Русская литературная утопия 1900-1920-х гг. в контексте отечественной культуры

Павлова, Ольга Александровна

автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: Русская литературная утопия 1900-1920-х гг. в контексте отечественной культуры

Год: 2006
Автор научной работы: Павлова, Ольга Александровна
Ученая cтепень: доктора филологических наук
Место защиты диссертации: Волгоград
Код cпециальности ВАК: 10.01.01

450 руб.

Диссертация по филологии на тему 'Русская литературная утопия 1900-1920-х гг. в контексте отечественной культуры'

Полный текст автореферата диссертации по теме "Русская литературная утопия 1900-1920-х гг. в контексте отечественной культуры"

На правах рукописи

ПАВЛОВА ОЛЬГА АЛЕКСАНДРОВНА

РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ УТОПИЯ 1900-1920-х гг. В КОНТЕКСТЕ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ КУЛЬТУРЫ

Специальность 10.01.01 — русская литература

АВТОРЕФЕРАТ диссертации на соискание ученой степени доктора филологических наук

Саратов - 2006

Работа выполнена в ГОУ ВПО «Волгоградский государственный университет»

Научный консультант: СМИРНОВА Альфия Исламовна

доктор филологических наук, профессор

Официальные оппоненты: ВАНЮКОВ Александр Иванович .

доктор филологических наук, профессор

ГОЛУБКОВ Михаил Михайлович доктор филологических наук, профессор

ЖАРАВИНА Лариса Владимировна доктор филологических наук, профессор

Ведущая организация: Ленинградский государственный универ-

ситет им. А.С. Пушкина

Защита состоится 23 июня 2006 г. в 14 часов на заседании диссертационного совета Д 212.243.02 при Саратовском государственном университете (410026, Саратов, ул. Астраханская, 83).

С диссертацией можно ознакомиться в научной библиотеке Саратовского государственного университета.

Автореферат разослан 2006 г.

Ученый секретарь диссертационного совета, кандидат филологических наук, профессор

Борисов Ю.Н.

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Рубеж Х1Х-ХХ вв. в России — это период панутопизма, обусловленного как'затяжным социально-экономическим кризисом, катастрофически «разрешившимся» в трех революциях, так и крушением религиозной веры, спровоцировавшим расцвет оккультизма и мистики. Происходившая в тот период смена эпистемологической парадигмы, связанная со становлением неклассической науки, специфически преломилась в падении интереса к миметическим искусствам. Поскольку в России данный процесс интерферировал с панутопизмом, это предопределило тот факт, что в литературе Серебряного века при становлении модернизма в символизме реконструировался романтический тип творчества. Этот тип творчества характеризуется как феноменом эстетической утопии, так и поведенческой моделью «человека-артиста», проявляющейся в пристрастии писателей к жизненным (биография-миф) и литературным (манипуляции с авторством) мистификациям. Кроме этого, в словесном искусстве феномен артистизма (театральности) обнаружился в особом интересе писателей рубежа Х1Х-ХХ вв. к стилизации, пародии, утопии и эстетскому формотворчеству (как игре в «другие эпохи» и «идеальный мир»). Что касается эстетической утопии как приоритетной формы романтического типа творчества, то в ситуации формирования квантовой модели бытия, базировавшейся на явлениях «исчезающей» материи, представлении Вселенной как движения энергетических потоков и утверждении относительности пространства и времени, ее идеологическим основанием стали идеи космизма, всеединства и синтетического метазнания. Для реализации этих эпохальных мифологем и «жизнетворчества» «человека-артиста» наиболее адекватной моделью стала театральная утопия. В ситуации «богоискательства» театр, синтезировавший все виды искусства, реконструировал свои сакральные истоки и предстал как средоточие священных ценностей. Так в Серебряном веке эстетическая утопия «сомкнулась» с мистической, ибо основным условием преобразования мироздания в ней утверждалась необходимость преображения человека, трансформации его эти-ко-онтологического статуса. Национальный «извод» модернистского панутопизма рубежа Х1Х-ХХ вв. наиболее масштабно и глубинно выразили «философия общего дела» Н. Фёдорова и учения о Софии и Богочеловечестве В. Соловьёва, художественной рефлексией которых была охвачена русская литература 1900-1920-х гг. в ее элитарном и эгалитарном дискурсах.

В свете этого актуальность темы диссертационного исследования обусловлена особенностями современной ситуации постмодернизма, основа которого заключается в филологической парадигме восприятия мира, в сущности, гомогенной феномену литературной утопии с ее особым типом вымысла, структурированного «обнаженным» приемом игры автора с художественной и «наличной» реальностями, приводящей к «размытой» условности, отображающей демиургические притязания артистически самоутверждающегося человека.

Феномен такого «человека-артиста», чья поведенческая модель отмечена ценностной амбивалентностью, в России впервые формируется в Серебряный век, «визитной карточкой» панутопизма которого стала театральная утопия. Другой фактор, определяющий актуальность работы, связан с опытам развенчания стереотипов литературоведческой утопиологии. В их числе трактовка утопии и антиутопии как двух различных жанров; рассмотрение антиутопии как «нового» жанра XX столетия; интерпретация утопии и антиутопии как жанров научной фантастики; утверждение иррациональности, историчности и персонали-стичности как основополагающих свойств антиутопической модели мира и рациональности, метаисторической статичности, социоцентричности как доминант утопии.

Теоретическая значимость диссертации заключается в концепции утопии как «третичного жанра», методологическая целесообразность которой обнаруживается в диахронном подходе к этой форме словесного творчества.

В целом специфика существования утопии состоит в том, что в XVI в. она отделяется от архетипов и воплощается как в ипостаси социокультурной мифологемы, так и в литературно-художественной, а также научно-публицистической форме. Структура литературной утопии легко узнаваема, поскольку в ее поэтике еще с «эталонного» произведения Т. Мора наличествует комплекс константных признаков. К числу инвариантных свойств утопической поэтики принадлежит «рамочная» композиция, формируемая построением «текст в тексте», моделирующем ситуацию путешествия (сна или видения) героя. Эта ситуация мотивирует открытие идеального мира и усиливает иллюзию достоверности в его описании, что создает момент игры с художественной условностью. К типологическим качествам поэтики «классической» литературной утопии XVI—XVIII вв. необходимо также отнести «разреженную» фабулу и незначительность динамики развития действия, риторический диалог в его сюжетообразующей функции; особую организацию повествования, где нарра-тором выступает «реальный житель», рассказывающий об утопическом миропорядке. В обрисовке идеального мира традиционно выделяют такие черты, как его пространственная изолированность, автаркия, внеисторичность и иллюзия цикличности протекания времени, достигаемая детальным воссозданием регламентации жизни в утопическом государстве. Данные качества социокультурной модели идеального мира, являющейся структурообразующей в художественной системе утопии, восходят к мифологическим описаниям «островов блаженных» и «золотого века». Сакральную основу имеет также модель государства негативной утопии: она базируется на архетипических ценностях мифа о «железном веке» и Апокалипсиса. Мифы о «золотом» и «железном» веках входят в структуру космогонических мифов, акцентируя амбивалентность утопии на уровне сакральных архетипов.

Несмотря на то, что «структура литературной утопии мало подвержена модернизации» (О.М. Фрейденберг), «утопист одновременно и визионер, и сын

своей эпохи» (Б-Ь. Ро1ак). Поэтому модель утопии, генетически и структурно соотнесенная с архетипом, исторически эволюционирует, и этот процесс обусловлен ментальными изменениями.

Утопия как факт художественного сознания впервые возникает в эпоху Ренессанса. Артистическое мировидение, филологическая парадигма мышления, демиургические притязания человека, осознающего себя Художником-Творцом, — именно эти особенности мирочувствования вызвали к жизни пану-топический дискурс эпохи Возрождения. В Ренессансе, в точке пересечения порожденной христианством идеи самоценности человеческой истории и восходящей к космогоническим представлениям концепции государства как «политического тела» с унифицирующим и регламентирующим подходом к человеку, - рождается «классическая» литературная утопия, содержащая описание пространственной модели идеального мира (ихоров). Таковы утопические романы-путешествия ХАЛ-ХУШ вв., тяготеющие в своей поэтике к путевым записям и трактату («Утопия» Т. Мора, «Город Солнца» Т. Кампанеллы, «Хри-стианополис» И.В. Андрее, «Новая. Атлантида» Ф. Бэкона, «Путешествие в землю Офирскую...» М. Щербатова и др.).

В парадигме хилиазма складывается мирской вариант концепции развития — понятие о «прогрессе человеческого разума» (Ж.А. Кондорсе), что в итоге приводит к апологетированию достижений цивилизации, науки, техники. Применительно к литературной утопии победа этих идей означает, что пространственную модель идеального мира сменяет ухрония (и-скгопоз), сущность которой составляет проект идеального государства, художественно создаваемый на «реальном» географическом пространстве, но удаленный в будущем на неопределенный промежуток времени. Так как наука в эпоху Просвещения и в XIX в. зачастую обретает статус мирской религии, в поэтике литературной утопии большую роль начинают играть элементы научной фантастики («Год 2440» Л.-С. Мерсье, «3448 год» А.Ф. Вельтмана, «4338 год», «Город без имени» В.Ф. Одоевского и др.). С другой стороны, диалектически неизбежно в XVIII—XIX вв. возникает критика научно-технического прогресса, зарождается индивидуализирующий подход к личности, определяющий необходимость дифференциации человеческих возможностей и потребностей. Вследствие этого позитивная утопия эволюционирует в негативную. В числе первых произведений, содержащих элементы антиутопии, — «Кандид» Вольтера, «Путешествия Гулливера» Дж. Свифта, «Город без имени» В.Ф. Одоевского и др.

отношение к равенству как унификации и обезличиванию. Поэтому в художественной литературе эупсихия проявляется преимущественно как антиутопия.

В XX в. возникают две разновидности негативной утопии - дистопия и какатопия. Их общими свойствами являются констатация изначальной дисгармоничности изображаемого мира, образ которого имеет прототип в реальности; тенденциозность в выражении авторской позиции, миромоделирование на основе синтеза социокультурной модели авторитарного мира с жанром психологического романа (повести). Они отличаются друг от друга тем, что в основе образа мира дистопии - модель тоталитарного общества, и автор декларирует собственную философскую позицию относительно диалектики добра и зла. Тогда как социокультурную модель какатопии можно определить как абсурдный мир-хаос, ракурс ее воссоздания публицистичен, укоренен в современности писателя и определен ценностями его гражданской позиции. В свете этого к дистопиям могут быть отнесены, например, «1984» Дж. Оруэлла, «Слепящая тьма» А. Кёстлера, «Москва 2042» В. Войновича, а к какатопиям — «Не успеть» Вяч. Рыбакова, «Завтра в России» Э. Тополя, «Невозвращенец» А. Кабакова.

По мнению диссертанта, утопия, существующая в литературном процессе на «стыке» науки, философии и словесного творчества, может быть истолкована как «пограничное» поликомпонентное жанрообразование, художественную систему которого формирует взаимодействие структурообразующей модели идеального мира и художественной реальности, оформленной по «инвариантам» жанров, наиболее востребованных в эпоху создания произведения. Так как социокультурная модель совершенного мира в утопии «испытывается» реальностью произведения, утопический вымысел подобен научному эксперименту. Поэтому его сущностной чертой является феномен «размытой» условности, достигаемый игровым созданием-и-разрушением иллюзии достоверности. Именно эта игра в достоверность способствует тому, что «пограничный» жанр утопии может быть прочитан как «руководство» по пересотворению мироздания. С учетом полиструктурности утопия и антиутопия трактуются не как различные жанры, а как диаметрально противоположные ценностные отношения к утопическому миру, «проектируемому» единой в своих архетипических ценностях социокультурной моделью. Значит, при анализе литературной утопии полиструктурность не исчерпывается констатацией взаимодействия различных форм условности в художественной системе утопии как жанра словесного творчества, но понимается как синтез науки, философии, искусства в структуре утопического вымысла. В связи с этим, по аналогии с бахтинским термином «вторичные» жанры, но в то же время акцентируя факт «погранично-сти» утопии, существующей в парадигме игры художественного мира и действительности, что наглядно отображает синтез науки, философии и искусства в структуре утопии, диссертант предлагает ее называть «третичным» жанром.

В свете этого научная новизна работы состоит, во-первых, в системном анализе литературной утопии в аспекте полиструктурности, как «третично-

го» жанра. Во-вторых, обусловлена предпринятым в диссертации опытом систематизации направлений литературоведческой утопиологии и типологии литературной утопии.

Трактовка литературной утопии как «третичного» жанра позволяет выявить воздействие на ее генезис и функционирование религиозных, философских, нравственных доминант, архетипов и социокультурных мифов. Поэтому ее исследование уместнее проводить комплексным методом, синтезирующим литературоведческие, культурологические, социологические, когнитивные методики анализа художественного текста. Приоритетность комплексного подхода к литературной утопии обусловлена как «пограничным» положением этого «третичного» жанра в культурном континууме, так и интеграционными процессами в методологии литературоведения XX столетия. Но, несмотря на это, в работах, посвященных литературной утопии, диссертант, выявляет несколько подходов, подчеркивая при этом, что их выделение условно и может быть объяснено попыткой систематизации методик анализа литературной утопии, пользующихся популярностью в литературоведческой утопиологии.

Классический литературоведческий анализ, занимающийся осмыслением поэтики утопии в аспекте жанрового своеобразия и творческого метода автора. В рамках этого подхода диссертанту представляется целесообразным выделить три направления: . .

осмысление утопии и ее разновидностей как жанров фантастики — социальной или научной (работы Е. Брандис, А. Бритикова, X. Бюхнера, Л. Геллера, Ю. Кагарлицкого, В. Ревич, М.Розе, Б. Рюлькёттер, А. и Б. Стругацких, М. Швонке, И. Штрайдгера и др.);

■=> научно-публицистический идеологический подход, согласно которому аналитик экстраполирует утопическую модель мира на современную ему кризисную действительность (публикации ЭЛ. Баталова, А. Василевского, Р. Гальцевой, М. Золотоносова, Вл. Новикова, И. Роднянской и др.);

■=> уяснение «взаимоотношений» утопии и антиутопии, как правило, заключающееся в анализе поэтики антиутопии в сравнении с утопией; на рубеже XX - XXI в.в. это излюбленное направление утопиологии отечественных филологов, во многом способствующее формированию ее стереотипов (работы Г. Баран, О.В. Быстровой, Л.Н. Волковской, Г. Голозубова, Д.Е. Казанчиева, Т. Каракан, Е.Б. Коломийцевой, А.Ф. Любимовой, Н.Г. Медведевой, О.Н. Николенко, В.К. Олейник, О.Б. Сабининой, A.B. Тимофеевой, С.А. Тузкова, A.A. Файзрахмановой, P.C. Черепановой, С.Г. Шишкиной и др.). -г Философско-социалогический подход, в рамках которого через воплощенную в ней модель мира литературная утопия рассматривается как выражение критики существующей идеологии и социологии знания (изыскания Ч. Кароляка, X. Крисмански, Б.А. Ланина, О.Н. Николенко, В. Свентоховского, В. Святловского, A.B. Тимофеевой, П. Фирчоу, А. Фойгта, М. Шефера и др.).

Культурологический подход, согласно которому литературная утопия как социокультурная модель рассматривается в контексте других артефактов культуры и, в частности, различных видов искусства, что способствует не только углубленному анализу поэтики произведений, но и позволяет «выходить» на философский уровень обобщений, выявлять корреляции утопии с научным, эстетическим, мифологическим типами сознания (работы Ф. Аинсы, X. Гюнтера, Н. Димитровой, А.К. Жолковского, И.Ю. Иванюши-ной, Б.А. Ланина, А. Морсона, О.Н. Мороза, П.И. Мясникова, Я. Орловски,

A. Петруччани, В.И. Сахарова, А.Л. Семёновой, Р. Стайса, C.B. Стахорского,

B.А. Чапиковой, В.П. Шестакова и др.).

Историко-генетический подход, который, как правило, сочетается с культурологическим и исследует генезис и дальнейшую историческую эволюцию литературной утопии (публикации H.H. Арсентьевой, Т.В. Артемьевой, К.А. Баршта, К.Л. Бергхэма, М. Винтера, Н.И. Глушаниной, Р. Гриммингера, X. Понтера, Р. Козеллека, И.А. Мараваля, Д. Московской, Х.-Ю. Мэля, В.Л. Терёхина, Д.В. Устинова, А.Ю. Веселовой, Р. Хлодовского и др.).

▼ Психоаналитический подход, который представлен двумя типами исследовательских методик: <=> по фрейдистскому типу, согласно которому утопия исследуется как проявление человеческого «бессознательного» (работы Г.С. Батыгина, Б. Кука, Д. Блейча и др.);

по юнгианскому типу, где утопия рассматривается как секулярная реконструкция сакральных архетипов, нашедших отражение в системе художественного произведения (исследования X. Гюнтера, Ю. Латыниной, Н.Д. Пахсарьян, Н. Фрая, О.М. Фрейденберг, М. Элиаде и др.). Учитывая достижения предшественников, диссертант основывает методологию своей работы на комплексном подходе, синтезирующем литературоведческие системный, историко-генетический и жанрово-типологический, а также архетипичный, структурно-семиотический, когнитивный, культурологический и социологический методы анализа.

Объектом диссертационного исследования была литературная утопия как «третичный» жанр. Предмет исследования - русская театральная и литературная утопия 1900-1920-х гг.

Целями диссертации явились: (1) систематизация направлений литературоведческой утопиологии, атрибуция и типология литературной утопии как «третичного» жанра; (2) типаморфология русской литературной утопии в контексте отечественной культуры 1900-1920-х гг, В работе эти цели раскрыты через систему конкретизирующих их задач:

1) разграничить категории утопия, идеал и миф;

2) охарактеризовать специфику корреляции утопического, художественного и мифологического сознания;

3) раскрыть особенности поэтики утопии через осмысление специфики ее вымысла;

4) систематизировать литературоведческие концепции генезиса негативной утопии, а также социокультурные и литературоведческие типологии литературной утопии;

5) структурировать многообразие утопических дискурсов отечественной культуры 1900-1910-х гг. и формы их преломления в литературе;

6) рассмотреть театральные утопии В.И. Иванова и H.H. Евреинова, выявив их взаимосвязь с социокультурной мифологемой «русского Ренессанса»; •

7) исследовать творчество A.B. Чаянова как пародийный метатекст к театрально-мистическим и народническим утопиям рубежа XIX-XX вв.;

8) проанализировать мифопоэтику поэзии «Пролеткульта» как порожденную синтезом ценностных смыслов русской патриархальной утопии и социокультурных мифологем Просвещения;

9) исследовать техно-мистическую утопию А.П. Платонова в контексте русской маргинальной культуры 1920-х гг.

Практическая значимость диссертации заключается в том, что содержание ее разделов может быть использовано в вузовских лекционных курсах по теории литературы, истории русской литературы, культурологии и спецкурсе «Проблемы жанрового мышления».

Апробация работы сводится к тому, что основные положения диссертации докладывались на XI-XIII Международных Пуришевских чтениях (Москва, МГПУ, 1999-2001), III—V Международных Замятинских чтениях (Тамбов, ТГУ, 1997, 2000, 2004), Ломоносовских чтениях (Москва, МГУ, 2001), Пушкинских чтениях (Пушкин, ЛГОУ - Пушкинский Дом РАН, 2002), на I-V Международных конференциях «Наследие В.В. Кожинова и актуальные проблемы критики, литературоведения, истории, философии» (Армавир, АГУ — ИМЛИ, 2001-2005), I Международной конференции «Русская литература XX века: итоги и перспективы» (Москва, МГУ), I-VI Международных конференциях «Русское литературоведение в новом тысячелетии» (Москва, МГОПУ, 2001-2004), III—IV Международных конференциях «Вековой поиск модели хозяйственного развития России» (Волжский, ВГИ ВолГУ, 2000-2001), на Международных конференциях «Мир идей и взаимодействие художественных языков в литературе Нового времени» и «Национально-государственное и общечеловеческое в русской и западной литературах XIX-XX вв. (к проблеме взаимодействия своего и чужого)» (Воронеж, ВГУ, 2002, 2003), III Международной конференции «Человек в современных философских концепциях» (Волгоград, ВолГУ, 2004), Всероссийской конференции «Изменяющаяся Россия — изменяющаяся литература: художественный опыт XX - начала XXI вв.» (Саратов, СГУ, 2005), Международной конференции «Русская словесность в контексте современных интеграционных процессов» (Волгоград, ВолГУ, 2005).

Объем и структура диссертации. Работа изложена на 585 страницах и состоит из введения, трех разделов, включающих восемь глав и примечания к ним; заключения и списка использованной литературы.

Положения, выносимые на защиту:

1. Эпохи паиутопизма — это не только периоды социально-экономического, духовно-интеллектуального кризиса, на уровне ментальности обнаруживающегося в семиотическом возрождении циклизма, но и театрально-игрового, эстетического отношения к жизни, что обусловлено гомогенностью утопического, художественного и мифологического сознания, которые являются типами ценностного сознания, основывающимися на онтологизации креативной мощи слова и создающими при помощи образов целостную, антропо-центричную и синтетическую модель мира.

2. Литературная утопия представляет собой «третичный» жанр, в поликомпо-. нентной системе которого структурообразующей является социокультурная

модель идеального мира, «испытываемая» художественной реальностью, оформленной по «инвариантам» жанров, наиболее востребованных в эпоху написания произведения. Такой тип вымысла обусловливает «пограничное» положение утопии в литературном процессе, проявляющееся как в ее существовании на «стыке» философии, науки, религии и словесного творчества, так и в ифовом балансировании между условно-вымышленным и действительным мирами, достигаемым благодаря иллюзии достоверности, присущей утопическому нарративу.

3. В парадигме полиструктурности утопия и антиутопия трактуются не как различные жанры, а как два диаметрально противоположных ценностных отношения к идеальному миру, проектируемому единой в своей архетипической основе социокультурной моделью. Амбивалентность позитивного и негативного смыслов в утопическом миромоделировании может быть доказана, во-первых, на уровне сакральных архетипов, так как утопия в своем генезисе связана с архаическими структурами космогонических мифов. Во-вторых, исторической эволюцией типов нарратора и гротеска, так как антиутопия является трагической пародией утопии.

4. Приоритетной формой воплощения литературной утопии, как позитивной, так и негативной, является жанр романа, воссоздающий иллюзию целостности бытия мира и человека в Новое и Новейшее время, взамен распавшегося мира эпопеи.

5. Постмодернизм, порожденный синергетикой, в своей основе реконструирует филологическую парадигму мировосприятия, концептуально значимую для литературной утопии как «пограничного» жанра, структурированного вымыслом, который акцентирует принцип игры художественной реальностью и «наличным» бытием. Возникающий в результате этой игры феномен «размытой» условности явственно проявляет демиургические притязания человека как творца символической реальности. Это означает, что homo ludens, являющийся «главным героем» модернистского и постмодернистского искусства, подобен homo utopiens, ибо утопия суть игра, основанная на онтологизации креативности слова. Феномен «жизнетворчества» такого «человека-артиста», чья поведенческая модель отмечена ценностной амбивалентностью и потому чревата волюнтаризмом, в России формируется в Серебряный век, который в связи с этим можно определить как модернистскую эстетическую утопию.

6. Национальное своеобразие духовно-интеллектуальной ситуации рубежа XIX— XX вв. выразилось в параллельном существовании в русской культуре народного и интеллигентского утопического дискурсов. Если народная утопия с ее взысканием «праведной земли» была ориентирована на патриархальные традиции с их ценностями милленаризма и старообрядческими практиками «соборного» общежития, то интеллигентская утопия в своем генезисе была неразрывно связана с западноевропейским рационализмом. В данных обстоятельствах утопия, как особый жанр искусства и прежде всего литературы, сыграла немаловажную роль, отразив не только сложное взаимодействие «интеллигентского» и «народного» уровней русской культуры в элитарном Серебряном веке, но и их слияние в маргинальной пореволюционной культуре.

7. Литературная мифология народничества и «богостроительного» марксизма, изображая идеальный мир революционеров, строилась на христианской символике. Мотивы чистой жертвы, тернового венца, искупительного страдания и архетип Богородицы в их десакрализованном варианте в культурном дискурсе радикальной интеллигенции были традиционными приемами изображения революционно-террористической героики и создания «канонического образа» идеального революционера, предстающего благодаря им мирской ипостасью Христа. Обмирщенная христианская символика радикальной интеллигенции 1900-1910-х гг. возрождается в мифопоэтике «Пролеткульта», структурированной синтезом мотивов милленаризма, архетипов трикстера и демиурга; мифологем огня и железа, выражающих идею восхваления научно-технического прогресса и машинной индустрии. В обоих случаях христи-

' анская символика, реконструировавшая архетипы народной утопии, неразрывно связанные с хилиастическими ожиданиями, выступала в роли «заразительных идей», сознательно воспроизводимых интеллигенцией с целью воздействия на сознание народного читателя.

8. Специфика интеллигентского панутопизма 1900-1920-х гг. состоит во взаимодействии реконструированных социокультурных мифологем Ренессанса и Просвещения. Просветительские мифологемы, обогащенные воздействием ценностных смыслов народной патриархальной утопии, лидировали в маргинальной культуре рубежа 1910-1920-х гг. Уникальность культуры того периода и специфику мировосприятия «нового человека» отобразила технико-мистическая утопия А.П. Платонова.

. ный аспект «программ земного рая», причем как деятелей элитарного Серебряного века, так и радикальной интеллигенции, указал A.B. Чаянов, запечатлев в «Путешествии моего брата Алексея в страну крестьянской утопии» изощренную тиранию «авгуров духа, людей искусства».

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

Во Введении обосновывается актуальность исследования, определяются его цели, задачи и методологические основы.

Раздел I «Проблемы типоморфологии литературной утопии» состоит из трех глав: «Утопия, миф, идеал: опыт систематизации терминов» (гл. 1.), «Литературоведческая утопиология о проблеме корреляции утопии, антиутопии, научной фантастики» (гл. 2.) и «Типология литературной утопии в аспекте полиструктурности» (гл. 3.).

В главе 1 характеризуется специфика соотношения категорий «утопия» и «миф» (§ 1), анализируется разнообразие трактовок корреляции литературной утопии и мифа (§ 2) и выявляются сходства и отличия утопического, мифологического и художественного сознания (§ 3).

Необходимость уяснения специфики соотношения понятий «утопия», «миф» и «идеал» диссертант объясняет тем, что, несмотря на полисемантич-ность термина «утопия», в утопиологии доминирующей является трактовка утопии как специфической формы социального идеала. В литературоведческих работах подобный ракурс рассмотрения этого необычного жанра также наличествует. Его абсолютизация может привести к подмене предмета исследования и, как следствие этого, литературоведческого анализа — социологическим, когда вместо проблем поэтики художественного текста анализируется только социокультурная модель идеального мира, отображенная в произведении (работы Б.А. Ланина, A.B. Тимофеевой и др.). Во избежание такой опасности, а также в целях уяснения соотнесенности утопического, художественного и мифологического сознания диссертанту представляется необходимым разграничить понятия «утопия», «идеал» и «миф».

Утопии как превращенной форме социального идеала присущи следующие характеристики:

1. Критика существующего общества.

2. Перфектибилизм как вера в достижимость абсолюта, совершенства.

3. Нормативность, т.е. постулирование модели идеального мира как образца для «наличной» действительности.

4. Антиисторизм, состоящий в отрицании культурных традиций не только настоящего, но и прошлого как «больного», дисгармоничного времени, в угоду умозрительной модели совершенного мира, которая воплощает собой нечто завершенное в своем развитии, ибо совершенство и означает конец истории.

5. Логоцентризм, так как мир утопии — это мир идеи, знаковой реальности, возникающей вследствие игровой онтсшогизации креативности слова. Логоцентризмом обусловлена такая черта утопического сознания, как идеократия. Поклонение идее как идолу порождает иррациональную мо-

дификацию рационалистического проекта совершенного мира. В фетишизации идеала — основа метаморфоз утопического сознания от эстетических форм воплощения в сферу социокультурных мифологем.

6. Рационализм — свойство утопического идеала, коррелирующее с лого-центризмом и в то же время определяющее в утопии, с одной стороны, факторно-инженерный подход к «наличной» действительности, а с другой, — специфическое понимание человека. Утопии присуща рационалистическая трактовка сущности человеческой природы, согласно которой человек изначально разумен и способен подчинять свои страсти рассудку, а в его формировании большую роль играет «среда» (общество). Поэтому особенности его личности легко «просчитать» и изучить, а значит, и скорректировать в нужном направлении, равно как возможно «вычислить» и изменить нездоровые условия социальной «среды».

В свете этого характерная для утопии версия социального идеала предстает как идеал-проект, план совершенного общества, т.е. как социокультурная модель. В самом полисемантичном слове «модель» заложены значения, определяющие утопизм через такие присущие ему черты, как рационализм, целостность, системность.

В утопиологических концепциях, изучающих корреляционные связи литературной утопии и мифа, отчетливо видны четыре направления интерпретаций. Диссертант, подчеркивая условность терминов, обозначает их как (1) «метафорическое», когда понятия «утопия» и «миф» отождествляют, используя их в значении 'недостоверный рассказ, вымысел' (работы А.Ф. Любимовой, О.Н. Николенко и др.); (2) «мифосемантическое», когда литературную утопию анализируют в свете сакральных архетипов, что позволяет обнаружить мифологическую модель мира, положенную в основу хронотопи-ческой структуры совершенного общества этого «третичного» жанра (публикации С.А. Гончарова, Г. Понтера, Б.В. Дубина, С. Лэнга, Е.М. Мелетинского, А.И. Рейтблат, А.П. Стригалёва, А. Шультена, О.М. Фрейденберг и др.); (3) «бессознательное психоаналитическое», когда утопию рассматривают в психоаналитическом аспекте, благодаря которому выявляются паттерны «бессознательного» в структуре этого жанра (исследования Д. Блейча, Г. Кокса, Б. Кука, Д. Ранкур-Лафферьер, А.К. Жолковского и др.); (4) «мифологическое», когда утопию трактуют как литературный миф, что позволяет максимально расширить материал исследования, выйти на уровень социокультурного контекста в осмыслении поэтики этого «пограничного» жанра (изыскания Н.Т. Пахсарьяна, Н. Фрая, М. Элиаде и др.).

По мнению диссертанта, утопия и миф различаются в нескольких моментах. Если миф — продукт массового, коллективного сознания и творчества, то утопия - результат индивидуального творческого процесса. Миф иррационален, утопия представляет собой логическое конструирование модели совер-

шенного мира. Миф сакрален, тогда как утопия зиждется на вере в безграничные возможности человека и его разума. Наконец, утопия возникает вследствие критического, бунтарского отношения к «наличной» действительности, а миф лишен критического измерения, он фиксирует конформное отношение человека к социальной действительности. Эти различия утопии и мифа правомерны только в случае трактовки утопии как специфического жанра индивидуального культурного творчества и не учитывают уровня бытия утопии как социокультурной мифологемы.

Утопиологи неоднократно отмечали, что утопический дискурс проявляет себя сначала в сфере художественного мышления - эстетического отношения к миру, впоследствии реализуясь в других областях жизни общества. Об этом писали Ф. Аинса, О. ди Андради, Э. Блох, Б. Гройс, А. Коутиньо, М. Ласки, И. Морикони, O.A. Матвейчев, И.Н. Неманов, М. Эпштейн и др. Значит, эпохе, «предрасположенной» к панутопизму, обязательно присущи два качества:

(1) это должен быть период социокультурного слома и (2) это время должно характеризоваться тотальной эстетизацией жизни, всеобъемлющей игрой художественно-условного и реально-достоверного начал. Именно подобными качествами обладали такие панутопические эпохи человеческой истории, как Ренессанс, Просвещение, Декаданс и Серебряный век. Вследствие этого диссертант предполагает, что утопическое, художественное и мифологическое сознание гомогенны в ряде свойств. В работе доказывается, что это эти типы сознания качественно подобны в четырех пунктах: (1) это типы ценностного сознания,

(2) в их основе находится целостная, синтетическая модель мира, (3) эта модель антропоцентрична и образна, (4) все три типа сознания организуются креативной силой слова.

Глава 2 посвящена анализу того, как соотносятся в литературоведческой утопиологии термины «утопия», «антиутопия» и «метаутопия» (§ 1); осмыслению антиутопии как трагической пародии утопии в свете эволюции нарратора и типа гротеска (§ 2); типологии концепций литературоведческой утопиологии, в которых предпринята попытка исследования диалектики утопии и антиутопии через феномен научной фантастики (§ 3).

Западные утопиологи, подчеркивая диалектику утопии и антиутопии в едином художественном целом произведения, вполне плодотворно используют в литературоведческом анализе термин «метаутопия». Наиболее полное обоснование это понятие получило в трудах Г. Морсона. Но в постсоветском литературоведении сложилась устойчивая традиция интерпретации утопии и антиутопии как двух жанров, различающихся структурно и временем своего возникновения: утопия — порождение XVI века, антиутопия — XX столетия. Уяснению типологических особенностей поэтики этих жанров посвящено большое количество работ (концепции H.H. Арсентьевой, Г. Баран, Д.Е. Казанчиева, Б.А. Ланина, A.A. Файзрахмановой и др.). Выводы по жанровой поэтике утопии и антиутопии в этих исследованиях дублируются, превращаются в клише. Та-

вующий об идеальном мире, и его собеседник-слушатель. Причем роль этого «внутреннего» собеседника весьма активна, формирует своим ценностным отношением монолог нарратора. В «классической» утопии XVI-XVIII вв. внутритекстовая коммуникация формально была отчетливо выражена. Ее носителем представал обезличенный, психологически неразработанный утопический герой, выступающий в качестве нарратора, декларативно перечисляющего путешественнику достоинства «своего» совершенного государства. В сущности, «персональное» повествование «классической» утопии характеризовалось «нулевой степенью индивидуальности», поскольку «дискурс нарратора предполагал только одно: способность рассказать историю» (M.-L. Ryan). Другой участник внутритекстовой коммуникации «классической» утопии — путешественник, сперва сомневающийся, а затем убежденный как в правдивости рассказа утопического героя, так и в целесообразности постулируемого им мироустройства.

В антиутопии значимость внутритекстовой коммуникации не менее важна, только в роли наррататора здесь выступают имплицитный читатель и имплицитный зритель, ответственный за организацию и восприятие визуальной перспективы художественной реальности. Ибо визуальный аспект «зрительной информации» о псевдогармоничном существовании человека в антиутопии обретает первостепенную важность. Благодаря «перераспределению» ценностно-познавательной активности между нарратором и его «внутренним» собеседником, конечно, повышается роль первого. В поэтике антиутопического произведения это проявляется в том, что образ «коренного жителя» - носителя информации об «идеальном» мире — получает детальную психологическую разработку. И «остраняющее» путешествие по гротескному миру воплощенной утопии воссоздается через ракурс драматизированного противоречивого сознания нарратора, причем повествование, как правило, ведется в Ich-Erzälung (Д-503 в «Мы» Е.Замятина, Уинстон в «1984» Дж. Оруэлла, Рубашов в «Слепящей тьме» А. Кёстлера).

