автореферат диссертации по социологии, специальность ВАК РФ 22.00.06
диссертация на тему: Формирование религиозной идентичности в мегаполисе

Полный текст автореферата диссертации по теме "Формирование религиозной идентичности в мегаполисе"

4 -от

На правах рукописи

Прыгин Геннадий Самуилович

ЛИЧНОСТНО-ТИПОЛОГИЧЕСКИЕ ОСОБЕННОСТИ СУБЪЕКТНОЙ РЕГУЛЯЦИИ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ

Специальность 19.00.01-общая психология, психология личности, история психологии

АВТОРЕФЕРАТ

диссертации на соискание ученой степени доктора психологических наук

Москва-2006

На правах рукописи

Прыгин Геннадий Самуилович

ЛИЧНОСТНО-ТИПОЛОГИЧЕСКИЕ ОСОБЕННОСТИ СУБЪЕКТНОЙ РЕГУЛЯЦИИ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ

Специальность 19.00.01-общая психология, психология личности, история психологии

АВТОРЕФЕРАТ

диссертации на соискание ученой степени доктора психологических наук

Москва - 2006

Работа выполнена на факультете психологии Государственного университета — Высшей школы экономики

Научный консультант:

доктор психологических наук, профессор Гусев Алексей Николаевич

Официальные оппоненты:

доктор психологических наук, профессор Забродин Юрий Михайлович

доктор психологических наук, профессор Мазилов Владимир Александрович

доктор психологических наук, профессор Дикая Лариса Григорьевна

Ведущая организация

Ярославский государственный университет

Защита состоится 19 декабря 2006 года в 15.00 часов на заседании диссертационного Совета Д 212.048.03 по присуждению ученой степени доктора психологических наук в Государственном университете - Высшая школа экономики по адресу: 105679, г. Москва, улица Кирпичная, д. 33/5, ауд. 415.

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке ГУ-ВШЭ по адресу: 101990, г. Москва, улица Мясницкая, д. 20.

«'^^Гнс

Автореферат разослан « ' ^ » ноября 2006 г.

Ученый секретарь

диссертационного Совета О.Н. Молчанова

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Представляемая работа посвящена разработке концептуальных основ личностно-типологических особенностей субъектной регуляции деятельности, наиболее ярко проявляющихся в «автономности», «эффективной самостоятельности» — одном из важнейших, интегративных качеств личности, отражающих степень сформированное™ ее системы субъектной регуляции.

С каких бы позиций не исследовалась личность: философских, социальных или психологических, как на важнейшее ее качество часто указывается способность личности действовать «автономно, эффективно, самостоятельно». При этом разные методологические позиции и эмпирические ракурсы изучения «автономности», «самостоятельности» порождают существенные различия в представлениях исследователей относительно феноменологии, структуры и механизмов, обеспечивающих ее проявление.

С нашей точки зрения, подобное разнообразие как теоретических разработок феномена «автономности», так и полученных практических результатов только подчеркивает его сложность. В психологии подобное положение вещей не является уникальным — достаточно вспомнить впечатляющее разнообразие теорий личности, психических процессов, способностей, интеллекта и т.д.

В настоящей работе мы предложили свой, личностно-регуляторный аспект изучения «автономности», полагая, вслед за Л.М. Веккером, что «...проблема психической регуляции деятельности... (здесь и далее выделено нами. - Г'.П.) в полном своем объеме не может быть решена только в рамках теории психических процессов, ибо она тесно связана с психологией личности» [1981, с. 162]. С другой стороны, полностью разделяя точку зрения

A.Г. Асмолова, мы также считаем, что для того, «.. .чтобы проанализировать личностные механизмы регуляции деятельности, необходимо увидеть личность еще в одной проекции — личность как субъект деятельности» [1983, с. 121]. Таким образом, рассматривая личностно-регуляторные основы «автономности», мы исследуем их с позиции личности как субъекта деятельности, т.е. с позиции субъектной регуляции.

Развиваемое в настоящей работе представление о личностно-типологических особенностях субъектной регуляции деятельности опирается на разработки в областях: общей методологии — К.А. Абульхановой (1977, 2002), Л.И. Анцыферовой (1974), А.Г. Асмолова (2001), Л.М. Веккера (1981, 1998), Л.Г. Дикой (2002, 2003), А.Н. Леонтьева (1975), Б.Ф. Ломова (1984),

B.А. Мазилова (2003), B.C. Мерлина (1964, 1988), С.Л. Рубинштейна (1940), В.Д. Шадрикова (1983, 1994, 1996), Е.В. Шороховой (2002); системного анализа - П.К. Анохина (1978), Б.Г. Ананьева (1968), А.Г. Асмолова (2001), В.А. Ганзена (1984), A.B. Карпова (2004), В.П. Кузьмина (1982), Б.Ф. Ломова (1975), К.К. Платонова (1980), В.Д. Шадрикова (2004), Э.Г. Юдина (1978); субъектно-деятельностного подхода — К.А. Абульхановой (1997, 2002), A.B. Брушлинского (1991, 1997), O.A. Конопкина (1995, 2004), В.Д. Шадрикова (1996); психологии личности — К.А. Абульхановой (1980, 1997),

Д.Г. Асмолова (1983, 1984), А.Н. Леонтьева (1975), С.Л. Рубинштейна (1973), Е.В. Шороховой (1974) и др., а также на теоретические и экспериментальные исследования регуляторной функции психики в различных ее проявлениях, проведенные H.A. Бернштейном (1947), М.И. Бобневой (1978), Л.М. Векке-ром (1981), Л.Г. Дикой (2003), В.А. Иванниковым (1985, 1991), Е.А. Климовым, O.A. Конопкиным (1980), A.A. Обозновым (2003), А.К. Осницким (2001), Д.А. Ошанин (1980, 1999), Е.О. Смирновой (1992), В.И. Степанским (1997), М.А. Холодной (2004), В.А. Ядовым (1979) и др.

В нашей работе с позиций системного подхода показано, что система субъектной регуляции является одним из универсальных механизмов согласования активности личности с требованиями деятельности, что в системе субъектной регуляции, отображаются наиболее существенные структурные характеристики личности, определяющие ее целостность, это придает характеру выполнения деятельности, а следовательно, и самой субъектной регуляции, личностную «окраску», превращая ее именно в субъектную, т.е. индивидуально характерную.

В диссертационном исследовании обсуждаются новые аспекты такого понятия, как: «автономность» или «эффективная самостоятельность», понимаемое нами как одно из важнейших, интегративных качеств личности, отражающее высокую степень сформированное™ системы психической регуляции, и которое, с одной стороны, можно рассматривать как тип субъектной регуляции, а с другой стороны, как тип активности личности; «эффективность субъектной регуляции», в которой выделяются два ее значения «субъективное» и «объективное»; «социальная регуляция» и «личностная регуляция», которые квалифицируются нами как «нормативные» виды регуляции.

Раскрывается структура типологии субъектной регуляции, в частности показано, что наиболее оптимальной структурой субъектной регуляции обла-. дают «автономные» субъекты, в то же время структура субъектной регуляции «зависимых» субъектов лишена целостности, что определяет сниженную результативность их деятельности. Намечаются подходы к разработке регуляторной теории личности. В ходе эмпирических исследований разработан инструментарий, позволяющий диагностировать «автономный» и «зависимый» типы субъектной регуляции, что дает возможность практическим работникам (психологам, педагогам, менеджерам по персоналу и др.) осуществлять индивидуальный подход к обучению и воспитанию, проводить отбор и рациональную расстановку кадров и пр.

Актуальность. В современных условиях развития Российского общества все более значительной становится роль каждого человека, поскольку от развития его способностей, активности, самостоятельности непосредственно зависит повышение экономического потенциала России. Социально-психологическое значение изучения механизмов субъектной регуляции, закономерностей проявления ее личностно-типологических особенностей в деятельности человека определяется, прежде всего, тем фактом, что без точных научных данных о таких особенностях и механизмах оказывается мало эф-

фективным управление процессами целенаправленного психического развития личности, процессами социальной перестройки ее поведения.

Исследование активности субъекта с позиции личностно-типологических особенностей его субъектной регуляции, закономерностей и условий их проявления и функционирования - одна из важнейших задач психологии как в научно-теоретическом, так и в эмпирико-прикладном плане. В научно-теоретическом плане актуальность исследования субъектной регуляции деятельности и ее личностно-типологических особенностей, проявляющихся в феномене «автономности-зависимости», выводит изучение проблемы психической регуляции деятельности на качественно новый уровень, поскольку позволяет не только показать ее роль и место в проявлении целенаправленной активности личности, но и систематизировать такие понятия, как: «социальная регуляция», «личностная регуляция». Следует отметить, что актуальность исследования определяется также и логикой развития общей психологии как фундаментальной науки, в частности, стремлением исследователей к разработке общих теорий, позволяющих интегрировать огромное количество частных концепций, построенных на отдельных эмпирических фактах, в тех или иных областях психологии. В этой связи, концепция личностно-типологических особенностей субъектной регуляции деятельности может послужить основой для разработки «Общей регуляторной теории личности». С другой стороны, проведение исследований в этой области имеет актуальное значение не только для развития общих фундаментальных знаний о регуляторной природе психики, но и для развития таких специфических областей психологического знания, как психология личности, педагогическая и возрастная психология, психология труда, клиническая психология и других отраслей психологии.

Практическая актуальность работы определяется, главным образом, тем, что личностно-типологические особенности субъектной регуляции, проявляющиеся в таких интегративных, социально важных качествах личности, как «автономность», «самостоятельность», лежат в основе возрастных кризисов трех лет и подросткового периода, связанных именно со становлением этих качеств; кроме того, запросами общественной практики, поскольку результаты исследования могут быть использованы педагогами, воспитателями, менеджерами по персоналу для решения своих профессиональных задач. Все это подтверждает актуальность изучения личностно-типологических особенностей субъектной регуляции деятельности.

Постановка проблемы исследования. По мнению Ломова (1984), основным, если не единственным объектом психологических исследований является человек, как сложнейшая из систем, обладающая уникальными характеристиками и, прежде всего, способностью к саморегуляции. Поскольку наиболее общим и существенным проявлением субъектности является произвольная деятельность человека, обеспечивающая достижение принимаемых им целей, постольку наиболее адекватным подходом к исследованию закономерностей регуляции человеком своей деятельности является субъектно-деятельностный подход. Эффективность применения различных вариантов

деятельностного подхода для изучения психических феноменов подтверждается современными работами К.А. Абульхановой, А.Г. Асмолова, A.B. Бруш-линского, В.А. Иванникова, O.A. Конопкина, В.А. Пеггровского, В.И. Слободчи-кова, Е.О. Смирновой и др. Перспективность и плодотворность исследований психической регуляции, в этом контексте, не вызывает сомнения, так как уже описаны существенные черты психической регуляции, ее интегративная сущность и универсальность структуры в самых разных видах активности человека (К.А. Абульханова, Б.Г. Ананьев, П.К. Анохин, А.Г. Асмолов, H.A. Бернштейн, Л.М. Веккер, Л.Г. Дикая, В.П. Зинченко, O.A. Конопкин, A.A. Обознов, Д.А. Ошанин, В.Д. Шадриков и др.).

Наряду с этим, анализ научной литературы показывает, что широко используемое понятие «саморегуляция» часто употребляется без должной конкретизации, а изучение регуляторных процессов достаточно часто подменяется установлением самого факта детерминации деятельности отдельными психическими или средовыми факторами и полагается при этом, что исследуемый фактор и является самим механизмом саморегуляции или одним из таковых. Например, в социальной психологии и психологии личности часто в качестве регуляторов исследуются нормы поведения и социальные роли, ценности, мотивы, самооценки, установки и пр. В итоге саморегуляция как процесс, имеющий закономерное строение и непосредственно связанный с деятельностью, исчезает. В подобных случаях употребление термина «саморегуляция» не несет определенной содержательной нагрузки и, по сути, лишь констатирует факт причастности исследуемого фактора к регуляторным явлениям (Конопкин, 1995).

Кроме того, существует ряд вопросов, связанных с изучением произвольной психической регуляции, на которых нет ясных ответов. Например, в настоящее время можно выделить, по крайней мере, три базовых направления в исследовании саморегуляции субъекта: психическая саморегуляция функционального состояния (направление, развиваемое Дикой); волевая саморегуляция поведения и деятельности (направление, развиваемое Иванниковым); осознанная психическая саморегуляция деятельности (направление, развиваемое Конопкиным). Возникает вопрос: как соотносятся между собой эти виды регуляции?

Много вопросов возникает и при исследовании произвольной регуляции деятельности, в частности, не ясен вопрос об оценке ее эффективности, вопрос о том, когда и как субъект принимает решение о начале действий, на основе сложившейся субъективной оценке условий и средств деятельности. Не достаточно разработан вопрос о проявлении личностно-типологических особенностей произвольной регуляции в познавательной сфере, сфере самосознания, в ментальном опыте личности. Много неясности и в том, каков механизм проявления в произвольной регуляции деятельности личностных особенностей субъекта, каково соотношение типологических и стилевых регуляторных характеристик, как в процессах произвольной регуляции отражается специфика различных возрастных периодов, как процессы произвольной ре-

гуляции проявляются в эффективности деятельности малых групп и в таких социальных группах, как, например, в среде людей страдающих неврозами, шизофренией и наркозависимостью. Указанные факты и составили суть нашей научной проблемы.

Таким образом, наша научная проблема состояла в том, чтобы исследовать механизмы и закономерности проявления личностно-типологических особенностей субъектной регуляции в основных структурных компонентах личности, в особенностях ее деятельности и социального поведения.

Объект исследования — субъектная регуляция деятельности.

Предмет исследования — личностно-типологические особенности субъектной регуляции деятельности.

Цель исследования — разработать концептуальные основы личностно-типологических особенностей субъектной регуляции деятельности и дать теоретическое обоснование и эмпирическое доказательство их проявления в основных структурных компонентах личности, в особенностях ее деятельности и социального поведения.

В соответствии с целью, объектом и предметом исследования были поставлены следующие методологические, теоретические и эмпирические задачи:

1. Проанализировать теоретико-методологические аспекты исследования основных факторов, детерминирующих процессы психической регуляции.

2. На основе принципов системного анализа и субъектно-деятельностного подхода разработать концептуальные основы личностно-типологических особенностей субъектной регуляции деятельности, наиболее ярко проявляющихся в «автономном» и «зависимом» типе субъектной регуляции.

3. Разработать инструментарий, позволяющий диагностировать «автономный» и «зависимый» тип субъектной регуляции.

4. Эмпирически выявить личностно-типологические особенности субъектной регуляции в онтогенезе личности.

5. Эмпирически исследовать проявления «автономности-зависимости», как основы типологии субъектной регуляции, в сфере самосознания личности, ее ментальном опыте и познавательной сфере.

6. Экспериментально исследовать особенности внутригруппового взаимодействия субъектов с различными типами субъектной регуляции.

7. Эмпирически исследовать проявление «автономности-зависимости» в специфичных выборках (людей страдающих шизофренией, наркозависимо-стыо) и ситуациях (педагогического взаимодействия, конфликта).

Методы исследования. В работе применялись общенаучные методы теоретического, экспериментального и эмпирического исследования. В частности, теоретические методы: анализ, сравнение, систематизация и обобщение теоретических, экспериментальных и эмпирических данных.

Экспериментальные и эмпирические методы:

— психодиагностические тесты и методики в бланковой и аппаратурной форме (в том числе и оригинальные, разработанные автором) при исследовании структурно-функциональных особенностей субъектной регуляции;

- метод экспертных оценок для доказательства конструктной валидно-сти и психометрической оценки созданных методик диагностики типологии субъектной регуляции;

- методы лабораторного эксперимента для выявления степени сформированное™ структурных компонентов системы субъектной регуляции;

- метод наблюдения (в частности, методика систематизированного наблюдения Бейлза) для выявления особенностей внутригруппового взаимодействия субъектов с различными типами субъектной регуляции;

- метод беседы и интервью для углубленного качественного психологического анализа и интерпретации эмпирических данных;

- методы статистического анализа обработки данных (корреляционный и дисперсионный анализы, методы непараметрической статистики) и графического представления данных и результатов исследований.

Общая гипотеза исследования состоит в следующем: система субъектной регуляции является одним из универсальных механизмов согласования активности личности с требованиями деятельности. Причем, его универсальность состоит в том, что во всех сферах и уровнях проявления личности (как субъекта деятельности) система субъектной регуляции по своему компонентному составу остается относительно стабильной, являясь в то же время, в силу ее личностно-типологических особенностей, динамичной по содержанию компонентов, уровню их развития и характеру связей между ними.

Общая гипотеза исследования может быть конкретизирована в следующих частных гипотезах:

1. В основе проявления личностно-типологических особенностей субъектной регуляции деятельности лежат, с одной стороны, определенные типологические структурно-функциональные особенности системы субъектной регуляции, а с другой стороны, уровень сформированности симптомокомп-лекса качеств личности как субъекта деятельности.

2. Уровень сформированности симптомокомплекса качеств личности как субъекта деятельности может быть основой для типологизации активности личности по признаку «эффективной самостоятельности» в осуществлении ими деятельности. Лица, обладающие сформированным симптомоком-плексом качеств личности, позволяющим при выполнении деятельности опираться, главным образом, на собственные знания, суждения, личные качества и т.д., могут быть охарактеризованы как «автономные» субъекты. Другая (полярная) группа субъектов, у которой данный симптомокомплекс качеств личности сформирован слабо, может быть охарактеризована как «зависимые» в осуществлении деятельности.

3. Выделяются три типологические группы субъектов: «автономные», «зависимые» и «смешанные», отличающиеся разной степенью сформированности симптомокомплекса качеств личности как субъекта деятельности и разной степенью сформированности системы субъектной регуляции и, как следствие, имеющие разные стилевые особенности функционирования данной системы.

Теоретико-методологическими основами и методами работы являлись:

1. Принципы субъектно-деятельностного подхода, разработанные в школах C.J1. Рубинштейна и А.Н. Леонтьева (К.А. Абульханова, А.Г. Асмо-лов, В.А. Брушлинский, ОА. Конопкин, В.Д. Шадриков).

2. Принципы системного анализа, разработанные Б.Ф. Ломовым применительно к психологии.

3. Теория функциональной системы П.К. Анохина.

4. Теоретические представления о регуляторной функции психики, развитые в работах H.A. Бернштейна, Л.М. Веккера, М.И. Бобневой, Л.Г. Дикой, В.А. Иванникова, O.A. Конопкина, A.A. Обознова, А.К. Осницкого, Е.О. Смирновой, В.И. Степанского, В.А. Ядова и др.

Научная новизна и теоретическая значимость исследования заключается в следующем:

1. На основе принципов системного анализа и субъектно-дея-тельностного подхода к исследованию психической регуляции деятельности сформулированы и теоретически обоснованы концептуальные положения о личностно-типологических особенностях субъектной регуляции, наиболее ярко проявляющиеся в феномене «автономности», «эффективной самостоятельности» субъекта деятельности.

2. Сделан вклад в развитие понятийного аппарата общей психологии. Сформулировано новое содержание таких понятий, как: «система субъектной регуляции», «автономность», «эффективность субъектной регуляции»; введены и обоснованы критерии для различения понятий «социальная регуляция» и «личностная регуляция».

3. Теоретически обоснованы и эмпирически выявлены стилсвые особенности «автономного», «смешанного» и «зависимого» типа субъектной регуляции.

4. На основе выявленных личностно-типологических особенностей субъектной регуляции деятельности впервые экспериментально обнаружены и теоретически обоснованы оптимальные критерии формирования эффективных малых групп.

5. Теоретически обоснованы и эмпирически подтверждены проявления типологии субъектной регуляции в сферах самосознании личности, особенностях ее ментального опыта и протекания познавательных процессов.

6. Теоретически обоснованы и эмпирически выявлены особенности проявления типологии «автономности-зависимости» в ситуациях педагогического общения и ситуациях конфликта.

7. Теоретически обоснованы и эмпирически выявлены особенности проявления типологии «автономности-зависимости» у субъектов с нарушениями психики и наркозависимых субъектов.

Практическое значение результатов исследования:

1. Разработан, апробирован и широко используется комплекс диагностических методик, позволяющий выявлять типы субъектной регуляции, что

дает возможность практическим работникам (психологам, педагогам, воспитателям, менеджерам по персоналу и др.) использовать их для достижения своих профессиональных целей (например, выявлять психические особенности развития, осуществлять индивидуальный подход к обучению и воспитанию, проводить отбор и рациональную расстановку кадров и пр.).

2. Результаты исследований, проведенных на специфических выборках (наркозависимые, больные шизофренией), позволяют говорить о возможности использования разработанного диагностического инструментария в практике клинических психологов психоневрологических и наркологических диспансеров.

3. Результаты теоретических и прикладных исследований типологии субъектной регуляции деятельности могут существенно дополнить спецкурс по «дифференциальной психологии» при подготовке психологов и педагогов-психологов.

Внедрение результатов исследования.

С 1989 по 1995 г. разработанный комплекс диагностических методик использовался в качестве базового для отбора и оценки персонала во всех лечебных учреждениях ГУ здравоохранения г. Набережные Челны.

С января 2002 г. разработанный комплекс диагностических методик используется в качестве базового для отбора и оценки персонала ОАО «КАМ-ГЭСЭНЕРГОСТРОЙ» г. Набережные Челны.

С 2000 г. по настоящее время разработанный комплекс диагностических методик используется в работе школьных психологов ср. школы № 49 г. Набережные Челны, средних специальных учреждениях, в частности в гуманитарном лицее «Идель-Урал».

С 2000 г. материалы теоретических и прикладных исследований типологии субъектной регуляции деятельности включены в спецкурс по «дифференциальной психологии» при подготовке психологов (по специальности 020400) и педагогов-психологов (по специальности 031000) факультета психологии Института управления г. Набережные Челны.

Положения, выносимые на защиту:

1. В личностно-типологических особенностях системы субъектной регуляции отображаются наиболее существенные структурные характеристики, определяющие целостность личности, что придает характеру выполнения деятельности, а следовательно, и самой субъектной регуляции, личностную «окраску», превращая ее именно в субъектную, т.е. индивидуально характерную. Таким образом, личность проявляется в деятельности через один из важнейших механизмов — субъектную регуляцию, которую мы определяем как целостную, замкнутую по структуре, информационно открытую систему, в которой степень сформированности ее отдельных компонентов, их содержательное наполнение и отношения между ними, отражая уникальность личности, приводят к согласованию ее активности с требованиями деятельности и тем самым к достижению цели, принятой субъектом.

2. Эффективность субъектной регуляции можно оценивать с двух позиций: с позиции субъекта деятельности — выделяется «субъективная эффективность», при которой полученный результат деятельности сравнивается с принятыми «субъективными критериями успешности», с позиции внешних критериев — выделяется «объективная эффективность», которая предполагает сравнение полученного результата с объективными (часто социально заданными) критериями успешности. Наибольшей эффективностью обладает такая система субъектной регуляции, в которой «субъективная эффективность» совпадает с внешней, «объективной эффективностью», т.е. когда полученный субъектом в процессе деятельности искомый результат соответствует и субъективному критерию успешности и внешним (социально значимым) критериям.

3. Наиболее ярко личностно-типологические особенности субъектной регуляции проявляются через ее «крайние» типы - «автономный», «зависимый» и средний тип — «смешанный». В основе указанных устойчивых типологических различий лежат: с одной стороны, определенные типологические структурно-функциональные особенности системы субъектной регуляции, а с другой стороны, уровень сформированное™ симптомокомплекса качеств личности (СККЛ), который был положен в основу типологизации субъектов по признаку «эффективной самостоятельности» в осуществлении ими деятельности. Субъекты, обладающие сформированным симптомокомплексом качеств личности, позволяющим им при выполнении деятельности опираться, главным образом, на собственные знания, суждения, личные качества и т.д., могут бьгть квалифицированы как типологическая группа «автономных», а другая группа (полярная первой), у которых указанный симптомокомплекс сформирован слабо, - как «зависимых»1 в осуществлении деятельности. Таким образом, «автономность», «эффективная самостоятельность» настолько же регуляторный, насколько и личностный феномен, поэтому его необходимо изучать как в аспекте субъектной регуляции, так и в аспекте типологии личности.

4. С позиции структурно-функциональных особенностей система субъектной регуляции: «автономных» субъектов, характеризуется целостностью, оптимальной согласованностью и сформированностью ее отдельных функциональных компонентов, что определяет высокую эффективность деятельности этих субъектов; «смешанных» субъектов, в зависимости от ситуаций и обстоятельств, может содержать в себе признаки субъектной регуляции, присущие крайним типам; «зависимых» субъектов лишена целостности, что определяет низкую эффективность их деятельности.

С позиции стилевых особенностей можно обозначить стиль субъектной регуляции: «автономных» субъектов — как «компенсаторно-пластичный»; «зависимых» субъектов — как «застревающе-ригидный»; «смешанных» субъектов - как «ограниченно-пластичный».

С позиции информационного обмена с окружающей средой система субъектной регуляции «автономных» субъектов позволяет им быть более успешными в деятельности, в то время как использование иррационального способа — понижает эффективность деятельности не только у «зависимых»,

но и у «автономных» субъектов. Профили субъектной регуляции у «рациональных» субъектов всех типологических групп отличаются большей гибкостью и характеризуются более высокой сформированностыо процессов планирования, моделирования, программирования. Опора на рациональные способы информационного обмена с окружающей средой позволяет субъектам всех типологических групп достигать более высокой результативности, нежели использование иррациональных способов информационного обмена.

В целом, для «автономных» субъектов характерен рациональный способ информационного обмена со средой (общая рациональная самоорганизация), для «зависимых» - иррациональный способ (иррациональная организация деятельности), для субъектов «смешанной» типологической группы -синтетический (как сочетание того и другого).

5. Поскольку произвольность, с одной стороны, является существенной характеристикой развития поведения ребенка в дошкольном возрасте, а с другой стороны, является определяющей характеристикой системы субъектной регуляции, постольку в этом возрасте проявляются лично стно-типо-логичсские особенности в виде феномена «автономности-зависимости».

6. Личностно-типологические особенности субъектной регуляции деятельности проявляются в особенностях структурных характеристик самосознания личности (рефлексии, самооценке, самоотношении), ее ментального опыта и протекания познавательных процессов, в частности:

— субъекты, с «автономным» и «смешанным» типом субъектной регуляции, обладают более высоким уровнем развития рефлексии, чем субъекты «зависимого» типа; самооценка по свойствам личности, релевантным сим-птомокомплексу «эффективной самостоятельности», у субъектов «автономного» типа будет адекватной, у «смешанного» типа - близкой к адекватной, у «зависимого» — заниженной. Значимых различий в самооценке испытуемых всех трех типологических групп по качествам личности, иррелевантным сим-птомокомплексу «эффективной самостоятельности», не будет. Наибольшей степенью уверенности в собственной самооценке будут обладать субъекты «автономного» типа;

— структура самоотношения «автономных» субъектов, в отличие от «зависимых», обладает целостностью, в ней представлены такие структурообразующие составляющие, как: регуляция, сила и глобальное самоотношение, причем глобальное самоотношение опосредуется как эмоциональным отношением к себе (включающим самоуважение и ожидание положительного отношения от других), так и «рациональным» (включающим силу и степень автономности);

— личностно-типологические особенности субъектной регуляции деятельности связаны с особенностями организации ментального опыта личности, в частности, субъекты «автономного» типа обладают более высокой сформированностыо индивидуальных понятийных структур и характеризуются более открытой познавательной позицией по сравнению с «зависимыми»;

— существуют различия в протекании высших психических процессов

(внимании, памяти, мышления) у «автономных» и «зависимых» испытуемых, поскольку в реализации именно этих процессов проявляется произвольность субъекта.

7. Личностно-типологические особенности субъектной регуляции отдельных членов группы, проявляясь во взаимодействии, влияют на организацию совместной деятельности группы и, тем самым, на эффективность совместной групповой деятельности. Наиболее эффективными будут группы, состоящие из участников с «автономным» и «смешанным» типом субъектной регуляции; наименее эффективными — группы, состоящие из «зависимых» участников. Эффективность групп, составленных из участников с разными типами субъектной регуляции, будет возрастать, если среди них имеются лица «автономного» типа.

8. Личностно-типологические особенности субъектной регуляции проявляются в специфических выборках, в частности:

— у субъектов больных наркоманией преобладает «зависимый» тип субъектной регуляции и существуют значимые различия как в профилях личностных черт наркоманов, имеющих разные типы субъектной регуляции (в частности, по таким чертам, как уверенность, самоконтроль, ригидность взглядов, эмоциональная стабильность, консерватизм), так и в структуре их самооценок. Эти структуры отличаются по тем личностным качествам, которые являются базовыми характеристиками самих типов субъектной регуляции деятельности (независимость, уверенность, целеустремленность, ответственность), и не отличаются по характеристикам, принадлежащим к социально-моральным качествам;

— у больных шизофренией доминирует «зависимый» и проявляется «смешанный» тип субъектной регуляции, уровень обобщения снижен, а усредненные профили личности больных с «зависимым» и «смешанным» типами регуляции имеют различия по таким шкалам СМИЛа, как «сверхконтроль», «пессимистичность», «тревожность» и «оптимистичность», что не случайно, поскольку они отражают характерные особенности личности больных, содержательно связанные с симптомокомплексом качеств личности «автономного» субъекта.

