автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: Мортальный сюжет в нравственно-философском пространстве малой постмодернистской прозы

Полный текст автореферата диссертации по теме "Мортальный сюжет в нравственно-философском пространстве малой постмодернистской прозы"

На правах рукописи

БЛИНОВА Марина Петровна

Мортальный сюжет в нравственно-философском пространстве малой постмодернистской прозы (русский и зарубежный опыт)

10.01.01 - Русская литература 10.01.03. - Литература народов стран зарубежья (Америки и Европы)

Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук

Краснодар - 2004

Работа выполнена на кафедре зарубежной литературы Кубанского государственного университета

Научный руководитель:

кандидат филологических наук, доцент А.В. Татаринов

Официальные оппоненты:

доктор филологических наук, профессор Л.А. Степанов

кандидат филологических наук Ф.А. Пафова

Ведущая организация:

Армавирский государственный педагогический университет

. я?

Защита состоится 2004 г. в 40 часов на заседании

диссертационного совета Д ^12.101<04 в Кубанском государственном университете по адресу: 350040, г. Краснодар, ул. Ставропольская, 149, ауд. 231.

С диссертацией можно ознакомиться в научной библиотеке Кубанского государственного университета.

Автореферат разослан

Ученый секретарь диссертационного совета кандидат филологических наук, доцент

Н.И. Щербакова

69 ЬЪ

Общая харяктернстнкд работы

Философия и наука XX века характеризуется созданием особой модели нелинейного н непостижимого мира, главной чертой которого становится множественность н релятивизм, причем не только физических величин - времени н пространства, но и духовных - Истины, Добра, Бога. Стремление избежать догматизма и негативное отношение к любой моносемнн провоцируют со^именный духовный кризис: нравственные категории теряют статус авторитетов, превращаясь в объект игры, дробясь в бесчисленных интерпретациях и становясь предметом сомнения в самом факте их существования.

Недоверие к позитивистскому званию, установка на плюрализм и релятивизм наиболее ярко отражаются в литературе постмодерна, создающей полисемичную модель текста, разрушающего линейность повествования, направленного на игру с читателем и активное сотворчество с ним, многозначность и множественность интерпретаций. Главным принципом построения текста становится смысловая неопределенность (Ж.Деррнда), в соответствии с этим меняется суть отношений автора и читателя - они включаются в игру в погоне за ускользающей истиной текста, которая теряет свой статус Абсолюта, превращаясь в результат языковой игры. Следствием этих игровых отношений становится ярко выраженный и провозглашаемый антидедактизм литературы, утрата ситуации нравственного учения и духовного катарсиса читателя, демифологизация н инверсия традиционных символов культуры.

В этом котексте особый научный интерес вызывает художественная реализация экзистенциальной проблемы, неизбежно связываемой с нравственностью, - ситуации смерти, которая позволяет рассмотреть так называемые не классические тексты под углом этической проблематики, во многом определяющей своеобразие их сюжетной организации (в частности, формирование постмодернистского мортального сюжета, построенного вокруг ключевого события смерти), и обязательное присутствие морально-философского подтекста. Однако особенности построения и дидактики мортального сюжета постмодерна, заключающиеся одновременно и в апеллировании к классическим структурам, и к созданию расширяющегося поля интерпретаций текста останутся непроясненными б» обращения к теории сюжета, архетипа и апофазнса, а также конкретного текстуального анализа постмодернистских произведений. Кроме того, данный анализ позволит исследовать символический план присутствия архетипических структур и сюжетную модель преодоления моносемнн текста. С этой целью в работе рассматриваются более пятидесяти рассказов, которые можно назвать постмодернистскими на основании следующих признаков: • авторский отказ от традиций классического повествования (реалистическая прозе XIX в.), нежелание воспроизводить художественную модель мира, подлежащую интерпретации в традициях повседневной психологии;

- усложненная фабульно-сюжетная организация текста; преодоление традиций линейного повествования в пользу неканонических (виртуальных) пространственно-временных параметров события;

- значительный интертекстуальный потенциал текста, обращенного к самым разным религиозным, философским и литературным концепциям минувших эпох; свободный синтез диаметрально противоположных образных систем с целью создания парадоксального сюжета, повышающего читательскую активность;

Л1 иъц

• коррелирующая ирония, позволяющая кс только автору, но и поЕсгтБОвателю устраниться от категорических ираЕстсгнных оценок и подавать любой художественный фаггт, будь то моральное падение или смерть как максимально двусмысленное событие, агстивно существующее в своей принципиальной незавершенности:

- шизоидность (в значении термина постмодернистского литературоведения) героя, размывающая границы нормальности и безумия, усугубляющая антиномический и апофатичсский характер таких архетипнчсских проблем, как свобода и рабство, победа и поражение, жизнь и смерть.

Принципом объединения текстов различных русских и зарубежных авторов становится наличие общей сюжетной доминанты - ситуации смерти, позволяющей включить* тексты в единое пространство мортального сюжета, становящегося специфической формой адаптации постмодернистского текста.

Актуальность исследования. Общегу.мтштарный ракурс. Работа посвящена одной из самых значимых проблем современных гуманитарных наук -содержанию и перспективам постмодернистской риторики, активно осваивающей дискурсы предшествующих эпох с целью преодоления власти классических метарассказов, будь то христианский сюжет или доминирующий сюжет того или иного литературного направления. Акцентированный интерес к проблеме смерти помогает освоить нравственное пространство современной прозы и предложить свой вариант истолкования основных категорий постмодернизма, таких, как корректирующая ирония или смерть субъекта (автора-героя-читателя). Ракурс тспрертчеегяр поэтики Работа; начинающаяся с систематизации научных знаний о литературном сюжете, не ограничивается рассмотрением известных вариантов решения этой популярной филологической проблемы. Разделы, посвященные архетипичееким и апофатическим основам сюжстостроения, прюванн определить основную модель организации постмодернистского текста малой прозы, который использует стандартное, классическое знание (архетипы) и создает художественный мир расширяющихся значений» не подлежащих однозначной интерпретации (апофазис). Историко-литературный и интерпретационный ракурсы. В работо основное место отводится конкретному анализу художественных текстов с выделением наиболее значимых востребованных параметров интерпретации, таких, как пространственно-временные координаты сюжета, характеристика героя, событие смерти и его знаковая репрезентация. Из научного прочтения более 50 художественных текстов складывается единый образ постмодернистского сюжета, в котором центральные позиции занимает евдуацня завершения ;кнзнн. При этом учитываются и особенности авторских и национальных моделей литературного мира.

Новизна исследования, В пределах диссертационной работы поэтика сюжета, ставшая традиционной темой многих теоретических размышлений о литературе, рассматривается с носом терминологическом поде; обращение к !сатегоршш архетишксспой символики и апофатичесгсого расширения привычных значений позволяет , предложат» кдкашничеекпй вариант истолкования отношений постмодернизма ,с традиционными культурами. Особое внимание уделено созданию образа единого сюжетного пространства, в котором взаимодействуют герои и события, объединенные концепцией «мортальный сюжет»; в рамках этого пространства акцентируется внимание как на индивидуальных чертах авторской поэтики, так и на константных признаках

изучаемого сюзкта в целом. В работе вводится и теоретически обосновывается принципиально новое понятие «мортального сюжета», которое позволяет систематизировать разные художественные тексты по выявленному признаку событийной доминанты, а также оценить литературный опыт постмодернизма с точки зрения экзистенциальной проблемы классического типа - смерти.

Цель исследования - изучение мортального сюжета малой постмодернистской прозы (на материале русской и зарубежной литератур) в контексте теоретических проблем повествовательной организации текста и нравственно-философских проблем событийного содержания произведений. Поставленная цель предполагает решение следующих научных задач:

- систематизация научных знаний о сюжете как о значимой категории теоретической и исторической поэтики;

• представление классической теории архетипа (система К. Юнга) в контексте литературоведческой адаптации категорий психологических и философских наук;

- представление метода апофатического богословия в контакте с философскими и литературными методами познания истины через отказ от абсолютизации ее частных атрибутов;

- рассмотрение постмодернистского философского дискурса в аспекте его обращенности к многоуровневой проблеме смерти;

- обоснование мортального сюжета как способа организации постмодернистского художественного текста;

- изучение пространственно-временных параметров (хронотопа) мортального сюжета с акцентированным анализом уровня религиозной архетипнческой символики;

- решение проблемы героя как знакового центра мортального сюжета;

- анализ речевой ткани малой постмодернистской прозы и постановка проблемы дидактических функций мортального сюжета;

- изучение малой постмодернистской прозы как системы классических архетипов, подтверждающих свое архаическое содержание или претерпевающих инверсионные изменения;

• интерпретация авторских моделей мира малой постмодернистской прозы через системный анализ индивидуальной, субъективной символики.

Объект исследования - художественные тексты русской (Ю.Мамлеев, В.Пелевин, Вик.Ерофеев, Евг. Попов и др.) и зарубежной (Х.-Л. Борхес, 5. Виан, М. Павич, К. Фуэнтес, Х.Кортасар, Д.Бартельми и др.) малой прозы XX века, объединенные по признаку событийной доминанты.

Предмет исследования - уровень художественного повествования, играющий основополагающую роль в формировании структуры и нравственно-философского подтекста мортального сюжета.

Теоретические и методологические основы исследования: 1) методы теоретической поэтики (С.Н. Бройтман, В.И. Тюпа, Н.Д., Тамарченко), позволяющие оценить становление новых сюжетно-жанровых отношений в литературном процессе; 2) адаптированные литературоведением методы психологии (К.Юнг) и богословия (Псевдо-Дионисий Ареопагит), используемые для анализа архетипического и апофатического уровней организации, текста; 3) методы философской критики (Ж. Деррида,-М.Бланшо, У.Эко), рассматривающие художественные произведения в широком культурологическом контексте, в котором литературный текст обеспечивает нравственную активность; 4)

ятгсопозтичеаше методы, призванные раскрыть внутренний мир произведения в единстве составляющих его знаков, подлежащих интерпретационной деконструкции.

Научно-практическая значимость. Данные диссертационного исследования могут быть использованы при теоретическом изучении категории сюжета, а также феномена постмодерна как философского и литературного направления. Интерпретация самих художественных текстов может быть включена в л опционно-практические курсы, посвященные литературе XX века. Кроме того, работа, остающаяся в рамках литературоведения, апеллирует к таким областям гуманитарного знания, как философия, богословие, психология, лингвистика, танатология, а, значит, может представлять определенный интерес для междисциплинарных исследований.

Апробация работы. Результаты исследований, выполненных по теме диссертации, были представлены на международной научной конференции «Проблемы концептуализации действительности и моделирования языковой картины мира» (Архангельск, 2002); в «Вестнике студенческого научного общества. Вып. 4.» (Краснодар, 2002); на 2-й и 3-й межвузовских докторантско-аспирантских научных конференциях «Актуальные проблемы современной русистики и литературоведения» (Краснодар, 2003, 2004); не международной ■научной конференции «Антропоцентрическая парадигма в филологии» (Ставрополь, 2003); в межвузовском сборнике научных статей «Творческая индивидуальность писателя: традиции и новаторство» (Элиста, 2003); на межвузовской научно-практической конференции «Проблема понимания, языка в современной социокультурной ситуации» (Краснодар, 2003); на всероссийской научно-практической конференции «Философия, наука, религия: в поисках диалога» (Краснодар, 2004); на всероссийской (с международным участием) научной конференции «Лингвистические и эстетические аспекты анализа текста и речи» (Соликамск, 2004), на всероссийской научной конференции «Литературный процесс в зеркале рубежного сознания: философский, лингвистический, эстетический и культурологический аспекты» (Магнитогорск, 2004), на международной научной конференции «Литература в диалоге культур» (Ростов-на-Дону, 2004), на международной научной конференции «Русская философия и православие в контексте мировой культуры» (Краснодар, 2004),

Структура работы. Диссертационное исследование состоит из четырех глав, введения, заключения, библиографического списка и приложений. Первая глава косит теоретический характер и является опаданием терминологического поля исследования. Вторая глава посвящена анализу классического и постмодернистского мортального философского дискурса. В третьей главе рассматривается сюжетный мир малой постмодернистской прозы на основании анализа более 50 рассказов русских и зарубежных авторов. Четвертая глава представляет собой исследование знакового уровня реализации мортального сюжета.

Основные положения« вьшосезмиз на защиту 1. Основой формирования новой модели сюжета в постмодернистских текстах становится переход к философской парадигме видения мира как нелинейного, множественного и непознаваемого. В результате задачей автора становится создание. текста в виде незавершенной апофатической структуры,

получающей свое развитие в читательском сознании и в пространстве другая произведений.

Максимальную «открытость» текста и в то же время апеллирование к устойчивым классическим архетшшческим структурам обеспечивает художественное обращение к апофатическому феномену смерти, которое предполагает особою форму организации постмодернистского текста -мортальный сюжет. ..

Использование мортального сюжета становится причиной появления архетнпического символического плана повествования, что ведет к вторичной ритуализации постмодернистского текста. Ее сутью является внешняя демифологизация архетипических символов при глубинном сохранении их сакрального значения, которое помешается в расширяющееся- апофатичсское поле смыслов текста. При этом главным принципом постмодернистского ритуала становится признание множественности значений объекта ритуализации, его незамкнутость и максимальная открытость для интерпретаций

В философии постмодерна, характеризующейся кризисом личностного начала, смерть начинает восприниматься как единственная ситуация, в которой проявляется и самовдентифицируется человек-субъект, поэтому особенностью постмодернистской интерпретации данного феномена становится стремление разрушить современный образ «спрятанной», «безобразной» (Арьес) смерти. В результате опытом мортального приобщения, необходимого для современного человека, становится текст. Философская постмодернистская интерпретация феномена смерти обуславливает формирование нравственного подтекста мортального сюжета, направленного на духовное очищение человека и современного мира, расшатывание стереотипа восприятия смерти современной цивилизацией и необходимости создания новой модели отношения к ней. Нравственный подтекст предполагает наличие особой дидактики постмодерна, которую можно назвать «игровой». Ее основными чертами становится создание «системы заповедей» по методу «от противного», рассчитанных на негативный катарсис воспринимающего текст, иронический или апофатический дискурс, игра с читателем, подталкивающая его к необходимости размышления о смерти. Данные приемы лишают нравственный подтекст изображаемой ситуации статуса догмы, превращая формирование «морали» в результат творчества читателя. Своеобразие дидактики в рассказах русских и зарубежных авторов связано с различной нравственно-эмоциональной доминантой текстов: если западные писатели ищут некую Истин)' бытия и небытия в информационном интеллекту ализированном пространстве, то русские авторы переживают этот поиск, перенося его в духовную реальность бытия.

Отличительной чертой рассматриваемых русских постмодернистских текстов становится обращение к особенностям восприятия феномена смерти в советском государстве. Герои рассказов помещаются на стыке двух реальностей: сакрально-апофатическом, архетипизированном пространстве смерти и максимально идеологизированном совеягском социуме. Разорванность сознания, порожденная данной ситуацией, невозможность для советского человека адекватного отношения к феномену смерти как

таинственной амбивалентной онтологической сущности придает особый трагизм интерпретации мортального сюжета у русских постмодернистов.

9. В рамках и русского, и зарубежного философско-художественного пространства постмодерна смерть ассоциируется с линейностью, рациональной фиксацией истины, закрытостью и определенностью значения, а жизнь - с лабиринтом, множественностью путей и интерпретаций, то есть с апофазисом как бесконечным развитием и движением к постоянно ускользающей истине.