Формально разными, но сущностно тождественными моделями повествования в негативной утопии являются: (1) рассказ в Ich-form, где в роли нарратора выступает путешественник, носитель иных представлений об идеальном мире, и через его «остраненную» точку зрения формируется читательское мнение об истинном положении вещей в утопической реальности («петербургские письма» Ипполита Цунгиева в «4338 году» В.Ф. Одоевского, Классик в «Москве 2042» В. Войновича); (2) повествование в Er-form, соединяющее объективный рассказ «безличного» нарратора, излагающего информацию о событиях в третьем лице, и точку зрения героя-протагониста, носителя общечеловеческих ценностей гуманизма и нравственности, диаметрально противоположных идеалам утопического мира («Вечер в 2217 году» Г. Фёдорова, «О дивный новый мир», «Обезьяна и сущность» О. Хаксли, «Город — мечта, да ноги из плоти», «Хождение Джоэниса» Р. Шекли; «Город за рекой» Г. Казака).

В антиутопии вместо путешествующего «каждого» появляется индивид, герой-идеолог, переживающий свой путь познания - от убежденности к сомнениям, постоянно рефлексирующий, руководствующийся противоречивыми, неясными ему самому побуждениями. Через столкновение-диалог канонизированных утопией ценностей и драматизированного их представления героем-идеологом происходит «остраненное» изображение социокультурной модели идеального мира, порождающее антиутопию. Через ценностно-познавательное смещение точки зрения в позиции нарратора запечатлеваемый антиутопией мир предстает как «остраненный» - иной и в то же время узнаваемый, пародийный двойник утопического совершенного государства. При этом доминирующим принципом изображения антиутопического мироустройства является гротеск, оксюмо-ронно сочетающий ужасное и смешное, безобразное и возвышенное. Антиутопический гротеск, типологически связанный с гротеском романтизма и миро-моделированием экзистенциализма, является художественной формой выражения предельной отчужденности человека как от мира, так и от самого себя; воссоздает враждебность, чуждость и бесчеловечность этого мира.

Роль гротеска в антиутопическом миромоделировании определяется тем, что он представляет рационализированную утопическую модель как некую иррациональную, чуждо-враждебную по отношению к человеку силу, управляющую всей его жизнью, вследствие чего бытие личности обесценивается, обезличивается, становится марионеточно-механичным. И поэтому антиутопический гротеск, будучи неотделим от трагического, в большей мере тяготеет к ужасному. Такая трактовка гротеска ни в коей мере не противоречит интерпретации антиутопии как пародии утопии, подтверждая идею необязательности пародийного комизма. Тезис о необязательности пародийного комизма может быть доказан двумя аргументами, имеющими самое непосредственное отношение к феномену литературной утопии, осмысленному в диахронии. Во-первых, это амбивалет-ность (единство отрицания и утверждения) как сущностная черта допонятий-ного докомического смеха и архаического пародирования, явившихся архетипи-ческой основой литературной утопии. Во-вторых, пародия с ее двуплановостью — «невязкой» пародируемого и пародирующего — обнаруживает иллюзорность претензий «рукотворного» художественного универсума на демиургию действительности. В свете этого весьма продуктивным предстает осмысление пародии как «механизма» проявления литературной эволюции, «вскрывающего» не только деятельностную природу творчества, но и процесс поиска истины, столь значимые для уяснения диалектики утопии и антиутопии в парадигме пародирования. Анализ диалектики утопии и антиутопии в аспекте пародирования как элемента художественного сознания, «обнажающего» деятельностную природу искусства и «механизмы» поиска идеала, доказывает нецелесообразность рассмотрения утопии и антиутопии как двух различных жанров.

Таким образом, истолкование антиутопии как пародии утопии, где пародия выступает «знаком» и литературной эволюции, и познания-демифологизации, в

сущности, выражает идею закономерных изменений утопии, в ходе которых ее «позитивность» трансформируется в «негативность». С литературоведческой точки зрения движущей силой этих метаморфоз является исторически, под влиянием ментальных сдвигов, становящийся романный мир, от которого в аспекте «эстетического генезиса» неотделима литературная утопия, сущностно восходящая к сакральной архетической основе. Значит, трактовка антиутопии как пародии утопии подтверждает правомерность осмысления литературной утопии как «третичного» жанра.

Наряду с интерпретацией антиутопии как пародии утопии и — через акцентирование комического в пародии — как сатирического жанра, другой магистральной тенденцией литературоведческой утопиологии является истолкование позитивной и негативной утопии как жанров научной или социальной фантастики. Такай позиции придерживаются А.Ф. Бритиков, Г. Бюхнер, Б.В. Дубин, Ю.И. Кагарлицкий, Ч. Кароляк, Г. Крисмански, П. Парринденр, А.И. Рейтблат, М. Роуз, В.В. Святловский, Д. Сувин, М. Швонке, Ю. Штридтер. При всей оригинальности концепций утопиологов в рамках этой тенденции можно выделить два направления-. (1) отождествление утопии и антиутопии с жанрами научной фантастики и (2) выяснение функций научной фантастики в структуре литературной утопии.

В диссертации аргументируется точка зрения, согласно которой научная фантастика выступает и «катализатором», и «показателем» диалектики превращения позитивной утопии в ее негативную разновидность. И происходит это отнюдь не на уровне жанровой структуры утопии, где она зачастую проявляется как «фантастика-средство», «прием» поэтики. Феномен рождения научной фантастики отображает утверждение линеарной модели мироздания, сущность которой — в оптимистическом отношении к достижениям научно-технического прогресса, цивилизации и науки, а также в убежденности, что мир тотально каузален и может быть познан с помощью естественных наук. Следовательно, возможно также «спроектировать» совершенное человеческое общество. Антиутопия, направленная против гипертрофированной власти машин и государства, явилась специфической контртенденцией этому оптимистическому мироощущению. Линеаризм доминировал в европейской менталь-ности с эпохи Просвещения по первую мировую войну; он сыграл решающую роль в становлении отечественной культуры после победы Великой октябрьской социалистической революции 1917 года. Однако тот факт, что литературоведы, осмысливая феномен литературной утопии, отождествляют ее с научной фантастикой, свидетельствует о сильном влиянии прогрессистской модели и в современной обществе, специфику ментальности которого отражает синергетика.

В главе 3 проведено исследование утопии как модели и «комбинированного» литературно-художественного жанра (§ 1); выявлена специфика вымысла и условности литературной утопии как «третичного» жанра (§ 2),

даны социокультурные (§ 3) и литературоведческая (§ 4) типологии литературной утопии.

Достаточно часто утопиологи, предпринимая попытку типологизировать жанровое своеобразие литературной утопии, используют две схемы характеристики, определяя ее как модель или как «комбинированный» («синтетический») жанр. Пальму первенства в осмыслении специфики полиструктурности утопии занимает жанр романа, утверждаемый исследователями как «основание» для объединения других жанровых систем. Но более часто жанр романа упоминается в связи с уяснением особенностей жанровой поэтики негативной утопии. Трактовка антиутопии как «синтетического» жанра, структурообразующим началом в котором выступает роман, стала «общим местом» многих литературоведческих работ. Об этом писали H.H. Арсентьева, О.В. Быстрова, Т.А. Каракан, Б.А. Ланин, А.Ф. Любимова, О.Н. Николенко, C.B. Никольский, В.К. Олейник, В.Л. Терёхин, A.B. Тимофеева, В.А. Чаликова, К.О. Шахова, П.Е. Фирчоу, М. Шефер и др. Иногда утопия рассматривается как жанровая разновидность романа. Этой позиции придерживаются А.Е. Ануфриев, Г.П. Баран, О.В. Зюлина, М.Н. Капрусова, И.Э. Клейман, Н.З. Кольцова, Н.Г. Медведева, В.А. Нечипоренко, Т.В. Разумовская, Ю.А. Решетникова, Н.Р. Скалой, И.Ф. Такиуллина, С.Г. Шишкина, Г. Морсон, А. Петруччани и др.

Однако зачастую литературная утопия существует как «фабульный фрагмент, введенный в ткань других литературных произведений» (Х.А. Мараваль), отлитых в форму различных жанров, причем всех литературных родов — лирики (масонская поэзия: поэмы «Любовь» М.Дмитриева-Мамонова, «Душечка» И. Богдановича), эпоса («Рассказ смешного человека» Ф.М. Достоевского, повесть М.А. Булгакова «Собачье сердце»), драмы («Адам и Ева» М.А. Булгакова). Стремлением объяснить специфику этого «межродового» положения утопии в литературном процессе вызвано столь частое употребление исследователями слов «модель», «проект» при типологии поэтики этого «пограничного» жанра. При этом социокультурная модель идеального мира нередко рассматривается как структурообразующее начало утопии, определяющее характер вымысла этого «пограничного» жанра, в литературе являющегося воплощением форм «вторичной» условности. На таких позициях стоят Х.А. Мараваль, А. Петруччани, H.A. Глушанина, А. Зверев, Р. Хлодовский, P.C. Черепанова и др.

В связи с этим диссертант утверждает, что вымыслу литературной утопии во всех ее разновидностях свойственны две черты: (1) он подобен научному эксперименту и (2) характеризуется феноменом «размытой» условности как выражением намеренной, мистифицирующей читателя авторской игры с художественной реальностью и «наличной» действительностью. Оба качества вымысла литературной утопии обусловливают ее специфическое «пограничное» положение в литературном процессе.

Однако существование утопии как жанра границы проявляется также двойственно.

Во-первых, в сопредельном ее положении на «стыке» «художественности» и «научности», что предопределено гомогенностью утопического вымысла социокультурной модели. В художественной структуре литературной утопии это реализуется (а) в целостном, системном воспроизведении гипотетической социальной структуры; (б) в сообщении максимального количества информации об инфраструктуре и культуре вымышленного мира; (в) в мощном прогностическом потенциале; (г) в рациональном — на уровне авторской концепции произведения (через призму этической оценки) - обосновании идеальности или кошмарности образа жизни в изображенном гипотетическом мире.

Во-вторых, «пограничное» существование утопии в литературном процессе выражается в неотделимости «вымышленного» от «реального», отчего она может быть прочитана как проект идеального мира, требующий своего воплощения. Это сущностное свойство литературной утопии определено «размытой» условностью, достигаемой игровым балансированием автора на грани между вымышленным и «реальным». Принцип игры может быть осмыслен как способ создания художественной реальности, отражающий специфику претворения феноменов «наличной» действительности в художественные, в ходе которой играющий homo sapiens при помощи языка «означивает» творимую им реальность культуры, наделяя слова креативной мощью. В литературной утопии, кроме этого, принцип игры выражает гомогенность утопического, художественного и мифологического типов сознания.

, Феномен «размытой» условности формируется последовательным созданием и разрушением иллюзии достоверности, которая в поэтике утопии создается при помощи специфической организации повествования. В роли нарратора выступает «реальный» путешественник или «реальный» житель воссоздаваемого идеального (кошмарного) мира. Вследствие этого проявляются два типа нарративной структуры утопии.

(1). Повествование развертывается как «подлинные» записи путешественника, публикуемые или им самим по прошествии достаточно длительного промежутка времени, или «издателем», которому «рукопись» была передана самим «автором» (другой вариант - «случайно попала»), причем детали того, как рукопись оказалась у издателя, скрупулезно фиксируются.

(2) Повествование о гипотетической социальной структуре предстает как «дневник» (исповедь) нарратора, «реального жителя» «дивного нового мира».

В обоих случаях организации повествования мы имеем нарративную структуру «текст в тексте», что обостряет момент игры. Первый тип нарративной структуры преимущественно свойственен «классической» утопии XVI-XVIII вв. («Утопия» Т.Мора, «Новая Атлантида» Ф.Бэкона, «История севарамбов» Д. Вераса, «Путешествия Гулливера» Д. Свифта, «Путешествие в землю Офир-скую» М.М. Щербатова, «Город без имени» В.Ф. Одоевского, «Железная пята»

Д. Лондона и др.); второй - психологической негативной утопии XX века («Мы»Е. Замятина, «Вечер в 2217 году» Н. Фёдорова, «О дивный новый мир» О. Хаксли, «1984» Дж. Оруэлла, «Заводной апельсин» Э. Бёрджесса и др.). Впрочем, такая хронологическая «прикрепленность» типов нарративной структуры условна, отражает пути эволюции литературной утопии, ибо и в XX веке создавались произведения, художественный мир которых организован по типу «классической» утопии (например, «Республика Южного Креста», «Восстание машин» В. Брюсова, «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии» А. Чаянова, «Грядущий мир» Я. Окунева и др.). Более того, существуют утопии, нарративная ткань которых организуется взаимодействием двух выше-отмеченных типов утопических повествовательных структур. Данное свойство присуще, например, модернистским и постмодернистским утопическим текстам («Обезьяна и ее сущность» О. Хаксли, «Остров Крым» В. Аксёнова, «Москва 2042» В. Войновича, «Зияющие высоты» А. Зиновьева и др.).

Значит, наиболее адекватное понимание утопии возможно только в аспекте полиструктурности, как «третичного» жанра. Введенный диссертантом термин «третичный» жанр акцентирует «пограничное» существование утопии (в игровой парадигме между художественным и научным, условным и реальным). Духовно-интеллектуальный и жанровый синтез, явившийся основой структуры утопии, обусловливает продуктивность социокультурных типологий этого жанра. Потому при исследовании литературной утопии представляется правомерным учитывать такие ее «социологические» разновидности, как практопия, экоутопия, эупсихия, а также теократическую, технократическую, эстетическую, мистическую, евгеническую, театральную и прочие виды утопии с точки зрения социокультурной «наполненности» идеала.

В литературоведческой типологии «работают» не только термины «утопия» и «ухрония», разграничивающие соответственно пространственную и временную модели утопической картины идеального мира, но и понятия «роман-предупреждение», «дистопия» и «какатопия», фиксирующие разновидности негативной утопии. Термин «роман-предупреждение» идеологически маркирован, поэтому в настоящее время им никто не пользуется. Несмотря на то, что большинством литературоведов понятия «какатопия» и «дистопия» используются как синонимы (что предопределено их «буквальным», «калькированным» прочтением), в диссертации проведена типология этих форм как разновидностей негативной утопии.

Раздел II «Мифологема "русского Ренессанса" в отечественной культуре 1900-1920-х гг.: взаимопроникновение социальной, мистической и эстетической утопий» включает в себя три главы: «Многообразие культурных дискурсов в России на рубеже XIX—XX вв. и их утопические "коррективы"» (гл. 1), «Модели театральной утопии русского модернизма» (гл. 2.) и «От эстетской игры индивидуалистов к идеократии "авгуров духа": метау-топический аспект художественного видения A.B. Чаянова» (гл. 3).

В главе 1 предпринято исследование мифологии «подпольной России» как утопического способа преодоления раскола между народом и интеллигенцией (§ 1); выявлены предпосылки формирования массовой литературы и возникновения гедонистической утопии (§ 2); элитарный Серебряный век охарактеризован как модернистская эстетическая утопия (§ 3); в связи с особенностями национальной ментальности обнаружены и описаны причины приоритетности формы театральной утопии для 1900-1910-х гг. отечественной истории, объединившей радикальный, элитарный и массовый культурные дискурсы в моделировании «нового театра» и «нового человека».

Концептуальным центром литературной мифологии «левой» народнической интеллигенции был образ Героя-революционера. Он нашел воплощение в «Государственных преступниках» Р. Скифа, «Нигилистке» С. Ковалевский, «Миге одном» Вл. Гордина, «Последнем свидании» С. Савинковой, «Матери» В. Беренштама и др. Мотивы чистой жертвы, тернового венца, искупительного страдания и архетип Богородицы в их десакрализованном варианте явились неотъемлемыми приемами создания канонического образа идеального революционера, предстающего благодаря им мирской ипостасью Христа. Данная христианская символика, реконструировавшая архетипы народной утопии, неразрывно связанные с милленаристскими и хилиастическими ожиданиями, выступала в роли «заразительных идей», сознательно воспроизводимых радикальной интеллигенцией с целью воздействия на сознание народного читателя. И потому она, будучи иллюзорно-игровым, по сути, утопическим способом преодоления биполярности русской культуры, являлась наиболее адекватной формой выражения утопий радикальной интеллигенции, стремящейся говорить с народом на языке его культурного кода.

Революция 1905-1907 гг. разрушила террористическую героику литературной мифологии «подпольной России», вызвав в обществе затяжной духовно-интеллектуальный кризис, наиболее явственно сказавшийся в эпидемиях «молодежных» сумасшествий и самоубийств. Лишенный героики, «десакрали-зованный» образ революционера попадает на страницы массовой беллетристики. Там этот когда-то трагический Герой или показывается как экспроприатор-мастер «красного цеха» (что находило наиболее адекватную форму в жанре детектива — роман Н.В. Азовец «Смутная пора»), или изображается в ироническом (рассказ Евг. Сно «Страшная месть»), пародийном (рассказ Е. Руднева «Закон природы») и трагифарсовом («психологический этюд» Е. Курлова «За идею») ракурсах. Решающую роль в крушении героики «подпольной России» суждено было сыграть трем произведениям. Это «Конь бледный» и «То, чего не было» В. Ропщина, в которых террористы были погружены в несвойственную им до этого саморефлексию, и «Санин» М.П. Арцыбашева, утверждавший культ вседозволенности и гедонистическую утопию.

Серебряный век самими его творцами истолковывался как явление элитарной культуры и вместе с тем как эпоха канунов, амбивалентная по своей каче-

ственности, мыслимая как «веселый Апокалипсис» (Г. Брох), — период не только ренессанса культуры, но и декадентства. Когда человек той или иной эпохи наделяет амбивалентными характеристиками конкретно-историческое время своей жизни, то это означает, что в его миро чувствовании «восстанавливается» архетип космогонического мифа. Все характеристики Серебряного века, данные современниками, ориентированы на его восприятие то как эсхатологии цикла (александрийская культура), то как его начало и обновление (Ренессанс и Реформация). Циклическая модель мироздания, символически возрожденная в российской ментальности рубежа Х1Х-ХХ вв., реконструирует мифологические паттерны сознания. Мифологизм сознания того периода обнаруживается в комплексе идей, являющихся ментальными основами панутопизма не только Серебряного века, но и всего периода 1900-1920-х гг.

Во-первых, культ синтеза искусства, науки и религии как пути преодоления раздробленности сфер духовной жизни. Ярким воплощением такого мифотворческого синктеритизма представлялось искусство классической Греции, мыслимое как возрождаемый культурный «архетип».

Во-вторых, проецирование конкретно-исторических событий на архетипи-ческую структуру космогонического мифа, в свете чего они символически уподоблялись друг другу на основе категорий «творения» и «творчества». На рубеже Х1Х-ХХ вв. в России возрождается то же отношение к Художнику и Творчеству, что было в Европе в периоды Ренессанса и романтизма. Вследствие реконструкции архетипа космогонического мифа творчество наделяется сакральными коннотациями, и Художник мыслится не только как гениальный Артист, реализовавшийся в своем уникальном формотворчестве, но и как «ми-фотворец», т.е. демиург истинной реальности.

В-третьих, онтологизация креативной мощи слова, обусловленная процессом ремифологизации, и осмысление писательства как «мифотворчества». Миф поэтичен по своей сути, ибо выражается при помощи слов. Но образы в мифе создаются по принципу номинации, так как слово в мифе не отделено от денотата. В связи с этим миф не только императивно выражает мысль, но и предопределяет восприятие слова как действенной креативной силы.

Рубеж Х1Х-ХХ вв. был ознаменован кризисом миметических искусств, сложившихся в Новое время и с тех пор занимавших господствующее положение. Если ранее искусство, подобно зеркалу, копировало реальность с целью просвещать, поучать и воспитывать, то теперь оно стремилось само стать жизнью, «пересотворяя» ее в условной форме. Реализуется прежде всего эстетическая функция искусства, автор предстает как некая «автономная инстанция», диктующая свои условия миру, и в его «жизнетворчестве» окончательно разграничиваются этика и эстетика. В свете этого и западный декаданс, и русский Серебряный век с их формотворчеством - водораздельные эпохи, ибо, завершая историю миметических искусств, они открывают эру модернистского творчества Новейшего времени. Так как модернистское искусство перевоссоздает жизнь

в условных формах, видя в них подлинный мир, долженствующий стать реальностью, это означает, что многие его сущностные качества проясняются феноменом эстетической утопии. Поскольку драма - синтетический род литературы, структурно наиболее предрасположенный для реализации синтеза искусств, а театр в своем генезисе имеет сакральные истоки, то театральная утопия становится приоритетной моделью утопического дискурса Серебряного века, основанного на мифологемах всеединства, космизма и метазнания.

Глава 2 посвящена монографическому описанию театральных утопий В.И. Иванова (§ 1) и H.H. Евреинова (§ 2).

Исследуя театрально-мистическую утопию В.И. Иванова, диссертант приходит к выводу, что утопический дискурс в творчестве этого поэта-мистагога не просто имеет антропологическую парадигму (что в целом характерно для элитарного панутопизма Серебряного века), — он интровертен и метафизичен по своей сути. В.И. Иванов по-разному обозначал собственные духовные искания: «иррелигиозный мистицизм» «сверхчеловка», «истинная демократия» «вселенской соборности», «келейное творчество реалистического символизма», «театр новой органической эпохи». Однако существо его утопии было неизменно, ибо основным условием преобразования мироздания (достижения «вселенской соборности») для него являлось мистическое преображение человеческого сознания, понимаемое как пробуждение «спящих возможностей человеческой божественности». При этом если культовый театр представал в ивановской утопии как эстетический способ достижения мистического опыта, преображающего «индивидуальное» человеческое сознание на пути к «вселенской соборности», то «мистический анархизм» был социальным ракурсом видения той же самой мистической утопии.

Трактуя мироздание как «драму превращений» (сакральную Игру масок Диониса), В.И. Иванов утверждал взаимообусловленность двух процессов: (1) синтеза индивидуального и соборного («сверхчеловеческого» как «вселенского») в человеческом самосознании и (2) момент дионисийского мистериаль-ного действа. Наличие дионисийского экстаза является главным условием существования культового театра Диониса. Этот мистериальный театр воссоздает сакральную Игру самого бога-«Маски», разрешающуюся катарсисом, который «очищает душу» и воссоединяет людей. Только в ситуации апогея Дионисова действа возможно «полное слияние Божества и человеческой души», благодаря которому человечество сможет достичь «вселенской соборности». Эту теургическую задачу в утопии В.И. Иванова призван осуществить «театр новой органической эпохи», основанный на реконструированном Дионисовом действе.

Ивановская модель «театра будущего», подробно воссозданная в статье «Предчувствия и предвестия», только формально сохраняет черты античной трагедии, представляя собой идеократическую утопию, базирующуюся на приемах манипуляции сознанием «толпы». К ним относятся суггестивное влияние оркестровой музыки и хоровых песнопений, усиливаемое «ритмическими

жестами» корифея хора, & также «массовая грандиозность» театральных мистерий. Роль идеократора в театрально-мистической утопии В.И. Иванова отводится «"пророчественной" общине», «организующей народную душу» через мистическое преобразование «индивидуального» в «соборное» посредством суггестивной силы искусства. Несмотря на то, что творческие прозрения этого элитарного поэта о «хоре, мифе и действе» парадоксально воплотились в грандиозных эгалитарных митингах и парадах пореволюционной эпохи, сам он рассматривал модель «театра будущего» как наиболее оптимальную форму «религиозного творчества» символизма.

Ивановская теория «реалистического символизма» основывается на реконструкции модели архаического обрядового искусства. Слово в символизме как «религиозном творчестве», являясь «проводником» сакрального тайного знания, утрачивает самостоятельность коммуникативной и эстетической функций и, усиливая свой суггестивный эффект за счет музыкальности и ритмики, становится «магическим». В символистской теории В.И.Иванова, рассмотренной в парадигме утопического дискурса, снова главным оказывается не «что?» (восстановлен синтез искусства, науки-«тайноведения» и религии; индивидуальности и «вселенской соборности»), а «как?» — пути достижения этого идеала. Но если в театральной утопии это «как?» явственно связано с приемами манипуляцией сознанием, то в теории «реалистического символизма» этот немаловажный аспект отходит на второй план, вытесняемый проблемой познания как Бо-гообретения, являющейся неизменной и структурообразующей в мистико-эстетической утопии В.И. Иванова.

В диссертации доказывается, что владычествующая в кабаре атмосфера карнавального мироощущения, возникшая во многом благодаря игровой стихии стилизации, пародии, «размытой» условности и ситуации сотворчества актеров и зрителей, не в последнюю очередь предопределила появление театрально-гедонистической утопии H.H. Евреинова, основывающейся на понимании театральности как игрового «доэстетического» инстинкта преображения действительности. Не принявший революцию H.H. Евреинов, давая в своих произведениях дистопию советской России («Самое главное», «Шаги Немезиды» и «Чему нет имени»), в то же время оставался верен своей театральной утопии, согласно которой преображение действительности возможно только в иллюзии и следовательно, происходит через игру, необходимую человеку с точки зрения сублимации - как «театротерапия».

Модель театральной утопии была сформирована H.H. Евреиновым еще в 1900-е гг. и впоследствии не претерпевала существенных изменений. Но прежде, чем найти отражение в теоретических работах, давших наиболее системное, логическое и целостное ее изложение, евреиновская утопия первоначально воплотилась в художественной модели драмы «Красивый деспот». Драма «Красивый деспот» декларативно связывалась H.H. Евреиновым по меньшей мере с тремя аспектами полисемантичного понятия «театральность».

Во-первых, театральностью как инстинктом, явившимся способом игровой «терапевтической» адаптации для жизни в прагматичном, скучно-сером предсказуемом мире (согласно H.H. Евреинову, это «театр для себя»).

Во-вторых, театральность как совокупность художественных принципов и приемов («фраз» и «поз») «условного театра».

В-третьих, и в заглавии («красивый деспот»), и в одной из сюжетных коллизий пьесы, отчасти базирующейся на садомазохистском комплексе (женщины начала XX в. сознательно, во имя наслаждений, меняют свою свободу на роль «рабынь барина», с которыми он волен делать все, что ему заблагорассудится), - содержится важнейший аспект евреиновской категории театральности. Это рассмотрение актерства через призму внушения, создаваемого гипнозом мифологической маски «пророка», «жреца», «бога», надеваемой лицедеем в жизни. В результате лицедей становится харизматическим лидером, а «театральность» как «инстинкт преображения» обретает черты манипулятивной утопии. Такой ракурс видения «актера в жизни» станет основным в евреинов-ских работах «Тайна Распутина» и «Pro scena sua».

Игровой мир «Красивого деспота» подчеркнуто условен, его герои лишены имен, что усиливает обобщенность декларируемой автором утопической позиции. Хронология сюжетных событий четко локализована во вводной ремарке: «Действие происходит осенью 1904 года». «Настоящему» времени в «Красивом деспоте» противопоставлен 1808 год — время преображенной реальности как реализовавшейся через игру мечты «барина». Игровой мир утопии и мир действительности не отменяют друг друга, но параллельно сосуществуют, постоянно противопоставляясь друг другу, и художественная система «Красивого деспота» отражает ситуацию балансирования героев на грани двух миров. Противостояние реальности и утопического мира «театра для себя» показано на нескольких уровнях художественной структуры. Наиболее явственно оно реализуется на уровне хронотопа (реально-историческое время 1904г. «-»время ретроспективного идеала 1808 г.; топосы город *-* деревня). На уровне системы образов противостояние мира игры и действительности обнаруживается в диспутах героев-антагонистов: барина и его здравомыслящего приятеля - человека заурядного, приехавшего в деревню с намерением возвратить товарища в обыденный мир начала XX в. Но в конечном счете, будучи погружен в осязаемый мир старой русской культуры, этот благоразумный обыватель также «заражается» очарованием разыгрываемой патриархальности. Логика в его рассуждениях вытесняется эмоциями, а воля — поклонением «красивому деспоту»: «Я чувствую твою правоту... Я делаюсь послушным зеркалом!». Спор героев-антагонистов, разрешившийся таким образом, может считаться исчерпанным. Поэтому основное противостояние действительности и мира мечты в художественной структуре «Красивого деспота» дается на уровне сознания «барина» как идеолога «театра для себя».

В сознании героя-идеолога действительность начала XX века и мир патриархальной России, возникающий в иллюзии «театра для себя», сосуществуют.

Только мир игры волевым усилием утверждается как единственно верный для жизни. И, движимый «радостью преображения», барин целенаправленно решает «выпасть» из времени, отказавшись от «некрасивой, поблеклой, неяркой, захватанной... "жизни толпы"» современников. «Барин» убежден, что человечество живет идеалом эвдемонизма, где жизнь — «ветка сирени... многолепесткового счастья». Но, поскольку он не намерен довольствоваться шаблонными вариантами счастья, его «жизнь — это ветка сирени, к которой еще никто не прикасался». Примечателен отказ «барина» от былых убеждений и идеалов. Он картинно смиряется перед божественным всезнанием: «Каюсь, я заблуждался! Ведь я не Бог!». На это обоготворяющая его подруга «выразительно» замечает: «Нет - бог!». Герои существуют в разных семиотических парадигмах: если он вошел в роль помещика-крепостника, который не мыслил своего существования вне веры в Бога, то она, напротив, находится в континууме релятивистской эпохи Серебряного века, грешившего человекобожием. Значит, «барин», харизматической лидер созданного им мирка, воспринимается его подругой как кумир, идол — некое подобие божества. Итак, образ «деспота» организуется взаимодействием ценностей и смыслов декаданса: он индивидуалист, противопоставляющий себя толпе; ницшеанствующий циник; эстет, театрализующий действительность по «законам» красоты. Театрально-гедонистическая утопия H.H. Евреинова, художественно декларированная в «Красивом деспоте», носит волюнтаристский и эскапистский характер.

С точки зрения диссертанта, наиболее явственно манипулятивный и эскапистский характер евреиновской утопии сказался в попытке «режиссуры жизни» на уровне массового сознания, предпринятой им в период работы режиссером в «Старинном театре». Сценический эксперимент в этом театре должен был реализовать три задачи театральной теории H.H. Евреинова: (1) воплотить принципы «сценического реализма» «условного театра» в режиссерской практике; (2) продемонстрировать эволюцию театральной условности; (3) через реконструкцию ментальности театральных «золотых веков» иллюзорно, в игровой парадигме карнавального мироощущения, на уровне сознания (фантазии, воображения) людей (актеров-и-зрителей) преобразить мир.

В главе 3 предпринято целостное исследование наследия A.B. Чаянова, заключающееся в системном анализе «московских повестей» и «Путешествия моего брата Алексея в страну крестьянской утопии» как единого художественного метатекста этого писателя и ученого-экономиста.

Диссертант приходит к выводу, что «московские повести» A.B. Чаянова отражают смену парадигм московского и петербургского городских мифов, актуальную для отечественного менталитета и русской литературы 1920-х гг. Московский миф в чаяновской интерпретации, контаминируя с петербургским, обретает присущий последнему идейно-ценностный комплекс. В результате Москва истолковывается не столько как столица «нового мира», сколько как «новый Петербург», т.е. «наследница» «старого мира». Ее образ обретает отчетли-

во выраженный инфернальный отсвет. К тому же в неоромантическом универсуме «московских повестей» A.B. Чаянова пародируется как эстетическая утопия раннего романтизма (не случайно первая из них посвящена Гофману, сделавшему то же самое на немецкой почве), так и демиургические притязания символистов. Обе утопии типологически объединяет установка, согласно которой мир организовывался по образцу совершенного произведения искусства, а его теургом выступал Художник (Поэт).

Модель «жизнь как игра» и связанное с ней карнавальное мироощущение, проявляющееся в театрализации действительности и поведенческой модели человека-артиста, в повестях наполняются новыми смыслами. Выражением этих смыслов в поэтике повестей служат мотивы иррациональной, случайной (что символизировано моделями карточной, кегельной, бильярдной игры) инфернальной силы, манипулирующей людьми; мотивы марионетки, трагедии куклы, безумия. Создается образ тотально отчужденного, зловещего, хаотично изменяющегося мира, в котором человек чувствует себя неуютно. В свете этого попытка чаянов-ских героев восстановить целостность индивидуального бытия по образцу произведения искусства и обрести цельность и гармонию в любви к женщине оказывается иллюзией, оборачивающейся лишь эстетской и гедонистической игрой.

Карнавальное мироощущение «московских повестей» формируется взаимодействием романтического и модернистского типов гротеска. Модернистский гротеск реализуется в духовно-ценностной близости чаяновской картины мира экзистенциалистской модели бытия. Мир предстает не только тотально отчужденным, но и абсурдным. В нем человеку, укорененному только в земной реальности, стремящемуся «убежать» от «Ничто», приходится уповать лишь на собственную волю к добру. Мотив «моральной плотины» актуализируется в описании противостояния человека не только миру, но и деструктивно-инстинктивным началам своего «бессознательного». Именно взаимодействием романтического и модернистского гротеска в художественном универсуме чаяновской прозы порождены как образ «простого смертного», наделенного «тайным знанием», а значит, и способностью манипулировать волей других людей, так и идея добра как основы подлинно человеческой природы. Этим обусловлен экзистенциалистский мотив ответственности личности за создание своей «сущности», которая у человека «предшествует существованию» (Ж.-П. Сартр). Однако, наряду с моделью мира как игры, в которой человек не способен постичь высший смысл своего предназначения, но тем не менее ответственен за совершаемый жизненный выбор, в прозе A.B. Чаянова создается образ Москвы как хранительницы мировой культуры.

Художественный мир «Путешествия моего брата Алексея в страну крестьянской утопии» построен по принципу игры, причем игровой аспект проявляется как на уровне социокультурного миромоделирования образа «крестьянского эдема», так и на уровне метаутопического аспекта жанровой структуры. Ме-тпаутопичностъ достигается тем, что A.B. Чаянов, полиструктурно органи-

зуя форму «Путешествия...», пародирует инварианты пространственной «классической» утопии (сюжетная схема путешествия и трактат как форма подачи «информации» об идеальном государстве), ухронии (модель идеальной страны будущего и структура Science Fiction) и негативной утопии («роман-ность» фабулы, обусловленная наличием любовной интриги и рефлексии героя). На уровне художественной структуры «Путешествия...» пародийная игра отчетливо обнаруживается в специфике способа организации нарратива и особенностях типа героя. Метаутопический аспект обнаруживает характер авторской игры с художественной условностью. С одной стороны, поддерживается иллюзия достоверности (приемы неоистории и включения «документа» в нар-ратив), а с другой - она периодически разрушается, так как рефреново упоминается о книжном происхождении «страны крестьянской утопии» (особенности аннотаций к главам, рефреновое звучание слов «утопия» и «утопический» в нарративе). Философский аспект метаутопии состоит в художественном анализе амбивалентности утопии на уровне ее воплощения в жизнь (свобода, гармония, творчество *-* тирания, каузальность, стереотипизация мышления).

