автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.02.01
диссертация на тему: Перевод в риторическом типе культуры: переводческая техника в геннадиевской баблии 1499 г.

Полный текст автореферата диссертации по теме "Перевод в риторическом типе культуры: переводческая техника в геннадиевской баблии 1499 г."

^ ® ^ ^ На правах рукописи

к; о 7

ПЛАТОНОВА Ипна Вешакашсза

ПЕРЕВОД О РИТОРИЧЕСШМ ТИПЕ ЕСУЛЬТУРЫ: ШРЕСОДЧЕСКАЯ ТЕХНИКА В ГЕННАДИЕЗСКОЙ БИБЛИИ 1<£Рг.

Огзсзлшосхь 10.0101 - Руссшйязых

№)!НИ11)НИ

АВТОРЕФЕРАТ I на сскскакпг ученой сипшн фшголошчзишл. наух

МОСКВА - 1997

Работа выполнена на кафедре русского языка филологического факультета Московского государственного университета имени М.В. Ломоносова.

Научный руководитель Официальные оппоненты

Ведущее организация

•к.ф-в- Н.Н.Запольска*

-д.фд., профессор Е.М.Верещагин, -х.ф-н-. доцент Л.Г.Чапаева

-Институт славяноведения и балканистики, Российская Академия наук

Защита диссертации состоится и!9* 1997 г. на заседании

диссертационного совета К-053.05.Э7 щ>н Московском государственной университете имени М.В Ломоносова.

Адрес: 119899, ГСП, Москва, В-234, Воробьевы горы, МГУ имени М.В Ломоносова, 1-й корпус гуманитарных факультетов, филологический факультет.

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке МГУ. Автореферат разослан

Ученый секретарь диссертационного совета доцент

Е.В.Клобуков

Актуальность темы. История любого литературного языка на всех этапах своего существования имеет депо с корпусом переводных текстов. Удельный вес этих текстов, их состав, взаимоотношения с текстами оригинального характера, а также их значение для истории литературно-языковой нормы различны в разные хронологические периоды. Для литературно-языковой ситуации рус. средневековья значение переводных памятников исключительно велико: они составляют абсолютное большинство всей литературной продукции, что ставит проблематику, связанную с ними, в центр как истории литературы Древней Руси, так и истории ц.-сл. языка.

Особенно значимыми переводными текстами для теоцентричной культуры являются тексты Св. Писания, представляющие собой образцовый тип ц.-сл. письменного памятника. Они являются актуализированной зоной приложения лингвистических взглядов книжников на современное им состояние ц.-сл. языка, способы его кодификации и перспективы его развития, его функциональный статус в условиях той или иной языковой ситуации. В круг этих проблем изначально включена теория перевода как методология (по природе теологическая в средневековье и лигвистческая в эпоху нового времени) обращения с текстами Св. Писания.

Филологическая работа над переводом и исправлением богослужебных, толковых и четьих книг представляет собой непрерывный процесс, насчитывающий от ки-рилло-мефодиевскош перевода Библии в IX в. до издания Елизаветинской Библии 1751 г. несколько столетий. Этот процесс не соотносим с последовательным и однонаправленным развитием, особенно для четьего типа текстов. Будучи императивными с точки зрения представленной в них языковой нормы текстами, переводы Евангелия, а позднее и всего кодекса библейских книг часто оказывались декларациями новых принципов осмысления и кодификации ц.-сл. языка.

К числу таких текстов принадлежит и Геннадиев екая Библия (ГБ) 1499 г., в состав которой вошли в переводе с латинской Вульгаты отсутствовавшие ранее в восточнославянской традиции книги Товит, Юдифь, Неемии, 1-2 книги Паралипоменон, 1-4 книги Ездры, 1-2 Маккавейские книги, книги Премудрости Соломона, частично Эсфирь и книги Иеремии, Иезекииля. Будучи первым ц.-сл. сводом всех книг Священного Писания, ГБ легла в основу первопечатного текста Острожской Библии 1581 г., через посредство которой с ГБ преемственно связаны все последующие издания Библии на ц.-сл. языке. Значение перевода 1499 г. определяется ото уникальностью для своего времени как в текстологическом, так и собственно в лингвистическом отношении.

Появление библейского кодекса стало крупнейшим предприятием новгородского кружка книжников в 90-е гг. XV в. и одновременно составной частью проводимой архиепископом Геннадием теократической политики, стремившейся утвердить авторитет православной церкви в период распространения так называемой ереси жидовствующих. Однако борьба с жидовствующими стала лишь поводом для создания ГБ, явление которой может быть поставлено в ряд западноевропейских переводов Библии на национальные языки, возникающих в предреформационный и реформационный период, и увязано

с активной духовной жизнью Новгорода в эпоху конца сто государственности. Западный опыт, доступный Новгороду в силу его особого политического положения и культурного развития, сыграл непосредственную роль в формировании самой идеи теократии по римскому образцу и в практических способах ее реализации, начиная от столь интересовавшего Геннадия института инквизиции и заканчивая филологической деятельностью кружка книжников при архиепископско.м дворе. Значительную часть этого кружка составляли иноземные сотрудники, активно занимавшиеся переводами с латыни и немецкого языка. I

Перевод библейских книг с Вульгаты приписывается доминиканцу Вениамину, о котором нет почти никаких конкретных сведений, как нет и документальных источников о ходе работы над переводом Библии. Появление Вениамина в Новгороде относится ко времени не позднее 1491 г: Работа над библейскими переводами была завершена в 1493 г., о чем свидетельствует единственное указание на личность переводчика из сборника его переводов, дошедшего в копии XVI в.1 Сборник содержит в себе все вошедшие в ГБ переводы с Вульгаты й запись, сообщающую о переводе Маккавейских книг "Ш »кко(£го) лю\жд чтнлг рре'штрл пач«* мкнх<х огатли стлго домнкд ймснс* веиилшнд родо* словснннд известие всдоуцм ллт»1нъск4| изикъ. н грдмдтшсоу к'кдо-\цих * ©части А грсчсскдго азикд н фрА *скл'" 2

А.И. Соболевский и И.Е. Евсеев считали Вениамина хорватом-глаголяшем родом из приморской Далмации. Вывод о южнославянском происхождении переводчика, сделанный на основе хорватских черт в лексике и грамматике ГБ, позднее был подтвержден Г. Фрайдхофом. Влияние хорв. языка как родного для переводчика позволило высказать предположение и о текстологических связях ГБ с традицией хорв. глаголических мисса-лов и бревиариев, в которых лакуны Кирилл о-мефодиевского перевода были восполнены в Х1И-ХУ вв. по Вульгате. Основанием для такого предположения стало наличие в бревиариях всех переведенных в ГБ с Вульгаты книг, кроме Ездры и Паралипоменона. Однако сличение ГБ с доступными публикациями глаголических библейских текстов не дает оснований для утверждения о непосредственном их использовании при переводе. Самостоятельность перевода Вениамина подтверждает и состав Погодинской рукописи № 84, включающей только те библейские книги, которых не было у русских.

Инославянский контекст возникновения перевода ГБ включает в себя и потенциальную западнославянскую - чешскую - составляющую, обязанную своим возникновением предположению А.И. Соболевского о том, что путь Вениамина в Новгород мог проходить через Прагу, где с 1347 г. существовал крупнейший в Европе центр глаголической письменности - Эмаузский монастырь. Позднее это предположение стало основанием для привлечения в качестве источника ГБ первопечатной чешской Библии 1488 г., не подтвержденного текстологически.

1ГПБ, собр. Погодина№ 84, л. 360 об.

2 Горский АЛЗ., Невоструев КЛ. Описание славянских рукописей Московасой Синодальной библиотеки, т.1,М., 1855,с. 128.

Перевод Вениамина, как русифицированный и ...алекий от нормы стандартного ц.-сл. языка в силу немалого количества ошибок, бьш признан малоудовлетворительным вследствие недостаточного владения переводчиком латынью, с одаой стороны, и русским языком, с другой. Последнее предполагало позднейшую русификацию текста Власом Игнатовым и Дмитрием Герасимовым. Этап русификации, не зафиксированный в списках ГБ, связывается обыкновенно с лексикой и системой глоссирования на полях рукописи, а непоследовательность этого процесса объясняется незавершенностью редакторской работы и сведением в список 1499 г. текстов разной степени готовности. Такое объяснение оставляет без ответа вопрос о причинах, по которым предполагаемая русификация не затронула грамматику и синтаксис, в том числе и специфические формы, в которых можно усмотреть хорватское влияние. Невыясненными остаются и обстоятельства, которые могли бы приостановить дальнейшую работу над текстом ГБ.

Очевидно, что отправной точкой для определения лингвистического статуса перевода ГБ должна стать его оценка самими создателями списка 1499 г. как законченной работы. Присутствие лат. влияния в славянском тексте представляется естественным, если исходить из средневекового понимания изоморфносго грамматики, реализуемого в пословных переводах. Однако оценка характера этого влияния, а также соотношения ц.-сл. и русского языковых стратов, с одной стороны, и латинского, хорватского и чешского, с другой, невозможна без учета методов перевода и особенностей переводческой техники Вениамина. В отличие от ц.-сл. переводов с греческого, имевших к концу XV в. длительную историю, способствовавшую определенной структурной приспособленности ц.-сл. языка к греческому, ГБ стоит у истоков обращения к латинским текстам и латинскому языку у восточных славян. Столь масштабная и значительная работа, как перевод библейских книг с латыни, не могла быть задумана и осуществлена Геннадием без достаточных филологических на то оснований, и потому утверждение о плохом знании языка Вениамином представляется по меньшей мере спорным. Более того, именно его фигура в качестве основного переводчика Библии весьма показательна не только как наиболее сведущего в окружении Геннадия знатока латинской грамматики, но и средневековой латинской письменности, что предполагало активное владение латынью и возможность самостоятельного порождения текстов. Значительная доля вероятности пребывания Вениамина в Чехии также делает его единственным в новгородском кружке человеком, знакомым с наиболее авторитетной в это время чешской переводческой школой и чешской библеистикой, что немаловажно в смысле преемственности славянской традиции перевода с латыни.

