автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: Культурные мифы и утопии в мемуарно-эпистолярной литературе Русского Просвещения

Полный текст автореферата диссертации по теме "Культурные мифы и утопии в мемуарно-эпистолярной литературе Русского Просвещения"

На правах рукописи

004599789

ПРИКАЗЧИКОВА Елена Евгеньевна

Культурные мифы и утопии в мемуарно-эпистолярной литературе русского Просвещения

Специальность 10 01.01 —русская литература

Автореферат

диссертации на соискание ученой степени доктора филологических наук

2 5 мдр 2010

Екатеринбург — 2010

004599789

Работа выполнена на кафедре древней литературы и фольклора ГОУ ВПО «Уральский государственный университет им. А. М Горького»

Научный консультант: доктор филологических наук, профессор

Блажес Валентин Владимирович

Официальные оппоненты: доктор филологических наук, профессор

Абрамзон Татьяна Евгеньевна

доктор филологических наук, доцент Ложкова Татьяна Анатольевна

доктор филологических наук, профессор Щенников Гурий Константинович

Ведущая организация: ФГОУ ВПО «Сибирский федеральный

университет»

Защита состоится «_$> апреля 2010 г. в -/У часов на заседании диссертационного совета Д 212.286.03 по защите докторских и кандидатских диссертаций при ГОУ ВПО «Уральский государственный университет им. А. М. Горького» (620000, г. Екатеринбург, пр. Ленина 51, ком. 248).

С диссертацией можно ознакомиться в научной библиотеке ГОУ ВПО «Уральский государственный университет им. А. М. Горького».

Автореферат разослан « 3 » щрр/СI 2009 г.

Ученый секретарь

диссертационного совета,

доктор филологических наук, ^

профессор ——- М. А Литовская

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Актуальность работы. XVIII век занимает исключительное место в истории русской литературы «Великий взрыв XVIII века» (Ю М Лотман) определил ситуацию культурного и литературного развития России до XX века включительно Особый интерес в этой связи вызывает вторая половина XVIII века, которая справедливо характеризуется как «золотой век истории культуры, век Просвещения» 1

В это время не только в Европе, но и в России осуществляется проект модерн, предполагающий существование искренней веры, что «искусства и науки будут способствовать не только покорению природы, но и пониманию мира и человека, нравственному самосовершенствованию, справедливости общественных институтов и даже счастью людей» 2 В русском Просвещении проект модерн охватывает, главным образом, период 60-80-х годов XVIII века, который, в соответствии с периодизацией П Н Беркова, является одновременно «и периодом русского Просвещения, и периодом (последним) «просвещенного абсолютизма» в России3 Данный период высокого Просвещения, представляющий собой последний этап развития русского просветительства, в качестве своей верхней границы имеет эпоху 1812 года и Заграничные походы русской армии Ю М Лотман, говоря о верхней границе эпохи Просвещения, отмечал « Наполеон подвел черту под оптимистическими надеждами эпохи Просвещения» 4 В литературном плане это соответствует периоду становления романтизма как литературно-эстетического направления и формирования единого русского литературного языка.

В России проект модерн был подготовлен новым отношением к литературе, которая во второй половине XVIII века перестает быть «культурой единого текста» (сакрального, образцового), а превращается в «культуру различных грамматик» в зависимости от существования множества различных субкультур (масонская, вольтерьянская)5 При подобном «плюрализме картин мира» каждая из этих субкупьтур предлагала свою концепцию идеального бытия человека, развивалась по собственной логике и имела свою литературу Как следствие, в России второй половины XVIII века создается «культурное многоязычие» (Ю М Лотман), постепенно разрушающее автономность эпохи классицизма, когда «каждый текст, жанр, поэтическая личность стремилась как бы занять свое место, определить его, отделить себя от других, закрепить свою специфику и утвердить ее как «наиболее правильную» (если не единственно возможную) по отношению к другим» 6

В результате в 70-е годы XVIII века «начинает заметно ощущаться тенденция к реальному спаиванию культуры в одно целое».7 Это стремление к синтезу наиболее отчетливо проявляет себя в истории русского литературного языка XVIII века, когда, по мнению В М Живова, уже в 40-х годах XVIII века исчезает прежний антагонизм между церковнославянским и новым (гражданским) рус-

1НайдышВ М Философия мифологии М Гадарики, 2002 С 410

гХабермасЮ Модерн - незавершенный проект//Вопр философии 1992 №4 С 45

' Берков П Н Основные вопросы изучения русского просветительства // Проблемы русского Просвещения в литературе XVIII века, М - Л Издательство Академии наук СССР, 1961 С 15

4 Лотман Ю М Поэтика бытового поведения в русской культуре XVIII века // Из истории русской культуры XVIII - нам XIX вв В 5т Т 4 М Языки русской культуры, 1996 С 20

5 Хренов Н А, Соколов К Б Художественная жизнь императорской России (субкультура, картина мира, ментальность) СПб Алетейя, 2001

6 Лотман Ю М Указ соч. С 144

7 Лотман Ю М Указ соч С 145

ским литературным языком Впоследствии это приводит к «возникновению единой словесности, объединяющей в себе светские и духовные сочинения, а в языке - к развитию единого литературного языка, сочетающего церковнославянское и русское начало»8

Одним из основных вопросов, связанных с литературной ситуацией эпохи Просвещения в России, - вопрос об элементах, скрепляющих между собой литературную систему в условиях наметившегося синтеза, когда старая жанрово-стилевая модель действительности, предложенная эстетикой классицизма, фактически уже перестает обеспечивать ее целостность

В подобных условиях высокую значимость приобретает так называемая «альтернативная литература» (Г Гачев), к которой обычно относят мемуарно-автобиографическую, дневниковую, эпистолярную литературу Применительно к этой литературе в гуманитарных науках используются различные термины «источники личного происхождения» у историков, «эгодокументы» (Н Пушкарева), «автодокументы» (И Савкина), «субъективный жанр» (Ю Н Солонин) В нашем исследовании данная литература будет определяться как литература мемуарно-эпистолярная Однако применительно к литературной ситуации XVIII века к мемуарно-эпистолярной литературе могут быть отнесены путевые записки, трансформировавшиеся к последней трети XVIII столетия в жанр литературного путешествия

В мемуарно-эпистолярной литературе намечается попытка выхода за пределы традиционной для литературного сознания I половины XVIII века одо-сатирической парадигмы, о которой писала О Б Лебедева.9 Именно в 60-е годы XVIII века, по мнению М Я Билинкиса, Р М Лазарчук, Г П Макогоненко, Л Я Гаранина, начинается вторжение в замкнутую литературную систему классицизма альтернативной литературы, среди которой основное место занимала литература мемуарно-автобиографическая Именно в подобной литературе «торжествовал принцип эстетической свободы писателя от сковывавших его творческих правил» 10 Во второй половине XVIII века в условиях существования достаточно жесткой системы литературно-эстетических регламентации именно мемуарно-эпистолярная литература часто предоставляла авторам максимум свободы для литературного самовыражения В первую очередь, это относится к собственно мемуарным текстам Появившись в России в XVIII веке, мемуары сыграли важную роль в пробуждении «личностного самосознания» человека новой «императорской» эпохи, наглядно отразили изменение его мировосприятия Как заметила Г Елизаветина, в мемуаристике «получают отражение новые этапы развития человеческого самосознания, понимания мира в себе и себя в мире Лучшие мемуарно-автобиографические книги - такие же вехи на пути движения человеческого духа, как и другие замечательные памятники литературы» "

Принципиальная ценность мемуарно-эпистолярной литературы русского Просвещения была непосредственно связана со спецификой литературного процесса эпохи, одной из особенностей которого было то, что «в сознании людей (и писателей, и читателей) не было четкого различия между художественным и не-

' Живов В М Язык и культура в России в XVIII века М Языки русской культуры, 1996 С 418

' Лебедева О Б История русской литературы XVIII века М Высшая школа, Издательский центр «Академия», 2000

10 Макогоненко Г П Письма русских писателей XVIII в и титературный процесс // Письма русских писателей XVIII века Л, 1980 С 28

11 Елизаветина Г Становление жанров автобиографии и мемуаров // Русский и западноевропейский классицизм Проза М,1982 С 148

художественным текстом»,12 если речь не шла о поэзии Идея о ценности собственно эстетической функции художественной литературы впервые нашла свое последовательное воплощение лишь в 1791 г на страницах «Московского журнала» Н М Карамзина.

Являясь «окном в прошлое» (А. Гладков), мемуарная литература, как никакая другая, помогает наглядно постигнуть специфику менталыюсти людей той или иной эпохи В силу этого «мемуары дают материал для истории духовной культуры - по ним не меньше (а может быть, и больше), чем по философским трактатам и собственно литературным произведениям, можно проследить, как складывались и развивались миропонимание, мироощущение эпохи» 13

Именно это обстоятельство позволяет альтернативной литературе стать идеальным материалом при анализе механизма формирования культурных мифов и утопий русского Просвещения, выступающих в качестве одной из возможных систем, обеспечивающих необходимую целостность литературного процессу II половины XVIII - начала XIX века

Научная новизна исследования заключается в выявлении системы культурных мифов и утопий русского Просвещения на материале мемуарно-эпистолярной литературы II половины XVIII - начала XIX века. Автор доказывает, что данная система культурных мифов и утопий обеспечивает достижение целостного единства литературного процесса данного периода, «надстраиваясь» над традиционными жанровыми парадигмами классицизма и сентиментализма, и, тем самым, дополняя их Функционирование этой системы во многом обусловлено тем фактом, что литературный процесс в это время во многом определялся философией высокого Просвещения с его культом творящего мир абсолютного Разума. В силу этого именно по отношению к литературному процессу эпохи Просвещения необыкновенно востребованным оказывается культурное мифотворчество и утопическое видение действительности

Необходимость новой интерпретации литературного процесса II половины XVIII века во многом обусловлена недостатками традиционных подходов к литературе данного периода в отечественном литературоведении Это касается наиболее распространенного в вузовском преподавании типологически-хронологического принципа изучения литературы, когда развитие литературных направлений, прежде всего, классицизма и сентиментализма жестко детерминируется определенными темпоральными периодами (чаще всего десятилетиями) XVIII столетия Подобный подход можно увидеть в «Истории русской литературы XVIII века» П А Орлова (1991), «Русской литературе XVIII века» (1972) О В Орлова и В И Федорова, «Истории русской литературы XVIII века» (1955) Д Д Благого 14

Возможности типологического анализа по отношению к литературному процессу XVIII века ограничены в силу того, что в это время русская литература находилась в состоянии «повышенного динамизма» (Ю М Лотман), для нее

12 Устинов Д В, Веселом А Ю «Утопия как деятельность» в русской культуре II половины XVIII в // Вести Санкт-Петербургского ун-та Сер «История, языкознание, литература» 1998 № 1 С 79

13 Чайковская О « Ив прозе глас слышен соловьин » (заметки о документальной литературе XVIII века)//Вопр литературы 1980 №11 С 210

14 В качестве других подходов к литературному процессу XVIII века можно назвать социологический подход Г А Гуковского в «Русской литературе Х\ТП века», персоналистическое изучение литературного процесса XVIII века, предложенное в 10 томной «Истории русской литературы» под редакцией П И. Лебедева-Полянского, соединение хронологического принципа подачи материала с пристальным вниманием к персоналиям отдельных писателей в «Русской литературе ХУШ века» у О М Буранка.

был характерен ускоренный путь развития, предполагающий желание «синтезировать открывшуюся умственному кругозору культуру в целом» 15 В результате этого несовместимое или даже взаимоисключающее в культурно-исторической, идеологической, литературной жизни Западной Европы могло превратиться во взаимосвязанные элементы в России, часто функционирующие по ассоциативным законам культурного мифотворчества.

Столкновение различных теоретических установок в синхронном срезе одной исторической эпохи приводило к полиэстетичности русской литературы эпохи Просвещения в целом В этих условиях чисто хронологический принцип изучения различных литературно-эстетических направлений просто не «работает», так как данные теоретические установки не только существуют одновременно, но еще в определенном «синтезе»

На рубеже ХХ-ХХ1 веков в изучении литературного процесса XVIII века намечаются новые тенденции, связанные не только с повышением интереса к его системной целостности, но и с попыткой «очеловечивания» литературы XVIII века в целом, отходом от жестких жанрово-родовых схем ее восприятия Так, О Б Лебедева в «Истории русской литературы XVIII века» (2000) предлагает рассматривать литературный процесс XVIII столетия через развитие системы её основных жанровых парадигм оды и сатиры Эта бинарная художественная картина мира, восходящая своими корнями к философской доктрине классицизма, по мнению автора, просуществовала вплоть до 80-х годов XVIII века, когда в «Фелице» Г Р Державина произошло смешение этих форм и создание единого одо-сатирического мирообраза действительности

Попытку поставить во главу угла в филологическом исследовании человеческую личность, а не абстрактный жанровый мирообраз, делает в своей докторской диссертации «Внутренний мир человека в русском литературном сознании XVIII века» Н И Николаев Исследователь пытается осмыслить «внутренний мир человека» XVIII века, исследуя различные литературно-эстетические направления, роды и жанры XVIII века, начиная с лирики Петровского времени и кончая творчеством А Н Радищева и Н М Карамзина

Обращение к системе утопий и культурных мифов применительно к литературному процессу II половины XVIII века непосредственно связано со спецификой мировоззрения эпохи Просвещения, для которой в высшей степени была характерна мечта об идеальной жизни В результате «утопизм наряду с беспощадным критическим духом Просвещения выступал как одна из важнейших антиномий культуры той эпохи Взаимодействие этих начал способствовало ее поступательному движению» 16

Проблема утопизма и утопии в культурном и литературном сознании эпохи Просвещения поднималась в работах В В Святловского, Б Ф Егорова, Н В. Ковтун, А В Чудинова, Э Вагеманса, Д В Устинова и А Ю Веселовой, К М Андерсона, И И Свириды, С Грачиотти, И 3 Сермана, Т В Артемьевой, Э П Юровской и др Исследователи были согласны с тем, что расцвет утопии в это время во многом был связан со спецификой сознания людей эпохи Просвещения, для которого был характерен антропоцентризм философского мышления, принципиально новое отношение к окружающему человека миру, который можно перестроить, опираясь на законы разума. Твердая и восторженная вера в разум и могущество человека, переделывающего по законам природы созданный

15 Лотман Ю М Указ соч С 130

16 Свирида И И Утопизм и садово-парковое искусство эпохи Просвещения II Культура эпохи Просвещения М , 1993 С 65

богом мир, определяет основной пафос утопий эпохи Просвещения, приводит к появлению утопизма не только в литературе, но и в различных областях человеческой деятельности, включая политику, образование, отношение к природе

Изображение «идеального» утопического бытия поддерживалось в XVIII веке литературной практикой господствующих в это время нормативных литературных направлений, прежде всего, классицизма. Во всех случаях формируется следующая зависимость эмпирическая реальность тяготеет к литературе как к идеальной норме, а литература, в свою очередь, ориентируется на идеальный и альтернативный вариант утопий Однако было бы большой ошибкой считать, что утопия должна являть себя в литературе исключительно через систему художественных текстов Б Ф Егоров подчеркивал «В утопическую область я включаю не только печатные (письменные) тексты, но и устные рассказы и идеи, не только художественные произведения, но и трактаты, письма, очерки из научной и публицистической сферы» 17 По сути дела все названные исследователем источники принадлежат к так называемой альтернативной литературе

Основными видами утопий мемуарно-эпистолярной литературы русского Просвещения являются государственная утопия (утопия-эвномия), садово-парковая утопия (утопия-эвтопия), педагогическая утопия идеального воспитания (утопия-эвпсихия) Наконец, исключительно в мемуарно-автобиографических текстах эпохи можно увидеть формирование феномена «утопии как реальности» (утопической эргологии, т е творение идеальной утопии жизни посредством слова) В этом случае автор мемуарного текста начинает моделировать свою реальную жизнь как некую утопическую систему, причем осознание логики этой системы приходит к автору, как правило, на закате его жизни Ярчайшим примером подобной «утопии как реальности» могут быть третий (классический) вариант «Записок» Екатерины И, законченный ею за несколько лет до смерти и принципиально отличающийся от первых двух вариантов мемуарного повествования, выполненных ею в возрасте 25 и 42 лет

Термин культурный миф с последнего десятилетия XX века все чаще встречается не только в культурологических, но и в чисто филологических работах Во многом это связано с активным процессом ремифологизации, который охватил отечественную гуманитарную науку в это время С одной стороны, это связано с попыткой понять глубинную философию мифа как специфическую форму мышления, своеобразие поэтики мифа Среди исследований подобного рода можно назвать монографии В М Пивоева «Мифологическое сознание как способ освоения мира», Ю С Осадченко и Л В Дмитриева «Введение в философию мифа», А Ф Косарева «Философия мифа мифология и ее эвристическое значение», В М Найдыша «Философия мифологии От античности до эпохи романтизма», Е Я. Режабека «Мифомышление когнитивный анализ» С другой стороны, миф все чаще рассматривается как феномен, созвучный мировидению Нового времени, востребованный современной эпохой В этом случае принципиально значимой оказывается явление функциональной мифологии К работам подобного плана можно отнести книги В С Полосина «Миф Религия. Государство Исследование политической мифологи», М В Загндуллиной «Пушкинский миф в конце XX века», Н А Хренова «Мифология досуга», М А Чегодаевой «Соцреализм мифы и реальность», Н Г Щербининой «Политический миф России», серию «Новые мифы о России» Уже эти примеры показывают, что в современной российской гуманитарной науке термин «миф» явля-

" Егоров Б Ф Российские утопии Исторический путеводитель СПб Искусство-СПБ, 2007 С 6

ется одним из самых популярных и общеупотребительных Им равно пользуются философы, политики, литературоведы, психологи

Что касается культурной мифологии в целом и культурной мифологии эпохи Просвещения в частности, то работ, посвященных этой проблеме, значительно меньше Одним из основоположников культурологического осмысления мифа был французский литературовед и семиогик Р Барт, на материале русской культуры и литературы императорского периода русской истории писал свои «Сценарии власти Мифы и церемонии русской монархии» Р С Уортман В отечественном литературоведении и культурологи проблема культурной мифологии поднималась в работах Ю М Лотмана, В М Живова, Б А Успенского, А М Панченко Из работ последнего десятилетия можно назвать монографии А Б Пеньковского «Нина. Культурный миф золотого века русской литературы в лингвистическом освещении», Е Дмитриевой и О Купцовой «Жизнь усадебного мифа утраченный и обретенный рай», А Л Зорина «Кормя двуглавого орла» Литература и государственная идеология в России последней трети XVIII - первой трети XIX века», В Ю Проскуриной «Мифы империи Литература и власть в эпоху Екатерины II», Т Е Абрамзон «Просветительские мифы М В Ломоносова» и «Поэтические мифологии XVIII века. Ломоносов Сумароков Херасков Державин» Специфика культурного мифотворчества как такового поднималась в работах Д П Пашининой, А Ф Косарева, Н И Осмоновой, А Лобока

Употребление термина «культурный миф» применительно к литературной ситуации XVIII века требует пояснений Дело в том, что XVIII век традиционно мыслится как век рационалистический, а, следовательно, антимифологический по определению 18 Не случайно в качестве синонима к слову миф использовался не только термин «баснь», но и «побасенки» Поэтому, анализируя культурную мифологию XVIII столетия, надо четко разделять реальное мифотворчество эпохи и ее собственное представление о мифологии как таковой Зачастую игнорируя конкретный мифологический материал как выдумки и «побасенки», деятели литературы и культуры на практике занимались «мифологизацией» действительности, порой не отдавая себе в этом отчета.

По мнению В М Найдыша, уже через труды Р Декарта и Т Гоббса классицизм оказал серьезное влияние на философию мифологии XVIII в, те ее направления, в которых миф представал как «некое сознательное, рациональное и идеологизированное творчество субъекта» 19

В эпоху Просвещения появление феномена культурной мифологии было непосредственно связано с появлением «культуры различных грамматик» или, по словам И В Кондакова, плюрализмом «вкусов и стилей, ценностей и норм, традиций и идеалов» 20 В подобных условиях сама литература XVIII века «предстает перед нами как исключительно пестрая, поглощающая разнообразные влияния, пересеченная многочисленными идейно-художественными границами и кипящая конкурентными столкновениями групп, жанров, концепций в борьбе за доминантное место в национальной культуре» 21 Это обстоятельство принципи-

18 По сравнению, к примеру, с первыми десятилетиями века XIX или началом XX столетия с их активной ремифологизашей Достаточно вспомнить докторскую диссертацию Л А Ходанен «Миф в творчестве русских романтиков» (2000)

"НайдышВ М Указ соч С 405

30 Кондаков И В Культурология история культуры России Курс лекций М Омега - Л, Высшая шхола, 2003 С 172

21 Лотман Ю М Указ соч С 142

ально затрудняет поиск единой эстетической истины В этом «пространстве свободы» и реализовывала себя система культурных мифов эпохи Просвещения

В целом феномен культурного мифа можно обозначить следующим образом Это - слово о мире, функционирующее, как правило, в пределах определенной субкультуры конкретной исторической эпохи и находящее свое отражение в литературных памятниках по преимуществу Литературное произведение и его жанровая специфика может выступать в качестве формы выражения культурного мифа в данную эпоху Совокупность всех «слов», т е всех культурных мифов, дает определенную модель мира, присущую данной культуре

Культурные мифы, несомненно, зависят от жанрово-стилевых канонов русской литературы, но не определяются ими всецело Культурные мифы как бы надстраиваются над этими канонами. Культурные мифы можно рассматривать также как своеобразные скрепы, соединяющие не только мирообразы различных жанров, но и различные литературные направления Они придавали необходимую целостность литературному процессу в тот период, когда жесткая классицистическая схема деления литературы на жанры и штили, сохраняясь в теории, на практике все чаще нарушалась

К примеру, культурный миф о «золотом веке» оказывается востребованным как в различных субкультурах, так и в различных жанрах Например, применительно к различным субкультурам, можно говорить о «веке Астреи» у масонов или о «золотом веке» Просвещения у вольтерьянцев Применительно к различным жанрам «золотой век» в идиллии связан с Аркадией эпохи античности, включающей в себя мотивы Феокрита и Вергилия Однако в жанре пиндарической оды «золотой век» становится воплощением правления любого, царствующего в данный момент монарха, он реализуется здесь и сейчас Напротив, в «богатырских» сказках В Левшина «золотой век» России становится воплощением славянской старины, противопоставляемой современности и т д

Среди культурных мифов, актуализированных в литературном пространстве эпохи Просвещения, можно выделить государственную мифологию с ее кульминацией в образе правящего монарха, антропологический миф (миф о совершенном человеке), культурную мифологию Чужого, особенно актуализирующуюся во взаимоотношениях различных субкультур, библиофилический миф - миф о книге, играющей исключительную роль в нравственном становлении и образовании идеального человека, гинекратический миф - миф об исключительной власти женщины, прежде всего, женщины-правительницы в России XVIII века, культурную мифологию античности, воспринимаемой в качестве идеального образца для подражания, культурную мифологию национальных взаимоотношений, позволяющую проанализировать, как формировались национальные стереотипы восприятия России и Европы, прежде всего Франции, в XVIII столетии

В мемуарно-эпистолярной литературе русского Просвещения наиболее ярко находят свое отражение антропологический миф, библиофилический миф, гинекратический миф и культурная мифология национальных взаимоотношений, то есть культурные мифы в большей степени ориентированные на «личностность» как важнейшую жанрообразующую черту эгодокументов, являющихся объектом исследования в данной работе 22

Объектом анализа в нашем исследовании являются мемуарно-эпистолярные источники, авторами которых были представители русского дворянского сосло-

22 Чго касается остальных выделенных нами культурных мифов, то они отражаются не только и не столько ■ мемуарно-эпистолярной литературе, сколько в литературе художественной Поэтому мы отказались от их специального анализа в работе, где объектом исследования выступают автодокументы

вия Кроме того, для создания объективной и всесторонней картины действительности у нас периодически будет возникать потребность обращаться к иностранным источникам, описывающим реалии русской жизни XVIII века. Это является совершенно необходимым при анализе национальных культурных мифов о России (записки Л. Ф Сегюра и Д Казановы «Путешествие» Шапп д' Отро-ша) Но и в других частях работы автору достаточно часто приходится привлекать источники подобного рода, позволяющие донести европейский взгляд на русскую действительность века Просвещения Например, «Секретные записки» Ш Массона используются при рассмотрении феномена русского фаворитизма, «Записки» Д Дидро и эпистолярное наследие Вольтера позволяют реконструировать русскую государственную утопию, какой она представлялась французским просветителям Отказаться от подобных источников означало бы сузить источниковедческую базу работы

Среди мемуарно-автобиографических источников русского происхождения нужно назвать «Жизнь и приключения » А Т Болотова, «Мое время» Г Винского, «Записки» С Н Глинки, «Воспоминания» графини В Н Головиной, «Записки» Г Р Державина, «Записки» Екатерины II, «Повесть о самом себе» И Елагина, «Записки» Е Р Дашковой, «История жизни благородной женщины» А Е Лабзиной, «Записки сенатора Лопухина» И Лопухина, «Памятные записки» Г И Ржевской, «Записки» графа А И Рибопьера, «Памятные записки» А В Храповицкого, «Записки» Я П Шаховского, «Записки» Л Энгельгардта. Среди иностранных источников - «Записки баварца о России» де Брэ, «Русские избранники и случайные люди» Г. фон Гельбига, «Памятная записка» А. фон Герца, «Философские, исторические и другие записки различного содержания» Д Дидро, «История моей жизни» Д Казановы, (Записки» М -Д Корберона, «Секретные записки» Ш Массона, «Записки о пребывании в России» де ла Мессальера, «Записки» Э и Б -К Минихов, «Записки о пребывании в России» Л -Ф Сепора. Среди эпистолярных текстов и текстов путешествий автор обращается к «Письмам русского офицера» Ф Н Глинки, «Письмам» Екатерины И, включая «Философическую и политическую переписку с Вольтером», «Письмам русского путешественника» Н М Карамзина, «Письмам русских людей к Вольтеру», подготовленные Д С Кобекой, «Письмам из Лондона» П Макарова, «Письмам» М Н Муравьева, «Письмам» А. П Сумарокова, «Письмам из Франции» Д И Фонвизина. Среди иностранных источников подобного рода автор обращается к «Переписке» лорда Д Гарриса, «Письмам» Д Дидро, «Письмам из России» сестер М и К Вильмсгг, «Письмам» леди Рондо и др

Наконец, для создания целостной картины литературной действительности эпохи Просвещения нам потребуется обращение к параллельно создаваемым текстам художественной литературы На фоне этих художественных текстов утопизм и культурное мифотворчество альтернативной литературы выглядит в наибольшей степени убедительно

Теоретическую основу работы составил комплекс разноплановых исследований Исследование литературного процесса XVIII века с выходом на анализ причин, обеспечивающих его системно-целостное единство, опирается на труды Ю М Лотмана, В Н Топорова, И 3 Сермана, Л Я Гинзбург, П Н Сакулина, В И Сахарова, Б А. Успенского, Н Д Кочетковой, В В Сиповского, М Лонгинова, Ю В Стенника, Д С Лихачева, Н Я Эйдельмана, Г Гачева, В Э Вацуро, О Б Лебедевой, В Кантора, Д Ж Биллингтона. Анализ источников личного происхождения в литературном процессе эпохи Просвещения вызвал обращение к научным работам филологов, историков, культурологов, занимающихся

изучением специфики эгодокументов К таким работам относятся исследования А. Тартаковского, Г Е Гюбиевой, Е Елизаветиной, О Чайковской, М Я Билинкиса, А. В Анохина, Н Л. Пушкаревой, Н Степанова, Г П Макогоненко, Р М Лазарчук, С Н Травникова, Т В Зверевой, К Штедтке Изучение утопии как специфического жанра и формы мышления в русской литературе, включая эпоху Просвещения, потребовало исследования научных трудов Б Ф Егорова, Т В Артемьевой, Л. Геллера и М Нике, Н В Ковтун, А Свентовского, В Святловского, Т В Чумаковой, И И Свирвды, А В Чудинова, Д В Устинова и А Ю Веселовой, С Грачиотги, К М Андерсона, Б С Салодкого, В М Гуминского Наконец, проблема культурного мифотворчества в ее различных проявлениях определила выход на труды В М Найдыша, В Н Живова, А Л Зорина, А. М Панченко, В Проскуриной, Т Е Абрамзон, А. Б. Пеньковского, Л. Вульфа Д П Пашининой,

Н И Осмоновой, Р С Уортмана.

Предметом диссертационного исследования является культурная мифология эпохи Просвещения, представленная системой культурных мифов антропологическим, библиофилическим, гинекратическим, а также культурной мифологией национальных отношений Что касается части работы, посвященной утопии, то автор выделяет и анализирует 4 типа утопий, три из которых можно обозначить как эвномию (государственную утопию), эвтопию (садово-парковую) и эвпсихию (антропологическую утопию), четвертая же представляет собой один из вариантов «утопии как деятельности» применительно к мемуарно-автобиографическим текстам и обозначена автором как «утопия как реальность»

В методологии диссертационной работы сочетаются принципы нескольких типов анализа. К этим типам анализа относятся системно-целостный анализ, позволяющий воссоздать систему культурных мифов и утопий, характеризующий культурную ситуацию русского Просвещения При характеристике специфики культурно-исторического менталитета людей эпохи Просвещения приходилось обращаться к элементам историко-генетического анализа и анализа психолого-исторического Последний тип анализа был необходим в свете существования в это время нескольких субкультур российского дворянства, имеющих зачастую диаметрально-противоположные мировоззренческие установки, например, вольтерьянцы и масоны

Работа с большим количеством источников обусловила необходимость обращения к элементам сравнительно-исторического анализа, а также контент-анализа, образцы успешного применения которого во множестве дают работы, написанные на стыке гуманитарных наук (история, филология, культурология, психология) В нашем случае контент-анализ позволяет показать, как проявлялись и как видоизменялись в мемуарно-эпистолярной литературе эпохи элементы того или иного культурного мифа, а также важнейшие составляющие утопической парадигмы осмысления действительности

Цель диссертационного исследования заключается в выявлении системы культурных мифов и утопий русского Просвещения на материале мемуарно-эпистолярной литературы II половины XVIII -1 трети XIX века. Цель исследования обуславливает его конкретные задачи - определить место мемуарно-автобиографической, эпистолярной литературы, а также литературы путешествий в общелитературном процессе русского Просвещения,

- дать общую характеристику мемуарно-эпистолярной литературы русского Просвещения, включая своеобразие её жанровой природы и основные направления эволюции во II половине XVIII - начале XIX века.

- рассмотреть общую специфику культурного мифотворчества и утопического сознания русского Просвещения,

- выстроить систему культурных мифов XVIII века, отчетливо проявляющих себя в мемуарно-эпистолярной литературе русского Просвещения,

- выявить основные типы утопий, находящих отражение в мемуарно-эпистолярной литературе русского Просвещения

На защиту выносятся следующие положения

1 Во второй половине XVIII века в русской литературе в условиях фактического культурного многоязычия возникают предпосылки для синтеза различных элементов литературной системы, которая уже не укладывается в единой одо-сатирический мирообраз действительности, берущий свое начало в эстетике классицизма Особое место в этом процессе отводится мемуарно-эпистолярной или альтернативной литературе, которая начинает воздействовать на литературный процесс, начиная с 60-х гт XVIII века

2 К мемуарно-эпистолярной литературе русского Просвещения можно отнести не только мемуарно-автобиографическую и эпистолярную литературу во всех ее жанрово-родовых проявлениях, но и литературу путешествий, которая также начинает выполнять функции писательской лаборатории, способствуя формированию нового отношению к литературному процессу

3 Эпоха русского Просвещения в силу своей философско-идеологической составляющей способствует активному формированию «утопического поля» русской литературы и системы культурных мифов, механизм формирования которых наиболее отчетливо проявляет себя именно в мемуарно-эпистолярной литературе

4 «Утопическое поле» мемуарно-эпистолярной литературы эпохи русского Просвещения определяет взаимодействие трех видов утопий государственной утопии (эвномии), садово-парковой утопии (эвтопии) и педагогической утопии создания идеального человека (эвпсихии) Кроме того, в мемуарно-автобиографической литературе начинает проявлять себя вариант «утопии как реальности», связанный со спецификой авторского моделирования своего образа в литературе этого типа

5 Система культурных мифов, находящая свое наиболее репрезентативное отражение в мемуарно-эпистолярной литературе эпохи русского Просвещения, включает в себя антропологический миф, библиофилический миф, гинекратиче-ский миф, культурную мифологию национальных отношений

6 В литературном процессе эпохи Просвещения культурный миф и утопия находятся между собой в тесной связи и ситуации взаимодополнения Как правило, миф задает общую («вечную и неизменную», по терминологии В Шеста-кова) ситуацию, а утопия показывает, как данная ситуация может проявлять себя в конкретную литературно-историческую эпоху С другой стороны, утопическое поле может порождать частные культурные мифы, творцами которых могут выступать представители конкретных субкультур

Практическая ценность исследования: собранный и проанализированный в работе мемуарно-эпистолярный материал, результаты авторских выводов и умозаключений, касающиеся системы культурных мифов и утопий эпохи Просвещения, используются при научном изучении литературного процесса XVIII века, они активно внедряются в рамках филологического факультета Уральского

государственного университета при чтении лекционного курса по истории русской литературы XVIII века, в спецкурсах для студентов и магистрантов «Культурные мифы эпохи Просвещения» и «Мемуарный дискурс русской литературы XVIII - I трети XIX века» В качестве основного учебного материала для последнего спецкурса используется учебное пособие «Русская мемуаристика XVIII - начала XIX века имена и пути развития» (Екатеринбург, 2006)

Апробация результатов исследования. Основные положения и результаты работы были представлены в виде научных докладов на международных научных конференциях «Русская литература национальное развитие и региональные особенности» (Екатеринбург, 2004, 2006, 2008), «Зарубежная литература историко-культурные и типологические аспекты» (Тюмень, 2004), «Культура провинции» (Курган, 2005), «Детство как культурный перекресток на пути к самотождествленности» (Екатеринбург, 2003), I Международная летняя филологическая школа «Русская литература первой трети XX века в контексте мировой культуры» (Зеленый Мыс, 1998), «А С Пушкин и взаимодействие национальных литератур и языков» (Казань, 1998), Международные теоретический семинар «Феномен русской женщины литература и жизнь» (Екатеринбург, 1998), всероссийских научных конференциях «Литература Урала история и современность» (Екатеринбург, 2006 и 2008), «Актуальные проблемы филологического образования наука-вуз-школа» (Екатеринбург, 2003), «Литература миф и реальность» (Казань, 2004), «Кормановские чтения - IX» (Ижевск, 2006), «Система и среда. Язык, Человек, Общество» (Нижний Тагил, 2005), региональных конференциях «А С Пушкин в свете литературно-культурных связей» (Екатеринбург, 1999), «Русская женщина-3 От кухарки до музы женщина в культуре» (Екатеринбург, 2000)

Основные положения диссертации изложены в монографии «Культурные мифы в русской литературе второй половины XVIII - начала XIX века» (Екатеринбург, 2009), в 9 статьях, опубликованных в ведущих рецензируемых журналах, рекомендованных ВАК РФ, а также в ряде статей, посвященных анализу специфики культурной мифологии и утопического сознания эпохи Просвещения и исследованию своеобразия мемуарно-эпистолярной литературы II половины XVIII - начала XIX века.

Структура работы. Диссертация состоит из Введения, трех глав, Заключения и Библиографического списка, включающего в себя 810 наименований

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ ДИССЕРТАЦИИ

Во Введении обосновывается тема диссертации, её актуальность, рассматривается историография поднимаемых в работе проблем и степень их изученности, формулируются цели и задачи исследования, его методологические принципы, предмет и объект изучения

Первая глава «Мемуарно-эпистолярная литература в литературном процессе II половины XVIII - начала XIX века» посвящена исследованию основных литературоведческих проблем, связанных с функционированием автодокументов в литературном процессе эпохи Просвещения, анализу их жанровой природы, а также проблеме взаимодействия альтернативной и художественной литературы в данный исторический период времени

В первом разделе «Философия альтернативной литературы» автор отмечает, что именно в мемуарно-эпистолярной литературе в силу её личностной ориентации легче всего проследить механизм формирования культурного мифотворчества или элементов утопического сознания Кроме того, именно в литера-

туре этого рода мы сталкиваемся с попыткой выхода за пределы традиционной для сознания I половины XVIII века одо-сатирической парадигмы осмысления литературной действительности

Место альтернативной литературы в литературном процессе эпохи Просвещения во многом определяется культурными мирообразами эпохи или, по терминологии В М Найдыша, мировоззренческо-стилистическими ориентациями культур23 Функционирование этих культурных мирообразов в русской литературе эпохи Просвещения во многом зависело от специфики жанровой парадигмы русского классицизма по сравнению с европейской традицией В европейском классицизме была изначально востребована вся триада классицистического космоса (высокий, средний, низкий стиль), что соответствовало специфике западного (католического) восприятия космической вертикали бытия ад, чистилище, рай В русском православном сознании, как было доказано ещё Б А Успенским, доминировал принцип организации мира в соответствии с логикой бинарных (дуальных) оппозиций, что составляло характерную ментальную черту русского сознания от эпохи средневековья до конца XVIII века. В результате чего «основные культурные ценности (идеологические, политические, религиозные) располагаются в двуполюсном ценностном поле, разделенном резкой чертой и лишенном нейтральной аксиологической зоны».24

Однако со временем традиция восприятия жизни в «высоком» или «низком» ключе неизбежно должна была дополниться традицией существования среднего культурного мирообраза действительности, стремящегося к познанию эстетически не украшенной действительности, не подвергаемой вместе с тем и осмеянию

Именно этому среднему культурному мирообразу в эпоху Просвещения начинает соответствовать мемуарно-эпистолярная литература, которая обладала огромным потенциалом изображения человека в традициях частной честной жизни даже если речь шла о первых сановниках империи или правящих монархах Активное развитие подобной литературы во II половине XVIII века свидетельствует о том, что традиция восприятия жизни в героическом классицистическом ключе, реализующая себя через систему высоких жанров, уже не могла удовлетворить все потребности личности в самовыражении Как следствие автор альтернативного текста мог представать перед своими читателями уже не в парадном камзоле, со шпагой на боку, но в домашнем шлафроке, не теряя при этом своего достоинства и реализуя право на отражение бытовой стороны жизни личности

Именно в 60-годы XVIII в, по мнению ряда исследователей, например, Я Билинкиса, Р М Лазарчук, ГП Макогоненко, начинается новый период развития русской литературы, связанный с вторжением в жесткую иерархию жанровых отношений документальной литературы Она «активно вмешивается в литературный процесс, направляя и ускоряя его, преобразовывая традиционную жанровую систему и создавая новые формы» 25

Подобно тому, как русская «барковиана» уравновешивает «пиндарический» восторг русской оды, «правда голого факта» мемуарных текстов XVIII века кор-

23 Наядыш В М Философия мифологии М Гадарики, 2002 Под культурным мирообразом понимается способность культурной традиции данной эпохи создавать и рассматривать литературную картину мира под определенным эстетическим углом зрения При этом не жанр определяет мирообраз, а «культурные мирообразы» создают свои системы жанров, свои «штили» восприятия действительности Мирообраз определяется совокупностью философских, культурно-исторических, эстетических, литературных взглядов эпохи

24 Успенский Б А. Избранные труды В 2т Т 1 М Гнозис, 1994 С 220

25 Лазарчук Р М Проза Радищева и традиция эпистолярного жанра // XVIII век Сб 12 Л , 1917 С 72

ректирует классицистические тексты «Марса и Беллоны» Так происходит, например, с «Записками» князя Ю Долгорукого, в которых основные герои «Чес-месского боя» М Хераскова «российский Марс» А Орлов вместе со своим братом Федором и адмиралом графом А Г Грейгом предстают перед читателями далеко не в привычном парадно-героическом облике О Чайковская, имея в виду именно текст записок Ю Долгорукого, писала « ничто не отражает так новой стати XVIII столетия, как язык мемуаров Он спокоен, правдив, в нем нет напыщенности классицизма, некоторой слезливости сентиментализма, он куда строже и проще»26

В «Жизни и приключениях »AT Болотова сам мемуарист признавался, что был сторонником «натурального» изображения действительности, что позволяет ему отказаться от стиля «грандиозари» при изображении реалий Семилетней войны Это относится не только к эпизодам, отражающим собой «правду голого факта» мемуарного текста, в силу своего грубого натурализма лишенного возможности использоваться в художественной прозе своего времени (описание разлагающегося тела мертвого неприятеля-пруссака) Не менее интересным фактом является желание автора вербально позиционировать себя как «маленького человека» («ибо маленькому такому человеку, каковым был я, и знать было того не можно») и в соответствии с этим воспринимать окружающую его действительность Однако этот же «маленький человек» А Т Болотов уже позволяет себе полусатирическое изображение правящего императора Петра III как «играющего монарха», что по меркам эпохи Просвещения было символом глупости и ребячливости, проявлением синдрома недоросля

Во втором разделе «Мемуарно-автобиографическая литература в литературном процессе II половины XVIII века» рассматривается жанрово-родовая природа русского мемуарного текста, дается классификация мемуарных источников и анализируется взаимодействие между мемуарными текстами и текстами художественной литературы

Жанровая природа мемуарного текста, происхождение которого абсолютное большинство исследователей (Г Елизаветина, Н Д Чечулин,

Г П Макогоненко, К В Пигарев, А Г Тартаковский, Г Е Гюбиева) связывает с Петровской эпохой, представляет собой достаточно сложное явление27 Исследователи говорили о «флюидности жанрового понятия» мемуары (А Злотар), об их «непроявленности» (А Ахматова), о том, что это жанр «ускользающий, не имеющий твердых границ и правил» (И Шайтанов) Во многом такое отношение к мемуарному тексту было вызвано тем, что он традиционно выносился за рамки художественного творчества, на него не распространялась строгость господствующих литературно-эстетических направлений

Среди основных жанрово-родовых признаков мемуаров традиционно выделяется личностное начало, ретроспективность и память28 Личностное начало предполагает не только тот факт, что личность автора начинает восприниматься в качестве основного организующего стержня мемуарного повествования Оно указывает также на «многоканальное проникновение автора мемуаров в текст»

26 Чайковская О « Ив прозе глас слышен соловьин » (заметки о документальной литературе XVIII века)//Вопр литературы 1980 № 11 С 212

21 В соответствии с другой точкой зрения, которую разделяет Д Лихачев, зарождение этой традиции нужно отнести к XVII веку, когда в России начинает развиваться ренессанское сознание и происходит открытие ценности авторской личности

2' Одним из первых на это указал А Г Тартаковский в книге «1812 год и русская мемуаристика Опыт источниковедческого изучения» М, 1980

(Т Е Милевская), где он выступает сразу в нескольких ипостасях реального биографического лица, повествующего о своем прошлом, повествователя, ведущего рассказ о прошлом, наконец, героя-персонажа повествования Применительно к мемуарным текстам эпохи Просвещения личностное начало наиболее ярко проявляет себя в текстах, где реализуется традиция «утопии как реальности», например, в «Записках» Екатерины II, где биографический автор через автора-повествователя заставляет героя-персонажа выполнять высшую целевую задачу мемуарного повествования Ретроспективность мемуарного повествования, указывающая на его диахронную природу по сравнению с синхронной природой дневника, очень часто обуславливает аберрацию авторского взгляда на описываемые события вследствие существования временного разрыва между событиями, изображаемыми в мемуарах, и временем написания мемуарного текста Уже применительно к мемуарным текстам XVIII века аберрация может быть следствием не естественных ошибок памяти, неизбежных при существовании вышеупомянутого временного разрыва, но сознательной авторской установкой Так, драматург Д И Фонвизин в своем «Чистосердечном признании о делах моих и помышлениях» не просто жесточайшим образом критикует свое вольтерьянское «безбожие» 60-х годов Автор произведения настойчиво подводит читателя к мысли, что даже разбивший писателя в конце жизни паралич - своеобразная расплата за грехи молодости, в том числе и за склонность к написанию сатирических произведений Однако в полной мере реализовать этот замысел в тексте произведения Фонвизину помешала третья жанрово-родовая черта мемуарного текста - память, выступающая как средство «аккумулирования» прошлого В результате, «реконструировав» свою память 60-х годов XVIII века, т е вернувшись в психологическую обстановку почти 30-летней давности, времени триумфа «Бригадира», Фонвизин практически против своей воли и противореча первоначальному замыслу произведения начинает восхищаться блестящей петербургской жизнью начала Екатерининской эпохи, на которую пришлись его первые литературные успехи В результате столкновение двух противоположных авторских взглядов, двух «памятей» приводит Фонвизина к мысли о невозможности продолжать дальнейшее повествование, которое оказывается оборванным буквально на полуслове в начале IV главы Случай беспрецедентный для мемуарного текста эпохи Просвещения

Сам термин «мемуары» (от лат «memoria», что значит «память») стал использоваться в русской литературной традиции только в 20-30-е годы XIX века На протяжении всего XVIII века в России вместо термина «мемуары» повсеместно использовался термин «записки» (иногда «своеручные записки») Для удобства анализа материала в диссертационном исследовании мы не будем акцентировать внимание на жанровых различиях между собственно мемуарными и автобиографическими текстами, а также текстами воспоминаний Вслед за Г Елизаветиной и С Машинским мы будем использовать термин мемуарно-автобиографические жанры, мемуарно-автобиографическая литература.

В качестве одной из разновидностей мемуарно-автобиографической литературы в эпоху Просвещения может выступать исповедь, жанровая природа которой рассматривалась в работах Н Д Кочетковой, К Г Исупова, А И Тафинцева, Г П Худяковой, М В Михайловой, А В Растягаева Высокая значимость исповедального слова в православном сознании как слова покаянного, обращенного к Богу, заставляла русских авторов XVIII века с большой долей ответственности относиться даже к исповедальному слову, обращенному к читателям, то есть к традиции светской исповеди («Чистосердечное признание »

Д И Фонвизина, «Записки» масона И В Лопухина) Наконец, в контексте литературного и культурного сознания XVIII века в качестве мемуарного текста может быть рассмотрен жанр исторического анекдота Анекдот не только часто включался в текст записок, но и мог существовать в качестве вполне самостоятельного жанра, создавая циклы «нарративных» мемуаров (термин И Фраймана), изображающих не повторяющиеся, как в классическом мемуарном тексте, но «экстраординарные» события Главными героями анекдота в XVIII веке чаще всего становились известные исторические деятели Петр I, Г. Потемкин, Екатерина II, Павел I

Периодизация мемуарных источников обычно (Г Е Гюбиева, А Г Тартаковский) связывается с этапами развития господствующих литературно-эстетических направлений, оказывающих свое влияние на стиль альтернативной литературы, прежде всего, с классицизмом и сентиментализмом

По мнению Г Е Гюбиевой, свойственные классицизму принципы изображения личности начинают разрушаться в русской мемуаристике с конца 60-х годов XVIII века. С этого времени мемуаристы в соответствии с сентименталистской традицией начинают «писать портрет души и сердца своего»

Недостатком подобной периодизации является е2 жестко хронологический подход к мемуарным источникам, не всегда способствующий адекватному пониманию отраженной в них авторской философии жизни К примеру, «Записки» М В Данилова, написанные в самом начале 70-х годов XVIII века, автор относит к классицистической традиции Однако заложенный в них Даниловым просветительский пафос строительства жизни маленького человека по «законам разума», предписанным поэмой Н Поупа «Опыт о человеке», принципиально отличается от заявленной самой Г Е Гюбиевой установки классицистического текста изображать человека, героически отказывающийся от самого себя во имя идеала государства. С другой стороны, «Записки» Г. Р. Державина, написанные в 1813 году, несут в себе явную установку на классицистический «пафос торжествующей государственности», где главной задачей автора становится изображение внешней, официально-деловой стороны жизни государственного человека, в данном случае идеального вельможи Наконец, при подобном подходе совершенно игнорируется важная черта мемуарной литературы, связанная со спецификой осмысления мемуарного времени «Время действия» в мемуарах и «время написания» мемуарного текста редко укладываются в период господства одного литературного направления Как следствие автор либо «модернизирует» свою эпоху, как А Т Болотов, у которого герой-мемуарист уже в 50-е годы XVIII века живет в соответствии с этикой и эстетикой сентиментализма, или, напротив, переносит во время написания своих записок литературные традиции 30-40-летней давности Именно этим можно объяснить присутствие в русской мемуаристике вплоть до 70-х годов XVIII века традиций «летописного» стиля, генетически восходящего к средневековой литературе, как это происходит в «Записках» И И Неплюева.

В последние два десятилетия при характеристике мемуарных источников все большее внимание обращает на себя гендерная традиция их осмысления, предполагающая выделение «мужской» и «женской» мемуаристики, типологические различия между которыми стали проявляться уже в XVIII веке Проблема женских «автодокументов» поднималась в работах Н Л Пущкаревой, М Рюткенен, Е Л Шкляевой, И Савкиной, Ю Н Солонина. Личностное начало как важнейший видовой признак мемуарного текста превращается в женской мемуаристике в намеренную субъективность по отношению к внешнему миру, полемическая

избирательность восприятия которого служит лучшему раскрытию внутреннего мира самой мемуаристики В этом отношении можно сказать, что женские мемуары по своей природе, интровертивны, т е ориентированы на изображение внутреннего мира личности, мира ее души и перипетий ее судьбы Это в равной мере характеризует и записки Н Б Долгорукой, и записки А Е Лабзиной, и «Воспоминания» В Н Головиной, и «Записки» Е Р Дашковой, и даже «Записки» Екатерины II

Напротив, мужской мемуарный текст почти всегда экстравертивен Можно сказать, что основной задачей, стоящей перед автором, было осознание своего места в историческом процессе На первый план выходит историческое самосознание личности, возвышение «я» личного до «Мы» общенационального, когда каждый участник событий чувствует себя одновременно вершителем судеб целого мира

Конечно, в большей степени это определение относится к «мужским» мемуарам, выдержанным в классицистической традиции или к военным мемуарам эпохи 1812 года. В меньшей степени оно характеризует мужскую мемуаристику, ориентированную на сентиментальную струю повествования, например, записки А Т Болотова Однако и в этом случае мужской мемуарный текст будет обладать все же более широким культурно-историческим кругозором, не замыкаясь на изображении только жизни сердца автора В них нашлось место и Семилетней войне, и восстанию Е Пугачева, и просветительской деятельности Н Новикова, и истории русского масонства

Мемуарный текст, находящийся на границе собственно художественных и документальных жанров, вступает в сложные взаимодействия с господствующими литературно-эстетическими направлениями С одной стороны, как уже отмечалось, мемуарная литература, испытывает влияние со стороны господствующих литературно-эстетических направлений эпохи В зависимости от этого меняется традиция изображения героев, которые являются то идеальными «сынами отечества» с их пафосом «торжествующей государственности», то «русскими Вертерами», то закутываются в плащ Байронического героя В последнем случае формирование эстетического идеала приобретало характер романтического жизнетворчества, о котором писала Л Я Гинзбург29

Однако существует и другая сторона вопроса. Мемуарная литература в силу своей ориентации на изображение реальной, а не вымышленной действительности, «правды голого факта» очень часто проявляет больше смелости в показе правды жизни, чем господствующие литературно-эстетические направления, предпочитающие эстетическое конструирование ее идеальных моделей Поэтому она часто становится «своеобразной литературной лабораторией, где добывалось то новое, что затем обогащало другие жанры» 30

В любом случае установка на реальность - важнейшая жанровая черта любого мемуарного текста. Это прекрасно понимали и сами мемуаристы Так, А. Т Болотов, сам автор грандиозного по объему мемуарного произведения, в 1790 году подверг жесткой критике мемуары своего современника П 3 Хомякова «Похождение некоторого россиянина » за сознательную ориентацию автора на эстетический канон приключенческого романа, что привело мемуариста к «приукрашиванию» действительности31 Впоследствии наличие в

29 Гинзбург Л Я О психологической прозе Л Советский писатель Ленинградское отделение,

1971

мЕлизавепшаГ Г «Последняя грань в области романа »//Вопр литературы 1982 №10 С 163

31 Болотов А. Т Мысли о романах//Литературное наследие 1933 16 9-10

произведении П 3 Хомякова компиляции авантюрного романа и мемуарно-иеторического повествования» было подтверждено исследователями А. Ю Веселовой и Д В Устиновым, В В Сиповским, В П. Царевой 32

Главным преимуществом мемуарного текста для авторов любой эпохи была, по мнению Л Я Гаранина, его неофициальность, так как «и в области содержания, и в области формы она открывает широкие возможности для новаторских воплощений» 33 Тем более эта черта мемуарно-автобиографической литературы была важна для авторов XVIII века, так как способствовала, к примеру, органическому включению в текст мемуарных источников многочисленных комических эпизодов И часто авторы сами декларировали это новаторство в своих мемуарных произведениях.

