автореферат диссертации по философии, специальность ВАК РФ 09.00.01
диссертация на тему: Эпистемологические основания теории значения в семантических концепциях когнитивизма и аналитической философии

Полный текст автореферата диссертации по теме "Эпистемологические основания теории значения в семантических концепциях когнитивизма и аналитической философии"

На правах рукописи

^ Верхотуров Анатолий Викторович

г

ЭПИСТЕМОЛОГИЧЕСКИЕ ОСНОВАНИЯ ТЕОРИИ ЗНАЧЕНИЯ В СЕМАНТИЧЕСКИХ КОНЦЕПЦИЯХ КОГНИТИВИЗМА И АНАЛИТИЧЕСКОЙ ФИЛОСОФИИ

09.00.01 - онтология и теория познания

Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата философских наук

Томск-2006

Работа выполнена на кафедре истории философии и логики философского факультета Томского государственного университета

Научный руководитель - доктор философских наук, доцент

Суровцев Валерий Александрович

Официальные оппоненты - доктор философских наук, доцент

Сычева Светлана Георгиевна

кандидат философских наук, доцент

Ладов Всеволод Адольфович

Ведущая организация - Томский государственный архитектурно-строительный университет

Защита состоится «25» апреля 2006 г. в 15 часов на заседании диссертационного совета Д 212.267.01 при Томском государственном университете по адресу: 634050 г. Томск, пр. Ленина, 36, ТГУ, учебный корпус №4, аудитория 306.

С диссертацией можно ознакомиться в Научной библиотеке Томского государственного университета

Автореферат разослан «25» марта 2006 г.

Ученый секретарь диссертационного совета

Д 212.267.01

2006А 62

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Диссертационное исследование посвящено исследованию проблемы теории значения (ТЗ), одной из самых разрабатываемых проблем многих философских и околофилософских традиций, претендующих на раскрытие сущности человеческого познания. Данная направленность исследования определяет его актуальность в парадигме современного философского знания.

С одной стороны, это является стимулом для развития, с другой же, таит опасность «распыления», увлечения узкоспециальными, подчас, техническими проблемами логики и языкознания в ущерб выходу на некие концептуальные обобщения, которые, как нам кажется, должны являться основной целью подобных исследований.

Одной из самых актуальных проблем современной ТЗ является проблема критериев истинности, принимаемых в тех или иных семантических теориях. Именно этот вопрос, как нам кажется, является ключом к более или менее четкому разграничению современных концепций ТЗ и, вместе с тем, дает выход на фундаментальные обобщения о процессах человеческого познания.

В работе эта проблема рассматривается на примере двух, наиболее разработанных семантических концепций - когнитивной науки (КН) и аналитической философии. Обе эти традиции являются своего рода «продуктом» античной эпистемологии, характеризующейся безусловной телеологичностью, и концепцией трансцендентной предзаданности истинного знания, восходящей к идеям элеатов, Платона и Аристотеля. Новоевропейская логико-философская традиция, в первую очередь, стараниями Декарта надолго закрепила за языком функции технического посредника при передаче трансцендентных, и потому, универсальных «атомов» - значений.

Вышеописанная концепция, по сути, вынесла проблемы истинности за рамки семантики и ТЗ, ограничив их рассмотрение границами эпистемологии. С нашей точки зрения, это является основным препятствием для развития семантических концепций, безоговорочно принявших идею Универсальной Истины и Универсального Значения. В качестве примера малопродуктивное™ такого подхода в работе рассматривается когнитивизм, в первую очередь, те концепции когнитивной лингвистики, которые попытались возродить картезианскую концепцию «семантических примитивов» как предельных структур познания.

В этой связи, как нам кажется, чрезвычайно важной и актуальной является проблема определения терминологического аппарата КН, рассматриваемая нами в первой главе. К примеру, не представляется убедительным использование термина «I " тулярного»

в современной когнитивной лингвистике (KJI), ориентированной на традицию «Автономного Знания». Являясь калькой с английского «concept» - понятие, этот термин, по нашему мнению, не проясняет, а затуманивает суть проблемы, что и доказывается в первой главе диссертационного исследования.

Чрезвычайно актуальным является анализ причин и следствий реабилитации эпистемологического обоснования ТЗ в рамках аналитической философии и философии сознания второй половины XX века. Процесс реабилитации связан с такими именами как Куйан, Гудмен, Патнэм, Витгенштейн. Этот «анти-универсалистский» переворот лишил значение статуса автономно-трансцедентной константы и поставил его в прямую зависимость от онтологических обязательств когерентного концептуального каркаса или конкретной «языковой игры». Именно этот подход, как представляется, является наиболее перспективным с точки зрения создания фундаментальной модели значения и человеческого познания.

Степень теоретической разработанности проблемы.

Впервые проблема значения в философии, в контексте общесемантических проблем, представлены в трудах Ксенофана, Парменида и Зенона, исходивших из древнейшей концепции слова как магической силы, способной репрезентировать только истинное знание. Учение элеатов об истинно сущем бытии как единственном содержании истинного знания получило дальнейшее развитие в эпистемологической концепции Платона, который сделал проблему разграничения истинного и квазизнания ключевой в контексте исследования человеческого познания. Разделяя убеждение Парменида в тождественности dynamis и telos, Платон был уверен в онтологической и эпистемологической первичности цели и продукта познания по отношению к процессу познания, обосновывая эту первичность существованием высших идей - эйдосов, вечных и неизменных. Идея трансцендентной предзаданности истинного знания фундирует и философию Аристотеля, который, однако, критиковал онтологию бесконечного множества эйдосов Платона.

Формированию взглядов на естественный язык как на технически несовершенный инструмент передачи универсальных и трансцендентных атомов - значений в новоевропейской философии как никто способствовал Декарт. Именно его размышления о сути познания дали толчок развитию логического направления в языке, наиболее ярко представленного в грамматике и логике Пор-Ройаля.

Традиция представления значения в виде универсально-трансцедентной константы или семантического примитива, существующего в пространстве некоего «языка мысли» (lingua mentalis), имело, вероятно, наибольшее количество приверженцев в европейской философии и лингвистике.

Помимо философов - рационалистов: Спинозы, Лейбница и др., заложивших общефилософскую базу такого подхода, необходимо выделить таких философов, как Больцано и Фреге, разработавших на этой базе (в

большей степени Фреге) основы символической логики и современной философии языка или аналитической философии.

Фрегеанское представление о пропозиции как отражении объективной и не нуждающейся для своего бытия в мыслящем человеке мысли оказало огромное влияние на развитие теоретической лингвистики и философии языка, однако основаниями этого развития стали разные элементы его теории. Линия разлома между лингвистической и философской семантикой прошла в области определения анализируемого уровня языка -лексического или сентенциального. Тем не менее, при всей разности объекта исследования, и лингвистическая и философская семантика первой половины XX века не сомневалась в безусловной автономности семантических примитивов, будь то понятие или пропозиция, от конкретного естественного языка или от носителя языка.

В аналитической философии эти воззрения присутствовали и в концепции «логического атомизма» Рассела, и в «Логико-философском трактате» Витгенштейна, и в семантических концепциях философов Венского кружка. Особо может быть выделен К. Поппер, пожалуй, наиболее пылкий приверженец идей автономности истинного знания.

Эти взгляды, наравне с «компьютерной метафорой» (Н.Винер, А.Тьюринг, К.Шеннон) нарождающейся кибернетики и «когнитивной революцией» Н. Хомского, стали основой для создания когнитивной науки, провозгласившей человеческое сознание аналогом компьютерной программы.

При всей неоднозначности и противоречивости современного когнтитивизма, отмечаемой многими ее последователями (см.: Кубрякова, 1996), можно перечислить некоторых основных представителей, наиболее последовательных в продвижении идей значения как автономного семантического примитива. Это А. Вежбицкая, Р. Дженкендорф, Ч. Филлмор, Дж. Фодор и др.

Отдельно можно выделить такую отрасль КН, как когнитивная лингвистика, пожалуй, наиболее разработанную в отечественной когнитивной традиции. Здесь могут быть отмечены такие отечественные исследователи, как Н.Д Арутюнова, Н.Н Болдырев, Е.С Кубрякова, Е.В. Рахилина, Т.Г. Скребцова, В.Н Телия, Р.М.Фрумкина, А.П. Чудинов и др.

Неоднозначность результатов семантической программы когнитивизма вызвала значительную критику этого направления, связанную, прежде всего, с именами М. Боден, А. Болинждера, Д. Серля, Т. Хондериха, Д. Хофштадтера, У. Эко, усомнившихся как в изоморфизме компьютерной программы и человеческого сознания, так и в представлении значения в образе семантического примитива - атома автономно-универсального знания.

Данная критика развивалась на фоне фундаментального сдвига в парадигме философии сознания. Сдвига, связанного с отказом от гипостазирования «логических атомов» и с поисками истинностных оснований конкретных естественных языков как завершенных

семантических систем. Начавшись с работ английского аналитического философа Ф. Рамсея, концепции языковых каркасов Карнапа и полевых исследований американских лингвистов Э. Сепира и Б. Уорфа, эта «антитрансцедентная» революция ярко проявилась в работах американского философа У. Куайна, провозгласившего онтологическую относительность и поставившего значение высказывания в прямую зависимость от онтологических обязательств конкретного языка.

Концепция Куайна, при всей своей значимости для развития философской семантики, оставляла много вопросов, важнейший из которых - какова основа возможности интерсубъективной коммуникации при отсутствии трансцендентного объекта знания?

В качестве ответа на этот вопрос можно рассматривать концепции Дж. Лакоффа и Д. Дэвидсона, которые обосновали такую возможность в условиях выноса истинностных оснований высказывания за рамки языка в область общей способности человеческого сознания к ориентации в окружающем мире. В ряду подобных концепций особый интерес вызывает обосновательная концепция значения отечественного исследователя М.В. Лебедева.

Отказ от классической «августианской» теории значения, «скомпрометированной» как исследованиями вышеупомянутых авторов, так и многочисленными «скептическими аргументами» (Н. Гудмен, С. Крипке, X. Патнэм) подвиг многих исследователей на создание теорий значения, которые исключили бы все парадоксы, связанные с гипостразированием трансцендентного объекта знания. Особое внимание здесь привлекает попытка Л. Витгенштейна периода «Философских исследований» обосновать теорию «значение как употребление», где стабилизатором значения выступал бы не автономно-универсальный статус референта, а правила «языковой игры» конкретного языкового социума.

Особо выделим исследователей, систематизировавших обширный и, часто, противоречивый материал по данной проблематике, в первую очередь, Г. Юонга и Р. Рорти.

Несмотря на долгую историю изучения и значимость полученных результатов, основной вопрос, связанный с ТЗ остается открытым -возможно ли создание единой теории значения свободной от всех противоречий и парадоксов? Как представляется, чрезвычайная сложность и, вместе с тем, привлекательность решения данной задачи останется залогом интереса к проблеме ТЗ и в новом тысячелетии. Цели и задачи исследования.

Цель работы: обосновать необходимость включения условий истинности в концепцию общей теории значения. Достижение данной цели предполагает решение следующих задач:

1. Провести анализ терминологической базы современной КН.

2. Исследовать философские и эпистемологические основания концепции Универсального Знания и ее реализации при создании семантической теории КН.

3. Обосновать необходимость привлечения условий истинности в создание общей теории значения на примере развития современной аналитической философии и философии сознания.

Методологическую базу исследования составляет компаративный метод. В диссертации применялись методы генетического анализа, теоретико-познавательного анализа понятий, типологического анализа. Научная новизна исследования и положения, выносимые на защиту.

Научная новизна диссертации определяется решением поставленных задач и в обобщенном виде заключается в следующем:

1. Проанализированы некоторые базовые термины современной КН («когниция», «концепт», «компьютация»), определена степень искажения их значения при переносе в контекст российской философско-методологической традиции. Применительно к терминам КН мы можем говорить о наличии ряда понятий, обладающих, скорее, «семейным сходством», в смысле JL Витгенштейна, чем четко определенными семантическими границами. Например, изначальная размытость границ понятия cognition в английском языке, с одной стороны, стала следствием фундаментальной непроясненности проблемы разума-сознания в европейской гносеологии, с другой же, сама определила невозможность формирования единой философской базы когнитивной науки. Это приводит к тому, что можно говорить, скорее, о когнитивных науках, чем о науке.

2. Выявлены общие историко-философские корни семантической концепции современной КН и ранней аналитической философии на этапе ее становления как «чистой» философии языка. Представление о трансцендентном объекте познания как предельной структуре знания о мире, унаследованное от античной эпистемологии и картезианской концепции Пор-Ройаля, сформировало философскую базу когнитивизма и, через логико-философские исследования Фреге, ранней аналитической философии. Имплицитное принятие картезианской концепции познания (в качестве единственно валидной) стало одной из основных причин отторжения идей семантической относительности многими когнитивистами и философами. Несоответствие теоретических установок и эмпирических фактов, опровергающих ортодоксальный когнитивизм, привело к кризису этого направления, который не преодолен и до сих пор. В философии языка происходит фундаментальный сдвиг в сторону признания несостоятельности классической теории значения. Такой сдвиг связан, в первую очередь, с работами философа У. Куайна.

3. Показана несостоятельность утверждения многими когнитивистами невозможности интерсубъективной коммуникации при элиминации трансцендентного объекта познания, которая, якобы, вытекает из идей семантической относительности У. Куайна. Несостоятельность данного утверждения изучена на примере концепций кинестетических схем Лакоффа и принципа милосердия Д. Дэвидсона. Принцип общей человеческой формы Лакоффа и принцип милосердия Дэвидсона

становятся достаточными ограничителями релятивизма и условиями осуществления коммуникации в человеческом социуме.

4. Рассмотрена концепция «значения как употребления» JI. Витгенштейна в свете обоснования «неавгустианской», социальной теории значения. Проанализировано утверждение философа о том, что коммуникативная функция языка является единственным и достаточным стабилизатором языкового значения в контексте конкретных языковых игр. Теоретическая и практическая значимость исследования заключена в следующем:

- полученные в работе результаты способствуют углублению понимания основных проблем, с которыми сталкивается современная КН и философия сознания, конкретизируют причины кризиса современного когнитивизма, позволяют наметить пути выхода из этого кризиса на основе привлечения в КН результатов исследований философии сознания второй половины XX века.

- результаты исследования могут найти применение в чтении базового курса истории философии, теории познания, спецкурсов по философии языка, по проблемам современного когнитивизма.

Апробация материалов исследования.

Основные положения диссертации апробированы на конференции «Теоретические и прикладные аспекты филологии» (Томск, 2004), на конференции «Актуальные проблемы социальных наук» (Томск, 2005), на Летней философской школе «Голубое озеро-2005» (Новосибирск, 2005), на Всероссийском философском семинаре молодых ученых им. П.В. Копнина (Томск, 2005), на III Международной научно-практической конференции «Прикладная филология и инженерное образование» (Томск, 2005). Структура работы. Диссертация состоит из введения, трех глав, заключения, списка использованной литературы.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

Во Введении обосновывается актуальность исследования, его новизна, теоретическое и практическое значение, формулируются цели и задачи, описывается методологическая база, дается степень разработанности проблемы, излагаются основные положения, выносимые на защиту.

Первая глава Проблема определения термина «когниция» и философские основания когнитивной науки» посвящена анализу философских оснований когнитивной науки и ее базовых понятий.

