автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: Топосы смерти в лирике А. С. Пушкина

Полный текст автореферата диссертации по теме "Топосы смерти в лирике А. С. Пушкина"

РГ6 од

На правах рукописи

ПРОДАН1Ж Надеясда Владимировна ТОПОСЫ СМЕРТИ В ЛИРИКЕ А.С.ПУШКИНА 10.01.01 - русская литература

Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук

Омск- 2000

Работа выполнена на кафедре новейшей отечественной литературы и культурологии Омского государственного педагогического университета

Научный руководитель - доктор филологических наук, профессор

Арам Айкович Асоян.

Официальные оппоненты. доктор филологических наук, профессор

Юрмй Николаевич Чумаков;

кандидат филологических наук, доцент Наталья Геннадьевна Федосеенко.

Ведущая организация - Томский государственный университет.

Защита состоится « » июля 2000 г. на заседании специализированного Совета К. 113.40.04 по присуждению ученой степени кандидата филологических наук в Омском государственном педагогическом университете (644099, Омск, ул. Партизанская, 4-а).

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке Омского государственного педагогического университета (наб. Тухачевского, 14).

Автореферат разослан « 3/ » _2000 г.

Ученый секретарь диссертационного совета кандидат филологических наук, доцент и К.И.Шарафадина

ш

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Актуальность исследования. В последнее десятилетие сформировался устойчивый интерес исследователей к проблемам художественной танатологии, в том числе и к танатологии Пушкина. Проблема смерти в его творчестве рассматривается в тематическом ракурсе, в аспекте мотивно-символического ряда и миросозерцания автора; анализируются отдельные произведения и периоды творчества, при этом обнаруживается экстенсивный характер подобного изучения мортальной проблематики.

В сложившейся ситуации обращение к топологии смерти представляется весьма актуальным, ибо до сих пор оно носило спорадический, не системный характер. Между тем топос смерти аккумулирует в себе специфические черты жанра, индивидуально стилевые особенности писателя; в пределах локуса выявляются литературные традиции, культурные интенции, наконец, тип моросферы соотносится с определенной смыслопорож-дающей структурой.

Цель предпринятого исследования - анатиз семиотики топоса смерти как формы выражения художественного самосознания и жизнеотноше-ния поэта; задачи диссертации - установить генезис пушкинской танато-графии, изучить динамику перехода от одного вида пространства к другому, определить традиционные и уникальные черты топологического мышления автора.

Этой стратегии подчинена структура диссертационного сочинения. Первая глава «История изучения феномена смерти в творчестве Пушкина. Итоги, проблемы, спорные вопросы» носит историографический и крити-ко-библиографический характер. В ней систематизируется, получает содержательную оценку танатологический материал; намечаются перспективы изысканий и критически осмысляется проблема «некрофильства» в произведениях поэта.

Вторая глава «Генезис топологии смерти в лирике Пушкина 1810-х годов» является естественным продолжением главы первой: здесь рассматривается процесс образования мортально-пространственного мышления в' лицейских одах, определяются особенности синтеза отдельных элементов классицистической и предромантической танатографий в анакреонтической лирике и оссианических балладах.

Третья глава посвящена изучению филиации топологической образности; при этом эволюция топосов смерти в лирике Пушкина 1820-] 830-х годов осознается, с одной стороны, как манифестация преемственности с предшествующими традициями, с другой стороны, как факт общелитера-

турной эволюции и как саморазвивающаяся структура, обусловленная мировоззренческими и художественными установками писателя.

Новизна исследования состоит в том, что впервые предметом изучения стали не образы смерти, а топосы смерти, имеющие визуально-пластическую, архитектурно-ландшафтную данность. Кроме того, мировоззренческий фундамент феномена смерти в диссертационном сочинении осмысляется как явление творческой экзистенции Пушкина.

Основные положения, выносимые на защиту:

1. В лирике A.C. Пушкина топосы смерти имеют полигенетическую природу; она обнаруживает себя в развивающемся диалоге поэта с классической (античной), классицистической, предромантической и романтической традициями. Весьма значимы в пушкинской танатографии черты ре-нессансного жизнеощущения.

2. Творческие устремления автора всегда направлены в сторону, противоположную смерти; даже образы мертвой возлюбленной - это не знаки «любви к смерти», а преодоление деструктивной функции Танатоса, потому рассуждения о «некрофильстве» Пушкина совершенно беспочвенны.

3. Важнейшими архитектурно-природными образами пушкинских топосов смерти являются монумент, памятник, урна, могила, сельское и городское кладбище и так называемый «нулевой» локус (отсутствие места захоронения). Каждый из них фокусирует и структурирует неповторимый художественно-идеологический комплекс мышления поэта.

4. В целом мортально-пространственное мышление писателя лишено трагического диссонанса: топосы смерти в его художественном мире включаются в общее течение жизни.

Методология исследования. При изучении пушкинской танатографии мы исходим из представления о том, что топос - это часть хронотопа, обладающего сюжето- и жанрообразуюхцим, а также аксиологическим значениями. Мортально-пространственные образы рассматриваются нами в преломлении художественного метода и жанра, на пересечении различных культурно-исторических традиций и в русле эволюции художественного сознания Пушкина. При этом смерть трактуется как одно из условий понимания жизни героя, как «форма эстетического завершения личности» (М. Бахтин), а избранный аспект исследования предполагает изучение жизненных смыслов, акцентированных в присутствии смерти, которая, как известно, не имеет собственного бытийного содержания.

Анализ хронотопических особенностей произведений связан с реконструкцией модели мира автора, выраженной на языке его пространст-. венных представлений (Ю. Лотман); диссертационное сочинение обращено как к реальному, так и к идеальному плану данной модели. Реальная

топология обнаруживается в тексте как множество «физических», эмпирических локусов; в области танатографии это топосы кладбища, памятника, могилы и т.д. Идеальная предстает в качестве топики танатологического мышления поэта. В последнем случае феномен смерти, явленный как мысль или переживание, вступает во взаимоотношение с витальными ценностями, акцентируя или же отрицая их значимость. В диссертации предметом изучения оказываются оба плана топологии смерти в лирике Пушкина: идеальный, то есть экзистенциально-метафизический, и реальный, относящийся к визуально-пластической, а именно - к архитектурно-ландшафтной образности.

Апробация работы. Концептуальные положения диссертации обсуждались на аспирантских семинарах и заседаниях кафедры новейшей отечественной литературы и культурологии Омского государственного педагогического университета. Основные положения исследования излагались в ходе выступлений на научной конференции «Славянские чтения» (Омск, 1995, 1998), на региональном симпозиуме «Национальный гений и пути русской культуры: Пушкин, Платонов, Набоков в конце XX века» (Омск, 1999).

Практическая ценность работы. Материалы и результаты диссертационного сочинения могут быть использованы при чтении лекционных курсов, проведении практических занятий и спецсеминаров по русской литературе первой трети XIX века и культурологическим дисциплинам, а также при чтении спецкурсов, посвященных творчеству A.C. Пушкина и русской поэзии первой трети XIX века.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ ДИССЕРТАЦИИ

Во Введении обосновывается актуальность темы исследования, определяются его предмет, цели и задачи, манифестируются методологические принципы и раскрывается композиционное строение диссертации.

Первая глава содержит историографию изучения феномена смерти в творчестве Пушкина. В ней систематизируется и обзорно излагается историко-литературный и философско-критический материал, устанавливается основная проблематика танатологических изысканий пушкинистов.

Прежде всего внимание ученых направлено на определение мировоззренческих источников феномена смерти в творчестве Пушкина; среди наиболее значимых называют эпикурейско-материалистические взгляды Лукреция и Монтеня. К ним, по мнению исследователей, восходит представление поэта о ценности земного плана бытия и редукция интереса к

сфере потустороннего, засмертного существования (В. Бутакова, Т. Маль-чукова).

Одним из первых об элементах античного отношения к смерти в миросозерцании Пушкина писал В.Г. Белинский (Белинский В.Г. Сочинения Александра Пушкина, 1843-1846). Он отмечал, что ноты отчаяния, появляющиеся в произведениях поэта при столкновении со смертью, преодолеваются спокойствием духа, гармонией в связях с миром и жизнью.

Проблема соотношения гармонического и трагического начал в художественном мире Пушкина рассматривалась в философско-критических статьях В. Ильина, С. Франка, М. Гершензона. С их точки зрения, взаимодействие полярных основ бытия завершается торжеством совершенного над несовершенным, претворением ущербного состояния в состояние, исполненное самодостаточного покоя, «светлой печали»; в итоге преодолеваются страх смерти и те иррациональные хаотические страсти человеческой души, что влекли ее к гибели.

Наряду с этим в пушкиноведении существовала и другая точка зрения. С трагическим жизнеотношением, с актуализацией «гибельного дио-нисийства» пытались связать якобы имеющиеся у Пушкина мотивы «некрофилии» и «бодлеровские» образы. Они, с точки зрения Вл. Ходасевича, О. Муравьевой, запечатлены в стихах о «мертвой возлюбленной», в некой потусторонней устремленности поэта, в его своенравном влечении ко всему вянущему, уходящему из бытия. В представлении Д. Благого, уже ранние пьесы «Мне бой знаком - люблю я звук мечей...» и «Война» выступают предвестниками мрачных настроений болдинского периода.

Однако С. Фомичев, Г. Лесскис, С. Кибальник иначе определяют природу этого пушкииского-феномена смерти; предпринятый нами анализ стихотворений «Мне бой знаком — люблю я звук мечей...», «Как счастлив я, когда могу покинуть...» подтверждает их суждения. Отсутствие страха смерти у Пушкина нельзя объяснить некрофилией; изучение «магнетизма гибельного» дает право говорить о заданности этого начала ренессансной традицией и стереотипом поведения гусара, или воина-романтика, для которого Танатос, лишаясь своего страшного облика, в то же время не являлся соблазном, а лишь служил катализатором жизненных ощущений.

Трудно разглядеть «любовь к смерти» и в поэтическом обращении к образу покойной женщины (см. «Заклинание», «Прощание»), Эта ситуация исполнена романтического стремления преодолеть онтологическую пустоту, которая приписывается небытию, ибо образ ушедшей продолжает жить и даже ищет формы проявления в земном плане бытия («звезда», «дуновенье», «виденье» («Заклинание»)). Таким образом, тщательный анализ пушкинских произведений и воссоздание историко-литературного и куль-

турного контекста убеждают в правильности исходного тезиса В.Г. Белинского о жизнеутверждающем пафосе творчества Пушкина.

Изучая генезис морталыюго мышления поэта, исследователи сходятся на том, что танатография лицейского и петербургского периодов складывалась в основном под действием эпикурейско-гедонистического жизнеощущения, но вместе с тем ей знакома и меланхолическая тональность. «Легкая поэзия» Парни, Державина, Батюшкова, Давыдова способствовала появлению в лирике юного поэта феномена «веселой смерти» (А.Пушкин «Князю A.M. Горчакову», 1814), а освоение элегической образности начала XIX века привело к возникновению минорно-печальных образов Танатоса (А. Пушкин «Князю A.M. Горчакову», 1817).

Эти выводы уточняет О. Постнов, полагая, что в лирике Пушкина 1810-х годов наметилась тенденция к созданию уникальных образов смерти, контаминирующих различные культурные и литературные традиции. К примеру, изображение смерти в балладе «Осгар» представляет собой конвергенцию одических (героических) и элегических мотивов, а мортальная топика стихотворения «Гроб Анакреона» совмещает эпикурейско-гедонис-тические и меланхолические черты.

Процесс контаминации элементов различных философских и художественных танатологических систем достигает своего апогея в позднем творчестве Пушкина. Как верно отмечал IO. Лотман, за всеми сюжетами, конфликтами этого времени стоит глубокое философское противопоставление Жизни и Смерти. В тридцатые годы поэт ощутил непосредственную близость дыхания Танатоса и каждый его текст - попытка отвоевать у Смерти то живое, личностно-творческое начало, которое она стремится поглотить. При этом черты античной, религиозной картины мира и жизненно-эмпирические представления поэта, вступая в диалог, формируют «сюжетную полифонию» художественных произведений, придают «содержательную поливалентность» пушкинскому феномену смерти (Ю. Чумаков).

Интерес ученых вызывают не только мировоззренческие основы мортальных представлений Пушкина, но и соответствующие им символика и архитектоника события смерти в структуре сюжета. Ю. Лотман, рассматривая семиозис Танатоса в реалистических произведениях 1830-х годов, полагает, что оппозиция «мертвое - живое» способна проявлять смысловую валентность, вступая во взаимодействие с любым членом парадигмы пушкинских образов, будь то гидронимические корреляты, статуи-памятники или же образы людей. При этом все динамическое, подвижное, способное «мыслить и страдать» составляет сферу жизни, а все неподвижное, застывшее подпадает под власть смерти.

С. Бочаров, исследуя архитектонику события смерти в лирических сюжетах 1810-1830-х годов, замечает, что первоначальное представление поэта о смерти как исходе жизненного пира затем сменяется версией «смерти в пут». Вместе с тем трансформируется образ Танатоса: из «веселого», «доброго гения» он превращается в реальную угрозу. Однако поэтическое воображение преодолевает эту силу - событие смерти переносится в будущее время («Иль чума меня подцепит...» («Дорожные жалобы», 1829)), а любое появление темы смерти в пушкинских текстах не демонтирует границ жизни, но указывает на витальную перспективу (см. «Элегию» («Безумных лет угасшее веселье...»)).