На уровне социокультурного миромоделирования игровой аспект в создании образа «крестьянского эдема» обнаруживается в том, что, создавая антиутопический образ идеократии «людей искусства», A.B. Чаянов использует собственную теорию организации семейно-трудового крестьянского хозяйства, народническую утопию и мифологему «русского Ренессанса», культивируемую элитарным Серебряным веком. В итоге модель «крестьянской утопии», противопоставляемая A.B. Чаяновым победившей в революции индустриально-урбанистической утопии марксизма, обнаруживает взаимодействие реконструированных в отечественной ментапьности рубежа XIX-XX вв. мифологем Возрождения и Просвещения. В парадигме взаимодействия этих мифологем художественно исследуется интерференция идеократической педагогической утопии (порожденной просветительской механицистской моделью мироздания, обусловившей трактовку человека как «слепка среды» и физиологического комплекса, реакции которого можно «просчитать» и «запрограммировать»), и мистико-эстетической утопии «русского Ренессанса» (в которой «теургами» идеального мира выступали «люди искусства», обладающие синтетическим эзотерическим знанием).

Эстетическая утопия, переосмысленная A.B. Чаяновым в контексте артефактов отечественной культуры 1920-х гг., позволяет соотносить художественный мир «Путешествия...» с условной реальностью неоромантических «московских повестей», где также — на уровне сознания героев — была заявлена попытка организации жизни по образцу произведения искусства, составляющая основу эстетической утопии. «Путешествие...» имеет открытый финал, в котором нарратор бесстрастно запечатлевает состояние Кремнева, «сгорбленного и подавленного происшедшим». Здесь возникают сущностные черты экзистенциалистского мировидения: отчужденность, одиночество человека, обреченно-

го существовать в «почти неведомой стране». В то же время с точки зрения аксиологии «Путешествие...» А.В.Чаянова имеет кольцевую композицию: начавшись изображением неудовлетворенности героя восторжествовавшей утопией «мирового социализма», оно обрывается воссозданием его растерянности в не менее чуждом мире «крестьянской утопии». Кольцевая композиция призвана выразить философский аспект метаутопической структуры художественного универсума A.B. Чаянова, отражающий пессимистическое мировидение автора: современное человечество, утратившее осознание метафизических глубин бытия и играющее в устроителей «земного рая», обречено безысходно метаться в своем бытии между различными утопиями. Вместе с тем чаяновское «Путешествие...» воссоздает ситуацию наложения мифологем «русского Ренессанса» и Просвещения, структурно значимых соответственно для утопических дискурсов элитарного Серебряного и радикальной интеллигенции (неонародники, марксисты), тем самым художественно отражая насильственное объединение интеллигентских утопий в русской маргинальной культуре 1920-х гг.

Раздел III «От "нового человека" к "новому миру": варианты культурных и литературных решений» включает в себя две главы: «"Новый мир" глазами его "строителя"» (гл. 1) и «Милленаризм и просветительские мифологемы как основа мистической утопии А.П. Платонова: эволюция аксиологии» (гл. 2).

В главе 1 на материале анализа работ А. Коллонтай, А. Богданова, Н. Крупской, обосновывающих решающее детерминистское влияние среды в воспитании человека, и трудов, авторы которых отстаивают решающую роль наследственности в формировании личности («педология» А. Залкинда, публикации евгенических журналов), раскрыта просветительская сущность мифологемы «нового человека» (§ 1). В данной главе также подвергнуты разбору поэтические сборники А. Гастева, В. Кириллова, И. Садофьева, Е. Тарасова и охарактеризован мифологиям технократической утопии «Пролеткульта» (§ 2). На материале утопии «технизации слова» А. Гастева и когнитивно-лингвистической утопии А. Богданова охарактеризован манипулятивно-идеократический аспект ритуализации литературы и языка «нового мира» (§ 3).

В диссертации предпринят анализ мифопоэтики «Поэзии рабочего удара» А. Гастева, которая исследована в лирическом метатексте «Пролеткульта». Продемонстрировано, что роль индустриальной среды А. Гастевым сакрализу-ется и машина превращается в идола человека, технократическим способом -через единые трудовые ритмы — «нормирующего» его сознание. В этой машинной идолократии — сущность технократического утопизма А. Гастева, основанного на архетипических схемах мифомышпения. Гастевский алгоритм преобразования мира состоит из двух шагов: (1) «нормализации» психологии человека и (2) создания унифицированной культуры, модель которой последовательно переносится на «интегральный» космос, мыслимый как механизм — однолинейно-детерминистская структура.

В мифомышлении А. Гастева пролетариат наделяется архегипическими чертами как трикстера (разрушитель «старого мира»), так и демиурга (творец мира «нового»). Но эта архаическая схема, подобно «матрице», накладывается на технократическое миромоделирование, вследствие чего космогонический архетип — создание космоса из хаоса - истолковывается как действие отрегулированного механизма. Наиболее наглядно данная интерпретация космогонии отражена в гасгевской концепции «механизированного коллективизма». В ее основе - модель мира-машины, населенного «социальными автоматами» и «трудовыми комплексами». В рассуждениях А.Гастева художественная гносеология сакрализуется, а писатель уподобляется Библейскому пророку, прозревающему совершенный мир миллениума. Несмотря на элементы хилиазма, А. Гастев остается верен установкам Просвещения и абсолютизирует логико-математическое знание, видя в нем единственный метод «создания социально-инженерной машины нового мира».

В утопии А. Гастева происходит ритуализация искусства и прежде всего литературы как искусства слова. Художественный текст им рассматривается не только как пророчество о грядущем «золотом веке», но и как сила, способная преобразовать мир в соответствии с установками идеократора. Произведение утрачивает условность, слово наделяется креативной мощью. В художественном мире «Поэзии рабочего удара» это происходит благодаря усилению суггестивности произведения, создающейся введением в нарратив жанрово-стилевых структур заклинаний. В мифопоэтике сборника реконструируются архаические схемы, проявляющиеся в архетипах космогонии, Вавилонской башни, демиурга, трикстера, символах огня и железа

Поэтический контекст «Пролеткульта» позволяет воспринимать гастевские концепты «био-энергетики», «нормализации психологии», «орга-энергетики» как идеологемы, порожденные советской ментальностью начала 1920-х гг. Но если в эссе и статьях технократическая утопия А. Гастева представала как рационалистическая модель, то в «испытании» художественной реальностью «Поэзии рабочего удара» отчетливо обнаружилась ее мифологическая сущность, проявившаяся в дихотомии хаос <->• космос, мифологемах огня и железа, Библейских аллюзиях и сакральном архетипе милленаризма. Мифологизмом был пронизан мир «рабочей поэзии»," издаваемой «Пролеткультом». В основе этого неомифологизма — взаимодействие процесса фетишизации роли искусственной среды «новой индустрии» в формировании пролетарского самосознания и реконструкция архетипов демиурга-кузнеца и Мессии.

Еще в статье «О тенденциях пролетарской культуры» А. Гастев с пролетарским искусством связывал «ошеломляющую революцию художественных форм», обусловленную «нормализацией» сознания пролетариата. Действительно, с изменением ментальности трансформируются системно с ней связанные когнитивная и языковая ее модели. Поэтому вполне закономерно, что А. Гастев процессы «революции художественных форм» соотносил с «технизацией слова».

рованность на актуальной социально-политической проблематике, аналитичность, фактографичность, исключающая элемент условности, — эти качества делают публицистические жанры оптимальной формой для выражения утопии. В условиях панутопизма публицистическая форма акцентирует «проективность» утопии, т.е. ее ориентированность на возможную реализацию в действительности. Значит, публицистическая форма вербализации утопии позволяла А.П. Платонову не только декларативно заявлять о своем видении «нового мира», но и осознавать практическую значимость, «действенность» своего проекта.

Человеческая история рассматривается А.П. Платоновым как «цепь революционных переломов», приводящих к «периодическим социальным изменениям», которые всегда являются противостоянием энтропии. С точки зрения качества «напряженности» он разграничивает два типа революций: «не затрагивающие внутренний строй человека» и «перевороты», «ломающие» и «умертвляющие» «человеческий дух», который «рождает своей смертью новую форму психики». В соответствии с этими эсхатологическими переворотами история распадается на три периода. Первый - это «древний» (ветхозаветный) этап, когда жили «великаны из глины» с «усталой кровью», «не знавшие восторга работы». Вторая «фаза» человечества была порождена христианством: именно тогда «человеку была дана новая душа, в корне изменено его мировоззрение». С возникновением христианства формируется убежденность, что ключ к пониманию мира - в истории человека. Для А.П. Платонова принципиально важно то, что Христос единственный воплотил собой идеал «полной совершенной жизни», знаменующей «всемогущество человека», дарованное «бесконечной пламенной жизнью» и «полным ее познанием». Так как прогресс человечества идет по пути развития сознания, то его третий этап - эра господства мысли. Рожденный пролетарской революцией, этот период человеческой истории эсхатологичен, так как в нем происходит становление «нового человека», долженствующего стать преобразователем Вселенной в иное качество. Эта космическая метаморфоза произойдет с победой человека над смертью, бесконечностью пространства и вечностью.

Итак, согласно А.П. Платонову, движущей силой эсхатологического прогресса является борьба человека с природой, в процессе которой он сущностно видоизменяется, будучи движим стремлением к «благу» и «знанию», обретение которых должно ему даровать победу над смертью. В платоновской историософии противопоставление «старый» +-» «новый» человек раскрывается в ряде оппозиций: « "технический" рационализм, индивидуализм и гедонизм» «-» «разум как "симфония чувств " и братское единство»; «женщина как "центр мира" (выражение пола как иллюзорная борьба со смертью) женщина как "Душа (Матерь) мира " и "вечная Невеста" (воплощение любви-ненависти к "завершающей истине" - "буйной матери, из которой все рождается", и символ окончательной победы над смертью)»; «"вещество" земли (животное, растение, минерал) *-► свет, энергия». Историософская модель А.П. Платонова, кон-

цептуальным ядром которой был образ «нового человека», явилась идеологической основой мистической утопии писателя.

Электрическая энергия в утопии А.П. Платонова становится основным аксиологическим принципом конструирования «нового мира». С овладением электричеством он связывает окончательное преображение человеческой природы: тогда «реконструируемый мир по отношению к человеку дисциплинируется автоматически», ему «уже нечего будет тут делать», и «для него наступит вечное воскресение». Статья «Слышны шаги» проясняет смысл платоновской мистической утопии. Эйнштейновское открытие порождает в ментальности XX в. новый эпистемиологический ракурс видения, согласно которому время, пространство и движение существуют в зависимости друг от друга и от точки зрения наблюдателя, что способствует формированию тотального релятивизма. Но А.П. Платонов в моделировании своей «ультрасветовой утопии» остается в гносеологической «системе координат» ньютоновской механики. Исходя из тезиса тождественности пространства и времени, он «новую истину» видит в приближении будущего «золотого века» через преобразование пространства.

В итоге «теория относительности» А. Эйнштейна, переосмысленная в контексте ценностей просветительских мифологем, оказывается идеологической основой утопии А. Платонова, в которой большое внимание уделено роли техники. Писатель называет технику «новым евангелием» в борьбе человека с природой; упоминает о «светотехнике» и «межзвездном транспорте». Электрификация именуется «пролетарским романом», а «творчество машин — началом пролетарской поэзии». В то же время «светотехника» для А.П. Платонова не самодостаточна, она только способствует преображению человека в процессе преодоления природной энтропии. «Светотехника» в мистической утопии А.П. Платонова служит только средством всестороннего развития человечества. Его «новый человек» — тот, чье сознание лишено «одномерных» рамок профессионализма, инстинкта пола; при помощи энергии света он осуществил «ремонт Земли» и «победил» Вселенную, чем «просветлил» себя, добившись «вечного воскресения», т.е. бессмертия. Платоновская утопия «ультрасветого» создания совершенного мира строится на соединении ценностей христианского провиденциализма с ре-нессансными и просветительскими социокультурными мифологемами.

В советской литературе первой половины 1920-х гг. самой востребованной, популярно-массовой формой литературного творчества была научная фантастка. Научную и социальную фантастику тогда публиковали как молодежные журналы («Молодая гвардия», «Всемирный следопыт», «Борьба миров»), так и специальные технические альманахи («Жизнь и техника связи», «Авиация и химия»). В 1920-е гг. А.П. Платонов, вероятно, сознательно обращается к научной фантастике, воспринимая ее как наиболее приемлемую форму для пропаганды своей утопии, которая, несмотря на антураж «научного материализма», была мистична в своей направленности на переустройство Вселенной и изменение «физических законов» человеческого бытия. Социокультурная модель

А.П. Платонова, в которой наука и «светотехника» выступали лишь способом достижения сверхреального мира «вечного воскресения», в диссертации обозначается как техно-мистическая утопия. Гармоническое соединение столь разнородных качеств платоновской утопии, как «научность» и «мистичность», обусловили специфику жанровой формы произведений писателя начала 1920-х гг., проявившись в синтезе научной фантастики и мифологической условности. Такова полиструктурность «Маркуна», «Потомков солнца», «Рассказа о многих интересных вещах».

Научно-фантастический вымысел предопределил ряд характерных особенностей поэтики этих ранних платоновских утопий:

1). Научное открытие (изобретение, гипотеза) является проблемным центром произведения, иногда выступает в качестве сюжетообразующей посылки («Маркун», «Потомки солнца»). Причем детальное изображение открытия, сущностно вписывающегося в контекст современной писателю научной картины (теория относительности, космизм Вернадского, Чижевского, Циолковского и др.), не является для автора эстетической самоцелью. Так как, согласно утопии А.П. Платонова, научное открытие (техническое изобретение) -лишь средство этико-онтологического преображения человека, то внимание нарратора сосредоточено на воспроизведении десакрализованной космогонии, базировавшейся на архетипической ситуации пересотворения мира.

2). Значимая для утопии иллюзия достоверности моделируется не только скрупулезным описанием технического устройства, изобретенного для «переделки» мироздания, но и ценностным совпадением точек зрения нарратора и героя-демиурга в приеме несобственно-прямой речи, в концептуально значимых эпизодах повествования.

3). Преобладание научной, философско-социальной проблематики над частным бытописанием; схематизм и психологическая неразработанность характеров персонажей, предопределенные спецификой обрисовки человека в момент его одержимости утопической идеей.

Мифологический вымысел, наличествующий в структуре «Маркуна», «Потомков солнца» и «Рассказа о многих интересных вещах», обусловливает следующие особенности их жанровой модели:

1). Изображение Вселенной как континуума, целостность которого создана онтологическим единством природы, людей и предметов их труда-творчества, основывающемся на их энергетической причастности «веществу» Земли.

2). Реконструкция космогонических архетипов, в которой функция теургической воли и роль демиурга отводится человеку, стремящемуся к обретению «конечной Истины» как «результату прогресса», обусловливающему пересотворение Вселенной.

3). Антропоцентричность ценностной модели мироздания, где образ человека-демиурга воссоздается на основе мифологических дихотомий, восходящих к

извечному противостоянию Добра и Зла, но переосмысленных в аксиологическом контексте «энергетической» религии А.П. Платонова. Это приводит к таким оппозициям, как «пол «-* сознание», «"вещество" земли как "косной природы" (животное, растение, минерал) «-» свет, энергия (сверхреальное, метафизическое начало)»; «любовь к женщине«-» мысль-любовь к "конечной Истине"».

4). Объективная манера повествования, достигаемая: (а) стилизацией героического и волшебного эпоса («Рассказ о многих интересных вещах») и житийной литературы («Маркун», «Потомки солнца»); (Ь) преобладанием описания поступков и действий персонажа над изображением его «внутреннего человека».

5). Художественное время, слабо соотнесенное с реально-историческим временем («Маркун»), экстраполированное в будущее и истолкованное как «промежуточная станция» на пути к вечности («Потомки солнца», «Рассказ о многих интересных вещах»).

Таким образом, спроектированная в публицистике конца 1910 - начала 1920-х годов и воплощенная в произведениях первой половины 1920-х гг. утопия была для А.П. Платонова объектом безграничной веры, «энергетической» неорелигией. Двуаспектность платоновской проспективной модели идеального мира, явившаяся следствием взаимодействия в отечественной ментальности 1920-х гг. традиций патриархальной культуры и новоевропейского рационализма, обусловила специфику художественной структуры произведений. Техно-мистическая утопия А.П. Платонова, бывшая для автора социокультурной мифологемой, потребовала художественной системы, организованной синтезом мифологической и научно-фантастической условности. Так как модель «нового человека», сублимировавшего энергию пола в творчество-труд, победившего узость профессионализма и смерть, являлась ядром платоновской утопии, авторское внимание в ранних произведениях было сосредоточено на воссоздании типа такого «сверхчеловека». Но модели человека «бессмертной плоти» и «учрежденного рая Пашенкино», обрисованные в «Рассказе о многих интересных вещах», отображают угасание утопической восторженности А.П. Платонова.

«Чевенгур» интерпретирован в диссертации как роман-миф. Мифологический вымысел в художественной системе «Чевенгура» является как средством воссоздания культурно-исторических реалий пореволюционной России (что было обусловлено мифомышлением Платонова-утописта), так и способом осознания утопии как превращенной формы социального идеала ( в чем проявился момент сомнения писателя не только в «официальном» социализме, но и в скорости свершения его собственной мистической утопии). В художественной структуре романа это предопределило возникновение дистопии советской России и привело к продуцированию утопии братского собора, модель которой имплицитно наличествовала в платоновском утопическом дискурсе рубежа 1910-1920-х гг.

В «Чевенгуре» структуры мифомыгиления реализовались в следующих ценностно-смысловых моментах миромоделирования:

(1) в антропоморфном видении Земли;

(2) в концепции космического («самодельного») человека, через «вещество существования» одновременно причастного бытию природы и Вселенной («звезд»), а также - через трудовой вклад в преображение косной природы — существованию других людей и результатов их труда-творчества;

(3) в «законе» «органической аналогии», выражающем идею всеединства вселенского континуума через уподобление микрокосма макрокосму, идеального государства - улью или муравейнику;

(4) в синтезе реконструированных архетипов космогонических мифов «вечного возвращения» и милленаризма при живописании события революции и «самозарождения» коммунизма в Чевенгуре;

(5) в осознании революции как исходного времени «первоначал» и сакрализации образа Ленина как ее основного «делателя».

В «Чевенгуре» А.П. Платонов изобличает несостоятельность «прошедшей как день революции», что позволяет обнаружить в структуре романа элементы дистопии. Критика официальной модели социализма в «Чевенгуре» ведется, во-первых, с позиций христианского гуманизма-, во-вторых, через ценностный контекст мифологем техно-мистической утопии писателя. В романе-мифе качественностью «старого мира» отмечена социалистическая реальность, а характеристика аксиологической позиции писателя значительно усложнена спецификой организации нарратива, приводящей к нейтрализации авторской оценки. Происходит это вследствие диалогически игрового сочетания позитивного и негативного модусов, порожденного динамичной сменой ракурсов видения событий.

Героям платоновских произведений первой половины 1920-х гг. были «передоверены» «однообразные и постоянные идеалы» техно-мистической утопии писателя. Они были строителями «нового мира», овладевавшими «конечной Истиной», ведущей к «результату прогресса». Таковы инженер Вогулов, Иван Копчиков, Михаил и Егор Кирпичниковы. В «Чевенгуре» множество героев, предстающих идеологическими alter ego автора. Это Захар Павлович, Александр Дванов, Степан Копёнкин, Максим Пашинцев, Чепурный, Соня Мандро-ва, Фёдор Гопнер и Симон Сербинов. Но ни один из героев не обладает знанием «конечной Истины»: целостная в раннем творчестве, платоновская модель техно-мистической утопии в « Чевенгуре» распалась на ряд идеологических осколков, которые автор «перераспределил» между героями. Через чередование их ракурсов видения воссоздается пореволюционная эпоха. Уже само по себе включение модели мистической утопии с ее взысканием «результата прогресса» (коммуна Чевенгур) в контекст истолкования мироздания как принципиально незавершенного, диалогического становления человеческой истории (до-

революционная Россия, «военный коммунизм» и НЭП) выражало скептицизм писателя относительно возможностей ее свершения.

Братский собор - это социально-духовная основа коммунизма в платоновской интерпретации, тогда как «учреждение» - бюрократическая организация пореволюционной жизни, утратившей высшие идеалы. Платоновский братский собор — способ единения людей, преодолевших ущербность своей социальной и животной («пищеварительно-половой») природы и ощущающих свою причастность к «веществу существования» Вселенной. Суть этой платоновской «философии общего дела» неизменно заключается в идее этико-онтологического преображения человека, победившего смерть в процессе преобразования природы и бескорыстного труда во имя «дружества» других людей. Основополагающие характеристики утопии А.П. Платонова — борьба со смертью и достижение «вечного воскресения» — не изменились. Но начертан иной путь ее достижения — через братский собор, в котором соединены люди, освободившиеся от своей социально-животной природы и ощущающие - через «населенное вещество земли» - свою космическую ипостасность. Пути к достижению товарищеского братства тернисты и чреваты заблуждениями. К разряду таких «блужданий» можно отнести модель поведения человека-«бога»; «ревзаповедник» Максима Пашинцева и коммуну Чепурного, ибо в них отсутствует созидательный труд — основополагающее условие «переделки» природы и «самовозделывания» человека, а в случае «бога» нет и товарищества.

Таким образом, сложный, неоднозначный диалог позитивной и негативной аксиологии в изображении утопии Чевенгура наглядно реализуется на уровне сознания героев, отображая амбивалентность ее авторской оценки. По мнению диссертанта, , это указывает на социально-гражданский пессимизм А.П. Платонова, возникший вследствие крушения его утопического идеала. Платоновская модель техно-мистической утопии, подобно игре калейдоскопа, распадается на два идеологических «осколка» - «товарищество» и «труд, преобразующий природу и преображающий человека». Эти мифологемы, сообщающие целостность техно-мистической утопии писателя, в «Чевенгуре» полемически соотнесены. На уровне системы образов их антитезность выражается в противопоставлении Чепурного, с одной стороны, и Александра Дванова, Гопнера — с другой. Единство эти мифологемы обретают только в идее сострадательно-товарищеского труда, лишенного созидательно-демиургической ипостаси. «Прихожане» - «братья» и «матери-сестры» Чевенгура — живут как птицы, «хлопочущие по пище и жилищу» и потому обречены, что «сами себе конец». Значит, в романе-мифе утрачена «сокровенная» цель мистической утопии писателя — победа над смертью и достижение «вечного воскресения», что акцентирует момент кризиса утопического идеала А.П. Платонова.

В Заключении подводятся итоги проведенного исследования.

Основные положения диссертации изложены в следующих публикациях:

1. Метаморфозы литературной утопии: Теоретический аспект. Волгоград: Волгоградское научное издательство, 2004.472с. (29,5 пл.).

2. Русская литературная утопия 1900-1920-х гг. в контексте отечественной культуры. Волгоград: Волгоградское научное издательство, 2005. 696 с. (43,5 п.л.).

3. «Мы» Е. Замятина как роман-антиутопия (К проблемам жанрового мышления) // Творческое наследие Е. Замятина: взгляд из сегодня. Научные доклады, статьи, эссе, очерки, заметки, тезисы. Тамбов: Издательство ТГУ, 1997. Кн. V. С.59-70. (1 пл.).

4. Антиутопия и постмодернистское мышление // Наука, искусство, образование на пороге III тысячелетия: Материалы II Международного научного конгресса: В 2 т. Волгоград: Изд-во ВолГУ, 2000. Т. 1. С. 72-74. (0,30 пл.).

5. Антиутопия В. Войновича «Москва 2042» как постмодернистское произведение И XII Пуришевские чтения: Всемирная литература в контексте культуры: Сборник статей и материалов /Отв. ред. В.А. Луков. М.: Изд-во МГПУ, 2000. Ч. II. С. 152-154. (0,30 пл.).

6. О некоторых аспектах жанрового своеобразия антиутопии «Мы» Е.И. Замятина (К вопросу о роли контекста в интерпретации произведения) // Творческое наследие Е. Замятина: взгляд из сегодня. Научные доклады, статьи, очерки, заметки, тезисы: В 10-ти кн. /Под ред. Л.В. Поляковой. Тамбов: Изд-во Тамбовского ун-та, 2000. С. 24-38. (1,3 пл.).

7. К вопросу об особенностях воздействия постмодернистского сознания на художественный мир антиутопии (На материале романа В. Войновича «Москва 2042») // Проблемы изучения и преподавания литературы в вузе и школе: XXI век: Сб. науч. трудов /Отв. ред. A.A. Демченко. Саратов: Изд-во Саратовского пед. ин-та, 2000. С. 240-244. (0,4 пл.).

8. К вопросу об отражении постмодернистского сознания в антиутопии (На материале романа В. Аксёнова «Остров Крым») // Русская литература XX века: итоги и перспективы. Материалы международной научной конференции /Под ред. С.И. Кормилова М.: МАКС Пресс, 2000. С.249-252. (0,4 пл.).

9. Социокультурные проявления поиска модели хозяйственного развития в России: «Пролеткульт», идеократическая утопия А. Богданова // Вековой поиск модели хозяйственного развития России: Материалы IV Международной научно-практической конференции. Волгоград: Изд-во ВолГУ, 2002. С. 120-124. (0,40 пл.).

Ю.Философия диалога М.М. Бахтина и жанровое мышление // Вопросы филологии и лингводидактики. Волгоград: Изд-во ВолГУ, 2001. С. 26-32. (0,60 п.л.).

11. «Природа есть дух» («Город за рекой» Г. Казака, «Ученики в Саисе» Нова-лиса) И Природа и человек в художественной литературе. Волгоград: Изд-во ВолГУ, 2001. С. 304-307. (0,45 пл.)

12.Мечты о поисках в России модели устойчивого развития и жанр литературной утопии // Вековой поиск модели хозяйственного развития России: Материалы III Международной научно-практической конференции. Волгоград: Изд-во ВолГУ, 2001. С. 3-6. (0,40 пл.).

13.Метаморфозы утопического сознания в русской культуре рубежа XIX - XX веков // Наследие В.В. Кожинова и актуальные проблемы критики, литературоведения, истории, философии: Материалы Международной научно-практической конференции /Под ред. Ю.М. Павлова и Н.Г. Рубцова. Армавир: ИЦ АГПИ, 2002. Ч. II С. 131-140. (0,90 пл.).

14.Жанры литературной утопии / антиутопии: итоги и перспективы осмысления в отечественном литературоведении // Русское литературоведение в новом тысячелетии. Материалы I Международной конференции: В 2 т. М.: РИЦ «Альфа» МГОПУ, 2002. Т. 2. С. 292-298. (0,50 пл.).

15.Проблемы жанрового мышления. Волгоград, 2002. 73 с. Рукопись деп. в ИНИОН РАН 25.06.02. № 57297. (5 пл.).

16.Методологические проблемы изучения литературной утопии // Междисциплинарные связи при изучении литературы: Сборник научных трудов /Под ред. A.A. Демченко. Саратов: Изд-во Саратовского университета, 2003. С. 161-165. (0,45 пл.).

17.Роль теоретического наследия В.В. Кожинова в исследовании проблемы генезиса литературной утопии // Наследие В.В. Кожинова и актуальные проблемы критики, литературоведения, истории, философии. Материалы II Международной научно-практической конференции /Под ред. Ю.М. Павлова и Н.Г. Рубцова. Армавир: Изд-во АФЭИ. 2003. Ч. 1. С. 64 - 75. (0,90 пл.).

18.Натурфилософская семантика утопии как социокультурной модели // Жанры в историко-литературном процессе. Сборник научных статей /Под ред. Т.В. Мальцевой. Вып. 2. СПб.: ЛГОУ им. А.С.Пушкина, 2003. С.90-95. (0,50 пл.).

19.Художественно-философская антропология литературной утопии: методологический аспект // Антропоцентрическая парадигма в филологии: Материалы Международной научной конференции: В 2 ч. /Ред.-сост. Л.П. Егорова. Ставрополь: Изд-во СГУ, 2003. Ч. 1.С. 83-91. (0, 53 пл.).

20.«Степень личной свободы индивида зависит от творческой зрелости масс»: проблема экзистенциального страха в романе-дистопии А.Кестлера «Слепящая тьма». Волгоград, 2003. 79 с. Рукопись деп. в ИНИОН РАН 26.05.03. № 58020. (5 пл.).

21.Опыт феноменологии литературной утопии в постмодернистском романе

B.Н. Войновича «Москва 2042» // Вестник Волгоградского государственного университета. Сер. 8. Вып.2. Волгоград: Изд-во ВолГУ, 2003. С. 34-42. (0,80 пл.).

22,Опыт феноменологии литературной утопии // Русское литературоведение в новом тысячелетии: Материалы II Международной конференции. М.: Издат. дом «Таганка», 2003. С. 249-255. (0,60 п.л.).

23.Хронотоп «московских повестей» A.B. Чаянова и городской миф // Вестник Волгоградского государственного университета. Сер. 8. Вып.2. Волгоград: Изд-во ВолГУ, 2003. С. 43-53. (0,90 пл.).

24.Эволюция литературной утопии в контексте ментальностей Ренессанса и Просвещения // Наука, искусство, образование в III тысячелетии: Материалы III Международного научного конгресса: В 2 т. Изд-во ВолГУ, 2004. Т. 2.

C. 249-254. (0,70 пл.).

25.Антиутопия Е.И. Замятина «Мы» и социокультурная мифология революционной эпохи // Творческое наследие Е. Замятина: Материалы V Замятинских чтений. Тамбов-Елец, 2004. С. 172-179. (0,70 пл.).

26. Утопическое, мифологическое, художественное сознание: сходства и отличия // Человек в современных философских концепциях: Материалы III Международной конференции. Волгоград: «Принт», 2004. С. 442-447. (0,50 пл.).

27.В.В. Кожинов о национальной, типологической и архетипической сущности русской революции (К вопросу о сакральных истоках литературной утопии) // Наследие В.В. Кожинова и актуальные проблемы критики, литературоведения, истории, философии. Армавир: РИЦ АГПУ, 2004. С. 153-164. (0,75 пл.).

28.Сакральные истоки амбивалентности литературной утопии // Научная мысль Кавказа. Приложение. Р-н-Д.: Изд-во Северо-Кавказского научного центра ВШ, 2004. № 10. С. 150-157. (0,50 пл.).

29.Идея прогресса и литературная утопия (Вольтер, Ж.-Ж. Руссо, Дж. Свифт) // Вестник Ставропольского государственного университета. Ставрополь: Ставропольский гос. ун-т, 2004. С. 161-172. (1,25 пл.).

30.Ремифологизация и литературная утопия как модель манипулятивных практик // Русское литературоведение в новом тысячелетии: Материалы III международной конференции: В 2 т. М.: Издательский дом «Таганка» МГОПУ, 2004. Т. 2. С. 338-341. (0,60 пл.).

31 .Какатопия как модель постсоветской реальности // Мир России в зеркале новейшей художественной литературы: Сборник научных трудов /Сост. А .И. Ванюков. Саратов: Изд-во СГУ, 2004. С. 167-172. (0,60 пл.).

32.Мифологизм технократической утопии А. Гастева: от «нормализации» человека к интегральному космосу // Известия высших учебных заведений. Северо-Кавказский регион. Общественные науки. Приложение. 2005. № 1. С. 83— 91. (0,50 п.л.).

33.Научно-фантастическая повесть А.П. Платонова «Эфирный тракт»: формирование антиутопического дискурса // Русская словесность в контексте современных интеграционных процессов [Текст]: Материалы Международной научной конференции. Волгоград: Изд-во ВолГУ, 2005. С. 584-589. (0,50 п.л.).

34. «Чевенгур» А.П. Платонова как роман-миф // Культурная жизнь юга России. Краснодар: Краснодарский гос. ун-т культуры и искусств, 2005. № 2. С. 59-63. (0,65 пл.)

35.«Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии»

A. Чаянова как метаутопия: синтез мифологем Просвещения и Ренессанса // Вестник Волгоградского государственного университета. Сер. 8. Вып. 4. Волгоград: Изд-во ВолГУ, 2005. С. 30-38. (0,75 пл.).

36.Крестьянская ментальность пореволюционной России и проблема интеграции в теории семейно-трудового хозяйства A.B. Чаянова // Вековой поиск модели хозяйственного развития России: Материалы VII Международной научно-практической конференции. Волгоград: Изд-во ВолГУ, 2005. С. 138148. (0,80 пл.).

37.Антропологическая парадигма технико-мистической утопии А. Платонова 1 (на материале публицистики 1910-1920-х гг.) // Научная мысль Кавказа.

Приложение. Р-н-Д.: Изд-во Северо-Кавказского научного центра B11I, 2005. № 5. С. 96-102. (0,60 пл.).

38.Диалектика рационального и эмоционального в эволюции жанра литературной утопии // Диалектика рационального и эмоционального в искусстве слова. Волгоград: Изд-во «Панорама», 2005. С. 59-65.0,70 пл.

39.Роман как приоритетная форма бытия утопии // Жанры в историко-литературном процессе /Научн. ред. Т.В.Мальцева. СПб: «САГА», ЛГУ, 2005. Вып. 3. С. 103-112. (0,75 пл.).

40.Утопия генерала ПЛ. Краснова «За чертополохом» в контексте размышлений В.В. Кожинова о русском национальном характере // Наследие

B.В. Кожинова и актуальные проблемы критики, литературоведения, истории, философии. Армавир: РИЦ АГПУ, 2006. Ч. 2. С. 17-29. (0,75 пл.).

41. Литературная эмиграция 1960-1990-х гг.: Третья волна: Проза (В.Аксёнов, А. Зиновьев, В. Войнович) // Литература русского зарубежья (1920-1990): Учебное пособие /Под ред. А.И. Смирновой. М.: Флинта: Наука, 2006.

C. 451-460. (0,75 пл.).

Подписано в печать 12.04 2006 г. Формат 60*84/16. Бумага офсетная. Гарнитура Times. Усл. печ. л. 2,0. Тираж 100 экз. Заказ 273.

Волгоградское научное издательство 400011, Волгоград, ул. Электролесовская, 55.