Термин «когнитивная наука» следует считать «зонтиковым» для объединения комплекса наук, занимающихся изучением феномена человеческого сознания и разума, то есть феномена «когниции». Наиболее часто к этим наукам причисляют когнитивную психологию, когнитивную лингвистику, кибернетику и науку об искусственном интеллекте (ИИ). Некоторые исследователи склонны причислять к этому комплексу наук

и философию, имея в виду необходимость философского обоснования исследований механизмов человеческого познания. Однако именно у философов термин «когнитивная наука» вызывает наибольшее количество возражений и сомнений. Недаром термин «когнитивная философия» так и не получил широкого распространения в лексиконе англоязычных философов. Для обозначения той ветви философии, которая занимается исследованием процессов мышления и познания в целом используется другой термин - «philosophy of mind» - философия сознания. В данном случае речь идет не просто о замене одного термина другим, близким по смыслу. Термин Mind в английском языке гораздо шире по значению, чем cognition. Этот термин обозначает «разум» вообще, что не привязывает его к определению только процесса целенаправленного человеческого познания - мышления.

Фактически, в западной когнитивной традиции произошло уравнивание терминов mind и cognition, причем основным проявлением последнего считалось ментальное «исчисление представлений» (computation over representation).

Сам термин cognition обладает не четко очерченным семантическим полем. С одной стороны, он обладает значением, переводимым на русский как «знание, познание, познавательная способность», и, в целом, может считаться близким к значению mind в смысле обладания общей способностью к познанию, чем и является разум. С другой стороны, cognition в английском языке часто становится эквивалентом cogitation\cogitate со значением «обдумывание, размышление/обдумывать, размышлять», что позволяет сделать вывод о том, что, собственно, конституирует познавательную способность или разум.

Таким образом, мы можем говорить о наличии в английском языке ряда понятий, обладающих скорее «семейным сходством», в смысле Витгенштейна, чем четко определенными семантическими границами. Изначальная размытость границ понятия cognition в английском языке, как представляется, с одной стороны, стала следствием фундаментальной непроясненности европейской гносеологией проблемы разума-сознания, с другой же, сама определила невозможность формирования единой философской базы когнитивной науки, что приводит к тому, что можно говорить, скорее, о когнитивных науках, чем о науке.

Элиминирование из перечня проблем когнитологов базовых философских проблем истинности и онтологии знания может быть объяснено тем, что большинство из них, верных «компьютерной метафоре», никогда и не сомневались в репрезентационном характере мышления и сознания. В диссертации анализируется характер влияния на когнитивистику кибернетики и науки об искусственном интеллекте, в рамках которых и возникла «компьютерная метафора».

Несостоятельность идей «сильного ИИ» и «компьютерной метафоры», выявленная как эмпирическим, так и теоретическим путем, делает необходимым для когнитивистики, в целях своего дальнейшего развития,

пересмотреть свои же философские основания. Как представляется, объектом пересмотра должна стать изначально метафизическая уверенность когнитологии в трансцендентном статусе объекта знания. Термин «трансцендентный» здесь следует понимать в смысле «объективный в силу своей автономности от субъекта познания».

В качестве подтверждения тезиса о неадекватности семантических концепций, ориентированных на представление значения в виде универсальных констант, в диссертации рассматриваются некоторые семантические концепции современной когнитивной лингвистики. Указывается, что, говоря о концепциях «когнитивной лингвистики», следует отметить условность обозначаемого этим термином направления, признаваемую многими современными исследователями.

Противоречивость КЛ позволяет многим исследователям (В. Б. Касевич, П. Б. Паршин) сомневаться в ее научной валидности. К примеру, В.Б. Касевич считает, что разработанные подходы и результаты обогащают языкознание, но никак не создают ни нового объекта, ни даже нового метода. На отсутствие у КЛ собственных исследовательских методов обращает внимание и В.Б. Паршин, делая единственное исключение для метафорического анализа Дж. Лакоффа и М. Джонсона. По его мнению, когнитивисты чаще всего практикуют привычную опору на интроспекцию и суждения информанта, обычно самого исследователя, относительно приемлемости/неприемлемости тех или иных языковых форм, а также используют методы других наук (психологии, нейронауки).

В диссертации утверждается, что идея ментальной сущности, будь то понятие, фрейм, сцена или концепт является стержневой в большинстве концепций, так или иначе связанных с традицией КЛ, восходящей к картезианской эпистемологии. В свете этого ставится под сомнение целесообразность термина «концепт», одного из самых «популярных» в современных концепциях КЛ, трактующих значение как семантический примитив. Как пример радикальной реализации подобного подхода приводится концепция семантических примитивов А. Вежбицкой с ее определением концепта как объекта из мира «Идеальное», имеющего имя и отражающего определенные культурнообусловленные представления человека о мире «Действительность».

В заключение главы делается следующий вывод: КН, являясь продуктом конкретной эпистемологической традиции, представляет собой вполне определенную картину человеческого познания и мышления как отражения Универсального и Автономного Знания. Проблемы, вставшие перед КН в силу усложнения задач, решаемых базовой ее наукой - ИИ, остаются нерешенными. Это, во многом, происходит по причине нежелания когнитивистов, по сути, имплицитно принявших трансцендентную концепцию познания, заняться метапроцедурой пересмотра своих эпистемологических оснований. В лучшем случае, ответ на вызов очевидных фактов несоответствия теории и реальности состоит в гипостазировании все новых и новых предельных ментальных сущностей -

понятий, концептов, фреймов, пропозиций и т.д., что, по нашему мнению, создает всего лишь видимость развития КН.

Реальное развитие КН и ее действительное превращение в исследование сознания человека, к чему она так стремится, невозможно без привлечения концепций познания, выработанных аналитической философией сознания второй половины XX века. Именно в рамках философии сознания (ФС) были даны варианты разрешения проблем, связанных с элиминацией трансцендентного объекта знания, например, проблема невозможности интерсубъективной коммуникации в условиях отсутствия «объективного» значения.

ФС изначально основывалась на тех же самых онтологических и эпистемологических основаниях, что и КН, однако, на определенном этапе своего развития оказалась способна к метапроцедуре «самопересмотра». Как мы предполагаем, в первую очередь, это было связано с пониманием такими философами, как Куайн, Рамсей, Витгенштейн невозможности заниматься «чистой» философией языка без соотнесения его с широким комплексом проблем истинности.

Во второй главе «Истина и трансцендентный объект знания» рассматривается генезис концепции трансцендентного объекта знания в античной и европейской эпистемологии до второй половины XX века, момента формирования идей онтологической относительности и эпистемологического релятивизма.

В параграфе 2.1. «Субъект знания как метафизическая проблема» рассматривается генезис данной концепции в античной и новоевропейской философии.

Эпистемологической основой КН можно считать постулирование особого «высшего» мира ментального, источника истинного знания, истинного в силу своей «автономности» от изменчивого реального мира -объекта мнения, и представление о познании как отражении, фактически, использовании готовых ментальных форм и образов, онтологически первичных по отношению к акту познания.

Эта концепция оказалась чрезвычайно востребованной в эпоху формирования христианской теории познания, прямо связавшей возможность истинного познания с возможностью познания «с точки зрения Бога». Вытекающее отсюда следствие, что языки отличаются не более чем разной фонетической оболочкой, облекающей божественные, «универсальные», и поэтому истинные понятия, стало важнейшим философским обоснованием идей «универсального языка». Именно античный период философии, как представляется, стал ключевым для формирования тех взглядов на природу знания и познания, которые в картезианской интерпретации стали философским базисом КН.

В античной философии феномен знания стал объектом исследования, начиная с конца VI века до н.э. В первую очередь речь идет об элеатах (Пармениде и Зеноне), исходивших из древнейшей концепции слова как магической силы, способной репрезентировать только истинное знание.

Проблему божественного происхождения вербально выразимых истинных знаний впервые пытался разрешить учитель Парменида Ксенофан Колофонский, который, вероятно, после знакомства с религиозными учениями Востока, выдвинул идею о существовании единого Бога -всеведущего разума способного управлять мировыми процессами. Развивая идеи Ксенофана, Парменид постулировал тождество мысли, слова и истинно сущего бытия.

При этом, Парменид, следуя архаичному телеологизму, отождествлял цель деятельности (telos) или ее продукт (ergon) с человеческой способностью к деятельности (dynamis), что позволило ему рассматривать познание, мысль и произнесение слова как такую способность, которая неизбежно реализуется в своей цели - подразумеваемом объекте. Тем самым получили философское обоснование и исходные допущения: декларативное высказывание может быть осмысленным только и только тогда, когда оно истинно, и лишь в этом случае его референты действительно существуют как истинно сущее бытие.

Платон сделал проблему разграничения истинного и квазизнания ключевой в контексте исследования человеческого познания. Разделяя убеждение Парменида в тождественности dynamis и telos, Платон был уверен в онтологической и эпистемологической первичности цели и продукта познания по отношению к процессу познания, обосновывая эту первичность существованием высших идей - эйдосов, вечных и неизменных.

Выделение материи как потенциального бытия и формы как актуального стало краеугольным камнем эпистемологической и, шире, гносеологической концепции Аристотеля. Материи, по мысли Стагирита, присуще не только отсутствие формы, но и возможность формы как актуально присущего бытия, причем бытие в действительности логически и онтологически предшествует бытию в возможности.

Суммируя вышесказанное, можно констатировать, что взгляды античных философов на сущность знания изначально фундировались метафизическим обоснованием истинного, божественного знания, свободного от недостатков, свойственных человеческим мнениям. Эпистемология здесь выступает, скорее, как «производная» метафизики, а не самостоятельная область исследований, результаты которых не могут быть «предзаданны» какими-либо концепциями. Изначальная «предзаданность» эпистемологии, как представляется, была вполне органична для античного мироощущения, не знавшего различия между философией, наукой и религией, науками «точными» и «неточными» и т.д. Однако на этапе, когда античные гносеологические концепции стали привлекаться для обоснования рационалистических оснований истинного знания, возникла, как нам кажется, путаница, определяющая для всей европейской философии, занимающейся сознанием и знанием. Представление о том, что наука должна беспристрастно «устанавливать» новые факты о мире, а не руководствоваться схоластическим принципом

«что и следовало доказать», должно было бы заново сделать проблемы эпистемологии «открытыми», разъединив ее с метафизическим обоснованием. Это потребовало бы не более и не менее как непредвзятого обсуждения бытия Бога, что, даже в эпоху рационализма, представлялось довольно проблематичным.

Таким образом, философы - рационалисты, имевшие определенные религиозные убеждения, должны были бы их отринуть, чтобы действительно сделать процесс познания «научным», то есть не ангажированным этими самыми убеждениями. В противном случае, эпистемология превращалась в открытие «как - бы неизвестного», игру в прятки с самим собой. Именно под таким углом, как нам кажется, следует рассматривать известный опыт Декарта, на века определивший роль трансцендентной эпистемологии как единственно возможного метода научного познания, где научность трактовалась, опять же, как истинность объекта знания в силу его автономности от сознания субъекта.

Тем самым, Декарт достигает свою важнейшую, но прямо не сформулированную им цель - нахождение «идеального коррелята» Трансцендентного знания. Эта цель достигается им путем расщепления реального познающего индивида на эмпирическое ошибающееся и сомневающееся Я и Я - cogito - Я с точки зрения Бога, с дальнейшим превращением этого индивида, в терминах Фуко, в эмпирико-трансцедентальную двойственность, вдобавок к его ментально-телесному дуализму. При этом статус субъекта познания признается именно за Я -cogito - отражением в сознании человека трансцендентального субъекта -Бога.

Таким образом постулировался принцип «вторичности» языка, имеющего технический характер в процессе познания и не оказывающего на него какого-либо существенного влияния, практической реализацией которого в логике и философии языка стало создание в XVII веке логико-грамматической концепции Пор-Ройаля.

Главной задачей рациональной грамматики становится прояснение, «очищение» обиходного языка ради конечной кристаллизации «высокого» языка рациональных идей и понятий. В дальнейшем «очищение» может проводиться не только по отношению к естественному языку, но и к возникшему рациональному языку до тех пор, пока он не превратится в язык исчисления понятий, наподобие математических.

Именно это уподобление языкового и математического кода стало обоснованием многочисленных проектов универсальных языков, появившихся в период расцвета картезианского рационализма и придавших «научность» метафизической, по сути, концепции объективно-трансцендентной истины.

В параграфе 2.2. «Истина и автономия объекта знания» рассматриваются логико-семантические концепции Г.Фреге и К. Поппера, внесшие основной вклад в обоснование объективистской эпистемологии на этапе формирования эпистемологической базы КН и ранней

аналитической философии.

В основе фрегевского понимания логики и ее законов лежало убеждение в их объективности, обусловленной объективным характером мысли. Мир мыслей (Reich) для Фреге был столь же реален и имел такое же независимое от человека существование, что и мир действительных вещей. Этот мир - царство является «третьим царством» объективно-нереального, содержащим повествовательные предложения - пропозиции, родственные «предложениям в себе» Больцано.

Фреге развивает свой вариант платонизма, в котором он разграничивает объективное с реально существующим во времени и пространстве. Под «объективным» Фреге понимает независимость от процессов ощущений, восприятия и представления человека. Мысль, по Фреге, как нечто объективное не нуждается для своего бытия в мыслящем человеке -носителе мысли. Мышление не создает мыслей - оно только «схватывает» (auffassen) их, отражением же мысли в языке становится утвердительно-повествовательное предложение.

Концепция Фреге оказала огромное влияние на развитие теоретической лингвистики и философии языка, однако основаниями этого развития стали разные элементы его теории. Если философов и логиков больше всего заинтересовали разработки Фреге в области логического анализа значения пропозиции - суждения, ставшие отправной точкой для создания условно-истинностной концепции и других концепций значения, то для лингвистов определяющими стали принципы анализа семантики языкового знака -имени и путей его формирования на основе определенной конкретизации пропозициональной функции. Тем самым, линия разлома между лингвистической и философской семантикой прошла в области определения анализируемого уровня языка - лексического или сентенциального.

Идея знания как «третьего царства», автономного по отношению к сознанию индивида, наиболее последовательно развивалась в работах К. Поппера, оказавшего огромное влияние на формирование эпистемологической базы КН. Поппер различает три рода сущего (называя их "мирами", или "универсумами" в нестрогом смысле): первый мир - это мир физических объектов или физических состояний, второй - мир состояний сознания (ментальных состояний, возможно, диспозиций к действию) и третий мир, к которому относится знание или мир творений человеческого разума. По мнению Поппера, идущая от Платона традиция анализа слов, понятий и значения «стала проклятием» (bedevilled) философии, так как даже спорившие с Платоном номиналисты, отталкивались от его постулирования понятия как базовой ментальной единицы. Как считает Поппер, теории Больцано и Фреге гораздо ближе к его концепции, так как последние считали основополагающими конституентами «царства ментального» не идеи - понятия, а мысли, выраженные в виде утвердительных предложений - пропозиций. Обосновывая свою эпистемологическую концепцию, Поппер выделяет,

таким образом, два вида знания - объективное, состоящее из проблем, теорий и обоснований, и субъективное, состоящее из «предрасположений» (dispositions), большинство из которых являются врожденными. Исходя из этого, философ постулирует приоритет объективного знания или «третьего мира», обладающего своего рода «автономией» от познающего субъекта.

Как ни странно, именно платоническая концепция предзаданности объекта познания, ставшая одной из эпистемологических основ КН, дала толчок развитию логического анализа языка Фреге, что привело к появлению аналитической философии, провозгласившей, в конце концов, смерть классического «чистого познания» и поставившей эпистемологию в зависимость от онтологических обязательств конкретного языка или конкретной «языковой игры» по определению Витгенштейна.