9. Разработанная батарея методик диагностики личностно-типо-логических особенностей субъектной регуляции деятельности для всех возрастов, начиная с 5 лет, представляет собой методический комплекс, позволяющий практикам исследовать личностно-типологические и структурно-функциональные особенности субъектной регуляции и использовать полученные результаты для решения своих профессиональных задач.

Апробация работы. Основные положения диссертации были представлены и обсуждались на:

1. II Всероссийском съезде Российского психологического общества, г. Ярославль, 1998.

2. Научно-практической конференции «Ананьевские чтения», г. Санкт-Петербург, 2001.

3. Международных конгрессах по социальной психологии, г. Ярославль, 1999-2003.

4. Международной конференции РПО «Конфликт и личность в изменяющемся мире», г. Ижевск, 2000.

5. Всероссийской конференции Российского психологического общества. г. Москва, 2002.

6. Научно-практической конференции «Профессиональное и личностное самоопределение молодежи в период социально-экономической стабилизации России», г. Самара, 2005.

7. Всероссийской научно-практической конференции «Реалии и перспективы психологической науки и практики в Российском обществе», г. Набережные Челны, 2005.

8. На заседаниях кафедры общей психологии факультета психологии и педагогики УдГУ, г. Ижевск, 2001, 2004.

9. На заседаниях кафедры общей психологии факультета психологии Института управления, г. Набережные Челны, 1999, 2000, 2002, 2004.

Публикации. Непосредственно по теме диссертационного исследования опубликовано 46 работ, в том числе 2 монографии.

Выборка исследования. Экспериментальные и эмпирические исследования были проведены в различных типах образовательных учреждениях и организациях Татарстана с общей выборкой 2227 человек. Из них: 250 в возрасте 20 лет и старше; 800 — дошкольников в возрасте 5-6 лет; 1177 - старших школьников и студентов 1-3 курсов различных вузов.

Структура и объем работы. Диссертация состоит из введения, 7 глав, выводов, библиографии (402 источника, из них 100 на иностранных языках) и приложений. Объем диссертации—412 страниц. В тексте 27 рисунков и 22 таблицы.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ.

Во введении с позиции системного анализа на основе субъектно-деятельностного подхода обосновывается актуальность изучаемой проблемы, определяются цель и задачи, объект, предмет, раскрываются научная новизна и теоретическая значимость исследования, формулируются гипотезы и положения, выносимые на защиту, обсуждаются методологические и теоретические основы исследования, практическое значение и внедрение результатов исследования, приводятся данные по апробации результатов.

В главе 1 «Теоретико-методологические проблемы детерминации психической регуляции деятельности и поведения. Системная организация субъектной регуляции деятельности» анализируется проблема детерминации психической регуляции поведения и показывается, что, решая проблему детерминации в аспекте личностных особенностей регуляции поведения, авторы многочисленных зарубежных концепций разрабатывают теории личностной регуляции, опираясь в основном на дихотомию «внешнее -внутреннее». Подчеркивается, что дискуссия о соотношении внешних и внутренних факторов актуальна до сих пор, и это является одной из про-

блем, о которой надо помнить, когда обсуждаются различные методологические позиции.

Рассматриваются достоинства и недостатки известных теорий, описывающих закономерности личностной регуляции поведения, разработанные в 20-70-х годах в рамках западной психологии: «зависимости-независимости от поля» Уиткина (Wittkin), «внутренней-внешней мотивационной ориентации» Деси-Уайт (Desi-White), «экстравертированности-интровертированности» Юнга, «социальной атрибуции» Хайдера-Вайнера (Heider-Weiner) и «теория социального научения» (локуса контроля) Дж. Роттера (Rotter), причем теория Дж. Роттера анализируется более подробно, поскольку она наиболее «созвучна» исследуемой типологии «автономности-зависимости». Делается вывод о том, что частичность, неполнота, неадекватность рассмотренных теоретических моделей поведения человека, каждая из которых абсолютизирует лишь один из аспектов психики, приводит к таким же частичным и поэтому противоречивым экспериментальным данным. Отмечается, что природное и социальное — это не два компонента психики человека, а единый субъект с его живым психическим процессом саморегуляции всех форм активности (Брушлинский, 1997).

Показано, что одним из основных методологических принципов отечественной психологии, позволяющих найти адекватные пути изучения лично-стно-типологических особенностей субъектной регуляции, является принцип единства сознания и деятельности, разработанный СЛ. Рубинштейном. В главе анализируется проблема системной организации субъектной регуляции. Обсуждается проблема соотношения понятий «личность» и «субъект» в рсгу-ляторном аспекте; при этом субъект рассматривается как активный деятель, адекватно и осознанно отражающий действительность и использующий результаты отражения для осознанной регуляции своей деятельности; показывается, что на общеметодологическом уровне личностный принцип, сформулированный С.Л. Рубинштейном и развитый К.А. Абульхановой, позволяет рассматривать личность как самоорганизующуюся многоуровневую регуля-торную систему. Показано, что поведенческие и деятельностные задачи, возникающие в соотношении субъекта с миром, решаются личностью на основе конкретных способов системной организации психики посредством саморегуляции (Абульханова, 1997).

Этот же личностный принцип послужил основой для современного развития «субъектного подхода», который позволяет приблизиться к системному пониманию регуляторных процессов: показать, как по-разному, с участием индивидуально развитых психических процессов, разными личностями решается одна и та же жизненная или деятельностная проблема. Таким образом, субъект-ность каждой личности проявляется в способе интерпретации действительности, в особешюстях того, как формируется ее система субъектной регуляции, в зависимости от принятых ею целей деятельности. В этой же главе с системных позиций определяются основные концептуальные понятия, используемые в исследовании, анализируется теория функциональной системы П.К. Анохина, как

нейропсихологическая основа субъектной регуляции; излагается теория осознанной саморегуляции O.A. Конопкина, которая в силу ее инвариантности, выбирается в качестве базовой модели субъектной регуляции.

В главе 1 «Личностпо-типологические особенности субъектной регуляции: концептуальные основы и диагностика. Специфика функционирования системы субъектной регуляции у «автономных» и «зависимых» испытуемых» формулируются концептуальные основы личностно-типологических особенностей субъектной регуляции и показывается, что наиболее ярко они проявляются в «автономности», «эффективной самостоятельности» субъекта деятельности. Дается феноменология «автономного» и «зависимого» типа регуляции, исходя из понятия субъекта, как человек на высшем уровне активности, целостности (системности), автономности (Брушлинский, 1996). Подробно изложен процесс конструирования опросника для диагностики «автономного» и «зависимого» типов субъектной регуляции деятельности. Описаны основные процедуры его психометрической проверки по таким параметрам, как: диахронная надежность (г = 0,63, при р < 0,001); внутренняя согласованность (г = 0,70, при р < 0,001); конструктная валидность (г = 0,66 при р < 0,001); дискриминативность всех пунктов (варьирует от 0,42 до 0,92, значимы, при р < 0,05). Расчет индекса [i (Howarth) доказывает, что «автономность» является устойчивой личностной характеристикой субъекта деятельности.

В параграфе «Особенности функционирования системы субъектной регуляции у испытуемых «автономного» и «зависимого» типа» экспериментально доказывается, что у «автономных» субъектов эффективность системы субъектной регуляции выше, чем у «зависимых». В частности, это проявляется в большей эффективности функционирования таких сс компонентов, как: «модель субъективно значимых условий» (методика «Вероятностный прогноз»), «субъективная программа исполнительных действий» (методика «Турнир») и «коррегирование на основе информации о достигаемых результатах» (методика «Отмеривание временного интервала))).

Было показано, что «автономные» испытуемые более эффективно используют поступающую информацию о достигаемых результатах для кор-регировапия своей деятельности. Они обладают более высокими антипацион-ными возможностями, так как тщательнее анализировали и лучше отражали в своей модели субъективно значимые условия деятельности, чем «зависимые» испытуемые. Это говорит о том, что модель субъективно значимых условий «зависимых» более ригидная, менее корректируемая по ходу деятельности и менее прогностичная, что мешает ей опережающе отражать изменения среды и служить информационной основой для антиципирующего формирования адекватной программы действий. Сознательное оперативное переключение программ исполнительных действий — важнейшая функция системы субъектной регуляции, обеспечивающая гибкую адаптацию человека к изменяющимся условиям. Для измерения способности к произвольному управлению перепрограммированием исполнительных действий была разработана методика

«Турнир». Кроме того, проверялась гипотеза о том, что степень управления своим вниманием у испытуемых «автономного» типа выше, чем у «зависимых» испытуемых.

Полученные данные подтверждают предположение о связи качества управления вниманием с общей эффективностью функционирования системы субъектной регуляции, а проведенный нами теоретический анализ психических механизмов осуществления экспериментальной деятельности испытуемых позволяет сделать два важных вывода: во-первых, испытуемые группы «автономных» обладают более высокой функциональной сформированно-стью компонента «субъективная программа исполнительных действий»; во-вторых, так как переключение программ связано с переключением внимания с одного способа действий на другой, то можно утверждать, что степень управления своим вниманием у испытуемых «автономного» типа выше, чем у «зависимых». Таким образом, экспериментально доказано, что эффективность функционирования системы субъектной регуляции деятельности у испытуемых «автономного» типа значительно выше, чем у испытуемых «зависимого» типа.

Глава 3 «Проблема «смешанного» типа субъектной регуляции» посвящена вопросу о том, как характеризуются с точки зрения типологии субъектной регуляции те лица, которых нельзя отнести ни к одной из описанных типологических групп. Отмечается, что наиболее адекватным подходом для исследования проблемы «смешанного» типа субъектной регуляции является разновидность системного подхода — структурно-функциональный подход, позволяющий проанализировать субъектную регуляцию как целостную, замкнутую по структуре, информационно открытую систему, реализующую взаимосодействие ее функциональных компонентов. Причем, несформиро-ванность любого компонента или не рациональное использование инструментальных средств регулирования, нарушает целостность информационной обеспеченности системы субъектной регуляции и существенно ограничивает ее эффективность в самых различных видах деятельности.

O.A. Конопкин, анализируя содержательно-психологический аспект ре-гуляторных процессов, в частности пишет, что психическая саморегуляция в качестве собственно регуляторного процесса является преодолением субъектом информационной неопределенности в каждом компоненте, при их информационном согласовании. Планируя исследование структурно-функциональных и информационных особенностей субъектной регуляции мы предположили, что изучение именно этих аспектов концепции личностно-типологических особенностей субъектной регуляции позволит не только более тщательно проанализировать феномен «автономности», но и понять регуля-торную специфику субъектов со «смешанным» типом субъектной регуляции.

Мы предположили, что: во-первых, все три рассматриваемые типологические группы должны отличаться как степенью сформированности ее отдельных компонентов, так и спецификой связей между ними, а значит, как следствие, иметь и разные операциональные (стилевые) особенности функ-

ционирования; во-вторых, в зависимости от способа информационного обмена со средой для «автономных» испытуемых будет характерен рациональный тип информационного обмена со средой, для «зависимых» — иррациональный тип, для «смешанных» субъектов — синтетический тип.

Основную выборку исследования составили 417 учащихся старших классов ряда средних общеобразовательных школ г. Набережные Челны. Первый этап работы состоял в выявлении особенностей структурно-функциональной организации системы субъектной регуляции, характерной для каждой типологической группы субъектов. С этой целью испытуемым предлагалось заполнить опросник «автономности-зависимости» на определение типа субъектной регуляции и опросник «Стиль саморегуляции поведения, ССП-98». Второй этап работы решал задачу исследования стилевых особенностей субъектной регуляции типологических групп в зависимости от способа информационного обмена со средой, т.е. того, каким образом различные психические формы отражения субъектом окружающей действительности связаны с особенностями протекания его регуляторных процессов. Поскольку конкретный вид информационного обмена со средой зависит от разных детерминант, в настоящей работе мы рассматривали только ту, которая определяется так называемым «психосоциотипом личности» (Юнг, 1996).

Обсуждение результатов. По результатам первого этапа для каждой из трех типологических групп были построены структуры субъектной регуляции (см. схемы 1, 2, 3). Проанализируем полученные структуры с точки зрения целостности системы субъектной регуляции в указанных группах.

Схема 1. Связь функциональных компонентов субъектной регуляции и регуля-торно-личностных свойств в типологической группе «автономных» испытуемых

Схема 1. Связь функциональных компонентов субъектной регуляции и регуля-торно-личностных свойств в типологической группе «смешанных» испытуемых

Схема 3. Связь функциональных компонентов субъектной регуляции н регуля-торно-личностных свойств в типологической группе «зависимых» испытуемых

Прежде всего, отметим, что во всех группах наибольшим количеством связей обладает шкала общего уровня регуляции — (ОУ), что, на наш взгляд, можно объяснить особенностями построения самого опросника (все шкалы опросника выделены из этой шкалы).

Далее, не обнаружено прямой значимой корреляции между шкалами «Самостоятельность» (С) и другими шкалами, это дает основание говорить о том, что в этом опроснике данная шкала не является репрезентативной для системы субъектной регуляции деятельности и тем более она не является тождественной понятию «эффективной самостоятельности», поэтому мы в дальнейшем также исключим ее из анализа.

Очевидно, что структуры субъектной регуляции во всех группах различны. Тем не менее, можно проследить некоторые общие тенденции: во-первых, общим для всех трех типологических групп является наличие взаимосвязей между компонентами (в дальнейшем — шкалами): «Планирования» (Пл) и «Программирования» (Пр); «Моделирования» (М) и «Оценка результатов» (ОР); «Моделирования» (М) и «Гибкости» (Г). Во-вторых, не обнаружено прямой значимой корреляции между шкалами планирования (Пл) и моделирования (М), однако несмотря на это в группе «автономных» испытуемых эти два компонента все-таки косвенно связаны между собой: через «Оценку результатов» и «Программирование». Необходимо отметить, что значения корреляционных показателей в полученных схемах дают возможность проследить некоторые структурные особенности. По количеству и силе корреляционных связей можно отметить тенденцию их уменьшения от «автономных» к «зависимым» испытуемым.

Иными словами, система субъектной регуляции «автономных» отличается большим количеством взаимосвязей и выражается в более тесных зависимостях, у «смешанных» испытуемых количество статистически значимых корреляционных связей уменьшается, ослабевает сила их взаимодействия между компонентами системы и, наконец, у «зависимых» субъектов - наименьшее количество значимых межкомпонентных связей. Система субъектной регуляции «автономных» представлена всеми функциональными компонентами, взаимосвязанными в единое целое. У них, в отличие от «смешанных» и «зависимых», существуют значимые корреляции между всеми основными шкалами (Пл-ОР), а также (М- -Пр). Таким образом, у «автономных» субъектов информация о результате сопоставляется непосредственно с информацией, презентиругощей цель деятельности, что позволяет им успешно корректировать программу действий в интересах достижения цели.

Другим отличием системы субъектной регуляции «автономных» является наличие прямой связи между шкалами «Программирования» и «Гибкости», т.е. для них характерна способность быстро менять программу исполнительских действий при смене условий деятельности, что является показателем пластичности их регуляторных процессов. Результаты показывают, что у «автономных» испытуемых система субъектной регуляции, как правило, «работает в свернутом виде», автоматически — им нет необходимости каждый раз заново продумывать стратегию своей деятельности. Время для размышления необходимо этим индивидам только в тех случаях, когда они сталкиваются с новым, малознакомым видом деятельности (Прыгин, 1984). Структурно-функциональные особенности субъектной регуляции «смешанных» индивидов, в отличие от «зависимых» (так же, как и у «автономных»), обнаруживают значимую корреляцию между функциональными звеньями «Программи-роваЕшя» и «Оценки результатов». У «зависимых» испытуемых связь между этими функциональными компонентами слабая, что снижает у них эффективность процесса субъектной регуляции.

Для того чтобы иметь полное представление о структурах субъектной регуляции в разных типологических группах необходимо также определить и уровень сформированности их функциональных компонентов. Эти показатели представлены в таблице 1.

Таблица 1. Показатели уровня сформированности компонентов субъектной регуляции в разных типологических группах

Группы Статистика Компоненты субъектной )егупяции

Пл М Пр ОР Г ОУ

Автономные л 6.45 6,6 6,43 5,83 7,07 32,6

а 1,91 1,83 1.56 1,66 1,43 5,29

Смешанные X 5,66 5,54 6,02 5,0 6,6 29,2

а 2,03 1,55 1.45 1.51 1,53 4,6

Зависимые X 5,71 4,56 5,98 4.39 5,87 27,53

а 1,97 1.65 1,64 1.57 1,76 4,9

Примечание: х - среднее значение показателя; <у - стандартное отклонение; шкалы, выделенные в соответствии с основными регуляторными компонентами и свойствами: Пл - планирование, М - моделирование, Пр - программирование, ОР - оценка результатов, Г - гибкость, ОУ — общий уровень саморегуляции.

Сравним регуляторные профили разных типологических групп, отражающие стили их субъектной регуляции. Можно отметить, что в профиле субъектной регуляции «автономных» наиболее высокого уровня развития достигают компоненты «Моделирование», т.е. легкость ориентации в меняющейся ситуации, умение учесть внутренние и внешние условия выполнения деятельности, «Оценивание результатов» и регуляторное качество «Гибкость». Это значит, что «автономные» субъекты умеют своевременно вносить коррекции в свои планы и программы при изменении условий деятельности. Стиль регуляции субъектов «смешанного» типа, в отличие от «автономных», характеризуется менее точным «Моделированием значимых условий», менее развитым процессом «Оценки результатов» своей деятельности. Им труднее включаться в ситуацию деятельности и перестраиваться по ходу ее изменения. Однако, наиболее низкие показатели по этим компонентам были получены в типологической группе «зависимых». Их стиль деятельности отличается неумением выделять и учитывать релевантные деятельностной ситуации внутренние и внешние условия. В частности, такие школьники с трудом ориентируются в учебной ситуации, не в состоянии учитывать требования учителей и конкретной изменившейся обстановки. В случае неудачи они не возвращаются к анализу своих действий, не корректируют планы и программы своих действий, а стараются найти не зависящие от них объяснительные причины.

Таким образом, в контексте структурно-функциональных особенностей стиль субъектной регуляции «автономных» испытуемых можно обозначить как «компенсаторно-пластичный», «зависимых» - как «застревающе• ригидный», «смешанных» — как «ограниченно-пластичный».

Второй этап исследования состоял в том, чтобы определить, каким образом различные психические формы отражения субъектом окружающей действительности связаны с особенностями протекания его регуляторных процессов. После диагностики типа информационного обмена с окружающей

средой, или социотипа по классификации Юнга, с помощью дихотомического теста С. Накрохиной (Филатова, 1994), регуляторные типологические группы сравнивались по средним показателям «психосоциотипов личности».

Было выявлено, что группы «автономных» и «зависимых» субъектов значимо (при р < 0,01) различаются по шкале «рациональности - иррациональности», что касается группы «смешанных» испытуемых, то поскольку было установлено, что они в равной степени используют как рациональные, так и иррациональные способы ориентации во внешнем мире, из дальнейшего анализа мы их исключили. Статистически значимых различий по другим шкалам тсста С. Накрохиной не обнаружено.

Таблица 2. Показатели сформированное™ компонентов субъегпгой регуляции у «автономных» и «зависимых» испытуемых различающихся типом информационного обмена со средой

Компоненты субъектной регуляции

(л человек) х/с Пл М Пр ОР Г ОУ

Автономные 6,75 7.03 6,68 6,23 7,00 33.76

рациональные (70) с 1.49 1.52 1.2 1,63 1,75 4,65

Автономные 4,8 5,13 5.33 4,66 7,00 27,46

иррациональные (32) ст 2,27 2,23 2,19 1,63 1,13 6,25

Зависимые X 6,15 4,85 6.0 4,96 5,88 28,81

рациональные (30) ст 2,03 1,89 1,73 1,64 1.52 5,12

Зависимые 5,34 4,15 5.88 4,19 5,90 26,46

иррациональные (81) а 2.08 1,44 1,55 1,58 1.78 5,04

Примечание: X — среднее значение показателя; <т - стандартное отклонение; шкалы, выделенные в соответствии с основными регул игорными звеньями и свойствами: Пл - планирование, М — моделирование, Пр - программирование. ОР - оценка результатов, Г - гибкость, ОУ - обгони уровень саморегуляции

По результатам диагностики «психосоциотипа личности» были выделены четыре группы испытуемых: «автономных рациональных», «автономных иррациональных», «зависимых рациональных» и «зависимых иррациональных», которые сопоставлялись по основными регуляторными компонентами системы субъектной регуляции. Результаты представлены в таблице 2.

Полученные данные рассматривались как профили стилевых особенностей субъектной регуляции типологических групп. Анализ профилей показывает тенденцию снижения уровня показателей регуляторики от группы «автономных рациональных» к «зависимым иррациональным» субъектам. Профили «автономных иррациональных» и «зависимых рациональных» субъектов являются промежуточными между крайними группами типов регуляции. Следовательно, тип информационного обмена со средой связан с показателем эффективности функционирования системы субъектной регуляции деятельности, при этом наиболее успешными являются «автономные рациональные» субъекты. В то же время использование иррациональных методов отображения понижает эффективность деятельности как у «автономных», так и у «зависимых» субъектов. Если сравнить их регуляторные структуры, то можно увидеть, что в зависимости от типа информационного обмена изменяется система связей в структурах субъектной регуляции указанных групп.

Итак, сформулируем некоторые частные положения как итог проведенного эмпирического исследования. Наиболее развитой структурой субъектной регуляции обладают «автономные» субъекты; она характеризуется целостностью, оптимальной согласованностью отдельных функциональных компонентов, что обеспечивает возможность использования ими различных способов, приемов и стратегий регуляции и отражается на результативности ре-гуляторного процесса. Структура субъектной регуляции «смешанных» по уровню ее сформированное™ занимает промежуточное положение между «автономными» и «зависимыми». Функциональные компоненты системы регуляции «зависимых» субъектов взаимосвязаны слабо, что лишает ее целостности и определяет сниженную результативность деятельности данных индивидов. В зависимости от способа информационного обмена со средой, «автономные» субъекты характеризуются «рациональностью», «зависимые» - «иррациональностью», а «смешанные» - «синтетичностью», т.е. сочетают оба типа информационного обмена.

Глава 4 «Проявление личностно-типологических особенностей субъектной регуляции в онтогенезе». В общей и возрастной психологии, в частности, несмотря на разнообразие определений понятия саморегуляции (например, адекватное социальное поведение, способность соблюдать требования взрослых, послушание, демонстрация правильного поведения при отсутствии внешнего контроля и т.д.), большинство психологов сходятся в том, что важнейшим атрибутом саморегуляции является умение следовать образцам социально одобряемого поведения (Смирнова, 1997), что предполагает наличие у ребенка определенного уровня сформированное™ такого психологического качества, как произвольность. Поскольку именно произвольность является определяющей характеристикой системы субъектной регуляции, постольку именно с ее формированием мы связываем наличие или отсутствие у ребенка способности к осознанной субъектной регуляции.

Е.О. Смирнова выделяет два основных подхода к определению сущности этого понятия и к путям его изучения: первый из них рассматривает произвольность (и волю) в контексте проблемы сознания (осознания), второй — в контексте проблемы мотивации. Она отмечает, что произвольность и воля имеют разное содержание и разные линии развития, поэтому проблему развития произвольности следует рассматривать как проблему развития средств овладения собой и средств организации поведения, а развитие воли — как проблему становления мотиваиионной сферы. На наш взгляд, именно в этом факте заложено принципиальное разграничение субъектной и волевой регуляции. Таким образом, изучение проблемы регуляции дошкольником своего поведения следует проводить в контексте изучения проблемы развития произвольности в онтогенезе, а этапы развития произвольности могут определяться уровнем осознания ребенком своего поведения и средствами его организации. В связи с этим, исследование возрастной динамики формирования системы субъектной регуляции может стать еще одним новым направлением в изучении онтогенетических особенностей произвольного поведения.

Общеизвестно, что средствами овладения собой являются знаки и, прежде всего, речь (Выготский, 1983), кроме того, к ним можно отнести образцы, способы действия и правила поведения (Запорожец, 1960; Эльконин, 1960). Именно они, опосредуя поведение ребенка, делают его произвольным. Гипотеза нашего исследования состояла в этом, что одним из важнейших средств организации поведения ребенка является система субъектной регуляции, которая начинает формироваться (складываться) с первых моментов проявления произвольности. Проведенный краткий анализ литературных источников по проблеме «произвольности» позволяет отмстить еще один значимый факт. В большинстве исследований понятия «произвольность», «осознанность», «самоконтроль», «саморегуляция» употребляются как тождественные. Однако, в отличие от перечисленных понятий, понятие «саморегуляция» связано с наличием некоторой целостной системы, обладающей инвариантной структурой. Именно поэтому мы и предприняли попытку исследовать целостную систему субъектной регуляции в дошкольном возрасте.

Диагностика типологии субъектной регуляции дошкольников. Цель исследования состояла в том, чтобы выявить личностно-типологические особенности субъектной регуляции как явления закономерного для дошкольного возраста, а основной задачей — стала задача разработки инструментария для диагностики феномена «автономности» в старшем дошкольном возрасте.

Поскольку тесты, измеряющие степень «автономности» у детей дошкольного возраста (5-6 лет), отсутствуют, нами, как и ранее, был использован метод экспертных оценок. Применение этого метода позволяло подтвердить или опровергнуть нашу гипотезу о том, что в этом возрасте должен проявляться феномен «автономности». Исследование проходило в ДУ № 54 «Искорка» г. Набережные Челны с детьми 5-6-летнего возраста в количестве 120 человек. Экспертами выступали два воспитателя и психолог, хорошо знавшие характеры, возможности, способности и особенности игровой деятельности оцениваемых детей.

При формировании типологических групп мы исходили из метода «контрастных групп»: в группу «автономных» детей вошли те, которые по экспертным данным набрали максимальное количество баллов и заняли первую треть мест в выборке испытуемых. Дети, набравшие минимальное количество экспертных баллов и занявшие последнюю треть мест в выборке, составили группу «зависимых». Поскольку задачей было выявление полярных групп, дошкольники, набравшие среднее количество экспертных баллов, были исключены из дальнейшего рассмотрения. Таким образом, были сформированы две полярные группы по 30 человек в каждой, с которыми проводились все дальнейшие исследования. Результаты экспертной оценки подтвердили нашу гипотезу — в этом возрасте действительно обнаруживается феномен «автономности-зависимости». Следующий этап состоял в разработке экспресс-методики для диагностики типов субъектной регуляции у детей 5—6 лет.

С учетом возраста детей, мы остановились на проективном методе психодиагностики. Основной эксперимент проводился на протяжении 2 лет в ря-

де детских садов г. Набережные Челны с Детьми 5-6 лет (мальчики и девочки), всего в процессе разработки методики приняли участие около 600 детей. В начале разработки методики детям предъявлялись различные образцы карт (картинок), на которых были изображены сцены, связанные с выполнением ими игровой или учебной деятельности, или характерные персонажи, личностные качества которых имели решающее значение для выполнения деятельности. Примеряя к себе образы (стимулы), изображенные на карте, ребенок должен был выбрать один из двух: А или Б образ. Проведя первичные исследования, было определено, что наибольшей дифференцирующей способностью обладают карты, связанные с какой-либо активностью. Специальные беседы показали, что дети в основном выбирают стимулы по критерию деятельности. Например: «я делаю как все», «я делаю все сам», «я делаю как зайчики, мышки, кошки» и т.д. Для дальнейшей работы были оставлены только те карты, которые наиболее часто выбирались детьми.

Таким образом, был создан первый вариант проективной методики, который содержал 30 карт. Для того чтобы из 30 карт можно было отобрать те, которые обладают наибольшей дифференцирующей способностью по параметру «автономности», необходимо было с помощью данной методики оценить всех детей, вошедших в типологические группы по экспертному опросу, и сравнить результаты методики с данными экспертной оценки. После проведения указанной процедуры были отобраны 15 карт, обладающих высокими психометрическими показателями: внутренняя согласованность методики оказалась равной г = 0,64 (при р < 0,001), конструктная валидность г = 0,65 (при р < 0,01). Измерение ретестовой надежности (через два месяца) позволило выяснить — сохраняются ли средне групповые значения типологических групп и насколько стабильно распределение индивидуальных баллов. Полученные данные говорят о том, что выделенные с помощью методики типологические группы имеют хорошую временную устойчивость. Таким образом, было показано, что регуляторный феномен «автономности-зависимости» проявляется в возрасте 5-6 лет, а разработанная методика способна дифференцировать дошкольников по типам субъектной регуляции.

В главе 5 «Проявление личностно-типологических особенностей субъектной регуляции в структуре самосознания личности, ее ментальном опыте и в особенностях протекания познавательных процессов» рассматриваются особенности структурных характеристик самосознания и специфика протекания познавательных психических процессов у «автономных» и «зависимых» субъектов, особенности организации их ментального опыта и взаимосвязь типов субъектной регуляции с качествами личности и стилями мышления. Проанализируем коротко основные положения и результаты этих исследований.