Оглавление научной работы автор диссертации — доктора филологических наук Павлова, Ольга Александровна

Введение з

Раздел I. Проблемы типоморфологии литературной утопии

Глава 1. Утопия, миф, идеал: опыт систематизации терминов

1.1. Утопия и идеал

1.2. Разнообразие трактовок корреляции литературной утопии и мифа

1.3. Утопическое, мифологическое, художественное сознание: сходства и отличия

Глава И. Литературоведческая утопиология о проблеме корреляции утопии, антиутопии, научной фантастики

2.1. Утопия, антиутопия, метаутопия

2.2. Антиутопия как трагическая пародия утопии: эволюция нарратора и типа гротеска

2.3. Научная фантастика: диалектика утопии и антиутопии

Глава III. Типология литературной утопии в аспекте полиструктурности

3.1. Утопия как модель и «комбинированный» литературно-художественный жанр

3.2. Специфика вымысла и условности литературной утопии как «третичного» жанра

3.3. Социокультурные типологии литературной утопии

3.4. Литературоведческая типология утопии

Раздел II. Мифологема «русского Ренессанса» в отечественной культуре 1900-1920-х гг.: взаимопроникновение социальной, мистической и эстетической утопий

Глава 1. Многообразие культурных дискурсов в России на рубеже XIX-XX вв. и их утопические «коррективы»

1.1. Мифология «подпольной России» как утопический способ преодоления раскола между народом и интеллигенцией

1.2. Кризис радикальной интеллигентской утопии, становление массовой литературы и рождение гедонистической утопии («Санин» М.П. Арцыбашева»)

1.3. Элитарный Серебряный век как модернистская эстетическая утопия (к вопросу об актерстве русской души)

1.4. Пересечение радикального, элитарного и массового культурных дискурсов в моделировании «нового театра» и «нового человека»

Глава 2. Модели театральной утопии русского модернизма

2.1. Сакральная Игра как путь к преображению человека и «вселенской соборности» в театрально-мистической утопии В.И. Иванова

2.1.1. «Иррелигиозный мистицизм» «сверхчеловка», «истинная демократия» «вселенской соборности», «театр новой органической эпохи» (не «что», а «как»)

2.1.2. Мироздание как «драма превращений» (Игра масок Диониса): роль орфической религии в ивановской утопии

2.1.3. Проект «театра новой органической эпохи»

2.2. Игра во имя игры в театрально-гедонистической утопии Н.Н. Евреинова

2.2.1. Утопия Н.Н. Евреинова и карнавальная стихия кабаре

2.2.2. Художественная «апробация» «театра для себя» и «режиссуры жизни» в драме «Красивый деспот»

2.2.3. Попытка «режиссуры жизни» на уровне массового сознания в «Старинном театре»

Глава 3. От эстетской игры индивидуалистов к идеократии «авгуров духа»: метаутопический аспект художественного видения А.В. Чаянова

3.1. Критика мистико-эстетической утопии Серебряного века в неоромантических «московских повестях» А.В. Чаянова

3.1.1. Феномен эстетизации жизни как трагическое отражение релятивистской модели мира

3.1.2. Синтез романтического и модернистского гротеска в миромоделировании «московских» повестей

3.1.3. Контаминация петербургского и московского мифов в хронотопе чаяновских повестей

3.2. «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии»: от неонародничества и эстетства «русского Ренессанса» к тирании «людей искусства»

3.2.1. «Путешествие.» как метаутопия

3.2.2. Инварианты «классической» утопии, «шпионского романа» и Science Fiction в организации полиструкгурности «Путешествия.»

3.2.3. Реконструкция мифологем Просвещения и «русского Ренессанса» как основа манипулятивной утопии «крестьянской страны»

Раздел III. От «нового человека» к «новому миру»: варианты культурных и литературных решений

Глава 1. «Новый мир» глазами его «строителя» '

1.1. Просветительская сущность мифологемы «нового человека»

1.2. Мифологизм технократической утопии: от «нормализации» пролетариата к интегральному космосу (В. Кириллов, И. Садофьев, Евг. Тарасов, А. Гастев, А. Богданов)

1.2.1. Принцип «мегамашины» в модели пролетарской культуры А. Гастева

1.2.2. Мифопоэтика «Поэзии рабочего удара» в лирическом «метатексте» «Пролеткульта»

1.2.3. Манипулятивно-идеократический аспект ритуализации литературы и языка «нового мира» («технизация слова» А. Гастева и когнитивно-лингвистическая утопия А. Богданова)

Глава 2. Милленаризм и просветительские мифологемы как основа мистической утопии А.П. Платонова: эволюция аксиологии

2.1. Антропологическая парадигма «энергетической религии» («Голубая глубина» и публицистика 1910-1920-х гг.)

2.1.1. Метафизика класса и рационализация христианства: грани платоновской историософии

2.1.2. Дихотомии «свет» и «вещество», «сознание» и «пол», «земля» и «природа» в неомифологической антропологии А.Платонова

2.2. Техно-мистическая утопия в творчестве А. Платонова первой половины 1920 гг.: научно-фантастическая трансформация жанра жития («Маркун», «Потомки солнца», «Рассказ о многих интересных вещах»)

2.3. Синтез мифа и дистопии в структуре романа-метаутопии «Чевенгур»

2.3.1. «Чевенгур» - роман-миф: художественное постижение метаморфоз утопического идеала

2.3.2. Модель дистопии в отображении реалий пореволюционной эпохи («военный коммунизм», НЭП, индустриализация)

2.3.3. Идея братского собора и мистическая утопия А. Платонова

Введение диссертации2006 год, автореферат по филологии, Павлова, Ольга Александровна

Утопия - сложнейший феномен, способный выражаться во всех формах духовно-интеллектуального бытия человека, немыслимого вне поиска идеала. В известной мере история утопии отражает метаморфозы мышления homo sapiens'a о мире и о себе от сакрального через эстетическое к неомифологическому. В целом специфика существования утопии состоит в том, что в

XVI в. она отделяется от архетипов и воплощается как в ипостаси социокультурной мифологемы, так и в литературно-художественной, а также научно-публицистической форме. Структура литературной утопии легко узнаваема, поскольку в поэтике этого специфического жанра еще с «эталонного» произведения Т. Мора наличествует комплекс константных признаков. К числу инвариантных свойств утопической поэтики принадлежит «рамочная» композиция, формируемая построением «текст в тексте», благодаря чему изо-, бражается ситуация путешествия (сна или видения) героя, которая мотивирует открытие идеального мира и усиливает иллюзию достоверности в его описании, что создает момент игры с художественной условностью. К типологи-' ческим качествам поэтики «классической» литературной утопии XVI

XVII вв. необходимо также отнести «разреженную» фабулу и незначитель- > ность динамики развития действия, риторический диалог в его сюжетообра-зующей функции; особую организацию повествования, где нарратором выступает «реальный житель», рассказывающий об утопическом миропорядке.

В обрисовке идеального мира традиционно выделяют такие черты, как его пространственная изолированность, автаркия, внеисторичность и иллюзия цикличности протекания времени, достигаемая детальным воссозданием регламентации жизни в утопическом государстве. Данные качества социокультурной модели идеального мира, являющейся структурообразующей в художественной системе этого жанра, восходят к мифологическим описаниям «островов блаженных» и «золотого века». Сакральную основу имеет также модель государства негативной утопии: она базируется на архетипиче-ских ценностях мифа о «железном веке» и Апокалипсиса. Но, хотя «структуpa литературной утопии мало подвержена модернизации» (Фрейденберг, 1990: 148), «утопист одновременно и визионер, и сын своей эпохи» (Polak, 1966: 334). Поэтому модель утопии, несмотря на структурно-генетическую соотнесенность с архетипом, исторически эволюционирует, и этот процесс обусловлен ментальными изменениями.

Утопия как факт художественного сознания впервые возникает в Ренессанс. Артистическое мировидение, филологическая парадигма мышления, демиургические притязания человека, самоосознающего себя Художником-Творцом, - именно эти особенности мирочувствования вызвали к жизни па-нутопический дискурс эпохи Возрождения. Их появление было предопределено ментальными изменениями Ренессанса - взаимодействием циклической и линейной моделей времени и мироздания. Основу циклизма составлял космогонический миф о «вечном возвращении» (М. Элиаде) - периодическом уничтожении / сотворении Вселенной, породивший в мировосприятии людей «закон» органической аналогии, согласно которому микрокосм уподоблялся макрокосму, т.е. идеальное государство и человек истолковывались как подобие космоса - символа гармонии и извечного, целесообразного порядка. Сакральным истоком линеаризма явилось христианство, благодаря которому была утверждена «та непреложная истина, что ключ к пониманию мира - не в естественном порядке вещей, как полагали греки и римляне, а в истории человека» (Барг, 1987: 153). Рожденные христианством идеи развития как прогресса и ценности истории человека в XVI-XVIII вв. постепенно секуляризуются, что приводит к важным последствиям для существования литературной утопии. В Ренессанс, в точке пересечения идей самоценности человеческой истории как движения-развития и восходящей к космогоническим представлениям концепции государства как «политического тела» с унифицирующим и регламентирующим подходом к человеку, - рождается классическая литературная утопия, содержащая описание пространственной модели идеального мира (u-topos)1. Таковы утопические романы-путешествия XVI-XVIII вв., тяготеющие в своей поэтике к путевым записям и трактату

Утопия» Т. Мора, «Город Солнца» Т. Кампанеллы, «Христианополис» И.В. Андрее, «Новая Атлантида» Ф. Бэкона, «Путешествие в землю Офир-скую.» М. Щербатова и др.).

В парадигме хилиазма складывается мирской вариант концепции развития - понятие о «прогрессе человеческого разума» (Ж.А. Кондорсе), что в итоге приводит к апологетированию достижений цивилизации, науки, техники. Применительно к литературной утопии победа этих идей означает, что пространственную модель идеального мира сменяет ухрония (u-chronos), сущность которой составляет проект идеального государства, художественно создаваемый на «реальном» географическом пространстве, но удаленный в будущем на неопределенный промежуток времени. Так как наука в эпоху Просвещения и в XIX в. зачастую обретает статус мирской религии, в поэтике литературной утопии большую роль начинают играть элементы научной фантастики («Год 2440» J1.-C. Мерсье, «3448 год» А.Ф. Вельтмана, «4338 год», «Город без имени» В.Ф. Одоевского и др.). С другой стороны, диалектически неизбежно в XVIII-XIX вв. возникает критика научно-технического прогресса и безоговорочного признания достижений цивилизации, зарождается индивидуализирующий подход к личности, определяющий-необходимость дифференциации человеческих возможностей и потребностей. Вследствие этого позитивная утопия эволюционирует в негативную . К числу первых произведений, содержащих элементы антиутопии, следует отнести «Кандида» Вольтера, «Путешествия Гулливера» Дж. Свифта, «Город без имени» В.Ф. Одоевского, «Эревуон» С. Батлера, «Машина останавливается» Э.М. Форстера, «В пурпурной мгле» Дж. Конрада, «Железную пяту» Дж. Лондона и др.

Дальнейшая эволюция утопии как социокультурной модели идет по линии ее психологизации, стремительно ускоряясь в XX веке. Существует даже мнение, что в XX столетии преобладающей моделью утопии становится эуп-сихия (ey-psyche), основа которой заключается в боязни потерять личность. В эупсихии утопия локализуется на уровне человеческого сознания, в переживании и настроении, предельно субъективируется. Доминанту эупсихии составляет идея сохранения личности как нечто самоценного в ее индивидуальности, и это определяет негативное отношение к равенству как унификации, обезличиванию, «нумеризации». Эупсихия, формирующаяся в период «бурного развития биологии и психологии» (Чаликова, 1994: 88), в художественной литературе проявляется преимущественно как антиутопия. Ибо художественная реальность «реализует» и «проверяет», гипотетически «достраивает» эволюционно-прогрессистскую модель мироздания, господствовавшую в ментальности европейцев начиная с эпохи Ренессанса, россиян - с XVIII столетия, после периода петровских реформ, и явившуюся социокультурной основой «классической» литературной утопии XVI-XIX вв. Кроме того, всякое явление, доведенное до логического конца, согласно законам диалектики, превращается в свою противоположность. В существовании, утопии - это ее фатальная, неизбежная превращаемость в антиутопию, художественно исследованная еще Ф.М. Достоевским в романе «Бесы», где ведется критика утопии с позиций христианского гуманизма («если Бога нет, все позволено») и религиозного экзистенциализма. И в монологах героя-идеолога Шигалёва отражен этот роковой закон утопического оборотничест-ва: «Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом» (Достоевский, X: 311).

Вместе с тем утопия в XX столетии, эволюционируя по линии психологизации, источник которой - и тоталитарные кошмары, которые пережило человечество в этот период, и модернистское мирочувствование, - дает жизнь двум разновидностям негативной утопии - дистопии и какатопии. Их общими свойствами являются констатация изначальной дисгармоничности изображаемого мира, образ которого имеет прототип в реальности; тенденциозность в выражении авторской позиции, миромоделирование на основе синтеза социокультурной модели авторитарного мира с жанром психологического романа (повести). Они отличаются друг от друга тем, что в основе образа мира дистопии - модель тоталитарного общества, и автор декларирует собственную философскую позицию относительно диалектики добра и зла, тогда как социокультурную модель какатопии можно определить как абсурдный мир-хаос, ракурс ее воссоздания публицистичен, укоренен в авторской современности и его гражданской позиции. В свете этого к дистопиям могут быть отнесены, например, «1984» Дж. Оруэлла, «Слепящая тьма» А. Кёстлера, «Москва 2042» В. Войновича, а к какатопиям - «Не успеть» Вяч. Рыбакова, «Завтра в России» Э. Тополя, «Невозвращенец» А. Кабакова.

Утопия, как позитивная, так и негативная, порождается духом кризиса и борьбы, критичности, неудовлетворенности настоящим. При этом негативная утопия в обществе выполняет те же функции, что и позитивная: нормативную, социально-конструктивную (конструирование социального идеала через действие «от противного» - модель псевдоидеального мира), критическую (критика и авторской современности, и утопии), когнитивную (как социокультурная модель негативно отражает «наличные» общественные противоречия, чем помогает решению сложных социальных проблем методами, исследующими процессы восприятия, мышления, познания, объяснения и по-1 нимания), а также функцию предупреждения (моделирует негативные моменты существующей социально-исторической ситуации - тоталитаризму экологическая катастрофа и т.п.).

В XX веке можно обнаружить, по меньшей мере, три мощных волны негативного отношения к утопии, отражающих историческую изменчивость особенностей утопии как социокультурной модели идеального мира. Первая приходится на Первую мировую войну и Великую октябрьскую социалистическую революцию и является критикой утопии как секулярной модификации хилиастических ожиданий (С.Н. Булгаков), «этики нигилизма» (C.JI. Франк), как «злобы добра» (Н.А. Бердяев). Она наиболее полно отразилась на страницах сборников «Вехи» и «Из глубины». Вторая антиутопическая волна случилась в 1960-е гг. на Западе, причем затем закономерно перешла в мощный поток новых увлечений утопическими проектами, в которых модель «классической» утопии и ухронии претерпела существенные исторические изменения. Это выразилось в проектах «практопии» (3. Бзежинский, Д. Белл, О. Тоффлер), «сексуальной утопии» (Т. Лиери, Н. Браун, С. Эванс, Г. Маркузе), «христогенезе» Тейяра де Шардена, глобальной утопии Э. Фромма, бихевиористской утопии Скиннера, утопии «примитивов» М. Мид и др. В СССР на этот период приходится расцвет «хрущевской оттепели» и официальная утопия, обещающая построить коммунизм к 1980 году. А также параллельно возникают в андеграундных кругах антиутопические настроения, отраженные в «Острове Крым» В. Аксёнова, «Москве 2042» В. Войновича, «Зияющих высотах» А. Зиновьева. Третья волна антиутопизма происходит в 1980-1990-е годы, и не последнюю роль в этом процессе играет кризис, а затем и крушение социалистической системы в «восточном лагере». В русской литературе, наряду с публикацией в рамках «возвращенной литературы» ранее запрещенных антиутопий, появляется большое количество дистопий и какатопий3.

Именно в этих условиях утверждается литературоведческий «штамп», согласно которому утопия и антиутопия трактуются как два различных жанра. Думается, происходит это потому, что истоки возникновения антиутопии видят в научно-техническом прогрессе, породившем технократическую цивилизацию и ее социально-экономические, политические противоречия. «Антиутопии, - полагает Полак, - были инспирированы первой мировой войной и русским экспериментом, затем второй мировой войной, диктатурами Муссолини, Гитлера и Сталина, атомной бомбой» (Polak, 1966: 32). М. Шефер утверждает, что литературоведческий термин «антиутопия» порожден эпохой «холодной войны». Свою позицию он аргументирует тем, что этот термин «вошел в обиход» после появления ряда подражательных произведений «О дивному новому миру» О. Хаксли и «1984» Дж. Оруэлла, которые, по его мнению, «явились реакцией на угрозу осуществления утопии» (Schafer, 1997: 15). В таком же ключе трактует антиутопию Л. Геллер, опасаясь, что «она кроет в себе опасность подмены идеологическим толкованием собственно литературного анализа» (Геллер, 1985: 13). К разграничению утопии и антиутопии как двух разных жанров примыкают также другие стереотипы литературоведческой утопиологии - такие, как трактовка антиутопии как жанра, порожденного XXвеком, и рассмотрение утопии и антиутопии как жанров научной фантастики.

В противовес этим литературоведческим «штампам» мы утверждаем, что наиболее адекватное понимание утопии возможно только в аспекте полиструктурности. По нашему мнению, утопия, существующая в литературном процессе на «стыке» науки, философии и словесного творчества, может быть истолкована как «пограничное» поликомпонентное жанрообразова-ние, художественную систему которого формирует взаимодействие структурообразующей модели идеального мира и художественной реальности, оформленной по «инвариантам» жанров, наиболее востребованных в эпоху создания произведения. Так как социокультурная модель совершенного мира в утопии «испытывается» реальностью произведения, утопический вымысел подобен научному эксперименту. Поэтому его сущностной чертой является феномен «размытой» условности, достигаемый последовательно-игровым созданием-и-разрушением иллюзии достоверности. Именно эта игра в достоверность способствует тому, что «пограничный» жанр утопии может быть прочитан как «руководство» по пересотворению мироздания. В то же время с учетом полиструктурности утопия и антиутопия воспринимаются не как различные жанры, а трактуются как два диаметрально противоположных ценностных отношения к утопическому миру, «проектируемому» социокультурной моделью. Поскольку выявление аксиологической позиции автора при атрибуции утопического жанра является концептуально значимым, функциональную важность обретает исследование тех форм, в которых мировоззренческие ценности писателя наиболее открыто декларированы, т.е. его мемуарного, эпистолярного и публицистического наследия.

Столь значимое для теоретического постижения утопии представление литературного творчества и культуры как игры отражено в бахтинской концепции «первичных» и «вторичных» жанров. Согласно М.М. Бахтину, «огромное большинство литературных жанров - это вторичные сложные жанры, состоящие из различных трансформированных первичных жанров (реплик диалога, бытовых рассказов, писем, дневников и т.п.)». «Вторичные жанры» (сфера культурного письменного общения: наука, политика, литература), подобно «первичным» жанрам (сфера жизни), представляют собой «относительно устойчивый тип высказывания», имеющий свои «тематическое содержание, стиль и композиционное построение». Конечно, «вторичные» жанры только «разыгрывают различные формы первичного общения» (Медведев, 1993: 149; Бахтин, 1986: 470, 471, 428). По аналогии с бахтинским термином «вторичные» жанры, но в то же время акцентируя факт «погранич-ности» утопии, существующей в парадигме игры художественного мира и действительности, что наглядно отображает синтез науки, философии и искусства в структуре утопии, мы предлагает ее называть «третичным» жанром. В свете этого научная новизна нашей работы состоит, во-первых, в системном анализе литературной утопии в аспекте полиструктурности, как «третичного» жанра. Во-вторых, она предопределяется попыткой систематизации направлений литературоведческой утопиологии и типологии литературной утопии.

Эпоха, «предрасположенная» к панутопизму, не только отмечена всеобщим духовно-интеллектуальным, экономическим кризисом, нередко «переросшим» в ситуацию социокультурного слома, но и характеризуется тотальной эстетизацией жизни, всеобъемлющей игрой художественно-условного и реально-достоверного. Закономерности такой взаимосвязи социальной и эстетической утопии предопределены подобностью утопического, художественного и мифологического сознания. Рубеж XIX-XX вв. в России - это период панутопизма, обусловленного как затяжным социально-экономическим кризисом, катастрофически «разрешившимся» в трех революциях, так и крушением религиозной веры, спровоцировавшим расцвет оккультизма и мистики. Происходившая в тот период смена эпистемологической парадигмы, связанная со становлением неклассической науки, специфически преломилась в падении интереса к миметическим искусствам. Поскольку в России данный процесс интерферировал с панутопизмом, это обусловило тот факт, что при становлении модернизма в символизме, как его первом и наиболее мощном проявлении, в литературе Серебряного века реконструировался романтический тип творчества. Этот тип творчества характеризуется как феноменом эстетической утопии, так и поведенческой моделью «человека-артиста», проявляющейся в пристрастии писателей к жизненным (биография-миф) и литературным (манипуляции с авторством) мистификациям. На уровне словесного искусства он обнаружился в особом интересе авторов рубежа XIX-XX вв. к стилизации, пародии, утопии и эстетскому формотворчеству (как игре в «другие эпохи» и «идеальный мир»). Что касается эстетической утопии, то в ситуации формирования «квантовой» модели бытия, базировавшейся на явлениях «исчезающей» материи, представлении Вселенной как:-движения энергетических потоков и утверждении относительности пространства и времени, ее идеологическим основанием стали идеи космизма, всеединства и синтетического метазнания. Для реализации этих эпохальных мифологем и «жизнетворчества» «человека-артиста» наиболее адекватной моделью стала театральная утопия. В ситуации «богоискательства» театр, синтезировавший все виды искусства, реконструировал свои сакральные истоки и предстал как средоточие священных ценностей. Так в Серебряном веке эстетическая утопия «сомкнулась» с мистической, ибо основным условием преобразования мироздания в ней утверждалась необходимость преображения человека, трансформации его этико-онтологического статуса. В связи с этим уместно отметить факт влияния «философии общего дела» Н.Ф. Фёдорова и учений о Софии и Богочеловечестве B.C. Соловьёва на становление панутопизма рубежа XIX-XX вв. в его национальном «изводе».

Так как структурообразующая в литературной утопии гипотетическая модель идеального мира и человека, выстраивающаяся как «контр-образ» с современности утописта, претендует на масштабность и универсальность, культурный контекст является важной «составляющей» при анализе этого пограничного» жанра в любой национально-исторической ментальности. Однако применительно к России 1900-1920-х гг. это должно быть жестким требованием, необходимым для глубинного и более успешного анализа литературной утопии, тогда как в отношении других стран и эпох «условие» культурного контекста может быть рассмотрено всего лишь как пожелание. Это предопределено особенностями русского культурного архетипа, сущностной чертой которого был духовно-интеллектуальный раскол между народом и интеллигенцией. Поэтому в русском утопическом дискурсе параллельно существовали народная утопия, ориентированная на милленаризм и общинное общежитие, и интеллигентская утопия, обращенная в своем генезисе к западноевропейскому рационализму. В данных обстоятельствах литературная утопия нередко являлась иллюзорно-игровым способом достижения культурного единства. Такова, к примеру, специфика литературной мифологии «подпольной России», созданной народниками и «богостроителями». В этой связи характерна попытка культурной самоидентификации, предпринятая творческой интеллигенцией Серебряного века, через понятие «русский Ренессанс». Свидетельствуя о необычайном расцвете во всех сферах духовно-интеллектуального творчества, тяготеющих в своей основе к былому религиозному синкретизму, это понятие было емко выразило основополагающую, владычествовавшую в ментальности тех лет идею обновления России через Возрождение античной культуры, репрезентированной в культовом театре Дионисова Действа. Эта социокультурная мифологема специфически преломилась в утопиях В.И. Иванова, Н.Н. Евреинова, Ф. Сологуба, А. Белого, Ф.А. Степуна и др. Если элитарный Серебряный век создал прежде всего театрально-мистическую утопию, основывающуюся на идее преображения этико-онтологического статуса человека через трансформацию его сознания в процессе приобщения к метафизическим смыслам театрального действа, то народническая и марксистская утопии базировались на социокультурных мифологемах Просвещения. Поэтому именно в литературной утопии, - ввиду специфики этого «пограничного» жанра, осложненной национальными циональными представлениями о миссии русского писателя как «гражданина» и «совести нации», - преломилось как в капле воды сложное взаимодействие социокультурных мифологем Ренессанса и Просвещения. Таково значение литературной мифологии «подпольной России», «Санина» М.П. Арцыбашева, неромантических повестей и «Путешествия моего брата Алексея в страну крестьянской утопии» А.В. Чаянова, поэзии «Пролеткульта» и творчества А.П. Платонова.

В связи с вышесказанным актуальность темы нашего диссертационного исследования обусловлена особенностями современной ситуации постмодернизма, основа которого заключается в филологической парадигме восприятия мира, в сущности, гомогенной феномену литературной утопии с ее особым типом вымысла, структурированного «обнаженным» приемом игры художественной и действительной реальностями, приводящей к «размытой» условности, отображающей демиургические притязания артистически самоутверждающегося человека. Феномен «человека-артиста», чья поведенческая модель отмечена ценностной амбивалентностью, в России формируется в Серебряный век, «визитной карточкой» панутопизма которого стала театральная утопия. Другой фактор, предопределяющий актуальность нашей работы, связан с попыткой развенчания вышеуказанных стереотипов литературоведческой утопиологии (толкование утопии и антиутопии как различных жанров и жанрообразований научной [социальной] фантастики; осмысление негативной утопии как жанра, содержащего в своей структуре те или иные виды комического, а также как формы, порожденной XX в.).

1989: 5), «изучающее историю, теорию, психологию и психопатологию общественного сознания» (Чаликова, 1994; 97). Обусловлена приоритетность комплексного подхода к литературной утопии как «пограничным» положением этого «третичного» жанра в культурном континууме, так и интеграционными процессами в методологии литературоведения XX столетия. Ибо современное литературоведение «активно взаимодействует с семиотикой, историей, философией, политологией» (Neue Literaturtheorien., 1997: 111). Однако, несмотря на имманентно свойственный утопиологии комплексный метод, в работах, посвященных литературной утопии, на настоящий момент можно выявить несколько подходов. Их выделение условно и может быть объяснено попыткой систематизации методик анализа литературной утопии, пользующихся популярностью в литературоведческой утопиологии.

Классический литературоведческий анализ, занимающийся осмысле- " нием поэтики утопии в аспекте жанрового своеобразия, художественного метода, проблематики и авторской концепции произведений. В рамках этого подхода представляется целесообразным выделить три направления: осмысление утопии и ее разновидностей как жанров фантастики -социальной или научной (работы Е. Брандис, А. Бритикова, X. Бюхнера, JI. Геллера, Ю. Кагарлицкого, В. Ревич, М.Розе, Б. Рюлькёттер, А. и Б. Стругацких, М. Швонке, И. Штрайдтера и др.); научно-публицистический идеологический подход, согласно которому аналитик экстраполирует утопическую модель мира на современную ему кризисную действительность (публикации Э.Я. Баталова, А. Василевского, Р. Гальцевой, М. Золотоносова, Вл. Новикова, И. Роднянской и др.); уяснение «взаимоотношений» утопии и антиутопии, как правило, заключающееся в анализе поэтики антиутопии в сравнении с утопией; на рубеже XX - XXI в.в. это излюбленное направление утопиологии отечественных филологов (работы Г. Баран, О.В. Быстровой, J1.H. Волковской, Г. Голозубова, Д.Е. Казанчиева, Т. Каракан, Е.Б. Коломийцевой, А.Ф. Любимовой, Н.Г. Медведевой, О.Н. Николенко, В.К. Олейник, О.Б. Сабининой, А.В. Тимофеевой, С.А. Тузкова, А.А. Файзрахмановой, Р.С. Черепановой, С.Г. Шишкиной и др.).

Философско-социологический подход, в рамках которого через воплощенную в ней модель мира литературная утопия рассматривается как выражение критики существующей идеологии и социологии знания

Ч. Кароляк, X. Крисмански, Б.А. Ланин, О.Н. Николенко, В. Свентохов-ский, В. Святловский, А.В. Тимофеева, П. Фирчоу, А. Фойгт, М. Шефер и ДР-)

Культурологический подход, согласно которому литературная утопия как социокультурная модель рассматривается в контексте других артефактов культуры и, в частности, различных видов искусства, что способствует не только углубленному анализу поэтики произведений, но и позволяет «выходить» на философский уровень обобщений, выявлять корреляции утопии с научным, эстетическим, мифолого-мистическим типами сознания (работы Ф. Аинсы, X. Гюнтера, Н. Димитровой, А.К. Жолковского, И.Ю. Иванюшиной, Б.А. Ланина, А. Морсона, О.Н. Мороза, П.И. Мясни-кова, Я. Орловски, А. Петруччани, В.И. Сахарова, А.Л. Семёновой, Р. Стайса, С.В. Стахорского, В.А. Чаликовой, В.П. Шестакова и др.).

Историко-генетический подход, который, как правило, сочетается с культурологическим и исследует генезис и дальнейшую историческую эволюцию литературной утопии и, в связи с этим, - специфику конкретно-исторической ментальности, породившей ее разновидности (публикации Н.Н. Арсентьевой, Т.В. Артемьевой, К.А. Баршта, К.Л. Бергхэма, М. Винтера, Н.И. Глушаниной, Р. Гриммингера, X. Гюнтера, Р. Козеллека, И.А. Мараваля, Д. Московской, Х.-Ю. Мэля, В.Л. Терёхина, Д.В. Устинова, А.Ю. Веселовой, Р. Хлодовского и др.).

Психоаналитический подход, который представлен двумя типами исследовательских методик: по фрейдистскому типу, согласно которому утопия исследуется как проявление человеческого «бессознательного» (работы Г.С. Баты-гина, Б. Кука, Д. Блейча и др.); по юнгианскому типу, где утопия рассматривается как секулярное проявление «сакральных архетипов» (М. Элиаде), нашедших отражение в структуре художественного текста (исследования X. Гюнтера, Ю. Латыниной, Н.Д. Пахсарьян, Н. Фрая, О.М. Фрей-денберг, М. Элиаде и др.).

Учитывая достижения предшественников, методологию нашей диссертации мы основываем на комплексном подходе, синтезирующем литературоведческие системный, историко-генетический и жанрово-типологический, а также архетипичный, структурно-семиотический, когнитивный, культурологический и социологический методы анализа.

Объектом данного исследования была литературная утопия как «третичный» жанр. Предмет исследования - русская театральная и литературная утопия 1900-1920-х гг.

Целями настоящей работы явились: (1) систематизация направлений литературоведческой утопиологии, атрибуция и типология литературной утопии как «третичного» жанра; (2) типоморфология русской литературной утопии в контексте отечественной культуры 1900-1920-х гг.

Эти цели последовательно раскрываются в системе конкретизирующих их задач:

1) разграничить категории утопия, идеал и миф;

2) охарактеризовать специфику корреляции утопического, художественного и мифологического сознания;

3) раскрыть особенности поэтики утопии через осмысление специфики ее вымысла;

6) рассмотреть театральные утопии В.И. Иванова и Н.Н. Евреинова, продемонстрировав их взаимосвязь с социокультурной мифологемой «русского Ренессанса»;

7) исследовать творчество А.В. Чаянова как пародийный метатекст к театрально-мистическим и народническим утопиям рубежа XIX-XX вв.;

9) исследовать техно-мистическую утопию А.П. Платонова в контексте русской маргинальной культуры 1920-х гг.

Апробация работы сводится к тому, что основные положения нашего диссертационного исследования докладывались на XI—XIII Международных Пуришевских чтениях (Москва, МГПУ, 1999-2001), III—V Международных Замятинских чтениях (Тамбов, ТГУ, 1997, 2000, 2004), Ломоносовских чтениях (Москва, МГУ, 2001), Пушкинских чтениях (Пушкин, ЛГОУ - Пушкинский Дом РАН, 2002), на I-V Международных конференциях «Наследие В.В. Кожинова и актуальные проблемы критики, литературоведения, истории, философии» (Армавир, АГУ - ИМЛИ, 2001-2005), I Международной конференции «Русская литература XX века: итоги и перспективы» (Москва, МГУ), I—IV Международных конференциях «Русское литературоведение в новом тысячелетии» (Москва, МГОПУ, 2001-2004), III—IV Международных конференциях «Вековой поиск модели хозяйственного развития России» (Волжский, ВГИ ВолГУ, 2000-2001), на Международных конференциях «Мир идей и взаимодействие художественных языков в литературе Нового времени» и «Национально-государственное и общечеловеческое в русской и западной литературах XIX-XX вв. (к проблеме взаимодействия своего и чужого)» (Воронеж, ВГУ, 2002, 2003), III Международной конференции «Человек в современных философских концепциях» (Волгоград, ВолГУ, 2004), Всероссийской конференции «Изменяющаяся Россия - изменяющаяся литература: художественный опыт XX - начала XXI вв.» (Саратов, СГУ, 2005), Международной конференции «Русская словесность в контексте современных интеграционных процессов» (Волгоград, ВолГУ, 2005).

По теме диссертации опубликовано 40 работ, в том числе две монографии - «Метаморфозы литературной утопии: теоретический аспект» (29,5п.л.) и «Русская литературная утопия 1900-1920-х гг. в контексте отечественной культуры» (43,5п.л.).

Положения, выносимые па защиту: 1. Эпохи панутопизма - это не только периоды социально-экономического, духовно-интеллектуального кризиса, на уровне ментальности обнаруживающегося в семиотическом возрождении циклизма, но и театрально-игрового, эстетического отношения к жизни, что предопределено гомогенностью утопического, художественного и мифологического сознания, которые являются типами ценностного сознания, основывающимися на онтологизации креативной мощи слова и создающими при помощи образов целостную, антропоцентричную и синтетическую модель мира.

2. Литературная утопия представляет собой «третичный» жанр, в поликомпонентной системе которого структурообразующей является социокультурная модель идеального мира, «испытываемая» художественной реальностью, оформленной по «инвариантам» жанров, наиболее востребованных в эпоху написания произведения. Такой тип вымысла обусловливает «пограничное» положение утопии в литературном процессе, проявляющееся как в ее существовании на «стыке» философии, науки, религии и словесного творчества, так и в игровом балансировании между условно-вымышленным и действительным мирами, достигаемым благодаря иллюзии достоверности, присущей утопическому нарративу.

3.В парадигме полиструктурности утопия и антиутопия трактуются не как различные жанры, а как два диаметрально противоположных ценностных отношения к идеальному миру, проектируемому единой в своей архетипи- , ческой основе социокультурной моделью. Амбивалентность позитивного и негативного смыслов в утопическом миромоделировании может быть доказана, во-первых, на уровне сакральных архетипов, так как утопия в своем генезисе связана с архаическими структурами космогонических мифов. Во-вторых, исторической эволюцией типов нарратора и гротеска, так как антиутопия является трагической пародией утопии.

4.Приоритетной формой воплощения литературной утопии, как позитивной, так и негативной, является жанр романа, воссоздающий иллюзию целостности бытия мира и человека в Новое и Новейшее время, взамен распавшегося мира эпопеи.

5.Постмодернизм, порожденный синергетикой, в своей основе реконструирует филологическую парадигму мировосприятия, концептуально значимую для литературной утопии как «пограничного» жанра, структурированного вымыслом, который акцентирует принцип игры художественной реальностью и «наличным» бытием. Возникающий в результате этой игры феномен «размытой» условности явственно проявляет демиургические притязания человека как творца символической реальности. Это означает, что homo ludens, являющийся «главным героем» модернистского и постмодернистского искусства, подобен homo utopiens, ибо утопия суть игра, основанная на онтологизации креативности слова. Феномен «жизнетворчест-ва» такого «человека-артиста», чья поведенческая модель отмечена ценностной амбивалентностью и потому чревата волюнтаризмом, в России формируется в Серебряный век, который в связи с этим можно определить как модернистскую эстетическую утопию.