Предпосылкой появления идей эпистемологического плюрализма стал решительный поворот от платонизма к номинализму, произошедший в рамках созданного Фреге и Расселом логического анализа языка.

В параграфе 2.3. «Логический анализ vs трансцендентный объект знания» рассматривается процесс того, как на базе концептуального аппарата логической семантики Фреге, платонистской по своей философской направленности, произошел кардинальный поворот в сторону онтологического номинализма и эпистемологического плюрализма.

Трехплоскостная семантика Фреге оказалась чрезвычайно востребованной в лингвистике, не в последнюю очередь благодаря фундаментальной для этой дисциплины и глубоко платонической в эпистемологическом смысле дихотомии язык - речь Соссюра. Для новой же философии языка - аналитической философии проблема смысла не казалась разрешенной. Непроясненный статус смысла Фреге стал решительным аргументом для Рассела, чтобы отказаться от трехплоскостной семантики в пользу двухплоскостной, в которой необязательно отличать объективное содержание от самого объекта. Это объяснялось также решимостью Рассела, минимизировать количество базовых элементов системы, пожертвовав сомнительными ее частями, что выразилось в созданной им концепции «логического атомизма», максимально сократившей число возможных претендентов на роль фундаментальной, неанализируемой сущности.

Конструирование индивидов в виде классов свойств, казавшееся столь перспективным, привело Рассела к открытию антиномии класса всех классов, не являющихся элементами самих себя, что показало опасность гипостазирования платонических сущностей. Проблемы Рассела с определением платонических сущностей не затронули его ученика и продолжателя идей «логического атомизма» Л. Витгенштейна. Это объяснялось тем, что, в то время как Рассел включает отношения в число логических атомов, тем самым, гипостазируя платонические сущности внутри атомарной пропозиции, Витгенштейн говорит только об индивидах. Это различие, первоначально не замеченное Расселом, вытекало из важнейшей концепции Витгенштейна о принципиальной автономности

логики от эпистемологии и, вообще, теории познания.

Важнейшим, с точки зрения проблемы универсалий, следствием этой теории является то, что, так как реальные отношения изображаются в предложениях синтаксическими отношениями - расположением имен, отпадает необходимость в гипостазировании расселовских платонических сущностей.

С другой стороны, желание Витгенштейна следовать традиции Рассела, Фреге, Больцано и Лейбница окольными путями выводит его на проторенный путь поиска объективной истины. Проблема универсалий неожиданно проявляется у Витгенштейна в его «образной» теории значения. Представление элементарного предложения в виде картины продолжает традиционную репрезентационную теорию значения, фундированную трансцендентальной эпистемологической традицией.

Таким образом, элиминируя универсалии из структуры предложения, Витгенштейн имплицитно наводит на мысль, что все атомарное предложение, очищенное от объективных смыслов Фреге и платонических отношений Рассела, есть своего рода «привилегированное знание», репрезентация истинного факта, доступного нашему «Внутреннему взору».

По нашему мнению, это происходит в первую очередь, по тем причинам, которые указывались нами выше - пытаясь «улучшить» логическую систему, Витгенштейн избирает объектом пересмотра «логические атомы», семантические примитивы, но не опосредующие их проблемы истинностного обоснования. В вопросах эпистемологии Витгенштейн «Трактата» как раз предельно консервативен.

В завершении главы делается следующий вывод: кризис современной КН обусловливается тем, что объектом исследования многих когнитивных концепций являются объекты знания, трансцендентные сознанию человека, что должно гарантировать их объективную истинность. Картезианская интерпретация античной традиции, противопоставляя наделенное функцией божественного знания «Я» объектам познания, создает, в действительности, лишь иллюзию «открытого», «научного» поиска таких объектов, поскольку сами эти объекты, в силу метафизических убеждений основателей традиции, являются производными изначальной иррациональной веры в онтологию трансцендентно-объективной истины.

В результате, многие отрасли КН, отказавшиеся от включения в перечень объектов своих исследований «философские» проблемы истинности ради поиска «исходных понятий» и «семантических примитивов», рано или поздно сталкиваются с невозможностью этой задачи.

Третья глава «Эпистемологический релятивизм и значение как динамически-игровая категория» содержит анализ причин и следствий смены парадигмы в изучении значения и феномена человеческого познания.

В параграфе 3.1. «У. Куайн и релятивистский фундаментализм»

анализируется критика картезианского «мифа» об «отражательном»

характере естественного языка по отношению к универсальной и трансцендентной Естественной Данности с точки зрения идей семантического релятивизма и онтологического номинализма.

В качестве своего гипотетического оппонента Куайн избирает некоего платониста Мак X., утверждающего, что существует нечто, что Куайн отрицает. Парадокс этого спора, по Куайну, состоит в том, что даже отрицание точки зрения Мак X. служит ее подтверждением. К примеру, Мак X. утверждает, что существует такая ментальная сущность как Пегас, а Куайн это отрицает. Тогда это отрицание имело бы форму «неверно, что существует такая сущность как Пегас», что, по мысли Куайна, приводит к ложному экзистенциальному заключению (Е х) (ничто не тождественно х).

Таким образом, сингулярное экзистенциальное утверждение относительно конкретной сущности эквивалентно допущению экзистенциального обобщения предложений относительно этой сущности. Выход их этого парадокса Куайн видит не в отрицании отдельных экзистенциальных утверждений Мак X., что, как мы видели, парадоксальным образом их бы доказывало, а в отрицании всей онтологии или онтологических обязательств оппонента. Для этого Куайн десемантизирует переменные, превращая их в синкатегорематичные знаки, которые ничего не именуют. Таким образом, Куайн формулирует знаменитую инверсию семантического критерия: принимать за сущность -значит, считать значением переменной.

Здесь надо заметить, что взгляды Куайна на семантику во многом следовали в русле начатого еще Расселом отказа от трехплоскостной семантики Фреге. С точки зрения Куайна, значений как абстрактных сущностей, автономных от каких-либо онтологических обязательств, просто не существует, значением обладают только языковые выражения -предложения. Тем самым, Куайн становится на позиции радикального холизма и расширяет «семантический спектр» термина «онтология» до границ конкретного естественного языка как базовой, нередуцируемой семантической сущности. Исходя из вышеизложенного, философ выдвигает, тезис онтологической относительности, сформулированный как принцип радикальной неопределенности перевода.

Согласно Куайну, любая теория, с помощью которой интерпретируется речевое поведение говорящего, всегда будет радикально недоопределена, даже если нам будут известны все факты физического мира, известные также и другому говорящему, в силу того, что всегда возможны альтернативные теории, адекватно объясняющие те же самые факты.

Таким образом, Куайн пытается дезавуировать саму «идею «идеи»», как метафизического стержня европейской эпистемологии - науки, которой он отводит «почетное» место раздела психологии. Данное заключение Куайна, опирающееся на его глубокое убеждение в том, что единственная вещь, которая определяет правильность интерпретации - это физическая очевидность, но не универсальная истина - посредник, ставит под сомнение, по мысли некоторых исследователей, саму возможность

адекватного перевода и даже самой интерсубъективной коммуникации, так как оно напрямую увязывает несводимость с онтологическими обязательствами.

Как представляется, эта проблема устраняется, если мы подходим к понятию «идея» как к условной операциональной, а не онтологической структуре. В этом случае исчезает сама необходимость увязывать проблему перевода с онтологическим обоснованием референции этого термина, так же, к примеру, как у физиков не возникает проблемы с «переводом» резерфордовской модели атома в квантовую - и первая и вторая воспринимаются лишь как равнозначные условные модели, используемые в различных системах описания одного и того же феномена.

Именно в этом направлении пошли некоторые исследователи, искавшие «ограничители» радикального релятивизма Куайна, некую, уже не концептуальную основу интерсубъективной коммуникации как, например, Дж. Лакофф, разработавший теорию ментальных пространств -кинестетических схем, изначально их «деонтологизировав». В другом направлении развивались исследования таких философов как Д. Дэвидсон, который сделал возможность обоснования полаганий другого говорящего не функцией от онтологических обязательств концептуальных схем, но самодостаточной и рационально не эксплицированной основой существования бесконечного множества этих схем.

В параграфе 3.2. «Ограничение релятивизма: доконцептуальный «опыт тела» Лакоффа и «принцип милосердия» Дэвидсона» рассматриваются семантические концепции двух философов, обосновывающих нетрансцендентные основы возможности коммуникации и понимания говорящего слушающим.

В параграфе 3.2.1 «Ограничение релятивизма: доконцептуальный «опыт тела» Лакоффа» анализируется концепция философа сознания Дж. Лакоффа.

Источником сомнения Лакоффа (так же как и у Куайна и Уорфа) в классическом представлении о сути человеческого познания, основанного на платоновско-аристотелевском онтологическом и категориальном аппарате, становится знакомство с носителем «несреднеевропейского стандарта», в частности, языком австралийских аборигенов дьирбал.

Анализируя данный язык, Лакофф формулирует общие принципы, лежащие в основе всех категоризаций. К числу этих принципов относятся:

1. Центральность.

2. Цепочечная связь.

3. Сферы опыта.

4. Идеальные модели.

5. Специфическое знание.

7. Отсутствие общих характеристик.

8. Мотивация.

Именно последний принцип Лакофф считает наименее очевидным, поскольку он в наибольшей степени зависим от предшествующего опыта

информанта, носители языка просто должны знать, какие области опыта ' значимы для классификации и какие мифы и поверья учитываются в ней.

1 Как считает исследователь, существует огромное различие между

' принципами, которые мотивируют или позволяют осмыслить систему и

' принципами, которые порождают или позволяют прогнозировать

' систему Соответственно, предсказуемой является лишь тенденция

1 системы быть структурированной определенным образом - вокруг центра,

' с помощью цепочечных связей и т.д. Теория категоризации позволяет

предсказывать, какими не могут быть системы классификации, но не 1 позволяет точно прогнозировать состав какой-либо категории

I определенного языка или культуры.

Таким образом, Лакофф, как и Куайн, обосновывает несостоятельность каких-либо «трансцендентно-истинностных» оснований

0 интерсубъективной коммуникации в силу кардинального различия предшествующего акту коммуникации опыта собеседников, формирующего весь их понятийно-категориальный аппарат. Однако в отличие от Куайна, концептуальная «относительность» Лакоффа не принимает вид радикальной - недоопреленности - в - силу - различных -онтологических - обязательств.

Теория когнитивного моделирования Лакоффа, опирающаяся на теорию прототипов Берлина, Рош, Тверски и др., изначально делает акцент на так ' называемом базовом уровне восприятия, фундированным гештальтным

восприятием и двигательной активностью - различными кинестетическим схемами.

Исследование стратегий категоризации на базовом уровне приводит Лакоффа к предположению, что опыт человека еще до его концептуального осмысления структурируется именно на этом уровне. Мы способны взаимодействовать с объектами реального мира, структурируя их по оппозиции часть-целое, с помощью основанного на гештальтах восприятия,

1 двигательной активности и создания богатых ментальных образов. Это взаимодействие является источником доконцептуальной организации

1 нашего опыта. Наши концепты базового уровня согласуются с этой

доконцептуальной структурой и осмысляются в ее терминах. ' Резюмируя концепцию Лакоффа, можно сделать ряд выводов: 1)

' ментальные пространства не онтологичны, а условно-операциональны 2)

когнитивные модели, структурирующие эти пространства, имеют ' кинестетически-образную природу 3) «ограничителем» концептуального

1 релятивизма, следующего, по мысли многих исследователей - платонистов,

за элиминацией «объективного» смысла, является общая способность 1 человеческого разума к метафорическому переносу и факт наличия

1 физического тела с одними и теми же пространственными

1 характеристиками у множества сознающих людей.

В параграфе 3.2.2. «Принцип милосердия Д. Дэвидсона как ограничитель релятивизма» рассматривается оригинальное решение философом языка Д. Дэвидсоном проблемы радикального перевода

Куайна.

Как и Куайн, Дэвидсон стоит на позициях холизма. Дать теорию значения языка для него - значит дать теорию, объясняющую каждое действительное или потенциальное предложение данного языка. В терминах Лакоффа, подход Дэвидсона основан на «прогнозировании», а не на описании и объяснении уже существующих семантических моделей. В идеале, знание значения одного предложения эквивалентно знанию бесконечного множества предложений данного языка, то есть всей концептуальной схемы. Основополагающим в теории значения Дэвидсона становится понятие истины, которое он полагал более определенным, чем понятие значения.

Так, следуя идеям классической теории истины Тарского, Дэвидон полагает, что теория значения - это метаязык для объектного языка Ь. Определение истины, сформулированное в этом языке, дает необходимые и достаточные условия, при которых истинно любое предложение объектного языка, а дать условие истинности, значит, установить значение предложения. С такой точки зрения, знать семантическое понятие истины для языка - значит знать, что такое для любого предложения быть истинным, а это равносильно пониманию языка.

Таким образом, провозглашая себя последователем Тарского, Дэвидсон достигает цель, во многом противоположную той, которую ставил перед собой польский логик. Если Тарский считал теорию значения вспомогательным средством для построения адекватной Т-теории, то Дэвидсон совершает своего рода инверсию. Он идет от базового, примитивного понятия истины к построению теории значения, которая понимается как система утверждений языковых выражений, отвечающих на вопрос об отношениях друг к другу. Теория истины выступает в качестве теории референции, то есть системы утверждений, отвечающих на вопрос об отношениях языковых выражений к миру. Вынесение понятия истины за рамки онтологических обязательств концептуальной схемы стало одним из способов ограничения концептуального релятивизма, порожденного, в частности, и гипотезой Куайна.

Дэвидсон предлагает своеобразную конвенцию - да, мы видим, что при последовательном, тотальном отбрасывании всевозможных догм эмпиризма, исчезает некий стержень, позволяющий нам говорить о возможности интерсубъективной коммуникации, однако, это противоречило бы нашей интуиции, нашим врожденным полаганиям (не объяснимым рационально), поэтому следует принять за самодостаточный факт, что переводимость (в самом широком смысле) существует и строить на этом общую теорию интерпретации. Отбрасывая идею радикального перевода, Дэвидсон принимает более умеренный ее вариант - идею частичной, а не полной неудачи перевода. Эта идея предполагает возможность понимания изменений и контрастов в концептуальных схемах через обращение к общей части.

В параграфе 3.3. ««Скептический парадокс» Витгенштейна и

значение как социальное явление» анализируется одна из самых серьезных и аргументированных атак на традиционную эпистемологию и базирующуюся на ней теорию значения, предпринятая Людвигом Витгенштейном периода «Философских исследований». Эта критика известна как «скептический парадокс» Витгенштейна о невозможности личного языка. Объектом критики Витгенштейна становится «августианская» репрезентативная теория значения.

Из этой «картины языка» вытекают три основных постулата: 1) значение выражений первоначально усваивается остенсивно 2) оно закрепляется индуктивно 3) правильное закрепление подтверждается внешним или публичным критерием. Эти три пункта взаимосвязаны и большинство атак философов - аналитиков было направлено именно в их сторону.

Однако никто не ставил под сомнение сам принцип индуктивной процедуры, базирующейся на постулировании общего закона - правила, согласно которому собираются частные случаи употребления языка. Из этого сомнения вытекает обескураживающий вывод - нечто может считаться значением выражения только тогда, когда оно обладает некой принудительной силой, склоняющей нас к тому, чтобы связать его появление в поле нашего внимания именно с этим конкретным выражением языка, то есть значение выражения должно презентировать правило, в соответствии с которым, мы будем употреблять данное выражение в будущем.

