автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: Культура, текст и автор в творчестве Константина Вагинова

Полный текст автореферата диссертации по теме "Культура, текст и автор в творчестве Константина Вагинова"

На правах рукописи

{¿Л,"?**

Козюра Евгений Олегович

Культура, текст и автор в творчестве Константина Ваганова

Специальность 10.01.01 -русская литераяура

Автореферат

диссертации на соискание учёной степени кандидата филологических наук

Воронеж - 2005

Работа выполнена в Воронежском государственном университете

Научный руководитель - доктор филологических наук,

профессор Фаустов Андрей Анатольевич

Официальные оппоненты: доктор филологических наук,

профессор Магомедова Дина Махмудовна

кандидат филологических наук, доцент Иваньшина Елена Александровна

Ведущая организация - Удмуртский государственный университет

Защита состоится 23 ноября_2005 г.. в часов на заседании

диссертационного совета Д 212.038. 14 при Воронежском государственном университете по адресу: 394006, г. Воронеж, пл. Ленина, 10, аудитория 14.

С диссертацией можно ознакомиться в научной библиотеке Воронежского государственного университета.

Автореферат разослан /О 2005 г.

Учёный секретарь у л л

диссертационного совета (f Бердникова O.A.

¿006 - у

/7 4(6

Творчество K.K. Вагинова (1899-1934). многие годы бывшее объектом интереса лишь единичных исследователей, в настоящее время вызывает все больший и больший интерес ученых-филологов. Самые разнообразные стороны вагановского творчества рассматривали в своих работах JI.H. Чертков, Т.Л. Никольская, А.Г. Герасимова, О.В. Шиндина, С.М. Панич, A.J1. Дмитренко, Е.А. Подшивалова, М. Болотова, А. Anemone, D. von Heyl и др. Однако остается еще очень много «белых пятен». В основном внимание литературоведов привлекал (и привлекает) роман «Козлиная песнь», но очень мало исследовались лирическое творчество Вагинова, закономерности его творческой эволюции, связи с предшествующей литературой. Попыткой заполнить некоторые такие лакуны и является предлагаемая работа.

Цель данной работы - исследовать художественную интерпретацию в творчестве К. Вагинова категорий культуры, текста, автора (отчасти на фоне соответствующих символистских представлений). Цель эта предполагает решение следующих основных задач:

1) проследить закономерности структурирования и эволюции вагановского лирического субъекта;

2) обосновать логику перехода К. Вагинова от поэзии к романной прозе;

3) рассмотреть рецепцию К. Вагановым эстетических идей Вяч. Иванова;

4) сопоставить авторские стратегии К. Вагинова (в его романе «Козлиная песнь») и Андрея Белого (в его романе «Записки чудака»);

5) вскрыть «пушкинские» подтексты вагановского творчества;

6) реконструировать нумерологический код романа «Козлиная песнь»;

7) выявить основные модели авторского поведения К. Вагинова и их воплощение в романе «Козлиная песнь».

Актуальность диссертации обусловлена все возрастающим интересом к творческому наследию К. Вагинова со стороны отечественных и зарубежных ученьгх, при том, что многие общие и частные проблемы его творчества остаются неисследованными.

Научная новизна работы состоит в том, что понятия культура, текст, автор впервые применяются в качестве концептуальной системы для анализа поэзии и прозы Вагинова. Помимо этого, в работе исследуются принципиально новые аспекты взаимоотношений писателя с предшествующей литературной традицией.

Объектом и материалом исследования являются прежде всего поэзия К.. Ваганова и его роман «Козлиная песнь» (1927 - 1-я редакция, 1929 - 2-я редакция); по мере необходимости мы обращаемся и к другим прозаическим произведениям писателя. Предметом исследования выступает художественный мир Вагинова, в тех его измерениях, которые означены в теме диссертации.

Методологической базой работы послужили философские и литературоведческие разыскания в следующих областях: теория автора (М. М. Бахтин,

В. В. Виноградов, Б. О Корман, А. А. Фаустов), теория повествования (Б. А. Успенский, В. Шмид), теория художественного текста (Ю. М. Лотман, В. Н. Топоров, Т. В. Цивьян), теория интертекстуальности (К. Ф. Тарановский, О. Ронен, И. П. Смирнов, М. Б. Ямпольский, Ю. Кристева).

Теоретическая значимость диссертация заключается в анализе на материале вагиновского творчества таких ключевых для понимания духовной, филологической и литературной атмосферы начала XX века категорий, как культура, текст, автор.

Практическая значимость работы состоит в том, что ее результаты могут быть использованы при разработке вузовского курса истории русской литературы XIX - XX века, чтении спецкурсов по творчеству К. Вагинова, а также при комментировании вагиновских произведений.

Апробация работы. Диссертация обсуждена на кафедре русской литературы Воронежского государственного университета. Ее основные положения докладывались на международной научной конференции «Литература и мир идей» (Воронеж, 2003) и на заседаниях ежегодных научных сессий филологического факультета ВГУ в 2003 - 2005 гг. По теме диссертации опубликовано 5 работ.

Основные положения, выносимые на защиту:

1. Категории культуры, текста, автора являются базовыми для понимания вагиновского творчества и определения его места в литературном и философско-эстетическом горизонте современной писателю эпохи.

2. Творческая эволюция К. Вагинова обусловлена динамикой его воззрений на соотношение личности и культуры, автора и текста.

3. Поворотный этап творческой эволюции К. Вагинова - переход от лирики к романной прозе - связан с кризисом точки зрения на личность как на органическую часть культуры и формированием вгляда на культуру как на явление, неминуемо от личности отчужденное.

4. Концепция культуры, реализованная в романах К Вагинова, сложилась в результате полемического отталкивания от наследия писателей-символистов, прежде всего от эстетических идей Вяч. Иванова и, в особенности, от его учения о трагедии.

5. Предлагаемые К Вагановым модели авторского поведения противоречиво соотносятся с авторской стратегией Андрея Белого и связаны с различным решением вопроса о вненаходимости автора тексту и распределении полномочий между автором и героями.

6. Текст мыслится К. Вагановым как феномен, творимый определенным автором в рамках определенной культуры, но после своего завершения целиком отчуждающийся от них и не являющийся их репрезентацией.

7. Нумерологический код романа «Козлиная песнь» является формой выражения отношений, существующих между автором героями и культурой.

г мОЩ»' - ПИИ.^».}

. I 4»»-1' «1Г

и';

Структура работы. Диссертация состоит из Введения, трех глав, Заключения, списка использованной литературы. Библиография насчитывает 308 наименований. Общий объем диссертации составляет 207 страниц.

Основное содержание работы. Во Введении обосновывается выбор темы исследования, ее актуальность и научная новизна, анализируется отечественная и зарубежная литература о К. Вагинове, формулируются основные положения, выносимые на защиту.

В первой главе "От «осколка культуры» к «расколотому я»: лирический субъект поэзии Константина Вагинова" рассматривается эволюция вагановского лирического субъекта от первых поэтических опытов до стихов, по времени непосредственно предшествующих вагановской «большой» прозе.

Юношеские стихи Вагинова (так называемая «парчовая тетрадь» (1917)) отличаются калейдоскопическим разнообразием лирических субъектов, которые, как правило, заведомо не предполагают идентификации с автором. Значительную часть этих стихотворений составляет ролевая лирика. «Лицо», которому принадлежит текст-монолог, иногда обозначено в заглавии, но и в тех случаях, когда «субъект речи» открыто не назван, стихотворение так или иначе нацелено на создание образа некоего «я».

Монолог «я» - это своего рода самоописание, а точнее, самоконструирование. Особую модификацию подобной текстопорождающей стратегии являют произведения, в которых лирический субъект конструирует чужой образ (в форме 2-Го или 3-го лица). Автор как будто перебирает возможных лирических героев своего художественного мира.

Предлагая целую галерею «воображаемых я», «парчовая тетрадь» зачастую строит их из деталей окружающего предметного мира. А поскольку мир ранней лирики Вагинова предельно дисгармоничен, это может принимать вид нарочито примитивной оппозитивности подобных портретных зарисовок.

Дисгармония вносится в мир всеразрушающим течением времени. Вагановский текст сталкивает два контрастных состояния мира - «довременнбе» (идеальное) и теперешнее (момент распада). Точкой пересечения этих состояний оказывается запечатленный в тексте образ «я», причем здесь возможны два варианта.

В первом варианте «я» поглощено распадом, необратимо деформировано временем. Идеальный образ, к которому «я» страстно стремится, доступен ему лишь в виде воспоминания, мечты или галлюцинации.

Во втором варианте даже под разрушающим воздействием времени вещная среда существования сохраняет неистребимое «ядро» идеала. А «я» выступает в роли его хранителя, пребывая словно в ином времени и заключая внутри себя свернутое прошлое.

Юношеская лирика отражает поиск Вагиновым «действующего лица», наиболее адекватного созданному им мифу о распадающемся мире. Из разнообразных вариантов поэт предпочел один, получивший детальную разработку в текстах последующих лег.

В стихотвореном сборнике «Путешествие в хаос» (1921) изменяются как образ мира, так и образ лирического «я». Мир предстает уже не просто раз-

лагающимся в потоке времени - он агрессивно уничтожается силами хаоса. И лирический субъект, плоть от плоти мира, также описывает себя находящимся на грани уничтожения. Но в то же время личность «до последнего» не перестает осознавать свою принадлежность исчезающей на глазах трансцендентной реальности культуры.

Другой принципиально важный для Вагинова сюжет наиболее развернуто представлен в «Поэме квадратов» (1922), детальный анализ которой позволяет наглядно убедиться в драматизме взаимоотношений вагановского лирического «я» с миром культуры.

«Я» вполне осознает свое «небесное» происхождение, но осознает и непреодолимый разрыв с высотой. Примечательно, что, ощущая себя обломком, лирический субъект не может определить то целое, от которого он «отломился». Альтернативой такой субъектной позиции выступает женское ты, сохраняющее «иконическую» связь с целым.

Женщина входит в поэму в качестве средоточия разветвленной системы эквивалентностей и противопоставлений. Наиболее эксплицитно отождествление женщины с жизнью. Однако соотнесена она также и со статуей, которая в авторской мифологии Вагинова тесно связана со смертью. И этим «раздвоение» женщины не исчерпывается: она оказывается еще и богиней, Венерой, существом бессмертным. Женщина соединяет мир людей с миром мертвых и миром богов.

Соответственно, глубинной коллизией «Поэмы квадратов» является переживание онтологического разрыва между лирическим Я и женским. Эта коллизия проецируется на скрытый претекст поэмы - пушкинский «Бахчисарайский фонтан». Самоощущение лирического субъекта - самоощущение «осколка» ушедшей культуры. Он утратил связь с прошлым и не находит (и не может найти) места в наступившем. И в женском видит посредничающее начало, благодаря которому можно вновь подключиться к утраченной полноте, «влиться» в исток. Однако женское доступно герою лишь в расщепленном виде: его духовная и плотская составляющие не соприкасаются, а потому полноценный контакт с ним невозможен.

Будучи не в силах достичь целого, субъект обретает материальное воплощение, «делясь» на части, которые, как будто бы захватывая себе участки жизненной материи (плоскости), на деле ими лишь притягиваются. Субъект существует в различных частичных формах, которые не могут соединиться, чтобы образовать для него монолитную форму. Он расколот на ипостаси, отделившиеся и зажившие собственной жизнью. Стремление стать частью целого, обрести единство с жизнью приводит к распаду «я».

Культура прошедших эпох, свое родство с которой постулировал вагановский лирический субъект, постепенно начинает представать все более и более отчужденной от него. Один из этапов такого отчуждения фиксирует стихотворение «Крутым быком пересекая стены...» (1923). Попытка «оживления» стиха, медиатора между прошлым и настоящим, приводит к тому, что за ним обнаруживается чуждый, враждебный, даже разрушительный для лирического субъекта голос.

С голосом связан и другой аспект отношений «я» и культуры, запечатленный в стихотворении «Под гром войны тот гробный тать...» (1923). Поэт в нем уподоблен разорителю могил. Но намерения вагановского гробиого татя противоположны целям обычных разорителей: он хотел бы поместить под могильную плиту себя самого, семиотизировать свое тело, чтобы тем самым войти в мир ушедшей культуры. И тело действительно получает «культурную» оболочку, состоящую из хрипящих «осколков» старого мира. Из этих хрипов и «синтезируется» голос.

При этом, однако, лирический субъект оказывается, в любом случае, в проигрыше Лишившись голоса, он полностью переходит во власть тлена, но «воссоединение» для него губительно в еще большей степени. Вызывая к жизни голоса, больше ему не принадлежащие, обретшие свое место в культурном пространстве, субъект словно держит это пространство всегда открытым. Оставаясь «по эту сторону», он тем не менее подтверждает существование «иного мира» и даже поддерживает иллюзию его потенциальной проницаемости. Но граница «инобытия» приоткрывается лишь на миг, совпадающий с разрывом «героя» и голоса. И субъект затем с неизбежностью отбрасывается в тлен и пустоту.

Рассмотренное стихотворение затрагивает два круга вопросов: отношения между личностью и культурой и природа творчества. Трактовка культуры как духовной родины индивида сменяется у Вагинова восприятием ее как явления исключительно внешнего человеку. Излишнее доверие к наследию веков чревато для личности самораспадом. Культура всегда чужая - и она делает человека чужим самому себе.

Подобное свойство культуры напрямую сопряжено с особенной структурой творческого акта. Он отличается, согласно Ваганову, исключительной «точечностью» Художественное творение открывает доступ в сферу «высших смыслов» лишь на время, равное времени своего завершения, после чего внутренне расщепляется. Искусство, ставшее культурой, утрачивает равенство с самим собою.

Этот безотрадный взгляд на культуру и творчество и направил Вагинова на путь, приведший его к работе над «большой» прозой.

Во второй главе "«Разложение основ»: Константин Вагинов на фоне русского символизма" анализируются интертекстуальные связи вагановского творчества с творчеством его старших современ-ников - Вячеслава Иванова и Андрея Белого Исследование это накладывается на интересующую нас проблему перехода Вагинова от лирики к прозе.

Присущее Вячеславу Иванову «глубокое интуитивное переживание культурного преемства и связи с веками» (С. С. Аверинцев) выглядит как полная антитеза тому восприятию культуры, которое начинает складываться у Вагинова к середине 20-х годов. Принципиально важным в этом аспекте представляется стихотворение «Отшельники» (1924). Основные его мотивы отсылают к эстетической теории Вячеслава Иванова, в частности, к работе "О границах искусства". Задача художника, по Иванову, заключается в соединении «дольнего и горнего миров», в освобождении материи, воплощающей «откро-

вение высших реальностей». Художник — лишь посредник, послушный зову скрытого в материи начала, медиатор материи и высших реальностей. В процессе восхождения - нисхождения весьма существенную роль играет топос пустыни (пустоты). Это та сфера, где оказывается восходящий дух художника, уже отделившийся от «низшей реальности;) и прозревающий реальности высшие.

На первый взгляд, «вертикальные» мотивы вагиновского текста (высокие руины, ряды колонн, столп в пустыне) реализуют ивановскую коммуникацию «верха» и «низа». Однако столп в пустыне (сквозной мотив стихотворения) — символ «акоммуникативного» искусства. Руины репрезентируют порванную связь двух «миров», ее отсутствие hic et nunc. Высокие руины — это своего рода «сломанные» колонны, больше не соприкасающиеся с высшими реальностями. Вписывается в эту «тематическую кривую» и образ колонн без лавра и плюща — это атрибуты поэта из одноименного стихотворения Иванова. И отсутствие таковых у вагиновского персонажа маркирует нарушение его «поэтической функции».

Изменяется у Вагинова и направление коммуникации, которая становится «нисхождением без восхождения», уносящим встретившегося с руинами в «дотварное» состояние. Руины — остатки прежних восхождений, утратившие свою актуальность. Обломки древних культур бочьше не вещают языком богов, переходя в профанное измерение и приобретая «сексуальные» коннотации.

В таком контексте проясняется и положение самого поэта, также существующего на грани погружения в хаос. Обрыв коммуникации приводит к опустению «поэта - рукава», больше не транслирующего ни силу вещества, ни откровение высших реальностей Слово, посредством которого поэт вещал волю божества, отчуждается от него и перестает работать «в обе стороны». Поэт пытается найти пути восхождения в остатках прежних культур. Но пустынные формы рождаются после пребывания в пустыне, после восхождения, поиск же «антикварных» форм скорее направляет поэта в противоположную сторону. Форма, привнесенная извне, обеспечить соединения двух сфер (нишей и высшей) не может. Вхождение в старую форму - вместо рождения новой - чревато изменением вектора движения. Отсюда сырая мгла, скрывающаяся за книгами в кабинете лтшельника и угрожающая «засасыванием» (посредством черной пасти) обратно в хаотическое состояние, предшествующее творению. «Книжность» кельи вагиновского отшельника (отсылающей к келейному искусству отшельников из статьи Вяч. Иванова «Копье Афины») превращает его из пророка в одержимого. Из медиума Единого он становится «проводником» множества самых разнообразных «источников».

«Ивановский» пласт наличествует и еще в одном вагиновском стихотворении: «Час от часу редеет мрак медвяный» Топика его близка «Отшельникам», однако ситуация развернута в противоположную сторону. Если в «Отшельниках» запечатлена невозможность восхождения, то здесь, напротив, проблематично нисхождение.