Также в поле зрения ученых находятся интертекстуальные связи мортальных мотивов в творчестве поэта. По мнению В. Жирмунского, Пушкин в романтических поэмах «снимает» остроту переживания смерти, в то время как Байрон финальной гибелью героя подчеркивает трагическое состояние бытия. Претворение напряженного субъективного жизнеощущения в спокойное объективное осознание бытийных законов влечет за собой изменение картины мира: у Пушкина смерть не задает границы Жизни, а включается в ее общее течение.

Трагизм ситуации преодолевается и за счет того, что поэт исходит из категории «целого» (рода, семьи), потому смерть в его художественном мире - это обновление клеток общего организма, тогда как у Гоголя она обнажает зияющий контраст между гибелью индивида и жизнью целого'. Несмотря на эти различия, общей для двух писателей оказывается авторская интенция, обозначенная В. Грехневым как «битва с мертвым... во имя живого»2.

Итак, круг монографий, статей, поднимающих проблемы эстетической танатологии, достаточно широк. Исследователи обращаются к архитектонике и символике Танатоса в пушкинских произведениях, к поэтике мортальных жанров - эпитафий и элегий (Ю Лотман, Г. Москвичева, М. Мурьянов, Л. Фризман); рассматривается смысловая поливалентность феномена смерти в трагедии «Моцарт и Сальери» и повести «Гробовщик» (В. Вацуро, С. Давыдов, Ю. Чумаков, В. Шмид); изучаются элементы религиозного жизнеотношения в творчестве Пушкина 1820-1830-х годов (Г. Лесскис, М. Новикова, И. Сурат); определяется природа гармонии в художественном мире поэта и связанный с нею вопрос об авторской интенции преодоления деструктивной силы Танатоса (А. Асоян, С. Бочаров).

1 Манн В. Поэтика Гоголя. М„ 1978. С.28-41.

Грехнев В. «Пушкинское» у Гоголя // Пушкин и другие: Сб. статей. Новгород, 1997. С.136.

Однако в этих и многих других авторитетных трудах вне поля зрения оказывается топология смерти. В результате назревает актуальная проблема, стоящая перед современным пушкиноведением, - изучение мор-тально-пространственной образности как неотъемлемой части танатологического и топологического мышления Пушкина.

Во второй главе исследуется генезис морталыю-пространствеиных образов в лицейских одах, анакреонтических зарисовках и оссианических балладах. С нашей точки зрения, процесс образования и становления топологии смерти в лирике Пушкина 1810-х годов связан прежде всего с классицистической и предромантической традициями.

Первый вид танатографии наиболее полно репрезентируется в одах «Воспоминания в Царском Селе» (1814), «На возвращение государя императора из Парижа в 1815 году» (1815). Здесь основными токосами смерти, выявляющими иерархию пространственного мышления, становятся памятник (колонна, обелиск) и противопоставленные им бездна, могила, «нулевой» локус. Типу героя соответствует вид топики: в монументах Царского Села запечатлена слава российских исполинов, а «галлов хищных», разрушающих национальный космос, ждет забвение, мрак могилы, исчезновение из мира видимого. Иерархия локусов смерти - ведущая характеристика классицистической топологии; к примеру, она отражена в одах Державина «На взятие Измаила» и «Водопад», где трупы врагов теснятся в «черной пучине» Дуная, а «златой монумент» Потемкина сияет под лучами солнца.

В литературе XVIII века жизнь героя - это просторный витальный топос; человеческая деятельность здесь направлена на созидание, формирование социального космоса, в своем идеале восходящего к античной (римской) культуре. Потому в классицистической картине мира бытие предстает устойчивой структурой, его границы плотные и надежные. Смерть выжидает своего момента, она дает возможность человеку воплотить планы, завершить земные дела (см. А. Кантемир «Петрида»). С этим связана возрастная особенность героя - перед лицом смерти оказывается многоопытный муж, а не юноша. Пушкин разделяет данные представления: его оды заканчиваются обращением к молодому воину, который своей жизнью скрепляет цепь времен и поколений, желает приобщиться к общенациональному подвигу.

Гармония общего-частного с неизменным приоритетом первого начала нашла выражение в двух витальных образах эпохи классицизма - круге и круговращении (коловратности); ими утверждается завершенность жизненного цикла, а индивидуальная судьба, обретающая в момент гибели некую смысловую цельность, оказывается в преемственной связи с жизнью

рода-нации. Тем самым циклический хронотоп демонстрирует торжество витальной области над мортальной: мертвые откликаются на события современности (см. «На возвращение государя императора...»); герои ценой подвига достигают вечной памяти потомков, и возникают монолитные образы царя и бессмертного Росса (см. Г. Державин «На взятие Измаила», А. Пушкин «Воспоминания в Царском Селе«).

Немеркнущая слава воинов воплощается в семиотике памятника; он преисполнен национально-патриотического содержания, и поэтому устанавливается в священном для истории Отечества месте. Лирический субъект пушкинских «Воспоминаний» таким сакральным топосом в истории государства считает Царское Село - «Элизиум полнощный», хранящий образы Екатерины, Румянцева, Суворова. При этом обнаруживается основная функция царскосельских памятников: они являются медиатором прошлого в настоящем и будущем, демонстрируют устойчивость, неизменность бытийных основ, становятся своеобразным архитектурным завещанием (см. оду Державина «Водопад», где ту же функцию выполняют монумент Потемкина и «фобы Героев»),

Классицистический памятник, как и жизнь героя оды, требует межпредметного простора, свободы обозрения. У Пушкина пространство, со-положное с Чесменской колонной и Кагульским обелиском, максимально развернуто вширь и ввысь, но простор не отменяет границ, поддерживающих порядок мира; в целом, регенерация противоположных явлений (покоя-движения, мрака-света, предела-простора) не лишает мир «Воспоминаний» динамической устойчивости. Так заявляют о себе элементы тектонического стиля культуры классицизма. По этой же причине спектр чувств и мыслей, возникающих при созерцании монументов, при «прочтении» их аллегорического языка, ограничен и предзадан воображению лирического субъекта. К примеру, цепи в топике Чесменской колонны -свидетельство социальной интеграции и знаки исторической победы, одержанной русским флотом. Образы мортальных пространств рождают в сердце героя восхищение и восторг. Здесь нет места противоречивым или неясным эмоциям; их рационалистичность - одна из главных особенностей культуры XVIII века, и юный Пушкин осваивает ее.

Процесс освоения классицистической топологии смерти был продолжен поэтом в анакреонтической лирике 1810-х годов. Создавая образы теосского мудреца и старика («Старик», «Усы. Философическая ода», «Гроб Анакреона»), поэт использует духовный опыт предшественников. Как и анакреонтике Ломоносова, Сумарокова, Державина, пьесам Пушкина свойственны представления о мимолетности жизни, ее динамизме. Ощущая ценность земного времени, пушкинские Анакреон и старик стре-

мятся к актуализации настоящего путем пролонгации наслаждения, продленного пребыванием в топосе жизненного пира. При этом происходит редукция страха смерти и потустороннее, засмертное существование оказывается покрыто мраком неведения; истоком такой рефлексии героев служат взгляды Эпикура и Монтеня.

По мнению последнего, старость - «...это тот предел, который мы никогда не переступим и который закон природы не разрешит нам переступить»1. В соответствии с подобными воззрениями происходит изменение образа портального пространства: если для героя оды желанное место смерти - локус боя, то для Анакреона («Гроб Анакреона») - это раститель-.но-цветущий топос, где старик готовится природе заплатить «тяжкой долг». Представление о смерти как естественно-природном пределе отсылает к тектонике классического жизнеощущения: в античной анакреонтике, в лирике Ломоносова, Державина, а вслед за ними и у Пушкина внутрина-ходимость героя по отношению к витальному топосу объясняется интенцией законченности, требованием исчерпанности физических сил и желаний («Уж я не тот философ страстный, / Что прежде так любить умел...» («Старик»)). По мысли теосского мудреца, следует отдать жизни все, что ей принадлежит, ничем не жертвовать Танатосу и не терять попусту витального времени - «Жизнью ж дайте насладиться...» («Гроб Анакреона»).

Как в топике оды XVIII в. (лицейские оды Пушкина здесь ие исключение), так и в анакреонтической картине мира демонстрируется нормальное состояния бытия - старость ближе к границе смерти, чем молодость. Однако и у старика по мере приближения к Танатосу возрастает противостояние всему, что несет с собой смерть: печалям, скорбям, немощам. С помощью вакхического веселья герой противодействует силе, стремящейся отторгнуть его от полноты родовой жизни (см. А. Кантемир «К девице», Г. Державин «Старик»; мотивы последнего в качестве цитаты воспроизведены в пьесе Пушкина «Гроб Анакреона»).

Помимо связи анакреонтической танатографии Пушкина с классицистической и классической лирикой, в топологии смерти лицейского периода обнаруживается влияние поэтов XIX века - К. Батюшкова, А. Дельвига и Д. Давыдова. В их творчестве на смену старику (Анакреону) приходит юноша-мудрец, чей бытийный статус вновь отсылает к античной и ре-нессансной философии. Изменение возраста лирического субъекта объясняется преобладанием в поэтическом сознании особенностей атектониче-ского стиля, присущего прежде всего двум каноническим жанрам той литературной эпохи - посланию и элегии.

1 Монтень. Опыты: В 3-х томах. Т. 1. М., 1994. С.345.

11

Вместе с тем анакреонтику XVIII и XIX веков сближает соположение дионисийского и аполлонического начал. Дионисийская интенция, ориентированная одновременно и на жизнь, и на смерть, увлекает героя к их воображаемой границе, однако танатологические образы, возникающие при этом, не отрицают витальных ценностей. Моросфера юноши-поэта предстает типологичной топосу жизни: в пространстве смерти слышатся дружеские голоса, идет пир, налицо отдельные черты идиллического пейзажа, но анакреонтическую мелодику в стихотворении Пушкина «Мое завещание. Друзьям» осложняют элегические интонации.

Наметившееся одиночество юноши в танатосфере преодолевается вакхическим весельем, человеческая общность не расторгается перед лицом смерти (см. групповые и парные захоронения в пушкинском послании «Кривцову», в стихотворении К. Батюшкова «Мои пенаты»). Тем самым подчеркивается исключительная значимость таких витальных ценностей, как любовь, дружба, молодость. Однако желание чувственных наслаждений, доведенное до предела, становится истоком раннего ухода из жизни, так в недрах анакреонтики появляется феномен «веселой смерти». Один из ее вариантов - воображаемая «эротическая смерть» - запечатлена в пушкинском послании «Князю A.M. Горчакову» (1814).

Если с именем Диониса в анакреонтике связана двунаправленность лирического субъекта - и в сферу жизни, и в сферу смерти (воображаемой гибели), - то с именем Аполлона, вечно сущего бога, соединена идея творческого бессмертия. Она нашла воплощение в автоэпитафиях Пушкина и топосе памятника, функцию которого зачастую выполняет пиршественная чаша, кубок (А. Пушкин «Кривцову», «Гроб Анакреона», К. Батюшков «Мои пенаты»). Чаша наслажденья, испитая до капли (А. Пушкин «Стансы Толстому»), из витального символа превращается в танатологический, означая исчерпанную энергию жизни.

Восходит топика памятника к лирике классицизма, где возник мотив творческого бессмертия теосского мудреца:

Хоть в вечность ты глубоку Не чаял больше быть, Но славой после року Ты мог до нас дожить.

(М. Ломоносов «Разговор с Анакреоном»).

Эта же идея манифестируется в стихотворении Пушкина «Гроб Анакреона»: топика памятника свидетельствует, что совершенная форма искусства (надгробие создано из стихотворных цитат, отсылающих к лирике Ломоносова, Державина) преодолевает бесформенность Танатоса и утверждает приоритет жизни над смертью.

Очевидна разница образов морталыюго пространства в лицейских одах поэта и его анакреонтической лирике (мотивы последней органично вошли в художественный мир дружеских посланий): если в топологии оды «Воспоминания в Царском Селе» памятник имел национально-патриотическое значение, а потому находился в сакральном для истории Отечества месте, то памятник мудреца (Анакреона или юноши-поэта) воплощал некое личное, интимное содержание и вписывался в природное пространство, -так личная смерть «растворялась» в общем витальном потоке. Изменился и мортальный образ: героическая гибель уступила место образу «смерти-в-наслаждении».

К героическому образу Танатоса Пушкин обращается в оссианиче-ских балладах «Осгар», «Кольна»; здесь толосом смерти вновь является памятник. Но если в семиотике классицистического монумента слава личная находится в соподчинении со славой российского государства, а индивидуальное начало сливается с общенациональным, то в топосе смерти Осгара родовое и личное предстают равными величинами.