Как показывает аргумент Крипке - Витгенштейна, такого значения нет. Таким образом, тот факт, что каждое конкретное выражение в настоящем может иметь несколько значений, не позволяет зафиксировать соответствие или несоответствие частного употребления предыдущему языковому опыту.

Основным принципом решения скептического парадокса Крипке называет замену Витгенштейном «дискредитированных» всевозможными скептическими аргументами условий истинности условиями обоснованности. Обоснование условий утверждаемости невозможно без аппеляции ко всему языковому сообществу, к которому принадлежит говорящий.

Фактически, условный Смит и условный Джонс становятся участниками «языковой игры», относительно которой мы только и можем обосновывать конкретные значения. Понятие игры здесь привлекается абсолютно не случайно. Игра, по определению, это процесс, имеющий свои правила и свое развитие. Невозможно, чтобы существовала статичная игра. Соответственно, значение, определяемое по отношению к этому процессу, само становится процессуальным, его моделью можно считать бесконечную развивающуюся линию с непредсказуемой траекторией. Проблему же всех теорий значения и источник многих философских парадоксов Витгенштейн видит в желании воспринимать эту линию статично - поскольку любую линию также можно описать как

бесконечную совокупность точек (имен), игнорируя несводимую к любым своим проявлениям процессуальность модели.

Именование кажется какой-то необычной связью слова с объектом. И такая «странная связь» действительно возникает, например, когда философ пытается выявить особое отношение между именем и именуемым, «устремляя взор на некий предмет перед собой, и без конца повторяя его имя или слово «этот»». Как считает Витгенштейн, философские проблемы возникают, когда язык пребывает в праздности, когда на самом деле можно вообразить, будто именование представляет собой какой-то удивительный душевный акт, как бы «крещение объекта».

Тем не менее, было бы упрощением считать, что «языковая игра» для Витгенштейна - это еще один рациональный способ объяснения возможности интерсубъективной коммуникации в

пострационалистический период философии, наподобие «принципа милосердия» Дэвисдсона. Можно сказать, что понятие игры (вспомним, сколько места отводит Витгенштейн анализу этого понятия, показывая на этом примере свою теорию категорий как «фамильного сходства») становится выражением его общего мистического настроя, только усиливающегося от «Трактата» до «Исследований».

В Заключении подводится итог проведенному исследованию. Рассмотрена проблема теории значения в современной когнитивистике и философии сознания. Делается вывод, что изучение проблем семантики и теории значения не может ограничиваться узкоспециальными лингвистическими, логическими и логико-философскими исследованиями. Это, в первую очередь, определено самим объектом исследования -сознанием человека. Концепция Витгенштейна подводит некий итог развитию традиции европейской философской семантики. Вместе с тем, нельзя считать тематику ТЗ закрытой, наоборот, перед исследователями открываются перспективы создания единой и непротиворечивой ТЗ.

Можно предположить, что эта задача станет важнейшей в философских, семантических и лингвистических исследованиях XXI века, и важность проблемы подвигнет ученых преодолеть, наконец, некую

междисциплинарную отчужденность, поскольку феномен человеческого сознания может быть описан только с привлечением методов различных гуманитарных и точных наук.

Основные положения диссертации отражены в следующих публикациях:

1. Подлесный И. А., Верхотуров A.B. Латинизмы в европейских языках: гнездовой словарь // Теоретические и прикладные аспекты филологии. Сборник научных трудов, посвященный 10-летию кафедры русского языка и литературы ИЯК ТПУ. Томск, 2004. - С. 381 -384.

2. Верхотуров A.B. Критика картезианской концепции познания и

эпистемологические основания когнитивной науки // Летняя философская школа «Голубое озеро - 2005». Наука и философия в Сибири: традиции, новации, перспективы: материалы/Новосиб. гос. ун-т. Новосибирск, 2005. -С. 84-88.

3. Верхотуров A.B. Анализ значения термина когниция как база для определения эпистемологических и онтологических основ когнитивной науки // III Международная научно-практическая конференция «Прикладная филология и инженерное образование». - Томск, 2005: Изд-во ТПУ, 2006.-С. 215-216.

4. Верхотуров A.B. Проблема определения объекта знания: логический анализ языка vs. когнитивная наука // Труды всероссийского философского семинара молодых ученых им. П.В. Копнина (Сессия 2): Труды Томского государственного университета. - Т. 268. - Сер. философская. - Томск: Изд-во Том. ун-та, 2006. - С. 26-33.

Отпечатано на участке оперативной полиграфии Редакционно-издательского отдела ТГУ Лицензия ПД №00208 от 20 декабря 1999 г.

Заказ № от " 46" 03 2006 г. Тираж 400 экз.

л

400G1

6282

Оглавление научной работы автор диссертации — кандидата философских наук Верхотуров, Анатолий Викторович

ВВЕДЕНИЕ.

ГЛАВА 1. Проблема определения термина «когниция» и философские основания когнитивной науки.

ГЛАВА 2. Истина и трансцендентный объект знания.

2.1. Субъект знания как метафизическая проблема.

2.2. Истина и автономия объекта знания.

2.3. Логический анализ языка vs трансцендентный объект знания.

ГЛАВА 3. Эпистемологический релятивизм и значение как динамически-игровая категория.

3.1. У.Куайн и релятивистский фундаментализм.

3.2. Ограничение релятивизма: доконцептуальный опыт тела Дж.Лакоффа и «принцип милосердия» Д.Дэвидсона.

3.2.1. Ограничение релятивизма: доконцептуальный опыт тела

Дж. Лакоффа.

3.2.2. Ограничение релятивизма: «принцип милосердия»

Д.Дэвидсона.

3.3. «Скептический парадокс» Крипке-Витгенштейна и значение как динамически-игровая категория.

Введение диссертации2006 год, автореферат по философии, Верхотуров, Анатолий Викторович

Диссертационное исследование посвящено исследованию проблемы теории значения (ТЗ), одной из самых разрабатываемых проблем многих философских и околофилософских традиций, претендующих на раскрытие сущности и процессов человеческого познания. Данная направленность исследования определяет его актуальность в парадигме современного философского знания.

Фундаментальность тематики требует разновекторного и многоаспектного изучения, поиска новых методологических подходов, привлечения обширного теоретического и эмпирического материала.

С одной стороны, это является стимулом для развития, с другой же, таит опасность «распыления», увлечения узкоспециальными, подчас техническими проблемами логики и языкознания в ущерб выходу на некие концептуальные обобщения, которые, как нам кажется, должны являться основной целью подобных исследований.

Одной из самых актуальных вопросов современной ТЗ является проблема критериев истинности, принимаемых в тех или иных семантических теориях. Именно эта проблема, как нам кажется, является ключом к более или менее четкому разграничению современных концепций ТЗ и, вместе с тем, дает выход на фундаментальные обобщения о сущности и процессах человеческого познания.

В работе эта проблема рассматривается на примере двух, наиболее разработанных семантических концепций - когнитивной науки (КН) и аналитической философии. Обе эти традиции являются своего рода «продуктом» античной эпистемологии, характеризующейся безусловной телеологичностью и концепцией трансцендентной предзаданности истинного знания, восходящей к идеям элеатов, Платона и Аристотеля, g Новоевропейская логико-философская традиция, в первую очередь, стараниями Декарта надолго закрепила за языком функции технического

• посредника при передаче трансцендентных, и потому, универсальных «атомов» - значений.

Вышеописанная концепция, по сути, вынесла проблемы истинности за рамки семантики и ТЗ, ограничив их рассмотрение границами эпистемологии. С нашей точки зрения, это является основным препятствием для развития семантических концепций, безоговорочно принявших идею Универсальной Истины и Универсального Значения. В качестве примера малопродуктивное™ такого подхода в работе рассматривается когнитивизм, iT в первую очередь те концепции когнитивной лингвистики, которые

• попытались возродить картезианскую концепцию «семантических примитивов» как предельных структур познания.

В этой связи, как нам кажется, чрезвычайно важной и актуальной является проблема определения терминологического аппарата КН, рассматриваемая нами в первой главе. К примеру, не представляется убедительной необходимость использования термина «концепт», наиболее «популярного» в современной KJT, ориентированной на традицию

Автономного Знания». Являясь калькой с английского «concept» - понятие, ь этот термин, по нашему мнению, не проясняет, а затуманивает суть проблемы, что и доказывается в первой главе нашего исследования.

Чрезвычайно актуальным является анализ причин и следствий реабилитации эпистемологического обоснования ТЗ, произошедшей в рамках аналитической философии и философии сознания второй половины XX века и связанной, в первую очередь, с такими именами как Куйан, Гудмен, Патнэм, Витгенштейн. Этот «анти-универсалистский» переворот лишил значение статуса автономно-трансцендентной константы и поставил его в прямую зависимость от онтологических обязательств когерентного концептуального каркаса или конкретной «языковой игры». Именно этот подход, как представляется, является наиболее перспективным с точки зрения создания фундаментальной модели значения и человеческого • познания.

Степень теоретической разработанности проблемы.

Первые осмысления проблемы значения в философии, в контексте общесемантических проблем, представлены в трудах Ксенофана, Парменида и Зенона, исходивших из древнейшей концепции слова как магической силы, способной репрезентировать только истинное знание. Учение элеатов об истинно сущем бытии как единственном содержании истинного знания получило дальнейшее развитие в эпистемологической концепции Платона, который сделал проблему разграничения истинного и квазизнания ключевой ^ в контексте исследования человеческого познания. Разделяя убеждение

Парменида в тождественности dynamis и telos, Платон был уверен в онтологической и эпистемологической первичности цели и продукта познания по отношению к процессу познания, обосновывая эту первичность существованием высших идей - эйдосов, вечных и неизменных. Идея трансцендентной предзаданности истинного знания фундирует и философию Аристотеля, который, однако, критиковал онтологию бесконечного ^ множества эйдосов Платона.

Формированию взглядов на естественный язык как на технически несовершенный инструмент передачи универсальных и трансцендентных атомов — значений в новоевропейской философии как никто способствовал Декарт. Именно его размышления о сути познания дали толчок развитию логического направления в языке, наиболее ярко представленного в грамматике и логике Пор-Ройаля.

Традиция представления значения в виде универсально-трансцедентной константы или семантического примитива, существующего в пространстве некоего «языка мысли» (lingua mentalis), имело, вероятно, наибольшее количество приверженцев в европейской философии и лингвистике.

Помимо философов - рационалистов: Спинозы, Лейбница и др., заложивших общефилософскую базу такого подхода, необходимо выделить таких философов как Больцано и Фреге, разработавших на этой базе (в большей степени Фреге) основы символической логики и современной философии языка или аналитической философии.

Фрегеанское представление о пропозиции как отражении объективной и не нуждающейся для своего бытия в мыслящем человеке мысли, оказало огромное влияние на развитие теоретической лингвистики и философии языка, однако основаниями этого развития стали разные элементы его теории. Линия разлома между лингвистической и философской семантикой прошла в области определения анализируемого уровня языка - лексического или сентенциального. Тем не менее, при всей разности объекта исследования, и лингвистическая и философская семантика первой половины XX века не сомневалась в безусловной автономности семантических примитивов, будь то понятие или пропозиция, от конкретного естественного языка или носителя языка.

В аналитической философии эти воззрения присутствовали и в концепции «логического атомизма» Рассела и в «Логико-философском трактате» Витгенштейна и в семантических концепциях философов Венского кружка. Особо может быть выделен К. Поппер, пожалуй, наиболее пылкий приверженец идей автономности истинного знания.

Эти взгляды, наравне с «компьютерной метафорой» (Н.Винер, А.Тьюринг, К.Шеннон) нарождающейся кибернетики и «когнитивной революцией» Н. Хомского, стали основой для создания когнитивной науки, провозгласившей человеческое сознание аналогом компьютерной программы.

При всей неоднозначности и противоречивости современного когнтитивизма, отмечаемой многими ее последователями (см.: Кубрякова, 1996), можно перечислить некоторых основных представителей, наиболее последовательных в продвижении идей значения как автономного семантического примитива. Это А. Вежбицкая, Р. Дженкендорф, Ч. Филлмор, Дж. Фодор и др.

Отдельно можно выделить такую отрасль КН как когнитивная лингвистика, пожалуй, наиболее разработанную в отечественной когнитивной традиции. Здесь могут быть отмечены такие отечественные исследователи как Н.Д Арутюнова, Н.Н Болдырев, Е.С Кубрякова, Е.В. Рахилина, Т.Г. Скребцова, В.Н Телия, Р.М.Фрумкина, А.П. Чудинов и др.

Неоднозначность результатов семантической программы когнитивизма вызвала значительную критику этого направления, связанную, прежде всего, с именами М. Боден, А. Болинждера, Д. Серля, Т. Хондериха, Д. Хофштадтера, У. Эко, усомнившихся как в изоморфизме компьютерной программы и человеческого сознания, так и в представлении значения в образе семантического примитива - атома автономно-универсального знания.

Данная критика развивалась на фоне фундаментального сдвига в парадигме философии сознания. Сдвига, связанного с отказом от гипостазирования «логических атомов» и поисками истинностных оснований конкретных естественных языков как завершенных семантических систем. Начавшись с работ английского аналитического философа Ф. Рамсея, концепции языковых каркасов Карнапа и полевых исследований американских лингвистов Э. Сепира и Б. Уорфа, эта «антитрансцедентная» революция ярко проявилась в работах американского философа У. Куайна, провозгласившего онтологическую относительность и поставившего значение высказывания в прямую зависимость от онтологических обязательств конкретного языка.

Концепция Куайна, при всей своей значимости для развития философской семантики, оставляла много вопросов, важнейший из которых - какова основа возможности интерсубъективной коммуникации при отсутствии трансцендентного объекта знания?

В качестве ответа на этот вопрос можно рассматривать концепции Дж. Лакоффа и Д. Дэвидсона, которые обосновали такую возможность в условиях выноса истинностных оснований высказывания за рамки языка в область общей способности человеческого сознания к ориентации в окружающем мире. В ряду подобных концепций особый интерес вызывает обосновательная концепция значения отечественного исследователя М.В. Лебедева.

Отказ от классической «августианской» теории значения, «скомпрометированной» как исследованиями вышеупомянутых авторов, так и многочисленными «скептическими аргументами» (Н. Гудмен, С. Крипке, X. Патнэм) подвиг многих исследователей на создание теорий значения, которые бы исключили все парадоксы, связанные с гипостразированием трансцендентного объекта знания. Особое внимание здесь привлекает попытка Л. Витгенштейна периода «Философских исследований» обосновать теорию «значение как употребление», где стабилизатором значения выступал бы не автономно - универсальный статус референта, а правила «языковой игры» конкретного языкового социума.

Особо хотелось бы выделить исследователей, систематизировавших обширный и, часто, противоречивый материал по данной проблематике, в первую очередь, Г. Кюнга и Р. Рорти.

Несмотря на долгую историю изучения и значимость полученных результатов, основной вопрос, связанный с ТЗ остается открытым — возможно ли создание единой теории значения свободной от всех противоречий и парадоксов? Как представляется, чрезвычайная сложность и, вместе с тем, привлекательность решения данной задачи останется залогом интереса к проблеме ТЗ и в новом тысячелетии. Цели и задачи исследования.

Цель работы: обосновать необходимость включения условий истинности в концепцию общей теории значения. Достижение данной цели предполагает решение следующих задач:

1. Провести анализ терминологической базы современной КН.

2. Исследовать философские и эпистемологические основания концепции Универсального Знания и ее реализации при создании семантической теории КН.

3. Обосновать необходимость привлечения условий истинности в создание общей теории значения на примере развития современной аналитической философии и философии сознания.