10. Философия и художественная практика постмодерна, констатируя разрушение в современном сознании «классического» восприятия смерти как ритуализированной сакральной ситуации, в то же время пытается Создать новый ритуал, актуализирующий апофатнческую суть и архаическую амбивалентность данной ситуации.

Содержание работы Во введении определяется актуальность темы, научная новизна, устанавливаются цели и задачи работы, обосновывается выбор материала, описывается теоретическая и методологическая база исследования.

Цель теоретической главы («Архетипические и апофатическне основы сюжетостроешя») заключается в научном описании теоретического пространства и терминологического поля диссертационного исследования, представлении категорий фабулы, архетипа и апофазиса как ключевых для формирования «открытого» сюжета постмодерна.

Первый раздев главы посвящен анализу литературоведческих интерпретаций содержания термина «сюжет», а также соотношения категорий сюжета и фабулы. С этой целью подробнб исследуются работы Я.Проппа, О.Фревденберг,

A.Веселовского, В.Шкловского, Е.Мелетинского, Л.Тимофеева, Г.Поспелова,

B.Кожинова, Л.Левитана, Л.Цилевич, В.Руднева, И.Ильина и др., что позволяет определить различные аспекты содержания данного термина. В целом сюжет предстает как сложная система, взаимодействующая со всеми основными уровнями текста н состоящая из нескольких информационных пластов; именно широта и многоаспектность послужила причиной существования множества различных определений этого понятия и терминологической путаницы. Вместе с тем литературоведческая категория сюжета является динамичной и развивающейся - традиционное его понимание как цепи событий и ситуаций в литературе постмодерна приобретает новые черты: происходит релятивизация события, утрачивается линейность его изображения и восприятия, а сам сюжет начинает рассматриваться с точки зрения установки текста на диалог и игру с читателем. Далее в работе рассматривается соотношение фабулы и сюжета, которое можно' проследить на трех уровнях: композиции, схемы действий и ее реализации, внехудожестаеикой реальности и текста. Последний уровень наиболее широк и значим, так как позволяет не только определить отличительные признаки этих понятий, но и провести параллели между реальным и художественным мирами. Фабула как схема событий, «сколок» с реальности, попав в художественное пространство произведения, подвергается перестройке, становясь сюжетом. При этом система событий теряет свою однозначность, становясь полем развития образов, авторской идеи и читательских интерпретаций. Поэтому мы будем придерживаться позиции исследователей (Б.В.Томашевского,

В.В.КожнЕОва, Л.С. Левитана, Л.М.Цилгвкч в др.), различающих фабулу как. естественную цепь событий, законченный рассказ о чем-либо, и сюжет как художественное ее воплощение в произведении, допускающее множественность прочтений за счет особой организации, включающей в себя не только кзлинсйность повествования н «зоны» смысловой пустоты и неопределенности, которые стимулируют активность читателя, но и пласт подгекстной информация, в которую входят иррациональные архетипическне структуры.

В центре научного рассмотрения второй части данной главы находится теория архетипов как уникальная система передачи классического традиционного знания, формирующая своеобразное бессознательное поле устойчивых значений. С этой целью анализируется классическая теория архетипов К.Юнга, ее философские истоки (Платон, Св,Августин, Б.Спиноза, И.Какт, А.Шопенгауэр) и последующее осмысление (Дж.Кемпбелл, Э.Нойманн, К.Керейьи, О.Нойберг, М.Элиаде, Дж,Хиллман, М.Вильяме, В.Зеленский}; ее функционирование в качестве категории литературоведения. При этом обращается особое внимание на иррациональную природу архетипов, которая не допускает однозначного строго логического фиксирования нх значения и связанное с этим принципиальное отсутствие единого определения архетипа в теории К.Юнга, а также на противопоставление архетипа как носителя бесконечного множества смыслов и архетипнческого образа как его конкретного анализируемого выражения. Рассматриваются также основные сферы использования термина «архетип» и группы его значений, что, наряду с анализом значения данного термина в трудах Юнга, позволяет обосновать рабочее определение архетипа, которое будет использоваться в данной работе н основой которого является его рациональная нефиксируемость и потенциальная множественность реализаций.

Далее анализируется использование понятия «архетип» непосредственно в области литературоведения: широкое распространение юнговской идеи о неких бессознательных коллективных праструктурах в различных областях духовно-гуманитарного знания делает функционирование данного термина в науке о литературе следствием общефилософского осмысления данного понятия. Изучение научных работ позволяет выявить основные категориальные поля литературоведения, оперирующие термином «архетип»: являясь содержанием бессознательного слоя авторской субъективности, архетипы проявляются внутри текста на уровне архитектоники произведения как постоянные сюжетные элементы (Е.Мелетинский) н как тип построения сюжета (В.Хализев); на информационном уровне произведения архетипы выражают себя в слое особого мифопоэтичсского подтекста в виде архетипических образов; на тематическом уровне архетипы входят в комплекс «вечных тем», восходящих к глубокой древности. Вне границ определенного произведения архетипы могут рассматриваться как составляющие удаленного контекста произведения; как жанрообразующнй фактор; как один из стимулов создания литературного произведения. Как можно заметить, наиболее доступное анализу проявление архетипов в тексте происходит на уровне сюжета - здесь бессознательные структуры формируют своего рода матрицу, которая накладывается на то или иное содержание. Эти «схемы» становятся «векторами выстраивания материала» (Юнг), в данном случае - сюжета, а нх первоначальное значение составляет иррациональный слой мифопоэтического подтекста. Зазор между древнейшим смыслом, по сути создавшим структуру сюжета, и новым, ее наполняющим,

делает возможным интерпретацию этой структуры, наполнение ее новым содержанием при сохранении глубинного архетипического подтекста. Так архетипы формируют константные подтекстные структуры, на бессознательном уровне составляющие глубинную основу произведения и определяющие онтологию произведения в его взаимосвязи с традицией, но в то же время и «открывающие» текст для новых интерпретаций,

Третий раздел теоретической главы представляет собой научное описание апофазиса как особого уровня освобождения произведения от догматической власти текстовых знаков. В начале раздела дается представление о классическом апофатическом методе в богословии на основании анализа трудов византийского теолога Псевдо-Дионисия Ареопагита, а также работ Вл.Лосского, П.Минина и др. Суть данного метода состоит в приближении к невыразимой Истине-Богу через отрицание его частных атрибутов («Бог - это не душа, и не ум...не разум, и не мышление...», Псевдо-Дионисий Ареопагит). В то же время апофазнс является не просто техникой познания, а особой системой; перестраивающей мышление, которое должно стремиться не познать и зафиксировать непостижимую истину, а быть «со-ответным» ей, то есть постоянно меняться и выходить на новые горизонты созерцания. В этом состоит принципиальное отличие апофатики от других путей познания, но вместе с тем данный богословский метод входит в общефилософскую гносеологию: способ описания божества через отрицания может быть найден в текстах древнейших мировых культур; метод «via negativa» использовался в философии эллинистической Греции, в частности, в учении Платона и особенно неоплатонизма (Кепну), a Tßis:je а западной философии вплоть до Хайдеггера, у русских философов-богословов С.Булгакова, П. Флоренского. По утверждению Вл. Лосского, А. Гарновского и др., апофатическим методом пользовался индуизм и другие восточные учения, и проведенный в работе анализ подтверждает существование восточного аналога апофазиса в рамках буддизма и дзен-буддизма. Далее в диссертационной работе рассматриваются современные философские аспекты апофазиса как доминирующей парадигмы постмодернистского мышления и эстетики, нашедшей свое выражение в теории деконструкции Ж.Деррвда, концепции симулякров Бодрийара; кататонических типах литературы и музыки молчания, живописи и кинематографа как пустого пространства; теориях проявления бессознательного в искусстве, разработанных в трудах К.Юнга, Ж.Лакана, Ж.Делеза и Ф.Гваттари, Ю.Кристевой и приведших к особому феномену «скольжения означаемого», многозначности и открытости смысловых структур. Эта смена парадигмы происходит не только в искусстве, но и (гораздо раньше) в науке: общая теория относительности Эйнштейна, неевклидова геометрия Лобачевского, теория неопределенности Гейзенберга, парадоксы в теории множеств, концепция математического бессознательного Пуанкаре разрушают представление о логически фиксируемом, одноплоскостном мире. Таким образом, апофатика представляет собой не просто частную методологию богословия, а некую универсальную философскую парадигму, особый путь приближения к непознаваемому. В качестве последнего в разных системах могут выступать различные объекты - Бог, Истина, окружающий мир, текст и т.д., но при этом сохраняется общая конфигурация философско-зстетического поля апофазиса. Его основными чертами являются открытый контекст, стимулирующий бесконечный поиск смысла, отсутствие фиксированного значения, принципиальная

многозначность а парадоксальность высказываний, установка на разрушение стереотипного мышления. Эту типовую структуру можно найти в текстах разных эпох - Ангелуса Силезиуса, буддийских сутр, Дсррида, Зкхарта, Бланшо, Хайдеггера и многих других. Доминанты апофатического поля образуют некую философскую парадигму мышления, матрицу, которая возникает вновь н вновь, но уже на новом материале, с новыми онтологическими установками и первопричинами. Поэтом}' данный метод можно рассматривать как универсальный принцип, представляющий собой одну из составляющих понятия гносеологии. Подобное утверждение позволяет перенести апофазис в область литературоведения в двух аспектах: как путь литературоведческого анализа текста (его примерами могут служить критические тексты деконструктивистов, в частности Ж. Дсррида, отрицающие возможность единственно правильной интерпретации произведения) и как творческий метод, главной чертой которого является разрушение смысловой однозначности и создание открытой структуры на всех уровнях текста: идейно-эстетическом, жанрово-композиционном и языковом. Такая семантически «разреженная» структура, предполагающая активную деятельность читателя в се достраивании, превращает текст в гибкую систему смыслов, расширяющееся пространство интерпретаций.

Таким образом, разделы первой главы определяют теоретическую модель сюжетной организации постмодернистского текста, который, с одной стороны, использует классические матричные структуры (архетипы), а с другой - создает художественный мир расширяющихся значений, не подлежащих однозначной интерпретации (апофазис).

Вторая глава («Идейно-эстетическая парадигма интерпретации концепта смерти») обеспечивает логический переход от изучения сюжета как значимой категории поэтики к практическом}' анализу произведений современной прозы. Основой данного перехода становится обращение к многоуровневой проблеме смерти, которая, с одной стороны, связана с изучаемыми теоретическими категориями (сюжет, архетип, апофазис), а с другой - позволяет рассмотреть основные проблемы нравственно-философского пространства постмодерна.

В первом разделе главы кратко представлены основные модели философской и художественной интерпретации феномена смерти в «классических культурах» (от первобытного времени и античности до начала XX века), которые создают историко-философский контекст постмодернистского восприятия мортальной ситуации. В целом можно сказать, что в культурах до XX века смерть предстает как исключительное событие, предполагающее соответствующую реакцию на него, и как архетип универсальной учительной ситуации как в области нравственности и морали, так и в постижении сути смерти и преодолении страха перед ней. В связи с этим в текстах разных эпох прослеживается ярко выраженный дидактизм, направленный на «правильное» умирание и «правильную» трактовку самого события смерти. В этом, на наш взгляд, и состоит главная особенность изображения данной ситуации в текстах классического периода: они дают модели-образцы поведения, ведущие к преодолению смерти как уничтожения и небытия и становятся, таким образом, при всей апофатичности изображаемого феномена текстами-ответами, рассчитанными на катареическое переживание их читателем. Восприятие смерти как сакральной «учительной» ситуации предполагает ее ритуализацию, однако уже в текстах XIX века прослеживается противопоставление внутреннего и внешнего ритуала: при том,

что герои соблюдают традиционные заповеди «прашшького» умирания (умиротворенность, мысли о других, прощание, последние заветы), выдерживая своеобразный внутренний обряд приобщения к «высшей мудрости», внешняя ритуальность - врач у постели, толпы рыдающих людей и т.д. - начинает изображаться как нечто «враждебное» самой смерти, разрушающее ее глубинную суть. Это размежевание является сигналом разрушения традиционного ритуала смерти, существовавшего на протяжении веков; разрушения, которое особенно ярко проявится в XX веке и приведет к необходимости создания нового ритуала.

Другая общая особенность изображаемой ситуации, скорей всего связанная с ее дидактическим характером, - более или менее явное обращение к архетипнческой ситуации гибели и воскресения Христа. Вероятно, сама описываемая ситуация так или иначе отсылает к наиболее устойчивой в сознании человека классической эпохи модели преодоления смерти через страдания, жертву, силу духа, которая используется в качестве непререкаемого образца (правда, при этом категории и страдания, и жертвы могут получать различное наполнение, как, к примеру, в эпоху Возрождения), а «достойная» с точки зрения той или иной эпохи смерть связывается с обретением святости как вида бессмертия и некой награды.

Далее в работе подробно рассматривается современный философский мортальный дискурс, в частности, работы М. Фуко, М. Бланшо, Э. Левинаса, Ж. Батая, Р. Барта, Ж. Бодрийяра, Ж. Деррида, В. Янкелевича, В. Руднева и др., с целью научного описания восприятия концепта смерти в литературно-критическом пространстве постмодерна. Идея смерти во многом стала для него определяющей: Ильин в своем словаре «Постмодернизм» отмечает «аннигиляцию принципа субъективности» в качестве одной из характерных черт философии, эстетики и литературной критики структурализма, постструктурализма и постмодернизма. Он говорит о целом комплексе «явлений кризиса личностного начала», выражающихся в терминах «теоретический антигуманизм», «смерть субъекта», «смерть автора», «деперсонализация» и т.д. Начало этой «смерти человека», а также ряда других «метафизических смертей» - автора, героя, культуры - было намечено еще Ницше в рамках его концепции «смерти Бога»; в дальнейшем же происходит углубление кризиса современного сознания - по сути трагическое для Ницше явление превращается в игру в концепции Ж. Батая. Идея следующей ключевой смерти, «смерти автора», одной из первых возникает в одноименной работе Ролана Барта, эта же мысль звучит у М. Бланшо в его работе «От Кафки к Кафке», в статьях М, Фуко. В современном понимании текст превращается в игру знаков, в которой главная роль в конструировании значения принадлежит не автору, а интерпретатору, и в этом отсутствии предписываемого значения, в смерти автора - залог жизни текста. «Смерть автора» имеет предпосылки в «смерти субъекта», начало которой было положено в концепции бессознательного З.Фрейаа, а потом получило дальнейшее развитие в идее шизоанализа Ф. Гваттарн и Ж, Делеза,. где вместо человека появляется «тело без органов», «мапирго желания».