Как и классицистического героя, балладного юношу влечет топос боя, однако его гибель в сражении - это не только цена подвига, совершенного во благо рода, это и некий личный выбор - самопожертвование несчастного влюбленного, осознавшего непостоянство человеческих чувств.

Предромантический топос жизни, в противовес классицистическому и классическому, лишен стабильности; здесь шаткости основ мироздания противостоит поэтическое слово барда и могильный камень. Ситуация, в которой соединяются слово-память и топос памятника Герою, восходит к архаической культуре и хорошо известна классицистической традиции, но пространство смерти Осгара радикально отличается от последней: оно предстает нерукотворным и пробуждает не память, а воображение. Этому способствует и язык деревьев: символика клена отсылает к предроманти-ческой элегии, где он был знаком чувственных свиданий, а шум кленовой листвы в топосе смерти Осгара может быть прочитан как символ чувства, тайна которого унесена в могилу.

И все же колчан и шлем на могиле юноши не дают той свободы ассоциаций, которая будет свойственна ауре романтического памятника. Эти атрибуты воина фокусируют движение чувств и мыслей, предрешенных славной гибелью Героя.

Итак, на наш взгляд, ведущими генетическими контекстами танато-графии Пушкина 1810-х годов были одические традиции классицизма, предромантические тенденции и анакреонтическая стихия лирики Державина, Батюшкова, Давыдова. Уже в этот период в пушкинской топологии

смерти свободно сопрягаются элементы античной и ренессансной культур, жизненно-эмпирические представления о смерти; последние отражены в топике «веселых похорон» (ср. «похороны» «беседчиков» в «Арзамасе») и "образе «смерти на миру», свойственной юному сознанию. Контаминация этих элементов придает танатографии поэта неповторимое своеобразие.

Сферы мортального пространства в лирике лицейского периода конституируются и организуются изображением рукотворного (классицистического) и нерукотворного (предромантического) памятников, пира и памятника творчества в анакреонтических стихах, а также локуса боя в одах и оссианических батладах поэта.

В третьей главе «Филогенез топологии смерти в лирике Пушкина 1820-1830-х годов» представлена динамичная эволюция мортально-прост-ранственной образности. Пушкинскую танатографию в начале этого периода определяет романтическое мировоззрение, однако элементы классицистической топологии не исчезают безвозвратно; происходит переосмысление, переподчинение их новым задачам.

Так, в стихотворении «Наполеон» (1821) топос смерти манифестирует личную славу Героя (запечатленная, а потому вечная слава - основная идея высокой топики эпохи классицизма). Но если в культуре XVIII века монумент устанавливается в сакральном для государства месте, то могила Наполеона, «изгнанника вселенной», находится среди «пустынных волн», вдали от человеческого сообщества; тем самым акцентируются отчужденность романтического героя от некоего целого и затерянность его топоса смерти в мировом пространстве.

Величие личности подчеркивается величием моросферы (ср. в элегии - «Одна скала, гробница славы...» (А. Пушкин «К морю»)), но если классицистический монумент вызывает неизменно высокую оценку современников и потомков, то оценка исторических действий Наполеона, - ею же преисполнен памятник, - сложна и противоречива: Великолепная могила! Над урной, где твой прах лежит, Народов ненависть почила, И луч бессмертия горит.

(А. Пушкин «Наполеон»),

Отдельные черты классицистической топики смерти востребуются Пушкиным й в тех случаях, когда он создает произведения, близкие по духу декабристской поэзии («Гречанка, верная! не плачь, - он пал героем...», «Кинжал», «Андрей Шенье»), В них поэт обращается к кругу идей, . характерному для творчества К. Рылеева: в частности, к представлениям о высокой гражданской чести, о жертвенном подвиге на благо Отечества.

Следствием этого обращения стало появление в художественном мире пушкинских произведений жертвенных топосов смерти - локусов казни и сражения.

В исторической элегии «Андрей Шенье» специфику танатографии определяет соположение и взаимодействие трех: топосов смерти: анакреонтического, элегического и жертвенно-героического. Первый заявляет о себе устойчивым комплексов мотивов, среди них - экзистенциальная беспечность, образы «легкой, веселой» смерти и растительно-цветущее пространство могилы (ее место обозначено в тексте как сад). Элегическая топология находит отражение в мотивах забвения, преждевременной смерти («Увы, моя глава / Безвременно падет...»), а жертвенно-героический топос смерти - это топос казни; именно в нем различимы черты классической, классицистической и декабристской танатографий. Здесь пушкинский герой достигает кульминационного раскрытия духовного потенциала, что, в свою очередь, выявляет сходство образа Андрея Шенье с героями К. Рылеева и образами декабристов, в экзистенциальной топике которых славная смерть тождественна бессмертию. Способ преодоления небытия подобен классическому и классицистическому: вечный в своем существовании род-народ хранит облик Героя в памяти, вдохновляется его подвигом.

Однако если поэты XVIII века мыслили общество, нацию как монолитное целое, и Герой был частью этого целого, то казнь 1794 года -«привычный пир народу» или, как писал сам Шенье, «всенародная бойня» (Андре Шенье «Ямб И»), в которой общность людей оказывается расторг-" нутой. Данная ситуация отсылает не к классицистической традиции, а к феномену романтического отчуждения.

Особым значением в экзистенции человека XVIII века обладали посмертные память и слава; не менее они значимы и для Шенье, но теперь память о герое фиксируется не в преданиях народа, не в семиотике надгробного монумента, а в тайной лирике; хранителями образа поэта выступают его творчество («нерукотворный памятник»), друзья и лирический герой Пушкина. Концепт тайной памяти не свойственен топологии классицизма; здссь слава утверждается явно и открыто. Следовательно, классицистическая танатография (она легла в основу декабристских представлений о смерти) осложняется элементами, противоречащими ей, - экзистенциальным одиночеством и сознанием «напрасной жертвы». ;

В воображении лирического героя Пушкина казнь Шенье не обращает хода времени вспять, ибо законы бытия имеют надличностную природу; они готовы проявиться в этом мире, лишь необходим некий временной запас:

Зовут... Постой, постой; день только, день один: И казней нет, и всем свобода, И жив великий гражданин Среди великого народа.

Не слышат. Шествие безмолвно. Ждет палач.

(А. Пушкин «Андрей Шенье»),

Неумолимое время не дает отсрочки герою. Так во внутреннем мире элегии обнаруживаются реалистические тенденции, связанные с осознанием объективных законов истории, которые человек не в силах отменить, как бы ни были прекрасны и отважны его помыслы1.

Если в стихотворении «Андрей Шенье» топография смерти возникает как результат диалога классицистической, предромантической, романтической и реалистической традиций, то в пушкинских поэмах «Цыганы», «Кавказский пленник», «Бахчисарайский Фонтан» с наибольшей полнотой реализуется романтическая топика смерти. Здесь специфика мортальных пространств обусловлена образом героя, его идеологическими установками.

Состоявшаяся в литературе XIX века отмена иерархии социальных ролей (героем романтической поэмы мог быть и разбойник, и борец за свободу, национальный герой) привела к отсутствию иерархии топосов смерти: в одном ценностном ряду оказались одинокая гробница, могильный холм (см. А. Пушкин «Гроб юноши», Е. Баратынский «Падение листьев»); «нулевой» топос смерти (А. Пушкин баллада «Русалка», поэма «Кавказский пленник») и могила Героя (А. Пушкин «Наполеон», К. Рылеев «На смерть Бейрона»).

Доминанта атектонических черт в мироощущении персонажа, его стремление приобщиться бесконечности универсума закономерно приводят к посмертному растворению во вселенной, к отказу от топологической закрепленности, а отсюда — «нулевому» локусу смерти (финалы баллады «Русалка» и поэмы «Кавказский пленник» реализуют эту сюжетную линию; образы монаха и черкешенки исчезают из мира видимого).

Основным пространственным образом романтической танатографии начала XIX века становится заброшенная, поросшая травой могила; чаще она находится вне пределов родового кладбища (см. А. Пушкин «Гроб юноши», Е. Баратынский «Эда»), тем самым подчеркивается ее обособленность: локус смерти противостоит сельскому погосту как индивидуальное общему, как особенное, уникальное - типическому.

В романтическом мире трансформируется семиотика памятника: на смену аллегориям эпохи классицизма приходит язык символов, мерцаю-

' Фомичев С. Поэзия Пушкина. Творческая эволюция. Л., 1986. С.74-75.

16 .

щих смыслов. Предзаданный характер эмоций, свойственный тектонике образа XVIII века, уступает место культу поэтики ассоциаций; а упрощение внешней, формальной стороны топики (роль надгробия чаще выполняет урна) ведет к расширению спектра значений, связанных с этим пространством.

Как отмечает М. Мурьянов, урна, ставшая заменой могильному кресту (см. урна на могиле Наполеона и дуэлянта Ленского), выступает символом бренности человеческой жизни и знаком скорби (она - сосуд для праха и слез); а кроме того, в ее топике сохраняется значение неповторимости, выделенное™ пространства смерти героя из некоего типового мор-тального локуса. В итоге подобный памятник раскрывает перед сочувствующим зрителем трепетный мир души героя.

В начале 1820-х годов формируются отличительные черты романтической топологии Пушкина: в его художественном мире нет той трансцендентной направленности, что характерна для немецких романтиков, для творчества Веневитинова; ренессансная любовь к земному плану определяет замкну тость па сфере Жизни. Присутствие сферы небытия оказывается условным; поэт будто обладает возможностью предотвратить губительное воздействие Танатоса: в финалах романтических поэм и элегий взгляд автора переходит от скорбного события гибели, топоса смерти к объективному витальному изображению. Так Пушкин полемизирует с теми из своих современников, кто подчеркивает безысходность ситуации (см., к примеру, стихотворение Е. Баратынского «Последняя смерть»), У Пушкина Танатос не отрицает земных ценностей, а включаясь в общее течение Жизни, «растворяется» в ней, теряет значение «неотменяемой трагичности» (В. Манн).

Следующий этап эволюции мортально-пространственного мышления Пушкина - лирика конца 1820-х - 1830-х годов. Реалистическая топология смерти предстает чрезвычайно диалектической и динамичной структурой, в ее основе лежит разрушение иерархической шкалы ценностей, в том числе и ценностей топологического порядка. Следствием этого оказывается равноправие различных локусов смерти - памятника, индивидуальной могилы, кладбища, монумента.

Если идеология классицизма, декларировавшая приоритет национально-государственного аспекта над родовым, подчеркивавшая дистанцию между реальным и идеальным, игнорировала кладбище в качестве художественного топоса смерти; если танатография романтизма противопоставляла могилу героя родовому кладбищу как уникальное, исключительное - типическому, и в этой отчужденности утверждалось посмертное одиночество романтика, то у зрелого Пушкина кладбище становится одним из главных мортальных пространств.

В эти годы художественная танатография поэта в большей мере формируется под воздействием его жизненно-эмпирических представлений; он осознает бытие как связь-преемственность поколений, а постоянное обновление жизни (череда смертей-рождений) видится Пушкину закономерным и неумолимым процессом. Такое мировосприятие находит отражение в топосе кладбища и образе жатвы-сева, в стремлении к посмертной топологической закрепленности. При этом роль скрепы в человеческом коллективе выполняет уже не столько дружеская связь, - она была определяющей в лицейской лирике, - сколько связь родственная, кровная, а потому желанным локусом смерти оказывается родное пространство, родовое гнездо.

В стихотворении «Когда за городом, задумчив, я брожу...» (1836) топос кладбища предстает в двух вариантах - сельское и городское. Первое характеризуется родовой цельностью, преемственностью поколений и тем противопоставляется городскому некрополю, пространству смерти-небытия. Эта оппозиция.- результат противоречивых отношений между культурой и цивилизацией: цивилизация стремится к расширению своих владений, к материальному комфорту, а потому вытесняет все, что нарушает ее ординарность, на периферию (могилы публичного кладбища теснятся на болоте). Простор сельского погоста, отсутствие у него границ с продолжающейся жизнью, свидетельствует об имманентности этого локуса пространству национальной культуры. Обособленность же городского то-поса смерти подчеркивает его инородный характер, несоответствие духу русской ментальное™. Страх смерти оказывается тем сильнее, чем больше выделенность личности из круга родных, близких, из семейного круга, чем больше отчужденность человека от природы и Бога. Нарочитость этой обособленности вскрывает негативную семиотику городского кладбища.

Идеалом топоса смерти в стихотворении «Когда за городом, задумчив, я брожу...» является сельский погост. Это «животворящая святыня»; здесь лирический герой Пушкина погружается в ту глубину бытия, которая поражает величием ушедших эпох и всеобщей связью поколений. Символом неизменности, вечности патриархальных основ бытия в пределах сельского кладбища предстает дуб, родовое древо.

Как считает Ю. Лотман, в творчестве Пушкина конца 1820-х - 1830-х годов ведущими пространственными образами становятся топосы Дома и Кладбища. По мнению исследователя, кроме антиномичных отношений этой пары, в которых топос Дома - место Жизни, а Кладбище - пространство Смерти, возможны отношения синоннмии. Так, сельское кладбище аккумулирует в себе некоторые из «домашних» ценностей: душевный покой, единение живых с мертвыми. Публичный же некрополь противостоит

родовому как: лживое - истинному, как показное - месту, хранящему национальные культурные ценности.