Для окончательного «досоздания» мира, превращения жизни из символической в живую, «ночному» герою стихотворения необходимо воспроизве-

сти небесные черты (ср. ивановские начертания высших реальностей) в желающем мраморе. Но такое воплощение он трактует как гробницы пустыни, как нечто неминуемо омертвляющее. Причина подобной оценки в том, что высшие реальности, открывшиеся взору лирического субъекта, менее всего приспособлены для низведения. Высшая реальность предстает герою непрерывно меняющейся, ускользающей от всякой оформленности, и, захваченный виденьем, он не может обратить свой взор к «веществу» мрамора. «Восходяще-нисходящий» ритм творчества (в ивановском понимании) перестает работать, и стремление соединить мрамор с виденьем оказывается для творчества неосуществимым.

Таким образом, ивановская «прозрачность» двух миров, отражаемость горнего в дольнем в «редакции» Вагинова разрушается. «Культурное наследие» у него больше не является земным эквивалентом высших реальностей. Именно такой аспект вагановской рецепции теоретических взглядов Вяч. Иванова нашел свое выражение в романе «Козлиная песнь».

Зачастую заглавие «Козлиная песнь» (как известно, это буквальный перевод греческого слова «трагедия») истолковывается учеными в качестве указания на жанровую специфику романа. Мы же считаем, что писатель имел в виду скорее теории трагедии, появившиеся в начале прошлого века, в первую очередь, размышления Вячеслава Иванова. Особый акцент надо сделать на том, что Иванов не только тщательно исследовал архаические истоки трагедии, но и рассматривал трагедию как своеобразный фундамент человеческой культуры вообще.

На «ивановский» слой текста достаточно эксплицитно указывает сам автор в начале романа: один из центральных персонажей, Тептелкин, определяется им как загадочное существо. Выделенное сочетание - формула Вячеслава Иванова, употребляемая им для обозначения актера {лицедея). Трагический актер - ипостась Диониса, что также (но только иронически) подчеркивается Вагановым: Тептелкин предстает в окружении воображаемых «нимф и сатиров» - свиты Диониса.

Начало романа задает параметры текста как «ортодоксальной» трагедии, однако последующее развитие действия во многом инвертирует основные черты трагедии, выделяемые Ивановым. Иванов считал сущностью трагедии «раскрытие диады» - «первоначального коренного единства, в котором вскрывается внутренняя противоположность» («О существе трагедии»). Если подобная двойственность раскрывается внутри человеческой личности - мы имеем трагический характер.

На двойственность Тептелкина автор указывает еще в первой главе. Раздвоенная природа персонажа проявляет себя в том, что он придерживается двух противоположных концепций развития культуры.

Согласно первой из них, развитие культуры происходит непрерывно, органически, путем самовоспроизводства. Культура выступает как трансисторическое единство, подключившись к любой части которого, человек начинает взаимодействовать со всем культурным универсумом. Даже в смрадных, сгнивающих остатках кроются вечные формы, которые легко восстановить.

Согласно второй концепции (воспроизводящей взгляды Вяч. Иванова), культура понимается, напротив, не как данность, к которой человек должен примкнуть, а как заданность. Культуру всякий раз необходимо создавать заново, творя новые формы.

Однако подобное противоречие не приводит к «трагическому» финалу. Две противоположности не «разрывают» героя, поскольку они хронологически разведены. Тептелкин придерживается этих теорий в разные моменты времени, а потому никакой «распри» между ними происходить не может.

Ивановская диалектика несовместимых противоречий внутри личности заменяется внешней - «масочной» - двойственностью, которая явление не уничтожает. Герои «Козлиной песни» разыгрывают готовые формы, лишенные прежней «метафизической» основы. От «настоящей» трагедии в романе остаются лишь (профанированные) внешние признаки, внутренне друг с другом не связанные.

Трагическая «диада» может выступать не только как черта внутреннего мира личности, но и в виде двух противоборствующих персонажей. У Вагино-ва зачастую герои вводятся в текст парами, но подобная «диадность» не имеет трагической структуры. Например, парные персонажи со схожими фамилиями, Костя Ротиков и Миша Котиков, кроме «собирательских» интересов не имеют ничего общего и вместе в тексте практически не встречаются.

Персонажи романа переносят константы трагедии на уровень «внешнего», благодаря чему все происходящее выглядит как трагедия без трагических последствий. «Выделенности», присущей трагическому герою-жертве, они всячески избегают и могут быть сближены скорее не с трагическими героями, а с хоровым сонмом Вагановские персонажи пытаются явить миру пример «трагического героизма», не становясь при этом жертвами, - и вместо трагических героев в романе действует хор сатиров (что и подчеркивается названием книги).

События «Козлиной песни» развертываются в противоположном «настоящей» трагедии направлении. Если трагедия запечатлевает путь возрастающей индивидуации трагического героя, приводящей его к жертвенной гибели («разрыванию»), то роман, в начале характеризующий героев как достигших высшей степени индивидуации, буквально «срывает» с них маски, демонстрируя принадлежность героев безличному, «природному» началу

Сравнение двух вариантов рецепции идей Вячеслава Иванова проясняет разницу между «поэтической» и «прозаической» составляющими вагановского творчества. Для лирики Вагинова характерно переживание субъектом невозможности проникнуть сквозь культурную толщу к «надмирным» истокам творчества, ощущение пропасти между «горним» и «дольним», их фатального рассоединения.

В прозе трансцендентный «прообраз» культуры предстает иллюзией сознания персонажей. Восприятие мира как распавшегося «всеединства» сменяется скепсисом по отношению к «универсалиям» и, в особенности, к стремлению всюду их обнаруживать. Эта писательская интенция и определила прежде всего характер «работы» Вагинова с другим автором, Андреем Белым.

Если в центре «ивановского» сюжета «Козлиной песни» стояла проблема взаимосвязей индивида и культуры, то «на материале» прозы Андрея Белого Вагинов рассмотрел отношения личности с творимым ей текстом. Вопрос о литературных связях Вагинова и Белого уже поднимался: целый ряд ученых (Л Н Чертков, Л. Силард, Д Л. Шукуров, Е. А. Подшивалова) считают наиболее значимым претекстом «Козлиной песни» роман Белого «Петербург». Не отказывая этой версии в правомерности, мы полагаем более плодотворным обратиться к другому роману Белого - к «Запискам чудака», скрытая полемика с которым составляет один из существеннейших интертекстуальных пластов «Козлиной песни» (в особенности, первой редакции романа).

Для Андрея Белого написание «Записок чудака», создание их героя являются своеобразной формой автопсихотерапии; аналогичную объективацию производит и внутритекстовый герой-Автор «Записок». И «реальный», и фиктивный авторы манифестируют свое превосходство над своими предыдущими «инкарнациями», хотя относятся к ним неодинаково. Андрей Белый утверждает, что «Записки чудака» - сатира на самого, на пережитое лично», но в то же время не аннулирует этот эпизод своей биографии и даже подчеркивает его принципиальную для себя важность. Герой-Автор «Записок» отказывает минувшему в существовании: для него все прошлое миновало. Если Андрей Белый изгоняет свое прошлое в текст, объективируя «больную» частицу собственной личности, переводя ее вовне, то его герой-Автор прошлое трактует как некий внешний «налет», мешающий проявлению истинного Я и подлежащий абсолютной отмене.

Вагинов уравнивает столь разнящиеся позиции, акцентируя общую для Белого и его героя-Автора идею «всемогущего» авторского Я. Текст «Записок» предельно «Я-центричен» (что естественно для дневникового жанра). Господство Я в тексте простирается до того, что сам текст как таковой оказывается этому Я не нужен, над текстом доминирует его «исток» - «точка лучеиспускания мифа», рождения сюжета.

В первой редакции «Козлиной песни» также имеется подробная самопрезентация авторского Я, и высказывания этого Автора о себе перекликаются, пародийно преломляясь, с рядом пассажей романа Белого, принадлежащих как герою-Автору, так и самому писателю. В то же время, герой-Автор «Записок» соотносится и с персонажами вагановского романа. И герой-Автор Андрея Белого, и герои Вагинова абсолютизируют в культуре вневременное измерение, достижение которого представляется им достаточно несложным.

Вагинов и Белый одинаково скептично оценивают подобные воззрения своих созданий Выразительную характеристику герою Андрея Белого дала Л. Силард: «Сознание героя <...> снова и снова переживает нисхождение в ад, воспроизводя и Дантовы, и пред-Дантовы формы и не находя возводящих путей, на возможность которых намекают обломки наиболее универсальных знаков». Персонажи вагановского романа также (и с тем же успехом) воспроизводят готовые формы культуры, в частности формы трагедии, истолкованные Вячеславом Ивановым.

Сходство «внутренних миров» двух романов оборачивается, однако, полярностью писательских точек зрения на эти «миры». Состоящий из обломков устоявшихся форм культуры, мир «Записок чудака» существует на фоне идеального Единства, ценность которого для Андрея Белого абсолютна. И если Белый, отвергая механическое воспроизведение культурных форм, стремится за формой увидеть импульс, вызвавший ее к жизни, то для Вагинова связи между импульсом и формой нет.

Этим обусловлено и различие в отношении двух писателей к своим текстам. Андрей Белый сохраняет за собою «авторские права» на свой текст и своего героя-«двойника» - Вагинов снабжает роман фиктивным автором, к тому же многим обязанным как чудаку, так и его создателю. В «Послесловии» «Записок» декларируется подконтрольность героя (и объективированного в нем прошлого) авторскому Я Андрея Белого. Совмещая в монологе Автора «Козлиной песни» точки зрения Белого и его героя, Вагинов снимает дистанцию между ними, дискредитируя претензии первого на превосходство. Открыто обозначив свое авторство, Белый (по Вагинову) не стал от этого полновластным хозяином текста, а лишь ввел в книгу еще одного персонажа, Андрея Белого, мало чем отличающегося от собственно чудака.

В некотором смысле, однако, Автор «Козлиной песни» оказывается не только антиподом героя «Записок», но и дополнением к нему. Андрей Белый, соединивший в себе обе «ипостаси» и сатирически объективировавший в романе гипертрофию одной из них, в лице вагановского Автора словно получает альтернативный вариант «воплощения».

В статье «Песнь жизни» (1908) Белый связывал генезис художественной формы с подчинением мгновений личностью, проносящей сквозь эти мгновения единство своего самосознания. У Вагинова же форма (в данном случае письмо) не может членить время на мгновения: дискретное письмо всегда оказывается «позади» летящего времени. Материализуя себя в письме, личность не в состоянии уследить за временем, за собой во времени. Соотношение временных фаз личности и их письменных знаков делается «скользящим», лишенным отчетливой эквивалентности. Создавая текст, автор с неизбежностью все больше и больше отдаляется от него: между ними - необратимое ненавистное время.

Поэтому для Вагинова претензии автора на «контроль» над текстом (и прошлым), а равно на объективацию себя в тексте оказываются иллюзорными. Но полной свободы от текста у автора тоже нет - его нельзя просто отбросить, ведь так или иначе текст связан с жизнью своего творца.

Стремясь «похоронить» себя прежнего, автор создает «живого мертвеца», двойника, неподвластного воле своего творца. Освобождаясь от такого нежелательного соседства, Вагинов вводит в роман фиктивного автора, абсорбирующего «следы» автора прежнего, «реального». А интертекстуальный характер этого «нового» автора окончательно переводит текст во внутрилитера-турное пространство, экранируя его жизненные истоки.

Готовя гробик своему прошлому, Вагинов помещает в этот гробик «другого» - не порожденного «из себя», а заимствованного «извне», и тем самым попутно ставит крест на прежних формах художнической объективации.

В третьей главе "Автор и герои «Козлиной песни» в нумерологической и нарратологической перспективах" рассматриваются три стороны внутреннего устройства романа «Козлиная песнь»: числовой код, структура персонажей и их соотношение с персонифицированным Автором.

Одной из существеннейших черт повествования «Козлиной песни» является наличие разветвленного числового кода. В его рамках выделяются два «субкода», различающиеся как своим цифровым составом, так и функциями. Единственный элемент первого «субкода» - число три, мифологизация которого имела место еще в лирике Вагинова. Элементы второго «субкода» - два, пять и семь - восходят к одному из претекстов «Козлиной песни», к пушкинской «Пиковой даме».

В лирике троичным знаком отмечены поэтическое творчество, память об исчезнувшем мире, противостоящие действительности, жизни (репрезентируемой, в частности, женщиной). В романе троичность также сопряжена с поэтическим творчеством- троичен как творческий процесс (делящийся на три фазы), так и творческое Я («три ипостаси»). При этом на первый план выдвигается соотнесенность троичности с уходящим миром высокой культуры. Связанные с этим миром герои зачастую группируются в своеобразные триады. Но наравне с такими триадами в романе обнаруживаются их сниженные «подобия», своего рода симулякры троичности.

Несколько иначе функционирует в романе группа чисел 2-5-7. Она служит средством выражения авторской точки зрения на «теоретико-культурные» построения персонажей.

Центральная для «культурологии» романа проблема - соотношение истока культуры (гевр. художественного творения) и ее (гевр. его) дальнейшего существования в истории. Исток этот двойствен - это и неоформленная, «безродная» материя, и солнце, божественное, «аполлинийское» начало. Однако в рамках «теории культуры», которой придерживаются персонажи романа, такая двойственность первоистока снимается. Однажды совершенное человечеством усилие навсегда оторвало его от хаотического, и культура соотносится только со своим аполлинийским «прообразом».

Вся жизнь культуры в истории понимается поэтому как наращивание цепочки звеньев, подобных как друг другу, так и трансцендентному истоку, к которому по этим звеньям можно взойти. При этом «единицами» культурной традиции для персонажей служат не тексты, но авторы. Отсюда и присущее персонажам романа стремление воспринимать текст только вместе с авторским ликом, портретом: без портрета (то есть без своей «праформы») текст как будто не имеет цены Иначе говоря, культура в представлении персонажей романа - это единая и непрерывная цепь иконически соотнесенных авторов, восходящих к солнечному, аполлинийскому «первообразу» (или «первоавтору»).

Для самого же Вагинова такая организация «культурного космоса» оказывается мнимой, и один из инструментов выявления этой мнимости - числа.

«Сопровождая» центральных персонажей, они свидетельствуют о реальном положении дел. «Индекс» 2 и 7 указывает на расколотость, дискретность, де-центрированность той культуры, иллюзорному единству которой мнят себя причастными герои. Двойка, знак распавшегося единства, делит семерку на две составляющие - 3 и 4. Внешне они имитируют цепочечную непрерывность культуры, на деле же двойка обнаруживает распадающийся характер этой непрерывности.

Компоненты рассматриваемого сочетания достаточно строго разводятся по разным сферам: тройке соответствует женское начало, четверке — мужское. Если «троичность» связана с творческим актом, генерированием (и имеет «ночные» обертоны), то «четверичность» репрезентирует исторический аспект искусства, принадлежность искусства культурной традиции. С точки зрения героев, «история» (геБр. «четвертичность») является продолжением «трансцендентности» (ге.чр. «троичности»): одна предполагает другую. Числа же свидетельствуют о разрыве, о невозможности перехода от одного к другому. «Женская» троичность не может создать свой адекватный образ для передачи во времени. «Мужская» же четвертичность, не имея доступа к «трансцендентному», сродни чисто биологическому продолжению рода, что и объясняет прони-занность романа сексуальными (приапическими) мотивами.

В романе есть и еще один вариант деления семерки на две части - разбиение на двойку и пятерку, порождающее иной поворот сюжета. Если комбинация 2 и 7 говорит о расколовшемся на две части единстве земного и трансцендентного, то 2 и 5 маркирует соотношение того, что есть, с тем, чего нет, развенчивая миф о непрерывности культурной истории, неразрывной связи времен. Пятерка - знак прошлого, не имеющего выхода в настоящее.

Используемая в «Козлиной песни» система счисления (2-5-7) возникла, видимо, с оглядкой на «Пиковую даму», где весьма весомую роль играют сочетания 2 - 7, а также 5 - 7 и 2 - 5. Числовые комбинации пушкинской повести и вагановского романа близки и по составу, и функционально: в обоих герои «не замечают» чисел, тогда как они и отражают существующее положение вещей и героями «управляют». Но «качественные» характеристики пушкинских и вагановских персонажей абсолютно различны, что особенно проявляется в подаче таких общих для двух текстов тем, как сумасшествие и карты.

Если безумие Германна - закономерный итог его жизненного (и текстового) пути, то в «Козлиной песни» безумие полностью вынесено в «затексто-вое» пространство. И эта «невозможность» сумасшествия связана с иным характером двоичности. В «Пиковой даме» один и тот же «субъект» соединяет в себе прямо противоположные черты: пиковая дама оказывается одновременно игральной картой и мертвой старухой. Германна к сумасшествию приводит неразрешимый конфликт «внутреннего» и «внешнего», сознания и реальности В «Козлиной песни» внутренний мир персонажа полностью подчинен «образу», взятому из мира внешнего.

В разных «сюжетах» вагановский персонаж корреспондирует с разными (иногда противоположными) «фигурами», а потому смена «сюжетов» не приводит к разрушению личности. Каждый из обликов в свой черед умирает и воз-

рождается, но никуда не исчезает, не выпадает «из колоды». Субъект в романе как будто только и может существовать, постоянно меняя заимствованные из универсума мировой культуры «модели-ипостаси».