Методологическую базу исследования составляет компаративный метод. В диссертации применялись методы генетического анализа, теоретико-познавательного анализа понятий, типологического анализа. Научная новизна исследования и положения, выносимые на защиту.

Научная новизна диссертации определяется решением поставленных задач и в обобщенном виде заключается в следующем:

1. Проанализированы некоторые базовые термины современной КН («когниция», «концепт», «компьютация»), определена степень искажения их значения при переносе в контекст российской философско-методологической традиции. Применительно к терминам КН мы можем говорить о наличии ряда понятий, обладающих, скорее, «семейным сходством», в смысле J1. Витгенштейна, чем четко определенными семантическими границами. Например, изначальная размытость границ понятия cognition в английском языке, с одной стороны, стала следствием фундаментальной непроясненности проблемы разума-сознания в европейской гносеологии, с другой же, сама определила невозможность формирования единой философской базы когнитивной науки. Это приводит к тому, что можно говорить скорее о когнитивных науках, чем о пауке.

2. Выявлены общие историко-философские корни семантической концепции современной КН и ранней аналитической философии на этапе ее становления как «чистой» философии языка. Представление о трансцендентном объекте познания как предельной структуре знания о мире, унаследованное от античной эпистемологии и картезианской концепции Пор-Ройаля, сформировало философскую базу когнитивизма и, через логико-философские исследования Фреге, ранней аналитической философии. Имплицитное принятие картезианской концепции познания (в качестве единственно валидной) стало одной из основных причин отторжения идей семантической относительности многими когнитивистами и философами. Несоответствие теоретических установок и эмпирических фактов, опровергающих ортодоксальный когнитивизм, привело к кризису этого направления, который не преодолен и до сих пор. В философии языка происходит фундаментальный сдвиг в сторону признания несостоятельности классической теории значения. Такой сдвиг связан, в первую очередь, с работами философа У. Куайна.

3. Показана несостоятельность утверждения многими когнитивистами невозможности интерсубъективной коммуникации при элиминации трансцендентного объекта познания, которая, якобы, вытекает из идей семантической относительности У. Куайна. Несостоятельность данного утверждения изучена на примере концепций кинестетических схем Лакоффа и принципа милосердия Д. Дэвидсона. Принцип общей человеческой формы Лакоффа и принцип милосердия Дэвидсона становятся достаточными ограничителями релятивизма и условиями осуществления коммуникации в человеческом социуме.

4. Рассмотрена концепция «значения как употребления» Л. Витгенштейна в свете обоснования «неавгустианской», социальной теории значения.

Проанализировано утверждение философа о том, что коммуникативная функция языка является единственным и достаточным стабилизатором языкового значения в контексте конкретных языковых игр. Теоретическая и практическая значимость исследования заключена в следующем:

- полученные в исследовании результаты способствуют углублению понимания основных проблем, с которыми сталкивается современная КН и философия сознания, конкретизируют причины кризиса современного когнитивизма, позволяют наметить пути выхода из этого кризиса на основе привлечения в КН результатов исследований философии сознания второй половины XX века.

- результаты диссертационного исследования могут найти применение в чтении базового курса истории философии, теории познания, спецкурсов по философии языка, по проблемам современного когнитивизма. Апробация материалов исследования.

Основные положения диссертации апробированы на конференции «Теоретические и прикладные аспекты филологии» (Томск, 2004), на конференции «Актуальные проблемы социальных наук» (Томск, 2005), на Летней философской школе «Голубое озеро-2005» (Новосибирск, 2005), на Всероссийском философском семинаре молодых ученых им. П.В. Копнина (Томск, 2005), на III Международной научно-практической конференции «Прикладная филология и инженерное образование» (Томск, 2005).

Заключение научной работыдиссертация на тему "Эпистемологические основания теории значения в семантических концепциях когнитивизма и аналитической философии"

Выводы Гудмена относительно проблем индукции очевидно близки парадоксу Крипке - Витгеншштейна, однако, даже ограниченная индукция Гудмена предполагает возможность интроспекции в отношении значений, что начисто отрицается данным парадоксом.

Одна из самых последовательных критик третьего критерия теории значения - внешнего критерия закрепления индуктивно полученного значения была предложена Патнэмом в виде известного научно -фантастического эксперимента. Так в статье «Значение "значения"» Патнэм заявляет, что традиционная теория значения опирается на два допущения, которые не могут быть одновременно выполнены (Putnam, 1999).

Первое допущение устанавливает, что понимание значения слова связано с пребыванием в определенном ментальном (или психическом) состоянии. На этом допущении основывается теория отождествления интенсионала (или смысла) с понятием и признание того, что понятия должны каким-то образом опосредоваться ментальными репрезентациями. В противном случае, считает Патнэм, сторонники традиционного подхода были бы вынуждены допустить, что человеческое сознание способно непосредственно воспринимать ("схватывать") внементальные объективные сущности, обладая каким-то "шестым чувством". Очевидно, данный подход не может быть назван серьезным решением проблемы.

Второе допущение связано с тем фактом, что значение слова (понятое как интенсионал) определяет его экстенсионал, в том смысле, что интенсионал, понимаемый как совокупность дескрипций относительно объекта, образует необходимое и достаточное условие для вхождения объекта в экстенсионал. Согласно Патнэму, за этой зависимостью экстенсионала от интенсионала стоит признание двух вещей: 1) из тождества интенсионалов двух слов следует тождество их экстенсионалов 2) слова, совпадающие по экстенсионалу, могут иметь различные интенсионалы (например, "живое существо, имеющее почки" и "живое существо, имеющее сердце" выделяют один и тот же класс объектов).

Обратное считается невозможным, хотя и не доказанным фактически. Из указанных двух допущений, по Патнэму, следует, что ментальное (психическое) состояние человека, понимающего некоторый термин, определяет экстенсионал данного термина. Опровержению этого тезису и посвящен фантастический рассказ философа.

Итак, где-то в Галактике существует планета "Земля-Двойник", которая во всем похожа на Землю. Однако есть небольшое различие, жидкость, которая выполняет на этой планете функцию воды при нормальной температуре и нормальном давлении неотличима от воды, существующей на планете Земля, однако она не описывается формулой Н2О. Эта жидкость имеет вкус воды и способна утолять жажду, но ее химическое строение выражается формулой, скажем XYZ. Земля-Двойник населена разумными людьми, способными к коммуникации с людьми планеты Земля на языке, идентичном английскому. Ясно, что их слою «вода» будет иметь экстенсионал, отличный от того, что имеет слово «вода» (water) английского языка планеты Земля.

Допустим, что между Землей и Землей - Двойником установится контакт. Тогда различие в значении слова "вода" на этих планетах может быть легко объяснимо, если будет установлено, что на Земле экстенсионалом слова "вода" является химическое соединение, описываемое формулой Н20, а на Земле-Двойнике экстенсионалом слова "вода" является соединение, описываемое формулой XYZ.

Однако ситуация становится не такой безоблачной, если предположить, что контакт произошел в году так скажем 1750, когда люди на Земле не знают, что вода имеет химическую формулу Н20, а люди на Земле -Двойнике не знают, что вода - это XYZ.

Соответственно, и человек с земли и человек с земли-двойника находятся в одинаковом ментальном состоянии, думая о воде. При этом экстенсионал слова "вода" в 1750 году был на Земле таким же, как в 1950 году (то есть Н20), а экстенсионалом слова "вода" на Земле-Двойнике и в 1750, и в 1950 году было вещество XYZ.

Таким образом, различия в референции слова "вода" на Земле и Земле-Двойнике не соответствует различию в ментальном состоянии жителей планет, то есть критерий публичности элиминируется, поскольку нет никого, кто бы мог указать на такие различия. Исходя из этого, Патнэм делает вывод, что лежащие в основе традиционной теории значения допущения не могут быть выполнены одновременно, поэтому необходимо отказаться от одного из них, то есть или нужно признать, что значения не "локализованы" в голове, или же нужно отбросить тезис о том, что интенсионал термина определяет его экстенсионал.

Рассмотрев некоторые самые известные скептические аргументы против традиционной теории значения, все же следует признать, что аргумент Крипке - Витгенштейна оказывается наиболее радикальным именно в силу отрицания возможности интроспективного отождествления значений субъектом.

Кажется, сам Крипке обескуражен своим открытием, называя этот аргумент «ненормальным и непереносимым»: «Временами, когда я размышлял над этой ситуацией, меня посещало какое-то жуткое ощущение. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, я чувствую в себе уверенность, что в моем сознании имеется нечто - значение, которое я связываю со знаком + и которое дает мне инструкцию, как я должен действовать во всех будущих случаях. . Но когда я концентрируюсь на том, что же сейчас имеет место в моем сознании, то какие инструкции могут там быть найдены? Каким образом мне сообщается о том, как действовать на основе этих инструкций, когда я действую в будущем? Бесконечное множество примеров стола не находится в моем сознании так, чтобы я согласовывал с ними свое будущее. Сказать, что в моем сознании есть общее правило, которое сообщает мне, как складывать в будущем, -значит просто спихнуть проблему к другим правилам, которые так же, как представляется, должны быть даны только с точки зрения конечного множества случаев. Что может быть в моем сознании такого, что я использую, когда действую в будущем? Кажется, что вся идея значения растворяется в воздухе» (Крипке, 2005:27).

Крипке сам пытается опровергнуть свой аргумент, привлекая для этого диспозиционную и квалитативную теории значения (подробнее об этом см.: Ладов В.А., Суровцев В.А. «Витгенштейн, Крипке и следование правилу»), однако, в итоге, ни одна из них не может дать адекватного решения данного парадокса.

Можно ли тогда сказать, что идея значения действительно растворяется в воздухе, и у нас нет никаких средств обеспечивающих стабильность языкового значения? По мысли Крипке, Витгенштейн не заходит так далеко в своем скепсисе. Основной пафос скептического аргумента Витгенштейна направлен на доказательство невозможности «личного», «индивидуального языка».

Основным принципом решения скептического парадокса Крипке называет замену Витгенштейном «дискредитированных» всевозможными скептическими аргументами условий истинности условиями

36

Витгенштейн изобрел новую фору скептицизма. Лично я склонен рассматривать ее как наиболее радикальную и оригинальную проблему, с которой сталкивалась философия, проблему, которую мог бы сформулировать только очень необычный по складу ум. Конечно, он не хочет оставить нас со своей проблемой, но желает разрешить ее, ибо скептический аргумент ненормален и непереносим. Его решение, как я буду доказывать, содержит аргумент против «индивидуального языка»; якобы это решение не будет допускать такой язык» (Крипке, 2005:60). обоснованности. Иными словами, чтобы узнать значение выражения «кот лежит на коврике», Витгенштейн, в отличии от Фреге, Рассела, Тарского и себя самого периода «Трактата», предлагает не соотносить его с фактами внешнего мира, то есть искать условия истинности, а понять, что подвигло, например, меня, это утверждать.

Здесь появляется интересный момент. Так, я могу сказать, что собака лежит на коврике, будучи абсолютно в этом уверен, то есть, отвечая критерию обоснованности. Допустим, я ошибся (скажем, было плохое освещение) и это на самом деле кот. Является ли мое утверждение относительно кота истинным или ложным? Естественно, по отношению к моей прежней уверенности, оно было истинным и имело какое-то значение.

Однако если я в своих сомнениях уподобляюсь Витгенштейну, я могу начать рефлексировать на счет того, почему сейчас я уверен в том, что раньше я был уверен в обратном и на самом деле имел в виду собаку, а не скажем кота (просто оговорился) или йети - снежного человека?

Согласно парадоксу Крипке - Витгенштейна нет никакого критерия обоснования моих высказываний относительно моих же намерений, и я могу говорить все, что мне придет в голову, не заботясь вообще о каких-либо критериях. Все, что мы можем сказать, если рассматриваем отдельного человека в изоляции, состоит в том, что наша обычная практика дает ему право применять правило тем способом, которым ему заблагорассудится.

Как сам Витгенштейн говорит по этому поводу: «Невозможно, чтобы правилу следовал только один человек, и всего лишь однажды. Не может быть, чтобы лишь однажды делалось сообщение, давалось или понималось задание и т.д. следовать правилу, делать сообщение, давать задание, играть партию в шахматы - все это практики (применения, институты). Понимать предложение - значит, понимать язык. Понимать язык - значит, владеть некой техникой (Витгенштейн, 2003:336).

Соответственно: «Следование правилу» - некая практика. Полагать же, что следуешь правилу, не значит следовать правилу. Выходит, правилу нельзя следовать лишь «приватно»; иначе думать, что следуешь правилу, и следовать правилу было бы одним и тем же» (Там же:337).

Обоснование условий утверждаемости, таким образом, невозможно без аппеляции ко всему языковому сообществу, к которому принадлежит говорящий. С этой точки зрения обоснование утверждаемости выражения, скажем, «Джонс подразумевает под «плюс» сложение» будет иметь следующий вид. Джонс уполномочен, подчиняясь коррекции со стороны других, предварительно сказать «я подразумеваю под плюс сложение», всякий раз, когда у него есть чувство уверенности, что он может давать «корректные» ответы в новых случаях. И он уполномочен, опять же предварительно и, подчиняясь коррекции других, судить о новом ответе как о корректном просто потому, что это ответ который он предрасположен дать. Эти предрасположенности должны рассматриваться как исходные. Однако, скажем, Смит, не обязан всецело доверять Джонсу в данном вопросе. Смит будет судить, что Джонс понимает под «+» сложение только, если он судит, что ответы Джонса в частных случаях сложения согласуются с теми, которые склонен дать он. Если ответы Джонса регулярно расходятся с теми, которые склонен дать Смит, тогда последний может сделать вывод, что Джонс имеет в виду под «+» нечто иное, чем процедуру сложения.

Предрасположенности Смита, таким образом, расцениваются как исходные в той же мере, как и предрасположенности Джонса. Фактически, условный Смит и условный Джонс становятся участниками «языковой игры», относительно которой мы только и можем обосновывать конкретные значения. Понятие игры здесь привлекается абсолютно не случайно. Игра, по определению, это процесс, имеющий свои правила и свое развитие. Невозможно, чтобы существовала статичная игра. Соответственно, значение, определяемое по отношению к этому процессу, само становится процессуальным, его моделью можно считать бесконечную развивающуюся линию с непредсказуемой траекторией.

Проблему же всех теорий значения и источником многих философских парадоксов Витгенштейн видит в желании воспринимать эту линию статично - поскольку любую линию также можно описать как бесконечную совокупность точек (имен), игнорируя несводимую к любым свои проявлениям процессуальность модели: «Именование - это еще не ход в языковой игре, как и расстановка фигур на шахматной доске - еще не ход в шахматной партии. Можно сказать, именованием вещи еще ничего не сделано. Вне игры она не имеет и имени. Это подразумевал и Фреге, говоря: слово имеет значение только в составе предложения» (Витгенштейн, 2003:255).

Философские парадоксы, по мысли философа, связаны с пониманием наименования как некоего таинственного процесса. Именование кажется какой-то необычной связью слова с объектом. И такая «странная связь» действительно возникает, например, когда философ пытается выявить особое отношение между именем и именуемым, «устремляя взор на некий предмет перед собой, и без конца повторяя его имя или слово «этот»».

Как считает Витгенштейн, философские проблемы возникают, когда язык пребывает в праздности, когда на самом деле можно вообразить, будто именование представляет собой какой-то удивительный душевный акт, как бы «крещение объекта». Кстати, ошибка статичности, по мысли Витгенштейна, свойственна не только сторонникам классической теории значения, но сторонникам номинализма.37

37

Мы анализируем не феномен (например, мышление), а понятие (например, мышления), а стало быть, употребление слова. Поэтому может показаться, будто мы придерживаемся номинализма.