В тотальном отсутствии человека смерть и даже ее возможность становятся чуть ли не единственной ситуацией, которая принадлежит только человеку и в которой он полностью проявляет себя, обретая свою подлинную суть. В этом значении она появляется в теоретических работах многих постмодернистов, в частности М, Бланшо («Смерть... - самое человечное, что есть в нас самих...»),

Ж. Деррнда («никто нз может умереть вместо меня, ...только в этой ситуации ... я наконец обретаю самого ссб)г>), Ж. Батая («Я получает доступ к своей специфичности и полной трансцендентности лишь в форме «я, которое умирает»»), Ж. Бодрнйяра («Для своей идентичности субъекту нужен мнф о конце, так а» как и миф о начале»), хотя предпосылки к подобному пониманию смерти присутствуют еще в работах Гегеля и Хайдеггсра. В связи с этим особый интерес вызывают не просто взаимоотношения человека и смерти, а именно отношение Я, действующего субъекта, к данному феномену. З.Фрейд утверждал, что человек не верит в собственную смерть, и эта идея находит свое философское обоснование в работах Э.Лсвинаса, Ж.-П. Сартра, Ж.Деррнда. Так, Э.Левинас, рассматривает смерть как нечто, не исходящее от самого субъекта, и потому являющееся для него чем-то принципиально другим. Поэтому приблизиться к пониманию собственной смерти человек может, только встав на место Другого и пережив его гибель (в концепции Ж.Деррида данный феномен получает определение дара). Этот механизм приобщения к смерти переносится постмодернистами в область литературы, порождая особую стратегию умирания в тексте и обретения себя через него. Сам процесс творчества воспринимается как борьба с неким Абсолютом, как попытка сравняться с Творцом, отняв у него главную власть - власть над жизнью и смертью (М.Бланшо, Г.Чхартишвнли). С другой стороны, произведение, согласно Бланшо, существует в небытии и состоит из него же, поскольку сам «язык погружен в небытие», постоянно вынужденный использовать слова с фиксированным значением - мертвые представления, «частицы вселенского бытия», заново «сотворенные из смерти» (М. Бланшо). В результате саморазрушение и пустота, в которой творит автор и которая оказывается частью произведения, необходимы для восстановления ускользающего иррационального смысла языка, потерянного при его фиксации в словах, и в этом состоит чудо литературы. Творя в небытии и ради небытия, переживая смерть героев и свою собственную как автора, властвующего над смыслом текста, человек получает необходимый опыт переживания смерти Другого, который позволяет ему победить свою собственную смерть, страх перед ней, обретая внутреннее бессмертие (эссе М.Бланшо «Смерть как возможность», «Умирать довольным» и др.)

Особый акцент в современной философии делается и на взаимоотношении, своеобразной игровой интриге языка и смерти; оставаясь вне логических референций, смерть не может быть определена и закреплена в языке, что, с одной стороны, приводит к необходимости поиска нового дискурса о смерти, направленного на сохранение ее апофатической сути, а с другой - превращает ее в фантом «мира-текста», Попытки западной культуры, культуры логоцентризма, рационально определить и зафиксировать смерть превращает этот фангом в фундаментальную культурную реалию, приводя к формированию симулякра смерти. Его создание подробно рассматривает Ж.Бодрийяр в работе «Символический обмен и смерть» и вслед за М. Фуко отмечает своеобразное вытеснение современной культурой смерти, при этом разрушается не только амбивалентность данного феномена, но и экзистенциальная граница, разделяющая жизнь и смерть - цивилизация XX века превращает «мертвое тело» в подобие жизни, уходя таким образом от контакта со смертью даже через Другого, вследствие чего сама жизнь становится «некроориентированной».

Таким образом, в постмодерне смерть становится ключевым концептом философской парадигмы, маркером наиболее кризисных современных категорий -Бога, человека, автора. Но вместе с тем философская интерпретация самого феномена смерти становится своеобразным противодействием ее «обычному» восприятию современным миром: если наша цивилизация конструирует образ «спрятанной», «безобразной» (Арьсс) смерти и старается вообще вытеснить ее из жизни человека, заменяя симулякром, то постмодернистская философия направлена на разрушение современного симулятивного стереотипа смерти и возвращение ей сакрального статуса. С этим связано и создание особого мортального дискурса, направленного на сохранение апофатической сущности данного феномена, и акцент на необходимом приобщении человека к смерти и значимости этого события с этической точки зрения. Далее в диссертационной работе анализируется фнлософско-теоретический подтекст мортального сюжета в постмодернистских текстах, б том числе и особенности реализации описанных выше положений. Можно сказать, что наиболее яркое отражение в рассказах нашли постмодернистские мортальные концепции о смерти как обретении субъектом самого себя, а также теория Ж, Бодрийяра о современном симулятивном образе смерти. При этом теоретическое положение о приобщении к смерти через гибель Другого, разработанное в работах Э. Левинаса и Ж. Деррида, в художественных текстах получает несколько объектов воздействия, соответствующих структуре текстовой деятельности «автор - текст - читатель», и превращается в основу и возможность осуществления катарсиса «Я». Рассказ в этом случае становится подобном архаичного простракстпа инициации, которую переживает в процессе восприятия текста читатель. Но вместе с тем включение художественной мортальной ситуации в контекст не только философии, но и поэтики постмодерна привело к том}', что в текстах поднимаются проблемы, не занимающие центрального места в теоретических работах: соотношение смерти и игры, смерти и знания. Так, в рассказах В.Пелевина и Б.Виана концепция игры, ставшая определяющей для современной философии, переносится и на ¡портальную ситуацию. Следствием подобного восприятия становится неразличение жизни и смерти или создание матрицы ролевых отношений, а апофатической целью мортального сюжета - поиск героями (и автором) правды о смерти. В результате возникает парадоксальная ситуация: теория постмодерна провозглашает необходимость игрйвого модуса и художественной, и философской практики отношения с миром, однако в рассказах при сохранении стилевой и языковой игры на более высоком идейном уровне проводится иная мысль: данная установка приводит к игре с основополагающей онтологической категорией, что грозит разрушением жизни вследствие стирания границ жизни и смерти, а также деструкцией амбивалентности феномена смерти. Еще одной чертой представления ситуации смерти в текстах становится ее изображение как рядового события, лишенного какой-либо эмоциональной окраски, что иллюстрирует современное разрушение ее традиционной ритуальности - представленная таким образом смерть теряет свою ценность, перестает быть уникальным сакральным событием, возвышающим человека над «профашшм» (М. Элиаде) бытием. Следствием утраты этого сакрального статуса становится «коммерциализация» смерти, превращение ее в элемент или объект рекламы - словом, включенность в современные рыночные отношения или пиар, что изображается в рассказах практически всех анализируемых авторов. С другой стороны, подобное

представление смерти программирует вполне определенную реакцию читателя, превращаясь в элемент игры с ним, в которой смысл изображаемого постигается «от противного», что становится, в свою очередь, основой своеобразной авторской дидактики.

В конце главы отмечаются некоторые итоговые положения, касающиеся интерпретации смерти в литературно-критическом пространстве постмодерна. Предшествующие классические эпохи сформировали определенные модели восприятия и переживания смерти, основанные на ее интерпретации как сакрального, уникального и значимого события. Стратегия «правильного умирания», данная в философских и художественных текстах, привела к реализации смерти и ее обязательному дидактизму. Неклассичсская эпоха, опирающаяся на всеобщий релятивизм и относительность, с одной стороны, снимает жесткое противопоставление жизни и смерти: смерть оказывается как бы «рассредоточенной» по жизни, постоянно присутствующей в кей («бытас-к-смерти» Хайдеггера, влечение Танатоса в психоанализе и т.д.), а с другой - ведет к появлению расслоения точек зрения на ситуацию смерти (со стороны Я, Другого), приводящие к разрушению единства ее восприятия. В художественных текстах как классической, так и неклассической эпох это отношение «Я» -«Другой» становится основой катарсического воздействия на читателя, но в постмодернистских текстах меняется модус катарсиса - воздействие на читателя осуществляется через внешнюю нулевую дидактику и эмоциональность, антипример, иронический контекст события, призванные разрушить не только стереотипный современный образ смерти и отношения к ней, но" и традиционный ритуал ее изображения. В целом же в постмодернизме при его бессубъективности, исчезновении как цельного человека, так и его отдельных функций, появляется в какой-то мере позитивное отношение к смерти - она воспринимается как единственная ситуация, в которой проявляется и идентифицируется человек-субъект. Поэтому замена в современной западной цивилизации смерти симулякром жизни ведет к «растворению» субъекта, и для сохранения его целостности становится необходимым приобщение к смерти через личное переживание. Так, философия постмодерна, с одной стороны, констатируя разрушение в современном сознании «классического» восприятия смерти как ритуализированной сакральной ситуации, с другой - пытается создать новый ритуал, возвращающий к апофатической сути и архаической амбивалентности данной ситуации.

Третья глава («Структура и содержание сюжетообразуюших элементов в малой постмодернистской прозе») посвящена рассмотрению мортального сюжета как особой формы организации постмодернистского текста, предполагающей одновременно и контакт с традиционными культурами, и открытость сюжетной структуры для диалога с читателем и воздействия на него, Параметрами интерпретации исследуемых рассказов русских н зарубежных авторов становятся основные элементы сюжетной структуры произведения, отсылающие как к содержательной, так и формальной стороне мортального сюжета.

Первый раздел главы дает представление об основных типах фабульной организации данной ситуации. Из них наиболее частотным вариантом мортальной ситуации становится убийство, зачастую немотивированное, а также массовая

фоновая гибель персонажей и самоубийство как самоустранение героя. Все это указывает на духовную болезнь человечества - агрессию, энергию зла и деструкции, которые провоцируют разрастание цепи смертей. Одна смерть неизменно влечет за собой другую, и в результате в подтексте рассказов оказывается заложенным вопрос о том, как разорвать этот круг смертей и зла. Одновременно происходит переосмысление архетипической метафоры суда и воздаяния, которая реализуется в сюжетной ситуации казни или самоубийства героя как следствие осуждения самого себя - возникает ощущение ее бессмысленности в современном мире: с одной стороны, каждая смерть так или иначе наказана, а с другой - это «наказание» вызывает новый круг смертей. Таким образом, в мортальной ситуации современных текстов имплицитно прослеживается обращение к древнейшим религиозным архетипам (суд, воздаяние, очищение, жертва), но они используются в современном контексте для иллюстрации состояния нашей цивилизации, в котором подчеркиваются эсхатологические мотивы и необходимость поиска новой модели ответной реакции на насилие и смерть.

Далее в работе рассматривается хронотоп рассказов как художественный, философский и архетипнчсский фон разворачивания мортального сюжета. В художественном пространстве рассматриваемых рассказов обращает на себя внимание многомерность структуры и противопоставление внешнего, (бесконечного и враждебного) и внутреннего (замкнутого) пространств героя. Вместе с тем их объединяет скрытое присутствие архетипа смерти: во внешнем пространстве выраженное через мифологемы воды, тьмы, тумана, зыбкости очертаний, во внутреннем - через замкнутость, сужение, искажение восприятия героя, знаковые детали могильной тематики, острые углы и ломаные линии. Замкнутость внутреннего пространства давит на героев, и они стремятся выйти во внешний мир, но разгерметизация приносит смерть; в результате взаимодействие двух пространств - внешнего и внутреннего - становится фоном развертывания мортального сюжета. Таким образом, можно сказать, что рассматриваемые авторы изображают тотальное отсутствие безопасного пространства для современного человека: даже его «личная зона» не может быть спасением, поскольку смерть заключена прежде всего в самих людях. Однако представление художественного времени и пространства в рамках постмодернистской философии релятивизма (нелинейность, множественность виртуальных составляющих, допускающих различное развитие и интерпретацию какого-либо события) лишает смерть статуса абсолюта. В этом контексте трактуется и суть конца света - она состоит в распаде традиционных измерений, отделении пространства от времени.

С другой стороны, хронотоп развития мортального сюжета в современных рассказах характеризуется присутствием архаических мифологем и символов: воды, света, тьмы, ночи, утра, тумана, верха, низа и др., которые, актуализируя свое архетипическое значение, формируют мифопоэтнческий подтекст рассказов. В результате пространство действия из конкретной реальности превращается в зону неопределенности, перехода от одного состояния к другому, от жизни к смерти - осуществляется выход из «профанного» пространства в «сакральное» (М.Элиаде), которое и становится местом разворачивания современного мортального сюжета. Однако при этом и пространство, и время становятся объектами авторской игры - мифологемы помещаются в сниженный контекст, иронически переосмысливаются, используется точная хронология при отсутствии

точки отсчета, конкретные даты, направленные на создание эффекта достоверности и т.д. ЗРга игра разрушает внешнюю ритуальность и дидактику' текста, помещая их в пространство читательских интерпретаций.

В центре исследовательского внимания третьего раздела главы находится герой постмодернистского мортального сюжета. При этом реализация постмодернистского положения о деперсонализации и смерти субъекта рассматривается на нескольких уровнях. Это не только гибель героя или персонажей мортального сюжета, но и создание в текстах «плоских, лишенных живой плоти» (НИльин) персонажей. Подробно анализируются и средства создания подобных образов: отсутствие прямой психологической и социальной детерминированности героев, помещение их в иронический или абсурдистский контекст, конструирование из различных дискурсов, фрагменггированность образа за счет шизоанализа и воссоздания в текстах системы ситуаций, в которых герой оказывается не равен самому себе - несколько вариантов развития сюжета (М.Павич, Х.-Л.Борхес), метод точек зрения (М.Павич, К.Фуэнтес, Б.Виан, Х.Кортасар), реализация героя одновременно на внешнем сюжетном и скрытом символическом или архетипическом уровне (В.Пелсвин, В.Врофеев, М.Павич). Другим ярким средством фрагментации героя является прием авторской маски, игровой реализации образа автора, когда он вводится в текст как «травестированный автор-персонаж» (И.Скоропанова).

Далее в работе рассматриваются характеристики, которыми наделен герой мортального сюжета: профессия, социальное положение, а также имя, которое при отсутствии внешней, возрастной и речевой характеристик становится главным скрепляющим элементом образа, извлечением его из небытия. Но вместе с тем само называние, создающее реальность, в восприятии постмодернистов является фиксацией, а, следовательно, уничтожением иррационального значения объектов и понятий, слова и образы становятся «мертвыми представлениями» (Бланшо). Поэтому акт называния героев в тексте амбивалентен: их имена, с одной стороны, создают подобие отдельного субъекта, внешне скрепленного именем, позволяют персонажу не распадаться на ряд фрагментов, а существовать под маской имени в тексте, а, с другой стороны, начинают нести в себе частичку небытия. Занятия героев таюкс имеют особое значение: практически каждый из них создает текст (письмо, дневник, эссе, рассказ, город ~ фрагмент стихотворения, исповедь и т.д.) - это явное или скрытое превращение героя в писателя указывает на стремление автора рассказа создать в тексте своего двойника и, заставив его умереть в тексте, пережить смерть самому. Текст а таком случае становится «стратегией умирания», приобщения к собственной смерти через гибель Другого (в данном случае -своего героя), что является художественной реализацией теоретических идей М. Бланшо, Э, Левинаса и Ж. Деррида,

Абсурдность, являющаяоя еще одной характерной чертой постмодернистского героя, подчеркивается его противопоставленностью «норме» поведения, в результате которой он занимает положение юродивого. Юродство героев выражается не только в его занятии или вутичной манере поведения - оно прослехсивается и на уровне их фрагментированных сознаний, в которых смещены и слиты противоположные сущности: любовь, жестокость, убийство, жалость к ребенку, влечение к смерти. С другой стороны, юродство как игра с понятиями «нормальность» и «избранность», как ироническое воссоздание конфликта личности и общества становится своеобразным средством апофатичсской подачи

истины и апоф этической дидактики («...юродивый смеясь плачет и переворачивает сущности, чтобы их обновить, а позиция юродивого как нельзя лучше соединяет в себе оба берега - и нравственную проповедь, и игровую свободу» [В. Курицын]); жестокость современной цивилизации и современного человека, необходимость их преодоления показаны через призму юродивого сознания, через совмещение игры и проповеди.

