Образная система и жанровая сущность "Сказания о Еруслане Лазаревиче"

Стёпина, Наталья Викторовна

автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: Образная система и жанровая сущность "Сказания о Еруслане Лазаревиче"

Год: 2000
Автор научной работы: Стёпина, Наталья Викторовна
Ученая cтепень: кандидата филологических наук
Место защиты диссертации: Орел
Код cпециальности ВАК: 10.01.01

450 руб.

Диссертация по филологии на тему 'Образная система и жанровая сущность "Сказания о Еруслане Лазаревиче"'

Полный текст автореферата диссертации по теме "Образная система и жанровая сущность "Сказания о Еруслане Лазаревиче""

На правах рукописи

^^ (¿А)

СТЁПИНА НАТАЛЬЯ ВИКТОРОВНА

ОБРАЗНАЯ СИСТЕМА И ЖАНРОВАЯ СУЩНОСТЬ «СКАЗАНИЯ О ЕРУСЛАНЕ ЛАЗАРЕВИЧЕ»

Специальность 10. 01.01 - русская литература

АВТОРЕФЕРАТ

диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук

Орел-2000

Работа выполнена на кафедре истории руссхой литературы Х1-Х1Х веков Орловского государственного университета

Научный руководитель - доктор филологических наук, профессор

Шайкнн Александр Александрович

Официальные оппоненты:

- доктор филологических наук Калугин Василий Васильевич

- кандитат филологических наук Капица Федор Сергеевич Ведущая организация - Московский государственный университет

Защита состоится / I 2000 г. в_часов на заседании

диссертационного совета К 113.26.05 в Орловском государственном университете по адресу: 302015, г.Орел, ул Комсомольская, 95.

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке Орловского государственного университета.

Автореферат разослан «_»_1999 г.

Ученый секретарь диссертационного совета г

кандидат филологических наук ека. ]> А.А. Вельская

/У, 0.

Историческая вариативность восприятия литературного произведения заставляет современного читателя-критика с большим вниманием отнестись к памятникам древнерусской литературы. Особый интерес для исследователя представляют беллетристические произведения XVII века, популярность которых в народной среде не ослабевала на протяжении столетий. Одним из несомненных лидеров русской развлекательно-тривиальной литературы XVII-XIX вв. с полным правом может быть признан «Еруслан Лазаревич», получивший также широкое распространение в русской низовой культуре через народные книги и лубочные картинки.

Подлинно научный интерес исследователей русской словесности к «Еруслану» пробудился во второй половине XIX в. (В.В. Стасов, О.Ф. Миллер, А.Н. Веселовский, В.Ф. Миллер, Г.Н. Потанин и др.). Несмотря на наличие ряда работ, затрагивающих в XX веке отдельные вопросы изучения этого памятника (A.C. Орлов, В.Н. Перетц, А.П. Скафтымов, А.М. Астахова, JI.H. Пушкарев, Ф.С. Капица, В.Н. Топоров, A.C. Демин и др.), отмечается значительная неполнота представлений о месте «Сказания о Еруслане Лазаревиче» в русской культуре и литературе.

Сложность обращения к «Еруслану Лазаревичу» как образцу русской массовой культуры XVIII - начала XX вв. заключается в ограниченности общих знаний о культуре простого народа этого периода. Трудность литературоведческого анализа состоит еще и в том, что главенствующее место в науке сегодня занимает мнение о переводном характере «Сказания о Еруслане Лазаревиче».

Научным сознанием «Еруслан Лазаревич» в первую очередь воспринимается как яркий образец восточного влияния в русской литературе. Однако достаточно убедительных свидетельств восточного происхождения. «Еруслана» нет, ибо документального подтверждения ни одна теория не имеет - оригинал не обнаружен. Решению вопроса о литературной родине этого памятника XVII века препятствует односторонний подход к художественному тексту в различных аспектах его поэтики.

главного героя (однозначно «свой», русский). Удовлетворительного объяснения причин такого противоречия до сих пор не предложено.

Актуальность работы определяется не только все возрастающим интересом современной науки к изучению проблем народной культуры. По-прежнему остро ощущается необходимость исследования проблемы системного изучения художественных образов древнерусской литературы и топики русской культуры в целом, национального образа мира. Недостаточно пока изучена медиевистами роль самоназвания древнерусского памятника в формировании литературных жанров Древней Руси. Нуждается в постановке новых вопросов проблема генезиса русского романа.

Предмет настоящего исследования - наиболее популярный в народе вариант «Сказания о Еруслане Лазаревиче» (список Погодина 1773). К этому источнику, главным образом в целях дополнительной иллюстрации, присоединены выдержки из списка Уидольского 930, древнерусских текстов и примеры русской фольклорной традиции.

В настоящей работе ставится задача проанализировать текст списка Погод. 1773 с целью выявления национальной специфики его образной системы и определения:* причин популярности «Еруслана» в русской низовой культуре второй половины XVII - начала XX вв.; • культурной среды, в рамках которой формировалось мировосприятие автора текста; • архетипических истоков образного арсенала «Сказания о Еруслане Лазаревиче»; • жанровой сущности памятника.

Научная новизна диссертации заключается в том, что избранный для анализа список Погодина 1773 текстуально ранее не изучался. «Сказание о Еруслане Лазаревиче» впервые рассматривается одновременно в литературоведческом и культурологическом аспектах, как факт русской литературы XVII века и как явление массовой культуры XVIII - XIX веков. Исследуется образная система произведения и связь его жанра с начальным этапом становления оригинального русского романа.

Методика и методология исследования

Интерес к образной системе «Сказания о Еруслане Лазаревиче» связан прежде всего с разнообразием источников, повествующих о жизни и приключениях доблестного Еруслана. Существование в различных традициях (рукописной, печатной, устной, лубочной) привело к тому, что популярен был не герой конкретного произведения, а его образ, созданный и книгой, и сказкой, и лубочной картинкой. Кроме того, образ Еруслана Лазаревича воспринимался на фоне комплекса других художественных образов, в той или иной степени узнаваемых и стабильных. В сложившейся ситуации необходимо иметь некий «общий знаменатель», который помог бы установить среди частных наблюдений наиболее универсальные элементы.

Образная система «Сказания о Еруслане Лазаревиче» понимается нами как многослойная динамическая совокупность художественных образов, формирующая целостное восприятие текста.

Мы избираем синтезирующий путь исследования. В данной работе предпринимается попытка сочетать историко-культурный и поэтико-теоретический подход к художественному тексту.

Теоретическое и практическое значение исследования состоит в том, что оно позволяет уточнить представления о комплексе проблем «Сказания о Еруслане Лазаревиче», выявляет связи «Еруслана» с русской культурой, разрабатывает приемы анализа образной системы древнерусского литературного памятника.

Материал диссертации может быть использован в спецкурсах и спецсеминарах, а также при проведении занятий по теории литературы и по истории древнерусской литературы.

Апробация работы проведена в форме выступлений на конференции молодых ученых Орловского госпедуниверситета (1996), на межвузовской областной конференции молодых ученых (Орел, 1996), а также на заседании аспирантского объединения, действующего при кафедре истории русской литературы XI - XIX вв. ОГУ (1998).

Структура диссертации. Работа состоит из введения, четырех глав, заключения, списка цитируемой и упоминаемой литературы.

Содержание работы.

Во «Введении» обоснована актуальность избранной темы, определен предмет исследования, сформулированы цели и задачи работы, обозначена методика и методология исследования. Охарактеризованы основные понятия и термины, которые используются в процессе анализа текста.

Корни сложившегося научного восприятия «Еруслана Лазаревича» уходят в эпоху расцвета русской компаративистики и фольклористики. Почти одновременное издание двух списков XVII века (в 1859 г. Н. Тихонравов опубликовал список Ундольского 930, а в 1860 г. Н. Костомаровым был опубликован список Погодина 1773) дало возможность ученым использовать «Сказание о Еруслане Лазаревиче» в качестве иллюстративного материала для доказательства различных филологических теорий. Направление научных поисков было задано работой В.В. Стасова «Происхождение русских былин» (1868), где впервые в науке была отчетливо сформулирована идея связи русского памятника с «Шах-наме». Аргументация критика сводилась к указанию на сходство событийных планов «Сказания» и персидской поэмы. Отсутствие конкретного источника перевода или заимствования «Еруслана», также как и отсутствие текстуального анализа, не помешало внедрению в сознание ученой публики мысли о восточном происхождении широко известного в русской низовой культуре произведения.

Огромное значение для последующего изучения «Еруслана» имел сделанный В.В. Стасовым выбор рукописного источника. Предметом сопоставления с «Шах-наме» стал список Унд. 930, не имевший в ХУШ-ХХ вв. продолжения в рукописной, лубочной и устной традиции.' Именно «восточная» редакция, нетипичная для бытовавшего в народной среде «Еруслана», стала предметом повышенного внимания ученых и практически единственным исследуемым текстом «Сказания».

Создалась парадоксальная ситуация: научная мысль целенаправленно искала иноземные корни одного Еруслана, а в русской культуре и народном соз-

' Такое своеобразие списка Уидольского, 930 дало впоследствии право на выделение его в самостоятельную «восточную» редакцию «Еруслана» См.: Пушкарев Л.Н. «Восточная» редакция Повести о Еруслане Лазаревиче //ТОДРЛ.-Л., 1969.-Т.24.-С.214-217.

нании жил в это время другой Еруслан. «Заимствования» обнаруживали в тексте списка Унд. 930, а «народным любимцем» стал Еруслан, берущий начало в тексте списка Погод. 1773. Этот «феномен Еру слана», пожалуй, и стал причиной несоответствия между «заимствованным» характером произведения и народностью образа его главного героя.

Концентрация внимания на тексте списка Погод. 1773, который предлагается считать исходным вариантом народною (массового) «Еруслана», позволяет исследователю избежать прямой полемики с предшественниками, оставляя в стороне вопросы, связанные с «восточными корнями» памятника, и отдать предпочтение «презумпции оригинальности» произведения, рассматривая его как продукт русской культуры.

Глава I «Образная система «Сказания о Еруслане Лазаревиче» в свете топики русской культуры» посвящена исследованию причин популярности списка Погод. 1773, анализу доминирующих культурных элементов в поверхностном слое «Сказания о Еруслане Лазаревиче».

Использование списка Погод. 1773 в качестве основы позднейших рукописных, лубочных и сказочных редакций определенно свидетельствует о потенциальной художественной привлекательности именно этого текста. Новая версия приключений Еруслана, с точки зрения русского читателя, оказалась более интересной, чем «восточная» редакция. «Восточная» редакция не имела прямого отношения к лубочным вариантам «Еруслана».

Основная причина популярности списка Погод. 1773 кроется, по всей вероятности, в том, что этот вариант «Сказания о Еруслане Лазаревиче» наиболее органично соединил в себе элементы фольклора и литературы, наиболее ярко продемонстрировал свое типологическое родство с беллетристикой XVII века, востребованной русским читателем. Видимо, другие списки «Еруслана» (список Погод. 1556 и список Унд. 930), созданные в том же XVII веке, потенциально уступали по этим параметрам списку Погод. 1773 и не выдержали конкуренции с ним в дальнейшем. Одна из причин популярности кроется в своеобразии поэтики жанра «Еруслана Лазаревича» в целом, независимо от конкретного текста. Высказывается предположение, что образная система «Сказания о Еруслане Лазаревиче» ориентирована на топику русской культуры;

жанровая сущность произведения соответствует «горизонту ожидания» русского читателя XVII - XVIII вв.

Абсолютизация сюжета, некогда утвердившаяся в подходе к изучению «Сказания о Еруслане Лазаревиче», снизила интерес к языковой основе произведения, ограничила, в частности, наблюдения над лексикой поисками признаков «восточного» влияния. Предпринятый текстуальный анализ свидетельствует, что языковая ткань произведения насыщена особого рода лексикой, позволяющей русскому читателю видеть не только внешнее, но и скрытое в глубинах национальной культуры значение вполне обыденных слов.

Текст списка Погод. 1773, если посмотреть на него как на оригинальное произведение, а не как на восточное заимствование, покоряет своей доступностью и многомерностью художественного потенциала. Самые привычные для русского читателя слова и выражения (хлеб, человек, веселье, радость, сыра земля) несут большой объем информации, поскольку являются концептами русской культуры. Показательно, что наиболее распростаненное среди персонажей «Сказания о Еруслане Лазаревиче» имя - Иван. Обилие Иванов, окружающих заглавного героя, вызывает однозначные ассоциации, именно это имя стало в массовом сознании синонимом представителя русской нации.

Можно с большой долей уверенности утверждать, что автор списка Погод. 1773 подарил русской культуре вполне оригинальное произведение. Не случайно издатели этого текста (Н. Костомаров, Б.И. Дунаев, Н.С. Демкова, А.Н Ужанков), несмотря на выводы ученых о его заимствованном характере, смело помещали его в ряд аналогичных по духу русских памятников XVII века.

Приблизиться к разгадке удивительной притягательности «Еруслана» помогает выявление в тексте преобладающей роли концептов русской культуры, ряда сквозных мотивов, типов поведения и других составляющих национальной топики.

Куда бы ни забросила судьба Еруслана, он неизменно остается в своем языковом пространстве. Речь героев насыщена образными универсалиями, что свидетельствует об использовании языка культуры, где обыденные слова и обороты получают особые символические значения (культурную семантику). Использование автором «Сказания» языка культуры создает в первую очередь

достоверную и многоплановую картину материальной и духовной жизни древнерусской народности.

Текст списка Погод. 1773 помогает скорректировать представления о доминирующих культурных элементах в поверхностном слое «Сказания о Ерус-лане Лазаревиче». Не подтверждается мнение о преобладании «чужого» (иранского) элемента в культурном пространстве памятника. Пространство национальной культуры в нем типизируется в соответствии с авторским мировоззрением. Автор через привычное взгляду героев раскрывает свой собственный взгляд на мир.

Стереотипы поведения, осознаваемые автором и героями как «свое», аналогичны имеющимся в духовном и художественном опыте русского человека. Фиксируется отражение обычая побратимства и мотив побратимства. Поиски конкретной этнической традиции заставляют обратить внимание на мотив застолья. Совместная трапеза осознается автором как характерная черта придворного быта, единая для разных царств. В сознании персонажей со всей очевидностью присутствует ориентация на «обычай» {«Когда бывают люди добрые, и они прежъ худых речей пьют и едят, и потешаются, в чисте поле разъезжаются»). У героев, несомненно, существует понятие об этикете.