Впрочем, и локус сельского погоста может вызывать негативную реакцию: его пустота, природное однообразие («ни древа, ни холма» («Стою печален на кладбище»)) порождает беспросветное уныние лирического героя. К тому же в это пространство могут проникать черты публичного некрополя, подрывая идеал изнутри (таково кладбище в романе «Евгений Онегин», где разностильная эпитафия на могиле Ларина разрушает цельность образа героя). Эта ситуация характерна для публичного топоса смерти: здесь высокопарные эпитафии на могилах чиновников, купцов обнажают человеческую неискренность перед лицом смерти и непомерную жажду славы. Таким образом, топос кладбища в поздней лирике Пушкина находится в постоянном движении смыслов, динамике оценок.

Не менее сложным образованием в этот период пушкинского творчества становится изображение памятника; в его семиотике зачастую востребованы знаковые элементы классицистического миропонимания, причем они могут использоваться автором как в качестве позитивных, так и негативных признаков.

К примеру, в топике смерти Кутузова («Перед гробницею святой...») величие образа Героя раскрывается через обращение поэта к его памятнику в Казанском соборе Петербурга. Стремление явить себя в сакральном месте, а то и стать сакральнообразующим - черта классицистической топологии смерти, апеллирующей к вечности и бессмертию. Так, в памятнике Кутузову оказываются взаимосвязаны гражданско-патриотический (гробница Героя) и религиозный аспекты (это топос смерти «старца грозного», русского святого, вся жизнь которого - подвиг, труженичество). Данное мортальное пространство свидетельствует о завершенности, законченном воплощении судьбы человека. В поэтическом облике нет места случайным чертам, ибо общее в классицизме всегда превалирует над частным, тектоническое - над атектоническим, и архитектурный образ призван привести в строгий порядок все то, что в жизни человека было ритмически свободным.

Основная идея классического и классицистического памятников -идея преодоления, победы над временем-пространством. Эта мысль движет стремлением поэтов создать форму, противостоящую аморфности Та-натоса: творческое бессмертие утверждается в «Памятниках» Горация, Ломоносова, Державина. В художественном мире пушкинского «Памятника» предшествующая танатография служит своеобразным фундаментом уникального пространственного образа. Отдельные ее черты различимы в монументальности архитектурного знака, в самой интенции подведения итога жизни и итога творчества; главное требование тектонического стиля XVIII

века - оформление, порядок всего сущего (сравним творчество романтика, которое воспринимается как оборвавшаяся на полуслове песня (А. Одоевский «Умирающий художник», А. Кольцов «Вздох на могиле Веневитинова»),

Если в топике монумента Герою и поэту некоторые элементы классицистической танатографии осознаются как положительные признаки, то в стихотворении «Когда за городом, задумчив, я брожу...» дан иной аксиологический полюс восприятия этой традиции. Здесь «решетки; столбики, нарядные гробницы», «чиновников усопших мавзолеи» указывают на топологические особенности, кладбища XVIII века: в это время надгробие перестало быть частным могильным камнем и приобрело характер монумента общественного значения.

Однако если для одних посмертная слава обоснована, то памятники других («купцов», «чиновников») демонстрируют лишь тщеславные потуги и знаменуют полное небытие умерших в пространстве национальной культуры. Так элементы классицистической традиции, по-эпигонски использованные в топосе смерти, формируют отрицательный полюс Памятника, его антиидеальный характер. В своем негативном содержании памятники публичного кладбища противопоставлены гробнице полководца («Перед гробницею святой...»), памятнику Поэта («Я памятник себе воздвиг нерукотворный») и неукрашенным могилам сельского кладбища («Когда за городом, задумчив, я брожу...»), в которых манифестируются идеи творческого бессмертия, немеркнущей славы и вечной памяти.

Итак, с нашей точки зрения, своеобразие пушкинской танатографии в лирике 1820-1830-х годов обусловлено жизненно-эмпирическими представлениями автора и взаимодействием элементов античной и ренессанс-ной, классицистической и романтической традиций. В пору увлечения романтизмом сферы мортального пространства в произведениях Пушкина конституируются и организуются изображением «нулевого» локуса, урны и одинокой могилы, находящейся вне пределов кладбища. В реалистической топологии поэта демонстрируется смысловое тождество разного рода топосов смерти - Памятника и Кладбища. Если ранее за видом пространства был закреплен некий семиотический объем, то теперь топос смерти -сложное многоаспектное образование, имеющее как положительный полюс (сельское кладбище, памятник полководца, поэта), так и отрицательный (городской некрополь, памятники купцов, чиновников).

Заключение. Основными топосами смерти в лирике Пушкина 18101830-х годов являются монумент Героя, памятник Поэта, одинокая могила романтика и кладбище, представленное в двух вариантах: сельское (родо-.вое) и городское (публичное). Образы мортального пространства в пушкинских произведениях имеют полигенетическую природу. В них сложно

взаимодействуют черты античной и классицистической традиций, элементы предромантической и романтической литературы, особенности религиозного и жизненно-эмпирического отношения к смерти.

Весьма значимы в топологии смерти поэта черты ренессансного жизнеощущения: оно определило повышенное внимание поэта к земной области и редукцию интереса к сфере потустороннего, трансцендентного, засмертного. Главная отличительная особенность танатологического мышления Пушкина - гармония мироотношения; она обнаруживается в постоянном соотнесении, пересечении двух полярных коррелятов - Жизни и Смерти, но авторская интенция неизменно направлена на преодоление трагического диссонанса. Поэт силой искусства противостоит губительному воздействию Танатоса: совершенная форма произведений побеждает страх гибели («Мое завещание. Друзьям»), мортальные топосы включаются в общее течение Жизни (см. финалы романтических поэм и элегий), а памятник Поэта и монумент Героя преодолевают бесформенность смерти и посмертное небытие.

Основные положения диссертации изложены в следующих публикациях:

1. Топосы смерти в поэзии Пушкина // От текста к контексту: Сб. научных статей. - Омск: Издательство ОмГПУ, 1998. С.169-179.

2. Топология смерти юноши-поэта-мудреца в ранней лирике Пушкина // Гуманитарные исследования: Ежегодник. Выпуск III. Часть I: Сборник научных статей. - Омск: Издательство ОмГПУ, 1998. С.39-45.

3. Оссианйческий топос смерти // Пушкинский альманах. Юбилейный выпуск. - Омск: Издательство ОмГПУ, 1999. С.56-60.

4. О «магнетизме гибельного» в творчестве Пушкина // Пушкинский альманах. Юбилейный выпуск. Омск: Издательство ОмГПУ, 1999. С.71-80.

5. «Любовь к смерти» в лирике Пушкина // Национальный гений и пути русской культуры: Пушкин, Платонов, Набоков в конце XX века: Материалы регионального симпозиума. Выпуск 1. - Омск: Издательство ОмГПУ, 1999. С.10-13.

Подписано в печать 26.05.2000. Тираж 100 экз. Заказ Ь0071 Отпечатано: Издательство ОмГПУ. 644099, г. Омск-99, наб. Тухачевского, 14

Оглавление научной работы автор диссертации — кандидата филологических наук Проданик, Надежда Владимировна

Введение.

Глава 1. История изучения феномена смерти в творчестве

Пушкина. Итоги, проблемы, спорные вопросы.

1.1. Проблема смерти в историко-литературных, философ-ско-критических статьях и монографиях второй половины XIX - XX веков.

1.2. Эстетическая танатология. Пушкиноведение второй половины XX века.

Глава 2. Генезис топологии смерти в лирике Пушкина 1810-х годов.

2.1. Топологическая образность в лицейских одах.

2.2. Анакреонтическая танатография в раннем творчестве поэта.

2.3. Генетические связи классицистической и предроман-тической топики смерти в оссианических балладах.

Глава 3. Филогенез топологии смерти в лирике Пушкина 1820

1830-х годов.

3.1. Элементы классицистической танатографии в романтических произведениях поэта.

3.2 Романтический мир: образ героя и мортальнопространственная образность.

3.3. Филиация топологии смерти в лирике Пушкина 1830-х годов (монумент Полководца и памятник Поэта).

3.4. Поздняя лирика: эволюция мортальных пространств и диалектика смысла. Топос кладбища.

Введение диссертации2000 год, автореферат по филологии, Проданик, Надежда Владимировна

Диссертация «Топосы смерти в лирике А. С. Пушкина» - одна из первых монографических работ, посвященных изучению феномена смерти в произведениях писателя. За последнее десятилетие возрос интерес ученых к проблемам художественной танатологии, исключением в этой области не стало и пушкиноведение: опубликованы статьи О. Г. Постнова о мотивах смерти в творчестве поэта 1814 - 1820-х годов1, рассматривались черты ренессансного отношения к смерти в книге С. Кибальника «Художественная философия Пушкина»2, не раз звучала мортальная тематика на юбилейных научных конференциях и международных чтениях3. Таким образом, проблема смерти, изучавшаяся в ракурсах темы, мотива, символического ряда, как правило, приводила к экстенсивному характеру исследовательских работ. Вместе с тем экстенсивность изучения мортальной проблематики парадоксально сочеталась с избирательностью ограниченных объектов внимания: статьи, главы из книг касались отдельных периодов творчества поэта или отдельных произведений; время же требовало анализа художественной тана

1 Постнов О. Г. Мотив смерти в стихотворении А. С. Пушкина «Череп» // Роль традиции в литературной жизни эпохи: Сюжеты и мотивы. Новосибирск, 1995; Постнов О. Г. Тема смерти в ранней лирике А. С. Пушкина // «Вечные» сюжеты русской литературы. «Блудный сын» и другие. Новосибирск, 1996 и др.

2 Кибальник С. Художественная философия Пушкина. СПб., 1998.

3 Ольшанская И. Тема смерти у Пушкина и Блока II А. С. Пушкин и мировая культура: Международная научная конференция. М., 1999; Фикс И. Мотив смерти в поздней лирике А. С. Пушкина // Русская литература и провинция: Крым. Пушкинские международные чтения. Симферополь, 1997 и др. тологии в более широком объеме, в контексте всего наследия Пушкина, только так можно было выявить динамику отношения автора к феномену смерти.

В связи с этим настоящее диссертационное сочинение представляется своевременным и актуальным, ибо оно предполагает помимо историко-литературного семиотический и культурологический методы работы с танатологическим материалом: ключом к поэтической онтологии мыслится топос смерти - образ мортального пространства; он аккумулирует в себе жанровые особенности, особенности индивидуально стилевые, взаимодействует со смыслопорождающей структурой произведения; в его пределах обнаруживаются литературные традиции, культурные интенции и морфологические парадигмы.

Не ограничивая себя хронологическими рамками (преимущественным объектом изучения стала лирика Пушкина 1810 - 1830-х гг.), мы стремились выбрать для анализа те художественные произведения, которые с наибольшей полнотой демонстрировали процесс становления и эволюцию мортально-пространственной образности. При поиске тек-стов-«опор» мы руководствовались несколькими критериями: в стихотворении должен быть изображен топос смерти, характерный для ряда иных текстов (так, оссианический топос смерти запечатлен в балладах «Осгар», «Кольна», отчасти его элементы воспроизведены в «Сраженном рыцаре»), к тому же избранный локус должен наиболее полно, ярко и отчетливо репрезентировать определенный тип моросферы.

Цель предпринятого исследования - анализ семиотики мортального пространства как формы выражения художественного самосознания и жизнеотношения поэта; задачи диссертации - установить генезис пушкинской танатографии, изучить динамику перехода от одного вида пространства к другому, объяснить причины этих изменений, определить традиционные и уникальные черты топологического мышления автора.

Этой стратегии подчинена композиция диссертационного сочинения. Первая глава «История изучения феномена смерти в творчестве Пушкина. Итоги, проблемы, спорные вопросы» носит историографический и критико-библиографический характер. В первой главе систематизируется, находит содержательную оценку материал, так или иначе обращенный к мортальной проблематике, намечаются перспективные темы танатологических исследований, а полемика по поводу игнорирования полигенетической природы мортальных образов призвана указать на назревшую необходимость тотального изучения топологии и годоло-гии смерти в наследии поэта.

В этой связи вторая глава «Генезис топологии смерти в лирике Пушкина 1810-х годов» воспринимается как естественное продолжение главы первой. В ней рассматривается процесс образования мортально-пространственной образности, выявляются особенности пребывания отдельных черт классицистической и предромантической топологии в лицейских одах, анакреонтической лирике и оссианических балладах юного поэта.

Третья глава посвящена изучению филиации топологической образности; при этом эволюция топосов смерти в лирике Пушкина 1820 -1830-х гг. осознается, с одной стороны, как манифестация преемственности с предшествующими традициями, с другой стороны, как факт общелитературной эволюции и как саморазвивающаяся структура, испытывающая воздействие мировоззренческих, жизненно-эмпирических и художественных установок автора.