6.Национальное своеобразие духовно-интеллектуальной ситуации рубежа XIX-XX вв. выразилось в параллельном существовании в русской культуре народного и интеллигентского утопического дискурсов. Если народная утопия с ее взысканием «праведной земли» была ориентирована на патриархальные традиции с их ценностями милленаризма и старообрядческими практиками «соборного» общежития, то интеллигентская утопия в своем генезисе была неразрывно связана с западноевропейским рационализмом. В данных обстоятельствах утопия, как особый жанр искусства и прежде всего литературы, сыграла немаловажную роль, отразив не только сложное взаимодействие «интеллигентского» и «народного» уровней русской культуры в элитарном Серебряном веке, но и их слияние в маргинальной пореволюционной культуре.

7.Литературная мифология народничества и «богостроительного» марксизма, изображая идеальный мир революционеров, строилась на христианской символике. Мотивы чистой жертвы, тернового венца, искупительного страдания и архетип Богородицы в их десакрализованном варианте в культурном дискурсе радикальной интеллигенции были традиционными приемами изображения революционно-террористической героики и создания «канонического образа» идеального революционера, предстающего благодаря им мирской ипостасью Христа. Обмирщенная христианская символика радикальной интеллигенции 1900-1910-х гг. возрождается в мифопоэти-ке «Пролеткульта», структурированной синтезом мотивов милленаризма, архетипов трикстера и демиурга, мифологем огня и железа, выражающих идею восхваления научно-технического прогресса и машинной индустрии. В обоих случаях христианская символика, реконструировавшая архетипы народной утопии, неразрывно связанные с хилиастическими ожиданиями, выступала в роли «заразительных идей», сознательно воспроизводимых интеллигенцией с целью воздействия на сознание народного читателя.

8.Специфика интеллигентского панутопизма 1900-1920-х гг. состоит во взаимодействии реконструированных социокультурных мифологем Ренессанса и Просвещения. Просветительские мифологемы, обогащенные воздействием ценностных смыслов народной патриархальной утопии, лидировали в маргинальной культуре рубежа 1910-1920-х гг. Уникальность культуры того периода и специфику мировосприятия «нового человека» отобразила техно-мистическая утопия А.П. Платонова.

9.Манипулятивные практики, основанные на идее «трансформации» человеческого сознания в заданном идеократором направлении, явились неотъемлемым свойством всех утопических проектов, возникших в России в 19001920-е гг. Искусство и в первую очередь словесное творчество наделялось полномочиями метазнания, в своем художественном «мифотворчестве» объединившего науку и религию, вследствие чего в идее трансформации сознания, преображающей этико-онтологический статус человека, «смыкались» эстетическая, социальная и мистическая утопии. Первым на манипу-лятивный аспект «программ земного рая», причем как деятелей элитарного Серебряного века, так и радикальной интеллигенции, указал А.В. Чаянов, запечатлев в «Путешествии моего брата Алексея в страну крестьянской утопии» изощренную тиранию «авгуров духа, людей искусства».

Заключение научной работыдиссертация на тему "Русская литературная утопия 1900-1920-х гг. в контексте отечественной культуры"

Заключение

Необходимость исследования литературной утопии сегодня, в начале XXI в., предопределена спецификой ментальности «постмодернизма» (или даже «постпостмодернизма») с его «технообразами, виртуальной реальностью, транссентиментализмом» (Н. Маньковская), идеями «мерцающей эстетики» (Д. Пригов, Вик. Еврофеев) и эстетического «хаосмоса» (Ж. Делёз, М. Липовецкий). Ибо постмодернизм, порожденный синергетикой, в своей основе реконструирует филологическую парадигму мировосприятия, концептуально значимую и для литературной утопии как «пограничного» жанра, структурированного «научно-художественным» типом вымысла, акцентирующим принцип игры художественной реальностью и «наличным» бытием.

Национальное своеобразие духовно-интеллектуальной ситуации рубежа XIX-XXbb. выразилось в параллельном существовании в русской культуре народного и интеллигентского утопического дискурсов. Если народная утопия с ее взысканием «праведной земли» была ориентирована на патриархальные традиции с их ценностями милленаризма и хилиазма и старообрядческими практиками «соборного» общежития, то интеллигентская утопия в своем генезисе была неразрывно связана с западноевропейским рационализмом. В данных обстоятельствах утопия, как особый жанр искусства и прежде всего литературы, сыграла немаловажную роль, отразив не только сложное взаимодействие «интеллигентского» и «народного» уровней русской культуры в элитарном Серебряном веке, но и их слияние в маргинальной пореволюционной культуре.

В дореволюционной «подпольной» литературе радикальной народнической интеллигенции изображался идеализированный мир террористов. При этом мотивы чистой жертвы, тернового венца, искупительного страдания и архетип Богородицы в их десакрализованном варианте были «постоянными» приемами создания «канонического образа» идеального революционера, предстающего благодаря им мирской ипостасью Христа. Крах революции 1905-1907 гг. обусловил процесс развенчания этой литературной мифологии, что весьма наглядно было показано в романе М.П. Арцыбашева «Санин». В этом произведении взамен революционной героики предлагалась гедонистическая утопия, к которой у автора было далеко не однозначное отношение. Симптоматично, что, написанный до революции 1905 г., роман стал подлинным властителем дум только в 1907-1913 гг., отразив растущий в обществе культ человекобожия и вседозволенности. Однако десакрализованной христианской символике литературы народническо-террористической интеллигенции было суждено возродиться в мифопоэтике поэзии «Пролеткульта». В лирике А. Гастева, В. Кириллова, И. Садофьева, Евг. Тарасова милленаризм соседствовал с архетипами трикстера и демиурга, а также мифологемами огня и железа, будучи осложнен панегириком машинной индустрии.

В связи с этим важно отметить, что в литературной мифологии «подпольной» народническо-террористической России христианская символика, реконструировавшая архетипы народной утопии, неразрывно связанные с хилиастическими ожиданиями, выступала в роли «заразительных идей», сознательно воспроизводимых радикальной интеллигенцией с целью воздействия на сознание народного читателя. Иными словами, интеллигенты-террористы, обращая народ в свою неорелигию, считали наиболее целесообразным использовать «знаки» его ментально-культурного «кода». Это нельзя назвать нововведением, так как к подобным формам агитации среди народа и в частности, солдат прибегали еще декабристы. К примеру, такую цель преследовали «народные» песни, написанные гражданскими романтиками К.Ф. Рылеевым и А.А. Бестужевым-Марлинским32. Такого рода «заразительные» идеи, связанные с манипуляцией сознанием и педагогической утопией, были порождены эпохой Просвещения, с идеологией которого связано не только движение декабристов, но и народническая утопия.

В принципе, манипулятивные практики, основанные на идее «трансформации» человеческого сознания в заданном идеократором направлении, явились неотъемлемым свойством всех утопических проектов, возникших в России в 1900-1920-е гг. В этом ряду можно назвать все разновидности театральной утопии того времени: театрально-мистическую утопию В.И. Иванова, обращенную не столько к «русской идее», сколько к «вселенской соборности»; гедонистическую утопию Н.Н. Евреинова, опиравшуюся на мифологему «инстинкта театральности», реализующегося для любого человека в модели «театра для себя», а для харизматической личности и в «режиссуре жизни других»; модель «балагана» и «театра-трибуны» в театральной утопии В.Э. Мейерхольда, соединившего в своем режиссерском творчестве синтетическую структуру «условного театра», во многом «списанного» с японского культового театра Но, и мифологему «человека-машины»; театральную утопию А.В.Луначарского, основанную на классицистском представлении о театре как «кафедре проповедника» и своеобразно ассимилированных идеологемах элитарного «русского Ренессанса», прежде всего - ивановской концепции театра как мистериального действа33.

Думается, первым на манипулятивный аспект «программ» «земного рая», причем как эстетствующего Серебряного века, так социальных проектов народников и марксистов, указал А.В. Чаянов, запечатлев в «Путешествии моего брата Алексея в страну крестьянской утопии» изощренную тиранию «авгуров духа, людей искусства». Манипулятивный аспект декларируется в технократической утопии «нормализации пролетариата» А. Гастева, когнитивно-лингвистической утопии А. Богданова, коммунитарных экспериментах А. Коллонтай, Н. Крупской, А. Вышинского, педагогической утопии А. Залкинда, евгенической утопии Н. Кольцова, Ю. Филипченко. Модель манипуляции сознанием заявлена даже в техно-мистической утопии А. Платонова, в которой она отмечена амбивалентной авторской аксиологией. Все это может быть объяснено только тем, что в отечественной менталь-ности 1900-1920-х гг., в ситуации тотального кризиса и становления модернистского творчества, «пересеклись» мифологемы Ренессанса и Просвещения, что было предопределено прежде всего «духовным скитальчеством» (А. Валицкий) русской интеллигенции. Но если первоначально это взаимодействие было жизненно важно только для интеллигентского утопического дискурса, то с победой Октябрьской революции эти мифологемы стали актуальны для всей страны.

Афоризм «русский Ренессанс» емко и вместе с тем наглядно демонстрирует специфику культурной ситуации Серебряного века. Это определение, явившиеся попыткой самоидентификации русской интеллигенции того периода, не столько отражало необычайный расцвет искусств и наук, связанный с культом творчества во всех сферах духовной жизни человека, включая религиозную, сколько утверждало модель «обновления» России через возрождение «эллинства» (В.И. Иванов), т.е. античности. В то же время рубеж XIX-XX вв. был эпохой панутопизма, что обусловливалось как социально-экономическим и духовно-нравственным кризисами в существовании России, так и - в мировом масштабе - сменой эпистемологической парадигмы. В панутопические периоды человеческой истории происходит символическое возрождение циклической модели мироздания. Подобное случалось в западноевропейские Ренессанс и Просвещение, социокультурные мифологемы которых предопределили особенности утопического творчества русской культуры 1900-1920-х гг.

Мифологема «русского Ренессанса», господствовавшая в Серебряный век, на уровне утопического дискурса реализовалась в том, что доминирующей формой утопии была театральная. Богоискательство, космизм, учения о Богочеловечестве и всеединстве, становление неклассической науки и упадок миметических искусств - все эти факторы способствовали становлению «условного театра», который в театральных утопиях, притязая в своем демиур-гическом мистериальном действе на статус метазнания и неорелигии, призван был преобразить мир через преображение человеческого сознания. Притом в этом театральном «соборном» «мифотворчестве» грандиозная роль отводилась литературе и музыке как искусствам, обладающим наивысшим суггестивным потенциалом. Однако литература «испытывает» человеческое «жизнетворчество», акцентируя амбивалентность его отношения к духовнонравственным ценностям и разоблачая его иллюзорность. Такова роль неоромантических повестей А.В. Чаянова.

После 1917 г. «отголосками» мифологемы «русского Ренессанса» было то, что «новый мир» в России созидался по модели произведения искусства и остался культ всесторонне развитой личности, обладающей всеобъемлющим, универсальным знанием. Но в целом с победой Октябрьской революции в России утверждается просветительская сущность мифологемы «нового человека» и сакрализуется учение о научно-техническом прогрессе. Как следствие этого, в культуре приоритетными видами утопического дискурса становятся наукократическая, технократическая и педагогическая утопии, нередко в их художественном «испытании» литературной утопией выступающие в причудливом симбиозе. Что касается форм вербализации утопии, то в данном случае предпочтения разительно меняются. Хотя театр, как синтетическое искусство, обладающее мощной суггестией и «массовостью» воздействия, сохраняет свои позиции (В.Э. Мейерхольд, А.В. Луначарский), первенство на рубеже 1910-1920-х гг. принадлежит литературе.

Существенно возрастает роль публицистики, в которой писатель декларирует свою мировоззренческую позицию, нередко излагая собственную, отличную от «официальной», версию утопии (А.П. Платонов). В связи с сакрализацией теории прогресса, в плане предпочтений литературных форм для «испытания» утопии, лидирует научная фантастика. В форму Science Fiction отлиты платоновские произведения первой половины 1920-х гг., в которых писатель стремится популяризовать, донести до широкого читателя свою техно-мистическую утопию, - это «Маркун», «Потомки солнца», «Рассказ о многих интересных вещах», «Эфирный тракт». В то же время глубинная «проверка» утопии, требующая романной формы, демонстрирует амбивалентное авторское отношение к утопии, при этом автор не прибегает к востребованному эпохой научно-фантастическому вымыслу. Метаутопический дискурс в «испытании» утопии обнаруживают «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии» А.В. Чаянова и «Чевенгур»

А.П. Платонова, что не в последнюю очередь может быть объяснено мифо-мышленнем пореволюционной России.

В этой связи как наиболее целесообразное в нашей работе утверждается истолкование литературной утопии в аспекте полиструктурности, представляющаяся наиболее целесообразной. Литературная утопия предстает как поликомпонентное жанрообразование, в котором социокультурная модель идеального мира «испытывается» художественной реальностью, созданной синтезом различных типов вымысла, как правило, наиболее «востребованных» и «модных» в эпоху, когда создается произведение. Так, применительно к литературному процессу 1920-х гг. в роли такого типа вымысла выступала научная фантастика. Мы ввели термин «третичный» жанр, чтобы подчеркнуть «пограничное» положение утопии в литературе: с одной стороны, на «стыке» науки, философии, религии и художественно-словесного творчества, и с другой, - в парадигме игры между условным миром и действительностью. Этот термин создан по аналогии с бахтинским толкованием «вторичных жанров» (Бахтин, 1986: 430). Интерпретация утопии как «третичного» жанра позволяет разрушить ряд стереотипов литературоведческой утопиологии, в числе которых трактовка утопии и антиутопии как двух различных жанров; рассмотрение антиутопии как «нового» жанра XX века; истолкование утопии и антиутопии как жанров научной фантастики; утверждение иррациональности, историчности и персоналистичности как основополагающих свойств антиутопической концепции социума и государства и рациональности, метаистори-ческой статичности, социоцентричности как доминант утопии. Данная трактовка утопического жанра предопределяет как единственно возможный комплексный подход к исследованию литературной утопии. В нашей работе к культурным и литературным артефактам была применена такая методология, синтезирующая литературоведческий, культурологический, структурно-семиотический, когнитивный и социологический методы анализа.

Список научной литературыПавлова, Ольга Александровна, диссертация по теме "Русская литература"

1. Абенсур, 1995: АбенсурЖ. Николай Евреинов (1879-1953) // Серебряный век /Под ред. Ж. Нива и др. М.: «Прогресс» «Литера», 1995. С. 397-403.

2. Автопомова, 1990: Автономова И.С. Миф: хаос и логос // Заблуждающийся разум?: Многообразие вненаучного знания. М.: Политиздат, 1990. С. 30-58.

3. Аинса, 1999: Аинса Ф. Реконструкция утопии. М.: ИМЛИ РАН, 1999. 207 с.

4. Айхенвальд I, II: Айхенвальд Ю. Силуэты русских писателей: В 2 т. М.: Республика, 1998.

5. Акопян, 1996: Акопян К.З. Соль земли? (Интеллигенция как феномен русской культуры) // Человек. 1996. № 1. С. 39-51.

6. Александров, 1991: Александров Ю.Г. А.В. Чаянов и проблема марксистской теории // Чаянов и восток. М.: ИНИОН, 1991. С. 17-65.

7. Алперс, 1931: АлперсБ. Театр социальной маски. М.-Л.: Госиздат, 1931. 153 с.

8. Антонова, 1995: АнтоноваЕ. «Безвестное и тайное премудрости.» (Догматическое сознание в творчестве А. Платонова) // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. М.: ИМЛИ РАН, 1995. Вып. 2. С. 39-54.

9. АПМБ, 1994: Андрей Платонов: Воспоминания современников/Материалы к биографии. М.: «Историческое наследие», 1994.448 с.

10. Арсентьева, 1993: Арсентьева Н.Н. Становление антиутопического жанра в русской литературе. М.: Изд-во МГУ, 1993. 355 с.

11. Арсеньев, 1993: Арсеньев Н. О московских религиозно-философских и литературных кружках и собраниях начала XX века // Воспоминания о Серебряном веке. М.: Республика, 1993. С. 300-311.

12. Арцыбашев, 1991: Арцыбашев М.П. Санин // Арцыбашев М.П. Тени утра: Роман, повести, рассказы. М.: Современник, 1991. С. 19-316.

13. Афанасьев, 1912: Афанасьев Н. Народ и интеллигенция (По поводу анкеты) //Живое слово. 1912. № 16. С. 11-13.

14. Бабичева, 1982: Бабичева Ю.В. Эволюция жанров русской драмы XIX -начала XX в. Вологда, 1982. 198 с.

15. Базинер, 1902: Базинер О. Идея о прошлом и будущем золотом веке человечества // Русская мысль. 1902. № 11. С. 3-20.

16. Балмашев, 1906: Памяти С.В. Балмашева // Песни Борьбы: Сборник стихотворений. Р-н-Д.: Изд-во «Донская речь», 1906. С. 35.

17. Баран, 1997: Баран Г. Утошя i антиутошя як жанри // Слово i час. Журнал шституту лггератури iM Т.Г. Шевченка. КиТв, 1997. № 7. С. 47-51.

18. Барг, 1987: Барг М.А. Эпохи и идеи. М.: Мысль, 1987. 347 с.

19. Баркова, 1996: Баркова A.JI. Четыре поколения эпических героев // Человек. 1996. № 6. С. 41-51.

20. Баршт, 2000: Баршт К. Энергетический принцип Андрея Платонова: Публицистика 1920-х гг. и повесть «Котлован» // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. М.: ИМЛИ РАН Наследие, 2000. Вып. 4. С. 253-261.

21. Баршт, 2001: Баршт К.А. Художественная антропология Андрея Платонова. Воронеж: Изд-во ВГПУ, 2001.184 с.

22. Баталов, 1982: Баталов Э.Я. Социальная утопия и утопическое сознание в США. М.: Политиздат, 1982.342 с.

23. Баталов, 1989: Баталов Э.Я. В мире утопии. М.: Политиздат, 1989.255 с.

24. Баткин, 1976: Баткин JI.M. Ренессанс и утопия // Из истории культуры средневековья и Возрождения. Л.: Наука, 1976. С. 225-245.

25. Батракова, 1990: Батракова С.П. Искусство и утопия: Из истории западной живописи и архитектуры XX в. М.: Наука, 1990.304 с.

26. Батыгип, 1992: БатыгинС.Г. Метаморфозы утопического сознания // Квинтэссенция. Философский альманах. М.: Политиздат, 1992. С. 263-274.

27. Бахтин, 1963: Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М. Сов. писатель, 1963.395 с.

28. Бахтин, 1975: Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М.: Худ. лит., 1975.338 с.

29. Бахтин, 1979: Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1979.

30. Бахтин, 1986: Бахтин М.М. Литературно-критические статьи. М.: Худож. лит., 1986.552 с.

31. Бахтин, 1986а: Бахтин М.М. К философии поступка // Философия и социология науки и техники. Ежегодник: 1984-1985. М.: Наука, 1986. С. 80160.

32. Бахтин, 1990: Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М.: Худ. лит., 1990.543 с.

33. Бахтин, 1994а: Бахтин М.М. Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве // Бахтин М.М. Работы 1920-х годов. Киев.: Next, 1994. С. 257-321.

34. Безродный, 1998: Безродный М.В. Издательство «Мусагет»: групповой портрет на фоне модернизма // Русская литература. 1998. № 2. С. 119-131.

35. Белый, 1906: Белый А. .Опять он здесь, в рядах бойцов // Факелы: Литературный альманах, СПб., 1906. Кн. 1. С. 33-34.

36. Белый, 1990: Белый А. Между двух революций. М.: Республика, 1990. 552 с.

37. Белый, 1994: Белый А. Символизм как миропонимание. М.: Республика, 1994. 528 с.

38. Бенуа, /.: Бенуа А. Мои воспоминания: В 5 кн. М.: Ис-во, 1993.

39. Берберова, 1996: Берберова Н. Курсив мой. М.: Республика, 1996.292 с.

40. Бергер, 1994: Бергер Л.Г. Пространственный образ мира в структуре художественного стиля // Вопросы философии. 1994. № 4. С. 114-128.

41. Бердников, 1919: Бердников Я. Цветы сердца. Петроград, 1919.46 с.

42. Бердяеву 1910: Бердяев Н.А. Русские богоискатели // Бердяев Н.А. Духовный кризис интеллигенции. СПб., 1910. С. 27-38.

43. Бердяев, 1990: Бердяев Н.А. Смысл истории. М.: Мысль, 1990.175 с.

44. Бердяев, 1994а: Бердяев Н.А. Варварство и упадничество // Бердяев Н.А. Философия творчества, культуры, искусства. М.: Ис-во, 1994. Т. I. С. 371— 376.

45. Бердяев, 1994Ъ: Бердяев Н.А. «Русский духовный ренессанс начала XX в.» и журнал «Путь» // Бердяев Н.А. Философия творчества, культуры, искусства. М.: Ис-во, 1994. Т. II. С. 301-321.

46. Бердяев, 1994с: Бердяев Н.А. Предсмертные мысли Фауста // Бердяев Н.А. Философия творчества, культуры, искусства. М.: Ис-во, 1994. Т. I. С. 376— 392.

47. Бердяев, 1994d: Бердяев Н.А. Смысл творчества // Бердяев Н.А. Философия творчества, культуры, искусства. М.: Ис-во, 1994. Т. I. С. 37-342.

48. Библер, 1975: Библер B.C. Мышление как творчество: Введение в логику мыслительного диалога. М: Наука., 1975.228 с.

49. Бидерманп, 1996: Бидерманн Г. Энциклопедия символов. М.: Республика, 1996.335 с.

50. Блаватская, 1999: Блаватская Е.Л. Что есть истина? М.: Сфера, 1999. 304 с.

51. Блох, 1991: Блох Э. Принцип надежды // Утопия и утопическое мышление: антология зарубежн. лит. /Сост. Чаликова В.А. М.: Прогресс, 1991. С. 4978.

52. Богданов, 1918: Богданов А. Идеал воспитания // Пролетарская культура. 1918. №2 (Июль). С. 15-18.

53. Богданов, 1919: Богданов А. О тенденциях пролетарской культуры: Ответ А. Гастеву // Пролетарская культура. 1919. № 9-10. С. 46-52.

54. Богданов, 1924: Богданов А.А. Пролетарская культура и международный язык // О пролетарской культуре. Л.-М.: Госиздат, 1924. С. 328-332.

55. Богданов, 1990: Богданов А. Новый мир // Богданов А.А. Вопросы социализма. М.: Политиздат, 1990. С. 28-89.

56. Богданов, internet: Богданов А. Гедонистический подбор // Вестник Международного института А. Богданова. 2002. № 11 (сентябрь) /Международный институт А. Богданова. Режим доступа: http://www.bogdinst.ru

57. Богомолов, 1996: Богомолов Н.А., Малмстад Дж.Э. Михаил Кузмин: искусство, жизнь, эпоха. М.: Республика, 1996. 298 с.

58. Богомолов, 2000: Богомолов Н.А. Русская литература начала XX века и оккультизм. М.: Нов. лит. обозр-е, 2000. 560 с.

59. Бокапурский, 2003: Боканурский А. Николай Евреинов: инстинкт театральности // Евреинов Н.Н. Театр как таковой. Одесса: «Негоциант», 2003. С. 3-13.

60. Бондаренко, 1996: Бондаренко В.В. Пародирование как феномен человеческого // Проблемы изучения литературного пародирования Межвуз. сб. научн. ст. Самара: Самарский ун-т, 1996. С. 19-32.

61. Бонецкая, 1995: Бонецкая Н.К. Бахтин и идеи герменевтики // Бахтиноло-гия. СПб.: Алетейя, 1995. С. 32-42.

62. Бонч, 1912: Бонч-Томашевский М.М. Театр пародии и гримасы (Кабаре) // Маски. 1912-1913. № 5. С. 21-25.

63. Борее, I: Борев Ю.Б. Эстетика: В 2-х т. Смоленск: Русич, 1997. Т. 1.

64. Борьба, 1906: От составителя//В борьбе. 1906. Вып. 1. С. 1-3.

65. Брандис, Дмитриевский, 1967: Брандис Е., Дмитриевский В. Вахта Арамиса. JL: Лениздат, 1967.360 с.

66. Бритиков, 1970: БритиковА.Ф. Русский советский научно-фантастический роман. Л., 1970.262 с.

67. Брюсов, 1,2.: Брюсов В.Я. Собр. соч.: В 7 т. М.: Худ. лит., 1975. Т. I—VII.

68. Брюсов, I, II. Брюсов В.Я. Проза: В 3 т. М.: Библиосфера, 1997.

69. Бугров, 1988: Бугров В. Тысяча ликов мечты. О фантастике всерьез и с улыбкой. Очерки и этюды. Свердловск: Средне-Уральск. кн. изд-во, 1988.

70. Будищев, 1908: Будищев Ал. Тата // Образование. 1908. № 2. С. 96-107.

71. Булгаков, 1,2: Булгаков С.Н. Собр. соч.: В 2 т. М.: Наука, 1993.

72. Булгаков, 1991: Булгаков С.Н. Православие: очерки учения православной церкви. М., 1991.379 с.

73. Быстрова, 1992: БыстроваЮ.Т. Проблема бытия искусства // Бахтин М.М. Эстетическое наследие и современность: В 2 ч. Саранск: Изд-во Мордовского ун-та, 1992. Ч. 2. С. 204-209.

74. Быстрова, 1993: Быстрова О.В. Русское и зарубежное литературоведение об антиутопии как о художественной системе. М., 1993.14с. Рукопись деп. в ИНИОН РАН № 48634 от 09.11.93.

75. Быстрова, 1996: Быстрова О.В. Русская литературная антиутопия 20-х годов XX века: проблема жанра: Автореф. дисс. канд. филол. наук. /Моск. пед. ун-т. М., 1996.18 с.

76. В спорах, 1913: В спорах о театре. СПб., 1913. 225 с.

77. Вагемапс, 1989: Вагеманс Э. К истории русской политической мысли: М.М. Щербатов и его «Путешествие в землю Офирскую» // Русская литература. 1989. № 4. С. 107-119.

78. Вагнер, 2001: Вагнер Р. Кольцо Нибелунга. СПб.: Terra Fantastica, 2001. 800 с.

79. ВАиП, 1920, №3; 1920, №9: Вестник агитации и пропаганды. 1920. № 3. С. 25-28; 1921, №9. С. 62-81.

80. Вакарин, 1906: Вакарин М. .И шли они усталою толпой // Новое слово. 1906. №8. С. 165-167.

81. Валицкий, 1992: Славянофильство и западничество: консервативная и либеральная утопия в работах Анджея Валицкого. М.: ИНИОН, 1992. Вып. 2.

82. Валицкий, 1998: Валицкий А. Коммунистическая утопия и судьба социального эксперимента в России // Вопросы философии. 1998. № 8. С. 6885.

83. Васильев, 1990: Васильев B.C. Андрей Платонов: Очерк жизни и творчества. М.: Современник, 1990.359 с.

84. Вейсброд, 1988: Вейсброд К. Границы утопии // Социокультурные утопии XX века. М.: ИНИОН, 1988. Вып. 5. С. 47-70.

85. Вельдина, 1997: Вельдина О. Два Чаянова // Завтра. М., 1997. № 32 (193). Режим доступа: http://ruralworlds.mses.ru/classical/chayanov/ chayanov-zavtra.html

86. Вердеревская, 1982: Вердеревская Н.А. Русский роман 40-60-х годов XIX века. Казань: КГУ, 1982.188 с.

87. Верим, 1987: Верин В. Газетная публицистика Андрея Платонова и ее значение для художественного творчества писателя. М.: Наука, 1987.220 с.

88. Вислова, 1997: Вислова А.В. На грани игры и жизни. // Вопросы философии. 1997. №12. С. 28-38.

89. Вислова, 2000: Вислова А.В. Серебряный век как театр: Феномен театральности в культуре рубежа XIX-XX вв. М.: Рос. ин-т культурологии, 2000.212 с.

90. Волков, 1971: Волков И.Ф. Романтизм как творческий метод // Проблемы романтизма. М.: Наука, 1971. С. 43-59.

91. Волковская, 1992: Волковская J1.A. Типизированное историческое время антиутопии. Спб., 1992. 8с. Рукопись деп. в ИНИОН РАН № 47004 от 9.09.92.

92. Володин, 1976: Володин А.И. Утопия и история. М.: Политиздат, 1976. 152 с.

93. Володина, 1997: Володина Т.И. Модерн: проблемы синтеза искусств // Художественные модели мироздания: В 2 кн., М.: Наука, 1997. Кн. 1. С. 261— 276.

94. Волошин, 1905: Волошин М., Владимиров В. Мария Спиридонова. М.: Изд-во А.П. Поплавского, 1905.169 с.

95. Волошин, 1913: Волошин М. Театр и сновидение // Маски. 1912-1913.5. С. 5-8.

96. Волошина, 1993: Волошина М. (М.В. Сабашникова). Зеленая змея. История одной жизни. М. Ис-во, 1993.295 с.

97. Волошинов, 1926: Волошинов В. Слово в жизни слово в поэзии: К вопросу о социологии поэтики // Звезда. 1926. № 6. С. 253-267.

98. Воронений, 1924: ВоронскийА. Искусство и жизнь. М.: Госиздат, 1924. 346 с.

99. Воронцов, 1905: Воронцов Е. Языческий миф о золотом веке и мессианские чаяния иудеев // Вера и разум. 1905. № 12. С. 64-79.

100. Вулис, 1984: Вулис А. Серьезность несерьезных ситуаций: сатира, приключения, детектив. Ташкент, 1984.279 с.

101. Вулис, 1987: Вулис А. Что может отразиться в зеркале? // Вопросы литературы. 1987. № 1.С. 213-217.

102. Вулис, 1989: Вулис А. Парадоксы Чаянова // Чаянов А.В. Краткий курс кооперации. М.: Кн. палата, 1989. С. 79-80.

103. Вулис, 1991: Вулис А.З. Литературные зеркала. М.: Сов. писатель, 1991. 248 с.

104. Вышинский, 1921: Вышинский А. Коммунальное питание и наши задачи // Вестник агитации и пропаганды. 1921. № 18. С. 5-12.

105. Гайденко, 2001: ГайденкоП.П. От онтологизма к психологизму: понятие времени и длительности в XVII-XVIII вв. // Вопросы философии. 2001. № 7. С. 77-138.

106. Галина, 1906: Галина Г. Предрассветные песни. СПб.: Изд-во М.В. Пирожкова, 1906. 56 с.

107. Галкин, 2007:Галкин А.Б. Литературоведение как миф // Литературоведение как проблема. М.: Наследие, 2001. С. 393^27.

108. Гальцева, 1991: ГальцеваР.А. Очерки русской утопической мысли XX века. М.: Наука, 1991.208 с.

109. Гальцева, Роднянская, 1988: Гальцева Р., Роднянская И. Помеха — человек (Опыт века в зеркале антиутопий) // Новый мир. 1988. № 12. С. 217230.

110. Гастев, 1918: Гастев А. Поэзия рабочего удара. Пг., 1918. 202 с.

111. Гастев, 1918а: Гастев А. Чудеса работа // Пролетарская культура. 1918. № 2. С. 29-31.

112. Гастев, 1919: Гастев А. О тенденциях пролетарской культуры // Пролетарская культура. 1919. № 9-10. С. 35^5.

113. Гастев, 1926: Гастев А. Поэзия рабочего удара. М.: ВЦСПС, 1926. С. 17220.

114. Гастев, 1926а: Гастев А. Предисловие к Пятому изданию // Гастев А. Поэзия рабочего удара. М.: ВЦСПС, 1926. С. 3-6.

115. Гастев, 1926b: Гастев А. Предисловие к Шестому изданию // Гастев А. Поэзия рабочего удара. М.: ВЦСПС, 1926. С. 7-16.

116. Гах, 2000: Гах М. Лирика А. Платонова: контексты и текстология // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. М.: ИМЛИ РАН, 2000. Вып. 4. С. 448-460.

117. Гашкова, 1998: Гашкова Е.М. От серьеза символов к символической серьезности (театр и театральность в XX веке) // Метафизические исследования. СПб.: Изд-во ун-та, 1998. Вып. 5. С. 85-95.

118. Гегель, 1968; 1969.:: Гегель Г.В.Ф. Эстетика: В 4 т. М.: Наука, 19681971.

119. Геллер, 1985: Геллер Л. Вселенная за пределом догмы. Размышления о советской фантастике. London: Overscans Publications Interchange Ltd, 1985. 448 с.

120. Геллер, 1999: Геллер М.Я. Андрей Платонов в поисках счастья. М.: Изд-во МИК, 1999.432 с.

121. Геллер, Нике, 2003: Геллер Л., Никё М. Утопия в России. СПб.: Гиперион, 2003.312 с.

122. Герасимов, 1918: Герасимов М. Завод весенний. Песня о железе. Стихи // Пролетарская культура. 1918. № 4. С. 30-31.

123. Гершензон, 1996: Гершензон С.М., Бужиевская Т.М. Евгеника: 100 лет спустя//Человек. 1996. № 1. С. 23-29.

124. Гершензон, 1997: Гершензон М.О. Славянофильство // Вопросы философии. 1997. № 12. С. 68-72.

125. Глушанина, 1996: Глушанина Н.И. Проблема жанра утопии в контексте путевой литературы петровской эпохи // Поэтика жанра. Барнаул: Изд-во Алтайск. гос. ун-та, 1996.С. 3-23.

126. Гоголь, I, II.: Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 7 т. М.: Худ. лит-ра, 1979.

127. Головко, 1992: Головко В.М. Поэтика русской повести. Саратов: Изд-во СГУ, 1992.192 с.

128. Голозубов, 1997: ГолозубовГ. Эволюция гротескных форм от телемского аббатства до Скотного двора // Язык и культура = Мова i культура. Киев: Colledium, 1997. Т.З. С. 36-41.

129. Голосовкер, 1987: Голосовкер Я.Э. Логика мифа. М.: Наука, 1987.341 с.

130. Голубков, 1979: Голубков С.А. Пародийные элементы в ранней прозе А.Н. Толстого // Сатира в творчестве русских и зарубежных писателей. Науч. труды Куйбышевск. гос. пед. ин-та. Куйбышев, 1979. Т. 213. С. 7178.

131. Гомбрих, 1998: Гомбрих Э. История искусства. М.: Изд-во ACT, 1998. 689 с.

132. Гончаров, 1990: Гончаров С.А. Мифологическая образность литературной утопии // Литература и фольклор. Волгоград: Перемена, 1990. С. 39-48.

133. Гордон, 1996: Гордон А.В. Хозяйствование на земле основа крестьянского мировосприятия // Менталитет и аграрное развитие России (XIX-XX вв.). М.: РОССПЭН, 1996. С. 57-74.

134. Горетич, 1991: Горетич Й. Антиутопия XX века: Замятин «Мы» и Оруэлл «1984» // Slavica. XXV. Debrecen, 1991. С. 163-179.

135. Горький, 1961: Горький М. Исповедь // Горький М. Собр. соч.: В 18 т. М.: Худ. лит., 1961. Т. 5. С. 173-308.

136. Горький, 1991: Горький М. Несвоевременные мысли: Заметки о революции и культуре. М.: Современник, 1991.128 с.

137. Горький, I, II.: Горький М. Собр. соч.: В 25 т. М.: Худ. лит., 1968-1976.

138. Грифцов, 1927: Грифцов Б.А. Теория романа. М.: Госиздат, 1927.128 с.