Сопоставительный анализ двух ранних списков «Сказания о Еруслане Лазаревиче» дает представление о степени зависимости создателей списка Погод. 1773 и «восточной» редакции от фольклорной традиции вообще. Автор списка Погод. 1773 более тяготеет к народно-поэтическому «красивому» слогу, намеренно создавая литературное произведение. Автор списка Унд . 930 избегает речевых украшений, но не скупится на перечисление бытовых деталей, сохраняя при этом сюжетно фолышорно-мифологическую ориентацию художественного мышления. В интересующих нас текстах наблюдается различие конкретного воплощения мотива побратимства и темы братских связей. Преобладание модифицированного в русле христианской традиции понимания «братства» людей четко прослеживается в замысле списка Погод. 1773. Идея «кровного» родства в понимании братских отношений становится ведущей для списка Унд. 930.

Обращение авторов списка Погод. 1773 и списка Унд. 930 к семантике

свадебного обряда обогащает «Сказание» в образном и жанровом отношении. В обоих текстах отмечается взаимовлияние глубоких мифологических и сказочных корней, с одной стороны, и деталей русского быта, с другой. Введение элементов реальности делает тексты более понятными и близкими читателю, воспитанному в лоне русской культурной традиции.

Для культурного пространства «Сказания» характерны типично русские обращения «государь», «человече», «брате». Общеупотребительность последнего достаточно ярко высвечивает специфику понимания родства. Люди могут быть братьями не только по крови. Суть явления следует искать в плоскости, связанной с духовной близостью людей (Ср.: «Все люди братья и во всех Христос!»). Благодаря авторскому мировоззрению в культурном пространстве текста списка Погод. 1773 возникает тема духовной жизни.

Анализ духовной жизни героев «Сказания о Еруслане Лазаревиче» выявил несомненную доминанту религиозного ощущения жизни с постепенным расширением сферы христианского мировосприятия. Обязательные духовные основы бытия автор видит в христианстве. Частое упоминание на страницах списка Погод.1773 «образа Божия» вызывает конкретные ассоциации с православной традицией почитания икон. Повсеместное распространение икон в культурном ареале «Сказания о Еруслане Лазаревиче» - веский аргумент против излишней архаизации сюжета, а также против связи этого произведения с «Шах-наме» или «дошахнамевскими» и «послешахнамевскими» текстами (поскольку ислам уже на ранних стадиях становления отказался от изобразительной формы пропаганды своих идей).

В христианской традиции культ икон является выражением конкретно-духовного миросозерцания. Важно, что Еруслан Лазаревич молится перед иконой; мимолетное, на первый взгляд, упоминание о молитве перед образом несет огромную смысловую нагрузку: автор как бы контролирует поведение Ерусла-на, благонамеренность его поступков. Герой лишь однажды нарушает традицию («И тут Еруслон Лазаревич входит в бел шатер, забыл образу Божию молиться, сердце его разгорелось, юность его заиграла»), «Забывчивость» обернулась бедой. Закрыв свое сердце дтя молитвы, человек временно оказался вне духовного пространства и попал во власть греха. Он поддался голосу плоти,

возгордился, а затем совершил двойное убийство. Надо признать, что благочестие Еруслана относительно, поскольку герой подчас исповедует двойную мораль: он и христианскому Богу молится, и языческий разгул чувств в себе не пресекает. Однако автор словно не замечает этих противоречий и с легкостью переходит от рассказа о прегрешениях Еруслана Лазаревича к повествованию о его дальнейших подвигах и благодеяниях. Так создается ранее незнакомый древнерусскому читателю оригинальный литературный портрет молодого богатыря. Еруслан знает, как надобно поступать, но не всегда может совладеть с собой. Его поступками руководит преимущественно чувство («богатырское сердце не утерпчиво»).

Здесь нельзя обойти вниманием и роль национального «горизонта ожидания». Рациональность поступков (будь она присуща Еруслану) вряд ли помогла бы русскому человеку признать в нем «своего». Достаточно вспомнить фольклорные и литературные аналогии, чтобы удостовериться в привычности, узнаваемости Еруслановых «манер» (Ср.: поведение Василия Буслаева, Дмитрия Карамазова, Ивана Флягина). Важно, что и в позднейшее время (уже в Х1Х-ХХ вв.) русский читатель не удивлялся отсутствию радикальной противоположности между двумя моделями религиозно-нравственного поведения героя и воспринимал подобное соседство как данность.

В общекультурном аспекте в поведении Еруслана можно усматривать и своеобразное стремление выйти за границы ортодоксального мышления.

Амбивалентность поступков Еруслана Лазаревича выступает как вполне определенное художественное качество, должное утвердить реальность изображаемого. Далекий от религиозного дидактизма автор способен понять широту натуры своего героя, одновременное присутствие в нем христианского смирения и языческой вольности. Тем не менее, этические ценности создателя списка Погод. 1773 отождествляются с христианством, с кодексом утверждаемой им морали.

В контексте религиозных представлений автора кульминационной сценой произведения следует считать не змееборство и не бой отца с сыном, а смирение Еруслановой гордыни перед богатырской головой. Непривычно видеть доблестного героя в роли «просителя», когда он вынужден обратиться к бога-

тырской голове за помощью. Вместе с тем проявление человеческой слабости вызывает у читателя чувство сопереживания, а дальнейшие события еще более располагают к богатырю и усиливают человеческую сопричастность.

Читателю были понятны мотивы поведения Еруслана: в критической ситуации, на грани жизни и смерти, человек вспомнил о Высшей силе («Господи Боже, Спас милостивы]»). Автор здесь не устремляется вместе с героем навстречу очередному «подвигу», а продолжает наблюдать за движением души и сердца Еруслана, который сумел все-таки побороть гордыню и вернуться к светлому началу в себе, к Божьей правде. Он покаялся и тем заслужил прощение («И зговорит ему богатырская голова: «Бог тя простит, Еруслон Лазаревич, в том слове, что дерзнул со млада ума!»). Мудрость богатырской головы противопоставляется в этой ситуаци молодости Еруслана.

Немаловажно, что свои самые «знаменитые» подвиги (змееборство и бой с неузнанным сыном) Еруслан совершает после этого духовного перелома. С нашей точки зрения, оба эти подвига функционально уступают Еруслановой победе над собой, ибо внутренний ритм произведения явно изменился вместе с героем и от каждого следующего «деяния» теперь получает лишь дополнительный акцент, а не новое изменение. Так, победа над змеем развивает тему религиозного служения, которая была ранее заявлена победой над князем Данилой Белым. «Утвердившись в вере», Еруслан Лазаревич даже помиловал князя Данилу Белого. В целом христианская ориентация начинает доминировать в поступках Еруслана непосредственно после покаяния.

Христианизация списка Погод. 1773 не ограничивается только сюжетным уровнем, а закрепляется и в других пластах произведения. В частности, на вербальном уровне фиксируются мотивы религиозного служения и сакрализации монарха Заметно постепенное усиление христианской тематики к финалу «Сказания». Начальная семантическая база религиозной сферы («благословение», «грех», «слезы», «молитва», «.образ Божий») становится шире после сцены преклонения Еруслана перед богатырской головой.

Глава II «Образы пространства и времени в «Сказании о Еруслане Лазаревиче» посвящена исследованию хронотопа. Действие «Сказания о Еруслане Лазаревиче» начинается «во царствие царя Картауса Картаусовича».

Читатель сразу получает информацию о месте и времени событий. Это уже не абстрактное сказочное «тридевятое царство» или «некоторое государство». Здесь присутствует своеобразная установка на достоверность. Важно, что перед нами ситуация условной реальности. «Достоверность» в данном случае имеет художественную природу и не соотносится с реальной действительностью. Поэтому категории художественного пространства и времени в «Сказании» можно охарактеризовать как условно географическое пространство и условно историческое время.

Рассматривая образы географического пространства, мы пришли к выводу, что автор списка Погод. 1773 охотно пользуется арсеналом пространственных образов русской культуры. Наибольшее распространение получили образы чистого поля, моря и дороги.

Топонимика списка Погод. 1773 достаточно богата. Географические названия способствуют тому, что художественный мир «Сказания» становится рельефным, «видимым». Читатель видит многообразие стран и правителей. Через это зримое многообразие формируется представление о грандиозности Еруслановых деяний. При описания места действия нередко изображается реакция героя («Еруслон Лазаревич удившся»).

Созерцательное восприятие пространственных образов, а в конечном итоге и окружающего мира в целом, акцентируется автором не единожды, и этому есть веские причины: склонность к созерцанию - характерная черта русского мировосприятия, тесно связанная со средой обитания и основами православия.

Гуманистическое осмысление пустого пространства помогает ощутить масштабность трагедии разоренного «силой татарской» царства Картауса.

Анализ образов географического пространства позволяет частично охарактеризовать индивидуальные образы пространства автора (или-авторов) данного текста. Есть все основания полагать, что «психо-ментальные особенности» автора списка Погод. 1773 формировались под воздействием древнерусской культуры и русской действительности.

Индивидуальные образы пространства возникает за счет расширения культурной семантики традиционно фольклорного образа. Так, образ чистого

поля кроме привычной фольклорно-символической ипостаси выступает в своей предметной и ситуативной конкретности, вызывая разнообразные и часто неоднозначные литературно-реалистические ассоциации. Чистое поле в «Сказании о Еруслане Лазаревиче» - это территория свободы физической и духовной. За привычной клишированной формулой «чистое поле» кроется гигантская зкст-ралингвистическая зона безграничного простора, сотворенная из близкородственных микрообразов.

Как бесспорный топос русской литературы выступает в тексте списка Погод. 1773 образ дороги и мотив дороги, с которой связал свою судьбу- Еруслан. Дорога в тексте списка Погод. 1773 принимает конкретные очертания («в шы-ритину та сокма пробита как доброму стрельцу стрелитъ, а в глубину та сонма пробита как доброму коню скочить»). Гиперболизированные размеры дороги облекаются в поэтическую форму сравнения. Поэтизация носит четко выраженный национально русский характер.

Мотив дороги имеет глубокие фольклорные корни. Сюжет любой волшебной сказки, как правило, не обходится без дальней и трудной дороги героя, вырастающей до уровня символа жизненного пути. Однако если сказочный герой вынужден отправиться в странствие, выполняя чье-либо задание или исправляя собственные ошибки, то Еруслан «подружился» с дорогой не по воле обстоятельств (он уезжает из дома без какого-либо задания). Еруслан Лазаревич по собственной воле выбирает дорогу (или дорога выбирает его). При этом герой знает, зачем и куда едет («поехал в чистое попе гулять и изьежжать князя Ивана русского богатыря»; «поехал в чистое попе гулять, ко индейскому царству, поклониться царю Далмату да свидеться с Иваном Белой Епанчой»; «поехал Еруслон Лазаревич ко граду Дербию, ко царю Варфоломею поклонити-ся, а хощет видети прекрасную царевну Настасию Варфоломеевну» и др.). Во всех случаях Еруслан едет не добывать (или возвращать что-либо), а гулять, поклонитися, свидеться, видети.

Дорога одаривает Еруслана новыми впечатлениями., под воздействием этих «дорожных впечатлений» рождаются и мысли литературного героя («сам себе подумал»). Дорога - это воплощение динамики бытия Еруслана. Лексика, связанная с дорогой, с передвижением человека в пространстве зайимает осо-

бое место в языковом сознании азтора списка Погод. 1773. Поразительно многообразие метких разговорных форм глагола («не доезжаючи», «изьежжать», «сустигать», «съежжагь» (кого-либо), «понадогнал», «Еруслон Лазаревич выпе-редил Ивашка и из очей у него выехал» и др.).

Функциональные и поэтические особенности образов географического пространства сложны и многогранны: эти образы могут быть правильно поняты лишь в единстве с реальным. Свое значение они обнаруживают в литературном тексте как едином целом.

Художественное время изображается в «Сказании о Еруслане Лазаревиче» многопланово. Временная система произведения преодолевает фольклор-« ную замкнутость. Наличие исторического (государственного) мировоззрения у творца «Еруслана» подтверждается самим делением мира на «царства». Жизнь в этих «царствах» полна реальных исторических примет, чаще всего хорошо знакомых русскому человеку. Условно историческое время (близкое, но не тождественное эпическому времени русских былин) отодвигается на второй план и создает фон, на котором разворачивается история жизни главного героя.

Если «историческая» действительность восстанавливается косвенно, по приметам древнерусского быта, то время, связанное с Ерусланом («Ерусланово время») воспроизводится прямо и становится ведущим. Как только Еруслан Лазаревич стал дееспособным, начался зримый отсчет времени его приключений и соответственно основного времени произведения. Читатель узнает и о том, что произошло с героем, и о том, когда это случилось. Каждое «деяние» Еруслана маркируется его возрастом («А в те поры Еруслон Лазаревич шти лет по седьмому году пошел»; «И едет Еруслон Лазаревич месяц, и другой, и третей; а в те поры Еруслон Лазаревич седми лет»). Закрепленность художественного времени за образом персонажа можно рассматривать как проявление ренес-сансного антропоцентризма, что вполне согласуется с атмосферой русской культурной жизни XVII века.

О литературной природе текста свидетельствует стремление автора списка Погод. 1773 к хронологической точности изображения. Ход времени «Сказания» получает внешнее выражение через фиксацию дорожного времени, т.е. времени, проведенного Ерусланом в дороге («И ехал месяц, и другой, и третей,

ажио наехал Еруслон Лазаревич в чисте поле рать силу побитую»; «И ехал Еруслон Лазаревич полгодичное время, а в те поры Еруслону минуло десять лет; и не доехал Еруслон в подонскую орду до Шпотена града 4 поприщ»).

Четко определить жанровую природу образов художественного пространства и времени в «Сказании о Еруслане Лазаревиче» не представляется возможным, так как одни из них носят преимущественно общефольклорный характер, а другие - явное порождение литературной традиции.

В главе III «Особенности создания образов-персонажей в «Сказании о Еруслане Лазаревиче» самостоятельная система образов-персонажей рассматривается как составная часть (подсистема) единой образной системы литературного памятника. Интерес исследователя вызвали индивидуальные и архетипические признаки, а в отдельных случаях и жанровые истоки образов.

Автор списка Погод. 1773 индивидуализирует образы богатырей и правителей. Несмотря на мифологическую или эпическую основу каждого образа, персонажи «Сказания о Еруслане Лазаревиче» воспринимаются как обычные люди, наделенные конкретными судьбами, но свободные в своих поступках. Каждый из правителей в разной мере наделен «живостью», по-своему проявляет себя как человек.

Изображая «царей» и «князей», древнерусский книжник стремился отойти от стандартной фольклорной схемы. В образе царя Картауса Картаусовича перед читателем предстает человек, способный принимать решения, ошибаться, страдать, быть зависимым от обстоятельств. Небезынтересно также, что личная судьба этого правителя напрямую связана с «исторической» судьбой его страны. Явно чувствуется стремление автора текста избежать фольклорной статичности характера, создать литературный образ.