Тот же А Т Болотов объяснял эпистолярную форму своего мемуарного текста тем, «чтоб можно было рассказывать иногда что-нибудь и смешное» И подобных смешных эпизодов в записках автора более чем достаточно Чего стоит эпизод героического сражения молодого Болотова - офицера, только что вышедшего в отставку, - с «госпожой-крысой», укусившей его за палец в первую ночь пребывания под крышей родного дома. В результате Д Писарев, имея в виду «неподдельный комизм» авторского повествования с трудом отказывался верить в то, что подобный текст мог быть создан в XVIII столетии, «когда на нашей письменности ещё лежала тяжелая печать риторики»34

В третьем разделе «Эпистолярная литература в литературном процессе II половины XVIII- начала XIX века» рассматриваются основные вопросы, связанные с функционированием эпистолярной традиции русской словесности в эпоху Просвещения

Проблема эпистолярного дискурса русской литературы эпохи Просвещения рассматривалась в работах Г П Макогоненко, Ю Н Тынянова, Н Степанова, Р М Лазарчук, О О Рогинской, Н В Забабуровой, А В Беловой, Е Е Дмитриевой, А Б Каменского, Л Г Захаровой, С. Я Карпа.

Принципиальная важность эпистолярной литературы для общелитературного процесса в этот период объясняется тем, что именно в это время происходит трансформация эпистолярного текста из чисто бытового факта в факт литературный

Одним из первых об этом заговорил Ю Н Тынянов, подчеркнув, что «домашняя» форма письма начинает противостоять «грандиозным» приемам XVIII века35 Однако Ю Н Тынянов под эпистолярной литературой «малых форм» понимал главным образом только одну из разновидностей эпистолярной литературы, а именно дружеское письмо Поэтика дружеского письма на примере дружеской переписки «арзамасцев» (П А Вяземский, А И Тургенев, А С Пушкин, К Н Батюшков, отчасти и др ) ещё в 1926 году стала предметом анализа Н Степанова, который констатировал превращение письма в «лабора-

3! Только в XIX веке произойдет изменение отношения к «романной» составляющей мемуарного текста, что позвошт В Г Белинскому в 1840-е годы уважительно называть мемуары «последней гранью в области романа Однако А Герцен при сравнении мемуарного текста с текстом художественного произведения, например, романом, отдавал предпочтение мемуарному тексту из-за отсутствия в нем типичности Героев же романов он сравнивал с анатомическими препаратами из воска, в котором может быть изваяно все, что знал анатом, но нет того, чего он не знал

33 Гаранин Л Я Мемуарный жанр советской литературы Минск Наука и техника, 1986 С 51

34ПисаревД Поли собр соч В6т Т 2 СПб, 1894 С 56

35 Тынянов Ю Н Литературный факт // Тынянов Ю Н Поэтика История литературы Кино М, 1977 С 261

торию для языковых экспериментов»36 С этой точкой зрения была согласна и Р Л Лазарчук, связывающая новую функцию эпистолярной литературы с влиянием эстетики сентиментализма, что привело «к замене господствующего в литературе классицизма «деспотического» монолога диалогом собеседников» 37 Таким образом, и Ю Н Тынянов и Р М Лазарчук связывали эстетический потенциал эпистолярной литературы исключительно с карамзинским периодом, по сути дела завершающим эпоху Просвещения Однако нам представляется более аргументированной точка зрения Г П Макогоненко, считавшего, что превращение бытового письма в литературный факт произошло на несколько десятилетий раньше наступления карамзинской эпохи ещё в 60-70-е годы XVIII века. Именно в это время в письмах русских писателей «вырабатывался язык прозы» 38 И это касалось не только дружеских писем

Например, письма А П Сумарокова на высочайшее имя императрицы Екатерины II наглядно иллюстрируют проблему взаимоотношений поэта и власти, представляющую важнейший элемент государственного мифа русского Просвещения в духе описанного В Живовым «петербургского миража», когда «над Невой повисали сады Семирамиды Минерва после торжественного молебна отверзала храм Просвещения, Фонвизин обличал пороки, и народ блаженствовал» 39 В свою очередь разрушение государственного мифа о единстве просвещенной государственной власти и поэтического «слова добродетели» наглядно проявляет себя в знаменитой истории столкновения Сумарокова с графом Салтыковым по поводу постановки в Москве в 1770 году трагедии «Синав и Тру-вор» В письмах к императрице, наполненных гневом и отчаянием, включающих в себя тексты на французском языке и поэтические отрывки, рисующие страдания поэта в «высоком» трагическом ключе, Сумароков настойчиво, но безуспешно требует от Екатерины II правосудия и покровительства искусству, предусмотренного государственной мифологией Крушение этого мифа становится для Сумарокова личной трагедии, оправиться от последствий которой он не смог до конца своей жизни Наконец, нельзя не признать, что даже в дружеском письме эпохи Просвещения можно было найти выражение не только интимных чувств личности, но и ее политических и философских убеждений Так, в письмах «сочувственника» А Н Радищева А М Кутузова к И П Тургеневу помимо сентиментальной чувствительности можно обнаружить достаточно много материала, касающегося теории и практики русского масонства.

Эпистолярная традиция эпохи Просвещения, так же как и традиция мемуар-но-автобиографическая, имеет свой гендерный аспект Эта проблема поднималась в работах И Савкиной и А В Беловой, которые отмечали принципиальную важность эпистолярной культуры для женщины эпохи Просвещения Разговорный язык женских дворянских писем позволял не «описывать» происходящее, но «рассказывать» о нём, превращался в «зеркало женской индивидуальности» 40 Однако, как это часто бывает, действительность оказывается богаче любых теоретических установок, в том числе и гендерных Например, в письмах молодого М Н Муравьева, обращенных к «матушке сестрице» Федосье Ники-

36 Степанов Н Дружеское письмо начала XIX века // Степанов Н. Поэты и прозаики М, 1966 С 68

57 Лазарчук Р М Указ соч С 72

и Макогоненко Г П Указ соч С 15

39 Живов В М Указ соч С 425

40 Белова А В Женская эпистолярная культура и дворянская повседневность в России конца XVIII - первой половины XIX века // Российские женщины и европейская культура Материалы V конференции, посвященные теории и истории женского движения СПб,2001 С 49

тичне, мы видим не только процесс формирования идеального женского характера эпохи раннего русского сентиментализма, но и замечаем «процесс» воспитания мужчины через письма к женщине В письмах Екатерины II женская тендерная составляющая отчасти проявляется только в письмах к близким приятельницам, например, к И Д Бьелке, почти полностью отсутствуя в «философических» письмах к Вольтеру, или «государственной» переписке с Ф М Гриммом

Однако и для мужской, и для женской переписки II половины XVIII века было характерно «пространство свободы», роднящее эпистолярные тексты с другими произведениями альтернативной литературы С Я Карп даже ставил эпистолярную литературу на первое место, отмечая, что «степень внутренней свободы чечовека эпохи просвещения быть может, не раскрывается нигде с такой ясностью, как в его личной переписке»41 Это было связано с тем, что эпистолярная литература в силу своей жанровой природы была лишена цельности и концептуальное™ литературы мемуарно-автобиографической. В отличие от воспоминаний и даже дневников письма, «написанные по конкретному частному поводу конкретному лицу отличаются большей непосредственностью, -это как бы задержанный на миг момент жизни»42

Именно это «пространство свободы» сделало эпистолярную традицию в XVIII веке жанровой формой времени В Европе расцвет эпистолярного романа приходится на период 1740-1780-х гг, когда, по мнению О О Рогинской, он становится «литературным фактом», отразившим «важнейшие процессы в литературе того времени и оказавшим влияние на ее дальнейшее развитие» 43 Прямая форма психологизма, являющая себя в эпистолярном тексте, позволила «роману в письмах», использующему это преимущество альтернативной литературы, завоевать читательскую популярность не только в Европе, но и в России

Кроме «романа в письмах», литературный процесс эпохи Просвещения актуализировал ещё одну жанровую форму, вырастающую из эпистолярной традиции своего времени Речь идет о традиции эпистолярного путешествия, ярчайшие образцы которого были даны писателями XVIII века Д И Фонвизиным, П И Шаликовым, Н М Карамзиным

Учитывая высшую цель нашего исследования - рассмотрение культурной мифологии XVIII века и утопического сознания эпохи на примере наиболее репрезентативных «личных» источников второй половины XVIII столетия, мы будем обращаться не только к собственно мемуарным или эпистолярным источникам, но и к жанру «путешествия» Это связано с тем, что жанр «путешествия» в XVIII веке еще непосредственно восходил своими корнями к «путевым запискам», в которых доминирующим оказывался «личный» взгляд автора на окружающий его «чужой» мир

В четвертом разделе «Путевые записки и жанр путешествия в литературном процессе II половины XVIII века» рассматривается жанровая природа и место «литературы путешествий» в литературном процессе эпохи Просвещения

«Литература путешествий» (Д С Лихачев) неизменно привлекает внимание исследователей К исследованию «литературы путешествий» XVIII столетия в

41 Карп С Я Французские просветители и Россия Исследования и новые материалы по истории

русско-французских культурных связей второй половины ХУШ века М ИВИ РАН, 1998 С 223

4: Захарова Л Г Мемуары, дневники, частная переписка второй половины XIX в // Источникове-

дение истории СССР XIX - начала XX в, М Изд-во Москов ун-та, 1970 С 395

45 Рогннская О О Эпистолярный роман поэтика жанра и его трансформация в русской литературе Автореф дисс канд филол наук М, 2002

разное время обращались Д С Лихачев, Н И Прокофьев, В А Михельсон, В М Гуминский, Е С Ивашина, А Я Кучеров, И М Мальцева, Т Раболи, А Никитин, С Н Травников, А И Горшков. Тем не менее, жанровая природа путевых записок XVIII века всегда вызывала множество спорных вопросов, главным образом из-за невозможности однозначно определить, к какому же виду литературы, художественному или документальному, следует относить данный вид произведений Так, А Никитин в своей кандидатской диссертации утверждал, что путешествия - жанр художественной литературы,44 а В Михельсон, напротив, был уверен, что путешествия во многом являются одной из форм мемуаров 45 О «смыкании» записок путешествий в XVIII веке с мемуарной литературой писала И М Мальцева.46

Вплоть до последней трети XVIII века жанр путешествий не потерял в полной мере своей генетической связи с жанром древнерусских хождений, главным образом, за счет создания текстов, являющих собой образец паломнических хождений на христианский Восток 47 Однако рядом с этой разновидностью путешествий уже в Петровскую эпоху появляются принципиально новые тексты, представляющие собой светские записки русских дипломатов и путешественников, отправлявшихся в страны Западной Европы Эти «путевые записки» с полным основанием могут быть рассмотрены как образцы альтернативной литературы, сравнимой в этом отношении с литературой мемуарно-автобиографической или эпистолярной Одним из первых образцов нового жанра были «Путевые записки» князя Б Куракина, которые велись им во время пребывания за границей с 1705 по 1708 гг По своей форме «Путевые записки» Б Куракина представляют собой, по мнению С Н Травникова, «литературно оформленный дневник»48 или ретроспективно обработанный дневник Еще одной жанровой формой путевой литературы был путевой журнал, который мог существовать в тексте мемуарных произведений и в качестве вполне самостоятельного произведения Например, И И Неплюев, сенатор и действительный тайный советник, бывший в одно время оренбургским губернатором, включил в текст своих «Записок» «Путевой журнал» путешествия российских гардемаринов за границу в 1717-1720 гг

Как и другие жанры альтернативной литературы, путешествия испытывают влияние господствующих литературно-эстетических направлений Учитывая то обстоятельство, что абсолютное большинство путешествий создавалось в первой и последней трети XVIII века49 речь идет, главным образом, о влиянии традиций барокко и сентиментализма. Сентиментальная традиция в литературе путешествий представляет для нас наиболее интересную проблему

Рассмотрение влияния сентименталистской эстетики на путешествия конца XVIII века, прежде всего, на «Письма русского путешественника» Н М Карамзина неоднократно привлекала внимание исследователей Об этом

44 Никитин А Художественная литература путешествий в России (XVIII -XIX вв) Автореф дисс канд филол наук М, 1941

45 Михельсон В Русский путевой очерк (XVIII -XIX вв) Автореф дисс канд филол наук, Киев,

1972

46 Мальцева И М Записки путешествий XVIII века как источник литературного языка и языка художественной литературы (К постановке вопроса) //Язык русских писателей XVIII века, Л, 1981 С 150

47 К текстам подобного рода можно отнести «Путешествие» Иоанна Лукьянова, «Хождение» Ма-кария и Сильверста, «Путешествие» Андрея Игнатьева, «Путешествие» Ипполита Вишенского, «Путешествие» Варлаама Леницкого, «Путешествие» М Г Нечаева, «Хождение» Сильверста и Никодима»

48 Травников С Н Путевые записки петровского времени (проблема историзма) Учебное пособие М МГПИ имени В И Ленина, 1987 С 92

"СН Травников выделяет 70 таких текстов

писал Г П Макогоненко, Ю М Лотман, А Я Кучеров Путешествия подобного рода получили название «сентиментального путешествия» по аналогии со знаменитым путешествием Л Стерна или просто «литературного путешествия» (термин В А Михайлова) В отличие от путешествий начала века с их ориентацией на дневник или журнал - традиция, генетически восходящая к мемуарному «летописанию» - для сентиментальных путешествий обычно характерна эпистолярная форма, которую Т Раболи объясняет желанием автора обеспечить «свободный переход от темы к теме» 50

Именно жанровая природа «сентиментальных путешествий» чаще всего оказывается предметом спора исследователей, которые иногда склонны смотреть на эти произведения как на чисто художественные тексты В А Михайлов писал, что «жанр литературного путешествия является жанром художественной литературы» 1 И М Мальцева, давая внутрижанровую классификацию путешествий, выделяла «литературно-художественные произведения сентиментализма»52, к которым относила практически все путешествия последних двух десятилетий XVIII - начала XIX века.53

Таким образом, литературному направлению сентиментализма вообще отказывается в возможности создавать произведения, основанные на «документальной» основе, что, разумеется, является заблуждением. Хотя, с другой стороны, нельзя отрицать существование произведений вроде «Путешествия в Малороссию» П И. Шаликова, где «стернианское» начало, действительно, является доминирующим Чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к названиям отдельных глав «Рассуждение», «Торжество невинности», «Усыновление», «Кофе», «Сладкие воспоминания», «Горестный образ'», «Любимец фортуны», «Скворец»

На наш взгляд, говоря о жанровой специфике «литературного путешествия» (не обязательного сентиментального') в XVIII веке, необходимо констатировать его синтетическую, документально-художественную природу В зависимости от функциональной задачи путешествия оно может сближаться или с произведениями художественной литературы, или с жанровыми формами альтернативной литературы дневником, письмом (не обязательно дружеским'), записками

Сложной жанровой природой обладают уже «Письма из Франции» Д Фонвизина, который, по мнению Г П Макогоненко, «сделал свои путевые письма литературным жанром, превратив их в путевые очерки» 54 Помимо эпистолярной композиции произведения, обеспечивающей архитектоническую разбивку текста на главы, у Д Фонвизина можно обнаружить характерную для путевого дневника пространственно-временную связь событий в соединении с активным личностным началом автора, творящего культурную мифологию национальных отношений, что сближает текст с мемуарно-автобиографической литературой Наконец, в зависимости от адресата писем (сестра Ф Аргомакова или граф П Панин) Д Фонвизин по-разному излагает материал, а, главное, осущест-

50 Раболи Т Литература «путешествий» // Русская проза, Л, 1926 С 42

51 Михайлов В А Эволюция жанра литературы путешествия в произведениях русских писателей XVIII - XIX веков Автореф дисс канд филол наук, Волгоград, 1999 С 3

52 Мальцева И М Записки путешествий XVIII века как источник литературного языка и языка художественной литературы (К постановке вопроса)//Язык русских писателей ХУШ века Л, 1981 С 149

55 В числе этих текстов оказывается «Путешествие в полуденную Россию, в письмах» В Измайлова, «Путешествие по всему Крыму и Бессарабии в 1799 г » П И Сумарокова, «Путешествие в Казань, Вятку и Оренбург в 1800 г » М И Невзорова, «Путешествие из Петербурга в Москву» А Н Радищева, «Письма русского путешественника» Н М Карамзина

54 Макогоненко Г П Указ соч С 26

вляет его критический отбор Если в письмах к П Панину доминирует государственно-политическое и публицистическое начало, то в письмах к сестре путешественник пытается больше представлять субъективно-личностный бьггоопи-сательный материал, касающийся французских нравов и обычаев

Ещё более сложный случай представляют «Письма русского путешественника» Н М Карамзина. О жанровой природе карамзинского текста размышляли В В Сиповский, П Берков, Г П Макогоненко, Ю М Лотман, И 3 Серман, А Я Кучеров, К Штедтке, Т В Зверева. Большая часть исследователей (П Н Берков, И 3 Серман, А. Я Кучеров) была согласно с тем, что своим исключительным успехом произведение было обязано своей специфической субъективно-объективной природе

В В Сиповский еще в XIX веке предположил существование дорожного дневника Н М Карамзина, который мог лечь в основу «Писем . », а затем сгореть в пламени московского пожара.55 В XX веке Л Г Кислягина прямо говорила о существовании «путевого журнала» Н М Карамзина, в котором он, «подражая Стерну, записывал все, что видел, слышал, о чем думал и мечтал» 56 Ю М Лотман дал один из лучших анализов текста этого произведения с точки зрения рассмотрения вариантов авторского присутствия в «Письмах » Н М Карамзина. Доказав, что отождествление героя путешественника и писателя Н М Карамзина будет грубой литературоведческой ошибкой, он, вместе с тем, утверждал, что «любая хирургическая операция, целью которой было бы рассечь их на два независимых существа, видимо, обречена на провал» 57

В этом отношении специфика личностного начала в произведении оказывается более значимой для «Писем » Н М Карамзина, чем простая констатация факта их абсолютной художественной вымышленное™, как это делает Т В Зверева, называя произведение Н М Карамзина «открытым» романом, для которого автор выбирает форму писем58 Эту «открытость» произведения Т В Зверева, ссылаясь на наблюдения немецкого исследователя К Штедтке, видит в том, что автор произведения совершает воображаемое путешествие в Европу ещё до начала реального путешествия в неё В результате подавляющая часть «Писем» оказывается «фиктивной», а само путешествие «в буквальном смысле вырастало из вторичного литературного материала (путевые записки, журнальные заметки, путеводители и т. п)»59 Но в том-то и дело, что без наличия этого «вторичного» материала не состоялось бы и «романного», по терминологии Т В Зверевой, путешествия Н М Карамзина Сама же «фиктивность» «воображаемых» «Писем» часто не знак абсолютной художественности произведения, но знак присутствия культурного мифотворчества, касающегося многих аспектов европейской жизни Кстати, К Штедтке проявляет большую осторожность в определении жанровой природы «Писем », не называя это произведение романом Исследователь лишь подчеркивает субъективность позиции литературного автора, предлагающего «читателю бесконечную игру в «аутентичность/фиктивность» содержания» в результате чего «получается сложное пе-

55 Сиповский В В Н М Карамзин-автор «Писем русского путешественника» СПб, 1899

54 Кислягина Л Г Формирование общественно-политических взглядов Н М. Карамзина (17851805 гг) М, 1976 С 32

57 Лотман Ю М Сотворение Карамзина М, «Молодая гвардия», 1998 С 30

58 Зверева Т В «Письма русского путешественника» Н М Карамзина вариативность финала и вопрос о «раме» текста // Кормановские чтения Выпуск 8 Ижевск, 2009

59 Зверева Т В Указ соч С 43

реплетение реального и фиктивного путешествия и соответствующее переден-

АЛ

жение позиции автора-рассказчика»

На наш взгляд, под влиянием сентиментализма (а потом и романтизма1) в альтернативной литературе, к которой мы относим и литературу путешествий, происходит предельное расширение возможных границ документальности Такую же ситуацию, разумеется, в менее художественной форме, чем у Н М. Карамзина, мы можем видеть в «Письмах русского офицера» Ф. Н Глинки, где ни одна из выбранных автором литературных масок (чувствительный путешественник, гражданин-патриот, сатирик-бытоописатель) не соответствует в полной мере реальному биографическому образу Ф Н Глинки Тем не менее, никто не ставит под сомнение жанровую природу произведения, отвергая его документальную составляющую Еще в большей степени это характерно для произведений, создаваемых в соответствии с традицией романтического моделирования действительности, вроде «Записок» Е А Сушковой или «Записок кавалерист-девицы» Н А Дуровой В последнем случае автор вообще уменьшает свой реальный возраст не на год, как Н М Карамзин в «Письмах », а на целых семь лет, скрывает факт своего замужества и рождения у нее в браке сына. Значительная доля вымысла встречается и у Е А. Сушковой, когда она изображает свои взаимоотношения с М Ю Лермонтовым, как взаимоотношения демонического байронического героя и кроткой невинной жертвы Тем не менее, и в том и в другом случае мы имеем дело все же с мемуарно-автобиографическими произведениями, а не с романтическими повестями или романами Это очевидно, даже не углубляясь в специфику поэтики романа как жанра по сравнению с текстом мемуарно-автобиографического произведения

В любом случае «Письма русского путешественника» не были бы написаны в том виде, в каком мы их знаем, если бы Н М Карамзин не отправился в путешествие по Западной Европе, личные впечатления о котором и обусловили огромную популярность произведения

Вторая глава диссертации «Утопии русского Просвещения» посвящена выявлению основных типов утопий русского Просвещения в мемуарно-эпистолярной литературе II половины XVIII -1 трети XIX века

В первом разделе «Утопическая традиция в России и эпоха Просвещения» рассматриваются основные черты утопического сознания в России по сравнению с европейской традицией, дается классификация русских утопий, а также определяется место утопии и утопизма в литературном сознании русского Просвещения

Утопия является вечным спутником человека, как в истории культуры, так и в литературе Именно этим можно объяснить пристальный интерес к утопии как со стороны зарубежных (А Свентоховский, Е Шацкий, Л Геллер и М Нике, Э Вагеманс, С Грачиотти, К Мангейм, Л. Тибонер, X А. Маравалль, М Ласки, Г Маркузе, Р Руйер), так и отечественных (Б Ф Егоров, Н В Ковтун, В А Чаликова, И 3 Серман, В ПШесгаков, А. В Чудинов, К М Андерсон, И И Свирида, Т В Чумакова, Т В Артемьева, А. И Клибанов, К. В Чистов) исследователей

При исследовании природы утопии следует четко разделять понятия утопизма как способа и формы мышления и утопии как литературного жанра, берущего свое начало от знаменитой «Утопии» Т Мора. Утопия и утопизм фор-

60 Штедтке К Субъективность как фикция Проблема авторского дискурса в «Письмах русского путешественника» Н М Карамзина //Логос 2001 № 3 С 145-147

мируют «утопическое поле» (термин Л Геллера и М Нике) Стремление к идеалу обычно рассматривается как важнейшая черта любой утопии, что, в конечном счете, приводит к ситуации, когда «размышления об идеале и утопии стали рассматриваться как синонимы» 61 Тем не менее, констатировать только «идеальность» утопии недостаточно для понимания ее природы Польский исследователь Е Шацкий предложил отожествить утопию одновременно несбыточной мечтой, идеалом, экспериментом, альтернативой62

В зависимости от запросов общества утопия может принимать различные жанровые формы, среди которых первоначально наиболее распространенной была утопия-путешествие («Утопия» Т Мора, «Город Солнца» Т. Компанеллы, «Новая Атлантида» Ф Бэкона) С XVII века на смену классическим утопиям-путешествиям приходят политические утопии, среди которых наибольшей популярностью начинает пользоваться государственный роман как особая форма литературной утопии (Ф Фенелон, аббат Террасой, Ж Пернетти, А.-М Рамсей) В XVIII веке огромный интерес начинают вызывать политические трактаты (Морелли, Л М Дешан, Ж Мелье, У Годвин, Ж -Ж Руссо), в которых реализуется совершенно определенный просветительский принцип историей правят идеи, которые в состоянии преобразовать окружающий человека мир

Что касается русской утопической традиции, то, в отличие от утопий европейских, она достаточно редко выступала в своем чистом жанровом виде как самостоятельное произведение, но часто была растворена в литературных произведениях других жанров Однако именно эта растворенность утопического начала внутри произведений, формально не являющихся утопиями, позволяет говорить об утопическом начале русской словесности как одной из ее основополагающих черт Не случайно Л. Геллер и М Нике предлагали рассматривать через призму утопизма всю историю русской культуры, начиная с утопизма Древней Руси и кончая постперестроечным периодом Б Ф Егоров, говоря о российских утопиях, начинает свое исследование с народных легенд Средневековья и заканчивает партийно-политическими утопиями марксистов и возрождением мистических утопий начала XX века64

Что касается классификации утопий, то наиболее продуктивными нам представляются классификации с точки зрения реализации в них утопического идеала (Е Шацкий, Э Ф. Манюэль, С Л Бэр) и с точки зрения природы самих утопических текстов Для эпохи Просвещения, на наш взгляд, наиболее востребованными оказывались утопии-эвномии, в которых речь шла о построении идеального государства на основе не менее идеальных и разумных законов, утопии эвпсихии, в которых в центре внимания оказывалась природа «нового» человека, перестроенная в соответствии с законами разума, утопии-эвтопии, где рассказывалось о создании идеальной среды обитания для идеального человека. Что касается разнообразия утопических текстов, то Л Геллер и М Нике предлагали выделять повествовательные утопии, квазиутопии и умозрительные утопии При этом лишь повествовательные утопии являются утопиями в жанровом отношении, включая в себя художественную прозу, поэзию, драму. Квазиутопии представляют собой тексты, лишь отчасти использующие утопические приемы и мотивы, вроде жанра государственного романа в XVII -XVIII вв, в то время как к

61 Ковтун Н В Русская литературная утопия второй половины XX века, Томск Изд-во Том ун-та, 2005 С 23

62 Шацкий Е Утопия и традиция М. Прогресс, 1990

63 Геллер Л, Нике М Утопия в России СПб Гиперион, 2003

64 Егоров Б Ф Российские утопии Исторический путеводитель СПб Искусство-СПБ, 2007

умозрительным утопиям авторы относят («нелитературные тексты», включающие политическую литературу, журналистику, трактаты и эссе Совершенно очевидно, что исследуемая нами мемуарно-эпистолярная литература может быть также отнесена к разряду умозрительной утопии, хотя никак нельзя согласиться с ей характеристикой как «внелитературного текста»

Отличительной особенностью русского народного утопического сознания можно считать ее ориентацию на идеал Правды Этот идеал реализует себя в существовании утопий «царя от нищеты» и «земного рая» у В И. Клибанова, определяет специфику народных социально-утопических легенд о «золотом веке», о «далеких землях», «об избавителях» у К В. Чистова.65 В образе религиозно-мистической утопии, противопоставленной утопии интеллектуальной (эпистемологической, по терминологии Т. В Артемьевой), выступает у Н В Ковтун Однако Т В Чумакова, анализируя утопический контекст древнерусской мысли, выделяет в нём три типа утопий «бегства», «перестройки» и «воздействия», которые могут быть соотнесены с типами эвтопии, эвномии и эвпсихии Исследовательница также отмечает важное место в древнерусской литературе софиокра-тической утопии, описывающей правление мудрецов.66 Этот вид утопии впоследствии также будет востребован эпохой русского Просвещения

Об исключительном значении «утопического поля» в эпоху Просвещения, как в России, так и в Европе писали многие исследователи (Д В Устинов и А Ю Веселова, К М Андерсон, И И Свирида, Н Б Якушева). Р Руйер считал, что именно В XVIII веке произошел мощный взрыв утопического творчества,67 в результате чего «век Разума обернулся веком утопий»68

Тем не менее, утопизм Западной Европы и России в эпоху Просвещения в значительной степени отличаются друг от друга. В Европе, особенно во Франции, «утопическое поле» во многом определялось предчувствием будущих социальных потрясений, в силу чего исключительное внимание привлекают политические трактаты вроде «Общественного договора» Ж -Ж. Руссо с его верой в возможность установления здесь и сейчас «царства добродетели» во главе с мудрым Законодателем

В России эпохи Просвещения характер «утопического поля» оказался более широким и разнообразным благодаря наличию драматического конфликта между Просвещением в теории и деспотизмом на практике Д X Биллингтон точно охарактеризовал подобную ситуацию как «смятенное просвещение».69

В результате утопиям русского Просвещения оказались свойственны специфические черты, некоторые из которых впоследствии стали отличительной особенностью русского утопизма как такового Например, В П Шестаков и А Голозубов 0 выделяли в качестве отличительной особенности русского утопизма утопию сна, которую можно назвать гипнологической утопией В качестве необходимого приема «утопия сна» встречается у А Сумарокова «Сон Сча-

6! Клибанов А И Народная социальная утопия в России Период феодализма, M, 1977, Чистов К В Русские народные социально-утопические легенды» M, 1967

66 Чумакова T В Ностальгия по раю Утопический контекст древнерусской мысли // Verbum Вып 3 Издательского философского общества, СПб, 2001 С 39-60

47 Ruyer R L' utopie et les utopies Paris, 1950 P 14-21

" Чудинов A. В Утопии века Просвещения Курс лекций M ИВИ РАН, 2000 С 1

" Биллингтон Д X Икона и топор опыт истолкования истории русской культуры M Рудомино, 2001 С 266

70 Шестаков В П Эволюция русской литературной утопии // Русская литературная утопия M, 1986, Голозубов А «Потерянный рай» сатира и мечта в русской утопической литературе первой трети XX века // Образ рая от мифа к утопии СПб, 2003

стливое общество», у А Н. Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву» (глава «Спасская Полесть»), у А Д Улыбышева «Сон», у Н Г Чернышевского «Что делать?» (четвертый сон Веры Павловны), у Ф М Достоевского «Сон смешного человека» и т д

На наш взгляд, четкое противопоставление сна (утопии) и пробуждения (возвращения к горестной реальности) в русской литературе объясняется тождественностью бинарного мышления утопии с бинарным мышлением русской национальной ментальное™, об «антиномичности» которой писал ещё Н. А. Бердяев.71 Применительно к утопии общая философия бинарности как специфической черты русской ментальности должна была неизбежно привести к попытке синтеза утопии и антиутопии, утопии и дистопии, что и демонстрирует нам русская литература XVIII столетия

Достаточно обратиться к таким известным произведениям XVIII столетия, как «Счастливое общество» и «Хор ко превратному свету» А П Сумарокова, «Путешествие в землю Офирскую» М М. Щербатова, «Путешествие из Петербурга в Москву» А Н Радищева (главы «Хотилов» (Проект в будущее) и «Спасская полесть») У А П Сумарокова в качестве гипнологической утопии выступает повесть «Счастливое общество» На роль же «антиутопии», являющейся логическим дополнением утопии «Счастливое общество», вполне может претендовать «Хор ко превратному свету» с его ярко сатирической направленностью Однако уже «Путешествие в землю Офирскую» М М Щербатова представляет собой синтез утопии и дистопии, осуществленный в рамках одного текста. При этом антиутопия представляет собой рассказ о прошлом Офирской земли, которое разительно напоминает Россию второй половины XVIII столетия Утопия же — это рассказ о настоящем положении дел в Офирском государстве Таким образом, автор находит идеальный вариант русской утопии, представляющий собой соединение утопии и дистопии, сатиры и панегирика. Эта традиция была продолжена А Н Радищевым, который синтезировал в тексте своего «Путешествия из Петербурга в Москву» жесткую «дистопическую» сатиру последнего десятилетия правления Екатерины II, кульминацией которой является «Спасская полесть», с любовью к утопическим проектам, нашедшим свое отражение в «Хотилове» (Проект в будущее)

Общая традиция развития русского утопического поля ярко проявляет себя в мемуарно-эпистолярной литературе

Во втором разделе «Государственный утопизм русского Просвещения» рассматриваются основные варианты утопии-эвномии во II половине XVIII -начале XIX века и их отражение в мемуарно-эпистолярной литературе

«Государственный утопизм» (В Гуминский) занимает особое место в культурном сознании русского XVIII века, начиная с Петровской эпохи Петр I, мечтавший сделать из патриархальной России Новую Голландию, руководствуясь прагматизмом сегодняшнего дня, осуществлял образец «практической утопии» (Б Ф Егоров) Эпоха Просвещения в России наполнила эту деятельность философским смыслом Желание построить Новый мир по законам Разума выдвигало на первый план фигуру философа, уже постигшего эти законы и предлагающего свои абсолютные знания правящим монархам В соответствии с принципом союза «монархов и философов» императрица Екатерина II делает европейских философов-просветителей Вольтера, Д Дидро, Ж д'Аламбера, Ф М Гримма своими собеседниками и корреспондентами. Одновременно с этим европейские

Бердяев Н А Истоки и смысл русского коммунизма М Наука, 1990 С 9

философы (Вольтер, Дидро) направляют свои утопические стремления на Россию, молодое европейское государство, представтякмцее собой идеальное поле для государственного утопического эксперимента. В результате наступает эпоха «европейских миражей» русской утопии, основанных на повсеместном распространении веры в абсолютное всемогущество просветительской истины

Уже в первые годы правления Екатерины II многие европейские утописты (писатель Б де Сен-Пьер, граф С фон Редерн, французский государственный деятель М де ла Ривьер) обращались к императрице с проектами, выполненными в духе государственного утопизма. Анализ переписки Екатерины II с высшими сановниками империи (братьями Орловыми, Н Паниным), европейскими корреспондентами (И Циммерманом, Э М Фальконе), а также отражение этих проектов в мемуарной литературе («Записки» графа Л -Ф Сегюра) свидетельствует о начавшемся споре между европейской утопией и российской политикой Создавая свой идеал государственной власти в «Наказе», Екатерина II не желала жить в мире утопии, построенном другими, пусть это будут утопии даже самых известных европейских законодателей или философов

Эта установка Екатерины II отчетливо проявилась в истории ее взаимоотношений с Вольтером и Д Дидро «Переписка» Вольтера с Екатериной II в 17651777 гт. и «Записки» Д Дидро 1771 г - важнейшие образцы мемуарно-эпистолярной литературы, в которых раскрывается механизм утопического сознания эпохи Просвещения

В случае с Вольтером основным объектом утопического творчества философа становится будущая Греческая империя с центром в Константинополе, которая должна была возникнуть после победы России над Турцией и находиться под протекторатом Российской империи Творя свою эллинофильскую утопию, Вольтер использует весь арсенал поэтических образов государственной мифологии, чтобы польстить «звезде Севера» Екатерине II В свою очередь, императрица, подыгрывая философу, обещает ему «к его въезду в Константинополь» греческие одежды, подбитые «драгоценнейшими сибирскими мехами» (письмо от 17 декабря 1768 г) Тем не менее, уже в переписке 1769 г проявляется принципиальное нежелание Екатерины II сводить воедино свою восточную политику и европейскую утопию освобождения «детей любви достойного Алкивида» из-под власти непросвещенных турок Императрица под предлогом заботы о здоровье философа не разрешает Вольтеру приехать в Россию, чтобы оказывать на нее личное давление, что вызывает раздраженное высказывание философа о государях, которые «очень любят свои пользы» Разъяснение сути этого драматического конфликта Утопии и Политики происходит в переписке Екатерины II с И Циммерманом в 1789-1790 гг, где она прямо заявляет, что «никогда не основывала своих политических действий на утопиях»

В случае с Д Дидро ситуация оказывается более сложной После приезда в Россию в 1773 году французский философ в течение нескольких месяцев в письмах своим друзьям, например, С Виллан, и близким родственникам предавался эпистолярным восторгам по поводу российской императрицы и ее страны, уверяя, что он «нашел в себе душу свободного человека в так называемой стране варваров» Во время пребывания в России философ создает лично для Екатерины II «Философские, исторические и другие записки различного содержания», состоящие из 62 статей-писем В них представлены самые различные утопические проекты, начиная от превращения Комиссии по составлению нового законодательства в высшее представительное учреждение в России до изучения анатомии в Смольном институте, что должно способствовать нравственной закалке

воспитанниц перед искушениями вольтерьянского либертинизма Наиболее известным текстом «Записок» стала глава «Мечтания Дени-Философа наедине с самим собой» Хотя формально «Записки» представляли собой запись бесед философа с императрицей, однако в действительности это были «воображаемые» разговоры с императрицей на темы, важные для философа-просветителя Об этом свидетельствует глава «Предпоследний листок», в которой 60-летний философ отождествляет себя со «смышленым ребенком», который «мнит себя философом» и поздравляет российскую императрицу с тем, что она не услышит больше его «болтовни» Наметившийся в финале записок конфликт Утопии и Политики отчетливо вырисовывается из других альтернативных текстов, принадлежащих Дидро и Екатерине II Например, уже в письмах Дидро, созданных на пути из России, намечается бытовой конфликт союза «монарха и философа» В письмах своим друзьям Дидро гордится тем, что работал на Екатерину II в течение полугода совершенно бесплатно, как и было положено идеальному философу-утописту В письмах же жене он приходит в ужас от того, что российская императрица буквально восприняла просьбу философа оставить его без вознаграждения, и выражает робкую надежду, что она все же пересмотрит свое решение После возвращения во Францию Дидро создал «Замечания на наказ Императрицы Всероссийской», в котором подверг достаточно пристрастной критике то, чем он ещё недавно восхищался в Петербурге Прочитав этот текст после смерти философа, Екатерина II охарактеризовала его как «настоящий детский лепет» в письме к Ф М Гримму В беседе с французским послом Л.-Ф Сегюром, нашедшей отражение в его записках, Екатерина П «дает урок» Дидро, отметив разницу между созданием утопий на бумаге и управлением реальными людьми, которые «чрезвычайно чувствительны и щекотливы» Однако, как и в случае с Дидро, императрица скорее всего воспроизводит не логику своих реальных разговоров с французским философом в 1773 году, а свою реакцию на его замечания в адрес ее «Наказа», который представлял продукт ее собственного государственного утопизма В результате опять продолжается спор Утопии и Политики, перенесенный, как и в случае с Вольтером, в пространство других альтернативных текстов

Символом новой российской эвномии эпохи Просвещения стал знаменитый «Наказ» Екатерины II Написанный в первое «либеральное» десятилетие правления императрицы он, как нельзя лучше, отражает утопические мечты нового правления с его абсолютной верой в то, что полное счастье подданных будет достигнуто путем принятия правильных законов

История публикации и переводов «Наказа», источники, из которых Екатерина II брала материал для своих статей, их переработка в соответствии со своим замыслом подробно проанализированы в работах Н Ю Плавинской, Н Н Натуральновой, И Д Осипова, О Чайковской И Д Осипов называл «Наказ» «мировоззренческой парадигмой новой эпохи» Если учесть, что такие законы, которые давала своим подданным Екатерина II, особенно в первой редакции «Наказа», вышедшей на французском языке, не функционировали в это время нигде в Европе, то можно не сомневаться в утопической составляющей этого произведения Екатерины II Это обстоятельство было признано всеми современниками Екатерины II, начиная от М М Хераскова, прославившего «Наказ» в романе «Полидор, сын Кадма и Гармонии», и кончая Н М Карамзиным, автором «Исторического похвального слова Екатерине И»

Императрица в своих «Записках» и переписке настойчиво подчеркивала идеалистический характер своего творения, созданного «ради блага 20 миллио-

нов людей, которое непременно из этого последует» (из письма к д'Аламберу). «Наказ» должен был представлять резкую альтернативу не только «старой России», которую Екатерина II застала в свою бытность великой княгиней при дворе Елизаветы Петровны, но и непросвещенной России первого десятилетия ее собственного царствования С непритворным возмущением императрица в своих «Записках» критикует защиту «рабства» в Комиссии по составлению нового уложения даже со стороны наиболее просвещенных и гуманных вельмож, вроде А С Строганова. Хотя, конечно, тут не обходится без обычных для концептуальной мемуарной литературы преувеличений

Однако у «утопического поля» «Наказа» была и своя дистопия, или, по терминологии Б Ф Егорова, «лицемерная утопия» Образец этой государственной дистопии представляет в «Моем времени» мемуарист Г Винский, безвинно пострадавший от екатерининского судопроизводства и сосланный в Оренбург «навечно» за уголовное преступление финансового характера, которое он не совершал Винский с высоты своего жизненного опыта (текст создавался в 1816 году) беспощадно разрушает не только сложившиеся стереотипы русского государственного мифотворчества (Екатерина - «полнощная Семирамида»), но и подвергает критике государственный утопизм Екатерининского правления как таковой В «Наказе» Екатерины II он «видит лишь величественную кукольную игру законодательства», а «правосудие Российская Минервы было не что иное, как нарядное разбойничество»

Тем не менее, «Наказ» выполнил свою историческую функцию О его нравственной составляющей, способствующей пробуждению человеческого достоинства личности, писал А С Пушкин в «Послании цензору»

Государственный утопизм Екатерины II не ограничивался только ее «Наказом» Он нашел свой отражение в «градостроительной горячке» (термин В Гуминского) Екатерининского царствования, во время которой по всей империи было построено более 200 городов Основным направлением колонизационного урбанистического движения были вновь завоеванные южные провинции империи, центрального место среди которых занимал Крым (Таврия)

Градостроительный утопизм в идеале должен был реализовывать идеал античной архитектуры с ее портиками, базиликами и пропилеями, что, в свою очередь, было связано с культурной мифологией античной Греции, которая должна была возродиться в Таврии как символ возрожденной в пределах Российской империи эллинской античности Не случайно Екатерина II в своих письмах к европейским корреспондентам, например, принцу де Линю, накануне своего знаменитого путешествия на юг обещала повести своих спутников в страну Ифиге-нии Важнейшей составляющей мифологии Южных провинций было отождествление их с Эдемом, райским садом, в силу их благоприятного географического положения и мягкого климата. Поэтому А. Л Зорин, говоря о «крымском мифе» в русской культуре 1790-1790-х годов, назвал его «Эдем в Тавриде» 72 «Райская топика» Тавриды явственно отражается в письмах Екатерины II графу Я А Брюсу, в которых императрица восхищается климатом новых земель империи, где, как представляется, течет «золотой век» Не менее важным было наполнение греческой эвтопии героическим содержанием Вольтер сравнивал Екатерину И с царицей амазонок Фалестрой Г Потемкин приказал создать к приезду Екатерины II в Крым «амазонскую роту», составленную из гречанок, которая

72 Зорин А Л «Корм* двуглавого орла» Литература и государственная идеология в России последней трети XVIII - первой трети XIX века, М Новое литературное обозрение, 2001

должна была приветствовать свою царицу Описание этого можно найти в «Записке об амазонской роте», составленной Г Дуси со слов 19-летней начальницы роты Е Сардановой

С градостроительной утопией юга последней трети XVIII века было неразрывно связан феномен «потемкинских деревень», о которых А. М Панченко отзывался как о культурном мифе, придуманном посланниками европейских государств и врагами Г Потемкина для дискредитации путешествия Екатерины II на юг. В действительности подобный мотив присутствует в очень небольшом количестве ме-муарно-эпистолярных текстов эпохи, например, у графа Л -Ф Сепора, говорящего о «волшебном зрелище», обманывающем взор, об «искусственной оболочке» дивных городов и великолепных садов В большинстве же свидетельств «самовидцев», например, в «Отрывках из дневника и переписки» принца К-Г Нессау-Зиген, «Письмах из Крыма» графа К. фон Людольфа, «Переписке» английского посланника Д Гарриса феномену потемкинских деревень придается ярко выраженное утопическое значение Они интерпретируются как эвтопия, трансформирующаяся в эвномию Но если граф Людольф пишет о всемогущественной «волшебной палочке» князя Г Потемкина, которая повсюду создает дворцы и города, то Гаррис говорил о «романических идеях» самой императрицы, которая назвала своего внука Константином, чтобы возвести его на престол Восточной империи

Тем не менее, и у этой утопии была своя дистопическая составляющая Она находит свое отражение в «Секретных записках о России» Ш Массона, который не только показал механизм функционирования государственного утопизма в России эпохи Просвещения, но и его фактический крах еще при жизни «северной Семирамиды», когда «большая часть памятников ее царствования уже находилась в руинах»

В третьем разделе «Садово-парковая утопия как идеальная среда обитания эпохи Просвещения» рассматривается отражение в мемуарно-эпистолярной литературе II половины XVIII - начала XIX века утопии-эвтопии

Садово-парковая утопия эпохи Просвещения создавалась на основе мифа о золотом веке, включающем в себя мифологемы Аркадии, Эдема, впоследствии Элизиума. Однако библейская и греческая традиция представления об идеальном пространстве дополняется в эпоху Просвещения новым отношением к законам природы, которые, способствуя моральному перерождению человека, должны были вернуть ему утерянный «золотой век» Высшая цель садово-паркового искусства эпохи Просвещения - «создать совершенную среду обитания для совершенного человека» 73

Идея о природе-воспитательнице настойчиво проводится в наиболее авторитетных европейских текстах эпохи Просвещения поэме А Поупа «Опыт о человеке» и поэме Ж. Делиля «Сады» Пафос возделывания своего сада, утвержденный авторитетом Вольтера, показывал, что люди эпохи Просвещения хотели не только мечтать об Эдемах и Аркадиях, но создавать их в реальности и жить в них, как в идеальном пространстве своей эпохи

Принципиальный интерес к утопии-эвтопии в мемуарно-эпистолярной литературе объединяет самых различных представителей дворянского сословия президента двух Академий Е Дашкову, юного кадета В Селиванова, ссыльного шляхтича Г Винского И хотя великолепный сад Троицкого имения, где даже зимой дорожки посыпаны песком, мало чем напоминает описываемый Г Винским сад казанского дворянина С Я Левашева, который был неогорожен,

"СпиритаИ И Указ соч С 41

но «вороты в него воздвигнуты были столярной работы и с немецкими петлями и замками», и тот и другой отражают идею альтернативного пространства не в меньшей степени, чем знаменитое описание «Элизиума» Юлии во II томе «Новой Элоизы» Ж-Ж Руссо Хотя в случае с Г Винским образ неогороженного сада с...воротами, на которых висят замки немецкой работы, может стать прекрасным символом превращения утопии в антиутопию в культурном пространстве русской провинции эпохи Просвещения.

Специфика утопизма садово-парковой культуры заключалась в том, что человек видел в ней тот идеальный образец природы, альтернативность которого по сравнению с остальным миром хотя и осознавалась, но мыслилась в качестве достаточно легко преодолимой преграды При этом в сознании русских дворян, как правило, не существовало четкого противопоставления французского и английского садовых стилей, один из которых ассоциируется с «игрой разума» (французский стиль), а другой — с «игрой случая» (английский стиль),7< являясь воплощением свободы поведения человека.

В мемуарах авторов, чье сознание сформировалось до наступления эпохи Просвещения, сад или вообще не выделяется из общего сельскохозяйственного пейзажа, как в «Записках» В А Нащокина, либо рассматривается в качестве отдохновения от служебных забот во время вынужденного безделья (опала) или выхода в отставку, как в «Записках» Я П Шаховского Правда, у Шаховского, записки которого писались в 70-х годах XVIII века, при описании топоса сада уже проявляются черты сентименталистской эстетики Автор использует эпистолярную форму обращению к «любезному читателю», в тексте записок появляется четкое противопоставление дворцовой и городской (суетной, развращенной) и сельской (счастливой, нравственной) жизни

Один из лучших образцов садово-паркового утопизма в русской мемуарной литературе дает «Жизнь и приключения » А Т Болотова У этого известного русского просветителя «возделывание» сада становится аналогом «выстраивания» правильной жизни, «творения» самого себя Этот процесс начинается ещё в юности мемуариста, когда Болотов знакомится с общественными регулярными садами г Кенигсберга, которые становятся для него символом цивилизованной европейской жизни. После выхода в отставку в 24 года он полностью посвящает себя садово-парковому искусству, вначале разбивая в своем поместье Дворяни-ново регулярный сад, а затем осваивая философию «пейзажного» парка. Пространство садово-парковой утопии позволяет автору вести «философическую» жизнь, описание которой дается мемуаристом очень подробно, включая знаменитую прогулку с книгой в руках, которая, по мнению В Н Топорова, в 70-80-е годы XVIII века стала восприниматься как «верный знак формирующейся свободной личности»75 У Болотова, правда, это происходит ещё в 60-е годы XVIII века. Воспринимая сад как идеальную утопию места, где душа пребывает в состоянии покоя и счастья, мемуарист впоследствии будет связывать с ним важнейшие повороты своей судьбы, например, женитьбу, когда сад становится для него настоящим храмом природы, где он возносит молитвы Творцу Одновременно любовь или (нелюбовь) к саду становятся для Болотова критериями духовной близости или, наоборот, чуждости к нему того или иного человека, включая собственную жену и тещу Однако в силу альтернативности утопиче-

14 Дмитриева Е, Купцова О Жизнь усадебного мифа утраченный и обретенный рай М. ОГИ, 2003

75 Топоров В Н Из истории русской литературы Т 2 Русская литература второй половины XVIII века исследования, материалы, публикации М Н Муравьев введение в творческое наследие Кн I М Языки русской культуры, 2001 С 402

ского текста «поэзии садов» противопоставляется суровая проза жизни, включающая «войну» с соседями при межевании земель, порку непослушных крестьян, наконец, моровую язву в Москве и крестьянскую войну под предводительством Е Пугачева

Тем не менее, и в болотовском случае утопия-эвтопия оказывается неразрывно связанной с дистопией В тексте записок Болотова функции дистопии выполняет встреча просветите тя-помолога с Екатериной II в Туле во время возвращения императрицы из путешествия по югу России. Тонкая ценительница «крымского Эдема» Екатерина II фактически не обратила внимания на философа-садовода, его книги и чертежи садов, что вызвало отчаяние и горькую иронию мемуариста, который, как и все люди эпохи Просвещения, мечтал об официальном, то есть освещенном верховной властью, признании своего труда.

Творя свою садово-парковую утопию, человек XVIII века часто неразрывно связывал её с мифологией Аркадии, пасторальные мотивы которой возрождали память об идиллиях Феокрита и «Буколиках» Вергилия Мода на придворную Аркадию во II половине XVIII века была повсеместной, включая не только Петербург, но и Версаль с его Малым Трианоном и Деревушкой Королевы Марии-Антуанетты В русской мемуарно-эпистолярной литературе тема венценосных «парковых архитекторов» и коронованных «пастухов и пастушек» освещается достаточно хорошо В силу специфики материала она чаще становится достоянием женской литературы, будь то письма или мемуары Так, в дружеской переписке Екатерины II с госпожой И Д Бьельке 1772 года императрица подробно описывает свою «плантоманию», выражающуюся в преобразовании «рутинного» классицистического парка в парк пейзажный Новый тип садово-паркового пространства ассоциируется у Екатерины II с пространством свободы частной честной жизни, которую она проводит с дорогими её сердцу людьми, забыв на время «отвратительный, ненавистный Петергоф», где она должна играть роль императрицы В «Воспоминаниях» графини В Головиной в контексте аркадской утопии рассматривается жизнь в Царском Селе в начале 90-х годов «Амура и Психеи» русского императорского двора - великой княгини Елизаветы Алексеевны (Луизы Баяен-Баденской) и великого князя Александра, воплощающих собой идеал «естественных людей» Описание буколических сцен в Царском селе, напоминающее традиции «сельских праздников», «прелестные прогулки» по окрестностям Царского Села с посещением деревень немецких колонистов, где звучат прирейнские вальсы, создают атмосферу буколического рая, символом которого выступает великая княгиня Елизавета, живое воплощение Психеи и Грации Однако и этой садово-парковой утопии не суждено было остаться без своей дистопии Придворные сплетни и клевета разрушают утопическую идиллию садово-паркового пространства, приводят к разрушению дружеского союза великой княгини Елизаветы и графини В Головиной, оставив у мемуаристки лишь память о кратковременном периоде совместного счастья в Царскосельском Эдеме

Европейский вариант садово-парковой утопии предстает перед читателями в «Письмах русского путешественника» Н. М Карамзина. В них писатель создает настоящую «энциклопедию» различных типов пейзажей: от буколических до романтических Одновременно с этим он намечает пути выхода аркадской утопии за пределы садово-паркового пространства. Это происходит за счет субъективного конструирования путешественником моделей возможного аркадского поведения действующих лиц «Писем», например, пастушки с Эльбы Что касается авторского восприятия аркадской утопии, то её условность явственно проявляется в его иронических размышлениях о возможности «золотого века» в со-

временной Пруссии. «Пруссия не Аркадия, и наш век не золотой меня могли ограбить, а со мною было все мое богатство» Мечта об Аркадии имеет надежду на осуществление в реальной жизни только в двух случаях Во-первых, если речь идет об эпизодах с участием детей, а, во-вторых, когда местом реализации утопии становятся страны и местности, имеющие устойчивую литературную репутацию топоса буколической Аркадии, например, Швейцария Тогда в «Письмах» появляются эпизоды с участием добродушного швейцарского пастуха в долине Гасли или трогательной картины семейного счастья в пригороде Франкфурта.