Герои вагановского романа - исключительно наблюдающие, в то время как герои «Пиковой дамы» - действующие. И если Германна и Лизу именно «наблюдение» толкает к деятельности, то герои «Козлиной песни» не выходят за пределы визуального измерения. Гипертрофия зрения парализует активность и вытесняет иные способы восприятия «информации» Так, чтение письменного текста плавно перетекает в созерцание открывающегося «за» письмом зре-чища. Всматриваясь в оживающие картины, наблюдатель обнаруживает там себя Такое «наблюдаемое Я» персонажа полностью зависит от наблюдаемого мира: в разных зрелищах он находит разные образы себя самого. Герои добровольно отказываются от собственной, «предопределенной» их характером сюжетной активности в пользу наблюдения за жизнью своих «зрелищных» двойников.

Зрелища, приковывающие взоры героев, зачастую возникают перед ними в окнах или же в непосредственном соседстве с таковыми. Именно за окном открывается перед героями космос мировой культуры. Однако на деле окно -граница, которую нельзя преодолеть. Мир, находящийся за стеклом (и напоминающий музейную экспозицию), заведомо недоступен, ибо локализован в навсегда исчезнувшем прошлом: его можно только рассматривать, находясь с другой стороны стекла.

Попытки соединения с миром «предвечной» культуры обречены на провал потому, что он всегда оказывается «позади». И такое «запаздывание» Вагинов иллюстрирует с достаточно едкой иронией. Литературное творчество в романе нередко предстает аналогом сексуальных отношений. Два этих модуса человеческой жизни связывает мотив «открытого / раскрытого» рта, означивающий ускользающий характер соответствующего опыта. Обладатель открытого рта отделен временной преградой как от сексуального переживания, так и от переживания, рождающего произведения искусства. Движение времени делает одинаково невозможным ни адекватное воспроизведение прошлых состояний «я», ни воскрешение «праистока» общечеловеческих культурных форм.

Воспринимая непрерывно распадающийся и отчуждающийся от них мир культуры как незыблемый и «вечно свой» и стремясь обнаружить в нем смысл своего существования, герои ускользают от самих себя.

Взаимоотношения Автора и героев строятся у Ваганова в рамках той же модели, что и взаимодействие последних с миром культуры. Единственное связующее звено между Автором и миром и Автором и текстом - окно, за которым Автор по преимуществу и пребывает. В создании системы таких окон заключается и механизм литературного творчества. Но эта же «оконность» затрудняет возможность авторского контроля над конечным результатом творческого процесса.

Персонифицированный Автор вагиновского романа полностью принадлежит тексту, хотя и находится в нем на особом положении, сказывающем-

ся на его «общении» с другими героями. Имманентность автора тексту приводит к тому, что «трансцендентное» единство автора и героев оказывается расколото. Автор у Ваганова - иной по отношению к героям, «чужой» им.

Ситуацию авторствования в «Козлиной песни» помогает прояснить последний роман Ваганова «Гарпагониана», многие «вставные новеллы» которого на поверку оказываются метатекстами «Козлиной песни». Описанные в этих «новеллах» варианты взаимоотношений автора и героев предлагают две радикально противопоставленные «элементарные» модели авторства.

Первая - самоустранение автора (хотя бы и «вынужденное», связанное с его физической смертью), когда художник отказывается от контроля над «жизнью» текста. Причем эта модель, в свою очередь, также дает две противоположные версии.

В одном случае автор целиком трансцендентен героям. Автор - всегда там, где героев нет, он удаляется за пределы своего текста.

В другом случае автор находится внутри текста (пусть и на особых правах), и, закончив свое авторствование, территории текста покинуть не может. В результате текст, прежде управляемый автором, сам начинает управлять им, вплоть до того, что обращает автора в «двойника» самого себя. (Такая ситуация в общем напоминает вагановскую трактовку писательской стратегии Андрея Белого, зафиксировавшего себя в своем тексте).

Во второй модели автор не отказывается от своих «властных» полномочий над героем, а, напротив, усиливает их до того, что отказывает герою в праве на «место» в тексте. Он «выбрасывает» героя из действия и замещает «автономные» поступки героя своим (заведомо ложным) рассказом о них. Однако, раскрыв свое авторство, творец разрушает свой текст.

В «Козлиной песни» мы наблюдаем своего рода интерференцию двух этих моделей.

Автор открыто заявляет о себе еще до начала действия и по мере развития событий проявляет все более возрастающие претензии на властные полномочия над героями и текстом.

Вначале Автор существует в пространстве междусловий, прямо не сопряженных с миром героев. Он лишь наблюдает, не вмешиваясь в происходящее. Единственным «связным» между мирами Автора и персонажей является неизвестный поэт, но и в разговоре с ним подчеркивается взаимная отчужденность.

Проникновение в мир персонажей начинается с того, что Автор как бы «примеряет» позиции главных героев романа. Переходя от чисто пассивной модели авторства к более активной, он заманивает действующих лиц в свое пространство («завтра я приглашу моих героев на ужин»), чтобы заново структурировать их в текст.

«Сновидческий» колорит соответствующей главы и мотив опьянения указывают, что «жанр» этого текста - трагедия, в пределах которой только и может совершиться коммуникация Автора и героев. Собранные в трагический круговой хор, герои сочиняют круговую новеллу, сотканную из фрагментов, навеянных биографиями кавдого из рассказывающих. Однако в единый текст эти

бессвязные отрывки не складываются. Литературный дискурс переходит в теоретический, затем в музыкальный, а потом и вовсе обрывается, не получив завершения. С наступлением утра герои бледнеют и один за другим исчезают.

На «дневной» жизни героев «ночной» ужин с Автором никак не сказывается. Однако он создает некое виртуальное измерение, в котором герои объединены в центрированный Автором круг. Собирая их, Автор пытается достигнуть высших реальностей: являясь - в качестве творца - центром круга, он ждет, что к нему «снизойдет» Аполлон. Но, связав себя узами текста, Автор попадает в ловушку.

В ситуации «раскола» духовного и телесного побеждает второе. И Автор, вступая в круг героев, вбирает в себя лишь их «плоть», создает себя из их теста. Герои «расщепляются», их духовные «половины» соединяются в апол-линийский круг и воспаряют над Автором, улетучиваются из текста. На долю же Автора остается только «плотское» - и он может появиться на сцене лишь в кругу уродов, разыгрывающих похабщину.

В последней попытке утвердить свою власть над текстом Автор переходит к наиболее радикальной модели авторства, подменяющей героя фиктивным рассказом о нем. Причем свой рассказ Автор преподносит как единственную истину, объявляя все предшествующее заведомо ложным. Максимально усиливая свое авторство, Автор дискредитирует практику текстопорождения как таковую. Утвердив в качестве реальности «суровую прозу» обыденной жизни, он вынужден поместить в эту реальность и себя самого.

«Покидая» текст, Автор последним властным жестом («Автор машет рукой - типографщики начинают набирать книгу») словно запускает механизм взаимного отчуждения текста и жизни. Поначалу подобные друг другу («по ту сторону» сцены действующих лиц ждет стихия опьянения - исток новой трагедии), они затем все больше и больше расходятся. Превращение текста в «полноценную» печатную продукцию сопровождается постепенным «очеловечиванием» его бывших героев. А опьянение завершается констатацией выключенное™ Автора и его друзей из «креативного» ночного времени. В итоге персонажи окончательно переходят в реальность - и развертывание текста автоматически прекращается.

В Заключении уточняется вагановское истолкование понятий культуры, текста и автора, делается попытка определить место К. Ваганова в цепи литературной эволюции.

По теме диссертации опубликованы следующие работы:

1. КозюраЕ О Мотивный строй поэтического мира К. Ваганова (1919 - 1923) / Е.О. Козюра // Сборник студенческих работ филологического факультета ВГУ. - Вып. 3. - Воронеж, 2001. - С. 107 - 110.

2. Козюра Е О Шествие Диониса: Теория трагедии Вяч. Иванова в романе К. Ваганова «Козлиная песнь» / Е.О. Козюра // Филологические записки. - 2003. - Вып. 20. - С.146 - 152.

3. Козюра Е О. Знак Аполлона (К «семантике троичности» в творчестве К. Вагинова) / Е.О. Козюра // Труды молодых ученых ВГУ. - 2004. -Вып. 1.-С. 355-365.

4. Козюра Е О «Поэма квадратов» К. Ваганова: текст и подтекст / Е.О. Козюра // Вестник ВГУ. - Серия «Филология и журналистика». -2004.-Вып. 1.-С. 25-33.

5. Козюра Е О Двойка, семерка... (Числа в романе К. Вагинова «Козлиная песнь») / Е.О. Козюра // Материалы юбилейной конференции, посвященной 60-летию филологического факультета ВГУ. - Вып. 2. Литературоведение. - Воронеж, 2004. - С. 166-172.

Заказ № 753 от 10 10 05 г Тир 100 экз Лаборатория оперативной полиграфии ВГУ

?

/

'19381

РНБ Русский фонд

2006-4 17466

Оглавление научной работы автор диссертации — кандидата филологических наук Козюра, Евгений Олегович

Введение - стр.

Глава 1. От «осколка культуры» к «расколотому я»: лирический субъект поэзии Константина Вагинова — стр.

Глава 2. «Разложение основ»: Константин Вагинов на фоне традиции символизма — стр.

2.1.1. Теория искусства Вяч. Иванова в поэзии Вагинова

2.1.2. Теория трагедии Вяч. Иванова в романе Вагинова «Козлиная песнь» — стр.

2.2. Гробовщик и колыбельных дел мастер («Козлиная песнь» и «Записки чудака» Андрея Белого) - стр.

Глава 3. Автор и герои «Козлиной песни» в нумерологической и нарратологической перспективах

3.1. Числовой код романа

3.1.1.Тройки - стр.

3.1.2. Двойка, семерка. пятерка - стр.

3. 2. Структура персонажей «Козлиной песни» - стр.

3.3. Автор и герои - стр.

Введение диссертации2005 год, автореферат по филологии, Козюра, Евгений Олегович

Цель настоящей работы - исследовать художественную интерпретацию в творчестве К. Вагинова категорий культуры, текста, автора (отчасти на фоне соответствующих символистских представлений). Цель эта предполагает решение следующих основных задач:

1) проследить закономерности структурирования и эволюции вагиновского лирического субъекта;

2) обосновать логику перехода К. Вагинова от поэзии к романной прозе;

3) рассмотреть рецепцию К. Вагиновым эстетических идей Вяч. Иванова;

4) сопоставить авторские стратегии К. Вагинова (в его романе «Козлиная песнь») и Андрея Белого (в его романе «Записки чудака»);

5) вскрыть «пушкинские» подтексты вагиновского творчества;

6) реконструировать нумерологический код романа «Козлиная песнь»;

7) выявить основные модели авторского поведения К. Вагинова и их воплощение в романе «Козлиная песнь». Актуальность диссертации обусловлена все возрастающим интересом к творческому наследию К. Вагинова со стороны отечественных и зарубежных ученых, при том, что многие общие и частные проблемы его творчества остаются неисследованными.

Научная новизна работы состоит в том, что понятия культура, текст, автор впервые применяются в качестве концептуальной системы для анализа поэзии и прозы Вагинова. Помимо этого, в работе исследуются принципиально новые аспекты взаимоотношений писателя с предшествующей литературной традицией.

Объектом и материалом исследования являются прежде всего поэзия К. Вагинова и его роман «Козлиная песнь» (1927 - 1-я редакция, 1929 - 2-я редакция); по мере необходимости мы обращаемся и к другим прозаическим произведениям писателя. Предметом исследования выступает художественный мир Вагинова, в тех его измерениях, которые означены в теме диссертации.

Методологической базой работы послужили философские и литературоведческие разыскания в следующих областях: теория автора (М. М. Бахтин, В. В. Виноградов, Б. О. Корман, А. А. Фаустов), теория повествования (Б. А. Успенский, В. Шмид), теория художественного текста (Ю. М. Лотман, В. Н. Топоров, Т. В. Цивьян), теория интертекстуальности (К. Ф. Тарановский, О. Ронен, И. П. Смирнов, М. Б. Ямпольский, Ю. Кристева).

Теоретическая значимость диссертация заключается в анализе на материале вагиновского творчества таких ключевых для понимания духовной, филологической и литературной атмосферы начала XX века категорий, как культура, текст, автор.

Практическая значимость работы состоит в том, что ее результаты могут быть использованы при разработке вузовского курса истории русской литературы XIX - XX века, чтении спецкурсов по творчеству К. Вагинова, а также при комментировании вагиновских произведений.

Апробация работы. Диссертация обсуждена на кафедре русской литературы Воронежского государственного университета. Ее основные положения докладывались на международной научной конференции «Литература и мир идей» (Воронеж, 2003) и на заседаниях ежегодных научных сессий филологического факультета ВГУ в 2003 - 2005 гг. По теме диссертации опубликовано 5 работ.

Основные положения, выносимые на защиту:

1. Категории культуры, текста, автора являются базовыми для понимания вагиновского творчества и определения его места в литературном и философско-эстетическом горизонте современной писателю эпохи.

2. Творческая эволюция К. Вагинова обусловлена динамикой его воззрений на соотношение личности и культуры, автора и текста.

3. Поворотный этап творческой эволюции К. Вагинова - переход от лирики к романной прозе - связан с кризисом точки зрения на личность как на органическую часть культуры и формированием вгляда на культуру как на явление, неминуемо от личности отчужденное.

4. Концепция культуры, реализованная в романах К. Вагинова, сложилась в результате полемического отталкивания от наследия писателей-символистов, прежде всего от эстетических идей Вяч. Иванова и, в особенности, от его учения о трагедии.

5. Предлагаемые К Вагиновым модели авторского поведения противоречиво соотносятся с авторской стратегией Андрея Белого и связаны с различным решением вопроса о вненаходимости автора тексту и распределении полномочий между автором и героями.

6. Текст мыслится К. Вагиновым как феномен, творимый определенным автором в рамках определенной культуры, но после своего завершения целиком отчуждающийся от них и не являющийся их репрезентацией.

7. Нумерологический код романа «Козлиная песнь» является формой выражения отношений, существующих между автором, героями и культурой.

Ключевыми понятиями в предлагаемом исследовании творчества Константина Вагинова будут «я» и «культура». Взаимоотношения «культуры» и «я» рассматриваются в двух планах. В одном случае «я» выступает как «реципиент» предшествующей культуры, в другом - как творец, создающий новый «элемент» культуры. Соотношение личности и культуры здесь предстает как соотношение творца и творения, автора и текста.

Заявленные темы (я и культура, автор и текст) были магистральными для русской философской и филологической мысли 1920-х годов. Поскольку обстоятельный разбор концепций разных авторов мог бы стать темой отдельного исследования, мы ограничимся констатацией «общих мест» их размышлений.

Размышления в первом из обозначенных направлений (личность и культура) развивались под знаком кризиса.

Так, Вячеслав Иванов в работе «О кризисе гуманизма (о морфологии современной культуры и психологии современности)» (1919) существеннейшей чертой современности называет кризис явления, определяя его как «разложение внутренней формы являющегося <.> Внутренняя форма предмета есть его истолкование и преобразование в нас действенным составом наших душевных сил. <.> Кризис явления состоял в том, что прежняя внутренняя форма вещей в нас обветшала и омертвела» [Иванов 1979:370]. Этот кризис вызывает у личности «чувство развоплощенности прежней внутренней формы и мертвенности ее былых покровов» [Иванов 1979:371]. Взору человека предстает лишь спадающая с мира чешуя, мертвые гиероглифы богооставленной, обмершей Земли.

Иными словами, кризис заключается в ощущении того, что у феноменального мира отсутствует «второй план», объединяющий разрозненные явления и придающий им внутренний смысл. Такую точку зрения Иванов обосновывает и в «Переписке из двух углов» (1920). В противовес своему визави М. О. Гершензону, утверждающему, что «культурное наследие» давит на личность тяжестью 60 атмосфер» [Иванов 1979:390], Иванов настаивает, что культура «есть память не только о земном и внешнем лике отцов, но и о достигнутых ими посвящениях <.> память <.> приобщает истинных служителей своих «инициациям» отцов и, возобновляя в них таковые, сообщает им силу новых зачатий, новых починов» [Иванов 1979:395-396].

С позицией Иванова пересекаются взгляды Андрея Белого, создавшего в начале 1920-х целый ряд «Кризисов». Так, в «Кризисе культуры» культура - это «кристаллизация живых ритмов парений», «образование материи <.> из образа, в нас нисходящего свыше из мысли» [Белый 1994:286, 289]. В основе человеческой культуры лежит импульс, момент осознания единства человеческого я с «космическим» Я. Именно этот импульс «кристаллизуется» в формы культуры. Согласно Белому, «кризисы современной культуры в смешении: цивилизации и культуры». Цивилизация же определяется как выделка из природно нам данного [Белый 1994:289]. В центре культуры ставится форма, а не порождающий ее импульс. Такое оплот-нение импульса - «порок», изначально свойственный европейской истории. Основные инструменты оплотнения - государство и церковь. До двадцатого века оплотнение импульса уравновешивалось воспроизводившими» его художниками и мыслителями, и последним в этом ряду был Фридрих Ницше. «Здесь кончаются русла культуры; по ним живоносный источник протек: от второго и первого века; и до двадцатого века; тут он иссякает, тут снова должны мы свершить поворот; осознать в себе импульс». «Возвращение к импульсам Ренессанса - залог зарождения новой культуры; возвращение к пирам его, к формам его есть падение в смерть» [Белый 1994:275, 277].