В довольно большом количестве рассказов в основе данного сюжета лежат религиозные христианские архетипы - изгнания из рая; страдания, смерти и распятия Христа; ситуации учения. В результате в современных текстах появляются образы Петра и неверного ученика Иуды, мотив служения и предательства, конкретные символы, связанные с библейскими персонажами -осина, «незабываемые глаза», бесплодие и т.д. Но при этом происходит «размывание» библейских образов: в одном персонаже реализуются черты различных, даже противоположных евангельских архетипов - герой постмодернистского рассказа оказывается составленным из религиозных знаков и конфликтов, помещенных в современный, зачастую сниженный контекст. За счет этого в современных текстах стирается однозначность рассматриваемых образов, появляется возможность их многообразных интерпретаций в рамках данного сюжета. Изменяется и внутреннее значение евангельского конфликта: жертва героя-Христа становится относительной, а его победа над смертью не дана однозначно, а представлена в виде символов, допускающих данную интерпретацию, но не предписывающих ее. Учение современного Христа соотносится с положениями о всеобщей нелинейности, о бесконечности поиска истины о мире, за счет чего появляется некоторая «бессубьектность» как его морали, так и общего пространства действия. Также объединяет тексты восприятие пространства современной жизни как ада, предчувствие ситуации Апокалипсиса, при этом причиной конца света становятся не только грехи людей, но и знания, не оставляющие простора для поиска и развития, фиксирующие мир и тем самым убивающие его.

Последний раздел главы посвящен анализу художественных средств, разрушающих однозначность высказывания и направленных на его деконструкцию, которая становится своеобразной реализацией концепции смерти автора в постмодернистском тексте. Данными средствами являются: на вербальном уровне использование периферийного значения слова, лексики, изъятой из обычного контекста, авторских окказионализмов, овеществление метафоры, создание метабол; на уровне синтаксиса - зевгма, алогизм (разрушение причинно-следственных отношений, ассоциативное построение фраз), оксюморонное построение фразы (соединение в позиции синтаксической однородности противоположных или разностилевых слов), на уровне текста -множественность стилей, игра цитатами, что в совокупности создает эффект шизофренизации текста и дает художественный вариант смерти автора как человека, владеющего истиной произведения.

Фрагментация постмодернистского текста, соединение различных стилей, взаимоисключающих положений, шизоанализ превращают стиль текста в модель хаоса, передают представление о мире как о «самоорганизующемся хаосе», который наделяется в постмодернизме особым значением. Он начинает восприниматься как «творящее начало», позволяющее преодолеть логоцентризм и отражающее «множественность текучей истины». Поэтому сам стиль

постмодернистских текстов может оцениваться как созидательный хаос, оказывающий активное влияние на сознание читателя. Текст в определенном плане может расцениваться как рефрейминг - расшатывание «рамки», выход за пределы осмысленных и четких представлений. В результате постмодернистский дискурс становится стратегией, направленной не на фиксирование определенной истины, а на изменение мышления, что, в совокупности со сходством определяющих черт постмодернистского стиля с художественными принципами апофазиса, даст основания говорить о глубинной апофатической парадигме представления истины, лежащей в основании постмодернистского дискурса, Но, с другой стороны, эта текучесть значения и языковая игра становятся преодолением небытия слов и языка, о котором писали М.Бланшо, Ж.Деррида, В.Руднев: фиксируя определенное значение, слово тем самым убивает его, поскольку не в силах вобрать в себя все неуловимое и отчасти иррациональное пространство вариаций его смыслов. В постмодернистских текстах, слово, становясь объектом деконструкции значения, «освобождается» от небытия - его включение в процесс бесконечного становления смысла превращается в преодоление смерти понятий. На уровне стиля это преодоление трансформирует текст в пространство бессмертия: возможность множества различных интерпретаций становится для постмодернистов гарантией бесконечной жизни текста.

В целом на основании проведенного анализа можно сказать, что построение мортального сюжета в постмодернистских рассказах направлено прежде всего на расшатывание стереотипа восприятия смерти современной цивилизацией - этому спссоСстсует ссобиГ: стиль поссстсосания о смерти, разрушающий однозначность изображаемого и допускающий множественность интерпретаций. Вместе с тем анализ типологии мортальных финалов рассказов, содержания геройных образов и хронотопа позволяет говорить о формировании особого нравственного подтекста сюжета, направленного на духовное очищение людей и современного мира, возвращение к исходной, архаической сути смерти и создания новой модели отношения к ней, однако эта мысль подана в текстах при помощи игровой дидактики постмодерна. Не основными чертами становятся проведение «системы заповедей» по метод}' «от противного» (через изображение череды смертей и жестокости, очевидно «неправильного» поведения персонажей), а также через сознание юродивого героя или авторско-геройной маски, апофатический дискурс, через немотивированкость смерти героев, которая становится загадкой, подталкивающей читателя к необходимости размышления о смерти. Данные приемы лишают нравственный подтекст изображаемой ситуации статуса догмы, превращая формирование «морали» в результат творчества читателя,

В четвертой главе («Система знаковой репрезентации мортального сюжета») анализируется роль традиционных символов в представлении мортального сюжета постмодернистских текстов, а также определяется значение и функции индивидуально-авторской символики, связанной с современной неклассической общефилософской и субъективной моделью мира.

Особенность символического представления данного сюжета, на наш взгляд, состоит в тесной связи используемых в тексте знаков с архаической системой мифологем. При обращении к смерти, одному из сильнейших архетипов, автор, возможно, отчасти бессознательно использует в тексте и ее архаические иррациональные составляющие, которые становятся доминантами символического плана повествования. Согласно К. Г. Юнгу, Ж.Дюрану, Г.Башляру, архетип

смерти находит свое выражение в мифологемах тьмы, тишины, неподвижности и т.д., которые, в свою очередь, реализуются в текстах при помощи конкретных знаков: например, мифологема тьмы представлена в рассказах символами ночи, слепоты, черного цвета и т.д. Так вокруг апофатического смыслового ядра текста выстраивается своеобразный символический ореол, каждая составляющая которого оказывается связанной с центральной ситуацией. Структура этого «ореола» неоднородна: в качестве его элементов можно выделить иррациональные мотивы (фрагментация, ломаные линии, тьма, путешествие и т.д.), соотносящиеся с архетшгаческим центром, н алогические» знаки, являющиеся реализациями этих мотивов или авторским воплощением семантики смерти (ковер-самолет, старушка, корабль, мертвые космонавты, духовая трубка и т.д.). В результате модель символического плана данного сюжета можно представить в виде расходящихся кругов с апофатическим смысловым ядром «смерть» в центре, значение которого не стягивается к центру, а расширяется в бесконечность. В соответствии с описанной моделью знаки, символы и мотивы, представляющие в текстах мортальный сюжет, рассматриваются в пределах нескольких групп: 1) иррациональные архетипические мотивы и мифологемы; 2) сквозные «логические» символы и мотивы, повторяющиеся в нескольких текстах разных авторов; 3) знаки-эквиваленты, формально разные, но обладающие одинаковым' или близким значением; 4) индивидуальные авторские символы, наделенные семантикой смерти.

В первой части главы проводится анализ рядов архаических оппозиций тьма-свет; верх-низ; мифологем воды, ветра, земли, мотивов путешествия, еды, свадьбы, а также цветовой символики. Данные элементы воспроизводят на уровне символов основной конфликт рассказов - противостояние жизни и смерти, однако реализация их в современных текстах имеет свои особенности. Так, мифологема света, в большинстве рассказов в сопоставлении с тьмой сохраняя свое архетипическое значение жизни, в ряде случаев приобретает отрицательную семантику, связываясь со смертью и воспринимаясь как враждебная человеку сила, причем это касается и природных (солнце), и искусственных (лампа, фонарь) источников. Тусклость света или его размытость способствует созданию в тексте атмосферы пограничного состояния, некоторой зоны между жизнью и смертью.

Мифологема тьмы в текстах реализуется не только на уровне лексики («мрак», «чернота», «мгла», «тень» и т.д.) и «темноты» хронотопа, но и лежит в основе мотива слепоты, повторяющегося в нескольких рассказах. Слепота героя подчеркивается знаковыми деталями повествования, в частности, присутствием тумана, дымки, «столбов пыли», дыма, темноты, характерными для пространства почти всех рассказов. В текстах Павича мотив слепоты связывается одновременно с присутствием небытия в человеке и с любовью как погружением во мрак, воспроизводя архетипическое соединение любви и смерти.

В целом реализация мотива слепоты на нескольких уровнях, особенно с точки зрения персонажа, становится выражением относительности восприятия, существования многих субъективных реальностей. Образ слепого героя служит метафорой взаимоотношения современного человека с миром: он воспринимает его в рамках своего сознания, тогда как мир на самом деле может оказаться совсем иным - традиционное значение слепоты как «символа незнания» в современных текстах используется для представления апофатической концепции реальности: человеку не дано до конца познать окружающую действительность

такой, какая она есть, он может воспринять лишь ее частный случай - «свою» реальность. Выходу за ее пределы мешают стереотипы, присутствующие в сознании, своя «мифология» (в понимании А.Лосева), на преодоление которой направлена авторская дидактика.

В текстах символическое противостояние жизни и смерти выходит также на уровень другой архетипической оппозиции ~ верха и низа, Но, несмотря на внешнюю пространственную противопоставленность данных мифологем, значения их в современных текстах сближаются: позиция верха подвергается инверсии, становясь пространством смерти и одновременно выражением напрасной тяга героев к высоте. Обращение к верху как к архаическому сакральному пространству и изображение его негативного значения, «давления» на героев, создает в постмодернистских текстах особую атмосферу враждебного мира, «мира без Бога», отражает необходимость духовной высоты для современного человека, его тоску по ней. Стремление к «восхождению», характерное для всех героев рассказов, можно интерпретировать как поиск трансцендентного сакрального пространства,' попытку уйти из этого «профанного» мира и смерти-низа с тем, чтобы обрести смерть-верх - смерть как переход в новый, внечеловсческий ¡статус, высшие сферы духовности.

Мортальный сюжет в текстах разных авторов также характеризуется постоянным присутствием мифологемы воды, реализованной в текстах в виде символов дождя, снега, реки, моря, а также (в соединении с мифологемой земли) грязи. Вода становится знаком близкой гибели героев и присутствия иного, потустороннего, мира, но вместе с тем в текстах отчетливо прослеживается обращение к ее амбивалентной архаической сути, соединяющей гаснь и смерть. Активизация в современных текстах архетипической сути акватической символики соотносит каждую конкретную текстуальную мортальную ситуацию с мифологическим циклом начала и конца цивилизации, а смерть героев превращает в катарсическую необходимость, в некий магический искупительный ритуал. Однако при этом ритуальный характер смерти и вообще погружения в воду или ее присутствия в постмодернистских текстах подвергается деконструкции за счет введения ее в иронический или сниженный контекст.

В цветовой гамме рассказов используется та же древнейшая амбивалентность: наиболее частотные цвета рассказов в символическом представлении смерти соответствует архетипической триаде белый (жизнь) -красный (переход) - черный (смерть), представляющей данную ситуацию в архаических культурах. Однако при сохранении основного спектра древнейших значений цветов, они помещаются в современный игровой апофатический контекст и наделяются «текучей» семантикой: их положительное или отрицательное значение выявляется из сопоставления друг с другом в ткани всего рассказа, что превращает пространство действия в пограничную зону, между жизнью и смертью, где между ними ведется постоянная борьба.

Ситуация смерти просоцирует повторение в текстах различных авторов одних и тех ш мотивов, восходящих, вероятно, к ее архетипической составляющей. Так, мотив путешествия, служащий основой построения морталького еюнета во многих рассказах, апеллирует к древнейшей архетипической схеме умирания как перехода, смены пространств, при этом большое значение уделяется инициации героя - приобщению к некоторому' высшему знанию через символическую смерть и воскрешение. С другой стороны, символы, содержащие семантику перехода,

находятся в русле постмодернистской эстетики - иронии (ковер-самолет, троллейбус, метро) или цитатности (трамвай).

Во многих текстах, особенно Ерофеева, Мамлеева и Сорокина, мортальный сюжет формирует архетнпическая связь трех метафор (по О. Фрейденберг): смерти, акта еды как умирания и воскресения и мотива «свадьбы» - победы над смертью, перехода в новое состояние. Однако данные «метафоры» реализованы в текстах в виде сцен гипертрофированной физиологии, что может быть связано с общей установкой постмодерна на представление всех слоев человеческого сознания, особенно управляющих поведением человека табуированных физиологических и бессознательных импульсов, которые обостряются в ситуации смерти. Вместе с тем, возможно, смысл обращения к бессознательному содержит и некую дидактику: через изображение этой стороны смерти происходит восстановление ее первоначального облика, очищение от ее современной симулякризации, возвращение ей архаической сути.

Далее в главе рассматриваются сквозные символы и мотивы, восходящие к одной традиционной «базе» значения, но получившие различные интерпретации в текстах разных авторов. Так, символ зеркала, сохраняя архетипическую семантику отражения, границы реального и иллюзорного миров, самопознания, используется авторами для иллюстрации современных положений постмодерна о Вселенной как совокупности миров и виртуальных реальностей, о фрагментнрованном субъекте (в текстах, как правило, отражение героя в зеркале не тождественно своему оригиналу), об интертекстуальности как черте литературы. Другим «семантически нагруженным» знаком, характерным для рассматриваемого сюжета, становится бабочка - появившись в рассказе Брэдбери «И грянет гром», а потом и в последующей литературе как символ легкости изменения будущего, в науке бабочка связывается с современным представлением о мире как самоорганизующемся хаосе, где непрогнозируемое» будущего получила название «эффекта лавины», или «эффекта бабочки» («баттерфляй-эффект», «butterfly effect»). В рассматриваемых рассказах это научное и художественное значение соединяется с феноменом смерти - бабочка превращается в воплощение хрупкости существования мира, легкости нарушения равновесия, необходимого для его существования. В целом анализ повторяющихся символов показывает, что их ряд (зеркало - бабочка - подвал - город - часы) обладает семой значения, так или иначе связанного со смертью (потусторонний мир, душа, ограниченность человеческого времени и др.), которая актуализируется в процессе развертывания сюжета. Но вместе с тем данные символы соединяют мортальную семантику с современными идеями, что позволяет, сохранив архетнпическое значение, ввести его в философский контекст XX века.

В следующем разделе главы исследуются знаки, формально разные, но обладающие сходным значением. Подавляющее большинство этих инвариантных значений представляет собой метафоры окружающего мира и смерти, что указывает на актуальность для современных авторов вопроса об их соотношении и сосуществовании. Проведенный анализ позволяет сказать, что окружающий мир в текстах представлен при помощи таких символов, как лабиринт (Борхес, Павич, Фузнтес, Кортасар), библиотека (Борхес), ряд отражающихся зеркал (Пелевин), шахматы (Павич). Данные метафоры отражают постмодернистские представления о нелинейности времени и пространства, релятивизме измерений, непознаваемой истины, Вселенной как совокупности виртуальных миров. Эта художественная

модель мира создает особый контекст, в который вписывается событие смерти, мировоззренческий фон развертывания смертного сюжета, В соответствии с этим в художественных текстах смерть также оказывается относительной: умирая в одном из пространств, герой продолжает жить в другом (во сне, тексте, воспоминаниях), что в какой-то мере подтверждает уже упоминавшаяся связь современного мортального сюжета с архаическим восприятием смерти как перехода. Таким образом, если в теории постмодерна смерть воспринималась как абсолютное событие, практически единственное, в котором человек оказывается равен сам себе, то в художественном пространстве современных рассказов смерть теряет свой статус абсолюта, а нелинейность мира и текста становится залогом бессмертия человека, автора, героя. В целом система инвариантных символов создает общий философско-мировоззренческий подтекст, позволяющий рассматривать событие смерти в рамках общего художественного пространства вне границ отдельных текстов.