Начало конца русской садово-парковой утопии обычно связывается с символической для русского Просвещения смертью императрицы Екатерины II в 1796 году Эта смерть воспринималась как начало конца «золотого века» русской дворянской культуры Не случайно в стихотворении Г Р. Державина «Развалины» (1797) происходит торжество «руинного текста», который «воплощает идею окончательной победы Природы над Культурой» 76 Одновременно с этим происходит безвозвратное уничтожение «прелестного Эдема», который описывается Г Р Державиным в традициях классической аркадской утопии. Среди мемуар-но-автобиографических текстов, рисующих конец садово-парковой утопии, важнейшее место занимают «Записки» Ф Ф Вигеля В них автор связывает драматическую судьбу Царскосельского парка с судьбой российского царствующего дома, мужские представители которого, включая Павла I, на протяжении всего XVIII века «прилеплялись» к Царскому Селу лишь накануне своей смерти Последние отголоски садово-паркового утопизма эпохи Просвещения у Ф Ф Вигеля относятся к 20-30-м гг XIX века и проявляют себя в описании жизни престарелой графини Браницкой Имея доход более 28 млн рублей, графиня принципиально не строит дворцов, оставаясь верной садово-парковой утопии эпохи Просвещения

В четвертом разделе «Педагогическая утопия русского Просвещения» рассматривается поиск идеальной модели воспитания, а также еб отражение в мемуарно-эпистолярной литературе II половины XVIII - начале XIX века.

Воспитание идеального человека было одной из основных задач эпохи Просвещения, основой педагогической утопии, которая должна была стать альтернативой по отношению к современным несовершенным людям Подобная установка закладывалась уже в статьях «Энциклопедии», где Ж-Ж Руссо в 1755 г выражал желание сделать людей «такими, какими нужно, чтобы они были» Эти мечтания Ж-Ж Руссо вполне соответствовали настроениям эпохи 60-х годов XVIII века, эпохи начала Екатерининского царствования, когда в России впервые заявляет о себе государственная программа воспитания и образования человека. Целью этой программы было достижение прогресса в развитии общества через создание «идеального человека», который должен был стать «идеальным гражданином»

Принципиальную новизну эпохи прекрасно чувствовали мемуаристы, которые имели возможность сравнивать две эпохи русской жизни до и после Екатерины II Так, в «Записках» М В Данилова символом невежества елизаветинской эпохи становится Артиллерийская школа, в которой автор учился в 40-х годах XVIII века, с ее пьяными и распутными учителями, полным отсутствием образовательного плана и системы воспитания дворянских недорослей Зато новую

76 Зверева Т В Взаимодействие Слова и пространства в русской литературе второй половины XVIII века Автореф докт филол наук Ижевск, 2007

екатерининскую эпоху символизирует Московский университет, где учится приемный сын мемуариста Николай Г Винский в «Моем времени» при всем личном раздражении против Екатерины II не мог не признать очевидного факта, что именно в её правление «заря наук для нашего Отечества начала пробиваться сквозь мрак невежества» В результате даже свою собственную горестную судьбу мемуарист объясняет исключительно отсутствием правильного воспитания и образования в детском возрасте, что впоследствии вовлекло его в пучину «распусти», т е распутства

Основным педагогическим проектом Екатерины II было «Генеральное учреждение о воспитании обоего пола юношества» (1764), которое ставило перед собой вполне утопические задачи воспитания в дворянском сословии людей «новой породы» Особое место в проекте занимал Смольный институт, который должен был способствовать появлению в эпоху Просвещения России новой породы женщин, будущих идеальных матерей и жен

Утопический проект Екатерины II и И И Бецкого активно поддерживался европейскими и русскими просветителями Так, Д Дидро в «Записках» отмечал, что в Смольном «осуществили самую чудесную и самую полезную из химер», благодаря которой лицо империи изменится в два десятка лет, так как женщины повелевают мужчинами» Успехи Смольного воспитания были воспеты А. П Сумароковым в «Письме к девицам г Нелидовой и г Барщовой» Однако у смолянок были не только восторженные почитатели, но и критики Не случайно в «Ябеде» В В Капниста появляется образ непрактичной «дурочки»-смолянки Н И Греч в своих «Записках» приводит эпиграммы XVIII века о «набитых ду-рах»-«курах» смолянках, которых выпускает в свет И И. Бецкий При этом Н И Греч приводит в записках многочисленные анекдоты о непрактичности воспитанниц, думающих, что белые булки растут на деревьях В анонимной повести «Истинное приключение благородной россиянки» (1803 г) отправление ребенка героини в Смольный институт выступает как месть ревнивого мужа неверной жене

Тем не менее, при жизни Екатерины II утопическое поле Смольного института явно перевешивало будущую дистопию Личная заинтересованность Екатерины II в успехах разумного женского образования и воспитания отражается в ее переписке со смолянками, например, «черномазой Левушкой» А П Левшиной Из писем Екатерины II становится очевидным, что императрица очень хорошо знала образовательную программу Смольного, была в курсе всех институтских новостей и сплетен, а также хорошо владела жаргоном «монастырок» Письма Екатерины II к А П Левшиной пересыпаны словами вроде «мяукать», «мелюзга Темноцветная», «Серые Сестрицы», «Белые Пилигримки»

Сами смолянки первого выпуска творили свои мифы о Смольном, в которых рассматривали Институт как земной рай, педагогический Эдем Так, Г И Алымова, смолянка первого выпуска, в своих «Памятных записках» не только называла 11 лет, проведенных в институте, самыми счастливыми годами своей жизни, но и подробно обосновывала преимущества Смольного воспитания перед воспитанием обычным Именно эти «преимущества» позволили ей с честью выйти из ситуации педагогического эксперимента, который попытался произвести над ней, 18-летней выпускницей Смольного, 75-летний И И Бецкий, глава «просветительской» программы воспитания в России, ставший приемным

77 Очень многие русские писатели второй половины ХУ1Г1 века - В Капнист, Н Львов, Ю А Нелединский-Мелецкий, А Ржевский - были женаты на смолянках

отцом сироты мемуаристки Влюбившись в свою приемную дочь, Бецкий захотел, чтобы Алымова стала его супругой по своему собственному желанию, на основе законов разума и без всякого принуждения с его стороны История взаимоотношений Г Алымовой с Бецким становится одним из драматических эпизодов ее записок и заканчивается трагически Мемуаристка выходит замуж за поэта А Ржевского и оставляет дом воспитателя-благодетеля Бецкий же, лишившийся последнего счастья в жизни, слепнет и умирает, фактически потеряв рассудок В «Памятных записках» Алымовой-Ржевской обращает на себя внимание постоянная попытка героини представить себя в образе равной по духу и воспитанию оппонентки Бецкого, которая «привыкла думать и рассуждать» Эта привычка к интеллектуальной работе, ощущение своей внутренней свободы и развитое чувство собственного достоинства мемуаристка относит к преимуществам Смольного воспитания Тем не менее, трагический финал жизни Бецкого становится ещё одним предостережением в адрес педагогической утопии как таковой, когда душа женщины, ее сердце становится полем рискованного нравственного эксперимента, проведение которого может стоить счастья и даже жизни для учителя-экспериментатора.

Вторым вариантом педагогической утопии Екатерининской эпохи была утопия кадетских корпусов, в которых должны были воспитываться идеальные мужчины, Российской империи Несмотря на то, что первый кадетский корпус (Шляхетский корпус, Рыцарская академия) был основан ещё в эпоху Анны Ио-анновны, осмысление нравственно-этической составляющей воспитания истинного «сына отечества» приходится только на век Екатерины II

В художественной литературе эпохи Просвещения настойчиво звучала мысль о преимуществах государственного образования недорослей, позволяющих им очень быстро делать карьеру при дворе и в армии Достаточно вспомнить безымянного сына дворянина Добромыслова в раннем «Недоросле» Д И Фонвизина или Милона в классическом «Недоросле» Альтернативная литература поднимала проблему намного глубже, так как смотрела на неё изнутри Доброжелательный по отношению к реформам Екатерины II Д Дидро в своих «Записках» (гл «О Кадетских школах») использует классическую для литературной традиции эпохи Просвещения форму диалога между философом и парижским скептиком, между «пышным» афинянином и «суровым» спартанцем», чтобы показать императрице, что образование и воспитание русских кадетов еще оставляет желать лучшего Воспитывая тело в духе педагогических теорий Ж -Ж Руссо, кадетам дают достаточно плохое образование, не прививают благородного честолюбия, стремления к лидерству

Эти пожелания Дидро частично будут реализованы в воспитательном процессе кадетских корпусов 80-х начале 90-х годов, когда стимулированию образовательного процесса и нравственному воспитанию кадет будет способствовать культурный миф античности, увлечение кадетов Плутархом и идеалами республиканской доблести Творцом этой античной утопии воспитания в стенах Сухопутного шляхетского корпуса (1-го кадетского корпуса) был директор корпуса граф Ф Ангальт, который очень много способствовал тому, чтобы российские провинциальные «недоросли» жили в корпусе в обстановке героической античности, что, безусловно, давало свои плоды Очень подробно об этом рассказывает в своих «Записках» С Н Глинка, признавая, что во время учебы в корпусе «исполинский призрак древнего Рима заслонял от нас родную страну» Воспоминание об этой «утопической» эпохе кадетского корпуса мы находим также в «Давних воспоминаниях» В Селиванова, где приводятся рассказы отца мемуа-

риста о графе Ангальте, выполненные в жанре исторического анекдота. Из этих анекдотов вырисовывается образ идеалиста и энтузиаста, являющегося, с одной стороны, добрым и снисходительным отцом кадетов, но, одновременно, напоминающий всем своим видом и поведением о военных доблестях эпохи Фридриха Великого

Разрушение педагогической утопии 1-го кадетского корпуса начинается со смертью графа Ангальта в 1794 году Переходный период от утопии к дистопии мы находим в «Воспоминаниях» Ф. Ф Булгарина, в которых отражаются реалии Павловской эпохи С одной стороны, в это время в корпусе ещ2 свято хранится память о графе Ангальте, в силу чего «корпус подобно сосуду, в котором хранилось драгоценное благовоние, еще благоухал прежним ароматом» Однако олицетворением новых дистопических порядков корпуса становится полковник Пурпур, которому доставляет удовольствие жестоко избивать кадетов, в том числе и автора мемуаров, за малейший проступок, часто мнимый Наконец, окончательное крушение педагогической утопии мы находим в «Рассказах » Н А Титова о малолетнем отделении 1-го кадетского корпуса в 1808 году Из «Рассказов» Титова становится очевидным, что в Александровскую эпоху дух педагогической утопии корпуса полностью выветрился, юные кадеты больше думали о еде, чем о возвышенных сюжетах Плутарха, как их отцы и старшие братья в середине 80-х годов Страх телесных наказаний, которым подвергались даже воспитанники младшего отделения, материализовался у Титова в образе бездушного и холодного директора корпуса генерала Клингера Исчезновение духа педагогической утопии уже ни в коей мере не компенсируется материальными знаками памяти о графе Ангальте молчаливыми стенами корпусного сада с афоризмами, написанными его рукой, и традицией награждать кадетов книгами по случаю окончания классов

И все же нельзя констатировать, что грандиозный воспитательный эксперимент, полностью не удался Последней попыткой реализации просветительской утопии на практике была программа организации Царскосельского Лицея, учебного заведения нового типа, где братья русского царя, Николай и Михаил, должны были учиться вместе с талантливыми юношами дворянского сословия В Александровскую эпоху в русском дворянстве появились люди, которых Ю М Лотман считал «вершинным достижением русской культуры» 78

В пятом параграфе «Утопия как реальность в мемуарно-автобиографической литературе эпохи Просвещения» рассматривается один из случаев реализации феномена «утопии как деятельности» (Д В Устинов и А Ю Веселова) в мемуарных текстах Я П Шаховского, М В Данилова и Екатерины II

Под «утопией как деятельностью» понимается случай, когда содержанием утопии становится сам акт человеческой жизни в форме сознательного жизне-творчества. Реализуя свои утопические идеалы, человек мог предложить свою жизнь в качестве примера для других людей, то есть рассматривать ее как идеальную и альтернативную для того, чтобы воздействовать на читателей и общество через наглядное убеждение Именно в эпоху Просвещения «утопия как деятельность» получила возможность непосредственно воздействовать на литературный процесс, становясь явлением «литературного быта» Д В Устинов и А Ю Веселова выделяли 4 случая воплощения «утопии как деятельности» в ли-

"Лотман Ю М Поэтика бытового поведения в русской культуре XVIII века // Избр статьи В 3 т Таллинн, 1992 Т I С 335

тературных текстах, из которых наиболее продуктивным и находящим наиболее широкое отражение в литературной традиции XVIII столетия нам представляется путь, связанный с «записками» и «описаниями» мемуарного характера.79 На наш взгляд, в данном случае более корректно использовать термин «утопия как реальность», имея в виду то обстоятельство, что установка на реальность является одной из основных жанрово-родовых характеристик мемуарно-автобиографического текста Термин означает, что утопический проект жизнедеятельности автора строится в контексте той реальной действительности, в который обычно живет и действует автор, и эта действительность под его пером становится утопией

В случае с «Записками» (1772) князя Я П Шаховского мы сталкиваемся с ярким отражением «пафоса торжествующей государственности» эпохи классицизма в мемуарном тексте В тексте реализуется четко выраженная авторская установка смотреть на свою жизнь как на некий «нравственный урок», предназначенный для воспитания патриотизма в читателях В соответствии с этим происходит отбор материала, предназначенного для внимания «благосклонного читателя», осуществляется моделирование собственного образа как образа «идеального дворянина» эпохи При подобной установке частная жизнь мемуариста, семья, любовь, духовные запросы, бытовые, житейские отношения практически остаются за пределами его записок Зато повышается внимание к проблеме правильного патриотического воспитания и разумного чтения, чтобы советами «мертвых друзей» (например, «афинского Сократа и Аристида») «поддержать свою неколебимую твердость» В соответствии с принятой на себя ролью «прямого, честного вельможи» Шаховской рассказывает о своих столкновениях с «власть имеющими» людьми российской империи, например, всесильными фаворитами графами Шуваловыми, наследником престола Петром Федоровичем, из которых он всегда выходит победителем Разумеется, действительность не была столь блестящей, если учесть, что основная деятельность Шаховского пришлась на эпоху «дворцовых переворотов», и ему в силу его должности генерал-полицмейстера Петербурга, часто приходилось отправлять в ссылку людей, которых он лично уважал и которые были его благодетелями, например, графа Головкина. В результате этого противоречия в записках появляется образ идеального государственного деятеля Э Бирона, покровительствующего мемуаристу, так как в противном случае было просто невозможно объяснить, как деспот и тиран (в изображении других мемуаристов) Бирон покровительствует столь прямому и честному человеку, хаким был Шаховской В целом автору мемуаров удалось убедить потомков и издателей в абсолютной идеальности своей личности Это нашло отражение в предисловии к первому полному изданию записок Шаховского, написанному М Семевским в 1872 году, а также в том факте, что в качестве эпиграфа к запискам были выбраны строки Г Державина, изображающие идеального вельможу

Совершенно другой тип «утопии как реальности» представляют «Записки» (1771) майора М В Данилова, которые никогда не становились объектом специального филологического исследования В этом произведении представитель мелкопоместного дворянства творит историю своей жизни и своего рода (фамилии), руководствуясь просветительской мудростью поэмы А Поупа «Опыт о человеке», большой отрывок из которой с прославлением идеи естественного равенства людей, можно рассматривать в качестве своеобразного эпиграфа к про-

" Устинов Д В, Веселова А. Ю Указ соч С 77 -85

39

изведению «Записки» Данилова построены таким образом, что практически каждый важный эпизод из жизни автора является иллюстрацией той или иной нравственной сентенции А Поупа, что и определяет специфику даниловской «утопии как реальности» Это касается необходимости сочетать разум со страстями (история любви Данилова к Шарлотте), относиться к несчастьям с мудрым стоицизмом в соответствии с принципом «все хорошо, что есть» (истории несправедливых притеснений мемуариста, начиная с детских лет) Данилов, вслед за А. Поупом, доказывает фактическую трудность в практике повседневной жизни четко разделять добродетель и порок (история жизни и смерти пасынка мемуариста Николая), признает милосердие основой счастья, а счастье вершиной добродетели В финале записок автор, опять вслед за А Поупом, приходит к мысли, что на практике человеку суждено познать лишь самого себя, что он и демонстрирует опытом своего жизнеописания

Однако наиболее интересный и поучительный вариант «утопии как реальности» представляют записки императрицы Екатерины II, практически единственный текст XVIII века, который писался автором на протяжении всей его жизни, составив своеобразную мемуарную трилогию. Первый текст этой трилогии был написан Екатериной в 25-летнем возрасте, второй - в возрасте 42 лет, последний, наиболее полный «классический» текст мемуаров, был начат императрицей в 1792 году за несколько лет до её смерти Анализ текстов доказывает, что только последний вариант записок можно в полной мере рассматривать как «утопию как реальность», где Екатерина II утверждает свое право на русский престол и показывает абсолютную неспособность императора Петра III быть русским монархом, тем более, монархом просвещенным В соответствии с этой задачей выстраивается композиция текста, даются характеристики его главных после автора героев, Петра III и императрицы Елизаветы Наконец, именно в этом последнем тексте императрица предстает как будущий философ на троне буквально с первых минут своего пребывания в России В действительности этого, конечно, не было, как это следует из двух первых текстов ее мемуаров, в которых она позволяет себе быть тщеславной и легкомысленной, любить наряды больше, чем разумные книга В результате реализованной «утопии как реальности» Екатерина II создает почти сакрапизованный образ женщины-Императрицы эпохи Просвещения, какой она хотела остаться (и осталась') в памяти потомков

Третья глава «Культурные мифы русского Просвещения» выстраивает системы культурных мифов в мемуарно-эпистолярной литературе II половины XVIII-I трети XIX века.

В первом разделе «Культурная мифология в системе гуманитарных наук» рассматриваются основные интерпретации культурного мифа в филологических, исторических, философских и культурологических исследованиях Обратившись к работам В М Найдыша, Ю М Лотмана, В М Живова, Б А. Успенского, А М Панченко, А. Б Пеньковского, Е Дмитриевой и О Купцовой, В Ю Проскуриной, Т Е Абрамзон, Д П Пашининой, А. Ф Косарева, Н И Осмоновой, А Лобока, автор диссертации выявляет основные направления интерпретации понятия «культурный миф» в российских научных исследованиях II половины XX — начала XXI века. Отмечается важность феномена культурного мифотворчества для литературного процесса эпохи Просвещения и выделяется основная система мифов, находящая свое отражение в мемуарно-эпистолярной литературе данной эпохи

Во втором разделе «Антропологический культурный миф эпохи Просвещения» анализируются основные представления о человеке, выработанные

субкультурами вольтерьянцев и масонов на основе общепросветительского культурного мифа о совершенном человеке

Представление о совершенном человеке в полной мере соответствовало специфике просветительской философии, в которой человек предстает одновременно и как «цель» движения природы к совершенству и как «средство» совершенствования мира.

В своем общем виде антропологический миф в эпоху Просвещения эволюционирует от ветхозаветного «червя» до масонского БОГОЧЕЛОВЕКА, включая в себя все модификации «умственного» и «модного» вольтерьянства. «Христианин эпохи Просвещения» (термин Ю М Лотмана) оказался в ситуации выбора жизненного пути в эпоху, когда, по словам Н А. Бердяева, в «русской душе, получившей прививку западной мысли, происходила борьба Сен-Мартена и Вольво

тера»

Важнейшим культурным мифом о человеке, оказавшем исключительное влияние на литературный процесс II половины XVIII века, был культурный миф Вольтера, вызвавший к жизни феномен «русского вольтерьянства» «Умственное иго» Вольтера во всех его проявлениях, интеллектуальном и модном, просматривается во многих русских эпистолярных памятниках второй половины XVIII столетия, объединенных общим адресатом Вольтером, и находит свое отражение в мемуарно-автобиографической литературе эпохи, как русской, так и иностранной В качестве примера можно привести «Старую записную книжку» П А Вяземского, «Записки» М Д Бутурлина и М Дмитриева, «Записки» Д Казановы и С Н Глинки

Можно сказать, что Вольтер в России эпохи Просвещения не воспринимался только в качестве реального исторического лица, равно как не отожествлялся с определенным количеством литературных и философских текстов Имя Вольтера как некоронованного властителя эпохи, было образцом классического ономо-мифа (мифа-имени), которое могло включать в себя самые различные варианты его прочтения

Постижение ономомифа Вольтера шло в нескольких направлениях, каждое из которых отражало не только функциональную значимость того или иного аспекта деятельности Вольтера для России, но и специфически русскую традицию восприятия творчества великого француза

Первое, наиболее близкое к истине прочтение ономомифа Вольтера, - великий писатель и вождь просвещения, борец со средневековыми феодальными предрассудками и религиозным фанатизмом В России честь «открытия» такого Вольтера- философа принадлежит императрице Екатерине II Оно находит отражение в ее переписке с «фернейским старцем», где она уверяет, что с 1746 года не читает никаких книг, кроме книг Вольтера, и называет его «ходатаем за человеческий род и защитником угнетенной невинности»

Второй вариант, связанный с восприятием ономомифа Вольтера, - культурный миф о Вольтере-безбожнике, «полномочном министре ада» В контексте этого культурного мифа Вольтер выступает как символ вольнодумства и даже атеизма, опасный проповедник нравственного нигилизма Образ подобного Вольтера намечается в «Письмах из Франции» Д И Фонвизина, в то время как культурный миф о вольтерьянце-безбожнике находит яркое отражение в его же «Чистосердечном признании о делах моих и помышлениях» В «Чистосердечном признании » автор объясняет разбивший его паралич вольтерьянскими заблу-

80 Бердяев H Русская идея Судьба России M Сварог и К, 1997 С 19

ведениями юности, включающими в себя в том числе и увлечение сатирической литературой Об опасности вольтерьянского религиозного неверия писали в своих записках М А Дмитриев и И В Лопухин В записках Лопухина представлен механизм создания антивольтеровского мифа на почве «духовного очищения» от грехов юности, так как ко времени написания записок Лопухин уже давно был масоном-мартинистом

Третий культурный миф вольтерьянства был связан с представлением о Вольтере как о вожде либертинизма, понимаемого как полная свобода нравов Феномен либертинизма не мог отразиться в полной мере в художественной литературе по причине цензурных запретов на изображение соблазнительных и неприличных сцен Достаточно вспомнить пример елагинской цензуры трагедии А Сумарокова «Вышеслав» Мемуарно-автобиографическая литература, как правило, не предназначенная к немедленной публикации, предоставляла авторам гораздо большее пространство свободы Проблема вольтерьянского либертинизма в России поднимается в «Записках» А Е Лабзиной, «Чистосердечном признании » Д И Фонвизина, «Секретных записках» Ш Массона, «Записках» М -Д Корберона, «Записках современника» С П Жихарева.

Четвертый аспект «искушения вольтерьянством» связан с феноменом самоубийства по идейным соображениям, в связи с разочарованием человека в окружающей его действительности и потерей веры в бессмертие человеческой души Восходя своими корнями к «Метафизическому трактату» Вольтера, культурный миф вольтерьянского самоубийства представлял собой чисто русское явление, трагизм которого заключался в следующем умозаключении если Бога нет, то жизнь бессмысленна. Вольтерьянское самоубийство могло отражаться в художественной литературе, например, в повести М В Сушкова «Российский Вер-тер», однако наиболее подробно анализ этого явления дается в альтернативной литературе К ней можно отнести переписку Н Н Бантыш-Каменского с князем А. Б Куракиным, «Завещание» М В Сушкова, написанное перед самоубийством, «Записку» И Опочинина, которую Л Н Трефолев назвал «предсмертным завещанием русского атеиста» 81 Можно сказать, что идейные самоубийства «по Вольтеру» символизировали собой конец эпохи официального и полуофициального вольтерьянства.

Не случайно последним вольтерьянским мифом русской культуры был миф о Вольтере - «организаторе» Французской революции Именно в это время в России начинается эпоха разоблачений Вольтера и вольтерьянцев Она находит свое отражение, как в мемуарной («Жизнь и приключения » А Т Болотова), так и в эпистолярной литературе В последнем счучае к «разоблачению» Вольтера часто подключались представители самых различных общественных группировок государственные деятели и священнослужители, масоны и сама императрица Екатерина II, которая, в соответствии с известным историческим анекдотом, после начала Французской революции приказала вынести бюст Вольтера из своей спальни Так «ходатай за человеческий род» превратился в «развратителя человечества» Этот новый аспект вольтерьянства находил отражение и в публицистической литературе эпохи «Вольтер изобличенный» (1792), «Вольтеровы заблуждения» (1793), «Предохранение от безверия и нечестия» (1794), «Оракул новых философов или кто таков господин Вольтер» (1803)

" Трефолев Л Н Предсмертное завещание русского атеиста // Исторический вестник 1883 Январь С 224-225

Частичная реабилитация имени Вольтера происходит в России в первую половину царствования императора Александра I, когда вновь начинают переводиться и издаваться его произведения, «веселые и богомерзкие романы Вольтера», как их охарактеризовал мемуарист Ф Ф Вигель Однако в XIX веке вольтерьянский тип человека уже прочно ассоциировался с эпохой Екатерины II Поэтическое прощание с этим типом русской жизни осуществил А С Пушкин в послании «К вельможе»

По сравнению с вольтерьянством принципиально другой антропологический идеал человека предлагало масонство82 Различные аспекты влияния мировоззрения масонов и «масонского стиля» на русскую художественную литературу XVIII века подробно рассматривались в работах В И Сахарова Однако специфика масонского антропологического мифа наиболее ярко отражается именно в мемуарно-эпистолярной литературе в силу её личностного начала, так как очень часто масонами становились бывшие вольтерьянцы, отрекшиеся от заблуждений юности, как это произошло с И В Лопухиным

Масонская работа возрождения «падшего человека», «ветхого Адама» находила отражение в масонских трактатах XVIII века вроде трактата И Арндта «Об истинном христианстве» и книги И Масона «О познании самого себя» Однако из-за теоретической сложности этих произведений важнейшее место в масонской культуре занимала фигура Учителя - Мастера, который должен был помочь братьям встать на стезю «возрождения» Одними из самых уважаемых в масонском братстве учителей были М Херасков, С Гамалея, Н Новиков, образы которых нашли свое отражение в мемуарных источниках К примеру, образ М М Хераскова - спасителя души мемуаристки - очень подробно обрисован в записках А Е Лабзиной, С Гамалеи - в «Записках» академика А Л Витберга

Наиболее важным моментом масонского антропологического мифа должен был стать момент перерождения «тварного» человека в человека «возрожденного», который часто становится кульминацией мемуарно-автобиографических текстов Одним из примеров подобного «возрождения» стала судьба А Курбатова, о которой рассказал в своих «Записках» М А Дмитриев Тернистый путь человека от «ветхого Адама» до человека Возрожденного отражается в «Повести о себе самом» И П Елагина, великого магистра российских масонских лож и достаточно известного литератора. Однако наиболее репрезентативным в этом отношении текстом являются «Записки» И В Лопухина, одновременно теоретика и практика русского масонства. Личный опыт «возрождения» как отхода от вольтерьянства и формального модного масонства позволил Лопухину превратить свои записки в поле «духовной брани» с многочисленными противниками масонов, включая Екатерину II и ее ближайших сподвижников вроде князя Прозоровского Авторы мемуарно-автобиографических текстов, как правило, стремились «задним числом» реабилитировать свою масонскую деятельность, создавая образы идеальных русских масонов В эпистолярных, то есть синхронных, источниках этот образ только создается Поэтому именно в них можно увидеть, с какими сложностями и трудностями нравственно-этического характера было сопряжено это становление Наиболее интересными с филологической точки зрения представляются «Письма» А М Кутузова к И П Тургеневу 1782-1797 гг, которые Н Д Кочеткова охарактеризовала как

а В данном случае мы не акцентируем внимание на существование различных масонских орденов, рассматривая масонство как единую религиозно-этическую организацию

" Сахаров В И. Русское масонство в портретах М ООО «АиФ ПРИНТ», 2004, Сахаров В И. Иероглифы вольных каменщиков масонство в русской литературе XVIII - начала XIX в, М Жираф, 2000

«лирические этюды, посвященные анализу сложных душевных переживаний» 84 Именно в них можно изнутри увидеть повседневную жизнь русских масонов, реалии которой часто вступали в конфликт с той культурной мифологией масонского Богочеловечества, которая настойчиво утверждалась в масонской литературе, в том числе литературе мемуарно-автобиографической

В третьем разделе «Библиофилический культурный миф эпохи Просвещения» рассматривается миф об исключительном, а зачастую и единственном влиянии книги на нравственно-эстетическое самосознание и развитие человека II половины XVIII - начала XIX века на основании мемуарно-эпистолярной литературы эпохи

Особое отношение к книге в эпоху Просвещения было подготовлено абсолютной верой в Слово, творящее новый Космос, предназначенный для идеальных людей будущего В результате через весь XVIII век «проходит неизменное представление о том, что литература есть нечто более истинное, чем бытовая эмпирия жизни» 85

Библиофилический культурный миф находится в тесной связи с «умственным движением» (М Н Лонгинов), начавшимся в 60-х годах XVIII века, которое включало в себя расширение издательской деятельности, общий рост книгопечатания, активизацию переводческой деятельности просветителей, закон о «вольных типографиях» и его культурные последствия, возникновение частных библиотек Если для I половины XVIII века принципиально важен сам факт чтения, то для эпохи Просвещения на первый план выходит вопрос выбора правильного чтения

Первым проявлением библиофилического мифа эпохи Просвещения стало стремление русских читателей среди всей массы литературной продукции выбрать несколько семиотически маркированных авторов, имена которых или же названия их произведений становились литературными мифами эпохи, активно воздействуя на стиль поведения самих читателей Среди подобных авторов можно назвать Э Юнга, чьи «Ночные размышления» стали культурным знаком наступления эпохи Чувствительности («Записки» С Н Глинки, переписка Н М Карамзина с И И Дмитриевым, А М Кутузова с И П Тургеневым) Вторым поэтическим именем, получившим статус ономомифа, стало имя Оссиана, чьи «Песни», безотносительно к мистификации Д Макферсона, стали знаком высокой духовности и чувствительности для представителей военного сословия не только России, но и Европы Очарование Оссиана испытали на себе А С Суворов и Наполеон, П X Граббе и Н М Карамзин Если в «Записках» П X Граббе чтение А Кутайсовым песни Картона становится символом его близкой гибели, то «Письмах русского путешественника» Н М Карамзина выстраивается целая цепочка ассоциативных связей, работающих на ономомиф Оссиана текст Оссиана - романтический оссиановский пейзаж - ночные «ос-сиановские» переживания автора на борту корабля, которые позволяют лучше почувствовать дух первоисточника. В прозе на статус ономомифов претендовали «Страдания молодого Вертера» И В Гете и «Новая Элоиза» Ж -Ж Руссо, рассматриваемые в качестве учителей любовного чувства для своих читателей Это находит свое отражение в мемуарно-эпистолярной литературе («Старые за-

84 Кочеткова Н Д Кутузов А М // Словарь русских писателей XVIII века Выпуск 2 (К-П), СПб Наука, 1999 С 176

и Лотман Ю М. Очерки по истории русской культуры XVIII века // Из истории русской культуры XVIII- нач XIXвв В5т Т 4 М.1996 С 110

писные книжки» П Вяземского, «Записки» И И Дмитриева, переписка А Тургенева с В Жуковским)

Вторым вариантом реализации библиофилического мифа было осознание книги как действенного оружия в практике идеологической борьбы различных субкультур К примеру, издательская деятельность Н И Новикова эпохи существования «Дружеского литературного общества» была образцом нравственно-идеологической борьбы с невежеством и вольтерьянством При этом и сам Новиков и его почитатели были искренне уверены, что мудрые (т е масонские) книги могут не только кардинально изменить жизнь человека, способствуя возрождению его нравственной природы, но и сблизить посредством чтения различные сословия, что представляет собой явно утопический проект Новое отношение к книге в масонской субкультуре зафиксировано в историческом анекдоте о Новикове, который бесплатно раздавал масонские книги в московской университетской книжной лавке, чтобы «заохотить» публику к литературе подобного рода. В мемуарно-автобиографической литературе эта сторона библиофилического мифа проявляет себя в «Записках» С Н Глинки, «Повести о самом себе» И П. Елагина, где логика библиофилического мифа почти полностью повторяет логику мифа антропологического, способствующего нравственному возрождению героя Борьба императрицы Екатерины II с масонами, начавшаяся в 1786 году, неизбежно затронула их издательскую деятельность В результате этого наиболее «вредные» масонские тексты вроде «О заблуждениях и истине» Сен-Мартена были сожжены рукой палача. Это была одна из первых попыток в России XVIII века борьбы с книгами как с образцами новых, враждебных, по мнению императрицы, идей, когда книгам приписывалась исключительная мифологическая роль мгновенного катализатора общественного мнения

Третьим вариантом библиофилического мифа был миф о романе-развратителе Возникновение этого мифа было подготовлено «запретом на роман» во Франции 30-х годов XVIII века и поддерживалось классицистическим презрением к прозе, предназначенной лишь для профанов-простолюдинов Миф о романе-развратителе нашел свое отражение в литературной критике XVIII века, включая А П Сумарокова и М В Ломоносова. Подобное настороженное отношение к роману нашло отражение в «Записках» А Е Лабзиной, «Чистосердечном признании » Д И Фонвизина Только к последнему десятилетию XVIII в происходит достаточно четкое разделение романистики на «низовую» беллетристику и «чувствительные» романы, которые выводятся за пределы мифа о романе-развратителе в качестве литературы, способствующей «воспитанию чувств» читателя

Четвертым вариантом библиофилического мифа, противостоящим мнению о романе-развратителе, была традиция рассматривать книгу, в том числе и роман, как идеального и, может быть, единственного воспитателя человека, играющего исключительную роль в формировании его характера и мира его чувств Тема «мертвых друзей»-книг как идеальных воспитателей человека постоянно поднимается в мемуарных текстах эпохи, испытавших на себе как влияние классицизма («Записки» Я П Шаховского), так и сентиментализма («Записки» И В Лопухина) В «Моем времени» Г Винского просветительская литература, включающая книги Вольтера и Л С Мерсье, способствует перевоспитанию героя, освобождению его из-под власти «распусты» и возвращению на путь добродетели Наконец, в «Жизни и приключениях » А Т Болотова книги помогают автору понять свое жизненное предназначение - вести философскую жизнь на природе вдали от шумного света. При этом герой-мемуарист проходит не-

сколько этапов своего развития в качестве идеального читателя от бездумного читателя любой литературы в отрочестве и ранней молодости до вдумчивого ценителя полезных книг, ставшего писателем-просветителем

Пятым вариантом библиофилического мифа можно считать культурную мифологию героической античности, находящую свое отражение преимущественно в текстах Плутарха. Данный вариант мифа основывается на феномене мифо-риторической культуры (термин А В Михайлова), которая основывается на готовом слове, в данном случае слове античной героики В это время человек живет и мыслит в соответствии с образцами, заданными текстами Плутарха, и в соответствии с этим моделирует свое поведение, выступая то в роли Горация Кок-леса, то в роли Муция Сцеволы или Катона Утического Отражение механизма создания плутарховского мифа особенно ярко отражается в «Записках» С Н Глинки, представляя собой одну из основных составляющих педагогической утопии 1-го кадетского корпуса. При осмыслении культурно-исторического своеобразия эпохи наполеоновских войн, обращение к культурной мифологии героической античности рассматривается как единственно возможный путь осмысления менталитета целого поколения не только в России, но и в Европе («Воспоминания» Ф Ф Булгарина, «Мемуары» барона М де Марбо)

Наконец, особое место библиофилический культурный миф занимал в жизни русской женщины эпохи Просвещения, являясь естественной основой её правильного воспитания При этом просветительский взгляд вначале не признавал феномена «женской библиотеки», которая возникнет в последнее десятилетие XVIII века как воплощение сентиментальной культуры чувств В более раннюю эпоху просвещенные юноши и девушки читают одни книги и обсуждают их в письмах (как М Н Муравьев со своей сестрой Феоной) Е Р Дашкова в «Записках» почти гордится нервной горячкой, которую она получила в 15 лет от чтения трактата К А Гельвеция «О разуме» В третьем варианте записок Екатерины II 1792 г представлена культурная мифология книги как воспитателя идеального правителя Екатерина II уверяет читателей, что уже в 15 лет интересовалась исключительно серьезной просветительской литературой, вроде «Причин величия и упадка Римской республики» Ш Монтескье В то время как в наиболее раннем варианте записок 1755 г она в этом возрасте предпочитает книгам танцы и наряды, а во втором варианте записок 1771 г читает почти исключительно романы Чтение серьезной просветительской литературы женщинами занимает важное место в «Воспоминаниях» Р. Стурдзы, «Моем времени» Г Винского, «Воспоминаниях» А П. Керн В последнем случае в качестве подобной читательницы выступает мать «тригорских барышень» П А Осипова-Вульф

В четвертом разделе «Гинекратический культурный миф эпохи Просвещения» рассматривается отражение мифа об исключительной власти и силе женщины в мемуарно-эпистолярной литературе XVIII век - «галантный век» часто характеризуется как «классический век женщины» 86 Однако в России ситуация «российского матриархата» (термин Н Пушкаревой) определялась самодержавной властью женщин, которые почти на протяжении всего XVIII столетия занимали российский престол Это способствовало возникновению тендерного стереотипа, что по-другому в России просто не может быть О «дикости» мужского правления для России прямо писали в своих записках А Т Болотов и Г Р Державин В «Письмах русского путешественника» Н М Карамзина на во-

86 Фукс Э Иллюстрированная история нравов Галантный век М из-во «Республика», 1994 С 67

прос парижанина «Уважаете ли вы женщин1'», следует ответ русского путешественника «У нас женщина на троне»

Важнейшей составляющей гинекратического мифа русского Просвещения была ситуация «ожидания Фелицы», которая должна была воплощать собой идеальный образец русской женщины, то есть уметь «подать и реализовать ставший мужественным характер в форме вечно-женственного» Эта андрогин-ность русской женщины как воплощение национального идеала находит отражение в эпоху Просвещения в образах российских императриц, которые стремятся ему соответствовать

Гинекратический миф женского правления в мемуарно-эпистолярной литературе начинает создаваться в России только с эпохи Елизаветы Петровны Елизавета - «дщерь Петрова», «кровь Петрова» в космосе русской оды мыслится как своеобразная дева Паллада, вышедшая из головы своего отца и ставшая его женским «alter ego» Государственное мифотворчество одической традиции, наделяющее Елизавету одновременно чертами «Венеры» и «Минервы», получало свое подтверждение в практике тендерных маскарадов, во время которых императрица представала перед придворными в мужской одежде, которая ей необыкновенно шла. Восторженные отзывы о Елизавете наполняют мемуарную литературу XVIII столетия, начиная от «Записок» герцога Лирийского и кончая «Записками» Екатерины II, где та, часто против собственной воли, восхищается красотой и величием правящей «тетки Эльзы» Политика Елизаветы, которая, по словам М В Ломоносова, «мягчит» российские сердца «царством мирным», «не умаляя славы» в войнах, долгое время рассматривалась как образцовая для политической гинекократии XVIII века («Секретные записки» Ш Массона) В случае с изображением Елизаветы Петровны русская ода и альтернативная мемуар-но-эпистолярная литература (даже иностранная'), никогда не относящаяся к образцам «высокой» словесности, говорят одним языком, языком культурного гинекратического мифа, в котором соединение геройства (мужества) и красоты составляет отличительную черту идеальной русской императрицы Они используют сходную лексику, апеллируя к одним и тем же мифологическим образам при создании образа «красы владетельниц державных» (М Ломоносов)

Гораздо более сложной оказалась ситуация с Екатериной II, которая не имела опоры ни в своем происхождении от Петра I, ни в исключительной красоте, важной в контексте «галантного века» В результате она делает ставку на свою просвещенность, которой не могла похвастать Елизавета, отсутствие у неб мелочной женской капризности и мстительности, чем также грешила Елизавета, и, наконец, на создание механизма «женского правления», включающего в себя традицию «соблазнения» людей своим личным обаянием Все эти качества Екатерины II и, главное, стратегия утверждения этих качеств находят отражение в мемуарно-эпистолярной литературе (записки Г Р Державина, Е Р Дашковой, Ш Массона, Л -Ф Сепора, В Н Головиной, самой Екатерины II)

В первые годы своего правления Екатерина II играет роль «амазонки на троне» (термин В Проскуриной) Он находит свое отражение во многих поэтических текстах XVIII века, включая «Афинейского витязя» Г Р Державина и «Оду на великолепный карусель» В Петрова. Впоследствии уже личный характер императрицы всецело определяет направления государственного мифотворчества или, напротив, разрушения государственного мифа, начиная с 80-х годов XVIII

и Ильин И А О вечно-женственном и вечно-мужском в русской душе И Ильин И А Собр соч В Ют Т 6,кн 3 М, 1996 С 192

века. Образ Фелицы в проекции мемуарно-эпистолярной литературы порождал одновременно видения «северной Семирамиды» и «дряхлой Сивиллы», дополняясь в контексте мемуарной «правды голого факта» образом милой любезной пожилой дамы, ведущей жизнь частного честного человека. Отчетливее всего эти метаморфозы образа Екатерины II проявляют себя в иностранных мемуарных источниках, авторы которых имели возможность смотреть на Екатерину II более объективно, не испытывая давления со стороны государственного мифа русского Просвещения, отводящего ей роль «северной Минервы» Так, происходит в записках Ш Массона, JI -Ф Сегтора, Д Казановы

При этом у Ш Массона и Д Казановы ситуация «российского матриархата», характерная для русского императорского двора, переносится на всю Россию, где «власть женщин пронизывает буквально все» Русские мемуары также дают много примеров этой власти как отражение характерного духа эпохи (воспоминания о Н Д Офросимовой у П Вяземского и Е П Яньковой, о В Голицыной у Ф Ф Вигеля, о А И Чернышевой М Ф Переборенко)

Что касается самой Екатерины И, то в своих «Записках» она определяет для себя идеальную формулу гинекратического мифа, назвав себя «честным и благородным рыцарем, с умом несравненно более мужским, нежели женским», но имеющей при этом «все приятные качества женщины, достойной любви»

Один из самых важных вопросов в контексте гинекратического мифа русской литературы - вопрос о статусе мужчины в «женском» мире как статусе фаворита.

До второй половины XVIII века образ фаворита не воспринимался в качестве темы литературной, тем более, поэтической, будь то Э Бирон в эпоху Анны Ио-анновны или И Шувалов в Елизаветинскую эпоху В эпоху Екатерины II о фаворитах (братьях Орловых, Г Потемкине) писали зачастую не меньше, чем о самой императрице как в одическом, так и в сатирическом ключе, как в художественной литературе, так и в мемуарах Так, в русской мемуаристике тема фаворитизма становится одной из основных в «Записках» Е Р Дашковой или «Записках» князя Ю В Долгорукого

Екатерина II превратила институт фаворитов из альковной тайны в открытое, почти государственное учреждение, функционирующее по своим законам и правилам С одной стороны, счастье фаворита было очень изменчиво и полностью зависело от благорасположения государыни, чья кажущаяся или действительная немилость сразу же приводили к закату «счастье» временщика. Под угрозой этой немилости периодически оказывались даже самые влиятельные фавориты императрицы, вроде Г Потемкина («Записки» Л Энгельгардта, «Из записок» М -Д Корберона) С другой стороны, в мемуарно-эпистолярной литературе отчетливо вырисовывается традиция восприятия феномена фаворитизма в России как совершенно органичной и естественной черты «золотого века» Екатерины II, столь же неизбежной как смена дня и ночи («Записки» Л Н Энгельгардта, «Автобиография» графа С П Румянцева, «Записки» М -Д Корберона, «Секретные записки» Ш Массона) Однако причины возникновения фаворитизма в России русские и иностранные мемуаристы объясняли по-разному Иностранцы были склонны видеть в этом проявление исключительного распутства Екатерины II («жрицы Кибелы» и «царицы Савской» у Ш Массона) Русские авторы-мемуаристы склонны были смотреть на фаворитов, особенно «могучих» (термин Ш Массона), как на супругов императрицы, являющихся ее мужским «alter ego», обращение с которыми Екатерины II было в высшей степени приличным («Записки» А И Рибопьера, «Записки» С Н Глинки)

Наибольшее отражение в русской литературе второй половины XVIII - начала XIX в получили образы «могучих» фаворитов Г. Орлова и Г Потемкина. Образ Г Орлова и шире, братьев Орловых, практически всегда позитивно маркирован Это относится как к художественной («Чесмесский бой» М М Хераскова, «Афинейский витязь» Г Р Державина), так и к альтернативной литературе («Секретные записки» Ш Масона, «Записки» М -Д Корберона, «Жизнь и приключения » А Т Болотова, переписка Екатерины II с Вольтером и И Циммерманом) Мифологические и исторические античные проекции Г Орлова как бога Марса, нового Сципиона творят в культурном пространстве русской словесности миф о герое-фаворите В случае с Г Потемкиным актуализируется культурный миф о фаворите-вельможе, который может восприниматься и через призму сатирического мирообраза («Вельможа» Г Державина, «Путешествие из Петербурга в Москву» А Н Радищева) Напротив, в мемуар-но-автобиографической литературе, особенно создаваемой в первой трети XIX века, этот образ наполняется романтическим смыслом, поэзией безмерности, воспринимается как отражение национально русских качеств Светлейшего Подобный образ Г Потемкина появлялся как в русской, так и иностранной мемуаристике (Ш Массон, принц де Линь, С Н Глинка, Л Н Энгельгардт, Д В Давыдов, А И Рибопьер), став впоследствии основанием для «потемкинского фольклора» у А С Пушкина и П А. Вяземского «Чудесный баловень счастья» (С Глинка) Потемкин четко противопоставляется «ничтожным» фаворитам Екатерины И, среди которых на первом месте оказываются А Ланской, А Мамонов и П Зубов Изображение этих фаворитов в мемуарно-эпистолярной литературе («Записки» Е Дашковой, «Записки» Г Р Державина, «Записки» А И Рибопьера, «Памятные записки» А Храповицкого) в полной мере характеризует наступление конца гинекратического мифа, связанного со старостью Екатерины II, названной В Проскуриной, по аналогии с одноименным стихотворением И Крылова 1793 г, «умирающей кокеткой» 88

В пятом разделе «Культурная мифология национальных взаимоотношений в эпоху Просвещения» рассматривается проблема формирования мифологии национальных взаимоотношений России и Западной Европы на основе осознания факта их принципиальной не тождественности и начавшегося процесса поиска национальной идентификации

При этом обе стороны находились в плену мифологических представлений Вся Западная Европа, включая образцовую вневременную античность, воспринималась Россией в качестве некоего «симулякра», «своего рода матрицы, эталона, примера для подражания» 89 В качестве реального воплощения этой обобщенной Европейской культуры в настоящем выступала Франция Отношение к ней со стороны россиян на протяжении эпохи Просвещения колебались от галломании до галлофобии, часто представляя собой взаимосвязанное явление, о чем ещё в XIX в писал С М Бородин 90 Так, С Н Глинка, будущий издатель «Русского вестника» и страстный гонитель французов, признается в «Записках», что в ранней юности был страстным галломаном В свою очередь Западная Европа, и, прежде всего, Франция создали миф о Восточной Европе, обобщенным

м Проскурина В Мифы империи Литература и власть в эпоху Екатерины II M Новое литературное обозрение, 2006

8* Кондаков И В Введение в историю русской культуры Ч 1-2 СПб, 2000 С 186

90 Бородин С M Гаплофоби» в нашей литературе прошлого века // Наблюдатель 1887 №10

символом которой была Россия91 Эта полупросвещенная Европа целиком зависела от Запада и стремилась подражать ему во всем, чтобы встать на путь истинной цивилизации

Мемуарно-эпистолярная литература эпохи Просвещения в России и в Европе активно способствовала разрушению или, наоборот, утверждению складывающихся на основе культурных мифов стереотипов Например, представление о России как о далекой полуварварской стране, поддерживаемое геродотовскими представлениями о Скифии, встречается ещё в «Записках о России» капитана Ж Маржерета. В XVIII веке, дополненное культурной мифологией Восточной Европы, оно встречается в «Письмах и воспоминаниях» шевалье д' Зона, записках М -Д Корберона и Л -Ф Сегтора. В соответствии с подобной «философской географией», разработанной ещё Ш Монтескье, у большинства западноевропейских путешественников, посетивших Россию во второй половине XVIII века, возникал соблазн увидеть в ней лишь признаки отсталости от Запада. Жители бедны, грязно одеты, живут в хижинах, ходят в шкурах (овчинных), напоминают скифов и сарматов

Одним из характерных текстов подобного рода стало «Путешествие в Сибирь » французского аббата Шаппа д'Отроша, вызвавшее искреннее возмущение императрицы Екатерины И, которая ответила французскому путешественнику своим «Антидотом» (1770) В этом произведении русская императрица не только развенчивает все «вздорные суждения», вернее, культурные мифы иностранцев о России, но и творит свой грандиозный патриотический миф о Сибири, в котором доказывает, что Сибирь по сути дела являет собой образец эвто-пии, где течет «золотой век»

Необходимость разрушения мифа о франкоцентричной Европе проявляется у «славянофилов екатерининской эпохи» (термин Н Бородина), к которым можно отнести Д И Фонвизина как автора «Писем из Франции» В этом произведении автор ставит перед собой задачу опровергнуть культурный миф о Франции как носительнице европейского Просвещения для Европы и, в том числе, для России В соответствии с этой задачей критике подвергается не только государственное и социальное устройство Французского королевства, но и черты французского характера и французского быта, включающего в себя даже ту пресловутую грязь, какую европейцы неизменно находили в России Тема более это касается образа Парижа, воспринимаемого писателем в качестве «истинной заразы»

Новый этап осмысления взаимоотношений России и Запада начинается с эпохи Французской революции, когда именно Россия как хранительница устоев дореволюционной, то есть просвещенной Европы, начинает противопоставляться варварской Франции, где правит «орда каннибалов» (переписка Ф М Гримма с Екатериной II и графом С П Румянцевым) Неприязненное отношение к революционной Франции, впоследствии Франции Наполеона сближает «Воспоминания» В Головиной и мемуары Ж де Сталь «Десять лет в изгнании» В случае с записками де Сталь происходит полное переосмысление традиций «философской географии» эпохи Просвещения, предписывающей России быть варварской страной в силу ее культурной отсталости Наоборот, «варварство» россиян, понимаемое как отсутствие прагматизма и рассудочности, становится для писательницы залогом их будущей победы над Наполеоном

91 Вульф Л Изобретая Восточную Европу Карта цивилизации в сознании зпохн Просвещения М Новое литературное обозрение, 2003 С 35

Национальная культурная мифология Европы становится одной из основных тем «Писем русского путешественника» Н М Карамзина. В определенном смысле они могут рассматриваться как абрис теории будущего гачевского Кос-мо-Психо-Логоса, хотя Г Гачев и не ссылался в своем исследовании на опыт знаменитого русского сентименталиста Однако именно в этом произведении Карамзин во многом интуитивно, с опорой на собственный эмпирический опьгг и логику путешествия героя по Европе, дает читателям представление о различных типах национальных космосов и создает методику анализа этих космосов В результате сам путь русского путешественника по Европе становится путем постижения национальных культурных мифов и механизма их формирования В случае с Германией эти культурные мифы практически отсутствуют, и поэтому он смотрит на страну (прежде всего, Пруссию) глазами первооткрывателя Однако многие «открытия» Карамзина XVIII века относительно прусской грубости, любви к смотрам и парадам, развитого духа чинопочитания кажутся в настоящее время почти что трюизмами Культурный мирообраз Швейцарии рассматривается Карамзиным одновременно через призму Аркадского мифа о счастливой стране пастушеских нравов и республиканской свободы в духе В Телля Однако именно в швейцарской части путешествия ярче всего заметна разница между восприятием Швейцарии собственно автором «Писем» и восторженным чувствительным путешественником, начитавшимся идиллий С Геснера и наивно переносящим их идеалы на швейцарскую действительность конца XVIII века

Когда герой Карамзина отправляется во Францию, у него уже изначально существовал позитивный культурный миф о Франции как о прекраснейшей стране Европы, в контексте которого Париж воспринимается как «Калипсовый остров, Армидны замок» Однако этому культурному мифу в «Письмах » приходится выдержать жестокое испытание действительностью, начиная с пресловутой французской грязи, поразившей в свое время ещё Д И Фонвизина, и кончая многочисленными проявлениями народного деспотизма как следствия начавшейся Французской революции Однако в целом культурный миф о Франции выдерживает испытание правдой авторского путешествия Это позволяет автору «Писем», в конце концов, сделать вывод «После России нет земли приятнее Франции, где иностранец часто забывается, что он не между своими»

Самой сложной для героя-путешественника оказалась ситуация с культурной мифологией Англии, впечатление о которой он почерпнул, главным образом, из английских романов В соответствии с этой установкой герой Карамзина в начале своего английского путешествия стремился замечать в Британии все самое хорошее, Однако постепенно груз негативных впечатлений «самовидца» разрушает этот позитивный культурный мирообраз Карамзин, вслед за своим героем, приходит к выводу, что английский характер практически во всех отношениях противоположен характеру русскому, равно как и мирообраз Англии, рассматриваемый практически через призму гачевского Космо-Психо-Логоса (особенности климата, пищи, жилища), мирообразу России. Несмотря на это, автор «Писем», более мудрый, чем герой путешественник, приходит к выводу, что хотя первоначальный культурный мирообраз Англии разрушается, это совсем не означает, что Англия - плохая страна Просто, она принципиально иная страна, чем Россия В силу этого он делает для себя вывод «Я и в другой раз приехал бы с удовольствием в Англию, но выеду из нее без сожаления»

Наконец, «Письма » Карамзина представляют собой и одно из первых собраний европейских мифов о России, созданных европейцами к концу XVIII столетия Первый в ряду этих мифов - миф о русских варварах, второй миф - миф о

русских богачах, Крезах, которые без денег в Париж не ездят Третий миф - миф о русских богатырях, вызывающий личную иронию Карамзина как автора «Писем » в силу его слабого здоровья Наконец, самый распространенный культурный миф о России, которому будет суждена самая длительная жизнь в историческом сознании Европы - это миф о России как о стране вечного холода, где зимой по Петербургу ездят на оленях

В финале 18 месячного путешествия в Европу не только автор «Писем», но и его герой понимают простую истину Отечество любят не за то, что оно лучше всех, соответствуя какому либо умозрительному просветительскому идеалу, но за то, что оно является родиной, и эта любовь не нуждается в логическом оправдании

В Заключение подводятся итоги исследования, рассматривается общая проблема взаимоотношений утопий и культурных мифов в данный период, а также намечаются основные направления развития культурного мифотворчества в русской литературе за пределами эпохи Просвещения, когда мемуарно-эпистолярная литература перестала выполнять те эстетические функции, которые она выполняла во второй половине XVIII - начале XIX века.