Кризисное» состояние разрыва между импульсом и формою разрешается революцией - проявлением творческих сил, разрушающим омертвевшие культурные формы, превращающим их в бесформенный хаос, сквозь который «прорастают» новые - текучие - формы, приходящие на смену старым, «уплотненным» и «ороговевшим», и адекватно выводящие вовне «текучее» содержание жизни («Революция и культура», 1917).1

В иной плоскости рассматривали данную проблематику биографически близкие Вагинову мыслители «невельской школы». В пределах той же «кризисной» топики они смещают угол зрения от «метафизики» к «антропологии».

М. И. Каган называл кризис культуры «одной из самых острых проблем всего европейского внутреннего сознания» («Пауль Наторп и кризис культуры», 1922) [Каган 2004:93]. В работе «Еврейство в кризисе культуры» (1923) он пишет: «вся работа культуры ведь всегда на то и направляется, чтобы преодолеть косное безразличие уже готовой, постоянно преднаходимой хаотической или теоретически закономерной стихии природы» [Каган 2004:171].

1 «Содержание жизни текуче; оно утекло из-под форм» [Белый 19946:300].

Кризис европейской (христианской) культуры Каган усматривает в том, что в ней не было до конца преодолено языческое (пантеистическое) отношение к миру, которое «заключается в том, что оно подходит к миру как к готовому». Однако «мир вовсе еще не готов <.> все дело в созидании его и оправдании себя в очищении работою над ним не только искуплением и просветлением внутренне, человечески-природно, но и внешне, просветленно-эстетически» [Каган 2004:174]. Необходимым условием бытия культуры является ее принципиальная «неготовость», культуры всегда еще нет, она вся в будущем. Ее единственная основа в настоящем - личностное усилие, труд по ее непрерывному сотворению.

О необходимости такого личностного усилия пишет в своих ранних работах «Искусство и ответственность» (1919) и <«К философии поступка»> (1922) М. М. Бахтин.

По Бахтину, для современности характерна «дурная неслиян-ность и невзаимопроникновенность культуры и жизни» [Бахтин 2003:8]. Мир культуры и мир жизни, объективное единство культурной области и неповторимая единственность переживаемой жизни - это «два мира, абсолютно не сообщающиеся и не проницаемые друг для друга» [Бахтин 2003:7].

Бахтин сравнивает такую ситуацию с двуликим Янусом: «нет единого и единственного плана, где оба лика взаимно себя определяли бы отношению к одному единственному единству» [Бахтин 2003:7-8]. Этим единственным единством может быть только событие свершаемого бытия, в котором оба плана объединяются ответственным поступком личности. «Три области человеческой культуры - наука, искусство и жизнь - обретают единство только в личности, которая приобщает их к своему единству». «Искусство и жизнь не одно, но должны стать во мне единым, в единстве моей ответственности» [Бахтин 2003:5,6].

Размышлениям о смысловых основаниях культуры параллельны теоретико-литературные исследования, посвященные изучению «скрытого» центра художественного текста.

Ю. Н. Тынянов, вводя в статье «Блок» (1921) понятие лирического героя, писал: «когда говорят о его [Блока - Е.К.] поэзии, почти всегда за поэзией невольно подставляют человеческое лицо <.> Эмоциональные нити, которые идут непосредственно от поэзии Блока, стремятся сосредоточиться, воплотиться, и приводят к человеческому лицу за нею» [Тынянов 1977:119, 123]. Лирику Блока в единый Текст организует лицо лирического героя, не выводимое из отдельного текста и не сводимое к реальному автору-человеку.

Немного позже, во второй половине 20-х гожов, В. В. Виноградов начинает детально разрабатывать понятие образа автора. Образ автора «сквозит в художественном произведении всегда. В ткани слов, в приемах изображения ощущается его лик. <.> Это -своеобразный «актерский» лик писателя <.> его структура определяется не психологическим укладом данного писателя, а его эстети-ко-метафизическими воззрениями» [Виноградов 1980:311]. В произведении образ автора реализуется в художественной игре масок [Виноградов 1980:341], непосредственно в тексте явлены лишь лики писательской личности [Виноградов 1980:333].

У обоих исследователей автор «центрирует» текст, но в то же время пребывает как бы в некоем «параллельном мире» по отношению к тексту. Текст предстает своеобразной эманацией авторской личности.

Альтернативную точку зрения на организующее начало текста предлагал М. М. Бахтин. В работе <«Автор и герой в эстетической деятельности»> (1922-24) Бахтин также пишет о «вненаходи-мости» автора, автор «должен находиться на границе создаваемого им мира, как активный творец его» [Бахтин 2003:248]. Но «автор не может и не должен определиться для нас как лицо», автор это «активная индивидуальность видения и оформления, а не видимая и не оформленная индивидуальность», «единственно активная формирующая энергия», «момент произведения» [Бахтин 2003:261, 91, 93]. В противовес «статичному» автору Виноградова автор Бахтина -динамический принцип, «участник» эстетического события, не «сквозящий» в героях, а «оформляющий» их. Автор не выражает себя в героях, а завершает героев, не порождает их из себя, а предна-ходит, борясь с упругой, непроницаемой внехудожественной реальностью героя.

Характерное для современной теоретической мысли восприятие исследовательских текстов как одной из форм самоописания литературы [Михайлов 1997] позволяет нам анализировать творчество К. Вагинова, опираясь, в первую очередь, на те «константы», которые мы выделили в литературоведческих и философских работах его современников.

Обозначенные проблемы не раз уже привлекали внимание ученых. Темы культуры и «авторствования» - центральные для романа «Козлиная песнь», которому посвящено подавляющее большинство работ филологов, обращавшихся к творчеству писателя. Зачастую «Козлиная песнь» рассматривается как «ключ» ко всему ва-гиновскому творчеству.

Проблему культуры (и текста как части культуры) в своих работах затрагивали J1.H. Чертков, Т.Л. Никольская, А.Г. Герасимова, О.В. Шиндина, Д. С. Московская, С.М. Панич, А.Л. Дмитренко,

Е.А. Подшивалова, А. Скидан, М. Бологова, A. Anemone, D. von Heyl. Проблему автора (и текста, в его связи с автором), и «родственную» ей проблему творчества рассматривали те же А.Г. Герасимова, О.В. Шиндина, Е.А. Подшивалова, а так же Д.Л. Шукуров, С. Сойнов, М. Романович, G. Roberts, Е. Tichomirova. Мы рассмотрим наиболее развернутые точки зрения.

А. Г. Герасимова, предложившая одну из первых попыток целостного рассмотрения вагиновского творческого пути, пишет о почтительности «эрудита-книжника по отношению к культурным реалиям прошлого» [Герасимова 1989:131]. «Внешне принадлежа своему времени, он на деле существовал в живых для него мирах культур далекого прошлого, таких, как эллинизм и испанское барокко, итальянское Возрождение и французское Просвещение» [Герасимова 1989:132]. Культура предстает абсолютной антитезой действительности, личность, не находящая своего места в мире жизни (исследовательница пишет о присущем Вагинову ощущении ничей-ности, подвешенности в пустоте) обретает полноценное бытие в мире культуры.

Вопрос о категории автора в творчестве писателя также был поставлен А.Г. Герасимовой в психолого-биографическом ключе, в связи с проблемой перехода Вагинова от поэзии к прозе. «Проза Ва-гинова - попытка понять и, наверное, преодолеть самого себя, свое непонятное, мучительное искусство. Лирический герой его стихов в прозе объективируется, остраняется от своего создателя, распадается на персонажи, в каждом из которых - частица автора. Теперь за ними можно понаблюдать, над ними можно смеяться» [Герасимова 1989:145]. Таким образом, написание текста оказывается для писателя своеобразной автопсихотерапевтической процедурой, в этом же плане осмысляется и специфика авторствования.

Основы наиболее распространенной интерпретации романа «Козлиная песнь» были заложены в ряде работ О.В. Шиндиной ([Шиндина 1989; 1991; 1992; 2000]). По мнению исследовательницы, сближающей (если не отождествляющей) мировоззрение Вагинова с мировоззрением акмеистов (в первую очередь О.Э. Мандельштама) «Козлиная песнь» «стала одним из ярчайших образцов той художественной традиции, которая превратила литературный текст в средство сохранения культурной информации в перспективе бытия, в средство противостояния надвигающемуся разрушению личности и мира» [Шиндина 1991:169]. Преодоление распада возможно путем «создания романа, полностью «проживающего» этот распад, разыгрывающего его и тем самым воспроизводящего семиотический механизм накопления, хранения и передачи культурной информации» [Там же]. Такое «воспроизведение» осуществляется за счет структурного подобия романа архаической трагедии, в свою очередь «разыгрывающей» миф об умирающем и воскресающем боге, Дионисе.

Находящемуся «в центре» трагического действа страдающему богу-жертве в романе соответствует персонифицированный автор, называемый исследовательницей образом автора, «эманациями личности» которого она считает всех прочих героев [Шиндина 1991:163]. Первостепенную роль здесь играет деление романного пространства на два мира: «мир профанический (исторически узнаваемая реальность) и мир сакральный (пространство культуры)» [Шиндина 1991:164]. Все персонажи «ипостасно» распределяются по этим мирам, оказываясь двойниками друг друга. Соотношение же образа автора с ними, а также с самим писателем организована как цепочка своеобразных «подмен»: «написание романа OA [образ автора - Е.К.] превращает в своего рода средство «заговорить» судьбу автора» [Шиндина 1989:157]; «реальный автор отчасти заменяет себя персонажем OA, которому, в свою очередь, удается избежать смерти за счет принесения в жертву НП [неизвестного поэта - Е.К.], несущего в себе черты как OA, так и самого писателя» [Шиндина 1991:162]. Распадаясь на «театральных» профанических двойников, автор «на деле» сохраняет свою целостность. Равно и культуру, переживающую распад в мире действительности, ожидает возрождение в тексте романа.

Схожим образом рассматривает творчество Вагинова-прозаика немецкая славистка Daniela von Heyl [Von Heyl 1993]. Анализируя первый прозаический опыт Вагинова, «Монастырь Господа нашего Аполлона», исследовательница (опираясь на истолкование акмеистической поэтики, предпринятое Р. Лахманн в книге «Gedachtnis und Literatur») «конструирует» модель взаимодействия художника и культуры, отражающую, по ее мнению, воззрения самого писателя. Ключевым здесь оказывается понятие «макропространства культуры» (der Makroraum der Kultur). В этом пространстве одновременно сосуществуют все культуры и эпохи человеческой истории, и любое новое явление культуры лишь возрождает этот «предвечный» континуум /15-16/. Солидаризуясь с О.В. Шиндиной, D. Von Heyl считает, что сакральному пространству культуры в романе противостоит «профанное» пространство действительности.2 Художник, центральная фигура в этой картине мира, находится на границе двух пространств. В каждом новом его творении оживают все предшествующие культуры, выражая себя в искусстве, он одновременно «открывает» макропространство культуры /22/. Л

Значимость этой оппозиции в структуре романа рассматривается также в работе [Панич 1994].

В «Козлиной песни» такое миросозерцание воплощает неизвестный поэт, чьи творческие принципы исследовательница подробно описывает /24-31/. Трагедию этого персонажа D. Von Heyl видит в его абсолютном отрыве от действительности. Пытаясь создать в своей поэзии «гармонический аналог действительности» /30/, он полностью замыкается в своем внутреннем мире. Обнаруживая же реальное несоответствие «искусства и жизни», неизвестный поэт утрачивает веру в возрождение и полностью переходит в «ведомство» профанной действительности. В качестве антипода и двойника неизвестного поэта исследовательница называет Андрея Свистонова из «Трудов и дней Свистонова», чьи художнические принципы базируются на скрупулезном переносе в текст как можно большего числа объектов реального мира /32-39/.

Антитеза искусства и действительности служит основой для рассуждений немецкой славистки об авторском начале в тексте. «Соединяя» персонажей двух романов («Козлиная песнь» и «Труды и дни Свистонова») в цепочки двойников, распределяемых по сакральному и профанному пространствам, центром этого «кабинета зеркал» (Spiegelkabinett) она считает «реального автора», самого Ва-гинова /39/. Все герои оказываются лишь его масками /55/, к нему восходят все ряды двойников /48/. При помощи героев-масок осуществляется диалог между «Вагиновым-поэтом» и «Вагиновым-прозаиком», писатель иронически объективирует свои поэтическое и прозаическое «я». В этом «игривом и свободном диалоге с самим собой» писатель осмысляет свой переход от поэзии к прозе, а также отношения искусства и действительности в целом /53/.

Козлиной песни» посвящен отдельный раздел (по сути, монографическое исследование) книги Е.А. Подшиваловой, озаглавленный «В словохраннлищах блуждаю я.». Принципы организации поэтического языка и функция жанровой модели архаической трагедии в романе Константина Вагинова «Козлиная песнь»» [Подшива-лова 2002:382-468]. По (итоговому) мнению Е.А. Подшиваловой, «К. Вагинов посредством романа сделал художественный анализ тех смыслов, которые прожила литература в конце XIX - первой половине XX веков. Ценность этого анализа заключается в том, что он был осуществлен на языке, спродуцированном типами описываемых культур» /458/. Соответственно, «Козлиная песнь» это «текст, который был призван «склеить» разорвавшиеся «позвонки» культуры и стал мостом над пропастью» /460/.

По мнению Е. А. Подшиваловой, роман Вагинова обращен к предшествующей (символистской) литературе (культуре), использует ее тексты (Текст) в качестве своего языка. Этот язык рассматривается писателем как носитель эстетических смыслов, поэтому особенности поэтики отдельных символистских текстов для него не релевантны. Аллюзии на эти тексты служат лишь знаками общекультурного языка, отсылающего к универсальной сфере смыслов. «Поэтому чужие тексты в ткани вагиновского романа не мыслятся как чуждые» /384/. В основном Вагинов черпает из двух источников -творческих миров (и «мифологизированных» биографий) Александра Блока и Андрея Белого.

Поскольку в центре символистской картины мира стоял Поэт, то и «семантическим ядром романа является автор» /384/. «Универсальный творец, Поэт отчуждается от самого себя через создаваемые образы. Они находятся в разной степени отдаленности от своего создателя, но они - его порождение, часть его души<.> и автор, представленный в качестве персонажа произведения, и повествователь, рассказывающий о героях, и сами герои, проявляющие себя как художники - одно лицо» /439,441/.

Признавая справедливость и ценность многих наблюдений, сделанных в рассмотренных выше исследованиях, мы тем не менее не разделяем предложенных в них концепций культуры и «авторст-вования» в творчестве Вагинова. С нашей точки зрения, подобные модели применимы лишь при реконструкции «представлений» персонажей романа и решительно расходятся с взглядами собственно авторскими. (Характерно, что О.В. Шиндина, сравнивая «поэтологи-ческие» воззрения Вагинова и Гумилева, позицию Вагинова восстанавливает с опорой исключительно на высказывания неизвестного поэта [Шиндина 1992]).

Иную точку зрения на творчество Константина Вагинова занимает английский литературовед Graham Roberts.В книге [Roberts 1997] Вагинов (а также Д.И. Хармс и А.И. Введенский) рассматривается как фигура, стоящая на границе между литературой модерз низма и постмодернизма. В частности, в первой главе исследования («Authors and authority», pp.22-74) анализируется «ревизия» названными писателями восходящих к эпохе романтизма воззрений на автора как на всемогущего творца, создателя произведений, отмеченных печатью его индивидуальности.

Раздел, посвященный поэзии и ранней прозе писателя озаглавлен «Художник как отшельник» («The Artist as Hermit», pp.5763). С позиции ученого, раннее творчество Вагинова фиксирует отчужденное положение художника в обществе, пронизанном духом

J Как «предшественник» постмодернизма Вагинов понимается также в диссертации [Шукуров 1998а]. культурного материализма. Художник-отшельник замыкается в сфере искусства, однако само искусство предстает как автономная, не подверженная воздействию времени культурная сила /60/, функционирующая независимо от художника. Восприятие автора как вдохновенного творца ставится Вагиновым под сомнение, и этот скепсис нашел выход в обращении Вагинова к «большой» прозе.

Раздел, в котором рассматривается романная проза Вагинова, называется «Автор теряет голос» («The Author loses his Voice», pp. 63-74). Он открывается рассмотрением «Козлиной песни», которую Roberts трактует как роман о роли писателя в постреволюционной России, а в более абстрактном плане, о месте автора в тексте /66/. Как явления одного ряда изображаются процесс отчуждения «культурной элиты» от общества и процесс утраты автором центрального положения в тексте. Автор больше не демиург, он составлен из черт характеров своих персонажей /68/, становится «продуктом» своего текста (исследователь проводит параллели с работой М.М. Бахтина «<Автор и герой в эстетической деятельности>» /70/). Постепенная утрата автором своего авторитета завершается в «Гарпагониане», где происходит окончательная «релятивизация и децентрация авторского дискурса» /73/. Авторский голос уравнивается в правах с традиционно маргинальными дискурсами, роман переполнен разного рода «устными» рассказами, принадлежащими персонажам. Литература уже не рассматривается как привилегированный дискурс, а писатель - как оригинальный творец /74/.

К сожалению, ценность книги английского исследователя снижается ее крайней иллюстративностью и чрезвычайно общим характером выводов. Как мы попытаемся доказать, воззрения Вагинова на соотношение автора и текста были более сложными и находили свое воплощение при помощи более тонких «приемов».

Заключение научной работыдиссертация на тему "Культура, текст и автор в творчестве Константина Вагинова"

Заключение

Подводя итоги, необходимо в более общем виде определить вагановское истолкование понятий, заявленных в названии работы, попутно пытаясь определить место Вагинова в цепи «литературной эволюции».

