автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: Художественное мировоздание Н. Гумилева и романтическая идея

Полный текст автореферата диссертации по теме "Художественное мировоздание Н. Гумилева и романтическая идея"

ДЕРИНА Наталья Владимировна

□0346774Э

ХУДОЖЕСТВЕННОЕ МИРОЗДАНИЕ Н. ГУМИЛЕВА И РОМАНТИЧЕСКАЯ ИДЕЯ

Специальность 10.01.01 - русская литература

АВТОРЕФЕРАТ

диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук

МАГНИТОГОРСК 2009

003467749

Работа выполнена на кафедре новейшей русской литературы филологического факультета ГОУ ВПО «Магнитогорский государственный университет»

Научный руководитель:

Заслуженный деятель науки РФ, доктор филологических наук, доктор философских наук, профессор Слободнюк Сергей Леонович

Официальные оппоненты:

доктор филологических наук, профессор Попова Ирина Михайловна

кандидат филологических наук, доцент Севастьянова Валерия Станиславовна

Ведущая организация:

Горно-Алтайский государственный университет

Защита диссертации состоится 12 мая 2009 года в 10 часов на заседании диссертационного совета Д 212.112.03. при Магнкгогорском государственном университете по адресу:

455038, г. Магнитогорск, проспект Ленина, 114, ауд. 211.

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке Магнитогорского государственного университета. Текст автореферата опубликован на официальном сайте университета http://science.masu.ru /О ауиг*иг 2009 года.

Автореферат разослан « » 2009 года.

Ученый секретарь / />

диссертационного совета А.В. Петров

доктор филологических наук, /

профессор

Общая характеристика работы

Проблемы взаимодействия творчества Н. Гумилева с предшествующей и современной литературно-философской традицией всегда привлекали повышенное внимание отечественного и зарубежного гумилевоведения. Анализируя принципы сотворения гумилевской поэтической вселенной и особенности гуми-левской художественной гносеологии, раскрывая первоисточники идей и образов в произведениях поэта, ученые устанавливают характер отношений гумилевской поэзии с широким кругом различных идей, оказавшихся востребованными в эпоху глубокого мировоззренческого кризиса, переживаемого российской культурой в начале XX в., когда «изменился весь строй и порядок понятий о действительности, изменился строй и порядок мыслей о моральных ценностях, углубилась антиномия между личностью и обществом, догматические решения основных противоречий жизни вновь стали проблемами и только проблемами».1 Однако, уделяя особое внимание осмыслению поэтом учения И. Канта и влиянию на него православной эсхатологии, анализируя элементы восточной духовности и оккультные мотивы в его текстах, прослеживая параллели с учениями Гераклита Эфесского и Ф. Ницше, антропософией и теософией, авторы гумилевоведческих трудов нередко оставляют за рамками своих исследований взаимосвязи художественного мироздания Н. Гумилева с идеей, которая составила основание художественно-философских исканий русской литературы в тот момент, когда «мир и природа стали для человека чем-то особенно чужим, роковым и на него тяготеющим».2 С идеей, которую сами поэты и мыслители определили как «идею романтическую», подразумевавшую «органическую культуру и органический строй общества»3, поиск «новой связи с природой и ее стихиями», установление «гармонии мировых сил».4

Для русских художников-модернистов, ощутивших необходимость выстоять под напором хаоса, который размывал «песчаные обрывы материка истории и культуры», и вновь стать «сынами гармонии», особенно значимым становится поиск единомышленников среди поэтов европейского романтизма рубежа XVIII-XIX вв., выдвинувших в качестве идеала «преодоление противоположностей, стремление к синтезу... разума и чувства, сознания и бессознательного, природы и духа, личности и общества, особенного и всеобщего, посюстороннего и потустороннего».5 Гумилевские современники-символисты, как правило, избирают в качестве ориентира романтизм немецкий с его специфическими представлениями о совмещении противоположностей и достижении абсолютной гармонии и красоты, которые нашли отражение в мотивах призрачности конечной земной действительности и «возвращения» в истинный бесконечный мир. Для Гумилева же, стремящегося к «большему равновесию сил», более близким оказывается тот способ гармонизации хаоса, который был предложен и опробован старшими

1 Белый А. Символизм как миропонимание. М., 1994. С. 339.

2 Соловьев В. С. Критика отвлеченных начал / Соловьев В. С. Сочинении » 2 т. Т. 1. М., 1990. С. 742.

3 Бердяев Н. А. Судьба человека в современном мире. К пониманию нашей эпохи / Бердяев Н. А. Философия

свободного духа. М., 1994. С. 358.

' Блок А. О романтизме / Блок, А Избранное. М., 1995. С. 439.

5 Манн Ю. Динаыиха русского романтизма. М., 1995. С. 364.

способ гармонизации хаоса, который был предложен и опробован старшими английскими романтиками, в чьих построениях «идея в форме духовности или субъективности» не перевешивала «природную чувственную форму».6

Но если проблема генетических связей творчества западноевропейских и русских романтиков и поэзии русского символизма является достаточно хорошо изученной, то воплощение романтической идеи в поэтических исканиях Гумилева до настоящего времени не получило достаточно подробного освещения. Сам поэт неоднократно ссылается в своих программных работах на поэтический и теоретический опыт «озерной школы»; признает, что миры, творимые английскими романтиками, оказывали на него «гипнотизирующее действие»; говорит о том, что творческие искания современных поэтов «сродны» поэзии С. Т. Кольриджа, В. Вордсворта, Р. Саути, по-своему примирявших «миры невидимый и видимый». Однако ученые, единодушно признавая близость важнейших гумилевских мировоззренческих и поэтических концепций и художественно-философских открытий романтизма, а также факт особого «духовного братства», связывающего Гумилева и поэтов-романтиков, практически не предпринимают попыток раскрыть природу этого родства, оставляя необъясненными уникальные особенности генезиса творимого поэтом художественного бытия.

Актуальность нашей работы определяется, таким образом, необходимостью исследования художественного мироздания Н. Гумилева в системе взаимосвязей с идеей гармонизации противоположностей, восходящей к творческим исканиям романтизма.

История вопроса. Несмотря на значительное число литературоведческих трудов, посвященных мировоззренческим и литературным истокам творчества Н. Гумилева, проблема взаимосвязей художественных исканий поэта с романтической идеей в целом, а также с ее реализацией в творчестве различных представителей европейского и русского романтизма не может считаться в достаточной мере изученной. Н. Оцуп пишет о присущем Гумилеву чувстве восторга перед царящей в природе гармонией и мудростью, о переживаемой поэтом мечте о смерти как «апофеозе слияния с природой»; М. Баскер - о свойственном гумилев-ской лирике стремлении к «гармонически-уравновешенному расцвету духовных и физических сил»; Н. Скатов - о гумилевском «романтическом мироощущении». Авторы исследований размышляют также о стремлении поэта к созданию гармоничного «мира мечты», который для Ю. Верховского - «мир цветущий и <...> цветистый», «красочно-пластический и декоративный», создающийся «проецированием личного момента во вне»; для А. И. Павловского - превращенная в реальность мечта, «вычитанная из книг» и казавшаяся «доселе несуществующей, недостижимой»; для М. Баскера и Н. А. Богомолова - художественное воплощение владевших Гумилевым и применяемых им в своем жизнетворчестве оккультных доктрин. Вместе с тем, ученые практически не пытаются проследить эволюцию романтической идеи в творчестве поэта, осмыслить специфику ее актуализации на различных этапах гумилевских исканий, сопоставить гумилевские поиски

6 Соловьев В, С. Гегель / Соловьев В. С. Сочинения в 2 т. Т. 2. М., 1990. С. 436.

4

((романтического» идеала с исканиями поэтов-романтиков, данный идеал сформулировавших.

В сферу внимания исследователей не попадает сходство творимого Гумилевым особого художественного бытия с его внешними атрибутами (морями и озерами, огнями и лесами) и особыми внутренними характеристиками (такими, как примирение и слияние в нем разнонаправленных начал - добра и зла, света и тьмы, юга и севера) с художественными реальностями, созданными романтиками. В то время как именно отказ от непримиримой противоположности полюсов, а затем и опьггы по гармонизации и объединению начал, традиционно противопоставляемых друг другу, стали фундаментом поэтических построений последних. Кроме того, анализируя образ гумилевского героя-странника, совершающего (гградиционно-романтический» побег «из городов», томимого «тягой к нездешнему», и самые первые исследователи творчества поэта, и современные ученые рассматривают его лишь в свете художественного новаторства автора. При этом из виду упускается очевидный параллелизм гумилевского мотива' странствия в поисках идеала и «пути» лирических героев европейской романтической поэзии (в частности, Старого Моряка Кольриджа, мечтающего о гармонизации своего страшного мира, о любви ко «всему живому»; новалисовского искателя «голубого цветка», героев лирики Ф. Гельдерлина, также отправляющихся к «берегам далекой родины» в поисках гармонии и примирения «света» и «тьмы», «юга» и «севера»).

Признаваемая же учеными родственность гумилевских исканий гармонии с основными темами поэзии М. Лермонтова может служить лишь указанием на подлинное направление предпринятого Гумилевым поиска. Поиска, уходящего к истокам той «байроновской высоты» в реализации различных стадий развития романтической идеи (утраты гармонии с миром, попытках ее восстановления, нового падения), на которую поднялся в своих произведениях русский романтик. А именно к творчеству поэтов «озерной школы», послужившему духовным ориентиром как для Байрона, который признавал «разительное сходство» своих текстов с произведениями Кольриджа, так и для самого Гумилева, который в предисловии к собственному переводу кольриджевской «Поэмы о Старом Моряке» резко разграничил байроновское воспевание «всего героического» и усилия по «постижению тайн вселенной» и установлению «связи между собой всего живого», предпринимавшиеся ((поэтами Озера».

Художественное воплощение романтической идеи в творчестве Н. Гумилева не получило достаточно подробного освещения и в «Комментариях» к академическому изданию полного собрания сочинений поэта, составленных ведущими российскими учеными, содержащих всесторонний анализ гумилевских произведений (текстологический, историко-литературный, биографический) и представляющих собой наиболее фундаментальное на сегодняшний день гумилевоведче-ское исследование. Таким образом, мы вынуждены констатировать практически полное отсутствие работ, посвященных избранной нами для исследования теме.

Отдельные диссертационные работы, появившиеся в последнее десятилетие и затрагивающие различные стороны творчества поэта, не способствуют прояснению вопроса о характере отношений гумилевской поэзии с романтической

традицией, поскольку не вносят ничего принципиально нового ни в один из разделов гумилевоведения. Как правило, авторы в своих выводах воспроизводят тезисы, изложенные в трудах Н. Оцупа, А. Павловского, Г. Фридлендера; результаты исследований H.A. Богомолова, H.H. Скатова, СЛ. Слободнюка, М. Баскера, Ю.В. Зобнина; данные, систематизированные в «Комментариях».

Кроме того, приступая к изучению генетических связей творчества Н. Гумилева с романтической поэзией, авторы диссертационных работ упускают из виду многие концептуально значимые в данном случае моменты. Так, анализируя мировоззренческие основы поэзии Н. Гумилева в контексте «неоромантического начала», В.Н. Климчукова в работе «Лирическая поэзия Н.С. Гумилева: духовные основы, мифологические и литературные истоки» (М„ 2007) связывает гумилев-скую «романтическую» «устремленность к неведомому» преимущественно с воздействием на поэта наследия Дж. Байрона. В то время как в восприятии самого Гумилева осуществление романтического идеала - установление взаимосвязей и равновесия «видимого» и «невидимого», субъективного и объективного было связано отнюдь не с байроновской поэзией. Для Гумилева, как уже отмечалось выше, творчество Байрона служило образцом воспевания «всего буйного, всего героического <...>; то божащихся и ругающихся, то надменных и холодных крепкоскулых и мускулистых людей». Раскрытие же неведомого «в тех морях, где байроновские герои развлекаются битвами и любовью прекрасных дикарок», было, по мнению поэта, подвластно не кому иному, как авторам «озерной школы». Игнорирование данного факта является, на наш взгляд, существенным препятствием в достижении заявленных исследовательницей целей: «изучения сборников лирики Гумилева как целостной нравственно-эстетической системы», «глубокого проникновения в сложный многогранный мир поэта», «детального рассмотрения духовных и культурных истоков» творимой поэтом образной системы и, разумеется, осмысления «неоромантического характера лирики Гумилева».

В значительном числе диссертационных исследований поэтическая и теоретическая практика Гумилева анализируется преимущественно в контексте творческой полемики с современниками. В работе Т.А. Ушаковой «Символ и аллегория в поэзии Николая Гумилева (текст и контексты)» (Иваново, 2003) совершенно обоснованный тезис о том, что наиболее близкими поэтическими системами для Гумилева стали романтическая и неоромантическая поэзия, остается, по существу, нераскрытым, так как акмеистическая поэтика анализируется в свете схождений/расхождений с поэтической и теоретической практикой символизма.

В исследовании Е.А. Аброчновой «Религиозный» символизм Н. С. Гумилева» (Н. Новгород, 2007) творческие искания Гумилева (в том числе и стремление к гармонии) и вовсе противопоставляются романтическому «демонизму», сводясь к осмыслению «теургической цели, выдвинутой символистами». Вступая в явное противоречие не только с положениями акмеистического манифеста (прежде всего с тезисами, утверждающие принципиальные для Гумилева различия в поэтико-философском поиске основанного им течения и символизма), но и с исходной установкой собственной работы, автор ограничивает мировоззренческий горизонт поэта «взаимодействием с духовными поисками его современни-

ков-символистов, ведущимися в одном ключе - найти пути избавления от экзистенциальной тревоги и воссоединиться с божеством». Утверждая, с одной стороны, что «поэт решил остановиться в своих устремлениях в сферу непознаваемого, <...> обратился к радости бытия как такового», исследовательница заключает: «Гумилев смещает акцент с посюсторонности символического искусства на идеалы теоцентризма и богообщения».

В большинстве же диссертационных работ наличие базовых для гумилев-ского художественного мироздания идей фиксируется вне всякой связи с проблемой литературного и мировоззренческого взаимодействия Гумилева с предшественниками и современниками, а также вне контекста становления художественной философии поэта. В частности, в исследовании A.C. Полиевской «Экзотический топос в творчестве Н.С. Гумилева» (М., 2006) мотивы отсутствия совершенной гармонии «на земле», поисков идеала в «чудесных странах» никак не соотносятся с базовыми для гумилевской поэтической системы идеями (например, с идеями равновесия, истины, инобытия). Признавая, что «герои Гумилева отправляются в экзотические страны в надежде обрести недостижимую красоту и гармонию», автор работы не прослеживает органичную связь гумилевских мотивов пути и поисков гармонии с идеей сотворения новых гармоничных реальностей.

Идея синтеза в художественном мироздании Н. Гумилева остается неисследованной и в работе С.Ю. Бердоносовой «Николай Гумилев: теософический путь поэта» (Сургут, 2005), поскольку под гумилевским «синтезом» автор понимает эклектичное объединение поэтом в своем творчестве «культуронимов», «кодирующих его мировоззренческие установки на разных этапах творчества». Отмечая, что «акмеизм Гумилева явился реализацией его мечты об «искусстве большого синтеза», вбирающего в себя достижения различных поэтических направлений, предшествующий поэтический и культурный опыт», и что «лирика странствий является воплощением гумилевской концепции синтетического искусства», исследователь видит в «синтетизме» основание «геософического круга» - «круга вечного возвращения» на «истинную родину», по которому пролегает «путь поэта». Однако осмысление «лирики странствий поэта» в контексте кругового движения вряд ли может способствовать как прояснению природы гумилевского синтеза, так и определению «внутренней логики гумилевского «пути» в пространстве мировых культур». Ведь свое отношение к «возвращению» Гумилев вполне определенно сформулировал еще в «Жемчугах» (например, в стихотворении «В пути»). Кроме того, и в данном случае ни романтизм, ни романтическая идея не включаются в перечень «геософических реалий», через которые, по мнению автора работы, Гумилев прокладывал маршрут своего «поэтического путешествия».