Основное содержание диссертации отражено в следующих работах

Статьи, опубликованные в ведущих рецензируемых научных журналах, определенных ВАК РФ

1 Приказчикова, Е Е Культурные коды послания «К вельможе» А С Пушкина и их связь с философской проблематикой текста [Текст] /ЕЕ Приказчикова // Известия Уральского государственного университета - 1999 -№11 -С 40-52

2 Приказчикова, Е Е Культурная мифология масонства в русском литературном сознании второй половины XVIII века в поисках образа Чужого (Текст] /ЕЕ Приказчикова // Известия Уральского государственного университета. Гуманитарные науки -2006 -№41 — Вып 14 - С 19-35

3 Приказчикова, Е Е Французская революция в дискурсе русской аристократии [Текст] /ЕЕ Приказчикова // Известия Уральского государственного университета. Гуманитарные науки -2007 -№49 -Вып 13 -С 303-311.

4. Приказчикова, Е Е Античность в литературном и бытовом сознании XVIII -1 трети XIX в через призму мифориторической культуры [Текст] /ЕЕ Приказчикова // Известия Уральского государственного университета Серия 2 Гуманитарные науки -2009 -№1/1 -Вып 63 -С 102-113

5 Приказчикова, Е Е Русская женщина и книга в контексте библиофиличе-ского мифа эпохи Просвещения [Текст] /ЕЕ Приказчикова // Вестник Челябинского государственного университета. Филология Искусствоведение - 2009 -№ 17-Вып 32 -С. 56-64

6 Приказчикова, Е Е Культурный миф о романе-развратителе и способы его преодоления в русской литературе эпохи Просвещения [Текст] /ЕЕ Приказчикова // Филологические науки - 2009 - № 4 - С 74-87

7. Приказчикова, Е Е Антропологическая утопия Смольного института и ей отражение в мемуарно-автобиографической литературе второй половины XVIII века [Текст] / Е. Е Приказчикова // Вестник Челябинского государственного университета. Филология Искусствоведение - 2009 - № 27 - Вып 34 -С 105-115

8 Приказчикова, Е Е «Возделывая свой сад» утопия естественного существования человека эпохи Просвещения в пространстве садово-парковой культуры на примере «Жизни и приключений »AT Болотова [Текст] /ЕЕ Приказчикова// Вестник Российского государственного университета им Иммануила Канта. Филологические науки - Калининград - 2009 - Вып 8 - С 58-65

9 Приказчикова, Е Е Фаворитизм как культурно-исторический и литературный феномен России второй половины XVIII века [Текст] /ЕЕ Приказчикова//Сибирский филологический журнал -2009 -№3 -С 22-33

Монографии и учебные пособия

10 Приказчикова, Е Е Культурные мифы в русской литературе второй половины XVIII - начала XIX века [Текст] /Е Е Приказчикова - Екатеринбург Изд-во Урал ун-та, 2009 - 528 с

11 Приказчикова, Е Е Утопическое и мемуарное пространство «уральского текста» XVIII столетия [Текст] /Е Е Приказчикова //Литературный процесс на Урале в контексте историко-культурных взаимодействий конец XIV- XVIII вв Коллективная монография Екатеринбург Издательский дом «Союз писателей», 2006 - С 209-270

12 Приказчикова, Е Е Русская мемуаристика XVIII - начала XIX века имена и пути развития учеб пособие [Текст] /Е Е Приказчикова. - Екатеринбург Изд-во Урал ун-та, 2006 - 384 с

Другие публикации

13 Приказчикова, Е Е Традиции романтического моделирования действительности и стилевое развитие русской мемуарной прозы 20-30-х годов XIX века [Текст] /ЕЕ Приказчикова // Теоретические и прикладные аспекты риторики, стилистики и культуры речи Материалы конференции молодых ученых России Екатеринбург УрГУ, 1995 -С 53-55

14 Приказчикова, Е Е Феномен русской женщины литература и жизнь [Текст] / Е Е Приказчикова // Русская женщина предназначение и судьба. Материалы международного теоретического семинара Екатеринбург, УрГУ, 1998 -С 53-57

15 Приказчикова, Е Е Культурно-исторические мифологемы XVIII века в русской литературе 1900-1910-х годов [Текст] /ЕЕ Приказчикова // Русская литература первой трети XX века в контексте мировой культуры Материалы I международной летней филологической школы. Екатеринбург Издательство ГЦФ Высшей школы, 1998 -С 244-250

16 Приказчикова, Е Е Мемуарные традиции XVIII века в русском историческом романе 1830-1840-х годов [Текст] /ЕЕ Приказчикова// Дергачевские чтения-96 Русская литература национальное развитие и региональные особенности Тезисы докладов и сообщений научной конференции Екатеринбург УрГУ, 1996 -С 84-87

17 Приказчикова, Е Е Отражение мифологемы Великой матери богини в творчестве А С Пушкина к проблеме формирования идеального женского характера [Текст] /ЕЕ Приказчикова II А С Пушкин и взаимодействие национальных литератур и языков Тезисы международной научной конференции, посвященной 200-летию со дня рождения Пушкина. Казань УНИПРЕСС, 1998 -С 56-58

18 Приказчикова, Е Е Образы «исторических» женщин в творчестве А С Пушкина и в культурной традиции первой трети XIX века [Текст] /ЕЕ Приказчикова // А. С. Пушкин в свете литературно-культурных связей Материалы региональной научной конференции Екатеринбург УрГУ, 1999 -С 36-43

19 Приказчикова, Е Е Русская литература второй половины XVIII века в зеркале просветительской философии проблема государственной власти и образ идеального монарха [Текст] /ЕЕ Приказчикова // Памяти М Бахтина-2 Материалы конференции Екатеринбург Изд-во Урал ун-та,2001 -С 47-52

20 Приказчикова, Е Е Традиция переложения псалмов в творчестве русских поэтов XVIII века [Текст] /ЕЕ Приказчикова // Екатеринбургский проповедник -№4 -2001 -С 34-90

21. Приказчикова, Е Е Между "ангелом" и "бесом" мужские образы в женской мемуаристике второй половины XVIII - первой половины XIX века [Текст] /ЕЕ Приказчикова // Русская женщина-3 От кухарки до музы женщина в культуре Материалы теоретического семинара Екатеринбург. Изд-во Урал унта, 2000 -С 86-95

22 Приказчикова, Е Е Культурные мифы XVIII века в творчестве Г Р Державина [Текст] /ЕЕ Приказчикова // Литература миф и реальность Казань ИздательствоКГУ, 2004 -С. 53-56

23 Приказчикова, Е Е Духовные стихотворения Г Державина и ода «Христос» [Текст] /ЕЕ Приказчикова // Дергачевские чтения Русская литература национальные развитие и региональные особенности Материалы междунар науч конференции / Сост А В Подчиненов - Екатеринбург Изд-во Урал ун-та, 2004 - С 138-146

24 Приказчикова, Е Е «Митрофанушки», «люди Плутарха» и «рыцари нашего времени» модели воспитания мальчиков в культурно- историческом сознании и литературной практике второй половины XVIII - начала XIX века [Текст] /ЕЕ Прихазчикова // Мальчики и девочки реалии социализации Сб статей -Екатеринбург Изд-во Урал, ун-та, 2004 -С 154-163

25 Приказчикова, Е Е «Звуки лиры и трубы» программа курса истории русской литературы XVIII века [Текст] //ЕЕ Приказчикова // Филологический класс -№ 10 - 2003 -С 5-22

26 Приказчикова, Е Е Мирообразы европейских стран и русская менталь-ность в контексте европейских культурных традиций (по «Письмам русского путешественника» Н М Карамзина) [Текст] /ЕЕ Приказчикова // Проблемы литературного образования Материалы IX Всероссийской научно-практической конференции «Актуальные проблемы филологического образования наука-вуз-школа», ч II Екатеринбург. ИФИОС «Словесник», 2003 -С 12-20,

27 Приказчикова, Е Е, Культурные мифы в контексте системного анализа русской литературы XVIII века [Текст] /ЕЕ Приказчикова // Зарубежная литература Историко-культурные и типологические аспекты Материалы Международной научно-практической конференции Часть 1 Тюмень Изд-во Тюменского государственного ун-та, 2005 -С 18-25

28 Приказчикова, Е Е Библиофилический культурный миф эпохи Просвещения [Текст] /ЕЕ Приказчикова // Культура провинции Материалы международной научно-практической конференции Курган Изд-во КГУ, 2005 -С 99-101

29 Приказчикова, Е Е Миф и его социокультурное преломление, от архаики до наших дней [Текст] / Приказчикова ЕЕ// Язык вражды и язык согласия в

социокультурном контексте современности Коллективная монография Екатеринбург Изд-воУрал ун-та, 2006 - С 399-415

30 Приказчикова, Е Е Гинекратический миф в русской литературе XVIII века в ожидании «Фелицы» [Текст] /ЕЕ Приказчикова ЕЕ// Дергачевские чтения - 2004 Русская литература национальное развитие и региональные особенности Материалы международной научной конференции Екатеринбург Изд-воУрал ун-та. 2006 -С 99-106

31 Приказчикова, Е Е Сосланный в Оренбург навечно» — «Моя жизнь» Г Винского [Текст] /ЕЕ Приказчикова // Литература Урала история и современность Сб статей Екатеринбург УрО РАН, Объединенный музей писателей Урала,Изд-воАМБ,2006 -С 179-187

32 Приказчикова, Е Е Русский государственный утопизм второй половины XVIII века и утопическое мировоззрение эпохи Просвещения [Текст]/ Е Е Приказчикова // Русская классика Динамика художественных систем Сб научных трудов, Вып 1 Екатеринбург ИФИОС «Словесник», 2006 - С 8-39

33 Приказчикова, Е Е Нравственно-религиозная концепция человека в поэме М Хераскова «Владимир Возрожденный» [Текст]/ Е Е Приказчикова // Классическая словесность и религиозный дискурс (проблемы аксиологии и поэтики) сб науч ст Екатеринбург Изд-воУрал ун-та,2007 -С 49-71

34 Приказчикова, Е Е Садово-парковая утопия в русской мемуарно-автобиографической литературе XVIII века [Текст] /ЕЕ Приказчикова // Кор-мановские чтения Материалы межвузовской конференции/ Сост Н С Изместь-ева, Д И Черашняя Ижевск УдГУ, 2006 - Вып 6 - С 56-65

35 Приказчикова, Е Е «Антидот» Екатерины II как образец культурной мифологии Урало-Сибирского региона [Текст] /ЕЕ Приказчикова // Литература Урала история и современность Сб статей Вып 4 Локальные тексты и типы региональных нарративов / Институт истории и археологии УрОРАН - Екатеринбург Изд-воУрал ун-та,2008 -С 69-75

36 Приказчикова, Е Е Библиофилическая утопия масонов в XVIII веке [Текст] /ЕЕ Приказчикова // Дергачевские чтения -2008 Русская литература национальное развитие и региональные особенности Проблема жанровых номинаций материалы IX Междунар науч конф В 2 т Т 1 Екатеринбург Изд-воУрал Ун-та, 2009 -С 46-55

Подписано в печать 15 02 2010 г Формат 60х 84/16 Бумага офсетная Уел печ л 4,2 Тираж 100 экз Заказ № ¿3

Отпечатано в ИПЦ «Издательство Уральского университета» 620000, г Екатеринбург, ул Тургенева, 4.

Оглавление научной работы автор диссертации — доктора филологических наук Приказчикова, Елена Евгеньевна

Введение

Глава I. Мемуарно-эпистолярная литература в литературном процессе II половины XVIII века

§ 1. Философия альтернативной литературы

§ 2. Мемуарно-автобиографическая литература в литературном процессе II половины XVIII века

§ 3. Эпистолярная литература в литературном процессе II половины XVIII - половины XIX века.

§ 4. Путевые записки и жанр путешествия в литературном процессе II половины XIX — начале XIX века

Глава И. Русская утопия, и утопизм эпохи Просвещения и их отражение в мемуарно-эпистолярной литературе

§ 1. Утопическая традиция в России и эпоха Просвещения

§ 2. Государственный утопизм русского Просвещения

§ 3. Садово-парковая утопия как идеальная среда обитания эпохи Просвещения.

§ 4. Педагогическая утопия русского Просвещения

§ 5. Утопия как реальность в мемуарно-автобиографической литературе эпохи Просвещения.

Глава III. Культурные мифы русского Просвещения

§ 1. Культурная мифология в.системе гуманитарных наук

§ 2. Антропологический культурный, миф эпохи

Просвещения

§ 3. Библиофилический культурный миф эпохи

Просвещения

§ 4; Гинекратический культурный миф эпохи

Просвещения

§ 5. Культурная мифология национальных взаимоотношений' в эпоху Просвещения

Введение диссертации2010 год, автореферат по филологии, Приказчикова, Елена Евгеньевна

XVIII век занимает исключительное место в истории русской литературы. «Великий взрыв XVIII века», по словам Ю.М. Лотмана, определил ситуацию культурного и литературного развития России до XX века включительно, так как «культура XVIII века - наша историческая первооснова, и возвращение к ней, способность увидеть ее совершенно новым взглядом - тот шаг, с которого. начнется движение вперед» [Лотман, 1996а, 330]. Особый интерес в этой связи вызывает вторая половина века, которая характеризовалась В. М. Найдышем как «золотой век истории культуры, век Просвещения» [Найдыш, 2002: 410].

В это время не только в Европе, но и в России осуществляется, пользуясь терминологией Ю. Хабермаса, проект модерн, предполагающий существование искренней веры, что «искусства и науки будут способствовать не только покорению природы, но и пониманию мира и человека, нравственному самосовершенствованию, справедливости общественных институтов и даже счастью людей» [Хабер-мас, 1992, 45]. В русском Просвещении проект модерн охватывает, главным образом период 60-80-х годов XVIII века, который, в соответствии с периодизацией П.Н. Беркова, является одновременно «и периодом русского Просвещения, и периодом (последним) «просвещенного абсолютизма» в России. [Берков, 1961,15]. Данный период высокого Просвещения, представляющий собой последний этап развития русского просветительства, в качестве своей верхней границы имеет эпоху 1812 года и Заграничных походов русской армии. Ю.М. Лотман, говоря о верхней границе эпохи Просвещения, отмечал: « .Наполеон подвел черту под оптимистическими надеждами эпохи Просвещения» [Лотман, 1996а, 20]. В литературном плане это соответствует периоду становления романтизма как литературно-эстетического направления и формированию единого русского литературного языка.1

В России «проект модерн» был подготовлен новым отношением к культуре, которая в XVIII веке перестала быть «культурой единого текста» (сакрального, об

1 В настоящее время в трудах философов и культурологов верхняя граница русского Просвещения все чаще сдвигается к середине XIX века на том основании, что только в 40-х годах XIX венка в России, наконец, складывается ситуация, которая по своему социально-культурному уровню соответствовала бы эпохе Просвещения во Франции XVIII века. Именно в это время, по мнению таких исследователей, как Т.П. Баженова, В.Ф. Пустарнаков и наступает настоящий «век русского просвещения». В.Ф. Пустарнаков считает, что пик классического русского Просвещения приходится на 60-е годы XIX века. разцового), а превратилась в «культуру различных грамматик» в зависимости от существования множества различных субкультур (масонская, вольтерьянская). [Хренов, 2001]. При подобном «плюрализме картин мира» каждая из этих субкультур предлагала свою концепцию идеального бытия человека, развивалась по собственной логике и имела свою литературу. В результате, в России второй половины XVIII века создается «культурное многоязычие». [Лотман, 1996а, 139]. Для осуществления культурного синтеза.или сближения этих субкультур должно было возникнуть ощущение их исторической ограниченности.

Как известно, в первой половине XVIII века русская литература не просто получила все образцы выработанных в Европе литературных жанров, но и создала их национальные варианты. В это время «каждый текст, жанр, поэтическая личность стремилась как бы- занять свое место, определить его, отделить себя от других, закрепить свою специфику и утвердить ее как «наиболее правильную» (если не единственно возможную) по отношению к другим. <.> Оттенки и переходы считаются ошибками, неопределенность - отсутствием мастерства» [ Там же, 144].

Ситуация меняется в 70-е годы XVIII века, когда «начинает заметно ощущаться тенденция к реальному спаиванию культуры в одно целое. Это проявляется, прежде всего, в стремлении - пока еще зарождающемся - восстановить непрерывность национальной традиции и обратиться к допетровской словесности. Реализуется оно в стремлении сблизить светскую и церковную, печатную и рукописную, «новую» и «древнюю» традиции» [Там же,144-145].

Жажда синтеза отчетливо проявляет себя- в истории русского литературного«--языка XVIII века. Так, В.М. Живов утверждает, что уже с 40-х годов XVIII века исчезает прежний антагонизм между церковнославянским как языком, обслуживающим исключительно церковные нужды, и собственно новым русским литературным языком (гражданским языком), который' должен был обслуживать интересы, светской жизни (стиль петровских «Ведомостей»). В результате «.культурный синтез второй половины XVIII в. приводит в литературе к возникновению единой словесности, объединяющей в себе светские и духовные сочинения, а в языке - к развитию единого литературного языка, сочетающего церковнославянское и русское начало» [Живов, 1996а, 418].

В подобных условиях высокую значимость приобретает так называемая «альтернативная литература» (Г. Гачев), к которой обычно относят мемуарно-автобиографическую, дневниковую, эпистолярную литературу. Применительно к этой литературе в гуманитарных науках используются различные терми-нышсточники личного происхождения, «эгодокументы» (НЛ. Пушкарева), «автодокументы» (И. Савкина), «субъективный жанр» (Ю.Н. Солонин). В нашем исследовании данная литература будет определяться как литература мемуарно-эпистолярная с одним существенным замечанием. Применительно к литературной ситуации XVIII века к источникам личного происхождения могут быть отнесены путевые записки, трансформировавшиеся к концу века в жанр литературного путешествия.

В мемуарно-эпистолярной литературе намечается попытка выхода за пределы традиционной для литературного сознания I половины XVIII века одо-сатирической парадигмы, о которой писала О.Б. Лебедева [Лебедева, 2000]. Именно в 60-е годы XVIII века, по мнению М.Я. Билинкиса, P.M. Лазарчук, Г.П. Мако-гоненко, Л.Я. Гаранина, начинается вторжение в замкнутую литературную систему классицизма «альтернативной» литературы, среди которой основное место занимала литература мемуарно-автобиографическая. Именно в подобной литературе «торжествовал принцип эстетической свободы писателя от сковывавших его творческих правил» [Макогоненко, 1980, 28]. Во второй половине XVIII века в условиях существования достаточно жесткой системы литературно-эстетических регламентации именно мемуарно-эпистолярная литература часто предоставляли авторам максимум свободы для литературного самовыражения. В первую очередь это относится к собственно мемуарным текстам.2 Появившись в России в XVIII веке, мемуары сыграли важную роль в пробуждении «личностного самосознания» человека новой «императорской» эпохи, наглядно отразили изменение его мировосприятия. Как заметила Г. Елизаветина, в мемуаристике «получают отражение новые этапы развития человеческого самосознания, понимания мира в себе и себя в мире. Лучшие мемуарно-автобиографические книги - такие же вехи на пути движения человеческого духа, как и другие замечательные памятники литературы» [Елизаветина, 1982а, 148].

Принципиальная ценность мемуарно-эпистолярной литературы русского Просвещения была непосредственно связана со спецификой литературного процесса эпохи, одним из особенностей которого было то, что «в сознании людей (и писателей, и читателей) не было четкого различия между художественным и нехудожественным текстом» [Устинов, 1998,79]. Необходимо только уточнить, если речь шла о прозаическом тексте. Отсутствие четкого разграничения между чисто художественными и художественно-публицистическими и чисто публицистическими произведениями во многом поддерживалось античной концепцией совмещения

2 Специфика мемуарной литературы в XVIII веке заключалась в том, что эти тексты писались, как правило, без установки на последующую публикацию, людьми, часто не знакомыми друг с другом и имеющими различный уровень литературного таланта. Тем не менее, эти никак не связанные между собой произведения при их изучении обнаруживают определенное внутрижанровое единство. приятного» и «полезного», в силу которой в публицистическом произведении «полезность» могла выступать на первом месте, определяя дидактическую ценность произведения даже в том случае, если его «приятность» фактически была очень невелика. Идея о ценности собственно эстетической функции художественной литературы впервые нашла свое последовательное воплощение лишь в 1791 г. на страницах «Московского журнала» Н.М. Карамзина.

Являясь «окном в прошлое» (А. Гладков), мемуары не могут не испытывать на себе «воздействие особой стихии - стихии времени» [Крючкова, 2009, 330]. В силу этого именно мемуарно-эпистолярная литература, как никакая другая, помогает наглядно постигнуть специфику ментальности людей той или иной эпохи. 3Именно поэтому, читая мемуарный источник XVIII столетия, сразу понимаешь, в какую эпоху он был создан и кто был его автором: «птенец гнезда Петрова», свидетель и участник дворцовых переворотов середины века или дворянин Екатерининской эпохи, выросший с сознанием «прав и вольностей дворянских». В этом отношении существует огромная разница между людьми начала века, эпохи Петровских преобразований, и людьми его конца - времени A.B. Суворова и Г.А. Потёмкина. Люди Петровской эпохи, обладая невероятным личностным потенциалом, способностью творить свою судьбу по собственному усмотрению, тем не менее, еще не умеют выражать свое новое мироощущение на бумаге, создавая «безличностные» воспоминания, тяготеющие по своей форме к средневековой традиции летописания. Наоборот люди конца века, выросшие в эпоху сентиментализма, даже самую заурядную, негероическую (по меркам того времени) жизнь склонны описывать, ориентируясь на традиции сентиментально-просветительского или приключенческого романа. Так, известный ученый и мемуарист А.Т. Болотов, ко времени завершения своих мемуаров уже 54 года безвыездно живший в деревне, тем не менее, озаглавливает их следующим образом: «Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им». Хотя собственно, «приключений» в жизни этого русского просветителя было не так уж и много, а был упорный, каждодневный труд литератора, просветителя, помолога. Именно в силу этого обстоятельства «мемуары дают материал для истории духовной культуры - по ним не меньше (а может быть, и больше), чем по философским трактатам и собственно литературным произведениям, можно проследить, как складывались и развивались миропонимание, мироощущение эпохи» [Чайковская, 1980, 210].

3 Термин «mentalite», обозначающее ключевое понятие, введенное JI. Февром и А. Блоком в историческую науку, трудно перевести однозначно. Это и «умонастроение», и «мыслительные установки», и «коллективные представления», «склад ума». Но, вероятно, понятие «видение мира» ближе передает тот смысл, который они вкладывали в этот термин, применяя его к психологии людей минувших эпох.

Кроме того, важно учитывать ещё одно обстоятельство. Мемуарно-эпистолярная литература, и, прежде всего мемуары, в силу их ориентации на изображение реальной действительности, правды «голого факта» очень часто проявляют больше смелости в показе «правды жизни», чем господствующие литературно-эстетические направления, предпочитающие эстетическое конструирование ее идеальных моделей. В этом случае мемуаристика поистине становится «своеобразной литературной лабораторией, где добывалось то новое, что затем обогащало другие жанры» [Елизаветина, 1982а, 163].

Именно это обстоятельство позволяет альтернативной литературе стать идеальным материалом при анализе механизма формирования культурных мифов и утопий русского Просвещения, выступающих в качестве одного из возможных систем, обеспечивающих необходимую целостность литературному процессу II половины XVIII века.

Научная новизна исследования заключается в выявлении системы культурных мифов и утопий русского Просвещения на материале мемуарно-эпистолярной литературы II половины XVIII - начала XIX века. Автор доказывает, что данная система культурных мифов и утопий обеспечивает достижение целостного единства литературного процесса данного периода, «надстраиваясь» над традиционными жанровыми парадигмами классицизма и сентиментализма, и, тем самым, дополняя их. Функционирование этой системы во многом обусловлено тем фактом, что литературный процесс в это время во многом определялся философией высокого Просвещения с его культом творящего мир абсолютного Разума. В силу этого именно по отношению к литературному процессу эпохи Просвещения необыкновенно востребованным оказывается культурное мифотворчество и утопическое видение действительности.

Необходимость новой интерпретации литературного процесса II половины ХУШ века во многом обусловлена недостатками традиционных подходов к-литературе данного периода в отечественном литературоведении. Прежде всего, это касается наиболее распространенного в вузовском преподавании типологически-хронологического принципа изучения литературы, когда развитие литературных направлений, прежде всего, классицизма и сентиментализма жестко детерминируется определенными темпоральными периодами (чаще всего десятилетиями) ХУт столетия. Подобный подход можно увидеть в «Истории русской литературы XVIII века» П.А. Орлова (1991), «Русской литературе XVIII века» (1972). О.В. Орлова и В:И. Федорова, «Истории русской литературы XVIII века» (1955) Д.Д. Благого.4

4 В качестве других подходов к литературному процессу XVIII века можно назвать социологический подход Г. А. Гуковского в «Русской литературе XVIII века», персоналистическое изучение

Тем не менее, возможности типологического анализа по отношению к литературному процессу XVIII века ограничены в силу того, что в это время русская литература «находилась в состоянии повышенного динамизма» [Лотман, 1996а: 143], для нее был характерен ускоренный путь развития. Именно в XVIII веке русская литература стремилась не, просто включиться в какую-то определенную европейскую литературную традицию, например, французскую, но стремилась «синтезировать открывшуюся умственному кругозору культуру в г(елом [Там же, 130]. «При этом несовместимое или взаимоисключающее в идейной жизни Запада становилось деталями единошкартины (выделено мной - Е. П.) в России» [Там же, 130]. Этот интенсивный путь развития литературного процесса, в России эпохи Просвещения способствовал, в конечном счете, появления феномена русской апо-гейной культуры, которая, по мнению П.М. Бицилли, явилась подлинной культурой свершений. апогеем европейской культуры» [Бицилли, 2000; 363]. И хотя Бицилли говорил преимущественно о XIX веке, это явление «апогейности» можно увидеть уже в русской литературе второй половины XVIII века.

В результате если в литературе Западной Европы основные историко-литературные конфликты обнаруживаются в столкновении последовательно сменяющих, друг .друга литературных эпох, «русский XVIII век в синхронном срезе сталкивает самые различные теоретические установки» [Лотман, 1996а, 130-131];. что приводит к полиэстетичности русской литературы XVIII века.

В этих условиях чисто хронологический принцип изучения различных литературно-эстетических направлений просто не «работает», так как данные теоретические установки не только существуют одновременно, но еще в определенном «синтезе». Именно поэтому, по мнению А.П. Валицкой, «построение частных «эстетик» (классицизма, сентиментализма, просветительского реализма) оказывается: условным, хотя бы потому, что специфика и границы этих художественных явлений не осознавались авторами, писавшими об искусстве. Более того, в высказываниях теоретиков классицистические положения соседствуют с сентименталистскими, а реалистические по существу , призывы к естественности, следованию натуре; к наблюдению живой реальности,. к простоте и искренности выражения, к правде характеров. выражал и общую устремленность русского искусства» [Валицкая, 1983, 226].

На рубеже XX - XXI веков в изучении литературного процесса XVIII века намечаются новые тенденции, связанные как с повышением интереса к системной литературного процесса. XVIII века, предложенное в 10 томной «Истории русской литературы» под редакцией П.И. Лебедева-Полянского, соединение хронологического принципа подачи материала с пристальным вниманием к персоналиям. отдельных писателей в «Русской литературе XVIII века» у О.М: Буранка. целостности этого процесса как такового, так и с попыткой «очеловечивания» литературы XVIII века, отхода от жестких жанрово-родовых схем ее восприятия.

Первая традиция находит свою реализацию в «Истории русской литературы XVIII века» (2000) О.Б. Лебедевой, которая предлагает рассматривать литературный процесс XVIII столетия через развитие системы её основных жанровых парадигм. Основными из этих парадигм, исходя из классицистической традиции, исследовательница считает сатиру с ее «вещным мирообразом» (комедия, басня) и оду с ее «абстрактным мирообразом» (трагедия, эпопея). Эта бинарная художественная картина мира, восходящая своими корнями к философской доктрине классицизма, по мнению автора, просуществовала вплоть до 80-х годов XVIII века, когда в «Фелице» Г.Р. Державина произошло смешение этих форм и создание единого одо-сатирического мирообраза действительности.

Попытку поставить во главу угла в филологическом исследовании именно человеческую личность, а не абстрактный жанровый мирообраз, делает в своей докторской диссертации «Внутренний мир человека в русском литературном сознании XVIII века» [Николаев, 1998]. Н.И.Николаев. Н.И.Николаев пытается осмыслить «внутренний мир человека» XVIII века в качестве «составляющей парадигмы русского литературного сознания нового времени», отследить исторический момент «зарождения представлений о «внутреннем мире» в русском литературном сознании», а также осветить исторически обусловленный процесс «изменения представлений о «внутреннем мире» в пределах XVIII столетия» [Николаев, 1998, 5]. При этом материалом исследования становятся произведения, принадлежащие к различным литературным родам и литературным направлениям, начиная с лирики Петровского времени и кончая творчеством А.Н. Радищева и Н.М. Карамзина.5

Обращение к системе утопий и культурных мифов применительно к литературному процессу II половины XVIII века непосредственно связано со спецификой мировоззрения эпохи Просвещения как века нормативных теорий, которые «не познают законы литературы, а предписывают их», следовательно, «не литература формирует теорию, а теория - литературу» [Лотман, 1996а, 128-129].

5 Таким образом, преодолевается главная опасность полиэстетизма русской литературы XVIII века, на которую указывал Ю.М. Лотман: «парциальность» художественного пространства эпохи Просвещения, когда «литература распадается на замкнутые миры, которые отнюдь не подчиняются закону иерархии и не складываются в единое целое. Они просто исключают друг друга.просто отрицают взаимно самый факт их существования» [Лотман, 1996а, 135]. Ю.М. Лотман видел преодоление последствий этой парциальности в существовании у всех этих различных до несовместимости художественных миров общего читателя. В исследовании Н.И. Николаева данная парциальность преодолевается за счет концентрации внимания исследователя на внутреннем мире различных литературных героев, принципы исследования которого подчиняются общим законам, несмотря на жанрово-родовое различие анализируемых текстов

Важнейшим фактором, определяющим развитие литературного процесса второй половины XVIII века, является связь литературного развития эпохи с общими утопическими устремлениями времени, для которого в высшей степени была характерна мечта об идеальной жизни. В этом отношении очень продуктивным в качестве рабочего определения утопии представляется определение Б.Ф. Егорова, характеризующего «утопию как мечту об идеальной жизни в любых масштабах и объемах» [Егоров, 2007, 6]. Век Просвещения стал для утопии «классическим веком», так как «утопизм наряду с беспощадным критическим духом Просвещения выступал как одна из важнейших антиномий культуры той эпохи. Взаимодействие этих начал способствовало-ее поступательному движению» [Свирида, 1993, 65].

Проблема утопизма и утопии в культурном и литературном сознании эпохи Просвещения поднималась в работах В.В. Святловского, Б.Ф. Егорова, Н.В. Ков-тун, A.B. Чудинова, Э. Вагеманса, Д.В. Устинова и А.Ю. Веселовой, K.M. Андерсона, И.И. Свириды, С. Грачиотти, И.З. Сермана, Т.В. Артемьевой. Э.П. Юровской и др.

Исследователи были согласны с тем, что расцвет утопии в это время во многом был связан со спецификой сознания людей эпохи Просвещения, для которого был характерен антропоцентризм философского мышления, принципиально новое отношение к окружающему человека миру, который можно перестроить, опираясь на законы разума. Не только философы, кумиры эпохи, «поддались искушению попробовать себя в роли.мудрого законодателя» [Чудинов, 2000, 1], но и обычный человек в эпоху Просвещения «приобретает часть той созидательной функции, которая до тех пор считалась прерогативой исключительно высших сил» [Устинов, 1998, 78].

Твердая и восторженная вера в разум и могущество человека, переделывающего по законам природы созданный богом мир, определяет основной пафос утопий эпохи Просвещения. Обожествление сверхиндивидуального и вечного разума, по остроумному замечанию М. Крючковой, не могло не привести к ситуации, когда просвещенный человек XVIII века «шагу не мог ступить на пути своего духовного развития, чтобы перед ним, как фантом, не вставала какая-нибудь «непреложная истина», на которую он должен был равняться, или как минимум - оглядываться» [Крючкова, 2009, 332].

Во второй половине XVIII веке утопия становится адекватной и созвучной эпохе жанровой формой времени. Это касается, прежде всего, жанра утопического «государственного романа», образцы которого активно переводятся на русский язык (Л. Голдберг, Д. Рамсей, Ф. Фенелон, Б. Фонтенель) или же создаются русскими писателями (масонские романы М.М. Хераскова). Кроме того, в XVIII веке функции утопии брали на себя жанры, которые в другие эпохи никто бы не назвал утопическими. Одним из первых, на это обратил внимание И.З. Серман, найдя оттенки утопизма в сатирах А. Кантемира, в одах В.К. Тредиаковского, М.В. Ломоносова, А.П. Сумарокова, в русской трагедии 40-50-х годов, где «утопия-идеал, неизменно обращенный в прошлое, противополагался действительности» [Серман, 1969, 62].

Действительно, русская ода 40-х годов в творчестве М.В. Ломоносова уже, по сути, утопична, почти абсолютно «идеальна», так как важнейшим композиционным элементов ее, в отличие от той же западноевропейской оды Малерба, становится не хвала монарху - панегирик - энкомий, но просветительская программа переустройства общества на разумных началах. При этом априори считается, что эта рациональная утопия уже как бы осуществилась в России, за что поэт приносит свою искреннюю благодарность правящему монарху.

Элементы утопии, безусловно, включает в себя и русская трагедия, в которой в качестве идеальных, «должных» провозглашаются такие нравственно-этические и политические воззрения, которые в реальной историко-бытовой ситуации России еще не находили должного выражения. Достаточно вспомнить трагедию «Росслав» Я.Б. Княжнина, где характер главного героя «храброго росса» создан по античным меркам. По сути дела это плутарховский вариант идеального характера русского человека, как его понимали в 80-х годах XVIII столетия. Княжнин создал трагедию, главный герой которой ради чести России отказывается исполнить волю своего монарха, заявляя: «Тут власть молчит, и я из власти исключен, Лишь добродетели единой посвящен», «Не может повелеть мне князь мой подлым быти» [Княжнин, 1991, 49]. Это был принципиально новый момент, так как в течение почти всего XVIII столетия власть и воля монарха абсолютно отожествлялись со славой России. Необычность (утопичность!) трагедии сразу же отметили «восхищенные» зрители, которые, по словам С.Н. Глинки, «с торжественными рукоплесканиями вызывали поэта, и это было началом вызовов сочинителей драматических» [Глинка, 2004, ИЗ].

Однако утопия в эпоху Просвещения никогда не была только жанром. Утопия была формой сознания, мировоззрением эпохи, ориентированной на «проект модерн». Не случайно итальянский исследователь проблемы утопического начала в славянских литературах эпохи Просвещения С. Грачиотти писал: «Утопическую устремленность можно обнаружить повсюду, где идеи Просвещения воспринимаются как абсолютные и спасительные истины» [Грачиотти, 1985, 152].

Изображение «идеального» утопического бытия поддерживалось в XVIII веке литературной практикой господствующих в это время нормативных литературных направлений, прежде всего, классицизма. Во всех случаях формируется следующая зависимость: эмпирическая реальность тяготеет к литературе как к идеальной норме, а литература, в свою очередь, ориентируется на идеальный и альтернативный вариант утопий. Однако было бы большой ошибкой считать, что утопия должна являть себя в литературе исключительно через систему художественных текстов. Б.Ф. Егоров подчеркивал: «В утопическую область я включаю не только печатные (письменные) тексты, но и устные рассказы и идеи, не только художественные произведения, но и трактаты, письма, очерки из научной и публицистической сферы» [Егоров, 2007, 6]. По сути дела все названные исследователем источники принадлежат к так называемой «альтернативной» литературе.

Основными видами утопий мемуарно-эпистолярной литературы русского Просвещения являются государственная утопия (утопия-эвномия), садово-парковая утопия (утопия-эвтопия), педагогическая утопия идеального воспитания (утопия-эвпсихия). Наконец, исключительно в мемуарно-автобиографических текстах эпохи можно увидеть формирование феномена «утопии как реальности» (утопической эргологии, т. е. творение идеальной утопии жизни посредством слова). В этом случае автор мемуарного текста начинает моделировать свою реальную жизнь как некую утопическую антропологическую систему, причем в полной мере осознание этой системы приходит автору, как правило, на закате его жизни. Ярчайшим примером подобной «утопии как реальности» могут быть третий (классический) вариант «Записок» Екатерины II, законченный ею за несколько лет до смерти и принципиально отличающийся от первых двух вариантов мемуарного повествования, выполненных ею в возрасте 25 и 42 лет.

Термин культурный миф с последнего десятилетия XX века все чаще встречается не только в культурологических, но и в чисто филологических работах. Во многом это связано с активным процессом ремифологизации, который охватил отечественную гуманитарную науку в это время. С одной стороны, это связано с попыткой понять глубинную философию мифа как специфическую форму мышления, своеобразие поэтики мифа. Среди исследований подобного рода можно назвать «Мифологическое-сознание как способ освоения мира» В.М. Пивоева, «Введение в философию мифа» Ю.С. Осадченко и Л.В. Дмитриева, «Философия мифа: мифология и ее эвристическое значение» А.Ф. Косарева, «Философия мифологии. От античности до эпохи романтизма» В.М. Найдыша, «Мифомышление: когнитивный анализ» Е.Я. Режабека. С другой стороны, миф все чаще рассматривается как феномен, созвучный мировидению Нового времени, востребованный современной эпохой. В этом случае принципиально значимой оказывается явление функциональной мифологии. К работам подобного плана можно отнести «Миф. Религия.

Государство. Исследование политической мифологи» B.C. Полосина, «Пушкинский миф в конце XX века» М.В. Загидуллиной, «Мифология досуга» H.A. Хренова, «Соцреализм: мифы и реальность» М.А. Чегодаевой, «Политический миф России» Н.Г. Щербининой, выходит серия «Новые мифы о России» и т. д.

Уже эти примеры показывают, что в современной российской гуманитарной науке термин «миф» является одним из самых популярных и общеупотребительных. Им равно пользуются философы, политики, литературоведы, психологи.

Что касается культурной мифологии в целом и культурной мифологии эпохи Просвещения в частности, то работ, посвященных этой проблеме значительно меньше. Одним из основоположников культурологического осмысления мифа был французский литературовед и семиотик Р. Барт, на материале русской культуры и литературы императорского периода русской истории писал свои «Сценарии власти. Мифы и церемонии русской монархии» P.C. Уортман. В отечественном литературоведении и культурологи проблема культурной мифологии поднималась в работах Ю.М. Лотмана, В.М. Живова, Б.А. Успенского, A.M. Панченко. Из работ последнего десятилетия можно назвать монографии А.Б. Пеньковского «Нина. Куль-. турный миф золотого века русской литературы в лингвистическом освещении», Е.Е Дмитриевой и О.Н Купцовой «Жизнь усадебного мифа: утраченный и обретенный рай», A.JI. Зорина «Кормя двуглавого орла»: Литература и государственная идеология в России последней трети XVIII - первой трети XIX века», В.Ю. Проскуриной «Мифы империи: Литература и власть в эпоху Екатерины II», Т.Е. Абрамзон «Просветительские мифы М.В. Ломоносова» и «Поэтические мифологии XVIII века. Ломоносов. Сумароков. Херасков. Державин». Специфика культурного мифотворчества как такового поднималась в работах Д.П. Пашининой, А.Ф. Косарева, Н.И. Осмоновой, А.М Лобока.

Тем не менее, употребление термина «культурный миф» применительно к литературной ситуации XVIII века требует пояснений. Дело в том, что XVIII век традиционно мыслится как век рационалистический, а, следовательно, антимифологический по определению. 6 Не случайно в качестве синонима к слову миф использовался не только термин «баснь», но и «побасенки». Поэтому, анализируя культурную мифологию XVIII столетия, надо четко разделять реальное мифотворчество эпохи и ее собственное представление о мифологии как таковой. Зачастую игнорируя конкретный мифологический материал как выдумки и «побасенки»,

6 По сравнению, к примеру, с первыми десятилетиями века XIX или началом XX столетия с их активной ремифологизацией. Достаточно вспомнить докторскую диссертацию Л.А. Ходанен «Миф в творчестве русских романтиков» (2000). деятели литературы и культуры на практике занимались «мифологизацией» действительности, порой, не отдавая себе в этом отчета.

По мнению В.М. Найдыша, уже через труды Р. Декарта и Т. Гоббса «классицизм оказал серьезное влияние на философию мифологии XVIII в., те ее направления, в которых миф представал как некое сознательное, рациональное и идеологизированное творчество субъекта» [Найдыш, 2002, 405].

В эпоху Просвещения появление феномена культурной мифологии было непосредственно связано с появлением «культуры различных грамматик» или, по словам И.В. Кондакова, плюрализмом «вкусов и стилей, ценностей и норм, традиций и идеалов» [Кондаков, 2003, 172]. В подобных условиях сама литература XVIII века «предстает перед нами как исключительно пестрая, поглощающая разнообразные влияния, пересеченная многочисленными идейно-художественными границами и кипящая конкурентными столкновениями групп, жанров, концепций в борьбе за доминантное место в национальной культуре» [Лотман, 1996а, 142].

Это обстоятельство принципиально затрудняет поиск единой эстетической истины. В этом «пространстве свободы» и реализовывала себя система культурных мифов эпохи Просвещения.

В целом феномен культурного мифа можно обозначить следующим образом. Это - слово (собственно «миф» - Е. П.) о мире, функционирующее, как правило, в пределах определенной субкультуры конкретной исторической эпохи и находящее свое отражение в литературных памятниках по преимуществу. Литературное произведение и его жанровая специфика может выступать в качестве формы» выражения культурного мифа в данную эпоху. Совокупность всех «слов», т. е. всех культурных мифов, дает определенную модель мира, присущую данной культуре.

Культурные мифы, несомненно, зависят от жанрово-стилевых канонов русской литературы, но не определяются ими всецело. Культурные мифы как бы надстраиваются над этими канонами.7

Культурные мифы можно рассматривать также как своеобразные скрепы, соединяющие не только мирообразы различных жанров, но и различные литературных направлений. Они придавали необходимую целостность литературному процессу в тот период, когда жесткая классицистическая схема деления литературы на жанры и штили, сохраняясь в теории, на практике все чаще нарушалась.

7 Понятие «культурного мифа» можно соотнести со столь часто употребляемым сейчас термином «концепт». Условно говоря, концепт - это и есть предельно универсальный культурный миф, основы которого заложены в феномене коллективного бессознательного той или иной нации, того или иного народа. Термин же «культурный миф», используемый нами, всегда характеризует совершенно определенную литературно-историческую эпоху и определяет сознание людей, принадлежащих к конкретной субкультуре в соответствии с принципами культурной стратификации.

К примеру, культурный миф о «золотом веке» оказывается востребован как в различных субкультурах, так и в различных жанрах. Например, применительно к различным субкультурам, можно говорить о «веке Астреи» у масонов или о «золотом веке» Просвещения у вольтерьянцев. Применительно к различным жанрам «золотой век» в идиллии связан с Аркадией эпохи античности, включающей в себя мотивы Феокрита и Вергилия. Однако в жанре пиндарической оды «золотой век» становится воплощением правления любого, царствующего в данный момент монарха, он реализуется здесь и сейчас. Напротив, В «богатырских» сказках В. Лев-шина «золотой век» России становится воплощение славянской старины, противопоставляемой современности и т. д.

Среди культурных мифов, актуализированных в литературном пространстве эпохи Просвещения, можно выделить: государственную мифологию с ее кульминацией в образе правящего монарха; антропологический миф (миф о совершенном человеке), культурную мифологию Чужого, особенно актуализирующуюся во взаимоотношениях различных субкультур; библиофилический миф - миф о книге, играющей исключительную роль в нравственном становлении и образовании идеального человека; гинекратический миф - миф об исключительной власти женщины, прежде всего, женщины-правительницы в России XVIII века; культурную мифологию античности, воспринимаемой в качестве идеального образца для подражания; культурную мифологию национальных взаимоотношений, позволяющую проанализировать, как формировались национальные стереотипы восприятия России и Европы, прежде всего Франции, в XVIII столетии.

В мемуарно-эпистолярной литературе русского Просвещения наиболее ярко находят свое отражение антропологический миф, библиофилический миф, гинекратический миф и культурная мифология национальных взаимоотношений, то есть культурные мифы в большей степени ориентированные на «личностность» как важнейшую жанрообразующую черту эгодокументов, являющихся объектом исо следования в данной работе.

Объектом анализа в нашем исследовании являются мемуарно-эпистолярные источники, авторами которых были представители русского дворянского сословия, различные субкультуры которого, прежде всего вольтерьянцы и масоны, сыграли важнейшую роль в истории русского Просвещения. 9 Кроме того, для создания

8 Что касается остальных выделенных нами культурных мифов, то они отражаются не только и не столько в мемуарно-эпистолярной литературе, сколько в литературе художественной. Поэтому мы отказались от их специального анализа в работе, где объектом исследования выступают автодокументы.

9 Поэтому нами не будут рассматриваться такие, безусловно, интересные тексты, как «Записки» Г. Добрынина, в которых автор с неподражаемым юмором рассказывает о нравах русского духовенства Екатерининской эпохи. объективной и всесторонней картины действительности у нас периодически будет возникать потребность обращаться к иностранным источникам, описывающим реалии русской жизни XVIII века. Это является совершенно необходимым при анализе национальных культурных мифов о России («Записки» JI.-Ф. Сегюра, «Путешествие» Шапп д' Отроша, Д. Казановы и др). Но и в других частях работы, автору достаточно часто приходится привлекать источники подобного рода, позволяющие донести европейских взгляд на русскую действительности века Просвещения. Например, «Секретные записки» Ш. Массона используются при рассмотрении феномена русского фаворитизма, «Записки» Д. Дидро и эпистолярное наследие Вольтера позволяют реконструировать русскую государственную утопию, какой она представлялась французским просветителям. Отказаться от подобных источников означало бы необоснованно сузить источниковедческую базу работы, что обязательно сказалось бы на ее результатах, точнее, на их достоверности.

Среди мемуарно-автобиографических источников русского происхождения можно назвать «Жизнь и приключения» А.Т. Болотова, «Мое время» Г. Винского, «Записки» С.Н. Глинки, «Воспоминания» графини В.Н. Головиной, «Записки» Г.Р. Державина, «Записки» Екатерины II, «Повесть о самом себе» И. Елагина, «Записки» Е.Р. Дашковой, «История жизни благородной женщины» А.Е. Лабзиной, «Записки сенатора Лопухина» И.В. Лопухина, «Памятные записки» Г.И. Ржевской, «Записки» графа А.И. Рибопьера, «Памятные записки» A.B. Храповицкого, «Записки» Я.П. Шаховского, «Записки» Л.Н Энгельгардта. Среди иностранных источников - «Записки баварца о России» де Брэ, «Русские избранники и случайные люди» Г. фон Гельбига, «Памятная записка» А фон Герца, «Философские, исторические и другие записки различного содержания» Д. Дидро, «История моей жизни» Д. Казановы, «Записки» М.-Д. Корберона, «Секретные записки» Ш. Массона, «Записки о пребывании в России» де ла Мессальера, «Записки» Э. и Б.-К. Минихов, «Записки о пребывании в России» Л.-Ф. Сегюра. Среди эпистолярных текстов и текстов путешествий автор обращается к «Письмам русского офицера» Ф.Н. Глинки, «Письмам» Екатерины II, включая «Философическую и политическую переписку с Вольтером», «Письма русского путешественника» Н.М. Карамзина, «Письма русских людей к Вольтеру», подготовленные Д.С. Кобекой, «Дневнику и путевым заметкам» Б. Куракина, «Письмам из Лондона» П. Макарова, «Письмам» М.Н. Муравьева, «Письмам» А.П. Сумарокова, «Письмам из Франции» Д.И. Фонвизина. Среди иностранных источников подобного рода автор обращается к «Переписке» лорда Д. Гарриса, «Письмам» Д. Дидро, «Путешествию в Сибирь» Шаппа д'Отроша, «Письмам из России» сестер М. и К. Вильмот, «Письмам» леди Рондо и др.

Наконец, для создания целостной картины литературной действительности эпохи Просвещения нам потребуется апелляция к параллельно создаваемым текстам художественной литературы. На фоне этих художественных текстов утопизм и культурное мифотворчество альтернативной литературы выглядит в наибольшей степени убедительно.

Теоретическую основу работы составил комплекс разноплановых исследований. Исследование литературного процесса XVIII века с выходом на анализ причин, обеспечивающих его системно-целостное единство, опирается на труды Ю.М. Лотмана, В.Н. Топорова, И.З. Сермана, Л.Я. Гинзбург, П.Н. Сакулина, В.И. Сахарова, Б.Л. Успенского, Н.Д. Кочетковой, В.В. Сиповского, М.Н. Лонгинова, Ю.В. Стенника, Д.С. Лихачева, В.Э. Вацуро, Н.Я. Эйдельмана, Г. Гачева, О.Б. Лебедевой, В. Кантора, Д.Ж. Биллингтона. Анализ источников личного происхождения в литературном процессе эпохи Просвещения вызвал обращение к научным работам филологов, историков, культурологов, занимающихся изучением специфики эгодокументов. К таким работам относятся исследования

A.Г. Тартаковского, Г.Е. Гюбиевой, Г.Г. Елизаветиной, О. Чайковской, М.Я. Билинкиса, A.B. Анохина, М.А. Крючковой, Т.Е. Милевской, H.A. Николиной, Н.Л. Пушкаревой, Н. Степанова, Г.П. Макогоненко, P.M. Лазарчук, С.Н. Травников, Т.В. Зверевой, К. Штедтке. Изучение утопии как специфического жанра и формы мышления в русской литературе, включая эпоху Просвещения, потребовало исследования научных трудов Б.Ф. Егорова, Т.В. Артемьевой, Л. Геллера и М. Нике, Н.В. Ковтун, Е. Шацкого, А. Свентовского,

B. Святловского, Т.В.Чумаковой, И.И. Свириды, A.B. Чудинова, Д.В.Устинова и А.Ю Веселовой, С. Грачиотти, K.M. Андерсона, Б.С. Солодкого, В.М. Гуминского. Наконец, проблема культурного мифотворчества в ее различных проявлениях определила выход на труды В.М. Найдыша, В.М.Живова, А.Л.Зорина, A.M. Панченко, В.Ю. Проскуриной, Т.Е. Абрамзон, А.Б. Пеньковского, Л.А. Ходанен Л. Вульфа, А.Ф. Косарева, Д.П. Пашининой, Н.И. Осмоновой, Р.С.Уортмана.

Предметом диссертационного исследования является культурная мифология эпохи Просвещения, представленная системой культурных мифов: антропологическим, библиофилическим, гинекратическим, а также культурной мифологией национальных отношений. Что касается части работы, посвященной утопии, то автор выделяет и анализирует 4 типа утопий, три из которых можно обозначить как эв-номию (государственную утопию), эвтопию (садово-парковую) и эвпсихию (антропологическую утопию), четвертая же представляет собой один из вариантов утопии как деятельности» применительно к мемуарно-автобиографическим текстам и обозначена автором как «утопия как реальность».

В методологии диссертационной работы сочетаются принципы нескольких типов анализа. К этим типам анализа относятся системно-целостный анализ, позволяющий воссоздать систему культурных мифов и утопий, характеризующий культурную ситуацию русского Просвещения. При характеристике специфики культурно-исторического менталитета людей эпохи Просвещения приходилось обращаться к элементам историко-генетического анализа и анализа психолого-исторического. Последний тип анализа был необходим в свете существования в это время нескольких субкультур российского дворянства, имеющих зачастую диаметрально-противоположные мировоззренческие установки, например, вольтерьянцы и масоны. Кроме того, как справедливо заметил Г. Вдовин, выход на психо-исторический метод исследования позволяет «смотреть на героя эпохи не только нашим (современным) зрением, но и «их», даст.сойти с порочного пути психологической модернизации» [Вдовин, 1999, 11-12].

