Притча в русской и западноевропейской литературе XX века

Краснов, Алексей Геннадьевич

автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: Притча в русской и западноевропейской литературе XX века

Год: 2005
Автор научной работы: Краснов, Алексей Геннадьевич
Ученая cтепень: кандидата филологических наук
Место защиты диссертации: Самара
Код cпециальности ВАК: 10.01.01

450 руб.

Диссертация по филологии на тему 'Притча в русской и западноевропейской литературе XX века'

Полный текст автореферата диссертации по теме "Притча в русской и западноевропейской литературе XX века"

На правах рукописи

V —

КРАСНОВ Алексей Геннадьевич

ПРИТЧА

В РУССКОЙ И ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ XX ВЕКА: СООТНОШЕНИЕ САКРАЛЬНОГО И ПРОФАННОГО

Специальность

10.01.01- Русская литература; 10.01.03 -Литература народов стран зарубежья (западноевропейская литература)

АВТОРЕФЕРАТ диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук

Самара 2005

Работа выполнена на кафедре романской филологии Самарского государственного педагогического университета

Научный руководитель - доктор филологических наук Гринштейн Аркадий Львович.

Официальные оппоненты:

доктор филологических наук, профессор Луков Владимир Андреевич; доктор филологических наук Карпенко Геннадий Юрьевич.

Ведущая организация - Оренбургский государственный педагогически университет.

л со

Защита состоится «21» февраля 2005 г. в часов на заседани диссертационного совета К 232.216.01 при Самарском государственно педагогическом университете по адресу: 443099, Самара, \л. Л Толстого, 47.

С диссертацией можно ознакомиться в научной библиотеке Самарског государственного педагогического университета.

Автореферат разослан "_"_2005 г.

Ученый секретарь диссертационного совета кандидат филологических наук,

доцент

Ольга Ивановна Сердюков

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

В литературе XX века притча играла значительную роль. К притче обращались такие писатели, как Л. Толстой, Л. Андреев, Д. Хармс, Б. Брехт, Ф. Кафка, Дж. Оруэлл, А. де Сент-Экзюпери, Ю. Олеша, Б. Пастернак, У. Фолкнер, Ж.-П. Сартр, А. Камю, Дж. Д. Сэлинджер, Ф. Дюрренматт, М. Фриш, Г. Гессе, Г. Гарсиа Маркес, Э. Шриттматтер, П. Зюскинд, В. Маканин. В творческом наследии русских и западноевропейских писателей XX века встречаются притчи, приближенные к классическому жанровому образцу, а также сложные, синтетические произведения, в которых повествовательная стратегия притчи присутствует на уровне элементов содержательной формы (фабулы, системы персонажей, предметного мира произведения).

«Роман-притча», «повесть-притча», «сказка-притча», «современная притча», «страшная притча» - эти словосочетания употребляются применительно к произведениям таких несхожих писателей, как У. Голдинг, Р. Бах, П. Брюкнер, С. Кинг, Ч. Айтматов, И. Грекова, Г. Газданов. При этом слово «притча» выступает как индекс, которым отмечен и род иносказательных художественных произведений, и особый горизонт читательского ожидания, и точка зрения автора на собственное произведение. Отечественным литературоведением накоплен значительный материал, в котором отображено функционирование в художественном произведении таких разнообразных явлений, как притчевое сознание, притчевое время, притчевый дискурс, система персонажей притчи, толкование притчи. Углубленное изучение этих притчевых форм представляется важной литературоведческой задачей.

Внимание художников слова к притче необходимо рассматривать в контексте воцарившейся в культуре XX века идеи смерти Бога. Объектом рефлексии художественного сознания, осмысливающего смерть Бога, стал человек, его пределы и глубины. За этими глубинами, которые оказались совсем не бездонными, обнаружилась «тьма человеческого сердца» (У. Голдинг). Неподвластное разуму трансцендентное не исчезло со смертью Бога, но стало вездесущим и многоликим, приблизилось к человеку вплотную, заговорило с ним. Одной из тем, разрабатываемых в авторской притче XX века, стала тема драматического диалога человека и трансцендентного.

Обращение к притче писателей XX века было обусловлено их интересом к философским учениям и поэтикам Востока. В духовных учениях Японии, Индии и Китая, влияние которых на европейскую

культуру конца XIX - первой половины XX века было повсеместным, притча занимает особое место, и ее исключительная важность подчеркивается традицией. Восточная притча имеет ряд особенностей, которые особенно отчетливо проявляются при анализе соотношения сакрального и профанного, поэтому необходимо определить степень и формы влияния восточной притчи (а особенно - даосской притчи) на творчество писателей XX века.

Таким образом, изучение форм присутствия притчи в литературе XX века с точки зрения специфики соотношения сакрального и профанного является актуальным.

Предметом исследования выступали формы присутствия притчи в русской и западноевропейской литературе XX века.

В качестве объекта выступало соотношение сакрального и профанного притчи в произведениях русских и западноевропейских писателей XX века.

Для реализации поставленной цели потребовалось решить ряд задач:

• рассмотреть специфику функционирования термина «притча» в системе литературоведческих категорий;

• проанализировать становление оппозиции сакрального и профанного в эпоху синкретизма и эйдетическую эпоху (от неолита до Возрождения);

• изучить специфику присваивания нейтральным текстам функций и наименования притчи в средние века и в XX веке (процесс опритчевания);

• исследовать разновидности фабул притчи на примере даосских и евангельских притч;

• рассмотреть концепции притчи Л. Толстого, Б. Брехта и У. Голдинга;

• на основе анализа разновидностей фабул притч рассмотреть влияние поэтики восточной притчи на произведения Л. Толстого, Б. Пастернака, У. Голдинга, Б. Брехта;

• проанализировать специфику и функции бытового плана притчи в ранних рассказах Л. Андреева и романе Б. Пастернака «Доктор Живаго»;

♦ изучить взаимодействие притчи и мифа в романах У. Голдинга «Повелитель мух»;

♦ исследовать особенности диалога сакрального и профанного в повести Л. Андреева «Жизнь Василия Фивейского» и романе У. Голдинга «Двойной язык».

Научная новизна работы состоит в следующем:

♦ описан процесс, при котором нейтральным текстам присваиваются функции и наименование притчи, - процесс «опритчевания»;

♦ исследована особая форма взаимоотношения сакрального и профанного планов притчи - притчевый смех, рассмотрены формы бытования притчевого смеха в произведениях писателей XX века;

♦ обосновано разделение плана быта и профанного плана притчи, на основании этого разделения проанализированы произведения Л. Андреева и Б. Пастернака;

♦ впервые разработана концепция двух типов фабул притчи: фабулы «эксперимент» и фабулы «сакральное поведение»;

♦ на материале пьес Б. Брехта изучены особенности присутствия в авторской притче XX века плана авторских идей;

♦ исследована специфика взаимодействия мифа и притчи в произведениях У. Голдинга;

♦ изучен прием реверсивности как элемент повествовательной стратегии притчи в литературе XX века;

♦ рассмотрено влияние восточной притчи на авторскую притчу русской и западноевропейской литературы XX века;

♦ раскрыта специфика диалога сакрального и профанного притчи в повести Л. Андреева «Жизнь Василия Фивейского» и романе У. Голдинга «Двойной язык».

Теоретическая значимость работы заключается в выявлении специфических особенностей соотношения сакрального и профанного в притче: с точки зрения оппозиции планов Человека и Абсолюта дана классификация фабул притчи, разделены план быта и профанный план притчи, исследовано явление притчевого смеха, обозначена оппозиция притчи и мифа.

Материалом исследования послужили произведения: Л. Толстого -«Хаджи-Мурат», «Три смерти»; Л. Андреева - «Предстояла кража», «Жизнь Василия Фивейского»; Ю. Олеши - «Зависть»; А. Платонова -«Чевенгур», «Котлован»; Б. Пастернака - «Доктор Живаго»; Б. Брехта - «Добрый человек из Сычуани»; У. Голдинга - «Повелитель мух», «Наследники», «Хапуга Мартин», «Ритуалы плавания», «Зримая

тьма», «Клонк-Клонк», «Чрезвычайный посол», «Бог-скорпион», «Двойной язык».

В качестве дополнительного материала привлекались сборники: «Притчи человечества» под редакцией В.В. Лавского; «Чудаки, шуты и пройдохи Поднебесной. Китайские притчи и анекдоты» под редакцией А. Воскресенского; авторские притчи В. Тарасова из сборника «Книга для героев»; «Новеллино» под редакцией М.Л. Андреева, И.А. Соколова; «Притчи Царя Соломона» в синодальном переводе.

Апробация работы. Материалы диссертации были представлены на межвузовской научной конференции «Вторые Андреевские чтения» в январе 2004 года в УРАО (Москва); на межвузовской научной конференции «Смех в литературе: семантика, аксиология, полифункциональность» в феврале 2003 года в Самарском государственном университете; на конференции молодых ученых и аспирантов в апреле 2003 года в Самарском государственном педагогическом университете; на лекциях и семинарских занятиях Института филологического образования и Института иностранных языков Самарского государственного педагогического университета.

Положения, выносимые на защиту:

1. В литературе Средних веков происходил процесс намеренного и искусственного присваивания тексту функций или имени притчи -процесс опритчевания, который протекал на нескольких уровнях. На первом уровне автор преподносит аудитории текст как притчу. Опритчевание текста автором связано с дидактической интенцией. На втором уровне происходит опритчевание аудиторией, когда читатель или слушатель понимает любой воспринимаемый текст как притчу. Опритчевание текста аудиторией связано с гипертрофированным состоянием ожидания притчи.

2. Можно выделить два типа фабул притчи - фабулу «сакральное поведение» и фабулу «эксперимент». Фабулу «эксперимент» составляют немотивированные, иногда ситуативно абсурдные действия субъекта, направленные на достижение результатов испытания. В притче-эксперименте присутствуют фигуры испытателя и испытуемых, чрезвычайно высок уровень аллегоричности и символичности, манифестируется сакральность текста, которая очевидна в силу той же нецелесообразности действий. Основой текста, содержащего фабулу «сакральное поведение», является' сакральное поведение субъекта. Иллюстрацией такого поведения являются действия главного героя повести Л. Толстого «Хаджи-Мурат»,

написанной под влиянием восточной притчи. Бытовое в фабулах «сакральное поведение» теснее связано с сакральным, нежели в притчах с фабулой «эксперимент».

3. Категория быта является самозначимым элементом в системе планов притчи. В классической притче план быта и план профанного не только не тождественны, но находятся в оппозиции друг другу. План быта отмечен влиянием сакрального (особенно в классических даосских и буддийских притчах). В авторской притче начала XX века план быта проходит под знаком профанного (произведения Л. Андреева). Особого рода вещизм определяет исключительно положение категории быта в притче: некоторые реалии предметного мира подаются в укрупненном виде, как бы через увеличительное стекло. Именно так изображается предметный мир в романе Б. Пастернака «Юрий Живаго», что позволяет говорить о притчевом характере глав, посвященных жизни Лары и Юрия Живаго в Варыкино. В романе Б. Пастернака быт обретает черты сакрального.

4. В классической притче источником смеха является абсурдный характер профанного поведения, над которым смеется сакральное. Притчевый смех проявляется в притче в самых разных формах: от общей иронической настроенности повествователя (произведения У. Голдинга) до частных комических ситуаций, в которые попадают герои-функционеры притч. Сакральное поведение логично только внутри сакральной системы. Вовне оно бессмысленно, абсурдно, нелогично и при профанном отгадывании или истолковании вызывает катарсисное узнавание и смех. Для того, кто находится внутри сакрального, прежде абсурдное описание сакрального поведения обретает смысл, а источником смеха становится ставшая абсурдной профанная логика. В авторских притчах XX века притчевый смех перестает быть только смехом сакрального над профанным. В притчевых произведениях Л. Андреева соотношение сакрального и профанного планов притчи изменяется: профанное здесь смеется над сакральным.

5. В авторской притче XX века выделяется план авторских идей. План авторских идей в авторской притче замещает план сакрального. Исследование пьес Б. Брехта показывает, как в содержании плана авторских идей проблематика частных вопросов и тем постепенно замещается вневременными ценностями.

этот переход всегда является перерождением, поэтому граница между сакральным и профанным в притче непреодолима. В мифе сакральное и профанное тоже ведут диалог, персонажи легко нарушают границы между мирами, но при этом они остаются элементами своего мира (поэтому часто они боятся быть узнанными в чужом мире). В романах У. Голдинга притча выступает как пародия мифа, изображая миф, она взламывает его изнутри. Романы-притчи У. Голдинга развенчивают островной миф как вариацию мифа о всемогуществе человека

7. В произведениях Л. Андреева и У. Голдинга проблема диалога сакрального и профанного предстает как проблема взаимопонимания человека и Абсолюта. В этом диалоге воля сакрального выражается «безмолвной речью» событий, происходящих с человеком.

Методологическая основа диссертации. В работе были использованы сравнительно-исторический, структурно-

типологический и компаративистский методы исследования.

Теоретической базой диссертации являются труды А.Н. Веселовского, О.М. Фрейденберг, Е.М. Мелетинского, М.М. Бахтина, А.Ф. Лосева, Б. Успенского, Н.Т. Рымаря, В.И. Тюпы, С.Н. Бройтмана.