Тем не менее, было бы упрощением считать, что «языковая игра» для Витгенштейна - это еще один рациональный способ объяснения возможности интерсубъективной коммуникации в пострационалистический период философии, наподобие «принципа милосердия» Дэвисдсона. Можно сказать, что понятие игры (вспомним, сколько места отводит Витгенштейн анализу этого понятия, показывая на этом примере свою теорию категорий как «фамильного сходства») становится выражением скорее его общего мистического настроя, только усиливавшегося от «Трактата» до «Исследований».

Как представляется, этот настрой был очень близок к идеям, высказанным признанным специалистом в исследовании понятия и категории игры Й. Хейзинга. По мысли исследователя, реальность, именуемая Игрой, доступна восприятию любого и простирается в одно и то же время на мир животный и мир человеческий. Поэтому она не может опираться на какой-либо рациональный фундамент, поскольку разумные основания ограничивали бы ее пределы только миром человеческим.

Существование игры не привязано ни к определенной степени культуры, ни к определенной форме мироздания. Любое мыслящее существо может представить себе эту реальность - игру, «играние» - как самостоятельное, самодовлеющее нечто, если даже его собственный язык не располагает словесным выражением этого понятия.

Как пишет Хейзигна: «Игру нельзя отрицать. Можно отрицать почти все абстрактные понятия: право, истину, добро, дух, бога. Можно отрицать серьезность. Игру - нельзя. Но хочется того или нет, признавая игру,

Номиналисты делают ошибку, толкуя все слова как имена, то есть реально не описывая их употребление, а как бы давая лишь бумажные инструкции к такому описанию» (Витгенштейн, 2003: 388).

Интересно, что именно под влиянием идей позднего Витгенштейна Дэвидсон стал понимать интерпретацию как процесс постоянного приспособления интерпретативных прессупозиций к высказываниям. признают и дух. Ибо игра, какова бы ни была ее сущность, не есть нечто материальное. Уже в мире животных ломает она границы физического существования» (Хейзинга, 2001:13).

С точки зрения детерминировано мыслимого мира, мира сплошного взаимодействия сил, игра есть superabundance (излишество, избыток). Только с вмешательством духа, снимающего эту всеобщую детерменированность, наличие игры, делается возможным, мыслимым, постижимым.

По мысли философа, бытие игры всякий раз подтверждает супералогический характер нашего положения во Вселенной: «Животные могут играть, значит, они уже нечто большее, чем просто механизмы. Мы играем, и мы знаем, что мы играем, значит, мы более чем просто разумные существа, ибо игра есть занятие внеразумное» (Там же: 13).

Можно предположить, что именно это имел в виду Витгенштейн, когда восклицал: «Вот в чем наша ошибка: мы ищем объяснение там, где факты следует рассматривать как «прафеномены». То есть там, где требуется сказать: играется такая-то языковая игра» (Витгенштейн, 2003:457).

Таким образом, все онтологические и эпистемологические споры, происходившие на протяжении столетий, оказываются бессмысленными в силу того, что поколения философов играли одними и теми же фигурами — терминами, в различные «языковые игры» по различным правилам, обусловленным не некими онтологическими и рационально эксплицированными сущностями, будь то Абсолютная Истина, «семантические примитивы», пропозиции и т.д., а самой иррациональной сутью человека, его Wollen (понятие, имеющее семантический спектр значений - воление, желание, намерение, замысел, волевой импульс и т.д.).

Единственной и Сущностной характеристикой Wollen можно назвать то, что «приводя в движение» всевозможные «языковые игры», оно само, не может служить полноценной фигурой ни в одной из них, поскольку, в отличие от всех других «поименованных» фигур, за ним ничего не стоит, кроме него самого (почему ты считаешь, что кот лежит на коврике, а не неотчуждаемая часть кота? - таков мой Wollen. Чем обусловлен твой Wollen?-MOHM Wollen).

Именно этим, как представляется можно объяснить следующий пассаж Витгенштейна: «Субъект воли представляется здесь как нечто, не обладающее массой (лишенное инерции), как некий мотор, который не должен преодолевать в себе никакого инерционного сопротивления. Стало быть, он выступает только как двигатель, а не как приводимый в движение. То есть, можно сказать «Я делаю волевое усилие, а мое тело не слушается меня», однако не скажешь: «Моя воля не повинуется мне» (Августин)» (Витгенштейн, 2003:448).

Из этих соображений Витгенштейна можно сделать ряд выводов. Один из них заключается в том, что любые, даже не философские, споры не имеют никакого смысла в силу того, что, рано или поздно, спорщики, исчерпав все возможные (рациональные) ходы в языковой игре, дойдут до ее основы, ее «перводвигателя» - изначальной разницы их Wollen, обусловленной не чем иным как самими этими Wollen.

Иными словами Гитлер и Махатма Ганди, в случае гипотетической дискуссии, могли приводить сколько угодно убедительнейших доводов, примеров и концепций, но остались бы на своих позициях не потому, что кто-то из них делал неправильные выводы из Естественной Данности, то есть, согласно стержневой догме Запада, был глуп и даже не потому, что он их делал, но ради достижения каких-то политических целей их сознательно искажал (то есть был «плохим»), а просто потому, что основная причина их разногласий неопределима изначально и абсолютно -это их суть, их Wollen, а все абстрактные понятия - фигуры, о которых собственно и идет спор, лишь произвольный выбор - он мог бы быть и другим.

Критиковать же Wollen можно до бесконечности, поскольку это f абсолютно бессмысленно - нельзя поставить мат правилу игры в шахматы.

Как представляется, именно этот вывод наиболее «незападный» во всей • аналитической философии, порождении философии классического Запада, философии, столетиями утверждавшей, что человеку, как разумному животному, свойственно быть убежденным разумными (в западном понимании) доводами. Витгенштейн же говорит, что это так лишь для определенного социума, играющего в одну и ту же языковую игру, по одним и тем же правилам. Однако, что случается, если происходит столкновение «игроков по разным правилам»?

Витгенштейн определенно склонен здесь остановиться. Обратимся еще Ф раз к исследованию Хейзинги. По мысли философа, у каждой игры свои

Ф правила. Они диктуют, что будет иметь силу внутри отграниченного игрой временного мирка. Правила игры, безусловно, обязательны и не подлежат сомнению. В отношении правил игры невозможен скептицизм. Стоит нарушить правила, и все здание игры тотчас же рушится. Игра становится невозможной. Игра перестает существовать.

Свисток спортивного судьи разрушает чары и временно восстанавливает в правах «обыденный мир». Играющий, который не ® подчиняется правилам или обходит их, есть нарушитель игры.Не признавая правил игры, он обнажает, тем самым относительность и хрупкость этого игрового мирка, в котором он на время замкнулся вместе с другими партнерами. Он отнимает у игры illusio, буквально «вьигрывание» - слово, чреватое смыслом. Поэтому, он должен быть уничтожен, ибо угрожает самому существованию Игрового сообщества» (Хейзинга, 2001:26).

Правило «рациональных доводов» может являться всего лишь правилом языковой игры определенного социума. Думать, что оно свойственно всем возможным языковым социумам так же наивно, как и полагать, что мое понятие «добро» семантически сопоставимо с каким-либо термином носителя языка дьирбал, если предположить, что у них вообще есть «термины».

Вывод Витгенштейна однозначен - Wollen не принадлежит нам, мы принадлежим ему, и не в наших силах его изменять. Этот вывод разрушителен, это как раз тот самый скепсис в отношении правил игры Запада, о котором писал Хейзинга (неудивительна, поэтому, такая настороженность многих аналитических философов - Рассела, Мура, Поппера, Айера, отчасти Рамсея к философским построениям Витгенштейна. Он не просто «играл» неправильно, он усомнился в правилах этой игры)38.

Как пример практического воплощения подобной концепции для западного сознания, можно привести дело Моосбругера из романа Р.

38 „ „

Как представляется, именно невероятной сложностью этой задачи - поставить хорошо известными фигурами - терминами мат правшу «языковой игры» аналитической, а шире и всей западной, философии и обусловлена чрезвычайная сложность изложения идей «Исследования», кажущаяся иногда запутанной и непроясненной. Есть, однако, и другие мнения, скажем Рорти: «Если мы откажемся от понятия, что единственный способ, которым мы можем иметь «прямое знание» сущности, - это быть знакомым с ее «специальными, чувственными, некоммуницируемыми качествами», тогда без всякой парадоксальности мы имеем привилегированный доступ. Мы можем отказаться от этого понятия, если, вместе с Витгенштейном, заметим, что до тех пор, пока нет такой вещи, как типичное поведение при боли, мы никогда не сможем научить ребенка значению, например, слов «зубная боль». Более обще, мы можем заметить, что способ, которым ребенок на доязыковой стадии знает, что испытывает боль - это тот способ, которым проигрыватель знает, что пластинка не поставлена, растение знает, где находится солнце, а амебы знает температуру воды. Но этот способ не связан с тем, что знает пользователь языка, когда он знает, что такое боль, то есть она скорее ментальна, чем физически обусловлена. Ошибка Витгенштейна состояла в предположении, что мы можем узнать, что такое боль во втором смысле, набрасывая лингвистические одежды на наше знание того, что такое боль в первом смысле — одевая на наше прямое знакомство специальные чувственные, некоммуницируемые качества (таким образом, предаваясь навеки скептицизму относительно того, именуется ли одно и тоже некоммуницируемое качество, когда ваши друзья используют одно и то же слово). Представление о том, что познание в первом смысле - вид познания, проявляемого бихевиористкой проницательностью - есть «основание» (а не один из возможных антецедентов) познания во втором смысле, само является еще одним продуктом картезианской модели (Рорти, 1997:82).

Музиля «Человека без свойств». Моосбругер болен, он маньяк, совершивший серийные убийства, однако он не полностью сумасшедший, он достаточно рационален, чтобы объяснять самому себе, что Нечто приказывает ему убивать, он сам себя считает жертвой этого Нечто. Согласно западной юридической логике, Моосбругер, безусловно, виновен, поскольку основой этой логики является традиционное картезианское отношение к индивиду как к человеку разумному, совершающему поступки на основании своих выводов и своих желаний и полностью за них отвечающих.

Однако кого судить в случае с Моосбругером, если не он контролирует свои поступки - неужели загадочное Нечто? Правоверный рационалист решит, что или Моосбругер сумасшедший, просто он сам не знает об этом и его надо лечить, или он лжет и его надо судить.

Как представляется, здесь присутствует не только юридическая коллизия, не даром эта проблема так важна для Музиля, наиболее ярко описавшего столкновение западного рационализма с нарождающимся иррационализмом, уже провозглашенным Шопенгауэром и Ницше.

Условно говоря, с такой позиции можно провозгласить, что Гитлер не виновен, поскольку все, что он сделал, был его Wollen, который он был не в силах изменить. Можно предположить, что именно подобное развитие своей концепции предвидел Витгенштейн, когда, как пишут Малькольм и Крипке, вдобавок к «внутренней» атаке на «индивидуальный» язык, он предпринял также и внешнюю, поставив под сомнение само существование «идивидуальных» сознаний в том виде, в котором оно считалось догмой в картезианской философии и психологии.

Как говорилось в первой главе, вдобавок к дуализму разума-тела, Декарт постулировал своего рода эмпирико-трансцендентальную двойственность внутри уже res cogitans. Модель человеческого разума

Декарта - это своего рода ассиметричная комбинация «божественного» разума - внутри нас и человеческих желаний, волений, смятений. Рецепт Декарта прост - очищать путем непрестанного познания божественных идей свой разум до состояния, когда «человеческая» его составляющая сведется, практически, к нулю. Эта оптимистическая модель становится зловещей если, следуя иррационализму Шопенгауэра, Ницше и др., лишить трансцендентную составляющую человеческого ego его божественных качеств, в первую очередь - божественной мудрости и доброты, превратив ее в Нечто, субстанциальную Волю по ту сторону добра и зла.

Соответственно, оставшаяся «человеческая» часть разума действительно становится послушным исполнителем, жертвой, как и думал о себе Моосбругер и ему подобные. Витгенштейн атакует именно такую, дуалистичную модель сознания.39

39 В этой связи очевидна преемственность критики Витгенштейна взглядам Юма на ego Декарта: «Существуют философы, воображающие, будто мы ежеминутно непосредственным образом осознаем то, что называем своим Я; будто мы ощущаем и его существование, и непрерывность этого существования и будто наша уверенность как в его совершенном тождестве, так и в его простоте выше той очевидности, которую могло бы дать нам демонстративное доказательство. Самое сильное ощущение, самая пылкая страсть, говорят они, не только не нарушают этой уверенности, но лишь сильнее укрепляют ее, открывая нам свое влияние на я при посредстве вызываемого ими страдания или наслаждения. Пытаться найти добавочное доказательство этого положения значило бы ослабить его очевидность, ибо никакое доказательство не может быть выведено из факта, который мы так непосредственно сознаем; а коль скоро мы не сомневаемся в нем, мы уже ни в чем не можем быть уверенными. К несчастью, все эти положительные утверждения противоположны тому самому опыту, который приводится в качестве их доказательства, и у нас нет идеи нашего я, которая получилась бы вышеобъясненным путем. Что касается меня, то, когда я самым интимным образом вникаю в нечто, именуемое мною своим я, я всегда наталкиваюсь на то или иное единичное восприятие тепла или холода, света или тени, любви или ненависти, страдания или наслаждения. Я никак не могу уловить свое я как нечто существующее помимо восприятия никак не могу подметить ничего, кроме какого-либо восприятия. если же кто-нибудь после серьезного и непредубежденного размышления будет все же думать, что у него иное представление о своем я, тоя должен буду сознаться, что не могу дальше спорить с ним; я могу лишь допустить, что он так же прав, как и я, и что мы существенно отличаемся друг от друга в данном отношении. Он, быть может, и сознает в себе нечто простое и непрерывное, которое и называет своим я, тогда как я уверен, что во мне такого принципа нет» (Юм, 1996:297).

Антикартезианский пафос Витгенштейна может быть усмотрен еще в «Трактате», например, в следующих пассажах: «Не существует мыслящего, представляющего субъекта», «Субъект не принадлежит миру, а представляет собой границу мира. Где в мире найти метафизический субъект? Ты скажешь, что это в точности подобно ситуации с глазом и полем зрения. Но в действительности ты не видишь глаза, и Ничто в поле зрения не позволит тебе сделать вывод, что оно видится глазом» (Витгенштейн, 1994).

Определенной программой звучит и его пассаж из «Заметок к лекциям об индивидуальном переживании и чувственных данных»: «Упразднить идею Эго, обитающего в теле» (Витгенштейн, 2002:70). Этот пафос, как представляется, унаследован Витгенштейном и от антикартезианства Райла, прямо призывавшего к «низложению» ego Декарта - этого «духа в машине».

В «Исследованиях» аргумент Витгенштейна против индивидуальных сознаний разворачивается на примере обладания болью. Вопрос ставится следующим образом - как относятся слова к ощущениям, например слово «боль» к самой боли. Например, ребенок упал и кричит, выражая, таким образом, свою боль. Родители, утешая, учат его восклицаниям и выражениям, описывающим боль. Значит ли это, что слово «боль» означает крик? Витгенштейн считает, что слово замещает крик, но не означает его: «как же я тогда могу стремиться к тому, чтобы втиснуть язык между болью и ее выражением? Насколько мои ощущения индивидуальны? Да ведь только я могу знать, действительно ли у меня что-то болит, другой может об этом лишь догадываться. Это, с одной стороны, неверно, с другой - бессмысленно. Если слово «знать» употребляется как обычно (а как еще мы должны его употреблять!), то другие люди очень часто знают, когда я испытываю боль. Да, но не столь достоверно, как я знаю это сам! О себе вообще нельзя сказать (разве что в шутку): я знаю, что мне больно. Что бы это должно было означать помимо того, что я испытываю боль?» (Витгенштейн, 2003:348).