Работа с большим количеством источников, имеющих как русское, так и иностранное происхождение, обусловила необходимость обращения к элементам сравнительно-исторического анализа, а также контент-анализа, образцы успешного применения которого во множестве дают работы, написанные на стыке гуманитар- • ных наук (история, филология, культурология, психология), что демонстрируют работы E.H. Марасиновой, посвященные психологии русского дворянства II половины XVIII века. В нашем случае контент-анализ позволяет показать, как проявлялись и как видоизменялись в эгодокументах эпохи элементы того или иного культурного мифа, а также важнейшие составляющие утопической парадигмы источников личного происхождения.

Цель диссертационного исследования заключается в анализе специфики культурных мифов и утопий эпохи Просвещения, рассмотренных через призму ме-муарно-автобиографической и эпистолярной литературы.

Цель исследования обуславливает его конкретные задачи:

1. Определить место мемуарно-автобиографической, эпистолярной литературы, а также литературы путешествий в общелитературном процессе русского Просвещения;

2. Дать общую характеристику мемуарно-эпистолярной литературы русского Просвещения, включая специфику их жанровой природы и основные направления эволюции во II половине XVIII - начале XIX века.

3. Рассмотреть общую специфику культурного мифотворчества и утопического сознания русского Просвещения;

4. Выстроить систему культурных мифов XVIII века, отчетливо проявляющих себя в мемуарно-эпистолярной литературе русского Просвещения;

5. Рассмотреть, основные типы утопий, находящих отражение в мемуарно-эпистолярной литературе русского Просвещения.

На защиту выносятся следующие положения:

1. Во второй половине XVIII века, в русской литературе в: условиях фактического культурного многоязычия возникают предпосылки,для синтеза различных: элементов литературной системы., которая уже не укладывается в. единой- одо-сатирический мирообраз действительности^. берущий? свое^начало вэстетике классицизма. Особое местов этом-процессе отводится.мемуарно-эпистолярной или альтернативной литературе, которая начинает воздействовать.на литературный процесс, начиная с 60-х гг. XVIII века

2". К мемуарно-эпистолярной литературе русского Просвещения; можно?отнести; не только мемуарно-автобиографическую и эпистолярную литературу во всех.ее жанрово-родовых проявлениях, но и литературу путешествий,, которая также начинает выполнять, функции писательской? лаборатории;, способствуя формированию нового отношению к литературному процессу.

3. Эпоха русского Просвещения^ силу своей философско-идеологической; составляющей способствует активному формированию» «утопического поля» русской литературы и; системы культурных мифов; механизм формирования которых наиболее отчетливо проявляет себя- именно« в< мемуарно-эпистолярной. литературе.

4. «Утопическое поле» мемуарно-эпистолярной. литературы эпохи? русского Просвещения' определяет взаимодействие трех видов утопий: государственной' утопии (эвномии), садово-парковой утопии (эвтопии) и: педагогической утопии, создания; идеального человека (эвпсихии). Кроме того, в мемуарно-автобиографической литературе начинает проявлять себя вариант «утопии: как реальности», связанный; со спецификой авторского моделирования1 своего образа в литературе этого типа.

5. Система культурных мифов, находящая свое наиболее репрезентативное отражение в мемуарно-эпистолярной литературе эпохи русского Просвещения, включает в себя антропологический миф, библиофилический миф, гинекра-тический миф, культурную мифологию национальных отношений.

6. В литературном процессе эпохи Просвещения культурный миф и утопия находятся между собой в ситуации тесной связи и взаимодополнения. Как правило, миф задает общую («вечную и неизменную», по терминологии В. Шестакова) ситуацию, а утопия показывает, как данная ситуация может проявлять себя в конкретную литературно-историческую эпоху. С другой стороны, утопическое поле может порождать частные культурные мифы, творцами которых могут выступать представители конкретных субкультур

Практическая ценность исследования: собранный и проанализированный в работе мемуарно-эпистолярный материал, результаты авторских выводов и умозаключений, касающиеся системы культурных мифов и утопий эпохи Просвещения, используются при научном изучении литературного процесса XVIII века, они активно внедряются в рамках филологического факультета Уральского государственного университета при чтении лекционного курса по истории русской литературы XVIII века, в спецкурсах для студентов и магистрантов «Культурные мифы эпохи Просвещения» и «Мемуарный дискурс русской литературы XVIII - I трети XIX века». В качестве основного учебного материала для последнего спецкурса используется учебное пособие «Русская мемуаристика XVIII - начала XIX века: имена и пути развития» (Екатеринбург, 2006).

Апробация результатов исследования: основные положения и результаты исследования были представлены в виде научных докладов, прочитанных на 17 научных конференциях: международных («Русская литература: национальное развитие и региональные особенности». Екатеринбург, 2004, 2006, 2008); («Зарубежная литература: историко-культурные и типологические аспекты». Тюмень, 2004); («Культура провинции». Курган, 2005); («Детство как культурный перекресток: на пути к самотождествленности». Екатеринбург, 2003); (I Международная летняя филологическая школа «Русская литература первой трети XX века в контексте мировой культуры». Зеленый Мыс, 1998); («А. С. Пушкин и взаимодействие национальных литератур и языков». Казань, 1998); (Международные теоретический семинар «Феномен русской женщины: литература и жизнь». Екатеринбург, 1998); всероссийских («Литература Урала: история и современность». Екатеринбург, 2006 и 2008); («Актуальные проблемы филологического образования: наука-вуз-школа». Екатеринбург, 2003); («Литература: миф и реальность». Казань, 2004); («Кормановские чтения - IX». Ижевск, 2006), («Система и среда: Язык, Человек, Общество». Нижний Тагил, 2005); региональных («А. С. Пушкин в свете литературно-культурных связей». Екатеринбург, 1999); («Русская женщина-3. От кухарки до музы: женщина в культуре. Екатеринбург, 2000).

Основные положение диссертации изложены в монографии «Культурные мифы в русской литературе второй половины XVIII - начала XIX века» (Екатеринбург, 2009), в 9 статьях, опубликованных в ведущих рецензируемых журналах, рекомендованных ВАК РФ, а также в ряде статей, посвященных анализу специфики культурной мифологии и утопического сознания эпохи Просвещения и исследованию своеобразия мемуарно-эпистолярной литературы II половины XVIII - начала XIX века.

Структура работы. Диссертация состоит из Введения, трех глав, Заключения и Библиографического списка, включающего в себя 810 наименований

Заключение научной работыдиссертация на тему "Культурные мифы и утопии в мемуарно-эпистолярной литературе Русского Просвещения"

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Взаимодействие между альтернативной и художественной литературами, начатое еще в эпоху Просвещения, усиливалось на протяжении всего XIX века, причем в это время мемуарно-автобиографическая литература занимает безусловно подчиненное подчиненное положение по отношению к литературе художественной, в лучшем случае рассматриваясь как «последняя грань в области романа» (В.Г. Белинский). И. Фрайман сочувственно цитирует высказывание JL Лосева в предисловии к публикации воспоминаний Е. Шварца: «Нам кажется, что в основном мемуары суть разновидность одного из жанров художественной прозы, а именно романа. Любое мемуарное произведение - это роман, в котором в качестве материала использованы не фиктивные, а реальные события. Разновидности мемуаров легко различимы по тем же структурным принципам, что и разновидности романов: мемуары монологические (в основе - судьба, карьера героя-автора, развитие его отношений с миром), мемуары полифонические (в основе - многие образы-голоса: 2 и 3 тома "Былого и дум", "Люди. Годы. Жизнь" Эренбурга), мемуары эпические (в основе - ход времени, портрет эпохи: 1 том "Былого и дум", отчасти "На рубеже двух столетий" Белого), мемуары орнаментальные, "с установкой на выражение", пользуясь формалистским жаргоном (Паустовский, Катаев)» [Фрайман *].

Говоря о перспективах развития субъективного жанра, Ю.Н. Солонин отмечал, что она не очень обнадеживает по причине изменения типа человеческой культуры, формирующей специфику человеческого сознания. В настоящее время «тип культуры и способ общественной жизни, формы общения способствуют неуклонному спаду потребности вести дневники, писать письма, иным способом фиксировать свои мысли, чувства, оценки <.> Итак, жанр исповеди, дневника стал вырождаться <. .> Грани между классическими литературными жанрами и мемуаристикой, дневником с их подчеркнутой нелитературностью и повышенным психологизмом становились все более проблематичными и в наше время, пожалуй, стерлись» [Солонин, 2001, 13].

Думается, что в этом все же есть некоторое преувеличение. Именно наше время стало эпохой, когда российская мемуарная литература издается и переиздается в нескольких литературных сериях. Только военной мемуаристике посвящены серии «Свидетели эпохи», «Человек на обочине войны», «На линии фронта. Правда о войне», «Мы были солдатами. Фронтовые приключения», «Война и мы. Солдатские дневники», «Война и мы. Окопная правда», «Сталинские соколы», «В воздушных боях». Большой интерес среди эгодокументов вызывает жанр «глубокого интервью», образцы которых по различным родам войск были представлены на интернет-сайте А. Драбкина «Я помню» (http:// www.iremember.ru|.). На их основе были изданы сборники воспоминаний «Я дрался на истребителе. Принявшие первый удар», «Я дрался с асами Люфтваффе», «Я дрался на Ил-2», «Я дрался на У-2», «Я дрался на Т-34», «Я дрался с панцерваффе». Не менее важным фактором для активизации мемуарного творчества советских/российских ветеранов стало издание в России воспоминаний их противников во Второй Мировой войне. Они появляются в сериях «За линией фронта. Мемуары», «Солдат III Рейха», «Жизнь и смерть на Восточном фронте» и отдельными изданиями. Таким образом, появляются объективные предпосылки для создания некого мемуарного интертекста, создающего достаточно объективную картину происходящего, видимого с двух сторон при личной субъективности каждого из авторов.

Переиздаются и классические мемуарные тексты как русские, так и иностранные. Одной из самых представительных серий становится серия «История России и дома Романовых в мемуарах современников XVII - XX веков», среди книг, вышедших в этой серии, можно назвать «Рождение Империи», «Неистовый реформатор», «Юность державы», «Лавры Полтавы», «Империя после Петра. 1725-1765», «Перевороты и войны», «Екатерина. Путь к власти», «Екатерина И. Фасад и задворки империи» и т. д. Второй представительной серией, выходящей в издательстве «Захарова», является серия «Биографии и мемуары», в которой выходят, главным образом, тексты XIX века («Записки» Е. Сушковой, «Записки» Ф.Ф. Вигеля, «Записки» С.Н. Глинки).

В таких условиях актуальными становятся своеобразные «пособия» для написания мемуаров, вроде «Как писать мемуары» М. Веллера [Веллер, 2006]. В этом произведении, кстати, очень четко была заявлен важнейший жанрообразующий принцип мемуарного текста: установка на достоверность. М. Веллер пишет: «Ты мог давать клятву Гиппократа и присягу, расписываться кровью и лобзать знамена. Но если ты взялся за мемуары - тебе никуда не деться от знания: полная откровенность - Бог мемуаристики. Мемуары - не агитка и не самореклама, но - исповедальная проза. Или раненая совесть - или искалеченная недолитература, коли ты за литературу взялся» [Веллер, 2006, 111].

Однако в любом случае мемуарно-эпистолярная литература в настоящее время перестает играть роль альтернативного текста с ярко выраженной личностной установкой повествования, что не могло не сказаться на проблеме культурных мифов и утопий. И те и другие начинают преимущественно являть себя не в альтернативной, но в художественной литературе, что находит отражение в исследованиях современных авторов: В. Проскуриной и Т.Е. Абрамзон, А. Зорина и P.C. Уортман.

Определяя типологию сходства и отличий между понятиями «культурный миф» и «утопия», можно сказать, что утопия идеальна и альтернативна, в то время как миф (в нашем случае культурный!) не обладает этой альтернативностью, он являет собой абсолютную и единственную данность для субкультуры конкретной культурно-исторической эпохи. В силу своей альтернативности утопия всегда открыта для дискуссии, которые выражаются в создании дистопий или различных модификаций той или иной утопии. Утопия принципиально диалогична, в то время как миф, отказываясь от прямого диалога, творит различные варианты одной и той же действительности, ни один из которых принципиально не исключает другого. Так, в контексте ономомифа Вольтера в одно и то же время существовало представление и о «французском Софокле», и о «ходатае за человеческий род», и об организаторе французской революции, и о главе европейского либертинажа. В данном случае логика культурного мифотворчества следует за важнейшей чертой мифологического мышления, о которой писал в свое время Я. Голосовкер: отказ от закона исключенного третьего [Голосовкер, 1987]. Антропологический миф эпохи Просвещения, посвященный поиску идеальной модели человеческого бытия, включает в себя в качестве составных и сосуществующих друг с другом на одном культурном поле вольтерьянский и масонский, которые не только конфликтуют, но и взаимодополняют друг друга, что отчетливо проявляется в мемуарно-эпистолярной литературе эпохи Просвещения. Тем не менее, между культурным мифом и утопией можно найти и логические точки соприкосновения. Начать с того, что в культурной ситуации XVIII века миф и утопия отнюдь не противопоставлены друг другу, не взаимоисключают друг друга. Наоборот, можно сказать, что они взаимодополняют друг друга. Особенно это касается трех базовых утопий (государственной, садово-парковой и педагогической). Миф обычно задает общую («вечную и неизменную», по терминологии В. Шестакова) ситуацию. Утопия показывает, как данная ситуация может трансформироваться в конкретную историко-литературную эпоху. К примеру, проблема государственной мифологии, находящей свое отражение в «церемониях» русской монархии, была проанализирована P.C. Уортманом в исторический период от эпохи Петра Ш до эпохи Николая II. В то же время государственный утопизм эпохи Просвещения охватывает гораздо более ограниченный временной промежуток, фактически укладываясь в эпоху правления Екатерины II. Педагогическая утопия Смольного института неотделима от гинекратического мифа, создающего образ женщины, обладающей реальной силой и властью и т. д.

Говоря об основных типах утопического сознания эпохи Просвещения, мы выделили утопию-эвномию, утопию-эвтопию и утопию-эвпсихию. Б.Ф. Егоров, характеризуя утопизм XIX - начала XX века, отказывается от жанровых характеристик утопических текстов, последовательно выделяя утопии представителей различных субкультур (чиновников, социальных экспериментаторов, писателей, философов); утопии определенных исторических периодов русской жизни (утопии пушкинской поры, радикальные утопии 30-40-х годов XIX века; огненные утопии рубежа веков); социально-политические утопии (утопии консерваторов, революционных демократов, партийно-политические утопии), мистические утопии, утопии, связанные с развитием определенной литературной традиции (утопии символистов). Совершенно очевидно, что среди этих типов утопий мы уже не встретим вариантов садово-парковой утопии (эвтопии) в чистом виде. Варианты эвномии как государственного утопизма трансформировались в утопизм различных социально-политических течений, в то время как утопии-эвпсихии частично дают себя знать через традицию утопий социальных экспериментаторов (феномен «человека коммуны», семейная жизнь «встроем» и т. д.). Гораздо больший «литературоведческий» потенциал несет в себе рассмотрение утопической традиции в работах Н.В. Ковтун. Так, за пределами собственно XVIII века с его интеллектуальными утопиями масонов автор выделяет романтические и антиромантические утопии, анализирует закат «счастливой утопии» в творчестве Н.Г. Чернышевского, Ф.М. Достоевского, М.Е. Салтыкова-Щедрина. По отношении к литературе XX века автор вводит понятия «утопического реализма» как неорелигиозного проекта, утопию «мерцающего соцреализма», на примере романа «Красная Империя» анализируется образец теократической утопии. Софиологическая традиция, отмеченная Т. Артемьевой еще в творчестве М.М. Хераскова, находит свое продолжение у Н.В. Ковтун в советской «софиологии» романов В. Кочетова. Наконец, характерная для русского утопического сознания антиномия утопии и дистопии находит своё отражение в творчестве А. Солженицына и В. Распутина, .отголоски садово-парковой утопии находят свое отражение в идиллии и апокалипсисе творчества В. Астафьева. Даже древнерусская религиозно-мистическая эвтопия Беловодья находит свое отражение в художественном сознании В. Личутина [Ковтун, 2006].

Б.Г. Юдин, говоря о перспективах развития утопического сознания, также признает, что время социальных утопий уходит в прошлое, и наступает время утопий, в которых главным героем окажется «человек утопический», а основная цель подобных утопий будет направлена на «такие предметы, как крепкое здоровье, комфортная, счастливая, активная, долгая (в пределе, и отнюдь не только абстрактно мыслимом - бесконечная) жизнь» [Юдин, 2000, 171].

Что касается культурной мифологии, то можно сказать, что мифология - вечный спутник культуры. Пока существует культура, до тех пор будет существовать мифология в ее варианте культурного мифа. Литература XVIII века закладывает традицию создания культурных мифов в силу своей априорной космогоничности, связанной, прежде всего, со спецификой осмысления петровской эпохи. Культурные мифы петровской эпохи с их общим пафосом творения нового космоса, столь отличного от космоса средневековой Руси, выражали глубокое убеждение в «полном и совершенном перерождении страны, что естественно выделяет магическую роль Петра - демиурга нового мира» [Успенский, 1994, 309].

Выделенная система культурных мифов может быть продолжена. Выше нами уже отмечалось, что проблема государственного мифотворчества в России XVIII века неоднократно становилась предметом исследования как российских, так и зарубежных ученых. В центре внимания авторов оказываются, как правило, ми-фо-поэтические воплощения государственного дискурса эпохи Просвещения, рассматриваемые на примеры высоких, чаще всего, поэтических жанров русской литературы. В качестве государственного дискурса выступают, во-первых, ономоми-фы русских правителей XVIII века: Петра (Марса, Геркулеса), Елизаветы (Астреи), Екатерины (Минервы), Александра I (Ангела на троне) и их воплощение в русской одической, шире - поэтической - традиции (см. анакреонтическую мифологию Г.Р. Державина у С.А. Саловой и Т.Е. Абрамзон). Во-вторых, государственный дискурс включает в себя темпоральный аспект, ассоциирующийся со временем правления того или иного монарха и, в свою очередь, восходящий своими корнями или к мифологеме «золотого века» как таковой, или же к мифу первотворения, обычно соотносящегося с петровской эпохой. Так, у P.C. Уортмана мифологический аспект правления Елизаветы Петровны представлен в главе «Возвращение Астреи и демонстрация счастья», Екатерины II - «Торжествующая Минерва» и т. д. В- третьих, мифологизации подвергается весь космос империи, включающий в себя церемонии коронации и погребения монархов, празднества и фейерверки, устраиваемые в их честь, основные сферы деятельности монархов: дискурс войны у Екатерины II («Со щитом Паллады» у В. Проскуриной), интимизация имиджа Екатерины II («Рождение Фелицы» у В. Проскуриной), десакрализация монарха, в данном случае опять Екатерины II («Умирающая кокетка» у В. Проскуриной). Наконец, в качестве государственного космоса может выступать мифологизированный топос империи: Север с его новой столицей Петербургом, Юг с его вновь завоеванным «Эдемом в Таврии» у А.Л Зорина и т. д.

В обобщенном виде эта мифология Просвещения была сформулирована В.М. Живовым, который отмечал, что в этой мифологии «просвещенный монарх выступает как творец-демиург, создающий новый Золотой век, а само просвещение оказывается одним из аспектов всеобщей гармонии, которую творит самодержавная власть» [Живов, 1996а, 423]. М.Ю. Савельева, говоря об эпохе Просвещения, предлагает говорить о театрологии русской утопии, имея в виду то обстоятельство, что если «сознательные попытки осуществить утопию в России почти не удались, в то время как бессознательное воплощение ее состоялось как театралогический эксперимент, осуществленный волею монарха» [Савельева, 2000, 137]. Термин теат-ралогия был введен A.A. Пучковым, анализирующим принципы художественно-пластической телесности античной архитектуры [Пучков, 1998]. Театралогия, понимаемая как «театр жизни» - «это миф, заставляющий "Минерву" в жизни не только торжествовать, но и гневаться, и опасаться бунта, и требовать объективной критики своих действий; это миф, в котором вседержитель всероссийский по собственной воле идет в услужение наемным работником Петром Михайловым, рационально постигающим непривычность чужой судьбы как своей» [Савельева, 2000, 139]. Понимаемая таким образом театралогия, на наш взгляд, не является утопией как таковой, но попыткой витального осмысления просветительского мифа в его основном, государственном изводе. С этой точки зрения, театралогиче-ским экспериментом можно назвать попытку трансформации образа «торжествующей Минервы» в образ Фелицы, представляющий собой, по мнению В. Проскуриной, новую традицию интимизации имиджа императрицы.

В 80-е годы XVIII века государственный культурный миф, завещанный России Петром I, начал разрушаться. В результате чего, по словам того же В.М. Живова, «тот религиозно- мифологический потенциал, который прежде был отнесен к государству и монарху как устроителям космической гармонии, переносится теперь на саму культуру, и поэт получает те мироустроительные харизматические полномочия, которые ранее присваивались императору <.> Так, из мифологии государства возникает мифология поэта» [Живов, 1996а, 429].

Основные составляющие государственного мифа русской литературы находят свое отражение в мемуарно-эпистолярной литературе, прежде всего в мемуарах, равно как русских, так и иностранных. В иностранных мемуарах чаще всего мифологизации подвергается парадный выход императрицы или же описание праздничных торжеств с её участием, то есть те сферы парадной дворцовой жизни, свидетелем, или самовидцем которой был тот или иной мемуарист. Например, современник немец так описывает большой выход императрицы: «Водворилась торжественная тишина. Казалось, никто не смел громко дышать. Так умолкали прочие боги, по словам Гомера, в "Илиаде", когда приближался Зевес» [Екатерина Великая по рассказу современника-немца, 1911, 324]. Французский эмигрант Ш. Массон даже последние годы царствования Екатерины II рассматривал в проекции величественного государственного мифа её правления: «Созерцая ее в окружении блестящей и многочисленной семьи, поэт мог бы принять ее за Юнону, находящуюся посреди богов» [Массон, 1996, 35]. Американец Д.Х Биллингтон отмечал утопический (в традициях эвпсихии!) характер этого государственного мифа: «Захолустная немецкая княжна была преображена мудрецами XVIII столетия в северную богиню; и в этом случае впечатление производила не действительность, а фигура на пьедестале» [Биллингтон, 2001, 275].

В русских мемуарах мифологической сакрализации подвергается не только сам образ Екатерины II, но и весь век Екатерины II, ассоциирующийся с золотым веком истории человечества. Причем под человечеством понимается, главным образом, российское дворянство. С.Н. Глинка в «Записках» так характеризовал настроения русского дворянства екатерининской эпохи: «Екатерина II, очаровав царствованием своим умы дворян, подносила им волшебной рукой золотой сосуд, из которого они пили забвение прошедшего и беспечность в будущем. Им казалось, что Екатерина условилась с судьбой жить вечно, и что они всегда будут жить ее жизнью. Ту же беспечность передавали они и детям своим» [Глинка, 2004, 19-20]. Граф А.И. Рибопьер, так же как и С.Н. Глинка, заставший Екатерининскую эпоху в годы ранней юности, писал: «Ах, славное было время, и как глупо старались время это впоследствии унизить! <.> Высшее общество далеко было не то, каким оно сделалось впоследствии <.> Нелегко было в общество попасть: нужна была для этого особенная милость Государыни, или особенные личные качества» [Рибопьер, 1877, 475]. В «Записках» генерала JI.H. Энгельгардта, адъютанта Г. Потемкина и его родственника, прослеживается четкая антитеза Екатерининской и Павловской эпохи с полным неприятием последней и желанием сохранить в памяти рецидивы мифа о «золотом веке» русской дворянской культуры. Не случайно из 7 глав «Записок» пять посвящены эпохе Екатерины И. И.И. Федюкин в предисловии к запискам справедливо отмечает, что общая мифологизация действительности у Энгельгардта отчетливо проявляет себя и в изображении отдельных героев мемуарного повествования, например, A.B. Суворова: «На примере Суворова вообще лучше всего видно, насколько мифологизированным является изображение XVIII века у Энгельгардта, .как общекультурные мифы соотносятся с авторским опытом» [Федюкин, 1997, 6].

Но все же нельзя не признать, что в целом в описании государственного мифа русской литературы эгодокументы вторичны по сравнению с художественной литературой, прежде всего, поэтическими текстами. Исключение составляют случаи разрушения государственного мифа, когда десакрализация монарха особенно ярко проявляет себя именно в альтернативной литературе с ее правдой голого факта. К примеру, А.Т. Болотов изображает императора Петра III как подростка-дурачка, играющего со своими сановниками, как с уличными мальчишками: «Ну, все прыгать на одной ножке, а другие согнутым коленом толкать своих товарищей под задницы и кричать: "ну! ну! братцы кто удалее, кто сшибет с ног кого первый!" и т.д. А по сему судите, каково же нам было тогда смотреть на зрелище сие из окон и видеть сим образом всех первейших в государстве людей, украшенных орденами и звездами, вдруг спрыгивающих, толкущихся и друг друга наземь валяющих?» [Болотов, 1986, 429]. Ш. Массой, дав парадный, «мифологический» портрет Екатерины-Юноны, не побоялся в записках дать и предельно натуралистическое описание старой Екатерины II, которое само по себе в силу правды голого факта разрушает блестящую мифологию «российской Минервы». Мемуарист пишет: «К концу жизни Екатерина сделалась почти безобразно толстой: ее ноги, всегда опухшие, нередко были стиснуты в открытые башмаки и по сравнению с той хорошенькой ножкой, которой некогда восхищались, казались бревнами» [Массон, 1996, 36]. Он фиксирует проявление её старости во время разговора, когда «гармония ее лица нарушалась, и на мгновение вы забывали о великой Екатерине и видели перед собой всего только старую женщину: открывая рот, она уже не показывала зубов; голос ее дребезжал и был слаб, а речь лишена отчетливости в произношении» [Там же, 42]. .Кульминация этой мемуарной правды голого факта - рассказ о смерти Екатерины И, когда она «падает со стульчака и отдает Богу душу на полу, испуская жалобный крик!» [Там же, 70]. Говоря же о тиранической составляющей правления Екатерины, Массон заключает: «И пусть порок и неправедный суд на троне доходят до потомства, только увенчанные шипящими змеями Немизиды!» [Там же, 60].

Итак, от мифологического «памятника славы» до «трона», увенчанного шипящими змеями Немезиды, от «законодательницы Севера» до «дряхлой Сивиллы» - путь эманации государственного мифа русской культуры.

Разумеется, имперский государственный дискурс мог предлагать и другие направления мифотворчества, материал к которым в избытке представляет мему-арно-эпистолярная литература. К примеру, проблема взаимоотношений власти и поэта, начавшаяся разрабатываться уже в эпоху высокого Просвещения. Русский философ Г.П. Федотов, говоря о судьбе русской интеллигенции в XVIII веке, отмечал: «Царское Село — это время Новикова и Фонвизина, союза поэтов и "орлов-завоевателей". Это время имперских чувств интеллигенции» [Федотов, 1991, 7]. Эти имперские чувства впервые были продекларированы Н.М. Карамзиным в «Историческом похвальном слове Екатерине II», который писал: «Словесность была предметом особенного благоволения и покровительства Екатерины, ибо она знала ее сильное влияние на образование народа и счастье жизни <.> Многие. . .стихотворцы явились, и Екатерина, дерзну сказать, была для них музою: душа их пылала ее славою, и, хваля премудрую, они не боялись казаться льстецами!» [Карамзин, 2003, 33]. Одним из таких стихотворцев был В. Петров, о трогательной дружбе которого со Светлейшим князем Г. Потемкиным писал в «Записках» С.Н. Глинка: «В прошедшем веке были два друга. Один занимал блистательнейшую среду в отечестве, а другой жил мирным поэтом; но сила дружбы уничтожила неравенство жребия. Поэт ничего не требовал от знаменитого своего друга, ни даров, ни почестей; а князь убежден был, что поэт дорожит одной его душевною взаимностью. Такая дружба была свыше понятий того света, где все движется по отношениям или кружится в вихре рассеянности. Эти два друга были князь Григорий Александрович Потемкин Таврический и поэт Василий Петров» [Глинка, 2004, 62]. Подобный миф создавался не на пустом месте. Достаточно вспомнить «Собственноручное письмо поэта В. Петрова по поводу кончины князя Потемкина-Таврического», в котором есть такие слова: «Смерть сего мецената нанесла моей музе смертельный удар. Скорбя о нем и плача, я вовсе забыл, что я сочинитель, помнил только, что я пренесчастный человек в свете, лишившийся нежнейшего друга, который был мое богатство в моих недостатках, мое утешение в печалях, мое здравие в болезнях» [Петров, 1896, 458-459]. Правда, альтернативная литература знает очень много примеров, позволяющих демифологизировать имперскую составляющую этого союза. Достаточно вспомнить рассматриваемую в I главе диссертации переписку А.П. Сумарокова с Екатериной II. Очень неоднозначно взаимоотношения поэта и правителя представлены в «Записках» Г.Р. Державина.

Наконец, существуют аспекты государственного имперского мифа, которые по понятным причинам не могли получить отражения в художественной литературе эпохи в силу их деликатности и двусмысленности. Именно поэтому они стали достоянием почти исключительно эгодокументов как литературы альтернативной и, как правило, не предназначенной к печати.

Речь идет о самозванчестве. Б.А. Успенский связывал функционирование этого мифа с существованием народной утопии о возвращающемся царе-избавителе, что придает этому мифу утопический контекст. Исследователь писал: «.наряду с мифом о возвращающемся царе-избавителе.в России бытовал достаточно устойчивый миф о САМОЗВАНЦЕ НА ТРОНЕ, основывающийся на специфической русской концепции царской власти, то есть на различении истинных и ложных царей. Сосуществование этих мифов существенно способствовало распространению самозванчества на Руси» [Успенский, 1994, 94]. А в XIX веке историк В.О. Ключевский назвал самозванство в России «хронической болезнью государства», когда «чуть не до конца XVIII в. редкое царствование проходило без самозванца» [Ключевский, 1957, 27]. Однако в силу деликатности данной темы нам удалось обнаружить всего несколько мемуарных текстов, поднимающих данную проблему, если не считать вполне официальных свидетельств, осуждающих самозванство Е Пугачева.

Например, из «Записок» Г.Р. Державина, где речь идет об истории подавления Пугачевского восстания, становится очевидным, что проблема Самозванства была очень актуальна для русского общества первой половины 70-х годов в свете событий, возведших императрицу Екатерину II на престол. С этим связаны подстрекательные разговоры не только среди казаков, башкирцев и киргизов, но и гвардейских солдат [Державин, 2000, 38]. Примечательно, что, говоря о Пугачеве, Державин очень часто называет его не только «злодеем» и «разбойником», но и Самозванцем, причем это характеризует не только позицию самого мемуариста, но и других участников подавления восстания. Об этом свидетельствуют не только мемуары, но и переписка, которую вел Державин в 1773-1774 годах с А.И. Бибиковым и князем Ф.Ф. Щербатовым. В ней он называет Пугачева Самозванцем (именно с большой буквы) даже в сцене «представления» плененного разбойника графом П. Паниным генералу Михельсону и в сцене казни Е. Пугачева.

Образ «несчастной самозванки» - княжны Таракановой - отражается в «Моем времени» Г. Винского. При этом источником изображения ее стали воспоминания русских офицеров и солдат гвардейских полков, ходивших с князем А. Орловым в Архипелаг, где и совершилось похищение Самозванки. При этом «государственная тайна» предмета была столь велика, что описание сцены похищения самозванки, равно как и ее последующая трагическая судьба, не могло быть напечатано не только в XIX веке, когда произошла первая журнальная публикация записок Г. Винского, но и в 1914 году, когда «Моё время» Г. Винского вышла отдельным изданием.

В русской мемуаристике XVIII века проблема самозванчества иногда принимала инфернальные формы двойника. Достаточно вспомнить историю, связанную со встречей Павла I с призраком императора Петра Великого в Петербурге, воспоминание о которой сохранилось в мемуарах баронессы Г.Л. Оберкирк [Обер-кирх, 1869]. Призрак предсказывает ему скорую смерть, но завещает жить по законам справедливости, обещая, что скоро Павел увидит его снова на площади Сената, имея в виду возведение по проекту Э. Фальконе конной статуи Петра - знаменитого Медного Всадника. Рассказ Павла у Оберкирх очень примечателен. С одной стороны, в нем проявляется та естественная тяга ко всему таинственному, неизвестному, что составляло характерную особенность характера великого князя, начиная с его детства. Однако для государственного культурного мифа принципиальным является тот момент, что Павел в этом рассказе намеренно подчеркивает свою непосредственную духовную (мистическую) связь со своим прадедом Петром I, связь, на которую, конечно, не может претендовать его мать Екатерина И, в жилах которой не течет ни одной капли русской крови. Несмотря на это, Екатерина II прямо заявила о своей духовной связи с великим преобразователем России, выбив на постаменте Медного всадника знаменитую дарственную надпись: «Петру Первому - Екатерина Вторая».

Важное место в системе культурных мифов эпохи Просвещения занимала культурная мифология Чужого, которая находилась в тесной связи с проблемой культурной мифологии как таковой. Особенно это характерно для России, в которой формирование мифологии Чужого происходит в соответствии с логикой бинарных оппозиций, мифологический закон существования которых был открыт еще К. Леви-Стросом, можно считать вполне доказанным фактом. Как писала Н.И. Осмонова: «Идентификация происходит в сравнении, в отталкивании от "других" или "чужих", в выработке общих стереотипов восприятия, причем именно миф становится основой для интерпретации происходящих социальных событий» [Осмонова, 2004, 160].

Среди этих Чужих в различные культурные эпохи XVIII столетия оказывались представители допетровской старины, вольтерьянцы и галломаны, наконец, масоны. При этом очень часто мифологии отдельных субкультур оказывалась в явном конфликте друг с другом. Достаточно вспомнить борьбу русских масонов с вольтерьянцами, часто приобретающую литературный характер. Так, об одном из руководителей московских мартинистов И. Шварце «рассказывают, что на своих лекциях очень часто занимался он разбором "вольнодумческих и безбожных книг", -Гельвеция, Спинозы, Руссо, - и рассеивал "сии возрастающие мраки"» [Флоров-ский, 1983, 116]. Как вспоминал масон, будущий вице-президент Академии художеств А.Ф. Лабзин, «простое слово Шварца исторгало из рук многих соблазнительные и безбожные книги, и поместило на их место Святую Библию» [цит. по: Заборов, 1978, 118].

Напротив, для официальной (государственной) линии русского искусства, представителем которой была императрица Екатерина II, Чужими были как раз масоны-мартинисты, в которых «видели людей, составляющих тайное или, по крайней мере, неразгаданное общество, движимое силой, независимой от государства, ведущее усердно какую-то пропаганду, религиозную и филантропическую, под которой можно было, однако, предполагать политический и социальный заговор, готовящий себе орудие в популярности между нуждающимися, которым оно благодетельствовало, распространяя притом начатки какого-то нового религиозного учения» [Лон-гинов, 2000: 271].К антимасонскому творчеству императрицы можно отнести «Тайну противонелепого общества» (1780), «Общество незнающих» (1783), антимасонские комедии «Обольщенный» (1786), «Обманщик» (1786), «Шаман Сибирский» (1786).

Наиболее интересны в этом отношении комедии императрицы, которые формально направлены против различных «зол» российской действительности: авантюристы в «Обманщике», суеверие в «Шамане Сибирском». Однако фактически все они несут ярко выраженный антимасонский заряд. В соответствии со спецификой культурной мифологии «чужого» в комедиях Екатерины II происходит отожествление авантюриста графа Калиостро, выведенного в «Обманщике» под именем Кал-лифалкжерстона, шамана сибирского Амбан-Лайя в «Шамане Сибирском» и московских масонов-мартинистов в «Обольщенном». Все они не просто противники разума, но обманщики, стремящиеся завладеть богатством наивных и доверчивых русских дворян, чьи деяния попадают под юрисдикцию уголовных законов. В финале комедии все они оказываются под караулом. Тем самым Екатерина II готовила общественное мнение к будущему разгрому московских мартинистов и делала это достаточно успешно.

Не менее интересной в системе культурных мифов эпохи Просвещения представляется культурная мифология античности, выходящая за рамки собственно плутарховского мифа. Как известно, в литературно-эстетическом и культурном сознании XVIII века античность воспринималась в качестве идеального образца для подражания. Не случайно сам термин классицизм (от лат термина classicus -образцовый) обозначал литературное направление, одной из важнейших целей которого является формирование национального искусства путем подражания бессмертным (классическим) образцам античности.

В.М. Найдыш подчеркивал, что «мифология культурной памяти» античности была актуализирована в России, начиная с Петровской эпохи, когда «античная мифология буквально навязывалась русской культуре. В Греко-римской мифологии усматривали и необходимое условие, и один из главных признаков европеизации страны» [Найдыш, 2002, 501]. В силу этого, по мнению В.М. Живова и Б.А. Успенского, «античная мифология теряет культурное значение, но приобретает значение религиозное» [Живов, 1996, 467]. Как следствие, античная культура как не воспринималась в России XVIII века в качестве темы литературной как таковой, знание которой свидетельствовало о достаточно высоком культурном уровне развития человека. Она приобретала религиозное значение, подвергалась сакрализации. Гражданский культ царя, императора был тесно связан в России именно с античной культурой и находил свое отражение в одическом творчестве М.В. Ломоносова.

Этот античный культ русских императоров сохранялся до конца столетия и перешел в XIX век. Достаточно вспомнить державинское «Описание торжества в доме князя Потемкина по случаю взятия Измаила» в 1791 году, когда в Таврическом дворце стояли статуи Екатерины II в виде Божества и перед ними были устроены жертвенники «Матери Отечества». Наконец, можно сослаться на специфическое осмысление в культурном сознании XVIII - начала XIX веков статуи Петра Великого - знаменитого Медного Всадника, который A.C. Пушкин не случайно называет «кумиром» и «горделивым истуканом», актуализируя, между прочим, античный образ императора, изображенного в лавровом венке и в античном (римском) одеянии. Это превращало Петра в «мифологического патрона вельможной столицы» [Пумпянский, 1939].

Однако уже в начале века XIX отношение к античной мифологии становится своеобразным катализатором культурного размежевания общества, в котором активизируются позиции «архаистов». Для них был характерен решительный протест против античной мифологии как мифологии языческой, противостоящей священному слову Библии. В качестве примера можно сослаться на свидетельство С.П. Жихарева, который, описывая вечер у А. Шишкова 2 февраля 1807 года, приводит, между прочим, мнение А. Шихматова об античной мифологии как о.бесовщине, в «которой, кроме постыдного заблуждения ума человеческого, я ничего не вижу. Пошлые и бесстыдные бабьи сказки - вот и вся мифология» [Жихарев, 2004,485].

Культурная мифология античности, кроме собственно плутарховского мифа, реализовала себя в эпоху Просвещения и в других аспектах. Например, она ассоциировалась с традицией восприятия жизни в «высоком ключе», практически никогда не рассматриваясь через призму «низкого» культурного мирообраза сатиры или комедии. Не случайно А.П. Сумароков в «Эпистоле о стихотворстве» (1748) делал мифологические образы непременным атрибутом высоких жанров, в частности, эпической поэзии. Если трагедия, героическая поэма и пиндарические оды проецировались на «высокий» штиль (достаточно вспомнить образ Марса-Орлова в «Чес-месском бое» М.М. Хераскова), то анакреонтика и горацианство формировали стиль «средний». Жанр сатиры, с опорой на Горация и Ювенала, оказался востребованным только в первой трети XVIII века, то есть до наступления эпохи высокого Просвещения, в творчестве А. Кантемира. Более того, даже переводчики античных текстов в XVIII веке намеренно смягчали грубость и непристойность античных подлинников. Так, при переводе гомеровской «Илиады» Ермил Костров намеренно смягчал грубые выражения героического эпоса, точно также при переводе романа Апулея «Золотой осел» выпускал из него самые рискованные места.

В силу подобного восприятия античности в эпоху Просвещения она совершенно естественно становилась нравственно-политический идеалом современности, пример чему подавали французские энциклопедисты. Например, в статье «Энциклопедии» «Родина» (политический строй) большинство примеров любви к родине и патриотизму берется из античной истории и предлагается в качестве примера для подражания современному европейцу. Например, пишется: «Греки и римляне не знали ничего более достойного любви и более священного, чем родина <.> Слово «родина» было одним из первых слов, которое начинали лепетать дети греков и римлян: оно было душой бесед и военным кличем; оно украшало поэзию, воодушевляло ораторов, председательствовало в сенате, звучало в театре и на народных собраниях: оно высекалось на памятниках» [История в «Энциклопедии», 1978:77]. Очевидно, что при подобном подходе сознательно игнорируется та бытовая «правда голого факта» античной жизни, которая находила свое отражение в античной комедии (равно греческой или римской) или же в практике судебного красноречия. Достаточно вспомнить судебные речи Лисия.

Бытие культурного мифа не завершается вместе с эпохой Просвещения. Как писала H.H. Крестовская: «Миф представляет собою исходную форму человеческого сознания. Из мифа, как из гоголевской шинели, вышли наука и культура, политические и правовые доктрины. Принято считать, что миф - рудимент прошлого, исчезающий с появлением научных знаний. С нашей точки зрения, мифологический компонент есть постоянная составляющая человеческого сознания» [Крестовская, 2000, 94]. Именно с этой точки зрения H.H. Крестовская анализирует миф о правовом государстве, которое, являясь изобретением западного мировоззрения, берущего начало в римском праве, в настоящее время превращается в важнейшую идею восточноевропейской демократии. И хотя автор выражает уверенность, что «правовое государство невозможно с точки зрения логики», она признает, что в целом «миф о правовом государстве.является позитивным и весьма плодотворным аспектом правового сознания западноевропейского общества» [Крестовская, 2000, 97].

Большинство культурных мифов XVIII века продолжали свою «литературную» жизнь и в XIX столетии, подвергаясь естественной трансформации в зависимости от изменения культурно-исторической ситуации. Так происходит, например, с литературными ономомифами эпохи, когда на смену Э. Юнгу, Оссиану, Ж.-Ж. Руссо приходит А. Бестужев-Марлинский, романтическое творчество которого породило явление «бытового марлинизма», нашедшего свое отражение уже в творчестве М.Ю. Лермонтова. Однако в эпоху романтизма «книжное» моделирование действительности во многом лишается лишается своего культурно-мифологического содержания, как это имело место в эпоху Просвещения. «Книжное» слово дает герою «модель душевного переживания», но не вариант книжной «утопии как деятельности» (термин А. Веселовой), включающей в себя буквальное сюжетное (фабульное) следование линии поведения литературного героя. Когда Татьяна Ларина у Пушкина представляет себя той же Юлией Ж.-Ж. Руссо, то это совсем не означает её желания вступить в невенчанный брак с чувствительным разночинцем. Культурная модель поведения Юлии уже не предполагает наличие Сен-Пре. В повести A.C. Пушкина «Метель» руссоисское поведение Марьи Гавриловны в сцене объяснения с Бурминым трансформируется почти в пародию. В новом качестве библиофилический культурный миф эпохи Просвещения возродится в России уже эпоху Серебряного века в мистических грезах младосимволистов -аргонавтов А. Белого и А. Блока.

Точно так же культурный миф книги как набатного вечевого колокола, который должен пробудить общественность, не завершился вместе с эпохой русского Просвещения и «Путешествием из Петербурга в Москву» А.Н. Радишева. На исключительное значение книги в деле пробуждения народного самосознания россиян рассчитывал в XIX веке Н.Г. Чернышевский, когда он писал свой роман-утопию «Что делать». При этом не надо забывать, что именно это произведение во многом «спровоцировало» феминистическое движение русских женщин середины XIX века. Об этом феномене русской жизни с некоторым удивлением пишут западные исследователи, например, бельгийский славист К. де Магд-Соэп в книге «Эмансипация женщин в России: литература и жизнь» [Магд-Соэп, 1999].

Относительно Вольтера можно сказать, что, перестав быть объектом культурного мифотворчество, Вольтер и его творчество не переставали оставаться темой литературной. Трудно однозначно согласиться с мнением М.П. Алексеева, что «творчество Вольтера было в России живым и действенным в течение всего XIX века» [Алексеев, 1966, 302]. Хотя, безусловно, неправ был и H.A. Полевой, утверждая в 1832 году, что «Вольтер уже совершенно умер для нас», хотя «со времени его смерти до нас далеко не прошло и ста лет» [Новый живописец, 1832, 234-235]. Точнее будет сказать, что Вольтер уже к середине XIX века перестал быть фактом культурной жизни русского общества, став фактом культурной памяти о вольтерьянской эпохе. Именно этим можно объяснить многочисленные визиты памяти Вольтера в Ферней, которые продолжались на протяжении всего XIX столетия, начиная от визитов А.И.Михайловского-Данилевского и Н.ИТургенева, в 1817 и 1811 гг., и кончая визитом А. Веселовского, побывавшего в Фернее в 1892 году.

Одновременно с этим необычайно востребованной оказалась политическая мифология вольтерьянства, воссоздающая в новых исторических условиях миф о Вольтере организаторе Французской революции. Так, М.В. Нечкина отмечает неизменный интерес к творчеству Вольтера у декабристов П. Пестеля, М.П. Бестужева-Рюмина, А.П. Барятинского, а затем у А.И. Герцена, В.Г. Белинского, Н.Г. Чернышевского, петрашевцев, что позволяет ей сделать вывод: «Вольтер - своеобразный участник русского освободительного движения, "сотрудник" русской передовой общественной мысли» [Нечкина, 1948, 93].

Тема Вольтера до сих пор остается актуальной на Западе. Например, Д.Р. Сол в своей книге «Ублюдки Вольтера. Диктатура разума на Западе» пишет: «Сейчас трудно определить силу воздействия Вольтера на современное ему обществу. Он был самой знаменитой личностью XVIII века. Хотя он не был ни философом, ни создателем цельной философской школы, именно ему было суждено определить направление развития почти всего XIX столетия [Сол, 2007, 10]. Тем не менее, по мнению автора, «если бы Вольтер перенесся в наши дни, новые структуры, до неузнаваемости исказившие идеалы, за которые он боролся, вызвали бы его гнев. Что же касается его потомков в лице наших правящих элит, он бы опроверг саму законность их прав и вступил с ними в борьбу с той же яростью, с какой он боролся в Европе против правителей (мы бы добавили против правителей-тиранов - Е. П.) и священников» [Там же, 1]. Таким образом, под пером Д.Р. Сола возрождается миф о Вольтере - борце с «угнетенной невинностью», как это представляла себе Екатерина II.

Антропологическая мифология масонства со всеми предрассудками, характерными для нее, находит отражение и в пушкинском «Евгении Онегине», где главный герой глубокомысленно нарекается провинциальными дворянами «фармазоном», то есть франкмасоном, и в «Войне и мир» Л.Н. Толстого, где увлечение Пьера Безухова масонством рассматривается как характерное заблуждение Александровской эпохи.

Государственный аспект гинекратического мифа в России виделся историку И.Н. Ионову в 2000 году следующим образом: «.женская стратегия поведения может выступить как скрытая, спящая, до поры до времени невостребованная цивили-зационная альтернатива господствующему стереотипу социальной деятельности <.> В этих условиях наиболее слабой чертой российских женщин-политиков выступает, как и в XVIII веке, стремление к "политическому унисексу" в стиле М. Тэтчер или М. Олбрайт, волевой политике, традиционной для нашего государства. В результате для них становится невозможным обрести подлинную, женскую по своей сути силу, «соблазнить электорат», понравиться которому в нынешних условиях - их ключевая задача, не менее жизненно важная, чем для правительниц прошлого - Елизаветы Петровны или Екатерины II в их молодые годы» [Ионов, 2000: 86-87].

Одним из аспектов гинекратического мифа, нашедшего свое отражение, главным образом, в XIX веке, было его сотериалогическое начало, находящее свое выражение «в вере в некую сотериологическую миссию русской женщины, в идее женского мессианизма» [Рябов, 2000, 29]. При этом среди отличительных черт «идеальной» русской женщины неизменно назывались «физическая и нравственная сила, забота, жалость, жертвенность, асексуальность», которые, прежде всего, «относятся к материнскому архетипу» [Там же, 31]. Однако традиционно все эти положительные качества русской женщины проецировались на русскую литературу XIX века с ее Татьяной Лариной («русской идеальной женщиной», «апофеозом русской женщины») и героинями «Русских женщин» H.A. Некрасова, Наташей Ростовой Л.Н. Толстого.

Что касается литературы XVIII века, то тут доминировал чаще всего скепсис в духе Д. Андреева, который в «Розе мира», анализируя проекции образа Навны как идеальной соборной души России на русскую литературу, также очень скромно оценивал ее значение в русской словесности вплоть до XIX века. Философ писал: «Если не считать занесенную, Бог ведает откуда, легенду об Амуре и Психее, превратившуюся у нас в сказку об Аленьком Цветочке, - во всем необозримом море русских сказок можно найти, кажется, только один светлый женский образ с углубленным содержанием: Василию Премудрую. И такая пустыня длится не век, не два, но тысячу лет, вплоть до XIX столетия. И вдруг - Татьяна Ларина. Следом за ней - Людмила Глинки. И - точно некий Аарон ударил чудотворным жезлом по мертвой скале: поток изумительных образов, один другого глубже, поэтичнее, героичнее, трогательнее, пленительнее» [Андреев, 1993, 205].

Однако этих изумительных образов, возможно, не было бы, если бы не «ги-некратический» миф русской культуры века XVIII в ее сотериалогическом изводе.

Получив в наследство от русской средневековой литературы представление о «доброй» жене, русская словесность в системе классицистических координат заменила её идеалом «разумной» россиянки как адресанта од М.М. Хераскова или образом Софии - мудрости, который проходит через всю русскую «высокую» комедию второй половины XVIII века. М.П. Одесский совершенно справедливо обратил внимание на то, что «в русских комедиях XVIII - первой четверти XIX веков идеальная и возвышенная девушка не случайно часто именовалась Софией ("Бригадир" и "Недоросль" Д.И. Фонвизина, "Воспитание" Д.В. Волкова, "Ябеда" В.В. Капниста, "Горе от ума" A.C. Грибоедова и др.)» [Одесский, 1994, 82]. Применительно ко всем этим произведениям исследователь использует термин «софиоло-гический текст», связывая его появление с масонской традицией, начатой еще В.Лукиным, у которого образ Софии появляется в комедиях «Пустомеля» (1765), «Тесть и зять» (1768) «Задумчивый» (1769). Более того, М.П. Одесский противопоставляет «откровенные» софиологический тексты И.П. Елагина или Н.И. Новикова, где эзотерическое знание излагается прямо и откровенно, «прикровенным» комедиям В. Лукина, соответствующим уравновешенно-филантропической фазе развития движения «вольных каменщиков».

Даже если в рассуждениях М.П. Одесского есть определенные натяжки, выводы, к которым он приходит, в наивысшей степени интересны. Действительно, образ Софьи - один из основных женских образов русской литературы XVIII столетия, являл себя в русской литературе вплоть до Софьи A.C. Грибоедова. Только после Грибоедова русская литература «узнает» другие женские имена: роковую красавицу Нину (см. культурный миф Нины у А.Б. Пеньковского), Татьяны милый идеал, кроткую верность Веры и благородный аристократизм княжны Мэри у М.Ю. Лермонтова. И такая ситуация будет продолжаться до тех пор, пока Ф.М. Достоевский, творчество которого вообще достаточно интересно разомкнуто на XVIII век, не вернется к этому символическому имени в «Преступлении и наказании», где Соне Мармеладовой опять придется выполнять сотериологическую функцию по отношению к главному герою романа.

В сентиментальной системе координат на смену идеалу «разумной» россиянки приходит идеал «чувствительной» россиянки, начиная от Феоны М.Н. Муравьева и кончая «Бедной Лизой» Н.М. Карамзина. Как утверждали H.A. Хренов и К.Б. Соколов: «.мода на Руссо свидетельствует о наиболее ярком событии в истории, а именно о вторжении женского начала в культуру XVIII века» [Хренов, 2001, 644]. В качестве примера этой «женской моды» на Ж.-Ж .Руссо можно рассмотреть переписку Д.И. Фонвизина с его сестрой Ф. Фонвизиной-Аргамаковой по поводу смерти «женевского гражданина» или же «чувствительную дружбу» Н.М. Карамзина с Н.И. Плещеевой, которой поэт посвящает свое «Послание к женщинам» с его знаменитым поэтическим самоопределением: «Он нежной женщины нежнейшим другом был!». Ю.М. Лотман не случайно писал, что именно во второй половине XVIII и первой половине XIX века «сложилось представление о женщине как наиболее чутком выразителе эпохи - взгляд, позже усвоенный И.С. Тургеневым и ставший характерной чертой русской литературы XIX века.Женский образ дал литературе положительного героя. Именно здесь сформировался художественный (и жизненный) стереотип: мужчина - воплощение социально-типических недостатков, женщина - воплощение общественного идеала: многие поколения русских женщин жили "по-героиням" не только Рылеева, Пушкина, Лермонтова, но - позже - Тургенева и Некрасова» [Лотман, 1996а, 233 -234].