Тенденции, определенные авторами, обозначенными во Введении к настоящей работе как «кризисные», Вагиновым, на первый взгляд, рассматриваются едва ли не как единственно возможные. Культурное наследие не может представать перед «реципиентом» иначе, нежели как вереница форм, «десигнаты» которых определить в высшей степени затруднительно.

Специфика восприятия писателем «идеи культуры» позволяет разграничить Вагинова с литературой акмеизма, одним из ответвлений которой иногда считают его творчество [Бухштаб 2000; Смирнов 2001:146]. Но в акмеистах, с их «культом» памяти, истории, с их панхронным восприятием культуры [Левин 2001:282-287], скорее можно видеть такие же потенциальные «мишени» для вагановской иронии, как и в символистах Вяч. Иванове и Андрее Белом. Однако соотнесение Вагинова и акмеизма может оказаться небесполезным при рассмотрении его места в истории литературы.

Приведем характерный пример описания культурной истории О.Э. Мандельштамом: «В жилах каждого столетия течет чужая, не его кровь, и чем сильнее, исторически интенсивнее этот век, тем тяжелее вес этой чужой крови. <.> В жилах нашего столетия течет тяжелая кровь чрезвычайно отдаленных монументальных культур, быть может, египетской и ассирийской» («Девятнадцатый век») [Мандельштам 1990:200]. Внутренние смысловые основания культуры свободно транслируются от эпохи к эпохе и могут актуализироваться в достаточно далеких друг от друга временных «точках». Своих «предков» художник может обнаружить в любом историческом «зоне», при этом ощущая непрерывность такого родства.106

Поэтому культура принципиально открыта для человека, и эта открытость, по Мандельштаму, в высшей степени характерна для современности: «поэты говорят на языке всех времен; всех культур <.> дверь старого мира настежь распахнута перед толпой <.> Идите и берите. Все доступно» [Манделыитам1990:171-172].

Как мы уже имели возможность убедиться, подобная «прозрачность» культуры в «Козлиной песни» трактуется достаточно негативно. Однако такое «апофатическое» описание не выдвигается писателем в качестве вневременной константы, в больше степени представляя собой самоосмысление своей позици в движении литературы.

Стоит сопоставить взгляды Вагинова со взглядами его младших коллег по ОБЭРИУ и членов кружка «чинарей». Показательно, например, устное высказывание А.И. Введенского (дошедшее в записи JI.C. Липавского): «В людях нашего времени должна быть естественная непримиримость. Они чужды всем представлениям, принятым прежде. Знакомясь даже с лучшими произведениями прошлого, они остаются холодными: пусть это хорошо, но малоинтересно» [Сажин 2000:189].

В отличие от Мандельштама, Введенский выдвигает в качестве существеннейшей характеристики своего времени не абсолютную для него открытость прошлого, а, наоборот, исключительную отчужденность этого прошлого, невозможность (и ненужность) кон

106 Об этой тенденции, характерной для авангарда в широком смысле слова см. [Иванов 2004:167-169]. такта с ним. Прошлое рассматривается как явление сугубо «внешнее», с ним нет «внутреннего» сродства.

Отвержение «внутреннего измерения» вещи обнаруживается и в эссе J1.C. Лииавского «Исследовании ужаса».107 «Форма» у Ли-павского скрывает «внутри» неоформленную, хтоническую, «жидкую» жизненную материю, и проникать за пределы этой формы для субъекта нежелательно, вызывает у него ужас, «ужас перед тем, что индивидуальный ритм всегда фальшив, ибо он только на поверхности, а под ним, заглушая и сминая его, безличная и стихийная жизнь» [Сажин 2000:88].

По-видимому, обозначенные тенденции восходят к особенностям «семиотики» обэриутов, охарактеризованным И.П. Смирновым: «У знака была отнята его способность иметь какое бы то ни было значение. Знак либо отправляет нас к безреферентному миру, к ничто, либо нам указывается на то, что мир есть нечто лишь тогда, когда он ничем не субституирован» [Смирнов 1994: 304].

Такой характер «прагматики» культурных знаков помогает понять положение Вагинова в литературной традиции, в частности, в рамках «Петербургского текста русской литературы».

Как пишет В.Н. Топоров, «начало Петербургскому тексту было положено на рубеже 20-30-х годов XIX в. Пушкиным («Уединенный домик на Васильевском», 1829, «Пиковая дама», 1833)», Вагинов же характеризуется как «закрыватель темы Петербурга, «гробовых дел мастер», «стихи и проза которого представляют своего рода отходную по Петербургу, как бы уже по ту сторону столетнего Петербургского текста». Чуть ниже ученый пишет о Петербургском

107 См. о нем [Цивьян 2001:102-118]. тексте «от «Медного Всадника» до «Козлиной песни» [Топоров 1995:275,277,279].

Сознательная ориентация Вагинова на творчество Пушкина и сам характер использования им мотивов пушкинского творчество подтверждает верность интуиции исследователя в определении «персональных» границ Петербургского текста. Трансформация пушкинских мотивов лучше всего фиксирует позицию перехода от внутренней причастности петербургской традиции к внешней отстраненности от нее. Вагинов создает не пародийные «постмодернистские» пастиши пушкинских текстов, он воспроизводит «скрытые» мотивы классических претекстов, но эти мотивы становятся отчужденными, нередко инвертируются. Транспортируясь «по ту сторону», они попадают в руки художника из «иного мира» и утрачивают самотождественность, перестают репрезентировать присущие им до этого смыслы.

Вагиновские «правила» работы с чужими текстами и обусловленное ими понимание феномена художественного текста также «балансируют» между двумя полюсами, имевшими место в русской литературе первой трети XX века.

В символистской эстетике конкретные художественные тексты рассматривались как многочисленные манифестации универсального Текста, текста высшего уровня, отражающего мифологическую природу мира. Конкретный текст оказывается либо метафорой, либо метонимией Текста [Минц 2004: 97 - 101]. Подобную же иерархическую организацию обнаруживают интертекстуальные элементы текста.

Схожий универсализм механизма интертекстуальности, хотя и лишенный символистской «метафизичности», наличествует и в поэтике акмеизма. Но, в отличие от символистов, для акмеистов цитата это не обнаружение своего в чужом, а открытие чужого в своем, старого в новом. Включая в свой текст фрагменты поэзии прошлого, автор-акмеистов сообщает ему диахроническое измерение, включает в пространство мировой культуры [Ронен 2002: 25, 72; Ronen 1983:Х-Х1].

Противополжный полюс представляет собой «абсурдистское» творчество Д. И. Хармса и А. И. Введенского, с его тенденцией «прагматизации поэтики», прежних (символистских) парадигм [Hansen - Love 1999: 127-128]. Уходя от тотального символизма и знаковое™, обэриуты создают «сериальные» тексты, доводящие до абсурда наличествующие литературные модели [Hansen - Love 1999: 130], четкую «линеарность» символизма заменяют «пустой» рекур-сивностью. Содержательность литературной коммуникации, редуцируется за счет абсолютизации отношений между знаками [Hansen -Love 1999: 144]. Поэтика трансформируется в метапоэтику.

В отличие от Хармса и Введенского, Вагинов не строит свой текст как сознательный монтаж десемантизированных элементов прежних текстов. Для Вагинова «частицы» чужих текстов как потенциальный материал для создания своего, хранят в себе «отзвуки» целого, но, будучи собранными в новый текст, не «стыкуются». Текст становится пространством «рассеивания» смысла, ареной, где сталкиваются (тщетное) стремление писателя «подключиться» к культурной традиции и неизбежное отчуждение от нее тех культурных знаков, которыми он оперирует.

Таким образом, Вагинов занимает позицию «между» акмеистическим «преодолением символизма» и обериутским «абсурдизмом». «Декларируемая» акмеистами доступность культуры прошлого у Вагинова вызывает сильные сомнения, но и абсолютный отказ от нее для писателя неприемлем. «Разрыв» человека и культуры в его мире является следствием не столько «ущербности» прежней культуры, сколько самого субъекта.

Слабость» субъекта найдет свое отражение и в вагиновском восприятии «проблемы автора».

Развитие литературы начала XX века происходило в рамках процесса, обозначенного еще М.М. Бахтиным как «кризис автора». Кризис заключается в том, что «расшатывается и представляется несущественной сама позиция вненаходимости, у автора оспаривается право быть вне жизни и завершать ее» [Бахтин 2003:258].

Начало кризиса Бахтин возводил к Достоевскому, в современной же ему литературе наиболее характерным выражением кризисных тенденций было творчество Андрея Белого. Уже в «Серебряном голубе» обнаруживается «девальвация авторской позиции как средоточия верховных оценок»: «автор эксплицировался как демиург, творец своего мира, но в то же время у него оспаривалось право занимать «позицию вненаходимости» [Силард 1984:278].

Точка зрения автора переносится «извне» - «внутрь» изображаемой жизни: «жизнь становится понятной и событийно весомой только изнутри <.> понять - значит вжиться в предмет, взглянуть на него его же собственными глазами» [Бахтин 2003:258]. Таким образом, функция автора состоит исключительно в репрезентации жизни, автор действует в роли «означающего» для «означаемого»-жизни.

Понимание авторской позиции как в обязательном порядке репрезентативной сохраняется и в литературе постсимволизма. В постсимволистском тексте «авторская точка зрения переставала сосуществовать с точкой зрения героев <.> начиная выражать и замещать их по принципу одно-однозначного и одно-многозначного соответствия <.> Автор оказывается как бы неотделимым от своего произведения» [Смирнов 2000:147-148].

На фоне очерченной концепции авторства позиция Вагинова выделяется особенно рельефно. Для него более существенен не вопрос о внешней или внутренней точке зрения автора на жизнь, а сама возможность репрезентации этой точки зрения. Творческий акт как репрезентация чего-либо для писателя весьма проблематичен, поскольку «означающее» не столько выражает «означаемое», сколько переворачивает его, трансформирует до неузнаваемости, а то и вообще с ним никак не соотносится. Заведомая абсолютная неадекватность репрезентации снимает границу между позицией автора, «означивающего» себя персонажами и автором - «рупором» голосов своих героев. Во всех случаях «средства», которыми располагает автор, всячески препятствуют достижению намеченной им цели.

Итак, в творчестве Константина Вагинова проблематизиру-ются многие «константы» культурного сознания первой трети XX века. Но было бы неверно видеть в писателе лишь разрушителя традиционных представлений, ниспровергателя авторитетов, разоблачающего их иллюзорность.

Творчество Вагинова вызвано к жизни драматическим в своей основе опытом осознания исключительной сложности взаимоотношений личности с культурой, с миром и с самой собою. Все устойчивые категории видятся писателю исключительно зыбкими, их самотождественность все время ставится под вопрос. Поэтому сам «метод» работы писателя с культурными «концептами» можно назвать «апофатическим», не определяющим четко, «что есть истина», а отсекающий то, что ей не является.

Напряжение между осознанием культуры прошлого как единственной реальности для человека и ощущением собственной отчужденности от нее, утраты внутреннего родства образует «скрытый нерв» творческого наследия Константина Вагинова.

Список научной литературыКозюра, Евгений Олегович, диссертация по теме "Русская литература"

1. Аверинцев 1976 - Аверинцев С.С. Вячеслав Иванов / С.С. Аве-ринцев // Иванов В.И. Стихотворения и поэмы. - JL: Сов.писатель, 1976. - С. 5-62.

2. Аверинцев 1996 Аверинцев С.С. Системность символов в поэзии Вячеслава Иванова / С.С. Аверинцев // Аверинцев С.С. Поэты. / С.С. Аверинцев. - М.: Школа «Языки русской культуры», 1996.-С. 165-187.

3. Аверинцев 2002 Аверинцев С.С. «Скворешниц вольных гражданин.». Вячеслав Иванов: путьпоэта между мирами / С.С. Аверинцев. - СПб.: Алетейя, 2002. - 167 с.

4. Айрапетян 2001 Айрапетян В. Толкуя слово. Опыт герменевтики по-русски / В.Айрапетян. - М.: Языки славянской культуры, 2001.- 484 с.

5. Альми 1989 Альми И.Л. О числе два и роли бинарных структур в художественной системе «Пиковой дамы» / И.Л. Альми // Проблемы современного пушкйноведения. - Вологда, 1989.- С.3-19.

6. Альтман 1995 Альтман М.С. Разговоры с Вячеславом Ивановым / М.С. Альтман. - СПб.: Инапресс, 1995. - 384 с.

7. Амелин, Мордерер 2000 Амелин Г.Г. Миры и столкновенья Осипа Мандельштама / Г.Г. Амелин, В.Я. Мордерер. - М.; СПб: Языки русской культуры, 2000. - 320 с.

8. Барт 1994 Барт Р. Избр. труды: Семиотика. Поэтика / Р. Барт. -М.: Прогресс-Универс, 1994. -615 с.

9. Ю.Барт 2001 Барт P. S/Z / Р. Барт. - М.: Эдиториал УРСС, 2001. -232 с.

10. П.Бахтин 1963 Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского / М.М. Бахтин. - М.: Сов. писатель, 1963. - 364 с.

11. Бахтин 1975 Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет / М.М. Бахтин. - М.: Худож. лит., 1975. -504 с.

12. З.Бахтин 1979 Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества / М.М. Бахтин. - М.: Искусство, 1979. - 424 с.

13. Бахтин 1998 Бахтин М.М. Тетралогия / М.М. Бахтин. - М.: Лабиринт, 1998. - 608 с.

14. Бахтин 2000 Бахтин М.М. Собр соч. т.Ц / М.М. Бахтин. - М.: Русские словари, 2000. - 800 с.

15. Бахтин 2003 Бахтин М.М. Собр. соч. т. I. Философская эстетика 1920-х годов / М.М. Бахтин. - М. Русские словари, 2003. - 958 с.

16. Бахтин 1995 Бахтин Н.М. Из жизни идей / Н. М. Бахтин. - М.: Лабиринт, 1995. - 152 с.

17. Башляр 2004 Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Г. Башляр. - М.: РОССПЭН, 2004. - 376 с.

18. Белый 1981 Белый А. Петербург / А. Белый. - М.: Наука, 1981. - 696 с.

19. Белый 1989 Белый А. Стихотворения / А. Белый. - М.: Книга, 1988.-576 е.

20. Белый 1994а- Белый А. Критика. Эстетика. Теория символизма: В 2-х томах. Т. 2. /А. Белый. М. Искусство, 1994. - 571 с.

21. Белый 19946 Белый А. Символизм как миропонимание / А. Белый. - М.: Республика, 1994. - 528 с.

22. Белый 1997 Белый А. Собр. соч. Котик Летаев. Крещеный китаец. Записки чудака / А. Белый. - М.: Республика, 1997. - 543 с.

23. Белый 1999 Белый А. Душа самосознающая / А. Белый. - М.: Канон+, 1999.-560 с.

24. Бем 2001 Бем А.Л. Исследования. Письма о литературе / А.Л. Бем. - М.: Языки русской культуры, 2001. - 448 с.

25. Беньямин 2000 Беньямин В. Озарения / В. Беньямин. - М.: Мар-тис, 2000. - 376 с.

26. Беньямин 2002 Беньямин В. Происхождение немецкой барочной драмы / В. Беньямин. - М.: Аграф, 2002. - 288 с.

27. Блок 1971а Блок А.А. Собр. соч: в 6 тт. т.2. / А.А. Блок. - М.: Правда, 1971. - 350 с.

28. Блок 19716 Блок А.А. Собр. соч: в 6 тт. т.5 / А.А. Блок. - М.: Правда, 1971. - 560 с.

29. Блум 1998 Блум X. Страх влияния. Карта перечитывания / X. Блум. - Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та, 1998. - 352 с.

30. Блюм 2000 Блюм А. «Зеленый стол и мертвые кресты»: Константин Вагинов под советской цензурой / А. Блюм // Рус. мысль = La pensee russe.- Париж, 2000,- № 4300. - С. 13.

31. Блюм, Мартынов 1977 Блюм А. Петроградские библиофилы: По страницам сатирических романов Константина Вагинова / А. Блюм, И. Мартынов //Альманах библиофила. - Вып.4.-М.: Книга, 1977.-С.217-235.

32. Богданов 2003 Богданов К.А. Смерть как она есть: литератор над трупом и русский реализм XIX века / К. А. Богданов // Wiener Slawistischer Almanach. - Bd. 49. - 2003.- S. 265-308.

33. Богомолов 2000 Богомолов Н.А. Русская литература начала XX века и оккультизм / Н.А. Богомолов. - М.: НЛО, 2000. - 560 с.

34. Бологова 2001 Болотова М. Стратегии чтения романа К.Вагинова «Козлиная песнь» и проблема имени в дискурсе обэ-риутов / М. Болотова // Критика и семиотика. - Вып.3/4. - 2001.-С.202-219.

35. Бочаров 1974 Бочаров С. Г. Поэтика Пушкина / С.Г. Бочаров. -М.: Наука, 1974. - 207 с.

36. Бочаров 1985 Бочаров С.Г. О художественных мирах / С.Г. Бочаров. - М.: Сов. Россия, 1985. - 296 с.

37. Бочаров 1999 Бочаров С. Г. Сюжеты русской литературы / С.Г. Бочаров. - М., 1999. - 632 с.

38. Бультман 2004 Бультман Р. Вера и понимание / Р. Бультман. -М.: РОССПЭН, 2004. - 752 с.