139. Гройс, 1993: Гройс Б. Утопия и обман. М.: Знак, 1993.347 с.

140. Гулыга, 1975: Гулыга А. Читая Канта // Эстетика и жизнь. М.: Ис-во, 1975. Вып. 4 С. 27-56.

141. Гуляев, 1986: Гуляев Н.А. Теория литературы. М.: Высш. шк., 1985.298 с.

142. Гурвич, 1937: Гурвич А. Андрей Платонов // Красная Новь. 1937. № 10. С. 195-233.

143. Гуревич, 1984: Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. М.: Искусство, 1984.235 с.

144. Гусев, 2000: Гусев С. Апология массового познания и целостная картина творчества Андрея Платонова // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. М.: ИМЛИ РАН, 2000. Вып. 4. С. 262-270.

145. Гюнтер, 1991: Гюнтер Г. Жанровые проблемы утопии и «Чевенгур» Платонова // Утопия и утопическое мышление: антология зарубежн. лит. /Сост. Чаликова В.А. М.: Прогресс, 1991. С. 252-276.

146. Гюнтер, 1997: Гюнтер X. Поющая родина. Советская массовая песня как выражение архетипа матери // Вопросы литературы. 1997. № 4. С. 46-61.

147. Давыдов, 1998: Давыдов А.А. Модель социального времени // Социс. 1998. №4. С. 98-101.

148. Данилов, 1996: Данилов В.П., Данилова JI.B. Крестьянская ментальность и община // Менталитет и аграрное развитие России (XIX-XX вв.). М.: РОССПЭН, 1996. С. 22-39.

149. Данте, 1994: Алигьерри Д. Божественная комедия /пер. с ит. М. Лозинского. Пермь: Пермская книга, 1994.479 с.

150. Дерман, 1913: ДерманВ. Театр вместо жизни // Русское богатство. 1913. №11. С. 3-14.

151. Димитрова, 1995: Димитрова Н. Утопия и есхатология в руския «сребъ-рен век». София: Кронос, 1995.

152. Дмитриева, I, II.: Дмитриева Л.П. «Тайна доктрина» Е.П. Блаватской в некоторых понятиях и символах: В 3 ч. Магнитогорск: АМРИТА-Урал,

153. Дмитровская, 1990: Дмитровская М. «Переживание жизни»: о некоторых особенностях языка А. Платонова // Логический анализ языка. Противоречивость и аномальность текста. М., 1990. С. 108-121.

154. Днепров, 1980: ДнепровВ.Д. Идеи времени и формы времени. М.: Сов. писатель, 1980. 388 с.

155. Достоевский, /.: Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л.: Наука, 1972-1979.

156. Дронова, 2000: ДроноваТ. Мифологема «конца истории» в творчестве Д. Мережковского и А. Платонова // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. М.: ИМЛИ РАН, 2000. Вып. 4. С. 209-217.

157. Дубин, Рейтблат, 1988: Дубин Б.В., РейтблатА.И. Социальное воображение в советской научной фантастике 20-х гг. // Социокультурные утопии XX века. М.: ИНИОН, 1988. Вып. 6. С. 14-48.

158. Дягилев, 1898: Дягилеве. Сложные вопросы//Мир искусства. 1898. № 1. С. 3-19.

159. Е.С., 1909: Е.С. О студентах // Мир. 1909. № 9-10. С. 62-63.

160. Евдокимов, 2000: Евдокимов А. Сектантство и «Чевенгур» // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. М.: ИМЛИ РАН, 2000. Вып. 4. С. 542-547.

161. Бенина, 1948: ЕвнинаЕ.М. Франсуа Рабле. М.: Худ. лит-ра, 1948.344 с.

162. Евреинов, 1908: Евреинов Н. Драматические сочинения. СПб., 1908. Т. 1.

163. Евреинов, 1915: Евреинов Н.Н. Pro scena sua. Режиссура. Лицедеи. Последние проблемы театра. Пг., 1915.115 с.

164. Евреинов, 1921: Евреинов Н. Самое главное. Пг.: Госиздат, 1921.116 с.

165. Евреинов, 1922: Евреинов Н.Н. Театральные новации. Пг.: Госиздат, 1922. 215 с.

166. Евреинов, 1923: Евреинов Н.Н. Театр как таковой. Пг., 1923.180 с.

167. Евреинов, 1923а: Евреинов Н.Н. Театр животных. Пг.: Госиздат, 1923. 199 с.

168. Евреинов, 1955: Евреинов Н.Н. История русского театра с древнейших времен до 1917 года. Нью-Йорк, 1955. 399 с.

169. Евреинов, 1965: Евреинов Н.Н. Чему нет имени. Париж, 1965.273 с.

170. Евреинов, 1994: Евреинов Н.Н. История телесных наказаний в России. Харьков, 1994. 203 с.

171. Евреинов, 1995: Евреинов Н.Н. Нестеров // Смена. 1995. № 10. С. 148-205.

172. Евреинов, 2002: Евреинов Н.Н. Демон театральности. СПб., 2002.534 с.

173. Евреинов, 2003: Евреинов Н.Н. Театр как таковой. Одесса: «Негоциант», 2003.192 с.

174. Евреинов, I, II.: Евреинов Н.Н. Театр для себя: В 3 т. СПб., 1915-1917.

175. Евтихеев, 1909: Евтихеев В. Идеал: трагикомедия современного человека. Драматическая картина // Леда. 1909. Кн. 1. С. 7-49.

176. Елисеев, 1991: Елисеев И.И. Чаянов А.В. Жизнь и деятельность // Чаянов А.В. Избр. тр. М.: Финансы и статистика, 1991. С. 8-24.

177. Ершов, 1966: Ершов Л.Ф. Советская сатирическая проза. М.-Л.: Худ. лит.,1966.321 с.

178. Есаулов, 1994: Есаулов И.А. Категория соборности в русской литературе (К постановке проблемы) // Евангельский текст в русской литературе XVIII-XX вв. Петрозаводск: Изд-во Петрозаводского ун-та, 1994. С. 32-60.

179. Женетт, 1998: ЖенеттЖ. Фигуры: В 2 т. М.: Изд-во им. Сабашниковых, 1998. Т. 1.С. 143-150.

180. Жирмунский, 1996: Жирмунский В.М. Немецкий романтизм и современная мистика. Спб.: Аксиома, Новатор, 1996.232 с.

181. Жолковский, 1994: Жолковский А.К. Блуждающие сны и другие работы. М.: Наука, 1994.428 с.

182. Закржевский, 1912: Закржевский А. Карамазовщина. Психологические параллели. Киев: Изд-во журн. «Искусство», 1912.137 с.

183. Закс, 1990: ЗаксЛ.А. Художественное сознание. Свердловск: Изд-во Уральск, ун-та, 1990.298 с.

184. Залкинд, 1930: Залкинд А.Б. Вопросы советской педагогики. М.-Л.: Госиздат, 1930. 235 с.

185. Залкинд, 1930а: Залкинд А.Б. Основные вопросы педологии. М.: Госиздат, 1930.272 с.

186. Залкинд, 2001: Залкинд А.Б. Педология: утопия и реальность: М.: Аграф, 2001.464 с.

187. Замятин, 1989: Замятин Е.И. Мы. М.: Современник, 1989. 560 с.

188. Засулич, 1931: Засулич В. Воспоминания. М.: ВОПиС-Пос., 1931. 290 с.

189. Засулич, 1960: Засулич В. Карьера нигилиста // Засулич В.И. Статьи о русской литературе. М.: Худ. лит., 1960. С. 84-120.

190. Затонский, 1973: Затонский Д. Искусство романа и XX век. М.: Худ. лит.,1973.322 с.

191. Затонский, 2000: Затонский Д.В. Модернизм и постмодернизм. Харьков: Фолио: М. ООО «Изд-во ACT», 2000. 342 с.

192. Зелинский, 1903: Зелинский Ф. Древний мир и мы. СПб.: Сенатская типография, 1903. 123 с.

193. ЗК, 2000: Платонов А.П Записные книжки. Материалы к биографии. М.: Наследие, 2000. 424с.3JI, 1990: Зарубежная литература XIX века: Романтизм: Хрестоматия историко-литературных материалов. М.: Высш. шк., 1990. 367 с.

194. Злыднева, 2002: Злыднева Н.В. Утопленники Утопии (О рассказе

195. А. Платонова «Река Потудань» в свете гоголевского текста) // Утопия и утопическое в славянском мире / РАН Институт славяноведения. М.: Издатель Степаненко, 2002. С. 137-153.

196. Зноско-Боровский, 1925: Зноско-Боровский Е.А. Русский театр начала XX века. Прага, 1925. 325 с.

197. Золотоносов, 1990: Золотоносов М. Какотопия // Октябрь. 1990. №7. С. 192-198.

198. Зуй, 1996: Зуй М.И. Социология мифология - философия (типы сознания) // Социс. 1996. № 12. С. 13-22.

199. Зыбайлов, Шапинский, 1993: Зыбайлов JI.K., Шапинский В.А. Постмодернизм. М.: Ис-во, 1993.277 с.

200. Иванов, 1905: Иванов В. О «Химерах» Андрея Белого // Весы. 1905. № 7. С. 36-40.

201. Иванов, 1905: Иванов В. Религия Диониса // Вопросы жизни. 1905. №7. С.130-135.

202. Иванов, 1906: Иванов В. О «факельщиках» и других именах собирательных // Весы. 1906. № 6. С. 51-57.

203. Иванов, 1994: Иванов В.И. Родное и вселенское. М.: Республика, 1994. 428 с.

204. Иванов, 1994а: Иванов В.И. Доклад «Евангельский смысл слова "земля"». Письма. Автобиография (1926) // Ежегодник Рукописного Отдела Пушкинского Дома на 1991 год. Спб., 1994. С. 149-156.

205. Иванов, 1999: Иванов В.И. Архивные материалы и исследования. М., 1999. 412 с.

206. Иванов, I, II.: Иванов В.И. Собр. соч.: В 4 т. Брюссель, 1971-1987.

207. Иванов, internet: Фрагменты речи Вяч. Иванова «Будущее поэзии» (К истории русского космизма) / Проект «Вопросы онтологической поэтики: потаенная литература». Руководитель В.П. Раков. Режим доступа: http://uchcom.botik.ru

208. Иванова, 1992: Иванова Л. Воспоминания об отце. М.: Ис-во, 1992. 273 с.

209. Иванов-Брюсов, 1976: Брюсов В.Я. Переписка с Вяч. Ивановым // Литературное наследство. 1976.Т. 85.

210. Иванов-Маковский, 1994: Переписка В.И.Иванова с К.С.Маковским // Новое литературное обозрение. 1994. № 10. С. 145-156.

211. Ивановский, 1922: Ивановский В.Н. Методологическое введение в науку и философию. Минск, 1922. Т. 1.

212. Иванюшина, 1996: Иванюшина И.Ю. Утопическое сознание в русской литературе первой трети XX века. Саратов: Изд-во Саратовского гос. ун-та, 1996.16 с.

213. Игнатов, 1912: Игнатов И. Литература и жизнь. Пятилетие в литературе // Русские ведомости. 1912. № 1. С. 5-9.

214. Игнатов, 1994: Игнатов А. Метафизические корни коммунизма // Вопросы философии. 1994. № 12. С. 12-38.

215. Игнатов, 2001: Игнатов А. Отрицание и имитация: две стороны коммунистического отношения к религии // Вопросы философии. 2001. № 4. С. 2530.

216. Ильин, 1999: Ильин И.П. Нарратор // Современное зарубежное литературоведение (страны Западной Европы и США): концепции, школы, термины. М.: ИНТРАДА-ИНИОН, 1991. С. 55-58.

217. Ильин, 2000: Ильин П.И. Междисциплинарность гуманитарных наук и актуальность компаративистики (Научно-аналитический обзор) // Литературоведение. М.: ИНИОН, 2000. № 4. С. 7-16,

218. Иофан, 1996: Иофан Н.А. Синдром Вавилонской башни в мировой культуре. Впечатления маргинала//Человек. 1996. № 1. С. 156-171.

219. ИПРП, 1909: Избранные произведения русской поэзии /Сост. В. Бонч-Бруевич. СПб.: Типография М.М. Стасюлевича, 1909.

220. Искусство, 1992: Искусство: художественная реальность и утопия. Киев: Наук, думка, 1992:215 с.

221. ИСТ, 1981: История советского театроведения. 1917-1941. М.: Ис-во, 1981.378 с.

222. История, 1991: История неудавшейся публикации романа «Чевенгур» в переписке М. Горького и А. Платонова // А. Платонов. Чевенгур. М., 1991. С. 412-417.

223. История, /.: История эстетики. Памятники мировой эстетической мысли: В 5 т. М., 1962-1970.

224. ИУС, 1961: Изложение учение Сен-Симона, М.: Наука, 1961 168 с.

225. Кабанов, 1989: Кабанов В.В. А.В. Чаянов: Краткий биографический очерк // Чаянов А.В. Крестьянское хозяйство. М.: Экономика, 1989. С. 6-25.

226. Кагарлицкий, 1974: Кагарлицкий Ю.И. Что такое фантастика? М.: Худ. лит., 1974. 366 с.

227. Казанский, 1925: Казанский Б.В. Метод театра (Анализ системы Н. Евреинова). Л., 1925. 145 с.

228. Казанчиев, Файзрахманова, 1996: Казанчиев Д.Е., Файзрахманова А.А. Антиутопия в литературном процессе XX века // Вестн. Башкирск. гос. пед. ун-та. Сер. гуманит. наук. Уфа, 1996. № 1. С. 91-94.

229. Калинин, 1918: Калинин Ф. Путь пролетарской критики и «Поэзия рабочего удара» А. Гастева // Пролетарская культура. 1918. № 4. С. 13-18.

230. Калинин, 1918а: Калинин Ф. Рабочий клуб // Пролетарская культура. 1918. №2. С. 13-15.

231. Кандинский, 2001: Кандинский В. Точка и линия на плоскости. СПб.: Азбука, 2001. 560 с.

232. Кант 1994: Кант И. Сочинения: В 8 т. М.: ЧОРО, 1994. Т.5.

233. Кант, 1964: Кант И. Сочинения: В 6 т. М.: Наука, 1964. Т. 3.

234. Кант, 1973: Кант И. Конец всего сущего? // Философские науки. 1973. №6. С. 110-115.

235. Кантор, 1997: Кантор В. Артистическая эпоха и ее последствия (По страницам Фёдора Степуна) // Вопросы литературы. 1997. № 2. С. 124-165.

236. Кантор, 2001: Кантор В.К. Русский европеец как явление культуры (фи-лософско-исторический анализ). М.: РОССПЭН, 2001. 704 с.

237. Кара-Мурза, 2000: Кара-Мурза С.Г. Манипуляция сознанием. М.: Алгоритм, 2000. 736 с.

238. Карева, 1996: Карева В.В. Судьба «Утопии» Т. Мора во Франции (XVI-XVIII вв.). М.: Памятники истор. мысли, 1996.264 с.

239. Карпов, 1910: Карпов П. Говор Зорь. Страницы о народе и интеллигенции. СПб.: Изд-во Пушкинского скоропечатания, 1910.110 с.

240. Каутский, 1919: Каутский К. Предшественники новейшего социализма: От Платона до анабаптистов. М.: Госиздат, 1919.193 с.

241. Кацис, 1995: Кацис Л.Ф. Апокалиптика Серебряного века: Эсхатология в художественном сознании // Человек. 1995. № 2. С. 143-152.

242. Кереньи, 1997: Кереньи К. Введение в сущность мифологии // Юнг К. Г. Душа и миф: шесть архетипов. М.-К.: Совершенство: Port-Royal, 1997. С. 11-211.

243. Кёстлер, 1988: Кёстлер А. Слепящая тьма /Пер. с англ. А. Кистяковского //Нева. 1988. №8. С. 108-147.

244. Кирвелъ, 1989: Кирвель Ч.С. Утопическое сознание: Сущность, социально-политические функции. Мн.: Университетское, 1989. 248 с.

245. Кирвель, 1997: Кирвель Ч.С. Притязания утопии и логика истории // Социология и социальная антропология. Спб.: Алетейя, 1997. С. 128-138.

246. Кириллов, 1918: Кириллов В. Железный мессия // Пролетарская культура. 1918. №2. С. 26.

247. Кириллов, 1918b: Кириллов В. Стихотворения // Пролетарская культура. 1918. №4. С. 38-39.

248. Кириллов, 1918а: Кириллов В. Грядущее // Пролетарская культура. 1918. № 1.С. 33-34.

249. Кириченко, 1999: Кириченко Е.И. Эстетические утопии Серебряного века в России // Художественные модели мироздания: В 2 кн. М.: Наука, 1999. Кн. 2. С. 21-42.

250. Клибанов, 1977: КлибановА. И. Народная социальная утопия в России. М.: Наука, 1977. 344 с.

251. КЛЭ, I, II.: Краткая литературная энциклопедия /гл. ред. А.А. Сурков. М.: Сов. энциклопедия, 1962-1972.

252. КМИ, 1909: Куда мы идем? М.: Заря, 1909.160 с.

253. КМР, 1924: Календарь молодого рабочего. М.-Пг., 1924.135 с.

254. Коваленко, 1999: Коваленко В.А. Творчество как ценность в мире А. Платонова // Вопросы философии. 1999. № 10. С. 90-98.

255. Коваленко, 2000: Коваленко В. Язык свободы у Достоевского и Платонова // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. М.: ИМ-ЛИРАН, 2000. Вып. 4. С. 201-208.

256. Ковтун, 1999: Ковтун Е.Н. Поэтика необычайного: Художественные миры фантастики, волшебной сказки, утопии, притчи и мифа (На материале европейской литературы первой половины XX века). М.: Изд-во МГУ, 1999. 308 с.

257. Ковтун, internet 1: Ковтун Н.В. Образ идеального государства в русской ментальности /Проект «Вербальные формы выражения современного русского корпоративного и общественного группового сознания». Режим доступа: http://arctogaia.krasu.ru

258. Ковтун, internet 2: Ковтун Н.В. Становление русской утопической парадигмы. Опыт жанрового анализа /Санкт-Петербургский центр истории идей. Режим доступа: http://ideashistory.org.ru

259. Кожинов, 1963: Кожинов В.В. Происхождение романа. М.: Сов. писатель, 1963.567 с.

260. Кожинов, 1964: Кожинов В.В. Роман эпос Нового времени // Теория литературы. Роды и жанры литературы. М.: Наука, 1964. С. 97-172.

261. Козлов, 1999: Козлов А.С. Мифологическая критика // Современное зарубежное литературоведение (страны Западной Европы и США): концепции, школы, термины. М.: Интрада- ИНИОН, 1999: С. 225-235.

262. Колесникова, 1995: Колесникова Е. Рукописное наследие А. Платонова в Пушкинском Доме // Творчество Андрея Платонова. СПб., 1995. С. 207264.

263. Коллонтай, 1991: Коллонтай А. Революция быта // Искусство кино. 1991. №6. С. 105-109.

264. Коломийцева, 1999: Коломийцева Е.Ю. Антиутопические элементы в рассказах Н.Г. Чернышевского «Кормило кормчему» и «Знамение на Кровле» //Вестн. Ставропол. гос. пед. ун-та. Ставрополь, 1999. Вып. 22. С. 55-62.

265. Колтоновская, 1911: Колтоновская Е. А. Новая жизнь: критические статьи. СПб.: Самообразование, 1911. 89 с.

266. Колонтовская, 1912: Колонтовская Е.А. Наследники Санина // Колонтов-ская Е.А. Критические этюды. СПб.: Просвещение, 1912. С. 69-83.

267. Кольцов, 1923: Кольцов Н.К. Улучшение человеческой породы. Пг: Время, 1923. 66 с.

268. Кольцов, 1924: Кольцов Н.К. Улучшение человеческой породы // Русский евгенический журнал. 1924. Т. I. Вып. 1. С. 1-28.

269. Кольцов, 1924а: Кольцов Н.К. Влияние культуры на отбор в человечестве

270. Русский евгенический журнал. 1924. Т. II. Вып. 1. С. 3-20.

271. Комаров, 1999: Комаров В.Н. Социально-философские истоки утопизма // Уч. зап. Казан, гос. ун-та. Казань: Унипресс, 1999. Т. 137. С. 178-194.

272. Комиссаржевская, 1964: Комиссаржевская В.Ф. Письма актрисы, воспоминания о ней, материалы. М.: Ис-во, 1964.487 с.

273. Корниенко, 1993: Корниенко Н.В. История текста и биография А.П. Платонова (1926-1946) // Здесь и теперь. 1933. № 1. С. 36-55.

274. Корниенко, 1999: Корниенко Н.В. Сочинения и жизнь мастера // Платонов А. Избранное. М.: Изд-во «Гудьял-Пресс», 1999. С. 567-588.

275. Корниенко, 2000: Корниенко Н. От «Родины электричества» к «техническому роману», и обратно: Метаморфозы текста Платонова 1930-х годов // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. М.: ИМЛИ РАН, 2000. Вып. 4. С. 739-745.

276. Корниенко, 2000а: Корниенко Н. Наследие А. Платонова испытание для филологической науки // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. М.: ИМЛИ РАН, 2000. Вып. 4. С. 117-137.

277. Косарев, 1998: Косарев В.В. Научная фантастика, социальная утопия и современная футурология // Философский век: Альманах-7. Спб., 1998. С. 378-382.

278. Кравченко, internet: Кравченко О.А. Утопия и художественное сознание /Санкт-Петербургский центр истории идей. Режим доступа: http://ideashistory.org.ru

279. Кремнев, 1920: Кремнев И. Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии /с предисл. П. Орловского (В. Воровского). М.: Госиздат, 1920. Ч. I, XIV. 61 с.

280. Кропоткин, 1907: Кропоткин П. Идеалы и действительность в русской литературе. СПб., Изд-во «Труд», 1907. 71 с.

281. Крупская, 1918: Ульянова Н. (Крупская Н.). Идеалы социалистического воспитания // Пролетарская культура. 1918. № 2. С. 23-24.

282. Крупская, 1918а: Крупская Н. Чем должен быть пролетарский клуб // Пролетарская культура. 1918. № 4. С. 23-25.

283. Кубрякова, 1996: Краткий словарь когнитивных терминов /Под ред. Е.С. Кубряковой. М.: Изд-во МГУ, 1996.

284. Кузанский, 1980: Кузанский Н. Берилл // Кузанский Н. Сочинения: В 2 т. М.: Мысль, 1980. Т. 2. С. 95-135.

285. Кузмин, 1907: КузминМ. О театре Комиссаржевской // Весы. 1907. № 5. С. 95-97.

286. Кузмичёв, 1962: Кузмичёв И.К. К типологии эпических жанров // Уч. зап. Горьков. ун-та. Горький, 1962. Т. 79. С. 125-131.

287. Кук, 2001: Кук Б. Тошнота и утопия. // Человек. 2001. № 2. С. 61-71.

288. Купченко, 1996: Купченко В. Странствие Максимилиана Волошина: Документальное повествование. СПб., 1996.347 с.

289. Кутырёв, 1994: Кутырёв В.А. Естественное и искусственное: борьба миров. Н. Новгород: Изд-во Нижегород. гос. ун-та, 1994.288 с.

290. Кучеренко, 1981: Кучеренко Г.С. Исследования по истории общественной мысли Франции и Англии. XVI первая половина XIX века. М.: Наука, 1981.358 с.

291. Лазаренко, 2000: Лазаренко О. Письменное слово и история в романе «Чевенгур» // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. М.: ИМЛИ РАН, 2000. Вып. 4. С. 548-555.

292. Лангерак, 1995: Лангерак Т. Андрей Платонов: Материалы для биографии 1899-1929 гг. Amsterdam, 1995.

293. Ланин, 1992: Ланин Б.А. Роман Е. Замятина «Мы». М.: Алконост, 1992. 166 с.

294. Ланин, 1993: Ланин Б.А. Русская литературная антиутопия XX века. Авто-реф. дисс. д-ра филол. наук. М.: МЩУ, 1993.41 с.

295. Ланин, 1993а: Ланин Б.А. Русская литературная антиутопия. М.: Сер. «Обновление гуманитарного образования в России», 1993. 284 с.

296. Ланин, 1993b: Ланин Б.А. Типология жанра русской антиутопии // Российский литературоведческий журнал. Теория и история литературы. М.: Алконост, 1993. № 1. С. 77-86.

297. Ланин, 1993с: Ланин Б.А. Анатомия литературной антиутопии // ОНС.1993. №5. С. 154-163.

298. Ланин, 1994: Ланин Б.А. Мир без женщин, или целомудренность разврата //ОНС. 1994. №2. С. 150-158.

299. Ланин, 1994а: Ланин Б.А. Страх и псевдокарнавал в русской антиутопии // Культурное наследие российской эмиграции, 1917-1940: В 2 кн. М., 1994. Кн. 2. С. 88-97.

300. Ланин, 1994b: Ланин Б.А., Боришанская М.М. Русская антиутопия XX века. М.: Сер. «Обновление гуманитарного образования в России»,1994.

301. Ланин, 1995: Ланин Б. Жизнь в антиутопии: государство или семья? // ОНС. 1995. №3. 149-160.

302. Ланин, 1996: Ланин Б.А. «Мы» Е. Замятина в перекличке антиутопий // Русская литература XX века: направления и течения. Екатеринбург, 1996. Вып. 3. С. 56-68.

303. Ланин, 1997: Ланин Б.А. Антиутопия в литературе русского зарубежья // Литература «третьей волны». Самара, 1997. С. 54-^67.

304. Ласки, 1991: Ласки М. Утопия и революция // Утопия и утопическое мышление: антология зарубежн. лит. /Сост. ЧаликоваВ.А. М.: Прогресс, 1991. С.170-209.

305. Ласунский, 1968: Ласунский О. Чаяновские издания // Подъем. 1968. № 3.1. С. 27-33.

306. JIacyнекий, 1980: Ласунский О. Власть книги. М.: Худ. лит, 1980.134 с.

307. Латынина, 1989: Латынина Ю. В ожидании Золотого Века. От сказки к антиутопии // Октябрь. 1989. № 6. С. 177-187.

308. Леви-Брюль, 1930: Леви-БрюльЛ. Первобытное мышление. М.: Наука, 1930.321 с.

309. Леви-Стросс, 1983: Леви-Стросс К. Структурная антропология. М.: Наука, 1983. 378 с.

310. Левченко, 1908: Левченко В. Кризис университетской жизни (мысли студента) // Русская мысль. 1908. № 5. С. 111-121.

311. Лейдерман, 1982: Лейдерман Н.Л. Движение времени и законы жанра. Жанровые закономерности и развитие советской прозы в 60-70-е годы. Свердловск: Средне-Урал. кн. изд-во, 1983. 288 с.

312. Лекторский, 2001: Лекторский В.А. Христианские ценности, либерализм, тоталитаризм, постмодернизм. // Вопросы философии. 2001. № 4. С. 3-9.

313. Ливингстон, 2000: Ливингстон А. Христианские мотивы в романе «Чевенгур» // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. М.: ИМЛИ РАН, 2000. Вып. 4. С. 556-561.

314. Линденберг, 1995: Линденберг К. Рудольф Штайнер. М., 1995.373 с.

315. Линовецкий, 1997: Липовецкий М.А. Русский постмодернизм (Очерки исторической поэтики). Екатеринбург: Уральский пед. ун-т, 1997.317 с.

316. Лисакова, 2004: Лисакова Ю.Б. Роль традиций Старинного театра в создании театральной теории Н.Н. Евреинова // Вестник Новгородского государственного университета. 2004. № 27. С. 87-91.

317. Лисюткина, 1988: Лисюткина Л.П. Социальные теории и утопические романы // Социокультурные утопии XX века. М.: ИНИОН, 1988. Вып. 5. С. 90-119.

318. Литература, 1988: Литература /С.В. Тураев и др. М.: Просвещение, 1988. 312 с.

319. Лихачёв, 1979: Лихачёв Д.С. Поэтика древнерусской литературы. М: Наука., 1979. 224 с.

320. ЛМ, 1980: Литературные манифесты западноевропейских романтиков. М.: Высш. шк., 1980. 369 с.

321. Логинова, 1992: Логинова М.В. Выразительная форма как опредмеченный диалог // Бахтин М.М. Эстетическое наследие и современность: В 2 ч. Саранск: Изд-во Мордов. ун-та, 1992. Ч. 2. С. 247-250.

322. Локк, 1960 (т. 1); 1960а (т. 2): Локк Д. Избранные философские произведения: В 2 т. М.: Мысль, 1960.

323. Лонгинов, 2000: Лонгинов М.Н. Новиков и московские мартинисты. Спб.: «Лань», Санкт-Петербургский ун-т МВД России, 2000. 672 с.

324. Лосев, 1930: Лосев А.Ф. Диалектика мифа. М.: Наука, 1930.348 с.

325. Лосев, 1982: Лосев А.Ф. Знак. Символ. Миф. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1982. 378 с.

326. Лосев, 1990: Лосев А.Ф. Страсть к диалектике. М.: Сов. писатель, 1990. 436 с.

327. Лосев, 1991: Лосев А.Ф. Философия. Мифология. Культура. М.: Политиздат, 1991.466 с.

328. Лосев, 1994: Лосев А.Ф. Вл. Соловьёв. М.: Мысль, 1994.231 с.

329. Лосев, 1994: Лосев А.Ф. Проблема художественного стиля. К.: Collegium, 1994.292 с.

330. Лосев, 1998: Лосев А.Ф. Эстетика Возрождения. Исторический смысл эстетики Возрождения. М.: Мысль, 1998. 750 с.

331. Лотман, 1977: Лотман Ю.М Поэтика бытового поведения в русской культуре XVIII века // Ученые записки Тартуского государственного университета. Тарту, 1977. Вып. 411. С. 66-78.

332. Лотман, 1992: Лотман Ю.М. Избр. ст. Таллин: Александра, 1992. Т. 1.

333. Лотман, 1994: Ю.М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. М.: Гнозис, 1994.396 с.

334. Лотман, 2000: Лотман Ю.М. Семиосфера. С.-П.: Ис-во СПБ, 2000.704 с.

335. ЛТНР, 1935: Литературная теория немецкого романтизма: Документы. М.: Наука, 1935.399 с.

336. Лукач, 1993: Лукач Д. Философско-историческая обусловленность и значение романа//Вопросы философии. 1993. № 4. С. 73-78.

337. Луначарский, 1908а (m. 1); 1908b (т. 2): Луначарский А. Религия и социализм, СПб., 1908.

338. Луначарский, 1911: Луначарский А.В. Религия и социализм. СПб.: Госиздат, 1922. 405 с.

339. Луначарский, 1925: Луначарский А. Интеллигенция в ее прошлом, настоящем, будущем // Современник. 1925. Кн. 1. С. 32-37.

340. Луначарский, 1958: Луначарский А.В. Статьи о советской литературе /Сост. И.М. Терехов. М.: Госиздат, 1958.480 с.

341. Луначарский, 1988: Луначарский А.В. Статьи о литературе: В 2 т. /Сост. Л. Истомина. М.: Худ. лит., 1988. Т. 2.

342. Луначарский, I, II.: Луначарский А.В. Собр. соч.: В 8 т. М.: Худ. лит., 1964-1967.

343. Лурье, 1988: Лурье Я.С., Панеях В.М. Работа М.А. Булгакова над курсом истории СССР // Русская литература. 1988. № 3. С. 183-193.

344. ЛЭС, 1987: Литературный энциклопедический словарь /Под общ. ред. В.М. Кожевникова, П.А. Николаева. М.: Сов. энц., 1987. 798 с.

345. ЛЭТиП, 2001: Литературная энциклопедия терминов и понятий /Гл. ред. исост. А.Н. Николюкин М.: НПК Интервенэ, 2001. 463 с.

346. Любимова, 1993: Любимова А.Ф. Время и пространство в антиутопии // Проблемы метода и поэтики в зарубежной литературе XIX-XX вв. Пермь: Изд-во ПГУ, 1993. С.66-76.

347. Любимова, 1995: Любимова А.Ф. Категория природы в антиутопии XX века // Проблемы метода и поэтики в зарубежной литературе XIX-XX вв.: Межвуз. сб. науч. трудов. Пермь, 1995. С. 156-165.

348. Любимова, 1996: Любимова А.Ф. Постмодернистские структуры в антиутопическом романе // Вест. Пермск. ун-та. Литературоведение. Пермь: Изд-во ПГУ, 1996. Вып. 1. С. 83-90.

349. Макарян, 1967: Макарян A.M. О сатире. М.: Сов. писатель, 1967. 328 с.

350. Маковский, 1955: Маковский С. Портреты современников. Нью-Йорк, 1955.355 с.

351. Малыгина, 1995: Малыгина Н. Художественный мир Андрея Платонова. М„ 1995.327 с.

352. Малыгина, 2000: Малыгина Н. Диалог Платонова с Достоевским // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. М.: ИМЛИ РАН, 2000. Вып. 4. С. 185-200.

353. Малышева, 1999: Малышева Е.В. Структура художественного пространства текстов антиутопий // Текст как объект изучения и обучения. Псков, 1999. С. 26-32.

354. Мамардашвили, 1982: Мамардашвили М.К. Наука и культура // Методические проблемы историко-научных исследований. М.: Наука, 1982. С. 4245.

355. Мамардашвили, 1984: Мамардашвили М.К. Классический и неклассический идеалы рациональности. Тбилиси, 1984. 339 с.

356. Мангейм, 1994: МангеймК. Диагноз нашего времени. М.: Юрист, 1994. 458 с.

357. Мануэль, 1991: Мануэль Ф.Э., Мануэль Фр.П. Утопическое мышление в западном мире // Утопия и утопическое мышление: антология зарубежн. лит. /Сост. Чаликова В.А. М.: Прогресс, 1991. С. 21-48.

358. Машоэль, 1991: МанюэльФ.Э., Манюэль Фр.П. Утопическое мышление в западном мире // Утопия и утопическое мышление: антология зарубежн. лит. /Сост. Чаликова В.А. М.: Прогресс, 1991. С. 21-48.

359. Мараваль, 1991: Мараваль Х.А. Утопия и реформизм. Утопическая мысль и динамизм европейской истории // Утопия и утопическое мышление: антология зарубежн. лит. /Сост. Чаликова В.А. М.: Прогресс, 1991. С. 210232.

360. Мариенгоф, 1991: Мариенгоф А. Роман без вранья; Циники; Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги: Романы. Л.: Худ. лит-ра, 1991. 480 с.

361. Матвейчев, 1997: Матвейчев О.А. Утопия: сущность и место в культуре //

362. Антропология культуры. Екатеринбург: УрО РАН, 1997. С. 47-68.

363. Матвейчев, 1997: Матвейчев О.А. Утопия: сущность и место в культуре // Антропология культуры. Екатеринбург: УрО РАН, 1997. С. 47-68.

364. Медведев, 1993: Медведев П.Н. Формальный метод в литературоведении. М.: Лабиринт, 1993.198 с.

365. Медведева, 1984: Медведева Н. Миф как форма художественной условности. Автореф. дисс. канд. филол. наук. М., 1984. 19 с.