Но уже литература XVIII столетия создала целую галерею положительных женских образов, особенно это относится ко второй половине века, в которых, как в зеркале отразились искания русского этицизма (термин И. Богина). Это и фонви-зинские Софьи («Бригадир», «Недоросль»), радищевская Анюта, и героини русских комических опер, и «Бедная Лиза» Карамзина, и героини русских трагедий (Ксения «Димитрия Самозванца», Рамида «Вадима Новгородского», которая убивает себя не вслед за отцом, что было бы логично для послушной дочери, но перед отцом, показывая ему пример идеального античного героизма. Наконец, не следует забывать классического образа державинской Фелицы и его поэтической Плениры, героической Марфы Посадницы Карамзина и нежной Натальи, боярской дочери, даже Душенька Богдановича в какой то мере отражает женский идеал эпохи рококо.

По сравнению с многообразием этих женских образов мужские образы XVIII века предстают в большей степени в статусе антигероев. Начиная с А. Кантемира, его Критонов и Сильванов, в русской литературе последовательно появляются Димитрий Самозванец - как классический антигерой комедии, Иванушка и Митрофанушка как классические образцы антигероев комедии, Злорады и Безрассуды как классические антигерои журнальной сатиры, Эраст как образец сентиментального антигероя. А ведь ещё были Чужехваты Сумарокова, чиновники «Ябеды» Княжнина, огромное количество антигероев сентиментальных повестей, подражающих «Бедной Лизе» Карамзина. И только на исходе эпохи, в начале XIX века появляется образ Рыцаря нашего времени как символ окончания гинекратической эпохи русской культуры.

Ю.М. Лотман, проводя классификацию женских литературных характеров для века XIX, как известно, выделял «ангельский», «демонический» и «героические» типы [Лотман, 1996]. Для литературной ситуации XVIII столетия первые два типажа трансформируются соответственно в идеалы «разумной» (в эпоху классицизма), «чувствительной» (в эпоху сентиментализма) и соответственно, неразумной, непросвещенной, «злонравной» женщины (см. госпожа Простакова). Что касается «героического» типа, то он оказывается востребованным под влиянием идеалов «героической» античности только в последние десятилетия XVIII века. Отражение этого идеала мы находим в «Марфе Посаднице» Карамзина, Рамиде Я.Б. Княжнина. Что касается более ранней эпохи, то героизм, проявленный, к примеру, Натальей Долгоруковой, добровольно разделившей с мужем его трагическую судьбу и последовавшей за ним в сибирскую ссылку, не был понят и оценен современниками, не нашел позитивного отклика в литературе вплоть до I трети XIX века. Полная реабилитация женского «героического» мифа в русской литературе произойдет только в эпоху романтизма.

При этом сотериологическое начало, отраженное в мемуарно-эпистолярной литературе, может носить как общественный (государственный, гражданский), так и личный (семейный) характер. Например, первое начало доминирует в «Записках» Е.Р. Дашковой, которая изображает себя не много ни мало спасительницей России, организатором заговора, освободившего Россию от Петра III. Причем Дашкова всячески подчеркивает свою «главенствующую» роль в перевороте, выдавая себя за основную пружину заговора в противоположность якобы пассивной и нерешительной Екатерине II. Рисуя свои взаимоотношения с «сильными мира сего», она не забывает подчеркнуть своей гордой смелости во взаимоотношениях с правителями-тиранами - Петром III, а потом и его сыном Павлом I. Это способствует появлению у нее репутации «искренней и твердой патриотки» [Дашкова, 1985, 18]. Преследования же ее со стороны императора Павла добавляют к лавровому венцу, которым уже была увенчана голова Дашковой, венец терновый. Дашкова пишет: «Мое бескорыстие и неизменная твердость моего характера служили для меня источником внутреннего мира и удовлетворения, которые хотя и не заменяли всего, но придавали мне известную гордость и мужество, поддерживающие меня в превратностях судьбы» [Там же, 183].

Еще в большей степени героическое чувство долга, присущее женщинам, могло проявлять себя в семейной жизни. Так, в воспоминаниях Е.Я. Березиной образ ее матери, Пелагеи Борисовны, за 30 лет до декабристок становится символом женской верности и стойкости в перенесении страданий. После того как ее муж Яков Петрович Ратков по ложному оговору в эпоху императора Павла I оказывается сосланным в Березовские заводы, молодая женщина добивается разрешения отправиться к нему в Сибирь с детьми, чтобы разделить его заточение. Встреча мужа с женой описана в лучших традициях сентиментальной эстетики: «Несчастные» узники «.обступили повозку, многие рыдали, завидуя счастью отца моего <.> Батюшка, бросив работу, .бежит с лестницы, отворяет калитку, бросается с отчаянием в повозку, схватывает меня, обняв, вбегает со мною в избу и, сев в передний угол, прижав к родительскому сердцу, в исступлении делается неподвижным <.> Пришед в себя, поздоровались, обняв друг друга; почитали себя счастливыми» [Березина, 1894, 687-688].

Что касается мужского извода гинекратического мифа, то культурная мифология вельможи, даже безотносительно к его функции фаворита, прекрасно дает себя знать и у A.C. Пушкина и Н. Некрасова («Вельможа» А. С. Пушкина, «Разговор у парадного подъезда» H.A. Некрасова). У H.A. Некрасова, кстати, мы наблюдаем литературную смерть культурного мифа, которая сюжетно совпадает со смертью «владельца роскошных палат». Кстати, в режиме «реального времени» смерть последних вельмож екатерининского и начала Александровского царствований приходится именно на середину XIX столетия.

Культурная мифология национальных взаимоотношений также не перестала существовать вместе с эпохой Просвещения. Особенно это касается европейских мифов о России. Так, самым скандальным мемуарным текстом о России, написанном иностранцем в XIX веке, можно считать путевые записки маркиза Астольфа де Кюстина под названием «Россия в 1839 году». Это произведение появилось на свет в 1843 году и, по единодушному свидетельству современников, произвело эффект разорвавшейся бомбы. Интерес к книге был неимоверный - её издавали не только на французском, но на английском, немецком, шведских языках. К 1854 году общий тираж книги достиг 200000 экземпляров.

Во многом французский путешественник возрождает старые мифы о России, сделав поправку на деспотизм Николая I, когда «Весь русский народ от мала до велика опьянен своим рабством до потери сознания» [Кюстин, 1990, 72]. В изображении Кюстина Россия - страна рабов, где единственным свободным человеком является император. В память об утопии/дистопии русской жизни Кюстин замечает: «Россия - империя каталогов: если пробежать глазами одни заголовки - все покажется прекрасным. Но берегитесь заглянуть дальше названий глав. Откройте книгу - и вы убедитесь, что в ней ничего нет: правда, все главы обозначены, но их ещё нужно написать. Сколько лесов являются лишь болотами, где не собрать и вязанки хвороста» [Там же, 156]. Говоря о специфике русского характера, французский путешественник ставит его в зависимость от резко континентального климата, толкающего людей на крайности: «В России климат уничтожает физически слабых, правительство - слабых морально. Выживают только звери по природе и натуры сильные как в добре, так и в зле. Россия - страна необузданных страстей и рабских характеров, бунтарей и автоматов, заговорщиков и бездушных механизмов. Здесь нет промежуточных степеней между тираном и рабом, между безумцем и животным. Золотая середина здесь неизвестна, её не признает природа: лютый мороз и палящий зной толкают людей на крайности» [Там же, 246]. Однако в память о «Восточной Европе» эпохи просвещения и путешествии графа Л.-Ф. Сепора, видевшего в населении Петербурга древних скифов и сарматов, Кюстин видит в них.персов, заявляя: «Глаза их имеют какое-то особенное, своеобразное выражение - взгляд их лукав, как у азиатских народов, так что, когда видишь этих людей, кажется, что попал в Персию» [Там же, 73]. В целом во время путешествия маркиз понял, что Европа и Россия ещё очень далеки друг от друга, также как и в эпоху

Просвещения. Он пишет: «Я невольно с каждым разом убеждаюсь, что между Францией и Россией ещё непоколебимо стоит китайская стена: славянский язык и славянский характер. Вопреки всем притязаниям русских, порожденным Петром Великим, Сибирь начинается отВислы» [Кюстин, 1990, 106].

Столкновение с Российской действительностью совершило настоящее чудо: 49 -летний литератор-монархист изменил свои политические взгляды, превратился в либерала, которых он так презирал в своем Отечестве. Уезжая из России, он, подобно Д.И. Фонвизину в «Письмах из Франции, обращается с таким призывом к своим соотечественникам: «Когда Ваши дети вздумают роптать на Францию, прошу вас, воспользуйтесь моим рецептом, скажите им: поезжайте в Россию! Это путешествие полезно для любого европейца. Каждый, близко познакомившийся с царской Россией, будет рад жить в какой угодно другой стране» [Там же, 316]. По мнению Кюстина, это происходит потому, что Россия - государство, «в котором немыслимо счастье, ибо по самой своей природе человек не может быть счастлив без свободы" [Там же, 316].

В России книгу Кюстина многие восприняли как гнустный пасквиль. И не только оскорбленный до глубины души император Николай I, но и литераторы П.А. Вяземский, В.А. Жуковский. Смелость автора, горькую правду, высказанную им о России, оценил, пожалуй, в полной мере только А.И. Герцен, назвавший книгу Кюстина самой занимательной и умной книгой, написанной о России иностранцем. Тем не менее, далее А.И. Герцен признавался: «Книга эта действует на меня, как пытка, как камень, приваленный в груди; я не смотрю на его промахи, основа воззрения верна. И это страшное общество, и эта страна - Россия» [Герцен, 1915, 142].

Культурное мифотворчество, связанное со спецификой восприятия России, продолжается по сей день. Так, в книге «Русские глазами иностранцев. Новые мифы о России» одна из глав носит символическое название: «Образ России в глазах перепуганных иностранцев не менялся с XVIII века» [Русские глазами., 2009].

Само собой разумеется, что активной мифологизации подвергалась и концепция национального характера россиян, причем со стороны образованнейших людей России. В.П. Козлов называет среди объединений, «в которых обсуждение вопросов истории включалось в программу занятий наряду с вопросами философии, политики, литературы. Дружеское ученое общество, возглавлявшееся Н.И. Новиковым, Дружеское литературное общество, объединявшее А.И. Тургенева, А.И. Кайсарова, А.Ф. Мерзлякова и других литераторов, салоны А.Н. Оленина, H.A. Львова, Н.П. Брусилова и др., кружки B.C. Подшивалова, П.И. Шаликова, А.П. Бенитцкого, позже - "архивных юношей", "любомудров"» [Козлов, 1988, 22]. Кроме «научного» изучения славянских древностей, вроде того, который практиковал Н.И. Новиков, последовательно выпуская «Древнюю российскую Идрогра-фию», «Древнюю Российскую вивлиофику», существовало еще чисто мифологическое направление изучения этих «древностей» через жанр волшебно-богатырских повестей в духе М. Чулкова и В. Левшина. И в «Пересмешнике» М. Чулкова и в «Русских сказках» В. Левшина обращает на себя внимание желание автора соединить славянскую мифологию с общекультурным потенциалом античной мифологии, славянскую историю с историей Древней Греции и Рима.

Так, В. Левшин сопровождает текст своих сказок следующими комментариями: «Чернобог - то ж, что Плутон, или бог ада. Клятва им была ненарушима» [Левшин, 1991, 18]; «Световид, или Светович значит бога солнца, или русского Феба» [Там же, 97]; «Лада российская богиня браков и любви, следственно, то ж, что Венера» [Там же, 116]. Что касается отражения у Левшина славянского «золотого века», то в русских сказках он ассоциируется, главным образом, с победами русскими оружия, о чем заявлено уже в «патриотическом» предисловии к сборнику, где рассказывается, как с помощью сильнейших богатырей Добрыни Никитича, Алеши Поповича, Чурило Пленковича, Ильи Муромца, дворянина Заолешанина великий князь Владимир Святославич «побеждал.греков, поляков, ятвягов, косо-гов, радимичей, болгаров и херсонян» [Там же, 10]. Однако не довольствуясь победами над историческими врагами древних славян, Левшин предается фантазиям над возможными победами русских богатырей над античными героями, например, над Александром Македонским. «Жаль, что Александр убрался со света заблаговременно, не нужно бы ему опиваться вина до смерти; было и без того кому унять его проказы: послать бы лишь Илью Муромца, он на коне своем поспел бы дней в пять в Индию, догнал бы его и за Гангесом и, второча бы его к седлу своему, как славного Соловья-разбойника, привез в славный Киев-град, где заставил бы его сухари толочь» [Там же, 11-12]. Примерно в таком же духе описываются победы русских богатырей над иноземными врагами и в самих сказках. Так, в «Повести о Чуриле Пленковиче» герой «щитом своим уморил некогда с досады скифского полководца Чинчигана, впавшего в Россию с 800000 войска», а затем «собрал деревенских баб и малых ребятишек, поднял щит и велел им скифов гнать из пределов России розгами и помелами» [Там же, 72]. Тон этого рассказа В. Левшина поразительно напоминает многочисленные анекдоты 1812 года, где русские казаки, а часто и сами деревенские бабы и ребятишки таким же образом разделывались с нашествием двунадесять языков. Достаточно вспомнить гравюру С. Шифляра «Французские голодные крысы под командою у старостихи Василисы» (1813) или гравюру А. Венецианова «Французские гвардейцы под конвоем бабушки Спиридонов-ны» (1813).

Научное исследование славянской мифологии началось со второй половины XVIII века, когда появляются такие работы, как «Абевега русских суеверий.» (1786) и «Словарь русских суеверий» (1782) М. Чулкова или «Описание древнего славянского языческого баснословия» М. Попова (1768). Произведение М. Чулкова, имеющее полное название «Абевега русских суеверий, идолопоклоннических жертвоприношений, свадебных простонародных обрядов, колдовства, шеманства и проч.», представляло собой одну из первых попыток обобщить знания славянской старины, доступные XVIII веку, представив их в виде мифологического словаря. В начале XIX века появляются исследования А. Кайсарова «Мифология славянская и российская» (1807), Г. Глинка «Древняя религия славян» (1801). При этом Г. Глинка, профессиональный филолог, профессор Дерптского университета, предпринял попытку классификации славянских богов, попытался создать систематизированную и цельную картину мифологических представлений славян. Тем не менее, не следует забывать, что исследователи этого времени зачастую позволяли себе «домысливать» те или иные мифологические сюжеты и образы, руководствуясь своим национально-патриотическим представлением о русской старине. Так, А. Кайсаров, участник Отечественной войны 1812 года, погибший во время Заграничных походов русской армии, полагал, что «создание национальной мифологии является одним из звеньев общего патриотического дела» [цит. по: Азадовский, 1958, 132].

Д.О. Шеппинг, исследователь славянской мифологии I половины XIX века, говоря о работах подобного рода, неизменно отмечал: «Эти сочинения; под влиянием польско-германской учености XVII века .наводнили наше туземное баснословие списками богов, героев и гениев всякого рода и множеством преданий и подробностей, основанных большею частью на произвольных вымыслах или на фактах, взятых извне и нашему краю совершенно чуждых» [Шеппинг, 2008, 21].

Можно сказать, что практически все российские авторы-мифологи создавали древнюю мифологию славянства, ориентируясь на мифологию античности, но преследую высокопатриотические цели. Что касается источников, то, по справедливому мнению К. Денисович, «в распоряжении авторов были всего лишь .отрывок о свержении идолов из «Повести временных лет» и кое-каких других летописей, ко времени написания книг Кайсаровым и Глинкой к числу отечественных источников прибавилось «Слово о полку Игореве». Кроме того, важным источником стали находки на острове Рюген, сведения о которых впервые в России описывает Ломоносов в «Древней Российской истории» и которые у него переписывают остальные, и другие западные, в основном немецкие, источники. Среди иностранных источников были известны также географические византийские (например, Прокопий Ке-сарийский) и средневековые источники (Саксон Грамматик, Нельмольд, Длугош и др.). Но сведения эти крайне недифференцированы и сами нуждаются в интерпретации» [Денисевич *]. Подобное обстоятельство не могло привести к тому, что К. Денисевич называет «предполагаемой этимологии» и «логике домысливания» [Денисевич *]. Эта «логика домысливания» способствовала созданию достаточно полного пантеона богов славянской мифологии. Но «идеологической подоплекой таких трудов.было создание красивой и развитой древности для молодой российской империи» [Денисевич *].

В целом, можно согласиться с мнением В.М. Найдыша, который писал: «Наши первые отечественные мифографы создавали свою древнерусскую мифологию во многом под воздействием современного им западноевропейского романтизма, руководствуясь чувством патриотизма и здоровой научной соревновательности. Общая установка была совершенно определенной: если существовала древнегреческая, древнеримская мифологии, национальные мифологии европейских народов, то должна существовать и древнерусская мифология. В этих ранних мифографических работах славянская мифология воссоздается не столько как объект научного исследования, сколько как область художественно-литературного творчества» [Найдыш, 2002, 508]. Однако В.М. Найдыша справедливо уточняет, что подобное мифологизирование «соответствовало романтическим установкам того времени, когда подделки и фальсификации выражали не столько стремление к сознательному обману читателя, сколько мистериальную попытку личностного воссоздания духа национальной древности, приближения к ней, прочувствования и переживания ее. Именно так появляются талантливые подделки восточнославянской мифологии, например, "гимна Бояна" в "Свитке первого века" (на мнимо старославянском языке), в подлинность которого верил даже Г.Р. Державин» [Там же, 509]. Можно вспомнить в этой связи и о знаменитых «Песнях Оссиана» Д. Макферсона, разоблачение авторства которого практически никак не повлияла на их общеевропейскую популярность как образца древнего кельтского эпоса.

Изучение славянских культурных древностей и все возрастающий интерес к ним находил свое отражение в художественной литературе эпохи. Достаточно вспомнить «Наталью боярскую дочь» Н.М. Карамзина, в которой эпоха царя Алексея Михайловича выглядит как настоящий «золотой век» русской истории и культуры, противопоставленный современным писателю временам. Эта установка писателя заявлена в самом начале повести, в авторском предуведомлении, и не раз повторяется по ходу развития сюжета. «Кто из нас не любит тех времен, когда русские были русскими, когда они в собственное свое платье наряжались, ходили своей походкою, жили по своему обычаю, говорили своим языком и по своему сердцу, то есть говорили, как думали? По крайней мере, я люблю сии времена» [Карамзин, 19886, 622].

Многие элементы культурного мифа о «золотом веке» русской истории мы находим в «Записках» С.Н. Глинки, особенно где автор описывает Нижний Новгород. При этом по сюжету чувствуется явная перекличка и даже полемика с соответствующей главой А.Н. Радищева, повествующего о купеческих нравах Нижнего Новгорода. С. Глинка говорит о Нижнем Новгороде времен его кадетской юности, то есть примерно той самой эпохи, которую воссоздает в своем путешествии Радищев. Речь идет о поездке на родину в 1795 году.

Утреннее солнце блеснуло над Новгородом, когда мы к нему подъезжали. Волшебное имя его было мне известно не из преданий исторических, но из трагедии "Вадима" Якова Борисовича Княжнина. Мысль моя залетела в даль веков, и я воскликнул с Вадимом: "О! Новгород, что ты был и что ты стал теперь!"» [Глинка, 2004, 157]. В соответствии с мемуарной аберрацией личной точки зрения автора записок Глинка выражает сожаление по поводу того, что его юность пришлась на время, когда изучение нравов старины было еще не в чести. Он пишет: «Но простите мне, и дом Ярослава, и дом Марфы Посадницы! Мне тогда в ум не приходило спросить: где вы? Русская старина была от меня тогда, говоря русским словом, "за тридесять земель". Да и теперь мы все еще выкликиваем ее из дали туманной. Когда же блеснет солнце над полным объемом отечественной истории, откуда ждем самобытной ее жизни!» [Там же, 157]. Зато: « .кружились в голове моей и Рим, и Спарта, и Афины, где не знали передних и где, по словам одного французского поэта, "не нужно было ждать приказа молвить слово"» [Там же, 150].

Именно поэтому описание патриархальных нравов современных новгородцев дается как явное несогласие с теми нравами купеческого сословия, которые были представлены Радищевым. Надо ли говорить, что эти патриархальные нравы воспринимаются автором как возвращение русского «золотого века» допетровской эпохи: «Выезжая из сельского гостеприимного приюта нашего хозяина, мне казалось, что выезжаю из страны счастливой Аркадии. После я уже считал, что датчанин Флеминг, бывший в России при царе Михаиле Федоровиче и проживший некоторое время в селениях новгородских, говорит, что он встретил там и Аркадию, и мир патриархальный, где душа и сердце обнимались с чистою совестью. Дары душевные наш хозяин заимствовал не из преданий - они были его собственностью» [Там же, 159]. Эти высказывания Глинки поразительно совпадают с интонацией Н.М. Карамзина.

Желание видеть в русском крестьянине образ идеального русского человека эпохи «золотого века» русской истории было характерно и для писателясентименталиста П. Львова, который так размышлял о национальном характере россиян в повести «Роза и Любим». «Мне кажется, россияне-то исполнены сими божескими качествами (высокая душа, обширный ум, нежные чувствования — Е. П.), что ясно можно видеть из способностей, проницательности, твердости, трудолюбия, ревнования, бодрости и подвигов наших солдат и земледельцев. Если бы можно было обратить протекшие времена и воскресить бывшие народы, то я уверен, и многие со мною согласны будут в том, что древние греки и римляне разделили бы с россами венцы своей славы. Откроем книгу наших дееписаний, пробежим давнобытность, мы увидим, что и тогда, еще под ярмом народного непросвещения, были у нас Гостомыслы; то, как уже после сего и в то время, когда Россия процветает, не могут быть в ней ею рожденные Сципионы, Епаминонды, Евмены, Аристиды, Цинциннаты, Фабии Максимы, Регулы, Помпонии, Баярды и Базилии? Да и можно ли, чтобы не были сии герои добродетели более в то счастливое для нее столетие, в которое весь свет с благоговением чудится незабвенным и вечно-стию чтимым подвигам отца богов, в сей благословенной стране владычествовавшего, и славным подвигам ему равной, богоподобной Астреи, которая, сидя на престоле из сердец народа, любовию к ней горящих, сооружнном, научает, просвещает и оживотворяет в величии ни в чем не сравнимую Россию; где повсюду, ходя на снежных буграх севера, но цветут сады не увядающих лавров и пальм» [Львов, 1979, 34].

В этом случае мы видим соединение в одном тексте сразу двух мифов - сентиментально-идиллического о «добром» барине и чувствительных поселянах и национально-патриотического, заставляющего видеть в россиянах (русских крестьянах) Сципионов, Регулов, Фабиев Максимов и Баярдов.

Наконец, нельзя не отметить, что взаимодействие утопии и мифа не прекращается после завершения эпохи Просвещения. Особенно это характерно для современного постмодернистского общества, в котором «самыми быстрыми темпами осуществляется переход от коллективных утопий модерна к пышному расцвету индивидуальных утопий постмодерна» [Шугуров, 2000, 159]. Постмодернистская утопия, по мнению М.В. Шугурова, находится «во власти возвращения сознания обратно к мифу и еще далее - к хаосу, из которого миф возник» [Там же, 162].

Список научной литературыПриказчикова, Елена Евгеньевна, диссертация по теме "Русская литература"

1. Аксенов В. Вольтерьянцы и вольтерьянки / В. Аксенов. М.: Изографус, 2005. -555 с.

2. Андреев Д. Л. Роза Мира / Д. Л. Андреев. М.: Товарищество «Клышников-Комаров и К*», 1993.-303 с.

3. Анонимное. О чтении// Русская поэзия XVIII века СПб.: Лениздат, 1991. - С. 177-179.

4. Антология мировой правовой мысли: в 5 т, Т. 3 М. : Мысль, 1999. - 830 с.

5. Антология педагогической мысли России XVIII в. М. : Педагогика, 1985. -479 с.

6. Арндт И. Об истинном христианстве/ И. Арндт М. : типография И. В. Лопухина, 1784.-595 с.

7. Ахматова А. А. Лирика / А. А. Ахматова.- М.: Художественная литература, 1990.-415 с.

8. Березина Е. Я. Жизнь моей матери, или Судьбы провидения/ Е. Я. Березина// Исторический вестник- 1894-т. 58.-№ 12.-С. 681-693.

9. Бобринский А. Г. Дневник графа Бобринского, веденный в кадетском корпусе и во время путешествия по России и за границею (извлечение) / А. Г. Бобринский// Русский архив,- 1877. Кн. 3. - Вып. 10. - С. 116-165.

10. Болотов А. Т. Детская философия: в 2 ч. Ч. 1/ А. Т. Болотов .- М., 1776, 370 с.

11. И. Болотов А. Т. Записки Андрея Тимофеевича Болотова. 1738-1794: в 4 т. Т. 1,2/ А. Т. Болотов,- СПб., 1871.-1017 Стб.

12. Болотов А. Т. Жизнь и приключения А. Болотова: в 4 т. Т. 3/ А. Т. Болотов. -СПб., 1873.- 1244 Стб.

13. Болотов А. Т. Жизнь и приключения А. Болотова, писанные им самим для своих потомков/ А. Т. Болотов,- М.¡Современник, 1986. 767 с.

14. Болотов А. Т. Жизнь и приключения Болотова: В 3 т., Т. 1/ А. Т. Болотов. М.: Терра, 1993а.-576 с.

15. Болотов А. Т. Жизнь и приключения Болотова: В 3 т., Т. 2/ А. Т. Болотов. -М.: Терра, 19936.-544 с.

16. Болотов А. Т. Жизнь и приключения Болотова: в 3 т., Т. 3/ А. Т.Болотов. М.: Терра, 1993в.-608 с.

17. Болотов М. П. Воспоминания о последних годах жизни А. Т. Болотова/ М. П. Болотов // Русская старина. 1873. -Кн. 11.- т. 8 - С. 738-753.

18. Брусилов Н. Линдор и Лиза, или Клятва/ Н. Брусилов // Журнал российской словесности.- 1805- Ч. 2. С. 175-183.

19. Брэ де. Записки баварца о России времени императора Павла/ де Брэ // Русская старина,- 1889.-т. Ю0.-№ 10. С. 60-78.

20. Булгарин Ф. Ф. Записки/ Ф. Ф. Булгарин. М. : Захаров, 2001. - 782 с.

21. Бумаги Императрицы Екатерины II, хранящиеся в Государственном Архиве Министерства Иностранных Дел, часть 2-ая (годы с 1765 по 1771) //Сборник Императорского Русского исторического общества Вып. 10. -СПб., 1872 - С. 358-387.

22. Бутурлин М. Д, Записки графа М. Д. Бутурлина / Бутурлин М. Д,// Русский архив.- 1897.-№ 2-3. С. 236-405.

23. Вигель Ф. Ф. Записки/ Ф. Ф. Вигель.- М.: Захаров, 2000. 590 с.

24. Винский Г. Мое время/ Г. Винский // Русский архив- 1877 № 1-2. -С. 76124; С. 150-197.

25. Витберг А. Л. Записки академика Витберга / А. Л. Витберг// Русская старина.-1873.-кн. 112.-Т. 8.-С. 519-584.

26. Воейков А. Ф. Письма к княгине Е. А. В-ой / А. Ф. Воейков // Библиографические записки. 1858.-т. 1.-№ 9. - С. 260-272.

27. Волошин М. Стихотворения и поэмы/ М. Волошин Екатеринбург: Сред.-Урал. книж. из-во, 1992. -400с.

28. Вольтер. Орлеанская девственница Магомет. Философские повести/ Вольтер-М.: Художественная литература, 1971. 719 с.

29. Вольтер. Философские сочинения/ Вольтер; пер с фр. С. Я. Шейнман-Топштейн. М.: Наука, 1996. - 560 с.

30. Вяземский П. А. Записные книжки/ П. А. Вяземский,- М.: Изд-во АН СССР, 1963.-307 с.

31. Вяземский П. А. Старая записная книжка, 1812-1877/ П. А. Вяземский,- М.: Захаров, 2003.-960 с.

32. ГалинковскийЯ. Часы задумчивости: в 2 ч. Ч. 1/Я. Галинковский- М., 1799. 170 с.

33. Гаррис Д. Переписка английского посланника при Екатерине II лорда Мальм-сбери, Д. Гарриса за 1778- 1783 / Д. Гаррис // Русский архив 1874- кн. 2- № 7. -С.143-186.

34. Гельбиг фон Г. Русские избранники и случайные люди/ Г. фон Гельбиг // Русская старина 1886-т. 56. - С. 1-21.

35. Гельвеций К.-А. Сочинения: в 2 т. Т. 2/ К.-А. Гельвеций М.: Мысль, 1974. -687 с.

36. Генеральное учреждение о воспитании обоего пола юношества.(отрывки) // Антология педагогической мысли России XVIII в. / сост. И. А. Соловков. М.: Педагогика, 1985.-С. 150-152

37. Генеральный план императорского Воспитательного дома (в сокращении) // Антология педагогической мысли России XVIII в. / сост. И. А. Соловков. М.: Педагогика, 1985.-С. 152-160.

38. Герц А. фон. Русский двор в 1789 году. Памятная записка, врученная прусскому принцу 23 августа 1780 г. в Нарве/ А. фон Герц // Г. А. Потемкин. От вахмистра до фельдмаршала. Воспоминания. Дневники. Письма. СПб., 2002. КнЛ.-С. 178-186.

39. Герцен А. И. Полное собрание сочинений и писем: в 3 т. т. 3/ А. И. Герцен-Пг., 1915.-475 с.

40. Герцен А. И. Избранные философские произведения: в 2 т., Т. 1 / А. И. Герцен. -М.: Госполитиздат, тип. «Печат. Двор», 1948 372 с.

41. Гете И. В. Собр. соч.: в 10 т., Т. 2/ И. В. Гете М.: Художественная литература, 1976-510 с.

42. Глинка Ф. Н. Письма русского офицера/ Ф. Н. Глинка- М.: Правда, 1990. -448 с.

43. Глинка С. Н. Записки / С. Н. Глинка М.: Захаров, 2004. - 464 с.

44. Глинка С. Н. Записки/ С. Н. Глинка СПб.: Изд-е ред. журнала «Русская старина», 1895.-390 с.

45. Глинка С. Н. Зотов, наставник Петра Первого, или рассмотрение способа его учения и соображение оного с правилами Ж. Ж. Руссо, Кондильяка, Локка и прочих писателей о воспитании / С. Н. Глинка // Русский вестник 1808 - Ч. 4 - № 10. - С. 8-25.

46. Головина В. Н. Воспоминания/ В. Н. Головина М.: Захаров, 2006. - 352 с.

47. Горчаков Д. Пламид и Линна / Д. Горчаков М., 1796 - 166 с.

48. Граббе П. X. 1812/ П. X. Граббе // России двинулись сыны: Записки об Отечественной войне 1812 года ее участников и очевидцев. М., 1988. С. 378-423.

49. Греч Н. И. Записки о моей жизни / Н. И.Греч. М.: Книга, 1990. - 396 с.

50. Грибовский А. Записки об императрице Екатерине Великой / А. Грибовский-М.:Изд-во «Прометей» МГПИ им Ленина, 1989. 96 с.

51. Грибоедов А. С. Сочинения. Воспоминания современников/ А. С. Грибоедов-М.: Правда, 1989. С. 480 с.

52. Гримм Ф. M. <Письмо графу С. П. Румянцеву от 5 сентября 1789 г.> РГБ. Ф. 255. Карт. 7. Ед.хр. 37. Л. 19-20.

53. Гримм Ф. М. <Письмо графу С. П. Румянцеву от 23 ноября/ 4 декабря 1794 г > РГБ. Ф. 255. Карт. 7. Ед.хр. 42. Л. 31-32.

54. Гримм. Ф. М. <Письмо к императрице Екатерине И>18(29) октября 1793 года^/ Сборник Императорского Русского исторического общества. Вып. 44. -СПб., 1885.-С. 487-488.

55. Давыдов Д. В. Военные записки / Д. В. Давыдов М.: Воениздат, 1982а. - 359 с.

56. Давыдов Д. Некоторые черты из жизни Дениса Васильевича Давыдова/ Д. Давыдов // Давыдов Д. В. Военные записки, М. : Воениздат, 19826. С. 11-21.

57. Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. Т. 2/ В. И. Даль.- М.: Рус. яз.- 1989. 779 с.

58. Дальберг К. фон. <Письмо к Ф. М. Гримму от 29 апреля 1796 г.> РГАДА-Ф. 10. Оп. 3. Ед. хр. 504. Л. 71 об.

59. Данилов М. Записки / М. Данилов// Русский архив 1883.-Кн. 2- Вып. 3. -С. 3-214.

60. Данилов М. В. Записки артиллерии майора М. В. Данилова, написанные им самим в 1771 году/ М. В. Данилов М.: Тип. С. Селивановского, 1842. - 131 с.

61. Дашкова Е. Р. Записки. 1763-1810 / Е. Р. Дашкова- Л.: Изд-во «Наука», 1985. -287 с.

62. Делиль Ж. Сады/ Ж. Делиль.- М.: Наука, 1987. 232 с.

63. Державин Г. Р. Победитель/ Г. Р. Державин// Державин Г. Р. Сочинения Державина с объяснительными примечаниями Я. Грота: в 9 т., Т.1.— СПб., 18666. — С. 162.

64. Державин Г. Р. Христос/ Г. Р. Державин // Державин Г. Р. Сочинения Державина с объяснительными примечаниями Я. Грота: в 9т. Т. 3. СПб., 1866в. С. 193— 208.

65. Державин Г. Р. Стихотворения / Г. Р. Державин- Л.: Советский писатель, 1957.-469 с.

66. Державин Г. Р. Избранная проза/ Г. Р. Державин М.: Советская Россия, 1984. -400 с.

67. Державин Г. Р. Записки (1743-1816)/ Г. Р. Державин.- М. : Мысль, 2000. 336 с.

68. Дидро Д. Философские, исторические и другие записки различного содержания (год 1773-й, с 5 октября по 3 декабря / Д. Дидро // Дидро Д. Собр. соч.: в 10 т. Т. 10.-М., 1947.-С. 41-263.

69. Дидро Д. Письма к Софи Волан / Д. Дидро// Дидро Д. Собр. соч.: в 10 т. Т. 8-М. -Л.¡Academia, 1937. 534 с.

70. Д. Дидро жене от 9 апреля 1774 года / Д. Дидро // Исторический вестник, 1880. -т. 3. -№ 10. С.449-500.

71. Дидро Д. Статьи из «Энциклопедии» / Д. Дидро // Дидро Д. Собр. соч: в 10 т. Т. 7.-М.-Л.: Художественная литература, 1939. С. 41-359.

72. Дидро Д. Письма /Дидро Д.// Дидро Д. Собр. соч.: в 10 т. Т. 9 М.-Л.: Художественная литература, 1940. - 581 с.

73. Дмитриев В. Русский Эмиль, Или Карманная книжка отца / В. Дмитриев// Соревнователь просвещения и благотворительности. 1825.-Ч. 31.-№ 7. - С. 3-74.

74. Дмитриев И. И. Взгляд на мою жизнь/ И. И. Дмитриев // Дмитриев И. И. Сочинения: в 3 т. Т. 2, СПб., 1893. С. 3-310.

75. Дмитриев М. А. Главы из воспоминаний моей жизни/ М. А. Дмитриев.- М.: Новое литературное обозрение, 1998. 752 с.

76. Дмитриев М. Дед мой Сербии. Из записок человека / М. Дмитриев// Русский Вестник.- 1875.-№ 11.-ч. 120.-С. 60-85.

77. Дмитриев М. Мелочи из запаса моей памяти / М. Дмитриев М.: Изд-во «Русского архива», 1869.-120 с.

78. Долгоруков Ю. Записки князя Юрия Владимировича Долгорукова. 1740-1830/ Ю. Долгоруков // Русская старина.- 1887 т. 55 - № 7. - С. 481-517.

79. Достоевский Ф. М. Село Степанчиково и его обитатели/ Ф. М. Достоевский // Достоевский Ф. М. Собрание сочинений: в 15 т. Т. 3 / Ф. М. Достоевский-Л.: Наука, 1988.-С. 5-204.

80. Ежемесячные сочинения и известия об ученых делах СПб. - 1763. - Июль. -318 с.

81. Екатерина II. Антидот, или разбор дурной, великолепно напечатанной книги/ Екатерина II // Семнадцатый век: в 4 кн. Кн. 4- Б. м., 1869. С. 225-463.

82. Екатерина II. Великая. Наказ императрицы Всероссийской Екатерины II / Екатерина II СПб.: Императорская Академия наук, 1770. - 342 с.

83. Екатерина II. Два рескрипта о Новикове / Екатерина II // Русская старина.-1900.-т. 103.-№8.-С. 298.

84. Екатерина И. < Из разных писем>// Екатерина II // Русская беседа 1860 - т. 2.- кн. 20. - С. 236-247.

85. Екатерина II. <Переписка Екатерины II с Ф. М. Гриммом> / Екатерина II // Русская старина.- 1884,- № 5 С. 226-250.

86. Екатерина II. Письма к И. Циммерману / Екатерина II // Русская старина — 1887.- т. 55,- № 7. С. 279-320.

87. Екатерина II Письмо принцу де Линю/ Екатерина II // Сборник Императорского Русского исторического общества Вып. 12.- СПб., 1880 - С. 378-379.

88. Екатерина И. Своеручные записки /Екатерина II // Сборник Императорского Русского исторического общества Вып. 7. - СПб., 1871- С. 50-172.

89. Екатерина И. Тайна противонелепого общества / Екатерина II // Екатерина II. Собрание сочинений: в 10 т., Т. 5 СПб.: Изд-во императорской Академии наук, 1902.-С. 341-365.

90. Екатерина II. Четыре письма императрицы Екатерины II к княгине А. П. Черкасской (урожденной Левшиной) / Екатерина II //Русский архив, 1870 М., 1871. -Стб.531-540.

91. Екатерина II. Сочинения Екатерины II / Екатерина II.- М. : Советская Россия, 1990 .-384 с.

92. Екатерина II. Завещание (1792)/ Екатерина II // Записки императрицы Екатерины Второй. М. Орбита, 1989а. С. 719-721.

93. Екатерина II. Мемуары. Отрывок.-П / Екатерина II // Записки императрицы Екатерины Второй. М. : Орбита, 19896. - С. 587-588.

94. Екатерина II. Записки / Екатерина II // Записки императрицы Екатерины Второй, М. Юрбита, 1989в. С. 467-500.

95. Екатерина II. Записки / Екатерина II // Записки императрицы Екатерины Второй. М. : Орбита, 1989г. С. 203^166.

96. Екатерина II. Записки, начатые 21 апреля 1771 года. Екатерина II. Записки, продолженные в 1791 году / Екатерина II // Записки императрицы Екатерины Второй, М.: Орбита, 1989д. С. 1-194.

97. Екатерина II < Портреты нескольких министоров > / Екатерина II // Записки императрицы Екатерины Второй, М.: Орбита, 1989ж С. 710-712.

98. Екатерина II. «Чистосердечная исповедь». Письмо к кн. Потемкину// Записки императрицы Екатерины Второй, М.: Орбита, 1989з С. 713-715.

99. Екатерина II. Исторические анекдоты / Екатерина II // Екатерина II. Памятник моему самолюбию, М.: ЭКСМО, 2003а. С. 89-129.

100. Екатерина И. Мемуары / Екатерина II // Памятник моему самолюбию, М.: ЭКСМО, 20036. С. 171 -541.

101. Екатерина II. Портреты современников и самоё себя/ Екатерина II // Памятник моему самолюбию, М.: ЭКСМО, 2003г.- С. 129-132.

102. Екатерина И. Фасад и задворки империи / Г. С. Винский, Д. Б. Мертваго, Екатерина II М.: Фонд Сергея Дубова, 2007. - 416 с.

103. Екатерина II и Дидро. Исследование по вновь изданным материалам.// Русская старина.- 1884.-№ 6.- С. 445-494.

104. Екатерина Великая по рассказу современника-немца // Русский архив.- 1911-кн. 2 №. 7. -С. 320-331.

105. Елагин И. П. <Переписка с императрицей Екатериной II по театральным делам> / И. П. Елагин.-ЦГАДА.-Ф. 17.-Оп.1.-№ 103.-Л. 182.

106. Елагин И. Повесть о самом себе / И. Елагин // Русский архив 1864 - вып. 1. -Стб. 93-110.

107. Жихарев С. П. Записки современника/ С. П. Жихарев М.: Захаров, 2004. -506 с.

108. Журнал для милых 1804.-№ 2.-ч. 1. - 108 с.

109. Записка об амазонской роте записал Г. Дуси. / Г. Дуси// Москвитянин, 1844. -№ 1.-С. 266-268.

110. Измайлов В. В. Ростовское озеро / В. В. Измайлов //Русская сентиментальная повесть. Л., 1979. С. 144-158.

111. Изображение и характеристика лиц, занимающих первые и главные места при Петербургском дворе (1783) // Русский архив 1875 - кн. 2 - вып. 6. - С. 113-125.

112. Ильин И. А. Из дневника масона. 1775-1776 годы / И. А. Ильин // Чтения в Императорском обществе истории и древностей российских,- 1908 кн. 4 - отд. 4. -С. 1-15.

113. Истинное приключение благородной россиянки //Русская сентиментальная повесть. М.: Изд-во Моск. Ун-та, 1979 С. 231-241.

114. История в «Энциклопедии» Дидро и д'Аламбера: статьи и извлечения из «Энциклопедии».- Л.: Наука, 1978. 312 с.

115. Казанова де Сеингальт Д. Д. Записки венецианца Казановы/ Д. Д. Казанова де Сеингальт// Русская старина 1874 - т. 9. - № 3. - С. 532-561.

116. Казанова Д. История моей жизни/ Д. Казанова Минск: «ТЕКСТ & СТИЛЬ» БФ ЦЭНДИСИ АН СССР., 1990. -128 с.

117. Казанова Д. Любовные и другие приключения Джакомо Казановы кавалера де Сенгальята, венецианца, описанные им самим/ Д. Казанова СПб.: Амфора, 2006. -828 с.

118. Капнист В. В. Собрание сочинений в 2-х т. Т. 1/ В. В. Капнист M.-JL: Издательство АН СССР, 1960. - 771 с.

119. Карамзин Н. М. О книжной торговле и любви к чтению в России / Н. М. Карамзин // Вестник Европы.- 1802- Ч. 3.-№ 9, май. С.177.

120. Карамзин Н. М. Избранные сочинения: в 2 т., Т. 1/ Н. М. Карамзин. М., Л.: Художественная литература, 1964а. - 810 с.

121. Карамзин Н.М. Избранные сочинения: в 2 т. Т.2 / Н. М. Карамзин М.; Л.: Художественная литература, 19646 - 396 с.

122. Карамзин Н. М. Юлия / Н. М. Карамзин// Русская сентиментальная повесть. Л., 1979.-С. 106-119.

123. Карамзин Н. М. Несколько слов о русской литературе / Н. М. Карамзин // Карамзин Н. М. Избранные статьи и письма М., 1982а. - С. 57-65.

124. Карамзин Н. М. Меладор к Филарету / Н. М. Карамзин // Карамзин Н. М. Избранные статьи и письма. М., 19826. С. 147-152.

125. Карамзин Н. М. Письма русского путешественника / Н. М. Карамзин М.: Правда, 1988а.-544 с.

126. Карамзин Н. М. Наталья, боярская дочь // Русская историческая повесть: в 2 Т., Т. 1- М.: Художественная литература, 19886. С. 27-60.

127. Карамзин Н. М. Историческое похвальное слово Екатерине II / Н. М. Карамзин //Екатерина II. Памятник моему самолюбию. М., 2003. С. 5-39

128. Княжнин Я. Избранное/ Я. Княжнин М.: Правда, 1991. - 384 с.

129. Керн А. Воспоминания/ А. Керн М.: Художественная литература, 1974. - 367 с.

130. Керн А. Воспоминания. Дневники. Письма / А. Керн М.: Правда, 1989. - 477 с.

131. Комаров М. Повесть о приключении аглинского милорда Георга и о бранден-бургской маркграфине Фредерике Луизе СПб., 1782. - 202 с.

132. Корберон М.-Д. Из записок / М.-Д. Корберон // Екатерина. Путь к власти/ Якоб Штелин. Мизере. Томас Димсдейл. Мари-Даниэль Корберон. М.: Фонд Сергея Дубова, 2003 - С. 91-193.

133. Куницын А. П. Наставление воспитанникам, читанное при открытии Императорского Царско-Сельского Лицея/ А. П. Куницын СПб., 1811- С. 4-8.

134. Куракин Б. Дневник и путевые заметки князя Б. И. Куракина. 1705-1708 г.: в 8 кн. Кн. 1 / Б. Куракин.- СПб., 1890. С. 101-240.

135. Кгостин А. де Николаевская Россия / А. де Кюстин М.: Политиздат, 1990. -352 с.

136. Лабзина А. Е. История жизни благородной женщины / А. Е. Лабзина// История жизни благородной женщины. М.: Новое литературное обозрение, 1996. — С. 13-89.

137. Ламетри Ж. О. Человек-машина / Ж. О. Ламетри // Ламетри Ж. О. Сочинения-М.: Мысль, 1983а.-С. 169-227.

138. Ламетри Ж. О. Анти-Сенека, или Рассуждение о счастье / Ж. О. Ламетри // Ламетри Ж. О. Сочинения.- М.: Мысль, 19836.- С. 241-296.

139. Лирийский герцог. Записки о пребывании при императорском российском дворе в звании посла короля испанского / герцог Лирийский // Россия XVIII века глазами иностранцев,- Л.: Лениздат, 1989.-С. 189-261.

140. Локк Д. Сочинения: в 3-х т. Т. 3./ Д. Локк. М. : Мысль, 1988. - 670 с.

141. Ломоносов М. В. Сочинения/ М. В. Ломоносов. М.: Гослитиздат, 1957. - 576 с.

142. Ломоносов М. В. Полн. собр. соч.: в 11т. Т. II М. В. Ломоносов М.-Л.: Изд-во Акад. Наук СССР, 1952.- 996 с.

143. Лопухин И. Некоторые черты о Внутренней Церкви / И. Лопухин М., 1816. - 174 с.

144. Лопухин И. В. Искатель премудрости, или Духовный рыцарь/ И. В. Лопухин, М.: ВГБИЛ, Всероссийский музей им. Пушкина, 1994. 60 с.

145. Лопухин И. В. Записки сенатора Лопухина / И. В. Лопухин М.: Наука, 1990а. -224 с.

146. Лопухин И. В. Некоторые черты о внутренней церкви / И. В. Лопухин // Русская философия II половины XVIII века: Хрестоматия,- Свердловск: Изд-во Урал, ун-та, 19906. С. 267-302.

147. Львов П. Ю. Даша, деревенская девушка /П. Ю. Львов// Русская сентиментальная повесть, Л., 1979а. С. 62-70.

148. Львов П. Ю. Роза и Любим. Сельская повесть / П. Ю. Львов // Русская сентиментальная повесть. М., 19796. С. 33-61.

149. Львова Е. Н. Рассказы и анекдоты из записок Е. Н. Львовой / Е. Н. Львова // Русские мемуары. Избранные страницы. XVIII век М.: Правда, 1988 - С. 399414.

150. Людольф К. фон. Письма из Крыма / К. фон Людольф // Русское обозрение — 1892.- март.- Т. 2.- С. 155-201.

151. Макаров П. Письма из Лондона / П. Макаров // Ландшафт моих воображений: страницы прозы русского сентиментализма. М., 1990. С. 500-515.

152. Макферсон Д. Поэмы Оссиана / Д. Макферсон- Л.: Наука, 1983. 592 с.

153. Малиновский В. Ф. Из дневника 1803 г.// Русские просветители: в 2 т.: Т.1.-М.: Мысль, 1966. С. 249-271.

154. Модест и София // Цветник.- СПб., 1810.- ч. VI.- № 5-6. С. 283-295.

155. Марбо М. де. Мемуары генерала барона де Марбо / М. де Марбо- М.: ЭКСМО, 2005.-736 с.

156. Масон И. О познании самого себя: в 3 ч / И. Масон М., 1783. - 1800 с.

157. Массой Ш. Секретные записки о России, и в частности о конце царствования Екатерины II и правления Павла/ Ш. Массон М. : Новое литературное обозрение, 1996.-208 с.

158. Мелье Ж. Завещание / Ж. Мелье // Утопический социализм: Хрестоматия/ общ. ред. А. И. Володина. М.: Политиздат, 1982. - С. 129-137.

159. Мертваго Д. Б. Записки / Д. Б. Мертваго // Екатерина II. Фасад и задворки империи/ Г. Винский. Д. Б. Мертваго. Екатерина II.- М.: Фонд Сергея Дубова, 2007. -С. 101-291.

160. Мемуары графини Головиной. Записки князя Голицына М.: Три века истории, 2000.-480 с.

161. Мессальер. Записки г. де ла Мессальера о пребывании его в России с мая 1757 по март 1759 года / Мессальер // Русский архив 1874- кн. 1- вып. 4. - Стб. 9521031.

162. Монтескье Ш. Избранные произведения / Ш. Монтескье М.: Государственное издание политической литературы, 1955. - 800 с.

163. Монтескье Л.-Ш. О духе законов / Л.-Ш. Монтескье М.: Мысль, 1999. - 672 с.

164. Морелли. Кодекс природы / Морелли // Утопический социализм: Хрестоматия/ общ. ред. А. И. Володина. М.: Политиздат, 1982. - С. 154-174.

165. Миних Б.-К. фон. Записки фельдмаршала графа Миниха / Б.-К. Миних; пер. с нем. С. Н. Шубинского // Перевороты и войны М. : Фонд Сергея Дубова, 1997. -С. 273-318.

166. Миних Э. Записки графа Эрнста Миниха / Э. Миних; пер. с нем. С. Н. Шубин-ского // Перевороты и войны, М.: Фонд Сергея Дубова, 1997. С. 319-410.

167. Муравьев М. П. Письма / М. Н. Муравьев // Письма русских писателей XVIII века.- Л., 1980. -С. 259-378.

168. Наполеон Бонапарт. Императорские максимы / Наполеон Бонапарт М.: Экс-мо, 2003.-448 с.

169. Наполеон I. Клиссон и Евгения / Наполеон Бонапарт; пер. с фр. Н. Чесноко-вой. М.: Гелеос, 2008 - 256 с.

170. Нассау-Зиген К.-Г. Императрица Екатерина II в Крыму. 1787 (отрывок из дневника и переписка) / К.-Г. Нассау-Зиген // Русская старина-1893- т. 80 — Noll.-С. 283-299.

171. Нащокин В. А. Записки / В. А. Нащокин // Империя после Петра: 1725-1765 гг. Записки русских сановников, приближенных к трону. М.: Фонд Сергея Дубова, 1998.-С. 227-384.

172. Неплюев И. И. Записки / И. И. Неплюев // Русский архив- 1871- № 4-5-С.579-697.

173. Никитенко А. В. Моя повесть о самом себе и о том, чему свидетель в жизни был. Записки и дневник: в 2 т. Т. 1 / А. В. Никитенко СПб. : Тип. М. В. Пирожков, 1904.- 632 с.

174. Новиков Н. Древняя Российская Вивлиофика, или Собрание разных древних сочинений: в 10 ч. Ч. 1. / Н. Новиков. СПб., 1773. - 388 с.

175. Новиков Н. И. <0 книжной торговле > / Н. И. Новиков // Русский Вестник-1858.-№ 15.-С. 447-483.

176. Новиков Н. И. Избранное/ Н. И. Новиков.- М. : Правда, 1983.-512 с.

177. Новый живописец общества и литературы.- М., 1832 Ч. 5. - 95 с.

178. Оберкирх Г. Л. Рассказ великого князя Павла Петровича о видении ему Петра I / Г. Л. Оберкирх // Русский архив.- 1869.- Вып. 3. С. 517-526.

179. Олешев А. В. Вступление/ А. В. Олешев // Вождь к истинному благоразумию и к совершенному счастью человеческому СПб., 1780. - С. 2-10.

180. О' Мира Б. Голос с острова Святой Елены. Воспоминания/ Б. О' Мира М.: Захаров, 2004. - 672 с.

181. Орлов М. Ф. Капитуляция Парижа/ М. Ф. Орлов // России двинулись сыны. Записки об Отечественной войне 1812 года ее участников и очевидцев. М.: Современник, 1988.-С. 585-611.

182. Отрош Шапп де. Путешествие в Сибирь по приказанию короля в 1761 г. господина аббата Шаппа д' Отероша/ Шапп де Отрош Париж, 1768. - 420 с.

183. Памятка малолетнему воспитаннику благородного при университете пансиона //Русская старина, 1888. Т. 57. -№ 3. - С. 189-190.

184. Панин Н.И.Всеподданнейшее предъявление слабого понятия и мнения о воспитании Его Императорского Величества Павла Петровича / Н. И. Панин // Русская старина 1880-т. 36. - С. 315-317.