Особенности структурных характеристик самосознания индивидов, имеющих разные типы субъектной регуляции. В современной психологии значительное место занимают вопросы изучения регуляторной функции психики, в связи с исследованиями внутреннего мира человека, его сознания, самосознания

и саморегуляции (Акопов, 2002; Конопжин, 1980; Леонтьев, 1975; Михайлов, 1990; Налчаджян, 2003; Столиц, 1983 и др.). Теоретический анализ проблемы самосознания показал, что большинство психологов придерживаются гипотезы об уровневом строении самосознания. Однако единого понимания того, какими составляющими оно должно быть представлено, нет. В отечественной психологии наиболее разработанной является концепция самосознания В.В. Столина, на которую ссылаются, с небольшими оговорками, многие психологи. В основе этой концепции положены идеи А.Н. Леонтьева (1975) о ведущей роли деятельности, в становлении сознании личности. «Я-образ» позволяет выделить в нем два аспекта; знания о себе («Я-концепция») и самоотношение. Немаловажная роль в процессе формирования «Я-концепции» отводится системе самооценок субъекта. Относясь к ядру личности, система самооценок также является одним из важнейших регуляторов поведения, от нее зависят взаимоотношения человека с окружающими, его критичность, требовательность к себе, отношение к успехам и неудачам; она влияет на эффективность деятельности и дальнейшее развитие личности. Рефлексия как феномен, присущий высшей форме саморегуляции поведения, занимает в этом процессе ведущее место. Таким образом, процесс регуляции субъектом своей деятельности содержит как процессы оценивания себя, так и процессы рефлексирования.

В рассматриваемой концепции самосознания наибольший интерес для нас представляли такие его структурные компоненты, как самоотношение, степень адекватности самооценок и уверенности в них, а также уровень развития рефлексии. Гипотеза исследования состояла в том, что: а) у субъектов «автономного» и «смешанного» типа более высокий уровень развития рефлексии, чем у субъектов «зависимого» типа; б) самооценка по свойствам личности, входящих в симптомокомплекс (СККЛ) «эффективной самостоятельности», у «автономных» субъектов будет адекватной, у «смешанных» - близкой к адекватной, у «зависимых» — заниженной; в то же время значимых различий в самооценке субъектов всех трех типологических групп по качествам личности, нейтральным по отношению к СККЛ, не будет; в) наибольшей степенью уверенности в собственной самооценке будут обладать «автономные» субъекты, а в структуре их самоотношения должны быть представлены такие структурообразующие составляющие, как: регуляция, сила и глобальное самоотношение, причем глобальное самоотношение будет опосредоваться как эмоциональным отношением к себе, так и «рациональным» (включающим силу и степень автономности).

Описание эмпирического исследования. Объектом исследования явились три группы испытуемых, по 50 человек в каждой, сформированных по типам субъектной регуляции (1 этап). Для исследования рефлексии, степени адекватности самооценки и уверенности в ней (2 этап) был использован список прилагательных, из стандартной батареи Т. Лири. Нас интересовали, прежде всего, показатели, относящиеся к двум основным факторам: «Доминированию» и «Дружелюбию», поскольку первая шкала «созвучна» содержательной характеристики «автономности», а вторая - по своему содержанию нейтрапь-

на по отношению к СККЛ. Для определения структуры самоотношения (3 этап) испытуемым были предложены две методики: «Опросник самоотношения» Столина и «Личностный дифференциал», для дополнительной диагностики «силы», «активности» и «оценки».

2 этап. Уровень развития рефлексии у каждого члена трех типологический групп определялся сопоставлением представлений данного человека о том, как его описывают другие (Рсо) с действительными описанием его этими другими (Всо). Индекс развитости рефлексии рассчитывался как модуль частного от деления = | РС1/Всо I, при этом, «автономные» оценивали «автономных», «зависимые» — «зависимых», «смешанные» - «смешанных». Уровень адекватности самооценки у членов типологических групп определялся по стандартной процедуре, т.е. сопоставлялась реальная самооценка человека (Среал) с его идеальной самооценкой (СО^ал), индекс адекватности рассчитывался как частное от деления (СОр.„/СОИ7КШ). Помимо адекватности самооценки определялась и степени ее уверенности: напротив каждого выбираемого качества (по опроснику Т. Лири) ставилась оценка степени уверенности в выраженности данного качества у испытуемого.

Таблица 3. Индексы развития рефлексии, адекватности и уверенности самооценки по шкалам «Дружелюбия» и «Доминирования» у испытуемых разных типологических групп

Свойство личности Группа Индексы по осям

Доминирование Дружелюбие

Автономные 0,62 0,9

Рефлексия Смешанные 0,42 0,63

Зависимые 0.21 0,07

Автономные 0,54 0,76

Адекватность Смешанные 0,25 0,67

Самооценка Зависимые 0,2 0,71

Автономные 0,6

Степень уверенности Смешанные 0,5

Зависимые 0,3

Шкала оценки составляла от 1 до 10 баллов. Все полученные показатели по каждому испытуемому усреднялись затем по типологической группе. При дальнейшем анализе полученные средне групповые показатели адекватности самооценки, уверенности в ней и точности рефлексии сравнивались (по ^критерию Стьюдента) между типологическими группам. Итоговые данные представлены в таблице 3.

Обсуждение результатов 2 этапа исследования. По уровню развития рефлексии между «автономными» и «зависимыми» субъектами по шкалам «Доминирование» и «Дружелюбие» обнаружились статистически значимые (р < 0,01) различия. Эти результаты подтверждают нашу гипотезу о том, что «автономные» субъекты обладают более развитой рефлексией по сравнению с «зависимыми». Как на одно из доказательств более низкого уровня развития рефлексии у «зависимых» испытуемых можно указать на тот факт, что рефлексия по шкале «Дружелюбие» у них кардинально отличается не только от группы «автономных», но и от группы «смешанных» испытуемых. Объяснить это можно так: поскольку «зависимые» субъекты строят наименее адекватную «модель субъективно значимых условий деятельности», по сравнению с

субъектами других регуляторных типов, то и построение «модели себя» также будет у них более не адекватно. Что касается степени адекватности самооценки, то между типологическими группами «автономных» и «зависимых» субъектов по шкале «Доминирование» различия также статистически значимы (р < 0,01), а по шкале «Дружелюбие» значимых различий не обнаружено. Как правило, традиционно самооценку измеряют в пределах от 0,0 до 1,0; причем самооценка в пределах (0,0-0,4) баллов считается заниженной, (0,4— 0,70) — адекватной, а (0,70-1,0) - завышенной. Если опираться на эту градацию, то полученные данные подтверждают выдвинутую гипотезу: по качествам, входящим в шкалу «Доминирование», содержательно соответствующих СККЛ, «автономные» испытуемые оценивают себя адекватно (0,54), а у «зависимых» самооценка заниженная (0,2). Шкала «Дружелюбие» по своему содержанию нейтральна по отношению к СККЛ, поэтому самооценки субъектов всех трех типологических групп примерно одинаковые.

3 этап. Для каждой из шкал (факторов) «Опросника самоотношения» и «Личностного дифференциала», в полярных типологических группах, были подсчитаны: (л) и О. Была также вычислена достоверность различий выборочных средних между типологическими группами по всем перечисленным выше факторам. Эти данные приведены в таблице 4.

Таблица 4. Значения показателей факторов самоотношения в типологических группах

Группы Показатель Факторы

Г 2 3' 4 5' 6* 7 8* 9*

Автономные X 13,1 11.3 3,46 7,5 19,9 10,5" 9,13 10.9 6,7

ст. 1,09 4,25 4,86 4,47 3,42 2,51 2,98 2,07 1,53

Зависимые X 6,9 12,2 4,8 6,8 17.2 8.13 8,83 9,3 5,93

<т 1.32 4,44 4.79 4,69 4,16 2,89 3,25 1.91 1,91

Различия Р* 0,01 0,01 0,01 0,02 0,01 0,05

Где; 1 -регуляция (показатель автономности); самооценки; 2 - оценка, 3 - сила, 4 - активность; компоненты самоотношения: 5 — глобальное самоотношение; 6 - самоуважение; 7 - аутосимпатия; 8 - ожидание положшсльного отношения от других, 9 - самоинтерес.

* — обозначены характеристики (факторы), по которым обнаружены значимые различия.

Обсуждение результатов 3 этапа исследования. Итак, достоверные различия между «автономными» и «зависимыми» испытуемыми были получены по следующим факторам: регуляции, силе, глобальному самоотношению, самоуважению, ожиданию положительного отношения от других и по самоинтересу. Поскольку для нас наибольший интерес представляли именно структуры самоотношения, присущие субъектам с разными типами субъектной регуляции, то были рассчитаны корреляционные матрицы, на основе которых были построены структуры самоотношения двух (крайних) типологических групп (см. таблицу 5). При их построении учитывались только значимые корреляционные связи (р < 0,01).

Структура самоотношения «автономных» содержит гораздо больше (14) корреляционных связей, по сравнению со структурой самоотношения «зависимых» (4), т.е. можно сказать, что она обладает целостностью и более устойчивая. В структуре «автономных» субъектов структурообразующими составляющими являются «сила», «субъектная регуляция», «глобальное са-

моотношение», «ожидание положительного отношения от других» и «самоинтерес». В структуре «зависимых» субъектов структурообразующей составляющей является «глобальное самоотношение».

Таблица 5. Структуры самоотнотения типологических группах «автономньгс» и «зависимых» субъектов

N8 п/п Факторы 2 3 4 5 б 7 8 9

1 Суб.регуляции 0,41 0,49 0.64 0,41

2 Оценка ш? 0,47

3 Сила 0,44 0,41 0,42

4 Активность Ж 0,41

Глобальное самоапюгаение 0,61 0,6« 0,61

0,61 0,62 __0161

6 Самоуважение 0,66

0,52

7 Аутосимпатия

8 Ожидание положительного отношения от других 0.52

9 Самоинтерес 5Ш

Примечание, корреляционные связи для гр. «автономных» выделены жирным шрифтом; корреляционные связи для гр. «зависимых» выделены курсивом и представлены в знаменателях (но факгорам 5, 6, 7, 8)

В структуру самоотношения «автономных» входят также составляющие «сила», «активность» и «оценка», отсутствующие в структуре самоотношения «зависимых», причем наличие значимых корреляционных связей «силы» со степенью «автономности», с «глобальным самоотношением», «самоуважением», «ожиданием положительного отношения от других» свидетельствует об их уверенности в себе, независимости, склонности рассчитывать на собственные силы в трудных ситуациях. Кроме «силы» в описываемую структуру входит составляющая — «оценка», которая значимо связана с силой. Отсутствие у «зависимых» значимых корреляций с составляющей «оценка» указывает, по нашему мнению, на не вполне адекватное восприятие ими самих себя (о сниженной рефлексии). В структуре самоотношения «автономных» получены также достоверные связи компонента «ожидание положительного отношения от других» с «активностью» и «самоинтересом». Это может говорить о том, что человек, который интересен себе, стремится быть таковым и для окружающих.

В обеих группах составляющая «самоуважение» дает сильные связи с составляющей «ожидание положительного отношение от других». Наши оценки как собственных, так и чужих действий зависят от окружения, от тех норм, принципов, установок, которые приняты в обществе, именно поэтому данная связь проявилась в обеих группах независимо от типа регуляции. Однако «самоуважение» «автономных» детерминировано составляющей «силой», которая, как отмечено выше, является показателем уверенности в себе и независимости.

Таким образом, выявлено, что: а) «автономные» субъекты обладают наиболее высоким уровнем развития рефлексии и наибольшей степенью уверенности в собственной самооценке; б) самооценки субъектов с разным типом субъектной регуляции различаются только по качествам личности в определенной мере «созвучных» качествам, входящих в СККЛ; в) структура са-

моотношения «автономных» субъектов обладает целостностью и устойчивостью, а ее структурообразующие составляющие детерминируются как эмоциональным, так и «рациональным» отношением к себе.

Особенности протекания познавательных процессов у субъектов с «автономным» и «зависимым» типом субъектной регуляции. В контексте анализа регуляторных процессов отдельные познавательные процессы выступают, в первую очередь, как разные по форме и содержанию носители или источники, поставщики информации, отличающиеся по своей регуляторной значимости и роли (Конопкин, 2005) и накладывающие определенную специфику на функционирование всей системы субъектной регуляции. В связи с этим мы предположили, что существуют значимые различия в особенностях протекания отдельных психических процессов между типологическими группами «автономных» и «зависимых» субъектов, в частности, «автономные» субъекты должны обладать, по сравнению с «зависимыми»: более высоким уровнем избирательности и произвольности внимания; иметь более высокие результаты опосредованного запоминания и большую лабильность мышления.

Для практического подтверждения обозначенных теоретических предположений было проведено эмпирическое исследование, в котором приняли участие ученики 10, 11-х классов школы-гимназии № 19 г. Набережные Челны. Общее количество испытуемых 60 человек (по 30 человек с «автономным» и «зависимым» тиггом субъектной регуляции). Для изучения особенностей психических процессов использовался комплекс (в большинстве своем) стандартных методик, диагностирующих процессы внимания, памяти, мышления, причем отобранные методики позволяли диагностировать произвольный аспект психических процессов. В частности, для диагностики внимания использовалась методика Мюстенберга, направленная на определение избирательности внимания; в исследоваггии памяти применялись стандартные методики на измерение продуктивности непосредственного и опосредованного запоминания; для изучения мышления и воображения — методика Шепарда, позволяющая диагностировать процесс внутренней репрезентации информации о пространственных свойствах объекта, также использовалась методика «словесный лабиринт» для изучения «ригидности-лабильности» мыслительной деятельности.

Результаты эмпирического исследования в целом подтвердили выдвинутую гипотезу — значимые различия в особенностях протекания отдельных психических процессов между типологическими группами существуют: «автономные» субъекты обладают более высоким уровнем избирательности и произвольности внимания, а также большей лабильностью мышления, нежели чем «зависимые»; незначимые различия между типологическими группами получены при диагностике воображения и непроизвольного запоминания.

Взаимосвязь стилей мышления с типологией субъектной регуляции и личностными качествами субъектов. Анализ познавательной деятельности традиционно связывается с исследованием особенностей работы человеческого интеллекта и мышления, в частности. Мышлению как познавательному

процессу посвящено большое количество работ как в отечественной (Бруш-линский, 1996; Рубинштейн, 1940; Тихомиров, 1984; Холодная, 2002, и др.), так и в зарубежной психологической науке (Дункер, 1965; Стернберг, 2002 и др.). Однако практически не изученными остаются регуляторныс аспекты стилевых проявлений мышления, хотя стилевым характеристикам интеллектуальной деятельности придан особый статус, поскольку общепризнанна их важная роль в регуляции индивидуального поведения. Мы провели исследование стилей мышления (Алексеев, Громова, 1993) в связи с типологическими особенностями субъектной регуляции и базовыми личностными характеристиками (на основе 16 PF Кеттелла), т.е. пытались ответить на вопросы о том, существует ли связь стилей мышления (выделяются: синтетический, идеалистический, прагматический, аналитический, реалистический и «плоский профиль») с типологией субъектной регуляции и какие черты личности придают им характерную специфику.

Гипотеза исследования состояла в том, что испытуемым с разным стилем мышления присущи определенный тип субъектной регуляции и различия в своеобразии проявления черт личности.

Объектом исследования явились лица женского пола с разным стилем мышления и типом субъектной регуляции (гендерный аспект). Выборка — 180 человек, возраст от 18 до 24 лет, образовательный ценз — незаконченное высшее и высшее образование. Были использованы методики: «Стиль мышления» А. Харрисона и Р. Брэмсона (в адаптации Алексеева и Громовой) и методика Р. Кеттелла (в адаптации Капустиной). Для проверки гипотезы на первом этапе исследования были сформированы три типологические группы испытуемых по 30 человек в каждой. Все три группы были продиагностированы на стиль мышления и вычислены соответствующие коэффициенты корреляции между типом субъектной регуляции и стилем мышления. На втором этапе, выборка была увеличена с целью количественного уравнивания групп по стилям мышления. В выборку вошли представители пяти основных стилей мышления (5 групп по 30 человек) и группа представителей «плоского» профиля - 30 чел. Для проверки межгрупповых различий по качествам личности для всех 6 групп были рассчитаны выборочные средние по каждому из факторов Р. Кеттелла.

Анализ и обсуждение результатов исследования. Первый этап. Связи между типами субъектной регуляции и стилями мышления, присущими каждой типологической группе, оказались не значимыми. Анализ психологической литературы показал, что в принципе между стилями мышления и субъектной регуляцией должна прослеживаться вполне логичная связь, так как субъектная регуляция является, по своей сути, «сквозным образованием», затрагивающим все уровни психической активности. Однако не следует забывать, что процессы регуляции имеют сложное, иерархическое строение, и, соответственно, сложные, неоднозначные отношения с психическими процессами. Вероятно, поэтому отношения между стилем мышления и типом субъектной регуляции линейной корреляцией не выявляются.

Второй этап. Для каждой из групп (по стилям мышления) были рассчитаны выборочные средние по каждому личностному фактору Р. Кеттелла. Между группами испытуемых с разным стилем мышления обнаружены значимые различия (р < 0,01) в личностных факторах (коммуникативного блока - А, Р, Е, Ы; эмоционального блока - С, СИ, I, М; интеллектуального блока — В, <31). Таким образом, у субъектов с разным стилем мышления действительно существуют различия в определенных чертах личности. Однако говорить о том, что они обусловлены только предпочтением того или иного стиля мышления или говорить о том, что данные черты являются типичными для представителей определенного стиля, мы не можем. Черта выражает то, что человек обычно делает во многих ситуациях, а не то, что он обязательно сделает в данной конкретной ситуации. Отчасти черты проявляются в самом выборе ситуаций, а не в реакции человека на нее. Полученные результаты подтвердили исходную гипотезу лишь частично — на уровне линейных связей интересующие нас отношения не проявились. Были выявлены связи черт личности и стилей мышления. Тем не менее, говорить, что эти особенности обусловлены только предпочтением того или иного интеллектуального стиля или о том, что данные черты являются типичными для представителей определенного стиля, мы не можем, в силу неоднозначности полученных результатов.

В связи с этим, было принято решение подвергнуть полученные данные дисперсионному анализу, который дает возможность фиксировать не только влияние главных факторов, но и их взаимодействие. Коротко, результаты одномерного двухфакторного дисперсионного анализа относительно влияния типа субъектной регуляции на стиль мышления можно сформулировать так:

а) тип субъектной регуляции по-разному влияет на стили мышления: от сильного влияния (синтетический, аналитический, реалистический стиль) до умеренного (прагматический), и практически полного отсутствия (идеалистический);

б) при взаимодействии основных факторов (тип субъектной регуляции и личностные факторы Р. Кеттелла) существуют ситуации, когда либо субъектная регуляция усиливает незначимое личностное качество, и это дает эффект влияния на зависимую переменную, либо, наоборот, личностное качество усиливает незначимое влияние типа субъектной регуляции;

в) подтверждается разная доля участия (влияния) типа субъектной регуляции в каждом из стилей мышления. Так, особенности «зависимых» субъектов проявляются в синтетическом и идеалистическом стиле мышления; «автономных» — в реалистическом и аналитическом стиле. В прагматическом стиле нет выраженного влияния ни одного из типов субъектной регуляции;

г) эффект влияния типа субъектной регуляции на стиль мышления заключается не в самом предпочтении (выборе) человеком того или иного стиля, а в том, что тип субъектной регуляции придает интеллектуальным стратегиям (стилям мышления) особую специфику. Можно сказать, что тип субъектной регуляции выполняет функцию регуляторного механизма в стилях мышления.

Таким образом, в ходе корреляционного анализа установлено, что: между субъектами с разным типом субъектной регуляции не существует значимых различий в предпочтении какого-либо стиля мышления; между группами испытуемых с разным стилем мышления обнаружены значимые различия в личностных факторах. Результаты дисперсионного анализа показали, что личностные факторы способны оказывать разное влияние на разные стили мышления. Так, наиболее характерными чертами являются для синтетического и прагматического стиля — тревожность; для идеалистического — чувство сверхответственности в отношении удовлетворения чужих желаний, независимость в поведении, социальная активность; для аналитического - мягкость, податливость в поведении; реалисты, как правило, быстро схватывают новое, быстро обучаются, в общении их объединяет невысокая эмоциональная насыщенность.

Особенности организации ментального опыта у субъектов с разным типом субъектной регуляции. Несмотря на большое количество самостоятельных исследований интеллекта и закономерностей регуляции поведения, все еще отсутствуют ясные, убедительные и однозначные представления об их влиянии друг на друга. Между тем изучение интеллекта в контексте субъектной регуляции может раскрыть новую грань в понимании того, чем определяются индивидуальные различия в интеллектуальной продуктивности.

Как правило, не вызывает сомнения факт связи особенностей когнитивных стилей с особенностями регуляции субъектом своего поведения. В частности, уровень организации (уровень концептуальной сложности) понятийных систем позволяет выделить 4 группы субъектов по различиям в типе восприятия и понимания происходящего, и, как следствие, в особенностях организации их интеллектуального поведения. Коротко их можно охарактеризовать так (Холодная, 2002): Iуровень - минимальные проявления дифференциации и интеграции (категоричный, «черно-белый» взгляд на вещи за счет снижения способности думать в режиме относительности. Привязанность поведения к внешним условиям). II уровень — некоторый рост дифференциации в сочетании с недостаточной интеграцией (неустойчивость и необязательность мнений и убеждений, амбивалентность и нерешительность в принятии решений, ригидность). III уровень - умеренно высокие показатели дифференциации и интеграции (развитие рефлексии, много информации обрабатывается до того, как будет принято решение). IV уровень — максимально высокие показатели дифференциации и интеграции (способность к соотнесению и связыванию самой разнородной информации, гибкость и адаптивность поведения в сложньк ситуациях).

Приведенные особенности организации интеллектуального поведения достаточно хорошо сочетаются с характеристиками «автономности», входящими в симптомокомплекс «эффективной самостоятельности». Можно видеть, что «автономному» типу, в целом, соответствует III и IV уровень организации интеллектуального поведения, «смешанному» - II и III, а «зависимому» — II и I уровень. Это дает основание предположить, что особенности организации ментального опыта субъектов должны быть связаны с личностно-типологическими

особенностями их субъектной регуляции (Прыгин, Прыгина, 2004). Нами была поставлена цель - исследовать связь ментального опыта (когнитивного и мета-когнитивного) с типологией субъектной регуляции и выявить особенности его организации в разных типологических группах. Гипотеза предполагала, что субъекты «автономного» типа должны обладать более высокой сформированно-стью индивидуальных понятийных структур и характеризоваться более открытой познавательной позицией по сравнению с «зависимыми».

В исследовании приняли участие студенты Института управления г. Набережные Челны в возрасте 17-19 лет. Выборка составила 60 человек. Использовались методики: «Формулировка проблем» дня изучения сформированности индивидуальных понятийных структур; модифицированный вариант методики М.Т. Фрумкиной «Точки» для оценки способов структурирования перцептивно неопределенного материала; «Экологический прогноз будущего развития Земли» Л.В. Шавининой для изучения характера прогноза будущих событий; «Идеальный компьютер» Э.Г. Гельфман, М.А. Холодной, Л.Н. Демидовой для определения меры открытости познавательной позиции.

В начале исследования были сформированы группы «автономных» и «зависимых» испытуемых (по 30 человек), затем им были предложены указанные выше методики. Все полученные результаты усреднялись по типологическим группам. В итоге была составлена сводная таблица данных, характеризующих «автономных» и «зависимых» испытуемых.

Результаты исследования и их обсуждение. Анализ полученных данных показывает, что типологические группы «автономных» и «зависимых» испытуемых отличаются по целому ряду показателей, которые приведены в сводной таблице 6.

Та&лица 6. Сравнительные характеристики метального опыта «автономных» и «зависимых» испытуемых

№ Название методик и основные показатели Зависимые Антомомные Уровни значимости различий [р я...)

д: о X о

Формулировка проблей

Сложность проблем в балла* 3,63 1 5, 45 1.5 0,01

Точки

Сложность пространственных преобразований, в баллах 1,96 0.9 2,76 0,67 0,05

Прогноз будущего

3 Ду|фференцу|роьакностъ прогноза 3,96 1,6 6 1,1 0,05

0п ги мистичность прогноза -0.1 0.92 0.3 0,75 0,05

Иде&пьный компьютер

Количество объективированных вопросов 2.86 1 4,56 1,16 0,05

4 Количество категориальных вопросов 2,76 1,07 4.4 1,3 0,05

Количество фактических вопросов 3,36 1.4 1.9 1.18 0,05

Количество субъективированных вопросов 2,4 1,03 2,1 0,74 0,1

Проанализируем полученные результаты. Методика «Формулировка проблем» — можно утверждать, что испытуемые «автономного» типа формируют большее количество «сложных» проблем. При формировании проблем они «входят» в более отдаленные семантические области, что говорит о высоком уровне сформированности индивидуальных понятийных структур. С нашей точки зрения, решающим условием достижения успеха здесь выступа-

ет адекватное требованиям ситуации четкое переключение с одной проблемы на другую.

«Автономные» субъекты обладают способностью быстро сориентироваться в сколько-нибудь сложной и быстро меняющейся ситуации и определить включенные в нее различные изменяющиеся элементы (Прыгин, Сте-панский, 1989), поэтому они могут сформулировать проблемы не только на основе своих ситуативных впечатлений, но и на основе обобщения на первый взгляд не связанной между собой информации. «Зависимые» испытуемые перечисляли проблемы в основном за счет выделения каких-либо конкретных признаков, свойств заданного объекта. Возможно, данная группа испытуемых недостаточно полно использует всю поступающую из внешнего мира информацию о динамике среды, информацию, отражающую состояние реальных событий, без чего невозможно учитывать условия, значимые для успешного выполнения задания.

Сравнение выборочных средних по методике «Точки» также обнаружило значимые межгрупповые различия. По-видимому, испытуемые разных типологических групп пользуются разными способами структурирования перцептивно неопределенного материала. Для группы «зависимых» характерно объединение точек в два-три множества без учета гештальтов. Большинство исследователей в области гештальтпсихологии (Осгуд, 1975) приписывают данный факт «капризам» внимания. Выше отмечалось, что устойчивость и переключаемость внимания у лиц «зависимого» типа существенно ниже, чем у испытуемых «автономного» типа; следовательно, можно говорить о том, что именно особенности внимания повлияли на способность зависимых объединять точки в гештальты. «Автономные» испытуемые показали более сложное выполнение пространственных преобразований. В своих работах они использовали четкое и многомерное структурирование точек, что говорит о систематичности в выполнении работы и адекватной оценке конкретных условий, при которых выполнялось задание. Здесь имело место не только соблюдение принципа пространственной близости заданных точек и организация остальных точек в отдельные множества, но также взаимное наложение выделенных множеств точек, совмещение одних и тех же точек в рамках разных выделенных множеств. Это свидетельствует о том, что «автономные» испытуемые обладают большей вариативностью восприятия, могут «увидеть» не только заданные гештальты, но и выделить собственные.

Методика «Прогноз будущего». Сравнивались данные по двум показателям: «дифференцированность прогноза» и «оптимистичность, пессимистичность или нейтральность прогноза». Значимые межгрупповые различия в первом показателе указывают на то, что «автономные» субъекты в своих образах будущего мысленно видят большее количество возможных изменений. Это можно объяснить тем, что у них в процессе прогнозирования модель субъективно значимых условий носит динамический характер, то есть по ходу выполнения прогнозов она может постоянно перестраиваться в связи с поступлением информации о результатах прогноза с тем, чтобы учитывать весь

ход прогнозирования. Именно высокая способность предвосхищать события является характеристикой произвольного интеллектуального контроля, свойственного «автономным» субъектам. При сопоставлении результатов обследования двух групп обращает на себя внимание тот факт, что «зависимые» как бы сокращают время прогнозирования — они описывают события, которые происходят в настоящее время, при этом лишь немного изменяя и модернизируя их, основываясь на приобретенном жизненном опыте. По второму показателю также обнаружены значимые межгрупповые различия: «зависимые» в основном давали негативный или же нейтральный прогноз будущего развития Земли. Это можно объяснить тем, что они не обладают достаточной уверенностью в себе, в своем будущем. Уверенность в том, что ничего нельзя изменить, нежелание брать на себя ответственность, выразилась в негативном либо нейтральном прогнозе будущего Земли. «Автономные» испытуемые отразили в своих прогнозах позитивное видение событий. Они видят развитие событий будущего в положительной динамике, что связано с их уверенностью в себе, может быть даже некоторой самоуверенностью из-за привычной успешности в деятельности. Как правило, такая уверенность переносится и на уверенность в будущем. Описываемые «трудности» в будущем неизменно сопровождаются готовностью к их решению.

Анализ данных по методике «Идеальный компьютер» (мера открытости познавательной позиции) также показал наличие значимых межгрупповых различий. «Автономные» испытуемые имеют склонность задавать более обобщенные вопросы, при этом они оперируют более общими категориями и демонстрируют направленность на познание общих принципов устройства мира. При этом одно и то же явление они описывают с разных точек зрения.

Итак, тип субъектной регуляции связан с особенностями организации ментального опыта. Результаты исследования свидетельствуют, что: особенности ментального опыта у представителей разных типов субъектной регуляции отличны друг от друга и прослеживаются как на когнитивном, так и на метакогнитивном уровне. На когнитивном уровне «автономные» субъекты, по сравнению с «зависимыми», обладают более высокой сформированностью индивидуальных понятийных структур и характеризуются более высокой способностью выделения гештальтов; на метакогнитивном уровне они характеризуются более открытой познавательной позицией.