При изучении пушкинской танатографии мы исходим из понимания того, что топос - это часть хронотопа, который, по мнению М. Бахтина, определяет художественное единство литературного произведения в его отношении к реальной действительности. Потому хронотоп в произведении всегда включает в себя ценностный момент.», обладает сюже-то- и жанрообразующим значением, соотносится с историко-культурным опытом социума1. Эти постулаты стали методологическими принципами диссертационного сочинения, в нем филиация топологии смерти в творчестве Пушкина рассматривается на пересечении различных культурно-исторических традиций, в преломлении художественного метода и жанра.

Выбор пространства для анализа специфичен - топос смерти. Функции события смерти в художественном произведении изучались М. Бахтиным, Ю. Чумаковым, Ю. Лотманом и другими исследователями (см. библиографию к диссертации), они полагали, что смерть - одно из условий понимания жизни героя2, «структурирующий фактор»3, «форма эстетического завершения личности»4. Следовательно, танатология изучает жизненные смыслы, акцентированные в присутствии смерти (сама смерть, как известно, не имеет бытийного содержания); а художественная танатография призвана восстанавливать логику развития,

1 Бахтин М. Формы времени и хронотопа в романе II Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 391, 398, 399; Щукин В. Социокультурное пространство и проблема жанра // Вопросы философии. 1997. № 6.

2 Лотман Ю. Смерть как проблема сюжета // Ю. М. Лотман и тартусско-московская семиотическая школа. М., 1994. С. 418.

3 Чумаков Ю. Сюжетная полифония «Моцарта и Сальери» // «Моцарт и Сальери», трагедия Пушкина. Движение во времени 1840-е - 1990-е гг. М., 1997. С. 629.

4 Бахтин М. Эстетика словесного творчества. М., 1970. С. 115. диалектику смены топосов смерти в творчестве писателя с целью выявления его витальной концепции.

Анализ топики, по мнению Ю. Лотмана, позволяет реконструировать «. модель мира данного автора, выраженную на языке его пространственных представлений»1, а потому подобные исследования затрагивают как реальный, так и идеальный (мировоззренческий) планы авторской картины мира.

Реальная топология обнаруживается в тексте как множество «физических», эмпирических локусов (в области танатографии это - топосы кладбища, памятника, могилы и т. д.), идеальная раскрывает экзистенциальную организацию индивида. В структуре бытийного ядра личности топос смерти, явленный как мысль или переживание, вступает во взаимоотношения с витальными ценностями, акцентируя или же отрицая их значимость. В диссертации предметом исследования оказываются оба плана топологии смерти: реальная (визуально-пластическая образность) и идеальная, то есть экзистенциально-метафизическая.

Научная новизна исследования заключается в том, что впервые предметом изучения стали не образы смерти, а образы мортального пространства, топосы смерти, имеющие визуально-пластическую, ланд-шафтно-архитектурную данность; кроме того, мировоззренческий фундамент феномена смерти в творчестве Пушкина обращен к исследователю своей экзистенциальной стороной, которая, несмотря на всю очевидность, зачастую остается вне поля зрения ученых.

1 Лотман Ю. Художественное пространство в прозе Гоголя // Лотман Ю. В школе поэтического слова: Пушкин. Лермонтов. Гоголь. М., 1988. С. 252 - 253.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Топосы смерти в лирике А. С. Пушкина"

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Образы мортальных пространств - топосы смерти - в лирике Пушкина имеют полигенетическую природу: в них сложно взаимодействуют черты античной, ренессансной и классицистической традиций, элементы предромантической и романтической литератур, компоненты религиозного и жизненно-эмпирического отношения к смерти. В лицейских произведениях 1810-х годов юный поэт осваивает особенности классицистической и предромантической танатологии. Первый тип мортально-пространственного мышления наиболее полно воссоздан в одах «Воспоминания в Царском Селе» и «На возвращение государя императора из Парижа в 1815 году», где манифестируется ведущая черта поэтики XVIII века - иерархия сущего: типу героя соответствует тип моросферы, ее «высокий» или «низкий» вариант. Национальный Герой оказывается удостоен монумента, в семиотике которого запечатлена личная слава воина-полководца и немеркнущая слава русского оружия; а враг, посягавший на порядок государственной жизни, низвергается в мрак могилы, исчезает из мира видимого - «Где ты, любимый сын и счастья и Белло-ны. / Исчез, как утром страшный сон!».

Наиболее существенными чертами танатографии в лицейских одах Пушкина являются посмертная топологическая закрепленность (причем классицистический монумент требует сакрального места, возводится только в священном для истории Отечества локусе; у поэта это - Царское Село, «Элизиум полнощный») и концепт памяти, что з^имо воплощен в архитектурном знаке - обелиске, колонне. Памятники выполняют роль медиатора, связуют прошлое, настоящее и будущее в непрерывную цепь времен. Недаром в пушкинских «Воспоминаниях» молодой

• Росс горит желанием приобщиться к подвигу предков, внести свою лепт} в общее дело.

• 166

Гармония общего-частного с неизменным приоритетом первого начала воплощается в двух витальных образах эпохи классицизма - круге и круговращении (коловратности). Ими утверждается завершенность жизненного цикла, а индивидуальная судьба, обретающая в момент гибели смысловую цельность, оказывается в преемственной связи с жиз нью рода-нации. В структуре циклического хронотопа, в основе своей восходящего к античной культуре, витальная сфера торжествует над мортальной: мертвые откликаются на события современности («На возвращение государя императора.»), возникают монолитные образы Росса и царя (Г. Державин. «На взятие Измаила»; А. Пушкин «Воспоминания в Царском Селе»,«На возвращение государя императора.»), а для

• грядущих поколений топос памятника становится хранителем славного прошлого, архитектурным завещанием.

Другой вид надгробия репрезентируется в анакреонтической лирике Пушкина. Здесь топос памятника, конструктивными элементами которого были урна и венок - атрибут Аполлона, манифестирует идею творческого бессмертия («Гроб Анакреона», «Мое завещание. Друзьям»), Наряду с аполлонической интенцией, направленной в область вечного, нетленного, в анакреонтических зарисовках заявляет о себе дионисий-ское начало, утверждающее героя как в топосе жизни, так и устремляющее его к воображаемой моросфере. Желание чувственных наслажде

• ний, доведенное до предела, вызывает появление образа «веселой смерти», «смерти-в-наслаждении». Этот феномен имеет литературную традицию - он восходит к анакреонтике Державина, Батюшкова, Давыдова и соотносится с жизненно-эмпирическими представлениями юного Пушкина: молодости свойственно ощущение жизни как мгновения блаженства и забав, а бытийная легкость находит логическое завершение в

• топике «легкой, веселой смерти».

Вместе с тем нельзя не заметить, что анакреонтическая мелодика в пушкинских стихотворениях зачастую контаминируется с элегической

I 167 тональностью («Мое завещание. Друзьям»). Памятник юноши-поэта-мудреца, чей бытийный статус отсылает как к предромантической элегии, так и к философии Эпикура, Монтеня, воплощает некое личное, интимное содержание, а потому не претендует на монолитность форм и сакральность пространства. Надгробная урна поэта вписана в природный топос, цветущий ландшафт, где изображение смерти заключено в искусную «рамку» жизни.

Параллельно с особенностями тектонического стиля в лирике Пушкина 1810-х годов существуют черты стиля атектонического, наиболее отчетливо они отражены в оссианических балладах «Осгар», «Коль-на», «Эвлега»; здесь пространство жизни теряет устойчивость, присущую ему в эпоху классицизма, даль и мгла угрожают ввергнуть мир в небытие, но топос памятника и слово барда хранят неповторимый образ юноши. Если классицистический монумент - рукотворный топос, его аллегорический язык способствует «прочтению» определенного, предза-данного смысла (аллегория орла на вершине Чесменской колонны -знак государственной власти России), то памятник предромантизма -необработанный, первозданный камень, он воздействует не столько на память, сколько на воображение со-чувствующего путника. И все же колчан и шлем на могиле Осгара не дают той свободы ассоциаций, что будет присуща ауре романтического надгробия, они фокусируют движе ние чувств и мыслей, предрешенных славной гибелью Героя на поле боя. Таким образом, в танатосфере предстают равновеликими началами общее (родовое) и индивидуальное (личное), а потому надгробный камень Осгара - топос смерти воина и влюбленного юноши, осознавшего непостоянство человеческих чувств.

Итак, сферы мортального пространства в лирике лицейского периода конституируются и организуются изображением рукотворного V нерукотворного памятника, локусами боя в одической и оссианическо£ танатологии, а также топикой пира и памятника творчества в анакреон

I 168 тических зарисовках. Определяющими генетическими контекстами в этот период становятся классицистическая и предромантическая традиции, а повышенное внимание поэта к земному плану бытия, упоение минутами блаженства декларируют ренессансную жажду жизни.

В романтической лирике 1820-х годов на смену «высокой» и «низI кой» топике смерти классицизма приходит аксиологическое тождество этих элементов. Основными мортальными локусами, находящими в одном ценностном ряду, оказываются памятник Герою, одинокая могила юноши-романтика (ср. топологию XVIII века, где этот вид пространства имел негативную окраску) и по-новому осмысленный «нулевой» локус.

Вместе с тем предшествующая традиция не исчезает безвозврат-1 но: отдельные черты классицистической и предромантической танато-графии востребуются Пушкиным в описании монумента Наполеона («Наполеон», «К морю»), где величие топоса - «Одна скала, гробница славы.» - синонимично величию человека, а его нерукотворная, природная форма противостоит воздействию стихий, пустыне водного пространства, как памятник Осгара противостоял небытию.

Топос смерти романтика постоянно соперничает с деструктивной силой забвения: общая витальная энергия природы стремится поглотить заброшенную, одинокую могилу юноши («Гроб юноши»), но локус урны противодействует нивелирующей интенции Танатоса, урна подчеркива-» ет выделенность уникального пространства смерти из некой типовой моросферы - кладбища, осененного крестами.

Если в классицистической танатографии «нулевой» топос смерти знаменовал полное небытие личности, был своеобразным возмездием, то в романтическом художественном мире он выражает желание героя приобщиться к бесконечности универсума (см. топологию смерти в • «Гимнах к ночи» Новалиса, в элегии Д. Веневитинова «Веточка»). В пушкинской балладе «Русалка» и поэме «Кавказский пленник» образы монаха и черкешенки «растворяются» в стихии воды, исчезают из мира видимого, так как топологическая закрепленность не выступает здесь конституирующим признаком. Иначе в реалистической танатографии, где особой ценностью обладает родной топос, родовое гнездо.

Уже в начале 1820-х годов формируются уникальные черты пушкинской танатологии: у его героев нет трансцендентной направленности, что характерна для немецких романтиков; ренессансная любовь к земному плану бытия предопределяет замкнутость на сфере жизни. К тому же мортальное мышление поэта более конвенционально, чем, к примеру, мышление Е. Баратынского, полагающего, что смерть охраняет мир, в ней конечная цель бытия («Смерть дщерью тьмы не назову я.»). Для Пушкина Танатос никогда не является целью человеческого существо

1 вания, даже на границе жизни-смерти все внимание автора концентрируется в области витального: поэт способен наслаждаться уходящей, минутной красотой, зная о предстоящих утратах («Увы! Зачем она блистает.»). Романтическая интерпретация мифологемы Смерти не сопри-родна сознанию Пушкина, его отношение к Танатосу восходит к античному (родовому) и классицистическому, где главная ценность бытия -земная жизнь. Так, образы хтонических Мойр, богинь судьбы, амбивалентны по своей сути: они «заведуют» тайнами гроба, но прежде всего «отвечают» за плодородие, продление жизни, рождение1.

В ранней лирике поэта за каждым типом топоса был закреплен оп

• ределенный семантический объем, а в произведениях конца 1820 -1830-х годов топологическое мышление отличается многоплановостью, семантической полифонией. В это время появление топоса кладбища в пушкинской танатографии обусловлено жизненно-эмпирическими представлениями о связи и преемственности поколений, а также регламентировано идеологией и эстетикой художественного метода. Реализм

• полностью отказался от аспекта иерархии: тип моросферы предстал в

1 Горан В. П. Указ. соч. С. 155.

I 170 диалектике смыслов, в противоречивости суждений, а потому кладбище и памятник в пушкинской картине мира - это позитивно-негативные то-посы. Локус публичного кладбища, порождение цивилизации, - это владения физической и духовной смерти; сельский погост - оживающая история, «животворящая святыня» («Когда за городом, задумчив, я броk жу.»).

В этот период определяющей характеристикой топологического мышления поэта становится простор (см. вписанный в беспредельное пространство Родины памятник Поэта и открытое сельское кладбище), он свидетельствует об имманентности топоса - продолжающейся жизни и вместе с тем «снимает» страх смерти, преодолевает трагизм события

§ смерти, так как мортальное обымается витальным и растворяется в общей энергии жизни. Напротив, сдавленность, стесненность (а также пустота) знаменуют полное небытие: памятники купцов, чиновников, в семиотике которых узнается по-эпигонски воспринятая классицистическая традиция, становятся апофеозом смерти; их оградки, решетки говорят о посмертном отчуждении человека, в этом желании противостоять Тана-тосу звучит только страх забвения («Когда за городом, задумчив, я брожу.»).