Иными словами, есть мне больно, я или кричу или говорю «мне больно» (надо сказать, что в европейских языках, чья грамматическая структура обусловлена связками «обладания», эта проблема смотрится куда более выпуклой, например, англ. I have a headache - дословно на русский «я имею головную боль» или нем. Ich habe Kopfschmerzen).

Что же это такое - «я», которому больно? С таким же успехом, как говорит Витгенштейн, мы можем сказать «камню больно». Сознание, в данном случае натыкается на такую преграду, которою можно осознать, но невозможно высказать. Грамматическая структура нашего языка оказывается настолько антропоцентрической, что любой скепсис относительно сущности, стоящей за местоимением первого лица единственного числа разрушает этот язык, лишает его основообразующего правила, отбрасывая наше сознание к бездне сомнений относительно того «Кто мы есть?» уже без всякой надежды на создание условно -двойственного картезианского конструкта.

Как представляется, есть два выхода из подобных сомнений: первый, свойственный западному мышлению — все - таки попытаться описать сущность я, создав для этого новый, не антропоцентрический язык, наподобие языка Хайдеггера и постхайдеггеровских феноменалистов. Проблема, здесь, однако, в том, что этот язык все больше и больше приближается к утопии «индивидуального» языка Витгенштейна - каждый философ данного направления, пытаясь выразить невыразимое, обречен на конструирование грамматических конструкций, понятных, пожалуй,

40 только ему самому, с точки зрения его индивидуального «правила».

40 В качестве примера можно привести выдержку из сочинения известного хайдеггерианца Фридриха-Вильгельма фон Херманна «Фундаментальная онтология языка»: «Фундаментальная онтология представляет собой онтологический анализ того фундаментального измерения, которое зовется вот-бытием (Dasein), вот - бытием в человеке. Вот - бытие в человеке есть бытие этого вот

Вторым путем может быть предложение Витгенштейна считать, что сущность всего лишь дериват грамматики {«сущность ярко выражается в грамматике», «о том, какого рода объектом является нечто, дает знать грамматика (теология как грамматика)» (Витгенштейн, 2003:386) и любое намерение проникнуть внутрь сущности средствами языка обречено на вечные блуждания в лабиринтах языка.

Это уже совсем другая «языковая игра». Ее правила можно обозначить, например, известной даосской мудростью, что Дао, которое определяется словами, уже не есть Дао, или грустной констатацией большого поклонника Витгенштейна К. Кастанеды: «Слабая сторона слов в том, что они заставляют нас чувствовать себя осведомленными, но, когда мы оборачиваемся, чтобы взглянуть на мир, они всегда предают нас, и мы опять смотрим на мир как обычно, без всякого просветления» (Кастанеда, 2001:454). des Da). Бытие подразумевает бытие в качестве экзистенции, стало быть, способ бытия человека. Вот вот — бытия в человеке именует разомкнутость, проясненность, просвет - не только разомкнутость и просвет бытия как экзистенции, но вместе с тем и разомкнутость бытия и возможных бытийных родов сущего, которым человек не является, но к которому он всегда как- либо относится. Как бытие человека экзистенция, во - первых, есть понимание себя самой, понимание собственного бытия. Мое бытие как экзистенция заключает в себе понимание себя самого; оно есть только так, как оно есть - способом самопонимания. Во - вторых, экзистенция как бытие человека есть понимание бытия, которое являет собой не бытие человека, не мое собственное бытие, но бытие того, к чему я отношусь. Понятность, в которой удерживается, с одной стороны, мое собственное бытие как экзистенция и, с другой стороны, бытие иных бытийных родов, подобна разомкнутости и проясненности. Экзистенция как разомкнутость ее самой и размокнутость бытия того, к чему я как человек отношусь на основе своей экзистенции, суть всегда только способом исполнения. Самостную размокнутость экзистенции и конституирующих ее способов бытия мы называем самостно-экстатичной размокнутостью» и т.д. (Ф-X фон Херрман, 2001:10).

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Проблемы семантики и теории значения, как мы показали в нашем исследовании, не могут ограничиваться узкоспециальными лингвистическими, логическими и логико-философскими исследованиями. Это, в первую очередь, определено самим объектом исследования -сознанием человека. Рассматриваемая в первой главе проблема смешения mind и cognition в европейской философской традиции может служить примером двух основных подходов к осмыслению феномена человеческого мышления.

Первый рассматривает мышление преимущественно как cognition — целенаправленный дискретный процесс, оперирующий ментальными образами - репрезентациями. Предельная узость данной трактовки не устраивает тех исследователей, которые, как, например, Маргарет Боден говорят о неправомерности редукции сознания человека, обозначаемого в англоязычной традиции термином Mind, до функций логического мышления.

Термин Mind в английском языке гораздо шире по значению, чем cognition, обозначая «разум» вообще, что не привязывает его к определению только процесса целенаправленного человеческого познания - мышления, понимаемого в терминах некой программы в биологическом компьютере — мозге. Однако, как представляется, разрешение данной проблемы кроется не в терминологическом споре, а в проявлении фундаментальной непроясненности европейской гносеологией проблемы разума-сознания.

Первый подход к определению когниции базируется, по преимуществу, на признании за мышлением статуса компыотационного, вычислительного процесса, в ходе которого достигаются ответы на заданные человеку или | компьютеру вопросы или решения поставленных задач. Осуществление процесса достигается путем интерпретации исходных данных, когда такими • данными являются символы или разные типы репрезентаций. При этом процесс обработки данных - компьютация нередко приравнивается к ментальной деятельности мозга, а сам мозг считается физической вычислительной машиной «биологическим компьютером».

Философской базой такого подхода можно считать уходящее в античную эпистемологию постулирование особого «высшего» мира ментального, источника истинного знания, истинного в силу своей «автономности» от изменчивого реального мира - объекта мнения, и ^ представление о познании как отражении ментальных форм и образов, онтологически первичных по отношению к акту познания. Эта концепция, теологически «адаптированная» христианской теорией познания, оставалась незыблемой даже в бурную эпоху рационализма и возникновения европейской «новой философии». Более того, именно картезианская интерпретация данной концепции с вытекающим следствием, что языки отличаются не более чем разной фонетической оболочкой, облекающей божественные, «универсальные», и поэтому истинные, понятия, стала ® важнейшим философским обоснованием идей «универсального языка», синтезировавших принципы рационализма с господствующей со времен схоластической философии логической грамматикой.

Соответственно, основной вопрос, который интересовал нас во второй главе исследования может быть сформулирован следующим образом - может ли КН, являющаяся продуктом конкретной эпистемологической традиции, определяющей познание и мышление в терминах отражения Универсального и Автономного Знания, дать ответы на многие сложнейшие вопросы о сущности сознания. Мы пришли к отрицательному ответу - проблемы, ставшие перед КН в силу усложнения задач, решаемых базовой ее наукой

ИИ, остаются нерешенными, во многом, по причине нежелания когнитивистов, по сути, имплицитно принявших трансцедентную концепцию познания, заняться метапроцедурой пересмотра своих эпистемологических оснований. В лучшем случае, ответ на вызов очевидных фактов несоответствия теории и реальности состоит в гипостазировании все новых и новых предельных ментальных сущностей - понятий, концептов, фреймов, пропозиций и т.д., что, по нашему мнению, создает всего лишь видимость развития КН.

В этой связи, нами была рассмотрена другая традиция изучения семантики и сознания - многочисленные концепции познания, выработанные аналитической философией сознания второй половины двадцатого века и связанные с критикой основ объективистской эпистемологии. Именно в рамках ФС были даны варианты разрешения проблем, связанных с элиминацией трансцендентного объекта знания, например, проблемы невозможности интерсубъективной коммуникации в условиях отсутствия «объективного» значения. Концепции Дж. Лакоффа и Д. Дэвидсона, по разному подходя к вопросу об ограничителях релятивизма, особенно актуальных после работ У. Куайна, посвященных онтологической относительности и радикальной недоопределенности перевода, могут считаться удачным примером разрешения этой проблемы.

Одна из самых серьезных и аргументированных атак на традиционную эпистемологию и базирующуюся на ней теорию значения была дана Людвигом Витгенштейном в его «Философских исследованиях». Эта критика известна как «скептический парадокс» Витгенштейна о невозможности личного языка. Критикуя традиционную, «августианскую», концепцию значения австрийский философ выделяет три основных ее постулата: 1) значение выражений первоначально усваивается остенсивно 2) оно закрепляется индуктивно 3) правильное закрепление подтверждается внешним или публичным критерием.

Релятивистские атаки Куайна были направлены на первый критерий, мысленные эксперименты Патнэма критиковали третий, однако, ни Куайн, ни Патнэм не ставили под сомнение сам принцип индуктивной процедуры, базирующейся на постулировании общего закона - правила, согласно которому собираются частные случаи употребления языка и тот факт, что каждое конкретное выражение в настоящем может иметь несколько значений, не позволяет зафиксировать соответствие или несоответствие частного употребления предыдущему языковому опыту.

Витгенштейн, вместе с Гудменом, сомневается в существовании некоего метафизического, надязыкового принципа - правила, якобы, регулирующего наше употребление языка. Согласно Витгенштейну, нет никакого факта, указывавшего бы на существование такого правила, кроме нашей в этом иррациональной уверенности.

Основным принципом решения скептического парадокса Витгенштейн предлагает считать замену «дискредитированных» всевозможными скептическими аргументами условий истинности условиями обоснованности, которые невозможны без аппеляции ко всему языковому сообществу, к которому принадлежит говорящий.

Таким образом, Витгенштейн формулирует неметафизическую, социальную концепцию «значения как употребления» в рамках широкой метафоры «языковой игры». Можно утверждать, что метафора «языковой игры» для философа не является еще одним рациональным способом объяснения возможности интерсубъективной коммуникации в пострационалистический период философии. Эта метафора передает, скорее, общий мистико-скептический настрой Витгенштейна относительно всех рациональных попыток проникновения средствами языка внутрь сознания, этим языком обусловленного.

Основным объектом изучения, таким образом, становятся не некие онтологические и рационально эксплицированные сущности, будь то

Абсолютная Истина, «семантические примитивы», пропозиции и т.д., а иррациональная суть человека, его Wollen, единственной и сущностной характеристикой которого можно назвать то, что «приводя в движение» всевозможные языковые игры, оно само не может служить полноценной фигурой ни в одной из них, поскольку, в отличие от всех других «поименованных» фигур, за ним ничего не стоит, кроме него самого.

Концепция Витгенштейна подводит некий итог развитию традиции европейской философской семантики. Вместе с тем, было бы наивно считать тематику ТЗ закрытой, наоборот, перед исследователями открываются перспективы создания единой и непротиворечивой ТЗ41. Можно предположить, что эта задача станет важнейшей в философских, семантических и лингвистических исследованиях нового, XXI века. Хотелось бы надеяться, что важность проблемы подвигнет ученых преодолеть, наконец, некую междисциплинарную отчужденность, поскольку феномен человеческого сознания может быть описан только с привлечением методов различных гуманитарных и точных наук.

41 Понимание перспективности движения именно в эту сторону уже заметно у многих исследователей, как пример, интересная статья Flanagan О. Prospects for unified theory of consciousness or, what dreams are made of // Problems in mind. Reading in contemporary philosophy of mind. Jack S. Crumley II. University of San-Diego. Mayfield publishing company. Mountain view, California. London - Toronto, 1999.-C. 599-611.

Список научной литературыВерхотуров, Анатолий Викторович, диссертация по теме "Онтология и теория познания"

1. Алексеева И.А. Человеческое знание и его компьютерный образ. М.: ИФРАН, 1993.-218 с.

2. Аристотель. Сочинения: В 4 т. М.: Мысль, 1975 - 1984. 4 т.

3. Арно А., Лансо К. Грамматика общая и рациональная. М.: Прогресс, 1990.-272 с.

4. Арно А., Николь П. Логика или искусство мыслить. М.: Наука, 1991. -413 с.

5. Арутюнова Н.Д. Предложение и его смысл. М.: Наука, 1976. - 383 с.

6. Аскольдов С. А. Концепт и слово // Русская словесность. — М.: Academia, 1997. С. 267-280.

7. Асмус В.Ф. Декарт. М.: Политическая литература, 1956. - 370 с.

8. Бахтин М. Автор и герой: К философским основам гуманитарных наук. -СПб: Азбука, 2000. 332 с.

9. Бирюков Б.В., Е.С. Геллер. Кибернетика в гуманитарных науках. М.: Наука, 1973-382 с.

10. Ю.Бирюков Б.В. Готтлоб Фреге: современный взгляд // Логика и логическая семантика: Сборник трудов: Учебное пособие для студентов вузов М., 2001. С. 8-63.

11. И.Болдырев Н.Н. Когнитивная семантика (Курс лекций по английской филологии). Учебное пособие. Тамбов: Изд-во Тамбовского ун-та, 2000. - 124 с.

12. Болдырев Н. Н. Концепт и значение слова // Методологические проблемы когнитивной лингвистики: научное издание. Воронеж: Изд-во Воронежского гос. ун-та, 2001. С. 25 - 36.

13. Болинджер А. Атомизация значения // Новое в зарубежной лингвистике. 1981.-Вып. 10.-С. 33-48.

14. М.Будагов Р.А. История слов в истории общества.- М.: Просвещение, 1971. -269 с.

15. Вежбицкая А. Язык, культура, познание. М.: Русские словари, 1997. -416 с.

16. Вежбицкая А. Семантические универсалии и описание языков. М.: Языки русской культуры, 1999. - 776 с.

17. Винер Н. Кибернетика, или управление и связь в животном и машине // Информационное общество. М., 2004. С. 45-221.

18. Винник Д.В. Сознание как проблема в современной философии и науке // Философия науки. 4 (15). Новосибирск. СО РАН. Институт философии и права, 2002. С. 21-37.

19. Витгенштейн Л. Философские работы: В 2 ч. М.: Гнозис, 1994. Ч. 1. - 520 с.

20. Витгенштейн Л. Заметки к лекциям об индивидуальном переживании и чувственных данных // Язык, истина, существование. Томск, 2002. С. 63108.

21. Витгенштейн Л. Философские исследования // Языки как образ мира. М.1. СПб, 2003. С. 220-549.

22. Войшвило Е.К. Понятие. М.: Изд-во Московского университета, 1967. -285 с.

23. Войшвило Е.К. Понятие как форма мышления. Логико -гносеологический анализ. М., 1989. - 200 с.

24. Волков А.Г. Язык как система знаков. М.: Иностр. литература, 1959. -382 с.

25. Вригг Г.Х. фон. Логико-философские исследования: Избр. труды: М.: Прогресс, 1986.-600 с.

26. Гируцкий А.А. Общее языкознание. Минск: Тетра Системе, 2001. - 295 с.

27. Гудмен Н. Способы создания миров. М.: Идея - Пресс, Логос, Праксис, 2001.-376 с.

28. Гуссерль Э. Логические исследования. Картезианские размышления. Кризисе европейских наук и трансцедентальная феномеменология. Кризис европейского человечества и философии. Философия как строгая наука -Минск.: Харвест, М.: ACT, 2000. 752 с.