В главе 6 «Проявление личпостно-типологических особенностей субъектной регуляции на уровне социального взаимодействия» рассматриваются особенности внутригруппового взаимодействия субъектов с различными типами субъектной регуляции. Исследуется проявление типов субъектной регуляции в педагогическом общении; в учебной деятельности, как с точки зрения связи академической успеваемости с типами субъектной регуляции, так и в аспекте осознания учащимися причин успехов и неудач в учебе.

В исследовании особенностей внутригруппового взаимодействия субъектов с различными типами субъектной регуляции была предпринята первая попытка применить знания, накопленные при изучении проблемы типологии

субъектной регуляции, к решению вопроса оптимизации совместной групповой деятельности, что актуально в связи с неразработанностью этой проблемы как в теоретическом, так и в практическом плане. Таким образом, целью нашего исследования явилось изучение специфики взаимодействия субъектов с различными типами субъектной регуляции в малых группах, при выполнении ими продуктивной совместной деятельности. Мы исходили из гипотезы о том, что такое системное качество, как «автономность», должно выступать одной из ведущих детерминант эффективности совместной групповой деятельности. Общая гипотеза была конкретизирована в следующем положении: личностно-типологические особенности субъектной регуляции отдельных членов группы, проявляясь во взаимодействии, влияют на организацию совместной деятельности группы, причем, наиболее эффективными будут группы, состоящие из участников с «автономным» и «смешанным» типом субъектной регуляции; наименее эффективными — группы, состоящие из «зависимых» участников.

Организация исследования. В целях проверки гипотезы была разработана специальная исследовательская программа (Прыгин, Олейник, 2005), которая предусматривала выбор конкретного объекта исследования, определение методического аппарата, планирование и разработку процедуры и принципов проведения исследования. Многоэтапный характер работы обусловил применение комплекса методов и методик: наблюдение, анализ документов, личностные методики. Выборку исследования составили учащиеся старших классов в возрасте 16-17 лет в количестве 42 человека. Было сформировано 7 экспериментальных групп, по 6 человек в каждой, с различными вариантами сочетания типов субъектной регуляции. Группы 1, 2, 3 состояли из испытуемых одного типа регуляции: «автономного», «смешанного» и «зависимого». Группы 4 и 5 включали, соответственно, равное число испытуемых «автономного» и «смешанного» типа, «автономного» и «зависимого» типа; 6 группа - но 2 испытуемых «автономного», «смешанного» и «зависимого» типа; 7 группа состояла из 3 испытуемых «смешанного» и 3 «зависимого» типа. Подчеркнем, что основным и единственным критерием подбора состава групп был тип субъектной регуляции испытуемых.

Для изучения процесса внутригруппового взаимодействия участников необходимо было так организовать эксперимент, чтобы моделируемая ситуация была максимально приближена к реальной совместной деятельности небольшой группы, выполняющей конкретную задачу. Кроме того, предложенное задание должно было вызывать потребност ь в сотрудничестве и давать возможность объективно наблюдать за процессом взаимодействия. Исходя из этого, был предложен вариант решения проблемы с «продуктивной» задачей - члены группы совместно собирали целую картинку из ее отдельных частей. Чтобы обеспечить участие в деятельности всех членов группы, части картинки были разделены между ними поровну. Для достижения результата членам группы необходимо было взаимодействовать между собой, находя и объединяя имеющиеся у них соответствующие компоненты картинки, включая их

туда, где они должны находиться, и проверяя, насколько конечный результат соответствует заданному образцу.

От типа поведения каждого члена группы, зависело своеобразие процесса группового взаимодействия и его конечный результат - успешность и удовлетворенность участников. Каждый член группы обладал относительной самостоятельностью, мог взять на себя ту или иную функцию, внести больший или меньший вклад в решение совместной задачи. Распределение ролевых функций зависело от самих участников. Наличие игрового момента создавало положительное отношение испытуемых к исследованию. Основным источником анализируемых данных являлся сам процесс взаимодействия, осуществляемый в ходе совместного решения задачи, эмоциональный и деловой настрой группы в целом и каждого участника в отдельности, размещение членов группы во время деятельности позволяло выявить лидеров и ведомых. В качестве категорий оценки выступали показатели психомоторной и речевой активности партнеров, которые фиксировались с помощью видеокамеры: речевые акты; экспрессивные движения тела; движения перемещения и неподвижные позы испытуемых, дистанция между ними. В качестве показателя успешности работы было выбрано время, затрачиваемое участниками группы на сборку картинки. Для анализа групповых процессов применялась одна из наиболее разработанных методик — стандартизованная методика систематизированного наблюдения Бейлза. Анализ группового взаимодействия осуществляли два наблюдателя-эксперта посредством независимого просмотра видеозаписи. Данные экспертов были проверены на согласованность по всем 7 группам, согласованность данных наблюдателей-экспертов оказалась высокой и статистически значимой (р < 0,01). В дальнейшем усредненные значения показателей каждой категории были подвергнуты количественному и качественному анализу в соответствии с методикой Бейлза.

Результаты исследования позволяют сделать главный вывод: личност-но-типологические особенности субъектной регуляции отдельных членов группы, проявляясь во взаимодействии, влияют на организацию совместной деятельности группы. Причем наиболее эффективными являются группы, состоящие из участников либо с «автономным», либо с «автономным — смешанным» типом субъектной регуляции; наименее эффективными, состоящие из участников либо с «зависимыми», либо со «смешанным - зависимым» типом субъектной регуляции. Если рассматривать вклад в получение группового результата лиц с различным типом субъектной регуляции деятельности, то можно утверждать, что: а) «автономные» участники гибко организуют свою деятельность; эффективность их совместной деятельности является производной совместных усилий, которые приносят им удовлетворение; б) участники со «смешанным» типом регуляции активны, целенаправленны, гибко реагируют на изменение ситуации, успешно перераспределяют функции; однако напряжение, вызванное их недостаточно высокими регуляторными способностями, приводит к утомлению и неудовлетворенности совместным трудом; в) участники с «зависимым» типом заметно снижают эффективный по-

тенциал группы, тем не менее, низкий уровень притязаний этих членов не лишает их удовлетворенности результатом работы.

В группах со «смешанным» регуляторно-типологическим составом влияние «автономных» участников проявляется в способности осуществлять руководство и контроль за деятельностью группы, в возможности выполнять различные функции в групповом взаимодействии. Влияние «зависимого» типа проявляется в сниженной активности, неспособности к взаимозамещению, необходимости контроля со стороны. Влияние участников со «смешанным» типом в таких группах проявляется в меньшей степени.

В главе также анализируется связь академической успеваемости с типологией субъектной регуляции и показывается, что наличие у учащихся «зависимого» типа субъектной регуляции закономерно выступает основной причиной их неуспеваемости, и выделение такого контингента учащихся (с целью выработки у них навыков самостоятельности) представляет серьезный практический интерес, выходящий за рамки проблем собственно учебной деятельности. Далее изучалось, как осознают учащиеся с разным типом субъектной регуляции причины их успеха и неудачи в учебе. Эта проблема исследовалась с позиции теории атрибуции. \йгетег (1972), вслед за Не1<1ег (1959), показали, что индивиды склонны приписывать достижение определенного результата в работе преимущественно четырем различным факторам: случайности, трудности выполнения работы, своим личностным качествам и прилагаемым усилиям. Первые два фактора (случайность и трудность) в основном не зависят от субъекта и определяются внешними условиями и характером работы. В то же время следующие два фактора (личностные качества и прилагаемые усилия) являются «внутренними» и всецело зависят только от самого субъекта деятельности. Мы предположили, что «зависимые» испытуемые будут менее адекватно оценивать результаты своей учебы, чем «автономные», и объяснять причины их неудач в учебе не столько личностными качествами и недостаточностью прилагаемых усилий, сколько случайностью и трудностью учебы. Рассмотрим коротко процедуру и основные результаты исследования (более подробно см. Конопкин, Прыгин, 1984).

Каждый испытуемый получал две карточки: «Успех» и «Неудача», из которых он должен был отобрать для заполнения ту, которая совпадала с его собственным отношением к результатам своего учебного труда. По десятибалльной шкале обследуемый должен был оценить трудность учебы и вклад каждой из названных причин в общий конечный результат: успех или неудачу. Данные, полученные в этом эксперименте, представлены в таблице 7.

Таблица 7. Среднегрупповые оценки влияния роли отдельных факторов на успешность учебы

Группы испытуемых Причинные факторы

к У с т

1 - автономные 5.0 5.5" 2,9 5,2

2а- зависимые 5,8 6,6 3,9* 4,9

26- зависимые 3,5' 6,7 2,5 5,5

Примечание: к - личностные качества; у — прилагаемые усилия; с - случайность; т - трудность учебы; * — показатель, отличающийся от соответствующих показателей двух других групп на уровне р < 0,01.

«Автономные» испытуемые считают, что успех в учебе значительно и примерно в равной степени зависит от «личных качеств» и от «прилагаемых усилий». Вклад в академическую успеваемость такого фактора, как «случайность», оценивается ими значительно ниже. Такая адекватная принятым критериям «модель субъективно значимых условий» влияет на программу деятельности, которую учащиеся принимают и осуществляют с учетом выделенных ими наиболее значимых условий. Эти студенты считают, что для хорошей учебы закономерным и естественным условием является систематический настойчивый труд, связанный со значительными усилиями.

По результатам обследования «зависимые» разделились на две подгруппы. Исходным основанием для разделения послужили различия в субъективных критериях оценки своей учебы отдельными членами этой группы. Подгруппу 2а (12 человек) составили те, которые, несмотря на низкую успеваемость, оценили свою учебу как успешную. В подфуппу 26 (28 человек) вошли испытуемые, оценившие свою работу как неуспешную и их не удовлетворяющую. Тот факт, что учащиеся группы 2а субъективно удовлетворены своими объективно низкими успехами, имеет для субъектной регуляции их учебной деятельности определяющее значение. Совпадение реального результата с субъективным критерием успеха означает то отсутствие рассогласования в ре-гуляторном блоке оценки и коррекции деятельности, при котором субъектная регуляция будет выполнять лишь функцию поддержания деятельности на наличном уровне. Действительно, учащиеся группы 2а не считают нужным предпринять какие-то дополнительные усилия для существенного повышения своей успеваемости. Программа их исполнительных действий не корректируется, так как она уже обеспечивает реальное достижение субъективно принятых критериев успеха, которые ограничиваются сдачей экзаменов без «провалов». Именно этот факт служит эмпирическим подтверждением высказанной нами выше гипотезы о внутренней эффективности субъектной регуляции, когда полученный в процессе деятельности искомый результат соответствует субъективному критерию успешности. Таким образом, фактически мы имеем эмпирическое подтверждение нашей гипотезы о «дихотомической» структуре понятия «эффективности субъектной регуляции».

В сравнении с группой «автономных», студенты группы 2а существенное значение придают фактору «случайности» (р < 0,02); зато, как и «автономные», они считают трудности учебы второстепенным обстоятельством в числе других факторов учебного успеха. В отличие от рассмотренных групп, у представителей группы 26 имеет место рассогласование между высокими (как в группе 1) субъективными критериями успеха и низкими (как в группе 2а) реальными результатами учебы. Учащиеся этой группы стремятся к получению полноценных знаний, успешной для себя они счгггают лишь учебу, оцениваемую 4—5 баллами. В отличие от учащихся группы 2а, своими успехами они не удовлетворены и пытаются их повысить. Как и представители других групп, учащиеся группы 26 в числе наиболее значимых условий учебной деятельности называют «приложенные усилия». Но, в отличие от группы 2а,

они готовы идти на эти усилия, и многие представители группы 26 реально затрачивают значительные силы и время на учебу. Отметим, что группа 26 имеет содержательно неполноценную модель значимых условий, которая у них вообще не отражает роли каких-либо личностных качеств учащегося. Более того, эти качества считаются второстепенными факторами успеха наряду с таким, действительно незначимым фактором, как «случайность». Своей резко заниженной оценкой «личных качеств» относительно фактора «усилий» (р < 0,01) группа 26 значимо отличается от двух других групп (р < 0,02). У этих учащихся рефлексия на собственную учебную деятельность развита очень слабо и касается лишь ее динамических, активационных моментов (долго, много, напряженно и т.п.). Поэтому и контроль за успешностью хода деятельности и за ее результатами как бы подменяется у них контролем за самим фактом осуществления деятельности. Итак, в рамках данного исследования было ясно показано, какое большое значение для успешности деятельности имеют правильно сформированные «субъективно принятые критерии успешности», непосредственно определяющие эффективность субъектной регуляции.

В завершении главы рассматривается проявление типологии субъектной регуляции в педагогическом общении. В контексте этой проблемы, цель исследования состояла в определении того, как влияют на процесс общения учителей и учащихся присущие им типы субъектной регуляции. В исследовании решались следующие задачи: определялись типы субъектной регуляции учителей и учащихся как участников взаимодействия; определялись особенности общения учителей и учеников, имеющих разные типы субъектной регуляции; определялся тот тип взаимоотношений, который имеет наибольшую эффективность в педагогическом процессе. Гипотеза исследования состояла в том, что тип субъектной регуляции деятельности учеников и учителей является одним из важнейших факторов, определяющих специфику их взаимодействия в учебно-воспитательном процессе, в частности: а) в зависимости от своих личностно-типологических особенностей субъектной регуляции учителя и ученики будут по-разному оценивать взаимоотношения между собой; б) эффективность педагогического общения зависит от того, каким типом субъектной регуляции обладает учитель и каким ученик, при этом наибольшей эффективностью будут обладать учителя, имеющие «смешанный» тип субъектной регуляции. Подробно методики исследования, анализ и обсуждение данных изложены в нашей работе «Проявление типологических особенностей саморегуляции в педагогическом общении» (2001). Результаты исследования подтверждают выдвинутую гипотезу. Итак, для осуществления индивидуального подхода в обучении и оптимизации педагогического процесса в целом необходимо, чтобы при построении общения с учениками каждый учитель не только знал тип субъектной регуляции школьника, но и рефлектировал собственный тип субъектной регуляции.

В главе 7 «Проявление личностно-типологических особенностей субъектной регуляции в специфических выборках и ситуациях» рассматривается проявление феномена «автономности-зависимости» у наркозависимых

испытуемых: анализируется взаимосвязь структуры личностных черт наркоманов с типами субъектной регуляции и структура их самооценки. Исследуется проявление типологии субъектной регуляции у больных шизофренией; в завершении главы описывается специфика поведения «автономных» и «зависимых» субъектов в ситуациях конфликта. Необходимость появления этой главы связана с двумя аспектами. Во-первых, научный интерес. Поскольку нами были выделены новые психологические феномены, касающиеся лично-стно-типологических особенностей субъектной регуляции, доказано их проявление не только в разнообразных структурах личности, но и на уровне социального взаимодействия, логично было предположить, что они должны проявляться и у субъектов с разными формами девиантного поведения и психических отклонений. Во-вторых, доказательство первого факта могло бы стать еще одним подтверждением реальности существования «автономности» как психологического феномена. В-третьих, практическая значимость подобных исследований. Специфические выборки для описанных ниже исследований были сформированы из субъектов, страдающих различными формами зависимости (наркоманы), а также больных шизофренией.

Исследование проявления типологии субъектной регуляции у наркозависимых испытуемых имело своей целью дать сравнительную характеристику личностных черт наркоманов, обладающих «автономным» и «зависимым» типами субъектной регуляции и строилось на гипотезе о том, что существуют значимые различия в личностных профилях наркоманов, имеющих разные личностно-типологические особенности субъектной регуляции, в частности, по таким чертам, как уверенность, самоконтроль, эмоциональная стабильность, консерватизм. Объектом явились больные наркоманией из ГНД г. Набережные Челны (14 женщин, 31 мужчина) в возрасте от 16 до 29 лет в количестве 45 человек. В ходе обследования были сформированы группы наркоманов «автономного» (17 человек) и «зависимого» типов (28 человек) регуляции. Для проверки гипотезы использовались три методики: тест 16РР Кеттел-ла, опросник Леонгарда и опросник «автономности-зависимости» (подробнее об исследовании см. Прыгин, 2001). По результатам исследования можно сделать следующие предварительные выводы о взаимосвязи структуры личностных черт наркоманов с типами субъектной регуляции: «автономный» наркоман более эмоционально стабилен, уверен в своих силах, лучше контролирует себя, чем «зависимый»; общительность «автономного» наркомана также более выражена. Наркоман с «зависимым» типом субъектной регуляции более гибок во взглядах, а «автономный» склонен придерживаться традиций, консервативен. У «зависимых» наркоманов, по сравнению с «автономными», наиболее выражены такие черты, как обеспокоенность, смена настроения и лабильность психики. Установлено, что применение методик Кет-телла и Леонгарда по отдельности в психологической работе с наркоманами нецелесообразно, их желательно использовать в совокупности друг с другом и с опросником «автономности-зависимости».

Структура самооценки у больных наркоманией, имеющих «автономный» и «зависимый» типы субъектной регуляции. Это исследование является логическим продолжением описанного выше. В рамках теории, раскрывающей типологические особенности субъектной регуляции, проблема самооценки уже затрагивалась (Прыгин, 1984, 2001), но она не касалась столь специфических выборок, какими являются субъекты с наркоманийной зависимостью. Поэтому особый интерес представляло изучение особенностей структуры самооценок у индивидов с наркотической зависимостью, обладающих разными типами субъектной регуляции. Следует отметить, что данное исследование являлось поисковым, проблемным. В связи с этим, результаты его скорее позволяют оценить перспективы применения концепции личностно-типологических особенностей субъектной регуляции в рамках клинической психологии, чем служат доказательством или опровержением выдвинутых гипотез (подробнее об исследовании см.: Прыгин, 2002).

Цель исследования состояла в том, чтобы выявить: присуще ли наркозависимым испытуемым, имеющим разные типы субъектной регуляции, разные структуры самооценок. В гипотезе исследования предполагалось, что структуры самооценок «автономных» и «зависимых» наркоманов будут отличаться по тем личностным качествам, которые являются базовыми характеристиками самих типов субъектной регуляции деятельности, и не будут отличаться по характеристикам, принадлежащим к социально-моральным качествам. Объектом исследования явилась группа находящихся в стадии ремиссии наркозависимых в возрасте от 18 до 28 лет, из которых 43 мужчины и 11 женщин. По результатам диагностики из 54 обследуемых больных оказалось: 21 больной «смешанного» типа, «автономных» и «зависимых» соответственно 14 и 17 больных (поэтому все полученные результаты мы обсуждаем лишь на уровне тенденций). Итак, результаты показывают, что: а) по блоку социально-моральных качеств не найдено существенных различий между типологическими группами по критериям «Я реальное», «Я идеальное», «Я в будущем»; б) обнаружены межгрупповые различия по блоку качеств, входящих в СККЛ «автономности».

Далее нами было исследовано проявление типологии субъектной регуляции у больных шизофренией. Интерес к патологии психики объясняется, с одной стороны, целым комплексом медицинских, социальных, реабилитаци-онно-восстановительных задач, связанных с судьбой больных, с другой — проблемностью и нерешенностью многих важнейших сторон этой патологии. В работе мы рассматриваем не все «патологические проявления душевной деятельности», наблюдаемые при шизофрении, а центральные, наиболее устойчивые, общие для всех случаев этой патологии, позволяющие интегрировать понятие «шизофрения», к которым мы и относим личностно-типологические особенности субъектной регуляции деятельности. Цель исследования: выявить тин субъектной регуляции у больных шизофренией, исследовать его проявления в структуре личностных качеств и особенностей мышления.

Если снижение психической активности является «обязательным» симптомом больных шизофренией, а под психической активностью понимается совокупность факторов, обеспечивающих становление, реатизацию и регуляцию деятельности, то гипотезу нашего исследования можно сформулировать так: у больных шизофренией доминирующим типом субъектной регуляции будет «зависимый» тип, уровень обобщения будет снижен (что проявится в выборе конкретных, индивидуально-значимых образов), а значимые различия по гипостеническим и стеническим шкалам СМИЛа будут связаны с типом субъектной регуляции. Исследование проводилось в ПНД г. Набережные Челны. Объектом исследования явились 52 больных (из них 14 женщин и 38 мужчин) различными формами шизофрении, находящихся на лечении. Средний возраст больных — 35,5 лет. В исследовании использовались опросники: «автономности-зависимости», СМИЛ, а также пиктограмма А.Р. Лурия. В силу сложности сбора преморбидные данные испытуемых в обследовании во внимание не принимались. В среднем время их болезни не превышало 1-2 года. Все больные отличались сравнительной психической сохранностью, т.е. были без острой психопатологической симптоматики, без грубого эмоционального и интеллектуального дефекта, а также без выраженных нарушений мышления. Каждому испытуемому предъявлялись указанные выше три методики. Рассмотрим коротко полученные результаты (более подробно см.: Пры-гин, Прыгина, 2005).

Из общего количества испытуемых (52 человека) 29 больных оказались с «зависимым» типом субъектной регуляции; 21 — со «смешанным» и только 2-е «автономным» типом. Таким образом, высказанное нами предположение о том, что значительное большинство больных шизофренией будут иметь «зависимый» тип субъектной регуляции, экспериментально подтвердилось. Это объясняется тем, что течение болезни, сопровождающееся снижением психической активности, приводит к изменению произвольной регуляции вообще, и субъектной регуляции в частности. В целом по результатам исследования можно сделать следующие выводы: а) в силу действия шизофренического дефекта у больных шизофренией преобладает «зависимый» тип субъектной регуляции; б) усредненные профили больных «зависимого» и «смешанного» типа имеют различия (на уровне тенденций) по шкалам СМИЛа, содержательно связанным с конструктом «автономности»; в) для опосредованного запоминания больные шизофренией выбирают конкретные, индивидуально значимые символы, что содержательно соответствует характеристикам «зависимого» типа субъектной регуляции.

Итак, полученные на уровне тенденций различия между типологическими группами субъектной регуляции ставят вопросы дальнейшего изучения проявления указанной типологии в клинических исследованиях на более широких выборках, стратифицированных как по полу, так и по возрасту.

В завершении главы рассматриваются особенности поведения в ситуациях конфликта испытуемых с «автономным» и «зависимым» типами субъектной регуляции. В последнее время большое внимание психологи уделяют

изучению различных, так называемых «особых», состояний человека. Под «особыми» состояниями мы будем понимать такие состояния, которые не являются экстремальными, то есть не требуют от человека полной мобилизации всех его усилий, но при которых человек не находится в состоянии расслабленности от условий жизнедеятельности, например, состояния конфликта. Проблема конфликта активно изучается такими отечественными учеными, как А.Я. Анцупов, А.И. Донцов, Н.В. Гришина, М.М. Кашапов, Н.И. Леонов и др. Гипотеза исследования заключалась в том, что «зависимые» субъекты должны чаще выбирать в качестве способа урегулирования конфликта приспособление либо избегание, а «автономные» - соперничество либо сотрудничество. В исследовании использовались: опросник «автономности-зависимости» и опросник предрасположенности личности к конфликтному поведению К. Томаса (адаптация Н.В. Гришиной). Объектом исследования выступал персонал поликлиники № 2 г. Набережные Челны. Обследованию подверглись 90 человек в возрасте от 20 до 45 лет.

Сравнение внутригрупповых средних значений по шкалам методики К. Томаса в трех типологических группах показывает наличие значимых различий (р < 0,05) в предпочтении стратегий в ситуации конфликта: «автономные» испытуемые предпочитают «компромисс» и «сотрудничество» в качестве основных способов урегулирования конфликтов; «смешанные» испытуемые обладают более гибкой стратегией поведения в конфликте, предпочитая не только стратегии «компромисса» и «сотрудничества», но и стратегию «избегания». «Зависимые» испытуемые в основном прибегают к стратегиям «избегания» и «компромисса». Полученные результаты в целом подтверждают наши теоретические предположения. В завершении можно отметить, что наличие более широкого диапазона стратегий поведения в конфликте у группы «смешанных» индивидов еще раз подтверждает большую гибкость, свойственную их системе субъектной регуляции.

В приложениях к диссертации представлены таблицы, содержащие данные по психометрической проверке методики «автономности-зависимости»; сводные данные по исследованию структурно-функциональных особенностей субъектной регуляции трех типологических групп. Приведены системы категорий, используемые в методике наблюдения Бейлза и их основные связи. Представлены первичные данные по исследованию особенностей внутригруппового взаимодействия субъектов с различными типами субъектной регуляции. Даны авторские опросники, позволяющие диагностировать феномен «автономности-зависимости» на всех этапах онтогенеза, начиная с возраста 5—6 лет.

Выводы:

1. На основе принципов системного анализа и субъектно-деятельностного подхода к исследованию психической регуляции деятельности сформулированы концептуальные положения о личностно-типо-логических особенностях субъектной регуляции деятельности. Теоретически обосновано, что в системе субъектной регуляции отображаются наиболее существенные структурные характеристики, определяющие целостность личности, это придает характеру выполнения деятельности, а следовательно, и са-

мой субъектной регуляции, личностную «окраску», превращая ее именно в субъектную, т.е. индивидуально характерную.

2. При оценке эффективности субъектной регуляции необходимо учитывать два критерия: субъективный критерий, при котором полученный результат деятельности сравнивается с принятыми «субъективными критериями успешности», и объективный, предполагающий сравнение полученного результата с объективными (часто социально заданными) критериями успешности. Доказано, что наибольшей эффективностью обладает такая субъектная регуляция, при которой полученный субъектом в процессе деятельности искомый результат соответствует и субъективному критерию успешности и внешним (социально установленным) критериям успешности.

3. Доказано, что в основе проявления феномена «автономности-зависимости» лежит, с одной стороны, уровень сформированное™ симптомо-комплекса качеств личности, как субъекта деятельности, а с другой стороны, определенные типологические особенности функционирования системы субъектной регуляции.

4. Установлено, что система субъектной регуляции: «автономных» субъектов характеризуется целостностью, оптимальной согласованностью отдельных функциональных компонентов, что определяет высокую эффективность деятельности данных лиц; «смешанных» субъектов - в зависимости от ситуаций и обстоятельств может содержать в себе признаки субъектной регуляции, присущие крайним типам; «зависимых» субъектов — лишена целостности, что определяет низкую эффективность их деятельности.

5. Доказано, что для «автономных» субъектов характерен рациональный тип информационного обмена со средой (общая рациональная самоорганизация), для «зависимых» - иррациональный тип (иррациональная самоорганизация), для «смешанных» индивидов — синтетический тип (как сочетание рационального и иррационального).

6. С развитием произвольности в поведении старших дошкольников проявляются личностно-типологические особенности субъектной регуляции в виде феномена «автоиомности-зависимости».

7. Типы субъектной регуляции проявляются в особенностях структурных характеристик самосознания личности, ее ментального опыта и в протекании психических процессов, а именно: по сравнению с «зависимыми», субъекты с «автономным» и «смешанным» типом субъектной регуляции обладают более высоким уровнем развития рефлексии; у них более адекватная самооценка по свойствам личности, релевантных симптомокомплексу качеств личности, определяющих «эффективную самостоятельность»; они обладают наибольшей степенью уверенности в собственной самооценке. В структуре самоотношения «автономных» субъектов, в отличие от «зависимых», представлены такие структурообразующие составляющие, как: регуляция, сила и глобальное самоотношение.

Имеются значимые различия между группами «автономных» и «зависимых» субъектов в протекании высших психических процессов (памяти,

внимании, мышления). В частности, «автономные» субъекты обладают более высоким уровнем избирательности и произвольности внимания, кроме тот, результаты опосредованного запоминания у данной группы выше. Субъекты с «автономным» типом субъектной регуляции имеют большую лабильность мышления, нежели «зависимые».

Личностно-типологические особенности субъектной регуляции деятельности связаны с особенностями организации ментального опыта личности, в частности, субъекты «автономного» типа обладают более высокой сформирован-ностью индивидуальных понятийных структур и характеризуются более открытой познавательной позицией по сравнению с «зависимыми».

8. Наиболее эффективными в решении групповых задач являются малые группы, состоящие из участников с «автономным» и «смешанным» типом субъектной регуляции; наименее эффективными — группы, состоящие из участников с «зависимым» типом субъектной регуляции.

9. Использование в практике клинических психологов психоневрологических и наркологических диспансеров основных теоретических положений личностно-типологических особенностей субъектной регуляции деятельности и разработанного диагностического инструментария позволяет более адекватно анализировать психологический статус больного.

10. Разработанный комплекс диагностических методик позволяет выявлять типы субъектной регуляции во всех возрастных периодах, начиная с 5 лет. Это дает возможность практическим работникам (психологам, педагогам, воспитателям, менеджерам по персоналу и др.) использовать его для достижения своих профессиональных целей (например, выявлять психические особенности развития, осуществлять индивидуальный подход к обучению и воспитанию, проводить отбор и рациональную расстановку кадров и пр.).

Теоретические и эмпирические результаты, полученные в исследовании личностно-типологических особенностей субъектной регуляции деятельности, могут существенно дополнить спецкурс по «дифференциальной психологии» при подготовке психологов и педагогов-психологов.

Основное содержание работы отражено в следующих публикациях:

Учебники, учебные пособия, монографии

1. Прыгин Г.С. Основы психодиагностики: Принципы и методы. История развития. Основы психометрики: Учебное пособие.-М.: УМК «Психология», 2003 (6,0 пл.).

2. Прыгин Г.С. Регуляторно-психологические основы самостоятельности учащихся. Деп. в ОТЦНИ Школа и педагогика МП СССР и АПН СССР, 30.07.84, № 131-84, деп. (3,56 пл.).