Структура исследования отражает реализацию намеченных целей и задач. Диссертация состоит из введения, двух глав, заключения, библиографии, состоящей из 260 названий на русском, английском и немецком языках и приложения, содержащего иллюстративный материал.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

Во введении дается обзор литературоведческих работ по притче, обосновываются научная новизна и актуальность исследования, определяются предмет и объект работы, формулируются цели и задачи, положения, выносимые на защиту, приводятся структура и методологическая база диссертации.

В первой главе «Проблема соотношения сакрального и профанного в притче» выявляется специфика функционирования термина «притча» в системе литературоведческих категорий (1.1); с точки зрения специфики соотношения сакрального и профанного планов рассматриваются явление опритчевания, притчевый смех, типы притчевых фабул, жанровые элементы притчи (1.1-1.5); анализируется генезис притчи от момента зарождения (эпохи синкретизма) до периода ее расцвета (эпохи Средневековья) (1.3).

Целесообразно выделить четыре уровня анализа притчи - уровень модальности, уровень дискурса, уровень жанра и уровень текста.

Текст притчи, включающий в себя и фабулу, и толкование, является высказыванием, которое сформировано двумя дискурсами, но имеет одно название - «притча». Соответственно, любое высказывание, в характеристику которого входит притчевый элемент, относится к разным дискурсам, находясь при этом в пределах одного смыслового поля. Относительно отмеченных индексом притчи высказываний мы будем применять термин «модальность» - литературоведческую категорию, которую целесообразно использовать при анализе притчевых явлений.

К уровню притчевой модальности относятся все высказывания, в которых притча проявляется на уровне темы. На уровне модальности исследуется семантический аспект, объединяющий все притчевые высказывания на синтагматическом уровне. Притчевая модальность может быть выраженной (тогда она напрямую соотносима с текстологическим уровнем), а может и не иметь явного выражения, и в этом случае изучается анализом контекста.

На дискурсивном уровне основой анализа становятся интенции, ситуативная обусловленность которых позволяет моделировать элементы системы «автор притчи - аудитория притчи». Формируя тексты, индексированные как «притчи», притчевый дискурс не является доминирующим. Допуская влияние интенций других дискурсов, притчевый дискурс, в свою очередь, распространяется на тексты, имеющие иную жанровую принадлежность (этот механизм лежит в основе процесса опритчевания).

Возникает вопрос о таком подходе к определению притчи, которое отталкивалось бы не от описательно-суммирующих текстологических и тематических обобщений, но от содержательной компоненты притчи. Притча выступает как элемент системы «язык-сознание-действительность», реализующий осмысление трансцендентного путем прохождения смысла через комбинацию символов, низшие уровни обозначений которых наполнены смыслами высших, абсурдными в низлежащей сетке координат.

При традиционном взгляде на притчу сквозь призму пары «означаемое-означающее» преувеличивается роль аксиологического начала. Если в исследованиях генезиса жанра (обряды инициации, связь с архаической загадкой и др.) выделение в притче дидактической парадигмы необходимо, то при анализе уже сложившегося

культурного явления целесообразно обратиться к структурным компонентам притчи.

Притча обладает не только специфическим временем и пространством, но и особым действием. Можно выделить два типа фабулы притчи - «эксперимент» и «сакральное поведение». Фабулу «эксперимент» составляют немотивированные, иногда ситуативно абсурдные действия субъекта, направленные на достижение результатов испытания. В притче-эксперименте присутствуют фигуры испытателя и испытуемых. Фабулы такого типа имеют большое количество евангельских притч, например, «О сеятеле», «О неблагодарном рабе» и другие. В притчах с такой фабулой чрезвычайно высок уровень аллегоричности и символичности, ярко манифестируется сакральность текста, которая очевидна в силу той же нецелесообразности действий персонажей.

Основой текста, содержащего фабулу «сакральное поведение», является сакральное поведение субъекта. Значительное место притчи такого типа занимают в сборниках даосских притч. Это такие хрестоматийные даосские притчи, как, например, «О крестьянине, у которого была лошадь», «Крестьянин и прохожий», «Отец-дровосек». Бытовое в этих фабулах не противопоставляется сакральному. Профанное может подразумеваться, тогда притча выстраивается как моноструктура. Если же структура бинарна, то она строится на противопоставлении «верных» и «неверных» действий.

Схема, в которой бытовой план отождествлен с профанным, не применима к ряду древнеиндийских, буддийских, даосских, христианских притч. План быта не связан исключительно с профанным, но составляет медиативный уровень между профанным планом и планом Абсолюта. Взгляд на притчу сквозь триаду сакральное-бытовое-профанное дает основания для разработки функции особого рода «вещизма» притчи, когда отдельные описательные элементы повествования укрупняются, элементы предметного мира произведения подаются рельефно и выпукло.

Чрезвычайно плотная образность вещного мира не создает, однако, пространственных координат. Живописная пластика вещизма притчи есть выражение центростремительного характера всего описательного, что есть в повествовательной стратегии притчевого дискурса. Вещь, не возведенная в символ, но показанная крупным планом и изолированно, является центром того пространства, в котором притча не теряет своей всеобщности. Пространство притчи стремится к изолированности от многообразия мира,

пространственно-временные характеристики в притче подчинены выделению непреходящих явлений. Подобные «вехи», вещи, как бы увеличенные при помощи оптического стекла, не нарушают сдержанного характера образности, потому что не простираются за пределы «некоего» пустынного места.

Абсурдность профанного поведения является источником сакрального смеха, который проявляется в притче в самых разных формах: от общей иронической настроенности повествователя до конкретных комических ситуаций, в которые попадают герои-функционеры притч.

Сакральное поведение логично только внутри сакральной системы. Вовне оно бессмысленно, абсурдно, нелогично и, что самое главное, при профанном отгадывании или истолковании вызывает катарсисное узнавание, а порой и смех. И, напротив, для того, кто находится внутри сакрального, прежде абсурдное описание сакрального поведения обретает смысл.

Притчевый смех - это не карнавальный смех, хотя отчасти он и развенчивает профанную действительность. Это тихий смех, легкая ирония или просто улыбка - в зависимости от того, насколько абсурдны были построения профанной логики. Профанное, оторванное от сути духовных учений, но стремящееся к гармонии своего духа, смеется над сакральным карнавальным смехом. Сакральное, чтобы привлечь к себе жаждущих духовности, смеется над профанным. Смех рождается из противоречия, абсурда, которые содержит каждая притча, и проявляется настолько, насколько это ему позволит сделать план Абсолюта. Умеряющим комичность компонентом притчи является не столько сакральность (которой, смех вовсе не чужд), сколько идеологическая позиция автора толкования.

Выделяются два хронологических отрезка: период, подготавливающий возникновение притчевого типа образности, и период собственно возникновения этой образности. При выделении стимулирующих возникновение притчи форм следует, видимо, рассматривать конгломераты связанных друг с другом явлений. Первым является конгломерат ритуальных действ, внутри которого мы традиционно обращаемся, прежде всего, к обряду инициации, и затем к ритуалу вообще.

В разные эпохи обряд инициации выполнял разные функции. В эпоху собственно синкретизма рассказ с замещенными именами выступал не в роли загадываемой абитуриенту загадки, но как посвящение в тайну. В эпоху отмирания синкретизма начинает

складываться мифологическая картина мира, и процесс инициации становится процессом проверки знания этой картины. С точки зрения исторической типологии образности, притчевой образности наиболее близок параллелизм, так как предполагает осуществление сознанием медиативных процессов экстраполяционного характера, возможных лишь при наличии расчлененного, несинкретического сознания. В этот момент начинает формироваться важная для притчевого дискурса профанная аудитория. Изначально малочисленный состав последней (появление профана-изгоя в коллективе было исключением, «ошибкой») начинает разрастаться за счет смены матриархата патриархатом (все женщины автоматически пополняют профанную аудиторию). Окончательное становление профанного коллектива происходит с оформлением института жречества, само существование которого подразумевает смену мифологического сознания религиозным.

Рассказ с замещенными именами окончательно оформился в ритуале. Как повествование об абсурдном для профана сакральном поведении, рассказ с замещенными именами сначала стал частью религиозных текстов (например, гимнов Вед), а затем секуляризировался в предназначавшихся для проповедников сборниках коротких историй. Форма (обрамление) и содержание (сочетание дидактического и развлекательного начал) сделало эти сборники «массовой литературой средневековья» (П.А. Гринцер). Появившись на Востоке, сборники постепенно завоевали пространство мировой культуры. В этот период наблюдается процесс присваивания (намеренного и искусственного) какому-либо тексту функций или названия притчи. Назовем этот процесс опритчеванием.

Явление опритчевания двунаправлено: текст может опритчевать не только автор, но и аудитория, воспринимающая текст как притчу. Авторское опритчевание связано с дидактической интенцией. Опритчевание текста аудиторией связано с гипертрофированным состоянием ожидания притчи. «Сделать» текст притчей можно двумя способами. Первый - просто назвать текст притчей. Второй -поставить текст в формальный контекст притчи, расставить метки, которые указывали бы аудитории на модель восприятия. Действуя в рамках второго способа, составители обрамленных повестей снабжали весьма нейтральные анекдотические, легендарные или сказочные фабулы толкованием. Мы видим, что на этом этапе дидактический импульс не затронул собственно фабулу, не вторгался в ее структуру.

Создание обрамляющего сюжета позволяло составителям сборника конструировать текстуальный контекст.

В обрамленных повестях притча не реализует свою основную функцию: не помогает читательскому познанию. Не помогает, потому что уже реализовала ее (функцию) внутри самого текста, превратившись в придаток бесконечного назидательного диалога. Контекст толкования, связанный с дидактической интенцией, был направлен на то, чтобы притчевая модальность сохраняла доминирующее положение в культуре.

В средние века притчевый дискурс был неотъемлемой частью христианского сознания, так как учение Христа с формальной точки зрения особенно ярко проявилось именно в притчах. Христианизация западного мира привела к тому, что стратегия притчи стала одним из методов познания. Искать сакральное стали буквально во всем. Любой знак мог стать аллегорией, иносказанием, символом. В любом случившемся событии (со-бытии) - случае - искали притчу. Любая фабула, даже не сакральная, могла подвергнуться опритчеванию.

Влияние дидактической интенции на стратегию притчевого дискурса приводило к созданию текстов, жанровая принадлежность которых с точки зрения современной системы жанров выглядит смутной. Для эпохи заката классической притчи (XII - XVIII века нашей эры) в основе притчи лежит не противоречие между сакральным и профанным миром, а назидательная мысль ее создателя. Отсюда ходульность и невысокая эстетическая ценность авторских притч русских грамотников. Последние, переписывая оригинальные древнеиндийские притчи, совсем исключали из текста притчи фабулу, считая ее ненужным элементом. В текстах с такой конструкцией толкование выступало как объяснение символа, фиксирование уровня его осмысления. Такое толкование «цементировало» притчу, исключая возможность восприятия образов на других уровнях. Пока символ не объяснен, притча может быть понята бесконечно сложно, и в этом отсутствии порога осмысления кроется непреходящая актуальность этого древнего жанра.

В эпоху Возрождения сменились приоритеты художественного сознания: от созерцания к действию, от закономерности к случаю, от божественного к человеческому. Сборники притч уступили место сборникам новелл. Этот процесс, процесс новеллизации, в некотором смысле был противоположен процессу опритчевания и заключался в ассимиляции новеллой сюжетов и элементов притч, анекдотов, легенд. И если на модальном и дискурсивном уровнях наблюдалось

доминирование новеллы, то на уровне жанра в этот период происходит «замена» притчи басней.

XX век стал для притчи веком возвращения и триумфального шествия по литературам мира. Разочарование в результатах индустриальной цивилизации, в рационалистической идеологии на закате Викторианской эпохи переросло в тотальное недоверие к системе ценностей рационализма. Тогда в поисках первооснов художественное сознание обратилось к притче.

Во второй главе «Формы присутствия притчи в европейской литературе XX века» рассматриваются концепции притчи Л. Толстого, Б. Брехта, У. Голдинга, исследуется соотношение сакрального и профанного притчи в драме (2.1), малой и средней эпической форме (2.3-2.5) и романе (2.3-2.5) XX века.

Недоверие художественного сознания XX века к Слову проявилось в поиске новых выразительных средств. Стремление Л. Толстого привести своего читателя к «мгновенному озарению светом истины» обусловило его обращение к притче. Л. Толстого интересовал симультанный характер воздействия притчи, ее способность переворачивать систему ценностей читателя.

В борьбе с этой «захватывающей» силой искусства рождается театр пьес-притч Б. Брехта. Ставя перед театром и литературой задачу служить новой общественной педагогике, немецкий драматург отказывает им в праве опираться на эмоции человека. Очуждение на уровне формы должно разрушать вчувствование в художественный образ. Б. Брехт настаивает на том, чтобы образы типических, стереотипно воспринимаемых ситуаций были изображены так, чтобы немедленно вызвать реакцию очуждения. По мнению Б. Брехта, притча способна вызывать эффект очуждения. Разработанная драматургом теория пьес-притч (парабол) основывалась на свойстве притчи развенчивать иллюзии современных мифов. Смещение точки зрения повествователя настолько, чтобы общепринятое стало абсурдным, а порицаемое - идеалом, встречается и у Л. Толстого (описание богослужения в романе «Воскресение»), и у Б. Брехта (судейство Аздака в «Кавказском меловом круге»).