Иной полюс топики памятника формируют надгробие Полководца («.Перед гробницею святой.») и памятник Поэта («Я памятник себе

• воздвиг нерукотворный.»), они манифестируют бессмертие личности в пространстве национальной культуры. Здесь классицистическая традиция различима в стремлении подвести итог жизни, здесь величию человека синонимично величие сакрального топоса - Казанского собора в Петербурге. Историографический аспект стихотворения «Я памятник себе воздвиг нерукотворный.» реконструируется при сопоставлении па

• мятника Поэта и колонны Императора. «Непокорная глава» первого то noca, символизирующая независимое поэтическое вдохновение, возне слась выше царского монумента, поскольку человек искусства способе!

171 проницать ход времен, ему принадлежит История, он воссоздает Истину в художественных произведениях, а Истина, по мысли Пушкина, сильнее царя1.

Итак, в лирике 1820-х гг. сферы мортального пространства конституируются и организуются изображением монумента Героя («Наполеон»), одинокой могилы романтика («Гроб юноши»), локуса казни («Андрей Шенье») и «нулевого» локуса (баллада «Русалка»). Основными мортально-пространственными образами в поздней лирике Пушкина становятся топосы кладбища и памятника.

Пушкинскую топологию смерти 20 - 30-х гг., как и все творчество в 2 целом, отличает «вероятностно-множественная импликация» различ-1 ных философских идей, культурно-исторических аллюзий и литературных реминисценций. К примеру, в пространстве казни Шенье сложно со-полагаются черты классицистического жизнеощущения (оно заявляет о себе в топике «жертвенного подвига») и предромантического, осознающего жизненную недовоплощенность героя; здесь обнаруживаются элементы романтического экзистенциального одиночества и реалистического мировидения, последние отражены в понимании исторического времени, ход которого необратим. В танатографии пушкинского «Памятника» репрезентируются ренессансные мотивы - желание славы и стремление закрепиться в витальном локусе; поэт корреспондирует с одиче-• ской и элегической традицией - бессмертие личности связывается с памятью народа, и в то же время ее хранителем выступает пиит (см. сходную ситуацию в произведениях К. Батюшкова «Умирающий Тасс» и В. Жуковского «Элегия»),

1 См. подробный анализ историографического аспекта стихотворения в статье А. Асояна. Кому принадлежит история? // Пушкинский альманах. Омск., 1999.

2 Бройтман С. Указ. соч. С. 113.

Вместе с тем топология смерти 1820-х гг. все чаще формируется в глубине бытийного, экзистенциального опыта Пушкина. Гармония его мировосприятия находит выражение в непрестанном столкновении мор-тального и витального; взаимопересечение этих противоположностей в финале разрешается очистительным катарсисом, преодолевающим трагизм содержания1. Поэтическая интенция неизменно направлена на редукцию угрожающей силы Танатоса: совершенная форма искусства «снимает» страх смерти («Мое завещание. Друзьям»); мортальные ло-кусы включаются в общее течение Жизни (финалы романтических поэм, элегия «Гроб юноши»); а памятник Поэта и гробница Полководца, навечно закрепляясь в витальном топосе, преодолевают бесформенность Смерти и посмертное небытие.

1 Выготский Л. Указ. соч. С. 281.

173

Список научной литературыПроданик, Надежда Владимировна, диссертация по теме "Русская литература"

1. Пушкин А. С. Поли. собр. соч: В 17 т. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937-1959.

2. Пушкин А. С. Полн. собр. соч: В 10 т. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1956-1958.

3. Пушкин А. С. Полн. собр. соч: В 20 т. Т. 1. Лицейские стихотворения 1813-1817. СПб.: Наука, 1999.

4. Античная лирика. М.: Худож. лит., 1968.5. «Арзамас»: Сб. в 2 кн. М.: Худож. лит., 1994.

5. Баратынский Е. А. Стихотворения. Поэмы. М.: Наука, 1982.

6. Батюшков К. Н. Опыты в стихах и прозе. М.: Наука, 1978.

7. Веневитинов Д. В. Стихотворения. Проза. М.: Наука, 1980 (Лит.памятники).

8. Вяземский П. А. Стихотворения. Л.: Сов. писатель, 1958. (Б-ка поэта. Большая серия).

9. Гораций. Полн. собр. соч. М.; Л.: Academia, 1936.

10. Давыдов Д. В. Стихотворения. Л.: Сов. писатель, 1984. (Б-ка « поэта. Большая серия).

11. Дельвиг А. А. Полн. собр. стихотворений. Л.: Изд-во писателей в Ленинграде, 1934. (Б-ка поэта. Большая серия).

12. Державин Г. Р. Анакреонтические песни. М.: Наука, 1986.

13. Державин Г. Р. Сочинения. Стихотворения. Записки. Письма. Л.: Худож. лит., 1987.• 15. Древнегреческая мелика. М.: Книга, 1988.

14. Жуковский В. А. Сочинения: В 3 т. Т. 1. М.: Худож. лит., 1980.• 174

15. Кантемир А. Д. Собр. стихотворений. Л.: Сов. писатель, 1956. (Б-ка поэта. Большая серия).

16. Ломоносов М. В. Избранные произведения. Л.: Сов. писатель, 1986. (Б-ка поэта. Большая серия).

17. Макферсон Дж. Поэмы Оссиана. Л.: Наука, 1983. (Лит. памятники).

18. Новалис. Гимны к ночи. М.: Энигма, 1996.

19. Овидий. Скорбные элегии. Письма с Понта. М.: Наука, 1982. (Лит. памятники).

20. Петровский Ф. А. Латинские эпиграфические стихотворения. М.: АН СССР, 1962.• 23. Русская стихотворная эпитафия. СПБ.: Гуманитарное агентство «Академический проспект», 1998. (Новая библиотека поэта).

21. Русская элегия XVIII начала XX века: Сборник. Л.: Сов. писатель, 1991. (Б-ка поэта. Большая серия).

22. Рылеев К. Ф. Полн. собр. стихотворений. Л.: Сов. писатель, 1971. (Б-ка поэта. Большая серия).

23. Сумароков А. П. Стихотворения. Л., 1935. (Б-ка поэта. Большая серия).

24. Французская элегия XVIII XIX веков в переводах поэтов пушкинской поры: Сборник. М.: Радуга, 1989.• 28. Шенье А. Сочинения. 1819. М.: Наука, 1995. (Лит. памятники).1. Пушкиноведение

25. Аверинцев С. Гете и Пушкин (1749 1799 - 1999). // Новый мир. - 1999. - № 6.

26. Алексеев М. П. Стихотворение А. С. Пушкина «Я памятник себе• воздвиг нерукотворный.» Проблемы его изучения. Л.: Наука, 1967.

27. Алпатова Т. А. Образ Царского Села в русской литературе конца XVIII начала XIX века (Г. Р. Державин и ранний А. С. Пушкин) //• 175

28. Творчество Г. Р. Державина. Специфика. Традиции. Научн. ст., доклады, очерки, заметки. Тамбов: Изд-во ТГПИ, 1993.

29. Андроник А. В. Сюжет приговоренного к смерти в повести «Капитанская дочка» (К проблеме «Достоевский и Пушкин») // Крымские Пушкинские чтения, 2-е: Материалы (Керчь, 22 26 сентября 1992).1. Симферополь, 1993. Ч. 1.

30. Анненков П. В. А. С. Пушкин в Александровскую эпоху. 1799 -1826. СПб.: Тип. М. Стасюлевича, 1874.

31. Анненков П. В. Материалы для биографии А. С. Пушкина. М.: Современник, 1984.

32. Асоян А. А. Катарсис, «лук и лира» и гибель Пушкина // Вестник• Омского университета. Омск: ОмГУ. 1997. - № 2(4).

33. Баран X. Пушкин в творчестве Хлебникова: некоторые тематические связи // Баран X. Поэтика русской литературы начала XX века: Сборник. М., Прогресс-«Универс», 1993.

34. Белинский В. Г. Сочинения Александра Пушкина // Белин• ский В. Г. Собрание сочинений: В 9 т. Т. 6. М.: Худож. лит., 1981.

35. Благой Д. Социология творчества Пушкина. Этюды. М.: Изд-во «Федерация», 1929.

36. Благой Д. Творческий путь Пушкина (1826 1830). М.: Сов. писатель, 1967.

37. Бочаров С. «Заклинатель и властелин многообразных стихий»• // Новый мир. 1999. - № 6.

38. Бочаров С. Поэтика Пушкина. Очерки. М.: Наука, 1974.• 176

39. Бочаров С. Праздник жизни и путь жизни. Сотый май и тридцать лет. Кубок жизни и клейкие листочки. // Русские пиры. (Альманах «Канун». Вып. 3). СПб.: ИРЛИ (Пушкинский Дом), 1998.

40. Булгаков С. Жребий Пушкина // Пушкин в русской философской критике: Конец XIX- первая половина XX века. М.: Книга, 1990.

41. Бутакова В. И. Пушкин и Монтень // Пушкин. Временник Пушкинской комиссии. Кн. 3. М., Л.: Изд-во АН СССР, 1937.

42. Вацуро В. Лицейское творчество Пушкина // Пушкин А. С. Стихотворения лицейских лет, 1813- 1817. СПб.: Наука, 1994.

43. Вересаев В. В двух планах: Статьи о Пушкине. М.: Издательское товарищество «Недра», 1929.

44. Виноградов В. Стиль Пушкина. М.: Гослитиздат, 1941.

45. Винокур Г. Наследство XVIII века в стихотворном языке Пушкина // Пушкин родоначальник новой русской литературы. Сб. научн.-исслед. работ. М.; Л.: АН СССР, 1941.

46. Виролайнен М. Н. Посвящение «Андрея Шенье» // Новые без• делки: Сб. статей к 60-летию В. Э. Вацуро. М.: Новое Литературное Обозрение, 1995- 1996.

47. Гаспаров Б., Паперно И. К описанию мотивной структуры лирики Пушкина // Russian Romanticism. Studies in the Poetic Codes -Stockhholm / Sweden, 1979.

48. Гершензон M. Гольфстрем. M.: Изд-во «Шиповник», 1922.• 54. Гершензон М. Мудрость Пушкина // Пушкин в русской философской критике: Конец XIX первая половина XX века. М.: Книга, 1990.• 177

49. Гершензон М. Тень Пушкина // Гершензон М. Статьи о Пушкине. М., 1926.

50. Гинзбург Л. Пушкин и лирический герой русского романтизма // Пушкин: Исследования и материалы. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1962.

51. Гинзбург Л. Пушкин и проблема реализма // Гинзбург Л. Литература в поисках реальности: Статьи. Эссе. Заметки. Л.: Сов. писатель, 1987.

52. Гиппиус В. Пушкин и христианство. Петроград: Сириус, 1915.

53. Глебов Г. Философия природы в теоретических высказываниях и творческой практике Пушкина // Пушкин. Временник Пушкинской комиссии. Т. 2. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1936.• 60. Городецкий Б. П. Лирика Пушкина. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1962.

54. Грехнев В. А. Дружеское послание пушкинской поры как жанр // Болдинские чтения. Горький: Волго-Вятское кн. изд-во, 1978.

55. Грехнев В. А. Лирика Пушкина: О поэтике жанров. Горький: Волго-Вятское кн. изд-во, 1985.

56. Грехнев В. А. О жанре антологической пьесы в лирике Пушкина // Болдинские чтения. Горький: Волго-Вятское кн. изд-во, 1984.

57. Григорьева Е. Н. Тема судьбы в лирике А. С. Пушкина 1813 -1830 г. // Вестник ЛГУ. 1985. - № 4.• 65. Григорьян К. Н. Пушкинская элегия: (Национальные истоки, предшественники, эволюция). Л.: Наука, 1990.

58. Грот К. Я. Пушкинский лицей. СПб.: Академический проект,1998.

59. Давыдов С. Веселые гробокопатели: Пушкин и его «Гробовщик» // Пушкин и другие. Новгород: НовГУ, 1997.

60. Дарский Д. Маленькие трагедии Пушкина. 1915.

61. Денисенко С. Проблема соотнесения графического и вербального (на материале изображения природы в творчестве А. С. Пушкина). Автореф. дис. канд. филол. наук. СПб.: РАН. ИРЛИ (Пушкинский Дом), 1996.

62. Дмитриева Е. О некоторых проявлениях эстетики рококо в поэзии Пушкина // Четвертая Международная Пушкинская конференция (Материалы конференции). СПб.; Н.-Новгород, 1997.

63. Душина Л. Н. Жанр баллады в творчестве Пушкина-лицеиста //• Жанровое новаторство русской литературы конца XVIII начала XIX века. Л.: ЛГПИ им. А. И. Герцена, 1974.

64. Ерофеева Н. Поэт и памятник (Об архаической основе системы образов у А. С. Пушкина) // Творчество. 1994. - № 1 - 4.

65. Жирмунский В. М. Байрон и Пушкин; Пушкин и западные литературы. Л.: Наука, 1978.

66. Иваницкий А. Исторические смыслы потустороннего у Пушкина: К проблеме онтологии петербургской цивилизации. М.: Российск. гос. гу-манит. ун-т, 1998.

67. Ильин В. Аполлон и Дионис в творчестве Пушкина // Пушкин в• русской философской критике: Конец XIX первая половина XX в. М.: Книга, 1990.