Научная новизна настоящего исследования определяется тем, что здесь впервые предпринимается попытка реконструкции принципов перевода на лексическом и грамматическом уровне, составляющих в совокупности механизм порождения ц.-сл. языка ГБ. Избранный подход позволяет рассмотреть лингвистический материал не с т.з. его соотнесения с узусом современных ему ц.-сл. текстов (а также с лексикой и грамматикой рус. и хорв. языков), поскольку для переводчика эти сведения представляют лишь неко-

торую совокупность вторичных "фоновых" знаний, актуализация которых есть следствие оценки перевода воспринимающим языковым сознанием, но в контексте действительно значимого для переводчика противопоставления и сопоставления ц.-сл. языка перевода с латынью и "фряжским" языком, т.е. одним из живых романских диалектов (volgare), известным Вениамину. В центре исследования, таким образом, оказывается перевод как феномен лингвистической деятельности, направленной на аналогическое осмысление ц.-сл. языка и имплицитно кодифицирующей результаты подобного языкового моделирования. Тем самым соблюдается принцип соответствия авторской (переводческой) и исследовательской точки зрения: целью диссертации является рассмотрение перевода ГБ как попытки текстологической кодификации ц.-сл. языка, осуществленной с учетом отношений известной переводчику западноевропейской (романской) языковой ситуации.

В связи с этим настоящая работа не ставит перед собой задачи полного лингвистического описания перевода ГБ (тем более, что такое описание уже было предпринято в работах Г.Фрайдхофа3 и П. Фосгера4). Конкретаыми задачами исследования являются: 1) выявление и сопоставление переводческих принципов на уровне лексики и грамматики; 2) выделение диагностических для переводчика грамматических позиций кодификации ц.-сл. языка; 3) определение статуса конфликтных по отношению к ц.-сл. узусу языковых единиц в контексте техники перевода; 4) установление соотношения латыни и volgare как моделей устроения ц.-сл. языка перевода ГБ и типологическая характеристика последнего.

Материалом исследования служат тексты ветхозаветных книг Товит (Г), Юдифь (Ю) и III (TV) книги Ездры (Е) по рукописи ГИМ, Син. 1 (915); отдельные примеры взяты из Паралипоменона (П) и Маккавейских книг (М). Выбор этих книг обусловлен их текстологической историей (ретроспективной и перспективной): отсутствие книги Ездры в хорватских глаголических текстах при совпадении в ней приемов перевода с остальными книгами подтверждает независимость и оригинальность переводческой техники Вениамина, а текстологическое соответствие с Осгрожской Библией 1581 г., в которой из переведенных с Вульгаты книг только Товит, Юдифь и IV Ездры правились не по греческому тексту, делает возможным последовательное сопоставление их чтений, демонстрирующих разные переводческие принципы.

В результате лингвистического анализа текста с т.з. его порождения установлена мотивация выбора при переводе тех или иных грамматических форм и лексем, объединяющая языковой континуум ГБ, что составляет теоретическую значимость работы.

Практическая ценность исследования состоит в том, что его материалы и результата могут быть использованы при разработав общих и специальных курсов по истории

3 FradhofG. Vaglachaide sprachliche Studien zur Germadius Bibd(1499) und Ostroger ffibd (1580-1581). Frankfurt am Main, 1971

4 Foster PM. The Church Slavonic Translation of Maccabees in the Gennadij Bible (1499). Columbia Univeisty, 1995.

русского литературного языка, а также при создании обобщающих работ по истории перевода.

Апробация работы. Основные результаты исследования получили отражение в опубликованных статьях и были изложены в докладе на заседании отдела структурной типологии и сравнительно-исторического языкознания Института славяноведения и балканистики РАН (1996 г.). Диссертация обсуждена на заседании кафедры русского языка филологического факультета МГУ (1997 г.).

Структура работы. Диссертация состоит из введения, двух частей, пяти глав, заключения, примечаний и списка используемой литературы.

Во введении обосновывается актуальность проблематики работы и избранный подход к теме, определяются цель, задачи и материал исследования.

Первая часть посвящена трактовке средневекового перевода как риторической процедуры, результатом которой являлась имплицитная кодификация ц.-сл. языка. Первая глава содержит в себе очерк теории и практики средневекового ц.-сл. перевода XI-XV вв. Специфичность средневекой теории перевода заключается в отсутствии ее систематического изложения как такового: дошедшие рассуждения о переводе представляют собой лишь выводы из соответствующих философских постулатов (не отделимых в свою очередь для средневековой Европы от христианского вероучения), сопровождающиеся в качестве комментария единичными примерами конкретно-языковых переводческих приемов. Фрагментарность изложения провоцирует и избирательность точки зрения в филологических исследованиях, посвященных переводным текстам: оппозиции "буквальный /свободный", "лексический /гратшггшческий ", "неконвенциональный /конвен-щюнальньм, в рамки которых изначально помещается тот или иной перевод, не универсальны ни по своему объему, ни по функции и не позволяют увидеть феномен средневекового перевода в единстве процесса его порождения и восприятия.

Объединяющим различные по технике переводы текстов "традиционного содержания" Х1-ХУ вв. является эпистемологический принцип: процесс перевода или исправления текста понимается как познание, е^о созидание нормированного ц.-сл. языка. Исходя их этой телеологии средневекового конфессионального перевода, его можно охарактеризовать как: 1) аналитический, рефлексивный по отношению к переводящему и переводному языкам, причем последний непременно присутствует в лингвистическом сознании переводчика, обособляя лингвистику перевода от синтетического восприятия лит. языка вне ситуации сопоставления; 2) семантический, стремящийся игнорировать прагматический аспект восприятия перевода и замещающий его коммуникативную функцию когнитивной; 3) дескриптивный, содержащий варианты потенциальной кодификации литературного языка, в отличие от прескриптивных текстов, реализующих в себе норму как данность и являющихся лишь дополнительным средством ее кодификации. Эта кодификация посредством перевода подчиняется универсальным законам "вероятностной логики", в качестве которой в европейской культурной парадигме еще с античных времен выступает риторика.

Риторика как наука и искусство действия словом (устным и письменным) в средневековье сохраняет и упрочивает присущий ей с античных времен статус второго наряду с философией центра культуры. Классический риторический алгоритм, в качестве обязательных этапов движения от идеи к слову включающий ¡тепНо или нахождение материала, сОзрскШо или расположение материала и ёоайю или словесное выражение, приложим в зал.-евр. средневековье практически к любым разновидностям речевой деятельности, будь то публичная речь, школьное упражнение в сочинении стихов или разбор текста Св. Писания. Методологический аппарат риторики становится своего рода донором, во многом обеспечившим дальнейшее развитие грамматики, поэтики, логики, философии, права.

Универсализм выработанного риторикой системного "подхода к обобщению действительности" в полной мере был использован в средневековье: "первая риторика", риторика как теория и практика словесного искусства, в конечном счете сформировала через систему "общих мест" риторический тип средневековой культуры. Процедура перевода Библии, стоящей в центре средневекового кульурного сознания, безусловно входила в число риторических, поскольку от ее осмысления зависела действенность слова-логоса как посредника между Богом и человеком.

В вост.-слав. культурно-языковой ситуации активное освоение риторической теории приходится на ХУП-ХУШ вв., когда переводные риторики появляются в обиходе Юго-Западной Руси, а потом и Московской. Столь позднее обращение к теории "свободных мудростей" не отменяет ее значимости в практическом варианте усвоения для предшествующего этапа ц.-сл. культуры. Основные понятия риторики известны в ц,-сл. письменности со времени ее возникновения через посредство корпуса сочинений византийской учености. Риторические знания фиксировались и воспроизводились в качестве правил практической риторики, норм речевого поведения, составляющих значительную часть содержания сборников типа "Пчелы" и "Измарагда", и в качестве "общих мест" (таких, как этикетные самоуничижительные формулы о невежестве книжника в грамматике, риторике и диалектике или сообщения об освоении святым риторики в составе тривиума, входящее в канон переводных, а позднее и оригинальных русских житий). В ситуации неотделимого от религиозно-философской доктрины существования риторики и поэтики как технических, внешних "хитростей" освоение последних было основано и в то же время ориентировано на творческое подражание готовым образцам, что вовсе не исключает возможности экспликации теоретических представлений и практических риторических механизмов порождения ц.-сл. текстов. Речь идет не о доктри-нальной риторике и теории перевода как приложении к ней, каковым она являлась начиная с XVI в. в зап.-евр. варианте, но о едином для риторического типа культуры механизме порождения, абсолютно действенном в вост.-слав. условиях. Для поздних ц.-сл. переводов возможно говорить об осознанном, ученом характере применения риторических правил, поскольку в качестве переводчиков выступают выходцы из инославянской

среды, непосредственно знакомые с европейской риюрической и грамматической наукой.