3. Прыгин Г.С. Индивидуально-типологические особенности субъектной саморегуляции—Ижевск, Набережные Челны: Изд-во Института управления, 2005 (21,75 п.л.).

Статьи и краткие научные сообщения

4. Прыгин Г.С. Функциональная структура системы самоуправления деятельностью // Личность и индивидуальность в психологическом исследо-вании.-М., 1981 (0,31 п.л.).

5. Прыгин Г.С. Зависимость академической успеваемости от сформиро-ванности системы психологической саморегуляции деятельности // Тезисы к VI Всесоюзн. съезд психологов СССР.-М., 1983.-Ч. 2 (0,13 п.л.).

6. Прыгин Г.С., Степанский В.И. Измерение переключаемое™ внимания в зависимости от сформированности психической саморегуляции // Нов. исслед. в психологии.-1983.-№ 1 (0,13 пл. авторский вклад 50 %).

7. Прыгин Г.С. Проявление феномена «автономности-зависимости» в учебной деятельности // Нов. исслед. в психологии.-1984.-№ 2 (0,31 п.л.).

8. Конопкин O.A., Прыгин Г.С. Связь учебной успеваемости студентов с индивидуально-типологическими особенностями их саморегуляции // Вопросы психологии. 1984.-№ 3 (0,5 пл. авторский вклад 50%).

9. Прыгин Г.С. Осознание учащимися с «автономными» и «зависимыми» стилями деятельности причин успехов и неудач в учебе // Нов. исслед. в психологии.-1985.-№ 1 (0,31 пл.).

10. Прыгин Г.С. Индивидуально-личностные особенности саморегуляции учебной деятельности // Общие закономерности и типологические особенности регуляции деятельности / Под ред. O.A. Конопкина.-М., 1985 (1,38 пл.).

11. Прыгин Г.С., Степанский В.И., Фарютин C.B. Влияние особенностей саморегуляции деятельности на профессиональное самоопределение старшеклассников // Вопросы психологии.-1987.-№ 4 (0,18 пл. авторский вклад 40%).

12. Прыгин Г.С., Степанский В.И. Измерение переключаемое™ внимания в сенсомоторной деятельности II Вопросы психологии-1989.—№ 1 (0,25 пл. авторский вклад 50 %).

13. Прыгин Г.С. К проблеме изучения профессионального самосознания студентов-психологов // Ежегодник Российского психологического общества: Тезисы ко II Всероссийского психол. общества-Ярославль, 1998.- Т. 4,-Вып. 1 (0,13 пл.).

14. Прыгин Г.С. Психологические детерминанты процесса принятия управленческих решений // Ежегодник Российского психологического общества: Тезисы ко II Всероссийского психол. общества—Ярославль, 1998.—'Т. 4.— Вып. 1 (0,13 пл.).

15. Прыгин Г.С. К вопросу о построении регуляторной теории личности // Материалы Международной научн. конф-Набережные Челны, 1999-Т. 1 (0,25 пл.).

16. Прыгин Г.С. Саморегуляция деятельности как механизм формирования социальных и личностных черт // Социальная психология — XXI век. Материалы Международного симпозиума.-Ярославль, 1999.-Т. 2. (0,25 пл.).

17. Прыгин Г.С. Критерий эффективности саморегуляции, как основа для построения регуляторной теории личности // Социальная психология: Практика. Теория. Эксперимент. Практика.-Т. З.-Ярославль, 2000 (0,25 п.л.).

18. Прыгин Г.С. К проблеме оценки эффективности функционирования контура осознанной саморегуляции деятельности // Социальная психология в периоды кризиса общества: Тезисы докл. Всероссийской научной конферен-ции.-Набережные Челны, 2000 (0,19 пл.).

19. Прыгин Г.С. Исследование феномена «автономности-зависимости» в контексте универсальных факторов конституциональных диспозиций // Конфликт и личность в изменяющимся мире: Материалы международной научно-практической конференции.-Ижевск: Изд-во УДГУ, 2000 (0,25 п.л.).

20. Самосознание учащихся, имеющих разные типы саморегуляции // Материалы Научно-практической конференции «Ананьевские чтения -2001». -СПб.: Изд-во СПбГУ, 2001 (0,25 пл.).

21. Прыгин Г.С. Взаимосвязь структуры личностных черт наркоманов с типологическими особенностями произвольной саморегуляции // Актуальные проблемы социальной психологии—Т. 1 .-Ярославль, 2001 (0,63 пл.).

22. Прыгин Г.С. Проявление типологических особенностей саморегуляции в. педагогическом общении // Психология психических состояний.-Казань, Набережные Челны: Изд-во КГПУ, Изд-во Института управления, 2001 (0,75 пл.).

23. Прыгин Г.С. Взаимосвязь «автономного» и «зависимого» типов саморегуляции деятельности со структурой самооценки у больных наркоманией // Актуальные проблемы социальной психологии—Т. 2.-Ярославль, 2002 (0,63 пл.).

24. Прыгин Г.С. Особенности поведения испытуемых с различными типами саморегуляции в ситуациях конфликта и фрустрации // Ежегодник РПО. Психология как система нанравлений.-М., 2002.-Т. 9 .-Вып. 2 (0,13 пл.).

25. Прыгин Г.С. Особенности протекания психических процессов у испытуемых с «автономным» и «зависимым» типом саморегуляции // Социальная психология XXI столетия.-Ярославль: Изд-во РПО, 2002.-Т. 3 (0,31 пл.).

26. Прыгин Г.С. Проявление типологии саморегуляции в особенностях письменной речи И Социальная психология XXI столетия.-Ярославль, 2003Т. 2 (0,25 пл.).

27. Прыгин Г.С. Связь типологических особенностей саморегуляции с феноменом уверенного поведения // Психология и эргономика: единство теории и практики: Материалы 3-й международной конференции.-Тверь, 2003. 0,31 п.л.

28. Прыгин Г.С. Связь когнитивного стиля «полезависимости-поленезависимости» с типологическими особенностями саморегуляции // Материалы к Всероссийской научной конференции-Набережные Челны, 2003. (0,25 пл.).

29. Прыгин Г.С., Прыгина И.Л. Особенности организации ментального опьгга у субъектов с разным типом саморегуляции // Современные проблемы

психологии и управления / Под ред. С.П. Дырина, Г.С. Прыгина-Набережные Челны: Изд-во Института управления, 2004 (0,5 п.л. авторский вклад 50%).

30. Прыгин Г.С. Взаимосвязь стиля мышления с типами осознанной саморегуляции и качествами личности // Вестник психологии и педагогики Удм. гос. ун-та.-2004 -Вып. 11 (0,9 пл.).

31. Прыгин Г.С., Прыгина И.Л. Проявление индивидуально-типологических особенностей субъектной саморегуляции у больных шизофренией // Ярославский психологический вестник-Вып. 15.-Москва, Ярославль: Изд-во «РПО», 2005 (0,5 пл.- авторский вклад 50 %).

32. Ахмеров P.A., Прыгин Г.С. Психобиографические характеристики субъекта с автономным типом саморегуляции деятельности // Психологический журнал.-2005.-Т. 26 (0,32 пл. - авторский вклад 50 %).

33. Прыгин Г.С., Захарова И.М. Структурно-функциональные и информационные особенности феномена «автономности-зависимости» // Личностные и когнитивные аспекты саморегуляции деятельности человека / Под ред. В.И. Моросановой,— М.: Психологический ин-т РАО, 2006 (0,7 пл. — авторский вклад 50 %).

34. Прыгин Г.С., Олейник Н.С. Исследование особенностей внутри-группового взаимодействия субъектов с различными регуляторно-типологическими особенностями // Личностные и когнитивные аспекты саморегуляции деятельности человека / Под ред. В.И. Моросановой,- М: Психологический ин-т РАО, 2006 (0,7 пл. — авторский вклад 50 %).

35. Прыгин Г.С. Феноменология проявления «автономности-зависимости» в субъектной регуляции деятельности // Известия Самарского научного центра РАН. Специальный выпуск «Актуальные проблемы психологии»,—2006.-№ 1 (1,0 пл.).

36. Прыгин Г.С. Особенности структурных характеристик самосознания у субъектов с разным типом субъектной регуляции деятельности // Известия Самарского научного центра РАН. Специальный выпуск «Актуальные про-

Прыгин Геннадий Самуилович

Автореферат диссертации на соискание ученой степени доктора психологических наук

ЛИЧНОСТНО-ТИПОЛОГИЧЕСКИЕ ОСОБЕННОСТИ СУБЪЕКТНОЙ РЕГУЛЯЦИИ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ

Лицензия № 0273 от 24 августа 1999 г. Подписано в печать 16.10.2006 г. Формат 84x108 /)6. Усл. печ. листов 3,125. Тираж 150 экз. Заказ № 124.

Отпечатано в издательско-полиграфическом отделе Института управления. 423826, Республика Татарстан, г. Набережные Челны, Новый город, ул. Ш. Усманова, д. 122.

Тел.: (8552) 54-93-90. E-mail: adm@im.tbit.ru

Оглавление научной работы автор диссертации — кандидата социологических наук Сабирова, Гюзель Ансаровна

ВВЕДЕНИЕ.

ГЛАВА 1. МУСУЛЬМАНСКАЯ РЕЛИГИОЗНАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ И ИСЛАМИЗИРУЮЩАЯ(СЯ) АКТИВНОСТЬ ЖЕНЩИН В ОБЩЕСТВАХ «ЗАПАДА» И «ВОСТОКА».

1.1. Женщина-мусульманка во второй половине 20 века: активности и тексты

1.2. Герменевтика женской исламской активности и представления о мусульманской принадлежности.

1.3. Дискурсивная традиция ислама и повествовательные практики.

ГЛАВА 2. МУСУЛЬМАНСКАЯ РЕЛИГИОЗНАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ В БИОГРАФИЧЕСКИХ ПОВЕСТВОВАНИЯХ.

2.1. Нарративная идентичность и истории жизни.

2.2. Нарративная идентичность в религиозных и исламских исследованиях

2.3. Мусульманская принадлежность в нарративной идентичности женщин: проблемы изучения в российском контексте.

ГЛАВА 3. КУРСЫ ОБУЧЕНИЯ ОСНОВАМ ИСЛАМА КАК МЕСТО АРТИКУЛЯЦИИ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ О МУСУЛЬМАНСКОЙ

ПРИНАДЛЕЖНОСТИ.

3.1. Татарское и мусульманское.

3. 2. Исламское лидерство и исламское обучение в постсоветской Москве

ГЛАВА 4. «ОБРАЩЕНИЕ К ИСЛАМУ» В НАРРАТИВАХ ЖЕНЩИН-ТАТАРОК.

4.1. Персонажи, тематизации и время биографических нарративов.

4.2. Религиозная компетентность и практика: пятикратная молитва, платок и дават.

4.3. Татары и «соблюдающие мусульмане», «мусульмане» и «немусульмане»

4.4. Мусульманка как жена, мать, дочь и женщина.

4.5. Поколенческие различия.

Введение диссертации2006 год, автореферат по социологии, Сабирова, Гюзель Ансаровна

Проблемное поле и проблема исследования

Данная диссертационная работа представляет собой попытку исследования комплекса вопросов, связанных с формированием мусульманской религиозной идентичности и появлением новых примеров мусульманской принадлежности среди «этнических мусульманок» (татарок), участвующих в программах начального исламского обучения1 в Москве.

Несмотря на то, что интерес к религии начала 90-х спустя десятилетие спал (см. об этом публикации К.Каариайнена, Р.Мусиной, М.Мчедлова [84, 115, 127]), процент татар, которые идентифицируют себя как мусульманин(ка), по результатам социологических исследований, остается достаточно высоким2. При этом численность тех, кого исследователи называют «практикующими мусульманами», невелика3. Данный феномен определяется исследователями как «религиозный национализм», а факт декларации своей исламской принадлежности («непрактикующими мусульманами») интерпретируется как выражение татарской этнокультурной идентификации4. Представление о том, что значит быть мусульманином(кой), трансформировалось в последние десятилетия в многомерный континуум образцов между рутинизированными практиками конвенциональной конфессиональной идентификации «мусульманского» большинства и отдельными примерами принятия нового стиля презентации «мусульманское™»5. Появление публичных (внесемейных)

1 Под исламским обучением здесь понимается начальная ступень религиозного образования, ориентированная на всех желающих и известная как медресе, воскресные школы или курсы по изучению основ ислама, которое обозначается в московском контексте как «исламское просвещение». Это курсы для людей всех возрастов, которые организуются в выходные дни или в вечернее время, где преподаются, как правило, базовые знания об исламе, прежде всего, Коран, Сунна, а также арабская графика (см. М.Муртазин [114]).

2 В диссертационном исследовании не ставятся вопросы и не рассматриваются проблемы определения религиозности и веры. О современных дискуссиях по данному вопросу см. статьи М.Мчедлова, Р.Силантьева, С.Филатова [126, 144, 169]. В социологических исследованиях эта тема актуализируется в связи с тестированием возможностей социологического инструментария в измерении характера и степени религиозности и ее классификации.

3 По данным Р. Мусиной, среди татар-горожан совершают молитву дома - 8,4 %, посещают мечети - 4,3% [117]. По данным К.Каариайнена, Д. Фурмана, около 20% татар являются верующими мусульманами [84].

4 См. работы Р. Мусиной [116,117].

5 Примеры типологизацин мусульманской идентификации см. у Р.Мухаметшина и Э.Кисриева [122, 85]. структур исламского обучения в немусульманской секуляризированной среде Москвы в конце 80-х годов XX века стало ответом и вызовом новым реалиям «трансформирующегося» общества, внесло свой вклад в переструктурирование устоявшихся в советский период схем трансляции исламского знания и воспроизводства мусульманской идентичности татар.

И хотя доля тех, кто посещает мечети исключительно с целью обучения, незначительна1 (что ограничивает возможности анализа этой группы с помощью количественных методов исследования) - это значимый феномен. Опыт присутствия в пространствах специализированного религиозного инструктирования формирует новые практики «мусульманской принадлежности». Среди тех, кто наиболее активен и стабилен в своих образовательных интересах, количественно преобладают женщины2, включая и тех мусульманок отличительным маркером которых становится особым образом повязанный платок (хиджаб).

В фокусе данного исследования - комплекс противоречий, связанный с адаптацией новых образцов мусульманской идентификации женщинами, вышедшими из этнической среды с мусульманской традицией (имеющих «мусульманское происхождение»), а именно татарской национальности, в мультикультурном контексте большого города.

Проблема состоит в том, что, будучи первоначально объектами проповеднической активности, по мере вовлечения в учебный процесс, женщины становятся участницами формирования образа «женщины-мусульманки». Женщины, имеющие мусульманскую идентичность, базирующуюся на этнокультурной принадлежности, переформулируют свою Я-концепцию как «посещающие мечеть» или «практикующие мусульманки».

Проблематика диссертационного исследования включает также вопросы структурирования тендерных ролей, поколенческих различий, формирования образовательных ожиданий, установок на гражданское участие,

1 От 1 ООО до 2 500 людей ежегодно в Москве и Московской области (по оценкам экспертов, принявших участие в диссертационном исследовании) проявляют интерес к различным формам обучения основам ислама.

2 Это можно наблюдать в учебных центрах, результаты количественных исследований подтверждают большую вовлеченность женщин в религиозные практики [126]. конструирования коллективной памяти, морализаторских дискурсов индивидуальной адаптации к «постатеистическим» условиям, определения стратегий биографического проектирования.

Все это суммируется в проблемах поиска идентичностей в нестабильных условиях российского общества [47, 194, 195, 122], где перманентно актуализируются контексты советского или до-советского прошлого в попытках определить место России по отношению к меняющимся «Западу» и «Востоку». Такая постановка вопроса выходит на макросоциологические темы «евразийского» компонента концептуализации «трансформационного» постсоветского состояния российского общества, сопряженного с глобальными структурными изменениями конца XX века и возникновением новых угроз.

Актуальность данного исследования определяется остротой социальных проблем, связанных с «исламским фактором» в российском обществе; потребностью развития социальных, теоретически обоснованных прикладных исследований актуальных ситуаций, субъектов и действий, позиционируемых как исламские; необходимостью преодоления морализаторских практик восприятия исламского активизма; потребностью изучения индивидуальных структур адаптации исламизированного образа жизни в условиях секуляризированного окружения и множественности культурного предложения большого города. Особое значение имеет исследование женского исламского участия, как с точки зрения роли женщины в поддержании и передаче религиозных ценностей, так и с точки зрения преодоления стереотипизированного восприятия молодой женщины-мусульманки заведомо как общественной угрозы.

Кроме того, исследование актуально с точки зрения необходимости поиска адекватных подходов к изучению формирования мусульманской идентичности. Эта тема привлекает внимание ученых разных дисциплин, которые неизменно сталкиваются с проблемами теоретико-методологического характера. Для социологов они заключаются в: (1) проблематичности приложения центральных тезисов классической социологии религии о секуляризации к исламу; (2) необходимости адаптации научной терминологии, основанной на западных ценностях, при описании «незападных» обществ; (3) необходимости выработки методологических навыков ориентации в многомерном пространстве дискурсов, производимых «внутри» и «вокруг» ислама. Российские социологи сталкиваются к тому же с проблемами, связанными с разнообразием форм актуализации повседневного ислама среди многонациональных мусульманских сообществ.

Степень научной разработанности проблемы

Участие женщин в различных формах исламской активности -относительно новая проблематика для исследований в России (см., например, работы Г.Балтановой, Т.Биктимировой [22], И.Кузнецовой-Моренко, Л.Салахатдиновой [91], Е.Ходжаевой, Е.Шумиловой [183] на материале Татарстана, Ш.Шакуровой на материале Башкортостана) и на постсоветском пространстве (Ю.Гуреева - Азербайджан [246], А.Кремер - Узбекистан [269], М.Тохтаходжаева - Узбекистан [168], Х.Фатхи - Казахстан, Узбекистан, Таджикистан [235], К.Харрис - Таджикистан [251]). Другие тексты, обращающиеся к проблематике «женского ислама», носят или

I 2 публицистический или религиоведческий характер .

В то время как в зарубежной науке тема женщины и ислама достаточна популярна. Традиция сегодняшних академических дискуссий о концептуализации женщины в исламе, исламизированных образов или «женского» ислама уходит корнями в 60-е года 20 века. Ее появление связано с выходом «исламского» на политические арены на Востоке, развитием идей мультикультурализма, феминизма и популяризацией антропологических исследований «Другого» и мусульманских сообществ на Западе (К.Гирц, Э.Геллнер [239,42]).

Социология ислама» берет свое начало с реконструкции и критической интерпретации веберовской концепции ислама (М.Родинсон, Б.Тернер,

1 См. книгу журналистки Ю.Юзик «Невесты Аллаха: лица и судьбы всех женщин-шахидок, взорвавшихся в России» [191].

2 См. нашумевшую публикацию «Любовь и секс в исламе» [98], многочисленные работы Ш.Аляутдинова «Он и она» [ 6], а также другие издания - «Женщина в исламе» и др. [66].

В.Шлюхтер [303, 337, 3166 317]), а также с работ "мусульманских" исследователей: Х.Эль-Зейна [233], А.Шариати [321], Т.Асада [208] и др. Большой резонанс имели опубликованные в 1978 памфлетические тексты Э.Саида [308, 309], которые, опираясь на методологию анализа дискурсов М.Фуко, разоблачали властное конструирование Западом Востока (феномен ориентализма).

Настоящая ситуация исследований в странах традиционного распространения ислама, а также растущих с начала 1960-х «исламских диаспор» внутри секулярной и преимущественно христианской Европы, характеризуется постоянным поиском удовлетворительного концептуального аппарата1. Причем и тот и другой опыт интересен для изучения «российского» ислама: как с точки зрения теоретизирования места и роли исламизации в нестабильных, трансформирующихся обществах, так и концептуализации ислама как религии меньшинства в ситуациях неисламского и секулярного окружения (здесь привлекает внимание, как активность самих мусульман, так и реакция европейской публики).

Многочисленные исследования актуального ислама, проведенные в последние десятилетия, опираются на популярные социальные концепции: глобализации (Р.Робертсон, О.Руа, Д.Хастингс), модернизации (С.Айзенштадт, Д.Айкельман, Г.Штаут), публичного пространства (А.Сальваторе), социального активизма (К.Викторовиц), политического действия (А.Баят, О.Руа, Дж.Эспозито), дискурса (Дж. Боуэн, Н.Геле, Х.Донан), тендера (Л.Абу-Лугход, Л.Ахмед, М.Бадран, Д.Кандиоти, Ф.Мернесси, Х.Могисси, А.Маклеод).

Не смотря на активные исследования последних десятилетий, вопросы функционирования традиционных (таких как египетский Аль-Азхар) и

1 Внимание исследователей к исламу росло на фоне становления «постсекулярной» социологии религии (см. работы таких авторитетных ученых, как Р.Ватнау, Т.Лукман и т.д.). Появление новых религиозных движений и устойчивость отдельных религиозных практик провоцирует исследователей на серьезное и подчас кардинальное переосмысление традиции классической социологии религии М.Вебера, Э.Дюркгейма, Г.Зиммеля, Т.Парсонса, в которых концеция секуляризации занимает центральное место (П.Бергер). Проблематика новейших исследований распространяется на такие темы как: возврат сакрального и деприватизация религии (выход религии в публичные пространства) (Й.Казанова), гражданская и публичная религия (Р.Белла), религия и теории рационального выбора (Р.Старк, В.Бэйнбридж), религия и глобализация, религия и модернизация, религиозное в социальном пространстве (П.Бурдье), а также повседневные структуры воспроизводства религиозных значений в эпоху высокой современности. возникновения новых сетей мусульманского обучения, включая виртуальные и транснациональные, а также феномен «новых европейских мусульманских интеллектуалов» (таких как, например, Тарик Рамадан) - относительно новая проблематика. Одна из важнейших тем в связи с этим - это производство и распространение исламского знания, а также определение того, что есть «исламское» (Т.Асад, Р.Лукенс-Бул) [208, 276]. Фрагментация традиционных авторитетов, религиозная и социальная индивидуализация, а также появление новых исламских центров на Западе, обуславливают возникновение новых тенденций властного позиционирования мнений и обсуждения того, что значит «быть мусульманином» в актуальных обществах.

Новейшие исследования женской исламской активности делаются как на историческом материале известного с конца 19 века движения за реформирование положения женщин в «мусульманских» странах; так и на основе анализа канонических и религиозных текстов, биографий и образов женщин, бывших приближенными к Пророку. В то же время, большое внимание уделяется актуальности: изучению гражданских, социальных или политических форм самоорганизации мусульманок в разных странах. Как правило, такие исследования основываются на анализе данных, собранных с помощью интервью и этнографических наблюдений.

Если проследить траекторию перемещения фокуса исследований в последние десятилетия, то можно заметить, что разработка темы происходит в коридоре взаимного оппонирования двух позиций: концептуализации практик исламизации женщин как либеральных/феминистских/модернистских (С.Махмуд, А.Барлас [279, 278, 210]) или консервативных/патриархальных/традиционалистских (Х.Могисси,

Ф.Мернесси [287]); как индивидуальных политик идентичности (репрезентации (Н.Геле [245], признания (З.Некель [290]) или морального самовоспитания (см. одну из самых последних работ С. Махмуд [279]).

Одна из самых актуальных тем - это рост интереса к исламу со стороны молодых женщин (дочерей второго и третьего поколения мигрантов) в европейских странах (в преимущественно христианском и иноэтничном контексте). Многие исследования локализуются вокруг символизма платка или феномена new veiling - появления глобализированного унифицированного «закрытого» стиля одежды, распространенного на сегодняшний день среди девушек во многих странах и зачастую нетрадиционного для этих территорий или народов (например, среди молодежи в лаицистской Турции [245], во втором или третьем поколении мигранток-турчанок в Германии [290, 262, 348], среди девушек в посткоммунистической Индонезии, алжирок во Франции [202]).

Общая критика такого рода исследований (см., например, работу Л.Тешана [333]) указывает на неоправданную идентификацию исламисток, их кодов одежды и поведения с «настоящим» исламом, как единственно возможную его презентацию, и игнорирование практик большинства мусульман; а также неприемлемость распространения выводов изучения городских активистских групп на закрытые сельские общинные практики, в которых тезисы «исламской эмансипации» могут стать провокацией ретрадиционализации общества и патриархализации отношений. В отличие от исследований историй обращения в ислам европейских женщин (М.Вольраб-Саар, Г.Хофман, М.Бауман [351, 245, 212]), структурам биографических рассказов «этнических» исламисток уделяется мало внимания.

Отечественная социология религии сложилась в специфических условиях легитимации атеистической идеологии. Но и в рамках этой парадигмы был накоплен бесценный эмпирический материал, развивалась теория (см. работы Ю.Давыдова, В.Гараджи, А.Гофмана, М.Мчедлова, Д.Фурмана, И.Яблокова). Среди авторов, работы которых были опубликованы в советское время и содержат многосторонний анализ современной ситуации в территориях, исповедывающих ислам - А.Алов, Н.Аширов, М.Вагабов, Г.Керимов, Л.Климович, Т.Саидбаев и др.

Ряд зарубежных авторов уделяли внимание вопросам формирования внутренних дискурсов по отношению к иноверцам в имперской и советской

России (Ш.Акинер, А.Беннигсен, С.Дюдуаньон, М.Кемпер, К.Ноак, Я.Рой, А.Рорлих, М.Сароян, А.Халид).

В советский период сложился специфический комплекс неофициальной татаро-исламской идентичности как формы родственной солидарности, параллельной официальной карьере советского человека. Наряду с «официальными» мечетными исламскими духовными лицами (Я.Рой), существовали многочисленные «неофициальные» муллы (М.Сароян). Актуальное состояние ислама на постсоветском пространстве отражается в противоречивом понятии «секулярного ислама» (А.Халид).

Новейшие социальные исследования российского ислама отличаются богатством фактологического материала, тематическим многообразием и междисциплинарностью подходов. Среди авторов, работающих над историей и современностью исламских практик в России, следует отметить С.Абашина, И.Алексеева, Д.Арапова, С.Арутюнова, И.Бабич, В.Бобровникова, Г.Емельянову, Н.Емельянову, А.Игнатенко, А.Кудрявцева, Э.Кисриева, Р.Ланда, Д.Макарова, А.Малашенко, Ф.Минюшева, В.Наумкина, Н.Нефляшеву, С.Полякова, С.Прозорова, М.Рощина, Л.Сюккиайнен, А.Умнова, Д.Усманову, А.Юнусову, Г.Хизриеву, С.Червонную, А.Шихсаидова, А.Ярлыкапова.

В постсоветский период появились прикладные работы по анализу актуальной ситуации роста интереса к религии, основанные преимущественно на данных массовых опросов (К.Каарияйнен, Р.Лопаткин М.Мчедлов, С.Филатов, Д.Фурман и т.д.), активно обсуждаются критерии религиозности и религиозной идентичности (А.Агаджанян, А.Забияко, С.Филатов, М.Штерин, А.Щипков), а также новейшего опыта обращения к Православной вере в постсоветский период.

Исследования структур религиозного обучения вообще и исламского в частности в России или на постсоветском пространстве не носят системного характера (М.Муртазин, Н.Митрохин).

Большая часть исследований по «татарскому» исламу географически локализуется в Татарстане (Д.Исхаков, Р.Мусина, Р.Мухаметшин, Л.Сагитова,

Р.Уразманова, Д.Усманова, А.Хабутдинов). Значительный вклад в развитие социологических подходов к изучению нового пространства этно-религиозных диспозиций в постсоветской России, в том числе восприятия и адаптации ислама, был внесен исследовательской группой под руководством Л.Дробижевой [60, 61, 62]. Обращают на себя внимание работы по истории территориально ближайших к Москве татар Нижегородской области (Р.Мухамедова, С.Сенюткин, [143, 120]) и Касимова (Ф.Шарифуллина [187]). Немногочисленны исследования, применяющие «мягкие» методы, например, изучение конструирования идентичности татар Петербурга (В.Воронков, О.Карпенко, [87]), мусульманской идентичности в постсоветском Татарстане (Е.Омельченко, Х.Пилкингтон, Г.Сабирова [291, 292]), дискурсов национализма среди татарской элиты в регионах России (Е.Хабенская [174]), исламского активизма в Татарстане (И.Кузнецова-Моренко [191], Р.Мусина).

Возникновение и аутентичность организации этно-религиозного многообразия и мультикультурности больших городов (о мультикультурности см. В.Малахов, А.Согомонов [113]) в сегодняшней постановке вопроса - это относительно новая проблематика, которая отражает общие тенденции постсоветской трансформации российского общества, централизации и глобализации Москвы как большого города и притягательно центра для внутренней и внешней миграции. Актуальные этно-культурные исследования в Москве затрагивают проблемы учреждения структур этнической активности (этно-национальные организации, учебные заведения и т.д.) в постсоветский период в Москве (В.Стельмах, В.Филиппов и т.д.), присутствия трудовых мигрантов из «южных регионов» (М.Губогло, Л.Дробижева, М.Кузнецов и т.д., или на примере Питера - В.Воронков, О.Паченков, О.Ткач и т.д.), конструирования дискурсов в СМИ об «этническом Другом» (С.Кусова, В.Пешкова, В.Малькова), возникновения структур этнического образования в Москве (В.Собкин), этно-культурного многообразия (К.Гданец), а также возможности этнического сегрегирования в Москве (О.Вендина). Московские сообщества татар еще не достаточно исследованы. Истории мусульманской общины дореволюционной Москвы посвящены работы Д.Хайретдинова. Структурное оформление этно-религиозной активности татар в Москве в последние десятилетия представлено в исследованиях Ш.Мухамедьярова и Б.Логашевой. Практически отсутствуют работы по исламскому участию в Москве, за исключением публикаций Ф.Асадуллина, Р.Гайнутдина, Ф.Садура, Д.Хайретдинова и недавнего исследования посетителей мечетей Москвы, выполненного в рамках кандидатской диссертации Д.Халтуриной.