Помимо описанных выше повторяющихся «логических» и иррациональных символов в тексте каждого автора присутствуют его индивидуальные знаки, представляющие архетип смерти и иллюстрирующие субъективную авторскую концепцию смерти. Ею, к примеру, становится мысль о саморазрушении современной цивилизации у Фуэнтеса («черная метка», «змея, кусающая свой хвост»), фиксированной определенности жизни у Ерофеева («икра»), невозможности помощи свыше у Виана (погибшие парашютисты) и Пелевина (мертвые космонавты, радио как голос Бога), гипертрофии жизни у Мамлеева («живот») и т.д. Конкретная форма знака зависит не только от личности автора, но и принадлежности его к той или иной стране (используются реалии этой страны, например, ацтекские богкества в рассказах Фуэнтеса, патно - Борхеса, советское радио - Пелевина, икра как дефицитный продукт - Ерофеева), большего или меньшего присутствия постмодерна в его рассказах (отсюда - большая или меньшая ироническая составляющая знака - икра, мурашки, радио с одной стороны, а с другой - зеркало, маска, пустыня и др.). Но в целом можно сказать, что знаки в произведениях разных авторов дополняют друг друга, находясь в рамках одного сюжетного пространства. Кроме того, в качестве авторских ключевых слов в ряде текстов выступают литературные и философские аллюзии, отсылающие к знаковым для культуры XX века архетипам - именам представителей философии кризиса - Ницше, Шопенгауэра, Шпенглера, Хаксли, которые ассоциируются у читателя с положениями о «смерти Бога», кризисе и гибели европейской цивилизации и всего мира. Данное использование ключевых имен, интертекстуальных связей, цитат деталей не только образует своеобразный литературно-философский код ситуации смерти, но н вводит конкретный текст в общее пространство культуры, находящееся вне времени. С этой точки зрения интертекстуальность становится своеобразным художественным способом спасения текста от небытия, специфическим постмодернистским видом бессмертия текста.

Подводя итоги 4 главы, необходимо заметить следующее. Используемая в качестве основы сюжета архетипическая ситуация смерти порождает в текстах соответствующую систему символов, восходящих к древнейшим мифологемам и их оппозициям: «тьма-свет», «верх-низ», земля, вода и др., а также к архаическим мотивам путешествия, еды, свадьбы, непосредственно связанных со смертью. Данные знаки по большей части сохраняют свою амбивалентную природу,

оказываясь связанными как с жизнью, так и со смертью, но вместе с тем это уже не архаическая их цельность и взаимодополняемость, а, скорей стремление к ней. Если архаическое сознание не звало противопоставленности жизни и смерти, то современный человек не только осознает этот разрыв, но и переживает его как главный кризис бытия, рождаюпщй трагичность всей жизни. Поэтому, возможно, архаическая символика в современных текстах появляется как противодействие кризисному' сознанию и выражение подсознательного стремления авторов связать жизнь и смерть в одно пластическое целое - не случайно амбивалентность прослеживается именно на уровне иррационально-знакового, а, значит, наиболее трудно поддающегося сознательному контролю со стороны автора слою текста. Но вместе с тем основной чертой использования архетипических символов в современных текстах становится их демифологизация; традиционные знаки воды, земли, света и тьмы помещаются в сниженный, иронический или нарочито гротескно-уродливый контекст всего рассказа, который лишает их ритуального характера, • бессознательное архетипическое содержание соединяется с постмодернистской иронией, деконструирующей традиционный смысловой центр, из-за чего значение символа еще более «размывается».

Подобная трансформация касается не только символов, но и архаических мотивов, включенных в сюжетную структуру текста, при этом наиболее заметным становится современное мироощущение. Непознаваемая для современного человека сущность смерти превращает традиционное «иное пространство» в апофэтическое, лишенное пространственной и временной фиксации, при котором ощутимым для человека становится лишь пересечение его границы. Это становится особенно заметным по контрасту с древними довольно четкими представлениями о загробном мире, имеющим конкретную локализацию и свою географию. В целом при реализации архетипических мотивов и символов, авторы, с одной стороны, сохраняя доминанту бессознательного значения, играют с ним, лишая знак ритуальности и мифологизма, и наполняют постмодернистским содержанием, отражающим современное мировосприятие. С другой стороны, использование архетипических символов возвращает в пространство мифа, создающего, согласно М. Элиаде, модели для ритуала - в результате в текстах происходит новая, вторичная ритуали^ация мортальной ситуации, основанная на глубинной традиционной архаической символике, ко помещенная в контекст современной апофатической философской парадигмы.

Кроме традиционных архетипических мифологем в текстах появляются «постмодернистские знаки», отсылающие к тому же архетипу смерти -современная философия вызывает своеобразие данного слоя символического плана рассказов. При этом на уровне этих символов жизнь ассоциируется с лабиринтом и множественностью путей развития, а смерть - с линейностью, с разрушением лабиринта - таким образом, жизнь связывается с апофазнсом как бесконечным развитием. При этом, хотя смерть и наделяется положительным значением морального императива, Тайны, второй необходимой составляющей бытия, авторы ищут бессмертие в тексте, лабиринте, иной реальности, через опыт переживания смерти (инициация героя) и интертекстуальное включение своего произведения в единое вневременное культурное пространство. Таким образом, изображая ситуацию смерти, сам текст становится вариантом бессмертия, причем направленным не только вверх по оси времени, но и вниз, к архетипической

составляющей, к утраченному древнему восприятию мира кат; пластичного целого жизни и смерти.

В заключении подеодятся итоги исследования и делаются основные выводы, касающиеся в том числе и своеобразия реализации мортального скшета в русских и зарубежных постмодернистских текстах.

Основные положения диссертации отражены в следующих публикацией:

1. Блинова М.П. Апофазис как форма художественного познания мира // Проблемы концептуализации действительности и моделирования языковой картины мира: Материалы Международной научной конференаии/Отв. ред. Т.В. Симашко. - Архангельск: Поморский государственный университет, 2002, с. 34-35.

2. Блинова М.П. Апофатический принцип поэзии Э.По // Вестник студенческого научного общества. Вып. 4,- Краснодар: КубГУ, 2002, с. 104-111.

3. Блинова М.П. Архетип как форма познания личности ¡в художественном тексте (теоретический аспект) // Антропоцентрическая парадигма в филологии: Материалы Международной научной конференции/ Ред.-сост. Л.П. Егорова. - Ставрополь: СГУ, 2003, с. 70-77.

4. Блинова М.П. Апофатический аспект сюжстоетроения лирики Э.По // Творческая индивидуальность писателя: традиции и новаторство. Сб. науч. трудов. - Элиста: КалмГУ, 2003, с. 30-37.

5. Блинова М.П. Апофатический аспект понимания и интерпретации архетипических структур Н Проблема понимания, языка в современной социокультурной ситуации: Материалы межвузовской научно-практической конференции. - Краснодар: КГАУ, 2003, с 151-156

6. Блинова М.П. Архетип ическая реализация ситуации смерти как скшетообразующий компонент // Социально-экономический ежегодник, -Краснодар: ЮИМ, 2003, с. 194-198.

7. Блинова М.П. Интерпретация богословского апофатического дискурса в постмодернистской философии // Философия, наука, религия: в поисках диалога; Материалы всероссийской научно-практической конференции. -Краснодар, 2004, с. 33-37.

8. Блинова М.П, Функции архетипа в интерпретационном поле текста // Актуальные проблемы современного языкознания и литературоведения; Материалы 2-й межвузовской докторантско-аспирантской конференции. В 2-х ч. 4.2. - Краснодар," 2004, с. 141-146.

9. Блинова М.П, Архетипичеокий подтекст рассказов В. Пелевина // Лингвистические и эстетические аспекты анализа текста и речи: Материалы всероссийской (с международным участием) научной конференции. Т.1. -Соликамск, 2004, с. 147-150.

БЛИНОВА Марии« Петровна

Мортяльный сюжет в нравственно-философском пространстве малой постмодернистской прозы (русский и зарубежный опыт)

Отпечатано в типографии ООО «Кубаньпечать» 350059, г. Краснодар, ул. Уральская 98\2 Заказ №_ Тираж 100 экз.

РНБ Русский фонд

2007-4

17484

//' о

Оглавление научной работы автор диссертации — кандидата филологических наук Блинова, Марина Петровна

Введение.

1 Архетипические и апофатические основы сюжетостроения.

1.1 Категория сюжета как литературоведческая проблема.

1.2 Архетип как теоретическая проблема и историко-литературная категория.

1.2.1 Классическая теория архетипов Юнга.

1.2.2 Архетип в философском и историко-литературном осмыслении.

1.3 Философско-эстетическая парадигма апофазиса.

1.3.1 Суть апофатического метода в богословии.

1.3.2 Восточный аналог апофазиса.

1.3.3 Современный философский и литературоведческий аспект апофазиса.

2 Идейно-эстетическая парадигма интерпретации концепта смерти.

2.1 Интерпретация смерти в классической философии и литературе.

2.2 Смерть в литературно-критическом пространстве постмодерна.

2.3 Реализация основных составляющих концепта смерти в художественных текстах постмодерна.

2.3.1 Смерть как игра (Б.Виан, В.Пелевин).

2.3.2 Смерть как конвейер (Вик.Ерофеев, Б.Виан).

2.3.3 Коммерциализация смерти (К.Фуэнтес, Вик. Ерофеев, В.Пелевин,

Д. Бартельми).

2.3.4 Смерть как пространство Тайны (Х.Л.Борхес, Ю.Мамлеев).

2.3.5 Смерть как обретение индивидуальности (Х.Л. Борхес, Ю.Мамлеев, Х.Кортасар).

2.3.6 Отношения «Я» и «Другого» в мортальной ситуации (Ю.Мамлеев).

3 Структура и содержание сюжетообразующих элементов в малой постмодернистской прозе.

3.1 Типология гибели героев.

3.2 Пространственно-временная организация текстов.

3.2.1 Особенности представления художественного пространства.

3.2.2 Особенности представления художественного времени.

3.3 Характеристика героев.

3.4 Религиозные архетипы в становлении мортального сюжета.

3.5 Стиль как выражение формальной стороны мортального сюжета и концепции смерти автора.

4 Система знаковой репрезентации мортального сюжета.

4.1 Иррациональные архетипические мотивы и мифологемы.

4.1.1 Архаические мифологемы.

4.1.2 Повторяющиеся архетипические мотивы.

4.2 «Сквозные» символы и мотивы.

4.3 Символы-инварианты.

4.4 Индивидуальные авторские символы.

Введение диссертации2004 год, автореферат по филологии, Блинова, Марина Петровна

Философия и наука XX века характеризуется созданием особой модели нелинейного и непостижимого мира, главной чертой которого становится множественность и релятивизм, причем не только физических величин — времени и пространства, но и духовных - Истины, Добра, Бога. Стремление избежать догматизма и негативное отношение к любой моносемии провоцируют современный духовный кризис: нравственные категории теряют статус авторитетов, превращаясь в объект игры, дробясь в бесчисленных интерпретациях и становясь предметом сомнения в самом факте их существования.

Недоверие к позитивистскому знанию, установка на плюрализм и релятивизм наиболее ярко отражаются в литературе постмодерна, создающей полисемичную модель текста, разрушающего линейность повествования, направленного на игру с читателем и активное сотворчество с ним, многозначность и множественность интерпретаций. Главным принципом построения текста становится смысловая неопределенность (Ж.Деррида), в соответствии с этим меняется суть отношений автора и читателя - они включаются в игру в погоне за ускользающей истиной текста, которая теряет свой статус Абсолюта, превращаясь в результат языковой игры. Следствием этих игровых отношений становится ярко выраженный и провозглашаемый антидидактизм литературы, утрата ситуации нравственного учения и духовного катарсиса читателя, демифологизация и инверсия традиционных символов культуры.

В этом контексте особый научный интерес вызывает художественная реализация экзистенциальной проблемы, неизбежно связываемой с нравственностью, - ситуации смерти, которая позволяет рассмотреть так называемые неклассические тексты под углом этической проблематики, во многом определяющей своеобразие их сюжетной организации (в частности, формирование постмодернистского мортального сюжета, построенного вокруг ключевого события смерти), и обязательное присутствие морально-философского подтекста. Однако особенности построения и дидактики мортального сюжета постмодерна, заключающиеся одновременно и в апеллировании к классическим структурам, и к созданию расширяющегося поля интерпретаций текста останутся непроясненными без обращения к теории сюжета, архетипа и апофазиса, а также конкретного текстуального анализа постмодернистских произведений. Кроме того, данный анализ позволит исследовать символический план присутствия архетипических структур и сюжетную модель преодоления моносемии текста. С этой целью в работе рассматриваются более пятидесяти рассказов, которые можно назвать постмодернистскими на основании следующих признаков:

- авторский отказ от традиций классического повествования (реалистическая проза XIX в.), нежелание воспроизводить художественную модель мира, подлежащую интерпретации в традициях повседневной психологии;

- усложненная фабульно-сюжетная организация текста; преодоление традиций линейного повествования в пользу неканонических (виртуальных) пространственно-временных параметров события;

- значительный интертекстуальный потенциал текста, обращенного к самым разным религиозным, философским и литературным концепциям минувших эпох; свободный синтез диаметрально противоположных образных систем с целью создания парадоксального сюжета, повышающего читательскую активность;

- корректирующая ирония, позволяющая не только автору, но и повествователю устраняться от категорических нравственных оценок и подавать любой художественный факт, будь то моральное падение или смерть как максимально двусмысленное событие, активно существующее в своей принципиальной незавершенности;

- шизоидность (в значении термина постмодернистского литературоведения) героя, размывающая границы нормальности и безумия, усугубляющая антиномический и апофатический характер таких архетипических проблем, как свобода и рабство, победа и поражение, жизнь и смерть.

Принципом объединения текстов различных русских и зарубежных авторов становится наличие общей сюжетной доминанты - ситуации смерти, позволяющей включить тексты в единое пространство мортального сюжета, становящегося специфической формой адаптации постмодернистского текста.

Актуальность исследования. Общегуманитарный ракурс. Работа посвящена одной из самых значимых проблем современных гуманитарных наук содержанию и перспективам постмодернистской риторики, активно осваивающей дискурсы предшествующих эпох с целью преодоления власти классических метарассказов, будь то христианский сюжет или доминирующий сюжет того или иного литературного направления. Акцентированный интерес к проблеме смерти помогает освоить нравственное пространство современной прозы и предложить свой вариант истолкования основных категорий постмодернизма, таких, как корректирующая ирония или смерть субъекта (автора-героя-читателя). Ракурс теоретической поэтики. Работа, начинающаяся с систематизации научных знаний о литературном сюжете, не ограничивается рассмотрением известных вариантов решения этой популярной филологической проблемы. Разделы, посвященные архетипическим и апофатическим основам сюжетостроения, призваны определить основную модель организации постмодернистского текста малой прозы, который использует стандартное, классическое знание (архетипы) и создает художественный мир расширяющихся значений, не подлежащих однозначной интерпретации (апофазис). Историко-литературный и интерпретационный ракурсы. В работе основное место отводится конкретному анализу художественных текстов с выделением наиболее значимых востребованных параметров интерпретации, таких, как пространственно-временные координаты сюжета, характеристика героя, событие смерти и его знаковая репрезентация. Из научного прочтения более 50 художественных текстов складывается единый образ постмодернистского сюжета, в котором центральные позиции занимает ситуация завершения жизни. При этом учитываются и особенности авторских и национальных моделей литературного мира.