Практическая риторика перевода в средневековье и ее регламентация, как и всякой другой речесозидающей деятельности, общими правилами изобретегшя - расположения - выражения значима в рамках частной оппозиции "риторика - герменевтика", т.е. как наука порождения текста в противоположность науке понимания. Механизм порождения в процессе перевода действует не на уровне текста как целого, но на уровне его конкретных языковых единиц, понимаемых средневековыми теоретиками и практиками перевода в качестве знаковых. Будучи "способом описания осознанного", риторика имеет непосредственное отношение к переводу, поскольку ситуация противопоставления и одновременно сопоставления двух языков предоставляет максимальные возможности для лингвистической рефлексии переводчика. В сугубо лингвистической проекции риторики перевода происходит последовательная реализация мысли о самом языке: на этапе нахождения материала эта мысль отождествляется с определенным кругом единиц какого-либо языкового уровня, затем структурируется путем сообщения этим единицам той или иной диспозиции и, наконец, оформляется в специфических грамматико-синтаксических и лексических образованиях переводящего языка. Взаимоотношения т\еп1ю - ЖчрохШо - е!оси1ю в процессе риторического порождения литературного языка (а перевод в средневековье всегда есть в некоторой степени его порождение) и составляют основу развития средневековой практики перевода.

Вторая глава посвящена интепретации средневекового ц.-сл. перевода как риторической кодификации ц.-сл. языка. Основной и центральной процедурой идеоречевого цикла являлась процедура изобретения. В риторической ситуации средневековья этап т\епИо предполагает не собственно изобретение или нахождение, но лишь "упорядочение" заранее известной, заданной темы, соотнесения ее с данностью топоса. Система топосов выступает как основа структуры всякого средневекового научного знания и служит отправной точкой всякой идеоречевой деятельности. Лингвистическая топика имеет непосредственное отношение к переводческой практике средневековья, поскольку дифференциация так называемого этимологического и позднейшего грамматического перевода основывается прежде всего на значимом для переводчика наборе "общих мест".

В пословных переводах сущность языка явлена в слове, которое в единстве означаемого и означающего выступает как основная соотносительная единица. Внимание к слову и к его смыслу как основному топосу переносит центр приложения риторических усилий на адекватное выражение этого смысла, т.е. на еЬсийо. Постижение сущности слова и ее вербализация доступными средствами составляют главную задачу переводчика, поскольку выражение для него приобретает самостоятельную ценность изобреташ. Классическая теория словесного выражения делилась на разделы об отборе слов, сочетании слов и фигурах слов. В контексте риторического осмысления переводящего языка принцип отбора и сочетания лексических единиц нашел свое воплощение в практике си-

нонимического варьирования, воспринимаемой как свидетельство лингвистического достоинства средневековых библейских переводов на ц.-сл. язык и как естественное следствие относительности понятия лексической нормы. Распространенные же в пословных переводах случаи неверного выбора значения для передачи многозначного слова, оценивающиеся в качестве характерных ошибок из-за недостаточного владения греческим, соотносимы в риторике перевода с приемами сознательного смыслопорождения посредством тропов, составляющих главное содержание учения о фигурах. Сосуществование этих принципов перевода лексики, таким образом, находит свое "методологическое" обоснование в содержании риторического раздела elocutio.

Двойные или многократные переводы многозначных слов выступают как следствие онтологической смысловой бесконечности и представляют собой совокупность "несходных образов", каждый из которых в равной мере приблизительно отражает сущность онтологического, невербального языка-прообраза. Выбор того или иного соответствия или диспозиция готовых, данных переводчику в языке средств выражения, регламентируется контекстуально.

Множественный перевод находит свое продолжение и в практике синонимического варьирования в передаче однозначных слов, реализующего философский и риторический принцип "разнообразия однородного". Неабсолютные (контекстуальные, стилевые) синонимы и абсолютные (двуязычные) дублеты в ранних ц.-сл. переводах имеют двойственный риторический статус, мотивированный денотативной отнесенностью лексики. Дублеты, связанные только отношениями общности сем или эйдосов, выступают как одинаково производные "несходные образы", полностью принадлежащие сфере выражения известного обоим языкам смысла. В отличие от них взаимоотношения ряда двуязычных дублетов составляют приватовную оппозицию, где сильным членом оказывается оставленный без перевода грецизм. Отношение к греческому слову как к собственному имени сущности, ее первообразу в отличие от производного от него славянского наименования, обусловливает вариативность грамматического оформления и непоследовательность перевода грецизмов: греческая форма как онтологическая имеет право на существование в ц.-сл. тексте в своем архетипическом облике. В зависимости от этого архетипа или прообраза новое, неизвестное доселе в переводящем языке содержание и получает свое воплощение. Акт именования, сообщающий языку новый смысл, часто эксплицирует и процесс понимания сущности через уподобление внутренней формы славянского слова его прототипу, реализуя идею "подобного подобия" в этимологическом переводе. Этимология в этих случаях выступает par exellence не как средство еы-ражения, но как средство лингвистического изобретения по риторическому принципу аналогии, средство порождения в языке новой лексемы, а отнесенность двуязычных дублетов к несовпадающим культурным элементам переводит ситуацию в разряд собственно риторических. Таким образом, этимологизация в средневековых переводах используется и как первооснова устроашя-изобреташя языка в рамках лексически не освоенных единиц, и как идеальный принцип выражения вне их пределов.

Этимологическое изобретение вне ситуации риторического несовпадения лексической семантики влечет за собой появление новых лексем, в лучшем случае становящихся стилистическими атрибутами книжного языка, в худшем - вовсе уходящих из употребления. Практическое использование нериторического этимологического изобретения в средневековых переводах весьма распространено: помимо этимологизированных неологизмов, его следствиями выступают и так называемые внеконтекстные переводы многозначных слов. Неверный выбор значения многозначного слова представляет собой не что иное, как этимологический перевод с реализованным или подразумеваемым сдвигом значения. В обоих случаях троп как механизм производства переносного значения, узаконенный в переводном языке, становится в переводе риторическим средством (in praesentia или in absentia) выражения-изобретения.

В традиции пословных переводов этимологические значения как первичные оказывались безусловно важнее, нежели грамматические и синтаксические, оформляющие вневременной, изначальный смысл в его человеческом измерении, с позиций конкретных характеристик его бытия и связи с другими смыслами. Подобное отношение к грамматическим значениям как к дополнительным и соподчиненным явственно присутствует в манере увязывать грамматическую проблематику как сопутствующую обретению вторичных, символических смыслов. Вне аллегорического контекста внимание переводчиков сосредоточено лишь на таком грамматическом топосе, как тождество частей слова (речи). В остальном грамматические параллели ранних переводных текстов окказиональны и непоследовательны: они всецело принадлежат сфере выражения и расположения, дистанцированной от собственно изобретения.

Отсутствие эвристической ценности у этапа inventio провоцировало в конечном итоге кризис средневековой риторики познания. Практическая риторика сосредоточивалась на выражении как смысле изобретения, пренебрегая выбором и композицией тех топосов, которые подлежали выражению. Иными словами, мотивированность вербализации "общих мест", их синтагматическое развертывание, сообщаемое диспозицией, уступало место их совокупной парадигматической выраженности как основной цели риторической деятельности.

Разрешение кризиса "изобретения по общим местам" в лингвистике происходит одновременно с перенесением центра приложения философской мысли позднего средневековья и нового времени с онтологической, бьгтийной проблематики существования к гносеологической, акциональной проблематике становления и развития. В самом общем контексте филологического знания это означает пересмотр представлений о не пересекающемся существовании литературных и нелитературных языков, изменение их status quo и их "самоопределение" в грамматике. В истории ц.-сл. языка отсчет нового восприятия предшествующей традиции начинается с эпохи второго южно-слав. влияния, утвердившей ценность грамматики как средства исправления и переработки старых текстов и создания новых.

Слово как инвариант единицы языка уступает место грамматическому значению, фигурирующему у риторических книжников в качестве основного топоса. Правка Максима Грека, сосредоточенная на ошибках прежних переводчиков, утвердила в правах неизвестный ранее в переводческой практике синтез лингвистического, буквального и символического толкований. Лексика становится освоенным на уровне перевода знанием (во всяком случае декларируется таковым, оставляя задачу кодификации специальным лексикографическим жанрам). Основная же сфера лингвистического познания связывается с необходимостью грАлшдтичидго Ъ/строяшл ц.-сл. языка, грамматика становится основной сферой приложения риторических правил при переводе. Своим доминирующим положением в лингвистическом знании и развитием концепции универсальной грамматики последняя обязана учению модистов. Постулируя единство грамматики как следствие общности логических категорий, теория универсальной грамматики в своем средневековом варианте опирается не на языковой узус, но на дедуктивные выводы, и потому оставляет открытым вопрос о составе языковых констант, "общих мест" грамматика Варианты практического решения вопроса о грамматических универсалиях и составляют сущность "изобретения" языка в так наз. грамматических переводах. Собственно, место изобретения в новом преломлении риторики лингвистического познания занимает расположение. Выбор (сЛзрсяШо) тех "общих мест", которые, с точки зрения переводчика, заслуживают быть осмысленными и иметь регулярную реализацию, оказывается теперь в центре внимания. По отношению к ц.-сл. узусу этот выбор весьма индивидуален и произволен: на нем лежит отпечаток конфессионально-языкового самоопределения переводчика и его лингво-эстегических предпочтений. В результате у каждого книжника появляется свой список новых "общих мест" ц.-сл. грамматики, диспозиция которых изначально определена парадигмой переводного языка как классического или сравнявшегося с ним в рамках европейской модели решения вопроса сИфпШез \erborum "культурного" языка.