Князь Данила Белый отличается агрессивностью и коварством. Негативному восприятию этого образа способствует изображение следов его разрушительной деятельности. Среди остальных правителей выделяется вероисповеданием (исповедует веру татарскую) и титулом (он не царь, а князь). Это обстоятельство дает основания предполагать, что образ Данилы Белого восходит к архетипу врага русской земли, известному по былинам Киевского цикла и древнерусским летописям.

Царь Дашат «убоялся Ерусяана». Возможно, именно эта слабость характера (трусость) определяет миролюбие Далмата. Вольный царь, Огненный щит, пламенное копье очень могущественен. Рослоней при всем своем бога-ть >ском сложении «не мог биться и против его стояти», даже Еру слан его «убоялся». Вместе с тем это живой образ, показанный и в простых человеческих проявлениях чувства. Составитель списка Погод. 1773 наделил Вольного царя незаурядной эмоциональностью. («И тут царь от печали воздохнув, и пал на землю»). Поступками столь могущественного, наделенного волшебной силой правителя, руководит присущий смертному человеку естественный страх за свою собственную жизнь.

Царь Варфоломей не случайно носит христианское имя: из всех правителей «Сказания» он наиболее религиозен (избавление от страданий, причиняемых его народу чюдом, воспринимает как Божью милость; никому не причиняет зла; о его кончине говорится, что он преставился). Жители его царства напрямую названы «православными христианами». Кроме того, царь Варфоломей показан автором списка Погод. 1773 как человек семейный, «домашний», располагающий к себе читателя. В целом создается образ праведного христианина и «доброго царя».

По мере сюжетной необходимости акцентируются возрастные и социальные различия героев. Так, из самохарактеристики богатыря по имени Ивашка сивой конь Алогти-Гирей, горазной стрелец, сильной борец, в полку богатырь можно заключить, что он осознает себя одновременно пастухом и слугой. Сочетание двух архетипов (пастуха и слуги) в одном образе прежде всего интересно в плане соединения традиций: очень древнее (пастух - образ архаического фольклора) «модернизируется», гармонично вбирая в себя черты типажа более позднего по хронологии (слуга - литературный образ, который стал особенно набирать популярность в эпоху Возрождения). По отношению к Еруслану этот персонаж выступает как добрый помощник (помогает «добыть» коня). При всем своем богатырстве он все же «стар человек», автор постоянно подчеркивает его возраст.

Для понимания сущности князя Ивана русского богатыря важно учесть, что он князь-богатырь, т.е. не просто храбрый воин, а дворянин. Форма имени

(Иван, а не Ивашка) свидетельствует о значимости его персоны на сословно-иерархической лестнице. Образ этого богатыря более всего близок архетипу рыцаря. Одновременно с книжными истоками образ князя Ивана русского богатыря имеет и глубокие мифологические корни, поскольку обстоятельства сражения князя Ивана с Феодулом царем позволяют усмотреть связь с мифологическими стереотипами древности, где брачное соединение молодых изображалось в обрядах как захват, кровавая битва, война.

Богатыри в «Сказании» - это физически сильные люди. Одни из них (князь Иван русский богатырь, Рослоней) используют свою силу в «военных целях», но защищают при этом свои личные интересы. Другие (Ивашка сивой конь Алогти-Гирей, Ивашка Белая Епанча) не сражаются с войсками противника, а несут «мирную» службу, защищая интересы своих хозяев. Большое внимание повествователь уделяет самохарактеристике героев-богатырей, их самораскрытию в диалоге.

Автор списка Погод. 1773 отводит богатырской голове очень важное место в своем произведении, она играет значительную роль в движении сюжета. Гигантские размеры, неподвижность, явная связь с землей, сравнение с горой вызывают ассоциации с образом восточнославянского мифологического богатыря Святогора. Подчеркнутая «телесность» образа Рослонея (богатырской головы) помогает читателю наглядно представить себе физическую мощь богатыря. Однако, несмотря на внешнюю архаичность образа, его внутренняя сущность далеко не однозначна. Не мифологическое, а вполне реальное человеческое начало подчеркивается в образе богатырской головы финалом истории Рослонея.

Образ богатырской головы в данном варианте «Еруслана» никак нельзя считать случайным, поскольку и судьба, и внешность, и внутренняя духовная зрелость мудрого Рослонея вызывают читательские симпатии.

Семантика двойничества при описании богатырского детства Еруслана-младшего, целенаправленные поиски им родителя и последующее совместное возвращение домой позволяют назвать Еруслана Еруслановича «сыном своего отца». Тем не менее богатырское начало этого персонажа подчиняется общечеловеческому: читатель видит перед собой вполне реального человека с его «се-

мейными» проблемами.

Главный герой «Сказания» - Еруслан Лазаревич - странствующий богатырь-рыцарь, ищущий применения своей физической силе. Он может иногда забыть о христианских добродетелях, (нарушает заповеди «не убий», «не прелюбодействуй»), одержим гордыней, но никогда не забывает о защите своей веры и своих собратьев по вере, всегда готов на время отречься от личных стремлений во имя защиты интересов государственных.

Архетипические и художественного истоки образа Еруслана Лазаревича надо искать как в устной народной традиции, так и в книжной, испытавшей на себе большое влияние переводной литературы. Даже беглый, но разнонаправленный анализ позволяет усмотреть неоднородность и в плане происхождения, и в плане трактовки характера. Образ Еруслана Лазаревича восходит к архетипам богатыря (сказочного и былинного), Ивана-царевича, рыцаря и героя агиографической легенды.

Древняя общеиндоевропейская основа образа дополняется в «Сказании» этнокультурной традицией. Отсутствие фактологической точности житийного канона в передаче боя Еруслана со змеем («града губителем») компенсируется общим пафосом духовной силы христианства. Архетип св. Георгия Победоносца отражается в «Сказании о Еруслане Лазаревиче» с поправкой на русскую традицию понимания образа святого конного воина и максимально сближается с архетипом героя древнерусского княжеского жития.

Глава IV. Проблема определения жанровой сущности «Сказания о Еруслане Лазаревиче». Решение этой проблемы «Сказания о Еруслане Лазаревиче» напрямую связано с решением общих вопросов состояния жанровой системы древнерусской литературы.

Неординарная жанровая сущность рукописных вариантов «Еруслана» отразилась уже в самоназвании произведения - сказание. При всей неопределенности жанровой семантики древнерусское сказание изначально было лишено сказочности как таковой. Как нельзя лучше соответствует жанровой заданности сказания отмеченная ранее в списке Погод. 1773 установка на достоверность. Русские книжники осознавали несказочность приключений Еруслана Лазаревича, вероятно, самоназвание отражает народное понимание необычности жан-

ра произведения подобного типа. В сознании простого народа «Еруслан» явно был выходцем из нескольких жанров, но при этом оставался художественно цельным и понятным для любого русского читателя XVII века.

Стилистику «Еруслана» позволительно считать смешанной. Сама эпоха программировала стилистический полисемантизм русского культурного пространства XVII века. Поэтому наличие в тексте списка Погод. 1773 образных универсалий русского фольклора, отголосков восточного влияния, многочисленных книжных аллюзий подводит к мысли о «контрапункте стилей» (термин Д.С. Лихачева) как неотъемлемой части художественной задачи автора.

Анализ образной системы списка Погод. 1773 показал, что этот памятник представляет собой синтез образного арсенала различных традиций: русской и инокультурных (восточной и западной); языческой и христианской; церковной и светской; книжной и фольклорной. Одновременно наблюдается синтез жанров (сказка, былина, житие, воинская повесть, сказание, похождение, переводной рыцарский роман) и стилей. В целом «Сказание о Еруслане Лазаревиче» имеет очень сложную производную структуру. Подобную структуру произведений - органичное взаимопереплетение и взаимодополнение всех значимых пластов и компонентов художественного текста - мы предлагаем именовать сквозным синкретизмом.

Среди жанров мировой литературы, получивших к XVII веку широкое распространение, нам известен только один, обладающий подобной структурой. Это роман, жанр, возникший во Франции на рубеже Средневековья и Возрождения В историко-стадиальном плане русская культура XVII века типологически была подготовлена к появлению оригинального жанра, аналогичного роману, который явила миру Франция в пору позднего Средневековья.

Несмотря на присутствие разнообразных эпических мотивов, произведение имеет единый сюжет, который, исходя из авторского подзаголовка («Сказание и похождение о храбрости, о младости и до старости его бытия, младого юноши и прекрасного русского богатыря, зело послушати дивно, Ерус-лона Лазаревича»), может быть обозначен как путь Еруслана во времени и пространстве, или индивидуальный жизненный путь, выбранный самим героем. Исследование образной системы списка Погод. 1773 тоже дает основания ут-

верждать, что сюжет «Еруслана» сводится к изображению героя как частного человека и его жизненного пути как личной судьбы. Подобный тип сюжета принято определять как романный. В пользу романного характера свидетельствует и то, что сквозной синкретизм является главной структурной особенностью анализируемого памятника.

Окончательное определение жанровой сущности «Сказания о Еруслане Лазаревиче» требует обращения к вопросу о зарождении романного жанра в русской литературе. Согласно общепринятой точке зрения первые оригинальные образны романа появились в России только к середине XVIII в., а в предыдущем столетии формировались лишь предпосылки возникновения этого жанра. Для того, чтобы «Еруслана Лазаревича» с полным правом можно было назвать оригинальным русским романом, необходима серьезная корректировка наших представлений о генезисе русского романа.

Многие факты, выявленные при сопоставлении содержательных и структурных элементов «признанных» русских романов XVIII в. и «повествовательных опытов» XVII в., побуждают к пересмотру хронологических рамок возникновения романного жанра в русской литературе. Принципиальных различий в жанровой сущности популярных русских повестей XVII в. и романов Ф. Эмина, М. Чулкова, В. Левшина, М. Попова выявить не удалось. Есть основания полагать, что творческая активность русских книжников XVII века, синтезируя достижения различных традиций, сознательно приводила в движение механизм создания национального романа. Оригинальный русский роман существовал уже во второй половине XVII века как вполне сформировавшееся явление.

В «Заключении» подводятся итоги исследования и кратко излагаются его основные результаты. Существование «феномена Еруслана» и наши наблюдения над текстом списка Погод. 1773 заставляют усомниться в правомерности сложившегося стереотипа восприятия этого древнерусского памятника как заимствования. Принципиальное разграничение «восточной» и «полной сказочной» редакций позволяет обособить оригинального русского «Еруслана Лазаревича» («Еруслана» массовой культуры) и считать список Погод. 1773 его родоначальником.

Вопрос о происхождении всенародного любимца Еруслана должен быть снят. Подобная постановка вопроса уместна только на уровне исследования пратекста, каковым по отношению к начальному тексту популярного на Руси «Сказания о Еруслане Лазаревиче» (список Погод. 1773), может равно являться и не дошедший до нас источник («оригинал»), и любой из сохранившихся ранних списков XVII века (список Погод. 1556 или список "Унд. 930).

Уверенность художника слова в адекватном читательском восприятии его «Сказания» покоится на использовании образных универсалий, характерных для русского фольклора. Наивное (не научное) сознание носителей языка идентифицирует специфические воззрения на природу и жизнь, которые складывались в родной культуре в течение веков. Культурное пространство текста, запечатлевшее этнические стереотипы поведения, типизируется в соответствии с мировоззрением русского человека. В целом последовательно прослеживается ориентация образной системы «Еруслана Лазаревича» на топику русской культуры.

Специфика изображения персонажей состоит в психологически углубленной трактовке образа человека, в акцентировке его сложной, подчас противоречивой духовной сферы, достаточно абстрагированной, но уже личностной, а не родовой, не коллективной. Пользуясь известными ему художественными средствами русского фольклора и средневековой литературы, автор индивидуализирует образы богатырей и правителей.

Повышенный интерес к личной жизни героев закрепляется и на уровне жанра произведения. Предметом изображения для автора «Сказания» становится индивидуальная судьба частного человека, что вполне соответствовало ожиданию русского читателя XVII века. Жанровая сущность произведения определяется также его структурной особенностью — сквозным синкретизмом — и типологически близка роману.

Настоящее исследование позволяет обозначить проблему поэтапного становления русского романа. Для более убедительного обоснования постановки

означенной проблемы необходимо сопоставит;, приведенные в работе факты с историей зарождения романного жанра во всемирной литературе.

Список публикаций по теме диссертации.

1. Образ Еруслана Лазаревича // Гуманитарные проблемы глазами молодых. Неделя науки - 96. Материалы конференции молодых ученых Орловского педуниверситета.- Выпуск 4. Орел: ОПТУ, 1996.- С. 77-82.

2. Педагогическая направленность «Сказания о Еруслане Лазаревиче» // Проблемы современной науки: Материалы областной межвузовской конференции молодых ученых. - Орел, 1996.- С. 42-43.

3. К вопросу о зарождении романного жанра в русской литературе // Научный альманах Орловского государственного университета. Серия: Гуманитарные науки. Выпуск 2: Филологические науки. Педагогика. Психология. Музыкознание. Искусствоведение. - Орел, 1998 - С. 9-14.

Отпечатано в отделе оперативной полиграфии Орловского областного комитета государственной статистики. Тираж 100 экз. Заказ №126

Оглавление научной работы автор диссертации — кандидата филологических наук Стёпина, Наталья Викторовна

ВВЕДЕНИЕ.

ГЛАВА I. Образная система «Сказания о Еруслане Лазаревиче» в свете топики русской культуры.

§ 1. К вопросу о причинах популярности списка Погодина №

§ 2. Пространство культуры в художественном мире

Сказания о Еруслане Лазаревиче».

§ 3. Духовная жизнь героев «Сказания о Еруслане Лазаревиче».

ГЛАВА П. Образы пространства и времени в «Сказании о Еруслане Лазаревиче».

§ 1 .Образы географического пространства в списке Погодина №

§ 2. Художественное время «Сказания о Еруслане Лазаревиче».

ГЛАВА Ш. Особенности создания образов-персонажей в «Сказании о Еруслане Лазаревиче».

§ 1. Специфика индивидуализации образов богатырей и правителей в списке Погодина №

1.1. Образы богатырей

1.2. Образы правителей.

§ 2. Образ Еруслана Лазаревича.

ГЛАВА IV. Проблема определения жанровой сущности

Сказания о Еруслане Лазаревиче».

§1. Жанровое своеобразие «Сказания о Еруслане Лазаревиче».

§ 2. К вопросу о зарождении романного жанра в русской литературе.

Введение диссертации2000 год, автореферат по филологии, Стёпина, Наталья Викторовна

Сказание о Еруслане Лазаревиче» имеет удивительную судьбу. Удивительную и в плане бытования произведения, и в плане его научного изучения.

Русский читатель познакомился с «Ерусланом» примерно в середине XVII века (именно этим временем датируют старейшие списки). Популярность росла с годами и достигла пика в XIX веке, когда широкое распространение получили лубочные картинки и печатные книги о Еруслане. Параллельно этот сюжет закреплялся в народном сознании и фольклорной традицией, о чем свидетельствуют записи XIX - XX веков.