Впрочем, полноценное сопоставление поэтико-теоретического опыта Н. Гумилева и поэтов-романтиков не осуществляется и в фундаментальных гумиле-воведческих исследованиях. Г. Фридлендер в работе «Н. С. Гумилев - критик и теоретик поэзии» говорит о том, что Гумилев в своих статьях предстает эклектиком, акмеистические идеи которого представляют собой во многом смесь популярных идей его русских и иностранных предшественников и современников. Но

при этом за рамками исследования остаются параллели, существующие между тезисами гумилевского манифеста и основополагающими идеями «озерной школы». Например, между положением Гумилева о «нецеломудренности» попыток проникнуть в область неведомого и призывами Кольриджа не пытаться «постигнуть непостижимое», а лишь изображать «трепещущую душу, к нему приближающуюся». Или между теми приемами, которыми пользуется Гумилев, творя свое инобьггие, и сформулированным английским поэтом положением о творческом воображении - «синтезирующей силе», благодаря которой уравновешиваются, соединяются и «творятся заново» разъединенные элементы реальности.

А между тем, соотнесение творимого Гумилевым «инобытия» - новых художественных реальностей, основанных на слиянии разнонаправленных сил, с основными художественно-онтологическими принципами «озерной школы» может способствовать как уточнению хода эволюции романтической идеи в творчестве поэта, так и прояснению вопроса о характере концептуально значимых связей акмеизма и романтизма. Кроме того, выявляемая близость положений Гумилева и Кольриджа о равновесии и о поэтическом синтезе позволяет корректно определить наиболее близкое Гумилеву художественное воплощение идеи гармонизации мира в западноевропейском романтизме; четко разграничить гумилевское миросозидание и неоплатоническую традицию немецких романтиков, в чьем художественно-философском опыте достижение гармонии связывалось не с уравновешиванием или взаимопроникновением начал, но с полным подчинением, растворением конечного иллюзорного в вечном и бесконечном.

В связи с вышеизложенным объектом нашего исследования является художественная вселенная Н. Гумилева, последовательно творимая поэтом с 1902 по 1921 гг.; предметом исследования - особенности гумилевского миросозида-ния в контексте органичной связи с романтической идеей.

Цель настоящей работы состоит в выявлении концептуально-значимых схождений/расхождений художественного мироздания Н. Гумилева с соответствующими художественными воплощениями романтической идеи. Целью работы определяется и соответствующий круг задач:

1. Определить особенности онто-гносеологического поиска западноевропейского романтизма и выделить характерные черты воплощения этого поиска в творчестве поэтов «озерной школы».

2. Проанализировать специфику усвоения и переосмысления идей равновесия, гармонии, синтеза, истины в ранней лирике Н. Гумилева.

3. Используя полученные данные, показать особенности понимания и интерпретации Й. Гумилевым базовых принципов романтической идеи на уровне художественного миросозидания.

4. Выявить роль романтической идеи в процессе становления «инобытия» и «мира» в художественном мироздании Н. Гумилева.

5. Установить особенности взаимосвязей данной оппозиции с романтическим и акмеистическим разрешением проблем познания и творения.

Методологическая основа исследования.

Поскольку в основе нашей работы лежит анализ литературных текстов Н. Гумилева и поэтов-романтиков, основным методом исследования становится историко-литературный метод. Широко применяемый в работе сравнительно-исторический метод позволяет корректно соотнести между собой тексты Н. Гумилева и романтический дискурс. Использование в работе историко-философского и мифопоэтического методов исследования способствует более полному раскрытию духовных основ творчества Н. Гумилева.

Материалом исследования служат художественные произведения и теоретические работы Н. Гумилева и поэтов-романтиков. По мере необходимости мы обращаемся к текстам русских поэтов-символистов: В. Брюсова, К. Бадьмонта, Ф. Сологуба, А. Белого.

Теоретической основой работы являются наиболее значительные гумиле-воведческие труды: исследования Ю. Н. Верховского, Н. Олупа, А. И. Павловского, Р. Д. Тименчика, Г. М. Фридлендера, Н. А. Богомолова, Н. Н. Скатова, С. Л. Слободнюка, Ю. В. Зобнина.

В диссертации мы также обращаемся к трудам И. Канта, Ф. Шеллинга, А. Шлегеля, Фр. Шлегеля, оказавшим влияние на мировоззрение и поэтику как Н. Гумилева, так и поэтов-романтиков.

Научная новизна работы состоит в том, что в ней впервые выявляются концептуально значимые связи поэтических исканий Н. Гумилева как с романтической идеей в целом, так и с ее воплощением в рамках конкретной романтической школы.

Теоретическая значимость работы определяется возможностью применения полученных результатов в исследованиях, посвященных историко-литературным проблемам развития русской поэзии начала XX в., а также вопросам диалога культур.

Практическая значимость работы. Результаты настоящей диссертации могут быть использованы при чтении лекционных и специальных курсов по истории русской литературы начала XX в., в трудах по проблемам художественного сознания в России этого периода.

Апробация работы. Работа проходила апробацию на научно-практическом семинаре «Нравственно-философские искания русской литературы XX века» (Магнитогорск; Магнитогорский государственный университет, кафедра новейшей русской литературы, 2007). Материалы исследования докладывались и обсуждались на международных научно-методических конференциях «Инновационные процессы в системе университетского образования: социально-гуманитарный аспект» (Магнитогорск, 2007); «Межкультурная коммуникация: современные тенденции и опыт» (Нижний Тагил, 2006); на Герценовских чтениях (Санкт-Петербург, 2008).

Структура работы. Работа состоит из введения, 2 глав, каждая из которых включает в себя три раздела, и заключения (основной текст занимает 174 е.); работа снабжена списком использованной литературы (159 наименований).

Положения, содержащие научную новизну и выносимые на защиту:

1) центральным принципом, лежащим в основе художественного мироздания Н. Гумилева, выступает принцип равновесия, восходящий к романтической идее гармоничного сосуществования противоположностей. Последние находят свое воплощение в системе образов, репрезентирующих базовые оппозиции «добро-зло», «небо-земля», «день-ночь» etc.;

2) идея синтеза противоположностей как средства художественного миро-созндания формируется в системе Н. Гумилева параллельно с переосмыслением идеи гармоничного сосуществования противоположностей, становясь в итоге основным средством для созидания художественного инобытия;

3) в художественном мироздании Н. Гумилева идея инобытия вступает в особые отношения с идеей истины. Итогом становится синтетическое слияние истины и инобытия как воплощение представления поэта об идеале. Однако, будучи генетически родственным романтической идее, это слияние не предполагает завершения процессов позкания и творения;

4) в художественном мироздании Н. Гумилева отношения оппозиции «мир» и «инобытие» обнаруживают генетическое схождение с соответствующими моментами романтической идеи: множественность одновременно существующих и творимых реальностей, равенство свойств целого и его частей, непрерывность всех протекающих процессов;

5) вместе с тем, романтическое и акмеистическое разрешение проблем познания и творения является различным. Становление романтической оппозиции «мир» и «инобытие» завершается разрушением идеала, поскольку вдеи равновесия и истины оказываются взаимоисключающими. В поэтическом мироздании Н. Гумилева следствием распространения свойств «инобытия» (прежде всего содержащейся в нем «истины») на «мир» становится возникновение художественной модели постоянно становящегося гармоничного бытия.

Содержание работы

Во Введении рассматривается история вопроса, определяются объект и предмет исследования, актуальность избранной темы, научная новизна, формулируются цель и задачи исследования, устанавливается методологическая основа работы.

Глава I. - «Мир мне чужой, но стройный и прекрасный»: проблема истины-равновесия - посвящена анализу особенностей художественного воплощения романтической идеи в ранней лирике Н. Гумилева.

В первом разделе главы - Истина-равновесие в ранних стихах Н. Гумилева и художественный гнозис романтиков: поиск гармонии - рассматривается начальный этап художественно-онтологических и художественно-гносеологических исканий Н. Гумилева, нашедший отражение в теме поиска гармонии в окружающем бытии. Последняя воплощается в общих для Гумилева и романтиков мотивах «бегства» из городов «в леса», возвращения «в Природу»,

приобщения к ее мудрости, а также в образах героев-странников, отправляющихся в путь в поисках идеала. У Гумилева о поисках первозданной «чистоты» и совершенства, о гармоничном сосуществовании жизни и смерти, света и тьмы, знания и веры речь идет преимущественно в ранних поэтических текстах (начиная с неопубликованного сборника «Горы и ущелья» - «Я в лес бежал из городов...», «Люблю я чудный горный вид...», «Молодой францисканец», а также с «Пути конквистадоров» - «С тобой я буду до зари...», «Credo», «Когда из темной бездны жизни...», «Людям будущего», «Сонет»), В западноевропейской романтической поэзии тема пути к Природе в органичной связи с мотивами отказа от антагонизма противоположных начал бытия, примирения противоположностей, царящего в мире равновесия наиболее полно представлены в творчестве поэтов «озерной школы». В частности, у В. Вордсворта в стихотворениях «Симплонский перевал» (The Simplón Pass), «Тинтернское аббатство» (Lines Composed a Few Miles above Tintem Abbey), а также в программных «Полуночном морозе» (Frost at Midnight) и «Соловье» (The Nightingale) С. Т. Кольриджа, где мы обнаруживаем уже знакомые по гумилевским произведениям идеи: побег из «дымных городов» на «волю», отношение к природе как к «храму» и утверждение необходимости служить ей и учиться у нее, убежденность в возможности примирения земли и неба, покоя и движения, ночи и дня, холода и тепла.

Сопоставляя между собой раннюю гумилевскую лирику и тексты поэтов озерной школы, мы выясняем, однако, что и у Гумилева, и у английских авторов наряду с исполненными оптимизмом поэтическими декларациями звучат и признания совершенно иного рода. В поэтической практике Вордсворта (например, в стихотворении «Тинтернское аббатство») наряду с образом странника, ищущего «любимое», возникает образ беглеца «от страшного». Странников Кольрвджа, чья душа «одинока в широком-широком море», «жжет ужасная боль», не позволяя прекратить скитания.

Лирические герои Гумилева помимо неудержимого восторга перед миром и его тайнами с самого начала также переживают и пугающее одиночество (здесь лишь немногие из самых ранних примеров: «У скалистого ущелья / Одинокий я стоял...»; «Точно дух ночной блуждаю, / Встречи радостной не знаю, / Одиночества дрожу»), и предчувствия неизбежной беды («...А сердце ноет и стучит, / Уныло чуя роковое», «Одержимый»), и «грусть ледяную» («Осенняя песня»). Уже в «Пути конквистадоров» вместо искомого совершенства открывается достаточно мрачный мир, как, например, в «Песне о певце и короле», где «гармония», проникающая в новый замок, воздвигнутый над мрачной бездной, существует лишь в виде «больной песни».

Романтики практически одновременно с началом пути к гармонии констатируют его неутешительный итог. Так, у Вордсворта вместе с призывами затеряться в горах, морях и травах, раствориться в созерцании «пышного празднества Природы», ответить на ее «вещий зов» звучит предостережение: под волшебством и таинственной прелестью природного мира скрываются мрачные тайны и смерть.

Кольридж в произведениях 1797 - 1798 годов убеждает: «нет ничего печального в Природе», предлагает «слиться» с ее голосами. И вместе с тем, в «Оде

уходящему году», относящейся к тому же периоду в его творчестве, возникает образ ужасного Бога Природы (God of Nature), призванного уничтожить человечество. А одиночество лирического героя «Полуночного мороза», предающегося раздумьям о загадочных холмах, озерах и лесах, их «неисчислимо-полной» жизни, разительно отличается от одиночества героя «Поэмы о Старом Моряке», затерявшегося между небом и водой, покинутого «всеми святыми», оказавшегося лицом к лицу со своей смертью. Окончательный крах идеи какого-либо равновесия в данной реальности происходит у Кольриджа в стихотворении «Муки сна» (Pains of Sleep), где свет и тьма, истина и ложь, являющиеся элементами бытия лирического героя, вступают в неразрешимое противоречие.

У Гумилева поиски гармонии и истины также всякий раз оказываются безрезультатными. В «Деве Солнца» ожидание любви, чистоты, «лазурного дня» оборачивается ужасным разочарованием, когда уже, казалось бы, обретенное совершенство ускользает, «скрываясь в дали». В «Сказке о королях» все пути, ведущие к истине (и «нирванический», когда равновесие - это «жизнь без счастья, без печали», и принятие истины от Люцифера, и попытка добыть «правду у Бога»), оказываются тупиковыми. В творимом поэтом художественном пространстве вместо образа искомого гармоничного мира возникают населенные жуткими существами темные «леса» и «болота», из которых не существует выхода. Черта под поисками совершенства «здесь», «в природе» подводится Гумилевым уже в текстах первых сборников, например, в «Лете» (1906), когда священная, «вечная радостная чаша Грааль», о стремлении к которой речь идет, например, в стихотворении «Я откинул докучную маску...» (1906), оборачивается «золотым покрывалом / Из гротесок и пародий», а влекущая героев «неизвестная даль» объявляется «пыльным обманом».

При этом и у Гумилева, и у английских поэтов (у Вордсворта, например, в «Терне», а у Кольриджа - в «Кристабели», в «Поэме о Старом Моряке») мы наблюдаем общий поворот поэтической мысли, когда леса, озера и моря начинают восприниматься не только в качестве вместилища всего опасного и -неведомого, но и как своего рода передаточное звено в продвижении к иному бытию, с которым связываются представления о возможном совершенстве. У Гумилева яркие примеры подобной метаморфозы мы видим уже в «Осенней песне» (1902), где в поэтической реальности «леса» открывается путь к свободе и счастью; в «Иногда я бываю печален...» (1903), где говорится о возведении совершенного «чертога» на месте мрачных лесных и горных руин, а также в текстах «Романтических цветов» и «Жемчугов».

В следующем разделе работы - Истина-синтез в «творимых» мирах акмеизма и романтиков: сотворение гармонии - исходной точкой исследования становится анализ корпуса гумилевских текстов, в которых речь идет о взаимоотношениях лирического героя с неведомым, иным. И в текстах «Жемчугов», и в «Открытии Америки» (а позже и в «Шатре») перед странствующими по морям и рекам гумилевскими героями, «видящими» тайны, скрывающиеся в пучинах, раскрываются «иные области» («неведомый мир»). И эта специфическая художественная гносео-онтологическая система, в которой процессы познания и творения миров оказываются неразрывно связанными друг с другом, с одной стороны,

в корне отличает поэтическую философию Гумилева от художественных построений его современников-символистов, у которых «зеркальная вода» является препятствием при продвижении в «неизвестность» (А. Белый), молчащая, темная, холодная вода-зеркало полностью преграждает путь «в страну борьбы и света», где перед героями, стремящимися к неким новым мирам, встают «все новые волны», оставляя непознанное непознаваемым (К. Бальмонт). С другой же - в еще большей степени роднит творчество Гумилева с поэзией старших английских романтиков. И, в частности, с поэтико-философским опытом Кольриджа, в чьих произведениях мотив проникновения в иную реальность (в «Кристабели» - в лес оборотня, в «Поэме о Старом Моряке» - в таинственные моря) состоит в органичной связи с мотивом обретения лирическими героями неких «знаний».