Свойство притчи срывать одеяния, укрывающие истинную человеческую природу, привлекало к ней У. Голдинга. Для создателя «Повелителя мух» притча является лекарством, горькой пилюлей, которую должно принять больное человечество. В отличие от Л. Толстого и Б. Брехта, для которых притча была способом воспитания, У. Голдинг понимал притчу как средство прорыва к

истине, как элемент другой, более мудрой реальности, которую он создавал в своих романах и повестях.

Классический вариант, служащий сегодня основой для исследователей притчи XX века, это вариант «европейской», христианизировавшейся притчи, на которую значительно повлияла повествовательная стратегия средневековых религиозных текстов. Ретроспективный взгляд на притчу XX века обнаруживает изменения, которые произошли с ней со времен обрамленных повестей, сборников экземплумов и притч, рассказанных Христом: притча XX века - это притча в том числе «восточная», испытавшая влияние буддийских, дзен-буддийских и даосских притч. Особенности поэтики восточной притчи заключаются в своеобразии оппозиции сакрального и профанного, которое выражается в ином формальном «рисунке» системы элементов притчи. Это не означает, что существует противопоставление «восточная притча - западная притча». Необходимо учитывать особенности соотношения сакрального и профанного восточной притчи при изучении форм присутствия притчи в литературе XX века.

Необходимость уточнения соотношения сакрального и профанного в притче XX века возникает уже из того факта, что это притча авторская. Пьеса-парабола Б. Брехта «Добрый человек из Сычуани» иллюстрирует соотношение плана авторских идей и сакрального плана. Эстетическая ценность притчи достигается за счет выстраивания дистанции между сакральным и профанным, за счет изображения действий профанов как действий абсурдных. Функционально план авторских идей параболы не отличается от сакрального плана притчи. Боги - главные профаны параболы - ведут себя более чем абсурдно. В параболе Б. Брехта реализуется «генетически заложенное» в притчу толкование, но, в отличие от классической притчи, где толкование стоит до или после фабулы, в «Добром человеке из Сычуани» толкование растворено в фабуле на уровне комментариев. Уровень комментариев формируется в пьесе-параболе при помощи ремарок персонажей, зонгов, вставных притч. Последние выполняют в пьесе функцию «отмычки» к идейному конфликту произведения. Влияние на параболу Б. Брехта даосских притч, по мотивам которых написаны вставные притчи пьесы, проявилось в принципиальном отсутствии развязки конфликта, которая отсылает аудиторию к перепрочтению текста и поиску ответа в вставных притчах.

Анализ пьес Б. Брехта показал другое важное свойство плана авторских идей: взаимосвязь между притчевой формой и уровнем конкретизации авторских интенций. Согласно этой взаимосвязи автору до тех пор удается остаться в границах притчи, пока образы, им создаваемые, способны сохранять символическую наполненность. Исторический подтекст, лежащий в основе плана авторских идей, в притче либо приобретает декоративный фон, либо размывается. По мере того как мировая война все более становится прошлым, садист Джек из романа У. Голдинга «Повелитель мух» все менее ассоциируется у аудитории с Гитлером, несмотря на это, притча не теряет своей остроты и актуальности.

Анализ особенностей даосских и буддийских притч позволяет выделить фабулу притчи, в которой внимание повествования сконцентрировано не столько на моменте этического выбора (как в классической притче), сколько на специфике поведения персонажей. Основу фабулы «сакральное поведение» составляет описание абсурдных для профана сакральных действий. В повести Л. Толстого «Хаджи-Мурат» вычленяется оппозиция сакральных и профанных действий, составляющая основу усложненной фабулы «сакральное поведение». Субъектом сакрального поведения в повести становится горец Хаджи-Мурат, взгляды которого на жизнь не устраивают вершителей людских судеб. На Кавказе Хаджи-Мурат не ко двору, потому что с самого начала не хотел воевать с русскими и знает о предательстве Шамилем ханов Хунзаха; русских военных Хаджи-Мурат не устраивает «непонятным» кодексом чести.

Насквозь двуличный, приписывающий себе чужие заслуги и другим свои неудачи, император Николай предстает перед читателем как антипод Хаджи-Мурата, как субъект профанного поведения. В каком-то смысле Николай - больше чем просто профан, он не только действует вопреки сакральному, но и создает свою модель, мифологему, иллюзию реальности. Оформленность, полновесность образа Николая позволяет говорить об особом типе персонажа авторской притчи - воинствующем профане.

В повести происходит синтез притчевых мотивов. Роль центрального притчевого элемента повести играет образ репейника - образ, восходящий к отрицательно маркированному образу репейника из христианской традиции (Новый завет). В «Хаджи-Мурате» образ репейника маркирован положительно и вступает в перекличку с образом главного персонажа - носителя сакрального поведения. Ситуации с положительно оцениваемым образом растения-изгоя являются лейтмотивом даосских

и буддийских притч. Л. Толстой закончил «Хаджи-Мурата» в 1905 году. В 1912 году он пишет эссе-отклик на прочитанное им сочинение Лао Цзы «Дао дэ цзин», в котором высказывает предположение о глубоком тождестве даосского и христианского учений. Анализ «Хаджи-Мурата» показывает, что уже в 1896-1905 годы в творчестве писателя происходил синтез притч, восходящим к различным традициям.

Выявление особенностей присутствия повествовательной стратегии притчи в русской литературе первой половины XX века осуществляется по схеме, согласно которой бытовое выносится за пределы сакрально-профанной оппозиции, а в изображении предметного мира уделяется большое внимание тем предметам, которые воплощают быт как жизненное, бытийственное начало. Персонажи Л. Толстого, движимые целью обрести мир души, стремятся к простоте быта. Таков Левин, Бутлер («Война и мир», «Хаджи-Мурат»). Быт у Л. Толстого носит черты быта классической притчи, он соотносим с сакральным миром.

У Л. Андреева происходит смещение границ сакрального и профанного, они меняются местами («Правила добра»). Но подмена эта внешняя, происходящая лишь в условных координатах, которые являются границами жизни персонажей. В произведениях Л. Андреева быт олицетворяет позиции сакрального, но в центре повествования находится впечатление субъекта профанного поведения от быта, и если в ранних произведениях писателя герой еще способен обрести через быт связь с сакральным («Предстояла кража», «На станции»), то в поздних пелена профанного встает непроницаемой стеной между героем и сакральным миром.

В произведениях А. Платонова и Ю. Олеши духовное утрачивает связь с бытом и превращается в профанное. У А. Платонова люди пытаются переделать быт, само «вещество существования», чтобы получить новую душу. В «Чевенгуре» с этой целью герои в буквальном смысле переносят дома и улицы, в «Котловане» - роют огромную яму бутовой кладки для дома, в который должна будет переселиться вся окрестная беднота. Но бытовое, человеческое и духовное остаются разъединенными, и этим размежеванием передается в повествовании А. Платонова дисгармония жизни. В «Зависти» Ю. Олеши Кавалеров завидует цельности быта Андрея Бабичева, Володи Макарова и Вали. Он обуреваем противоречивым желанием проникнуть в этот мир, стать в нем своим (занять место Володи), и разрушить его (убить Бабичева). В финале Кавалеров попадает в профанный быт, то есть за пределы цельной, устроенной жизни. «Одухотворенный», якобы презирающий быт Кавалеров пошл и низок, его место в кровати Анечки -рядом с чудотворцем Иваном Бабичевым.

Изображение быта, указывающее на его сакральность, присутствует в главах «Доктора Живаго», в которых описывается жизнь Юрия Живаго и Лары в Варыкино. Повествование в этой части романа сосредоточено на погружении героев в быт, слаженностью этого быта, смысловой наполненностью его элементов. Вывод о притчевом характере изображения предметного мира подтверждается исследованием проявленности притчи на уровне модальности. Вставная притча о бесплодной смоковнице указывает на притчевый контекст восприятия судьбы главного героя. Выбор, совершенный Юрием Живаго в Варыкино (пожертвовать личным счастьем ради спасения Лары и ее дочери), «карается» трансцендентной силой, стоящей выше воли каждого человека за то, что сделан впопыхах.

Герой Б. Пастернака, как и герои Л. Толстого, стремится в быт, но Левин, Оленин, Бутлер стремятся в простой быт людей, тогда как Юрий Живаго стремится в быт уединенности, где нет места чужим.

Диалог трансцендентного (сакрального) и профанного (человеческого) становится важным структурообразующим элементом романа У. Голдинга «Двойной язык». В романе повествовательная стратегия притчи реализуется имплицитно и выявляется путем разграничения профанного и сакрального. Рассказ жреца Ионида о военной тактике римлян прочитывается как описание сакрального поведения. Сам мудрствующий жрец предстает как носитель профанного поведения, который вместо того, чтобы прислушиваться к воле богов, наделяет себя властью говорить вместо них. Но неведомый бог, которому Ариека попросит поставить алтарь на марсовом поле, говорит с Ионидом на своем языке: не владея человеческим языком («гекзаметром»), он разрушает крышу Пифиона. Как субъекта профанного поведения Ионида можно уподобить односельчанам мудрого крестьянина даосской притчи, жрец тоже живет в иллюзиях относительно мира и своего места в нем.

Данные выводы находят подтверждение при сопоставлении романных образов и мотивов «Двойного языка» с образами и мотивами произведений У. Голдинга и других писателей XX века. Так, образ Ионида можно сопоставить с образом грека Фанокла из повести-притчи «Чрезвычайный посол», где поведение профана настолько абсурдно, что вызывает смех - наивысшую форму неприятия сакральным миром логики мира профанного. С точки зрения места в системе персонажей Ариека стоит в одном ряду с маленьким Саймоном (роман-притча «Повелитель мух» У. Голдинга). Оба эти персонажа играют роль медиаторов, непосредственно воспринимающих и передающих волю

сакрального. В повести Л. Андреева «Жизнь Василия Фивейского» голос трансцендентного передается насыщенностью составляющих фабулу событий. В «Жизни Василия Фивейского» повествование состоит из диалога между отцом Василием и суровым и загадочным роком, понять желания которого священник не смог до самой своей смерти.

Персонажи притчеобразных произведений Л. Андреева отличаются тем, что в диалоге с трансцендентным они не пытаются создать свою, профанную правду, но отстаивают право на свое видение мира, за что и караются трансцендентным (например, Иуда Искариот в одноименной повести). Попытка отца Василия оживить мертвеца видится как последний, самый яростный порыв к сакральному. Центральным персонажем ряда авторских притч XX века становится воинствующий профан. В таких притчах наблюдается проявление профанной логики, профанного сознания, которое, создав свою систему ценностей, судит людей и даже сакральный мир. Так сакральное притчи обретает антагониста в виде искусственно созданного мира - мифологемы (Р. Барт). Притче противостоит миф, понимаемый не как способ существования сознания, но как результат этого существования, как кажимость. В результате, мы сталкиваемся с ситуациями, когда творчество одного и того же автора (например, У. Голдинга) исследователи и критики называют мифологичным и притчевым одновременно. Миф в таких произведениях присутствует на уровне содержания, а притча на уровне формы; притча обнажает миф, показывает механизмы, которые его формируют, а затем вовлекают сознание человека в центростремительный вихрь его иррациональной логики. При этом повествовательная стратегия притчи проявляется таким образом, чтобы не создать еще одну иллюзию взамен старой, разрушенной.

В произведениях Б. Брехта этот механизм реализовывался благодаря эффекту очуждения - приему, техника которого детально была описана самим немецким драматургом и исследователями его творчества. Но не менее важным оказывается другой прием, встречающийся в авторской притче XX века, - прием реверсивности.

Особенность повествовательной техники заключается в смене контекстов восприятия изображаемой в произведении однотипной ситуации. В произведениях Л. Толстого («Три смерти», «Хаджи-Мурат») это ситуация умирания живого существа и ситуация поведения человека перед лицом враждебного ему мира. В романах У. Голдинга эффект реверсивности возникает следующим образом: повествование ведется с позиций профанного мира, затем происходит резкая смена ракурса

и субъекта восприятия, те же самые события подаются с точки зрения более высокого плана. Подобная интенция ярко проявляется в даосских и буддийских притчах. В последних нередко отсутствует развязка, что указывает на принципиальную незавершенность, открытость процессов восприятия и понимания.

Учитывая стремление профанного сознания к однозначности экзегезы, мы должны пересмотреть роли и места толкования в притче. В средневековой литературе процесс опритчевания приводил к исчезновению в притче фабулы, которая подменялась толкованием, поэтому более чем осторожно следует относиться к поиску аллегорий, скрытых в образах притчеобразных произведений. Так, в романе У. Голдинга «Свободное падение» историю нравственного разрушения Сэма Маунтджоя можно спроецировать на процесс духовной смерти немецкой интеллигенции в годы нацистской Германии, но, утверждая такое однозначное трактование, мы лишаем роман многозначности, которая заложена в притчевое произведение.