По заключению Л.Н. Пушкарева, в настоящее время известно о 21 рукописном списке повести. Все рукописные списки «Еруслана» традиционно делят на три редакции, отражающие различные стадии бытования памятника: «восточную», «краткую сказочную» и «полную сказочную». В разное время научно издавались два полных рукописных текста и один - в отрывке, лубочная картина на 32-х листах, 5 лубочных картин и 15 устных вариантов сказки о Еруслане, а также три былины о нем (Пушкарев 1980, 25, 165).

В истории изучения «Еруслана Лазаревича» Л.Н. Пушкарев выделил три периода. Первый период (XVIII в. - первая половина XIX в.) характеризуется подготовительными работами в области изучения сюжета, были высказаны первые предположения о происхождении «Еруслана». Во второй период (вторая половина XIX - начало XX века) были высказаны основные гипотезы, касающиеся времени возникновения и происхождения истории Еруслана, ее связи с восточным фольклором. Третий период («советский») выделяется, по мнению Л.Н. Пушкарева, качественно иным разрешением вопросов генезиса сюжета, принципиальностью в постановке вопросов стилистического и литературного анализа повести и сказки, интересом к устным вариантам «Еруслана», рассмотрением повести под социально- историческим углом зрения. Ф.С. Капица обоснованно видит в истории изучения повести о Еруслане Лазаревиче в XIX -начале XX в. отражение всех важнейших этапов развития науки о литературе.

В целом история изучения «Еруслана Лазаревича» - «это попытка установить происхождение и самого героя, и сказания о нем» (Пушкарев 1980, 9). Подробности, связанные со степенью изученности памятника, своеобразием его интерпретации в трудах историков литературы и фольклора, достаточно основательно рассмотрены в исследованиях последних десятилетий (Пушкарев 1980; Капица 1987). Поэтому мы перелистаем лишь наиболее яркие страницы ерус лановедения.

До середины XIX в. научным изучением «Еруслана» не занимались, хотя впервые о Еруслане Лазаревиче заговорили еще поэты и писатели XVIII века (И.А. Крылов, В.А. Левшин, М.М. Херасков, М.Д. Чулков и др.)-1 К образу главного героя обращались в начале XIX века В.А. Жуковский и молодой A.C. Пушкин.

Следует отметить, что в сознании читателей, писателей и публицистов того времени Еруслан неизменно ассоциировался с Бовою-Королевичем. В начале XIX в., когда было раскрыто иноземное происхождение Бовы (Кузьмина 1964), встал вопрос и о происхождении Еруслана. Обоснованные предположения пока отсутствовали, но общий тон воззрений был таков: «фольклористы первой половины XIX века сказку о Еруслане народной не считали, а причисляли ее к сказкам книжным» (Пушкарев 1980, 11). Однако, по свидетельству того же ученого, сам Еруслан «воспринимался как русский национальный богатырь, чуть ли не как исторический герой» (Пушкарев 1980, 73). Данное противоречие в восприятии произведения и образа его главного героя представляется очень знаменательным. Можно дополнить выводы Л.Н. Пушкарева, касающиеся первого периода в изучении «Сказания о Еруслане Лазаревиче». Уже на первом этапе наметились тенденции к дифференцированному подходу при изучении самого произведения и образа главного героя.

В 1859 году во втором томе «Летописей руссской литературы и древности», издаваемых Н.Тихонравовым, была помещена «Сказка об Уруслане Зала См. об этом: Пушкарев 1967, 94-114; Пушкарев 1980, 55-76. заревиче» («Сказание о некоем славном богатыре Уруслане Залазоревиче»). В примечании редактора говорилось: «Рукопись, по которой напечатана предлагаемая сказка об Уруслане Залазаревиче, сообщена нам известным знатоком нашей древней письменности и собирателем ее памятников В.М. Ундольским. Она значится в его библиотеке под № 930 и составляла прежде часть большого сборника повестей Немногие рукописи XVII века сохранили нам в такой свежести полноту эпического рассказа и чистоту народного языка.» (Тихонра-вов 1859, 100).

Через год, в 1860 г., под редакцией Н. Костомарова в Петербурге издаются «Памятники старинной русской литературы», где публикуется еще одна версия «Еруслана» — «Сказка о Еруслане Лазаревиче» («Сказание и похождение о храбрости, о младости и до старости его бытия, младаго юноши и прекраснаго русского богатыря, зело послушати дивно, Еруслона Лазаревича»). Текст печатался по списку XVII века Императорской Публичной Библиотеки рукописи собрания Погодина № 1773.2

Таким образом, ученая публика теперь могла «с пристрастием» читать любимую книгу простонародья. Хотя оба текста были заявлены как «сказка», уже самоназвания памятников («Сказание о .») должны были вызвать сомнения относительно «чистокровности» их фольклорного происхождения. Но на пороге стояла эпоха расцвета компаративистики и фольклористистики. Естественно, передовая научная мысль работала в свете идей сравнительно-исторического метода, мифологической школы и других новшеств филологической науки. Ученые искали заимствования, общие индоевропейские корни, единство мифологической основы фольклора разных народов и находили их.3

Работа В.В. Стасова «Происхождение русских былин» (1868 г.) открыла

1 Далее в своей работе мы будем именовать этот текст как список Ундолъского 930. 2

Далее в своей работе мы будем именовать этот текст как список Погодина 1773.

3 Крайности и преувеличения в выискивании литературных заимствований ученые обнаруживали уже в XIX в. Современные оппоненты компаративистов справедливо утверждают, что «некритическое усвоение идеи заимствования нередко приводило к принижению национальной культуры» (Баландин 1975, 45). собою — наряду с книгой А.Н. Пыпина «Очерк литературной истории старинных повестей и сказок русских» (1857 г.) — новый период русской филологической науки. Приведем в пояснение некоторые высказывания В.В. Стасова: «Мудрено было бы в настоящее время иметь иной взгляд в виду всего, что сделано на Западе для изучения народных сказок и песен. Для того чтобы наконец оставить навсегда прежние слишком наивные понятия, нам достаточно было хотя бы узнать те результаты, к которым пришли путем долгого изучения западные исследователи. И это скоро принесло свои плоды. Наши ученые не только взглянули серьезными глазами на создания древнего нашего поэтического творчества, но стали изучать их до самого основания, сравнивали их с другими, сравнивали их с подобными же произведениями у других славянских и европейских народов. Жатва вышла обильная и плодотворная . Мне казалось, что нельзя признавать чисто русским, совершенно самостоятельным многое из того, что у нас признается за таковое (выделено мною —• Н.С.): у меня были под руками памятники иных народов, забытые или еще неузнанные, с которыми необходимо ставить эти произведения древней русской поэзии .» (Стасов 1868, 170).1

Итог был закономерен. В статье В.В. Стасова «Происхождение русских былин» впервые в науке была отчетливо сформулирована идея связи русского памятника с «Шах-наме»: «Наш Еру слан Лазаревич есть не кто иной, как знаменитый Рустем персидской поэмы "Шах-наме"».

Аргументация критика сводилась к указанию на сходство событийных планов «Сказания» и персидской поэмы: «Конечно, похождения Еру слана составляют . лишь небольшую часть всего того, что в персидской поэме рассказывается о Рустеме;. но тем не менее нельзя не заметить, пропуская целую груду других эпизодов, что события, совершающиеся с Ерусланом, представляются в нашей сказке точно в том самом порядке, как в «Шах-наме» с Русте

1 Следует согласиться с оценкой А.И. Баландина, который считает, что работа В.В. Стасова «Происхождение русских былин» лишала русский эпос национальной основы, вела к отрицанию его оригинальности и самобытности (Баландин 1975, 45). мом, и вся разница между ними состоит лишь в некоторых более или менее важных подробностях» (Стасов 1868, 175).

Надо отдать должное профессионализму Стасова, который все-таки заметил существенное различие в «общем тоне» двух памятников и справедливо усомнился в том, что «наша сказка есть не что иное, как перевод известных частей персидской поэмы, в несколько сокращенном и измененном виде». Но в целом установка на заимствование осталась неизменной, и окончательный вывод достаточно конкретен: «Наша богатырская сказка об Еруслане Лазаревиче происхождения нерусского; она ведет свое начало с Востока, но вышла не из сказок, а из поэм, легенд, песен и сказаний древнейшего Востока. Нельзя указать, по крайней мере теперь, одного отдельного произведения, откуда она была бы переведена или заимствована: она имеет многочисленные пункты ближайшего сходства с весьма разнообразными произведениями восточной литературы, и представляется всего скорее как бы народной компиляцией, в продолжение долгого времени сложившейся мозаикой из разнородных древних мотивов.» (Стасов 1868, 207).

Статья В.В. Стасова вызвала дискусссию, но основное ее положение было принято практически сразу. О связях «Еруслана» с «Шах-наме» и другими возможными восточными истоками после Стасова писали многие.1 Важно, что новаторская работа Стасова, написанная в пылу борьбы за внедрение передовых (для своего времени!) методов анализа текста, стала первым звеном научной интерпретации «Сказания» и на долгие годы предопределила направление поисков. Во-первых, взоры ученых обратились на Восток. Во-вторых, отсутствие источника перевода или заимствования, как правило, никого не смущало и не являлось существенным аргументом против теории заимствования. В-третьих, См.: Миллер 1869, 43-49; Веселовский 1878, 237; Веселовский 1879, 47; Веселовский 1880, 431; Ро-винский 1881, 114; Миллер 1882; Миллер 1892, 152-171; Миллер 1892а, 123-124; Миллер 1897; Потанин 1896, 340; Потанин 1899, 287; Потанин 1900, 29; Владимиров 1896, 152-153; Крымский 1902,34; Халанский 1908, 146; Елеонская 1908, 373-374; Сиповский 1905, XIII; Сиповский 1909, 171-174; Сиповский 1910, 73; Архангельский 1913, 447; Перетц 1922, 78-79; Орлов 1916, 367-372; Орлов 1934, 84-85; Орлов 1948, 113-117; Гудзий 1966, 389 и др. произведение стало восприниматься не как целостное повествование, имеющее самостоятельный сюжет, а как «народная компиляция», «мозаика из разнородных мотивов». В-четвертых, статья побудила не ко всестороннему изучению самого произведения, а как бы показала пример использования материалов «Еруслана» в качестве иллюстраций при рассмотрении общих вопросов истории литературы и фольклористики.

И еще одно последствие имела эта публикация. Предметом сопоставления с «Шах-наме» В.В. Стасов избрал список У идольского 930: «Теперь мы имеем текст вполне превосходный, такой, который дает русским исследователям подвергнуть сказку о Еруслане самому основательному рассмотрению. Мы разумеем напечатанное в «Летописях русской литературы и древности» 1859 года «Сказание о некоем славном богатыре Уруслане Залазоревиче»». По мнению критика, все известные прежде в печати и в рукописях пересказы этой сказки «были до крайности неудовлетворительны и представляли сказку в каком-то очень странном и искаженном виде». Между тем, «текст, который мы теперь узнаем из рукописи Ундольского, содержит неожиданное богатство деталей, новый, ясный и твердый план сказки, определительно обозначившиеся формы, и все это вместе ведет к таким соображениям и выводам, которые прежде навряд ли были возможны» (Стасов 1868, 171-172).

Как видим, выбор был отнюдь не случайным. По заключению авторитетного ученого, «список Ундольского № 930 стоит особняком среди всех других рукописных вариантов повести. Он не имеет продолжения в рукописной, лубочной и устной традиции. Такое своеобразие дает право на выделение его в самостоятельную «восточную» редакцию рукописной повести, для нее характерны восточные мотивы в сюжете и языке, не распространяющиеся, однако, на идейную оценку образов» (Пушкарев 1980, 32).

Именно «восточная» редакция, нетипичная для бытовавшего в народной среде «Еруслана», стала предметом повышенного внимания ученых и фактически единственнным исследуемым текстом «Сказания».1 Список Погодина 1773 оказался вне сферы научных интересов, его художественное своеобразие, к сожалению, до сих пор специально не рассматривалось.

Создалась парадоксальная ситуация: научная мысль целенаправленно искала иноземные корни одного Еруслана, а в русской культуре и народном сознании жил в это время другой Еруслан. «Заимствования» обнаруживали в тексте списка Ундольского 930, а «народным любимцем» стал Еруслан, берущий начало в тексте списка Погодина 1773. Этот «феномен Еруслана», пожалуй, и стал причиной несоответствия между «заимствованным» характером произведения и народностью образа его главного героя.

Скорее всего, ученые подсознательно ощущали указанное несоответствие. Наиболее отчетливо это проявилось в работах Л.Н. Пушкарева, в частности в его монографии «Сказка о Еруслане Лазаревиче» (1980 г.), которая является на сегодняшний день самым полным и «всеохватывающим» исследованием различных традиций «Еруслана», истории их бытования и научного изучения (эта работа может с полным правом называться «Еруслановской энциклопедией»).2 Автор выдвинул свою гипотезу о происхождении произведения и самого Еруслана. Но прежде чем изложить основы гипотезы Л.Н. Пушкарева, необходимо кратко осветить вопрос о сюжете «Сказания».

Л.Н. Пушкарев считает, что проблему появления сюжета о Еруслане на Руси следует расчленить по крайней мере на три самостоятельных вопроса: время появления сказочно-былевого прасказания о герое-змееборце, время по

1 Кроме монографии Л.Н. Пушкарева «Сказка о Еруслане Лазаревиче» нам не встретилось примеров непосредственного обращения к анализу других редакций и списков. В большинстве случаев при упоминании «Еруслана» рассматриваемый список либо вообще не оговаривается, либо указывается список Ундольского 930. Ср., например: «Из обеих редакций, издаваемых по рукописям XVII в., редакция списка Ундольского представляется более ценной: она отличается большею логическою связностью между отдельными приключениями Уруслана, сохранила в большей чистоте некоторые имена (Залазарь, вместо Лазарь), которыми изобилует список Погодинский . Мы будем держаться списка Ундольского.» (Миллер 1892, 152-153). Наиболее обстоятельные работы последних лет (Капица 1987; Капица 19876; Капица 1992; Топоров 1995) также основаны на анализе списка Ундольского 930.

Ранее Л.Н. Пушкарев на основе своей кандидатской диссертации (1948 г.) опубликовал ряд статей, рассматривающих судьбу сюжета о Еруслане в различных традициях. См.: Пушкарев 1967; Пушкарев 1969; Пушкарев 1971; Пушкарев 1978. явления устной повести, послужившей источником для записи, и время появления рукописных вариантов повести» (Пушкарев 1980, 44).