39. Буренина 2001 Буренина О. «Трагедия» творчества или литература как «остров мертвых»: Набоков и Вагинов / О. Буренина // В. В. Набоков: pro et contra. Том 2. - СПб.: РХГИ, 2001. - с. 471-484.

40. Буслакова 1999 Буслакова Т.П. К.К. Вагинов и «молодая эмигрантская литература»: (к 100-летию со дня рождения К.К. Вагинова) / Т.П. Буслакова // Вестн. Моск. ун-та. Сер.9. Филология.1999,- №6. -С. 19-29.

41. Бухштаб 2000 Бухштаб Б.Я. Вагинов / Б.Я. Бухштаб // Бухштаб Б.Я. Фет и другие / Б.Я. Бухштаб. - СПб.: Академич. проект,2000.- С.348-352.

42. Вагинов 1982 Вагинов К. Собрание стихотворений / К.К. Вагинов / Сост.,послесл. и примеч. JI. Черткова; Предисл. В. Казака. -Munchen: Verlag Otto Sagner,1982.- 253 с.

43. Вагинов 1992 Вагинов К . Непубликованное и малоизвестное / К.К. Вагинов / Предисл. и публ. Никольской T.JL; подг. текста Эрля В.И. //Звезда. - 1992. - № 2. - С.168-172.

44. Вагинов 1994а Материалы К.К. Вагинова в Рукописном отделе Пушкинского Дома / Публ. и предисл. С. А. Кибальника // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1991 год СПб. :Академический проект, 1994.С .63 - 80.

45. Вагинов 19946 Вагинов К.Стихотворения. / К.К. Вагинов // Поэты группы "ОБЭРИУ". - СПб.: Сов. писатель, 1994. - С.429-478 ("Библиотека поэта").

46. Вагинов 1996 Вагинов К.К. Стихотворения из альбома, подаренного К.М. Маньковскому / К.К. Вагинов // Ежегодник рукописного отдела Пушкинского дома на 1992 год. - СПб.: Академический проект, 1996. - С. 173-214.

47. Вагинов 2002 Ватинов К.К. Петербургские ночи / К.К. Вагинов / Подг. текста, послесловие и комм. АЛ. Дмитренко. - СПб.: Ги-перион, 2002. - 192 с.

48. Вагинова 1992 Вагинова А.И. Ненаписанные воспоминания / А.И. Вагинова /Публ. подгот. Кибальник С. // Волга. - 1992. -№7/8.-С. 146-155.

49. Ван Баак 1995 Ван Баак Й. Заметки об образе мира у Вагинова / Й. Ван Баак // «Вторая проза». Русская проза 20-х-30-х годов XX века. - Trento: Dipartimento di Scienze Filologiche e Storiche,1995. -C.145-152.

50. Васильев 1995 Васильев И.Е. Лики Петербургской музы: Ахматова и Вагинов / И. Е. Васильев //Ахматовские чтения:

51. A.Ахматова, Н.Гумилев и рус. поэзия нач. XX в. Тверь, 1995.-С.59-68.

52. Виноградов 1976 Виноградов В.В. Поэтика русской литературы / В.В. Виноградов. - М.: Наука, 1976. - 511 с.

53. Виноградов 1980 Виноградов В.В. О художественной прозе /

54. B.В. Виноградов. М.: Наука, 1980. - 360 с.

55. Виноградов 2003 Виноградов В.В. Язык и стиль русских писателей. От Гоголя до Ахматовой / В.В. Виноградов. - М.: Наука, 2003,- 390 с.

56. Винокур 2000 Винокур Г.О. Введение в изучение филологических наук / Г.О. Винокур. - М.: Лабиринт, 2000. - 192 с.

57. Виролайнен 2003 Виролайнен М.Н. Речь и молчание. Сюжеты и мифы русской словесности / М.Н. Виролайнен. - СПб.: Амфора, 2003. - 503 с.

58. Волошинов 1926 Волошинов В. Слово в жизни и слово в поэзии / В. Волошинов // Звезда. - 1926. - № 6. - С. 244 - 267.

59. Гаспаров 1993 Гаспаров Б.М. Литературные лейтмотивы. Очерки по русской литературе XX века / Б.М. Гаспаров. - М.: Наука,1993.-304 с.

60. Гаспаров 1994 Гаспаров Б.М. Русская Греция, русский Рим / Б.М. Гаспаров // Christianity and the Eastern Slavs. - vol. II. -Berkeley; Los Angeles; L.: University of California Press, 1994. - C. 245-285

61. Гаспаров 1995 Гаспаров М.Л. Избранные статьи / М.Л. Гаспаров. - М.: НЛО, 1995.- 478 с.

62. Герасимова 1989 Герасимова А.Г. Труды и дни Константина Вагинова / А.Г. Герасимова // Вопр. лит. - 1989 - №12. - С. 131166.

63. Гин 1996 Гин Я.И. Проблемы поэтики грамматических категорий: Избр. работы / Я.И. Гин. - СПб.: Академич. проект, 1996. -224 с.

64. Гинзбург 1979 Гинзбург Л.Я. О литературном герое / Л.Я. Гинзбург. - Л.: Сов. писатель, 1979. - 222 с.

65. Гинзбург 1997 Гинзбург Л. Я. О лирике / Л.Я. Гинзбург. - 3-е изд. - М.:Интрада,1997. - 414 с.

66. Голосовкер 1987 Голосовкер Я.Э. Логика мифа / Я.Э. Голосов-кер.-М.: Наука, 1987.-218 с.

67. Голосовкер 1993 Голосовкер Я.Э. Имагинативная эстетика / Я.Э. Голосовкер // Символ. - 1993. - № 29. - С. 23 - 128.

68. Григорьева 2003 Григорьева Н. Техномагический роман тридцатых / Н. Григорьева // Wiener Slawistischer Almanach. - 2003. - Bd. 49. — С. 173-211.

69. Гройс 2003 Гройс Б. Искусство утопии / Б. Гройс. - М.: «Художественный журнал», 2003. - 320 с.

70. Гумилев 2000 Гумилев Н.С. Стихотворения и поэмы / Н.С. Гумилев. - СПб.: Академический проект, 2000. - 736 с.

71. Гурьянова 1997 Гурьянова. Н.Тема игральных карт и карточной игры в художественной культуре раннего русского авангарда / Н. Гурьянова // Europa Orientalis. - 1997. - vol. XVI. - № 2. - С.289 -303.

72. Даль 1995а Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка / В.И. Даль. - М.: Терра, 1995. - Т. II. - 784 с.

73. Даль 19956 Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка / В.И. Даль. - М.: Терра, 1995. - Т. Ш. - 560 с.

74. Де Джорджи 1997 Де Джорджи Р. Беседы с Александрой Ивановной Федоровой (Вагиновой) / Р. Де Джорджи // Рус. лит. -1997.-№3.-С.182-190.

75. Де Ман 1999 Де Ман П. Аллегории чтения / П. Де Ман. - Екатеринбург: Издательство Уральского ун-та, 1999. - 368 с.

76. Де Ман 2002 Де Ман П. Слепота и прозрение. Статьи о риторике современной критики / П. Де Ман. - СПб: ИЦ «Гуманитарная Академия», 2002. - 256 с.

77. Державин 2002 Державин Г.Р. Сочинения / Г.Р. Державин. -СПб.: Академический проект, 2002. - 712 с.81 .Деррида 2000а Деррида Ж.О грамматологии / Ж. Деррида. - М.: Ad Marginem, 2000. - 511 с.

78. Деррида 20006 Деррида Ж. Письмо и различие / Ж. Деррида. -СПб.: Академический проект, 2000. - 432 с.

79. Дильтей 2001 Дильтей В. Собр. соч., т. IV. Герменевтика и теория литературы / В. Дильтей. — М.: Дом интеллектуальной книги, 2001.-532 с.

80. Дмитренко 1995 Дмитренко A.JI. К истории содружества поэтов «Островитяне» (машинописный альманах) / A.JI. Дмитренко //Русская литература. - 1995 - №3,- С.209-215.

81. Дмитренко 1997 Дмитренко A.JI. К публикации ранних текстов К. Вагинова / A.JI. Дмитренко // Рус. лит. - 1997. - №3.- С. 190197.

82. Дмитренко 2000 Дмитренко A.JI. Когда родился Вагинов? / A.JI. Дмитренко // Новое лит. обозрение . - 2000. - № 41. - С.228-230.

83. Дмитренко 2002 Дмитренко A. JI. О книге Константина Вагинова «Петербургские ночи» / A.JI. Дмитренко // Вагинов К. Петербургские ночи. - СПб.: Гиперион, 2002. - С. 97-122.

84. Дувакин 1996 Беседы В. Д. Дувакина с М. М. Бахтиным. - М.: ИГ «Прогресс», 1996. - 342 с.

85. Евзлин 1993 Евзлин М. Космогония и ритуал / М. Евзлин. -М.:Радикс,1993. - 344 с.

86. Жаккар 1995 Жаккар Ж.-Ф. Даниил Хармс и конец русского авангарда / Ж.-Ф. Жаккар. - СПб.: Академич. проект, 1995. - 471 с.

87. Жолковский 1993 Жолковский А.К. Блуждающие сны и другие работы / А.К. Жолковский. - М.:Наука,1993. - 428 с.

88. Жолковский 1995 Жолковский А.К. Инвенции / А.К. Жолковский. - М.:Гендальф,1995. - 248 с.

89. Золян, Лотман 1989 Золян С.Т. Семантика и структура текста / С.Т. Золян, М.Ю. Лотман // Semiotics and the hictory of culture / in Honor of Jurij Lotman. Vol.11. - Slavica Publishers,Inc. Columbus,Ohio,1989. - S.349-383.

90. Иванов 1971 Иванов Вяч. Собр. соч. т. I. / Вяч. Иванов. - Брюссель: Foyer Oriental Chretien, 1971. - 872 с.

91. Иванов 1974 Иванов Вяч. Собр. соч. т.П / Вяч. Иванов. - Брюссель: Foyer Oriental Chretien, 1974. - 852 с.

92. Иванов 1979 Иванов Вяч. Собр. соч. т.Ш / Вяч. Иванов. -Брюссель: Foyer Oriental Chretien, 1979. - 896 с.

93. Иванов 1994 Иванов Вяч. Дионис и прадионисийство / Вяч. Иванов. - СПб.: Алетейя, 1994. - 344 с.

94. Иванов 1988 Иванов Вяч. Вс. О воздействии «эстетического эксперимента» Андрея Белого / / Вяч. Вс. Иванов // Андрей Белый: Проблемы творчества. Статьи, воспоминания, публикации. -М.: Сов. писатель, 1988. - С. 338-366

95. Иванов 1998 Иванов Вяч. Вс. Избр. труды по семиотике и истории культуры, т. 1 / Вяч. Вс. Иванов. - М.: Языки русской культуры, 1998. - 912 с.

96. Иванов 1999 Иванов Вяч. Вс. Избр. труды по семиотике и истории культуры.т.2 / Вяч. Вс. Иванов. - М.: Языки русской культуры, 1999. - 880 с.

97. Иванов 2004 Иванов Вяч. Вс. Избр. труды по семиотике и истории культуры, т. 3. / Вяч. Вс. Иванов. - М.: Языки русской культуры, 2004. - 816 с.

98. Изер 2001 Изер В. Акты вымысла, или Что фиктивно в фик-циональном тексте / В. Изер / Немецкое философское литературоведение наших дней: Антология. - СПб.: Изд-во СПбГу, 2001. -С. 186-216.

99. Каган 2004 Каган М.И. О ходе истории / М.И. Каган. - М.: «Языки славянской культуры», 2004. - 704 с.

100. Казарина 2002 Казарина Т.В. Проблема игровой жизнестра-тегии в романе Константина Вагинова "Бамбочада" / Т.В. Казарина // Художественный язык эпохи. - Самара: Изд-во Самарского ун-та, 2002.-С. 127-145.

101. Кайуа 2003 Кайуа Р. Миф и человек. Человек и сакральное / Р. Кайуа. - М.: ОГИ, 2003. - 296 с.

102. Кацис 2000 Кацис Л.Ф. Русская эсхатология и русская литература / Л.Ф. Кацис - М.: ОГИ, 2000. - 656 с.

103. Кристева 2004 Кристева Ю. Избр. труды: Разрушение поэтики / Ю. Кристева. - М.РОССПЭП, 2004. - 656 с.

104. Кобринский 2000а Кобринский А.А. Поэтика ОБЭРИУ в контексте русского литературного авангарда. Т. 1. / А.А. Кобринский. - М.:МКЛ№ 1310, 2000. - 192 с.

105. Кобринский 20006 Кобринский А.А. Поэтика ОБЭРИУ в контексте русского литературного авангарда. Т. 2. / А.А. Кобринский. - М.:МКЛ№ 1310,2000. - 144 с.

106. Кодрянская 1977 Кодрянская Н.А. Ремизов в своих письмах / Н.А. Кодрянская. - Париж: б.и., 1977. - 416 с.

107. Котрелев 2002 Котрелев Н.В. «Видеть» и «Ведать» у Вячеслава Иванова (Из материалов к комментарию на корпус лирики)

108. Н.В Котрелев // Вячеслав Иванов ~ творчество и судьба: К 135-летию со дня рождения / Сост. Е. А. Тахо-Годи. М.: Наука, 2002. - С. 7-18.

109. Куюнжич Д. Воспаление языка / Д. Куюнжич. М.: Ad Маг-ginem, 2003. - 320 с.

110. Лавров 2004 Андрей Белый: pro et contra / Сост., вступ. статья, коммент. А.В. Лаврова. СПб.: РХГИ, 2004. - 1048 с.

111. Лахманн 2001 Лахманн Р. Демонтаж красноречия. Риторическая традиция и понятие поэтического / Р. Лахманн. - СПб.: Академический проект, 2001. - 368 с.

112. Левин 2001 Левин Ю.И. Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма / Ю.И. Левин, Д.М. Сегал, Р.Д. Тименчик, В.Н.Топоров, Т.В. Цивьян // Смерть и бессмертие поэта, - М.: РГГУ, 2001,- С. 282-316.

113. Левинтон 1979 Левинтон Г.А. Поэтический билингвизм и межъязыковые влияния (Язык как подтекст) / Г.А. Левинтон // Вторичные моделирующие системы. - Тарту: Изд-во Тартуского ун-та, 1979.-С. 30-33

114. Леви-Стросс, Якобсон 2000 Леви-Стросс К. «Кошки» Шарля Бодлера / К. Леви-Стросс, Р. Якобсон // Французская семиотика: От структурализма к постструктурализму. — М.: Прогресс, 2000. - С.98-120.

115. Лихачев 1999 Лихачев Д.С. Очерки по философии художественного творчества / Д.С. Лихачев. - 2-е изд., доп. - СПб.: БЛИЦ, 1999.-190 с.

116. Лосев А.Ф. Античная мифология в ее историческом развитии / А.Ф. Лосев. М.: Учпедгиз, 1957,- 620 с.

117. Лосев А.Ф. Проблема вариативного функционирования поэтического языка / А.Ф. Лосев // Лосев А.Ф. Знак. Символ. Миф / А.Ф. Лосев. М.: Изд-во МГУ,1982. - С. 408--452

118. Лосев А.Ф. Диалектика мифа / А.Ф. Лосев // Лосев А.Ф. Самое само: Сочинения / А.Ф. Лосев. М.:Аспект-Пресс, 1999. -С.205 -422.

119. Лотман 1995 Лотман Ю.М. Пушкин / Ю.М. Лотман. - СПб.: Искусство-СПб., 1995. 847 с.

120. Лотман 1997 Лотман Ю.М.О русской литературе / Ю.М. Лотман. - СПб.: Искусство-СПб, 1997.- 848 с.

121. Лотман 1998 Лотман Ю.М. Об искусстве / Ю.М. Лотман. -СПб.: Искусство-СПб., 1998. - 704 с.

122. Лотман 1999 Лотман Ю.М.О поэтах и поэзии / Ю.М. Лотман. - СПб.: Искусство-СПб, 1999. -848 с.

123. Лотман 2000 Лотман Ю.М. Семиосфера / Ю.М. Лотман. -СПб.: Искусство-СПб, 2000. -704 с.

124. Лотман 2002 Лотман Ю.М. История и типология русской культуры / Ю.М. Лотман. - СПб.: Искусство-СПб, 2002. - 768 с.

125. Лямина 2001 Лямина Ю.В. В поисках утраченной реальности: «Труды и дни Свистонова» К. Вагинова / Ю.В. Лямина // Художественный язык литературы 20-х годов XX века. - Самара: Изд-во Самарского ун-та, 2001. - С.62-69.

126. Магомедова 1997 Магомедова Д.М. Полифония / Д.М. Маго-медова // Бахтинский тезаурус. Материалы и исследования. - М.: РГГУ, 1997.- С. 164-174.

127. Магомедова, Тамарченко 2002 Магомедова Д.М., Тамарченко Н.Д. Проблема границ искусства и жизни у Вяч. Иванова и Ницше / Д.М. Магомедова, Н.Д. Тамарченко // Диалог культур -культура диалога. - М.: Изд-во РГГУ, 2002. - С. 59-77.

128. Мамардашвили, Пятигорский 1982 Мамардашвили М.К. Символ и сознание. Метафизические рассуждения о сознании, символике и языке / М.К. Мамардашвили, A.M. Пятигорский. -Иерусалим.: Иерусалимский магазин русской книги «Малер», 1982.-273 с.

129. Мандельштам 1990 Мандельштам О.Э. Собр. соч.: в 2-х т. -т.2. / О.Э. Мандельштам. - М.: Худ. лит, 1990. - 464 с.