Авторская притча XX века продуктивно использует заложенные в мифе противоречия. Одним из наиболее часто обыгрываемых притчей У. Голдинга мифов является островной миф, который выступает как литературная вариация викторианского мифа. Закрывая глаза на темную сторону человеческой природы, викторианский миф утверждает, что человек, оказавшийся в изоляции, будет творить добрые дела. Изображая прямо противоположное поведение персонажей в ситуации, когда человек оказывается в замкнутой, экспериментальной среде, притча У. Голдинга снова, как и при использовании приема реверсивности, обманывает читательское восприятие.

В заключении даны обобщения по проблемам, рассмотренным в диссертации, намечены дальнейшие перспективы работы.

В одной из последних работ Л.Г. Андреев рассуждал о «длинных волнах», которые, преодолевая альтернативу начала ~ конца, динамики - статики, формируют единое поле культуры. «Только «своеобразное и новое» предоставляет возможность продлить жизнеспособность старого, обнаружить его в новых формах», -говорил ученый. Являясь одним из господствующих жанров средневековой культуры, притча, уступив в эпоху Возрождения новелле и басне, продолжала влиять на развитие литературного процесса, «длинная волна» эксплицитного доминирования притчи сменилась столь же долгим периодом имплицитного ее развития. Все эти века продолжали разрабатываться притчевые формы, мотивы, происходило экспериментирование с фабулой притчи.

В том, что XX век стал веком ренессанса притчи, не было неожиданности. Глубокие преобразования в политической, общественной и духовной сфере нашли притчу изменившейся, уже адаптированной к необходимым формам синтеза, к которому тяготело художественное сознание XX века. Драма и роман органично включают в себя структурные компоненты притчи, в повести и рассказе продолжается эволюция притчевых мотивов. Традиции притчи творчески осмысливаются и впервые обогащаются обширным теоретическим материалом. Притча вступает в XX век рука об руку со своим «противником» - мифом. При этом, действуя на чужом для себя поле игр языков и смыслов, притча не уступает мифу, а в конце XX века, пожалуй, начинает доминировать над ним, выступая (впервые за историю своего существования) в качестве сознательно формируемой модели постижения фундаментальных законов реальности.

Перспектива изучения проблемы соотношения сакрального и

профанного в литературе XX века заключается в применении разработанной концепции к более широкому кругу эстетических явлений. В частности, перспективным видится изучение особенностей соотношения сакрального в литературе русского постмодернизма (например, у В. Пелевина), анализ соотношения притчи и мифа в произведениях французских и американских авторов (например, Р. Гари и Р. Баха).

Основное содержание диссертации изложено в следующих публикациях автора:

1. Водный мир и категория действия как связующие компоненты структуры притчи II Научные чтения в Самарском филиале университета РАО: Сборник научных трудов. В 3-х частях. М.: Изд-во УРАО, 2003.-0,7 п.л.

2. Методология анализа составляющих притчевоймодальности //Язык. Текст. Слово: Филологические исследования: Сборник статей молодых ученых. Самара: Изд-во СГПУ, 2004. С. 58-65. - 0,4 п.л.

3. Островной миф и специфика притчевой формы в романе У. Голдинга «Повелитель мух» I/ Литература XX века: Итоги и перспективы изучения: Материалы Вторых Андреевских чтений: Сборник научных статей. М.: Экон, 2004. - 0,4 п.л.

4. Притча и новелла: диалог жанров и сюжетная типология // Научные чтения в Самарском филиале университета РАО. Сборник научных трудов. В 3-х частях. М.: Изд-во УРАО, 2003. - 0,6 п.л.

5. Притчевый смех и смех в притче I/ Смех в литературе: Семантика, аксиология полифункциональность: Материалы межвузовской конференции / Под ред. В.П. Скобелева и СА Голубкова. Самара: Самарский государственный университет, 2004. - 0,5 п.л.

6. «Сопротивление прочтению» в притчевом дискурсе: реверсивность композиции сборника повестей У. Голдинга «Бог-скорпион» II Вестник факультета иностранных языков: Научно-методический журнал. № 5. Самара: Изд-во СГПУ, 2004. - 0,6 п.л.

Отпечатано в типографии «ПОЛИГРАФ-Тотьятти» г. Тольятти. 50 лег ^

ЗаказХ° 16 от 17.01.05 г./ -I \ Тираж 100 экземпляров I / (

Оглавление научной работы автор диссертации — кандидата филологических наук Краснов, Алексей Геннадьевич

Введение

Глава 1. Проблема соотношения сакрального и профанного в притче

1.1. Проблема соотношения сакрального и профанного в притче (история вопроса)

1.2. Влияние сакрального и профанного на элементы притчи

1.3. Сакральный смех в притче

1.4. Становление оппозиции сакрального и профанного: притча в эпоху синкретизма и эйдетическую эпоху

1.5. Взаимодействие сакрального и профанного в средневековой литературе: процесс опритчевания

Глава 2. Формы присутствия притчи в европейской литературе XX века

2.1. Соотношение сакрального плана и плана авторских идей в пьесе Б. Брехта «Добрый человек из Сычуани»

2.2. Сакральное и профанное поведение персонажей в повести JT. Толстого «Хаджи-Мурат»

2.3. Профанный и сакральный быт: притча в ранних рассказах JI. Андреева и романе Б. Пастернака «Доктор Живаго»

2.4. Конфликт притчевой формы и профанного сознания в произведениях JL Толстого и У. Голдинга

2.5. Диалог профанного и сакрального: «Жизнь Василия Фивейского» JI. Андреева, «Двойной язык» У. Голдинга

Введение диссертации2005 год, автореферат по филологии, Краснов, Алексей Геннадьевич

В литературе XX века притча играла значительную роль. К притче обращались такие писатели, как JL Толстой, JI. Андреев, Д. Хармс, Б. Брехт, Ф. Кафка, Дж. Оруэлл, А. де Сент-Экзюпери, Ю. Олеша, Б. Пастернак, У. Фолкнер, Ж.-ГТ. Сартр, А. Камю, Дж. Д. Сэлинджер, Ф. Дюрренматт, М. Фриш, Г. Гессе, Г. Гарсиа Маркес, Э. Шриттматтер, П. Зюскинд, В. Маканин. В творческом наследии русских и западноевропейских писателей XX века встречаются притчи, приближенные к классическому жанровому образцу, а также сложные, синтетические произведения, в которых повествовательная стратегия притчи присутствует на уровне элементов содержательной формы (фабулы, системы персонажей, предметного мира произведения).

Роман-притча», «повесть-притча», «сказка-притча», «современная притча», «страшная притча» - эти и другие словосочетания можно сегодня встретить в предисловиях и послесловиях к изданиям произведений таких несхожих писателей, как У. Голдинг, Р. Бах, П. Брюкнер, С. Кинг 1 . Последние два года слово «притча» часто встречается в аннотациях к книгам российских и зарубежных авторов . При этом слово «притча» является, скорее, неким индексом, которым отмечен и род иносказательных художественных произведений, и особый горизонт читательского ожидания, и особая авторская точка зрения на произведение. Все эти связанные с притчей явления рассматриваются нами как проявления притчевого начала. Термин «притчевое начало» выступает в качестве категории, в которой сосредоточены все апеллирующие к притче смыслы.

Обращение художников слова к притче необходимо рассматривать в контексте воцарившейся в культуре XX века идеи смерти Бога. Объектом

1 См., например: Мищенко В.Г. Страшные притчи Стивена Кинга // Кинг С. Воспламеняющая взглядом. Минск, 1992. С. 351; Чамеев А. Уильям Голдинг - сочинитель притч // Голдинг У. Бог-скорпион. СПб., 2001. С. 5-29; Бах Р. Избранное. Киев, 1994. С. 4; Брюкнер П. Божественное дитя: Роман. М., 1997. С. 318. рефлексии, связанной с осмыслением смерти Бога, стал человек, пределы и глубины человеческой личности. За этими глубинами, которые оказались совсем не бездонными, обнаружилась «тьма человеческого сердца» (У. Голдинг). Неподвластное разуму трансцендентное не исчезло со смертью Бога, но, наоборот, стало вездесущим и многоликим, приблизилось к человеку вплотную, заговорило с ним. В авторской притче XX века отобразился драматический диалог человека и трансцендентного, профанного и сакрального.

Сакральное и профанное предстают в XX веке как единицы поля культуры (Л.Г. Андреев). Их содержание несоизмеримо усложнилось со времен древнеиндийской, античной и средневековой христианской притчи. Трансформация этих составляющих повлекла за собой изменения притчи на жанровом уровне: произошел синтез притчи с другими литературными жанрами, изменились составляющие системы формальных жанровых признаков.

Обращение к притче художников XX века было также связано с их глубоким интересом к поэтике восточной литературы, философским учениям

Древнего Востока. Духовные течения Индии, Китая, Японии значительно з повлияли на культуру и, в частности, на литературу прошедшего столетия. Изучение влияния даосизма, буддизма, дзен-буддизма на творчество русских и западноевропейских писателей чрезвычайно перспективно. Так, ещё только ждут своего исследователя материалы «индийского» наследия JI. Толстого, серьезно никогда не изучавшегося4.

Восточная притча имеет ряд особенностей, которые особенно отчетливо проявляются при анализе соотношения сакрального и профанного.

2Косински Е. Пинбол. СПб., 2004; Кунин В.В. Мика и Альфред; Ночь с Ангелом: Романы. Ты мне только пиши. Повесть. М., 2004; Даффи С. Сказки для парочек. М., 2003; Даффи С. Идеальный выбор. М., 2003.

3См.: Эко У. Дзен и запад // Эко У. Открытое произведение: Форма и неопределенность в современной поэтике. СПб., 2004. С. 235-271.

4 Щербакова М.И. Лев Толстой и Индия: актуальные проблемы исследования // Филология в системе современного университетского образования: Материалы межвузовской научной конференции. М., 2000. С. 51-55.

Современные писатели обращаются к восточной притче, что указывает на необходимость определения форм влияния восточной притчи (особенно, даосской притчи) на творчество писателей XX века.

Притча всё чаще становится объектом внимания российских литературоведов. Значительное число работ отечественных ученых посвящено изучению древнерусской притчи. В этой области значительным вкладом стали труды С. Добротворского, Д.С. Лихачева, С.С. Аверинцева, Н.И. Прокофьева, Е.К.Ромодановской, И.В. Силантьева.

Изучению притчи посвящены литературоведческие статьи и фундаментальные исследования, в которых притча рассматривается в контексте творчества писателя, литературного направления или периода. Это работы А. Зверева, В. Зельченко, В. Лапшина, А. Бармина, С. Григорян, Н.Н. Прокофьевой, Н. Старыгина, А. Адамовича, В.И. Кукулитис, В. Скороденко, Н.Н. Манукян, С.Д. Щербиной и других.

В работах В.И. Тюпы, С.З. Агранович, И.В. Саморуковой, Э.А. Радь, И.В. Кузнецова, А.Г. Бочарова, Е.И. Ковтун, Ю.И. Левина, А.К. Ишановой, И.Г. Панченко, Т.Ю. Климовой рассмотрена поэтика притчи.

Отечественным литературоведением накоплен значительный материал, в котором отображено функционирование в художественном произведении таких разнообразных явлений, как притчевое сознание, притчевое время, притчевый дискурс, система персонажей притчи, фабула и толкование притчи. На современном этапе возникает необходимость углубленного изучения этих явлений, поэтому изучение форм присутствия притчи в литературе XX века с точки зрения специфики соотношения сакрального и профанного является актуальным.

Целью работы было изучение форм присутствия притчи в художественных произведениях русских и западноевропейских писателей XX века с точки зрения специфики соотношения сакрального и профанного. Для реализации поставленной цели потребовалось решить ряд задач: рассмотреть специфику функционирования термина «притча» в системе литературоведческих категорий; проанализировать становление оппозиции сакрального и профанного в эпоху синкретизма и эйдетическую эпоху (от неолита до Возрождения); рассмотреть специфику присваивания нейтральным текстам функций и наименования притчи в средние века и в XX веке (процесс опритчевания); исследовать разновидности фабул притчи на примере даосских и евангельских притч; рассмотреть концепции притчи JI. Толстого, Б. Брехта и У. Голдинга; на основе анализа разновидностей фабул притч рассмотреть влияние поэтики восточной притчи на произведения JI. Толстого, Б. Пастернака,-У. Голдинга, Б. Брехта; проанализировать специфику и функции бытового плана притчи в ранних рассказах JI. Андреева и романе Б. Пастернака «Доктор Живаго»; изучить взаимодействие притчи и мифа в романах У. Голдинга «Повелитель мух»; исследовать особенности диалога сакрального и профанного в повести JL Андреева «Жизнь Василия Фивейского» и романе У. Голдинга «Двойной язык».

Научная новизна работы состоит в следующем: описан процесс, при котором нейтральным текстам присваиваются функции и наименование притчи, — процесс «опритчевания»; исследована особая форма взаимоотношения сакрального и профанного планов притчи - притчевый смех, рассмотрены формы бытования притчевого смеха в произведениях писателей XX века; обосновано разделение плана быта и профанного плана притчи, на основании этого разделения проанализированы произведения JL Андреева и Б. Пастернака; впервые разработана концепция двух типов фабул притчи: фабулы «эксперимент» и фабулы «сакральное поведение»; на материале пьес Б. Брехта изучены особенности присутствия в авторской притче XX века плана авторских идей; исследована специфика взаимодействия мифа и притчи в произведениях У. Голдинга; изучен прием реверсивности как элемент повествовательной стратегии притчи в литературе XX века; рассмотрено влияние восточной притчи на авторскую притчу русской и западноевропейской литературы XX века; раскрыта специфика диалога сакрального и профанного притчи в повести JI. Андреева «Жизнь Василия Фивейского» и романе У. Голдинга «Двойной язык».