Новизна исследования. В пределах диссертационной работы поэтика сюжета, ставшая традиционной темой многих теоретических размышлений о литературе, рассматривается в новом терминологическом поле; обращение к категориям архетипической символики и апофатического расширения привычных значений позволяет предложить неканонический вариант истолкования отношений постмодернизма с традиционными культурами. Особое внимание уделено созданию образа единого сюжетного пространства, в котором взаимодействуют герои и события, объединенные концепцией «мортальный сюжет»; в рамках этого пространства акцентируется внимание как на индивидуальных чертах авторской поэтики, так и на константных признаках изучаемого сюжета в целом. В работе вводится и теоретически обосновывается принципиально новое понятие «мортального сюжета», которое позволяет систематизировать разные художественные тексты по выявленному признаку событийной доминанты, а также оценить литературный опыт постмодернизма с точки зрения экзистенциальной проблемы классического типа - смерти.

Цель исследования - изучение мортального сюжета малой постмодернистской прозы (на материале русской и зарубежной литератур) в контексте теоретических проблем повествовательной организации текста и нравственно-философских проблем событийного содержания произведений. Поставленная цель предполагает решение следующих научных задач:

- систематизация научных знаний о сюжете как о значимой категории теоретической и исторической поэтики;

- представление классической теории архетипа (система К. Юнга) в контексте литературоведческой адаптации категорий психологических и философских наук;

- представление метода апофатического богословия в контакте с философскими и литературными методами познания истины через отказ от абсолютизации ее частных атрибутов;

- рассмотрение постмодернистского философского дискурса в аспекте его обращенности к многоуровневой проблеме смерти;

- обоснование мортального сюжета как способа организации постмодернистского художественного текста;

- изучение пространственно-временных параметров (хронотопа) мортального сюжета с акцентированным анализом уровня религиозной архетипической символики;

- решение проблемы героя как знакового центра мортального сюжета;

- анализ речевой ткани малой постмодернистской прозы и постановка проблемы дидактических функций мортального сюжета;

- изучение малой постмодернистской прозы как системы классических архетипов, подтверждающих свое архаическое содержание или претерпевающих инверсионные изменения;

- интерпретация авторских моделей мира малой постмодернистской прозы через системный анализ индивидуальной, субъективной символики.

Объект исследования - художественные тексты русской (Ю.Мамлеев, В.Пелевин, Вик.Ерофеев, Евг. Попов и др.) и зарубежной (Х.-Л. Борхес, Б. Виан, М. Павич, К. Фуэнтес, Х.Кортасар, Д.Бартельми и др.) малой прозы XX века, объединенные по признаку событийной доминанты.

Предмет исследования — уровень художественного повествования, играющий основополагающую роль в формировании структуры и нравственно-философского подтекста мортального сюжета.

Теоретические и методологические основы исследования: 1) методы теоретической поэтики (С.Н. Бройтман, В.И. Тюпа, Н.Д. Тамарченко), позволяющие оценить становление новых сюжетао-жанровых отношений в литературном процессе; 2) адаптированные литературоведением методы психологии (К.Юнг) и богословия (Псевдо-Дионисий Ареопагит), используемые для анализа архетипического и апофатического уровней организации текста; 3) методы философской критики (Ж. Деррида, МБланшо, У.Эко), рассматривающие художественные произведения в широком культурологическом контексте, в котором литературный текст обеспечивает нравственную активность; 4) лингвопоэтические методы, призванные раскрыть внутренний мир произведения в единстве составляющих его знаков, подлежащих интерпретационной деконструкции.

Научно-практическая значимость. Данные диссертационного исследования могут быть использованы при теоретическом изучении категории сюжета, а также феномена постмодерна как философского и литературного направления. Интерпретация самих художественных текстов может быть включена в лекционно-практические курсы, посвященные литературе XX века. Кроме того, работа, остающаяся в рамках литературоведения, апеллирует к таким областям гуманитарного знания, как философия, богословие, психология, лингвистика, танатология, а, значит, может представлять определенный интерес для междисциплинарных исследований.

Апробация работы. Результаты исследований, выполненных по теме диссертации, были представлены на международной научной конференции «Проблемы концептуализации действительности и моделирования языковой картины мира» (Архангельск, 2002); в «Вестнике студенческого научного общества. Вып. 4.» (Краснодар, 2002); на 2-й и 3-й межвузовских докторантско-аспирантских научных конференциях «Актуальные проблемы современной русистики и литературоведения» (Краснодар, 2003, 2004); на международной научной конференции «Антропоцентрическая парадигма в филологии» (Ставрополь, 2003); в межвузовском сборнике научных статей «Творческая индивидуальность писателя: традиции и новаторство» (Элиста, 2003); на межвузовской научно-практической конференции «Проблема понимания, языка в современной социокультурной ситуации» (Краснодар, 2003); на всероссийской научно-практической конференции «Философия, наука, религия: в поисках диалога» (Краснодар, 2004); на всероссийской (с международным участием) научной конференции «Лингвистические и эстетические аспекты анализа текста и речи» (Соликамск, 2004), на всероссийской научной конференции «Литературный процесс в зеркале рубежного сознания: философский, лингвистический, эстетический и культурологический аспекты» (Магнитогорск, 2004), на международной научной конференции «Литература в диалоге культур» (Ростов-на-Дону, 2004), на международной научной конференции «Русская философия и православие в контексте мировой культуры» (Краснодар, 2004).

Основные положения, выносимые на защиту

1. Основой формирования новой модели сюжета в постмодернистских текстах становится переход к философской парадигме видения мира как нелинейного, множественного и непознаваемого. В результате задачей автора становится создание текста в виде незавершенной апофатической структуры, получающей свое развитие в читательском сознании и в пространстве других произведений.

2. Максимальную «открытость» текста и в то же время апеллирование к устойчивым классическим архетипическим структурам обеспечивает художественное обращение к апофатическому феномену смерти, которое предполагает особую форму организации постмодернистского текста -мортальный сюжет.

3. Использование мортального сюжета становится причиной появления архетипического символического плана повествования, что ведет к вторичной ритуапизации постмодернистского текста. Ее сутью является внешняя демифологизация архетипических символов при глубинном сохранении их сакрального значения, которое помещается в расширяющееся апофатическое поле смыслов текста. При этом главным принципом постмодернистского ритуала становится признание множественности значений объекта ритуапизации, его незамкнутость и максимальная открытость для интерпретаций

4. В философии постмодерна, характеризующейся кризисом личностного начала, смерть начинает восприниматься как единственная ситуация, в которой проявляется и самоидентифицируется человек-субъект, поэтому особенностью постмодернистской интерпретации данного феномена становится стремление разрушить современный образ «спрятанной», «безобразной» (Арьес) смерти. В результате опытом мортального приобщения, необходимого для современного человека, становится текст.

5. Философская постмодернистская интерпретация феномена смерти обуславливает формирование нравственного подтекста мортального сюжета, направленного на духовное очищение человека и современного мира, расшатывание стереотипа восприятия смерти современной цивилизацией и необходимости создания новой модели отношения к ней.

6. Нравственный подтекст предполагает наличие особой дидактики постмодерна, которую можно назвать «игровой». Ее основными чертами становится создание «системы заповедей» по методу «от противного», рассчитанных на негативный катарсис воспринимающего текст, иронический или апофатический дискурс, игра с читателем, подталкивающая его к необходимости размышления о смерти. Данные приемы лишают нравственный подтекст изображаемой ситуации статуса догмы, превращая формирование «морали» в результат творчества читателя.

7. Своеобразие дидактики в рассказах русских и зарубежных авторов связано с различной нравственно-эмоциональной доминантой текстов: если западные писатели ищут некую Истину бытия и небытия в информационном интеллектуализированном пространстве, то русские авторы переживают этот поиск, перенося его в духовную реальность бытия.

8. Отличительной чертой рассматриваемых русских постмодернистских текстов становится обращение к особенностям восприятия феномена смерти в советском государстве. Герои рассказов помещаются на стыке двух реальностей: сакрально-апофатическом, архетипизированном пространстве смерти и максимально идеологизированном советском социуме. Разорванность сознания, порожденная данной ситуацией, невозможность для советского человека адекватного отношения к феномену смерти как таинственной амбивалентной онтологической сущности придает особый трагизм интерпретации мортального сюжета у русских постмодернистов.

9. В рамках и русского, и зарубежного философско-художественного пространства постмодерна смерть ассоциируется с линейностью, рациональной фиксацией истины, закрытостью и определенностью значения, а жизнь - с лабиринтом, множественностью путей и интерпретаций, то есть с апофазисом как бесконечным развитием и движением к постоянно ускользающей истине.

10. Философия и художественная практика постмодерна, констатируя разрушение в современном сознании «классического» восприятия смерти как ритуализированной сакральной ситуации, в то же время пытается создать новый ритуал, актуализирующий апофатическую суть и архаическую амбивалентность данной ситуации.

Структура работы. Диссертационное исследование состоит из четырех глав, введения, заключения и библиографического списка. Первая глава носит теоретический характер и является описанием терминологического поля исследования. Вторая глава посвящена анализу мортального классического и постмодернистского философского дискурса. В третьей главе рассматривается сюжетный мир малой постмодернистской прозы на основании анализа более 50 рассказов русских и зарубежных авторов. Четвертая глава представляет собой исследование знакового уровня реализации мортального сюжета.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Мортальный сюжет в нравственно-философском пространстве малой постмодернистской прозы"

Выводы

Используемая в качестве основы сюжета архетипическая ситуация смерти порождает в текстах соответствующую систему символов, восходящих к древнейшим мифологемам и их оппозициям: «тьма-свет», «верх-низ», земля, вода и др., а также к архаическим мотивам путешествия, еды, свадьбы, непосредственно связанных со смертью. Данные знаки по большей части сохраняют свою амбивалентную природу, оказываясь связанными как с жизнью, так и со смертью, но вместе с тем это уже не архаическая их цельность и взаимодополняемость, а, скорей стремление к ней. Если архаическое сознание не знало противопоставленности жизни и смерти, то современный человек не только осознает этот разрыв, но и переживает его как главный кризис бытия, рождающий трагичность всей жизни. Поэтому, возможно, архаическая символика в современных текстах появляется как противодействие кризисному сознанию, как выражение подсознательного стремления авторов связать жизнь и смерть в одно пластическое целое - не случайно амбивалентность прослеживается именно на уровне иррационально-знакового, а, значит, наиболее трудно поддающегося сознательному контролю со стороны автора слою текста. С этим связана и особая структура архетипического знакового плана текстов, строящаяся именно на системе мифологических оппозиций: если есть одна мифологема, присутствует и вторая, парная ей, и сюжет на знаковом уровне складывается из их взаимодействия, становясь на знаковом уровне своеобразной моделью бытия, включающего в себя и жизнь, и смерть.

Но вместе с тем основной чертой использования архетипических символов в современных текстах становится их демифологизация: традиционные мифологемы воды, земли, света и тьмы помещаются в сниженный, иронический или нарочито гротескно-уродливый контекст всего рассказа, который лишает их ритуального, мифологического характера. В результате в данных символах бессознательное архетипическое содержание соединяется с постмодернистской иронией, деконструирующей традиционный смысловой центр, из-за чего значение символа еще более «размывается». Подобная деконструкция архетипических знаков может быть напрямую связана с особенностями мировосприятия авторов XX века, порождающих инверсию традиционных символов. Так, свет, с одной стороны, приобретает отрицательную коннотацию, причем это касается и естественного света, и искусственного - враждебность по отношению к современному человеку исходит не только со стороны современной цивилизации, но уже и со стороны природы, происходит расширение границ враждебного пространства. Но, с другой стороны, присутствие света во второстепенных символах в его сопоставлении с мраком активизирует бессознательное содержание данной мифологемы, и свет начинает выступать как положительное, жизненное начало. У Мамлеева смерть отождествляется со светом, но это не просто инверсия мифологем, а следствие его концепции смерти как чего-то очищающего, смерть по контрасту с жизнью, которую показывает Мамлеев, становится чем-то положительным.

Еще более интересной оказывается трансформация мифологемы Верха — при сохранении его архетипического значения в рассказах показано, что эта позиция оказывается замещенной смертью или же, наоборот, давит на героев. Вверху оказывается не просто пустота, как, к примеру, в экзистенциалистских текстах, а смерть или угроза - в текстах большинства рассказов появляется образ давящего на героев неба, воплощающего современный мир без Бога и невозможность устремления вверх. Так современная философия порождает в тексте образ враждебного давящего мира и неба.

Но вместе с тем и инверсия, и трансформация традиционных мифологем обращается к основному спектру значений их архетипического содержания: даже инверсия, к примеру, Верха и Низа основана на механизме включения архетипических связей, то есть на контрасте их значения в тексте со значением в подсознании читателя. Так, отсутствие высоты и наличие смерти в небе задействует традиционное значение Неба как вместилища всего светлого, и приобретает особую значимость как раз по контрасту с ним. Трансформация касается не только символов, но и архаических мотивов, включенных в сюжетную структуру текста, при этом наиболее заметным становится современное мироощущение. К примеру, в большинстве текстов используется архаическая концепция смерти как перехода, но в отличие от древней мифологии современные авторы не дают конечной точки перехода, оставляя открытым вопрос о ней. Непознаваемая для современного человека сущность смерти превращает иное пространство в апофатическое, лишенное пространственной и временной фиксации, при котором ощутимым для человека становится лишь пересечение его границы. Это становится особенно заметным по контрасту с древними довольно четкими представлениями о загробном мире, имеющим конкретную локализацию и свою географию. Актуальным для большинства современных авторов оказывается и мотив архаической инициации героя, что перекликается с концепцией Левинаса о приобщении к смерти через гибель Другого: в рассматриваемых рассказах герой переживает необходимый опыт смерти, в том числе и своей собственной. Эта же инициация может прослеживаться и на качественно ином уровне: в ряде рассказов Другим становится герой, а субъектом, приобщающимся к смерти - стоящий за рамками текста автор и читатель. Так архетипический момент инициации оказывается вписанным в постмодернистскую философию, однако при этом акцент делается именно на умирании героя или персонажей, а вторая составляющая процесса иницации - воскрешения в новом качестве - присутствует в тексте лишь имплицитно в качестве отдельных символов. Это указывает на то, что для современных авторов важен прежде всего сам опыт смерти с целью ее обретения, а воскрешение вследствие этого становится не столь определенным, отходя в область апофатического пространства смерти.

Интересной трансформации подвергается и архетипическая связь мифологем еды и свадьбы со смертью: в рассказах Мамлеева и Ерофеева физиологический характер этой связи выходит на первый план, подвергаясь гротеску, рассчитанному на шоковое восприятие читателя. Происходит обнажение бессознательных связей, выпячивание их на первый план как управляющих поведением человека, что связано с общей эстетикой и философией постмодернизма, стремящегося показать все стороны бытия как равноправные, в том числе и подсознательные импульсы человеческой психики.

Таким образом, при реализации архетипических мотивов и символов, авторы, с одной стороны, сохраняя доминанту бессознательного значения, играют с ним, лишая знак ритуальности и мифологизма, и наполняют постмодернистским содержанием, отражающим современное мировосприятие. С другой стороны, использование архетипических символов возвращает в пространство мифа, создающего, согласно М. Элиаде, модели для ритуала - в результате в текстах происходит новая, вторичная ритуализация мортальной ситуации, основанная на глубинной традиционной архаической символике, но помещенная в контекст современной апофатической философской парадигмы.