130. Марквард 2001 Марквард О. Искусство как антификция -опыт о превращении реального в фиктивное / О. Марквард // Немецкое философское литературоведение наших дней: Антология. - СПб.: Изд-во СПбГу, 2001. - С.217-242.

131. Марков 2000 Марков В.Ф. История русского футуризма / В.Ф. Марков. - СПб: Алетейя, 2000. - 438 с.

132. Меднис 1999 Меднис Н.Е. Венеция в русской литературе (в 2-х кн.) / Н.Е. Меднис. - Новосибирск: Изд-во Новосибирского ун-та, 1999. - 392 с.

133. Мейлах 1990 Мейлах М. Б. Шкаф и колпак: Фрагмент обэри-утской поэтики / М. Б. Мейлах // Тыняновский сборник: Четвертые Тыняновские чтения. - Рига: Зинатне, 1990. - С. 181-193.

134. Мейер 1982 Мейер А.А. Философские сочинения / А.А. Мей-ер. - Paris: La Press Libre, 1982. - 480 с.

135. Мелетинский 1976 Мелетинский Е. М. Поэтика мифа / Е. М. Мелетинский. - М.: Наука, 1976.- 407 с.

136. Мелетинский 1994 Мелетинский Е.М.О литературных архетипах / Е. М. Мелетинский. - М.:РГГУ,1994. - 136 с.

137. Мелетинский 2000 Мелетинский Е.М. От мифа к литературе. Курс лекций / Е. М. Мелетинский - М.:РГГУ, 2000. - 170с.

138. Минц 2004 Минц З.Г. Поэтика русского символизма / З.Г. Минц. - СПб.: Искусство-СПб, 2004. - 480 с.

139. Михайлов 1991а Михайлов А.В. Литературоведение и проблемы истории науки: Ст. первая / А.В. Михайлов // Филол.науки.- 1991,- № 3 . С.3-12.

140. Михайлов 19916 Михайлов А.В. Литературоведение и проблемы истории науки: Ст. вторая / А.В. Михайлов // Филол.науки.- 1991. -№ 4.- С.3-13.

141. Михайлов 1994 Михайлов А.В.О некоторых проблемах современной теории литературы / А.В. Михайлов // Изв. РАН. Сер. лит. и яз. - 1994. - т.53. - № 1. - С. 15-23

142. Михайлов 1997 Михайлов А.В. Языки культуры / А.В. Михайлов. - М.: Языки русской культуры, 1997. - 912 с.

143. Михайлов 2000 Михайлов А.В. Обратный перевод / А.В. Михайлов. - М.: Языки русской культуры, 2000. - 856 с.

144. Московская 1993 Московская Д.С. Судьба чужого слова в романах К.Вагинова / Д.С. Московская // Начало: Сб. работ молодых ученых. - М.: Наследие, 1993.-Вып.2.-с. 181-189

145. Московская 1999 Московская Д.С. В поисках слова: «Странная» проза 20 - 30-х годов / Д.С. Московская // Вопросы литературы. - 1999. - №6. - С. 31-65.

146. Наппельбаум 1988 Наппельбаум И.М. Памятка о поэте / И.М. Наппельбаум // Четвертые Тыняновские чтения. - Рига: Зинат-не,1988.- С.89-95.

147. Николаева 1987 Николаева Т.Н. Единицы языка и теория текста / Т.Н. Николаева // Исследования по структуре текста. -М.:Наука,1987. - С.27-57.

148. Никольская 1988 Никольская Т.Л. К.К. Вагинов: (Канва биографии и творчества) / Т.Л. Никольская // Четвертые Тыняновские чтения. - Рига: Зинатне,1988.- С.67-88.

149. Никольская 2002а Никольская T.JT., Эрль В.И. Жизнь и поэзия Константина Вагинова / Т.Л. Никольская, В.И. Эрль // Никольская T.J1. Авангард и окрестности / Т.Д. Никольская. - СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха ,2002.- С. 181-213.

150. Никольская 20026 Никольская Т.Л. Н. Гумилев и П. Лукниц-кий в романе К.Вагинова «Козлиная песнь» / Т.Л. Никольская // Никольская Т.Л. Авангард и окрестности / Т.Л. Никольская. -СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2002,- С.214-220.

151. Ницше 1990 Ницше Ф. Рождение трагедии, или Эллинство и пессимизм /Ф. Ницше // Соч.: в 2-х т. - т. 1. - М.: Мысль, 1990. -С.47-157.

152. Обатнин, Постоутенко 1992 Обатнин Г.В. Вячеслав Иванов и формальный метод (материалы к теме) / Г.В. Обатнин, К.Ю. Постоутенко // Русс. лит. - 1992. - № 1. - С. 180-187.

153. Обатнин 2000 Обатнин Г.В. Иванов-мистик (Оккультные мотивы в поэзии и прозе Вячеслава Иванова (1907-1919)) / Г.В. Обатнин. - М.: НЛО, 2000. - 240 с.

154. Пайман 2000 Пайман А. История русского символизма / А. Пайман. - М.: Республика, 2000. - 415 с.

155. Панич 1992 Панич С.М. Модель мира в романе К.Вагинова «Козлиная песнь» / С.М. Панич // Целостность художественного произведения и проблемы анализа и интерпретации: Тезисы конференции 13-16 октября 1992 г.-Донецк, 1992.-С. 197-198.

156. Панич 1994 Панич С.М. Область культуры и повседневность в романе К.Вагинова «Козлиная песнь» / С.М. Панич // Вестн. Моск. ун-та. Сер.9. Филология.-1994. - №1. - С.11-17.

157. Панченко, Смирнов 1971 Панченко A.M. Метафорические архетипы в русской средневековой словесности и в поэзии начала

158. XX века / А.М.Панченко, И.П. Смирнов // ТОДРЛ. т. 26. - 1971. - С.33-49.

159. Паперный 1982 Паперный В. М. Андрей Белый и Гоголь. Статья первая / В. М. Паперный // Уч. зап. Тартуского гос. ун-та. -Вып.604. - 1982,- С. 112-126.

160. Паперный 1983 Паперный В. М. Андрей Белый и Гоголь. Статья вторая / В. М. Паперный // Уч. зап. Тартуского гос. ун-та. -Вып. 620. - 1983.- С.85-98.

161. Паперный 1989 Паперный В. М. Андрей Белый и Гоголь. Статья третья / В. М. Паперный // Уч. зап. Тартуского гос. ун-та. -Вып. 683. - 1989. - С. 50-65.

162. Песонен 1997 Песонен П. Тексты жизни и искусства. Статьи по русской литературе / П. Песонен. - Helsinki: Helsinki University Press, 1997. - 194 с. (Slavica Helsingensia 18)

163. Подорога B.A. Феноменология тела. Введение в философскую антропологию / В.А. Подорога. М.: Ad Marginem,1995. - 339 с.

164. Подшивалова 1998 Подшивалова Е.А. Жанровая модель архаической трагедии в художественной структуре «Козлиной песни» К.Вагинова / Е.А. Подшивалова // Кормановские чтения. -Ижевск: Удмуртский ун-т, 1998.- Вып.З. - С.212-220.

165. Подшивалова 2000 Подшивалова Е.А. Блок в зеркале Вагинова / Е.А. Подшивалова //Александр Блок и мировая культура. -Великий Новгород,2000.- С.308-316.

166. Подшивалова 2002 Подшивалова Е. А. Человек, явленный в слове (Русская литература 1920-х годов сквозь призму субъект-ности) / Е.А. Подшивалова. - Ижевск: Изд. дом «Удмуртский унт», 2002. - 504 с.

167. Постоутенко 1992 Постоутенко К. К истории русского пятистопного ямба (1. В.Ф. Ходасевич. 2. К.К. Вагинов) / К. Постоутенко // В честь 70-летия профессора Ю.М.Лотмана . Тарту: Эйдос,1992. - С.185-191.

168. Проскурина 1997 Проскурина В.Ю. «Переписка из двух углов»: символика цитаты и структура текста / В.Ю. Проскурина // Лотмановский сборник. Т.2. - М.: Изд-во РГГУ; изд-во «ИЦ-Гарант», 1997. - С.671-694.

169. Пумпянский 2000 Пумпянский Л.В. Классическая традиция / Л.В. Пумпянский. - М.: Языки русской культуры, 2000. - 864 с.

170. Пурин 1993 Пурин А. Опыты Константина Вагинова / А. Пурин // Новый мир. - 1993. - №8. - С.221-233.

171. Пушкин 1963а Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В Ют.- Т.И / А.С. Пушкин. - М.: Наука, 1963. - 464 с.

172. Пушкин 19636 Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В Ют. - Т. IV / А.С. Пушкин. - М.: Наука, 1963. - 596 с.

173. Пушкин 1964а Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В Ют. - Т. V / А.С. Пушкин. - М.: Наука, 1964. - 640 с.

174. Пушкин 19646 Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В Ют. - Т.VI / А.С. Пушкин. - М.: Наука, 1964. - 840 с.

175. Пятигорский 1996 Пятигорский A.M. Избр. труды / A.M. Пятигорский. - М.: Языки русской культуры, 1996. - 590 с.

176. Пятигорский 2002 Пятигорский A.M. Мышление и наблюдение. Четыре лекции по обсервационной философии / A.M. Пятигорский. - Riga: Liepneks & Ritups, 2002. - 172 с. (Symposium Philosophicum Rigense I).

177. Пятигорский 2004 Пятигорский A.M. Непрекращаемый разговор/ A.M. Пятигорский. - СПб: Азбука, 2004. - 432 с.

178. Рапопорт 1998 Рапопорт А. Сны и видения в «петербургских текстах» 1920-1930-х гг. (Константин Вагинов, Вениамин Каверин) / А. Рапопорт // Русская филология. -Тарту: Тартуский ун-т,1998. Вып.9. - С.192-199.

179. Ремизов 2002 Ремизов A.M. Собр. соч.: в 10 т. - Т.9. Учитель музыки: Каторжная идиллия / A.M. Ремизов. - М.: Русская книга, 2002.-512 с.

180. Рикер 1998 Рикер П. Время и рассказ. Т.1. Интрига и исторический рассказ / П. Рикер. - М.; СПб: Университетская книга, 1998.-313 с.

181. Рикер 2000 Рикер П. Время и рассказ. Т.2. Конфигурации в вымышленном рассказе / П. Рикер. - М.; СПб.: Университетская книга, 2000. - 224 с.

182. Рикер 2002 Рикер П. Конфликт интерпретаций. Очерки о герменевтике / П. Рикер. - М.: Канон-Пресс-Ц, «Кучково поле», 2002. - 624 с.

183. Рикер 2004 Рикер П. Память, история, забвение / П. Рикер. -М.: Изд-во гуманитарной литературы, 2004. - 728 с.

184. Романович 2002 Романович М. Фигура эксплицитного автора в русской метапрозе XX века (Константин Вагинов и Марк Харитонов) / М. Романович // Русская филология. - Вып. 13. -Тарту: Тартуский ун-т, 2002. - С. 145-154.

185. Ронен 2000 Ронен О. Серебряный век как умысел и вымысел /О. Ронен. - М.: ОГИ, 2000. - 152 с.

186. Ронен 2002 Ронен О. Поэтика Осипа Мандельштама / О. Ронен. - СПб: Гиперион, 2002. - 240 с.

187. Сажин 2000 "Сборище друзей, оставленных судьбою.". J1. Липавский, А. Введенский, Я. Друскин, Д. Хармс, Н. Олейников. Чинари в текстах, документах и исследованиях / Сост. В.Н. Сажин. В 2-х т. - Т. 1. - М.: Ладомир, 2000. - 846 с.

188. Сендерович 1990 Сендерович М. Пенаты. Исследования по русской поэзии / М. Сендерович, С. Сендерович. — East Lansing, Michigan, 1990. - 276 с.

189. Сендерович 2002 Сендерович С.Я. Георгий Победоносец в русской культуре: страницы истории / С. Сендерович. - М.: Аграф, 2002. - 368 с.

190. Сендерович, Шварц 1999 Сендерович С.Я. Закулисный гром: о замысле «Лолиты» и о Вячеславе Иванове / С.Я. Сендерович, Е.Л. Шварц // Wiener Slawistischer Almanach. - 1999. - Bd.44. - С. 23-47.

191. Сергиевский 1928 Сергиевский И. Козлиная песнь / И. Сергиевский//Новый мир. - 1928,- №11.- С.284-285.

192. Силард 1984 Силард Л. Поэтика символистского романа конца XIX - начала XX в. (В. Брюсов, Ф. Сологуб, А. Белый) / Л. Силард // Проблемы поэтики русского реализма XIX века. - Л.: Изд-во ЛГУ. - 1984. - С. 265 - 284.

193. Силард 2002 Силард Л. Герметизм и герменевтика / Л. Силард. - СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2002. - 328 с.

194. Синявский 1987 Синявский А. Литературная маска Алексея Ремизова / А. Синявский // Aleksej Remizov: Approaches to a Protean Writer. - Columbus: Slavica, 1987. - C.25-40 (UCLA Slavic Studies. Vol. 16).

195. Скидан 2001 Скидан А. Голос ночи / А. Скидан // Скидан А. Сопротивление поэзии / А. Скидан. - СПб.: Борей-Арт-Центр,2001. - с.23-34.

196. Смирнов 1983 Смирнов И.П. О нарциссистском тексте (Диахрония и психоанализ) / И.П. Смирнов // Wiener Slawistischer Almanach, - 1983. - Bd. 12. - C.21-46

197. Смирнов 1988 Смирнов И.П. Литературный текст и тайна (к проблеме когнитивной поэтики) / И.П. Смирнов // Wiener Slawistischer Almanach, - 1988. - Bd. 21. - С. 287 - 299.

198. Смирнов 1994 Смирнов И.П. Психодиахронологика. Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней / И.П. Смирнов. - М.:НЛО,1994. - 351 с.

199. Смирнов 1995 Смирнов И.П. Порождение интертекста (Элементы интертекстуального анализа с примерами из творчества Б.Л. Пастернака) / И.П. Смирнов. - СПб.: Изд-во СПбГу,1995. -189 с.

200. Смирнов 1996 Смирнов И.П. Бытие и творчество / И.П. Смирнов. - 2-е изд., расшир. - СПб.: Канун, 1996.-192 с.

201. Смирнов 2000 Смирнов И.П. Мегаистория: К исторической типологии культуры / И.П. Смирнов. - М.:Аграф,2000. - 544 с.

202. Смирнов 2001 Смирнов И.П. Смысл как таковой / И.П. Смирнов. - СПб.: Академический проект,2001. - 351 с.

203. Смирнов 2004 Смирнов И.П. Социософия революции / И.П. Смирнов. - СПб.: Алетейя, 2004. - 364 с.

204. Смит 2002 Смит Дж. Взгляд извне. Статьи о русской поэзии и поэтике / Дж. Смит. - М.: Языки славянской культуры, 2002. -528 с.

205. Сойнов 2000 Сойнов С. Мотив творчества в поэзии и прозе К. Вагинова / С. Сойнов // Критика и семиотика. 2000. -Вып.1/2. -С.155-169.

206. Соливетти 2005 Соливетти К. Автор и его зеркала / К. Соли-ветти. - СПб.: Алетейя, 2005. - 248 с.

207. Спивак 1997 Спивак М.Л. «"Будучи московским мистиком и патриотом." (Некоторые особенности видения Москвы в творчестве А. Белого» / M.JI. Спивак // Лотмановский сборник. Т.2. -М.: Изд-во РГГУ; изд-во «ИЦ-Гарант», 1997. С. 639-656.

208. Сыркин 1993 Сыркин А.Я. Спуститься, чтобы вознестись /

209. A.Я. Сыркин. Иерусалим: Иерусалимский ун-т. Центр по изучению славянских языков и культур, 1993. - 314 с.

210. Тамарченко 2002 Тамарченко Н.Д. Проблема «Роман и трагедия» у Вячеслава Иванова и Ницше / Н.Д. Тамарченко // Вячеслав Иванов ~ творчество и судьба: К 135-летию со дня рождения / Сост. Е. А. Тахо-Годи. - М.: Наука, 2002. - С.71-76.

211. Тарановский 2000 Тарановский К.Ф. О поэзии и поэтике / К.Ф. Тарановский. - М.: Языки русской культуры, 2000. - 432 с.

212. Тимофеев 1997 Тимофеев А. Г. Вокруг альманаха "Абрак-сас": ( Из материалов к истории издания) / А.Г. Тимофеев // Рус. лит. - 1997. - № 1. - С. 190-205.

213. Томашевский 1999 Томашевский Б.В. Теория литературы. Поэтика / Б.В. Томашевский. - М.:Аспект-Пресс,1999. - 334с.

214. Топоров 1971 — Топоров В.Н. О структуре некоторых архаических текстов, соотносимых с концепцией «мирового дерева» /

215. B.Н. Топоров // Уч. зап. Тартуского ун-та. 1971. - вып. 284. - С. 9-62.

216. Топоров 1974 Топоров В.Н. О структуре «Царя Эдипа» Софокла / В.Н. Топоров // Славянское и балканское языкознанием. Карпато-восточнославянские параллели. Структура балканского текста. - М.: Наука, 1974. - С. 214-258.

217. Топоров 1977 Топоров В.Н. MouOai «музы»: соображения об имени и предыстории образа (к оценке фракийского вклада) /

218. B.Н. Топоров // Славянское и балканское языкознание. Античная балканистика и сравнительная грамматика. М.: Наука, 1977.1. C. 28-86.