Материалом исследования послужили произведения: JI. Толстого -«Хаджи-Мурат», «Три смерти»; Л. Андреева - «Предстояла кража», «Жизнь Василия Фивейского»; Ю. Олеши - «Зависть»; А. Платонова — «Чевенгур», «Котлован»; Б. Пастернака — «Доктор Живаго»; Б. Брехта - «Добрый человек из Сычуани»; У. Голдинга - «Повелитель мух», «Наследники», «Хапуга

Мартин», «Ритуалы плавания», «Зримая тьма», «Клонк-Клонк», «Чрезвычайный посол», «Бог-скорпион», «Двойной язык».

В качестве дополнительного материала привлекались сборники: «Притчи человечества» под редакцией В.В. Лавского; «Чудаки, шуты и пройдохи Поднебесной. Китайские притчи и анекдоты» под редакцией А. Воскресенского; авторские притчи В. Тарасова из сборника «Книга для героев»; «Новеллино» под редакцией M.JI. Андреева, И.А. Соколова; «Притчи Царя Соломона» в синодальном переводе.

Апробация работы. Материалы диссертации были представлены на межвузовской научной конференции «Вторые Андреевские чтения» в январе 2004 года в УРАО (Москва), на межвузовской научной конференции «Смех в литературе: семантика, аксиология, полифункциональность» в феврале 2003 года в Самарском государственном университете, на конференции молодых ученых и аспирантов в апреле 2003 года в Самарском государственном педагогическом университете, на лекциях и семинарских занятиях Института филологического образования и Института иностранных языков Самарского государственного педагогического университета.

Положения, выносимые на защиту:

1. В литературе Средних веков происходил процесс намеренного и искусственного присваивания тексту функций или имени притчи — процесс опритчевания, который протекал на нескольких уровнях. На первом уровне автор преподносит аудитории текст как притчу. Опритчевание текста автором связано с дидактической интенцией. На втором уровне происходит опритчевание аудиторией, когда читатель или слушатель понимает любой воспринимаемый текст как притчу. Опритчевание текста аудиторией связано с гипертрофированным состоянием ожидания притчи.

2. Можно выделить два типа фабул притчи - фабулу «сакральное поведение» и фабулу «эксперимент». Фабулу «эксперимент» составляют немотивированные, иногда ситуативно абсурдные действия субъекта, направленные на достижение результатов испытания. В притче-эксперименте присутствуют фигуры испытателя и испытуемых, чрезвычайно высок уровень аллегоричности и символичности, манифестируется сакральность текста, которая очевидна в силу той же нецелесообразности действий. Основой текста, содержащего фабулу «сакральное поведение», является сакральное поведение субъекта. Иллюстрацией такого поведения являются действия главного героя повести JI. Толстого «Хаджи-Мурат», написанной под влиянием восточной притчи. Бытовое в фабулах «сакральное поведение» теснее связано с сакральным, нежели в притчах с фабулой «эксперимент».

3. Категория быта является самоценным элементом в системе планов притчи. В классической притче план быта и план профанного не только не тождественны, но находятся в оппозиции друг другу. План быта отмечен влиянием сакрального (особенно в классических даосских и буддийских притчах). В авторской притче начала XX века план быта проходит под знаком профанного (произведения JI. Андреева). Особого рода предметность определяет исключительно положение категории быта в притче: некоторые реалии предметного мира подаются в укрупненном виде, как через увеличительное стекло. Именно так изображается предметный мир в романе Б. Пастернака «Доктор Живаго», что позволяет говорить о притчевом характере глав, посвященных жизни Лары и Юрия Живаго в Варыкино. В романе Б. Пастернака быт обретает черты сакрального.

4. В классической притче источником смеха является абсурдный характер профанного поведения, над которым смеется сакральное. Притчевый смех проявляется в притче в самых разных формах: от общей иронической настроенности повествователя (произведения У. Голдинга) до частных комических ситуаций, в которые попадают герои-функционеры притч. Сакральное поведение логично только внутри сакральной системы. Вовне оно бессмысленно, абсурдно, нелогично и при профанном отгадывании или истолковании вызывает смех. Для того, кто находится внутри сакрального, прежде абсурдное описание сакрального поведения обретает смысл, а источником смеха становится ставшая абсурдной профанная логика. В авторских притчах XX века притчевый смех перестает быть только смехом сакрального над профанным. В притчевых произведениях JI. Андреева соотношение сакрального и профанного планов притчи изменяется: здесь профанное смеется над сакральным.

6. В притче и в мифе сакральное и профанное соотносятся неодинаково. В притче сакральное и профанное находятся в постоянном диалоге. Диалог этот предполагает момент перехода, но этот переход всегда является перерождением, поэтому граница между сакральным и профанным в притче непреодолима. В мифе сакральное и профанное тоже ведут диалог, персонажи легко нарушают границы между мирами, но при этом они остаются элементами своего мира (поэтому часто они боятся быть узнанными в чужом мире). В романах У. Голдинга притча выступает как пародия мифа, изображая миф, она взламывает его изнутри. Романы-притчи У. Голдинга развенчивают островной миф как вариацию мифа о всемогуществе человека.

7. В произведениях JI. Андреева и У. Голдинга проблема диалога сакрального и профанного предстает как проблема взаимопонимания человека и Абсолюта. В этом диалоге логика сакрального выражается «безмолвной речью» событий, происходящих с человеком.

Методологическая основа диссертации. В работе были использованы сравнительно-исторический, структурно-типологический и компаративистский методы исследования.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Притча в русской и западноевропейской литературе XX века"

В одной из своих последних работ Л.Г. Андреев рассуждал о «длинных волнах», которые, преодолевая альтернативу начала - конца, динамики -

статики, формируют единое поле культуры. «Только «своеобразное и новое» предоставляет возможность продлить жизнеспособность старого, обнаружить его в новых формах» , - говорил ученый. Являясь одним из господствующих жанров средневековой культуры, притча, уступив место в эпоху Возрождения новелле и басне, продолжала влиять на развитие литературного процесса, «длинная волна» эксплицитного доминирования притчи сменилась столь же долгим периодом имплицитного её развития. Все эти века продолжали разрабатываться притчевые формы, мотивы, происходило экспериментирование с фабулой притчи.В том, что XX век стал веком ренессанса притчи, не было неожиданности. Глубокие преобразования в политической, общественной и духовной сфере нашли притчу изменившейся, уже адаптированной к необходимым формам синтеза, к которому тяготело художественное сознание XX века. Драма и роман органично включают в себя структурные компоненты притчи, в повести и рассказе продолжается эволюция притчевых мотивов. Традиции притчи творчески осмысливаются и впервые обогащаются обширным теоретическим материалом. Притча вступает в XX век рука об руку со своим «противником» - мифом. При этом, действуя на чужом для себя поле игр языков и смыслов, притча не уступает мифу, а в конце XX века, пожалуй, начинает доминировать над ним, выступая (впервые за историю своего существования) в качестве сознательно формируемой модели постижения фундаментальных законов реальности.Если бросить ретроспективный взгляд на притчу XX века, становятся очевидными изменения, которые произошли с ней со времен обрамленных Андреев Л.Г. «Длинные волны» культуры // «На границах». Зарубежная литература от средневековья до современности: Сборник работ / Под ред. Л.Г. Андреева. М., 2000. повестей, сборников экземплумов и притч, рассказанных Христом. Притча XX века - это притча в том числе «восточная». Конечно, древнерусские притчи «Повести о Варлааме и Иоасафе», притчи распространенного в средневековой Европе «Путеводителя в жизни» пришли с востока. Но классический вариант, служащий сегодня основой для исследователей, это вариант «европейской», христианизировавшейся притчи, на которую значительно повлияла повествовательная стратегия средневековых религиозных текстов. Притча XX века формировалась при влиянии поэтики восточной и, в особенности, даосской притчи.Особенности поэтики восточной притчи заключаются в своеобразии оппозиции сакрального и профанного, которое выражается в ином формальном «рисунке» системы элементов притчи. Сказанное не означает, что существует противопоставление «восточная притча - западная притча», но обращает внимание исследователей на необходимость учитывать эти особенности при изучении форм присутствия притчи в литературе XX века.Необходимость уточнения соотношения сакрального и профанного в притче XX века возникает уже из того факта, что это притча именно авторская. Анализ притчи на уровне дискурса из области косвенного реконструирования коммуникативной ситуации переходит в область конкретных фактов рефлексии авторов по поводу написания притчевых произведений. Предлагая к изучению такой элемент авторской притчи XX века как план авторских идей, автор этой работы обратился к творчеству Б. Брехта, потому что солидную часть написанного немецким драматургом составляет теоретическое и идеологическое обоснование его творчества, и, следовательно, уже можно говорить об определенности ряда интенций.Пьеса-парабола Б. Брехта «Добрый человек из Сычуани» иллюстрирует соотношение сакрального плана и плана авторских идей. Исходя из концепции, разработанной в первой главе работы, эстетическая ценность притчи достигается за счет выстраивания дистанции между сакральным и профанным, за счет изображения действий профанов как действий абсурдных. В этом план авторских идей параболы ни чем не отличается от сакрального плана притчи. Боги - главные профаны параболы - ведут себя более чем абсурдно. В параболе Б. Брехта реализуется «генетически заложенное» в притчу толкование, но, в отличие от классической притчи, где толкование стоит до или после фабулы, в «Добром человеке из Сычуани» толкование растворено в фабуле на уровне комментариев. Уровень комментариев формируется в пьесе-параболе при помощи ремарок персонажей, зонгов, вставных притч. Последние выполняют в пьесе функцию «отмычки» к идейному конфликту произведения. Влияние на параболу Б. Брехта даосских притч, по мотивам которых написаны вставные притчи пьесы, проявилось в принципиальном отсутствии развязки конфликта, которая отсылает аудиторию к перепрочтению текста и поиску ответа в вставных притчах.Анализ пьес Б. Брехта показал другое важное свойство плана авторских идей: взаимосвязь между притчевой формой и уровнем конкретизации авторских интенций. Согласно этой взаимосвязи автору до тех пор удается остаться в границах притчи, пока образы, им создаваемые, способны сохранять символическую наполненность. Исторический подтекст, лежащий в основе плана авторских идей, в притче либо приобретает декоративный фон, либо размывается. По мере того как мировая война всё более становится прошлым, садист Джек из романа У. Голдинга «Повелитель мух» всё менее ассоциируется у аудитории с Гитлером, несмотря на это притча не теряет своей остроты и актуальности.Учёт особенностей даосских и буддийских притч позволяет говорить о фабуле, в которой внимание повествования сконцентрировано не столько на моменте этического выбора (как в классической притче), сколько на специфике поведения персонажей. Базис такой фабулы, которую мы предлагаем называть «сакральное поведение», составляет описание абсурдных для профана сакральных действий. В повести Л. Толстого «Хаджи-Мурат» вычленяется оппозиция сакральных и профанных действий, составляющая основу усложнённой фабулы «сакральное поведение».Субъектом сакрального поведения в повести становится живущий по законам чести горец Хаджи-Мурат, в качестве носителя профанного поведения выступает император Николай, человек, живущий в мире из лжи.В повести наблюдается синтез притчевых мотивов. Роль центрального притчевого элемента повести играет образ репейника - образ, восходящий к отрицательно маркированному образу репейника из христианской традиции (Новый завет). В «Хаджи-Мурате» образ репейника маркирован положительно и вступает в перекличку с образом главного персонажа — носителя сакрального поведения. Ситуации с положительно оцениваемым образом растения-изгоя являются лейтмотивом даосских и буддийских притч. Л. Толстой закончил «Хаджи-Мурата» в 1905 году. В 1912 году он пишет эссе-отклик на прочитанное им сочинение Лао Цзы «Дао дэ цзин», в котором высказывает предположение о глубоком тождестве даосского и христианского учений. Анализ «Хаджи-Мурата» показывает, что уже в 1896-

1905 годы в творчестве писателя происходил синтез притч, восходящих к различным традициям.Важной чертой романа Б. Пастернака «Доктор Живаго» выступает диссонанс между широкой проявленностью в произведении притчи на уровне модальности и глубоко имплицитным присутствием притчи на жанровом уровне. Для выявления особенностей присутствия повествовательной стратегии притчи в романе «Доктор Живаго» целесообразно применить положение, согласно которому бытовое выносится за пределы сакрально-профанной оппозиции, а в изображении предметного мира уделяется большое внимание тем предметам, которые воплощают быт как жизненное, бытийственное начало. Такое изображение быта присутствует в главе, в которой описывается жизнь Юрия Живаго и Лары в Варыкино. Повествование в этой части романа сосредоточено на погружении героев в быт, слаженностью этого быта, смысловой наполненностью его элементов. Вывод о. притчевом характере изображения предметного мира подтверждается исследованием проявленности притчи на уровне модальности. Как и в пьесе-параболе Б. Брехта «Добрый человек из Сычуани», вставная притча о бесплодной смоковнице указывает на притчевый контекст восприятия судьбы главного героя. Выбор, совершенный Юрием Живаго в Варыкино (пожертвовать личным счастьем ради спасения Лары и её дочери), «карается» трансцендентной силой, стоящей выше воли каждого человека за то, что сделан впопыхах.Подобный диалог трансцендентного (сакрального) и профанного