В свете подобного изменения акцентов - переноса представлений о возможности достижения равновесия и постижения истины с бытия на сферу художественного инобытия - вполне закономерным выглядит появление теоретических и поэтических деклараций, озвученных Гумилевым в акмеистическом манифесте, а Кольршшем - в программной «Эоловой арфе» (The Eolian Harp). Не пытаясь изменить взаимоотношения начал, существующие в данной реальности, приходя к выводу о бесперспективности попыток проникновения в область неведомого в данном мире, Гумилев позволяет своим героям приблизиться к искомому уже в новом художественном бытии. Кольридж, говоря о недопустимости праздных рассуждений о непостижимом, в то же самое время формулирует положение о «вторичном воображении» - «синтезирующей силе», которая пересоздает разрозненные элементы бытия, творит новые миры, «органически сливая» и окончательно примиряя в них все полюса. И, как мы убеждаемся далее, этот тезис отражает также и процессы, происходящие в целом в художественном пространстве английского романтизма.

У Гумилева также идея истины, связанная прежде с «уравновешенным» сосуществованием начал мира (а затем с поиском «иного»), вступает во взаимодействие с идеей сотворения «иного» - слияния противоположностей. Данный процесс мы наблюдали,, например, в «Открытии Америки», где Колумб явился не просто «открывателем» нового бытия, поскольку с его образом оказались связанными мотивы создания нового художественного мира (соединения «запада и востока»). Еще один пример художественного воплощения идеи обретения-создания гармонии мы обнаружили в стихотворении «Путешествие в Китай», где путь к иному бытию, который, по существу, представляет собой процесс поэтического синтеза (ведь в восприятии путников в «Китае» соединяются, например, тьма и «розовая пена» утра), воспринимается как истина, «счастье».

В завершающем главу разделе - Истина-инобытие в художественных мирах Н. Гумилева и поэтов «озерной школы» - анализируется и сопоставляется между собой художественное воплощение идей синтеза и истины в поэтической практике Н. Гумилева, С. Т. Кольриджа, В. Вордсворта, Р. Саути.

В качестве первого шага, сделанного английскими поэтами в направлении поэтического соединения противоположностей, мы рассматриваем изменение привычных взаимоотношений разнонаправленных начал, происходящее в художественных мирах В. Вордсворта и С. Т. Кольриджа. В «Отплытии» Вордсворта

мы обнаруживаем декларативный отказ от разъединяющей двойственности бьггия, когда для читателей полностью стираются различия между «югом» и «севером» («Куда же путь ведет?.. На юг, На север ли? Кому какое дело?..»). А в «Полуночном морозе» Кольриджа констатируем отрицание мысли о раздвоенности лирического героя, который призван научиться гармонично сосуществовать и со всем, что «здесь» (с озерами, горными вершинами и с облаками), и с тем, что «там» (по Кольриджу, все с той же «природой» - «почти» с такими же озерами, горами и облаками).

Но поскольку в «природе» гармоничное равновесие, как мы установили ранее, оказалось недостижимым, в художественном сознании английского романтизма представления о его характере претерпевают существенные изменения. И следующим этапом гармонизации художественных миров английских поэтов становятся опыты по взаимопроникновению уравновешиваемых начал. Так, в поэтических построениях Р. Саути навстречу друг другу устремились етьма» и «свет», максимально сблизившись в образе рыцаря из баллады «Радигер» (Rudiger), который, будучи «духом зла» (Incubi), вместе с тем наделяется автором атрибутикой, несовместимой с привычной «демонической» (он бледен, прекрасен, печален, появляется в сопровождении белого лебедя). Схожий образ возникает в «Кристабели» (Christabel) Кольриджа, где героиня-оборотень поочередно предстает в «ангельском» и в «змеином», «дьявольском» обликах. Впрочем, у Саути опыт соединения оказался не вполне удачным, поскольку в его ходе ничего нового и цельного так и не возникло. Окончание баллады явилось вполне традиционным: «тьма» одержала верх над светлой стороной, а явившийся из адской бездны, в конце концов, туда же и возвратился. Эволюция образа была прервана и в поэме Кольриджа, так как «Кристабель» осталась незавершенной, и вопрос о том, каким образом будут сосуществовать две стороны натуры ее главной героини, остался открытым.

Однако попытки слияния были продолжены поэтом во фрагменте «Кубла Хан» (Kubla Khan), где поэтический синтез противоположностей применяется уже в качестве средства сотворения уникального художественного бытия - оазиса Ксанаду, в котором сначала просто сосуществуют «райский сад» (чертог Солнца) и «ад» (ледяные пещеры). Затем же в поэме происходит «смешение пределов» -сращивание характеристик полюсов. И результатом этого процесса становится возникновение на месте прежних «садов» и «льдов» некоего нового единства -«дикого» края, «святого» (holy) и «колдовского» (enchanted) одновременно, который и становится для Автора, а также для лирического героя воплощением истины и совершенства.

Этот достигнутый Кольриджем уровень равновесия соответствует явлениям, которые мы в полном объеме можем наблюдать в поэтической практике Н. Гумилева. У русского поэта изначальные представления о равновесии как об отсутствии диссонанса разнонаправленных сил (воплотившиеся в том числе и в особом принципе построения образных систем, когда «светлые» образы уравновешивались «темными») уже в «Романтических цветах» дополняются идеей объединения антитеггичных начал. Ярким примером художественного воплощения идеи синтеза является, в частности, образ «бледного и красивого» рыцаря-

«дьявола», весьма схожий с рыцарем Саути, остающийся, однако, вполне цельным, неразлагаемым на свои «светлую» и «темную» составляющие.

Дальнейшее развитие идея синтеза получает у Гумилева в «Жемчугах», где слияние рассматривается в качестве способа создания совершенных образов (как, например, в «Андрогине», где в процессе взаимопроникновения двух начал должен родиться новый один). В «Северном Радже» речь идет не только о соединении несоединимого, но и о результате синтеза - «новой меже» - гармоничном мире «иной Индии», перемещаясь в которую сами лирические герои должны стать «иными», а их путь должен окончиться обретением «истины» - искомого совершенства. Окончательно в качестве средства сотворения художественного инобытия синтез утверждается в «Открытии Америки», где, как и в «Кубла Хане» Кольриджа, сращиванию подвергаются уже не стороны света, а противостоящие друг другу категории «добра» и «зла» и где открывающиеся перед Колумбом «заповедные кущи» - воплощение гармонии и истины, как и «первозданный край» Кольриджа, оказываются сплавом «рая» и «ада».

В Главе II. - «Не знаю я, что значит бытие...»: проблема инобытия в художественных исканиях Н. Гумилева и С.Т. Кольриджа - освещаются взаимоотношения «инобытия» и «мира» в художественном мироздании Н. Гумилева, неразрывно связанные с романтической идеей и воплощающиеся в специфических системах образов и мотивов: прежде всего в образе огня («страшного пламени, «огненного столпа»); мотивах смерти в огне, рождения в огне нового бытия, перемещения лирического героя в инобытие, расширения инобытия; устанавливается характер романтического и акмеистического решений художественно-онтологических и художественно-гносеологических задач.

В открывающем главу разделе - «Огонь» как «логос» художественных миров - мы устанавливаем взаимосвязь творимого Н. Гумилевым и С.Т. Коль-риджем художественного инобытия с образом огня, который сохранял свою значимость во все периоды творчества Гумилева, а также имел особое значение в поэтических системах старшего английского романтизма, всегда находясь на границе между данными и иными реальностями, являясь их неотъемлемой составляющей; определяем атрибуты художественных вселенных русского и английских поэтов: непрерывность и постоянное взаимодействие их элементов, тождественность свойств целого и его различных частей.

Обращаясь к поэтическому опыту С. Т. Кольриджа, мы устанавливаем, что у английского поэта на всех этапах творческого пути - от ранней «Оды уходящему году» (1796) и вплоть до «Песни из Запольи» (Song From Zapolya, 1817) — огонь одновременно выполняет задачи умерщвления в данном и возрождения в новом мире. Самый же яркий пример специфической функции «пламени», одновременно несущего лирическому герою смерть и наделяющего его жизнью, мы находим в «Поэме о Старом Моряке», где перед героем появляются неразлучные спутницы: огонь-Смерть и Жизнь-в-Смерти (Life-in-Death). При этом мы констатируем очевидные параллели с гумилевскими текстами, связывая данные персонажи с образным рядом гумилевских «созданных из огня» (начинающимся с поэмы «Девы Солнца» и продолжающимся вплоть до текстов последних сборни-

ков), обращая внимание на тот факт, что их особые, связанные с огнем, черты были акцентированы Гумилевым в собственном переводе английского текста.

У Гумилева роль образа огня как важного звена в цепи художественно-онтологических процессов прослеживается практически во все периоды творчества. В отличие от современников-символистов (в чьих текстах сгорание в основном рассматривается либо в качестве некой «безумной», бесконечной «игры», неспособной утолить желание быть «сожженными» (и вывести из бытия), либо как «страшный рубеж» - средство умерщвления лирического героя и уничтожения мира), в гумилевских произведениях смерть в огне становится и средством творения новых реальностей, и путем проникновения в них лирических героев. Прямая взаимосвязь мотивов смерти в огне, рождением инобытия и перемещением туда героев устанавливается уже в самых ранних произведениях поэта (в качестве наиболее ярких примеров подобных процессов мы приводим такие тексты, как «Осенняя песня», «Иногда я бываю печален...», «Завещание», где именно в результате сгорания перед лирическим героем открываются новые миры; «Северный Раджа», «Андрогин», где противоположности синтезируются именно «в пламени»). Ту же п'араллель мы обнаруживаем в «Открытии Америки», когда переход к иному бытию совершается в сопровождении огня - под палящим солнцем, над «бездной огненной воды», а затем - в «Канцоне» («Костер»), где подлинным направлением движения гумилевского героя является, по нашему мнению, путь навстречу огню («созданной из огня») и огненной «неведомой мете»; и, конечно же, в «Огненном столпе», где огонь постоянно находится в непосредственной близости от лирического героя и где все перемещения между мирами осуществляются по «огненным» дорогам, в свете «страшного пламени».

Во втором разцеле главы - Инобытие как мир: трагедия творения -выявляются схожие атрибуты художественных миров, разворачивающихся перед лирическими героями Гумилева и Кольриджа; устанавливается общая природа разгорающегося на страницах русского и английского поэтов пламени, которая оказывается в равной степени демонической. Так, у Кольриджа наиболее часто встречающимися определениями огня являются «страшный», «ведьмин» и даже «сатанинский», «адский» (а также «огонь смерти»). Более того, и альбатрос, убийство которого стало пусковым механизмом всех драматических событий, происходящих в поэме, и возникающие перед лирическим героем Смерть-огонь и Жизнь-в-Смерти являются посланниками Духа Мглы, который в гумилевском переводе поэмы идентифицируется в качестве Сатаны. «Дьявольское» происхождение огня в поэме Кольриджа мы подтверждаем также аналогичными образами, которые встречаются в других произведениях поэта. Например, в стихотворении «Огонь, Голод и Резня» (Fire, Famine and Slaugher), где ведьма-огонь является посланником «хозяина Ада»; в поэме «Три могилы» (The Three Graves), где окончательное подчинение героев демоническим силам происходит в лучах особого света (ослепительного, синего); наконец, в «Песне из Запольи», где возникает образ огненного столпа, попадая в который лирический герой обретает такой привычный для построений английских романтиков атрибут Люцифера, как «горящий взор».

У Гумилева сущность огня также передается при помощи специфического комплекса образов и мотивов. Так, уже в его ранних текстах «огненный столп» появляется рядом с «царицей беззаконий» («Заклинание»). В «Завещании» (как и ранее в «Осенней песне», где описывается обряд, воспроизводящий друидическое жертвоприношение) огонь должен разгореться в демоническом «лесу волхований». В «Открытии Америки» мы видим солнце - горящий «призрак», зловещий и жестокий; а в текстах сборника «К синей звезде» рядом с «черными розами», противопоставляемыми лилии, ((стоящей в ангельском саду», разворачиваются «огненные небеса», вспыхивают «искры синего огня», появляется здесь и огонь, вставший «из преисподней». А «Огненный столп» сближают с текстами Коль-риджа и «страшный пламень», и «ослепительный свет», и появляющийся в «Памяти» вместе с пламенем «путник».

Помимо демонической природы, еще одной важной чертой, объединяющей «огонь» в построениях Кольриджа и Гумилева, является характер рождающегося в пламени инобытия: не мистического, а вполне реального (у Гумилева мысль о реальности новых художественных миров прослеживается от ((Завещания», где говорится о новом бытии для тела, до «Памяти», где в «страшном свете» гибнет не тело, а душа; в поэме Кольриджа в огне необратимо меняется душа героя, а тело «остается в живых»). Данные факторы обусловили дальнейшую судьбу онто-гносеологических идей в художественном мироздании Н. Гумилева и английского поэта.

Поскольку и у Гумилева, и у Кольриджа открывшиеся в огне художественные миры являются абсолютно реальными, в них обнаруживаются все те же недостатки, что и в покинутом лирическими героями бытии. У Кольриджа главным атрибутом художественного инобытия становится полная изолированность (невозможность вернуться в оставленный лирическими героями «мир»), отразившаяся в его особой пространственной организации. В «Кубла-Хане» вновь сотворенная реальность ограничивается неприступной стеной и лесом (((На десять миль оградой стен и башен / Оазис плодородный окружен»); в ((Поэме о Старом Моряке» новый мир морехода оказывается запертым между двумя параллельными плоскостями («Небеса и воды, воды и небеса / Лежали на мне тяжким гнетом»). Следствием замкнутости этого мира становится полное одиночество в нем лирических героев (еще более безусловное, чем в «страшных» лесах «природы»): в «Кубла Хане» певец оказывается замкнутым в тройное кольцо отвернувшихся от него слушателей, а в «Поэме о Старом Моряке» складывается еще более безнадежная картина: «Один, один, совсем один, / Один в широком, широком море!»

У Гумилева в подобном положении оказываются н лирический герой «Одиночества», изолированный в абсолютно замкнутом мире («И надо мною одиночество / Возносит огненную плеть...»), и Колумб, побывавший в «ином бытии» и так же, как и творец Ксанаду, как и Моряк Кольриджа, получивший печать отверженного, обреченный на одиночество.

Кроме того, как у Гумилева, так и у Кольриджа особая природа огня, породившего инобытие, обусловила и его основной недостаток - отсутствие искомого равновесия. В «злом» пламени было рождено страшное бытие, в котором явный

перевес оказался на стороне «демонического» начала (при этом в произведениях русского и английского поэтов этот перевес нашел отражение в схожем мотиве отсутствия христианских покровителей: если в «Поэме о Старом Моряке» мы читаем - «И ни один святой не позаботился о моей душе», то и в гумилевских «Капитанах» прямо говорится о недоступности этого мира для христианского Абсолюта: «Но в мире есть иные области, / Луной мучительной томимы. / Для высшей силы, высшей доблести / Они навек недостижимы»). В тексте Кольриджа о демоническом характере инобытия говорит также и тот факт, что при слиянии с его верховным существом лирический герой обретает традиционно «дьявольскую» черту: «огонь в глазах» («горящий взор», «пламя в глазах»). И вполне закономерно, что в этом дисгармоничном мире Моряку так и не удается обрести внутреннюю гармонию - избавиться от «сжигающей» душу тоски (так же, как и гумилевскому Колумбу, чей дух «томится, словно в склепе»).