Изучение того, как принимаются и переживаются мусульманские идентификации женщинами-татарками в сегодняшних условиях трансформации российского общества, с необходимостью должно учитывать опыт исследования мусульманских идентификаций татар в имперской и советской России, утверждения исламских инфраструктур и авторитетов после легализации религии в перестроечный период, особенностей самоорганизации реализации этно-религиозных интересов татарских сообществ вне Татарстана (в диссертационном исследовании в фокусе - Москва), а также общего контекста социальной адаптации женщины в условиях меняющегося российского общества.

В актуальной ситуации нестабильности социальных трансформаций в России (З.Голенкова, М.Горшков, Л.Дробижева, В.Ядов) исследователи тендерных ожиданий и режимов, отмечают присутствие настроений сопротивления в общественном дискурсе политикам выравнивания тендерных неравенств, в том числе и среди женщин (Е.Здравомыслова, Е.Мещеркина, И.Тартаковская, Е.Темкина, Ж.Чернова). На фоне безработицы и структурных изменений на рынке труда активная занятость женщины зачастую оказывается вынужденной. Такое положение дел делает ситуацию «возврата домой» и наличие партнера, который бы избавил от финансовых проблем, желаемой. Это то, что некоторыми исследователями концептуализируется как патриархализация общества.

Актуализация значения домашнего воспитания детей в постсоветское время обусловлена рядом факторов. Во-первых, сложностями в формировании новых школьных воспитательных систем взамен ушедшей октябрятско-пионерско-комсомольской связке, во-вторых, протестом против модели унифицированного и обобществленного воспитания детей, принятой в советское время, в-третьих, формированием детоцентристских ценностей - где воспитание ребенка становится центром биографического проекта. С другой стороны, агрессивное продвижение «западных» культурных образцов, тоже не могло не вызвать волну антиглобалистского протеста.

Условия структурных изменений благоприятны и для поколенческой дифференциации. Люди с различным биографическим опытом выбирают разные стратегии обустройства своей повседневности (В.Семенова, Т.Герасимова). Фактически отсутствует система доступных досуговых центров для людей пенсионного возраста. В наиболее сложной ситуации оказалось «среднее» поколение. Молодежь, родившаяся в переходном обществе, имеет, с одной стороны, выбор из целого набора культурных продуктов, а, с другой стороны, оказалась в более жестких условиях организации своей карьеры, решения жилищных проблем (Д.Константиновский, Е.Омельченко).

С начала 90-х в России отмечаются значительные изменения в образовательной сфере (Д.Константиновский). Статус образования вырос, это относилось и к дополнительному образованию. Так возникающие группы религиозного обучения в целом вписывались в общие тенденции верификации образовательных структур.

Современные формы женской исламской активности изучаются с применением интерпретативной методологии, в том числе и биографического метода. Биографический поворот (Ф.Шютце) в трансформирующихся обществах, с необходимостью поставивший вопрос о биографическом переструктурировании прошлого или рефлексивного управления биографией (Х.Буде), усилил центральность концепции биографичности (Е.Мещеркина, А.Согомонов) в трансформирующихся обществах.

Биографические исследования представляют собой широкое направление, теоретическая предпосылка которых уходит корнями в традицию понимающей социологии (М.Вебер, Дж.Г.Мид, А.Шютц). Со времени первых исследований (В.Томас и Ф.Знанецкий, в России - Н.Рыбников, Ш.Бюлер) сложились различные стили биографического анализа (Н.Дензин). Если первоначально биографическое исследование рассматривалось, прежде всего, как сбор «объективной» информации о жизненном пути человека, то позднее произошел методологический сдвиг. А именно - анализ рассказываемой биографии проводится, в том числе, в плоскости изучения внутренней логики презентации истории жизни, особенностей реконструирования памяти, и т.д. (И.Девятко, Н.Дензин).

Объектом данного исследования являются женщины-татарки, посещающие мечети Москвы. При этом автором учитывается, что татары, имеют особую позицию в мусульманской «диаспоре» Москвы, как, впрочем, и России в целом [169]. Татарское население Москвы дифференцируется с точки зрения времени и территории миграции в Москву.

Предмет исследования - формирование мусульманской религиозной идентичности (индивидуальных представлений о мусульманской принадлежности) в контексте приобретения опыта исламского обучения1 в большом городе.

Цель исследования - изучение особенностей формирования мусульманской религиозной идентичности (представлений о мусульманской принадлежности) среди женщин-татарок, активных в исламском обучении, в Москве.

Для достижения цели решались следующие задачи:

• Проведен концептуальный анализ различных исследовательских подходов описания появления новых представлений о мусульманской принадлежности в пространствах женской исламской активности в обществах Запада и Востока.

• Обосновано применение биографического подхода и концепции биографической нарративной идентичности к изучению мусульманской

1 Вопросы догматики и критериев религиозности остаются вне рамок данной работы. религиозной идентичности в контексте трансформационных процессов в России.

• Проанализированы предпосылки возникновения новых представлений о мусульманской принадлежности, а именно характера позиционирования ислама среди татар и особенностей организации пространства исламского начального обучения в Москве.

• Исследованы темпоральные, социальные и индивидуальные структуры мусульманской религиозной идентичности женщин-татарок, участвующих в программах начального исламского обучения.

Теоретико-методологическая основа исследования. Выбор теоретико-методологической рамки диссертационной работы был основан на критическом анализе подходов и выводов многочисленных исследований организации пространств религиозного обучения, «видимых» практик активности мусульманок, примеров добровольного «закрытия» («повязывания платка») женщинами в контексте общества, где мусульмане составляют большинство или меньшинство. Методологической задачей диссертационного исследования было преодоление эссенциализирующего подхода к мусульманским принадлежностям, бинарной интерпретации исламских практик.

Для изучения индивидуального позиционирования своего нового опыта религиозного обучения и «обращения к исламу» женщин, презентирующих себя как религиозно самосовершенствующихся1, в данном исследовании применяется концепт нарративной (повествовательной) идентичности. Правомерность использования концепции нарративной идентичности относительно этой категории женщин оправдывается значимостью повествовательных образцов для самолегитимизации мусульманок как среди «сестер» по вере (которые образуют «сообщества повествования»), так и вовне.

Центральным для концепции нарративной идентичности является: ее биографичность, конструктивность и укорененность в социальной интеракции

1 Нужно оговориться, что традиция изучения нарративной идентичности существует и в теологии, в которой жизненный путь индивида анализируется с точки зрения духовного развития.

А.Депперман, Г.Лусиус-Хене, М.Сомерс, Д.Эззи [274, 324, 325, 234]). В данном исследовании нарративная идентичность понимается как передаваемое в повествуемой истории самопонимание личности, через рассказы о своем прошлом, настоящем и будущем, сформулированное в конкретный момент времени и в конкретной ситуации интеракции. История жизни анализируется как самоповествование (рассказ, нарратив) идентичности. В ситуации повествования происходит селекция фактов биографии и проводится работа по их подходящей в презентируемом контексте интерпретации и приданию им сюжетной формы (П.Рикер). Эта работа хотя и конструктивна по своей природе, но ограничена как исходным набором доступных интерпретационных моделей (нарративов «готовых форм»), а также с необходимостью вынуждает к позиционированию по отношению к одобряемым или неодобряемым в обществе моральным дискурсам (Ч.Тейлор). Таким образом, концепция биографической нарративной идентичности учитывает конструктивность, перформативность, а также контекстуальность формирования новых концепций мусульманской принадлежности.

Эмпирическая база и методы исследования

Эмпирическая база исследования, полевая часть которого была выполнена в 2002-2003 годах, состоит из 50 экспертных интервью с исламскими лидерами (руководителями и преподавателями медресе), татарскими активистами, исследователями, представителями СМИ и властных органов; количественного анализа материалов анкет, заполняемых при поступлении в медресе мечети на Поклонной горе (за 1997-2002 годы); 19 биографических интервью с женщинами, посещавших исламские курсы в Москве, а также материалов исследования, в котором участвовал автор, в Татарстане и Дагестане (1998-2000 гг.)'. Выбранная методология предполагает применение «мягких» методов сбора и анализа данных. Отбор участниц интервью производился на принципах «теоретической выборки» (А.Страус).

1 Полевая часть исследования «Ислам, этичность и национализм в постсоветской России» в Татарстане включала в себя экспертный опрос и полуструктурированные интервью с население Татарстана (150 интервью) (см. публикации по проекту [291,292]).

Данные биографических интервью анализировались с помощью стратегии анализа «обоснованной теории» Б. Глейзера и А.Страуса, которая предполагает постепенное восхождение к теории через кодирование, выработку категорий и постоянное возвращение к первичным данным. Для повышения надежности результатов анализа использовался метод триангуляции (сопоставление данных с выводами других исследований, неоднократное их обсуждение в разных аудиториях).

Новизна исследования

• Разработан методологический подход к изучению мусульманской религиозной идентичности, основанный на использовании категорий нарративной идентичности и дискурсивной традиции ислама. При таком подходе особое значение приобретают индивидуальные и коллективные интерпретации ислама.

• Активность по участию в исламском обучении рассматривается как практика по укреплению своей идентичности и созданию привлекательной биографической истории в условиях нестабильного общества и большого города. Это часть проекта индивидуализации и презентации себя как компетентной мусульманки, в котором образование дает уверенность и силу аргументации.

• В научный оборот вводятся эмпирические данные о формировании представлений об исламе среди мусульман, проявляющих интерес к начальному исламскому обучению.

• Рассмотрен феномен «становящейся мусульманки», который основан на пересмотре устоявшихся моделей мусульманской принадлежности среди окружающего большинства и на конструировании образа мусульманки, которой необходимо «стать».

• Проанализированы индивидуальные расшифровки семантического кода «мусульманского платка» и акта «закрытия» (повязывания платка) молодыми девушками.

• Проанализированы возрастные особенности формирования мусульманской религиозной идентичности. Практическая значимость

Изучение религиозной идентичности женщин, прошедших исламское обучение в медресе, может стать основой для дальнейших исследований исламизированных практик и пространств. Социальные формы ислама рассматриваются в работе как укорененные в новой реальности общества, такой подход создает предпосылки для более адекватного объяснения технологий и механизмов учреждения исламизирующихся структур.

Результаты исследования могут быть использованы в разработке социальной политики в области религиозного исламского дополнительного обучения, а также программ управления этно-религиозным многообразием в России.

Положения диссертации, выносимые на защиту

1. Методологический подход к изучению мусульманской религиозной идентичности с помощью концепций нарративной идентичности и дискурсивной традиции ислама позволяет рассмотреть биографичность, конструктивность, перформативность, а также контекстуальность формирования представлений о мусульманской принадлежности.

2. «Внесемейные» структуры публичного начального религиозного обучения вносят свой вклад в создание предпосылок для переопределения мусульманской религиозной идентичности, характерной для большинства татар.

3. Можно говорить о феномене, когда «мусульманки становятся мусульманками». Женщины, имеющие мусульманскую идентичность, базирующуюся на этно-культурной принадлежности, переформулируют свою Я-концепцию как «посещающие мечеть» или «практикующие мусульманки». Хотя и прослеживается различение между «Я» до и после обращения к исламу, постулируется непрерывность идентичности («всегда была мусульманкой»).

4. Вариативность в представлении о мусульманской принадлежности определяется индивидуальными установками на значимость овладения навыками чтения пятикратной молитвы и арабской графикой или языком, знаниями ритуальной практики, умением толковать Коран, повязывания платка и исполнения давата (распространение знания об исламе).

5. Выделены две модели мусульманской принадлежности женщин: конвенциональная и неконвенциональная. Первая модель, более характерная для старших женщин, предполагает вписывание вновь приобретенного знания и опыта в татарское окружение через авторитет «читающей» мусульманки; вторая, более характерная для молодых девушек, утверждает образ «другой», «практикующей» мусульманки, где важную роль играет «закрытие» или повязывание платка. Девушки настаивают на публичности ислама, на его современности (для молодежи тоже), интеллектуальности и тотальности.

6. Моральный авторитет женщин-мусульманок основывается на историях об успехах в овладении религиозным знанием и практикой. Этот авторитет утверждается по отношению к разным аудиториям: немусульманам, более широкому татарскому сообществу, родителям (для молодых девушек), детям (для старших женщин) и служит для укрепления индивидуальной позиции в обществе.

7. Обучающиеся мусульманки, конфронтируя с устойчивыми стереотипами о женщине-мусульманке и исламе и с распространенными среди «этнических мусульман» образцами религиозности, а также с правилами, предлагаемыми в группах исламского обучения, конструируют новый привлекательный образ современной религиозной женщины-татарки в московском контексте.

8. На основании анализа индивидуальных нарративных идентичностей можно отследить наличие различных коллективно разделяемых нарративных образцов, которые описывают и предписывают те или иные модели мусульманской принадлежности и правила включения в разные категории религиозных сообществ, где коды одежды играют важную роль.

Структура диссертации

В первой главе диссертации рассматриваются основные подходы к концептуализации формирования религиозной идентичности в различных структурах женской исламской активности в актуальных обществах Запада и Востока, а также позиционируется теоретико-методологический подход диссертационного исследования.

Во второй главе диссертации излагаются методологические предпосылки исследования, возможности и перспективы приложения выбранной методологии к российскому контексту, а также к исследуемому объекту.

Третья глава посвящена описанию и анализу контекстуальных факторов исследования, а именно позиционированию «исламского» начала у татар в исторической ретроспективе, женской исламской активности татарок в начале XX века, структурированию пространства этно-религиозной активности татар в постсоветской Москве. А также рассматриваются этапы и проблемы институционализации исламского обучения в Москве и мусульманская идентификация «обычных» татар.

В четвертой главе раскрываются основные результаты анализа биографических повествований женщин-татарок.

В заключении приведены основные выводы исследования.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Формирование религиозной идентичности в мегаполисе"

Основные выводы критического анализа предыдущих работ, оказали влияние на выбор объяснительной модели диссертационного исследования. В российском контексте можно найти лишь несколько попыток исследования женской исламской активности, которые были проведены в территориях традиционного распространения ислама (Татарстане и Башкортостане). В то время как многочисленные публикации зарубежных авторов образуют динамично развивающееся поле освоения данной темы. Традиция концептуализации активности женщин в исламе сложилась в диалоге или взаимной критике крайних позиций - определения этого феномена, как: патриархализации/традиционное или либерализации/современное; инструментального использования символов мусульманской принадлежности или воспитания добродетели.

Как правило, в поле зрения исследователей попадают женщины, которые повязывают мусульманский платок и, следовательно, семантике платка и дискурсам дебатов о платке уделяется большое внимание. Практически все исследователи отмечают дискурсивную нагруженность исламизированного женского тела. Очевидно, это относится ко всему «исламскому», выходящему/выводимому в публичное пространство - оно оказывается объектом дискурсного (властного) позиционирования (поэтому повязывание платка оказывается столь конфликтным событием как для семьи, так и для окружения). Поэтому все агенты, артикулирующие «исламское» (включая иногда и исследователей), вольно или невольно оказываются в условиях необходимости самоопределения по отношению к конвенционально выработанным позициям.

И если «внемусульманские» дискурсы оказываются в сфере господства западной/демократической парадигмы, то «внутримусульманские» определяются силой влияния авторитетов (так называемых «новых мусульманских интеллектуалов»), общественным мнением мусульман или традиционно сложившимися в этой среде конвенциональными представлениями о значении и роли ислама. При этом второе и первое непосредственным образом взаимосвязано. Диссертационное исследование является вкладом в изучение этого многообразия «внутримусульманских» представлений и мусульманской религиозной идентичности.

Появление возможности открытого, а иногда и публичного, обсуждения религиозных тем, а также культивирование условий приписывания религиозной практике позитивных оценок (имеется в виду в «мусульманской среде»), обострили вопрос о критериях «истинного мусульманина» в самом начале перестроечной эпохи. Они усилили противоречия и конкуренцию различных моделей принятия и следования исламу, реставрировали структуры традиционного взаимного неприятия официальных религиозных структур и «обыкновенных» мусульман. В этом нет чего-то неожиданного. Как правило, данный феномен обозначается в работах исследователей ислама в виде проблемы различения «книжного» и «народного», «высокого» и «низкого» ислама.

Практики посещения мечети, обучения там и вообще публичное проявление рвения к повышению своей компетентности в вопросах веры воспринимается неоднозначно. С одной стороны, люди, владеющие знанием догматики (в той или иной мере) и имеющие доступ к публичным сценам, образуют авангард репрезентации мусульман в России. С другой стороны, среди большинства, определяющего себя как мусульмане, воспроизводится и транслируется устойчивое настороженное отношение к искренности «посещающих мечеть».

За время советской атеистической эпохи среди российских сообществ, причисляющих себя к мусульманской культуре, сложились свои практики поддержания мусульманской идентификации. Отсутствие развитых сетей коммуникации, структур обучения, специализированной литературы, имевшие место в разной степени и в разных местах репрессии по отношению к мусульманам, а также вытеснение религии из институтов социализации советского (а тем более, городского) человека на фоне сохраняющихся этнических различий привели к формированию особого типа воспроизводства мусульманской принадлежности. Для него характерны: появление специализированных людей - авторитетов (как правило, это были старейшины - мужчины (мулла, бабай) или женщины (абыстай, эби), которые выполняли роль читающего Коран на маджлисах или при исполнении обрядов жизненного цикла; крайне низкий общий уровень религиозной компетентности (включая и потерю навыков владения арабской графикой); исполнение важнейших обязанностей мусульманина (такие как знание и чтение Корана, пост и др.) ограниченным числом людей, при сохранении для большинства «этнических» мусульман значимости таких маркеров мусульманской принадлежности, как выполнение обрядов жизненного цикла, участие в маджлисах или праздничных церемониях, обрезание, похороны на мусульманском кладбище.

Все это привело к формированию тесной связанности этнической и религиозной идентификации, что и фиксируется в количественных социологических исследованиях. В диссертационном исследовании не затрагивались вопросы определения критериев религиозности.

И хотя легализовавшиеся в конце 80-х годов структуры исламского лидерства возникли не в один день и имеют свою предысторию советского подполья, но во многом это была новая активность в новых условиях. Изначально институционализация этих структур опиралась на массовый интерес к религиозному обучению и к строительству мечетей, а также на значительную финансовую поддержку «исламских» стран.

Сегодня интерес к обучению значительно спал, «внешнее» финансирование существенно ограничено, литературно-методическая база остается на удовлетворительном уровне. Скорее можно говорить не о системе мусульманского обучения, а об отдельных центрах и группах, которые зачастую автономны. И в отличие от других европейских больших городов, в Москве численность таких организаций исламского инструктирования (как и мечетей) невелика.

Как и любой большой город, Москва оказывается центром противоречий, связанных с управлением этнокультурным многообразием. Помимо «новых мигрантов», которые устойчиво ассоциируются с кавказско-исламистской угрозой, в Москве есть и другие этнические группы, презентирующие мусульманскую традицию. О присутствии татар в Москве упоминается с XIV века и местное татарское сообщество, состоит из разных волн миграции. Именно из этого многообразия и складываются женские татарские аудитории исламских курсов обучения основам Корана - как тех, кто считает себя москвичкой в пятом поколении, так и недавно приехавших. С одной стороны, Москва как городская среда с широкими возможностями социальной мобильности располагает к включению в различные культурные ассоциации, а, с другой стороны, предлагает такое многообразие структур участия, что они оказываются в жесткой конкуренции.

Индивидуальные схемы самоинтерпретации в рамках истории жизни конструируются в момент интервью, но не произвольно, а в соответствие с культурно-принятыми моделями интерпретации и укорененными в Я представлениями, Они позиционируются в многомерном пространстве гранд/микро-нарративов. И в отличие от дискурса, нарративность акцентирует не только роль и значение текста, слова, речи, но и важность характера локализации отдельных элементов пересказываемого опыта внутри сюжетной линии. А биографическая нарративная идентичность, помимо этого, еще и учитывает перформативность/интерактивность рассказываемых историй. Данный подход тем более интересен в контексте исследования ислама, что открывает перспективы для изучения индивидуальных устных презентаций своего участия в исламизации (и возможно даже повязывания платка), помещенных в историю жизни. А это особенно актуально, т.к. то, что из себя представляет сегодня феномен исламского активизма немыслим без «видимых» образов и транслируемых дискурсов. Таким образом, рассказываемые истории жизни рассматриваются не с точки зрения артикулируемого содержания, а как генерация новых историй мусульманской принадлежности, в которых происходит биографическое осюжетивание своей причастности к исламу.

Попадая в мечеть, женщины оказываются в новой среде публичной презентации и обсуждения мусульманское™. Следование коммуникативным правилам (не только вербальным, но и телесным) и наличие соответствующей коммуникативной компетентности играют большую роль в презентации себя как мусульманок не только во «вне»-мечетных пространствах, но и внутри них.

Для молодых девушек (и, прежде всего, для «закрытых») сегодняшняя активность играет роль генератора биографии (если использовать концепцию Алоиса Хана), которая составляет основу биографического проекта. Старшие женщины адоптируют новые практики в прошлый жизненный опыт через выбор соответствующих стратегий воспоминания и конструирования прошлого.

Если для старшего поколения, посещение мечети - это закономерный этап жизненного цикла и непротиворечивая реализация принятой прежде программы мусульманской принадлежности, то для девушек новая практика означает переворот, изменение собственного представления об исламе и о мусульманской религиозности. Значимые отличительные практики девушек -это преодоление запрета на публичное выражение своей религиозности (через, например, ношение платка), автономность в исполнении религиозных обрядов и императивность практического религиозного знания.

Но помимо этих двух возрастных категорий (где по численности несомненно преобладают пожилые женщины), в мечети присутствуют и женщины среднего возраста (самая малочисленная категория). Они меняют образ жизни в середине жизненного цикла и в некоторых случаях отказываются от работы, тогда как у молодых девушек (в возрасте до 22 лет) и у старших женщин (это скорее пенсионный возраст) вовлечение в исламскую активность происходит до начала или после окончания трудовой деятельности.

И если говорить о различиях в стратегиях позиционирования мусульманскости в истории жизни, то более целесообразно говорить не о возрастных категориях, а о типах нарративных стратегий. Мы умышленно избегаем того, чтобы назвать их как традиционный и современный, и определяем их как конвенциональный (более характерный для старших женщин) и неконвенциональные (более характерный для «девушек») типы. Принципиальные их отличия заключаются в следующем: в первом случае женщины ориентируются на вписывание своего вновь приобретенного знания и опыта в татарское окружение; во втором случае мусульманки утверждают свой образ «другой мусульманки», по-другому выражающей свою мусульманскость. Именно к последней категории относятся молодые девушки, которые повязывают платок и называют себя «практическими» мусульманками.

Образовательные ожидания можно классифицировать следующим образом:

1) Самосовершенствование в знании Корана и арабского языка (иногда без полного следования практике, например, без исполнения пятикратной молитвы).

2) Овладение необходимыми навыками чтения и толкования Корана (без знания арабского языка), достаточными для выступления на мадждлисах, а также ритуальной практикой (чтение пятикратной молитвы, исполнение ритуальных молитв при похоронах, правила омовения покойника и т.п.).

3) Изучение основ ислама, Корана и молитвенной практики, основ арабского языка без исполнения пятикратной молитвы.

4) Изучение основ ислама, Корана и молитвенной практики, основ арабского языка с исполнением пятикратной молитвы и стремлением повязать платок.

Таким образом, как приходящие на обучение в мечеть пожилые женщины не всегда ограничиваются лишь овладением минимального знания, так и не все девушки ориентированы на «закрытие».

Несомненно, присутствие в пространстве исламского обучения оказывает влияние на то, как женщины говорят о себе, как о мусульманках. Женщины овладевают более высоким уровнем коммуникативной компетентности, который, однако, очень варьируется в отдельных случаях и зависит не только от длительности обучения, но от изначальных установок обучения. Так рассказы молодых девушек изобилуют ссылками на коранические высказывания и хадисы, а речь старших женщин насыщена татарской терминологией.

Все повествование в целом оказывается подчиненным логике убеждения в значимости сегодняшней деятельности, но главное усилие в различных историях в той или иной (но достаточно большой) степени прилагается для презентации себя как самостоятельной, активной, интеллектуальной, многосторонней и успешной женщины. Эта история успешности может основываться как на повествованиях о профессиональных/карьерных успехах, многосторонности реализованных интересов, так и на рассказах о противостоянии окружению, упорстве в духовном поиске, своей мужественности в сделанном выборе. И в этом смысле сегодняшняя деятельность оказывается логичным развитием этого образа и укрепляет моральный авторитет женщин, который основывается на собственной продвинутости во владении религиозным знанием и практикой. Этот авторитет утверждается по отношению к более широкому татарскому сообществу, родителям (для молодых девушек), детям (для старших женщин).

Одинаково, открывая для себя новое знание, женщины разных возрастов опираются на мусульманскую эпистемологию для самоутверждения себя как новых моральных субъектов с «аргументированной» позицией.

Более того, представление своего морального авторитета возможно по-разному: (а) как авторитет старших, воспитателей («переводчики» знания на уровне «экспертов»); (б) как моральный авторитет «молодой», но религиозно и морально самосовершенствующейся женщины. Вот почему, приобщение к исламу как к нарративному ресурсу не только укрепляет авторитет старших над младшими, но и наоборот младших над старшими.

Последовательное отстаивание и настаивание на мусульманской идентификации является частью стратегии демонстрации своего частного права на определение своей идентичности и на возможность ее публичного выражения. Это укрепление индивидуальной позиции в обществе, особенно в московской высоко-конкурентной среде, требование признания своего права на публичность и на частную жизнь.

Можно говорить о различиях в композициях нарративов. В случае принятия закрытого стиля одежды, для женщин жизнь разделяется на «до» и «после» (что очень похоже на структуры повествования новообращенцев). А сам процесс «превращения» обозначается как «вхождение в ислам». И хотя практически во всех историях сохраняется континуальность и преемственность с прежним образом («я всегда считала себя мусульманкой»), можно сказать, что мы имеем дело с феноменом, когда «мусульманки становятся мусульманками»: «практикующими», «читающими» или посещающими мечеть.

Повествования молодых девушек и женщин среднего возраста, воспроизводящих стиль «исламизации» девушек, в большей степени приближаются к двухчленной модели биографического рассказа (до-обращения, обращение и после) «обращающихся» в ислам. Радикальное разделение на «разные миры» («здесь и там») или на «жизни» («та жизнь и эта») происходит через изменение «внешнего вида» (повязывание платка или «закрытый стиль одежды») и «образа жизни», причем, и то и другое равнозначны, поскольку взаимосвязаны. Принимаемый внутри и узнаваемый вовне внешний вид мусульманки (отторгаемый «этническими мусульманами», утверждающими приоритет «веры в душе») представляется в повествованиях как необходимый для того, чтобы распознать «целостность» всей биографической истории. Целостная история предполагает установку на получение знания, следование этому знанию и его распространение.

Значимые события-этапы - это изучение текстов пятикратной молитвы, начало практики пятикратной молитвы и повязывание платка (девушки называют это «я закрылась»). В повествованиях женщин старшего поколения акцент делается на первое, девушки более подробно останавливаются на втором. Но и те и другие, представляют эти события как своего рода испытания - соответственно это могут быть истории об успехах, провалах, неоднократных попытках преодолеть проблему (например, начать «ходить в платке»). Повязывание платка, как правило, ведет к конфликтам с родителями, проблемам на месте учебы или работы. Поэтому разрабатываются технологии преодоления страха выхода в платке в публичные места, привлечения на свою сторону родителей.

Схемы давата формулируются по отношению к следующим моментам: (1) дават среди этнических мусульман; (2) дават в секулярном обществе; (3) дават в современном обществе; (3) дават - как интеграция.

Нарративная идентичность складывается в противоречивой ситуации общего дискурса «отторжения» всего исламского в связи с дискурсами терроризма (а если взять всю предшествующую историю - то и восточной инаковости, отсталости и т.д.), отторжения религиозности и религиозного человека как такового, но, также и «оправдания» права на мультикультурность, религиозное участие и «возврата к культурным корням» (соответственно, татар в ислам), поощрения инициативности в организации собственной жизни.

Особенность рассказов о себе женщин, включенных в образование, заключается в том, что они становятся публичными агентами, и оказываются в ситуации необходимости связывания публичного религиозного нарратива и нарративов «обыкновенных» мусульман. Возникающие противоречия обсуждаются или ведут к борьбе нарративов.

В нарративном самопонимании себя как мусульманки, женщины располагают двумя основными презентируемыми как религиозные «готовыми формами», которые предлагаются в нарративах: (1) этнических мусульман и (2) действующих публично исламских институтов (легальных или нелегальных). В этническом окружении воспроизводятся ценности и образцы конвенционально одобряемой и допускаемой формы религиозной социализации. «Новые» религиозные авторитеты создают публичные пространства, воспроизводят свой язык и конструируют свой исламский «публичный нарратив», который транслируется через проповеди, лекции, прессу, литературу или религиозные занятия.