Ситуация, когда иноязычной грамматической традиции противостоит ее отсутствие (в узком смысле) в ц.-сл. варианте, а грамматической системе переводящего языка, элементы которой приобретают для переводчика ту или иную системную упорядоченность в процессе освоения им этого языка как неродного, отвечает внесистемная совокупность грамматических форм в том виде, в каком она известна переводчику исходя из узуса ц.-сл. текстов, представляет собой классический случай "риторикогенной" ситуации.

Грамматические переводы текстов Св. Писания выступают как нормосози-дающие, поскольку содержат варианты креативной грамматики, так или иначе, но всегда индивидуально соотнесенной с грамматикой переводного языка. Проекция греч. или лат. грамматики придает ц.-сл. языку статус ученого, "окультуренного" языка, доступного для образованной элиты книжников, способных оценить достоинства новых переводов через обращение к их оригиналам. Грамматические переводы как начальный этап кодификации параллельны ранним двуязычным грамматикам, на славянской почве

представленным ешшнословенским "Адельфотисом" ч Донатом Д. Герасимова, первоначально также двуязычным.

Грамматический подход придает совершенно иную ценность тропу: из средства выражения он превращается в средство изобретения. Пиетет по отношению к естественному тропу, реализованному в омонимии грамматических форм или совмещении разных значений в одной лексеме, свойственен лингвистическому сознанию, ориентированному на "объективную" фиксацию фактов. Его сверхзадачей является сохранение метафор языка в метаязыке, всегда имплицитно присутствующем в языке перевода и чаще эксплицитно - в грамматиках. В новой ситуации узуально-языковой троп, являющийся тропом лишь генетически, уже не представляет гносеологической ценности (поэтому внимание "риторических" книжников сосредоточивается на проблеме избавления языка от омонимии). На смену тропу, ранее существовавшему как узаконенное в переводном языке средство выражения и воспроизводимому с установкой на такую же легитимность в языке переводящем, теперь приходит индивидуальный троп. Привнесенное со стороны переводного языка грамматическое содержание, не свойственное переводящему, выражается средствами, в ц.-сл. системе несущими иногда совершенно иную грамматическую информацию.

Разумеется, подобные межъязыковые тропы не прочитываются вне контекста или прочитываются неправильно; традиционное, нериторическое филологическое сознание (в качестве которого равно может выступать как синхронное грамматическим переводам восприятие книжников Московской Руси, так и диахронное современное) видит в них по преимуществу "отклонения от нормы", несмотря на то, что последнее понятие не актуально для риторической грамматики.

Разрешение конфликта структурной модели и грамматической системы стало возможным с учетом новой императивной диспозиции, исходящей из внутрилингвисти-ческой топики ц.-сл. языка. Перегруппировка грамматических топосов становится неизбежной с утверждением грамматики как ars obligatoria. Так, нахождение новых общих мест и их новое расположение, понятное всем носителям языка, становится логическим продолжением лингвистической деятельности Максима Грека в 50-е гг. XVI в.

Судьба грамматических переводов в истории литературного языка лишний раз подтверждает их "риторичность" и истинную значимость лишь в том культурном контексте, где действуют те же коды, что и при порождении этих текстов. Переводы, возникшие в XV-XV1 вв. за пределами Московской Руси и имевшие в качестве авторитетного лингвистического образца национальные литературные языки, естественно, не могли рассчитывать на адекватное прочтение в условиях великорусской языковой ситуации. Именно так обстояло дело с переводами Ф. Скорины в Московской Руси, в восприятием текстов М. Грека, с редактированием текста ГБ при издании Осторжской Библии 1581 г.

Филологическая практика книжников по моделированию ц.-сл. грамматики определялась задачей поиска своего решения новой, не свойственной средневековью задачи "не выражения или интерпретации установленной истины, но выражения личного

поиска истины"5 в ее лингвистическом приложении. Значимость сугубо личностной, индивидуальной диспозиции как главной гносеологической ценности, сущности изобретения моделей грамматики влекла за собой их вынужденную избирательность, принципиальное игнорирование в их рамках требующих кодификации вариативных форм книжного и живого языка и, как следствие, невозможность стать прецедентами реальной грамматической нормализации. В истории ц.-сп. языка грамматические переводы остаются экспериментальными образцами практической реализации общеевропейского лингвистического принципа подобия.

Вторая часть посвящена верификации принципов этимологического и грамматического перевода на материале текста ГБ. Традиционная интерпретация ГБ как весьма скромного по своим лингвистическим достоинствам перевода обусловлена исключительно соизмерением ГБ с абстрактным эталоном "правильного и тривиального", нериторического текста. Воссозданный риторический механизм порождения перевода дает возможность осмыслить своеобразие ГБ как логическое следствие совмещения в пространстве одного текста разных принципов inventio, приложенных к разным языковым уровням: коды переводчика, действующие на уровне лексических единиц, дают вполне объяснимые и предсказуемые результаты, соотносимые с традиционными средневековыми переводами, тогда как аналогическая модель ц.-сл. грамматики у Вениамина организована в соответствии с правилами и акцентами риторики познания нового времени.

Как этимологический, так и грамматический перевод в ГБ исходит из идеи лингвистических универсалий (семантических или формально-семантических). Эта идея находит разное воплощение еще и в связи с различными отношениями на уровне лексики и грамматики языков, составлявших лингвистическую компетенцию Вениамина. Потенциальными объектами соотнесения при переводе могли быть латынь, ц.-сл., хорватский и "фряжский" (итальянский, а точнее, один из областных итальянских volgari). Актуализация его присутствия в лингвистическом пространстве перевода ГБ связана с новым статусом volgare в рамках европейского Questione della lingua: к XVI в. он уже имеет достаточные основания сравниться с латынью по своему достоинству и превратиться в lingua italiana, обладающий всеми атрибутами национального литературного языка. В силу этого вольгаре в это время выступал в качестве эталона не только для хорватского, но и для всех остальных новых лит. языков славяно-латинского ареала. В случае с переводом ГБ эта актуальная для Вениамина аналогия была спроецирована и на ц.-сл. язык.

Вопрос о непосредственном воплощении "вульгарного" образца для переводчика ГБ остается открытым, поскольку в его качестве мог выступать как итальянский текст Библии, так и филологическая компетенция Вениамина, усвоенные им отношения новых романских языков, претендующих на роль литературных, с латынью. Оба варианта, впрочем, не исключают друг друга, как не исключено и параллельное использование при переводе латинского и итальянского текстов.

5 Ficchio R. Guidlines for a Comparative Study of the Language Question among the Slavs / Aspects of the Slavic Language Question, v. 1. New Haven, 1984, p. 13.

Максимальное противопоставление латыни и вольгаре существовало на грамматическом уровне, тогда как в сфере лексики это противопоставление в XV в. было в значительной степени нейтрализовано. Вследствие этого анализ переводов лексики в ГБ исходит в целом из двучленного сопоставления латинской (романской) и славянской этимологии, поскольку подобно тому, как совпадают по значению и происхождению большинство латинских и итальянских лексем, ц.-сл. и хорватские лексические единицы оказываются сопоставимыми в контексте последовательного этимологического перевода (глава 3). Для грамматической системы языка ГБ актуальным будет, напротив, ее соотнесение с вольгаре в противопоставлении латинской грамматике (глава 4). Хорватский и русский, генетически связанные с ц.-сл. так же, как вольгаре с латынью, но функционально не сопоставимые с ним, находятся на периферии языковой практики Вениамина.

Вытекающий из особенностей последней взгляд "извне" на ц.-сл. язык представляет собой существеннейшую черту перевода ГБ, основу его креативной лингвистики. Подобный подход предполагает четкое осознание иноязычных приоритетов и следование им, даже если они оказываются конфликтными по отношению к ц.-сл. узусу. Поэтому лингвистический анализ перевода ГБ исходит из презумпции императивности иноязычных образцов для переводчика и / или их большей предпочтительности (в случаях, когда не исключена двоякая мотивация появления тех или иных форм в тексте). В число этих иноязычных образцов, по-видимому, опосредованно входили и известные Вениамину прецеденты обращения с латынью европейских переводческих школ. В славянском мире самой известной и авторитетной из них была чешская школа библеистики, переводы которой оказываются сопоставимыми с филологической практикой Вениамина (глава 5).

Третья глава рассматривает лексическое своеобразие ГБ в контексте универсального этимологического принципа. Механизм этимологического перевода в ГБ контрастирует с его полным отсутствием у острожских редакторов и носит системный характер. Это проявляется в следующих особенностях текста ГБ:

1. Этимологические соответствия трактуются часто как словообразовательные, в результате чего появляются verba ficta, подобные следующим: Е 8,22 сгитЕрлтнтсА -convertitur; Е4,21 вгижитлю"1' - inhabitant; 1П 16,18 сгтворитс в лгодс* кг щЕр-ЬтснТе* tro - facite in populo adinventiones ejus; Е5,10Ймножитса кг прдвд^ н вг съдсржанТе -multiplicabitur iniustitia et incontinentia.