В гумилевских текстах мьг обнаруживаем указания на единственно возможный результат синтеза: предчувствие неудачи в постижении тайн мира озвучивается в «Одержимом» («Но, как всегда, передо мной / Пройдет неведомое мимо»); преимущественно «злая» привода бьггия, в которое перемещается лирический герой, ощущается в «Одиночестве» (где говорится о «помертвелой земле», вспыхивающих в глазах пантер искрах, о «цветах ужаса и зла»). В «Открытии Америки» речь идет и о странной сущности инобытия, являющегося все же, скорее, «адом», чем райским садом, и о сомнениях в возможности обретения в нем каких-либо истин.

В завершающем работу разделе - Мир как инобытие: трагедия познания - устанавливаются особенности романтического и акмеистического разрешения проблем творения и познания в контексте отношений оппозиции «мир» и «инобытие» в художественном мироздании Н. Гумилева и С. Т. Кольриджа.

Если в «Кубла Хане» Кольриджа осуществлялось сотворение художественного инобытия из «элементов мира», то в «Поэме о Старом Моряке» на переднем плане оказывается, по - существу, обратный процесс, когда лирический герой, вернувшись из странствий, в «своей родной стране» обнаруживает все элементы, казалось бы, навсегда оставленного «страшного» мира. «Там» его окружали зловещий огонь и тьма, теперь и «здесь» его ожидают ночь и странное сияние, присутствуют в этом изменившемся мире также и страшные призраки.

В результате своеобразного поэтического синтеза полюсов оппозиции «мир» и «инобытие» возникает также и образ Моряка-Дьявола, который последовательно «овладевает» своими собеседниками. Тем самым в поэме Кольриджа складывается картина прихода в «мир» верховного существа «инобытия», которое, открывая новую для себя реальность, необратимо ее изменяет. При этом, как выясняется, перемены имеют ярко выраженный гносеологический характер: Моряк-Дьявол преобразует мир, «просвещая» своих собеседников, неся им свою истину. Так, после беседы морехода и Брачного Гостя последний «печальней и мудрей проснулся поутру». Таким образом, у Кольриджа мотив распространения «истины» оказывается органично связанным с мотивом разрушения гармонии (Старый Моряк был вынужден нескончаемо «брести» по бесконечно разворачивающимся перед ним «краям», распространяя «мудрость» и «диссонанс»). Данная

поэтическая параллель имеет свое соответствие и в теоретическом опыте «озерной школы». В частности, в тезисе Кольриджа о сохранении «множества в единстве», обусловливающем невозможность окончательного примирения противоположностей и достижения истины.

Казалось бы, многочисленные схождения в художественном воплощении оппозиции «мир» и «инобытие» в поэтической практике Н. Гумилева и С. Т. Кольриджа свидетельствуют и о схожем решении поэтами художественно-онтологических и художественно-гносеологических задач. В самом деле, в «Огненном столпе» Гумилева мы наблюдаем процесс, подобный тому, что стал итогом творческих исканий Кольриджа: актуализацию в «мире» Абсолюта «инобытия», дающего свое «знание» и тем самым обращающего уже все мироздание в свой мир (например, в страшный «сад планет», возникающий и в «Памяти», и в «Заблудившемся трамвае»). Гумилевский огонь, вводящий лирического героя в новый мир, одновременно из него и выводит, всякий раз перемещая в новую художественную реальность, обеспечивая непрерывность процессов творения и познания и, на первый взгляд, отрицая возможность осуществления идеала.

Однако, в отличие от построений английского поэта, такие атрибуты художественного мироздания Гумилева, как равенство свойств части и целого, непрерывность, становятся предпосылкой для достижения искомого. Так, в поэме «Звездный ужас» мы наблюдаем фактическое распространение свойств «части» (инобытия) на целое - «мир», воплотившееся в картине внезапного появления в «земном» мире устрашающей сущности («Горе! Горе! Страх, петля и яма / Для того, кто на земле родился, / Потому что столькими очами / На него взирает с неба черный / И его высматривает тайны»). Следствием же прихода «черного» в «мир» становится в конечном итоге получение людьми знания о том, «что случилось, что случается и что случится» и переживание ими вполне гармоничного состояния.

В Заключении мы подводим итоги и формулируем основные результаты исследования:

1. Художественное мироздание Н. Гумилева органично связано как с романтической идеей в целом, так и с ее воплощением в рамках «озерной школы». Данная связь предопределяет основной принцип, лежащий в основании гумилев-ских художественных построений - принцип равновесия противоположностей, а также концептуальную значимость для поэта идей синтеза, гармонии, истины, сформулированных в поэтико-теоретическом опьгге старших английских романтиков.

Как в творчестве Н. Гумилева, так и в художественных построениях английских поэтов стремление к равновесию начал мира находит отражение в системах соответствующих мотивов и образов (в частности, в мотивах поиска гармонии, истины, совершенства, чистоты, любви; в образах героев-странников, бегущих от несовершенства, ищущих идеал). И Гумилева, и английских поэтов осмысление идеи гармоничного сосуществования противоположностей приводит к созданию художественных миров, основанных на равноценности полюсов («земли» и «неба», «света» и «тьмы», «юга» и «севера»).

2. Органичное единство творческих исканий Н. Гумилева и поэтов «озерной школы» определяется также общей мыслью о невозможности найти идеал, вылившейся в стремление к его созданию. В качестве способа сотворения гармонии и у русского, и у английских авторов выступает поэтический синтез противоположностей. В художественной практике романтиков главным результатом опытов по слиянию противостоящих друг другу сил становится появление синтетических фигур (например, образов рыцаря в балладе Р. Саути «Раднгер», героини-оборотня в поэме С. Т. Кольриджа «Кристабель»). В художественном мироздании Н. Гумилева поэтический синтез выступает и в качестве средства создания образа, и как способ сотворения художественного мира. Одним из наиболее ярких примеров последнего процесса является «иное бытие» «Открытия Америки», представляющее собой результат слияния категорий «добра»/«зла» («рая»/«ада»). Сотворенному Гумилевым художественному инобытию предшествует созданная в «Кубла Хане» С. Т. Кольриджа «иная, более сложная гармония» - мир, также возникший в результате синтеза «ада» и «рая» и воплотивший в себе представления поэта о равновесии и истине.

3. Сопоставительный 'анализ специфики отношений оппозиции «мир» и «инобытие» в художественном мироздании Н. Гумилева и С. Т. Кольриджа позволяет сделать вывод о генетической связи, существующей между художественным воплощением романтической идеи в зрелой лирике русского поэта и в поэтико-теоретическом опьгте английского романтика.

Кольридж в своих теоретических трудах приходит к заключению о равенстве свойств Вселенной и любой ее части, вырабатывает тезис о сохранении бесконечного «множества в единстве», когда актуальной действительности противопоставляется не один бесконечный мир, а бесконечное множество равноценных миров. В полном соответствии с данными положениями, в художественной практике поэта в сотворенном «инобытию), которое должно было представлять собой «высшее совершенство», обнаруживаются те же недостатки, что и в несовершенном «мире» (прежде всего отсутствие равновесия).

В художественном инобытии, творимом Н. Гумилевым, проявляет себя та • же, что и у Кольриджа, ущербность покидаемого лирическими героями «мира» -недостижимость в нем «уравновешенного» сосуществования начал. Как у Кольриджа, так и у Гумилева, силой, доминирующей в новой художественной реальности, оказывается «темное», «злое» начало. Основным атрибутом последнего становится стремление к расширению и поглощению «мира».

4. В художественной вселенной Кольриджа процессы познания и творения не могут бьпъ завершены: создаваемые поэтом образы и творимые художественные миры, оказываются одновременно едиными и противоречивыми; силы из которых «единство» составляется, не могут быть приведены в состояние полного равновесия, и, таким образом, идеал не может быть достигнут. Истинным же оказывается сам процесс творения новых художественных реальностей. Мысль о невозможности .одновременного достижения гармоничного состояния мира и постижения истины получает художественное воплощение в специфическом комплексе мотивов, который формируется в «Поэме о Старом Моряке», где распространение «мудрости» стало причиной разрушения гармонии.

В художественном мироздании Н. Гумилева следствием особых взаимоотношений «инобытия» и «мира» явилось совершенно иное решение художествен-' но-гносеологических и художественно-онтологических задач. В поэме «Звездный» ужас» актуализация «инобытия» в «мире» (воплотившаяся в образе «черного», проявляющегося в небе над племенем зендов) связывается одновременно с мотивами наделения знанием и установления гармонии.

Кроме того, в Заключении определяются перспективы дальнейшего исследования, которое может быть посвящено выявлению специфики осмысления идей гармонии, равновесия, синтеза, истины в драматических произведениях и в прозе Н. Гумилева; сопоставлению «экзотического» бытия «Чужого неба», «Шатра» и «экзотического» бытия Р. Киплинга.

Основные положения диссертационного исследования отражены в следующих публикациях:

1. Дерина Н.В. Изучение художественных особенностей поэзии «серебряного века» (на примере произведений Н. С. Гумилева) // Воспитание гражданственности и патриотизма студенческой молодежи в условиях обновленной России: Сборник статей региональной научно-практической конференции. Магнитогорск: ГОУ ВПО МГТУ, 2005. С. 43 -47.

2. Дерина Н.В. Предпосылки экзотического двоемирия Н. Гумилева. // Актуальные проблемы лингвистики и межкультурной коммуникации: Межвузовский сборник научных трудов. Магнитогорск: ГОУ ВПО МаГУ, 2006. С. 3 -10.

3. Дерина Н.В. Проблема равновесия-истины в творчестве Н. Гумилева и в поэзии английского романтизма: метод, материалы к спецкурсу. Магнитогорск: ГОУ ВПО МГТУ, 2008. 37с.

4. Дерина Н.В. «Инобытие» и «мир» в художественно-философских системах Н. Гумилева и английских романтиков : метод, материалы к спецкурсу. Магнитогорск: ГОУ ВПО МГТУ, 2008. 35с.

5. Дерина Н.В. Идеи равновесия и синтеза в творчестве Н. Гумилева и в поэзии английского романтизма. // Проблемы истории, филологии, культуры. Вып. XXII. Москва - Магнитогорск - Новосибирск, 2008. С. 361 - 369 (реестр ВАКа МОиН РФ).

Подписано в печать 30.03.2009. Формат 60x84 1/16. Бумага тип.Х» 1.

Плоская печать. Усл.печ.л. 1,00. Тираж 100 экз. Заказ 228.

455000, Магнитогорск, пр. Ленина, 38 Полиграфический участок ГОУ ВПО «МГТУ»

Оглавление научной работы автор диссертации — кандидата филологических наук Дерина, Наталья Владимировна

Введение

Глава 1. «Мир мне чужой, но стройный и прекрасный»: проблема истины-равновесия

1.1. Истина-равновесие в ранних стихах Н. Гумилева и художественный гнозис романтиков: поиск гармонии

1.2. Истина-синтез в «творимых» мирах акмеизма и романтизма: сотворение гармонии

1.3. Истина-инобытие в художественных мирах Н. Гумилева и поэтов «озерной школы»

Глава 2. «Не знаю я, что значит бытие.»: проблема инобытия в художественных исканиях Н. Гумилева и С. Т. Кольриджа

2.1. «Огонь» как «логос» художественных 101 миров

2.2. Инобытие как мир: трагедия творения

2.3. Мир как инобытие: трагедия познания

Введение диссертации2009 год, автореферат по филологии, Дерина, Наталья Владимировна

Проблемы взаимодействия творчества Н. Гумилева с предшествующей и современной литературно-философской традицией всегда привлекали повышенное внимание отечественных и зарубежных гумилевоведов. Анализируя принципы сотворения гумилевской поэтической вселенной и особенности гумилевской художественной гносеологии, раскрывая первоисточники идей и образов в произведениях поэта, ученые устанавливают характер отношений гумилевской поэзии с широким кругом различных идей, оказавшихся востребованными в эпоху глубокого мировоззренческого кризиса, переживаемого российской культурой в начале XX в., когда «изменился весь строй и порядок понятий о действительности, изменился строй и порядок мыслей о моральных ценностях, углубилась антиномия между личностью и обществом, догматические решения основных противоречий жизни вновь стали проблемами и только проблемами».1

Однако, уделяя особое внимание осмыслению поэтом учения И. Канта и влиянию на него православной эсхатологии, анализируя элементы восточной духовности и оккультные мотивы в его текстах, прослеживая параллели с учениями Гераклита Эфесского и Ф. Ницше, антропософией и теософией2, авторы гумилевоведческих трудов нередко оставляют за рамками своих исследований взаимосвязи художественного мироздания Н. Гумилева с идеей, которая составила основание художественно-философских исканий русской литературы в тот момент, когда «мир и природа стали для о человека чем-то особенно чужим, роковым и на него тяготеющим». С идеей,

1 Белый А. Символизм как миропонимание. М., 1994. С. 339. о

См.: Павловский, А. И. О творчестве Николая Гумилева и проблемах его изучения // Николай Гумилев. Исследования и материалы. Библиография. СПб., 1994. С. 3 - 30; Скатов, Н. Н. О Николае Гумилеве и его поэзии// Гумилев Н. С. Стихотворения и поэмы. М., 1989. С. 5 — 17; Фридлендер, Г. Н. С. Гумилев - критик и теоретик поэзии // Николай Гумилев. Исследования и материалы. Библиография. СПб., 1994. С. 30 - 55. о

Соловьев В. С. Критика отвлеченных начал. Сочинения в 2 т. Т. 1. М., 1990. С. которую сами поэты и мыслители определили как «идею романтическую», подразумевавшую «органическую культуру и органический строй общества»4, поиск «новой связи с природой и ее стихиями», установление «гармонии мировых сил».5

Для русских художников-модернистов, ощутивших необходимость выстоять под напором хаоса, который размывал «песчаные обрывы материка П истории и культуры» , и вновь стать «сынами гармонии» , особенно значимым становится поиск единомышленников среди поэтов европейского романтизма рубежа ХУШ-Х1Х вв., выдвинувших в качестве идеала «преодоление противоположностей, стремление к синтезу. разума и чувства, сознания и бессознательного, природы и духа, личности и общества, о особенного и всеобщего, посюстороннего и потустороннего». Гумилевские современники-символисты, как правило, избирают в качестве ориентира романтизм немецкий с его специфическими представлениями о совмещении противоположностей и достижении абсолютной гармонии и красоты, которые нашли отражение в мотивах призрачности конечной земной действительности и «возвращения» в истинный, бесконечный мир.9 Для Гумилева же, стремящегося к «большему равновесию сил», более близким оказывается тот способ гармонизации хаоса, который был предложен и опробован старшими английскими романтиками, в чьих построениях «идея в

4 Бердяев Н. А. Судьба человека в современном мире. К пониманию нашей эпохи / Бердяев Н. А. Философия свободного духа. М., 1994. С. 358.

5 Блок А. О романтизме / Блок, А. Избранное. М., 1995. С. 439.

6 Белый А. Указ. соч. С. 405.

7 Блок А. Указ. соч. С. 445.

8 Манн Ю. Динамика русского романтизма. М., 1995. С. 364.