366. Медведева, 1990: Медведева Н.Г. Литературная утопия: проблема метода // Проблема автора в художественной литературе. Ижевск, 1990. С. 9-17.

367. Медеуова, internet: Медеуова К.А. Формы утопического сознания /Санкт-Петербургский центр истории идей. Режим доступа: http://ideashistory.org.ru

368. Мейерхольд, 1913: Мейерхольд В.Э. О театре. 1913. 155 с.

369. Мейерхольд, 1976: Мейерхольд В.Э. Переписка. М.: Ис-во, 1976. 245 с.

370. Мейерхольд, I, II: Мейерхольд В.Э. Статьи, письма, речи, беседы: В 2 ч. М.: Ис-во, 1968.

371. Мелетипский, 1994: Мелетинский Е.М. О литературных архетипах. М., 1994. Вып. 4. 231 с.

372. Мелетинский, 2000: Мелетинский Е.М. Поэтика мифа. М.: Восточная литература, 2000. 520 с.

373. Мережковский, 1903: Мережковский К. Рай земной, или Сон в зимнюю ночь. Сказка-утопия XXVII века. Берлин, 1903. 149 с.

374. Мережковский, 1908: Мережковский Д.С. Не мир, но меч. К будущей критике христианства. СПб., 1908. 214 с.

375. Мережковский, 1995: Мережковский Д.С. Толстой и Достоевский. Вечные спутники. М.: Республика, 1995. 559 с.

376. Мережковский, /, II: Мережковский Д.С. Поли. соб. соч. М., 1914.

377. Мещеряков, 1922: Мещеряков В. Партия социалистов и революционеров: В 2 ч. М.: Изд-во МСНХ «Мосполиграф», 1922. Ч. 1.

378. Мещеряков, 1996: Мещеряков Б.Г. Утопические размышления о гуманитарном образовании // Человек. 1996. № 6. С. 52-58.

379. Мифы, I, II: Мифы народов мира: В 2 т. М.: Рос. энциклопедия, 1997.

380. Михайлов, 1976: Михайлов А.Д. Французский рыцарский роман и вопросы типологии жанра в средневековой литературе. М., 1976. 260 с.

381. Михайлов, 1987: Михайлов А.В. Эстетические идеи немецких романтиков. М.: Высшая школа, 1987. С. 3-13.

382. Михеев, 2000: Михеев М. Неправильность платоновского языка: Намеренное косноязычие или бессильно-невольные «затруднения» речи? // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. М.: ИМЛИ РАН, 2000. Вып. 4. С. 385-392.

383. Михеев, 2001: Михеев М.Ю. Чувство ума и мыслимость чувства у Платонова // Вопросы философии. 2001. № 7. С. 59-76.

384. Могильнер, 1999: Могильнер М. Мифология «подпольного человека» радикальный микрокосм в России начала XX века как предмет семиотического анализа. М.: Нов. лит. обозр-е, 1999.208 с.

385. Мор, 1953: Мор Т. Утопия. М.: Худ. лит., 1953.232 с.

386. Мороз, 2001: Мороз О.Н. Историософская концепция А. Платонова: Вселенная человек - техника. Краснодар - Москва, 2001.276 с.

387. Морозов, 1960: Морозов А. Пародия как литературный жанр (к теории пародии) // Русская литература. 1960. № 1. С. 65-81.

388. Морсон, 1990: Морсон Г. Границы жанра // Утопия и утопическое мышление: антология зарубежн. лит. /Сост. Чаликова В.А. М.: Прогресс, 1991. С. 233-251.

389. Мортоп, 1956: Мортон A. JI. Английская утопия. М.: Наука, 1956.278 с.

390. Москвин, 2002: Большой словарь иностранных слов /Сост. А.Ю. Москвин. М.: Полюс, 2002.816 с.

391. Московская, 2000: Московская Д. Художественное осмысление политической реальности первого десятилетия революции в прозе А. Платонова 1926-1927 гг. // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы, творчества. М.: ИМЛИ РАН, 2000. Вып. 4. С. 395^29.

392. Мочулъский, 2000: Мочульский К.В. Владимир Соловьёв: жизнь и учение // Соловьёв: pro et contra. СПб.: РХГИ, 2000. С. 556-829.

393. МПНО, 1899: Материалы по народному образованию. Воронеж, 1899. 67 с.

394. My драге и, 1996: Мудрагей Н.С. Идеал проблема выбора // Идеал, утопия и критическая рефлексия. М.: РОССПЭН, 1996. С. 115-135.

395. Муравьёв, 1989: Муравьёв В.Б. Творец московской гофманиады // Чаянов А.В. Венецианское зеркало: повести. М.: Современник, 1989. С. 5-23.

396. Мэмфорд, 1991: Мэмфорд Л. Миф машины // Утопия и утопическое мышление: антология зарубежн. лит. /Сост. Чаликова В.А. М.: Прогресс, 1991. С. 79-97.

397. Мэнюэль, 1991: Мэнюэль Ф.Э., Мэнюэль Фр.П. Утопическое мышление в западном мире // Утопия и утопическое мышление: антология зарубежн. лит. /Сост. Чаликова В.А. М.: Прогресс, 1991. С. 21-48.

398. Мясников, 1999а (№ 4); 1999b (№5): Мясников Л.Н. Общий язык в утопии // Человек. 1999. № 4. С. 158-166; № 5. С. 151-159.

399. Найдыш, 2002: Найдыш В.М. Философия мифологии. М., 2002. 554 с.

400. НД, 1971: Неизданный Достоевский // Литературное наследство. М.: Наука, 1971. Т. 83.

401. Недзвецкий, 1995: Недзвецкий В.А. Русский роман XIX века: к построению истории жанра // Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз. 1995. Т. 54. № 1. С. 3

402. Неёлов, 1986: Неёлов Е. Волшебно-сказочные корни научной фантастики. Л.: Изд-во ЛГУ, 1986.251 с.

403. Некрасов, 1965: Некрасов Н.А. Кому на Руси жить хорошо // Некрасов Н.А. Собр. соч.: В 8 т. М.: Худ. лит., 1965. С. 159-407.

404. Некрасова, 2000: Некрасова Л. Хаос и созидание в языковой картине мира А. Платонова // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. М.: ИМЛИ РАН, 2000. Вып. 4. С. 378-384.

405. Немапов, 1977: Неманов И.Н. Социальный утопизм и общественная мысль // Методологические проблемы истории философии и общественной мысли. М.: Мысль, 1977. С. 195-113.

406. Нечаев, 1996: Нечаев А.В. Смеховое отношение. Ирония как ценность // Проблемы изучения литературного пародирования. Самара: Самарский унт, 1996. С. 9-18.

407. Николаев, 1995: Николаев Ю. В поисках божества: Очерки по истории гностицизма. Киев: София, Ltd, 1995. 578 с.

408. Николенко, 1994: Николенко О.Н. От утопии к антиутопии: О творчестве А. Платонова и М. Булгакова. Полтава, 1994.249 с.

409. Никольский, 1997: Никольский С.В. Притчи о новых Адамах. Из истории антиутопий XX века (братья Чапеки, А. Толстой, М. Булгаков) // Славяноведение. 1997. № 3. С. 85-97.

410. Ницше, 1990: Ницше Ф. Сочинения: В 2 т. М., 1990. Т. 1.

411. Ницше, 1993: Ницше Ф. Стихотворения. Философская проза. СПб.: Худ. лит., 1993. 672 с.

412. Ницше, I, II.: Ницше Ф. Соч.: В 2 т. М.: Наука, 1990.

413. Новалис, 1995: Новалис. Генрих фон Офтердинген. Фрагменты. Ученики в Саисе. Спб.: Евразия, 1995. 240 с.

414. Новалис, 1996: Новалис. Гимны к ночи. М.: Энигма, 1996.188 с.

415. Новгородцев, 1919: Новгородцев П.И. Об общественном идеале. Киев, 1919.151 с.

416. Новгородцев, 1991: Об общественном идеале М.: РОССПЭН, 1991. 227 с.

417. Новиков, 1978: Новиков В.И. Жанровая сущность литературной пародии // Изв. АН СССР. Отд. лит. и яз. 1978. Т. 37. № 1. С. 251-268.

418. Новиков, 1989: Новиков В. Возвращение к здравому смыслу: Субъективные заметки читателя антиутопий // Знамя. 1989. № 7. С. 214-220.

419. Новиков, 1989а: Новиков В.И. Книга о пародии. М.: Сов. писатель, 1989. 243 с.

420. Новиков, 1996: Новиков А.А. О парадоксах идеала // Идеал, утопия и критическая рефлексия. М.: РОССПЭН, 1996. С. 136-155.

421. Новиков, 1998: Новиков В.И. Масонство и русская культура. М.: Ис-во,1998.352 с.

422. Новикова, 1998: Новикова Т. Необыкновенные приключения науки в утопии и антиутопии: (Г. Уэллс, О. Хаксли, А. Платонов) // Вопросы литературы. 1998. №4. С. 179-203.

423. Новинская, 1998: Новинская М.И. Поиск «новой социальности» и утопическая традиция: Проблема человеческого общежития в актуальном срезе //Полис. 1998.№5.С. 59-78.

424. Новый театр: Театр. Книга о новом театре. СПб., 1908.246 с.

425. Нонака, 2000: Сусуму Н. К вопросу о точке зрения в романе «Чевенгур» // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. М.: ИМЛИ РАН, 2000. Вып. 4. С. 523-534.

426. Носов, 1999: Носов А.А. От «соловьёвских обедов» к религиозно-философскому обществу // Вопросы философии. 1999. № 6. С. 85-98.

427. НФЭ, 2001: Новая философская энциклопедия: В 4 т. /Ин-т философии РАН. Нац. общ.-гум. науч. фонд, науч.-ред. совет: предел. B.C. Степин. М.: Мысль, 2001. Т. 4.

428. Нянковский, 1998а (№ 3); 1998b (№ 4): Нянковский М. А. Антиутопия: К изучению романа Е.Замятина «Мы» // Литература в школе. 1998. №3. С. 97-108; №4. С. 94-102.

429. Обатнин, 1997: Обатнин Г.В. Штрихи к портрету Вяч. Иванова эпохи революции 1917 года//Русская литература. 1997. № 2. С. 224-230.

430. Обатнин, 2000: Обатнин Г. Иванов-мистик (Оккультные мотивы в поэзии и прозе Вяч. Иванова (1907-1919)). М.: Нов. лит. обозр-е, 2000. 240 с.

431. Одайник, 1996: ОдайникВ.В. Психология политики: политические и социальные идеи К.Г. Юнга. СПб.: Ювента, 1996.320 с.

432. Одесский, 1997: Одесский М.П., Фельдман Д.М. Поэтика террора и новая административная ментальность. М.: Российск. гос. гуманит. ун-т, 1997. 204 с.

433. Ожегов, 1981: Ожегов С.И. Словарь русского языка. /Под ред. Н.Ю. Шведовой. М.: Рус. яз., 1981. 816 с.

434. Оку нее, 1990: Окунев Я. Грядущий мир // Вечер в 2217 году. Русская литературная утопия. М.: Прогресс, 1990. С. 215-235.

435. Олейник, 1997: Олейник В.К. Антиутопия в литературе XX века // Концепция человека в литературе XX века. Курган: Изд-во гос. ун-та, 1997. С. 4-24.

436. Олимпиева, 1999: Олимпиева Е.В. Театр как явление культуры Серебряного века. Автореферат дис. канд. философ, наук. Екатеринбург: Уральский гос. ун-т, 1999.20 с.

437. ОП, 1908: Открытое письмо рабочих М.Горькому // Труженик. 1908. № 13/14. С. 38.

438. Орлова, 1973: Орлова М.И. Германия 1918-1939 годов. М.: Наука, 1973.

439. Орловски, 1995: Орловски Я. «Роза мира» Даниила Андреева и традиции русской утопической мысли // Slavica—Debrecen, 1995. № 27. С. 197-203.

440. Осипова, 2000: Осипова Н.О. Мифопоэтика как сфера поэтики и метод исследования // Литературоведение. М.: ИНИОН, 2000. № 3. С. 51-58.

441. П.Я., 1910: П.Я. (П. Якубович-Мелыцин). Стихотворения. СПб.: Тв-во «Просвещение», 1910. Т. 1.

442. Павлова, 2004: Павлова О.А. Метаморфозы литературной утопии: теоретический аспект. Волгоград: Волгоградское научное изд-во, 2004.472 с.

443. Павлова, 2005: Павлова О.А. Русская литературная утопия 1900-1920-х гг. в контексте отечественной культуры. Волгоград: Волгоградское научное изд-во, 2005. 696 с.

444. Парахопский, 1994: Парахонский Б.А. Структуры поисковых интенций: миф о капитане Гранте // Рациональность и семиотика дискурса. Киев, 1994. С. 177-189.

445. Парнис, 1985: Парнис А.Е., Тименчик Р.Д. Программы «Бродячей собаки» //Памятники культуры. Л.: Наука, 1985. С. 175-189.

446. Парриндер, 1998: Парриндер П. НФ: критика и обучение // Социокультурные утопии XX века. М.: ИНИОН, 1988. Вып. 5. С. 167-176.

447. Пастушенко, 2000: Пастушенко Ю. О мифологической природе образа у Платонова // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. М.: ИМЛИ РАН, 2000. Вып. 4. С. 339-344.

448. Пахсарьян, 1998: Пахсарьян Н.Т. Миф, пастораль, утопия: к вопросу о дифференциации и взаимодействии литературоведческих понятий // Миф. Пастораль. Утопия. М.: МГОПУ, 1998. С. 12-24.

449. Переписка, 1994: Переписка В.Я. Брюсова. с С.А.Поляковым (18991921) // Литературное наследство. 1994. Т. 98. Кн. 2. С. 20-34.

450. Пестерев, 1992: ПестеревВ.А. Зарубежная литература XX в. (1871-1917): Методические указания. Волгоград, 1992. 24 с.

451. Пестерев, 1992: Пестерев В.А. Форма притчи в современном зарубежном романе // Тезисы докладов IX научной конференции профессорско-преподавательского состава. Волгоград: НПО «ВНИИТМАШ», 1992. С. 199.

452. Пестерев, 1999: ПестеревВ.А. Модификации романной формы в прозе Запада второй половины XX столетия. Волгоград: Изд-во ВолГУ, 1999. 312 с.

453. Петровская, 1990: Петровская И. Театр и зритель российских столиц, 1895-1917. М.: Ис-во, 1990. 315 с.

454. Петруччани, 1991: Петруччани А. Структура утопии // Утопия и утопическое мышление: антология зарубежн. лит. /Сост. Чаликова В.А. М.: Прогресс, 1991. С. 98-112.

455. Пильняк, 1922: Пильняк Б. Повесть петербургская, или Святой камень-город. М.-Берлин, 1922.131 с.

456. Пиотровский, 1992: Пиотровский М. Ярмарка тщеславия, или что есть кабаре // Московский наблюдатель. 1992. № 2. С. 13-17.

457. Платон, I, II.: Платон. Собр. соч.: В 4 т. М.: Наука, 1994.

458. Платонов, 1975: Платонов А. Письма // Волга. 1975. № 9. С. 161-167.

459. Платонов, 1988: Платонов А. Чевенгур // Платонов А. Ювенильное море. Котлован. Чевенгур. М.: Современник, 1988. С. 188-551.

460. Платонов, 1989: Платонов А. Рассказ о многих интересных вещах // Рас-сказ-88. /Сост. В. Васильев. М.: Современник, 1989. С. 280-327.

461. Платонов, 1990: Платонов А. Великий работник // Платонов А. Чутье правды. М.: Сов. Россия, 1990. С. 206-208.

462. Платонов, 1990а: Платонов А. «Красное утро» // Платонов А. Чутье правды. М.: Сов. Россия, 1990. С. 37-38.

463. Платонов, 1990b: Платонов А. К начинающим пролетарским поэтам и писателям // Платонов А. Чутье правды. М.: Сов. Россия, 1990. С. 38-42.

464. Платонов, 1990с: Платонов А. Об искусстве // Платонов А. Чутье правды. М.: Сов. Россия, 1990. С. 43.

465. Платонов, 1990d: Платонов А. Ремонт земли // Платонов А. Чутье правды. М.: Сов. Россия, 1990. С. 49-50.

466. Платонов, 1990е: Платонов А. Христос и мы // Платонов А. Чутье правды. М.: Сов. Россия, 1990. С. 50-51.

467. Платонов, 1990f: Платонов А. О науке // Платонов А. Чутье правды. М.: Сов. Россия, 1990. С. 52-56.

468. Платонов, 1990g: Платонов А. Сила сил // Платонов А. Чутье правды. М.: Сов. Россия, 1990. С. 64-66.

469. Платонов, 199Oh: Платонов А. Душа мира // Платонов А. Чутье правды. М.: Сов. Россия, 1990. С. 66-69.

470. Платонов, 1990г. Платонов А. Воспитание коммунистов // Платонов А. Чутье правды. М.: Сов. Россия, 1990. С. 77-79.

471. Платонов, 1990j: Платонов А. Красный труд // Платонов А. Чутье правды. М.: Сов. Россия, 1990. С. 80-82.

472. Платонов, 1990k: Платонов А. Великий работник // Платонов А. Чутье правды. М.: Сов. Россия, 1990. С. 206-209.

473. Платонов, 19901: Платонов А. О нашей религии // Платонов А. Чутье правды. М.: Сов. Россия, 1990. С. 83-87.

474. Платонов, 1990т: Платонов А. Культура пролетариата // Платонов А. Чутье правды. М.: Сов. Россия, 1990. С. 98-109.

475. Платонов, 1990п: Платонов А. Будущий Октябрь // Платонов А. Чутье правды. М.: Сов. Россия, 1990. С. 117-120.

476. Платонов, 1990о: Платонов А. Нормализованный работник // Платонов А. Чутье правды. М.: Сов. Россия, 1990. С. 135-137.

477. Платонов, 1990р: Платонов А. Слышны шаги // Платонов А. Чутье правды. М.: Сов. Россия, 1990. С. 142-144. .

478. Платонов, 1990q• Платонов А. Золотой век, сделанный из электричества // Платонов А. Чутье правды. М.: Сов. Россия, 1990. С. 146-148.

479. Платонов, 1990г. Платонов А. Душа человека неприличное животное // Платонов А. Чутье правды. М.: Сов. Россия, 1990. С. 163-165.

480. Платонов, 1990s: Платонов А. Новое евангелие // Платонов А. Чутье правды. М.: Сов. Россия, 1990. С. 172-174.

481. Платонов, 1990Ji: Платонов А. О культуре запряженного света и познанного электричества // Платонов А. Чутье правды. М.: Сов. Россия, 1990. С.191-192.

482. Платонов, 1990t: Платонов А. Свет и социализм // Платонов А. Чутье правды. М.: Сов. Россия, 1990. С. 177-180.

483. Платонов, 1990и: Платонов А. О любви // Платонов А. Чутье правды. М.: Сов. Россия, 1990. С. 180-184.

484. Платонов, 1990v: Платонов А. Пролетарская поэзия // Платонов А. Чутье правды. М.: Сов. Россия, 1990. С. 193-198.

485. Платонов, 1990w: Платонов А. Революция «духа» // Платонов А. Чутье правды. М.: Сов. Россия, 1990. С. 165-168.

486. Платонов, 1990х: Платонов А. Герои труда // Платонов А. Чутье правды. М.: Сов. Россия, 1990. С. 113-117.

487. Платонов, 1990у: Платонов А. Да святится имя твое // Платонов А. Чутье правды. М.: Сов. Россия, 1990. С. 60-62.

488. Платонов, 1990z: Платонов А. Государственный житель. Минск, 1990.

489. Платонов, 199Oh: Платонов А. Луначарский // Платонов А. Чутье правды. М.: Сов. Россия, 1990. С. 69-71.

490. Платонов, 1990Ц: Платонов А. Прямой путь // Платонов А. Чутье правды. М.: Сов. Россия, 1990. С. 57-58.

491. Платонов, 1990s: Платонов А. Анархисты и коммунисты // Платонов А. Чутье правды. М.: Сов. Россия, 1990. С. 125-127.

492. Платонов, 1990у/: Платонов А. Че-Че-0 // Платонов А. Чутье правды. М.: Сов. Россия, 1990. С. 236-252.

493. Платонов, 1990се: Платонов А. Ответ редакции «Трудовой Армии» по поводу моего рассказа «Чудик и Епишка» // Платонов А. Чутье правды. М.: Сов. Россия, 1990. С. 87-88.

494. Платонов, 1991: Платонов А. Из неопубликованного // Новый мир. 1991. № 1.С. 147-155.

495. Платонов, 1999: Платонов А. Котлован // Платонов А. Избранное. М.:

496. Гудьял-Пресс, 1999. С. 223-328.

497. Платонов, I, II.: Платонов А. Соб. соч.: В 3 т. М.: Сов. Россия, 1984— 1985.

498. Плотинский, 1998: Плотинский Ю.М. Теоретические и эмпирические модели социальных процессов. М.: Логос, 1998. 237 с.

499. Полтавцева, 1981: Полтавцева Н.Г. Философская проза Андрея Платонова. Ростов: Изд-во Рост, ун-та, 1981. 144 с.

500. Полтавцева, 2000: Полтавцева Н. Тема «обыденного сознания» и его интерпретация в творчестве Платонова // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. М.: ИМЛИ РАН, 2000. Вып. 4. С. 271-281.

501. Поляков, 1975: Поляков М.Я. Цена пророчества и бунта. М.: Худ. лит., 1975.262с.

502. Поляков, 1978: Поляков В.Я. Вопросы поэтики и художественной семантики. М.: Сов. писатель, 1978. 348 с.

503. Пономарёва, 1994: Пономарёва Г.М. Русский утопизм: история и перспективы. М.: Прометей, 1994.224 с.

504. Пономарёва, 1996: Пономарёва Г.М. Утопия и утопическое сознание в контексте русской культуры XIX начала XX вв.: Автореф. дисс. . д-ра филос. наук. М.: Моск. пед. гос. ун-т, 1996.41 с.

505. Пономарёва, 2000: Пономарёва С. «Я родился на прекрасной живой земле.»: Опыт комментирования мелиоративной практики А.Платонова // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. М.: ИМЛИ РАН, 2000. Вып. 4. С. 430-441.

506. Попова, 1999: Попова И.М. Представления о настоящем, прошедшем и будущем как переживание социального времени // Социс. 1999. № 10. С. 135-148.

507. Поспелов, 1972: Поспелов Г.Н. Проблемы исторического развития литературы. М.: Просвещение, 1972.344 с.

508. Потебня, 1976: Потебня А.А. Эстетика и поэтика. М.: Наука, 1976. 352 с.

509. Почепцов, 1998: ПочепцовГ.Г. История русской семиотики до и после 1917 года. М.: Лабиринт, 1998. 336 с.

510. ППиР, 1907: Подпольные песни и рассказы: СПб.: Изд-во К.А. Четверикова, 1907. 114 с.

511. Приголсин, 1986: ПригожинИ., СтенгерсИ. Порядок из хаоса: Новый диалог с природой. М.: Прогресс, 1986. 354 с.

512. Пропп, 1976: Пропп В.Я. Проблемы комизма и смеха. М.: Ис-во, 1976. 374 с.

513. Пукшанский, 1987: Пукшанский Б .Я. Обыденное знание. Л.: Наука, 1987. 344 с.

514. Пучинская, 1996: Пучинская Л.М. «Демоны» правого полушария // Человек. 1996: №1. С. 30-38.

515. Пушкин, I, II. : Пушкин А.С. ПСС: В 10 т. М.: Наука, 1964.

516. Пчелинцева, 1984: Пчелинцева T.J1. Социальная утопия одна из ранних форм становления знаний об обществе // Специфика социального познания. М.: Наука, 1984. С. 60-78.

517. Пятигорский, 1996а: Пятигорский А.М. Позиция наблюдающего современное мышление. История и утопия // Пятигорский A.M. Избр. труды. М.: Школа «Языки русской культуры», 1996. С. 353-357.

518. Пятигорский, 1996b: Пятигорский A.M. Утопия как незажившая интрига // Пятигорский A.M. Избр. труды. М.: Школа «Языки русской культуры», 1996. С. 142-146.

519. Пятигорский, 1996с: Пятигорский A.M. Конец века конец финализма // Пятигорский A.M. Избр. труды. М.: Школа «Языки русской культуры», 1996. С.349-353.

520. Радул, 1997: Радул Д.Н. Рационализм и наука Нового времени // Вопросы философии. 1997. № 12. С. 135-138.

521. Разумовская, 1989: Разумовская М.В. Роман-утопия во Франции в первой половине XVIII века//Вест. Ленингр. ун-та. Сер. 2. 1989. Вып. 4. С. 46-52.

522. Раннее утро, 1909: Меб (Бескин М.М.) Был доклад и был скандал // Раннее утро 1909. № 23.29 января.

523. Ранацкая, 2001: Рапацкая Л.А. История русской музыки. От древней Руси до Серебряного века. М.: ВЛАДОС, 2001.384 с.

524. Ребельский, 1926: Ребельский И. Театрализованные суды: Как их организовывать и проводить. М.: Госиздат, 1926.142 с.

525. Ревич, 1985: Ревич В. Перекресток утопий: (у истоков советской фантастики) // Орион. 1985. С. 309-348.

526. Ревич, 1997: Ревич В.А. «Перекресток утопий»: Судьбы фантастики на фоне судеб страны. М.: Современник, 1997. 384 с.

527. Ревякина, 1977: РевякинаН.В. Проблемы человека в итальянском гуманизме второй половины XIV первой половине XV вв. М.: Мысль, 1977. 299 с.

528. Редько, 1916: Редько Е.А. Откровения о жизни и театре // Русское богатство. 1916. №3. С. 12-24.

529. Редько, 1924: Редько A.M. Литературно-художественные искания в конце XIX начале XX вв. Л.: Госиздат, 1924.202 с.

530. Рейнберг, 1926: РейнбергЛ. Инсценированные производственные суды. М.: Госиздат, 1926.142 с.

531. Розанов, 1914: Розанов И.Н. Русская лирика. М., 1914. 86 с.

532. Розанов, 1925: Розанов И.Н. Поэты 20-х годов XIX века. М.: Госиздат, 1925. 142 с.

533. Розанов, 1990: Розанов В. О себе и о жизни своей. М.: Московский рабочий, 1990. 432 с.

534. Розанов, 1995а: Розанов В.В. На книжном рынке (Арцыбашев) // Розанов В.В. О писательстве и писателях. М.: Республика, 1995. С. 280-286.

535. Розанов, 1995b: Розанов В.В. Эстетическое понимание истории // Розанов В.В. О писательстве и писателях. М.: Республика, 1995. С. 5-10.

536. Розанов, 1995с: Розанов В.В. Апокалиптика русской литературы // Розанов В.В. О писательстве и писателях. М.: Республика, 1995. С. 673-676.

537. Розанов, 1996а: Розанов В.В. О «народо»-божии как новой идее Максима Горького // Розанов В.В. Легенда о великом инквизиторе Ф.М. Достоевского. М.: Республика, 1996. С. 530-532.

538. Розанов, 1996b: Розанов В.В. Декаденты // Розанов В.В. Легенда о великом инквизиторе Ф.М. Достоевского. М.: Республика, 1996. С. 410-420.

539. Россов, 1909: Россов Н. О старых богах и новых настроениях (Из последних страниц истории русского интеллигента) // Познание России. 1909. Кн. 1.С. 135-149.

540. РП, 1919: Рост Пролеткульта // Пролетарская культура. 1919. №9-10. С. 30-35.

541. РП, 1924: Руководящие положения немецкого Общества расовой гигиены // Русский евгенический журнал. 1924. Т. 1. Вып. 3-4. С. 364-366.

542. РРП, 1957: Русская революционная поэзия: антология. 1895-1917. Л.: Сов. писатель, 1957. 363 с.

543. PC, 1909: Московские вести // Русское слово. 1909. № 85. С. 5-7.

544. Рудич, 1995: РудичВ. Вячеслав Иванов // Серебряный век /Под ред. Ж. Нива и др. М.: «Прогресс» «Литера», 1995. С. 157-170.

545. РФО, 1993: Петербургское религиозно-философское общество (19071917) // Вопросы философии. 1993. № 6. С. 125-129.

546. Рымарь, 1989: Рымарь Н.Т. Введение в теорию романа. Воронеж: Изд-во ВГУ, 1989. 268 с.

547. Рымарь, 1990: Рымарь Н.Т. Поэтика романа. Куйбышев: Изд-во Самарск. ун-та, 1990. 247 с.

548. Рымарь, 1996: Рымарь Н.Т. Пародирование и деятельностная природа искусства // Проблемы изучения литературного пародирования. Самара: Са-мар. ун-т, 1996. С. С. 32-41.

549. Рымарь, Скобелев, 1996: Рымарь Н.Т., Скобелев В.П. Некоторые проблемы изучения литературного пародирования // Проблемы изучения литературного пародирования. Самар. ун-т, 1996. С. 3-18.

550. Сабинина, 1989: Сабинина О.Б. Средства художественной изобразительности в антиутопических произведениях. М., 1989. 32с. Рукопись деп. в ИНИОН АН СССР № 40004 от 4.11.89.

551. Садофьев, 1918: СадофьевИ. Динамо-стихи. Пг.: Издание «Пролеткульта», 1918.72 с.

552. Сакулин, 1917: Сакулин П.Н. Реформа русского правописания. Пг.,1917.

553. Самсонова, 1996: Самсонова Т.Н. Справедливость равенства и равенство справедливости. Из истории западноевропейской утопической мысли XVII-XIX вв. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1996.202 с.

554. Сарабьяпов, 1989: Сарабьянов Д.В. Стиль модерн. М.: Ис-во, 1989. 340 с.

555. Сартр, 1994: Сартр Ж.-П. Экзистенциализм это гуманизм // Сартр Ж.-П. Тошнота /Пер. с фр. С.Н. Зенкина. М.: Республика, 1994. С. 443^58.

556. Сарычев, 1991: СарычевВ.А. Эстетика русского модернизма: Проблема «жизнетворчества». М.: Изд-во Воронежского ун-та, 1991.320 с.

557. Сахаров, 1995: Сахаров В.И. Русская масонская поэзия XVIII века (к постановке проблемы). // Русская литература. 1995. № 4. С. 3-26.

558. Сахаров, 2000: Сахаров В. Миф о золотом веке в русской масонской литературе XVIII столетия // Вопросы литературы. 2000. № 6. С. 149-164.

559. Свентоховский, 1910: Свентоховский А. История утопии. /Пер Е. Загорский; вступит, ст. А.Р. Ледницкого. М.: Типогр. В.М. Саблина, 1910.134 с.

560. СВР, 1993: Серебряный век в России. М.: Худ. лит, 1993.436 с.

561. СВРП, 1993: Серебряный век в русской поэзии. /Сост., вступ. ст., примеч. Н.В. Банникова. М.: Просвещение, 1993.432 с.

562. Святловский, 1922: Святловский В.В. Русский утопический роман. Пб.: Гос. изд-во, 1922. 138 с.

563. Святловский, 1923: Святловский В.В. Каталог утопий. Гос. изд-во М.-Пг.: Печатный двор, 1923.100 с.

564. Святогор, 2000: СвятогорА. Биокосмическая поэтика // Литературные манифесты от символизма до наших дней. М.: XXI век-Согласие, 2000. С.305-314.

565. Сейфулина, 1924: Сейфулина Л. Мужицкий сказ о Ленине // Красная новь. 1924. № 1.С. 163-166.

566. Семёнов, 1909: Семёнов Л. Листки // Литературно-художественные альманахи издательства «Шиповник». Кн. 8. СПб., 1909. С. 38-43.

567. Семёнов, 1909а: Семёнов Л. У порога неизбежности // Литературно-художественные альманахи издательства «Шиповник». 1909. Кн. 8. С. 935.

568. Семёнова, 1994: Семёнова С. «Тайное тайных» Андрея Платонова (Эрос и пол)//«Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. М.: ИМЛИ РАН, 1994. Вып. 1. С. 86-88.

569. Семёнова, 1999 (М 5); 1999а (№6): Семёнова С.Г. Мыслительные диапазоны М. Горького // Человек. 1999. № 5. С. 113-124; № 6. С. 115-131.

570. Семёнова, 2001: Семёнова С.Г. Николай Фёдоров и Фридрих Ницше // Вопросы философии. 2001. № 2. С. 167-184.

571. Сёмкин, internet: Сёмкин А.Д. Николай Евреинов и его «театр для себя» /Вестник РГХИ: Электронный журнал. Режим доступа: http://rchgi.spb.ru

572. Семковский, 1926: СемковскийС. Диалектический материализм и принцип относительности. M.-JL: Госиздат, 1926.127 с.

573. Сен-Симон, 1948 (Т. 1.); Сен-Симон, 1948а (Т. 2): Сен-Симон А. Избр. соч.: В 2 т. М.-Л.: Госиздат, 1948.

574. Серебровский, 1923: Серебровский А.С. О задачах и путях антропогенети-ки // Русский евгенический журнал. 1923. Т. I. Вып. 2. С. 107-116.

575. Сивоконь, 1995: Сивоконь П.Е. Русский характер: истоки народного оптимизма: (Опыт философско-исторической характерологии). М.: Изд-во Моск. ун-та, 1995. 298 с.

576. Симонов, 1988: Симонов В.В., Фигуровская Н.К. Вопросы А.В. Чаянова // Социокультурные утопии XX века. М.: ИНИОН, 1988. Вып. 6. С. 97-133.

577. Симонов, 1988а: Симонов В.В., Фигуровская Н.К. Три утопии Александра Богданова // Социокультурные утопии XX века. М.: ИНИОН, 1988. Вып. 6. С. 71-96.

578. Синенко, 1970: Синенко B.C. Русская повесть 40-50х годов: Вопросы поэтики и типология жанра // Проблемы жанра и стиля. Учен. зап. Башкирского ун-та. Уфа, 1970. Вып. 44.С. 7-244.

579. Скобелев, 1996: Скобелев В.Г. О структурно-семантических первоосновах поэтики литературного пародирования // Проблемы изучения литературного пародирования: Межвуз. сб. научн. трудов. Самара: Самар. ун-т, 1996. С. 41-60.

580. Скрябин, 1906: Скрябин А.И. Поэма экстаза. Поэтический программный текст. Женева, 1906.49 с.

581. Славина, 2000: Славина В. К вопросу об эстетическом идеале А. Платонова // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. М.: ИМЛИ РАН, 2000. Вып. 4. С. 333-339.

582. Смиренский, 1967: Смиренский Б. Перо и меч. М.: Худ. лит, 1967. 321 с.

583. Солнцева, 1990: Солнцева Н. Пасьянсы профессора Чаянова // Москва. 1990. №3. с. 197-199.

584. Соловьёв, 1994: Соловьёв B.C. Сочинения. М.: Раритет, 1994.448 с.

585. Соловьёв, I, II: Соловьёв B.C. Соч.: В 2 т. М.: Мысль, 1989.

586. Стайте, 1988: Стайте Р. Утопии в воздухе и на земле: футуристические мечты в русской революции // Социокультурные утопии XX века. М.: ИНИОН, 1988. Вып. 6. С. 49-56.