2. Частью переводческой практики являются случаи ложноэтимологического перевода вследствие отождествления происхождения внешне похожих лексем. К ним относятся, к примеру, соответствия осаздтн - tego, прютЬкснг - sollicitus, понскдти - percontor, бол'Ьзнь - partus, tqjahho - statim. Ложноэтимологические переводы возникают в ГБ как результат собственных лингвистических построений Вениамина, не зависящих от толкований, содержавшихся в доступных переводчику словарных и энциклопедических пособиях. Основными такими пособиями могли быть книги "Этимологии" Исидора Се-вильского, "Католикон" Джованни Бальбо (Johannes Baibus), содержавший латинскую грамматику и словарь, и Маммотрект Иоганна Мархесинуса (Mammotrectus super

Bibliam). Последний текст использовался преимущественно при переводе пояснительных статей на полях ГБ: маргинальные комментарии, содержащие лингвистическую и энциклопедическую информацию, часто полностью или частично совпадают с текстом маммотректа.

3. Этимологический принцип распространяется на перевод лат. форм императива с отрицанием. Аналитический императив с отрицанием изначально обязан своим появлением принципу поморфемного перевода, а не хорватскому влиянию: ц.-сп. не мози(т£) есть этимологический эквивалент латинского noli(te), от формы императива глагола nolo <- ne vola. Такому истолкованию соответствовало определение в лат. грамматике nolo как усеченной глагольной формы без первого слога.

Процедура этимологического перевода в ГБ представляет собой нахождение среди однокоренных производных указания на принцип номинации, интерпретацию того или иного смысла в языке, его понимание. В терминах онтологической теории языка этот поиск есть установление ноэматического оформления смысла или эйдоса в слове. Для средневекового переводчика в качестве ноэмы могла выступать внутренняя форма слона шш его общепринятое авторитетное толкование, часто не связанное с этимологическим значением. Найденное тем или иным способом ноэматическое или этимологическое значение и являлось мотивирующим для выбора ц.-сл. лексемы, осмысленной таким же образом. Эффект хорватской интерференции при этом возникает в ГБ вследствие выбора в ряде случаев лексических вариантов, рано утративших свое исконное этимологическое значение (но тем не менее встречающихся с этим значением в ранних ц.-сл. текстах). Наличие в родном для переводчика хорватском языке соответствующей лексемы, сохранившей за собой именно такое значение, должно было лишь подтверждать Вениамину закономерность сделанного выбора. К случаям такого классического "орнаментального" перснодц и тексте ГБ относятся, к примеру, следующие: притель -amicus, др^гъ, дрйкцл - socius, comes, aginen, пл'Ьнъ - praeda, npocTp-fcmt(cA) -prosternere, лшглтн, миглнгс - nutare, nutus, шентель - familia, одол'кше - victoria, полкг -popupus, нлрод'ь - turba, рождшТе - generado.

Помимо выбора этимологически (ноэматически) тождественной ц.-сл. лексемы, в ГБ распространен и перевод, исходящий из внугреннней формы латинской лексемы и приписывающий ее ц.-сл. ноэматическому эквиваленту несвойственное ему значение. По этому принципу переводятся многозначные слова (прямое значение вместо переносного), что влечет за собой избыточное "порождение" лексем с новой для ц.-сл. языка семантикой: въепотйтн - aestuare, съвлечсии - spolia, сложитнса, сложеше - coniugo, coniugio, въздкитЛт! - subvenio, СЬиетлтн - projicio, здпирати, СЗпнрлтн - concludere, excludere.

Этимологический перевод естественным образом находит свое продолжение в практике синонимического варьирования, возникающей в случаях невозможности (объективной или субъективной) тождественного осмысления эйдоса слова в переводном и переводящем языках: subiugo - покоритн, поннзитн, по винити; praecipio - повел-Ьтн,

злпов*Ьдлти; sustineo - пождатн, потьрггктн; dispergo - растомит»!, pacropmSVii, въ-croprrrtíVH.

Таким образом, основным критерием отбора лексики для перевода является соответствие ее этимологии латинской; этот критерий, обнаруживающий тенденцию стать абсолютным и системным, обусловливает появление в тексте неологизмов или лексем с "потенциальной" семантикой, реально свойственной лишь их лат. соответствиям. Понятие нормы для переводчика значимо лишь как адекватность порождения лексических значений в переводном и переводящем языках.

Четвертая глава посвящена принципам грамматического перевода в ГБ. Их реализация сопряжена в ГБ с текстологическим принципом буквализма, предопределившим появление специфических ошибок "внеконтекстного" происхождения. К ним относятся: I) отсутствие согласования в роде и числе из-за различия этих характеристик у лат. и слав, имен: Ю 13,28 егдд Ъ^нфенъ е(/дет люди Тилев-ы - cum captus fuerit populus Israhel; Ю 8,9 сю же ко егдд слиииГ ... послал-ь - haec itaque cum audisset... misit; T 3,23 кЬ'де'г тм твое въ Тнлевъ блеенъ - sit nomen tuum Deus Israhel benedictum; 2) появление несогласованных однородных членов: Ю 1,8 къ азикиГ иже ctfrt, в кдрмелн и кЕддр-fe к шбнтаюцш гдлилеем - ad gentes quae sunt in Carmelo et Cedar et inhabitantes Galileam; T 5,8 пре тлл\ож»шкиж врата нашего - apud Gabelum fratrem nostrum; Ю 16,12 оустрл-шишЛ сдми крЕпости его и медике ^ддльство его - horruerunt Persae constantiam eius et Medi audatiam eius. Подобные ошибки в переводе "от слова до слова" суть типичные случаи солецизмов, специально оговаривающихся в ср.-век. грамматиках и риториках. Допущение в переводе таких несогласованных форм может быть связано, помимо свойственного буквальным переводам пренебрежения контекстом, и с особым статусом солецизма в риториках, рассматривающих его в разделе elocutio как средство построения фигур речи. Аналогия с латинскими формами как мотивация "обновления выражения" и узаконенность солецизмов в средневековых лат. текстах могли оправдывать в глазах переводчика их присутствие в ц.-сл. тексте.

Основу типологии грамматических ошибок буквального перевода составляют случаи безразличного в отношении контекста перевода омонимичных сегментов текста. Подобная омонимия может быть как фиктивной, возникающей из-за неверного по причине палеографических особенностей оригинала прочтения текста или из-за орфоэпических ошибок при практиковавшемся "пении текста вслух, так и действительной, имеющей отношение к совпадающим лексемам или грамматическим формам. Процент окказиональных ошибок в ГБ ничтожно мал. Характерной особенностью перевода Вениамина с латыни являются прежде всего грамматические ошибки, подобные следующим: Т 7,20 кр-ЬпнсА дцшо е&дн дцш moa - fort i animo esto filia mi (ср. T 5,13 кр-Ьпок-ь дшсю в^дн - forti animo esto); T 10,4Ь'повдше посл-Ьднес наше - spem posteritatis nostrae; Ю 4,6 гд-fc теснота nb"- въггн моглъ - ubi angustum iter esse poterat; E 3,29 и-стакиши лмюгг/ - delinquentes mukös: T 10.6 полни в^цгь 1 л.Ч'жь той - satis fideiis est vir ille.

Их появление носит предсказуемый и системный характер и предопределено омонимией грамматических форм. Частично омонимия обусловлена флективными сокращениями (суспенсиями) в латинском тексте. Библейские инкунабулы, среди которых преобладали немецкие издания, набранные готическим шрифтом, и итальянские тексты, использовавшие ротунду, сохранили основные типы суспенсий, способствовавших мене падежных и числовых форм в ГБ. Так, омографами в латинском оригинале Вениамина могли быть следующие формы: I) Nom. plur. и Gen. и Dat.-Abl. plur. на -rum и -bus в случае сокращения флексий косвенных падежей до одного знака и Ь ): Е 1,11 на въстоц-к воласти дв-fc - in oriente provinciarum duarum: T, prologus словеса мтъшскы раслрострднмъ - sermonibus latinis; 2) Abi. sing, и plur. : Ю 7,22 *rfcM вопле" н т-Ьли. плдчг* - his clamoribus et his fletibus; T 3,17 с-ь игрдюфК* - cum laudentibus; E 8,27 сг еол-Ьзню - cum doloribus; 3) Acc. sing. (*ä, 5, u) и plur. (*as, 6s, us): E 10,24 ткон скорей многы - tuam multam tristitiam; Ю 1,12 ш sei зшлн *rfe - ad omnem terram illam; T 6,8 лили чхетн - particulam; E 4,15 mitt стрлни - aliam regionem; 4) наречия и Acc. sing, имени: T 12,6 pf" нмь тлин# - dixit eis occulte; E 9,45 почтнх«/1 э*Ьло крепко -honorificabamus valde Fortem.

Помимо суспенсий, возникновение грамматически некорректных переводов может быть связано и с особенностями прочтения текста Вениамином не по нормам литературного лат. произношения, но в соответствии с узусом живой романской ("фряжской") речи. Поскольку ориентация на volgare является существенной чертой ц.-сл. грамматики ГБ, влияние живого произношения (во многих случаях совпадавшего с фонетическим обликом флективных сокращений в литературных текстах), представляется естественным и подтверждается регулярностью появления ошибок в ц.-сл. тексте (в отличие от суспенсий, употреблявшихся непоследовательно). Характерными чертами живого романского произношения были синкопы конечных -m и -s, различавших в аккузативе ед. и мн. число. Помимо числовых противопоставлений исчезновение -га повлияло и на неразличение форм аккузатива и аблатива в ед. числе (-am, -em, -um I -a, -e, -u), а также наречных и именных форм. Замолкание конечного -s в живом языке способствовало также путанице в ц.-сл. переводе глагольных форм императива и презенса во 2 лице ед. числа (-е/ -es) и личных форм 2 и 3 лица ед. числа ( -es,-is, -as I -et, -it, -at).