(человеческого) становится важным структурообразующим элементом романа У. Голдинга «Двойной язык». В романе отсутствуют «подсказки» исследователю на уровне модальности, повествовательная стратегия притчи реализуется имплицитно и выявляется путем разграничения профанного и сакрального по признакам, предложенным в первой главе исследования.Рассказ жреца Ионида о военной тактике римлян прочитывается как описание сакрального поведения предстаёт. Сам мудрствующий жрец предстает как носитель профанного поведения, который вместо того, чтобы прислушиваться к воле богов, наделяет себя властью говорить вместо них.Но неведомый бог, которому Ариека попросит поставить алтарь на марсовом поле, говорит с Ионидом на своём языке: не владея человеческим языком («гекзаметром»), он разрушает крышу Пифиона. Субъект профанного поведения Ионид уподобляется односельчанам мудрого крестьянина даосской притчи, потому что живет в иллюзиях относительно мира и своего места в нем.Рассмотренные положения находят подтверждение при сопоставлении романных образов и мотивов «Двойного языка» с образами и мотивами произведений У. Голдинга и других писателей XX века, в жанровом отношении более определенных. Так, образ Ионида можно сопоставить с образом грека Фанокла из повести-притчи «Чрезвычайный посол», где поведение профана настолько абсурдно, что вызывает смех - наивысшую форму неприятия сакральным миром логики мира профанного. Персонаж Ариека стоит в одном ряду с маленьким Саймоном (роман-притча «Повелитель мух» У. Голдинга). Оба эти персонажа играют роль медиаторов, непосредственно воспринимающих и передающих волю сакрального. В качестве примера произведения, где в насыщенности составляющих фабулу событий передается голос трансцендентного, можно привести «Жизнь Василия Фивейского» Леонида Андреева. В «Жизни Василия Фивейского» всё повествование состоит только из диалога между отцом Василием и суровым и загадочным роком, понять желания которого священник не смог до самой своей смерти.Персонажи притчеобразных произведений Леонида Андреева отличаются тем, что в диалоге с трансцендентным они не пытаются создать свою, профанную правду. Попытка отца Василия оживить в финале повести покойника видится как последний, самый яростный порыв к сакральному.Центральным персонажем ряда авторских притч XX века становится воинствующий профан. В таких притчах наблюдается проявление профанной логики, профанного сознания, которое, создав свою систему ценностей, судит людей и даже сакральный мир. Так сакральное притчи обретает антагониста в виде искусственно созданного мира - мифологемы. Притче противостоит миф, понимаемый не как способ существования сознания, но как результат этого существования, как кажимость. В результате, мы сталкиваемся с ситуациями, когда творчество одного и того же автора (например, У. Голдинга) исследователи и критики называют мифологичным и притчевым одновременно. Миф в таких произведениях присутствует на уровне содержания, а притча на уровне формы; притча обнажает миф, показывает механизмы, которые его формируют, а затем вовлекают сознание человека в центростремительный вихрь его иррациональной логики. При этом повествовательная стратегия притчи проявляется таким образом, чтобы не создать ещё одну иллюзию взамен старой, разрушенной.В произведениях Б. Брехта этот механизм реализовывался благодаря эффекту очуждения — приёму, техника которого детально была описана самим немецким драматургом и исследователями его творчества. В данной работе рассматривается другой приём, встречающийся в авторской притче XX века, - приём реверсивности. Особенности повествовательной техники в данном случае заключаются в смене контекстов восприятия изображаемой в произведении однотипной ситуации. В произведениях Л. Толстого («Три смерти», «Хаджи-Мурат») это ситуация умирания живого существа и ситуация поведения человека перед лицом враждебного ему мира. В романах У. Голдинга эффект реверсивности возникает следующим образом: повествование ведется с позиций профанного мира, затем происходит резкая смена ракурса и субъекта восприятия, те же самые события подаются с точки зрения более высокого плана. В данном случае мы наблюдаем интенцию, которая ярко проявляется в даосских и буддийских притчах. В последних нередко отсутствует развязка, что указывает на принципиальную незавершенность, открытость процессов восприятия и понимания.Стремление профанного сознания к однозначности экзегезы приводит к необходимости пересмотра роли и места толкования в притче. Нами была рассмотрена ситуация, когда процесс опритчеванш приводил к исчезновению в притче фабулы, которая подменялась толкованием. Поэтому более чем осторожно следует относиться ситуациям, когда исследователи авторских притч прибегают к поиску аллегорий, скрытых, по их мнению, в романных образах. Так, в романе У. Голдинга «Свободное падение» историю нравственного разрушения Сэма Маунтджоя можно спроецировать на процесс духовной смерти немецкой интеллигенции в годы нацистской Германии, но утверждение однозначности такого трактования противоречит повествовательной стратегии притчи.Авторская притча XX века продуктивно использует заложенные в мифе противоречия. Одним из наиболее часто обыгрываемых притчей У. Голдинга мифов является островной миф, который выступает как литературная вариация викторианского мифа. Закрывая глаза на темную сторону человеческой природы, викторианский миф утверждает, что человек, оказавшийся в изоляции, будет творить добрые дела. Изображая прямо противоположное поведение персонажей в идентичной ситуации, когда человек оказывается в замкнутой, экспериментальной среде, притча У. Голдинга снова, как и при использовании приёма реверсивности, обманывает читательское восприятие.Перспектива изучения проблемы соотношения сакрального и профанного в литературе XX века заключается в применении разработанной концепции к более широкому кругу эстетических явлений. В частности, перспективным видится изучение особенностей соотношения сакрального и профанного в литературе русского постмодернизма, анализ соотношения притчи и мифа в произведениях французских и американских авторов (например, Р. Гари и Р. Баха).

Список научной литературыКраснов, Алексей Геннадьевич, диссертация по теме "Русская литература"

1. С. 421. Шен Де «Они без приюта.»

2. С. 422. Шен Де «Они плохие.»

3. С. 423. Шен Де «Немного снисхождения.»4. С. 428. Боги «О, слабый.»

4. С. 439. Шен Де «В нашей стране.»

5. С. 433. Ван «Едва нашёлся укрытый от ветра угол.»

6. С. 448. Шен Де «Они уже не отвечают.»

7. С. 448. Шен Де «О вы, несчастные.»

8. С. 460. Шен Де «Я хочу уйти с тем, кого люблю.»

9. С. 469. Шен Де «Я видела, как ночью.»

10. С. 471. Шен Де «Приветствуйте нового завоевателя.»

11. С. 471. Шен Де «На сливу, на беднягу.»

12. С. 472. Шен Де «Эй вы! Человек просит крова.»

13. С. 472. Шен Де «Неужели вы не устаёте.»

14. С. 474. Шен Де «О сын, о лётчик!»

15. Андреев Л. Избранное. М., 1982. 463 с.

16. Бах Р. Избранное. Киев, 1994. 352 с.

17. Брехт Б. Пьесы (Книга первая). М., 1999. 544 с.

18. Брехт Б. Пьесы (Книга вторая). М., 1999. 576 с.

19. Брюкнер П. Божественное дитя. М., 1997. 319 с.

20. Голдинг У. Бог-скорпион. СПб., 2000. 288 с.

21. Голдинг У. Бумажные людишки. М., 2001. — 256 с.

22. Голдинг У. Избранное: Романы. Притча. М., 1996. 491 с.

23. Голдинг У. Двойной язык. М., 2001. 240 с.

24. Голдинг У. Зримая тьма // Голдинг У. Зримая тьма. СПб., 2000. С. 7-291.11 .Голдинг У. Пирамида//Голдинг У. Собрание сочинений. СПб., 1999. С. 186-365.

25. Голдинг У. Повелитель мух. СПб., 2000. 250 с.

26. Голдинг У. Ритуалы плавания // Голдинг У. Зримая тьма. СПб., 2000. С. 292-541.

27. Голдинг У. Свободное падение. СПб., 2000. 320 с.

28. Голдинг У. Шпиль // Голдинг У. Собрание сочинений. СПб., 1999. С.6.185.

29. Даосские притчи. М., 1992. 66 с.

30. Даффи С. Идеальный выбор. М., 2003. 383 с.

31. Даффи С. Сказки для парочек. М., 2003. — 352 с.

32. Новый Завет. Пермь, 1994. 107 с.

33. Кафка Ф. Замок. М., 1990. 224 с.

34. Косински Е. Пинбол. СПб., 2004. 478 с.

35. Кунин В.В. Мика и Альфред; Ночь с Ангелом: Романы. Ты мне только пиши. Повесть. М., 2004. — 748 с.23 .Куприн АЛ Поединок // Соч.: В 3-х т. Екатеринбург, 1995. Т. 1. С. 97-350. 24.Лао Цзы. Дао Дэ Цзин. СПб., 1999. 181 с.

36. Гарсия Маркес Г. Сто лет одиночества. СПб., 2003 382 с.

37. Нахшаби Зийа ад-Дин. Книга попугая (Тути-наме). М., 1882. — 348 с.

38. Новеллино / Под ред. M.JI. Андреева, И.А. Соколова. М., 1984. 317 с. 28.0лешаЮ. Избранное. М., 1990.-415 с.

39. Пастернак Б.Л. Доктор Живаго. М., 1989. 431 с.

40. Платонов А.П. Чевенгур // Платонов А.П. Чевенгур. Котлован. Ювенильное море. Город Градов: Роман и повести. Куйбышев, 1990. С. 5-387.31 .Платонов А.П. Чевенгур. Котлован. Ювенильное море. Город Градов: Роман и повести. Куйбышев, 1990. 640 с.

41. Притчи Царя Соломона//Библия. Самара, 1997. С! 153-170.

42. Притчи человечества / Под ред. В.В. Лавского. Минск, 2002. 608 с.

43. Тарасов В. Книга для героев. Таллинн, 1992. 86 с.

44. Толстой Л.Н. Воскресение; Повести и рассказы. М., 1985. 384 с.

45. Толстой Л.Н. Три смерти // Толстой Л.Н. Казаки. Повести и рассказы. М., 1981. С. 132-144.

46. Чудаки, шуты и пройдохи Поднебесной. Китайские притчи и анекдоты/Сост. А. Воскресенский. М., 1999. -201 с.

47. Эзоп. Басни / Сост. И.В. Луговой. М., 2002. 368 с. 39.Golding W. Lord of the Flies. M., 2002. - 272 c.Научные работы общего и частного характера

48. Аверинцев С.С. Притча // Литературный энциклопедический словарь / Под ред. В.М. Кожевникова, П.А. Николаева. М., 1987. С. 305.

49. Аверинцев С.С. Страшный суд // Мифы народов мира. Энциклопедия: В 2-х т. / Гл. ред. С.А. Токарев. М., 1997. Т. 2. С. 469.

50. Агранович С.З., Саморукова И.В. Гармония цель - гармония. Художественное сознание в зеркале притчи. М., 1997. - 136 с.

51. Алехина Л.И. Притча о волках и овцах в «Житии Езопа-Баснослова» и в трактате «О причинах гибели царств» (Судьба одного литературногосюжета) // Литература Древней Руси. Межвузовский сборник научных трудов / Под ред. Н.И. Прокофьева. М., 1988. С. 82-88.

52. Алякринский О. «Копни поглубже природу человеческую.» // Новый мир. 1984. № 2. С. 242-246.

53. Амирханян A.M. Критика учения Л.Н. Толстого на страницах журнала «Миссионерское обозрение» // Филология в системе современного университетского образования: Материалы межвузовской научной конференции. М., 2000. С. 163-168.

54. Андреев М.Л. «Новеллино» в истории итальянской литературы // Новеллино / Под ред. М.Л. Андреева, И.А. Соколова. М., 1984. С. 219-252.

55. Аникин Г.В. Философско-аллегорический роман Уильяма Голдинга // Аникин Г.В. Современный английский роман. Свердловск, 1971. С. 197-203.

56. Аронов А. Сам у себя под стражей // Московский комсомолец. 1990. 29 авг. С. 4.

57. Арутюнова Н.Д. Язык и мир человека. М., 1999. — 895 с.

58. Барт Р. Мифологии. М., 2004. 314 с.•51 .Белнап Н., Стил Н. Логика вопросов и ответов. М., 1981. —288 с.

59. Благова Г.Ф. Пословица и жизнь. Личный фонд русских пословиц в историко-фольклористической ретроспективе. М., 2000. — 221 с.

60. Богатырёв П.Г. Художественные методы фольклора и творческая индивидуальность носителей и творцов народной поэзии // Богатырев П.Г. Художественный метод и творческая индивидуальность писателя. М., 1964. С. 59-66.

61. Борисов В.М. Река, распахнутая настежь. К творческой истории романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго» // Пастернак Б.Л. Доктор Живаго. М., 1989. С. 409-429.