9 Факт подобной преемственности признавался самими поэтами - А. Белым, В. Брюсовым, Вяч. Ивановым (см.: Белый, А. Символизм как миропонимание. М., 1994. С. 334 - 338; Брюсов, В. Сочинения. В 2-х т. Т. 2. Статьи и рецензии 1893 - 1924. М., 1987. С. 222; Иванов Вяч. О Новалисе // Мировое древо. 1994. Вып. 3. С. 170). форме духовности или субъективности» не перевешивала «природную чувственную форму».10

Но если проблема генетических связей творчества западноевропейских и русских романтиков и поэзии русского символизма является достаточно хорошо изученной11, то воплощение романтической идеи в поэтических исканиях Гумилева до настоящего времени не получило достаточно подробного освещения. Сам поэт признает, что миры, творимые поэтами романтиками, оказывали на него «гипнотизирующее действие»12; говорит о том, что творческие искания современных поэтов «сродны» поэзии С. Т. Кольриджа, В. Вордсворта, Р. Саути, по-своему примирявших «миры невидимый и видимый»13; неоднократно ссылается в своих программных работах на поэтический и теоретический опыт «озерной школы».14

10 Соловьев В. С. Гегель / Соловьев В. С. Сочинения в 2 т. Т. 2. М., 1990. С. 436.

11 См., например: Венгеров С. А. Этапы неоромантического движения. Русская литература XX века (1890 - 1910). Кн. 1. М., 2000. С. 36 - 40; Апостолов, Н. Импрессионизм и модернизм. Обозрение новой поэзии : ее развитие, ее мотивы, ее адепты. Киев, 1908. С. 14; Жирмунский В. М. Немецкий романтизм и современная мистика. СПб., 1996.

12

Гумилев Н. С. «Поэма о Старом Моряке» С. Т. Кольриджа / Гумилев, Н. С. Сочинения. В 3 т. Т. 3. М., 1991. С. 196.

13 Там же.

14 В частности, в статьях «Анатомия стихотворения», «Жизнь стиха»; а также в «Статьях об иностранной литературе».

Более того, Гумилев рассматривает творчество одного из «краеугольных камней для здания акмеизма» — Теофиля Готье в контексте взаимосвязей с творчеством поэтов «озерной школы»: «Он последний верил, что литература есть целый мир, управляемый законами, равноценными законам жизни, и он чувствовал себя гражданином этого мира. Он не подразделял его на высшие и низшие касты, на враждебные друг другу течения. Он уверенной рукой отовсюду брал, что ему было надо, и все становилось чистым золотом в этой руке. <.> Романтик по устремлениям, он дал нам незабываемые сцены в духе поэзии «Озерной школы» (Гумилев Н. Статьи об иностранной литературе. С. 189 - 190).

Однако ученые, единодушно признавая близость важнейших гумилевских мировоззренческих и поэтических концепций и художественно-философских открытий романтизма, а также факт особого «духовного братства», связывающего Гумилева и поэтов-романтиков, практически не предпринимают попыток раскрыть природу этого родства, оставляя необъясненными уникальные особенности генезиса творимого поэтом художественного бытия. Актуальность нашей работы определяется, таким образом, необходимостью исследования художественного мироздания Н. Гумилева в системе взаимосвязей с идеей гармонизации противоположностей, восходящей к творческим исканиям романтизма.

Несмотря на значительное число литературоведческих трудов, посвященных мировоззренческим и литературным истокам творчества Н. Гумилева, проблема взаимосвязей художественных исканий поэта с романтической идеей в целом, а таюке с ее реализацией в творчестве различных представителей европейского и русского романтизма не может считаться в достаточной мере изученной.

Н. Оцуп пишет о присущем Гумилеву чувстве восторга перед царящей в природе гармонией и мудростью, о переживаемой поэтом мечте о смерти как «апофеозе слияния с природой»15; М. Баскер - о свойственном гумилевской лирике стремлении к «гармонически-уравновешенному расцвету духовных и физических сил»16; Н. Скатов - о гумилевском «романтическом мироощущении».17 Авторы исследований также размышляют о стремлении поэта к созданию гармоничного «мира мечты»,

15 Оцуп Н. Н. С. Гумилев // Воспоминания современников о Н. С. Гумилеве. М., 2004. С. 481.

16 Баскер М. Гумилев, Рабле и «Путешествие в Китай»: к прочтению одного протоакмеистического мифа // Н. Гумилев и русский Парнас. Материалы научной конференции

17-19 сентября 1991 г. СПб., 1992. С. 19. 11

Скатов Н. Н. О Николае Гумилеве и его поэзии // Гумилев Н. Стихотворения и поэмы. М., 1989. С. 7. который для Ю. Верховского — «мир цветущий и <.> цветистый», красочно-пластический и декоративный», создающийся «проецированием личного момента во вне», для А. И. Павловского — превращенная в реальность мечта, «вычитанная из книг» и казавшаяся «доселе несуществующей, недостижимой», для М. Баскера и Н. А. Богомолова художественное воплощение владевших Гумилевым и применяемых им в

18 своем жизнетворчестве оккультных доктрин. Вместе с тем ученые практически не пытаются проследить эволюцию романтической идеи в творчестве поэта, осмыслить специфику ее актуализации на различных этапах гумилевских исканий, сопоставить гумилевские поиски «романтического» идеала с исканиями поэтов-романтиков, данный идеал сформулировавших.

В сферу внимания исследователей не попадает очевидная близость творимого Гумилевым особого художественного бытия с его внешними атрибутами (морями и озерами, огнями и лесами) и особыми внутренними характеристиками (такими, как примирение и слияние в нем разнонаправленных сил — добра и зла, света и тьмы, юга и севера) с художественными реальностями, созданными романтиками. В то время как именно отказ от непримиримой противоположности полюсов, а затем и опыты по гармонизации и объединению начал, традиционно

18 Всрховский Ю. Н. Путь поэта // Н. С. Гумилев: pro et contra. С. 510; Павловский А. И. О творчестве Николая Гумилева и проблемах его изучения; Баскер М. Гумилев, Рабле и «Путешествие в Китай»: к прочтению одного прото-акмеистического мифа. С. 5 — 22; Basker М. «Stixi is snov»: art, magic and dream in Gumilcv's Romantitsheskie cvety // Nicolaj Gumilev. 1886 - 1986. Berkeley Slavic specialties, 1987. P 27 - 68; Богомолов II. A. Оккультные мотивы в творчестве Гумилева // Н. Гумилев и русский Парнас - Н. Гумилев и русский Парнас: Материалы научной конференции 17-19 сентября 1991 г. С. 47 - 50; Йованович М. Николай Гумилев и масонское учение // Н. Гумилев и русский Парнас — Н. Гумилев и русский Парнас: Материалы научной конференции 17-19 сентября 1991 г. С. 32-46. противопоставляемых друг другу, стали фундаментом поэтических построений последних.

Если речь заходит о гумилевской «поэтической географии», заразительной и красочной, сближавшей материки и народы», то внимание ученых фокусируется прежде всего на ее «африканском» разделе, поскольку на африканском континенте Гумилев нашел «многое, что соответствовало внутренней природе его таланта, например, яркую, декоративную зрелищность, экзотическую природу, то есть все то, чего он не находил у себя на родине».19 И даже в тех случаях, когда исследователи признают, что обращение поэта к Африке все же вторично, что оно «только способствует воссозданию экстатических духовных состояний, как бы требующих небывалых зримых соответствий»20, присутствие «соответствий», навеянных чужим творчеством», в гумилевской лирике, как правило, ограничивается

21 только самыми ранними произведениями. Так, Н. Оцуп, совершенно обоснованно отмечая, что у Гумилева уже в «Жемчугах» присутствуют мотивы, «близкие Кольриджу, мотивы, вдохновлявшие народы и племена, особенно кельтские, на создание легенд», и что в «Огненном столпе» мы видим «стихи на ту же тему», не поясняет, какие именно восходящие к творчеству «самого яркого», по мнению самого Гумилева, из английских романтиков мотивы объединяют раннюю и позднюю гумилевскую лирику.22

Кроме того, анализируя образ гумилевского героя-странника, совершающего «традиционно-романтический» побег «из городов», томимого «тягой к нездешнему», и самые первые исследователи творчества поэта, и

19 Павловский А. И. О творчестве Николая Гумилева и проблемах его изучения.

С.16.

20

Гумилев Н.С. Избранное // Сост., вст. статья, прим. Л. А. Смирновой. М.,1989.

С. 14. 1 См., например: Давидсон А. Муза Странствий Николая Гумилева. М., 1992. С. 40

22 Оцуп Н. Указ. соч. С. 482. современные ученые рассматривают его лишь в свете художественного новаторства автора, стремления утвердить иные, отличные от символистских, ценности. В частности, Ю. Айхенвальд пишет о том, что Гумилев первым стал воспринимать Вселенную как «живую карту», первым

23 проник душой «в причудливые окраины бытия». Как отмечает Ю. В. Зобнин, гумилевское странничество (и «внешнее», географическое, и «внутреннее», духовное) дешифруется благодаря совершенно особому, отличному от предшествующего символистского, набору поэтических «знаков».24 При этом упускается из виду очевидный параллелизм гумилевского мотива странствия в поисках идеала и «пути» лирических героев европейской романтической поэзии (в частности, новалисовского искателя «голубого цветка», героев лирики Ф. Гельдерлина, также отправляющихся к «берегам далекой родины» в поисках гармонии и примирения «света» и «тьмы», «юга» и «севера»; Старого Моряка Кольриджа, мечтающего о гармонизации своего страшного мира, о любви «ко всему живому»).

Признаваемая же учеными родственность гумилевских исканий с основными темами поэзии М. Лермонтова может служить лишь указателем на подлинное направление предпринятого Гумилевым поиска. Поиска, уходящего к истокам той «байроновской высоты» в реализации различных стадий развития романтической идеи (утраты гармонии с миром, попытке ее восстановления, нового падения), на которую поднялся в своих произведениях русский романтик.25 А именно к творчеству поэтов «озерной школы», послужившему духовным ориентиром как для Байрона, который признавал «разительное сходство» своих текстов с произведениями Кольриджа, так и для самого Гумилева, который в предисловии к

23

Айхенвальд Ю. И. Гумилев // Айхенвальд Ю. И. Силуэты русских писателей. М., 1994. С. 479.

24 Зобнин Ю. В. Странник духа // Н. С. Гумилев: pro et contra. С. 7.

25 Манн Ю. Указ. соч. С. 211. собственному переводу кольриджевской «Поэмы о Старом Моряке» резко разграничил байроновское воспевание «всего героического» и усилия по «постижению тайн вселенной» и установлению «связи между собой всего живого», предпринимавшиеся «поэтами Озера».26

Фактически неисследованной в свете концептуально значимых связей . творчества Гумилева и поэтов-романтиков остается также и «кельтская» (друидическая) составляющая гумилевских моделей художественного бытия. Начиная разговор об авторе, заслужившем звания «русского друида», признавая, что проповедуемое поэтом и его «паладинами» служение «зеленому храму» отчасти связано с лесными и друидическими культами, гумилевоведы почти всегда обходят стороной очевидный параллелизм гумилевских построений с творчеством его предшественников и соратников на этом поприще - «друидов британских» и, прежде всего, с произведениями авторов озерной школы.27

Художественное воплощение романтической идеи в творчестве Н. Гумилева не получило достаточно подробного освещения и в «Комментариях» к академическому изданию полного собрания сочинений поэта, составленных ведущими российскими учеными, содержащих всесторонний анализ гумилевских произведений (текстологический, историко-литературный, биографический) и представляющих собой наиболее фундаментальное на сегодняшний день гумилевоведческое исследование. Таким образом, мы вынуждены констатировать практически полное отсутствие работ, посвященных избранной нами для исследования теме.

Диссертационные работы, появившиеся в последнее десятилетие и затрагивающие различные стороны творчества поэта, не способствуют прояснению вопроса о характере отношений гумилевской поэзии с романтической традицией, поскольку -не вносят ничего принципиально

26 Гумилев Н. «Поэма о Старом Моряке» С. Т. Кольриджа // Сочинения в 3. т. Т. 3. Статьи об иностранной литературе. М., 1991. С. 197.

27 См., например: Зобнин Ю. В. Странник духа. С. 14. нового ни в один из разделов гумилевоведения. Как правило, авторы в своих выводах воспроизводят тезисы, изложенные в трудах Н. Оцупа, А. Павловского, Г. Фридлендера (в частности, мысль о том, что в старших английских романтиках с их «магическими жуткими балладами» и особенно с их «призывом вернуться к первобытным чувствам восхищения природой» Гумилев нашел «братьев по духу»; что «Поэма о Старом Моряке» Кольриджа, посвященная темам морских блужданий и опасностей, жизни и смерти, а также баллады Р. Саути были созвучны характеру гумилевского дарования); результаты исследований H.A. Богомолова, H.H. Скатова, C.JI. Слободнюка, М. Баскера, Ю.В. Зобнина; данные, систематизированные в «Комментариях».

В тех же случаях, когда исследователи обращаются к вопросу о генетических связях творчества Н. Гумилева и поэтов-романтиков (например, о влиянии европейской романтической поэзии на становление гумилевской баллады или же об особенностях гумилевского перевода поэмы Кольриджа), схождения и расхождения в воплощении романтической идеи в творчестве русского и европейских поэтов не становятся предметом детального анализа ни на уровне образов, ни на уровне особых художественных моделей бытия. Так, в работах Г.Г. Подольской «Функционирование в контексте русской литературы первой трети XX века балладного творчества С.Т. Кольриджа и Р. Саути» (Астрахань, 1999), A.A. Рябовой «Поэзия «озерной школы» в контексте литературного развития в России XIX — начала XX века» (Саратов, 2007) основное внимание уделяется систематизации обширного фактического материала о восприятии балладного творчества английских поэтов в России.

Кроме того, приступая к изучению генетических связей творчества Н. Гумилева с романтической поэзией, авторы диссертационных работ упускают из виду многие концептуально значимые в данном случае моменты. Так, анализируя мировоззренческие основы поэзии Н. Гумилева в контексте «неоромантического начала», В.Н. Климчукова в работе

Лирическая поэзия Н.С. Гумилева: духовные основы, мифологические и литературные истоки» (М., 2007) связывает гумилевскую «романтическую» «устремленность к неведомому» преимущественно с воздействием на поэта наследия Дж. Байрона. В то время как в восприятии самого Гумилева осуществление романтического идеала — установление взаимосвязей и равновесия «видимого» и «невидимого», субъективного и объективного было связано отнюдь не с байроновской поэзией.

Для Гумилева, как уже отмечалось выше, творчество Байрона служило образцом воспевания «всего буйного, всего героического <.>; то божащихся и ругающихся, то надменных и холодных крепкоскулых и мускулистых людей»." Раскрытие же неведомого «в тех морях, где байроновские герои развлекаются битвами и любовью прекрасных дикарок», было, по мнению поэта, подвластно не кому иному, как авторам «озерной школы». Игнорирование данного факта является, на наш взгляд, I существенным препятствием в достижении заявленных исследовательницей целей: «изучения сборников лирики Гумилева как целостной нравственно-эстетической системы», «глубокого проникновения в сложный многогранный мир поэта», «детального рассмотрения духовных и культурных истоков» творимой поэтом образной системы и, разумеется, осмысления «неоромантического характера лирики Гумилева».

В значительном числе диссертационных исследований поэтическая и теоретическая практика Гумилева анализируется преимущественно в контексте творческой полемики с современниками. В работе Т.А. Ушаковой «Символ и аллегория в поэзии Николая Гумилева (текст и контексты)» (Иваново, 2003) тезис о том, что наиболее близкими поэтическими системами для Гумилева стали романтическая и неоромантическая поэзия, остается, по существу, нераскрытым. Совершенно справедливо отмечая, что, «одним из структурирующих признаков творчества Гумилева было изменение символики актуальных для него систем», определявшее рождение ло

Гумилев Н. С. «Поэма о Старом Моряке» С. Т. Кольриджа. С. 196. новой поэтики, выходящей за рамки «поэзии-источника», автор задействует в качестве таковой поэтическую и теоретическую практику символизма.