Но как определяется сюжет «Еруслана»? Мы помним, что у Стасова речь идет о «народной компиляции», «мозаике из разнородных древних мотивов». Это мнение поддержали все последователи, и, если судить по историографическому обзору Пушкарева, проблема сюжета (т.е. собственно сюжетной семантики) «Сказания о Еруслане Лазаревиче» в науке вообще не ставилась. Среди ученых и XIX и XX вв. царит редкое единодушие в понимании под сюжетом мотива боя отца с сыном 1 и мотива змееборчества, который позднее стали называть в качестве центрального.

Не меняя устоявшейся традиции в определениии сюжета (змееборство и бой отца с сыном), Л.Н. Пушкарев предлагает рассматривать генезис сюжета о Еруслане в связи с этногенезом славян. Предложенная гипотеза вроде бы снимает вопрос о заимствованном произведении, в центре которого мы видим типичный для русской традиции образ: «Зародившись еще у роксоланов, народа, жившего на территории будущих скифов и сарматов, прасказание о герое-змееборце сражающемся со своим сыном, стало по-разному развиваться у народов Востока и Запада. На Востоке оно оказалось прикрепленным к имени Рустема, на Руси оно было связано с именами Ильи Муромца и Еруслана. В дальнейшем эти устные сказания о Еруслане и Рустеме взаимовлияли друг на друга в процессе культурного взаимообщения России с Востоком. Устное сказание о Еруслане в начале XVII в. было литературно обработано и дошло до наших дней в виде рукописной повести» (Пушкарев 1980, 55). Таким образом, произведение и его герой оказываются «дважды рожденными», причем оба являются «полукровками», так как одновременно несут в себе и оригинальные (русские) и заимствованные (восточные) гены.

1 Корни такой трактовки сюжета, по всей вероятности, надо искать в книге О. Миллера "Илья Муромец и богатырство киевское", написанной с позиции сравнительно-исторического метода. Автор этой первой крупной работы, вышедшей после статьи В.В. Стасова, проанализировал тему "бой отца с сыном", проследил ее воплощение в сказаниях и песнях разных народов. Для сравнения он привлек и сказание о Еруслане. См.: Миллер 1869, 43-49.

Безусловно, гипотеза Л.Н. Пушкарева оригинальна и позитивна, поскольку автор стремится разрешить главную проблему восприятия «Сказания о Еруслане Лазаревиче». Однако строится она на другой гипотезе («роксоланов-ской теории» С.П. Толстого '), и уже поэтому приходится признать ее зыбкость. Возникает и ряд вопросов. Почему, например, имя Ильи Муромца известно из былин, а имя Еруслана Лазаревича ассоциируется прежде всего с литературной (ХУП-ХУШ вв.) и лубочной (XIX в.) традициями?2 Зачем потребовалось заимствовать то, что уже было? Ведь относительно образа Ильи Муромца не возникает сомнений в исконно русском происхождении? Так отчего же Еруслану понадобилось влияние Рустема?

Впрочем, здесь не место подробно рассматривать характер «взаимовлияния» «устных сказаний» о Еруслане и Рустеме. Мы не отрицаем теоретической возможности «взаимовлияния», но, как нам представляется, в данном случае связь между двумя произведениями была в большей степени типологической, нежели генетической.

Думается, что вопрос о происхождении любого произведения не может быть решен в пользу заимствования, пока окончательно не отпадут сомнения в обратном, т.е. до тех пор, пока не будет оснований считать данное произведение национально самобытным. Попытки причислить «Еруслана» к корпусу оригинальной русской словесности, конечно же, были. Еще в конце XIX века Г.Н. Потанин высказывал вполне резонное замечание: «Сказка о Еруслане не может считаться литературным заимствованием. Если бы мы получили Еруслана из Ирана в виде книги или если б народ-посредник между нами и Ираном, передавший нам Еруслана устно, сам все-таки получил его в виде книги - сказка была бы у нас одиноким явлением» (Потанин 1900, 29). К сожалению, Потанин рассматривал «Еруслана» в рамках фольклора, как сказку, и фольклористы не поддержали эту мысль.

1 См.: Толстов С.П. Из предыстории Руси (палеоэтнографические этюды) // Советская этнография. -М.-Л., 1947. Т.УГАШ. - С.51.

Былины о Еруслане Лазаревиче вторичны и немногочисленны, их датируют XIX - началом XX вв.

Н.К.Гудзий тоже допускал возможность русского происхождения повести о Еруслане, причисляя ее к оригинальным произведениям с заимствованным сюжетом (Гудзий 1966, 389).

Современные исследователи «Еруслана» все чаще стали рассматривать его в рамках литературы, что позволило увидеть больше общих черт с национальной традицией. Список Ундольского 930 основательно и плодотворно изучался Ф.С. Капицей, опубликовавшим несколько статей на основе своей кандидатской диссертации «Повесть о Еруслане Лазаревиче» как образец жанра сказочной повести XVII века» (1987 г.).1

В диссертации Ф.С. Капицы не только раскрывается роль и место фольклорной традиции в формировании идейно-стилистических особенностей «Повести о Еруслане Лазаревиче», но и подчеркивается принципиальное сходство этого памятника с известными русскими повестями XVII века. Автор текстуально исследует связи списка Ундольского 930 с воинскими повестями и переводными произведениями XVI - XVII веков. Ф.С. Капица справедливо заметил, что в отличие от произведений, где фольклорный материал не претерпевал больших изменений, «составители повести прибегли к глубокой переработке популярных эпических мотивов». «Наиболее известные мотивы: борьба со змеем, бой отца с неузнанным сыном, добывание богатырского коня - были использованы как исходный материал, помогающий создать занимательный рассказ. Они служат как бы кирпичиками постройки, но не определяют полностью ее структуры, в основе которой - последовательное и разностороннее раскрытие характера Еруслана, близкое к литературным традициям XVII века» (Капица 1987а, 45). Целостный анализ памятника в качестве литературного произведения, интерес к его структуре,2 к образу главного героя - все это, а так же сопоставление с современными произведениями «воинского» жанра (на

1 См.: Фольклорные мотивы в сказочной повести XVII века (на примере «Повести о Еруслане Лазаревиче» (Капица 19876); Восточная редакция «Повести о Еруслане Лазаревиче» (Капица 1992).

Под «структурой» Ф.И. Капица разумеет «композиционную структуру» повести. Основой развития действия, по его мнению, стала история поисков сыном своего отца, рассказ о взаимоотношениях Еруслана с сыном он считает структурным центром повести (Капица 1987а, 8). пример, с циклом повестей о завоевании казаками Азова в 1637 году) позволило автору сделать общий вывод об оригинальном характере исследуемого произведения.

Большой заслугой Ф.И. Капицы является осуществленная в 1992 году повторная публикация «восточной» редакции «Сказания о Еруслане Лазаревиче» (текст списка У идольского 930 цитируется в нашей работе по этому изданию 1992 г.). Из комментария к публикации мы узнаем, что автор считает «восточную» редакцию наиболее интересной и приходит к выводу, что «именно восточная редакция отражает начальный этап бытования памятника на Руси и является самой ранней по времени составления» (Капица 1992, 30).

Не так давно к проблеме соотношения «своего» и «чужого» в «Еруслане» обратился В.Н. Топоров.1 Цель автора в том, «чтобы на материале конкретного и долгое время пользовавшегося исключительным успехом текста «Повести о Еруслане Лазаревиче»2 более точно очертить круг иранских ассоциаций, в частности, и тех, которые могут иметь своим источником в своей сумме образующих законченный сюжет, и специально, в языковых, «ономастических» индексах, отсылающих к иранскому миру в его «персидской» части» (Топоров 1995, 171). Выделейность в читательском сознании «Бовы-королевича» и «Еруслана Лазаревича», «дальних отсветов двух «чужих» - западной и восточной - культур, упавших на пространство русской культуры, осветивших его темные, непроявленные участки и способствовавших уяснению «своего» в призме «чужого», дает В.Н.Топорову основания говорить «еще об одном шаге в освоении «чужого», причем - разного «чужого», более того, о плодотворном синтезировании и «своего» и «чужого» заемного в некое целое, которое и составляет и тело, и душу, и дух русской культуры (выделено мною - Н.С.). На этом пути было много недоделок, упущений, изъянов, но, тем не менее, именно на нем создавались русские образы Запада и Востока, то, что можно было бы

См.: Топоров 1995, 142-200. 2

Трудно согласиться с В.Н. Топоровым в том, что избранный им для анализа конкретный текст списка У идольского 930 «долгое время пользовался исключительным успехом» в русской культуре. назвать русским «Западно-восточным диваном» (Топоров 1995, 174).

В недавно изданной монографии A.C. Демина «О художественности древнерусской литературы» «Повесть о Еруслане Лазаревиче» упоминается неоднократно: небольшая статья посвящена здесь «восточной редакции», несколько раз автор использовал и примеры из текста списка Погодина 1773. В целом ученый рассматривает «Еруслана» как равноправного представителя древнерусской демократической книжности: «В XVII в. западноевропейские сюжеты перерабатывались так основательно и без оглядки на источники, что составляли, в сущности, уже оригинальные. В их числе были «Повесть о Бове», «Повесть о Еруслане Лазаревиче», «Повесть о Василии Златовласом», «Повесть об Иване Пономаревиче», многочисленные повести о купцах» (Демин 1998, 185).

Подводя итоги критико-библиографического обзора, следует отметить, что в современном литературоведении сложился определенный стереотип восприятия интересующего нас памятника. В качестве примера можно привести статью из новейшего словаря-справочника «Литература и культура Древней Руси»:

Повесть о Еруслане Лазаревиче - переводная повесть; ранние списки датированы 1640-ми годами. Происхождение повести вызывает споры: источником называли «Шах-наме» (X в.); восточные сказания, основанные на том же древнейшем предании о богатыре Рустеме, что и поэма Фирдоуси; русскую сказку, усвоившую «бродячий сюжет» в результате длительных контактов славян с Востоком. Промежуточной средой, благодаря которой повесть попала в отечественную книжность, считали славянский Юго-Восток и Грецию, Кавказ, Орду, казачество, русский фольклор. Будучи христианизирована и оформлена как сказочно-авантюрное произведение, повесть о Еруслане Лазаревиче пользовалась широкой популярностью, все более сближаясь с богатырской сказкой. Активно переписывалась в XVII - начале XX в., послужила основой для лубочных картинок XVIII - XX в., народных книг XIX - XX вв., фольклоризованных сочинений М.Д. Чулкова, В.А. Левшина, А.С.Пушкина».1

Суммируя приведенные выше факты, можно сделать следующие выводы.

К настоящему времени главенствующее место в науке занимает мнение о переводном характере «Сказания о Еруслане Лазаревиче». Массовым научным сознанием «Повесть о Еруслане Лазаревиче» и по сей день воспринимается как яркий образец восточного влияния в русской литературе. Однако достаточно убедительных свидетельств восточного происхождения «Еруслана» нет, ибо документального подтверждения ни одна теория не имеет - оригинал не обнаружен.

В научном обороте находится два десятка рукописных списков повести о Еруслане, относящихся к 40-м годам XVII - началу XIX в. «Все известные нам списки повести уже носят на себе следы книжной рукописной традиции, язык этих списков при всей его близости к фольклору не может быть сочтен за язык народных сказок» (Пушкарев 1980, 39). Доказано, что уже в XVII веке в рукописной традиции бытовали три редакции одного сказания, из которых лишь одна стала популярной и получила распространение в XVIII веке.

Главным объектом научного интереса является преимущественно сюжет. Исследователи обычно останавливаются на утверждении, что произведение не имеет единого сюжета, вместо него - «компиляция различных сказочных мотивов». Подмена сюжета «компиляцией мотивов» и разбивка единого повествовательного потока на части мешает целостному анализу текста.

Монопольное» положение в научном обороте «восточной» редакции, представленной единственным списком (список Ундольского 930), оставляет без должного литературоведческого анализа популярную в народе «полную сказочную редакцию», ведущую свое начало от списка Погодина 1773/Несомненно права Н.С. Демкова, указавшая на то, что решение кардинальной про

1 См.: Литература и культура Древней Руси 1994, 128. 2

Сравнительный анализ списков Ундольского 930 и Погодина 1773 привел Л.Н. Пушкарева к выводу, что «при единстве общей линии событий списки различаются друг от друга и новыми мотивами, и порядком их изложения. (.) близость сюжетов еще не означает зависимости одного списка от другого, так как текстуальной близости между обоими списками нет» (Пушкарев 1980, 33). блемы оригинальности «Повести о Еруслане Лазаревиче» «упирается именно в отсутствие текстологического исследования» (Демкова, Дмитриева, Салмина 1964, 171).

На протяжении всей истории изучения «Еруслана» главной, хотя и не выраженной материально, была и остается проблема соотношения характера самого произведения (по преимуществу «чужой», заимствованный) и образа главного героя (однозначно «свой», русский). Удовлетворительного объяснения причин такого противоречия до сих пор не предложено.

Сложность вопроса о происхождении «Сказания о Еруслане Лазаревиче» заставляет искать новые пути объяснения необыкновенной популярности «восточной переделки» в русской низовой культуре XVII - начала XX вв. Анализ произведенных ранее исследований показал недостаточность одностороннего подхода к «Еруслану Лазаревичу» в различных аспектах его поэтики. Думается, здесь имеет место проблема «герменевтического круга». Тесная взаимосвязь «целого» и «части» (всего произведения как многоуровневой подвижной структуры и отдельных компонентов этой структуры) требует постоянной многоплановости изучения самого произведения и его художественных образов. При этом необходима тщательная взаимокорректировка наблюдений над языковыми и жанровыми особенностями конкретного текста, а также сопоставление схожих элементов архитектоники разных текстов.

Наше внимание привлекает сам факт популярности «Еруслана» в народной среде и вопрос о причинах этой популярности.

Предполагаем, что «ключ» к пониманию причин популярности «Еруслана» - восприятие произведения.

Проблема рецепции (т.е. восприятия) литературных произведений является основным предметом изучения рецептивной эстетики. Это направление литературоведения вводит в сферу исследования читателя и общество, представляя литературный текст как продукт исторической ситуации, зависящей от позиции интерпретирующего читателя. Отсюда - особый интерес к явлениям массовой культуры, в частности к развлекательно-тривиальной литературе (СЗЛ 1996, 127).

Учитывая, что в дореволюционной России характерными представителями массовой культуры были народные книги и лубочные картинки, «Еруслана» с полным правом можно признать одним из наиболее ярких образцов русской массовой культуры XVIII - начала XX веков.1

Именно в этом качестве (как явление массовой культуры) нас и будет интересовать «Сказание о Еруслане Лазаревиче». Такой подход к произведению позволяет исследователю:

• сконцентрировать внимание на тексте списка Погодина 1773, считая его исходным вариантом народного (массового) «Еруслана»;

• избежать прямой полемики с предшественниками, оставляя в стороне вопросы, связанные с «восточными корнями» «Еруслана»;

• отдать предпочтение «презумпции оригинальности» произведения, рассматривая его как продукт русской культуры.