68. Кибальник С. Художественная философия Пушкина. СПб.: Изд-во «Дмитрий Буланин», 1998.

69. Косталевская М. Дуэт, диада, дуэль // «Моцарт и Сальери», трагедия Пушкина. Движение во времени. М.: Наследие, 1997.• 80. Костин В. М. А. С. Пушкин и «Поэмы Оссиана» Дж. Макферсо-на // Проблемы метода и жанра. Томск. 1983. - Вып. 10.• 179

70. Кошелев В. А. Пушкин и Батюшков. К проблеме литературного влияния // Болдинские чтения. Горький: Волго-Вятское кн. изд-во, 1987.

71. Лесскис Г. Пушкинский путь в русской литературе. М.: Худож. лит., 1993.

72. Лотман Ю. М. Александр Сергеевич Пушкин. Биография писателя. Л.: Просвещение, 1983.

73. Лотман Ю. М. В школе поэтического слова: Пушкин. Лермонтов. Гоголь. М.: Просвещение, 1988.

74. Лотман Ю. М. Две «Осени» // Ю. М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. М.: Гнозис, 1994.

75. Майкльсон Дж. «Памятник» Пушкина в свете его медитативной• лирики 1836 г. // Концепция и смысл. СПб.: Изд-во С.-Петербург, ун-та, 1996.

76. Майков Л. Пушкин. Биографические материалы и историко-литературные очерки. СПб.: Издание Л. Ф. Пантелеева, 1899.

77. Маймин Е. А. О субъективном начале в романтической лирике Пушкина // Искусство слова: Сб. статей. М: Наука, 1973.

78. Мальчукова Т. Г. Античные и христианские традиции в поэзии А. С. Пушкина. Автореф. дис. докт. филол. наук. Новгород, 1999.

79. Мальчукова Т. Г. О традиции Лукреция в поэзии Пушкина // Материалы к «Словарю сюжетов и мотивов русской литературы»: от сюже• та к мотиву. Новосибирск: Институт филологии СО РАН, 1996.

80. Мережковский Д. Пушкин // Пушкин в русской философской критике: Конец XIX первая половина XX века. М.: Книга, 1990.

81. Михайлова Н. Н. Творчество Пушкина и ораторская проза 1812 г. // Пушкин. Исследования и материалы. Л.: Наука, 1986.

82. Москвичева Г. Элегия А. С. Пушкина и жанровая традиция //• Болдинские чтения. Горький: Волго-Вятское кн. изд-во, 1985.

83. Муравьева О. Образ «мертвой возлюбленной» в творчестве Пушкина // Временник Пушкинской комиссии. 1974. Л.: АН СССР, 1977.

84. Мурьянов М. Ф. Из наблюдений над текстами Пушкина // Московский пушкинист I. Ежегодный сборник. М.: Наследие, 1995.

85. Мурьянов М. Ф. Из символов и аллегорий Пушкина. М.: Наследие, 1996.

86. Мурьянов М. Ф. Пушкинские эпитафии. М.: Наследие, 1995.

87. Непомнящий В. С. Поэзия и судьба: Над страницами духовной биографии Пушкина. М.: Сов. писатель, 1987.

88. Непомнящий В. С. Феномен Пушкина в свете очевидностей // Новый мир. 1998. - №6.

89. Панфилов А. Анализ эпитафии А. С. Пушкина на Николая Волконского // Болдинские чтения. Горький: Волго-Вятское кн. изд-во, 1990.

90. Панченко А. М. Пушкин и русское православие (статья первая) // Русская литература. 1990. - № 2.

91. Проценко В. Тема смерти в ранней лирике А. С. Пушкина // Крымские Пушкинские чтения, 4-е (12 17 сент. 1994 г.): Материалы. Симферополь, 1994.

92. Пушкин. Итоги и проблемы изучения. М.; Л.: Наука, 1966.

93. Пушкинский альманах. Юбилейный выпуск. Омск: Изд-во• ОмГПУ, 1999.

94. Савченко С. Элегия Ленского и французская элегия // Пушкин в мировой литературе. Сб. статей. Л.: ГИЗ, 1926.

95. Словарь языка Пушкина. В 4 т. М.: Гос. изд. иностр. и нац. словарей, 1956 1961.

96. Смирнов А. А. Г. Р. Державин и А. С. Пушкин: два этапа рус* ской анакреонтики // Творчество Г. Р. Державина. Специфика. Традиции.

97. Науч. ст., доклады, очерки, заметки. Тамбов: Изд-во ТГПИ, 1993.

98. Соловьев В. Судьба Пушкина // Пушкин в русской философской критике: Конец XIX первая половина XX в. М.: Книга, 1990.

99. Стенник Ю. В. Пушкин и русская литература XVIII века. СПб.: Наука, 1995.

100. Степанов Н. Лирика Пушкина: Очерки и этюды. М.: Худож. лит., 1974.

101. Строганов М. В. Человек в художественном мире А. С. Пушкина (Проблемы поэтики). Автореф. дис. докт. филол. наук. М., 1991.• 118. Сурат И. Биография Пушкина как культурный вопрос// Новый мир. 1998. - № 2.

102. Сурат И. «Да приступлю ко смерти смело.» // Новый мир. -1999. -№ 2.

103. Сурат И. Два сюжета поздней лирики Пушкина // Московский пушкинист IV. Ежегодный сборник. М.: Наследие, 1997.• 121. Сурат И. О «Памятнике» // Новый мир. 1991. - № 10.

104. Сурат И. Пушкин как религиозная проблема // Новый мир. -1994.-№1.

105. Таборисская Е. Онтологическая лирика Пушкина 1826 1836 годов // Пушкин. Исследования и материалы. Т. XV. СПб.: Наука, 1995.

106. Томашевский Б. В. Поэтическое наследие Пушкина (лирика и поэмы) // Томашевский Б. В. Пушкин: Работы разных лет. М.: Книга, 1990.

107. Томашевский Б. В. Пушкин и Франция. Л.: Сов. писатель, 1960.

108. Фейнберг И. Читая тетради Пушкина. М.: Сов. писатель. 1985.

109. Фикс И. Е. Мотив смерти в поздней лирике А. С. Пушкина // Русская литература и провинция: Крым. Пушкинские международные чтения. 7-е: Материалы. Симферополь, 1997.

110. Фомичев С. Новозаветный топос в пушкинском послании 18271 года // Русская литература. 1998. - № 4.

111. Фомичев Ф. Поэзия Пушкина: Творческая эволюция. Л.: Наука,1986.

112. Франк С. Религиозность Пушкина // Пушкин в русской философской критике: Конец XIX начало XX в. М.: Книга, 1990.ф

113. Франк С. Светлая печаль // Пушкин в русской философской критике: Конец XIX начало XX в. М.: Книга, 1990.

114. Хаев Е. С. Идиллические мотивы в произведениях Пушкина рубежа 1820 1830-х гг. // Болдинские чтения. Горький: Волго-Вятское кн. изд-во, 1984.

115. Ходасевич Вл. Поэтическое хозяйство Пушкина. Л.: Мысль, 1924.

116. Чубукова Е. В. Жанр послания в творчестве Пушкина-лицеиста // Русская литература. 1984. - № 1.

117. Чубукова Е. В. Лицейская лирика А. С. Пушкина. Движение жанров. Автореф. дис. канд. филол. наук. Л.: АН СССР, ИРЛИ (Пушкин• ский Дом), 1984.

118. Чумаков Ю. Н. Поэтическое и универсальное в «Евгении Онегине» // Болдинские чтения. Горький: Волго-Вятское кн. изд-во, 1978.

119. Чумаков Ю. Н. Сюжетная полифония «Моцарта и Сальери» // «Моцарт и Сальери», трагедия Пушкина. Движение во времени. М.: Наследие, 1997.

120. Шмид В. Проза как поэзия: Пушкин, Достоевский, Чехов, авангард. СПб.: Инапресс, 1998.

121. ЭфросА. Рисунки поэта. М.: Academia, 1933.

122. Юрьева И. Пушкин и христианство. М.: Издательский Дом «Муравей», 1999.

123. История литературы и культуры, философия, культурология, теория литературы

124. Акимова Л. И. Об отношении геометрического стиля к обряду кремации // Исследования в области балто-славянской духовной культуры: Погребальный обряд. М.: Наука, 1990.

125. Алпатов М. Художественные проблемы искусства Древней Греции. М.: Искусство, 1987.

126. Алпатов М. Художественные проблемы итальянского Возрождения. М.: Искусство, 1976.

127. Аничков Д. С. Слово о разных способах, союз души с телом изъясняющих // Избранные произведения русских мыслителей второй половины XVIII века: В 2 т. Т. 1. М.: Гос. изд-во полит, лит., 1952.

128. Арьес Ф. Человек перед лицом смерти. М.: Прогресс, 1992.

129. Афанасьев А. Поэтические воззрения славян на природу: В 3 т. М.: Индрик, 1994.

130. Байбурин А. К. Ритуал в традиционной культуре. М.: Наука,1993.

131. Барг М. А. Эпохи и идеи: Становление историзма. М.: Мысль,1987.

132. Баткин Jl. М. Итальянское Возрождение: проблемы и люди. М.: РГГУ, 1995.

133. Бахтин М. М. Формы времени и хронотопа в романе // Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики: Исследования разных лет. М.: Худож. лит., 1975.

134. Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство,1979.

135. Бессмертный Ю. Л. Жизнь и смерть в средние века. Очерки демографической истории Франции. М.: Наука, 1991.

136. Бидерманн Г. Энциклопедия символов. М.: Республика, 1996.

137. Брагинская Н. Эпитафия как письменный фольклор // Текст: 1 семантика и структура. М.: Наука, 1983.

138. Бройтман С. Н. Русская лирика XIX начала XX века в свете исторической поэтики (Субъектно-образная структура). М.: РГГУ, 1997.

139. Бубер М. Проблема человека // Бубер М. Два образа веры. М.: Республика, 1995.

140. Вацуро В. Денис Давыдов поэт // Давыдов Д. Стихотворения. Л.: Сов. писатель, 1984.

141. Вацуро В. Лирика пушкинской поры. «Элегическая школа». СПб.: Наука, 1994.

142. Вацуро В. Французская элегия XVIII XIX веков и русская ли-«I рика пушкинской поры // Французская элегия XVIII - XIX веков в переводах поэтов пушкинской поры: Сб. М.: Радуга, 1989.

143. Велецкая Н. Н. Языческая символика славянских архаических ритуалов. М.: Наука, 1979.

144. Вельфлин Г. Основные понятия истории искусств. Проблемы эволюции стиля в новом искусстве. СПб.: ТОО «Мифрил», 1994.

145. Винничук Л. Люди, нравы, обычаи Древней Греции и Рима. М.:1. Высш. шк., 1985.185

146. Виролайнен M. Две чаши (О дружеском послании 1810-х годов) // Русские пиры (Альманах «Канун». Вып. 3). СПб.: РАН ИРЛИ (Пушкинский Дом), 1998.

147. Выготский Л. С. Психология искусства. М.: Искусство, 1986.

148. Вышеславцев Б. П. Символ лука и лиры в античной эллинской философии // Вышеславцев Б. П. Этика преображенного Эроса. М.: Республика, 1994.

149. Габитова Р. М. Философия немецкого романтизма (Фр. Шле-гель, Новалис). М.: Наука, 1978.

150. Гачев Г. Образ в русской художественной культуре. М.: Искусство, 1981.

151. Гегель Г.-В.-Ф. Эстетика: В 4 т. Т. 2. М.: Искусство, 1969.

152. Гинзбург К. Репрезентация смерти: слово, идея, вещь // Новое литературное обозрение. 1998. - № 33 (5).

153. Гнедич П. П. Всемирная история искусств. М.: Современник,1996.

154. Горан В. П. Древнегреческая мифологема судьбы. Новосибирск: Наука, Сиб. отделение, 1990.

155. Грейвс Р. Боги преисподней // Грейвс Р. Мифы Древней Греции. М.: Прогресс, 1992.

156. Грехнев В. «Пушкинское» у Гоголя (о символике «живого» имертвого») // Пушкин и другие: Сб. статей к 60-летию проф. С. А. Фомичева. Новгород: НовГУ им. Ярослава Мудрого, 1997.

157. Гуревич А. М. На подступах к романтизму (О русской лирике 1820-х годов) // Проблемы романтизма: Сб. статей: В 2 вып. Вып. 1. М.: Искусство, 1967.

158. Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. М.: Искусство, 1984.• 186

159. Гуревич А. Я. Смерть как проблема исторической антропологии: О новом направлении в зарубежной историографии // Одиссей. -1989.

160. Давыдова Л. И. Боспорские надгробные рельефы II в. до н. э. II в. н. э. Автореф. дис. канд. искусствоведения. СПб.: РА Художеств., 1994.

161. Демичев А. В. йеаШнейленд // Фигуры Танатоса: Искусство умирания: Сб. ст. СПб.: Изд-во С.-Петербургского ун-та, 1998.

162. Дуганов Р. Опыт драматических изучений // Театр. -1987.-№ 2.

163. Дюби Ж. Европа в средние века. Смоленск: Полиграмма, 1994.