В риторике женщин прослеживается разделение на «татар вообще» («этнические» мусульмане) и на «татар, посещающих мечеть» («соблюдающие», «практикующие мусульмане»). Этническое окружение, воплощенное в образе «родственников» и татар «вообще» - значимая среда, по отношению к которой происходит самопозиционирование в нарративах.

Девушки через самовыделение формируют установку на изменение мусульманской практики татар, старшие женщины на укрепление авторитета ислама в рамках модели, существовавшей в советский период. Так происходит формирование новой культуры нарративности, в которой снимаются традиции мусульманскости в этнической среде (то, что касается истории праведности предков, уважение к арабскому языку и тексту), но, с другой стороны, и превносится новое (формулы обращения к Богу, язык, умение толковать Коран и переводить молитвы, рассказывать Хадисы).

Один из аргументов, в противовес к которому девушки в нарративах конструируют свой позитивный образ, касается восприятия татар как неинтеллектуальных, ограниченных, завистливых, материально ориентированных и зависимых от общественного мнения («А что скажут другие?»). Абсолютной противоположностью образу татарского большинства соблюдающие мусульманки презентируют свой имидж - интеллектуально-развитые, с широким кругозором и интересами, выстраивающие отношения с другими людьми на принципах любви, сочувствия и поддержки, одухотворенные и не подчиняющиеся общественному мнению.

Русские мусульмане (или обращенные в ислам) считаются эталоном религиозности среди девушек. И в противоположность им - арабские мусульмане - слабые мусульмане, «автоматические», им не приходится делать усилий, чтобы быть такими. Не предпочитаемы арабы и в качестве преподавателей, поскольку значимым оказывается в аудитории не только владение арабским, но и педагогические способности, а также умение перевести на русский и пересказать прочитанное. Более уважаемы в этом смысле преподаватели из Турции, т.к. турецкий и татарский - родственные языки.

Рассказывая о себе, позиционируя свой опыт и выстраивая линию аргументации женщины, применяют стратегии нормализации своего образа и биографии по отношению к существующим публичным и этническим нарративам. Эти стратегии основываются на ссылках к историям преданности вере отдельных героев среди татар в советский период и к скептическому (а иногда конфликтному) отношению к тому, как ислам воспринимается сегодня. Поэтому с одной стороны, женщины индентифицируют себя с татарами, а с другой - происходит дистанцирование. Дистанцирование иногда принимает крайние формы и формулируется, как миссионерская задача показать татарам «другой ислам».

Предпосылки сегодняшней активности прослеживаются в биографической истории с детских воспоминаний, в которых непременно присутствует образ религиозных (пра)родителей, а также мифологизированные сюжеты противостояния репрессиям революционного и советского времени. Девушки 17-22 лет пересказывают истории, циркулирующие в семейном кругу. Они ссылаются на авторитет религиозных людей дореволюционного времени, считая себя, молодежь, их продолжателями, а поколение родителей -«надломившимся».

Новый стиль жизни и новая внешность представляется в нарративах, как способ презентации иного имиджа ислама и женщины нерусской национальности. Стереотипизированное восприятие двух последних образов имеет в актуальном окружении большого города, с точки зрения девушек, отрицательный знак - «татар и мусульман не любят».

В повествованиях, как правило, отсутствует персонаж, который служил бы абсолютным авторитетом в решении многочисленных вопросов, связанных с мусульманской практикой. Среди женщин старшего возраста (прежде всего среди казанских татарок) уважением пользуется муфтий шейх Равиль Гайнутдин. Девушки ссылаются на своих преподавателей, молодых имамов или своих ближайших родственников (дяди, братья). (Для тех, кто посещает мечеть на Поклонной горе, безусловным авторитетом является имам Шамиль Аляутдинов). Референциальная группа включает подруг или точнее, близких подруг - сестер. И если для старших женщин значимыми при выборе авторитета оказывается уровень владения татарским языком, навыки чтения Корана, умение цитировать Коран наизусть, тактичность в использовании своих знаний; то для девушек - образ жизни, ориентация в практическом религиозном знании и т.д.

В позиционирование себя как религиозного субъекта важным оказывается самоопределение себя как женщины (матери, дочери) и как татарки. Конфронтируя с существующими стереотипами о женщине-мусульманке и с распространенными среди «этнических мусульман» образцами религиозности, «активные» мусульманки конструируют новый привлекательный образ религиозной женщины-татарки, преодолевающей патриархализацию и негативный имидж татар в московском контексте.

Не смотря на индивидуализированность практик, можно проследить наличие коллективных схем аргументации, которые могут различаться не только в разных возрастных группах, но и варьироваться внутри сообществ сверстников. Таким образом, схемы солидарности приобретают сложную структуру, которая модифицируется в зависимости от ситуации представления себя внутри мусульманских сообществ или «вовне».

Межпоколенческие различия и особенности стратегии принятия исламской идентификации внутри двух основных категорий - женщин пенсионного возраста и молодых девушек, обусловливают возникновение множественности «повествовательных» сообществ, которые характеризуются определенными нарративными стратегиями, нарративной композицией, а также реализуемыми нарративными ресурсами.

Повествовательные сообщества - это сообщества «разделяемых историй», которые служат как для внутренних консолидации, так и для внешних. Разделяемые нарративные образцы описывают и предписывают те или иные модели мусульманскости и включения в религиозные сообщества, где одежда и внешность становятся также инструментом и элементом формирования нарративности. Так есть истории, разделяемые среди тех, кто носит платок и соответственно тех, кто не считает это важным; тех, кто исполняет пятикратную молитву и тех, кто этого не делает. Другой способ установления идентификационных маркеров «своих» - это используемый язык.

У девушек язык нагружен исламской терминологией, а повествование насыщено выдержками из Корана или пересказами хадисов.

Таким образом, истории становятся разделяемыми не только вследствие общего индивидуального опыта, но и вследствие формирования нарративных паттернов вхождения в группу, которые создаются вследствие рассказывания и перессказывания других историй. Каждая история вносит свой вклад в создание этой общей нарративности, превращаясь в его информационный и эмоциональный капитал.

Индивидуальные различия в историях касаются не только биографических фактов, но и позиционирования своей мусульманскости, это и есть то, что называется нарративной эластичностью. Центральная и общая тема в нарративах - это история сильной, активной и моральной женщины, которая следует выбранному ею пути - совершенствования себя как мусульманки. Но как эта мусульманскость будет соотноситься с татарскостью и как она для себя определяет, что это такое - может различаться. Можно было бы выделить целый континуум этого идеального образа - мусульманки, который при этом остается незавершенным и может корректироваться. Поколенческие различия остаются при этом самыми значимыми, разные возрастные группы имеют различный нарративный толчок, хотя как уже было сказано и здесь нет жестко установленных границ.

166

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Изучение историй жизни женщин-татарок, вовлеченных в начальное исламское обучение, открывает перспективы анализа практик «мусульманских принадлежностей» в постсоветском обществе, формирования мусульманской религиозной идентичности в мегаполисе и деятельности «новых» специализированных институтов религиозного просвещения с точки зрения их резонанса в среде «обыкновенных» (или, так называемых, «этнических», «культурных») мусульман.

Выбор методологии исследования был основан на критическом анализе подходов и выводов многочисленных работ о практиках добровольного «закрытия» («повязывания платка») женщинами, организации пространств религиозного обучения и социальной активности мусульманок в контексте общества, где мусульмане составляют большинство или меньшинство.

Несомненно, при оформлении дизайна диссертационного исследования, учитывался накопленный материал отечественного опыта изучения: позиционирования «религиозного» и «исламского» в индивидуальных и коллективных практиках адаптации к ситуации трансформации в постсоветской России; специфики структурирования российского мусульманского сообщества и категоризации верующих-мусульман; особенностей формирования дискурсивного пространства ислама в масс-медиа; специфик социального обустройства культурных и религиозных претензий этнических меньшинств (и «мусульманских» в частности; как традиционно здесь проживающих, так и «новых мигрантов») в пространствах большого города и столицы в постсоветский период; а также тендерных аспектов выбора стратегий реагирования на кардинальные экономико-политические изменения в России.

Список научной литературыСабирова, Гюзель Ансаровна, диссертация по теме "Социология культуры, духовной жизни"

1. Абашин С.Н. Исламофобия // Гуманитарная мысль Юга России. - 2005. N 1. - С. 20-26.

2. Алексеев И.Л. В поисках "хорошего ислама" // Ab imperio. 2004. N 4. -С. 27-35.

3. Аль-Мансури И. Мусульманские праздники и обряды. М.: Ленком, 1998.

4. Альтермат У. Этнонационализм в Европе. М.: Изд-во РГГУ, 2000.

5. Аляутдинов Ш. Крик души или кризис духа. М.: Фонд «Мир образования», 2003.

6. Аляутдинов Ш. Он и она. М.: Фонд «Мир образования», 2003.

7. Аляутдинов Ш. Путь к вере и совершенству / При участии и под ред. М.Заргишиева. М.: Фонд «Мир образования», 2001.

8. Аляутдинов Ш. Разные мнения. Почему? М.: Фонд «Мир образования», 2003.

9. Амирханов P.M. Татарская национальная идеология: история и современность // Панорама-форум. 1996. N 8. - С. 24-36.

10. Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма / Пер. с англ. В. Николаева / Вступ. статья С. Баньковской. М.: Канон-пресс-Ц; Кучково поле, 2001.

11. Антее П. Ислам в современном мире // Ислам в Евразии: современные этические и эстетические концепции суннитского ислама, их трансформация в массовом сознании и выражение в искусстве мусульманских народов России. М.: Прогресс-Традиция, 2001.

12. Асадуллин Ф.А. Москва мусульманская: история и современность. Очерки. М.: УММА, 2004.

13. Асадуллин Ф.А. Мусульманские духовные организации и объединения Российской Федерации. М., 1999.

14. Аширов Н. Эволюция ислама в СССР. Изд-е 2-е. М.: Политиздат, 1973.

15. Балтанова Г.Р. Ислам в СССР. Анализ зарубежных концепций. Казань: Изд-во Казанского Университета, 1991.

16. Барт Р. Введение в структурный анализ повествовательных текстов // Зарубежная эстетика и теория литературы XIX-XX в. Трактаты, статьи, эссе. М.: 1987. - С.387-423.

17. Батунский М.А. Русская клерикальная исламистика и ее оппоненты: круговая оборона и многоцелевое наступление // Цивилизации и культуры: научный альманах. 1995. Выпуск 2.

18. Бауман 3. Индивидуализированное общество. М.: Логос, 2002.

19. Белановский С.А. Свободное интервью как метод социологического исследования // Социология 4М. 1991. N 2. - С. 5-19.

20. Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. М.: Медиум, 1995.

21. Берто Д. Полезность рассказов о жизни для реалистичной и значимой социологии // Биографический метод в изучении постсоциалистических обществ: Матер. Между нар. Семинара. СПб.: 1997.

22. Биктимирова Т.А. Ступени образования до Сорбонны. Казань: Алма-Лит, 2003.

23. Биографический метод в изучении постсоциалистических обществ / Под ред. В.В.Воронкова, Е.А.Здравомысловой. СПб: ЦНСИ, 1997.

24. Биографический метод: история, методология, практика / Под ред. Е.Ю. Мещеркиной, В.В. Семеновой. М.: ИС РАН, 1994.

25. Бурдье П. Биографическая иллюзия / Перевод Е.Ю. Мещеркиной и комментарий // Интеракция. Интервью. Интерпретация. 2002. N 1. - С. 75-84.

26. Бурдье П. Практический смысл. СПб.: Изд-во "Алетейя", М.: Институт экспериментальной социологии, 2001.

27. Бутенко М.С. Мечеть как социо-культурный институт // Российская культура глазами молодых ученых. СПб.: 1997.

28. Вамбери Г. Культурное движение среди русских татар // Н.Гольдцигер Лекции об исламе (пер. с нем.) Брокгауз-Ефрон, 1912.

29. Ваторопин А.С. Религиозный модернизм и постмодернизм // Социологические исследования. 2001. N 11. - С. 84-92.

30. Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма // Избранные произведения М.Вебера. М.: Прогресс, 1990. - С. 61-272.

31. Вебер М. Протестантские секты и дух капитализма / Избранные произведения М.Вебера. Москва: Прогресс, 1990. - С. 273-291.

32. Вебер М. Социология религии / Избранное. Образ общества. М.: Юрист, 1994. - С.78-308.

33. Вебер М. Хозяйственная этика мировых религий / Избранное. Образ общества. М.: Юрист, 1994. - С. 43-77.

34. Вендина О.И. Мигранты в Москве: грозит ли российской столице этническая сегрегация? / Общая ред. Ж.Зайончковской. М., 2005.

35. Верховский А.И. Что Россия думает об исламе. Исламофобия как феномен обывательского сознания // НГ-Религии. 19.01.2005.

36. Витковская Г.С. Масштабы и характер миграций из южнокавказских стран в Россию // Demoscope-Weekly. 2003. N 137-138.

37. Воробьева Е.И. Христианизация мусульман Поволжья в имперской политике самодержавия // История татар. М.: Моск. Лицей, 1994.

38. Гайденко П.П., Давыдов Ю.Н. История и рациональность: социология М.Вебера и веберовский Ренессанс. М., 1991.

39. Гайнутдин Р. Ислам в современной России. М.: ФАИР-ПРЕСС, 2004.

40. Гараджа В.И. Социология религии. М.: Аспект Пресс, 1996.

41. Гаспринский И. Россия и Восток. Мысли, заметки и наблюдения мусульманина. Казань: Фонд Жиен. Татарское книжное изд-во, 1993.

42. Геллнер Э. Условия свободы. Гражданское общество и его исторические соперники. М.: Ad Marginem, 1995.

43. Тендерные отношения в современной России: исследования 1990-х годов: Сборник научных статей / Под ред. Л.Н.Попковой, И.Н.Тартаковской. Самара: Изд-во «Самарский универститет», 2003.

44. Герасимова Т. М. Пожилая женщина современной России: методология и результаты тендерного анализа биографий // Феминистская теория и практика: Восток-Запад. Материалы международной научно-практической конференции / ПЦГИ. СПб, 1996. - С. 163-178.

45. Гирц К. Итерпретация культур. М.: Росспэн., 2004.

46. Голофаст В.Б. Многообразие биографических повествований // Социологический журнал. 1995. N 1. - С.71-88.

47. Горшков М.К. Российское общество в условиях трансформации: мифы и реальность (социологический анализ) 1992-2002. М.: РОССПЭН, 2003.

48. Готлиб А.С. Введение в социологическое исследование. Качественный и количественный подходы. Методология. Исследовательские практики. М.: Флинта: МПСИ, 2005.

49. Гофман А.Б. Религия в философско-социологической концепции Э.Дюркгейма // Социологические исследования. 1975. N 4. - С. 178 -187.

50. Гофман А.Б. Существует ли общество? От психологического редукционизма к эпифеноменализму в интерпретации социальной реальности // Социологические исследования. 2005. N 1. - С. 18 - 25.

51. Гофман И. Представление себя другим в повседневной жизни / Пер. с англ. И вступ. Статья А.Д. Ковалева. М.: КАНОН-пресс-Ц, Кучково поле, 2000.

52. Градировский С.Н. Культурное пограничье: русский ислам / Ислам, идентичность и политика в постсоветском пространстве. Специальный выпуск // Казанский федералист. 2005. N 13. - С. 47 - 58.

53. Гусева Ю.Н. История татарских сельских общин Нижегородской области в XX веке (1901-1985). Нижний Новгород: Изд-во ННГУ, 2003.

54. Давыдов Ю.Н. "Картины мира" и типы рациональности // Избранные произведения М.Вебера. М.: Прогресс, 1990.

55. Давыдов Ю.Н. М.Вебер и проблема самоопределения социологии на исходе XX века / История теоретической социологии. СПб: Изд-во Русского Христианского гуманитарного института, 2000. - С. 466-493.

56. Девятко И.Ф. Методы социологического исследования. Екатеринбург: Уральский ун-т, 1998.

57. Деминцева Е.Б. Второе поколение магрибинцев во Франции: станут ли они французами?//Диаспоры.-2004.N2.-С. 51-75.

58. Демьянова А.И. Религиозность: тенденции и особенности проявления (социально-психологический анализ). Воронеж: Изд-во Воронежского Унив-та, 1984.

59. Джеймс У. Многообразие религиозного опыта. М., 1993.

60. Дробижева JT.M. В поисках реального культурного плюрализма // Патернализм и этническая мобилизация в развитии народов России. М., 1998.

61. Дробижева JI.M. Российская и этническая идентичность: противостояние или совместимость // Россия реформирующаяся. М.: ИС РАН, 2002.

62. Дробижева JT.M. Трансформационные процессы и решение этнонациональных проблем в российском обществе // Социальные проблемы межнациональных отношений в постсоветской России. М.: ИС РАН, 2003.-С. 7-22.

63. Дюдуаньон С.А. Кадимизм: элементы социологии мусульманского традиционализма в татарском мире и в Мавераннахре (конец XVIII нач. XX вв) // Ислам в татарском мире: история и современность. - Казань: Институт истории АН Татарстана, 1997. - С. 57-71.

64. Дюркгейм Э. Элементарные формы религиозной жизни. Тотемическая система в Австралии // Религия и общество. Ч. 1. Социология религии: классические подходы. М.: 1994.

65. Емельянова И. "Рассказы о жизни": к проблеме нарративизации повседневности // Критика и семиотика. 2003. Вып. 6. - С. 107-121.

66. Женщина в исламе / Под ред. Г.Ф. Нуруллиной М.: УММА, 2004.

67. Журавлев В.Ф. Нарративное интервью в биографических исследованиях // Социология 4 М. 1994. N 3-4. - С. 34-43.

68. Журавский А.В. Ислам. М.: Издательство «Весь мир», 2004.

69. Здравомыслова О.М. Семья и общество: тендерное измерение российской трансформации. М.: Едиториал УРСС. 2003.

70. Игнатенко А.А. Ислам и политика. М: Институт религии и политики. 2004.

71. Изимбетов Т. Ислам и современность. Каракалпакское госуд. изд-во. Нукус, 1963.

72. Ислам в России: традиции и перспективы: Материалы Всероссийской научно-практической конференции 4-5 декабря 1997 г. М., 1997.

73. Ислам в татарском мире: история и современность: Материалы международного симпозиума Казань 29 апреля 1 мая 1996 г.) // Панорама-форум. - 1997. N 12.

74. Ислам и мусульмане в России / Под ред. М.Ф. Муртазина, А.А. Нуруллаева. М., 1999.

75. Ислам и проблемы межцивилизационных взаимодействий / Под ред. С.Х. Камилевой, И.М. Смилянской. М.: Народная академия культуры и общечеловеческих ценностей, 1994.

76. Ислам на постсоветском пространстве: взгляд изнутри / Под ред. А.В. Малашенко, М.Б. Олкотт. -М.: Арт-Бизнес-Центр, 2001.

77. Ислам на территории бывшей Российской империи / Энциклопедический словарь / Выпуск 1 / Под ред. С.М. Прозорова. М.: Издательская фирма "Восточная литература" РАН, 1998.

78. Ислам на территории бывшей Российской империи / Энциклопедический словарь / Выпуск 2 / Под ред. С.М. Прозорова. М.: Издательская фирма "Восточная литература" РАН, 1999.

79. Ислам, идентичность и политика в постсоветском пространстве. Специальный выпуск / Под ред. Р.М.Мухаметшина. // Казанский федералист. -2005. N 13.

80. Ислам: историографические очерки / Под ред. С.М. Прозорова. М.: Наука, Главная редакция восточной литературы, 1991.

81. Исламо-христианское пограничье: итоги и перспективы изучения / Под ред. Я.Г Абдуллина, P.M. Амирханова Казань: ИЯЛИ, 1994.

82. Исхаков Д.М. Татарская этническая общность // Татары. М.: Наука, 2001.-С. 11 -23.

83. Исхаков Д.М. Феномен татарского джадидизма: введение к социокультурному осмыслению. Казань, 1997.

84. Каариайнен К., Фурман Д.Е. Татары и русские верующие и неверующие, старые и молодые // Старые церкви, новые верующие: религия в массовом сознании постсоветской России. - СПб, М: Летний сад, 2000.

85. Кисриев Э.Ф. Ислам и власть в Дагестане. М.: ОГИ, 2004.

86. Кобищанов Ю.М. Мусульмане России, коренные российские мусульмане и русские-мусульмане // Мусульмане изменяющейся России. М.: Российская политическая энциклопедия, 2002. - С. 61-113.

87. Колесников Л.Ф. Современная религиозная ситуация в РФ // Государство, религия, церковь в России и зарубежом. 2000. N 1. - С. 8497.

88. Константиновский Д.Л. Молодежь 90-х: самоопределение в новой реальности. М.: ЦСО РАО, 2000.

89. Конструирование этничности. Этнические общины Санкт-Петербурга / Под ред. В.М.Воронкова, И.Освальд.- СПб.: Дмитрий Буланин, 1998.

90. Коран / Перевод и комментарии И.Ю.Крачковского. М., 1963.

91. Кузнецова-Моренко И.Б., Салахатдинова Л.Н. Новые мусульманки Татарстана: к вопросу о становлении социальной группы / Тендер:традиции и современность. Сборник статей по тендерным исследованиям. -Душанбе, 2005. С. 145 - 160.

92. Ланда Р.Г. Ислам в истории России. М.: Изд. фирма "Восточная литература" РАН, 1995.

93. Ланда Р.Г. Политический ислам: предварительные итоги. М., 2005.

94. Ларуэль М., Пейруз С. Введение. Глобальные процессы трансформации идентичности: постсоветский ислам / Ислам, идентичность и политика в постсоветском пространстве. Специальный выпуск // Казанский федералист. 2005. N 13. - С. 7-27.

95. Левада Ю.А. Человек в поисках идентичности: проблема социальных критериев // Экономические и социальные перемены: Мониторинг общественного мнения. 1997. N 4.

96. Логашева Б.-Р., Мухамедьяров Ш.Ф. Мусульмане Москвы // Москва: народы и религии. М.: Институт этнологии и антропологии, 1997. - с. 97-118.

97. Лотман Ю.М. Структура художественного текста. М., 1970.

98. Любовь и секс в исламе: сборник статей и фетв / Под ред. М.Г.Сайфутдинова, А.А.Ярлыкапова. М.: Издательский дом «Ансар», 2004.

99. Макинтайер А. После добродетели. М.: Екатеринбург, 2000.

100. Максуд Р. Ислам. М.: ФАИР-ПРЕСС, 2000.

101. Ю1.Малашенко А.В. Исламские ориентиры Северного Кавказа. М.: Гендальф, 2001.

102. Малашенко А.В. Исламское возрождение в современной России. М.: Московский Центр Карнеги, 1984.

103. Малышева М.М. Идентификация женщин в послевоенной и посткоммунистической России / Судьбы людей: Россия XX век. М.: 1996.-С. 276-288.

104. Малькова В.К. Москва многокультурный мегаполис. - М.: «Оргсервис - 2000», 2004.

105. Малькова В.К. Москва многонациональная: конфликт или согласие? Анализ московской прессы // Исследования по прикладной и неотложной этнологии. 1998. N 115.

106. Мегаполисы и провинции в современной России: образы и реальность (Аналитический доклад). М.: Институт комплексных социальных исследований,2004.

107. Мехти Н. Виртуальный хиджаб // Тендер: традиции и современность. Сборник статей по тендерным исследованиям. Душанбе, 2005. - С. 6782.

108. Мещеркина Е.Ю. Жизненный путь и биография: преемственность социологических категорий // Социологические исследования. 2002. N 7. - С.61-67.

109. Мещеркина Е.Ю. Как стать баронессой Анализ биографического интервью // Интеракция. Интервью. Интерпретация. 2002. N 1. - С. 8794.

110. Мещеркина Е.Ю. Качественные методы в тендерной методологии // Тендерный калейдоскоп М.: Изд-во ИСЭПН, 2001.

111. Милославская Т.П., Милославский Г.В. Концепция "исламского единства" и интеграционные процессы в мусульманском мире / Ислам и проблемы национализма в странах Ближнего и среднего Востока. М.: Наука, 1986.-С. 5-40.

112. Митрохин Н.А. Русская православная церковь: современное состояние и актуальные проблемы. М.: Изд-во Новое литературное обозрение, 2006.

113. Мультикультурализм и трансформация постсоветских обществ / Под ред. В.С.Малахова, В.А.Тишкова. М., 2002.

114. Муртазин М.Ф. Исламское образование в современной России / Неопубликованный доклад.

115. Мусина Р.Н. Ислам и мусульмане в современном Татарстане // Религия и государство в современной России. М.: Московский центр Карнеги, 1997.

116. Мусина Р.Н. Ислам среди городских татар: анализ современной ситуации // Исламо-христианское пограничье: итоги и перспективы изучения. Казань: Институт языка, литературы и истории им. Г.Ибрагимова, 1994. - С. 92-100.

117. Мусульмане в многоконфессиональной среде / Под ред. В.В. Наумкина.- М.: Институт востоковедения РАН, 1995.

118. Мусульмане России накануне XXI века. Материалы Международной научной конференции. М.: 1998.

119. Мухамедова Р.Г. Татары-мишари. М.: Наука, 1972.

120. Мухаметшин P.M. В поисках религиозной идентичности / Ислам, идентичность и политика в постсоветском пространстве. Специальный выпуск//Казанский федералист. 2005. N 13. - С. 59-81.

121. Мухаметшин P.M. Татары и ислам в XX веке (Ислам в общественной и политической жизни татар и Татарстана). Казань: Фэн, 2003.

122. Мчедлов М.П, Гаврилов Ю.А, Кофанова Е., Шевченко А. Вероисповедные различия в социальных ориентациях // Религия и право.- 2005. N 1-2.

123. Мчедлов М.П, Гаврилов Ю.А, Шевченко А.Г. Мировоззренческие предпочтения и национальные различия // Социологические исследования. 2004. N 9. - С. 95-101.

124. Мчедлов М.П. Гаврилов Ю.А, Шевченко А.Г. О социальном портрете современного верующего // Социологические исследования. 2002. N 2. -С.23-41.

125. Мчедлов М.П. Религиоведческие очерки. Религия в духовной и общественно-политической жизни современной России.- М.: Изд-во «Научная книга», 2005.

126. Национальное и религиозное / Под ред. М.К.Горшкова, М.П. Мчедлова, Г.Е. Трапезникова. Москва: Отдел ОП РНИС и НП, 1996.

127. Одинцов М.И. Российское государство на пути к свободе совести: потери, приобретения, проблемы // Религия и политика в современной России.-М., 1997.-С. 6-20.

128. Полонская JI.P. Мусульманская диаспора (постановка вопроса) // Мусульмане в иноконфессиональной среде. М.: Институт востоковедения РАН, 1995. - С.4-23.

129. Почта Ю.М. Ислам и мусульманское общество в философии истории B.C. Соловьева // Религия в изменяющемся мире. М.: Изд-во Российского Университета дружбы народов. - 1994. - С. 66-80.

130. Рагузин В.К. Роль религиозного фактора в межнациональных отношениях. -М.: изд-во РАГС, 1998.

131. Религия в современном обществе: история, проблемы, тенденции: Тезисы и доклады международной, научно-практической конференции 23 октября 1997 г. Казань: Изд-во "Заман", 1998.

132. Религия и идентичность в России / Под ред. М.Т. Степанянц. М.: Вост. Лит., 2003.

133. Рикер П. Время рассказа. Т.1./ Пер. с фр. М., СПб, 2000.

134. Ротарь И. Под зеленым знаменем. Исламские радикалы в России и СНГ. Серия "АИРО научные доклады и дискуссии. Темы для XXI века". Выпуск 12.-М.: АИРО, 2001.

135. Роузентал Ф. Торжество знания. Концепция знания в средневековом исламе. М.: Главная редакция восточной литературы издательства «Наука», 1978.

136. Сагадеев А.В. Адаб и Paideia: проблема гуманизма в средневековой мусульманской культуре // Культурные традиции и современность. М.: ИНИОН, 1989.

137. Саидбаев Т.С. Ислам и общество. Опыт историко-социологического исследования. М.: Гл. редакция восточной литературы изд-ва «Наука», 1978.

138. Семенова В.В. Бабушки: семейные и социальные функции прародительского поколения // Судьбы людей: Россия XX век. М.: 1996. - С.326-355.

139. Семенова В.В. Качественные методы в социологии: Введение в гуманистическую социологию. -М.: Добросвет, 1998.

140. Сеннет Р. Падение публичного человека / Перевод О. Исаева, Е. Рудницкой, Вл. Софроновой, К. Чухрукидзе. М.: Логос, 2002.

141. Сенюткин С.Б. История татар Нижегородского Поволжья с последней трети XVI до начала XX вв. (Историческая судьба мишарей Нижегородского края). Нижний Новгород: Изд-во ННГУ, 2001.

142. Силантьев Р.А. Краткий обзор методик подсчета численности основных религиозных групп России // Интерфакс. 2004, 21 декабря.

143. Синелина Ю.Ю. О критериях религиозности населения // Социологические исследования. 2001, N 7. - С.35-43.

144. Скворцов Н.Г. Проблема этничности в социальной антропологии. -СПб., 1996.