185. Переборенко М. Ф. Воспоминания о А. И. Чернышевой / М. В. Переборенко // Русская старина.- 1874 т. 11.- № 11. - С. 573-576.

186. Переписка Императрицы Екатерины II с Фальконетом (годы с 1767 по 1778)// Сборник Императорского Русского исторического общества- Вып. 17- СПб., 1876.-С. 25-54.

187. Петр Великий. Воспоминания. Дневниковые записи. Анекдоты- СПб.: Внеш-сигма. Третья волна, 1993. 448 с.

188. Петров В. Ода на Великолепный карусель / В. Петров // Поэты XVIII века: в 2 т. Т. 1- Д.: Советский писатель, 1972. С. 327.

189. Петров В. <Письмо от 31 мая 1792 г. о кончине князя Г. А. Потемкина> / В. Петров // Русская старина.- 1896. Т. 88. -№11. -С. 458-459.

190. Письма Алексея Михайловича Кутузова Ивану Петровичу Тургеневу// Ученые записки Тартуского университета- 1963 Вып. 139: Труды по русской и славянской филологии VI - С. 298 -323.

191. Письма Екатерины II к Иоганне Доротее Бьельке // Екатерина II. Фасад и задворки империи / Г. С. Винский, Д. Б. Мертваго, Екатерина II М.: Фонд Сергея Дубова, 2007 - С. 291-363.

192. Письма Императрицы Екатерины II барону Мельхиору Гримму (годы с 1774 по 1796). // Сборник Императорского Русского исторического общества. Вып. 23.-СПб., 1878,-С. 320-580.

193. Письма и записки императрицы Екатерины Второй к графу Никите Ивановичу Панину/Екатерина II-Москва : в Унив. тип., 1863 160 с.

194. Письма русских масонов // Голос минувшего 1922 - № 2. - С. 180-370.

195. Письма сестер М. и К. Вильмот из России // Дашкова Е. Р. Записки, Письма сестер М. и К. Вильмот из России. М.: Изд-во Московского ун-та, 1987. С. 209427.

196. Платок // Улей.- 1811.- ч. 2.- № 7. С. 123-142.

197. Попугаев В. В. О просвещении и личном достоинстве управляющих / В. В. Попугаев // Русские просветители: в 2 т. Т. 1. М.: Мысль, 1966. - С. 271-356.

198. Потемкин Г. А. Мнение князя Потемкина об овладении Дарданеллами / Г. А. Потемкин // Русская старина. 1878-т. 22-№ 7. - С. 449-454.

199. Поуп А. Опыт о человеке / А. Поуп // Поуп А. Поэмы М., 1988. - С. 141-191.204. < Предисловие Искандера к «Запискам» Екатерины> // Записки императрицы Екатерины II; репринт, воспроизведение 1859 М.: Наука, 1990. - С. У-УШ.

200. Прокопович Ф. Слова и речи поучительные, похвальные и поздравительные: в 2 т. Т.2/ Ф. Прокопович.- СПб., 1761. С. 103-111.

201. Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: в 12 т. Т. 12 /А. С. Пушкин. М.-Л.: Изд.-во АН СССР, 1949.-576 с.

202. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: в 10 т., Т. 8/ А. С. Пушкин М.: Изд. АН СССР, 1957. - 596 с.

203. Пушкин А. С. Сочинения: в 3 т. Т. 1./ А. С. Пушкин М.: Художественная литература, 1985. - 735 с.

204. Пушкин А. С. Дневники. Автобиографическая проза / А. С. Пушкин М.: Советская Россия, 1989. - 384 с.

205. Радищев А. Н. Полн. собр. соч : в 2 т. Т. 1/ А. Н. Радищев М; Л.: Издательство АН СССР, 1936.-503 с.

206. Радищев А. Н. Путешествие из Петербурга в Москву/ А. Н. Радищев М.: Советская Россия - 1987. - 240 с.

207. Рассказы бабушки. Из воспоминаний пяти поколений, записанные и собранные ее внуком Д. Благово Л: Наука, 1989 - С. 471.

208. Ржевская Г. И. Памятные записки Глафиры Ивановны Ржевской / Г. И. Ржевская //Русский архив.- 1871.-№ 1- С. 1- 52.

209. Рибопьер А. И. Записки графа Александра Ивановича Рибопьера / А. И. Ри-бопьер; предисл. и примеч. А. А. Васильчикова // Русский архив 1877.- Кн. 1.-Вып. 4. - С. 460-506.

210. Рондо. Письма леди Рондо/ Рондо СПб.: Изд. Я. А. Исакова, 1874. - 298 с.

211. Ростопчин Ф. Москва и двенадцатый год в записках графа Ростопчина / Ф. Ростопчин // Наполеон в России глазами русских М.: Захаров, 2004. - С. 172-253.

212. Румянцев С. П. Автобиография / С. П. Румянцев // Русский архив- 1859-Вып. 5. Стб. 839-854.

213. Руссо Ж.-Ж. Эмиль или О воспитании/ Ж.-Ж. Руссо.- СПб., 1913. 489 с.

214. Руссо Ж.-Ж. Юлия, или Новая Элоиза / Ж.-Ж. Руссо // БВЛ., Т. 58. М.: Художественная литература, 1968. - С. 25-721.

215. Руссо Ж.-Ж. Трактаты/ Ж.-Ж. Руссо. М.: Наука, 1969.- 703 с.

216. Руссо Ж.Ж. Об общественном договоре. Трактаты / Ж.-Ж. Руссо. М.: КАНОН-пресс, Кучково поле, 1998. - 416 с.

217. Рюльер К. К. де. Анекдоты русской революции / К.К. де Рюльер // Россия XVIII в. глазами иностранцев. Л.: Лениздат, 1989. С. 261-313.

218. Сад Д. А. Ф. де. Жюльетта: Новая Жюстина, или несчастная судьба добродетели, сопровождаемая историей Жюльетты, ее сестры, или успехи порока. Роман в 2 т. Т. 1./ Д. А. Ф. де Сад.- М.: НИК, 1994. 544 с.

219. Сатирические журналы Н. И. Новикова. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1951.-616 с.

220. Святая Библия. Ветхий Завет. М.: Всесоюзный совет адвентистов седьмого дня, 1991.-929 с.

221. Селиванов В. Из давних воспоминаний / В. Селиванов // Русский архив.-1869.-Вып. 1.-С. 153-174.

222. Сепор Л.-Ф. Записки о пребывании в России в царствование Екатерины II/Л.-Ф. Сепор // Россия XVIII века глазами иностранцев. Л.: Лениздат, 1989. 313-457.

223. Сепор Ф. де. Поход в России. Мемуары адъютанта / Ф. де Сепор М.: Захаров, 2002. - 284 с.

224. Симолин И. М. Из донесений русского посланника в Париже И. М. Симолина вице-канцлеру А. И. Остерману / И. М. Симолин // Русский архив 1875,-Кн. 2-Вып. 8.-С.410-413.

225. Сталь Ж. де. Десять лет в изгнании/ Ж. де Сталь; пер. с фр., статьи и коммент. В. А. Мильчиной. М.:ОГИ, 2003 - 532 с.231. <Статья-некролог о Ж.-Ж. Руссо> // Санкт-петербургские ведомости 17787 августа.-№ 63. - С. 550-551.

226. Страленберг Ф. И. Записки капитана Филиппа Иоаганна Страленберга об истории и географии Российской империи Петра Великого: в 2 ч. Ч. 1 / Ф. И. Страленберг.- М.-Л.: Ин-т истории СССР, 1985. 220 с.

227. Сумароков А. П. <0 вреде романов> / А. П. Сумароков // Трудолюбивая пчела.- СПб.- 1759,- июнь. С. 9-11.

228. Сумароков А. П. Полное собр. соч: в 2 т. Т.2.- М., 1787.- 420 с.

229. Сумароков А. П. Избранные произведения / А. П. Сумароков Л.: Советский писатель, 1957. - 607 с.

230. Сумароков А. П. Письма / А. П. Сумароков // Письма русских писателей XVIII века, Л.: Наука, 1980. С. 68-224.

231. Татлина П. Н. Воспоминания П. Н. Татлиной / П. Н. Татлина // Русский архив.- 1899.-№ 10.-С. 190-192.

232. Титов Н. А. Рассказы Николая Алексеевича Титова / Н. А. Титов // Русская старина.- 1870. Т. 1. - С. 217-222.

233. Тредиаковский В. К. Избранные произведения/ В. К. Тредиаковский- М., Л.: Советский писатель, 1963. 578 с.

234. Трухачев. Подписка генерал-майора Трухачева / Трухачев // Русская старина — 1895.-т. 84.-№7.-С. 187-188.

235. Тьебо Б. Из воспоминаний / Б. Тьебо // Русский архив 1901- Кн. 1.-№ 3- С. 364-397.

236. Устав Шляхетского сухопутного кадетского корпуса для воспитания и обучения благородного российского юношества (в сокращении) // Антология педагогической мысли России XVIII в. / сост. И. А. Соловков. М.: Педагогика, 1985. - С. 179-189.

237. Устав воспитания двухсот благородных девиц.(в сокращении) // Антология педагогической мысли России XVIII в. / сост. И. А. Соловков. М.: Педагогика, 1985.-С. 160-179.

238. Утопический социализм: Хрестоматия, М.: Политиздат, 1982. 512 с.

239. Фавье Ж.-Л. Русский двор в 1761 году / Ж.-Л. Фавье // Екатерина. Путь к власти/ Якоб Штелин. Мизере. Томас Димсдейл. Мари-Даниэль Корберон. М.: Фонд Сергея Дубова, 2003 - С. 193 - 207.

240. Философическая и политическая переписка императрицы Екатерины Второй с Вольтером, продолжавшаяся с 1763 по 1778 г.: в 2 ч. Ч. 1, М., 1802а. -238 с.

241. Философическая и политическая переписка императрицы Екатерины Второй с Вольтером, продолжавшаяся с 1763 по 1778 г.: в 2 ч. Ч. 2, М., 18026. 244 с.

242. Фонвизин Д. И. Недоросль / Д. И. Фонвизин // Собр. соч.: в 2 т. Т. 2, М; Л., 1959а.-583-609.

243. Фонвизин Д. И. Письма из второго заграничного путешествия / Д. И. Фонвизин // Фонвизин Д. И. Собр. соч.: В 2 т., Т. 2, М.; Л., 19596. С. 412-496.

244. Фонвизин Д. И. Письма из третьего заграничного путешествия (1784-1785) / Д. И. Фонвизин // Фонвизин Д. И. Собр. соч.: В 2 т., Т. 2, М.; Л., 1959в. С. 500-559.

245. Фонвизин Д. И. Чистосердечное признание о делах моих и помышлениях / Д. И. Фонвизин // Собр. соч.: В 2 т., Т. 2, М.; Л, 1959г. С. 81-109.

246. Фонвизин Д. И. Отрывки из дневника Четвертого заграничного путешествия / Д. И. Фонвизин // Фонвизин Д. И. Собр. соч.: В 2 т., Т. 2, М.; Л., 1959д. С. 563571.

247. Фонвизин Д. И. Рассуждения о национальном любочестии / Д. И. Фонвизин // Собр. соч.: В 2 т, Т. 2, М.; Л, 1959е. С. 290-312.

248. Фонвизин Д. И. Собеседник любителей русского слова / Д. И. Фонвизин // Собр. соч.: В 2 т., Т. 2, М.; Л, 1959ж.- С. 271-276.

249. Фонвизин Д. И. Драматургия, поэзия, проза/ Д. И. Фонвизин- М.: Правда, 1989.-432 с.

250. Херасков М. М. Владимир Возрожденный. Эпическая поэма / М. М. Херасков // Творения М. Хераскова, вновь исправленные и дополненные: В 12 ч. 4.2, М.: Типография М. Пономарева, 1809а 294 с.

251. Херасков М. М. Нума, или Процветающий Рим/ М. М. Херасков// Творения М. Хераскова, вновь исправленные и дополненные в 12 ч.: ч. 12.- М.: тип. Пономарева, 1803 165 с.

252. Херасков М. М. Кадм и Гармония/ М. М. Херасков //Творения М. Хераскова, вновь исправленные и дополненные в 12 ч.: ч. 8 .-М.: тип. М. Пономарева, 1807276 с.

253. Херасков М. М. Полидор, сын Кадма и Гармонии: в 2 ч. / М. М. Херасков //Творения М. Хераскова, вновь исправленные и дополненные в 12 ч.: ч. 10-11 — М.: тип. М. Пономарева, 1809.6- ч. 1 262с, ч. 2 - 342 с.

254. Херасков М. Чесмесский бой / М. Херасков // Херасков М. М. Избранные произведения, Л.: Советский писатель, 1961. С. 143-177.

255. Херасков М. М. Чтение / М. М. Херасков //Масонство и русская культура. М., 1996.-С. 433-434.

256. Храповицкий А. В. Памятные записки А. В. Храповицкого, статс-секретаря императрицы Екатерины Второй/ А. В. Храповицкий М.: в\о союзтеатр; СТД СССР, 1990.-298 с.

257. Храповицкий А. В. Дневник с января 1782 г. по 17 сентября 1793 г. / А. В. Храповицкий-М.: Унив. тип., 1901.-402 с.

258. Хрестоматия по французскому материализму XVIII в.-Пг., 1923-Вып. 1.- 85 с.

259. Хризомандер, аллегорическая и сатирическая повесть различного весьма важного содержания; пер. с нем. М.: вольная типография И. Лопухина, 1783 - 276 с.

260. Цветаева М. И. Стихотворения и поэмы/ М. И. Цветаева Л.: Советский писатель, 1979. - 576 с.

261. Чулков М. Пересмешник, или Славянские сказки / М. Чулков // Библиотека русской фантастики: в 20 т.: Т.З, кн. 2 М.: Советская Россия, 1992.-512 с.

262. Шаликов П. Путешествие в Малороссию / П. Шаликов // Ландшафт моих воображений: страницы прозы русского сентиментализма М., 1990 - С. 516-570.

263. К.-Ф.-Шассебеф граф Вольней де. < Письмо Вольнея Ф. М. Гримму от 28 января 1788 г. > РГАДА. Ф.17. Оп.1.Ед.хр. 112. Л. 1.

264. Шаховской Я. П. Записки/Я. П. Шаховской.- СПб.: типография В. С. Балашова, 1872.-325 с.

265. Шварц И. Отрывки из лекций Шварца / И. Шварц // Русская философия II половины XVIII века: Хрестоматия. Свердловск: Изд-во Уральск, ун-та, 1990. С. 304-312.

266. Шестакова А. Ф. Черты домашней жизни императрицы Анны Иоанновны / А. Ф. Шестакова; прим. П. И. Бартенева // Русский архив.- 1904.— Кн. 1.— Вып. 3. — С.323-326.

267. Шиллер Ф. Собр. соч.: В 7 т.: Т. 5/ Ф. Шиллер; пер. с нем. под общ. ред. Н. Н. Вильмонта и Р. М. Самарина М.: Гослитиздат, 1957. - 584 с.

268. Штернберг. И. Русский двор в 1792-1793 годах / И. Штернберг // Русский архив,- 1880.- Кн. 3.- Вып. 11-12. С. 262-266.

269. Щербатов М. М. О повреждении нравов в России / М. М. Щербатов // О повреждении нравов в России князя М. Щербатова и Путешествие А. Радищева. М.: Наука, 1983.-С. 1-96.

270. Эделинг Р. Из записок графини Эделинг, урожденной Стурдзы / Р. Эделинг // Русский архив.- 1887.-№ 1. С. 186-305.

271. Эмин Ф. < Предисловие > / Ф. Эмин // Эмин Ф. Непостоянная Фортуна, или Похождение Мирамонда: в 2 ч. Ч. 2. СПб., 1763. - С. 289-291.

272. Эмин Н. Ф. Роза, полусправедливая оригинальная повесть/ Н. Эмин-СПб.,1788 224 с.

273. Энгельгардт JI.H. Записки/ Л. Н. Энгельгард.-М.: Новое литературное образование, 1997.-256 с.1. ИССЛЕДОВАНИЯ

274. Абрамзон Т. Е. Суеверные представления и их осмысление в русской литературе II половины XVIII века: автореф. дис. канд. филолог. Наук/ Т. Е. Абрамзон.-СПб., 1998.-20 с.

275. Абрамзон Т. Е. Поэтические мифологии XVIII века: Ломоносов, Сумароков,

276. Херасков, Державин: автореф. дис.д-ра. филол. наук/ Т. Е. Абрамзон М., 2007.-48 с.

277. Асабина Т. Ю. Утопизм как абсолютизация философского рационализма / Т. Ю. Асабина // Философский век. Альманах СПб., 2000- Вып. 13. - С. 22-27.

278. Азадовский М. К. История русской фольклористики/ М. К. Азадовский- М.: Учпедгиз, 1958.-479 с.

279. Алексеев М.П. Проблема художественного перевода: Вступительная лекция в Иркутском государственном ун-те 15 декабря 1927 года/ М. П. Алексеев-Иркутск, 1931.-40 с.

280. Алексеев М. П. К истории русского вольтерианства в XIX века / М. П. Алексеев// XVIII век.- M.-JL, 1966.- Сб.7. С. 302-312.

281. Андерсон К. М. Конец традиции: (Просвещение и утопии XVIII XIX вв.) / К. М. Андермон // Культура эпохи Просвещения - М., 1993.- С. 3-14.

282. Анисимов Е. В. «Записки» Екатерины II: силлогизмы и реальность / Е. В. Анисимов // Записки императрицы Екатерины II. М., 1990. С. 3 -24.

283. Анисимов Е. В. Россия в середине XVIII века: борьба за наследие Петра/ Е. В. Анисимов М.: Мысль, 1986. - 238 с.

284. Анисимов Е. В. Русская пытка. Политический сыск в России XVIII века/ Е. В. Анисимов СПб.: Норинт, 2004. - 464 с.

285. Антонов В. Н. «Письма из Франции» Д. И. Фонвизина (к спорным вопросам интерпретации) / В. Н. Антонов // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 9., Филология 1981-№6.-С. 10-18.

286. Антюхов А. В. Русская мемуарно-автобиографическая литература XVIII века (Генезис, Жанрово-видовое многообразие. Поэтика): автореф. дис. д-ра филол. наук/ А. В. Антюхов М., 2001. - 34 с.

287. Аржанухин С. В. Философские взгляды русского масонства по материалам журнала «Магазин свободнокаменщический»/ С. В. Аржанухин.- Екатеринбург: Изд.-во УрГУ, 1995. 224 с.

288. Артамонов С. Вольтер / С. Артамонов // Вольтер. Орлеанская девственница. Магомет. Философские повести М., 1971. - С. 5-26.

289. Артемьева Т. В. Софиократические идеалы и эпистемологические утопии Михаила Хераскова Электронный ресурс. Режим доступа: http: // ideashistory. org, ru./ books I texts I artemiev.htm (дата обращения 10.02.2010).

290. Артемьева Т. В. Идея истории в России XVIII века. / Т. В. Артемьева // Философский век. Альманах. СПб., 1998. - Вып. 4.-267 с.

291. Артемьева Т. В. От славного прошлого к светлому будущему: Философия истории и утопия в России эпохи Просвещения/ Т. В. Артемьева СПб.: Алетейя-2005.-496 с.

292. Арьес Ф. Ребенок и семейная жизнь при старом порядке / Ф. Арьес.- Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та, 1999. 416 с.

293. Баженова Т. П. Русское Просвещение как проявление европеизации русской культуры Электронный ресурс. // Аналитика культурологи Электрон, науч. издание- 2004 - № 1. Режим доступа: http: [| www.analiculturolog.ru[ index, php (дата обращения 10.02.2010).

294. Бантыш-Каменский Д. М. Биографии российских генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов: в 4 ч. Ч. 1-2 / Д. М. Бантыш-Каменский М.: Издательское объединение культура, 1991. - 310 с.

295. Бантыш-Каменский Н. И. Московские письма в последние годы Екатерининского царствования / Н. И. Бантыш-Каменский // Русский архив 1876- № 11.-С. 257-285.

296. Барсков Я. JI. Переписка московских масонов XVIII века 1780-1792 г./ Я. С. Барсков- Петроград: Издание Отд. русск. яз. и словесности Импер. акад. наук, 1915,- 335 с.

297. Барт Р. Мифология / Р. Барт; пер. с фр., вступ. ст. и коммент. С. Н. Зенкина -М.: Изд-во им. Сабашниковых, 1996. 312 с.

298. Барт Ф. Шатобриан и поэтика мировой скорби в конце XVIII и в начале XIX века во Франции / Ф. Барт // Университетские известия Киев. - 1905 - № 8. -С. 15-40.

299. Бартенев П. <0 записках Лопухина> / П. Бартенев //Русский архив 1884 - № 1.-С. 1-4.

300. Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского/ М. Бахтин М.: Советский писатель, 1963.-364 с.

301. Безобразов П. В. О сношениях России с Францией/ П. В. Безобразов- М.: Унив. Тип, 1892.-465 с.

302. Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: в 13 т. Т. 1/ В. Г. Белинский М. : Издательство АН СССР , 1953. - 574 с.

303. Белинский В. Г. Полное собрание соч.: в 13 т. Т. 7/ В. Г. Белинский. М.: Издательство АН СССР, 1955. - 740 с.

304. Белинский В. Г. Взгляд на русскую литературу/ В. Г. Белинский. М.: Современник, 1982. -606 с.

305. Белинский В. Г. Литературные мечтания. 1834/ В. Г. Белинский// Н. М. Карам-3hh:PR0 ET CONTRA. Личность и творчество Н. М. Карамзина в оценке русских писателей, критиков, исследователей. Антология. СПб., 2006. С.315-322.

306. Белов Г. А. Утопия / Г. А. Белов // Политическая энциклопедия: в 2-х т. Т. 2 — М.: Мысли.- 1999. С. 533-535.

307. Белозерская Н. Предисловие к «Путешествию» Уильяма Кокса / Н. Белозерская // Русская старина.- 1877.- т. 18 № 2. - С. 309-324.

308. Белый А. Критика. Эстетика. Теория символизма: в 2-х т. Т.1 / А. Белый.- М.: Искусство, 1994- 478 с.

309. Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма/ Н. А. Бердяев М.: Наука, 1990.-220 с.

310. Бердяев H.A. Русская идея. Судьба России/ Н. А. Бердяев М.: Сварог и К., 1997.-541 с.

311. Берков П. Н. Основные вопросы изучения русского просветительства / П. Н. Берков // Проблемы русского Просвещения в литературе XVIII века, М.- Л.: Издательство Академии наук СССР, 1961,- С. 5-27.

312. Берков П. Н. Проблемы исторического развития литературы/ П. Н. Берков-Л.: Художественная литература, 1981.-493 с.

313. Берков П. Н. Жизнь и творчество Н. М. Карамзина / П. Н. Берков, Г. П. Мако-гоненко // Карамзин Н. М. Избранные произведения в 2 т.: Т. 1. М.-Л., 1964. - С. 5-76.N

314. Бестужев-Марлинский А. А. <0 Вольтере> /А. А. Бестужев-Марлинский // Московский телеграф.-М., 1833.-Ч. 53. С. 88-91.

315. Билинкис М. Я. Взаимоотношения документальных жанров и беллетристики в русской литературе 60-х годов XVIII века: автореф. дис. канд. филол. наук/ М. Я. Билинкис.- Л., 1979. 27 с.

316. Биллинггон Д. X. Икона и топор: опыт истолкования истории русской культуры/ Д. X. Биллингтон М. : Рудомино, 2001. - 880 с.

317. Бильбасов В. А. Никита Панин и Мерсье де ла Ривьер, 1762 1767 / В. А. Бильбасов // Русская старина.- 1891 - № 11-12.- С. 283-324; 507 - 529.

318. Бильбасов В. А. Дидро в Петербурге/ В. А. Бильбасов СПб.: Тип. И. Н. Ско-роходова, 1884.-325 с.

319. Бицилли П.М. Трагедия русской культуры. Исследования. Статьи. Рецензии / П. М. Бицилли М.: Русский путь, 2000 - 608 с.

320. Благой Д. Д. История русской литературы XVIII века/ Д. Д. Благой.- М.: Учпедгиз, 1955. 568 с.

321. Блок А. Болотов и Новиков / Блок А. // Блок А.Собр. соч.: в 12 т. Т. 11., JL: Издательство писателей в Ленинграде, 1934. С. 7-80.

322. Богин И. Вечная женственность/ И. Богин- М.: Алетейя, 2002. 488 с.

323. Богданов А. Н., Юдкевич Л. Г. Изучение мемуарных и эпистолярных источников / А. Н. Богданов, Л. Г. Юдкевич // Богданов А. Н., Юдкевич Л. Г. Методика литературоведческого анализа. М., 1969. С. 30-57.

324. Божович М. Истерический материализм Дидро / М. Божович // Логос 2003.-№3.-С. 66-79.

325. Болдырев А. И. Основные черты концепции человека в русском масонстве II половины XVIII века / А. И. Болдырев// Болдырев А. И. Проблема человека в русской философии XVIII в.- М., 1985. С. 78-109.

326. Болотов А. Т. Мысли о романах / А. Т. Болотов // Литературное наследие-1933.-№ 9-10. С. 194-221.

327. Большаков Л. Н. Возвращение из прошлого/ Л. Н. Большаков Киев: Задруга, 1988.- 195 с.

328. Бородин С. М. Галлофобия в нашей литературе прошлого века / С. М. Бородин //Наблюдатель.- 1887.-№ 10. С. 70-85.

329. Брикнер А. Г. История Екатерины Великой / А. Г. Брикнер // Екатерина II в воспоминаниях современников, оценках историков. М., 1998. С. 90-310.

330. Брикнер А. История Екатерины Второй: в 2 т. Т. 1/ А. Брикнер М., Современник, Товарищество русских художников, 1991.- 431 с.

331. Брокгауз Ф. А., Ефрон И. А. Энциклопедический словарь: В 82 т. Т., 37./ Ф. А. Брокгауз, И. А. Ефрон.- М., 1991. 478 с.

332. Бугров Д. В. Русская социокультурная утопия II половины XVIII в.: поиски идеального государства / Д. В. Бугров // Русская литература: национальное развитие и региональные особенности: Мат-лы всерос. науч. конф. Екатеринбург, 2004. С. 60—66.

333. Бугров Д. В. «Полет с наступлением сумерек» (генезис и характер российского консервативного утопизма) / Д. В. Бугров //Известия Уральского государственного университета. 2007. - № 53. - С. 143-152.

334. Буранок О. М. Русская литература XVIII века: учебно-методический комплекс для студентов филологических специальностей/ О. М. Буранок М.: Флинта: Наука, 1999.-392 с.

335. Буслаев Ф. И. Письма русского путешественника / Ф. И. Буслаев// Н. М. Ка-рамзишРЯО ЕТ CONTRA. Личность и творчество Н. М. Карамзина в оценке русских писателей, критиков, исследователей. Антология СПб., 2006. - С.659-670.

336. Бушканец Е. Г. О классификации мемуарных источников / Е. Г. Бушканец // Учен. зап. Казанского педагог, ин-та 1972-Вып. 107. - С. 44-59.

337. Вагеманс Э. К. К истории русской политической мысли. М. М. Щербатов и его «Путешествие в землю Офирскую» / Э.К. Вагеманс // Русская литература 1989-№4.-С. 107-123.

338. Валишевский К. Роман императрицы/ К. Валишевский- М.: Квадрат, 1994. -398 с.

339. Валицкая А. П. Русская эстетика XVIII века/ А. П. Валицкая.- М.: Искусство, 1983.-238 с.

340. Валлич Э. И. Н. М. Карамзин первый русский рецензент «Утопии» Томаса Мора / Э. И. Валлич // История социалистических учений. Вопросы историографии.- М., 1977.- С. 243-256.

341. Васильев А. А. Предисловие / А. А. Васильев //Марбо М. де. Мемуары генерала барона де Марбо. М.:ЭКСМО, 2005. С. 5-6.

342. Васильчиков А. А. <Предисловие> / А. А. Васильчиков // Рибопьер А. И. Записки графа Александра Ивановича Рибопьера // Русский архив 1877 - Кн. 1-Вып. 4. - С. 460-506.

343. Вацуро В. Э. «К вельможе» / В. Э. Вацуро// Стихотворения Пушкина 18201830-х голов, Л.: Наука, 1974.-С. 177-213.

344. Вдовин Г. Становление «я» в русской культуре XVIII в. и искусство портрета/ Г. Вдовин М.: Наш дом, 1999. - 254 с.

345. Вейдле В. Задача России/В. Вейдле-Нью-Йорк, 1956. 166 с.

346. Веллер М. Как писать мемуары / М. Веллер // Песнь торжествующего плебеями Изд-во ACT, 2006. С. 103-122.

347. Венгеров С. А. Критико-биографический словарь русских писателей от начала русской образованности до наших дней в 6 т. Т. 2/ С. А. Венгеров СПб.: типография И. А. Ефрона, 1891.-866 с.

348. Веревкин Н. Женщина-писатель / Н. Веревкин // Библиотека для чтения-1837.-т. 23.-Отд. 1.-С. 163-170.

349. Вернадский Г. В. Русское масонство в царствование Екатерины II/ Г. В. Вернадский- СПб.: Изд-во имени Н. И. Новикова, 1999. 567 с.

350. Берне Г. История Наполеона/ Г. Берне.- М.: ЗАО СВАРОГ и К, 1997. 616 с.

351. Веселова А. Ю. А. Т. Болотов и П. 3. Хомяков. Роман или мемуары? / А. Ю. Веселова // XVIII век.- СПб., 2002. Сб. 22.- С. 190-199.

352. Владимиров П. Первые русские писательницы-женщины XVIII века/ П. Владимиров-Киев, 1892. 180 с.

353. Владимирский-Буданов М. Государство и народное образование в России в XVIII веке/М. Владимирский-Будпнов-Ярославль: Тип. Г. В. Фальк, 1874 -338 с.

354. Волгин В. П. Очерки истории социалистических идей. Первая половина XIX в. / В. П. Волгин.-М.: Наука, 1978.- 420 с.

355. Волгин В. П. Очерки истории социалистических идей. С Древности до конца XVIII в. / В. П. Волгин.- М.: Наука, 1975.- 296 с.

356. Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским/ С. Волков.- М.: Эксмо, 2003. 448 с.

357. Воронин Т. JI. История русской литературы XVIII столетия / Т. JI. Воронин. -М.: Изд-во ПСТГУ, 2009. 304 с.

358. Всеволодский-Гернгросс В. Н. О терминах «просвещение» и «просветительство» / В. Н. Всеволодский-Гернгросс // Проблемы русского Просвещения в литературе XVIII века- М.- Л.: Издательство Академии наук СССР, 1961- С. 140-143.

359. Вульф JI. Изобретая Восточную Европу. Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения/ JI. Вульф М. : Новое литературное обозрение, 2003. - 560 с.

360. Вяземский П. А. Фон-Визин./ П. А. Вяземский СПб., 1848 - 607 с.

361. Гаранин JI. Я. Мемуарный жанр советской литературы/ JI. Я. Гаранин-Минск: Наука и техника, 1986. 222 с.

362. Гачев Г. Частная честная жизнь. Альтернативная русская литература / Г. Га-чев// Литературная учеба,- 1989.- № 3. С. 119-128.

363. Гачев Г. Д. Русский Эрос. Роман Мысли с Жизнью/ Г. Д. Гачев М.: Интерпринт, 1994.-278 с.

364. Гачев Г. Национальные образы мира. Космо-Психо-Логос/ Г. Гачев. М.: Прогресс: Культура, 1995. - 479 с.

365. Геллер Л., Нике М. Утопия в России/ Л. Геллер, М. Нике СПб.: Гиперион, 2003.-316 с.

366. Геллнер Э. Нации и национализм/ Э. Геллнер- М.: Прогресс, 1991. 320 с.

367. Герцен А. И. <0 записках Екатерины П> / А. И. Герцен // Герцен А. И. Собрание сочинений: в 30 т. Т.7.- М.: Изд-во АН СССР, 1956а. С. 8-14.

368. Герцен А. И. Собрание сочинений: в 30 т. Т.8. / А. И. Герцен М.: Изд-во АН СССР, 19566.-568 с.

369. Герцен А. И. Собрание сочинений: в 30 т. Т. 13. / А. И. Герцен М.: Изд-во АН СССР, 1958.-678 с.

370. Гиленсон Б. А. Утопия / Б. А. Гиленсон // Краткая литературная энциклопедия: в 9 т. Т. 7 М.: Советская энциклопедия, 1972. - С. 853-855.

371. Гинзбург Л. Я. О психологической прозе/ Л. Я. Гинзбург Л.: Советский писатель, 1971. - 464 с.

372. Гиривенко А. Н. Из истории русского художественного перевода I половины XIX в. Эпоха романтизма:учебное пособие/ А. Н. Гиривенко М.: Флинта; Наука,2002.- 280 с.

373. Гладков А. Мемуары окна в прошлое / А. Гладков // Вопросы литературы, 1974.-№4.-С. 122-131.

374. Голозубов А. «Потерянный рай»: сатира и мечта в русской утопической литературе первой трети XX века / А. Голозубов // Образ рая: от мифа к утопии. СПб.,2003.-С. 159-163.

375. Голосовкер Я. Э. Логика мифа / Я. Э. Голосовкер- М.: Наука, 1987. 224 с.

376. Гончаров С. А. Мифологическая образность литературной утопии / С. А. Гончаров // Литература. Фольклор. Вопросы поэтики Волгоград, 1990. - С. 39-48.

377. Гордон А. В. Архетипы российской государственности в программных установках Просвещения / А. В. Гордон // Философский век. Альманах СПб., 2000-Вып. 13.-С. 35-40.

378. Горшков А. И. Несколько замечаний о порядке слов в «Письмах из Франции» Д. И. Фонвизина и в «Письмах русского путешественника» Н. М. Карамзина / А. И. Горшков // Вопросы филологии. 1969. - № 3. - С. 77-83.

379. Грачиотти С. Функция утопии в русской литературе второй половины XVIII в. / С. Грачиотти // Славянские культуры и мировой культурный процесс: Матер. Межд. науч. конф. Юнеско Минск, 1985. - С. 148-153.

380. Гуковский Г. А. Русская литература XVIII века / Г. А. Гуковский. М.: Аспент Пресс, 2003.-453 с.

381. Гулыга А. Он писал о себе для нас / А. Гулыга //Жизнь и приключения А. Болотова, писанные им самим для своих потомков. М., 1986. С. 3-16.

382. Гуминский В. О русской фантастике (послесловие) / В. Гуминский // Взгляд сквозь столетия. Русская фантастика XVIII и первой половины XIX в.- М., 1977. -С.320-334.

383. Гуминский В. М. Проблема генезиса и развития жанра путешествия в русской литературе: дис. канд. филол. наук /В. М. Гуминский -М.: МГУ, 1979 184 с.

384. Гуревич.Я. Уроки Люсьена Февра / Я. Гуревич // Февр Л. Бои за историю М., 1991-С. 501-542.

385. Гюбиева Г. Е. Этапы развития русской мемуарно-автобиографической литературы XVIII в.: автореф. дис. канд. филол. наук / Г. Е. Гюбиева -М., 1969а. 17 с.

386. Гюбиева Г. Е. К вопросу о развитии русской мемуарной литературы в 70-е годы XVIII века («Записки» Я. П. Шаховского) / Г. Е. Гюбиева // Учен. зап. каф. Русской лит. МГПИ им. Крупской.- 1968.- Вып. 12. С. 131-142.

387. Гюбиева Г. Проблема личности в мемуарно-автобиографической литературе конца XVIII века (Записки Г. И. Добрынина) / Г. Гюбиева // Учен. зап. каф. Русской лит. МГПИ им. Н. Крупской.- 19696.-Вып. 13. С.166-176.

388. Данилевский Н. Я. России и Европа: взгляд на культурные и политические отношения славянского мира к германо-романскому / Н. Я. Данилевский М.: Книга, 1991.-574 с.

389. Данилевский Р. Ю. 1725 -начало 1760-х годов: Классицизм / Р. Ю. Данилевский // История русской переводной художественной литературы: в 2 т. Т. 1-СПб.: Дмитрий Буланин, 1995. С. 94-142.

390. Данилевский Р. Ю. Россия и Швейцария: литературные связи XVIII-XIX вв. / Р. Ю. Данилевский.- Л.: Наука, 1984 276 с.

391. Данилова А. Русские императоры немецкие принцессы. Династические связи, человеческие судьбы./ А. Данилова М.: Эксмо, 2005. - 320 с.

392. Декабристы. Летописи государственного литературного музея. М.: Издательство гос. лит. музея, 1938, кн. III. 566 с.

393. Демиховский А. К. Литературное творчество А. Т. Болотова 1780-1790-х гг. (к проблеме формирования литературно-эстетических исканий): автореф. дис. канд. филол. наук / А. К. Демиховский Нижний Новгород, 2003. - 24 с.

394. Денисевич К. Реконструкции славянского мифологического пантеона в XVIII веке Электронный ресурс. Режим доступа: http: // www. ruthenia. ru | folklore | folklorelaboratorv I KD 1. htm (дата обращения 10.02. 2010).

395. Деревнина JI. И. О термине «мемуары» и классификация мемуарных источников (историография вопроса) / Л. И. Деревнина // Вопросы архивоведения.- 1963-№4.-С. 32-38.

396. Дживилегов А. Утопия / А. Дживилегов // Брокгауз Ф. А., Ефрон И. А. Энциклопедический словарь: В 82 т. Т., 69-М.: Терра, 1991. С. 76-77.

397. Дмитриева Е. Е. Русские письмовники середины XVIII первой трети XIX в. и эволюция русского эпистолярного этикета / Е. Е. Дмитриева // Известия Акад. наук СССР. Серия литературы и языка.- 1986.- Т. 45.- № 6.- С. 543-552.

398. Дмитриев С. С. Воспоминания, дневники, частная переписка (эпоха капитализма) / С. С. Дмитриев // Источниковедение истории СССР. Л., 1973. С. 393-417.

399. Дмитриев С. С. Мемуары, дневники, частная переписка первой половины XIX в. / С. С. Дмитриев // Источниковедение истории СССР XIX начала XX в.- М.: Изд-во Москов. Ун-та, 1970а. - С. 346-368.

400. Дмитриев С. С. Мемуары, дневники и частная переписка как исторический источник / С. С. Дмитриев, Л. Г. Захарова, В. Я. Лаверычев // Источниковедение истории СССР XIX начала XX в., М.: Изд-во Москов. Ун-та, 19706. -С. 368^130.

401. Дмитриева Е., Купцова О. Жизнь усадебного мифа: утраченный и обретенный рай/ Е. Дмитриева, О. Купцова М.:ОГИ, 2003 - 528 с.

402. Добролюбов Н. Собр. соч.: в 3 т., Т. 1 / И. Добролюбов М. : Гослитиздат, 1950.-728 с.

403. Довнарь-Запольский М. Правительственные гонения на масонов / М. Довнарь-Запольский// Масонство в его прошлом и настоящем: в 2 т. Т. 2.- М.: Задруги и К. Ф. Некрасова, 1991.-С. 118-135.

404. Драгайкина Т. А. Традиции древнерусской литературы в мемуаристике XVIII начала XIX в.( «Записки» И. Лопухина) Электронный ресурс.- / Режим доступа: http:// philology. Gorodok.net | dragaikina 01. html ( дата обращения 10. 02. 2010).

405. Древняя и новая Россия.- СПб, 1878.-№ 3.- С. 185-280.

406. Дунаев М. М. Православие и русская литература: в 5 ч. Ч. 1./ М. М. Дунаев-М.: Христианская литература, 1996. 320 с.

407. Елагин И. <Рецензия на трагедию А. Сумарокова «Вышеслав»> / И. Елагин-ЦТ АДА. Ф. 17. Оп.1. № 103. Л. 182.

408. Режим доступа: http://old.sgu.ruluserslproiectlegorov.html (дата обращения 10. 02. 2010).

409. Егоров Б. Ф. Русские утопии XIX века / Б. Ф. Егоров // Звезда 1996 - № 12. -С.175-190.

410. Егоров Б. Ф. Российские утопии: Исторический путеводитель / Б. Ф. Егоров. -СПб: Искусство-СПБ, 2007.-416 с.

411. Елизаветина Г. Г. «Последняя грань в области романа.» / Г. Г. Елизаветина // Вопросы литературы. 1982а,- № 10 - С. 147 - 171.

412. Елизаветина Г. Г. Становление жанра автобиографии и мемуаров / Г. Г. Елизаветина // Русский и западноевропейский классицизм. М., 19826. - С. 235-263.

413. Елисеева О. И. Геополитические проекты Г. А. Потемкина / О. И. Елисеева; отв. ред. А. И. Сахаров М.: РАН Институт российской истории, 2000. - 342 с.

414. Живов В. М. Язык и культура в России в XVIII века/ В. М. Живов М.: Языки русской культуры, 1996а. - 591 с.

415. Живов В. М. Метаморфозы античного язычества в истории русской культуры XVII- XVIII вв. / В. М. Живов, Б. Л. Успенский// Из истории русской культуры

416. XVIII нач. XIX в.: в 5 т., Т. 4, М.: Языки русской культуры, 19966. - С. 449-525.

417. Живов В. М. Государственный миф в эпоху Просвещения и его разрушение в России конца XVIII века / В.М. Живов // Из истории русской культуры XVIII нач.

418. XIX в.: в 5 т. Т. 4. М. : Языки русской культуры, 1996в. 657-685.

419. Жирмунский В. М. Российский Вертер / В. М. Жирмундский // Сборник статей к сорокалетию ученой деятельности академика А. С. Орлова. Л., 1934. С. 547556.

420. Заборов П. Р. Русская литература и Вольтер. XVIII-1 треть XIX вв. / П. Р. Заборов.-Л.: Наука, 1978. 244 с.

421. Захарова Л. Г. Мемуары, дневники, частная переписка второй половины XIX в. / Л. Г. Захарова // Источниковедение истории СССР XIX начала XX в.- М.: Изд-во Москов. Ун-та, 1970. - С. 368-400.

422. Зверева Т. В. Взаимодействие Слова и пространства в русской литературе второй половины XVIII века: автореф дис. докт. филол. наук/ Т. В. Зверева Ижевск, 2007.-40 с.

423. Зверева Т. В. «Письма русского путешественника» Н. М. Карамзина: вариативность финала и вопрос о «раме» текста / Т. В. Зверева// Кормановский чтения — Ижевск, 2009.- Вып. 8. С. 37-44.

424. Зеньковский В. В. Основы христианской философии/ В. В. Зеньковский.- М.: Канон, 1996. 560 с.

425. Зиммель Г. Женская культура/ Г. Зиммель // Зиммель Г. Избранное: в 2 т. Т. 2.-М.: Юрист, 1996. С. 234-265.

426. Златопольская А. А. Потерянный рай естественного состояния и утопия состояния гражданского (Ж.-Ж. Руссо и утопизм в России XVIII XIX вв.) / А. А. Златопольская // Образ рая: от мифа к утопии - СПб., 2003. - С. 163-170.

427. Зорин А. Л. Забытая словесность памятного века / А. Л. Зорин // Русская литература XVIII века: в 2 ч. Ч.1.-М.:СЛОВО/8ЬОУО, 2001.- С. 5-18.

428. Зорин А. Л. «Кормя двуглавого орла»: Литература и государственная идеология в России последней трети XVIII первой трети XIX века/ А. Л. Зорин- М.: Новое литературное обозрение, 2001. - 416 с.

429. Зотов В. Д. Императрица Екатерина II и ее «Наказ» Электронный ресурс.-Режим доступа: http://www.ekaterina2.bnd.ru (дата обращения 10.02.2010).

430. Зусман В. Концепт в системе гуманитарного знания / В. Зусман // Вопросы литературы. 2003.-март-апрель - С. 3 -30.

431. Ибнеева Г. В. Имперская политика Екатерины II в зеркале венценосных путешествий / Г В. Ибнеева. М.: Памятники исторической мысли, 2009. - 469 с.

432. Иваницкая Н. Императрица Екатерина Великая необходимо «создать себя и свой характер» Электронный ресурс.- Режим доступа: http://www.ekaterina2.bnd.ru (дата обращения 10.02.2010).

433. Ивашина Е. С. Жанр литературного путешествия в России конца XVIII первой трети XIX века: Автореф. дис.канд. филол. наук / Е. С. Ивашина - М.:МГУ, 1980.- 19 с.

434. Идеал, утопия и критическая рефлексия: сб./ отв. ред. В. А. Левантовский-М.: Росспэн, 1996.-302 с.

435. Ильин И. А. О вечно-женственном и вечно-мужском в русской душе / И. А. Ильин // Ильин И. А. Собр. соч: в 10 т., Т. 6, кн. 3. М.: Рарог, 1996. - С. 165-195.

436. Ионов И. Н. Женщины и власть в России: история и перспектива / И. Н. Ионов// Общественные науки и современность 2000 - № 4. - С. 75-87.

437. История и культурология: учеб. пособие./ под ред. Н. В. Шишова, Т. В. Аку-лич, М. И. Бойко. М.: Логос, 2004. 470 с.

438. История русской литературы в 10 т.: Т. 4, ч. 2. /гл. ред. акад. П. М. Лебедев-Полянский, акад. А. С. Орлов, акад. А. Н. Толстой. М.-Л.:Изд-во Акад. Наук СССР, 1947.-572 с.

439. Истрин В. М. К биографии В. А. Жуковского / В. М. Истин // Журнал министерства народного Просвещения 1911- № 4. - С. 205-238.

440. Ищенко Е. Познание Другого эпистемологические проблемы и социокультурные аппликации / Е. Ищенко// Логос - 2005 - № 4. - С. 172-188.

441. Кавелин К. Д. Авдотья Петровна Елагина / К. Д. Кавелин // Русское общество 30-х годов XIX в.: мемуары современников М. : Изд-во Московского университета, 1989.-С. 135-148.

442. Кант И. Религия в пределах только разума / И. Кант // Кант И. Трактаты и письма. М.: Наука, 1980.- С. 78-445.

443. Кантор В. «Есть европейская держава» Россия: трудный путь к цивилизации/ В. Кантор.-М.:РОССПЭН, 1997.-767 с.

444. Кантор В. Русская классика, или Бытие России/ В. Кантор.- М.:РОССПЭН, 2005. 767 с.

445. Карамзин Н. М. <Рецензия на «Утопию» Т. Мора> / Н. М. Карамзин //Московский журнал.- 1791,- Ч.1.- Кн. 3.- С. 358-365.

446. Карнович Е. П. Замечательные и загадочные личности XVIII и XIX столетий / Е. П. Карнович.- Л.: СМАРТ, 1990. 520 с.

447. Карп С. Я. Французские просветители и Россия. Исследования и новые материалы по истории русско-французских культурных связей второй половины XVIII века/ С. Я. Карп М.:ИВИ РАН, 1998. - 449 с.

448. Каррер д' Анкосс Э. Екатерина II. Золотой век в историю России / Элен Кар-рер д'Анкосс; пер с фр. О. Д. Чеховой. М.: РОССПЭН, 2006.- 444 с.

449. Кирвель Ч. С. Парадоксы утопического сознания / Ч. С. Кирвель // Философский век. Альманах СПб., 2000. - Вып. 13. - С. 84-93.

450. Кисилева Л. Н. Глинка С. Н. / Л. Н. Кисилева // Русские писатели 1800 1817 г. Т. 1.-М, 1989 - С.576-578.

451. Кисилева Л. Н. Комментарии к «Запискам современника» С. Жихарева / Л. Н. Кисилева // Жихарев С. Записки современника: в 2 т., Т. 1.- Л.: Фианит, 1989. С. 267-310.

452. Кисилева Л. Фаддей Булгарин о наполеоновских войнах (о прагматике мемуарного текста) Электронный ресурс.- Режим доступа: http://www.ruthenia.ru/document/436353.html (дата обращения: 10.02. 2010).

453. Кислягина Л. Г. Формирование общественно-политических взглядов Н. М. Карамзина (1785-1803 гг.)/ Л. Г. Кислягина.-М.: Изд-во Моск. Ун-та, 1976 198 с.

454. Кислягина Л. Г. Н. М. Карамзин как явление европейской культуры эпохи Просвещения / Л. Г. Кислягина // Человек эпохи Просвещения.- М., 1999. С. 4961.

455. Клибанов А. И. Народная социальная утопия в России Период феодализма/ А. И. Клибанов. М.: Наука, 1977. - 335 с.

456. Ключевский В. О. Сочинения: В 8 т., Т. 3/ В. О. Ключевский М., Госполитиздат, 1957. - 426 с.

457. Ключевский В. О. Сочинения: В 8 т., Т. 5/ В. О. Ключевский М.: Соцэкгиз,1958.-С. 503.

458. Ключевский В. О. Сочинения: в 8 т., Т. 8/ В. О. Ключевский М.: Соцэкгиз,1959.-491 с.

459. Ключевский В. Исторические портреты / В. Ключевский М.: Правда, 1991. -624 с.

460. Ковалева А. С. Общественное бытие эпохи Просвещения / А. С. Ковалева // Философия XX века: школы и концепции.- СПб., 2001. С. 107-109.

461. Коваленская Н. Русский классицизм. Живопись, Культура. Графика/ Н. Кова-ленская -М.: Искусство, 1964. 703 с.

462. Ковальченко И. Д. Передовая общественная мысль России и Западной Европы в XIX веке: (Проблемы взаимовлияния)/ И. Д. Коваленская, Г. С. Кучеренко // Social Sciences-М., 1980-№З.-Р. 35-45.

463. Ковтун Н. В. Становление русской утопической парадигмы. Опыт жанрового анализа Электронный ресурс. Режим доступа: http: ideashis-tory.org.ru|almanacs|alm 14|3 lkovtun.htm (дата обращения 10.02. 2010).

464. Ковтун Н. В. Русская литературная утопия второй половины XX века/ Н. В. Ковтун. Томск: Изд-во Том. Ун-та, 2005. - 536 с.

465. Ковтун Н. В. Деревенская проза в зеркале утопии/ Н. В. Ковтун Новосибирск: Изд-во СО РАН, 2009. - 494 с.

466. Коган Л. Н. Теория культуры: учеб. пособие/ Л. Н. Коган. Екатеринбург: Изд-во УрГУ, 1993.- 160 с.

467. Козлов В. П. Кружок А. И. Мусина-Пушкина и «Слово о полку Игореве»: новые страницы истории древнерусской поэмы в XVIII в. / В. П. Козлов,- М.: Наука, 1988.-272 с,

468. Козыро Л. А. Женщина-«плутовка» в русской прозе последней трети XVIII века / Л. А. Козыро // Вопросы художественного метода, жанра и характера в русской литературе XVIII XIX вв.- М., 1975. - С. 25-44.

469. Кондаков И. В. Культурология: история культуры России: Курс лекций/ И. В. Кондаков,- М.: Омега Л; Высшая школа, 2003 - 615 с.

470. Кондаков. И. В. Введение в историю русской культуры / И. В. Кондаков. -СПб., Дмитрий Буланин, 2000. -687 с.

471. Коновалова Ж. Ф. О теории Р. Барта и практике советской мифологии / Ж. Ф. Коновалова // Смысл мифа: Мифология в истории и культуре СПб., 2001- Вып.8. -С. 300.

472. Корнилович Ф. Е. Записки императрицы Екатерины II: Внешний анализ текста / Ф. Е. Корнилович // Журнал министерства народного Просвещения. 1912. - № 1. - С. 37-74.

473. Косарев А. Ф. Философия мифа: мифология и её эвристическое значение / Косарев А. Ф. М. : Университетская книга, 2000 - 304 с.

474. Кочеткова H. Д. Герой русского сентиментализма. Чтение в жизни «чувствительного» героя / Н. Д. Кочеткова // XVIII век Л.:Наука, 1983 - Сб. 14. - С. 121143.

475. Кочеткова Н. Д. «Исповедь» в русской литературе конца XVIII в. / Н. Д. Кочеткова // На путях к романтизму. Л., 1987. С. 71 - 99.

476. Кочеткова Н. Д. Середина 1780-х -1800: Сентиментализм / Н. Д. Кочеткова // История русской переводной художественной литературы: в 2 т. Т. 1, СПб.: Дмитрий Буланин, 1995. С. 213-280.

477. Кочеткова Н. Д. Радищев и масоны / Н. Д. Кочеткова // Русская литература-2000,-№ 1.-С. 103-107.

478. Кочеткова Н. Д. Кутузов А. М. / Н. Д. Кочеткова //Словарь русских писателей XVIII века. СПб.: Наука, 1999. - Вып. 2 (К-П) - С. 174-177.

479. Кочеткова Н. Д. Литература русского сентиментализма. Эстетические и художественные искания/ Н. Д. Кочеткова. СПб.: Наука, 1994. - 280 с.

480. Кошелева Е. Понятие «человек эпохи Просвещения» как историографический конструкт»: сборник статей / Е. Кошелева // Историк в меняющемся пространстве российской культуры Челябинск, 2006. - С. 88-96.

481. Кошовец Е. Б. Истоки формирования утопического сознания в России: легенды о «далеких землях» / Е. Б. Кошовец // Философский век. Альманах СПб., 2000.-Вып. 13.-С. 202-215.

482. Крестовская H. Н. Миф о правовом государстве / H. Н. Крестовская // Философский век. Альманах. СПб., 2000. - Вып. 13.-С. 94-101.