Кроме традиционных архетипических мифологем в текстах появляются «постмодернистские знаки», отсылающие к тому же архетипу смерти — современная философия вызывает своеобразие данного слоя символического плана рассказов. При этом на уровне этих символов жизнь ассоциируется с лабиринтом и множественностью путей развития, а смерть - с линейностью, с разрушением лабиринта - таким образом, жизнь ассоциируется с апофазисом как бесконечным развитием. Образным воплощением постмодернистского тезиса «мир-текст» становится Вселенная-библиотека и повторяющийся во многих текстах мотив письма - как модели жизни, вписанности себя в окружающее пространство. С другой стороны, этот же мотив выражает стремление автора запечатлеть себя в герое и пережить через него опыт смерти в тексте. Характерным для текстов становится и лишение героев биологического или духовного бессмертия, показ бессмертия как чего-то пагубного для человека. Но при этом, хотя смерть и наделяется положительным значением морального императива, Тайны, второй необходимой составляющей бытия, авторы все же ищут это бессмертие в тексте, лабиринте, иной реальности, через сам опыт переживания смерти в тексте (инициация героя), через интертекстуальное включение своего текста в единое вневременное культурное пространство. Таким образом, показывая, с одной стороны, невозможность бессмертия, текст сам становится его вариантом, причем направленным не только вверх по оси времени, но и вниз, к архетипической составляющей, к утраченному древнему восприятию мира как пластичного целого жизни и смерти.

Заключение

Недоверие к исключительно рациональному знанию, ставшее основой современной науки и философии, вызывает необходимость введения категории сюжета в новый литературоведческий контекст, в должной мере отражающий смену философской парадигмы. В данной работе после рассмотрения собственно понятия сюжета в качестве подобного контекста предлагается и обосновывается апофазис, рассматриваемый как специфическое общефилософское понятие и метод, направленный на преодоление догматической истины и бесконечное расширение границ познания, и теория архетипов как уникальная система передачи классического знания. Именно это соединение в рамках одного текста архаической знаковой структуры и свободы ее достраивания и интерпретации образуют своеобразие и русского, и зарубежного постмодернистского текста, которое в наибольшей степени проявляется в произведениях с мортальным сюжетом. Его понятие в ходе исследования расширяется от «обыденного» понимания как цепи событий, приведших к смерти героя, до специфической формы организации постмодернистского текста, позволяющей не только соединить два указанных полюса — архетипы и апофатику, но и предполагающей неизбежное присутствие нравственного учения, являющегося одним из элементов архетипа смерти. Данное учение становится необходимым именно в XX веке в связи с особенностями сформировавшейся модели отношения к смерти в массовой культуре и сознании. Ритм жизни современной цивилизации, ее система ценностей приводят к вытеснению смерти из бытия человека, отношению к ней как к чему-то безобразному и вместе с тем рядовому — происходит утрата сакрального статуса данного события. Его демифологизация, массовое признание жизни как единственной ценности человеческого существования, по сути маскирующее глубокий страх перед небытием, ведут к созданию симулякра смерти и утрате субъектом своего экзистенциального статуса, своих «бытийных» рамок, а также к патологической некроориентированности современной культуры. Анализ художественных и теоретических текстов русских и зарубежных постмодернистов показал, что, несмотря на лозунг «пересекать границы и засыпать рвы» между массовым и элитарным (Л.Фидлер), мортальный дискурс постмодерна становится противодействием подобному китчевому восприятию феномена смерти и направлен на разрушение современного стереотипа как самой смерти, так и отношения к ней (с этим связан и особый стиль мортального повествования, разрушающий однозначность изображаемого и допускающий множественность интерпретаций). В результате задачей текстов становится возвращение данному феномену исходной архаической амбивалентной сути и ценности смерти как события, определяющего уникальность бытия, нравственность и индивидуальность человека, а сами рассказы превращаются в необходимое для современного человека приобщение к смерти через ее переживание в пространстве художественного произведения.

Анализ типологии мортальных финалов рассказов, содержания геройных образов и хронотопа доказьюает формирование этого особого нравственного подтекста сюжета - конвейер смертей в современном мире предстает прежде всего как следствие неправильного восприятия мортального феномена, а также агрессии и деструкции, сосредоточенных в самом человеке, что иллюстрирует и большое количество убийств в текстах, и отсутствие безопасного для персонажей пространства, и соединение в одном герое нескольких противоположных религиозных архетипов - Христа, Иуды, фарисеев, Пилата. В связи с этим встает вопрос о необходимости очищения мира и создания новой модели отношения к смерти, однако эта мысль подана в текстах через игровую и инверсную дидактику постмодерна. Ее основными чертами становится проведение «системы заповедей» по методу «от противного» (через изображение череды смертей и жестокости, очевидно «неправильного» поведения персонажей), а также через сознание юродивого героя или авторско-геройной маски, апофатический дискурс, через немотивированность смерти героев, которая становится загадкой, подталкивающей читателя к необходимости размышления о смерти. Данные приемы лишают нравственный подтекст изображаемой ситуации статуса догмы, превращая формирование «морали» в результат творчества читателя.

Вместе с тем своеобразие рассказов русских авторов (Ю. Мамлеев, В.Пелевин, Вик.Ерофеев) связано с постоянным обращением к особенностям существования и восприятия апофатического феномена смерти в советском государстве.

Воспринимая советский строй как воплощение догматизма, застывшей мысли и стереотипов, то есть, по сути, как воплощение всего «зла», на преодоление которого направлен постмодерн, русские авторы доводят до крайности основные положения современного мортального философского дискурса — смерть Бога, неразличение жизни и смерти (В.Пелевин), создание мортального симулякра (Вик.Ерофеев), некроориентированность жизни (Ю.Мамлеев) рассматриваются как следствие советской тоталитарной системы, порожденные ею фантомы. Герои русских авторов существуют словно на стыке двух реальностей - сакрально-апофатическом, архетипизированном пространстве смерти и лишенным Тайны, максимально идеологизированном советском социуме, представленном в текстах через концепты и узнаваемые реалии бывшего строя. Эта разорванность сознания, невозможность для советского человека правильного отношения к феномену смерти как таинственной амбивалентной сущности бытия придает особый трагизм интерпретации мортального сюжета у русских постмодернистов, что особенно заметно по сравнению с текстами западных авторов. Если в рассказах Х.-Л. Борхеса, К.Фуэнтеса, Б.Виана, М.Бланшо, М.Павича и др. герой, а вместе с ним и автор, ищут некую Истину бытия и небытия в информационном интеллектуализированном пространстве, то русские авторы переживают этот поиск, перенося его в духовную реальность своего бытия. Отсюда возникает некоторая эмоциональная отстраненность западного постмодернистского повествователя, в то время как рассмотренные русские писатели, хотя и помещают основные концепты русской культуры и религии в игровой дискурс, невольно на уровне подтекста передают онтологическую тоску по ним как часть своего сознания и духовного опыта. Этим определяется и своеобразие дидактики русских и зарубежных авторов. С другой стороны, фрагментированность персонажей в рассказах русских авторов (особенно В. Пелевина и Ю. Мамлеева) становится причиной поиска себя, своего истинного «я» в условиях всеобщего релятивизма. Провозглашаемая философией множественность и отсутствие центра помещаются внутрь сознания человека также и у Х.Л. Борхеса, и у Б.Виана, и у М.Павича, но лишь у русских постмодернистов это отсутствие единого «я» осознается как трагедия современного человека.

В целом философия постмодерна, с одной стороны, констатируя разрушение в современном сознании «классического» восприятия смерти как сакральной ситуации, ритуала, с другой - пытается создать новый ритуал, возвращающий к апофатической сути и архаической амбивалентности данного феномена. Глубинным смыслом этого ритуала становится не только инициация читателя, но и обретение специфическое бессмертия, трактуемого в рамках постмодернистской философской парадигмы - представления о всеобщем релятивизме и мире как нелинейной структуре, совокупности виртуальных хронотопов и разновидности знаковой системы - текста. В соответствии с этим смерть героя, изображаемая всего лишь как знак текста, который продолжает жить в читательском сознании, становится моделью постмодернистского восприятия гибели уже реального человека - он может преодолеть небытие, введя свою смерть в реальность текста, под которым понимается и бесконечно интерпретируемое пространство культуры. Множественность интерпретаций вследствие апофатичности «текста» становится залогом постмодернистского бессмертия, так как предполагает вечный поиск, движение к истине - именно поэтому нелинейность и апофазис сопоставляются с жизнью, а линейность - с завершением поиска — смертью. В результате текст с мортальным сюжетом в постмодерне становится особой «стратегией умирания», дающей вариант бессмертия.

С другой стороны, использование мортального сюжета становится причиной появления архетипического символического плана повествования, что ведет к вторичной ритуализации постмодернистского текста. Архаические символы и мотивы мифологизируют пространство развития сюжета, возвращая автора и читателя в реальность ритуала, но вместе с тем традиционно сакральное пространство разворачивания мортального сюжета помещается в игровой постмодернистский дискурс, направленный на децентрацию, преодоление моносемии текста и деавтоматизацию читательского восприятия. В результате происходит разрушение традиционной однозначной ритуальности используемых символов, их демифологизация в сниженном, ироническом или нарочито гротескно-уродливом контексте. При этом в текстах русских авторов (особенно Ю.Мамлеева и Вик.Ерофеева) при реализации в текстах архетипических мотивов, связанных со смертью - еды и свадьбы, происходит обнажение бессознательных связей, выпячивание их на первый план как управляющих поведением человека, что связано с общей эстетикой и философией постмодернизма, стремящегося показать все стороны бытия как равноправные, в том числе и подсознательные импульсы человеческой психики. В рассказах указанных авторов гипертрофированная физиология бессознательного достигает своего максимального выражения, в отличие, к примеру, от текстов Б.Виана, где иррациональная энергия деструкции, присутствующая в каждом герое, лишена подчеркнутой физиологичности.

Подобная деконструкция архетипических знаков может быть напрямую связана с особенностями мировосприятия авторов XX века, порождающих инверсию традиционных символов. Яркой иллюстрацией этого может служить трансформация мифологемы Верха - при сохранении его архетипического значения показано, что эта позиция оказывается замещенной не просто пустотой, как, к примеру, в экзистенциалистских текстах, а смертью или ее угрозой - в текстах большинства рассказов появляется образ давящего на героев неба, воплощающего современный мир без Бога и невозможность устремления вверх. Так современная философия порождает в тексте образ враждебного бездуховного мира и неба. Вместе с тем даже при инверсии и трансформации архетипических символов в постмодернистских текстах происходит бессознательное обращение к их сакральному значению, которое помещается в расширяющееся апофатическое поле смыслов текста, - главным принципом постмодернистского ритуала становится признание множественности значений объекта ритуализации, его незамкнутость и максимальная открытость для интерпретаций. Таким образом, можно сказать, что обращение к исследованию мортального сюжета в постмодернистских текстах дает возможность рассмотреть постмодерн в новом аспекте - с точки зрения «классической» экзистенциальной проблемы, обладающей аксиоматическим нравственным значением. И в результате данного исследования оказывается, что при сохранении внешней эстетики постмодерна (игровой дискурс, деконструкция, «нулевая дидактика» и др.) рассматриваемые тексты обладают имплицитной установкой на негативный катарсис читателя, переосмысление феноменов жизни и смерти, превращаясь в своеобразное выражение нравственного поиска человека эпохи кризиса.

Список научной литературыБлинова, Марина Петровна, диссертация по теме "Русская литература"

1. Монографии, статьи и авторефераты по теме диссертации

2. Адамович М. Соблазненные смертью: Мифотворчество в прозе 90-х: Юрий Мамлеев, Милорад Павич, Виктор Пелевин, Андрей Дмитриев // Континент. -М.; Париж, 2002.-N114.

3. Аннинская М. Творивший легенды // Иностр. лит. М., 1999. - N 11.

4. Аристотель. Поэтика. -М, 1980

5. Архипелаг Павич. Беседа с Милорадом Павичем и Ясминой Михайлович // Иностранная литература. 2002. - № 2

6. Арьес Ф. Человек перед лицом смерти. М., 1992.

7. Бабенко Л.Г., Казарин Ю.В. Лингвистический анализ художественного текста. Теория и практика. М., 2004.

8. Балашов Л.Е. Жизнь, смерть, бессмертие. М., 1996.

9. Балина Е.В. Смерть как магический переход // Фигуры Танатоса. Философский альманах. Пятый специальный выпуск. СПб., 1995.

10. Балла О. Мифологическое мышление в эпоху информационных технологий. -http://www.computerra.ru/offline/2001/386/7635/print.html.

11. Ю.Барг М.Г. Эпохи и идеи. М., 1987.

12. П.Барт Р. Смерть автора // Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М., 1994.

13. Басинский П. Авгиевы конюшни // Октябрь. 1999. - N 11.

14. Батай Ж. Жертвоприношения. // Комментарии. 1992. - № 2.

15. Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975.

16. Берг А. Рецензия на творчество С.Тумановой. http://www.alterego.com.ua/ texts/aparadox.html#arche.

17. Бидан М. Морис Бланшо, невидимый собеседник // Логос. 2000. - № 4. -http://www.ruthenia.rU/logos/number/20004/l 6.htm

18. Бланшо М. Литература и право на Смерть // Новое лит. обозрение. — 1994. —№ 7

19. Бланшо М. Умирать довольным // Родник. 1992. - № 4.

20. Бланшо М. От Кафки к Кафке. М., 1998.

21. Бланшо M. Смерть как возможность. // Вопросы литературы. 1994. - Вып.З.

22. Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М., 2000.

23. Борхес X.JI. Думая вслух // Сочинения в трех томах. Т.З. М., 1997.

24. Брагинская Э. А что у нас было с Борхесом? // Литературная газета. 2002

25. Бровкин Д. Я сам обманываться рад! Аналитическая психология К.-Г. Юнга и практика рекламы // Лаборатория рекламы, маркетинга и public relations. — 1999. № 8-9.

26. Бройтман С.Н. Историческая поэтика. Учебное пособие. М., 2001

27. Бытие, 1, 10 // Библия: Книги Священного Писания Ветхого и Нового завета. — М.: Российское библейское общество, 1995.

28. Бычков В.В. Эстетика. Краткий курс. М., 2003.

29. Вайман Т.С. Вокруг сюжета // Вопросы литературы. 1980.- № 12.

30. Вайнпггейн О.Б. Постмодернизм: история или язык? // Вопросы философии. — 1993.-№3.

31. Варава В. Глубочайшая странность жизни. http://www.pereplet.ru/avtori/ varava.html.

32. Введение в литературоведение/ Под ред. Г.Н. Поспелова. М., 1976.

33. Веденова Е.Г. От образа к слову: язык, философия, математика в контексте архетипов. — http:// www.liber.rsuh.ru/Conf7Slovo/vedenova.htm.

34. Веселовский А.Н. Историческая поэтика. — М., 1989.

35. Виноградов В.В. О теории художественной речи. — М., 1972.

36. Витцлер Р. Ответственность Европы. «Деконструктивная этика» на примере Жака Деррида // Герменевтика и деконструкция / Под ред. Штегмайера В., Франка X., Маркова Б. В. СПб., 1999.

37. Гальперин И.Р. Текст как объект лингвистического исследования. М., 1981.

38. Гарновский А. Апофатическая апория. http: //www.pravoslavie.ru /jurnal/ apophatica.htm.

39. Генис А. Беседа десятая: Поле чудес. Виктор Пелевин // Звезда. 1997. - №12.

40. Гетманский И. Загадки и отгадки Виктора Пелевина. http://www.pelevin. nov.ru/stati/o-krn2/l .html.

41. Горнфельд А.Г. Пути творчества. СПб., 1922.4¡.Горький М. Собр.соч. в 30-ти т. М., 1953, Т.27.

42. Гуревич А.Я. Культура и общество средневековой Европы глазами современников. М., 1989.