Предмет настоящего исследования - наиболее популярный в народе вариант «Сказания о Еруслане Лазаревиче» {список Погодина 1773). К этому источнику, главным образом в целях дополнительной иллюстрации, присоединены выдержки из списка Ундольского 930, древнерусских текстов и примеры русской фольклорной традиции.

В настоящей работе ставится задача проанализировать текст списка Погодина 1773 с целью выявления национальной специфики его образной системы и определения:

• причин популярности «Еруслана» в русской низовой культуре второй половины XVII - начала XX вв.;

• культурной среды, в рамках которой формировалось мировосприятие автора текста;

1 Заметим, что «научной проблемой культура простого народа впервые сделалась лишь в последние годы, и пока в историографии скорее обсуждаются возможные подходы к ее изучению, чем выявляются конкретные ее черты» (Гуревич 1987, 25).

• архетипических истоков образного арсенала «Сказания о Еруслане Лазаревиче»;

• жанровой сущности памятника.

Методика и методология исследования

Интерес к образной системе «Сказания о Еруслане Лазаревиче» связан, прежде всего, с разнообразием источников, повествующих о жизни и приключениях доблестного Еруслана. Существование в различных традициях (рукописной, печатной, устной, лубочной) привело к тому, что популярен был не герой конкретного произведения, а его образ, созданный и книгой, и сказкой, и лубочной картинкой. Кроме того, образ Еруслана Лазаревича воспринимался на фоне комплекса других художественных образов, в той или иной степени узнаваемых и стабильных. В сложившейся ситуации необходимо иметь некий «общий знаменатель», который помог бы установить среди частных наблюдений наиболее универсальные элементы.

При написании настоящей работы автор не стремился, да и не мог бы при всем желании, дать исчерпывающую картину образной системы «Сказания о Еруслане Лазаревиче». Слишком нова сама тема и черезвычайно велик связанный с ней фактический материал. Особенность интересующих нас проблем такова, что для их точного уяснения и оценки нередко необходим чуть ли не подробнейший лингвистический разбор текста и сравнительный анализ рукописных редакций (хотя бы представленных списками У идольского 930 и Погодина 1773). А это, конечно, совершенно невозможно в рамках одной диссертации.

Трудность также заключается в недостаточной теоретической разработке проблемы системного изучения художественных образов древнерусской литературы и топики русской культуры в целом.

Мы избираем синтезирующий путь исследования. В данной работе предпринимается попытка сочетать историко-культурный и поэтико-теоре-тический подход к художественному тексту.

Чтобы как-то прояснить свою позицию, считаем необходимым в общих чертах охарактеризовать некоторые опорные понятия - «топика», «концепт», «горизонт ожидания». Но предварительно скажем о теоретических истоках нашего понимания «образной системы».

В качестве примера базовой модели системы художественных образов литературного произведения можно рассматривать предложенную М.Н. Эпштейном классификацию художественных образов (Эпштейн 1987, 253). На основе вычленения двух основных компонентов образа - предметного и смыслового, сказанного и подразумеваемого, Эпштейн предлагает трехстороннюю классификацию образов: предметную, обобщенно-смысловую и структурную.

Для целостного анализа произведения, с нашей точки зрения, применима иерархическая предметная классификация. Вот как эта структура осмысливается М.Н. Эпштейном: «Предметность образа разделяется на ряд слоев, проступающих один в другом, как большое сквозь малое.

К первому можно отнести образы-детали, мельчайшие единицы эстетического видения . Из них вырастает второй образный слой произведения -фабульный, насквозь проникнутый целенаправленным действием, связующий воедино все предметные подробности . Он состоит из образов внешнего и внутреннего движений: событий, поступков, настроений, расчетов и т.д. - всех динамических моментов, развернутых во времени художественного произведения.

Третий слой - стоящие за действием и обуславливающие его импульсы -образы характеров и обстоятельств, единичные и собирательные герои произведения, обладающие энергией саморазвития и обнаруживающие себя во всей совокупности фабульных действий . Наконец, из образов характеров и обстоятельств в итогах их взаимодействия складываются целостные образы судьбы и мира (четвертый слой); это бытие вообще, каким его видит и понимает художник, - и за этим глобальным образом встают уже внепредметные, концептуальные слои произведения» (Эпштейн 1987, 253).

Особенности русского мировосприятия нашли свое отражение в мотивах, топосах и архетипах национальной культуры. Эти три разновидности художественного образа являются обобщенными по своей условной, культурно выработанной и закрепленной форме. Они характеризуются устойчивостью своего собственного употребления, выходящего за рамки одного произведения (Эпштейн 1987, 254).

A.M. Панченко видит в топике воплощение единства культуры: «Культура располагает запасом устойчивых форм, которые актуальны на всем ее протяжении» (Панченко 1984, 193). В существовании топики древнерусской культуры ученый не сомневается «Нравственно-художественная топика, общая для Древней Руси и для России нового и новейшего времени, проявляется не только в принципах и оценках, но также в художественных деталях, а совпадение деталей всегда красноречиво, особенно если исключено прямое заимствование» (Панченко 1984, 202).

B.Г. Щукин расширяет сферу образности и называет топикой совокупность любимых народом, повторяющихся из века в век идей и образов, сквозных мотивов и типов поведения, устойчивых комплексов представлений, переживаний и умозаключений (Щукин 1995, 55). Этих же взглядов будем придерживаться и мы, используя при анализе «Сказания о Еруслане Лазаревиче» доступные теоретико-практические выводы и наблюдения специалистов.

Термин «концепт» трактуется в современных исследованиях двояко:

- «ключевое слово» духовной культуры, или «ключ» к пониманию духовной культуры (Культурные концепты 1991);

- первичное представление как психо-ментальное явление, стимулирующее порождение слова, или «ключ» ко всем значениям слова (Колесов 1982, Колесов 1992).

Концепт декодирует человеческое мышление, вскрывает психо-менталь

1 По мнению А.М.Панченко, топику древнерусской культуры, ее художественные и нравственные аксиомы реставрировали и A.C. Орлов («устойчивые формулы»), и В.П. Адрианова-Перетц, и Д.С. Лихачев («литературный этикет») (Панченко 1984, 197). ные процессы, обусловленные принадлежностью к той или иной национальной культуре (Лисицын 1994, 94).

Попытка систематизировать концепты русской культуры предпринята Ю.С. Степановым (Степанов 1997). Его определение концепта - «основная ячейка культуры в ментальном мире человека» - принимается нами в качестве рабочего.

Горизонт ожидания - термин рецептивной эстетики, обозначающий комплекс эстетических, социально-политических, психологических и прочих представлений, определяющих отношение автора и произведения к обществу, а также отношение читателя к произведению. Таким образом, горизонт ожидания обуславливает как характер воздействия произведения на общество, так и восприятие произведения обществом (СЗЛ 1996, 31).

Концепция горизонта ожидания разработана немецким теоретиком литературы Х.Р. Яуссом. Это центральное для теории Яусса понятие дифференцируется у него на горизонт ожидания, закодированный в произведении, и горизонт ожидания читателя, основанный на его представлениях об искусстве и обществе. В ходе взаимодействия этих двух горизонтов и осуществляется рецепция произведения и формирование эстетического опыта читателя.

Горизонт ожиданий существует, по мнению В.Г. Щукина, не только в литературе, но и в других сферах культурной деятельности. Так, описанное в начальной летописи знакомство русских с различными монотеистическими религиями свидетельствует о том, что культура Руси «ожидала» получить от них такие ценности, которые удовлетворили бы назревшие культурные потребности. При этом могли быть усвоены совершенно новые, дотоле неизвестные понятия, принципы и категории, но при одном условии - если их значение, интенция и функция не противоречили сложившейся национальной психологии и освященным традицией обычаям (Щукин 1995, 56).

Отмеченные здесь самостоятельные направления научных изысканий сами по себе не противоречат друг другу. Больше того, они взаимодополняемы. Стараясь обозначить методологическую базу избранного подхода к древнерус

23 скому материалу, мы реферативно уточнили семантику редко встречающихся пока в отечественном медиевистском литературоведении понятий и терминов. Безусловно, теоретические истоки применяемой нами методологии исследования поэтики «Сказания о Еруслане Лазаревиче» намного шире. Мы ориентировались не только на доступные филологические исследования, но и на философские, исторические, этнографические . Весь спектр теоретической базы работы станет очевидным в ходе анализа текста.

Добавим также, что, согласно избранной концепции образной системы, к первой главе диссертации тематически примыкают и две последующие, поскольку в этих трех главах отдельные составляющие единой образной системы произведения анализируются в свете топики русской культуры.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Образная система и жанровая сущность "Сказания о Еруслане Лазаревиче""

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Кажущаяся непринципиальность вопроса о конкретном списке XVII века - источнике «Еруслана» массовой культуры XIX столетия - негативно повлияла на судьбу «Сказания о Еруслане Лазаревиче» в научном мире. Интерес ► ученых вызывали прежде всего восточные элементы списка У идольского 930. При этом от взглядов исследователей ускользала нежизнеспособность «восточной» редакции. Искаженная картина «родства» действительно популярного в народе Еруслана лубочной книжки и литературного героя «восточной» редакции с тем же именем мешала объективному сопоставлению художественного потенциала различных традиций «Еруслана Лазаревича». Еру слан, образ которого был принят русской низовой культурой, ошибочно отождествлялся учеными с Ерусланом (Урусланом) «восточной» редакции.

Недооценка самобытности и многогранности признанного русским народом образа Еруслана Лазаревича, стремление ограничить этот образ чертами персонажа, вышедшего из-под пера автора списка Ундольского 930, позволили не только усмотреть близкое (практически кровное!) родство «прекрасного русского богатыря» с эпическими героями Востока, но и сделать вывод о переводном характере произведения в целом.

Существование «феномена Еруслана» и наши наблюдения над текстом списка Погодина 1773 заставляют усомниться в правомерности сложившегося стереотипа восприятия древнерусского памятника. Принципиальное разграничение «восточной» и «полной сказочной» редакций позволяет обособить оригинального русского «Еруслана Лазаревича» («Еруслана» массовой культуры) и считать список Погодина 1773 его родоначальником.

Вопрос о происхождении всенародного любимца Еруслана должен быть снят. Подобная постановка вопроса уместна только на уровне исследования пратекста, каковым по отношению к начальному тексту популярного на Руси «Сказания о Еруслане Лазаревиче» (список Погодина 1773), может равно являться и не дошедший до нас источник («оригинал»), и любой из сохранившихся ранних списков XVII века (список Погодина 1556 или список Ундольского 930).

Подход к «Еруслану» как явлению массовой культуры позволил по-новому взглянуть на многие проблемы изучения этого памятника.

Обратившись, с одной стороны, к современным теориям рецепции литературного произведения и национального мировосприятия, к проблемам жанра в древнерусской литературе и, с другой стороны, к анализу текста списка Погодина 1773, мы пришли к следующим предварительным заключениям.

Автор списка Погодина 1773, в отличие от создателей других списков «Еруслана» XVII века (списка Погодина 1556 и списка Ундольского 930), интуитивно уловил особенности формирующегося национального образа мира и процессы, происходившие в русской литературе того времени. Он сознательно стремился к удовлетворению запросов публики, к созданию произведения в духе народной культуры. Не случайно именно этот текст в XX веке обращал на себя внимание издателей «Еруслана» и помещался ими в один ряд с оригинальными древнерусскими памятниками.

Целостный анализ образной системы произведения помогает раскрыть его национальную самобытность.

При ближайшем рассмотрении гипотеза о прямом заимствовании текста «Сказания» из «иранских» источников выглядит не достаточно аргументированной. Вероятнее всего, «восточный» колорит «Сказания о Еруслане Лазаревиче» - заведомая стилизация. Ономастический слой произведения, в котором встречаются имена, стилизованные под восточные (Картаус, Далмат, Араш) или греческие (Кондурия, Прондора, Мендора, Легия) образцы, но все-таки преобладают имена христианские (Иван, Лазарь, Епистимия, Данила, Прохор, Варфоломей, Настасья), свидетельствует в пользу литературной природы «Еруслана Лазаревича». Ориентация древнерусского книжника на переводные источники в данном случае вполне согласуется с общими тенденциями развития отечественной литературы XVII века.

Культурное пространство текста, запечатлевшее этнические стереотипы поведения типизируется в соответствии с мировоззрением русского человека. В концептуальном плане здесь доминируют константы русской культуры. Так, культурная семантика привычных русскому слуху слов и выражений («хлеб», «человек», «веселье», «радость», «сыра земля» и др.) помогает за ярким орнаментом «чужой» лексики восточного происхождения увидеть «свое», сотканное из вековых традиций славянской культуры полотно текста. «Заемное», «чужое» служит здесь лишь дополнением к одежде, сам же костюм сшит из «своей» ткани и по «русским» меркам.

Уверенность художника слова в адекватном читательском восприятии его «Сказания» покоится на использовании образных универсалий, характерных для русского фольклора («чисто поле», «доброй конь», «бел шатер», «млад молодец», «■сабля булатная», «камень самоцветный» и др.). Наивное (не научное) сознание носителей языка идентифицирует специфические воззрения на природу и жизнь, которые складывались в родной культуре в течение веков. «Чистое поле» становится предельно емким авторским обозначением пространственных реалий окружающего мира. Огромная смысловая нагрузка ложится на образ дороги и мотив дороги. Все это, несомненно, свидетельствует о причастности образного арсенала «Еруслана Лазаревича» к топике русской культуры.

В поэтике «Еруслана» имеет место косвенное самообнаружение религиозной принадлежности автора. Православная вера предстает как бытийственная интуиция и духовная основа бытия. Мотив христианского религиозного служения является одним из сквозных в произведении.

Христианское пространство в «Сказании о Еруслане Лазаревиче» расширяется за счет «морально-религиозной трансформации пространства, отнятого у сил зла» (внешние резервы) и за счет духовного роста Еруслана (внутренние резервы). Преодоление языческой вольности чувств и поступков, с точки зрения автора, должно упрочить человеческую добродетель. Смирение Еруслано-вой гордыни перед богатырской головой становится кульминационной сценой произведения. Покаяние главного героя открывает ему путь к светлому началу в себе, к Божьей правде.

Вместе с тем религиозно-нравственная неуравновешенность Еруслана Лазаревича позволяет русскому читателю признать «своего».

В целом последовательно прослеживается ориентация образной системы «Еруслана Лазаревича» на топику русской культуры.

Пространственные и временные представления создателя списка Погодина 1773 согласуются прежде всего с хронотопическими образами, присущими русскому художественному сознанию XVII века.