483. Крючкова М. А. Русская мемуаристика второй половины XVIII в. как социокультурное явление / М. А. Крючкова // Вест. Москов. Ун-та.- Сер. 8. История— 1994.-№ 1.-С. 17-28.

484. Крючкова М. А. Феномен «философской жизни» в русской культуре XVIII в. (по поводу мемуаров И. Д. Ершова) / М. А. Крючкова // Человек эпохи Просвещения. М., 1999.-С. 138-155.

485. Крючкова М. А. Мемуары Екатерины II и их время/ М. А. Крючкова М.: Б. м., 2009.-464 с.

486. Кулакова JI. И. Поэзия M. Н. Муравьева / JI. И. Кулакова //M. Н. Муравьев. Стихотворения-JL, 1967.-С. 5-49.

487. Кулакова JI. И. Д. И. Фонвизин. Биография / JI. И. Кулакова M.-JL: Просвещение, 1966. - 167 с.

488. Купреянова Е. И. К вопросу о классицизме / Е. И. Купреянова // XVIII век-М,- Л.: Наука, 1959.- Сб. 4.- С. 5^14.

489. Купреянова Е. Н. Национальное своеобразие русской литературы: Очерки и характеристики/Е. Н. Купреянова, Г. П. Макогоненко. Л.: Наука, 1976.-415 с.

490. Курбатов В. Я. Сады и парки/ В. Я. Курбатов Пг.: Изд-во Вольф, 1916 - 780 с.

491. Курносов А. А. Мемуары / А. А. Курносов// БСЭ: в 30 т., Т. 16.- М.: Советская энциклопедия, 1974. С 64-65.

492. Кучеренко Г. С. Русско-французские культурные связи в эпоху Просвещения: материалы и исследования / Г. С. Кучеренко.- М.: Изд-во РГГУ, 2001. 384 с.

493. Кучеренко Г. С. Судьба «Завещания» Жана Мелье в XVIII веке/ Г. С. Кучеренко.- М.: Наука, 1968. 210 с.

494. Кучеров А. Я. Сентиментальные повести и литература путешествий / А. Я. Кучеров // История русской литературы: в 10 т. Т.5. /гл. ред. акад. П. М. Лебедев-Полянский, акад. А. С. Орлов, акад. А. Н. Толстой. М.-Л.:Изд-во Акад. Наук СССР, 1947-С. 106-120.

495. Лабутина Т. Л. Культура и власть в эпоху Просвещения / Т. Л. Лабутина- М.: Наука, 2005.-458 с.

496. Лазарчук Р. М. Дружеское письмо второй половины XVIII века как явление литературы: автореф. дис. канд. филол. наук/Р. М. Лазарчук-Л., 1972 19 с.

497. Лазарчук Р. М. Проза Радищева и традиция эпистолярного жанра / Р. М. Лазарчук // XVIII век.- Л.: Наука, 1977.- Сб. 12 С. 72-83.

498. Ласки М. Утопия и революция / М. Ласки //Утопия и утопическое мышление. -М., 1991.-С. 170-210.

499. Лебедева О. Б. История русской литературы XVIII века / О. Б. Лебедева. М. : Академия, 2000. - 415 с.

500. Левин Ю. Д. Ранние известия о Томасе Море в России / Ю. Д. Левин // Русская литература,- 1979.- № 1. С. 173-183.

501. Левин Ю. Д. Начало 1760 -середина 1780-х годов: Просветительство / Ю. Д. Левин //История русской переводной художественной литературы: в 2 т. Т. 1. — СПб.: Дмитрий Буланин, 1995.-С. 142-213.

502. Левин Ю. Д. Оссиан в русской литературе. Конец XVIII I треть XIX века / Ю. Д. Левин. - Л.: Наука, 1980. - 202 с.

503. Левин Ю. Д. Оссиан в России / Ю. Д. Левин // Макферсон Д. Поэмы Оссиана. -Л.: Наука, 1983. С. 502 - 529.

504. Левицкий Л. Мемуары / Л. Левицкий // Краткая литературная энциклопедия: В 9 т., Т. 4., М.: Советская энциклопедия, 1967. Стб.762.

505. Литература: миф и реальность Казань : Изд-во Казанского университета, 2004.-298 с.

506. Лихачев Д. С. Путешествия первой половины XVII в. / Д. С. Лихачев // История русской литературы: в 10 т. Т. 2, ч. 2/ гл. ред. акад. П. М. Лебедев-Полянский, акад. А. С. Орлов, акад. А. Н. Толстой. М.-Л.:Изд-во Акад. Наук СССР - 1948. -С. 118-126.

507. Лихачев Д. С. Человек в литературе Древней Руси / Д. С. Лихачев. М.: Наука, 1970-180 с.

508. Лихачев Д. С. Прошлое будущему: статьи и очерки / Д. С. Лихачев - Л.: Наука, 1985.- 575 с.

509. Лихачев Д. С. Поэзия садов: К семантике садово-парковых стилей / Д. С. Лихачев.- Л.: Наука, 1982. 343 с.

510. Лихачев Д. С. Жак Делиль- Учитель садоводства / Д. С. Лихачев // Делиль Ж. Сады.-Л., 1987.-С. 210-213.

511. Лобок А. М. Антропология мифа / А. М. Лобок. Екатеринбург: Банк культурной информации, 1997. - 688 с.

512. Ложкова, Т. А. С Россией в сердце. (М.В. Ломоносов. Ода на день восшествия на Всероссийский престол Ея Величества Государыни Императрицы Елисаве-ты Петровны 1747 года) / Т. А. Ложкова // Филологический класс. -1998 -1999. -№ 3. С. 69-75.

513. Лонгинов М. Мартинисты и их противники / М. Лонгинов // Современник-1857.-№4.-С. 252-267.

514. Лонгинов М. Н. Новиков и московские мартинисты / М. Н. Лонгинов СПб.: Лань, 2000. - 672 с.

515. Лотман Ю. М. Андрей Сергеевич Кайсаров и литературно-общественная борьба его времени / Ю, М. Лотман. Тарту : Изд-во Тартуского ун-та, 1958. - 168 с.

516. Лотман Ю. М. «Сочувственник» А. Н. Радищева А. М. Кутузов и его письма к И. П. Тургеневу / Ю. М. Лотман, В. В. Фурсенко // Учен. зап. Тартуского ун-та. Труды по русской и славянской филологии VI Тарту, 1963- Вып. 139 - С. 281297.

517. Лотман Ю. М. Руссо и русская культура XVIII / Ю. М. Лотман // Эпоха Просвещения: Из истории международных связей русской литературы Л., 1967. - С. 208-282.

518. Лотман Ю. М. Письма русского путешественника и их место в русской культуре / Ю. М. Лотман, Б. А. Успенский// Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. Л.: Наука, 1984.-С. 525-606.

519. Лотман Ю. М. Декабрист в повседневной жизни: Бытовое поведение как исто-рико-психологическая категория / Ю. М. Лотман. // Лотман Ю. М. Избранные статьи: в 3 т. Т. 1. Таллин: Александра, 1992а- С. 296-337.

520. Лотман Ю. М. Поэтика бытового поведения в русской культуре XVIII века / Ю. М. Лотман. // Лотман Ю. М. Избранные статьи: в 3 т. Т. 1. Таллин: Александра, 19926.-248-269.

521. Лотман Ю. М. Отражение этики и тактики революционной борьбы в русской литературе конца XVIII века / Ю. М. Лотман. // Лотман Ю. М. Избранные статьи: в 3 т. Т. 1. Таллин: Александра, 1992в.-С. 134-159.

522. Лотман Ю. М. К вопросу об истоковедческом значении высказываний иностранцев о России / Ю. М. Лотман // Лотман Ю. М. Избранные статьи: в 3 т. Т. З.Таллин, Александра, 1993.-С. 138-144.

523. Лотман Ю. М. Русская литература послепетровской эпохи и христианская традиция / Ю. М. Лотман // Учен. зап. Тартусского ун-та. Труды по русской и славянской филологии 1992г.-Вып. 882. - С. 127-137.

524. Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII нач. XIX века) / Ю. М. Лотман. - СПб.: Искусство - СПб, 1994. - 399 с.

525. Лотман Ю. М. Очерки по истории русской культуры XVIII века // Из истории русской культуры XVIII нач. XIX в.: в 5 т., Т. 4. / Ю. М. Лотман. - М.: Языки русской культуры, 1996а. - С. 13-349.

526. Лотман Ю. М. Поэтика бытового поведения в русской культуре XVIII века / Ю. М. Лотман // Из истории русской культуры XVIII нач. XIX вв.: в 5 т. Т. 4. -М.: Языки русской культуры, 19966. - С. 537-575.

527. Лотман Ю. М. Русская литература на французском языке / Ю. М. Лотман // Лотман Ю. М. Избранные статьи: в 3 т. Т.2.-М., 1996в С. 350-368.

528. Лотман Ю. М. Сотворение Карамзина / Ю. М. Лотман. М.: Молодая гвардия, 1998.-382 с.

529. Луппов С. П. Книга в России в послепетровское время, 1725 -1740 / С. П. Луппов. Л.: Наука, 1976. -380 с.

530. Любавский М. История царствования Екатерины II / М. Любавский.- СПб: Лань, 2001.-256 с.

531. Магд-Соэп К. де. Эмансипация женщин в России: литература и жизнь / К. де Магд-Соэп. Екатеринбург : Изд-во Урал, ун-та, 1999. - 252 с.

532. Мадариага Исабель де. Россия в эпоху Екатерины Великой / И. де Мадариага; пер. с анг. Н. А. Лужецкой М. : Новое литературное обозрение, 2002. - 976.

533. Мангейм К. Идеология и утопия / К. Мангейм // Утопия и утопическое мышление.-М, 1991.-С. 113-170.

534. Манхейм К. Диагноз нашего времени / К. Манхейм. М.: Юрист, 1994. - 700 с.

535. Макаров М. К. О принципах классификации письменных источников (историография вопроса) / М. К. Макаров // Труды Московского государственного исто-рико-архивного института.- 1961. т. 16 - С. 23-24.

536. Макогоненко Г. П. История изданий сочинений Д. И. Фонвизина и судьба его литературного наследия / Г. П. Макогоненко // Фонвизин Д. И. Собрание сочинений: в 2 т., Т.2. -М.-Л., 1959 С. 622-665.

537. Макогоненко Г. П. Денис Фонвизин: Творческий путь / Г. П. Макогоненко.— М.; Л.: Художественной литературы, 1961. 444 с.

538. Макогоненко Г. П. Письма русских писателей XVIII в. и литературный процесс / Г. П. Макогоненко // Письма русских писателей XVIII века Л., 1980. - С. 3 -41.

539. Мальцева И. М. Записки путешествий XVIII века как источник литературного языка и языка художественной литературы (К постановке вопроса) / И. М. Мальцева // Язык русских писателей XVIII века- Л., 1981. С. 130-151.

540. Марасинова Е. Н. Русский дворянин второй половины XVIII в. (социопсихология личности) / Е. Н. Марасинова // Вестник Москов. Ун-та Сер. 8. История.-1991.-№ 1.-С. 17-28.

541. Марасинова Е. Н. Психология элиты российского дворянства последней трети XVIII века / Е. Н. Марасинова.- М., РОССПЭН, 1999. 303 с.

542. Маркузе Г. Конец утопии / Г. Маркузе // Логос.- № 6.- 2004. С. 18-23.

543. Маррезе М. Л. Бабье царство: Дворянки и владение имуществом в России (1700-1861) / М. Л. Маррезе. М.: Новое литературное обозрение, 2009. - 368 с.

544. Маслова Н. М. Путевые записки как публицистическая форма / Н. М. Масло-ва. М.: Изд-во Москов. Ун-та, 1977. - 115 с.

545. Машинский С. О мемуарно-автобиографическом жанре / С. Машинский // Вопросы литературы, 1960-№ 6. С. 129-145.

546. Михайлов В. А. Эволюция жанра литературного путешествия в произведениях русских писателей XVIII -XIX вв : автореф. дис. канд. филол. наук. / В. А. Михайлов. Волгоград, 1999. -24 с.

547. Михайлов А. В. Языки культуры. Учебное пособие по культурологи / Михайлов А. В. М.: Языки русской культуры, 1997. - 912 с.

548. Молева Н. Её звали княжна Тараканова / Н. Молева. М.: Олимп-Эксмо, 2007. -256 с.

549. Мамардашвили М. Как я понимаю философию / М. Мамардашвили- М.: Прогресс, 1992.-416 с.

550. Мандельштам О. Э. Девятнадцатый век / О. Э. Мандельштам // Мандельштам О. Э. Стихотворения Свердловск: Сред.-Урал. книж. изд-во, 1990. -С. 453-460.

551. Маравалль X. А. Утопическая мысль и динамизм европейской истории / X. А. Маравалль // Утопия и утопическое мышление.- М., 1991. — С. 210-233.

552. Марахова Т. А. О жанрах мемуарной литературы / Т. А. Марахова // Учен. зап. Горьковского госуд. педагог, ин-т им. М. Горького. Сер. филол. наук. -1967-Вып. 67.-С. 19-38.

553. Маркова Т. И. Образовательные модели в России в XVIII начале XIX вв.: приоритет воспитательных установок / Т. И. Маркова // Философия образования: сб. матер, конф. - СПб., 2002. - Вып.23. - С. 420-431.

554. Милевская Т. Е. Можно ли говорить о мемуарном жанре? / Т. Е. Милевская // Международный конгресс исследователей русского языка «Русский язык:, исторические судьбы и современность»: сб. тезисов-М., 2001 С. 262-263.

555. Мильчина В. Жермена де Сталь и ее «философическая география» / В. Миль-чина // Сталь Ж. де. Десять лет в изгнании; пер. с фр., статьи и коммент. В. А. Мильчиной.- М.:ОГИ, 2003. С. 12-42.

556. Минералов Ю. И. История русской словесности XVIII века: учеб. пособие для студ. высш. учеб. заведений / Ю. И. Минералов. М.: Гуманитарный изд. центр ВЛАДОС, 2003.-256 с.

557. Минц С. С. Об отражении особенностей социальной психологии в мемуарных источниках последней трети XVIII первой трети XIX в. / С. С. Минц // Проблемы источниковедения истории СССР и специальных исторических дисциплин. - М., 1984.-С. 31-40.

558. Минц С. С. Об особенностях эволюции источников мемуарного характера ( к постановке проблемы) / С. С. Минц // История СССР- 1979.- № 6. С. 55-71.

559. Михайлов А. В. Античность как идеал и культурная реальность XVIII XIX вв. / А. В. Михайлов// Античность как тип культуры - М., 1988. - С. 308-324.

560. Михайлов О. Екатерина II императрица, писатель, мемуарист / О. Михайлов // Екатерина II. Сочинения Екатерины II - М. : Советская Россия, 1990. - 384 с.

561. Михайлов В. А. Эволюция жанра литературы путешествия в произведениях русских писателей XVIII XIX веков: автореф. дис. канд. филол. наук / В. А. Михайлов. - Волгоград, 1999. - 24 с.

562. Михельсон В. А. Путешествие в русской литературе / В. А. Михельсон- Ростов-на-Дону : Изд-во Рост, ун-та, 1974.-108 с.

563. Михневич Вл. Русская женщина XVIII столетия / Вл. Михневич.- М. : Панорама, 1990-404 с.

564. Моисеева Г. Н. Русские повести I трети XVIIL в. / Г. Н. Моисеева М.-Л.: Наука, 1965.-324 с.

565. Моисеева Г. Н. Записки и воспоминания русских женщин XVIII первой половины XIX века и их культурно-историческое значение / Г. Н. Моисеева // Записки и воспоминания русских женщин XVIII - первой половины XIX веков.- М., 1990.-С. 5-40.

566. Молева Н. М. Усадьбы Москвы / Н. М. Молева- М.:Информпечать, 1998. -351 с.

567. Мориссон. Вольтер и вольтерьянство / Мориссон // Русское обозрение. — 1897,- март.- Кн. II.- С. 362-363.

568. Морсон Г. Границы жанра / Г. Морсон // Утопия и утопическое мышление. -М., 1991.-С. 233-252.

569. Мортон А. Английская утопия / А. Мортон.- М. : Издательство иностранной литературы, 1956. 276 с.

570. Моряков В. И. Русское просветительство второй половины XVIII века. (Из истории общественно-политической мысли России) / В. И. Морякова М.: Изд-во Московского ун-та, 1994.-216 с.

571. Муравьева О. С. Во всем блеске безумия» (Утопия дворянского воспитания) / О. С. Муравьева // Русские утопии. Альманах «Канун».- СПб., 1995 Вып.1- С. 154-158.

572. Найдыш В. М. Философия мифологии / В. М. Найдыш. М.: Гадарики, 2002. -554 с.

573. Наумов В. Мемуары русских государственных и военных деятелей послепетровского времени / В. Наумов // Империя после Петра М., 1998. - С. 449-472.

574. Нечкина М. В. Вольтер и русское общество / М. В. Нечкина // Вольтер. Статьи и материалы,- М.-Л., 1948. С. 86-90.

575. Никифорова Л. В. Дворцово-парковый комплекс XVIII века как энциклопедия / Л. В. Никифорова // Философский век. Альманах СПб, 2004. - Вып. 27. - С. 201-206.

576. Николаев С. И. Первая четверть XVIII века: Эпоха Петра I. / С. И. Николаев //История русской переводной художественной литературы: в 2 т. Т. 1. СПб.: Дмитрий Буланин, 1995. - С. 74-94.

577. Николаева Ю. В. Русские и французы друг о друге. Исторические корни национальных стереотипов Электронный ресурс.- Режим доступа: http:// anthropology. ru | ru | texts | nikolaeva yv | ruseur -16. html (дата обращения 10.02. 2010).

578. Николина H. А. Поэтика русской автобиографической прозы / Н^ А. Николи-на.-М.: Флинта: Наука, 2002.-424 с.

579. Новиков А. А. О парадоксах идеала / А. А. Новиков // Идеал, утопия и критическая рефлексия: сборник /отв. ред. В. А. Левантовский. М.: Росспэн, 1996. - С. 136-155.

580. Новицкая Л. Ф. Российский нравственный утопизм в контексте проблемы Другого / Л. Ф. Новицкая // Философский век. Альманах. СПб., 2000 - Вып. 13. -С. 111-118.

581. Норов А. С. «Война и мир» (1805-1812) с исторической точки зрения и по воспоминаниям современника (По поводу сочинения графа Толстого «Война и мир») / А. С. Норов. СПб., 1868. - 58 с.

582. Оболенский Г. Век Екатерины Великой/ Г. Оболенский М.: Русское слово, 2001.-462 с.

583. Овчинникова Е. А. Руссо и Вольтер в контексте религиозно-нравственных исканий русских мыслителей XVIII начала XIX в. / Е. А. Овчинникова, А. А. Злато-польская // Религия и нравственность в секулярной мире: матер, науч. конф.- СПб., 2001.-С. 175-183.

584. Овчинникова Е. А. Ценности русского Просвещения в контексте современной философии образования / Е. А. Овчинникова // Философское образование: сб. матер. конф.- СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2002. С. 413-420.

585. Овчинникова Е. А. Эпоха русского Просвещения: Царскосельский лицей как утопический проект воспитания / Е. А. Овчинникова // Философский век. Альманах.- СПб., 2000. Вып.13 - С. 244-249.

586. Одесский М. П. Об «откровенном» и «прикровенном». София в комедиях В. И. Лукина / М. П. Одесский // Литературное обозрение 1994. - № - С. 82-87.

587. Омелько Л. В. Масонские идеи в прозе В. А. Левшина 1780-х годов / Л. В. Омелько // Масонство и русская литература XVIII нач. XIX в. - М., 2000. - С. 5365.

588. Омельченко О. А. Политическая теория в «Наказе Комиссии составления проекта нового уложения» Екатерины II / О. А. Омельченко // Вестн. Моск. ун-та. Сер. История.- 1977.- № 1. С. 77-92.

589. Орлов О. В., Федоров В. И. Русская литература XVIII века / О. В. Орлов, В. И. Федоров-М.: Просвещение, 1972.-303 с.

590. Орлов П. А. Русская сентиментальная повесть / П. А. Орлов // Русская сентиментальная повесть Д., 1979. -С. 5-27.

591. Орлов П. А. История русской литературы XVIII века: учебник для университетов / П. А. Орлов М.: Высшая школа, 1991. - 320 с.

592. Осмонова H. И. Культурные основания мифа как фактора национальной идентификации / Н. И. Осмонова II Кантовские чтения в Кыргизско-Российском Славянском университете.- Бишкек, 2004. С. 158-165.

593. Павлович С. Э. Пути развития русской сентиментальной прозы XVIII века / С. Э. Павлович. Саратов : Изд-во Саратовского университета, 1974. - 225 с.

594. Панофский Э. «Et in Arcadia ego»: Пуссен и элегическая традиция / Э. Пуссен //Новое литературное обозрение-№ 33 (5/1998). С. 30-50.

595. Панченко А. М. «Потемкинские деревни» как культурный миф / А. М. Пан-ченко // Из истории русской культуры XVIII нач. XIX в.: в 5 т. Т. 4.-М.: Языки русской культуры, 1996. - С. 685-701.

596. Паперно И. Самоубийство как культурный институт / И. Паперно.- М.: Новое литературное обозрение, 1999. 256 с.

597. Парахонский Б. А. Структуры поисковых интенций: миф о капитане Гранте / Б. А. Парахонский // Рациональность и семиотика дискурса Киев, 1994 - С. 182— 191.

598. Парсамов В. Власть и Просвещение в России / В. Парсамов, Т. Шанская // Логос.- 2003.- № 4-5 С. 243-259.

599. Партаненко Т. В. Российское самодержавие в «Секретных записках» майора Масона / Т. В. Партаненко // Виртуальное пространство культуры СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2000. - С. 199-201.

600. Пахсарьян Н. Т. Миф, пастораль, утопия: к вопросу о дифференциации и взаимодействии литературоведческих понятий Электронный ресурс. .-Режим доступа: http:// natapa.msk.ru|biblio|workslmyth.htm (дата обращения 10.02. 2010).

601. Пашинина Д. П. Основание мифа в культуре и миф как основание культуры Электронный ресурс. //Смыслы мифа: мифология в истории и культуре СПб., 2001 - Режим доступа: http:|[ antropologu. ru|ru|texts|pashinina|misls 57.html (дата обращения 10.02.2010).

602. Пекарский П. П. Русские мемуары XVTII в. / П. П. Пекарский // Современник-1855.-№8.-С. 78-83.

603. Пеньковский А. Б. Нина. Культурный миф золотого века русской литературы в лингвистическом освещении / А. Б. Пеньковский.-М.: Индрик, 1999. 640 с.

604. Песков А. М. Павел I / А. М. Песков М.: Молодая гвардия, 2005. - 422 с.

605. Петина Е. Фрейлины ее величества / Е. Петина- СПб.: Аврора, Янтарный сказ, 2000. 63 с.

606. Петруччани А. Вымысел и поучение / А. Петруччани // Утопия и утопическое мышление.- М., 1991. С. 98-113.

607. Пештич С. Л. Русская историография XVIII века. 4.1. / С. Пештич.- Л.: Изд-во Ленинградского ун-та, 1961. 276 с.

608. Пигарев К. В. Русское Просвещение / К. В. Пигарев, Г. М. Фридлендер // История всемирной литературы: в 9 т. Т.5.- М.: Наука, 1983 С. 378-379.

609. Пигарев К.В. Русская литература и изобразительное искусство (XVIII первая четверть XIX в.). Очерки / К. В. Пигарев. - М.: Наука, 1966. - 293 с.

610. Пиксанов Н. К. Масонская литература / Н. К. Пиксанов // История русской литературы. BIO т.Т. 4, ч. 2. /гл. ред. акад. П. М. Лебедев-Полянский, акад. А. С. Орлов, акад. А. Н. Толстой. М.-Л.: Изд-во Акад. Наук СССР, 1947. - С. 51-84.

611. Писарев Д. Полн. собр. соч. в 6 Т.: т. 2 СПб.: Изд-во Ф. Павленкова, 1894. -616 Стлб.

612. Писарев Д. И. Исторические эскизы: избранные статьи / Д. И. Писарев М.: Правда, 1989. - 608 с.

613. Плавинская H. Ю. «Наказ» Екатерины II во Франции в конце 60-начале 70-х годов XVIII в.: переводы, цензура, отклики в прессе / Н. Ю. Плавинская // Русско-французские культурные связи в эпоху Просвещения: материалы и исследования. -М., 2001.-С. 9-37.

614. Плимак Е. Г. Основные этапы в развитии русского Просвещения XVIII века / Е. Г. Плимак // Проблемы русского Просвещения в литературе XVIII века М.- Л. : Изд-во Академии наук СССР, 1961- С. 127-138.

615. Погодин М. П. Николай Михайлович Карамзин по его сочинениям, письмам и отзывам современников: в 2 ч. Ч. 1/М. П. Погодин-М., 1866. -388 с.

616. Погодин М. П. Черты старого быта / М. П. Погодин // Москвитянин 1853 -№ 13.-С. 29-32.

617. Полонский В. Утопия в литературе // Энциклопедия «Кругосвет». Режим доступа: http:// slovari.vandex.ru|dict|krugosvetlarticlel7|72| 1010774.htm (дата обращения: 10.02.2010).

618. Полосин В. С. Миф. Религия. Государство / В. С. Полосин М.: Ладомир, 1999.-440 с.

619. Приказчикова Е. Е. Русская мемуаристика XVIII первой трети XIX века: имена и пути развития / Е. Е. Приказчикова - Екатеринбург: Изд-во Уральского унта, 2006. - 384 с.

620. Проблемы русского Просвещения в литературе XVIII века М.- Л.: Изд-во Академии наук СССР, 1961. - 270 с.

621. Прокофьев Н. И. О традициях и новаторстве путевых записок петровского времени / Н. И. Прокофьев // Проблемы литературного развития в России первой трети XVIII века.-Л., 1974. С. 129-138.

622. Прокофьев Н. И. Древнерусские хождения XII-XV веков (Проблема жанра и стиля): автореф. дис.докт. филол. наук/ Н. И. Прокофьев.-М., 1970 36 с.

623. Просвещение и революция. Европа романтиков.- М.: Терра Terra, 1995. - С. 961-1152.

624. Проскурина В. Мифы империи: Литература и власть в эпоху Екатерины II/ В. Проскурина. М.: Новое литературное обозрение, 2006. - 328 с.

625. Пумпянский Л. В. «Медный всадник» и поэтическая традиция XVIII века / Л. В. Пумпянский // Пушкин. Временник Пушкинской комиссии. Вып. 4-5. М.- Л., 1939.-С. 91-124.

626. Пустарнаков В. Ф. Философия Просвещения в России и во Франции: опыт сравнительного анализа/ В. Ф. Пустарнаков,- М.: Институт философии РАН, 2001. -341 с.

627. Пучков А. А. Парадокс античности: Принцип художественно-пластической телесности античной архитектуры/ А. А. Пучков.- Киев: НИИТИАГ, 1998. 408 с.

628. Пушкарева Н. Л. Частная жизнь женщины в доиндустриальной России X -нач. XIX вв. : невеста, жена, любовница/ Н. Л. Пушкарева М.: Ладомир, 1997. -381 с.

629. Пушкарева Н. Л. У истоков женской автобиографии в России / Н. Л. Пушкарева // Филологические науки.- 2000 № 3. - С. 62-69.

630. Пушкарева Н. Тендерная теория и историческое знание / Н. Пушкарева-СПб.: Алетейя, 2007. 496 с.

631. Пыляев М. И. Эпоха рыцарских каруселей и аллегорических маскарадов в России / М. И. Пыляев // Исторический вестник. 1885. - т. 22. - № 8, - С. 309-339.

632. Раболи Т. А. Литература «путешествий» / Т. А. Раболи // Русская проза: сб. статей.-Л., 1926.-С. 42-73.

633. Разумовская М. В. Становление нового романа во Франции и запрет на роман 1730-х годов / М. В. Разумовская Л.: Изд-во ЛГУ, 1981. - 140 с.

634. Рассадин Ст. Сатиры смелый властелин. Книга о Д. Фонвизине/ Ст. Рассадин-Л. : Книга, 1985.-269 с. *

635. Растягаев А. В. Чистосердечный Фонвизин Электронный ресурс . // Знание. Понимание. Умение Электрон, журн- 2009.-№ 5- Режим доступа: http:|| www. zpu-journal.ru|e-zpu|2009|5|Rastiagaev| (дата обращения: 10.02.2010).

636. Рекстойзер А. Православная религиозность и западное образование в России конца XVIII начала XIX веков. Андрей Болотов / А. Рекстойзер // Контекст -1993.- М., 1996. - С. 220-262.

637. Романов Б. Духовные стихотворения Державина / Б. Романов // Лепта 1993-№4.-С. 178-187.

638. Руденко О. М. Взгляд на историческое развитие утопизма / О. М. Руденко // Философский век. Альманах СПб, 2000 - Вып. 13. - С. 119-126.

639. Румянцева М. Ф. Источники личного происхождения // Источники Рос. истории: учеб. пособие для студентов вузов / И.Н.Данилевский, В. В. Кабанов, О. М. Медушевская, М. Ф. Румянцева. М.: РГГУ, 2000. - С. 466-488.

640. Русская мысль в век Просвещения М.: Наука, 1991. - 280 с.

641. Русские глазами иностранцев (Новые мифы о России).- М.: Эксмо, 2009. 256 с.

642. Рюткёнен М. Тендер и литература: проблема «женского письма» и «женского чтения»/М. Рюткёнен// Филологические науки-2000 -№ 3. С. 5-17.

643. Рябов О. В. Миф о русской женщине в отечественной и западной историософии / О. В. Рябов // Филологические науки.- 2000.- № 3. С. 28-35.

644. Сабурова Т. А. Энциклопедия и русское Просвещение / Т. А. Сабурова // Философский век. Альманах. СПб., 2004. - Вып. 27.- С. 126-130.

645. Савельева JI. И. -Античность в русской поэзии конца XVIII начала XIX века/ Л. И. Савельева. - Казань: Изд-во Казан, ун-та, 1980. - 120 с.

646. Савельева М. Ю. Мифическое основание «утопического априори» просвещенного абсолютизма/М. Ю. Савельева// Философский век. Альманах. СПб., 2000-Вып.13.-С. 127-143.

647. Савкина И. Л. Искушение чтением, или Барышня в библиотеке / И. Л. Савкина // Мальчики и девочки: реалии социализации: сборник статей.- Екатеринбург: Изд-во Уральского университета, 2004. С. 163-173.

648. Савкина И. Разговоры с зеркалом и Зазеркальем. Автодокументальные женские тексты в русской литературе первой половины XIX века/ И. Савкина. М.: Новое литературное обозрение, 2007. - 416 с.

649. Сакулин П. Н. Филология и культурология/ П. Н. Сакулин.- М.: Высшая школа, 1990. 240 с.

650. Де. Санглен Я. И. Параллель между Руссо и Вольтером / Я. И. де Санглен // Аврора-1805 -т. 1.-№ 3. С. 197-200.

651. Сапожникова Н. В. Эпистолярный дискурс как социокультурный феномен: Россия век девятнадцатый/ Н. В. Сапожникова - Екатеринбург, 2003. - 268 с.

652. Сапожникова Н. В. «Авторский голос» как элемент эпистолярно-историософской репрезентации личности (на материалах XIX века) / Н. В. Сапожникова // Известия Уральского государственного университета. 2005. - № 34. - С. 81-89.

653. Сахаров В. И. Русская масонская поэзия XVIII в.: к постановке проблемы / В. И. Сахаров // Русская литература 1996 - № 2. - С. 3-26.

654. Сахаров В. И. Русское масонство в портретах / В. И. Сахаров. М.: ООО «АиФ ПРИНТ», 2004. - 512 с.

655. Сахаров В. И. Иероглифы вольных каменщиков: масонство в русской литературе XVIII начала XIX в./ В. И. Сахаров.- М.: Жираф, 2000. - 216 с.

656. Свентоховский А. История утопий/ А. Свентоховский. М.: Изд.-во В. М. Саблина, 1910.-426 с.

657. Свирида И. И. Утопизм и садово-парковое искусство эпохи Просвещения / И. И. Свирида // Культура эпохи Просвещения М., 1993 - С. 37-67.

658. Святловский В. В. Русский утопический роман/ В. В. Святловский- Петроград: Начатки знаний, 1922. 318 с.

659. Семека А. В. Русское масонство в XVIII веке / А. В. Семека // Масонство в его прошлом и настоящем: в 2 т. Т. 1.- М.: Задруги и К. Ф. Некрасова, 1991. С. 124175.

660. Серман И. 3. От социально-политических утопий XVIII в. к идеям социализма в начале XIX в. / И. 3. Серман // Идеи социальные в русской классической литературе.- Л., 1969. С. 62-81.

661. Серман И. 3. Нерешенные вопросы истории русской литературы XVIII века / И. 3. Серман // Русская литература 1973- № 1. - С. 11-28.

662. Серман И. 3. История и утопия в русской общественной мысли и литературе XVIII века/И.3. Серман// Философский век.- 1998.-№ 5 С. 215-236.

663. Серман И. 3. Мечтательная страна Александра Сумарокова/ И. 3. Серман// Философский век. Альманах. СПб., 2000.-Вып. 13 - С. 216-224.

664. Сидорова Н. А. Античные мотивы в русской культуре второй половины XVIII века: автореф. дис. канд. культуролог, наук/ Н. А. Сидорова.- СПб., 1997. 18 с.

665. Сидорова О. Г. Образ Франции в сознании современных российских студентов / О. Г. Сидорова // Франция-Россия. Проблемы культурных диффузий. Екатеринбург: Изд-во Уральского университета, 2007. -С. 5-9.

666. Сиповский В. В. Из истории русской мысли XVIII XIX вв. Русское вольтерьянство / В. В. Сиповский // Голос минувшего - 1914-№ 1. - С. 105-132.

667. Сиповский В. В. Очерки из истории русского романа: в 2-х т. Т. 1/ В. В. Сиповский,- СПб., б. м., 1909. 718 с.

668. Сиповский В. В. Н. М. Карамзин автор «Писем русского путешественника». Репринтное издание 1899 г. / В. В. Сиповский - СПб.: Альфарет, 2009. - 662 с.

669. Скакун А. А. Французская культура XVII в. и её восприятие в России / А. А. Скакун // Studia culturae.-СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2002 Вып.З - С. 26-51.

670. Смольянинова Т. Е. Придворная культура в век Екатерины II / Т. Е. Смоллья-нинова // Studia eulturae.-СПб. : Санкт-Петербургское философское общество, 2002.-Вып.2.- 113-123.

671. Сол Д.Р. Ублюдки Вольтера. Диктатура разума на Западе/ Д. Р. Сол М., ACT: Астрель, 2007. - 895 с.

672. Соловьев О. Ф. Масонство. Словарь-справочник/ О. Ф. Соловьев М.: Аграф, 2001.-432 с.

673. Соловьев О. Русские масоны / О. Соловьев М.: Яуза-Пресс, 2007. - 544 с.

674. Солодкий Б. С. Русская утопия XVIII в. и нравственный идеал человека / Б. С. Солодкий // Философские науки 1975 - № 5. - С. 92-101.

675. Соломенна В. Н. Мысль о России в древнерусских хождениях и путевых записках петровского времени / В. Н. Соломенна //Дергачевские чтения 2004. -Екатеринбург : Изд-во Уральского ун-та, 2006. - С. 136-140.

676. Сталь Жермена де. О литературе, рассмотренной в связи с общественными установлениями/ Ж. де Сталь М.: Искусство, 1989 - 476 с.

677. Сталь Жермена де. О Германии» / Ж. де Сталь // Литературные манифесты западноевропейских романтиков; под ред. А. С. Дмитриева М.: Изд-во Московского университета, 1980.- С.383-391.

678. Стенник Ю. В. Полемика о национальном характере в журналах 1760-1780-х годах / Ю. В. Стенник //XVIII век. СПб. : Наука, 2002. - Сб.22- С.85-95.

679. Стенник Ю. В. Пушкин и русская литература XVIII века/ Ю. В. Стенник. -СПб.: Наука, 1995.-350 с.

680. Стенник Ю. В. Идея «древней» и «новой» России в литературе и общественно-исторической мысли XVIII начала XIX века / Ю. В. Стенник - СПб.: Наука, 2004.-277 с.

681. Степанов Н. Дружеское письмо начала XIX века / Н. Степанов // Степанов Н. Поэты и прозаики М.: Художественная литература, 1966. - С. 66-91.

682. Степанюк Е. И. Н. Ф. Эмин и «русская вертериана» / Е. И. Степанюк// Проблемы изучения русской литературы XVIII века Л., 1978. - С. 107-114.

683. Стричек А. Денис Фонвизин: Россия эпохи Просвещения / Стричек А-М.:Прометей, 1994. 512 с.

684. Строев А. Ф. «Те, кто исправляет Фортуну». Авантюристы Просвещения/ А. Ф. Строев. М.: Новое литературное обозрение, 1998. - 398 с.

685. Строев А. Ф. Бернарден де Сен-Пьер и Екатерина II / А. Ф. Строев // Человек эпохи Просвещения М., 1999а. - С. 76-86.

686. Строев А. Россия глазами французов XVIII начала XIX века / А. Строев // Логос.- 19996.-№ 8. - С. 8-41.

687. Тартаковский А. Г. 1812 год и русская мемуаристика / А. Г. Тартаковсий. М.: Наука, 1980-288 с.

688. Тартаковский А. Г. Русская мемуаристика XVIII первой половины XIX в. / А. Г. Тартаковский.- М.: Наука, 1991. - 288 с.

689. Татаринова Л. Е. Русская литература и журналистика XVIII века. Учебник. / Л. Е. Татаринова. М.: ПБОЮЛ Гриженко Е. М., 2001. - 368 с.

690. Thibonnier L. Утопия и утопизм (на примере педагогических сочинений Н. Новикова и А. Макаренко) / L. Thibonnier // Образ рая: от мифа к утопии СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2003. - С. 413-420.

691. Тихомиров М. Н. История СССР / М. Н. Тихомиров М.: Учпедгиз, 1947. -264 с.

692. Тихомиров М. Н. История СССР : в 2 ч. 4.1 / М. Н. Тихомиров, С. С. Дмитриев-М.: Госполитиздат, 1948.-410 с.

693. Тихонравов Н. С. Материалы для полного собрания сочинений Д. И. Фонвизина/ Н. С. Тихонравов СПб., 1894.- 439 с.

694. Топоров В. Н. «Бедная Лиза» Карамзина. Опыт прочтения / В. Н. Топоров-М.: Издательство Русскш м1ръ: Моск. учеб, 2006. 432 с.

695. Топоров В. Н. Из истории русской литературы. Т. 2: Русская литература второй половины XVIII века: исследования, материалы, публикации; М. Н. Муравьев: Введение в творческое наследие. Кн. 1 / В. Н. Топоров. М.: Языки русской культуры, 2001.-912 с.

696. Топоров В. Н. Из истории русской литературы. Т. 2: Русская литература второй половины XVIII века: исследования, материалы, публикации; М. Н. Муравьев: Введение в творческое наследие. Кн. 2 / В. Н. Топоров. М.: Языки русской культуры, 2003.-928 с.

697. Травников С. Н. Путевые записки петровского времени (проблема историзма): учебное пособие/ С. Н. Травников М.: МГПИ имени В. И. Ленина, 1987. - 100 с.

698. Трефолев JI. Н. Предсмертное завещание русского атеиста / Л. Н. Трефолев // Исторический вестник 1883.- январь. - С. 224-225.

699. Турышева О. Н. Французский компонент национальной персоносферы / О. Н. Турышева // Франция-Россия. Проблемы культурных диффузий. Екатеринбург: Изд-во Уральского университета, 2007. -С. 11-15.

700. Тынянов Ю. Н. Литературный факт / Ю. Н. Тынянов // Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. -М., 1977. С. 255-269.

701. Тэрнер В. Символ и ритуал/ В. Тэрнер- М.: Наука, 1983. 280 с.

702. Улюра А. А. Век восемнадцатый: «новое издание русской женщины, несколько дополненное и исправленное.» / А. А. Улюра // Российские женщины и европейская культура: матер. V конф., посвященной теории и истории женского движения.- СПб., 2001. С. 56-66.

703. Уортман Р. С. Сценарии власти. Мифы и церемонии русской монархии: от Петра Великого до смерти Николая I: в 2 т. Т. 1. / Р. С. Уортман М.:ОГИ, 2002. -605 с.

704. Успенский А. И. Императорские дворцы: в 2 т. Т.2. / А. И. Успенский.- М.: Печатня А. И. Снегиревой, 1913. С. 558 с.

705. Успенский Б. А. Избранные труды: в 2 т. Т. 1/ Б. А. Успенский М.: Гнозис, 1994.-430 с.

706. Успенская В. И. Феминизм до феминизма: идеи в защиту прав женщин в истории европейской социальной мысли, XV -XVIII вв. / В. И. Успенская // Тендерный калейдоскоп. Курс лекций М.: Academia, 2002. - С. 77-85.

707. Устинов Д. В., Веселова А. Ю. «Утопия как деятельность» в русской культуре II половины XVIII в. / Д. В. Устинов, А. Ю. Веселова // Вестн. Санкт-Петербургского ун-та. Сер. История, языкознание, литература 1998 - № 1 - С. 77 -85. ;

708. Утопия и утопическое мышление: антология зарубежной литературы М.: Прогресс, 1991.-405 с.

709. Фафурин Г. А. Когда и как попал роман Мерсье «год 2440» к российскому читателю / Г. А. Фафурин // Философский век. Альманах СПб., 2000 - Вып. 13 - С. 421-430.

710. Февр Л. Бои за историю/ Л. Февр- М.: Наука, 1991 629 с.

711. Федоров В. И. История русской литературы: XVIII в. / В. И. Федоров. М.: Гуманит. Изд. центр ВЛАДОС, 2003. - 368 с.

712. Г. П. Федотов о судьбе русской интеллигенции// Философия и жизнь 1991-№ 9. - С. 7-24.

713. Федюкин И. И. Век нынешний и век минувший / И. И. Федюкин // Энгель-гардт Л. Н. Записки.- М., 1997. С. 5-12.

714. Философическая и политическая переписка императрицы Екатерины Второй с Вольтером, продолжавшаяся с 1763 по 1778 г.: в 2 ч. Ч. 1.- М., 1802а. 238 с.

715. Философическая и политическая переписка императрицы Екатерины Второй с Вольтером, продолжавшаяся с 1763 по 1778 г.: в 2 ч. Ч. 2 М., 18026. - 244 с.

716. Филюшкина С. Национальный стереотип в массовом сознании и литературе (опыт исследовательского подхода) / С. Филюшкина // Логос 2005 - № 4. - С. 141-155.

717. Флоровский Г. Пути русского Богословия/ Г. Флоровский.- Париж, УМСА-ИШвБ, 1983.-599 с.

718. Фоменко И. Ю. Из прозаического наследия М. Н. Муравьева / И. Ю. Фоменко// Русская литература. 1981- № 3. - С. 116-130.

719. Фраймон И. Русские мемуары в историко-типологическом освещении к постановке проблемы Электронный ресурс.- Режим доступа: Ьйр:|| www.ruthenia.ruldocumentl422973.html ("дата обращения: 10.02.2010).

720. Фуко М. Слово и вещи. Археология гуманитарных наук/ М. Фуко. М.: Прогресс, 1977.-488 с.

721. Фукс Э. Иллюстрированная история нравов. Галантный век. / Э. Фукс- М.: Изд-во «Республика», 1994. 479 с.

722. Хабермас Ю. Модерн незавершенный проект // Вопросы философии - 1992— №4.-С. 40-53.

723. Ходанен Л. А. Миф в творчестве русских романтиков: автореф. дис. докт. филол. наук / Л. А. Ходанен Омск, 2000. - 42 с.

724. Хренов Н. А., Соколов К. Б. Художественная жизнь императорской России (субкультура, картина мира, ментальность) / Н. А. Хренов, К. Б. Соколов,- СПб.: Алетейя, 2001 -809 с.

725. Хубач В. Биография и автобиография: проблемы источника и изложения/ В. Хубач.-М., 1970.- 13 с.

726. Царева В. П. Становление романа в русской литературе 60-90- годов XVIII века: автореф. дис.канд. филол. наук/В. П. Царева-Л., 1978.-21 с.

727. Чайковская О. «.И в прозе глас слышен соловьин.» (заметки о документальной литературе XVIII века) / О. Чайковская // Вопросы литературы — 1980.— № 11-С. 196-213.

728. Чайковская О. «Как любопытный скиф.». Русский портрет и мемуаристика второй половины XVIII века / О. Чайковская М.: Книга, 1990. - 295 с.

729. Чайковская О. Императрица. Царствование Екатерины II. / О. Чайковская.- М. -.Русич, 2003.-480 с.

730. Чаликова В. Утопия и культура. Эссе разных лет: в 2 т. Т. 1 / В. Чаликова- М.: ИНИОН РАН, 1992.- 230 с.

731. Чаликова В. А. Утопия и свобода. Эссе разных лет / В. А. Чаликова- М.: Весть, 1994.- 181 с.

732. Черкасов П. П. Екатерина II и Людовик XVI. Русско-французские отношения. 1774-1792 / П. П. Черкасов.- М.: Наука, 2004. 528 с.

733. Черноморский M. Н. Мемуары как исторический источник/ M. Н. Черноморский,- М. : Изд-во МГИАИ, 1959. -79 с.

734. Чернышевский Н.Г. Полное собрание сочинений: в 15 т., Т. 4./ Н. Г. Чернышевский- М.: Гослитиздат, 1948. 984 с.

735. Черткова Е. Л. Специфика утопического сознания и проблема идеала / Е. Л, Черткова// Идеал, утопия и критическая рефлексия: сборник/ отв. ред. В. А. Леван-товский.- М.: Росспэн, 1996. С. 156-187.

736. Чечулин Н. Д. Мемуары, их значение и место в ряду исторических источников/ Н. Д. Чечулин.- СПб., 1891.- 32 с.

737. Чистов К. В. Русские народные социально-утопические легенды / К. В. Чистов. М.: Наука, 1967. - 342 с.

738. Чичерин А. В. Возникновение романа эпопеи/ А. В. Чичерин М.: Советский писатель, 1958. - 372 с.

739. Чудинов А. В. Утопии века Просвещения: курс лекций / А. В. Чудинов- М.: ИВИ РАН, 2000. 90 с.

740. Чумакова Т. В. Утопия в Древней Руси Электронный ресурс. / Т. В. Чумакова- Режим доступа: http:// ideashistory.org.ru| almanacslalm 14|33chumakova3.htm (дата обращения 10.02.2010 ).

741. Чумакова Т. В. Просвещение / Т. В. Чумакова // Три века Санкт-Петербурга. Энциклопедия: в 3 т: Т. 1, Кн.2.- СПб., 2001а, С. 194-196.

742. Чумакова Т. В. Ностальгия по раю. Утопический контекст древнерусской мысли / Т. В. Чумакова // Verbum.- СПб., 2001б.-Вып.З. С. 39-60.

743. Шайтанов И. Имя, некогда славное / И. Шайтанов // Поуп А. Поэмы. М., 1988. С. 5-29.

744. Шайтанов И. «Непроявленный жанр», или литературные заметки о мемуарной форме / И. Шайтанов // Вопросы литературы 1979- № 2. - С. 50-77.

745. Шаликов П. И. О слоге господина Карамзина / П. И. Шаликов // Н. М. Карам-зин:РЯО ЕТ CONTRA. Личность и творчество Н. М. Карамзина в оценке русских писателей, критиков, исследователей. Антология,- СПб., 2006. С. 41-42.

746. Шапран А. А. Парадоксы российской истории/ А. А. Шапран- Екатеринбург: Сред.-Урал. кн. изд-во, 2006. 640 с.

747. Шацкий Е. Утопия и традиция / Е. Шацкий М.: Прогресс, 1990. - 454 с.

748. Шенк Ф. Б. Политический миф и коллективная идентичность. Миф Александра Невского в Российской истории (1263-1998) / Ф. Б. Шенк // Ab imperio Казань.- 2001.-№ 1-2.-С. 142-158.

749. Шеппинг Д. О. Мифы славянского язычества / Д. О. Шеппинг. Екатеринбург: У-Фактория; М.:АСТ МОСКВА, 2008. - 301 с.

750. Шестаков В. Л. Эволюция русской литературной утопии / В. Л. Шестаков// Русская литературная утопия. М., 1986. - С. 5-36.

751. Шестаков В. П. Понятие утопии и современные концепции утопического/ В. П. Шестаков // Вопросы философии. 1972.-№ 8. - С. 151-158.

752. Шишкин А. Б. Тредиаковский и традиции барокко в русской литературе XVIII века / А. Б. Шишкин // Барокко в славянских культурах М.: Наука, 1982. - С. 239255.

753. Шкловский В. Б. Матвей Комаров житель города Москвы / В. Б. Шкловский.-Л.: Прибор, 1929.-296 с.

754. Шкляева Е. Л. Мемуары как «текст культуры» (Женская линия в мемуаристике XIX XX веков: А. П. Керн, Т. А. Кузминская, Л. А. Авилова): автореф. дис. канд. филол. наук / Е. Л. Шкляева - Барнаул, 2002. - 25 с.

755. Шмурло Е. Новый свидетель эпохи преобразований / Е. Шмурло // Журнал министерства народного просвещения.- 1891-№ 1. С. 187-223.

756. Щенников Г.К. Достоевский и русский реализм / Г. К. Щенников Свердловск: Изд-во Урал, ун-та, 1987. - 349 с.

757. Щенников Г.К. Целостность Достоевского. Екатеринбург: Изд-во Урал ун-та, 2001.-440 с.

758. Штедтке К. Субъективность как фикция: Проблема авторского дискурса в «Письмах русского путешественника» H. М. Карамзина / К. Штедтке // Логос-2001.-№3.-С. 143-151.

759. Шугуров М. В. Утопия, или странствие в смысловых далях сознания / М. В. Шугуров // Философский век. Альманах. СПб., 2000. - Вып. 13- С. 158-169.

760. Эйдельман Н. Я. Мемуары Екатерины II одна из раскрытых тайн самодержавия / Н. Я. Эйдельман // Вопросы истории - 1968 - № 1- С. 149-160.

761. Эйхенбаум Б. О. О прозе. О поэзии: сб. статей / Б. О. Эйхенбаум Л.: Художественная литература, 1986.-453 с.

762. Эко У. Шесть прогулок в литературных лесах/ пер. с анг. А. Глебовской/ У. Эко. СПб.: Симпозиум, 2007. - 285 с.

763. Эткинд Е. Г. Психопоэтика. «Внутренний человек» и внешняя речи: статьи и исследования/ Е. Г. Эткинд СПб.: Искусство-СПБ, 2005. - 704 с.

764. Юдин Б. Г. Человек утопический / Б. Г. Юдин // Философский век. Альманах-СПб., 2000.-Вып. 13-С. 170-171.

765. Юнг К. Г. О психологии бессознательного. Архетип и символ/ К. Г. Юнг.- М.: Renaissance, 1991.-298 с.

766. Якушева H. Б. Утопическая и антиутопическая мысль России / Н. Б. Якушева // Философский век. Альманах.- СПб., 2000. Вып.13 - С. 350-356.

767. Янушкевич А. С. Диалог И. В. Лопухина и H. М. Карамзина («Духовный рыцарь» и «Рыцарь нашего времени») / А. С. Янушкевич // Масонство и русская литература XVIII нач. XIX в. - М., 2000. - С. 156-163.

768. Baehr Stephen L. The Masonic component in eighteenth-century Russian literature II Russian Literature in the age of Catherine the Great. A collection of essays- Oxford. 1976,-P. 135- 152.

769. Coxe W. Travels into Poland, Russia,Sweden and Denmark by William Coxe-London ,1784 .- 490 pp.

770. Grave C. De voyage en Russie.- P., 1990. 1270 pp.

771. Graham S. Undiscovered Russia L., 1912 - 380 pp.

772. Lejeune P. Le pacte autobiographique Paris. 1975. 265 pp.

773. Manuel F. E. Toward a Psychological History of Utopias In: Manuel F. F. ( red.). Utopias and Utopian Thought. Boston, 1967. - P. 26-27.

774. Mercier de J.-J. Pousseau, considéré conme 1' un des premiers auteurs de la revolution. Paris, 1791220 pp.

775. Morson Gary Saul. The Boundaries of Genre. Dostoevsky's Diary of a Writer and the Traditions of Literaru Utopia. University of Texas Press. Austin, 1981. P. 115-142

776. Segur Louis-Philippe, comte de. Memoirse souvenirs, et anecdotes, par le comte de Segur II Bibliothèque des mémoires: relative, a l'histoire de France pendant le 18-e siecle. Paris, 1859.-P. 210-498.

777. Smith A. D. Nationalism and modernism. A critical survey of recent theories of nations and nationalism. N.Y-L., Routledge, 1998. - 360 pp.

778. Voltair. Le Russe a Paris || Oeuvres completes de Voltaire. Vol. 10. Paris, 1978. P. 118-142.

779. Ruyer R. L' utopie et les utopies. Paris, 1950 P. 14-21