62. Бочаров А.Г. Бесконечность поиска: Художественные поиски современной прозы. М., 1982. 423 с.

63. Бочаров А.Г. Притча Миф - Парабола // Бочаров А. Литература и время. Из творческого опыта прозы 60-х - 80-х годов. М., 1988. С. 139-189.

64. Бочаров С.Г. «Вещество существования» (Мир Андрея Платонова) // Бочаров С.Г. О художественных мирах. М., 1985. С. 249-296.

65. Бочаров С.Г. «Мир» в «Войне и мире» // Бочаров С.Г. О художественных мирах. М., 1985. С. 229-248.

66. Брандис Е. О Жюле Берне и «Таинственном острове» // Верн Ж. Таинственный остров. Новосибирск, 1990. С. 5-20.

67. Бреннер Ж. Моя история современной французской литературы. М., 1994.-352 с.

68. Брехт Б. Больше хорошего спорта // Брехт Б. Театр. Соч.: В 5 т. М., 1965. Т. 5/2. С. 7-10.

69. Брехт Б. Как играть классиков сегодня? // Брехт Б. Театр. Соч.: В 5 т. М., 1965. Т. 5/2. С. 16-18.

70. Брехт Б. Краткое описание новой техники актерской игры, вызывающей так называемый «эффект очуждения» // Брехт Б. О театре. М., 1960. С. 160-162.

71. Брехт Б. «Малый органон» для театра // Брехт Б. Театр. Соч.: В 5 т. М., 1965. Т. 5/2. С. 174-217.

72. Брехт Б. «Материальная ценность» // Брехт Б. Театр. Соч.: В 5 т. М., 1965. Т. 5/2. С. 11-14.

73. Брехт Б. Народность и реализм // Брехт Б. Театр. Соч.: В 5 т. М., 1965. Т. 5/2. С. 165-173.

74. Брехт Б. О «Народном театре» // Брехт Б. Театр. Соч.: В 5 т. М., 1965. Т. 5/2. С. 14-16.

75. Брехт Б. Покупка меди // Брехт Б. Театр. Соч.: В 5 т. М., 1965. Т. 5/2. С. 277-474.

76. Брехт Б. Размышления о трудностях эпического театра // Брехт Б. Театр. Соч.: В 5 т. М., 1965. Т. 5/2. С. 41-73.

77. Брехт Б. Театр удовольствия или театр поучения // Брехт Б. Театр. Соч.: В 5 т. М., 1965. Т. 5/2. С. 65-74.

78. Буслаев Ф.И. Перехожие повести и рассказы // Русская фольклористика. Хрестоматия / Под ред. С.И. Минц, Э.В. Померанцевой. М., 1965. С. 146-161.

79. Бройтман С.Н. Историческая поэтика. М., 2001. 320 с.

80. Варга Б., Димень Ю., Лопариц Э. Язык, музыка, математика. М., 1981.-248 с.

81. Васильев И.Б., Матвеева Г.И. У истоков истории Самарского Поволжья. Куйбышев, 1986. 229 с.

82. Ватаман В.П., Волкова Е.В. Б. Брехт и традиции немецкой культуры // Вестник Московского университета. Сер. 7. Философия. 1988. №1. С. 25-33.

83. Венгер Л.А. О некоторых закономерностях перцептивного развития // Венгер Л.А. Восприятие и обучение. М., 1969. С. 285-291.

84. Веселовский А.Н. Историческая поэтика. М., 1989. — 404 с.

85. Владимиров С.В. Эпическая драма // Действие в драме. Л., 1972. С. 143-148.

86. Владимирова Н.Г. Условность, созидающая мир. Великий Новгород, 2001.-269 с.

87. Вулис А.З. В лаборатории смеха. М., 1966. 144 с.81 .Галинская И.Л. Философские и эстетические основы поэтики Дж. Д. Селинджера. М., 1975. 110 с.

88. Гатцук А.Д. Притча // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона: Репр. воспроизведение издания 1890 года. В 82 т. 1990-1994. М., 1990. Т. 49. С. 266-267.

89. Гегель Г.В.Ф. Эстетика: В 4 т. М., 1969. Т.2. 326 с.

90. Гей Н.К., Пискунов В.М. Мир, человек, искусство. М., 1965. 293 с.

91. Гече Г. Книга притчей соломоновых // Гече Г. Библейские истории. М., 1988. С. 222-224.

92. Гладкова Д.В. Притча // Литературная энциклопедия терминов и понятий / Под ред. А.Н. Николюкина. М., 2001. С. 807.

93. Голдинг У. Притча//Избранное: Романы. Притча. М., 1996. С. 466-480.

94. Голдинг У. Толстой-гора // Голдинг У. Собрание сочинений. СПб., 1999. С. 446-452.91 .Гольдберг Л. Пособие по изучению Книги Притчей. М., 2001. — 113 с.

95. Григорьева Т.П. Дао и логос (встреча двух культур). М., 1992. — 422 с.

96. Гринцер П.А. Древнеиндийская проза. М., 1963. 268 с.

97. Гринштейн А.Л. Карнавал и маскарад: два типа культуры // «На границах». Зарубежная литература от средневековья до современности: сборник работ / Под ред. Л.Г. Андреева. М., 2000. С. 22-44.

98. Гулыга А.В. Франц Кафка и его роман «Замок» // Кафка Ф. Замок. М., 1990. С. 200-212.

99. Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. М., 1984. — 350 с.

100. Даль В.И. Напутное // Пословицы, поговорки и прибаутки русского народа: Сборник В.И. Даля: В 2 т. СПб., 1997. Т. 1. С. 5-26.

101. Делез Ж. Логика смысла. Москва-Екатеринбург, 1998. 480 с.

102. Ден Мин Дао. Воин на Пути Знания. Киев, 1996. 416 с.

103. Деррида Ж. Структура, знак и игра в дискурсе гуманитарных наук // Французская семиотика: От структурализма к постструктурализму. М., 2000. С. 407-427.

104. Добротворский С. Притча в древне-русской духовной письменности //Православный Собеседникъ. Казань, 1864. С. 375-415.

105. Донгак С. Языковая игра и обманутое ожидание // Критика и семиотика. Вып. 3/4, 2001. С. 78-84.

106. Евсюков В.В. Мифы о мироздании. М., 1986. 112 с.

107. Елистратова А. «Пирамида» Уильяма Голдинга // Иностранная литература. 1968. № 10. С. 211-217.

108. Елистратова А. Уильям Голдинг и его роман «Шпиль» // Иностранная литература. 1968. № 1. С. 264-266.

109. Ерофеев В. В лабиринте проклятых вопросов. М., 1996. — 624 с.

110. Ершов JI. Сатира и современность. М., 1978. 272 с.

111. Есин А.Б. Время и пространство // Введение в литературоведение. Литературное произведение: основные понятия и термины. М., 1999. С. 55.

112. Жанрово-стилевое единство художественного произведения: Межвузовский сборник научных трудов / Под ред. Ю.В. Шатина и др. Новосибирск, 1989. 127 с.

113. Зверев А. Разбитая раковина // Литературное обозрение. 1983. № 6. С. 64-67.

114. Зверев А. «Ты видишь, ход веков подобен притче.» // Иностранная литература. 1998. №5. С. 235-241.

115. Зверев А. Уильям Голдинг, сочинитель притч // А. Зверев. Дворец на острие иглы. Из художественного опыта XX века. М., 1989. С. 184-198.116.3ельченко В. Предисловие роману У. Голдинга «Повелитель мух» // У. Голдинг. Повелитель мух. СПб., 2000. С. 5-8.

116. Иванов Jl. Дидактическая литература // Словарь литературоведческих терминов / Под ред. Л.И. Тимофеева и С.В. Тураева. М., 1974. С. 68.

117. Ивашева В.В. Патриарх из Солсбери // В.В. Ивашева. Английские диалоги. М., 1971. С. 353-377.

118. Иезуитова Л.И. Творчество Леонида Андреева (1892-1906). Л., 1976. -239 с.

119. Ишанова А.К. Жанр и функции притчи в советской прозе 70-х — нач. 80-х годов // Вестник Московского университета. Сер. 9.: Филол. 1984. №6. С. 27-31.

120. Ишанова А.К. Жанроопределяющие признаки сказки и притчи // Народная и литературная сказка: Межвузовский сборник научных работ. Ишим, 1987. С. 153-159.

121. Ишанова А.К. Функции притчи в советской прозе 1970-х начала 1980-х гг. Автореферат соискателя ученой степени кандидата филологических наук. М., 1984. - 22 с.

122. Калинаускас И.Н. Духовное сообщество. СПб., 1996. 187 с.

123. Камю А. Из записных книжек // Камю А. Изнанка и лицо: Сочинения. М., 1998. 862 с.

124. Камю А. Миф о Сизифе. СПб., 2001. 256 с.

125. Классические памятники литератур Востока / Отв. редактор Н.И. Никулин. М., 1985.-241 с.

126. Климова Т.Ю. Притча в системе художественного мышления B.C. Маканина. Автореферат соискателя ученой степени кандидата филологических наук. Томск, 1999. 22 с.

127. Клюев В. Бертольт Брехт новатор театра. М., 1961. - 47 с.

128. Княжицкий А. Притчи. Учебная книга. М., 1994. 214 с.

129. Ковригина Н.В. На пути к эпическому театру. Ранняя драматургия Б. Брехта. Иркутск, 1993. 109 с.

130. Ковтун Е.Н. Поэтика необычайного: Художественные миры фантастики, волшебной сказки, утопии, притчи и мифа: (На материале европейской литературы первой половины XX в.). М., 1999. —306 с.

131. Коган Э.А. Из истории немецкого режиссерского искусства. JL, 1984.-74 с.

132. Кожинов В. Новелла // Словарь литературоведческих терминов / Под ред. Л.И. Тимофеева и С.В. Тураева. М., 1974. С. 239-240.Иб.Кожинов В. Размышления о русской литературе. М., 1991. — 526 с.

133. Косиков Г.К. «Структура» и/или «текст» (стратегия современной семиотики) // Французская семиотика: От структурализма к постструктурализму. М., 2000. С. 3-50.

134. Кравцов Н.И. Проблема славянского фольклора. М., 1972. 360 с.

135. Круглов Ю.Г. Поэтика народной драмы // Аникин В.П., Круглов Ю.Г. Русское народное поэтическое творчество. Л., 1987. С. 344-345.МО.Крымова Н. Брехт на улице Вахтангова // Театр. 1964. № 3. С. 45-49.

136. Кузнецов И.В. Коммуникативная стратегия притчи в русских ? повестях XVII XIX веков. Новосибирск, 2003. — 165 с.

137. Ланщиков А.П. Леонид Андреев // Андреев Л. Избранное. М., 1982. С. 5-18.

138. Лапшин В.А. Пьесы-притчи Б. Брехта // Вестник Московского университета. Сер. Филология. №4. 1973. С. 35-45.

139. Леви-Брюль Л. Первобытное мышление // Психология мышления. Под ред. Ю.Б. Гиппенрейтер и В.В. Петухова. М., 1980. С. 130-140.

140. Левин Е.С. Монтаж // Кино. Энциклопедический словарь. М., 1986. С. 274-276.

141. Левин Ю.И. Структура евангельской притчи // Левин Ю.И. Избранные труды: Поэтика. Семиотика. М., 1998. С. 520-541.

142. Левшун Л.В. История восточнославянского книжного слова X-XVII вв. Минск, 2001. 352 с.

143. Липин С.А. Человек глазами природы: Монография. М., 1985. — 232 с.

144. Притчи китайских мудрецов / Сост. И.С. Лисевич. М., 1997. 317 с.

145. Литературные направления и стили: Сборник науч. статей / Под ред. П.А. Николаева, Е.Г. Рудневой. М., 1976. 391 с.

146. Лихачев Д.С. Внутренний мир художественного произведения // Вопросы литературы. 1968. №8. С. 74-81.

147. Лордкипанидзе Н. Дороги мамаши Кураж // Известия. 1960. 26 дек.С.З.

148. Лосев А.Ф. Философия. Мифология. Культура. М., 1991. 525 с.

149. Лосев А.Ф., Шестаков В.П. История эстетических категорий. М., 1965.-372 с.

150. Лоскутова А.А. Поэтика протоинтертекстуальности: к постановке проблемы // «Свое» и «чужое» слово в художественном тексте: Сборник научных трудов. Тверь, 1999. Вып. V. С. 102-106.

151. Лотман Ю.М. Блок и народная культура города // Наследие Блока и актуальные проблемы поэтики. Блоковский сборник IV. Уч. зап. Тартуского университета. Вып. 535. Тарту, 1981. С. 7-26.

152. Манукян Н.Н. Притчи и беседы «Книги проповедей» Варфоломея Магараци (Болонского). Автореферат соискателя ученой степени кандидата филологических наук. Ереван, 1991. 24 с.

153. Мелетинский Е.М. Историческая поэтика новеллы. М., 1990. 279 с.

154. Мелетинский Е.М. Поэтика мифа. М., 2000. 406 с.

155. Мень А. История религии. В 4 т. М., 1992. Т. 3. 239 с.