Противоречия и ошибки в ц.-сл. переводе латинских грамматических форм в контексте риторического "изобретения" языка утрачивают свой статус ошибок ad absurdum и обрешот веские основания в грамматической системе volgare, поскольку список "общих мест" грамматики соотносится переводчиком преимущественно с нею, а не с латынью Вульгаты. Литературный итальянский язык XV в. не представлял собой единого целого: языковое объединение Италии в этот период замедлилось, и культурно обособленные области были представлены своими вариантами volgare. Отсутствие общего центра и сильная языковая дифференциация определяли сосуществование вариантов литературного языка Такая ситуация обусловила, во-первых, ориентацию переводчика не на нормативную грамматику, а на некоторый "вульгарный" узус (допускающий вариа-

тивносгь и непоследовательность) и, во-вторых, возможность выбора в качестве оц.лша периферийного, диалектного варианта volgare. Представленная в ГБ модель ц.-сл. грамматики в масштабе volgare, содержащая существенно иную, в сравнении с ц.-сл. узусом, парадигму именных и глагольных форм, подтверждает оба эти положения.

1. Омонимия Им.-Вин. мн. Им. падеж, обнаруживающий в переводе Вениамина явную тенденцию стать падежным инвариантом, является аналогом нового номинатива volgare, замещающего собой в ед. числе старый Асс. и Abi., а во мн. числе - формы Асс., Dat. и АЫ. Им. падеж появляется в ГБ вместо винительного не только в соответствии с общими для латыни и volgare омонимичными формами на -es, -а или -ia, но и старыми формами аккузатива на -os, в вульгарной проекции воспринимавшимися переводчиком как новый номинатив имен м. p. И скл.: Ю 8,20 смирит кси аз-ыцн (omnes gentes); Ю 2,14 с-ькрЛинлъ вен грлдн в-ышнТи (omnes civitates); Т 3,13 гр*Ьсн (peccata) GWcmiuin; Ю 9,5 твои с^дГи ... поставил г ccit (tua iudicia); Ю 3,1 поелдшл легатн свои (legatos suos); Ю 16,14 taco иггроци е-Ьждцж (puerosfugientes) здклдша их"Ь-

Возможность появления форм вин. множ. с флексией -и и предшествовавшей ей меной согласных («ргшцн, селдцн, отроцн) в хорватских ц.-сл. текстах, а также присутствие подобных форм в ц.-сл. новгородских текстах являются вторичными "разрешающими" обстоятельствами для такого перевода в ГБ. Доказательством определяющего значения для Вениамина омонимии форм volgare являются примеры противоположной мены падежей (Nom. pi. -» вин. = род. множ.), никак не свойственной славянским текстам и обусловленной гиперкорректаыми попытками различения совпадающих в volgare форм Асс. и Nom. pi.: Е 5,9 пр'СхтелУи c<rh* сами собою ютолчдютса -amici omnes semet ¡psos expugnabunt; E 15,51 да he moiV teee прыти сплии* н лгосок-ни* - ut non possint te suscipere potentes et amatores.

2. Омонимия Им.-Дат.-Тв. мн. Перевод Вениамина отразил и еще одну возможность оформления Nom. pi. в вольгаре - с флексией -is, свойственной именам нового третьего склонения. Существование в живом языке таких форм позволило Вениамину перевести Dat.-Abl. pi. им. падежом вместо дат. или твор.: Т 8,12 саЬ'чпса емЪ" иже ii прочГи инТи семь мЬ'жГи (ceteris Ulis Septem viris); E 1,5 да възб"Ьстать chbe cííew (filiis filiorum); T 2,23 cfc и ими тдки словеса (verbis) поношдше емоу.

3. Эквивалентность Дат, и Род, ед. и мн. Ц.-сл. флексии дат. и род. падежей у Вениамина функционально тождественны и выступают как вариантные реализации одного "дательно-родительного" падежа. Взаимозаменяемость этих форм присутствует прежде всего в приименных поссесивных конструкциях. Подобное безразличное употребление датива и генетива не было свойственно ни латыни, ни ц.-сп. приименным падежам. Кроме того, конкуренция род. и дат. падежей не ограничивается в ГБ примерами их приименного поссесивного употребления и охватывает все остальные случаи: 10 11,15 «ко шец-ы нхже (quibus) irf: пдетгфл; Е 3,10 гако Ад<шН' V, прети гако 'Н;г (his) потопи Е 4,6 кто рожш-ьГ (quis natorum); Е 8,62 не ксЬ* показах^ токл\о тес-Ь к tctrfe таковь!* л\алт/ (tibi similibus paucis). Универсальна::. взаимозаменяемость генетива и да-

шва обусловила и такую характерную черту падежных отношений в тексте ГБ, как появление дат. падежа в качестве прямого дополнения вместо ожидаемого вин.=род.: Е 1,30 тдко KJ* (vos) сьЕрАлъ; Е 6,50 npuni £и - еярсге ея ; Е 1,36 пр рок^" (prophetas) не бпдешд,- Е 1,21 хонднес" м ферсзеи и филнстим'ь (Chananeos et Ferezeos et Philistheos) ГО лиц» вашего Юметдлъ. Неразличение род. и дат. в ц.-сл. тексте обусловлено совпадением этих форм в романских диалектах, среди которых только балканские (фрако-дакийский и далматинский) сохранили этот новый дат. падеж (остальные знали двучленное противопоставление номинатива и косвенного падежа). Скорее всего, именно эта диалектная разновидность вольгаре была известна Вениамину.

Балкано-латинский адстрат способствовал и появлению в ГБ мены род. и мест, падежей, оцениваемой как сербизм: Ю 4,6 в исходи гора* - ascensus montium; Ю 3,3 стада же wsavi it козехъ - gregesque oviurn et саргагиш; E 16,59 в г ср£дн водд* - in medio aquarum; Е16.18 начало бол-Ьзне* и Miiojrfc* ctíhahmi - initium dolorum et multi gemitus. В этих случаях флексии мест, падежа выступают в качестве свободного варианта дательного (цатепьно-родительного), а не родительного падежа, как в хорватском (ср. примеры с местным в соответствии с лат. дативом: Е 1,6 пожрошл ко Kwai:* Hirt* - sacrificaverunt diis alienis; E 16,52 не люзнте подобнтнса ш ни д'йл-к* еа - nolite similari earn пес operibus eius). В ц.-сл. грамматической традиции местный объединялся с дательным; таким образом, в парадигме Вениамина эти формы также включены в вариативный ряд флексий дат. падежа (=род./дат./мест.), в котором исходная ц.-сл. вариативность дат./мест. совмещена с вариативностью род/дат., идущей от вольгаре.

4. Омонимия Род.-Им. ед. Обобщенные романские формы датива и генеггива у имен 111 скл. имели флексию -is (до утраты конечного -s), совпадавшую с Nom. sing, у существительных типа cani(s), vulpi(s). Эта омонимия (свойственная и лат. формам Gen. и Nom. sing, в случае смешения 111 согласного и гласного склонений) должна была оправдан. с точки зрения переводчика появление им. падежа вместо генетива: Т 13,7 в зелии ил'йишг лис (captivitatis meuc); E 6,44 плод множество иЕзлгЬрно (multitudinis inmensus); Т 8,1 У и;ръ'пл' рллЕп'й твоего и его здрдшг (suae sanitatis) принЕстн; Т 1,15 Леше спсeijïc (salutis) дд/kuie и*.

5. Смешение Вин.-Тв. ед. Новый вульгарный casus obliquus совместил в себе старый АЫ. (-а, -о, -е, -и) и Асс. (-am, -um, -em), совпавшие после утраты конечного -т в ед. числе имен всех склонений. Как следствие этого в ц.-сл. тексте представлена ситуация незначимого выбора между формами вин. и твор. (мест.) падежей. Дополнительным основанием для трактовки аккузативных форм Вульгаты как аблативных могла стать стандартная манера сокращения конечных сонорных (-am -> -â, -em -> -ё, -um -> -й): Е 7,134 tat» терпеий" (longaminitatem) поддет ; Е 4,15 пом-ыслиша пом-ышлешемь (cogitationem); Т 8,9 не кл*&твом (1рА...ио единЬ* последнюю любовь (sola posteritatis dilectione); Ю, prologus ходенем словеса (chaldeo tarnen sermone) прЕпнсднд.

6. Смешение Вин. - Мест, после предлога в т.. Путаница Асс. и АЫ. в вольгаре имела место и после предлога in, допускавшего после себя, в отличие от большинства

предлогов, оба падежа, различавшихся в классической латыни по значению места (АЫ.) и направления (Асс.). Текст Вульгаты не во всех случаях выдерживает нормативное распределение; перевод Вениамина в этом отношении еще более свободен и фиксирует ситуацию незначимого выбора между синонимичными формами, свойственную разговорному узусу: Е 10,3 прТндо*...нд то" пол*Ь (in hoc campo); Е 6,58 преддни семи вт. р^кдхъ и* (in manibus eorum); Ю 8,34 иди в мир г (vade in расе); Е16,6лвд длчклрд къ л'ксъ On silva); Е7,7 вт, пропдсть постдвлен-ь (in praecipiti).

7. Смешение наречий места и направления ubi/que —> где /куда; illic/illuc -+там/ туда, hie /hue здесь /сюда: Е 13,3 гд^ (ubi) лице свое юврдцшие; Т 5,2 nSVb по кото-PomV нд{тса fis" (illue) ; Е 3,29 прТидо* W (hue) ; Ю 5,16 гд-Ьколи* (ubicumque) в таили с\Г ? Ю 10,11 Юк^д-к (unde) прТидЕши или гд'Ь (quo) ндеши.