В исследовании Е.А. Аброчновой «Религиозный» символизм Н. С. Гумилева» (Н. Новгород, 2007) творческие искания Гумилева (в том числе и стремление к гармонии) и вовсе противопоставляются романтическому «демонизму», сводясь к осмыслению («теургической цели, выдвинутой символистами». Фактически игнорируя положения акмеистического манифеста (прежде всего тезисы, утверждающие принципиальные для Гумилева различия в поэтико-философском поиске основанного им течения и символизма), автор работы ограничивает мировоззренческий горизонт поэта «взаимодействием с духовными поисками его современников-символистов, ведущимися в одном ключе — найти пути избавления от экзистенциальной тревоги и воссоединиться с божеством». При этом озвучиваемые в работе выводы противоречат не только собственно гумилевским положениям, но и исходным установкам данной диссертации. Отталкиваясь от утверждения, что «поэт решил остановиться в своих устремлениях в сферу непознаваемого, <.> обратился к радости бытия как такового», исследовательница приходит к заключению о том, что Гумилев смещает акцент с «посюсторонности символического искусства на идеалы теоцентризма и богообщения»; и даже более того - превращает «чистую религию в деспотический фундаментализм».

В большинстве же диссертационных работ наличие базовых для гумилевского художественного мироздания идей фиксируется вне всякой связи с проблемой творческого взаимодействия Гумилева с предшественниками и современниками, а также вне контекста становления художественной философии поэта. В частности, в исследовании A.C. Полиевской «Экзотический топос в творчестве Н.С. Гумилева» (М., 2006) мотивы отсутствия совершенной гармонии «на земле», поисков идеала в «чудесных странах» никак не соотносятся с базовыми для гумилевской поэтической системы идеями (например, с идеями равновесия, истины, инобытия). Признавая, что «герои Гумилева отправляются в экзотические страны в надежде обрести недостижимую красоту и гармонию», автор работы не прослеживает органичную связь гумилевских мотивов пути и поисков гармонии с идеей сотворения новых гармоничных реальностей. Как полагает исследовательница, «философский оттенок» движению гумилевского героя придает тот факт, что «он не хочет ничего, кроме самого пути и приключений».

Идея синтеза в художественном мироздании Н. Гумилева остается не исследованной и в работе С.Ю. Бердоносовой «Николай Гумилев: теософический путь поэта» (Сургут, 2005), поскольку под гумилевским «синтезом» автор понимает эклектичное объединение поэтом в своем творчестве «культуронимов», «кодирующих его мировоззренческие установки на разных этапах творчества». Отмечая, что «акмеизм Гумилева явился реализацией его мечты об «искусстве большого синтеза», вбирающего в себя достижения различных поэтических направлений, предшествующий поэтический и культурный опыт», и что «лирика странствий является воплощением гумилевской концепции синтетического искусства», исследователь видит в «синтезе» и «синтетизме» основание «геософического круга» — «круга вечного возвращения» на «истинную родину», по которому пролегает «путь поэта».

Однако осмысление «лирики странствий поэта» в контексте кругового движения вряд ли может способствовать как прояснению природы гумилевского синтеза, так и определению «внутренней логики гумилевского «пути» в пространстве мировых культур». Ведь свое отношение к идее «возвращения» Гумилев вполне определенно выразил еще на начальном этапе своего творческого пути:

Что ж, обратиться нам вспять, Вспять повернуть корабли, Чтобы опять испытать Древнюю скудость земли?

Нет, ни за что, ни за что! Значит, настала пора. Лучше слепое Ничто, Чем золотое Вчера!29 Кроме того, и в данном случае ни романтизм, ни романтическая идея не включаются в перечень «геософических реалий», через которые, по мнению автора работы, Гумилев прокладывал маршрут своего «поэтического путешествия».

Полноценное сопоставление поэтико-теоретического опыта Н. Гумилева и поэтов-романтиков не осуществляется и в фундаментальных гумилевоведческих исследованиях. Ученые, как правило, видят в сформулированных Гумилевым основных пунктах акмеистической эстетики только «точку роста» - расхождение с символистами, со «стремлением к миру запредельному и иному, к изображению инобытия духа». Последний факт не может не удивлять, поскольку общность одной из важных сторон поэтико-теоретических исканий акмеизма и английского романтизма была засвидетельствована самим Гумилевым, проводившим параллели между собственным противостоянием с оппонентами-символистами и поэтическим новаторством английских художников:

Головокружительность символических метафор приучила их <акмеистов> к смелым поворотам мысли; зыбкость слов, к которым они прислушивались, побудила искать в живой народной речи новых - с более устойчивым содержанием <.>. Наконец, высоко ценя символистов за то, что они указали нам на значение в искусстве символа, мы не согласны приносить ему в жертву прочих способов поэтического воздействия и ищем их полной

Поэты Озерной Школы, Кольридж и его друзья, Вордсворт и Саути, выступили на защиту двух близких друг другу требований - поэтической правды и поэтической полноты. Во имя поэтической правды они отказались от условных выражений, ложной красивости языка, <.> словом, всего, что скользит по поверхности сознанья, не волнуя его и не удовлетворяя потребности в новом. Их язык обогатился множеством народных

90

Гумилев Н. С. Полное собрание сочинений в 10 т. Т. 1. Стихотворения. Поэмы (1902- 1910). М.: Воскресенье, 1998. С. 197. согласованности.

Гумилев, Н. Письма о русской поэзии. — С. 17) речений и чисто разговорных оборотов <.>. Во имя поэтической полноты они пожелали, чтобы их стихотворения удовлетворяли не только воображению, но и чувству.

Гумилев, Н. Статьи об иностранной литературе. — С. 196)

И если, например, В. Брюсов подмечает такое особое свойство гумилевской лирики, как «объективность», когда художник исчезает за нарисованными им

30 образами , то сам Гумилев пишет о творчестве Р. Саути: «он охотно выбирал темами своих поэм и стихотворений отдаленные эпохи и чужие ему страны, причем стремился передавать характерные для них чувства, мысли и все

31 мелочи быта, сам становясь на точку зрения своих героев».

Г. Фридлендер, обращаясь к вопросу о взаимосвязях акмеизма с другими литературными школами и направлениями в работе «Н. С. Гумилев - критик и теоретик поэзии», говорит о том, что Гумилев в своих статьях предстает эклектиком, акмеистические идеи которого представляют собой во многом смесь популярных идей его русских и иностранных предшественников и современников.32 Но даже упоминая три последних теоретико-литературных опыта Гумилева (статьи «Читатель», «Анатомия стихотворения» и трактат о вопросах поэтического перевода), где автор, апеллируя к теоретической и художественной практике именно романтиков, «суммирует те основные убеждения, к которым привели его размышления о сущности поэзии и собственный поэтический опыт», Фридлендер почти никак не связывает итоги гумилевских размышлений с художественно-философским опытом романтизма. Краткое замечание о том, что мыслям Гумилева о Кольридже или Саути «особый интерес придает явно ощущаемый в них автобиографический подтекст» и что Гумилев мысленно

30 Брюсов В. Я. Собрание сочинений. В 7-ми томах. Т. 6. Статьи и рецензии 1893 -1924. «Далекие и близкие». М.: Худож. лит., 1975. С. 241. о 1

Гумилев Н. С. Статьи об иностранной литературе. С. 201.

Фридлендер Г. Н. С. Гумилев — критик и теоретик поэзии. С. 45. соотносит свою беспокойную судьбу с жизнью этих поэтов, а их поэтику и творческие устремления — с поэтикой акмеистов33, вряд ли могут считаться полноценным исследованием проблемы взаимосвязей романтизма и акмеизма.34

За рамками исследования остаются параллели, существующие между тезисами гумилевского манифеста и основополагающими идеями «озерной школы». Например, между положением Гумилева о «нецеломудренности» попыток проникнуть в область неведомого и призывами Кольриджа не пытаться «постигнуть непостижимое», а лишь изображать «трепещущую о г душу, к нему приближающуюся». Или между теми приемами, которыми пользуется Гумилев, творя свое художественное инобытие, и сформулированным английским поэтом положением о творческом воображении - «синтезирующей силе», благодаря которой уравновешиваются и «творятся заново» разъединенные элементы реальности.36

А между тем, соотнесение творимого Гумилевым «инобытия» - новых художественных реальностей, основанных на слиянии разнонаправленных сил, с основными художественно-онтологическими принципами «озерной

33

Фридлендер Г. Н.С. Гумилев — критик и теоретик поэзии. С. 46 — 47.

34

Впрочем, как отмечают исследователи (см., например: Кобелева Е.В. «Роберт Саути - теоретик поэзии и литературный критик», Саратов, 2005), в России литературно-критическое осмысление наследия поэтов «озерной школы» никогда не отличалось многообразием. Несмотря на то, что в XIX веке их имена упоминались едва ли не во всех статьях, посвященных английскому романтизму, количество работ, непосредственно посвященных их творчеству, было невелико.

См.: Гумилев Н. Сочинения. В трех томах. Т. 3. Письма о русской поэзии. М., 1991. С. 19; Coleridge S.T. The Eolian Harp // Coleridge S.T. Complete Poetical Works; Wordsworth. W. Lines Composed a Few Miles Above Tintern Abbey // An Anthology of English Literature. M., 1978, p. 33; Wordsworth W. The Simplón Pass // Wordsworth W. Complete Poetical Works.

Coleridge S.T. Biographia Literaria. 1817, vol. 1, ch. 13. школы» может способствовать как уточнению хода эволюции романтической идеи в творчестве поэта, так и прояснению вопроса о характере концептуально значимых связей акмеизма и романтизма. Кроме того, выявляемая близость положений Гумилева и Кольриджа о равновесии и о поэтическом синтезе позволяет корректно определить наиболее близкое Гумилеву художественное воплощение идеи гармонизации мира в западноевропейском романтизме; четко разграничить гумилевское миросозидание и неоплатоническую традицию немецких романтиков, в чьем художественно-философском опыте достижение гармонии связывалось не с уравновешиванием или взаимопроникновением начал, но с растворением конечного иллюзорного в вечном и бесконечном.37

В связи с вышеизложенным объектом нашего исследования является художественная вселенная Н. Гумилева, последовательно творимая поэтом с 1902 по 1921 гг.; предметом исследования — особенности гумилевского миросозидания в контексте органичной связи с романтической идеей.

Цель настоящей работы состоит в выявлении концептуально-значимых схождений/расхождений художественного мироздания Н. Гумилева с соответствующими художественными воплощениями романтической идеи. Целью работы определяется и соответствующий круг задач:

1. Определить особенности онто-гносеологического поиска западноевропейского романтизма и выделить особенности воплощения этого поиска в творчестве поэтов «озерной школы».

2. Проанализировать специфику усвоения и переосмысления идей равновесия, гармонии, синтеза, истины в ранней лирике Н. Гумилева.

Подробно о влиянии Плотина на поэтическую философию немецкого романтизма см.: Вайнштейн О. Язык романтической мысли. О философском стиле Новалиса и Фридриха Шлегеля. Российский государственный ун-т. М., 1994. (Чтения по истории и теории культуры. Вып. 6. Историческая поэтика).

3. Используя полученные данные, показать особенности понимания и интерпретации Н. Гумилевым базовых принципов романтической идеи на уровне художественного миросозидания.

4. Выявить роль романтической идеи в процессе становления «инобытия» и «мира» в художественном мироздании Н. Гумилева.

5. Установить особенности взаимосвязей данной оппозиции с романтическим и акмеистическим разрешением проблем познания и творения.

Методологическая основа исследования.

Поскольку в основе нашей работы лежит анализ литературных текстов Н. Гумилева и поэтов-романтиков, основным методом исследования становится историко-литературный метод. Широко применяемый в работе сравнительно-исторический метод позволяет корректно соотнести между собой тексты Н. Гумилева и романтический дискурс.

Использование в работе историко-философского и мифопоэтического методов исследования способствует более полному раскрытию духовных основ творчества Н. Гумилева.

Материалом исследования служат художественные произведения и теоретические работы Н. Гумилева и поэтов-романтиков. По мере необходимости мы обращаемся к текстам русских поэтов-символистов: В. Брюсова, К. Бальмонта, Ф. Сологуба, А. Белого.

Теоретической основой работы являются наиболее значительные гумилевоведческие труды: исследования Ю. Н. Верховского, Н. Оцупа, А. И. Павловского, Р. Д. Тименчика, Г. М. Фридлендера, Н. А. Богомолова, Н. Н. Скатова, С. Л. Слободнюка, Ю. В. Зобнина.

В диссертации мы также обращаемся к трудам И. Канта, Ф. Шеллинга, А. Шлегеля, Ф. Шлегеля, оказавшим влияние на мировоззрение и поэтику Н. Гумилева и поэтов-романтиков.

Научная новизна работы состоит в том, что в ней впервые выявляются концептуально значимые связи поэтических исканий Н. Гумилева как с романтической идеей в целом, так и с ее воплощением в рамках конкретной романтической школы.

Теоретическая значимость работы определяется возможностью применения полученных результатов в исследованиях, посвященных историко-литературным проблемам развития русской поэзии начала XX в., а также вопросам диалога культур.

Практическая значимость работы. Результаты настоящей диссертации могут быть использованы при чтении лекционных и специальных курсов по истории русской литературы начала XX в., в трудах по проблемам художественного сознания в России этого периода.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Художественное мировоздание Н. Гумилева и романтическая идея"

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Завершая исследование концептуально-значимых связей художественного мироздания Н. Гумилева с романтической идеей в целом, а также с ее художественным воплощением в рамках «озерной школы», необходимо резюмировать полученные результаты.

1. Органичная связь художественного мироздания Н. Гумилева с романтической идеей, а также с ее воплощением в творчестве поэтов «озерной школы» предопределяет основной принцип, лежащий в основании гумилевских художественных построений - принцип равновесия противоположностей, а также концептуальную значимость для поэта идей синтеза, гармонии, истины, сформулированных в поэтико-теоретическом опыте старших английских романтиков.

Как в творчестве Н. Гумилева, так и в произведениях английских поэтов, стремление к равновесию начал мира находит отражение в системах соответствующих мотивов и образов (в частности, в мотивах поиска гармонии, истины, совершенства, чистоты, любви; в образах героев-странников, бегущих от несовершенства, ищущих идеал). И Гумилева, и английских поэтов осмысление идеи гармоничного сосуществования противоположностей приводит к созданию художественных миров, основанных на равноценности полюсов («земли» и «неба», «света» и «тьмы», «юга» и «севера»).

Начальным этапом художественно-онтологических и художественно-гносеологических исканий русского и английских поэтов является поиск гармонии в окружающем бытии, воплотившийся в общих для Гумилева и романтиков мотивах «бегства» из городов «в леса», возвращения «в Природу», приобщения к ее мудрости. У Гумилева о поисках первозданной «чистоты» и совершенства, о гармоничном сосуществовании жизни и смерти, света и тьмы, знания и веры речь идет преимущественно в ранних текстах (в неопубликованном сборнике «Горы и ущелья», в «Пути конквистадоров»).

Однако и в произведениях Гумилева, и в текстах английских поэтов одновременно с убежденностью в существовании равновесия-истины звучат мотивы безнадежности поисков совершенства, непримиримости противостоящих друг другу сил. Английские поэты практически одновременно с началом пути к гармонии констатируют его неутешительный итог. Так, у Вордсворта вместе с призывами раствориться в созерцании «пышного празднества Природы» звучит предостережение: под волшебством и таинственной прелестью природного мира скрываются мрачные тайны и смерть. Кольридж, с одной стороны, убеждает в том, что в Природе «нет ничего печального», с другой же — в «Оде уходящему году» создает образ Бога Природы (God of Nature), призванного уничтожить человечество, говорит о невозможности непротиворечивого сосуществования «света» и «тьмы». У Гумилева поиски гармонии и истины также всякий раз оказываются безрезультатными (мотивы отсутствия в мире истины и гармонии широко представлены в целом корпусе текстов «Романтических цветов» и «Жемчугов»).