164. Ермонская В. В., Нетунахина Г. Д., Попова Т. Ф. Русская мемориальная скульптура. К истории художественного надгробия в России XI начала XX в. М.: Искусство, 1978.

165. Жирмунский В. М. Немецкий романтизм и современная мистика. СПб.: «Axioma», 1996.

166. Зеленин Д. К. Избранные труды: Очерки русской мифологии.щ

167. Умершие неестественной смертью и русалки. М.: Изд-во «Дмитрий Бу-ланин», 1995.

168. Иванов В. Дионис и прадионисийство. СПб.: Изд-во «Але-тейя», 1994.

169. Идея смерти в российском менталитете. СПб.: РХГИ, 1999.

170. Исследования в области балто-славянской духовной культуры: Погребальный обряд. М.: Наука, 1990.

171. Исторические очерки и рассказы С. Н. Шубинского. СПб.: Типография А. С. Суворина, 1908.

172. Исупов К. Г. Русская философская танатология // Вопросы философии. 1994. - № 3.

173. Исупов К. Г. Смерть «другого» // Бахтинология: Исследования, перводы, публикации. СПб.: Изд-во «Апетейя», 1995.187

174. Каганов Г. 3. Санкт-Петербург: Образы пространства. М.: Инд-рик, 1995.

175. Кант И. Трансцендентальная эстетика // Кант И. Критика чистого разума. М.: Мысль, 1994.

176. Кедров К. А. Смерть // Лермонтовская энциклопедия. М.: Сов.энциклопедия, 1981.

177. КерлотХ. Э. Словарь символов. М.: «КЕР1-Ьоок»,1994.

178. Кнабе Г. С. Материалы к лекциям по общей теории культуры и культуре античного Рима. М.: Индрик, 1993.

179. Комеч А. И. Символика архитектурных форм в раннем христианстве // Искусство Западной Европы и Византии. М.: Наука, 1978.

180. Корнилова А. В. Мир альбомного рисунка: Русская альбомная графика конца XVIII первой половины XIX века. Л.: Искусство, 1990.

181. Котляревский А. О погребальных обычаях языческих славян. М., 1868.

182. Кошелев В. А. В предчувствии Пушкина (К. Н. Батюшков в русской словесности начала XX века). Псков: Изд-во Псковского обл. ин-та усовершенствования учителей, 1995.

183. Кукулитис В. И. Анакреонтические оды А. А. Ржевского и система анакреонтической стилистики в легкой поэзии начала 1760-х годов // Индивидуальное и типологическое в литературном процессе. Межвуз.сб. научн. трудов. Магнитогорск: МГПИ, 1994.

184. Кутловская Е. Сумароковские очки // Искусство кино. 1994.2.

185. Левин Ю. Д. Оссиан в русской литературе. Конец XVIII первая треть XIX в. Л.: Наука, Ленигр. отд-е, 1980.

186. Левченко О. А. Пространственно-временные отношения в рус* ской романтической балладе 20 30-х гг. XIX в. // Пространство и времяв литературе и искусстве. Даугавпилс: ДПИ, 1987.

187. Лихачев Д. С. Поэзия садов: К семантике садово-парковых стилей. Сад как текст. СПб.: Наука, С.-Петербургское отделение, 1991.

188. Лосев А. Ф. Античная мифология в ее историческом развитии. М.: Гос. учебно-педагогическое изд-во Министерства Просвещения РСФСР, 1957.

189. Лосев А. Ф. История античной эстетики: Итоги тысячелетнего развития: В 2 кн. М.: Искусство, 1992 1994.

190. Лосев А. Ф. Эллинистически-римская эстетика. I II вв. н. э. М.: Изд-во МГУ, 1979.

191. Лосев А. Ф. Эстетика Возрождения. М.: Мысль, 1978.

192. Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции рус* ского дворянства (XVIII начало XIX века). СПб.: Искусство, 1994.

193. Лотман Ю. М. В школе поэтического слова: Пушкин. Лермонтов. Гоголь. М.: Просвещение, 1988.

194. Лотман Ю. М. Идея исторического развития в русской культуре конца XVIII начала XIX столетия // XVIII век. Сб. 13. Проблемы исто*ризма в русской литературе. Конец XVIII начало XIX в. Л.: Наука, 1981.

195. Лотман Ю. М. Избранные статьи: В 3 т. Т. 1 3. Таллин: Александра, 1992- 1993.

196. Лотман Ю. М. Смерть как проблема сюжета // Ю. М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. М.: Гнозис, 1994.

197. Макогоненко Г. П. Анакреонтика Державина и ее место в поэзии начала XIX века // Державин Г. Р. Анакреонтические песни. М.: Наука, 1986.

198. Манн В. Динамика русского романтизма. М.: Аспект Пресс,1995.

199. Манн В. Поэтика Гоголя. М.: Худож. лит., 1978.

200. Махов А. Е. Ранний романтизм в поисках музыки: слух, воображение, духовный опыт. М.: Лабиринт, 1993.• 189

201. Мильчина В. А. Французская элегия конца XVIII первой четверти XIX века // Французская элегия XVIII -XIX веков в переводах поэтов пушкинской поры: Сб. М.: Радуга, 1989.

202. Мифы народов мира: В 2 т. Т. 1-2. М.: Изд-во сов. энциклопедия, 1987.

203. Михайлов А. В. Античность как идеал и культурная реальность XVIII XIX вв. // Античность как тип культуры. М.: Наука, 1988.

204. Монтень М. Опыты. Избранные произведения: В 3 т. М.: Наука,1979.

205. Муллин В. Н. Кладбище в системе петровской культуры начала XVIII века // Russian Studies. Ежеквартальник русской филологии икультуры. СПб. 1995. - I, 4.

206. Невская J1. Г. Семантика дороги и смежных представлений в погребальном обряде // Структура текста. М.: Наука, 1980.

207. Новикова О. А. К вопросу о восприятии смерти в Средние века и Возрождение // Культура Средних веков и Нового времени. М.: Наука,1987.

208. Оссовская М. Рыцарь и буржуа: Исследование по теории морали. М.: Прогресс, 1987.

209. Петрухин В. Я. Начало этнокультурной истории Руси IX XI веков. Смоленск: Русич; М.: Гнозис, 1995.

210. Подорога В. Метафизика ландшафта. М.: Наука, 1993.

211. Понятие судьбы в контексте разных культур. М.: Наука, 1994.

212. Попова Т. В. Буколика в системе греческой поэзии // Поэтика древнегреческой литературы. М.: Наука, 1981.

213. Проблема человека в западной философии. М.: Прогресс,1988.

214. Panпапорт А. Г. Межпредметное пространство // Сов. искусствознание. 1982. - № 2.190

215. Ревякина Н. В. Проблемы человека в итальянском гуманизме второй половины XIV- первой половины XV в. М.: Наука, 1977.

216. Ренессанс. Барокко. Классицизм. Проблемы стилей в западноевропейском искусстве XV-XVIII веков. М.: Наука, 1966.

217. Ритм, пространство и время в литературе и искусстве. Л.: Нау-4 ка, 1974.

218. Рыбаков Б. Язычество древних славян. М.: Наука, 1994.

219. Рязанцев С. Танатология (учение о смерти). СПб.: ВосточноЕвропейский Институт Психоанализа, 1994.

220. Санчурский Н. В. Римские древности. Учебное пособие. М.: Изд-во МГУ, 1995.

221. Свидерская М. И. Европейский классицизм XVII столетия. Исходные понятия // Русский классицизм второй половины XVIII начала XIX веков. М.: Изобраз. искусство , 1994.

222. Свирида И. И. Сады философов в Польше. М.: Наука, 1994.

223. Словцов П. Из проповеди, произнесенной 21 апреля 1793 года // Избранные произведения русских мыслителен второй половины XVIII века: В 2 т. Т. 1 М.: Гос. изд-во полит, лит., 1952.

224. Смерть как феномен культуры: Межвуз. сб. научн. трудов. Сыктывкар: Сыктывкарский университет, 1994.

225. Сочинения князя М. М. Щербатова. СПб.: Товарищество «Пек чатня С. П. Яковлева»; 1896.

226. Стрельникова И. П. Топика пира в римской сатире // Поэтика древнеримской литературы: Жанры и стиль. М.: Наука, 1989.

227. Танатаева Л. И. Сарматский портрет: Из истории польского портрета эпохи барокко. М.: Наука, 1979.

228. Тараушвили Л. И. Тектоника визуального образа в поэзии ан* тичности и христианской Европы: К вопросу о культурно-историческихпредпосылках ордерного зодчества. М.: Языки русской культуры, 1998.

229. Тахо-Годи А. А. Жизнь как сценическая игра в представлении древних греков // Искусство слова. М.: Наука, 1973.

230. Терц А. (Андрей Синявский). Прогулки с Пушкиным. СПб.: Всемирное слово, 1993.

231. Толстой Н. И. Язык и народная культура: Очерки по славянской мифологии и этнолингвистике. М.: Изд-во «Дмитрий Буланин», 1995.

232. Топоров В. Н. Пространство и текст // Текст: семантика и структура. М.: Наука, 1983.

233. Топоров В. Н. Святость и святые в русской духовной культуре. Т. 1. Первый век христианства на Руси. М.: Гнозис, 1995.

234. Турчин В. С. Надгробные памятники эпохи классицизма в России: типология, стиль, иконография // От Средневековья к Новому времени. М.: Наука, 1984.

235. Тынянов Ю. Н. Ода как ораторский жанр // Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977.

236. Тюпа В. И. Эстетическая функция художественного пространства // Пространство и время в литературе и искусстве. Даугавпилс: ДПИ, 1990.

237. Уваров М. Метафизика смерти в образах Петербурга // Метафизика Петербурга. СПб.: МСМХС III. 1993. - Вып. 1.

238. Успенский Б. А. Царь и патриарх: харизма власти в России (Византийская модель и ее русское перосмысление). М.: Гнозис, 1998.

239. Федоров Ф. П. О пространственно-временных структурах в искусстве XIX XX веков (предварительные заметки) // Пространство и время в литературе и искусстве. Даугавпилс: ДПИ, 1987.

240. Федоров Ф. П. Романтический художественный мир: Пространство и время. Рига: Зинатне, 1988.

241. Фигуры Танатоса: Искусство умирания. СПб.: Изд-во С. Петербургского университета, 1998.• 192

242. Франк-Каменецкий И. Г. Разлука как метафора смерти в мифе и поэзии // Известия АН СССР, 1935. VII серия. Отделение общ. наук. № 2. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1935.

243. Фрейденберг О. М. Поэтика сюжета и жанра. М.: Гнозис, 1997.

244. Фризман Л. Жизнь лирического жанра. Русская элегия от Сумарокова до Некрасова. М.: Наука, 1973.

245. Фризман Л. Три элегии // Искусство слова: Сб. статей к 80-летию члена-корреспондента АН СССР Д. Д. Благого. М.: Наука, 1973.

246. Хайдеггер М. Искусство и пространство // Хайдеггер М. Время и бытие. М.: Изд-во полит, лит., 1998.

247. Хейзинга Й. Осень Средневековья // Хейзинга Й. Сочинения: В * 3 т. Т. 1. М.: Прогресс, 1995.

248. Холл Дж. Словарь сюжетов и символов в искусстве. М.: КРОН-ПРЕСС, 1996.

249. Хоментовская А. И. Итальянская гуманистическая эпитафия: Ее судьба и проблематика. СПб.: Изд-во С.-Петербургского ун-та, 1995.

250. Царькова Т. С. Русская стихотворная эпитафия XIX XX веков (Источники, эволюция, поэтика). Диссертация в форме научного доклада на соискание ученой степени доктора филол. наук. СПб.: ИРЛИ (Пушкинский Дом), 1998.

251. Царькова Т. С., Николаев С. И. Три века русской эпитафии // fc Русская стихотворная эпитафия. СПб: Гуманитарное агентство «Академический проект», 1998.

252. Цивьян Т. В. Образ и смысл жертвы в античной традиции // Палеобалканистика и античность. М.: Наука, 1989.

253. Шатин Ю. В. Лирический мотив и организация художественного пространства и времени в стихотворном тексте // Пространство и время в литературе и искусстве. Даугавпилс: ДПИ, 1987.

254. Шеллинг Фр. Философия искусства. М.: Мысль, 1966.

255. Шлейермахер Ф. Речи о религии к образованным людям ее презирающим. Монологи. М.;К.: «РЕРЫэоок» «ИСА», 1994.

256. Щукин В. Социокультурное пространство и проблема жанра // Вопросы философии. 1997. - № 6.

257. Эйхенбаум Б. М. От военной оды к «гусарской песне» // Эйхенбаум Б. М. О поэзии. Л.: Сов. писатель, 1969.

258. Элиаде М. Миф о вечном возвращении. СПб.: Изд-во «Але-тейя», 1998.

259. Эмблемы и символы. М.: Интрада, 1995.

260. Эпштейн М. Н. «Природа, мир, тайник вселенной.»: Система пейзажных образов в русской поэзии. М.: Высш. шк.,1990.

261. Яковлева Е. Фрагменты русской языковой картины мира. М.: Г нозис, 1994.