8. Смешение Тв.-Им. ед. Косвенный падеж послужил образцом обобщенных вульгарных форм Nom.=Acc.=Abl. в ед. числе, способствовавших распространению переводе им. падежа на месте творительного (или другого косв. падежа, соответствующего аблативу): Е 7,139 адчицкнн ей"- слово £г (verbo eius) ; Т 6,22 любовь (amore)cfioBW ж нднпдче неже елУство" веден г? Е 7,32 прд* иже нд не* молчднГе (silentio) ижнтдет'ь. В случае совпадения лат. аблатива с дативом и последний может быть переведен как им. падеж: Ю 14,6 приложена i к людемъ шлсви * н все ндсл*ЬдГе родд его ( ad populum Israhel et omnis successio generis eius).

9. Унификация словоизменения причастий. Утрата именных форм словоизменения затронула в ит. диалектах и причастия н. вр., которые приобрели единый показатель -ente (-ante). Это сказалось в переводе ГБ в распространении унифицированной флексии (-щи или -qie) на адъективные формы косвенных падежей: Ю 16,20 горе аз-ьж^ въ-стдюцш (insurgenti) нд родъ мои; Ю9,17Лл-ышн мл егЬдн^ю молацЛ"са (deprecantem) и О твоей лС\ти ндчдюцш (praesumentem) ; Е 6,9 конець во сего е'Ька недв^ и ндчдло кгсл'кд^юфн (sequentis) ukobW. Оформление кратких причастий по образцу volgare согласовывалось с аналогичной утратой ими склонения в др.-рус. и в хорв. языке, унифицировавшем формы на -Гш и -Не.

10. Сокращение в объеме категории рода Ц.-сл. язык перевода ГБ обязан морфологической системе volgare не только спецификой падежных отношений, но и сокращением в объеме категории рода. Свойственный всем романским языкам процесс утраты среднего рода нашел свое отражение в ГБ в особенностях оформления относительного местоимения иже (только иже и иже, употребление которых совпадает с редуцированным вариантом воль rape, где полностью отсутствует местоимение среднего рода, а флексии муж. и жен. рода совпадают, за исключением Nom. sing, и Асс. pl.) и родовой принадлежности отдельных ц.-сл. имен, оформляемых Вениамином как feminina.

11. Неразличение наречий и прилагательных связано с омонимией прилагательных и наречий в южных итальянских диалектах, сардинском и балкано-романских языках, в которых наречия образуются путем конверсии прилагательных: Ю 14,17 неезат-но стрд* и трепе7" (intolerabilis timor et tremor) пддг нд ни* ; T 2,22 кг сем(/ женд его

пгЬвно Юк'Ьфа (irata); Е 4,30 колика нечестиво (quantum impietatis) родил г до iifrfc; Е 6,32ш1днт бо крепко (Fortis) ^прдвленТе твое.

12. Перфект отложительных и неотложительных глаголов. Устройство глагольной парадигмы прошедшего времени в ГБ в значительной мере обусловлено особым статусом отложительных и полуотложительных глаголов в вольгаре. Бывшие формы перфекта типа amatus est, плюсквамперфекта типа amatus erat и типа amatus fuit в романских языках были осмыслены как презенс, имперфект и плюсквамперфект соответственно и образовали новую парадигму аналитического пассива, вытеснившую затем старые синтетические образования типа amatur. Исконные значения прошедшего времени сохраняли в вольгаре лишь парафразы от отложительных глаголов (secutus estJ, ставшие, в свою очередь, образцами для новых аналитических форм актива. Таким образом в итальянском сложился ряд омонимичных форм действительного и страдательного залога. Все лат. парафразы в ГБ, за исключением форм от отложительных глаголов, переведены в соответствии с их новым значением в вольгаре. Старое залоговое и временное значение имеют лишь ц.-сл. глагольные формы, соответствующие лат. отложительным, обособленным в вульгарном узусе в качестве архаизмов. Особое положение verba deponentia в вольгаре нашло свое выражение в ГБ в том, что только подобные образования допускали вариативный перевод перфектных пассивных форм. Наряду с конструкцией "страд, причастие пр. вр. + связка", единственно возможной для неотложительных глаголов, здесь появляются формы аориста (имперфекта) или л-формы со связкой: 1) Е 9,39 wspa-тихса - conversus sum; Е 11,31 Юврдцкнд f - conversum est; 2) Е 3,21 роженн «tfn» - nati sunt; E 3,7 родишАт - natae sunt; 3) E 8,2 tfwpe; E 8,3 Йлерлъ eT; T 10,2 ллртвъ eT -mortuus est; 4) Ю 11,17 пгЬвенъ eT - iratus est ; Ю 5,26 рд3ирншдт -iratisunt; 5) E 7,121 жили есми ; E 7,124 пожилом - conversati sumus.

13. Перевод перфектных пассивных форм participium coniuctum сходным образом зависит от отложительности латинского глагола. Для неотложительных форм причастий существует запрет на перевод ц.-сл. аористом: Т 2,3 лоцннъ (ieiunus) прУпде к-ь тЬлЙЮ 13,4 шлофернъ леждше бъ постели веллш въ тднств-Ь &ненъ (sopitus); Ю 7,12 тогда кг W3ш с герани вен (congregati); Тг.Юо^рЙкенъ (fatigatus) © грова грлдйри долй£ Этот запрет не распространяется на причастия, образованные от отложительных глаголов. Так же как и формы перфекта, они допускают при переводе свободную вариативность страдательного причастия (Г 1,21 пгквенъ (iratus) лшогы* Weh; Ю 1,12 тогда рд-заренъ (indignatus) ндвхо^соръ црь нд веЬ зшш т4; Ю 5,23 tttrfc же а-врлцшш (reversi) roif своем*/ © рлсточенй иже рдсточени кишл) и аориста/л-формы (Т 5,10 w то" дивнса (admiratus) шць лшилъ дд внндет к нем& Т 8,2 въспольм& (recordatus) бо товЗд словеса дгглд ; Т 5,5 тогда нзыде (egressus) товьх wEp-frre юнош& Ю 14,13 тогдд вшелъ (ingressus) вдга\м ложннци).

Гиперкорректные с т.з. ц-сл грамматики формы аориста со связкой суть еще одно следствие трактовки аналитических форм пассивного перфекта под углом зрения их функционирования в вольгаре. Аорист, будучи у Вениамина равнозначным вариантом

л-формы, появляется в сочетании со связкой у тех же it 1 ложительных глаголов, перифразы которых в вольгаре имели значение пр. времени. П I 19,15 внндошд с^гь грддЬ1 -ingressi sunt civitatem ; П II 31,1 адЕратншд же cfeVb - reversique sunt; П II 32,20 възопн-1Ш cSVb - vociferati sunt.

14. Латинский пассивный плюсквамперфект в живом употреблении сохранял свое исконное временное значение преждепрошедшего только у отложительных глаголов, так же как и перфект. Немногочисленные ц.-сл. плюсквамперфектные образования в ГБ появляются почта всегда как соответствие формам от отложительных глаголов: ПН 1,5 сьд'Ьлал-ь егЬ - fabricatus fuerat; ПII 32,21 изошли б-Ьшл - egressi fuerant; П II 33,22 rfc с-ьтЕорилт. - fuerat fabricatus; ПII 33,3 оуннчижилт. к-fc - demolitus fuerat; ПИ 10,15 глллъ bIi - locutus fuerat.

15. Латинский плюсквамперфект активного залога был утрачен романскими языками. В ГБ присутствуют единичные случаи перевода соответствующих лат. форм ц.-сл. плюсквамперфектом, тогда как обычным является их передача л-формой или реже аористом: Ю 1,1 поннзнлъ - subiugaverat; Е 5,31 прТиде - venerat; Ю 4,2 сьтворил-ь -fecerat; Ю 7,2 икыалъ - occupaverat; Т 12,5 прннссошл - adtulerant. Отсутствие ц.-сл. плюсквампффекта, имевшего в тексте Вульгаты регулярные соответствия, имеет, таким образом, в ГБ двунаправленную мотивацию с т.з. речевого узуса и итал., и рус. языка, одинаково утративших эту форму.

16. Аналитический и синтетический способ оформления пассива в тексте ГБ соответствует лат. пассивным формам системы перфекта и инфекта. Использование образований с аффиксом са, соответствующим пассивному окончанию лат. глаголов, для ц.-сл. узуса привычно и освоено при переводе греческого пассива. В ГБ распространенность этих форм имеет поддержку и со стороны вольгаре, где был утрачен латинский синтетический пассив, уступивший место возвратной форме с se (vocatur —> se vocat): E 4,43 тек-Ь скджГса (demonstrabitur); E 16,14 пошлютса злда (mittuntur) ; Ю 4,10 да не длдЛа чъ пл-Ьн-ь л\ллденцн и* (nedarentur); Е 6,54 изведшса м-ы вен (educimur).

17. Свободная вариативность л-Форм с аористом находит себе соответствие в существовании простых и сложных форм романского перфекта (ит. cantavi и cantatum habeo в значении неактуального и актуального законченного прошедшего), первая из которых по своему происхождению связана с лит. латынью и функционально сопоставима с ц.-сл. аористом; вторая, бывшая более употребительной в живом языке, соотносима с универсальной л-формой: Е 14,4 пзвед^ (eduxi) люди мол (3 {гипта и привслъ (adduxi) н1 на горЬ* Оннан; Е6.17 въетд* (surrexi) на но;уЬ л\он и слъиудлг (audivi); Ю 7.19 сггр-Ьшнхи^ (peccavimus) съ и*ци нашими (iniuste egimus) есыкошс сьтЕорнлн «ma (fecimus).