219. Топоров 1979 Топоров В.Н. К семантике троичности (слав. * trizna и др.) / В.Н. Топоров // Этимология 1977. - М.: Наука, 1979. - С.3-20.

220. Топоров 1980а Топоров В.Н. О числовых моделях в архаичных текстах / В.Н. Топоров // Структура текста. - М.: Наука.,1980. - С. 3-58.

221. Топоров 19806 Топоров В.Н. Еще раз о др.-греч. £ОФ1А: Происхождение слова и его внутренний смысл / В.Н. Топоров // Структура текста. - М.: Наука., 1980. - С. 148-173

222. Топоров 1983а Топоров В.Н. Несколько соображений о происхождении древнегреческой драмы / В.Н. Топоров // Текст: семантика и структура. - М.: Наука, 1983. - С.95-118.

223. Топоров 19836 Топоров В.Н. Пространство и текст / В.Н. Топоров // Текст: семантика и структура. - М.: Наука, 1983. -С.229-284.

224. Топоров 1983в Топоров В.Н. К семантике четверичности / В.Н. Топоров//Этимология 1981. - М.: Наука, 1983. - С. 108-130.

225. Топоров 1984 Топоров В.Н. К символике окна в мифопоэти-ческой традиции / В.Н. Топоров // Балто-славянские исследования 1983. - М.:Наука, 1984- С. 164-180.

226. Топоров 1987 Топоров В.Н. Заметки о реконструкции текстов / В.Н. Топоров // Исследования по структуре текста. -М.:Наука,1987. - С. 99-132

227. Топоров 1988 Топоров В.Н. О ритуале. Введение в проблематику / В.Н. Топоров // Архаический ритуал в фольклорных и раннелитературных памятниках. -М.: Наука, 1988. - С. 7-60.

228. Топоров 1989а Топоров В.Н. Пространство культуры и встречи в нем / В.Н. Топоров // Восток-Запад. Исследования. Переводы. Публикации. Вып.4. - М.: Наука, 1989. - С.6-17.

229. Топоров 19896 Топоров В.Н. Миф о Тантале (об одной поздней версии - трагедия Вяч. Иванова) / В.Н. Топоров // Палеобал-канистика и античность. - М.: Наука, 1989. - С.61-110.

230. Топоров 1995 Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического: Избранное / В.Н. Топоров. - М.:Прогресс,1995. - 624 с.

231. Топоров 1997 Топоров В.Н. Об "эктропическом" пространстве поэзии (поэт и текст в их единстве) / В.Н. Топоров // Русская словесность: От теории словесности к структуре текста. - М.: Akademia,1997. - С. 212 - 226.

232. Топоров 1999 Топоров В. Н. О «блоковском» слое в романе Андрея Белого «Серебряный голубь» / В.Н. Топоров // Москва и «Москва» Андрея Белого. - М.: РГГУ, 1999. - С.212-316.

233. Топоров 2003 Топоров В.Н. Петербургский текст русской литературы / В.Н. Топоров. - СПб: Искусство-СПб, 2003. - 616 с.

234. Топоров, Цивьян 1990 Топоров В.Н. Нервалианский слой у Ахматовой и Мандельштама (Об одном подтексте акмеизма) / В.Н. Топоров, Т.В. Цивьян // Ново-Басманная, 19. - М.: Худ. лит, 1990. - С. 420-447.

235. Тынянов 1977 Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино / Ю.Н. Тынянов. -М.:Наука, 1977. - 574 с.

236. Тынянов 2002 Тынянов Ю.Н. Литературная эволюция. Избр. труды / Ю.Н. Тынянов. - М.: Аграф, 2002. - 496 с.

237. Тюпа 2002 Тюпа В.И. Очерк современной нарратологии / В.И. Тюпа // Критика и семиотика. - 2002. Вып. 5. - С. 5-31.

238. Успенский 1995 Успенский Б.А. Семиотика искусства / БА. Успенский. - М.: Языки русской культуры, 1995. - 360 с.

239. Фасмер 2003 Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. 3 / М. Фасмер. - М.: Астрель, 2003. - 832 с.

240. Фаустов 1997 Фаустов А.А. Авторское поведение в русской литературе / А.А. Фаустов. - Воронеж: Изд-во Воронежского унта,1997. - 108 с.

241. Фаустов 1998 Фаустов А.А. Язык переживания русской литературы / А.А. Фаустов. - Воронеж: Изд-во Воронежского ун-та, 1998,- 126 с.

242. Фаустов 2000 Фаустов А.А. Авторское поведение Пушкина / А.А. Фаустов. - Воронеж: Изд-во Воронежского ун-та , 2000. -322 с.

243. Фаустов 2003 Фаустов А.А. Герменевтика личности в творчестве Пушкина (две главы) / А.А. Фаустов. - Воронеж: РИЦ ЕФ ВГУ, 2003,- 240 с.

244. Фаустов 2004 Фаустов А.А. Герменевтика личности и этика текста. 4.1 / А.А. Фаустов // Филол. записки. - 2004. № 21. - С.5-22.

245. Фаустов, Савинков 1998 Фаустов А.А. Очерки по характерологии русской литературы / А.А. Фаустов, С.В. Савинков. - Воронеж: Изд-во Воронежского педагогич. ун-та, 1998. - 156 с.

246. Франк 2001 Франк М. Аллегория, остроумие, фрагмент, ирония. Фридрих Шлегель и идея разорванного «Я» / М. Франк // Немецкое философское литературоведение наших дней: Антология. - СПб.: Изд-во СПбГу, 2001. - С.291-314.

247. Фрейденберг 1997 Фрейденберг О.М. Поэтика сюжета и жанра / О.М. Фрейденберг. - 2-е изд.—М.гЛабиринт, 1997. - 448 с.

248. Фрейденберг 1998 Фрейденберг О.М. Миф и литература древности / О.М. Фрейденберг. - 2-е изд., испр. и доп. - М.: Наука, 1998. - 800 с.

249. Ханзен-Леве 1994 Ханзен-Леве А. Концепция случайности в художественном мышлении обэриутов / А. Ханзен-Леве // Русский текст. 1994. - № 2. - С. 28-45.

250. Ханзен-Леве 1998 Ханзен-Леве А Русский символизм. Система поэтических мотивов. Ранний символизм / А. Ханзен-Леве. -СПб.: "Академический проект",1998- 512 с.

251. Ханзен-Леве 2003 Ханзен-Леве А. Русский символизм. Система поэтических мотивов. Мифопоэтический символизм. Космическая символика / А. Ханзен-Леве. - СПб: Академический проект, 2003. - 816 с.

252. Харджиев 1997а Харджиев Н.И. Статьи об авангарде. Т.1 / Н.И. Харджиев. - М.: RA, 1997. - 392 с.

253. Харджиев 19976 Харджиев Н.И. Статьи об авангарде. Т.2 / Н.И. Харджиев. - М.: RA, 1997. - 320 с.

254. Хармс 1999 Хармс Д.И. Дней катыбр. Избр. стихотворения. Поэмы. Драматич. произведения / Д.И. Хармс. - М.; Кайенна: Гилея, 1999. - 640 с.

255. Хармс 2000 Хармс Д.И. Собр. соч.: в 3-х т. т.2 / Д.И. Хармс. -СПб: Азбука, 2000. - 416 с.

256. Цивьян 1983 Цивьян. Т.В. Verg. Georg. IV, 116-148: к мифологеме сада / Т.В. Цивьян // Текст: семантика и структура.- М.: Наука,1983.- С.140-152.

257. Цивьян 1999 Цивьян. Т.В. Движение и Путь в балканской модели мира. Исследования по структуре текста / Т.В. Цивьян. -М.: Индрик, 1999. - 376 с.

258. Цивьян 2001 Цивьян Т.В. Семиотические путешествия / Т.В. Цивьян. - СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2001. - 248с.

259. Цивьян 2004 Цивьян Т.В. Ремизов - своими и чужими глазами / Т.В. Цивьян // Ремизов и Голландия: Переписка с Б.Н. Рап-чинским. - М.: Наука, 2004. - С. 137-154.

260. Чертков 1982 Чертков Л. Поэзия Константина Вагинова / Л. Чертков// К. Вагинов. Собрание стихотворений. - Munchen: Ver-lag Otto Sagner,1982. - S.213-230.

261. Чудакова 1979 Чудакова M.O. Поэтика Михаила Зощенко / М.О. Чудакова. - М.: Наука, 1979. - 200 с.

262. Чуковский 1989 Чуковский Н.К. Литературные воспоминания / Н.К. Чуковский. - М.: Сов. писатель, 1989. - 336 с.

263. Шварцбанд 1988 Шварцбанд С. Логика художественного поиска А.С. Пушкина от "Езерского" до "Пиковой дамы" / С. Шварцбанд. - Иерусалим: Магнес Пресс, 1988. - 244 с.

264. Шиндина 1989 Шиндина О.В. О карнавальной природе романа Вагинова «Козлиная песнь» / О.В. Шиндина //Анна Ахматова и русская культура XX века. - М.: б.и.,1989. - С.94-97.

265. Шиндина 1991 Шиндина О.В. Театрализация повествования в романе Вагинова «Козлиная песнь» / О.В. Шиндина // Театр. -1991.- № 11.-С.161-171.

266. Шиндина 1992 Шиндина О.В. Несколько замечаний к проблеме «Вагинов и Гумилев» / О.В. Шиндина // Н. Гумилев и русский Парнас. - СПб., 1992.- С.84-91.

267. Шиндина 1995 Шиндина О.В. О метатекстуальной образности романа Вагинова «Труды и дни Свистонова» /О.В. Шиндина«Вторая проза». Русская проза 20-х 30-х годов XX века. -Trento: Dipartimento di Scierize Filologiche e Storiche,1995.- C.153-177.

268. Шиндина 2000 Шиндина O.B. Некоторые аспекты растительной символики в романе Вагинова «Козлиная песнь» / О.В. Шиндина // Поэзия и живопись. - М.: Языки русской культуры, 2000. -С.803-812.

269. Шмид 1998 Шмид В. Проза как поэзия / В. Шмид. - СПб.: Инапресс,1998. - 353 с.

270. Шмид 2001 Шмид В. Нарративные уровни: «события», «история», «наррация» и «презентация наррации» / В. Шмид // Текст. Интертекст. Культура. - М.: Азбуковник, 2001. - С.25-40

271. Шмид 2003 Шмид В. Нарратология / В. Шмид. - М.: Языки славянской культуры, 2003. - 312 с.

272. Шукуров 1998а Шукуров Д.Л. Поэтика «чужого слова» в творчестве К.К. Вагинова / Д.Л. Шукуров. - Автореф. дисс. . канд. филол. наук. - Иваново, 1998. - 16 с.

273. Шукуров 19986 Шукуров Д.Л. Герметизм артистического универсума К. Вагинова / Д.Л. Шукуров // Вопросы онтологической поэтики. - Иваново: Изд-во Ивановского ун-та, 1998. -С.115-122.

274. Шульц 2000 Шульц Р. Волшебный квадрат Фауста в тайнописи Пушкина - Декабристские картинки-загадки и число секрета 17 / Р. Шульц // Записки Русской академической группы в США. - Т.ХХХ. - New York, 1999-2000. - С. 125-166

275. Эйхенбаум 1969 Эйхенбаум Б.М. О поэзии / Б.М. Эйхенбаум. - Л.:Сов.писатель,1969. - 552 с.

276. Эйхенбаум 1987 Эйхенбаум Б. М. О литературе: Работы разных лет / Б.М. Эйхенбаум. - М.: Советский писатель, 1987. - 544 с.

277. Элиаде 2000 Элиаде М. Миф о вечном возвращении / М. Элиаде. - М.:Ладомир,2000. - 414 с.

278. Эткинд 1998 Эткинд Е.Г. Материя стиха / Е.Г. Эткинд. -СПб.: Гуманит. союз, 1998. - 507 с.

279. Юдина 1999 Юдина М.В. Лучи Божественной Любви. Литературное наследие / М.В. Юдина. - М. - СПб.: Университетская книга, 1999. -815 с.

280. Юнг 2003 Юнг К.Г. Психология и алхимия / К.Г. Юнг. - М.: Рефл-бук; К.: Ваклер, 2003. - 592 с.

281. Юрьева 1992а Юрьева 3. О. Андрей Белый: Преображение жизни и теургия / З.О. Юрьева // Русская литература. - 1992. - № 1. - С.58-68.

282. Юрьева 19926 Юрьева 3. О. Космизация пейзажа у Андрея Белого / З.О. Юрьева // Новый журнал. - 1992. - № 189. - С.212-226.

283. Юрьева 1996 Юрьева 3. О. Космизм города / З.О. Юрьева // Новый журнал. - 1996. - № 202. - С. 264-274.

284. Юрьева 1997 Юрьева 3. О. Мифотворчество и миротворчество (Андрей Белый) / З.О. Юрьева // Новый журнал. - 1997. - № 206. - С. 237-248.

285. Якобсон 1987 Якобсон P.O. Работы по поэтике / P.O. Якобсон. - М.:Прогресс,1987.- 460 с.

286. Якобсон, Поморска 1982 Якобсон Р. Беседы / Р. Якобсон, К. Поморска. - Иерусалим: Изд. им. И. Магнеса, 1982. - 142 с.

287. Ямпольский 1987 Ямпольский М.Б. "Мифология " стекла в новоевропейской культуре / М.Б. Ямпольский // Советское искус-ствознание.Вып.24 - М.: Сов.художник,1987. - с.314-347.

288. Ямпольский 1993 Ямпольский М.Б. Память Тиресия / М.Б. Ямпольский. - М.:РИК "Культура", 1993. - 464 с.

289. Ямпольский 1998 Ямпольский М.Б. Беспамятство как исток (Читая Хармса) / М.Б. Ямпольский. - М.:НЛО,1998. - 384 с.

290. Ямпольский 1999 Ямпольский М. Наблюдатель. Очерки истории видения / М.Б. Ямпольский. - М.: Ad Marginem,1999. - 288 с.

291. Ямпольский 2001 Ямпольский М. О близком (очерки немиметического зрения) / М.Б. Ямпольский. - М.:НЛО,2001.- 240 с.

292. Anemone 2000 Anemone A. Obsessive Collectors: Fetishizing Culture in the Novels of Konstantin Vaginov / A. Anemone // The Russian Review.-2000.-vol.59. - P. 252-268.

293. Anemone, Martynov 1986 Anemone A. Towards the History of Leningrad Avant-Garde: "The Ring of Poets" / A. Anemone, I. Martynov // Wiener Slawistischer Almanach. 1986. - Bd. 17. - P. 131-148.

294. Anemone, Martynov 1992 Anemone A. The Islanders Poetry and Polemics in Petrograd of the 1920s / A. Anemone, I. Martynov // Wiener Slawistischer Almanach. - 1992. - Bd. 29. - H. 107-126.

295. Hansen-Love 1993 Hansen-Love A. A. Zur Periodiesirung der Russischen Moderne. Die "dritte Avantgarde" / A. A. Hansen-Love // Wiener Slawistischer Almanach. - 1993.- Bd. 32. - S.207-264.

296. Hansen-Love 1999 Hansen-Love A.A. Paradoxien des Endlichen. Unsinnsfiguren im Kunstdenken der russischen Dichter des Absurden / A. A. Hansen-Love // Wiener Slawistischer Almanach. 1999. -Bd.44. - S.125-183.

297. Kasper 1995 Kasper K. Oberiutische und postmoderne Schreib-verfahren: Zu den Relationen von Pratext und Text Vaginov und So-rokin / K. Kasper // Zeitschrift fur Slawistik. - 1995. - Bd. 40. - № 1.-S. 23-30.

298. Lehmann 1999 Lehmann G. Bibliographie zur "Vereinigung Realer Kunst" (OBERIU) - in ihrem kuenstlerisch-avantgardistischen Kontext / G. Lehmann // Wiener Slawistischer Almanach. - 1999. -Bd.44. - S. 185-252.

299. Roberts 1997 Roberts G. The last Soviet avant-garde: OBERIU -fact, fiction, metafiction / G. Roberts. - Cambridge: Cambridge University Press, 1997. - 274 p.

300. Ronen 1983 Ronen O. An Approach to Mandel'stam / O. Ronen. - Jerusalem: The Magnes Press, 1983. - XXII + 396 p.

301. Rudolph 1977 Rudolph K. Die Gnosis. Wesen und Geschichte einer spatantiken Religion / K. Rudolph. - Leipzig: Koehler & Am-elang, 1977.- 436 S.

302. Schahadat 2002 Schahadat S. Das Leben ordnen. Theoretische Uberlegungen zum symbolistischen roman a clef / S. Schahadat // Wiener Slawistischer Almanach. 2002. - Bd. 49. - S. 115-139.

303. Simonek 2000 Simonek S. Bibliographie zur "Vereinigung realer Kunst", (OBERIU)-Erganzungen / S. Simonek // Wiener Slawistischer Almanach. - 2000. - Bd. 46. - S. 273-276.

304. Tichomirova 2000 Tichomirova E. Zur Evolution der Prosa Kon-stantin Vaginovs in den zwanziger und dreiBiger Jahren des 20. Jahr-hunderts / E. Tichomirova // Zeitschrift fur Slawistik. - 2000. - Bd.45. - № 2. - S. 129-139.

305. Von Heyl 1993 Von Heyl D. Die Prosa Konstantin Vaginovs / D. Von Heyl. - Munchen, 1993.-111 S. (Arbeiten und Texte zur Slavistik 57).