Архетипические и художественные истоки образа Еруслана Лазаревича надо искать как в устной народной традиции, так и в книжной, испытавшей на себе большое влияние переводной литературы. Наиболее ярко в образе главного героя отразились архетипы богатыря (сказочного и былинного), Ивана-царевича, рыцаря и героя агиографической легенды. Мнение о непосредственной близости образов Ильи Муромца и Еруслана Лазаревича текстуальным анализом не подтверждается.

Еруслан Лазаревич - странствующий богатырь-рыцарь. В его бесконечном «похождении» доминирует отвлеченная, расплывчатая цель, которую можно определить как познание жизни. Стремясь найти применение своей физической силе, Еруслан может иногда забыть о христианских добродетелях (нарушает заповеди «не убий», «не прелюбодействуй», одержим гордыней), но он никогда не забывает о защите своей веры и своих собратьев по вере, всегда готов на время отречься от личных стремлений во имя защиты интересов государственных.

Важное отличие Еруслана от сказочных персонажей состоит в том, что характер героя формируется под влиянием жизненных обстоятельств, тогда как волшебная сказка не знает развивающихся характеров. Читатель списка Погодина 1773 видит перед собой человека, взрослеющего не только физически, но и морально. С этой точки зрения, Еруслана Лазаревича можно считать полноправным представителем литературных героев популярных русских произведений второй половины XVII века.

Повышенный интерес к личной жизни героев закрепляется и на уровне жанра произведения. Предметом изображения для автора «Сказания» становится индивидуальная судьба частного человека, что вполне соответствовало ожиданию русского читателя XVII века. Сюжет произведения может быть обозначен как жизненный путь Еруслана Лазаревича, дорога странствий главного героя.

Не последняя роль в понимании художественной задачи автора списка Погодина 1773 отводится самоназванию памятника. Представляя читателю свое сочинение как сказание, древнерусский книжник стремился к точности жанрового определения. Сказание может использовать достижения различных жанров фольклора и литературы, но принципиально отличается от сказки отсутствием установки на вымысел. Установка на достоверность в описании происходящего, условно исторический фон, на котором развертываются события «Сказания о Еруслане Лазаревиче», убеждают в том, что перед нами отнюдь не сказка.

Нет сомнений в демократической направленности «Еруслана Лазаревича». История «частной» человеческой жизни, снабженная экзотическими подробностями и фантастическими преувеличениями, вызывала неподдельный интерес широкого круга читателей. Похождения «прекрасного русского богатыря» не только развлекали народ, позволяя прикоснуться к тайнам чужой жизни, но попутно еще и воспитывали. Сама форма повествования близка народному мировосприятию.

Жанровая сущность произведения определяется также его структурной особенностью - сквозным синкретизмом - и типологически близка роману. «Горизонт ожидания» русского читателя ХУИ-ХУШ вв. включал и тягу к ро

169 манному жанру. Однако общепризнанная теория зарождения оригинального русского романа в данном случае нуждается в значительной корректировке.

Настоящее исследование позволяет обозначить проблему поэтапного становления русского романа. Для более убедительного обоснования постановки означенной проблемы необходимо сопоставить приведенные в работе факты с историей зарождения романного жанра во всемирной литературе, ибо « формирование и развитие романа в русской литературе опиралось на общие исторические закономерности развития жанра романа в литературе нового времени» (Фридлендер 1962, 6).

Сопоставление литературоведческих и культурологических наблюдений дает материал и для раздумий о творческом потенциале древнерусского книжника. Возможно, создателю текста списка Погодина 1773 хотелось выразить себя, во-первых, через национальное бытие, а во-вторых, через литературное инобытие. И первое, и второе желание есть попытка самореализации национального духа.

Список цитируемой и упоминаемой литературы

Анализируемые тексты и источники примеров

1. Сказание о Еруслане Лазаревиче // Русская бытовая повесть ХУ-ХУП веков / Сост., вступ. статья, коммент. А.Н. Ужанкова. - М.: Сов. Россия, 1991. - С. 256-278.

2. Сказание о некоем славном богатыре Уруслане Залазоревиче // Герменевтика древнерусской литературы: XVII - начало XVIII вв. Сб. 4, - М.: ИМЛИ РАН, 1992. - С. 32-64.

3. Еруслан Лазаревич // Сказки: Кн.2 / Сост., подгот. текстов и коммент.

Ю.Г. Круглова. - М.: Сов. Россия, 1989. - С. 516-524.

4. Афанасьев - Афанасьев А.Н. Народные русские сказки в трех томах. Т.З.

М.: Худож. лит-ра, 1957. - 572 с.

5. БВЛ - «Изборник»: Сборник произведений литературы Древней Руси. - М.:

Худож. лит., 1969. - 800 с.

6. Новгородские былины - Новгородские былины / Изд. подг. Ю.И. Смирнов и В.Г. Смолицкий. - М.: Наука, 1978. - 456 с.

7. Онежские былины - Онежские былины, записанные А.Ф. Гильфердингом летом 1871 года. Изд. 4-е. -Т.2. - М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1950. - 810 с.

8. ПЛДР - Памятники литературы древней Руси. Середина XVI в. - М.: Худож. лит., 1985. - 638 с.

Список научной литературыСтёпина, Наталья Викторовна, диссертация по теме "Русская литература"

1. Алпатов М.В. Образ Георгия-воина в искусстве Византии и Древней Руси

2. ТОДРЛ М.-Л., 1956-Т. 12.-С. 292-310. Ю.Андреев М.Л. Рыцарский роман в эпоху Возрождения. - М.: Наследие, 1993.-256 с.

3. П.Аникин В.П. Русская народная сказка. М.: Учпедгиз, 1959. - 246 с.

4. Антонова М.В. Древнерусское переводное послание Х1-ХШ веков: формальные модели. Орел, 1998. - 124 с.

5. Архангельский A.C. Из лекций по истории русской литературы. Литература Московского государства (кон. XV-XVII вв.) Казань, 1913.- 526 с.

6. Астахова A.M. К вопросу об отражении в русском былинном эпосе сказания о Еруслане // ТОДРЛ. Т. 14. - М.-Л, 1958. - С.504-509.

7. Афанасьев А.Н. Заметка Афанасьева о сказке «Еруслан Лазаревич» // Афанасьев А.Н. Народные русские сказки в трех томах. Т.З. М.: Худож. литра, 1957. - С. 402-409.

8. Баландин А.И. Мифологическая школа // Академические школы в русском литературоведении. М.: Наука. 1975. - С. 15-99.

9. Бараг Л.Г. «Асиш» белорусских сказок и преданий. (К вопросу о формировании восточнославянского эпоса). // Русский фольклор. Т.8. Народная поэзия славян. М.-Л., 1963. - С. 29-40.

10. Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М.: Худож. лит., 1975. -504 с.

11. Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса 2-е изд. - М.: Художественная литература, 1990. - 543 с.

12. Богданов В.А. Роман // Литературный энциклопедический словарь. М., 1987.-С. 329-333.

13. Буслаев Ф.И. Народная поэзия. Исторические очерки. СПб., 1887.- 472 с.

14. Вагнер Г.К. От символа к реальности. Развитие пластического образа в русском искусстве XIV-XV веков. М.: Искусство, 1980. - 268 с.

15. Вагнер Г.К. Канон и стиль в древнерусском искусстве. М.: Искусство, 1987.-285 с.

16. Ведерникова Н.М. Эпитет в волшебной сказке. // Эпитет в русском народном творчестве. М.: Изд. МГУ, 1980. - С. 120-133.

17. Веселовский А.Н. Сказание о красавице и тереме и русская былина о подсолнечном царстве // ЖМНП. 1878. - № 4. - С. 237-251.

18. Веселовский А.Н. Слово о 12 снах Шахаиши по рукописи XVI в. // Сб. ОРЯС. СПб, 1879. - Т.20.- № 2. - С. 47-59.

19. Веселовский А.Н. Памятники литературы повествовательной // Галахов А.Д. История русской словесности древней и новой. СПб, 1880. - С. 431.

20. Веселовский А.Н. Из истории романа и повести: материалы и исследования. Греко-византийский период // Сб. ОРЯС. СПб, 1886. - Т.40.- № 2. -С. 30-45.

21. Вилинбахов Г.В., Вилинбахова Т.Б. Святой Георгий Победоносец. (Образ святого Георгия Победоносца в России). СПб.: Искусство-СПБ, 1995.159 с.

22. Виноградова JI.H., Толстой Н.И. Древнейшие черты славянской народной традиции // Очерки истории культуры славян. М.: Индрик, 1996. - С. 196.222.

23. Владимиров П.В. Введение в историю русской словесности. Киев, 1896. -367 с.

24. Гацак В.М. Устная эпическая традиция во времени. Историческое исследование поэтики. М.:Наука, 1989. - 256 с.

25. Горский A.A. Представления о защите отечества в средневековой Руси (XI-XV вв.) // Мировосприятие и самосознание русского общества (XI XX вв.): Сб. статей. - М., 1994. - С. 7- 12.

26. Громыко М.М. Обычай побратимства в былинах // Фольклор и этнография. У этнографических истоков фольклорных сюжетов и образов / Сб. науч. тр. Под. ред. Б.Н. Путилова. Л.: Наука, 1984. - С. 116-125.

27. Гринцер П.А. Две эпохи романа // Генезис романа в литературах Азии и Африки.: Национальные истоки жанра. М.: Наука, 1980. - С. 3-44.

28. Грунченко О.М. Фразеологические единицы, структурно подобные односоставному предложению. Дисс. . канд. филол. наук. Орел, 1999. - 332 с.

29. Гудзий Н.К. История древней русской литературы. Изд. 7-е, испр.и доп. -М.: Просвещение, 1966. 544 с.

30. Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. М.: Искусство, 1972. -320 с.

31. Гуревич А.Я. Ведьма в деревне и пред судом (народная и ученая традиции в понимании магии) // Языки культуры и проблемы переводимости. М.: Наука, 1987. - С. 12-46.

32. Гусев В.Е. О жанре Жития протопопа Аввакума. // ТОДРЛ. М.-Л., 1958. Т.15.-С. 192-202.

33. Гусев В.Е. О фольклоризме русской литературы XVII в. // ТОДРЛ. Л.: Наука, 1969. - Т.24. - С. 280-283.

34. Даль В.И. Словарь живого великорусского языка. М.: Русский язык, 1980. -Т.3.- 555 с.

35. Деке Пьер Семь веков романа. М.: Изд. иностр. лит., 1962. - 482 с.

36. Демин A.C. Русская литература второй половины XVII начала XVIII века. -М.: Наука, 1977.-296 с.

37. Демин A.C. О художественности древнерусской литературы. М.: Языки русской культуры, 1998. - 848 с.

38. Демкова Н.С. К вопросу об истоках автобиографического повествования в Житии Аввакума // ТОДРЛ. Л.: Наука, 1969. - Т.24. - С. 228-232.

39. Демкова Н.С. Комментарии // Памятники литературы Древней Руси, 17 в.: Сб. текстов / Сост. и общ. ред. Л.А. Дмитриева, Д.С. Лихачева. М.: Художественная литература, 1988. - 704 с

40. Демкова Н.С., Дмитриева Р.П., Салмииа М.А. Основные пробелы в текстологическом изучении оригинальных древнерусских повестей. // ТОДРЛ. М.-Л.: Наука, 1964. - Т.20. - С. 139-179.

41. Дуиаев Б.И. Сказание о Еруслане Лазаревиче. М., 1917. Вып. 5. - 57 с.

42. Елеоиская E.H. Народная книга // История русской литературы / Под ред Е. Аничкова. Т. 2. М, 1908. - С. 373-374.

43. Еремин И.П. Лекции и статьи по истории древней русской литературы. 2-е изд, доп. Л.: Изд. ЛГУ, 1987. - 327 с.

44. Живов В.М., Успенский Б.А. Царь и Бог. Семиотические аспекты сакрализации монарха в России // Языки культуры и проблемы переводимости. -М.: Наука, 1987.-С. 47-153.

45. Ивин И. О народно-лубочной литературе. К вопросу о том, что читает народ. Из наблюдений крестьянина над чтением в деревне. // Русское обозрение.- М., 1893. № 9. - С. 247-251.

46. Ильин И. Сущность и своеобразие русской культуры // Москва. 1996. -№№ 1-12.

47. Истоки русской беллетристики. Л.: Наука, 1970. - 595 с.

48. Капица Ф.С. «Повесть о Еруслане Лазаревиче» как образец жанра сказочной повести XVII века. Дисс. на соиск. . канд. филол. наук. Спец. 10.01.01.-М., 1987.- 198 с.

49. Капица Ф.С. «Повесть о Еруслане Лазаревиче» как образец жанра сказочной повести XVII века: Автореф. дис. канд. филол. наук. М., 1987а. - 17 с.

50. Капица Ф.С. Фольклорные мотивы в сказочной повести XVII века (на примере «Повести о Еруслане Лазаревиче» // Фольклорные традиции в русской и советской литературе. Межвуз. сборник науч. трудов. М., 19876.-С. 44-51.

51. Капица Ф.С. Восточная редакция «Повести о Еруслане Лазаревиче» // Герменевтика древнерусской литературы XVII начало XVIII вв. Сб.4. -М., 1992.-С. 28-31.

52. Ключевский В.О. Терминология русской истории // Ключевский В.О. Соч. в 9-ти т. Т.6. М.: Мысль, 1989. - С. 94-224.

53. Кожинов В.В. Происхождение романа. М.: Сов. писатель, 1963. - 439 с.

54. Костомаров Н. Предисловие // Памятники старинной русской литературы, издаваемые графом Г. Кушелевым-Безбородко, под ред. Н. Костомарова. Сказания, легенды, повести, сказки и притчи. СПб., 1860. (Нумерация страниц на Предисловие не распространяется).

55. Костюхин Е.А. Древняя Русь в рыцарском ореоле //Приключения славянских витязей: Из русской беллетристики XVIII века /Сост., авт. вступ. статьи и примеч. Е.А. Костюхин. М.: Современник, 1988.- С.5-20.

56. Кочетков И.А. Категория времени в житии и житийной иконе. // «Слово о полку Игореве»: Памятники литературы и искусства XI XVII веков. М.: Наука, 1978. - С. 227- 237.

57. Кузьмина В.Д. Рыцарский роман на Руси (Бова, Петр Златых Ключей). -М.: Наука, 1964. 344 с.

58. Культурные концепты Логический анализ языка. Культурные концепты.

59. Под ред. Н.Д. Арутюновой. М., 1991. - 217 с.

60. Крымский A.A. Фирдоуси // Энциклопедический словарь./ Брокгауз и Эфрон. 1902. Т. 36. - С. 34.

61. Курилов A.C. Роман (1) // Русский и западноевропейский классицизм. М.: Наука, 1982. - С. 183-185.