29. Даммит М. Истина. // http://www.philosophv.ru

30. Декарт Р. Сочинения: В 2 т. М.: Мысль, 1989. 2 т.

31. Дэвидсон Д. Об идее концептуальной схемы. http://www.philosophv.ru\library\davidson\schem.html

32. Звегинцев В. Зарубежная лингвистическая семантика последних десятилетий // Новое в зарубежной лингвистике. 1981. Вып. 10. - С. 5-32.

33. Иванов Д. Общество как виртуальная реальность // Информационное общество. М., 2004. С. 355-428.

34. Карнап Р. Значение и необходимость. М.: Иностр. литература, 1959. -382 с.

35. Касевич В. Б. О когнитивной лингвистике // Общее языкознание и теория грамматики. СПб, 1998. С. 14-21.

36. Кастанеда К. Активная сторона бесконечности. Колесо времени. М.: Эксмо - пресс, 2001. - 339 с.

37. Катц Д. Семантическая теория // Новое в зарубежной лингвистике. 1981. -Вып. 10.-С. 33-48.

38. Колмогоров А. Автоматы и жизнь // Информационное общество. М., 2004. С. 285-313.

39. Королев К. Универсальный язык и универсальная письменность: в погоне за мечтой // Информационное общество. М., 2004. С. 549-566.

40. Крафт В. Венский кружок. Возникновение неопозитивизма. М.: Идея-Пресс, 2003.-224 с.

41. Крипке С. А. Витгенштейн о правилах в индивидуальном языке. Томск: Изд-во Том. ун-та, 2005. - 151 с.

42. Куайн У. Две догмы эмпиризма // С точки зрения логики: 9 логико-философских очерков. Томск, 2003. С. 24-49.

43. Куайн У. Слово и объект. М.: Логос. Праксис, 2000. - 385 с.

44. Куайн У. О том, что есть // С точки зрения логики: 9 логико-философских очерков. Томск, 2003. С. 7-24.

45. Куайн У. Проблема значения в лингвистике // С точки зрения логики: 9 логико-философских очерков. Томск, 2003. С. 49-65.

46. Куайн У. Эпистемология натурализованная // Слово и объект. М., 2000. С. 368-385.

47. Кубрякова Е.С. и др. Краткий словарь когнитивных терминов. М.: Изд-во МГУ, 1995.-400 с.

48. Кюнг Г. Онтология и логический анализ языка. М.: Дом интеллектуальной книги, 1999. - 219 с.

49. Ладов В.А., Суровцев В.А. Витгенштейн, Крипке и «следование правилу» // Витгенштейн о правилах в индивидуальном языке. Томск, 2005. С. 133151.

50. Ладов В.А. Принцип доверия в философии языка Д. Дэвидсона // Летняя философская школа «Голубое озеро-2005». Наука и философия в Сибири: традиции, новации, перспективы: Мат. докл. Новосибирск, 2005. С. 6569.

51. Лакофф Дж. Мышление в зеркале классификаторов // Новое в зарубежной лингвистике. 1981.- Вып. 10. С. 33 - 48.

52. Лакофф Дж., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем // Теория метафоры. М.: Прогресс, 1990. С. 387-415.

53. Лангаккер Р. В. Модель, основанная на языковом употреблении // Вестник Московского университета. Сер. 9: Филология. 1997. N 4: С. 159-174; N 6: С. 101-123.

54. Лангакер Р. В. Природа грамматической валентности // Вестник Московского университета. Сер. 9: Филология. 1998. N 5. С. 73-111.55.

55. Лебедев М.В. Стабильность языкового значения. http://www.philosophy. Ru

56. Лебедев М.В. Эпистемологические основания условие истинностной концепции значения. - М.: Уникум-Центр, 2001. - 200 с.

57. Лебедев М.В. Философия языка на фоне развития философии. http://www.philosophy.ru/Hbrarv/misc/diskurs/lebedev.html

58. Лопатин Л.М. Философские характеристики и речи. Минск-Москва: Харвест ACT, 2000. - 496 с.

59. Макеева Л.Б.Философия X. Патнэна. // http://www.philosophy.ru

60. Максимов А.В. Когнитивизм как парадигма гуманитарно-философской мысли. М.: Российская политическая энциклопедия, 2003. - 160 с.

61. Меркулов И.П. Эпистемология. Когнитивно эволюционный подход: В 2 т. - СПб: Изд-во Русского Христианского Гуманитарного Института, 2003. 2 т.

62. Микешина Л.А. Философия познания. М.: Прогресс-традиция, 2002. -624 с.

63. Музиль Р. Человек без свойств: В 2 т. М.: Научно - издательский центр Ладомир, 1994. 2 т.

64. Найман Е.А. Лингвистика и онтология: вопрос о бытии // Картина мира. Модели, методы, концепты: Мат. докл. всероссийской междисциплинарной школы молодых ученых «Картина мира: язык, философия, наука». Томск, 2001. С. 40-45.

65. Ницше А. О пользе и вреде истории для жизни; Сумерки кумиров; Утренняя заря: Сборник. Мн.: ООО «Попурри», 1998. - 512 с.

66. Паршин П. Б. Теоретические перевороты и методологический мятеж в лингвистике XX века// Вопросы языкознания. 1996. N 2. С. 19-42.

67. Платон. Сочинения: В 3 т. М.: Мысль, 1968 - 1970. 3 т.

68. Р 69.Попович М.В. Философские вопросы семантики. Киев: Наукова Думка,1975.-299 с.• 70. Поппер К. Логика и рост научного знания. М.: Прогресс, 1983. - 605 с.

69. Рамсей Ф.П. Философские работы. Томск: Изд-во Том. ун-та, 2003. -216 с.

70. Рассел Б. Философия логического атомизма. Томск: Водолей, 1999. 191 с.

71. Рассел. Б. Проблемы философии. Новосибирск: Наука, 2001. - 107 с.

72. Рассел Б. Об обозначении // Язык, истина, существование. Томск, 2002. С. 7-23.

73. Рахилина Е. В. Когнитивный анализ предметных имен. М.: Русские• словари, 2000.-416 с.

74. Рорти Р. Философия и зеркало природы. Новосибирск. Изд-во Новосибирского университета, 1997. - 297 с.

75. Сепир Э. Статус лингвистики как науки // Языки как образ мира. М.1. СПб., 2003. С. 127-139.

76. Сепир Э. Грамматист и его язык // Языки как образ мира. М.-СПб, 2003. С. 139-157.

77. Скребцова Т. Г. Американская школа когнитивной лингвистики. СПб: Анатолия, 2000. - 204 с.

78. Соссюр Ф. Курс общей лингвистики. Екатеринбург: Изд-во Уральского университета, 1999. - 425 с.

79. Спиноза Б. Избранные произведения: В 2 т. М.: Политиздат, 1957. 2 т.

80. Спиноза Б. Избранные произведения. Ростов-на-Дону: Феникс, 1998. -604 с.

81. Степанов Ю.С. Пор Ройаль в европейской культуре // А.Арно, Лансо К. Грамматика общая и рациональная. - М., 1990. С. 38-45.

82. Степанов Ю.С. Язык и метод. М.: Языки русской культуры, 1998 - 784 с.

83. Стернин И. А. Методика исследования структуры концепта // Методологические проблемы когнитивной лингвистики: научное издание. Воронеж: Изд-во Воронежского гос. ун-та, 2001 - С. 58 - 65.

84. Субботин А.Л. Логика Пор-Ройаля и ее место в истории логики. // А.Арно, Николь П. Логика или искусство мыслить. М., 1991. С. 391-405.

85. Суровцев В.А. Логический атомизм: источники и перспективы одной коллизии // Рассел Б. Философия логического атомизма. Томск, 1999. С. 180-192.

86. Суровцев В.А. Автономия логики: Источники, генезис и система философии раннего Витгенштейна. Томск.: Изд-во Том. ун-та, 2001 - 306 с.

87. Талми Л. Отношение грамматики к познанию // Вестник Московского университета. 1999. N1. С. 91-115.

88. Телия В.Н. Русская фразеология: Семантический, прагматический и лингвокультурологический аспекты. М.: Школа Языки русской культуры, 1996-288 с.

89. Теплов Л.П. Очерки о кибернетике. М.: Моск. рабочий, 1963. - 415 с.

90. Тьюринг А. Могут ли машины мыслить? // Информационное общество. М., 2004. С. 221-285.

91. Уорф Б.Отношение норм поведения и мышления к языку // Языки как образ мира. М.-СПб, 2003. С. 157-202.

92. Уорф Б. Наука и языкознание // Языки как образ мира. М.-СПб, 2003. С. 202-220.

93. Филлмор Ч. Основные проблемы лексической семантики // Новое в зарубежной лингвистике. 1983. Вып. 12. - С. 74-122.

94. Философский энциклопедический словарь / Гл. ред. J1. Ф. Ильичев. М.: Советская энциклопедия, 1983. 839 с.

95. Фоллесдал Д. Аналитическая философия: что это такое и почему этим стоит заниматься? // Язык, истина, существование. Томск, 2002. С. 225229.

96. Фреге Г. О смысле и значении // Логика и логическая семантика: Сборник трудов. М., 2001. С. 230-247.

97. Фрумкина P.M. Концептуальный анализ с точки зрения лингвиста и психолога // Научно техническая информация. 1992. - Сер. 2. № 3. - С. 13-36.

98. Фрумкина Р. Н. Психолингвистика. М.: Академия, 2001. 315 с.

99. Хабаров И.А Философские проблемы семиотики. М.: Высшая школа, 1978.-159 с.

100. Хайдеггер М. Бытие и время. М.: Ad Marginem, 1997. - 451 с.

101. Хейзинга Й. Homo ludens (человек играющий). М.: Эксмо - Пресс, 2001.-352 с.

102. Херманн Ф.-В. Фундаментальная онтология языка. Минск: Пропилеи, 2001.- 168 с.

103. Хинтикка Я. Логико Эпистемологические исследования. - М., 1980. -447 с.

104. Хомский Н. Язык и мышление. М.: МГУ, 1972. - 122 с.

105. Хофштадтер Д. Гедель, Эшер, Бах: эта бесконечная гирлянда. Метафорическая фуга о разуме и машинах в духе Льюиса Кэролла. -Самара: Бахрах М, 2001. - 752 с.

106. Цидин А.А. Язык и мир: проблема указания объектов // Картина мира. Модели, методы, концепты: Мат. докл. всероссийскоймеждисциплинарной школы молодых ученых «Картина мира: язык, философия, наука». Томск, 2001. С. 47-52.

107. Ченки А. Семантика в когнитивной лингвистике // Фундаментальные направления современной американской лингвистики. М., 1997. С. 340369.

108. Чудинов А. П. Россия в метафорическом зеркале: Когнитивное исследование политической метафоры (1991 2000). - Екатеринбург: Урал. гос. пед. ун-т, 2001. - 238 с.

109. Шеннон Клод Э. Современные достижения теории связи // Информационное общество. М., 2004. С. 23-41.

110. Шеннон Клод Э. Некоторые задачи теории информации // Информационное общество. М., 2004. С. 41-45.

111. Шопенгауэр А. Мир как воля и представление Мн.: ООО «Попурри», 1998. Т. 1.- 688 с.

112. Эко У. Отсутствующая структура. СПб: Symposium, 2004. - 543 с.

113. Юм Д. Сочинения: В 2 т. М.: Мысль, 1996. 2 т.

114. Язык и мышление: Сборник статей.- М.: Прогресс, 1986. 416 с.

115. Ayer A. From Sceptisism and certainty // Reading in epystemology. Jack S. Crumley II. University of San-Diego. Mayfield publishing company. Mountain view, California. London Toronto, 1999. C. 38-48.

116. Benacerraf P. Frege: The Last Logicist // Midwest Studies In Philosophy. VI. Minneapolis, MN, 1981. C. 17-35.

117. Boden M. The Philosophy of Cognitive Science // Philosophy at the new Millenium. Edited by Antony O' Hear. Cambridge university press, 2001. C. 209-227.

118. Clark. A. Being there // A. Clark. And D.J. Chalmers. The extended mind, analysis, 58. 1998. C. 7-19.

119. Crumley II Jack S. Preface // Problems in mind. Reading in contemporary philosophy of mind. Jack S. Crumley II. University of San-Diego. Mayfieldpublishing company. Mountain view, California. London Toronto, 1999. C. 56.

120. Dennett D. A cure for the common code? // Problems in mind. Reading in contemporary philosophy of mind. Jack S. Crumley II. University of San-Diego. Mayfield publishing company. Mountain view, California. London -Toronto, 1999. C. 267-277.

121. Descartes R. Meditations II, VI // Problems in mind. Reading in contemporary philosophy of mind. Jack S. Crumley II. University of San-Diego. Mayfield publishing company. Mountain view, California. London -Toronto, 1999. C. 22-33.

122. Fauconnier G. Domains and connections // Cognitive Linguistics. 1990. Vol. 1,N l.C. 151-174.

123. Fodor J. The mind body problem // Problems in mind. Reading in contemporary philosophy of mind. Jack S. Crumley II. University of San-Diego. Mayfield publishing company. Mountain view, California. London -Toronto, 1999. C. 118-129.

124. Goldstein L. How Original a Work is the Tractatus Logico-Philosophicus? // Philosophy. № 77. 2002. C. 421-446.

125. Jackendoff R. Conceptual semantics and cognitive linguistics // Cognitive Linguistics. 1996. Vol. 7, N 1. C. 93-129.

126. Langacker R. W. An overview of cognitive grammar // B. Rudzka-Ostyn (ed.). Topics in cognitive linguistics. Amsterdam; Philadelphia, 1988. C.3-48.

127. Peacocke C. The Theory of Meaning in Analytical Philosophy // Contemporary Philosophy. A New Survey. Vol. I, Martinus Nijhoff Publishers, The Hague/Boston/London, 1981. C. 35-56.

128. Popper Karl R. Knowledge and the body mind problem. In defense of interaction. Ed. By Notturno M.A. London - New - York, 1994 - 118c.

129. Popper Karl R., John C. Eccles. The self and its brain. An argument for interaction. London- New-York. Routledge, 1998 -214 c.

130. Putnam H. The meaning of «meaning» // Problems in mind. Reading in contemporary philosophy of mind. Jack S. Crumley II. University of San-Diego. Mayfield publishing company. Mountain view, California. London -Toronto, 1999. C. 279-285.

131. Quine W.V. Indeterminacy of Translation Again // The Journal of Philosophy. 1987. vol. LXXXIV, № 1. C. 5-10.

132. Quinton A. The rise, the fall and rise of epistemology // Philosophy at the new Millenium. Edited by Antony O1 Hear. Cambridge university press, 2001. -244 c.

133. Random house unabridged dictionary. Random house. N. Y., 1993. 2478 c.

134. Ryle G. Knowing what and knowing that // Problems in mind. Reading in contemporary philosophy of mind. Jack S. Crumley II. University of San-Diego. Mayfield publishing company. Mountain view, California. London -Toronto, 1999. C. 45-48.

135. Searle J. Can computers think ? // Problems in mind. Reading in contemporary philosophy of mind. Jack S. Crumley II. University of San-Diego. Mayfield publishing company. Mountain view, California. London -Toronto, 1999. C. 373-377.

136. The semantic conception of truth and the foundations of semantics / Alfred Tarsky. /http://www.ditext.com/tarski/tars ki.html

137. Twentieth century analytic philosophy. Avrum Stroll. Columbia university press. New-York, 2000 126 c.

138. Weinreich U. On semantics. USA: Pennsylvania Press, 1980 - 420 c.