145. Следзевский И.В. Московская программа толерантности // Этносфера. -2002, N 12.

146. Современная религиозная жизнь России. Опыт систематического описания, том II./ Отв. ред. М. Бурдо, С.Б. Филатов. М.: «Логос», 2003.

147. Согомонов А.Ю. Биографический проект между вниманием и напряжением // Художественный журнал. 2002. N 45. - С. 17-23.

148. Согомонов А.Ю. Глокальность (очерк социологии пространственного воображения) // Глобализация и постсоветское общество («Аспекты 2001»). М.: Изд-во ООО «Стови», 2001. - С. 60-81.

149. Согомонов А.Ю. Корпорации вместо сообществ? Фундаментализм вместо терпимости! // Художественный журнал. 2001. N 41.- С. 18-25.

150. Согомонов А.Ю. Мультиэтничность // Мультикультурализм и трансформация постсоветских обществ. М.: Институт этнологии и антропологии, 2002. - С. 116-124.

151. Соловьев B.C. Магомет, его жизнь и религиозное учение. Бишкек: "ЛК"-"Лидер", 1991.

152. Социальная и культурная дистанция. Опыт многонациональной России / Под ред. Л.М. Дробижевой и др. М.: Изд-во Института социологии РАН, 1998.

153. Стельмах В.Г. Москва: «маленький» Кавказ большие проблемы // Бюллетень «Конфликт-диалог-сотрудничество». - 1999. N 1. - С. 144-147.

154. Степанянц М.Т. Мусульманские концепции в философии и политике XIX-XX вв. М.: Наука, 1982.

155. Страусе А., Корбин Дж. Основы качественного исследования: обоснованная теория, процедуры, техники / Пер. с англ. и послесловие Т.С.Васильевой. М.: Эдиториал УРСС, 2001.

156. Суверенитет и этническое самосознание: идеология и практика / Под ред. Л.М. Дробижевой, Т.С. Гузенковой. Москва: ИЭ РАН, 1995.

157. Судьбы людей: Россия XX век. Биографии семей как объект социологического исследования. М.: Ин-т социологии РАН, 1996.

158. Темкина А.А., Роткирх А. Советские тендерные контракты и их трансфомация в современной России // Социологические исследования. -2002. N 11.-С. 4-14.

159. Тишков В.А. Теория и практика много культурности // Мультикультурализм и трансформация постсоветских обществ. Москва, 2002.-С. 331-350.

160. Томпсон П. История жизни и анализ социальных изменений // Вопросы социологии. 1993. N 1/2. - С. 129 -138.

161. Тохтаходжаева М.С. Утомленные прошлым. Реисламизация общества и положение женщин в Узбекистане. Ташкент, 2001.

162. Трубина Е.Г. Нарратология: основы, проблемы, перспективы. -Екатеринбург: Изд-во Урал. Ун-та, 2002.

163. Уразманова Р.К. Современные обряды татарского народа (Историко-этнографическое исследование). Казань: Татарское книжное изд-во, 1984.

164. Усманова Д.М. Неродное дитя империи // Татарстан. 1997. N 1. - С. 74-80.

165. Устная история и биография: женский взгляд / Под ред. Е.Ю. Мещеркиной. М.: Невский Простор. - 2004.

166. Фиалкова J1.JI. Опыт адаптации в устных рассказах «русских» израильтянок // Диаспоры. 2005. N 1. - С. 19-47.

167. Филатов С.Б, Лункин Р.Н. Статистика российской религиозности: магия цифр и неоднозначная реальность // Социологические исследования. 2005. N 6. - С. 35-45.

168. Филиппов В.Р., Филлипова Е.И. Этнодисперсные группы в столичном мегаполисе // Местное управление многоэтничными сообществами в странах СНГ. М.: 2001.

169. Фуко М. Археология знания. Киев: Ника-Центр, 1996.

170. Фундаментализм / Отв. Ред. З.И. Левин. М.: Институт востоковедения РАН, 2003.

171. Хабенская Е.О. Ислам в структуре татарской идентичности // Мусульмане изменяющейся России. М.: Российская политическая энциклопедия, 2002. - С. 229-241.

172. Хабенская Е.О. Татары о татарском. М.: Наталис, 2002.

173. Хабермас Ю. Моральное сознание и коммуникативное действие. СПб: Наука, 2000.

174. Хайретдинов Д.З. Возрождение культурных ценностей ислама в национальном движении и повседневном поведении татар // Суверенитет и этническое самосознание: идеология и практика. Москва: ИЭ РАН, 1995.-С. 247-264.

175. Хайретдинов Д.З. Этнический состав мусульманской общины Москвы // Мусульмане изменяющейся России. М.: Российская политическая энциклопедия, 2002. - С. 113 - 128.

176. Хакимов Р.С. Где наша Мекка? (Манифест евроислама). Казань: Магариф, 2003.

177. Хакимов Р.С., Якупов В. Борьба нового и старого в Исламе (противостояние религиозных реформ и традиций) // Минарет. 2004. N З.-С. 54-63.

178. Халтурина Д.А. Портрет московского мусульманина по материалам социоантропологического опроса в мечетях г. Москвы // Мусульмане изменяющейся России. М.: Российская политическая энциклопедия, 2002.-С. 133-142.

179. Хизриева Г.А. "Ислам", "мусульмане", "государство" в российском исламоведении // Ab imperio. 2004, N 3. - С. 12-18.

180. Хобсбаум Э. Нации и национализм после 1780 г. СПб: Алетейя, 1998.

181. Цветаева Н.Н. Биографические нарративы советской эпохи // Социологический журнал. 2000. N 1/2. - С. 150-163.

182. Шарипова P.M. Ислам в национальном возрождении татар Поволжья / Мусульмане в иноконфессиональной среде / Под ред. В.В. Наумкина. -М.: Институт востоковедения РАН, 1995. С. 42-63.

183. Шарифуллина Ф.Л. Касимовские татары. Казань: Татарское книжное изд-во, 1991.

184. Шюц А. Структура повседневного мышления // Социологические исследования. 1995. N 2.

185. Щипков А.В. Во что верит Россия. СПб., 1998.

186. Яблоков И.Н. Религиоведение: учебное пособие и учебный словарь-минимум по религиоведению. М.: Гардарика, 1998.

187. Ядов В.А. Стратегия социологического исследования. М.: Добросвет, 1998.

188. Ядов В.А. Социальная идентификация в кризисном обществе // Социологический журнал. 1994. N 1. - С.35-43.

189. Ядов В.А. Социальные и социально-психологические механизмы социальной идентификации личности // Мир России. 1995. N 3-4. - С. 14-28.

190. Язык мой. Проблема этнической и религиозной нетерпимости в российских СМИ / Сост. A.M. Верховский. М.: РОО «Центр «Панорама», 2002.

191. Якупов В. Роль традиционного ислама в религиозном возрождении // Ислам, идентичность и политика в постсоветском пространстве. Специальный выпуск // Казанский федералист. 2005. N 13. - С. 36 - 46.

192. Якупов В. Татарское «богоискательство» и пророческий Ислам. -Казань: Иман, 2003.

193. Ярская-Смирнова Е.Р. Нарративный анализ в социологии // Социологический журнал. 1997. N 3. - С. 25-38.

194. Abu Lughod L. Remaking Women: Feminism and Modernity in the Middle east. Princeton, NJ: Princeton Univ. Press, 1998.

195. Abaza M. The Sociology of Progressive Islam between the Middle East and Southeast Asia // Islam Motor or Challenge of Modernity. - Hamburg: Lit, 1998.-P. 129-152.

196. Ahmed L. Women and Gender in Islam: Historical Roots of a Modern Debate. New Haven and London: Yale University Press, 1992.

197. Al-Azmeh A. Arabic thought and Islamic societies. London: Croom helm, 1986.

198. Ammerman N.T. Religious Identities and Religious Institutions // Handbook of the Sociology of Religion. Cambridge University press, 2003.

199. Argyle M., Beit-Hallahmi B. The Social Psychology of Religion. London and Boston: Routledge and Kegan Paul, 1975.

200. Arkoun, M. Rethinking Islam: common questions, uncommon answers / Translated by Robert D. Lee. Boulder. Colo.: Wesview Press, 1994.

201. Asad T. The idea of an Anthropology of Islam. Washington DC: Center for contemporary Arab studies. Georgetown University. Occasional paper, 1986. -P. 1-22.

202. Badran M. Understanding Islam, Islamism, and Islamic Feminism // Journal of Women's History. 2001. - 13.1. -P. 47.

203. Barlas A. "Believing Women" in Islam: Unreading Patriarchal Interpretations of the Quoran. Austin: University of Texas Press, 2002.

204. Baumann G. Islam // Encyclopedia of Social and Cultural Anthropoly. -London and New York: Routhledge, 1998.

205. Baumann M.E. Frauenwege zum Islam: Analyse religioeser Lebensgeschichten deutscher Muslimas. Regensburg, 2003.

206. Beckford J.A. Accounting for Conversion // British Journal of Sociology . -1978.-29.-P. 249-262.

207. Bekkar R. Women in the City in Algeria: Change and Resistance // ISIM newsletter. 2001. - N 7. - P.27.

208. Bennigsen A., Wimbush S.E. Muslims of the Soviet Empire: a Guide. -London: Hurst and Co, 1985.

209. Berger P. The Sacred Canopy. Elements of a Sociological Theory of Religion. New York: a division of random house, 1990.

210. Boender W. The Role of the Imam in Turkish and Moroccan Mosque-communities in the Netherlands and Flanders // Istanbuler Almanach. 2001. -N5.-P. 36-39.

211. Bowen J.R. Muslims through Discourse: Religion and Ritual in Gayo Society. Princeton: Princeton University Press, 1993.

212. Brubaker R. "Beyond 'Identity.'" With Frederick Cooper // Theory and Society.-2000.-29 1.-P. 1-47.

213. Bruce S. Modernisation, Religious Diversity and Rational Choice in Eastern Europe // Religion, State and Society. 1999. - v. 27. n. 37/4. - P. 265-276.

214. Bruner, J. "Life as Narrative" // Social Research. 1987. - 54, 1. - P. 11-32.

215. Bude H. Zum Problem der Selbsttransformation // Sozialstruktur und soziale Typik. Frankfurt/New York (Campus), 1985. - S. 84-111.

216. Casanova J. Public Religion in the Modern World. Chicago and London: Universiy of Chicago Press, 1994.

217. Colonna F. Islam, Theory of Religion and the Blind Spot of the French Academic Field // Islam Motor or Challenge of Modernity. - Hamburg: Lit, 1998. -P.153-162.

218. Core Sociological dichotomies / Ed. Jenks Ch. London: SAGE Publications, 1998.

219. Davies В., Harre R. Positioning: The Discursive Production of Selves // Journal for the Theory of Social Behavior. 1990. - 20 (1). - P. 43-63.

220. Debating Cultural Hybridity, Multi-cultural Identity and the Politics of Anti-Racism / Ed. P. Werbner. London: Zed books, 1997.

221. Denzin N. Interpretive biography. London: Sage publication, 1989.

222. Der neue Islam der Frauen. Weibliche Lebenspraxis in der globalisierten Moderne Fallstudien aus Afrika, Asien und Europa / Hrs. R. Klein-Hessling, S. Noekel, K. Werner. Bielefeld: Transcript Verl., 1999.

223. Durkheim and Modern Education / Eds. G. Walford and W.S.F. Pickering. -London and New York: Routledge, 1998.

224. Eickelman, D.F., Anderson, J. New Media in the Muslim World: The Emerging Public Sphere. Bloomington: Indiana University Press, 1999.

225. Eickelman. D.F. The Study of Islam in Local Contexts // Contributions to Asian Studies.- 1982.- N 17.-P. 1-17.

226. E1-Zein, H.A. Beyond Ideology and Theology: the Search for the Anthropology of Islam // Annual Review of Anthropology. 1977. - vol. 6. -P. 227-254.

227. Ezzy D. Theorizing narrative Identity: symbolic Interactionism and Hermeneutics // Sociological Quarterly. 1998. - N 39, 2. - P. 239-253.

228. Fathi H. Everyday Islam in the post Soviet Central Asia: Women's religious Practices: Paper presented at the conference "Post-soviet Islam". Halle, 2005.

229. Foss L. Narrating Identity and the Autobiographic Genre. http://www.asb.dk/NR/rdonlyres/F49D0926-4090-4F68-9E25-C8A55ACFB508/0/Foss2.pdf.

230. Frank A.W. Why study People's Stories? The dialogical Ethics of narrative Analysis // International Journal of qualitative Methods. 2002. - N 1(1). -P.24-46.

231. Freeman M. Identity and Difference in narrative Inquiry: a Commentary on the Articles by Erica Burman, Michelle Crossley, Ian Parker and Shelley Sclater // Narrative inquiry. 2003. - 13(2). - P. 331-346.

232. Geertz C. Islam Observed: Religious Development in Morocco and Indonesia. New Haven: Yale. University Press, 1968.

233. Gellner E. Postmodernism, Reason and Religion. London and New York: Routhledge, 1997.

234. Gergen, K. J. & Gergen, M. M. Narrative and the Self as Relationship // Advances in experimental social psychology. New York: Academic Press, 1988.-S. 17-56.

235. Giddens A. The Emergence of Life Politics // Modenity and Self-Identity. -Cambridge, 1991. P. 209-230.

236. Glaser В., Strauss A. The Discovery of Grounded theory. Chicago: Aldine, 1967.

237. Globalisation, Knowledge and Society / Ed. King E. London: Newbury Park. New Delhi: SAGE Publication, 1990.

238. Goele N. The Forbidden Modern: Civilization and Veiling. Ann Arbor: University of Michigan Press, 1996.

239. Gureyeva Y. Veiled Women in Azerbaijan: Gender, Islam and Modernity, 2003. http://gender-az.org/shablon en.shtml?doc/en/library/ reserch/gureeva.

240. Hahn A. Biographie und Lebenslauf // Vom Ende des Individuums zur Individualitat ohne Ende. Opladen (Leske +Budrich), 1988. - S. 91-106.

241. Halliday F. Orientalism and its Critics // British Journal of Middle Eastern Studies. 1993. - vol. 20. N 2. - P. 145-163.

242. Halstead M. Educating Muslim Minorities: some Western European Approaches // World Religions and Educational Practice. London/New York, 1993.-P. 161-176.

243. Hann Ch. Postsocialism: Ideals, Ideologies and Practices in Eurasia. -London: Routhlegde, 2002.

244. Harris C. Control and Subversion: Gender Relations in Tajikistan. London-Sterling: Pluto Press, 2004.

245. Heelas P. Religion, Modernity and Postmodernity. Oxford: Blackwell, 1998.

246. Hervieu-Leger D. The Transmission and Formation of Socioreligious Identity in Modernity//International sociology. 1998. - V. 13. N. 2.-P. 213-228.

247. Hofmann G. Muslimin werden: Frauen in Deutschland konvertieren zum Islam. Frankfurt am Main: Inst. Fuer Kulturanthropologie und Europ. Ethnologie, 1997.

248. Holstein J.A., Gubrium J.F. The Self We Live By. Narrative Identity in a Postmodern World. 1999.

249. Identity and Religion. International Cross-cultural Approaches / Ed. H. Mol. -London: Sage publications, 1978.257.11yas Ba-Yunus Ideological Dimensions of Islam / Interpreting Islam. -London: Sage publication, 2002. P. 99-110.

250. Interpreting Islam / Ed. H. Donnan. London: Sage publication, 2002.

251. Islam in Sicht. Der Auftritt von Muslimen im oeffentlichen Raum / Hrgs. N. Goele, L. Ammann. Bielefeld: Transcript, 2004.

252. Islam, Globalization and Postmodernity / Eds. S.A.Akbar, D.Hastings. -London and New York: Routhledge, 1994.

253. Islamic Activism: A Social Movement Theory Approach / Ed. Wiktorowicz Q. Bloomington: Indiana University Press, 2004.

254. Jonker G. Islamic Knowledge through a Woman's Lens: Education, Power and Belief / Female Inroads into Muslim Communities: Reconstructions of Knowledge, Community, and Communication // Social Compass 2003. - N 1. - P. 35-46.

255. Kaiser M. Forms of Transassociation as Counter-processes to Nation-building in Central Asia // Central Asian Survey. 2003. - Vol 22, No 2/3. - S. 315-331.

256. Kandel J. Ein Platz fuer den Islam? Muslime im saekularen Staat // Die neue Gesellschaft frankfurter Hefte. 2001. - Mai. - P. 270-271.

257. Keenan W. Post-secular Sociology: Effusions of Religion in Late Modern Settings // European Journal of Social Theory. 2002. - 5 (2). - P. 279-290.

258. Khalid A. Secular Islam: Nation, State and Religion in Uzbekistan // Journal of Middle East Studies. 2003. - 35. - P. 573-598.

259. Klinkhammer G. Moderne Formen islamischer Lebensfuehrung. Eine qualitativ-empirische Untersuchung zur Religiositaet sunnitisch gepraegter Frauen der zweiten Generation in Deutschland. Marburg: diagonal Verlag, 2000.

260. Kollmorgen, R. Schone Aussichten? Eine Kritik integrativer Transformationstheorien / Sozialer Wandel und Akteure in Ostdeutschland. -Opladen (Leske + Budrich), 1996. S. 281-332.

261. Kraemer A. Geistliche Autoritaet und islamische Gesellschaft im Wandel. Studien ueber Frauenaelteste (otin und xalfa) im unabhaengigen Usbekistan. -Berlin: Gerd Winkelhane, 2002.

262. Kraus, W. Das erzahlte Selbst. Die narrative Konstruktion von Identitat in der Spatmoderne. Herbolzheim: Centaurus, 2000.

263. Krech V. Religionssoziologie. Bielefeld: Transcript Verl., 1999.

264. Laitinen A. Charles Taylor and Paul Ricoeur on Self-Interpretations and Narrative Identity. www.jyu.fi/yhtfil/fil/armala/texts/2002a.pdf.

265. Lash S. Reflexivity and its Doubles: Structure, Aesthetics, Community // Reflexive Modernization: Politics, Tradition and Aesthetics in the Modern Social Order. Cambridge: Polity Press, 1994. - P. 110-173.

266. Lucius-Hoene G., Deppermann A. Rekonstruktion narrativer Identitaet. Ein Arbeitsbuch zur Analyse narrativer Identitaet. Opladen: Leske + Budrich, 2002.

267. Luckmann Th. Transformations of Religion and Morality in Modern Europe // Social Compass. 2003. - 50(3). - P. 275-285.

268. Lukens-Bull R.A. Between Text and Practice: Considerations in the Anthropological Study of Islam // Marburg Journal of Religion 1999. - Vol. 4. No. 2. - P.1-10.

269. MacLeod A. E. Hegemonic Relations and Gender Resistance: the New Veiling as Accommodating Protest in Cairo // Journal of Women in Culture and Society. 1992. - Vol. 17 (3). - P. 533-557.

270. Maduro O. Religion and Social Conflicts. New York: Orbis books, 1982.

271. Mahmood S. Ethical Formation and Politics of Individual Authonomy in Contemporary Egypt // Social Research. 2003. - Vol. 70 (3). - 1501-1530.

272. Mahmood S. Feminist Theory, Embodiment, and the Docile Agent: some Reflections on the Egyptian Islamic revival // Cultural Anthropology. 2001. -16(2).-P. 202-236.

273. Mahmood S. Rehearsed Spontaneity and the Conventionality of Ritual: Disciplines of Salat // American Ethnologist. 2001. - 28(4). - P. 827-853.

274. Mandaville P. Reimagining Islam in Diaspora // Gazette. 2001. - Vol. 63 (2-3).-P. 169-186.

275. Max Webers Sicht des Islams, Interpretation und Kritik / Ed. B. Turner B. -Frankfurt, 1987.

276. May V. Public and Private Narratives // Forum Qualitative Social Research. -2004. Vol. 5, N, 1. - www.Qualitative-research.net/fgs/.

277. McGuire M. Religion: the Social Context. Belmont: Wadsworth publishing company, 1987.

278. Mead G.H. Mind, Self and Society. Chicago: University of Chicago Press, 1934.

279. Moghissi H. Feminism and Islamic Fundamentalism. The limits of postmodern Analysis. Oxford University press, Pakistan, 2000.

280. Nafissi M.R. Reframing Orientalism: Weber and Islam // Economy and Society. 1988. - Vol. 27. - P. 97-118.

281. Noack С. Muslimischer Nationalismus im russischen Reich: Nationsbildung und Nationalbewegung bei Tataren und Baschkiren, 1861-1917. Stuttgart: Steiner, 2000.

282. Omelchenko E., Pilkington H., Sabirova G. Islam in multi-ethnic society: identity and politics / Islam in Post-Soviet Russia: Public and Private Faces. -London and New York: Routledge Curzon, 2001. P. 180-225.

283. Parker C. Modern Popular Religion: a Complex of Study for Sociology // International sociology. 1998. - Vol. 13 (2). - P. 195-212.

284. Popp-Baier U. Narrating Embodied Aims. Self-transformation in Conversion Narratives a Psychological Analysis // Forum qualitative Sozialforschung. -2001. - Vol.2, N 3. - www.qualitative-research.net/fgs.

285. Postmodernity, Sociology and Religion / Eds. Flanagan K., Jupp P. London: Macmillan Press LTD, 1996.

286. Public Islam and the Common Good / Ed. Salvatore A, Eickelman D. Brill, Leiden, 2003.

287. Religion and gender / Ed. King. Oxford: Blackwell, 1995.

288. Religion and Mass Media: Audiences and Adaptations / Ed. D.A. Stout, Buddenbaum. London: Sage publications, 1996.

289. Religion und Geschlaechtverhaeltnis / Hrgs. I. Lukatis, R. Sommer, Chr. Wolf. Opladen: Leske+Budrich, 2000.

290. Ricoeur P. Figuring the Sacred: Religion, Narrative, and Imagination / Ed. Mark I. Wallace 1995.

291. Roberts В. Political Activism and Narrative Analysis: the Biographical Template and the Meat Pot // Forum Qualitative Sozialforschung. 2004. -Vol. 5, N. 3, Art. 10.- P. 1-12.

292. Robinson F. Technology and Religious Change: Islam and the Impact of Print // Modern Asian Studies. 1993. N 27. - P. 229-251.

293. Rodinson M. Islam and Capitalism. London: Penguin, 1974.

294. Ro'i Y. Islam in the Soviet Union: from World War II to Perestroika. -London: Hurst, 2000.

295. Roy O. Muslims in Europe: from Ethnic Identity to Religious Recasting // ISIM Newsletter.-2000,-N5.- P. 1.

296. Roy O. The Failure of Political Islam. London: I.B. Tauris, 1994.

297. Roy O. Globalized Islam: The Search for a New Ummah. New York: Columbia University Press, 2004.

298. Said E. Covering Islam. How the Media and the Experts Determine how we see the Rest of the World. London and Henley: Routhledge and Kegan Paul, 1981.

299. Said E. Orientalism. 2nd edn. London: Penguin, 1995.

300. Salih R. Confronting Modernities: Muslim Women in Italy // ISIM newsletter. 2001. - N 7. - P. 1.

301. Salvatore A. Making Public Space: Opportunities and Limits of collective Action among Muslims in Europe // Journal of Ethnic and Migration Studies. -2004. Vol. 30, N. 5. - P. 1013-1031.

302. Salvatore A. Staging Virtue: the Disembodiment of Self-correctness and the Making of Islam as Public Norm // Islam Motor or Challenge of Modernity. -Hamburg: Lit, 1998.-P. 87-121.

303. Salvatore A. The Problem of the Ingraining of Civilizing Traditions into Social Governance // Muslim Traditions and Modern Techniques of Power. -Munster: Lit, 2001.-P. 9-45.

304. Saroyan M. Minorities, Mullahs and Modernity: Reshaping Community in the late Soviet Union / Ed. E.W.Waker. Berkeley: University of California at Berkeley, 1997.

305. Sayeed A. Early Sunni Discourse on Women's Mosque Attendance // ISIM newsletter. 2001. - N7. - P. 10.

306. Schluchter W. Rationalismus der Weltbeherrschung. Studien zu Max Weber. Frankfurt am Main, 1980.

307. Schluchter W. Religion und Lebensfuehrung. Studien zu Max Webers Religions und Herrschaftssoziologie. Frankfurt am Mein: Suhrkamp Verlag, 1988.

308. Schulze R. The Ethnization of Islamic Cultures in the late twentieth Century or from Political Islam to Post-Islamism // Islam Motor or Challenge of Modernity. - Hamburg: Lit, 1998. - P. 187-198.

309. Secor Anna J. The Veil and Urban Space in Istanbul: Women's Dress Mobility and Islamic Knowledge // Gender, Place and Culture. 2002. - vol. 9, No l.-P. 5-22.

310. Selfe P., Starbuck M. Religion. London: Hodder and Stoughton, 1998.

311. Shari'ati A. On the Sociology of Islam. Berkeley: Mizan Press, 1979.

312. Smith M.P. Transnational Urbanism: Locating Globalization. Oxford: Blackwell, 2000.

313. Snow, D. A., Machalek R. The Sociology of Conversion // Annual Review of Sociology. 1984. - 10. - P. 167-190.

314. Somers M. The Narrative Construction of Identity: a Relational and Network Approach // Theory and Society. 1994. - 23. - P.605-649.

315. Somers, M. and Gibson, G. Reclaiming the Epistemological 'Other': Narrative and the Social Constitution of Identity // Social Theory and the Politics of Identity. Oxford: Blackwell, 1994.

316. Spickard J.V. Ethnocentrism, Social Theory and non-western Sociologies of Religion: Toward a Confucian Alternative // International Sociology. 1998. -V. 13. N. 2.-P. 173-194.

317. Stark R., Iannacone R. A supple-side Reinterpretation of the "Secularization" of Europe // Religion, State and Society. 1999. - v. 27. n. 37/4. - P. 230-252.

318. Stauth G. Introduction // Islam Motor or Challenge of Modernity. -Hamburg: Lit, 1998.-P. 5-14.

319. Stauth G. Islam und westliches Rationalismus. Frankfurt/New York: Campus Verlag, 1993.

320. Storied lives. The cultural Politics of Self-understanding / Eds. G. Rosenwald, L. Richard. New Haven and London: 1992.

321. Stromberg P. Language and Self-Transformation A Study of the Christian Conversion Narrative // Series: Publications of the Society for Psychological Anthropology. 1993. - N. 5.

322. Taylor Ch. Sources of the Self. Cambridge UP: Cambridge, 1989.

323. Tezcan L. Das Islamische in den Studien zu Muslimen in Deutschland // Zeitschrift fur Soziologie. 2003. - 32. - S. 237 - 261.

324. The Changing Face of Religion / Eds. J.A. Beckford, T.Luckman. London: Sage publication Ltd, 1991.

325. Tomka M. Coping with Persecution: Religious Change in Communism and in Post-communist Reconstruction in Central Europe // International Sociology. -1998.-Vol. 13 (2).-P. 229-248.

326. Tulesiewicz W. Teaching Religion // World religions and educational Practice. London: Cassell, 1993.-P. 12-33.

327. Turner B. Orientalism, Islam and Capitalism // Social compass. 1978. -Vol. 25.-P. 371-394.

328. Turner B. Orientalism, Postmodernism and Globalism. London and New York: Routhledge, 1994.

329. Turner B. Politics and Culture in Islamic globalism // Islam: critical concepts in sociology. 2003. - Vol. IV. - P. 84 - 102.

330. Turner В. Religion and Social Theory. London: Sage Publication, 1991.

331. Turner B. Weber and Islam. London: Routhledge, 1974.

332. Turner V. The Anthropology of Performance. New York: PAJ Publications, 1986.

333. Ulmer B. Konversionserzahlungen als rekonstruktive Gattung. Erzahlerische Mittel und Strategien bei der Rekonstruktion eines Bekehrungserlebnisses // Zeitschrift fur Soziologie. 1988. - 17. - S. 19-33.

334. Van Nieuwkerk K. Gender, Conversion and Islam. A Comparison of online and off-line conversion Narratives (Non published paper).

335. Vuola E. Remaking universals? Transnational Feminism(s) Challenging Fundamentalist Ecumenism // Theory, Culture & Society. 2002. - Vol. 19(1-2).-P. 175-195.

336. Weber M. Gesammelte Aufsaetze zur Religionssoziologie / 3 Baende. -Tuebingen, 1972.

337. Weber M. Wirtschaft und Gesellschaft. Grundriss der verstehenden Soziologie / Hg, Von Winckelman J. Tuebingen, 1956.

338. Werner K. Deconstructing the Issue of Islamic Fundamentalism: Approaching the Issue / Islam Motor or Challenge of Modernity. - Hamburg: Lit, 1998.

339. Wiktorowicz Q. Conceptualizing Islamic Activism // ISIM Newsletter. -2004. N 14. - P.34-35.

340. Woderich R. Biographie und Transformation. Transfromation der Biographie / Schriftfassung des Referates auf der Konferenz „Transformation as Epochal Change in Middle -and Eastern Europe. Theoretical concepts and their Applicability" Magdeburg 1998.

341. Wohlrab-Sahr M. Konversion zum Islam in Deutschland und den USA. -Frankfurt/Main, New York: Campus Verlag, 1999.

342. Yngvesson В., Mahoney M.A. "As one should, ought and wants to be". Belonging and authenticity in identity narratives // Theory, culture and society. -2000.- vol. 17 (6).-P. 77-110.