2. Органичное единство творческих исканий Н. Гумилева и поэтов «озерной школы» определяется также общим стремлением к созданию идеала. В качестве способа сотворения гармонии и у русского, и у английских авторов выступает поэтический синтез противоположностей. Идея синтеза получает художественное воплощение в предпринятых поэтами опытах по созданию синтетических образов, в стремлении к сближению членов оппозиций, а также в сотворении особых художественных миров, основанных уже не на принципе гармоничного сосуществования полюсов, а на принципе их взаимопроникновения.

В поэтических построениях Р. Саути навстречу друг другу устремляются «тьма» и «свет», максимально сблизившись в образе рыцаря из баллады «Радигер», который, будучи «духом зла», вместе с тем наделяется автором атрибутикой, несовместимой с привычной «демонической». Схожий образ возникает в поэме С. Т. Кольриджа «Кристабель», где героиня-оборотень поочередно предстает в «ангельском» и в «змеином», «дьявольском» облике.

Следующий уровень гармонизации разнонаправленных сил достигается Кольриджем во фрагменте «Кубла Хан», где синтез противоположностей применяется уже в качестве средства сотворения «более сложной гармонии» - уникального бытия, в котором происходит «смешение» полюсов («рая» и «ада»). Результатом этого процесса является возникновение некоего нового единства — «первозданного» края, «святого» и «колдовского» одновременно, который и становится для автора воплощением истины и совершенства.

Этот достигнутый Кольриджем уровень равновесия начал соответствует явлениям, которые мы в полном объеме можем наблюдать в поэтической практике Н. Гумилева. У русского поэта изначальные представления о равновесии как об отсутствии диссонанса разнонаправленных сил (воплотившиеся в том числе и в особом принципе построения образных систем, когда «светлые» образы уравновешивались «темными») уже в «Романтических цветах» дополняются идеей объединения антитетичных начал, что приводит, например, к появлению образа «бледного и красивого» рыцаря-«дьявола», неразлагаемого на свои «светлую» и «темную» составляющие.

Дальнейшее развитие идея синтеза получает у Гумилева в «Жемчугах», где слияние противоположностей становится способом творения новых художественных реальностей. В «Северном Радже» речь идет не только о соединении несоединимого, но и о результате синтеза - «новой меже» — гармоничном мире «иной Индии», перемещаясь в которую сами лирические герои должны стать «иными», а их путь должен окончиться обретением искомого совершенства. Окончательно в качестве средства сотворения художественного инобытия синтез утверждается в «Открытии Америки», где, как и в «Кубла Хане» Кольриджа, слиянию подвергаются уже не стороны света, а противостоящие друг другу категории и где открывающиеся перед Колумбом «заповедные кущи» - «обещанье» гармонии и истины, как и «первозданный край» Кольриджа, оказываются сплавом «рая» и «ада».

Таким образом, промежуточным итогом онто-гносеологических исканий Н. Гумилева и английских романтиков становится идея истины как инобытия, в котором воплощаются представления поэтов об идеале.

3. Сопоставительный анализ специфики отношений оппозиции «мир» и «инобытие» в художественном мироздании Н. Гумилева и С. Т. Кольриджа позволяет сделать вывод о генетической связи, существующей между художественным воплощением романтической идеи в зрелой лирике русского поэта и в поэтико-теоретическом опыте английского романтика.

Кольридж в своих теоретических трудах приходит к заключению о равенстве свойств Вселенной и любой ее части, вырабатывает тезис о сохранении бесконечного «множества в единстве», когда актуальной действительности противопоставляется не один бесконечный мир, а бесконечное множество равноценных миров. В полном соответствии с данными положениями, в художественной практике поэта в сотворенном «инобытии», которое должно было представлять собой «высшее совершенство», обнаруживаются те же недостатки, что и в несовершенном «мире» (прежде всего отсутствие равновесия).

В художественном инобытии, творимом Н. Гумилевым, проявляет себя та же, что и у Кольриджа, ущербность покидаемого лирическими героями «мира» — недостижимость в нем «уравновешенного» сосуществования начал. Как у Кольриджа, так и у Гумилева, силой, доминирующей в новой художественной реальности, оказывается «темное», «злое» начало. В произведениях русского и английского поэтов этот перевес нашел отражение в схожем мотиве отсутствия христианских покровителей. В тексте Кольриджа о демоническом характере «инобытия» говорит также и тот факт, что при слиянии с его верховным существом лирический герой обретает традиционно «дьявольскую» черту: «огонь в глазах» («горящий взор», «пламя в глазах»). У Гумилева мотив «горящего» взгляда связывается не только с героями текстов «Романтических цветов», но и с образом Колумба, побывавшего в «инобытии». Художественные построения Н. Гумилева и С.

Т. Кольриджа объединяет также и мотив расширения «инобытия», который у Гумилева особенно отчетливо прослеживается в текстах «Огненного столпа».

4. В художественной вселенной Кольриджа процессы познания и творения не могут быть завершены: создаваемые поэтом образы и творимые художественные миры оказываются одновременно едиными и противоречивыми; силы из которых «единство» составляется, не могут быть приведены в состояние полного равновесия, и, таким образом, идеал не может быть достигнут. Истинным же оказывается сам процесс творения новых художественных реальностей. Мысль о невозможности одновременного достижения гармоничного состояния мира и постижения истины получает художественное воплощение в специфическом комплексе мотивов, который формируется в «Поэме о Старом Моряке», где распространение «мудрости» стало причиной разрушения гармонии.

В результате своеобразного поэтического синтеза полюсов оппозиции «мир» и «инобытие» возникает также и образ Моряка-Дьявола, который последовательно «овладевает» своими собеседниками. Тем самым в поэме Кольриджа складывается картина прихода в «мир» верховного существа «инобытия», которое, открывая новую для себя реальность, необратимо ее изменяет. При этом, как выясняется, перемены имеют ярко выраженный гносеологический характер: Моряк-Дьявол преобразует мир, «просвещая» своих собеседников, неся им свою истину. Так, после беседы морехода и Брачного Гостя последний «печальней и мудрей проснулся поутру». Таким образом, в художественно-философском опыте английского поэта идеи гармонии и истины оказываются в конечном итоге взаимоисключающими.

В художественных построениях Н. Гумилева мы наблюдаем процессы, подобные тем, что стали итогом творческих исканий Кольриджа: актуализацию в «мире» Абсолюта «инобытия», дающего свое «знание» и тем самым обращающего уже все мироздание в свой мир (например, в страшный «сад планет», возникающий и в «Памяти», и в «Заблудившемся трамвае»). Гумилевский огонь, вводящий лирического героя в новый мир, одновременно из него и выводит, всякий раз перемещая в новую художественную реальность, обеспечивая непрерывность процессов творения и познания и, на первый взгляд, отрицая возможность осуществления идеала.

Однако многочисленные схождения в художественном воплощении оппозиции «мир» и «инобытие» в поэтической практике Н. Гумилева и С. Т. Кольриджа не свидетельствуют о схожем решении поэтами художественно-онтологических и художественно-гносеологических задач. В поэме «Звездный ужас» мы наблюдаем фактическое распространение свойств «части» (инобытия) на целое «мир», воплотившееся в картине внезапного появления в «земном» мире устрашающей сущности («черного»). Следствием же прихода «черного» в «мир» становится в конечном итоге получение людьми знания о том, «что случилось, что случается и что случится» и переживание ими вполне гармоничного состояния.

Таким образом, особые атрибуты гумилевского художественного мироздания (равенство свойств части и целого, непрерывность) становятся у русского поэта, в отличие от Кольриджа, предпосылкой для достижения идеала - возникновения художественной модели постоянно становящегося гармоничного бытия.

Дальнейшее исследование взаимосвязей поэтических исканий Н. Гумилева с романтической идеей может быть посвящено выявлению специфики осмысления идей гармонии, синтеза, истины в драматических произведениях и в прозе Н. Гумилева; сопоставлению «экзотического» бытия «Чужого неба», «Шатра» и «экзотического» бытия Р. Киплинга.

Список научной литературыДерина, Наталья Владимировна, диссертация по теме "Русская литература"

1. Аброчнова Е.А. Религиозный символизм Н.С. Гумилева. Дисс. .канд. фил. наук. Н. Новгород, 2007. 229 с.

2. Аствацатуров А. Неповторимый образ немецкого романтизма // Жирмунский В. М. Немецкий романтизм и современная мистика. СПб.: Аксиома, Новатор, 1996. С. VIII ХХХХ.

3. Айхенвальд Ю. Силуэты русских писателей. М.: Республика, 1994. 591с.

4. Бальмонт К. Д. Избранное. М.: Сов. Россия, 1989. 592 с.

5. Баскер М. Гумилев, Рабле и «Путешествие в Китай»: к прочтению одного прото-акмеистического мифа // Н. Гумилев и русский Парнас. Материалы научной конференции 17-19 сентября 1991 г. СПб., 1992. С. 5 -22.

6. Баскер М. «Далекое озеро Чад» Николая Гумилева (к эволюции акмеистической поэтики) // Гумилевские чтения. Материалы международной конференции филологов-славистов. СПб., 1996. С. 125 137.

7. Бент М. Немецкая романтическая новелла: Генезис, эволюция, типология. Иркутск. Изд-во Иркут. ун-та, 1987. 112 с.

8. Берковский Н. Романтизм в Германии. СПб.: Азбука-классика, 2001. 512с.

9. Блок А. О романтизме // A.A. Блок. Избранное. М.: Панорама, 1995. -С. 433-444.

10. Белый А. Символизм как миропонимание. М.: Республика, 1994. 528 с.

11. Белый А. Собрание сочинений. Стихотворения и поэмы. М.: Республика, 1994. 559 с.

12. Бердоносова С.Ю. Николай Гумилев: теософический путь поэта. Дисс. .канд. фил. наук. Сургут, 2005. 160 с.

13. Бердяев Н. Философия свободного духа. М.: Прогресс, 2001. 472 с.

14. Богомолов Н. А. Оккультные мотивы в творчестве Гумилева // Николай Гумилев и русский Парнас. Материалы научной конференции 17 19 сентября 1991 года. СПб., 1992. С. 47-51.

15. Богомолов Н. А. Примечания // Гумилев Н. С. Сочинения в трех томах. М., 1991. Т. 1.С. 261 -348.

16. Богомолов Н. А. Читатель книг // Гумилев Н. С. Сочинения в трех томах. М., 1991. Т. 1. С. 5-21.

17. Брюсов В. Я. Собрание сочинений. В 7-ми томах. Т. 6. Статьи и рецензии 1893 1924. «Далекие и близкие». М.: Худож. лит., 1975. 656 с.

18. Брюсов В. Я. Собрание сочинений. В 7-ми томах. Т. 1. Стихотворения. Поэмы. 1892 1909 гг. М.: Худож. лит., 1973. 428 с.

19. Булгаков С. Без плана. Тихие думы. М.: Республика, 1996. С. 216 233.

20. Вагин Е. Поэтическая судьба и миропереживание Н. Гумилева. Беседа. 1986. №4. С. 34-51.

21. Вайнштейн О. Язык романтической мысли / Российский государственный гуманитарный ун-т. М., 1994. (Чтения по истории и теории культуры. Вып. 6. Историческая поэтика). 80 с.

22. Венгеров С. Этапы неоромантического движения / Русская литература XX века (1890-1910). М.: Издательский дом «XXI век Согласие», 2000. Кн. 1. С. 19-64.

23. Верховский Ю. Путь поэта // Н. С. Гумилев: pro et contra. СПб.: РХГИ, 1995. С. 505 -550.

24. Вордсворт У. Предисловие к «Лирическим балладам». Эолова арфа: Антология баллады. М., 1989. С. 568 572.

25. Воскресенская М. Символизм как мировидение Серебряного века: Социокультурные факторы формирования общественного сознания российской культурной элиты рубежа XIX-XX веков. Томск: Изд-во Том. ун-та, 2003. 226 с.

26. Воспоминания современников о Н. С. Гумилеве. М.: Мол. гвардия, 2004. 633 с.

27. Габитова Р. Философия немецкого романтизма: Гельдерлин, Шлейермахер. АН СССР, Институт философии. М.: Наука, 1989. 285 с.

28. Громов П. Блок, его предшественники и современники: Монография. Л.: Сов. писатель, 1986. 600 с.

29. Гумилев Н. С. Избранное / Сост., вст. статья, прим. Л.А. Смирновой. М.,1989. С. 5-19.

30. Гумилев Н. С. Полное собрание сочинений в 10 т. Т. 1. Стихотворения. Поэмы (1902 1910). М.: Воскресенье, 1998. 502 с.

31. Гумилев Н. С. Полное собрание сочинений в 10 т. Т. 2. Стихотворения. Поэмы (1910 1913). М.: Воскресенье, 1998. 344 с.

32. Гумилев Н. С. Полное собрание сочинений в 10 т. Т. 3. Стихотворения. Поэмы (1914 1918). М.: Воскресенье, 1999. 464 с.

33. Гумилев Н. С. Полное собрание сочинений в 10 т. Т. 4. Стихотворения. Поэмы (1918 1921). М.: Воскресенье, 2001. 394 с.

34. Гумилев Н. С. Сочинения. В трех томах. Т. 3. Письма о русской поэзии. М.: Худож. лит., 1991. 430 с.

35. Гумилев Н.С. Стихотворения и поэмы / Вст. Статья А.И. Павловского. Л., 1988. (Б-ка поэта. Большая сер.). С. 7 22.

36. Гумилев Н. С. Стихи. Письма о русской поэзии / Вст. статья Вяч. Вс. Иванова. Сост., науч. подгот. текста, послесл. Н. А. Богомолова. М.: Худ. лит-ра, 1989. С. 5 15.

37. Гумилев Н. С. Читатель книг / Вст. статья, сост. М. Д. Эльзона. СПб., 1993. С. 5-28.

38. Гумилевские чтения. Материалы международной конференции филологов-славистов: Санкт-Петербургский университет профсоюзов и Музей Анны Ахматовой в Фонтанном Доме. 15-17 апреля 1996. СПб, 1996. 285 с.

39. Гуревич А. Романтизм в русской литературе. М.: Просвещение, 1980. 103 с.

40. Давидсон А. Муза Странствий Николая Гумилева. М.: Наука, 1992. 319с.

41. Делич И. Николай Гумилев // История русской литературы. XX век: Серебряный век. М.: Прогресс, 1995. С. 488 — 501.

42. Долгополов JI. Поэмы А. Блока и русская поэзия конца XIX — начала XX веков. М., 1964. 321 с.

43. Елистратова А. Наследие английского романтизма и современность. М., 1960. 505 с.

44. Елистратова А. Поэмы и лирика Кольриджа // Кольридж С. Т. Стихи. — М., 1974.-С. 203-244.

45. Ермилова Е. Теория и образный мир русского символизма. М.: Наука, 1989. 176 с.

46. Жан-Поль. О романтической поэзии //. Жан-Поль. Приготовительная школа эстетики. М.: Искусство, 1981. 448 с.

47. Жирмунский В. Немецкий романтизм и современная мистика. СПб.: Аксиома, Новатор, 1996. XL 232 с.