156. Миллер Джеймс Хиллс. Узор ковра // Вестник Московского университета. Сер. 9. Филология. 2002. №1. С. 167-180.

157. Миттенцвай В. Испытание нового Метода (Бертольт Брехт) // Эстетические позиции (К марксистской литературной теории в ГДР). М., 1973. С. 69-107.

158. Мищенко В.Г. Страшные притчи Стивена Кинга // Кинг С. Воспламеняющая взглядом. Минск, 1992. С. 351.

159. Мовчан П. Возвращение ради обновления // Вопросы литературы. 1976. №3. С. 71-89.

160. Мусхелишвили H.JI., Шрейдер Ю.А. Притча как средство инициации живого знания // Философские науки. 1989. № 9. С. 101-104.

161. Нечипоренко Ю. Сакральное и профанное в жизни и творчестве Газданова// Дарьял. 2003. №3. С. 124-129.

162. Ницше, Фридрих. Сочинения в 2-х т. М, 1990. Т. 2. 829 с.168.0пульская JI. Повести и рассказы молодого JL Толстого // ТолстойJI.H. Казаки. Повести и рассказы. М., 1981. С. 3-20.

163. Павлова Н.С. «Действительность широка, многообразна, противоречива.» (Заметки о поэзии Бертольта Брехта) // Зарубежные литературы и современность. М., 1970. Вып. 1. С. 132-150.

164. Павлова Н.С. Пути сценического освоения Брехта // Взаимообогащение литератур. М., 1990. С. 132-150.

165. Платошкина Г.И. Легенды и притчи в произведениях Л. Леонова // Русская литература. 1981. №2. С. 45-57.

166. Поляков М. В мире идей и образов. М., 1983. — 367 с.

167. Потебня А. Эстетика и поэтика слова. М., 1985. 302 с.

168. Приходько Т.Ф. Парабола // Литературно-энциклопедический словарь. М., 1987. С. 267.

169. Прокофьев Н.И. Древнерусские притчи и их место в жанровой системе русского средневековья // Литература Древней Руси. Межвузовский сборник научных трудов / Под ред. Н.И. Прокофьева. М., 1988. С. 3-16.

170. Прокофьева Н.Н. О древнерусских источниках двух притч В. Кюхельбекера // Литература Древней Руси. Межвузовский сборник научных трудов / Под ред. Н.И. Прокофьева. М., 1988. С. 108-113.

171. Пронин В. «Спасибо Брехту до конца времен» // Брехт Б. Избранное. М., 1998. С. 8-24.

172. Пропп В.Я. Морфология волшебной сказки. М., 1998. — 115 с.

173. Пропп В.Я. Фольклор и действительность // Русская литература. 1963. №3. С. 62-84.

174. Прохорова Т.Г. Притчевое начало в идейно-художественной структуре повести А. Лиханова «Голгофа» // Закономерности взаимодействия национальных языков и литератур. Казань, 1988. С. 103-108.

175. Подлипская Е. Проблема цивилизации в философском романе Уильяма Голдинга//Звезда Востока. 1973. № 10. С. 187-191.

176. Потебня А.А. Эстетика и поэтика. М., 1976. 614 с.

177. Радь Э.А. Трансформация сюжета о блудном сыне в произведениях русской литературы. Самара-Стерлитамак, 2003. -230 с.

178. Розанов В.В. Гр. Л.Н. Толстой // Розанов В.В. Собрание сочинений. О писательстве и писателях / Под общ. ред. А.Н. Николюкина. М., 1995. С. 27-36.

179. Розанов В.В. Толстой и быт // Розанов В.В. Собрание сочинений. О писательстве и писателях / Под общ. ред. А.Н. Николюкина. М., 1995. С. 231236.

180. Роман, человек, общество. На встрече писателей Европы в Ленинграде // Иностранная литература. 1963. № 11. С. 204-246.

181. Ростовцева И. Искусство притчи и её истолкование // Дудко Д.С. Притчи и их истолкование. М., 1997. С. 5,6.

182. Русские писатели о литературном труде. Сборник в 4-х т. / Под общей редакцией Б. Мейлаха. Т. 3. М., 1955. 715 с.

183. Рымарь Н.Т. Диалог и проблема художественной деятельности: К вопросу о литературоведческой спецификации понятия диалога //Содержательность форм в художественной литературе: Межвузовский сборник научных статей. Самара, 1993. С. 31-36.

184. Рымарь Н.Т. Композиция романа: Вертикальный аспект // Содержательность форм в художественной литературе: Межвузовский сборник научных статей. Куйбышев, 1988. С. 105-120.

185. Сигеле С. Преступная толпа // Преступная толпа. М., 1998. С. 12-116.

186. Скороденко В. Притчи Уильяма Голдинга // Голдинг У. Шпиль и др. повести. М., 1981. С. 8-25.

187. Стулова Э.С. Даосская практика достижения бессмертия // Культура народов Востока. Из истории традиционной китайской идеологии. М., 1984. С. 230-270.

188. Суханов А.П. Информация и человек. М., 1980. — 272 с.

189. Сухарев В.А. Психология интеллекта. Донецк, 1997. 416 с.

190. Стенник Ю.В. Традиции лафонтеновской басни в притчевом наследии А.П. Сумарокова // Творчество Жана де Лафонтена и мировой литературный процесс. СПб., 1996. С. 33-41.

191. Струкова Т.Г. Учитель и учительство в интерпретации Джойса и Голдинга // Филология в системе современного университетского образования: Материалы межвузовской научной конференции. М., 2000. С. 106-110.

192. Сыркин А.Я. Предисловие // Повести, сказки, притчи древней Индии. М., 1964. С. 3-15.

193. Сюнькова Г. Анекдот как жанр публицистики // Пресса периода кризиса и период кризиса прессы. Симферополь, 1994. С. 64-67.

194. Тамарченко Н.Д. Система персонажей // Литературоведческие термины. Материалы к словарю сюжетов и мотивов русской литературы. Вып. 2. Сюжет и мотив в контексте традиции. Новосибирск, 1998. С. 36.

195. Ташлыков С. Русская новелла: Вопреки традиции // Традиции в русской литературе. Межвузовский сборник научных трудов. Нижний Новгород, 2002. С. 38-51.

196. Тимофеев В. Между раем и адом // Голдинг У. Свободное падение. СПб., 2000. С. 307-316.

197. Тодоров Ц. Теории символа. М., 1999. 384 с.

198. Толстой Л.Н. Учение Лао-Тзе // Лао Цзы. Дао Дэ Цзин. СПб., 1999. С. 180-181.

199. Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического. М., 1995.-621 с.

200. Тюпа В.И. Двуязычие чеховского рассказа: анекдот и притча // Жанрово-стилевое единство художественного произведения: Межвузовский сборник научных трудов / Под ред. Ю.В. Шатина и др. Новосибирск, 1989. С. 85-93.

201. Урнов М.В. Вехи традиции в английской литературе. М., 1986. 382 с.

202. Успенский Б. Поэтика композиции. СПб., 2000. -352 с.

203. Филыптинский И. Реальный и вымышленный мир Шахразады // Синдбад-мореход. Избранные сказки, рассказы и повести из «Тысячи и одной ночи» / Сост. И.М. Филыптинский. М., 1986. С. 3-20.

204. Форстейтер М. Даосские притчи. Киев, 2003. — 254 с.

205. Фортунатов Н.М. Ритм художественной прозы // Ритм, пространство и время в литературе и искусстве. Л., 1974. С. 173-186.

206. Фрадкин И.М. Предисловие // Брехт Б. Стихи, романы, новеллы, публицистика. М., 1956. С. 9-24.

207. Фрадкин И.М. Бертольд Брехт. Путь и метод. М., 1965. 416 с.

208. Фрадкин И.М. Вступительная статья // Брехт Б. Обработки. М., 1967. С. 8-13.

209. Фрадкин И.М. Развенчание мифа // Брехт Б. Дела господина Юлия Цезаря. М., 1960. С. 5-11.

210. Фрадкин И.М. Творческий путь Брехта-драматурга // Брехт Б. Пьесы. Т. 1. М., 1999. С. 5-45.

211. Фрейд 3. Массовая психология и анализ человеческого «Я». «Я» и «Оно» // Фрейд 3. Основной инстинкт. М., 1997. С. 114-127.

212. Фрейденберг О.М. Миф и литература древности. М., 1978. 798 с.

213. Фромм Э. Человек для себя. Иметь или быть. Минск, 1997. 482 с.

214. Хайдеггер М. Бытие и время. Харьков, 2003. 503 с.

215. Храпченко М.Б. Художественное творчество, действительность, человек. М., 1982. 416 с.

216. Хусейнзода Ф. Место и значение дастанов-притч в таджикской детской и подростковой литературе: на материале поэзии 1960-1990 гг. Автореферат соискателя ученой степени кандидата филологических наук. Душанбе, 1997.-21 с.

217. Цветков А. Возможности и границы притчи // Вопросы литературы. 1973. №5. С. 152-170.

218. Чамеев А. Уильям Голдинг сочинитель притч // Голдинг У. Бог-скорпион. СПб., 2001. С. 5-29.

219. Чумаков В.М. О разновидностях фантастики в литературе // Литературные направления и стили: Сборник науч. статей / Под ред. П.А. Николаева, Е.Г. Рудневой. М., 1976. С. 365-370.

220. Шарден П.Т. де. Феномен человека. М., 1987. 430 с.

221. Шефер Е.Ф. Жанр сказки в творчестве Джека Лондона // Народная и литературная сказка. Межвузовский сборник научных работ. Ишим, 1992. С. 187-196.

222. Щербакова М.И. Лев Толстой и Индия: актуальные проблемы исследования // Филология в системе современного университетского образования: Материалы межвузовской научной конференции. М., 2000. С. 51-55.

223. Щербина С.Д. Притча в Американской литературе XIX-XX вв. (Идейно-содержательные особенности, структура). Автореферат на соискание ученой степени кандидата филологических наук. Киев, 1988. 17 с.

224. Шор Р. Аллегория // Литературная энциклопедия. М., 1929. С. 95-96.

225. Шумахер Э. Жизнь Брехта. М., 1988. 350 с.

226. Эбаноидзе А. Не храм, а мастерская // Вопросы литературы. 1978. №5. С. 79-104.

227. Эко У. Дзеи и запад // Эко У. Открытое произведение: Форма и неопределенность в современной поэтике. СПб., 2004. С. 235-271. 237.Эткинд Е.Г. Бертольт Брехт. Д., 1971. 181 с.

228. Эткинд Е.Г. Кавказский меловой круг // Брехт Б. Пьесы. М., 1999. Т. 1. С. 531-532.

229. Эткинд Е.Г. Комментарии // Брехт Б. Театр. Соч.: в 5 т. М., 1965. Т. 5/2. С. 539-558.

230. Якименко В. Границы и возможности (Миф и притча в современной литературе) // Вопросы литературы. 1978. № 11. С. 82-102.

231. Baker J.R. William Golding. A Critical Study. New York, 1965. 312 p.

232. Bemrose J. Voices of the gods. A novel explores the power of ancient deities. Issue 42. P. 74.

233. Bernard S. Oldsey and Stanley Weintraub. The Art of William Golding. New York, 1965.-420 p.

234. Feeney JJ. William Golding (1911-93): Lord of horror, lord of awe // America. 7.31.93. Vol. 169. Issue 3. P. 6.

235. Hoffman D., Hoffman S. Enigma, Paradox, Parable // Parabola. Summer 2000. Vol. 25. Issue 2. P. 14-18.

236. Kruger A. Golding's Lord of the flies // Explicator. Spring 1999. Vol. 57. Issue 3. P. 167.

237. R.S. Дидактическая литература // Литературная энциклопедия / Под ред. А.В. Луначарского. Т. 3. М., 1930. С. 276.

238. R.S. Притча // Литературная энциклопедия / Под ред. А.В. Луначарского. М., 1935. С. 259.

239. Wonzer Y. Everyday miracles. The healing wisdom of Hasidic stories. London, 1989.-497 p.

240. Rulicke-Weiler K. Die Dramaturgie Brechts. Berlin, 1966. 418 p.251.«The double tongue» by William Golding // Maclean's. 10.16.95. Vol. 5. P. 108.

241. Henri A. Talon. Le mal dans l'oeuvre de William Golding. Paris, 1966. -218 p.

242. Elm T. Die modern Parabel: Parabel u. Parabolik in Theorie u. Geschichte. S.L., 1982. 312 p.Справочная литература

243. Мифы народов мира. Энциклопедия: В 2-х т. / Гл. ред. С.А. Токарев. М., 1997. Т. 1.-671 с.

244. Мифы народов мира. Энциклопедия: В 2-х т. / Гл. ред. С.А. Токарев. М., 1997. Т. 2.-719 с.

245. Троянкер B.C. Брехт Б. Библиографический указатель. М., 1955. 31 с.

246. Философский энциклопедический словарь / Под ред. С.С. Аверинцева и др. М., 1989. 814 с.

247. Энциклопедический словарь юного литературоведа / Сост. В.И. Новиков, Е.А. Шкловский. М., 1998. 423 с.

248. Merriam Webster' Encyclopedia of literature. Springfield, 1995. 544 p.

249. The Oxford companion to English literature / Edited by M. Drabble. New York, 1998.-620 p.215