Ориентация на грамматическую систему вольгаре не абсолютна у переводчика ГБ: вследствие некодифицированности итальянского литературного языка, нестабильности его диалектной основы в конце XV в., а также практической и теоретической не-эпределенности взаимоотношений итальянского и латыни оформление падежей и гла-

гольных времен (максимально противопоставленных в латыни и итальянском) по вульгарному образцу допускается Вениамином как возможное, но не обязательное. Отсутствие императивной установки на отказ от следования книжным лат. формам в пользу вульгарных, мотивированное отношениями вольгаре с латынью, проявляется в ГБ как в руководстве правилами лат. грамматики при переводе омонимичных падежных (Dat. и АЫ. pl. на -¡зимен 1-И скл. и Dat. и Abl. sing. на -i и -и имен III глас, и IV скл., обусловивших взаимною мену ц.-сл. твор. и дат. падежей) и глагольных форм (перфекта и презенса 3 л. ед., которым соответствуют ц.-сл. формы аориста на -тт.), специфически книжных конструкций (accusativus cum infinitivo, конструкций с отрицанием и перифраз, состоящих из partiripii praesenti activi и глагола esse), так и в передаче нейтральных с т.з. противопоставления латыни и вольгаре грамматических и синтаксических форм.

В пятой главе переводческая техника ГБ рассматривается в европейском контекте, а именно в ег отношении к чешской школе библейских переводов XIV-XV вв., наиболее авторитетной в это время в славянском мире. Предположение о знакомстве переводчика ГБ с текстом чешской Библии так или иначе предполагает факт пребывания Вениамина в Эмаузском монастыре в Праге. Эта версия не вполне согласуется как с фактами истории Эмауз в последней четверти XV века, так и с принадлежностью монастрыря к ордену бенедиктинцев, изначально ставящей под сомнение возможность пребывания там доминиканца Вениамина. Однако пражское посредство и необязательно для объяснения окказиональных богемизмов в переводе Вениамина. Литературные связи Чехии и Хорватии были i X1V-XV вв. взаимными и обоюдными. Известность в хорватской среде чешских рукописных текстов более раннего происхождения, нежели Библия 1488 г., вполне согласуется с отсутствием каких-либо совпадений ГБ с текстом именно этого издания. Некоторое сходство отдельных чтений в ц.-сл. и чешском переводах позволяет лишь с осторожностью предположить наличие у Вениамина какого-либо латино-чешского маымотректа, соотносившегося в своей ветхозаветной части с чтениями чешской Библии первой редакции. В остальном грамматические и синтаксические соответствия Г'Б чешским формам (характерным для текстов XIV в., но уже не свойственным изданиям 1488 и 1489 гг.) представляют собой не столько результат непосредственного использования переводчиком какого-то чешского текста, сколько следствие знакомства Вениамина с распространенными среда хорватов-глаголяшей чешскими текстами и владения одними и теми же приемами грамматического перевода с латыни. Типологическое сходство выбираемых для перевода отдельных грамматических форм и синтаксических конструкций решений демонстрирует сравнение ГБ с чешскими евангелиариями XIV в. Совокупность не текстологических, но собственно лингвистических совпадений перевода Вениамина с чешскими текстами дает, таким образом, определенные основания для включения текста ГБ в европейский контекст не только с т. з. его культурно-исторической значимости, но и сточки зрения реализации в нем универсальных принципов грамматического перевода с латыни. Чешские тексты вполне могли быть для Вениамина прецедентом, разрешающим и в какой-то степени определяющим его лингвистиче-

ские инновации. Уникальность текста 1499 г. в истории ц.-сл. письменности ecu. ecic-ственное следствие его осмысления переводчиком » ином, изначально более обьемном лингвистическом пространстве.

В заключении излагаются основные выводы исследования. Значение перевода 1 Г> для истории ц.-сл. языка определяется уникальностью сочетания в ею рамках диу.\ основных переводческих принципов: этимологаческого. присущего в большей степени ср.-век. переводам, и грамматического, характеризующего переводы XV-XVI вв. Оба этих принципа выдержаны в ГБ достаточно последовательно, что позволяет говори и> о научно-филологическом статусе перевода, результатом которого спала opnnnuuiuuw текстологическая кодификация ц.-сл. языка, вошедшая в конфликт е узусом «¡времен ных ГБ ц.-сл. текстов.

Своеобразие этой кодификации связано не с формалышш унолобленнем языка перевода латыни, но с осознанным выбором переводчиком и качестве обрата динамической модели отношений латыни и вольгаре, предполагавшей в конце XV века довольно четкое их противопоставление с точки зрения грамматики и нейтрализацию такого противопоставления на лексическом уровне. Вследствие того типологический и грам-матическнй переводи ГБ как аналогические процедуры соотнесения и / или порождения языковых единиц ориентированы на разные исходные системы: если для перевода лексики определяющей является этимология латыни, то для грамматики гораздо более актуальной является аналогия с "вульгарным" (итальянским) узусом.

Этимологический перевод представлен в ГБ в максимальном объеме, включающем в себя такие "избыточные" проявления этимологического принципа, как асемантические словообразовательные кальки, ложноэтимологические переводы и этимо-тогизацию грамматикализованных форм (отрицания при глаголах). Мотивирующими »став словника ГБ моментами являются: 1) выбор из синонимического ряда ц.-сл. лек-:ем варианта, тождественного с точки зрения производносш лат. лексеме; 2) создание ювой лексемы по принципу уподобления ее внутренней формы лат. эквиваленту формально-семантический неологизм) или употребление (при переводе многозначных ■лов) ц.-сл. лексемы с несвойственным ей вторичным значением, присутствующим у ее помологического латинского эквивалента (семантический неологизм). Этимология в 1ереводе ГБ определяет системные связи лексических единиц не только в соответствии с ит. лексикой, но и относительно друг друга: в случаях невозможности перевода по этимологическому принципу его естественным продолжением выступает синонимическое (арьироваиие, имеющее непосредственное отношение к выработке независимой лш. юрмы ц.-сл. языка.

Грамматический перевод ориентирован на уподобление итальянским "вульгарным") именным и глагольным формам, максимально отличающимся от лапш-ких. Вследствие этого в ГБ представлена значительно редуцированная именная парадигма, в которой им. падеж обнаруживает явную к идепшпо стать падежным ннварнан-ом, флексии род. и дат. выступают как варианты одного падежа, отсутствуют формы

словоизменения у причасшй, претерпевает сокращение в объеме категория среднего рода. В системе глагольных форм определяющей является привнесенная из volgare категория отложительности, дифференцирующая временное и залоговое значение глаголов.

Специфика взаимоотношений вольгаре и латыни во второй половине XV в., предполагавшая, с одной стороны, эмансипацию вольгаре от латыни и, с другой, формирование литературного итальянского языка за счет активного использования латинского наследия, обусловила отсутствие в ГЪ императивной установки на отказ от следования книжным латинским формам в пользу "вульгарных". Это проявилось как в руководстве парадигматическими правилами латинской грамматики, провоцировавшими перевод по принципу омонимии, так и в сохранении специфически книжных синтаксических конструкций латыни.

Предложенная интерпретация перевода ГБ позволяет существенно скорректировать представление о наличии в нем хорватской интерференции: хорватский (гак же, как и живой др.-рус. язык), будучи не сопоставим с уо1§аге по своему функциональному статусу, является периферийным в языковом сознании Вениамина и "опосредованно" присутствует в ц.-сл. тексте, лишь в обьеме тех лексем и грамматических форм, которые совпадают либо с ц.-сл., либо с итальянскими. В качестве родного для переводчика языка хорваташй является лишь одной из составляющих полиязыковой практики Вениамина, в центре которой находится эталон нового литературного языка - итальянский \olgare.

Обращение к \olgare подтверждает авторство перевода и южнославянское происхождение переводчика с гораздо большей основательностью, чем неоднозначные случаи хорватской интерференции в ГБ. Предпринятая верификация переводческих принципов на грамматическом материале позволяет обосновать утверждение об активном владении Вениамином итальянским и о его высокой филологической компетенции.

Проекция отношений вольгаре и латыни на ц.-сл. язык русского извода позволяет уточнить и функциональный статус языка перевода. В приписке к Маккавейским книгам текст ГБ охарактеризован как перевод "на русский язык". Определенная вернакуляриза-ция ц.-сл. языка ГБ есть, таким образом, закономерное следствие его моделирования по "вульгарному" образцу, и в этом отношении текст ГБ, использующий "непосредственный" образец - вольгаре, оказывается сопоставим с ориентировавшимися на новые славянские языки, чешский и польский, юго-западно-русскими переводами XVI в. (в частности, с переводом Библии 1517-1519 гг. Франциска Скорины), и предвосхищает последние.

По теме диссертации опубликованы статьи:

1. О переводческой технике в Геннадиевной Библии 1499 г. ! Славяноведение, № 2, 1997, с. 60-74.

2. Перевод в риторическом типе культуры (о переводческой технике в Геннадиевной Библии 1499 г.) / Славянская грамматическая мысль ХГУ-ХМП вв. Сб. статей. РАН, Институт славяноведения и балканистики, Научный центр общеславянских исследований (ЦЕСЛАВ).-в печати.