43. Гурко Е. Фрейд и сцена письменности // Гурко Е. Деконструкция: тексты и интерпретация. Минск, 2001.

44. Дао: гармония мира. М.;Харьков, 2000.

45. Дарк О. Маска Мамлеева // Знамя. М., 2000. - N 4.

46. Демичев A.B. Дискурсы смерти: Введение в философскую танатологию. -СПб., 1997.

47. Демичев A.B. Ориентация к-смерти // Стратегии ориентации в постсовременности. СПб., 1996.

48. Деррида Ж. Оставь это имя (Постскриптум), Как избежать разговора: денегации // Гурко Е. Деконструкция: тексты и интерпретация. Минск, 2001.

49. Деррида Ж. Письмо японскому другу // Вопросы философии. 1992.- № 4.

50. Деррида Ж. Письмо и различие. СПб., 2000.

51. ДиановаВ.М. Постмодернистская философия искусства: истоки и современность. СПб., 2000.

52. Дионисий Ареопагит. Мистическое богословие // Мистическое богословие. -Киев, 1991.

53. Добровольский М. Соль неба в хазарском горшке // Иностр. лит. 1997. - N3.

54. Долин А. К премьерам «Неуязвимого» М.Найта Шьямалана и «Под песком» Франсуа Озона, http:/ www.russ.ru/culture/cinema/20001212.htm.

55. Ермаков С. Расовые архетипы, этническая психология и окружающая среда. -http:/ vedarya.org/wp/ermrasarh.htm.

56. Ерофеев В. Борис Виан и «мерцающая эстетика» // Ерофеев В. В лабиринте проклятых вопросов. М. 1990.

57. Ерофеев В. Поэтика и этика рассказа // Ерофеев В. В лабиринте проклятых вопросов. М. 1990.58.3енкин С. Морис Бланшо: отрицание и творчество // Вопр.лит. 1994. - Вып.З.

58. Зов архетипа // Архитектура, строительство, дизайн. 1999. - № 5/6.

59. Ильин И.П. Постструктурализм. Деконструктивизм. Постмодернизм. М., 1996.

60. Исупов К.Г. Исповедь: к определению термина // Метафизика исповеди. Пространство и время исповедального слова. Материалы международной конференции. СПб., 1997.

61. Исупов К.Г. Русская философская танатология // Вопросы философии.— 1994.—№3.

62. Как всегда об авангарде: антология французского театрального авангарда. М., 1992.

63. Камышова М. Эффект Виктора Пелевина // В поисках постмодернизма. М., 2000.

64. Кожев А. Идея смерти в философии Гегеля. М., 1998.

65. Кожинов В.В. Сюжет, фабула, композиция // Теория литературы. Роды и жанры литературы. М., 1964.

66. Кожурин А.Я. Казнь в контексте игровой концепции культуры // Игровое пространство культуры. СПб., 2002.

67. Корнев С. Столкновение пустот: может ли постмодернизм быть русским и классическим? (Об одной авантюре Виктора Пелевина) // Новое литературное обозрение. 1997. - № 28.

68. Курицын В. Русский литературный постмодернизм. М., 2000.

69. Къеркегор С. Страх и трепет. М., 1998.

70. Лаврин А. Что такое смерть. // Психология смерти и умирания. Сб.ст./Сост. К.Сельчёнок. http://www.aquarun.ru/psih/smert/default.htm.

71. Ланин Д. Виктор Пелевин и пустота российского самосознания. -http://www.pelevin.nov.ru/stati/o-krn2/1 .html.

72. Левинас Э. Время и другой // Левинас Э. Время и другой. Гуманизм другого человека. СПб., 1998.

73. Левитан Л.С., Цилевич Л.М. Основы изучения сюжета. Рига, 1990.

74. Левитан Л.С., Цилевич Л.М. Сюжет и идея. Рига, 1973.

75. Леонтьев A.A. Бессознательное и архетипы как основ интертекстуальности // Текст. Структура и семантика. Т. 1. М., 2001.

76. Лессинг Г.Э. Гамбургская драматургия. М., 1936.

77. Липовецкий М. ПМС (постмодернизм сегодня) // Знамя. 2002. - № 5.

78. Лисицына Т.А. Образы смерти в русской культуре: лингвистика, поэтика, философия // Фигуры Танатоса. Философский альманах. Пятый специальный выпуск. СПб., 1995.

79. Лосский Вл. Очерк мистического богословия Восточной церкви // Мистическое богословие. Киев, 1991.

80. Лукин В.А. Художественный текст: основы лингвистической теории и элементы анализа. М., 1999.

81. Маленьких С.И. Миф и современное искусство. Некоторые стратегии сближения // Смыслы мифа: мифология в истории и культуре. СПб, 2001.

82. Маленьких С.И. Попытка юродства как одна из стратегий современной культуры // Религия и нравственность в секулярном мире. Материалы научной конференции. СПб., 2001.

83. Маньковская Н.Б. Эстетика постмодерна. СПб., 2000

84. Мелетинский Е.М. О литературных архетипах. М., 1994.

85. Мерц Б.А. Понятная астрология. М., 1993.

86. Минин П. Главные направления древне-церковной мистики // Мистическое богословие. Киев, 1991.

87. Монтень М. Опыты: Избр. Произведения в 3-х т. Т.1. -М., 1992.

88. Мордовцева Т.В. Идея смерти в культурфилософской ретроспективе. — Таганрог, 2001.

89. Наровчатов С. С. Необычайное литературоведение. М., 1970.

90. Ницше Ф. Сочинения: В 2-х т. М., 1990. Т.1.

91. Новиков В. Все-таки писатель! Сбылась мечта Виктора Ерофеева // Общая газета. 1995. - 16-22 февраля.

92. Новиков Л.А. Художественный текст и его анализ. -М., 1988.

93. Пашкин Д.А. Смерть и Текст: случай М. Бланшо. http://avantgarde.narod.ru/ beitraege/bu/dpsterben.htm.

94. Петровский М. Морфология пушкинского «Выстрела» // Проблемы поэтики — М.; Л., 1925.

95. Пирогов JI. Гуманитарные мифы XX века. Бог против Борхеса // ТОПОС. -2003.

96. Поспелов Г.Н. Проблемы литературного стиля. М., 1970.

97. Пригодич В. Кто такой Пелевин? http://www.pelevin.nov.ru/stati/o-krn2/l.html.

98. Прокудина Т.Н. Возможные концепции бессмертия в современной культуре // Формирование дисциплинарного пространства культурологии. Материалы научно-методической конференции. СПб. 2001.

99. Пропп В.Я. Морфология сказки. М., 1969.

100. Рауш А.П. Художник, власть и Танатос // Фигуры Танатоса. №3, специальный выпуск: Тема смерти в духовном опыте человечества. Материалы первой международной конференции СПб., 1993.

101. Роганова Г.Н., Роганов C.B. Советская смерть как проект Homo mortem. -http://anthropology.ru/ru/texts/roganova/n 1.

102. Руднев В.П. Морфология реальности: Исследование по «философии текста». -М., 1996.

103. Руднев В.П. Язык и смерть (Психоанализ и "картезианская" философия языка XX века). http://www.philosophy.ru/edu/ref/rundev.

104. Рыклин М. Жак Деррида в Москве. M., 1993

105. Свердлов М. Как сделан Пелевин Хорошая защита плохой прозы. -http ://www.pelevin.nov.ru/stati/o-krn2/1 .html.

106. Секацкий A.K. Ускользание и обман в поединке со смертью // Фигуры Танатоса: Искусство умирания. Сб. статей /Под ред. A.B. Демичева, М.С. Уварова. СПб., 1998.

107. Семантика цвета. http://ethnography.omskreg.ru/page.php?id=696

108. Сиверцев Е.Ю. Биологический, религиозный и философский аспект понимания смерти // Философия о предмете и субъекте научного познания / Под ред. Э.Ф. Караваева, Д.Н. Разеева. СПб., 2002.

109. Скалон Н.Р. Путешествие по старому маршруту (трамвай в руской поэзии 20-30-х гг.ХХ в. //Филологический дискурс: Вестник филологического факультета ТюмГУ. Вып. 2. Филологические прогулки по городу. Тюмень, 2001.

110. Скоропанова И.С. Русская постмодернистская литература: Учеб. пособие — М, 1999.

111. Славникова О. Партия любителей П // Октябрь. 2000. - N 9.

112. Судзуки Д.Т. Основы дзэн-буддизма // Буддизм / Сост. Я.В. Боцман. -Харьков, 2001.

113. Татаринов A.B. Библейский сюжет и его становление в литературном процессе (Средние века и Возрождение). — М., 2000.

114. Татаринова J1.H., Хитарова Т.А. Архетипические символы Верха и Низа в романе с притчевым началом. Краснодар, 2003.

115. Тименчик Р. Д. К символике трамвая в русской поэзии // Символ в системе культуры: Труды по знаковым системам. Тарту, 1987. Вып. 21

116. Тимофеев Л.И. Основы теории литературы. М., 1976.

117. Томашевский Б.В. Теория литературы (Поэтика). Л., 1925

118. Троскот Е. Структурные особенности прозы Виктора Пелевина. http:// www.pelevin.nov.ru/stati/o-krn2/1 .html.

119. Тростников В.Н. Апофатика — основной метод науки XXI века. — http:// www.pravoslavie.ru/jurnal/apophatica.htm.

120. Трофимов Е. Предрассветное болеро Милорада Павича // Знамя. 1998.- N 3

121. Тынянов Ю.М. Проблемы стихотворного языка: статьи. М., 1965.

122. Федорова М.М. Образ смерти в западноевропейской культуре // Человек. — 1991.-№5.

123. Фидлер Л. Пересекайте рвы, засыпайте границы // Современная западная культурология: самоубийство дискурса. М., 1993.

124. Фрейд 3. Мы и смерть // Рязанцев С. Танатология наука о смерти. - СПб., 1994.

125. Фрейд 3. Я и Оно. Труды разных лет. Книга первая. Тбилиси, 1991.

126. Фрейденберг О.М. Поэтика сюжета и жанра. М., 1997.

127. Фрэзер Дж.Дж. Золотая ветвь. М., 1980.

128. ФукоМ. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности / Работы разных лет. М., 1996.

129. Хализев В.Е. Теория литературы. М., 1999.

130. Чайка Ю. Ю. К проблеме аутизма // УкраТнський вюник психоневрологи. — 2002. — Т. 10, вип. 1 (додаток).

131. Чхартишвили Г. Писатель и самоубийство. М., 2000.

132. Шкловский Б.В. Избранное. В 2-х т. М., 1983, т.2. (Книга о сюжете).

133. Шкловский В.Б. Заметки о прозе русских классиков. М., 1955

134. Штайтер И. Харизма руководителя и управленческие архетипы // http ://www. ptpu.ru/issues/401/17401 .htm.

135. Щедрина Г.К. Эстетика постмодернизма // Эстетика сегодня: состояние, перспективы. Материалы научной конференции. СПб., 1999.

136. Эко У. Заметки на полях «Имени Розы» //Иностр. литература. — 1998. № 10

137. Элиаде М. Избранные сочинения. Очерки сравнительного религиоведения-М., 1999.

138. Эпикур. Эпикур приветствует Менекея. // Человек: Мыслители прошлого и настоящего о его жизни, смерти и бессмертии. Древний мир эпоха Просвещения. - М., 1991.

139. Эпиггейн М. Информационный взрыв и травма постмодерна. -http://philosophy.ru/library/epstein/epsht.html.

140. Юзбашев В. Зеркальный террариум // Новый мир. М., 1999. - N 11.

141. Юнг К.Г. Аналитическая психология. СПб., 1994.

142. Юнг К.Г. Душа и миф: шесть архетипов. М, 1997.

143. Юнг К.Г. Сознание и бессознательное: сборник. СПб., 1997.

144. Юнг К.Г., Нойманн Э. Психоанализ и искусство. М., 1996.

145. Янкелевич В. Смерть. М., 1999.

146. Aktivist.ru-Санкт-Петербуг. Культура. http:/www.aktivist.ru /culture/ articles/ ' al84.asp.

147. Samuels A. A Critical Dictionary of Jungian Analysis. London, 1968. -http:/psyhoanalyse.narod.ru/archetyp.com.

148. Stephens R. Eckhart and Abgescheidenheit: Deconstructing Derrida. http:// www.op.org/eckhart/Essay.htm.

149. Tabbi J. M. Pavic and Hyperfiction. http://www.khazars.com/index-e.html.

150. П. Источники практического материала

151. Антология современного рассказа / Сост. А.А. Михайлов. М., 2002.

152. Бартельми Д. Шестьдесят рассказов. СПб., 2000.

153. Боккаччо Дж. Декамерон. М., 1999.

154. Борхес X.JI. Коллекция: Рассказы; Эссе; Стихотворения: Пер. с исп. / Сост., вступ.ст. Вс. Багно. СПб., 1992.

155. Виан Б. Осень в Пекине. Рассказы. Киев, 1997.

156. Виан Б. Собр.сочинений / Сост., вступ.ст. В.Лапицкого. СПб., 1997.

157. Византийские легенды /Отв.ред. Д.С. Лихачев. М.-Л., 1972.

158. Ерофеев В. Пупок: Рассказы красного червяка. М., 2002.

159. Мамлеев Ю. Изнанка Гогена. М., 2002.

160. Мистические рассказы. Сб: Пер. с исп. / Сост. М.И. Былинкина. — М.; Харьков, 2002.

161. Павич М. Страшные любовные истории. СПб., 2002.

162. Пелевин В. Желтая стрела. М., 1999.

163. Попов Е. Рассказы. http://www.guelman.rU/slava/texts.htm#proza

164. Сологуб Ф. Мелкий бес / Сост, вступ. ст. Н.П. Утехина. М., 1991.

165. Толстой Л.Н. Казаки: Повести и рассказы. М., 1981.

166. Толстой Л.Н. Смерть Ивана Ильича. http://ilibrary.ru/text/7/p.3.

167. Тургенев И.С. Собрание сочинений в 12 т. М., 1953. — Т. 1.

168. Locus Solus: Антология литературного авангарда XX века / Пер. В.Лапицкого; Под ред. Б.Останина. СПб., 2000.1. Ш. Словари и энциклопедии

169. Биологический словарь. http:/www.bioword.narod.m/A/A368.htm.

170. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. В 4-х т. — М.,1998.

171. Зеленский В.В. Аналитическая психология. Словарь. СПб., 1996.

172. Ильин И.П. Постмодернизм. Словарь терминов. М., 2001.

173. Квятковский А. Поэтический словарь. М., 1966.

174. Культурология: XX век. Словарь. СПб., 1997.

175. Литературный энциклопедический словарь/Под общ. ред. В.М. Кожевникова, П.А.Николаева. М., 1987

176. Руднев В.П. Словарь культуры XX века: ключевые понятия и тексты. М., 1997.

177. Русские писатели XX века: биографический словарь/Под ред. П.А.Николаева. М., 2000.

178. Современное зарубежное литературоведение (Страны Западной Европы и США). Концепции. Школы. Термины: Энциклопедический справочник. М.,1999.

179. Теоретическая поэтика: понятия и определения. Хрестоматия для студентов филологических факультетов / Автор-составитель Н.Д. Тамарченко. — М., 1992

180. Тимофеев Л.И. Словарь литературоведческих терминов. M., 1974.

181. Философский энциклопедический словарь / Под ред. С.С. Аверинцева, Э.А. Араб-Оглы и др. М., 1989.

182. Фоли Дж. Энциклопедия знаков и символов. — М., 1997.

183. Энциклопедический словарь символов / Авт-сост. H.A. Истомина. М., 2003.