48. Жизнь Николая Гумилева: Воспоминания современников / Сост., ком-мент. Ю. В. Зобнина, В. П. Петрановского, А. К. Станюковича. JL: Международный фонд истории науки, 1991.

49. Жирмунский В. Поэтика русской поэзии / В. Жирмунский. СПб.: Азбука-классика, 2001. 496 с.

50. Жуковский В. А. Сочинения. В 3-х т. Т.- 2. Баллады; Поэмы; Повести в стихах. М., 1980. 493 с.

51. Зобнин Ю. В. Воля к балладе (лиро-эпос в акмеистической эстетике Гумилева) // Гумилевские чтения. Материалы международной конференции филологов-славистов. СПб., 1996. С. 111 120.

52. Зобнин Ю. В. «Кантианские» мотивы в творчестве Н. С. Гумилева (к вопросу о генезисе акмеистической эстетики) // Философские проблемы искусствоведения, теории и истории культуры. СПб., 1994. С. 50 68.

53. Зобнин Ю. В. Николай Гумилев поэт Православия. СПб., 2000. 221 с.

54. Зобнин Ю. В. Странник духа (о судьбе и творчестве Н. С. Гумилева) // Н. С. Гумилев: pro et contra. СПб.: РХГИ, 1995. С. 5 52.

55. Ичин К. Межтекстовой синтез в «Заблудившемся трамвае» Гумилева // Н. Гумилев и русский Парнас. Материалы научной конференции 17-19 сентября 1991 г. СПб., 1992. С. 92 98.

56. Йованович М. Николай Гумилев и масонское учение // Н. Гумилев и русский Парнас. Материалы научной конференции 17-19 сентября 1991 г. СПб., 1992. С. 32-47.

57. Кант И. Критика чистого разума. М.: Мысль, 1994. 591 с.

58. Карельский А. От героя к человеку: Два века западноевропейской литературы. М.: Сов. писатель, 1990. 400 с.

59. Келдыш В. На рубеже художественных эпох (О русской литературе конца XIX начала XX века // Вопросы литературы. Выпуск П. С. 92 - 106.

60. Кельтские верования // Мифы народов мира. Энциклопедия: в 2-х т. М., 1997. Т. 1. С. 635-637.

61. Климчукова В.Н. Лирическая поэзия Н.С. Гумилева: духовные основы, мифологические и литературные истоки. Дисс. .канд. фил. наук. М., 2007. 294 с.

62. Клинг О. Стилевое становление акмеизма: Н. Гумилев и символизм // Вопросы литературы. 1995. № 5. С. 56 81.

63. Кобелева Е.В. Роберт Саути — теоретик поэзии и литературный критик. Дисс. .канд. фил. наук. М., 2005. 230 с.

64. Кольридж С. Т. Из «Литературной биографии» // Эолова арфа: Антология баллады. М., 1989. С. 572 575.

65. Кольридж С. Т. Стихи. М., 1974. 280 с.

66. Комольцев А. В. Русское ницшеанство и особенности композиции сборника Н.С. Гумилева «Путь конквистадоров» // Гумилевские чтения. СПб., 1996. С. 170- 177.

67. Корнилова Е. Мифологическое сознание и мифопоэтика западноевропейского романтизма. М., 2001. 278 с.

68. Кузнецова О. А. Все преходящее есть только символ. // Русские поэты «серебряного века»: Сб. стихотворений: В 2 т. Л., 1991. Т. 1. С. 18 — 22.

69. Лукницкая В. Николай Гумилев: Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких. Л., 1990. 302 с.

70. Маковский С. На Парнасе Серебряного века. М.: XXI век Согласие, 2000. 560 с.

71. Максимов Д. Русские поэты начала века: Очерки. Л.: Сов. писатель, 1986. 408 с.

72. Манн Ю. Динамика русского романтизма. М.: Аспект Пресс, 1995. 384 с.

73. Михайлов А. Особенности литературного процесса XX в.: Теоретико-литературные итоги XX века. Т. 1. М.: Наука, 2003. С. 49 59.

74. Мстиславская Е. П. Последний сборник Н.С. Гумилева «Огненный столп»: К проблеме содержательной целостности // Гумилевские чтения. СПб., 1996. С. 179-180.

75. Натова Н. Образ Америки в русской поэзии // Записки русской академической группы в США. Т. X. Нью-Йорк, 1976. С. 238 — 251.

76. Н. Гумилев и русский Парнас: Материалы научной конференции 17 — 19 сентября 1991 г. СПб., 1992. 135 с.

77. Неклюдова М. Г. Традиции и новаторство в русском искусстве конца XIX начала XX века. М.: «Искусство», 1991. 391 с.

78. Николай Гумилев: Исследования и материалы: Библиография / Сост. М. Д. Эльзон, Н. А. Грознова. СПб.: Наука, 1994. 243 с.

79. Ницше Ф. Сочинения в 2 т. Т. 2. М.: Мысль, 1990. 829 с.

80. Н. С. Гумилев: pro et contra. СПб.: РХГИ, 1995. 672 с. (Русский путь).

81. Озеров Л. А. Николай Гумилев. Его жизнь. Его сочинения // Гумилев Н. С. «Когда я был влюблен.»: Стихотворения. Поэмы. Пьесы в стихах. Переводы. Избр. Проза. М., 1994. С. 5- 40.

82. Орлов В. Н. Избранные работы. В мире русской поэзии (очерки и портреты). Л.: Худ. лит., 1982. 341 с.

83. Орлов В. Н. Перепутья. Из истории русской поэзии начала XX века. М., 1976. С. 126.

84. Оцуп Н. А. Николай Гумилев. Жизнь и творчество. (Судьбы. Оценки. Воспоминания XIX XX вв.). СПб., 1995. 425 с.

85. Оцуп Н. А. Николай Степанович Гумилев // Высотский О.Н. Николай Гумилев глазами сына. Воспоминания современников о Н. С. Гумилеве. М., 2004. С. 483-513.

86. Оцуп Н. А. Н. С. Гумилев // Высотский О. Н. Николай Гумилев глазами сына. Воспоминания современников о Н. С. Гумилеве. М., 2004. С. 474 — 483.

87. Павлова М. Преодолевающий золаизм или русское отражение французского символизма // Русская литература. 2002. № 1. С. 211 221.

88. Павловский А. И. О творчестве Николая Гумилева и проблемах его изучения // Николай Гумилев. Исследования и материалы. Библиография. СПб, 1994. С. 3-30.

89. Подольская Г.Г. Функционирование в контексте русской литературы первой трети XX века балладного творчества С.Т. Кольриджа и Р.Саути. Дисс. .докт. фил. наук. Астрахань, 1999. 404 с.

90. Полиевская А.С. Экзотический топос в творчестве Н.С. Гумилева. Дисс. .канд. фил. наук. М, 2006. 157 с.

91. Полушин В. JI. Рыцарь русского Ренессанса. Размышления о жизни и творчестве // Гумилев Н. С. В огненном столпе. М.: Сов. Россия, 1991. С. 5 -53. (Русские дневники).

92. По Э. А. Лирика. Мн.: Харвест, 2002. 480 с.

93. Поэзия английского романтизма. М.: Худож. лит, 1975. 670 с.

94. Русская романтическая поэма первой половины XIX века: Антология. М.: Сов. Россия, 1985. 272 с.

95. Русская литература XX века (1890 1910) / Под ред. проф. С. А. Венге-рова. В 2-х кн. М.: Издательский дом «XXI век - Согласие», 2000. Кн. 1. 472 с.

96. Русские поэты «серебряного века»: Сб. стихотворений: В 2 т. Т. 2 / Сост, вст. статья, коммент. Н. Ю. Грякаловой. Л, 1991. 211 с.

97. Рябова A.A. Поэзия «озерной школы» в контексте литературного развития в России XIX- начала XX века Дисс. .канд. фил. наук. Саратов, 2008.213 с.

98. Силард JI. Русская литература конца XIX — начала XX века (1890 -1917). 2-е изд. Budapest: Tankonyvkindo, 1983. 265 с.

99. Скатов Н. Н. О Николае Гумилеве и его поэзии // Гумилев Н. С. Стихотворения и поэмы. М., 1989. С. 5 — 12.

100. Слободнюк С. JI. Н. С. Гумилев. Проблемы мировоззрения и поэтики. Душанбе, 1992. 181 с.

101. Слободнюк С. JI. Идущие путями зла (древний гностицизм и русская литература 1890-1930 гг.). СПб., 1998. 425 с.

102. Смирнов И. П. Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней. М., 1994. 205 с.

103. Смирнова JI. А. «.Припомнить всю жестокую, милую жизнь.» // Гумилев Н. С. Избранное. М., 1989. С. 5 21.

104. Соловьев В. С. Сочинения в 2 т. Т. 2. М„ 1990. 741 с.

105. Соловьев В. С. Стихотворения и шуточные пьесы. JL, 1974. 278 с.

106. Сологуб Ф. Избранное. СПб., 1997. 448 с.

107. Сологуб Ф. Творимая легенда. М., 1991. Кн. 2. 322 с.

108. Теоретико-литературные итоги XX века. Т. 1. М.: Наука, 2003. 373 с.

109. Тименчик Р. Д. Иннокентий Анненский и Николай Гумилев // Вопросы литературы. 1987. № 2. С. 28 42.

110. Тименчик Р. Д. Комментарии // Гумилев Н. С. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 283 -365.

111. Тименчик Р. Д. Над седою, вспененной Двиной. Н. Гумилев в Латвии // Даугава. 1986. № 8. С. 37-53.

112. Тойнби А. Постижение истории. Часть 1. М.: «Айрис-Пресс, 2004. 640с.

113. Толмачев М. В. Всему, что у меня есть лучшего, я научился у Вас. // Лит. учеба. 1987. № 2. С. 51 68.

114. Троицкий В. Национальное своеобразие и мировое значение русского романтизма // Мировое значение русской литературы XIX века. М.: «Наука», 1987. 439 с.

115. Тумповская M. М. «Колчан» Н. С. Гумилева // Н.С. Гумилев: pro et contra. СПб.: РХГИ, 1995. С. 435-448.

116. Урнов Д. Живое пламя слов // Поэзия английского романтизма. М.: Худож. лит., 1975. С. 5 25.

117. Ушакова Т.А. Символ и аллегория в поэзии Николая Гумилева. Дисс. .канд. фил. наук. Иваново, 2003. 167 с.

118. Федоров Ф. Романтический художественный мир: Пространство и время. Рига, 1988. 241 с.

119. Фридлендер Г. Н. С. Гумилев — критик и теоретик поэзии // Николай Гумилев. Исследования и материалы. Библиография. СПб., 1994. С. 30 55.

120. Ханзен-Леве А. Русский символизм. Система поэтических мотивов. Ранний символизм. СПб., Академический проспект, 1999. 512 с.

121. Холл М. П. Энциклопедическое изложение масонской, герметической, каббалистической и розенкрейцерской символической философии. Новосибирск, 1993. 478 с.

122. Христианство: Словарь. М.: Республика, 1994. 559 с.

123. Чулков Г. Валтасарово царство. М.: Республика, 1998. 607 с.

124. Шеллинг Ф. В. Философия искусства / Ф. В. Шеллинг. М., 1999. 572 с.

125. Шлегель Ф. Разговор о поэзии // Литературные манифесты западноевропейских романтиков. М., 1980. 317 с.

126. Эйхенбаум Б. О литературе: Работы разных лет. М.: Сов. писатель, 1987. 544 с.

127. Энциклопедия. Символы, знаки, эмблемы. М.: 2006. 556 с.

128. Эпоха романтизма. Из истории международных связей русской литературы. Л., 1975. 283 с.

129. Эткинд Е. Единство «серебряного века»: о русской литературе конца XIX- начала XX века // Звезда. 1989. № 12. С. 185 194.

130. Эткинд Е. Кризис символизма и акмеизм // История русской литературы. XX век: Серебряный век. М.: Прогресс, 1995. С. 460 488.

131. Arendt D. Der poetische Nihilismus in der Romantik. Band 1. Tübingen, 1972.

132. A Guide to Welsh Literature. Vol. 1. Ed. by A.O.H. Jarman & Gwilym Rees Hughes. Cardiff, 1992.

133. An Anthology of English Literature. M., 1978.

134. Bahr H. Die Überwindung des Naturalismus // Die Wiener Moderne: Literatur, Kunst und Musik zwischen 1890 und 1910. Stuttgart, 1994.

135. Bauer J. Arthur Schopenhauer und die russische Literatur des späten 19. und frühen 20. Jahrhunderts. München, 1980.

136. Deutsche romantische Novellen. M.: Verlag Progress, 1977.

137. Frenzel H.A. und E. Daten deutscher Dichtung. Band 1. Deutscher Taschenbuch Verlag. München, 1991.

138. Basker M. «Stixi is snov»: art, magic and dream in Gumilev's Roman-titsheskie cvety // Nicolaj Gumilev. 1886 1986. Berkeley Slavic specialties, 1987. P. 27-68.

139. Kluckchohn P. Das Ideengut der deutschen Romantik. Tübingen, 1953.

140. Lauer B. Das lyrische Frühwerk von Fedor Sologub. Weltgefühl, Motivik, Sprache und Versform. Glessen, 1986.

141. Coleridge S. T. Biographia Literaria. 1817, vol. 1.

142. Coleridge S. T. Biographia Literaria. 1819, vol. 3.

143. Coleridge S. T. Table Talk and Omniana. Öxford University Press, 1917.

144. Coleridge S.T. The Rime of the Ancient Mariner // An Anthology of English Literature. L., 1978.

145. Coleridge S. T. The Theory of Life. In: Coleridge S. T. The Complete Works. Vol. 1. N. Y. - L., 1897.

146. Coleridge S. T. Verse and Prose. M., 1981.

147. Demjanjuk E. The Literary Development of Nikolaj Gumilev // Proceedings of the Australasian Universities' Languages and Literature Asociation. Melbourne, 1964. P. 161.

148. Hocke G.R. Die Welt als Labyrinth. Hg. V. Grutzbacher, Reinbek bei Hamburg, 1987.

149. Lowes J. L. The Road to Xanadu. A Study in the Ways of the Imagination. New York, 1959.

150. Masing-Delic I. The Time-Space Structure and Allusion Pattern of Gumilev" s «Zabludivshiisia tramvai» // Essays in Poetics. Vol. 7. № 1 (1982. Pp. 62 83).

151. Nethercot A. H. The Road to Tryermaine. A Study of the History, Background, and Purposes of Coleridge's «Christabel». New York, Russel and Russel, 1962.

152. Roder F. Novalis. Die Verwandlung des Menschen. Stuttgart, 1992.

153. Sampson E.D. Nikolai Gumilev. Boston: Twayne Publishers, 1979.

154. Selected Poems of Samuel Taylor Coleridge. London, Heinemann, 1969.

155. Slivkin E. / The Last Stop of the Death Machine: An Attempt at a Rational Reading of «The Runaway Streetcar» by N. Gumilev // Slavic and East European Journal. 43 (1999). Pp. 140, 151.

156. Sommerhage C. Romantische Aporien. Zur Kontinuität des Romantischen bei Novalis, Eichendorf, Hofmannsthal und Handke. Paderborn München - Wien -Zürich, 1993.

157. Thompson E. Some Structural Patterns in the Poetry of N. Gumilev // Welt der Slawen. Bd. 19 20, 1974. P. 337 - 348.

158. Unger R. Jean Paul und Novalis. In: Unger, Gesammelte Studien. Berlin 1944 Darmstadt 1966. Bd. 3.

159. Wordsworth W. Selected poems. London, Heinemann, 1973.