62. Кусков В.В. Жанры и стили древнерусской литературы XI первой половины XIII вв.: Автореф. дис. докт. филол. наук. - М., 1980. - 36 с.

63. Лазарев В.Н. Новый памятник станковой живописи XII века и образ Георгия-воина в византийском и древнерусском искусстве // Лазарев В.Н. Русская средневековая живопись. Статьи и исследования. М.: Искусство, 1970.-С. 55-102.

64. Лелеков Л.А. Искусство Древней Руси и Восток. М.: Советский художник, 1978. - 158 с.

65. Лесков Н.С. Ерусланов конь спотыкается // Н.С. Лесков о литературе и искусстве. Л.: Изд-во ЛГУ, 1984. - С. 144-146.

66. Лисицын А.Г. К вопросу о концепте.// Семантика языковых единиц: Ч. 1. Памяти А.Ф. Лосева; Лексическая семантика: Доклады 4-й междунар. на-учн. конференции. М., 1994. - С. 91-94.

67. Литература и культура Древней Руси: Словарь-справочник / О.М. Ани-симова, В.В. Кусков, М.П. Одесский, П.В. Пятнов. Под. ред. В.В. Кускова. М.: Высш. шк., 1994. - 336 с.

68. Лобода A.M. Русские былины о сватовстве. Киев, 1904. - 147с.

69. Лосев А.Ф. Эстетика Возрождения. М.: Мысль, 1978. - 623 с.

70. Лотман Ю.М. О понятии географического пространства в русских средневековых текстах // Труды по знаковым системам, II. Тарту, 1965. - С. 210216.

71. Лотман Ю.М. Проблема византийского влияния на русскую культуру в типологическом освещении // Византия и Древняя Русь. М., 1989. -С. 227 - 235.

72. Лихачев Д.С. Предпосылки возникновения жанра романа в русской литературе // История русского романа. В 2-х т. Т.1. М.-Л., 1962. - С. 26-39.

73. Лихачев Д.С. XVII век в русской литературе // XVII век в мировом литературном развитии. М.: Наука, 1969. - С. 299-328.

74. Лихачев Д.С. Система литературных жанров Древней Руси // Лихачев Д.С. Исследования по древнерусской литературе. Л., 1986. - С. 57-78.

75. Лихачев Д.С. Историческая поэтика русской литературы. СПб.: Алетейя, 1997.- 508 с.

76. Медриш Д.Н. Литература и фольклорная традиция. Саратов: Изд. Сарат. ун-та, 1980. - 296 с.

77. Мелетинский Е.М. Герой волшебной сказки. Происхождение образа. М.: Изд-во восточной литературы, 1958. - 264 с.

78. Мелетинский Е.М. Средневековый роман. Происхождение и классические формы. М.: Наука, 1983.- 304 с.

79. Миллер В.Ф. Отголоски иранских сказаний на Кавказе. // Этнографическое обозрение. М., 1882. - Кн. II. - С. 51-79.

80. Миллер В.Ф. Экскурсы в область русского народного эпоса. М., 1892. -232 с.

81. Миллер В.Ф. Илья Муромец и Еруслан Лазаревич. // Этнографическое обозрение. М., 1892а. - Кн. XII. - С. 120-126.

82. Миллер В.Ф. Очерки русской народной словесности. М., 1897.- Т.1.-464 с.

83. Миллер О.Ф. Илья Муромец и богатырство киевское.- СПб., 1869.- 895 с.

84. МНМ Мифы народов мира. - М.: Советская энциклопедия, 1982.- Т.2. -720 с.

85. Михайлов А.Д. Французский рыцарский роман и вопросы типологии жанра в средневековой литературе. М.: Наука, 1976. - 351 с.

86. Неклюдов С.Ю. Время и пространство в былине // Славянский фольклор. -М.: Наука, 1972. С. 18-45.

87. Николаева Т.М. Человек и город (еще раз о «двоеверии» в «Слове о полку Игореве» // Человек в контексте культуры. Славянский мир / Отв. ред. И.И. Свирида. М.: Индрик, 1995. - С. 27 - 38.

88. Новиков Н.В. Образы восточнославянской волшебной сказки. Л.: Наука, 1974. - 255 с.

89. Орлов A.C. Переводные повести Древней Руси // История русской литературы до XIX в. / Под ред. А.Е. Грузинского. Т.1. М.: Мир, 1916.-376 с.

90. Орлов A.C. Переводные повести феодальной Руси и московского государства XII-XVII вв. Л.: Изд-во АН СССР, 1934. - 168 с.

91. Орлов A.C. Русские обработки западных и восточных повестей и переводы // История русской литературы. Т.2, ч. 2. - М.-Л., 1948. - С. 103-117.

92. Панченко A.M. Русская культура в канун петровских реформ. Л.: Наука, 1984.-205 с.

93. Пеньковский А. Б. Радость и удовольствие в представлении русского языка // Логический анализ языка. Культурные концепты / Под ред. Н.Д. Арутюновой. М., 1991. - С. 148-155.

94. Перетц В.Н. Краткий очерк методологии истории русской литературы. -Пг.: Academia, 1922. 164 с.

95. Петрухин В.Я. Начало этнокультурной истории Руси IX XI веков. -Смоленск: Русич; М.: Гнозис, 1995. - 320 с.

96. Потанин Г.Н. Восточные основы русского былинного эпоса // Вестник Европы. 1896. - № 3. - С. 310-340.

97. Потанин Г.Н. Восточные мотивы в средневековом европейском эпосе. -М., 1899.- 893 с.

98. Потанин Г.Н. Отголоски сказки о Еруслане Лазаревиче // Этнографическое обозрение. 1900. - № 3 (отд. оттиск - М., 1901). - 35 с.

99. Пушкарев Л.Н. Литературные обработки повести о Еруслане Лазаревиче в 18 веке // Древнерусская литература и ее связи с новым временем. -Вып. 2.-М.: Наука, 1967. С. 206-236.

100. Пушкарев Л.Н. «Восточная» редакция Повести о Еруслане Лазаревиче // ТОДРЛ. Л.: Наука, 1969. - Т.24. - С. 214-217.

101. Пушкарев Л.Н. Повесть о Еруслане Лазаревиче в русской анонимной лубочной книжке XIX начала XX в. // «Слово о полку Игореве»: Памятники литературы и искусства XI - XVII веков. - М.: Наука, 1978. - С. 258282.

102. Пушкарев Л.Н. Сказка о Еруслане Лазаревиче. М.: Наука, 1980.- 184 с.

103. Пропп В.Я. Русский героический эпос. Л.: Изд. Ленинград, ун-та, 1955. -552 с.

104. Пропп В.Я. Морфология сказки. Изд. 2-е. М.: Глав. ред. вост. лит. изд. «Наука», 1969. - 168 с.

105. Прохазка Е.А. О роли «общих мест» в определении жанра древнерусских воинских повестей // ТОДРЛ. Т.42. Л.: Наука, 1989. - С. 228-240.

106. Робинсон А.Н. К вопросу о народно-поэтических истоках стиля «воинских» повестей Древней Руси // Основные проблемы эпоса восточных славян М.: АН СССР, 1958. - 348 с.

107. Робинсон А.Н. О преобразовании традиционных жанров как фактора восточноевропейского литературного процесса в переходный период (XVI XVIII в.) // Изв. АН. СССР. Сер. Литературы и языка. - М., 1969. - Т.28. -Вып. 5. - С. 408-414.

108. Ровинский Д.Н. Русские народные картинки. T.I-V. СПб, 1881.- С 4074.

109. Розанов В.В. Возле «русской идеи» .II Розанов В.В. Мысли о литературе. М.: Современник, 1989. - С. 308-325.

110. Рымарь Н.Т. Введение в теорию романа. Воронеж: Изд Воронеж, унта, 1989.-268 с.

111. Рыстенко A.B. Легенда о св. Георгии и драконе в византийской иславя-норусской литературах. Одесса, 1909. - 684 с.

112. Самарин P.M., Михайлов А.Д. Рыцарский роман. // ИВЛ. В 9-ти т. Т.2. -М., 1984.-С. 548-570.

113. Селиванов Ф.М. К вопросу об изображении времени в былинах // Русский фольклор. Т. 16. Л.: Наука, 1976. - С. 68-81.

114. Селиванов Ф.М. Эпитет в былинах // Эпитет в русском народном творчестве. М.: Изд. МГУ, 1980. - С. 16-35.

115. Серман И.З. Зарождение романа в русской литературе XVIII века (§§2-6). // История русского романа. В 2-х т. Т.1. М.-Л., 1962. - С. 47-65.

116. Сетин Ф. Переводные произведения в древнерусской литературе для детей // Детская литература 1976: Сб. статей. М., 1976. - С. 65-81.

117. СЗЛ Современное зарубежное литературоведение (страны Западной Европы и США): концепции, школы, термины. Энциклопедический справочник. - М.: Интрада - ИНИОН, 1996. - 320 с.

118. Силантьев И.В. Сюжет как фактор жанрообразования в средневековой русской литературе. Новосибирск: Изд. НИИ МИОО НГУ, 1996. - 98 с.

119. Сиповский В.В. Русские повести XVII XVIII вв. - СПб., 1905.

120. Сиповский В.В. История русской словесности. 4.1. Вып. 2, СПб., 1909. -715 с.

121. Сиповский В.В. Очерки из истории романа и повести. Т.1. Вып. 2. -СПб., 1910.-951 с.

122. Славянские древности: этнолингвистический словарь. В 5-ти т. / Под ред. Н.И. Толстого. Т.1.: А-Г. - М.: Междунар. отнош., 1995. - 584 с.

123. Смирнов И.П. От сказки к роману // ТОДРЛ. Л., 1972. - Т.27. - С. 284295.

124. Смирнов Ю.И., Смолицкий В.Г. Новгород и русская эпическая традиция // Новгородские былины / Изд. подг. Ю.И. Смирнов и В.Г. Смолицкий. -М.: Наука, 1978. С. 314-335.

125. Софронова Л.А. Человек и картина мира в поэтике барокко и романтизма // Человек в контесте культуры. Славянский мир / Отв.ред. И.И. Свирида. М.: Индрик, 1995. - С. 83-92.

126. Сперанский М. Н. Эволюция русской повести в XVII в. // ТОДРЛ. Л., 1934. ТЛ. - С. 137-170.

127. СРЯ Словарь русского языка XI XVII вв. Выпуск 1 (А-Б). - М.: Наука, 1975.-371 с.

128. Стасов В.В. Происхождение русских былин // Вестник Европы. 1868. -Кн. 1.-С. 169-207.

129. Степанов Ю.С. Константы. Словарь русской культуры. Опыт исследования. М.: Школа «Языки русской культуры», 1997. - 824 с.

130. Степина Н.В. Педагогическая направленность «Сказания о Еруслане Лазаревиче» // Проблемы современной науки: Материалы областной межвузовской конференции молодых ученых. Орел, 1996. - С. 42-43.

131. Сытин И.Д. Жизнь для книги. М.: Госполитиздат, 1960. - 279 с.

132. Тарасов О.Ю. Сакрализация иконописца в русской традиции // Человек в контесте культуры. Славянский мир / Отв.ред. И.И. Свирида. М.: Индрик, 1995.-С. 53-64.

133. Тихонравов Н. Летописи русской литературы и древности. Т. 2. М., 1859.-С. 100- 128.

134. Толстой Н.И. Язык и народная культура. Очерки по славянской мифологии и этнолингвистике. Изд. 2-е, испр. М.: Индрик, 1995. - 512 с.

135. Толстой Н.И. Язычество древних славян. // Очерки истории культуры славян. М.: Индрик, 1996. - С. 142-160.

136. Топоров В.Н. Из «русско-персидского» дивана. Русская сказка *301

137. A. В и «Повесть о Еруслане Лазаревиче» «Шах-наме» и авестийский «Зам-язат-яшт» (Этнокультурная и историческая перспективы) // Этноязыковая и этнокультурная история Восточной Европы / Под ред.

138. B.Н. Топорова. М.: Индрик, 1995. - С. 142-200.

139. Топоров В.Н. Об индивидуальных образах пространства: «феномен» Батенькова // Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического: Избранное. М.: Изд. группа «Прогресс» -«Культура», 1995а. - С. 466-475.

140. Топорова В.М. Семантика дороги в лексике и фразеологии европейских языков. // Семантика языковых единиц: ч. 1. Памяти А.Ф. Лосева. Лексическая семантика: Доклады 4-й межд. научн. конф. М., 1994. - С. 135-138.

141. Трубецкой E.H. Три очерка о русской иконе: Умозрение в красках. Два мира в древнерусской иконописи. Россия в ее иконе. М.: ИнфоАрт, 1991. -112 с.

142. Трубецкой E.H. «Иное царство» и его искатели в русской народной сказке. // Искусство кино. 1992. - № 1. - С. 89-102.

143. Ужанков А.Н. Комментарий // Русская бытовая повесть XV-XVII веков / Сост., вступ. статья, коммент. А.Н. Ужанкова. М.: Сов. Россия, 1991.1. C. 389-429.

144. Ужанков А.Н. Эволюция пейзажа в русской литературе XI первой трети XVIII вв. // Древнерусская литература: Изображение природы и человека. Коллективная монография. - М.: Наследие, 1995. - С. 19-88.

145. Успенский Б.А. Семиотика искусства. М.: Школа «Языки русской культуры», 1995. - 360 с.

146. Ухов П.Д. Постоянные эпитеты в былинах как средство типизации исоздания образа // Основные проблемы эпоса восточных славян. М.: АН СССР, 1958.-С. 161-165.

147. Флоренский П.А. Иконостас // Флоренский П.А., священник. Сочинения. В 4-х томах. Т.2. М.: Мысль, 1996, - 877 с.

148. Фрейденберг О.М. Поэтика сюжета и жанра. / Подг. текста, справочно-научный аппарат, предварение, послесловие Н.В. Брагинской. М.: Лабиринт, 1997.-448 с.

149. Фридлендер Г.М. Введение // История русского романа. В 2-х т. Т.1. -М.-Л., 1962.-С. 3-25.

150. Халанский М.Г. Сказка // История русской литературы./ Под ред. Е. Аничкова. Т.2. М, 1908. - С. 146.

151. Цивьян Т.В. Из восточнославянского пастушеского текста: пастух в русской сказке // Этноязыковая и этнокультурная история Восточной Европы / Под ред. В.Н. Топорова. М.: Индрик, 1995. - С. 336-367.

152. Черная Л.А. Становление нового героя // Русский и западноевропейский классицизм. М.: Наука, 1982. - С. 101-115.

153. Шайкин A.A. Художественное время волшебной сказки. (На материале казахских и русских сказок). // Известия АН КазССР, серия общественных наук. 1973. -№ 1,-С. 37-48. 61. Шайкин A.A. Авторское начало в летописной повести об ослеплении