587. Стайте, 1988а: Стайте Р. Утопия времени, пространства и жизни в русской революции // Социокультурные утопии XX века. М.: ИНИОН, 1988. Вып. 6. С.65-70.

588. Сталин, 1952: Сталин И.В. К вопросам ленинизма // Сталин И.В. Сочинения. М., 1952. Т.8. С. 33-39.

589. Стахорский, 1991: Стахорский С.В. Вяч. Иванов и русская театральная культура начала XX века. М.: ГИТИС, 1991.190с.

590. Стахорский, 1993: Стахорский С.В. Русская театральная утопия начала XX века: Автореф. дисс. д-ра искусствовед, наук. М.: Рос. акад. театр, ис-ва (ГИТИС), 1993.45 с.

591. Степанян, 1988: Степанян Е. Художник своей жизни // Литературное обозрение. 1988. №. 5. С. 25-32.

592. Степняк, 1907: Степняк А. Подпольная Россия. СПб.: Ясная поляна, 1907. 112 с.

593. Степун, 1962: Степун Ф. Встречи. Мюнхен, 1962.420 с.

594. Степун, 1990 (т. 1); 1990а (т. 2): Степун Ф.А. Бывшее и несбывшееся: В 2 т. L., 1990.

595. Степун, 1992: Степун Ф. Встречи и размышления: В 2 т. L., 1992. Т. I.

596. Степун, 2000: Степун Ф.А. Сочинения. М.: РОССПЭН, 2000.1000 с.

597. Стернин, 1976: Стернин Г.Ю. Художественная жизнь России начала XX века. М.: Ис-во, 1976. 358 с.

598. Странден, 1914: Странден Д. Герметизм: Его происхождение и основные учения (Сокровенная философия египтян). СПб., 1914.293 с.

599. Стригалёв, 1997: Стригалёв А.А. «Город Солнца» Кампанеллы как идеал миропорядка // Художественные модели мироздания: В 2 кн. М.: Наука, 1997. Кн. 1.С. 137-147.

600. Строев, 1998: Строев А. «Те, кто поправляет фортуну»: Авантюристы эпохи Просвещения. М.: Новое лит. обозр., 1998.352 с.

601. Струве, 1921: Струве П.Б. Размышления о русской революции // Русская, мысль. Париж, 1921. № 1-2. С. 16-19.

602. Стругацкие, internet: Стругацкий А., Стругацкий Б. Утопия и антиуто-пия-где водораздел? Куда нам плыть? /Электронная библиотека. Режим доступа: http://lib.web-malina.com

603. СФН, 1996: Современная философия науки. М.: Логос, 1996. 354 с.

604. Сысоев, 1997: Сысоев Г.Д. Соотношение утопии и антиутопии в утопической традиции: Автореф. дисс. . канд. филос. наук. Воронеж: ВГУ, 1997. 18 с.

605. Тайлор, 1989: Тайлор Э.Б. Первобытная культура. М.: Наука, 1989. 374 с.

606. Тамарченко, 1995: Тамарченко А. Театр и драматургия начала XX века // Серебряный век /Под ред. Ж. Нива и др. М.: «Прогресс» «Литера», 1995. С. 333-378.

607. Тарасов, 1920: Тарасов Евг. Стихотворения // Пролетарская культура. 1920. № 15-16. С. 87-88.

608. Тарту, 1965: Труды по знаковым системам. /Отв. ред. Ю.М. Лотман. Тарту, 1965. 335 с.

609. Теория, 1934: Литературная теория немецкого романа. Л.: Наука, 1934. 366 с.

610. Терёхин, 1994: Терёхин В.Л. Типология «антинигилистического романа». Рукопись деп. в ИНИОН РАН № 48891 от 3. 02. 94. М., 1994.

611. Тиандер, 1909: Тиандер К. Морфология романа // Вопросы теории и психологии творчества. Спб., 1909. Вып. 1. С. 180-196.

612. Тимирязев, 1919: Тимирязев К. Ч. Дарвин и К. Маркс (Канун 60-х годов, 1859 г.) // Пролетарская культура. 1919. № 9-10. С. 20-25.

613. Тимофеева, 1994: Тимофеева А.В. Мироустройство в антиутопии. М., 1994. Юс. Рукопись деп. в ИНИОН РАН № 49824 от ЗОЛ 1.94.

614. Тимофеева, 1995: Тимофеева А.В. Жанровое своеобразие романа-антиутопии в русской литературе 60-80-х годов XX века: Автореф. дисс. . канд. филол. наук. М.: Рос. ун-т дружбы народов, 1995.19 с.

615. Тихвинская, 1995: Тихвинская Л. Кабаре и театры миниатюр в России. 1908-1917. М.: Республика, 1995. 273 с.

616. Толкиен, 1991: Толкиен Дж.Р.Р. Фантазия // Утопия и утопическое мышление: антолог. зарубежн. лит. /Сост. В.А. Чаликова. М.: Прогресс, 1991. С. 277-299.

617. Толмачёв, 1994: Толмачёв В.М. Саламандра в огне (О творчестве

618. B.Иванова) // Иванов В.И. Родное и вселенское. М.: Республика, 1994.1. C. 3-16.

619. Толстая-Сегал, 1981: Толстая-Сегал Е. Идеологические контексты Платонова//Russian Literature. Amsterdam. 1981. № 3. С. 231-280.

620. Томашевский, 1925: Томашевский Б. Пушкин. Современные проблемы историко-литературного изучения. Л.: Госиздат, 1925.254 с.

621. Томашевский, 1996: Томашевский Б.В. Теория литературы. Поэтика. М.: Аспект Пресс, 1996.428 с.

622. Топоров, 1973: Топоров В.Н. О космологических источниках раннеисто-рических описаний // Труды по знаковым системам. Вып. 6. Тарту, 1973. С.113-138.

623. Топоров, 1983: Топоров В.Н. Пространство и текст // Текст: Семантика и структура /Отв. ред. Т.В. Цивьян. М.: Наука, 1983. С. 227-285.

624. Троцкий, 1923: Троцкий Л. Литература и революция. М.: Госиздат, 1923. 253 с.

625. Троцкий, 1994: Троцкий С.В. Воспоминания // Новое литературное обозрение. 1994. № 10. С. 43-52.

626. Трубецкой, 1908: Трубецкой Е. Санин // Московский еженедельник. 1908. № 17. С. 21-25.

627. Трубецкой, 1913: Трубецкой Е.Н. Миросозерцание Вл. Соловьёва: В 2 т. М., 1913. Т. 1.

628. Трубецкой, 1994: Трубецкой Е.Н. Смысл жизни. М.: Мысль, 1994. 347 с.

629. ТСРЯ, 1935а (m. 1); 1935 b (m. 2): Толковый словарь русского языка: В 2 т. /Под ред. Д.Н. Ушакова, 1935.

630. Тынянов, 1977: Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977.389 с.

631. Тяпков, 1996: Тяпков С.Н. Специфика, пародийного комизма // Проблемы изучения литературного пародирования. Самара: Самар. ун-т, 1996. С. 6172.

632. Уайт, 2000: УайтХ. Платонов и теория относительности: Заметки о современной структуре повести «Котлован» // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. М.: ИМЛИ РАН, 2000. Вып. 4. С. 246252.

633. УР, 1971: Утопический роман XVI-XVII веков. М.: Худ. лит., 1971. 542 с.

634. УС, 1982: Утопический социализм: Хрестоматия /Общ. ред. А.И. Володина. М.: Политиздат, 1982.385 с.

635. Успенский, 1913: Успенский П.Д. Внутренний круг: О последней черте и о сверхчеловеке (Две лекции). СПб., 1913.51с.

636. Успенский, 1985: Успенский Г.И. Власть земли. М.: Худ. лит., 1985.413 с.

637. Успенский, 1992: Успенский П.Д. Tertium organum. СПб.: Сфера, 1992. 531с.

638. Успенский, 1996а: Успенский Б.А. История и семиотика (Восприятие времени как семиотическая проблема) // Успенский Б.А. Избр. труды: В 3 т. М.: Школа «Языки русской культуры», 1996. Т. 1. С. 9-70.

639. Успенский, 1996b: Успенский Б.А. Historia sub specia semioticae II Успенский Б.А. Избр. труды: В 3 т. М.: Школа «Языки русской культуры», 1996. Т. 1.С. 17-82.

640. Успенский, 1996с: Успенский Б.А. Восприятие истории в Древней Руси и доктрина «Москва третий Рим» // Успенский Б.А. Избр. труды: В 3 т. М.: Школа «Языки русской культуры», 1996. Т. 1. С. 83-123.

641. Успенский, 1996d: Успенский Б.А. Царь и самозванец: самозванчество в России как культурно-исторический феномен // Успенский Б.А. Избр. труды: В 3 т. М.: Школа «Языки русской культуры», 1996. Т. 1. С. 142-183.

642. Успенский, 1996е: Успенский Б.А. Царь и патриарх // Успенский Б.А. Избр. труды: ВЗ т. М.: Школа «Языки русской культуры», 1996. Т. 1. С. 184-204.

643. Успенский, Живов, 1996: Успенский Б.А., Живов В.Н. Царь и бог (семиотические аспекты сакрализации монарха в России) // Успенский Б.А. Избр. труды: В 3 т. М.: Школа «Языки русской культуры», 1996. Т. 1. С. 205337.

644. Успенский, Лотман, 1996b: Успенский Б.А., Лотман Ю.М. Роль дуальных моделей в динамике русской культуры (до конца XVIII века) // Успенский Б.А. Избр. труды: В 3 т. М.: Школа «Языки русской культуры», 1996. Т. 1.С. 338-380.

645. Утехин, 1982: УтехинН.П. Жанры эпической прозы. Л.: Наука, 1982. 186 с.

646. Утехин, 1998: Утехин И. Театральность как инстинкт: семиотика поведения в трудах Н.Н. Евреинова // Реальность и субъект. 1998. № 1. С. 80-90.

647. Учайкина, 1999: УчайкинаН.И. Теоретические основания утопизма // Н.П. Огарев от XIX к XXI веку. Саранск: Красный Октябрь, 1999. С. 197199.

648. Фёдоров, /, II.: Фёдоров Н.Ф. Собр. соч.: В 4 т. М., 1995.

649. Фёдоров, 1982: Фёдоров Ф.П. Время и вечность в сказках и каприччио Гофмана // Художественный мир Э.Т.А. Гофмана. М.: Наука, 1982. С. 98103.

650. Фёдоров, 1990: Фёдоров Н. Вечер в 2217 году // Вечер в 2217 году. Русская литературная утопия. М.: Прогресс, 1990. С. 23-42.

651. Феноменов, 1925: Феноменов М.Я. Современная деревня: Опыт краеведческого обследования одной деревни. М., 1925. Ч. 2.

652. Фигуровская, 1989: Фигуровская Н.К., Глаголев А.И. А.В. Чаянов и его теория семейного крестьянского хозяйства // Чаянов А.В. Крестьянское хозяйство. М.: Экономика, 1989. С. 26-51.

653. Филипченко, 1921: Филипченко Ю.А. Что такое евгеника. Пг., 1921. 34 с.

654. Филипченко, 1924: Филипченко Ю.А. Пути улучшения человеческого рода (ЕВГЕНИКА). Л.: Госиздат, 1924.192 с.

655. Филипченко, 1925: Филипченко Ю.А. Евгеника в школе // Русский евгенический журнал. 1925. Т. III. Вып. 1. С. 31-35.

656. Фихте, 1935: Фихте И.Г. О назначении ученого М.: Наука, 1935. 374 с.

657. Флоренский, 1990: Флоренский П.А. У водоразделов мысли. М.: Мысль, 1990.431 с.

658. Флоровский, 1937: Флоровский Г.В. Пути русского богословия. Париж, 1937. 359 с.

659. Флоровский, 1991: Флоровский Г. Пути русского богословия. Вильнюс, 1991.371 с.

660. Фойгт, 1906: ФойгтА. Социальные утопии. СПб.: Брокгауз-Ефрон, 1906. Вып. 18.109 с.

661. Франк, 1992: Франк С.Л. Ересь утопизма // Квинтэссенция: Философский альманах, 1991. М.: Политиздат, 1992. С. 378-396.

662. Франк, 1992: Франк С.Л. Смысл жизни. Минск, 1992. 374 с.

663. Франк-Каменецкий, 1934: Франк-Каменский И.П. Женщина-город в библейской эсхатологии // С.Ф. Ольденбургу к 50-летию научной деятельности. Л.: Наука, 1934. С. 531-554

664. Франц, 1997: Франц М.Л. Процесс индивидуации // ЮнгК.Г. и др. Человек и его символы /Под ред. С.Н. Сиренко. М.: Серебряные нити, 1997. С. 155-226.

665. Фрейденберг, 1973: Фрейденберг О.М. Происхождение пародии // Труды по знаковым системам. Вып. 6. Тарту, 1973. С. 490-497.

666. Фрейденберг, 1987: Фрейденберг О.М. Миф и литература древности. М.: Восточная литература, 1987. 800 с.

667. Фрейденберг, 1990: Фрейденберг О.М. Утопия // Вопросы философии. 1990. №5. С. 148-167.

668. Фриче, 1918: Фриче В. Поэзия железной расы // Вестник жизни. 1918. №2. С. 27-30.

669. ФС, 2001: Философский словарь. /Под ред. И.Т. Фролова. М.: Республика, 2001.719 с.

670. Фукс, 1911: Фукс Г. Революция Театра. СПб.: «Грядущий день», 1911. 128 с.

671. Фурье, 1951.: Фурье Ш. Избр. соч.: В 4 т. М.-Л.: Наука, 1951-1954.

672. Хайдеггер, 1987: ХайдеггерМ. Исток художественного творения // Зарубежная эстетика и теория литературы XIX-XX вв. М.: МГУ, 1987. С. 264312.

673. Хан, 1997: Хан Х.И. Мистицизм звука. М.: Сфера, 1997.336 с.

674. Хёйзинга, 1997: Хёйзинга Й. Homo ludens; Статьи по истории культуры. М.: Прогресс, 1997.416 с.

675. Хендерсон, 1997: Хендерсон Д.Л. Древние мифы и современный человек // Юнг К.Г. и др. Человек и его символы. /Под ред. С.Н. Сиренко. М.: Серебряные нити, 1997. С. 103-154.

676. Хлодовский, 1996: Хлодовский Р. Первая утопия европейского гуманизма: «Декамерон» // Вопросы искусствознания. 1996. № VII (1). С. 306-318.

677. Ходел, 2000: Ходел Р. Чевенгур и Роза Люксембург // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. М.: ИМЛИ РАН, 2000. Вып. 4. С. 535-543.

678. Хомяков, 1867: Хомяков А.С. Полн. собр. соч. Прага, 1867. Т. 2.

679. Хоружий, 1992: Хоружий С.С. Жизнь и учение Льва Карсавина // Карсавин Л. Религиозно-философские сочинения. М., 1992. Т. I. С. III-XY.

680. Хоружий, 1994: Хоружий С.С. Трансформация славянофильской идеи в XX веке // Вопросы философии. 1994. № 1. С. 52-62.

681. Хренов, 2001: Хренов Н.А. Игровые проявления личности в переходные эпохи истории культуры // ОНС. 2001. № 2. С. 167-180.

682. Хрящева, 1998: Хрящева Н.П. «Кипящая вселенная» А. Платонова (динамика образотворения и миропостижения в сочинениях 20-х годов). Екате-ринбург-Стерлитамак, 1998. 159 с.

683. Чайников, 1991: Чайников Ю.В. А.В. Чаянов и вопросы исследования крестьянского хозяйства // Чаянов и восток. М.: ИНИОН, 1991. С. 66-108.

684. Чаликова, 1988: Чаликова В.А. Антиутопия Е. Замятина: пародия или альтернатива? // Социокультурные утопии XX века. М.: ИНИОН, 1988. Вып. 6. С. 134-175.

685. Чаликова, 1992: Чаликова В.А. Утопия и культура. М.: ИНИОН, 1992. 298 с.

686. Чаликова, 1994: Чаликова В. Утопия и свобода. М.: Весть-вимо, 1994. 224 с.

687. Чалмаев, 1989: Чалмаев В. Андрей Платонов: К сокровенному человеку. М.: Ис-во, 1989.278 с.

688. Чаянов, 1914: Чаянов А.В. Война и крестьянское хозяйство. М., 1914. 16 с.

689. Чаянов, 1918: Чаянов А.В. Организация северного крестьянского хозяйства. Ярославль, 1918.121 с.

690. Чаянов, 1923: Чаянов А.В. Очерки по экономике трудового сельского хозяйства. М.: Новая деревня, 1923.152 с.

691. Чаянов, 1925: Чаянов А.В. Краткий курс кооперации. М., 1925. 78 с.

692. Чаянов, 1925а: Чаянов А.В. Организация крестьянского хозяйства: Из работ НИИ с.-х. экономии в Москве. М.: Кооп. изд-во, 1925.215 с.

693. Чаянов, 1927: Чаянов А.В. Основные идеи и формы организации крестьянского хозяйства. М., 1927. 383 с.

694. Чаянов, 1928: Чаянов А.В. Возможное будущее сельского хозяйства // Жизнь и техника будущего: Социальные и научно-технические утопи. М,-JI.: Госиздат, 1928. С. 260-285.

695. Чаянов, 1928а: Чаянов А.В. Эволюция идеи о совхозах // Совхоз. 1928. № 9-10. С. 45-52.

696. Чаянов, 1929: Чаянов А.В. Бюджетные исследования: История и методы. М.: Госиздат, 1929.47 с.

697. Чаянов, 1989: Чаянов А.В. Крестьянское хозяйство. М.: Экономика, 1989. 445 с.

698. Чаянов, 1989а: Чаянов А.В. Венецианское зеркало. М.: Современник, 1989. 236 с.

699. Чаянов, 1990: Чаянов А. Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии // Вечер в 2217 году. Русская литературная утопия. М.: Прогресс, 1990. С. 164-214.

700. Чаянов, 1991b: Чаянов А.В. Кооперация и художественная культура // Чаянов А.В. Избр. тр. М.: Финансы и статистика, 1991. С. 362-365.

701. Чаянов, 1991а: Чаянов А.В. Методы высшего образования // Чаянов А.В. Избр. тр. М.: Финансы и статистика, 1991. С. 366-375.

702. Чаянов, 1998: Чаянов В.А. Новое о А.В. Чаянове // Аграрные доктрины двадцатого столетия: уроки на будущее. /Рос. Академия сельскохозяйственных наук. Всерос. ин-т аграрных проблем и информатики. М., 1998. С. 260-261.

703. Черепанова, 1999: Черепанова Р.С. Утопия и антиутопия: типология и взаимоотношения//Вестн. Челябинск, ун-та. Сер. 1. Челябинск, 1999. № 1. С. 96-108.

704. Чёрная, 1972: Чёрная Н. В мире мечты и предвидения: Научная фантастика, ее проблемы и художественные возможности. Киев, 1972. 296 с.

705. Чернышёва, 1975: Чернышёва Т.А. О художественной форме утопии // Поэтика русской советской прозы. Иркутск: ИрГУ, 1975. С. 31-46.

706. Чернышёва, 1990: Чернышёва Т. Русская утопия // Сибирь Иркутск. 1990. №6. С. 118-127.

707. Чернышов, 1992а (ч. 1.); 1992b (Ч. 2.): ЧернышовЮ.Г. Социально-утопические идеи и миф о «Золотом веке» в Древнем Риме: В 2ч. Новосибирск, 1992.

708. Черняк, 1994: Черняк B.C. Мифологические истоки научной рациональности // Вопросы философии. 1994. № 9. С. 37-52.

709. Черткова, 1993: Черткова Е. Утопия как тип сознания // ОНС. 1993. № 3. С. 71-81.

710. Черткова, 1996: Черткова E.JI. Специфика утопического сознания и проблема идеала // Идеал, утопия и критическая рефлексия. М.: РОССПЭН, 1996. С. 156-189.

711. Черткова, 2001: Черткова E.JI. Метаморфозы утопического сознания (от утопии к утопизму) // Вопросы философии. 2001. № 7. С. 47-58.

712. Четыре вариации, 1988: Четыре вариации утопии «Золотого века» // Социокультурные утопии XX века. М.: ИНИОН, 1988. Вып. 5. С. 16-36.

713. Чистов, 1966: Чистов К.В. Русские народные социально-утопические легенды XVII-XIX вв. Автореферат. д-ра исторических наук. J1., 1966. 36 с.

714. Чистякова, 1999: Чистякова М.Г. Утопия «чистого сознания» в искусстве авангарда: Автореферат дис. канд. фил ос. наук. Тюмень, 1999.19 с.

715. Чуковский, 1979: Чуковский К.И. Чукоккала. М.: Худ. лит, 1979. 327 с.

716. Чулков, 1912: Чулков Г. Разговор // Речь. 1912. № 118. С. 1-5.

717. Шабалина, internet: Шабалина Т. Условный театр /Энциклопедия «Круго-свет». Режим доступа: http://www.krugosvet.ru

718. Шанин, 1988: Шанин Т. Идея прогресса // Вопросы философии. 1998. № 8. С. 33-37.

719. Шахова, 1992: Шахова К.О. Антиутошя як жанровий р1зновид сучастного роману: (Деяки спостереження) // Вюник КиТвського ушверситету. 1сторико-фшолопчни науки = Вестн. Киев, ун-та. КиТв: Либщь, 1992. Вип. 8. С. 61-66.

720. Шацкий, 1990: Шацкий Е. Утопия и традиция. М.: Прогресс, 1990.456 с.

721. Швейцер, 1993: Швейцер А. Упадок и возрождение культуры. М.: Мысль, 1993. 465 с.

722. Шестаков, 1979: Шестаков В.П. Очерки по истории эстетики. От Сократа до Гегеля. М.: Мысль, 1979.374 с.

723. Шестаков, 1990: Шестаков В.П. Эволюция русской литературной утопии // Вечер в 2217 году. М., 1990. С. 5-21.

724. Шестаков, 1995: Шестаков В.П. Эсхатология и утопия (Очерки русской философии и кулыуры). М.: ВЛАДОС, 1995.208 с.

725. Шестакова, 1996: Шестакова И.С. Социальная утопия как превращенная форма общественного идеала: Автореф. .канд. филос. наук. Екатеринбург: Изд-во УрГУ, 1996.17 с.

726. Шишкин, 2001: Шишкин А.Б. Реализм Вячеслава Иванова и о. Павла Флоренского // П.А. Флоренский: pro et contra. СПб.: РХГИ, 2001. С. 714— 727.

727. Шишкина, 1998: Шишкина С.Г. К вопросу об особенностях жанра антиутопии в контексте русской и английской литературы // Национальная специфика произведений зарубежной литературы Х1Х-ХХвв. Иваново, 1998. С. 126-132.

728. Шишкина, 1998а: Шишкина С.Г. Проблема нравственного выбора интеллигенции в литературном пространстве антиутопии // Нравственный императив интеллигенции. Иваново: ИГУ, 1998. С. 448^49.

729. Шкловский, 1983: Шкловский В.Б. Искусство как прием // Шкловский В.Б. О теории прозы. М.: Сов. писатель, 1983. С. 9-34.

730. Шопенгауэр, I, II: Шопенгауэр А. Мир как воля и представление: В 2 т. М.: Наука, 1993.

731. Шталь, 1975: ШтальИ.В. Эволюция эпического изображения. // Типология народного эпоса. М.: Наука, 1975. С. 190-227.

732. Шубин, 1987: Шубин Л.А. Поиски смысла отдельного и общего существования. М.: Наука, 1987.149 с.

733. Шубина, 1998: Шубина В. Маленькая гофманиада имени Чаянова /Журнал «Знание-Сила». 1998. № 9-10. Режим доступа: http://www.znanie-sila.ru

734. Шушпанов, 2001: Шушпанов А.Н. Литературное творчество А. Богданова и утопический роман 1920-х годов. Автореферат. канд. филол. наук. Иваново: Ивановский гос. ун-т, 2001. 18 с.

735. Щукин, 1997: Щукин В.Г. Социокультурное пространство и проблема жанра // Вопросы философии. 1997. № 6. С. 69-78.

736. Щукин, 1998: Щукин В.Г. В мире чудесных упрощений (к феноменологии мифа) // Вопросы философии. 1998. № 11. С. 20-29.

737. Эдельман, internet: Эдельман О. Легенды и мифы Советского Союза /Логос. № 5.1999 (15). Режим доступа: http://www.ruthenia.ru/logos/number/

738. Элиаде, 1957: Элиаде М. Мифы, сны и таинства. Париж, 1957.369 с.

739. Элиаде, 2000: Элиаде М. Миф о вечном возвращении; Образы и символы; Священное и мирское. М.: Ладомир, 2000.414 с.

740. Элиаде, 2001: Элиаде М. Аспекты мифа. М.: Академ, проект, 2001. 357 с.

741. Эльсберг, 1957: ЭльсбергЯ.Е. Вопросы теории сатиры. М.: Сов. пис., 1957. 427 с.

742. Эпштейн, 1996: Эпштейн М. «Гипер» в культуре 20-го века: диалектика перехода от модернизма к постмодернизму // Модернизм и постмодернизм в русской литературе и культуре. Helsinki, 1996. С. 27-47.

743. Эрн, 1911: Эрн В.Ф. Борьба за Логос. М., 1911.139 с.

744. Эсалнек, 1985: Эсалнек А.Я. Внутрижанровая типология и пути ее изучения. М.: Изд-во МГУ, 1985.259 с.

745. Эткинд, 1993: Эткинд А. Эрос невозможного. СПб.: Медуза, 1993. 339 с.

746. Эткинд, 1996: Эткинд А. Содом и Психея. Очерки интеллектуальной истории Серебряного века. М.: Изд-во «ИЦ-Гарант», 1996.378 с.

747. Эфрос, 1918: Эфрос Н.Э. Театр «Летучая мышь» Н.Ф. Балиева. М., 1918. 94 с.

748. Юнг, 1994а: ЮнгК.Г. Современный миф о небесных знамениях // ЮнгК.Г. О современных мифах: Сб. трудов. М.: Практика, 1994. С. 17210.

749. Юнг, 1996: Юнг К.Г. Современность и будущее // Одайник В.В. Психология политики. СПб.: Ювента, 1996. С. 205-265.

750. Юнг, 1997b: ЮнгК.Г. Психологические аспекты архетипа матери // Юнг К. Г. Душа и миф: шесть архетипов. М.-К.: Port-Royal, 1987. С. 211249.

751. Юнг, 1997а: ЮнгК.Г. К вопросу о подсознании // ЮнгК.Г. и др. Человек и его символы. /Под ред. С.Н. Сиренко. М.: Серебряные нити, 1997. С. 13102.

752. Яблоков, 1991: ЯблоковЕ.А. Роман А. Платонова «Чевенгур»: Комментарий // Платонов А. Чевенгур. М.: Худ. Лит, 1991. С. 527-539.

753. Якимович, 1996: Якимович А. Утопии XX века. К интерпретации искусства эпохи // Вопросы искусствознания. 1996. № VII (1). С. 181-191.

754. Якобсон, 1987: Работы по поэтике. М.: Наука, 1987. 323 с.

755. Яковлева, 1981: Яковлева Г.В. Английская литературная пародия начала XIX века и проблема жанра // Филологические науки. 1981. № 1. С. 24-30.

756. Яхшиян, 1996: Яхшиян О.Ю. Собственность в менталитете русских крестьян // Менталитет и аграрное развитие России. М.: РОССПЭН, 1996. С. 92-105.

757. Aeppli11980: Aeppli D. Der Traum und sein Deutung. Miinchen, 1980. 137 s.

758. Bailie, 1951: Bailie I. The Belief in Progress. L., 1951.

759. Baker, 1972: Baker E.A. Utopian fiction // Baker E.A. The History of the Eng-lisch novel. London. Whiterby, 1972. Vol. II. P. 263-287.

760. Besancon, 1962: Besancon A. La dissidence de la peinture russe 1860 1922 // Annales. P., 1962. Mars - April. P. 259-265.

761. Bleich, 1984: BleichD. Utopia: The psychology of a cultural fantasy. Ann. Arbor., 1984. 154 p.

762. Biichner, 1970: BuchnerH. Programmiertes Gluck: Sozialkritik in der utopischen Sowietliteratur. Wien, 1970. 198 s.

763. Cassirer, 1977: CassirerE. Essej о czlowiecku, Wst^p do filozofei kultury. Warszawa, 1977. S. 159-176.

764. Cioran, 1960: Cioran E.M. Histore et utopie. P., 1960.149 p.

765. Debuser, 58: DebuserL. О некоторых языковых мотивах на первых двух страницах романа Платонова Чевенгур // Slavica Helvetica. Sprache und Etzahlhaltung bei A. Platonov. Bern-Berlin-Frnkfurt a M.-N.Y.-Paris-Wien. Vol. 58. S. 87-106.

766. Eliade, 1965: Eliade M. Riters and Simbols of initiation: the mysteries of birth and rebirth. N.Y., 1965.235 p.

767. Ennew, 1977: Ennew J., Hirst P., Tribe K. «Peasantry» as an economic category // J. of peasant studies. L., 1977. Vol. 4. № 4. P. 295-322.

768. Finley, 1975: Finley M.I. Utopianism ancient and modern I I Finley M.I. The use and abuse of history. L., 1975. P. 189-197.

769. Firchow, 1984: Firchow P.E. The end of Utopia: A study of Aldous Huxlly's «Frave new world». L., Toronto: Assoc. univ. press, 1984. 238 p.

770. Friedman, 1967: Friedman N. Point of view in fiction // The theory of the novel /Ed. By Stevick Ph. N.Y., 1967. P. 108-139.

771. Friedman, 1975: Friedman N. Form and meaning in fiction. Athens, 1975. XI. 420 p.

772. Frye, 1966: Frye N. Varieties of literary Utopias. Princeton, 1966.273 p.

773. Grimminger, 1982: Grimminger R. Die nutzliche gegen die schone Aufklarung // Utopieforschung; Interdisziplinare Studien zur neuzeitlichen Utopie. /Hrsg. von Vosskamp W.-Stuttgart, 1982. Bd 3. S. 125-145.

774. Giinler, 1982: Gunter H. Utopie nach der Revolution: (Utopie und Utopiekritik in Russland nach 1917) // Utopieforschung: Interdisziplinare Studien zur neuzeitlichen Utopie/Hrsg. von Vosskamp W. Stuttgart, 1982. Bd. 3. S. 378— 393.

775. Harrison, 1979: Harrison M. The peasant mode of production in the Work of A.V. Chayanov // J. of peasant studies. L., 1977. Vol. 4. № 4. P. 323-336.

776. Heller, 1979: Heller L. De la Science Fiction sovietique: Par de la le dogme, ununivers. Lausanne, 1979.249 p.

777. Heller, Nekrich, 1985: Heller M., Nekrich A. L'Utopie au pouvoir: Histoire de l'URSS de 1917 a nos jours. Calmann-Levy, 1985.243 p.

778. Kateb, 1972: Kateb G. Utopia and its enemies. N.Y., 1972. 283 p.

779. Kayser, 1960: KayserW. Das Groteske in Malerei und Dichtund. Miinchen, 1960. 352 s.

780. Kerblay, 1964: Kerblay B. Cajanov // Cahiers du monde russe et sovietique. P., La Haye, 1964. № 4. P. 411-460.

781. Kleberg, 1987: Kleberg L. Utopia and its negations: Literature Utopia before revolution // Rus. history. California, 1984. Vol. 7. № 2/3. P. 209-219.

782. Kodsima, 1987: Kodsima S. Chaynov's concept of cooperative community // Jap. Slavic and East Europ. studies. Tokyo, 1987. Vol. 8. P. 57-75.

783. Koselleck, 1982: Koselleck R. Die Verzeitlichung der Utopie. I I Utopieforschung; Interdisziplinare Studien zur neuzeitlichen Utopie / Hrsg. von Vosskamp W.-Stuttgart, 1982. Bd. 3. S. 1 23.

784. Kosellek, 1985: Kosellek K. Modernity and the Planes of Historicity // Kosellek R. Futures Past. Cambridge. London, 1985. P. 3-21.

785. Krysmanski, 1963: Krysmanski H. Die utopische Methode. Koln, 1963. VIII. 153 s.

786. Mahl, 1965: Mahl H.-J. Die Idee des goldenen Zeitalters im Werk des Novalis. Studien zun Wesensbestiminung der fruhromaritischen Utopie und zu ihnen ideengeschichtlichen Voraussetzungen. Heidelberg, 1965.331 s.

787. Mahl, 1982: Mahl H.-J. Der poetische Staat: Utopie u. Utopiereflexion bei den Friihrornantikern // Utopieforschung; Interdisziplinare Studien zur neuzeitlichen Utopie. /Hrsg. von Vosskamp W.-Stuttgart, 1982. Bd. 3. S. 273-302.

788. Marten, 1988: Marten R. Der menschliche Mensch: Abschied vom utopischen Denken. Paderborn ets., Schoningh, 1988. 358 s.

789. Mic, 1927: Mic Constantin. La commedia dell'arte ou le theater des comediens italiens du XVI, XVII et XVIII s. Paris: La Pleiade, 1927.279 p.

790. Nagl, 1972: Nagl M. Science Fiction in Deutschland. Tubingen, 1972. 263 s.

791. Neue Literaturtheorien, 1997: Neue Literaturtheorien: Eine Einffihrung. /Hrsg. von Bogdal K.-M.-2., neubearb. Auflage. Opiaden: Westdeutscher Veil, 1997. 334 s.

792. Polak, 1961: Polak F.L. The Image of the Future. Leyden, 1961. V. 1.

793. Polak, 1966: Polak F.L. Utopias and Utopian thought. Boston, 1966.378 p.

794. Rullkotter, 1974: Rullkotter B. Die Wissenschaftliche Phantastik des Sowietunion: Eine vergleichende Untersuchung der speculativen Literatur in Osten und Westen. Bern; Frankfurt a/M., 1974.294 s.

795. Ryan, 1981: Ryan M.-L. Pragmatics of personal and impersonal fiction // Poetics. Amsterdam, 1981. Vol. 10. № 6. P. 517-539.

796. Ruyer, 1950: Ruyer R. L'utopie et las utopies. P., 1950.200 p.

797. Southern, 1971: Southern R. Hugh. St. Victor and the Idea of Development. Tr. R. H.S. ser. 5. Vol.21.1971.

798. Salmonowicz, 1968: Salmonowicz S. Saint-Just rewolucjonista romanticzny. KWARTALNIK HISTORICZNY. Rocznik LXXI. 1968, № 2. P. 323-336.

799. Schdfer, 1977: SchaferM. Science Fiction als ideologiekritik?: Utopische Spuren in der amerikanen Science Fiction hit., 1940-1955. Stuttgart: Metzler., 1977.266 s.

800. Schwonke, 1957: Schwonke M. Vom Staatsroman zur Science Fiction. Stuttgart, 1957. 239 s.

801. States, 1984: States R. Utopias in the air and the ground: Futuristic dreams in the Russ revolutions // Russian history Histoire Russe. Jrvine (Cal.), 1984. Vol. 11. №2/3. P. 236-257.

802. States, 1988: States R. Utopian of time, space and Life in the Russian Revolution // Rev. des etudes slaves. P., 1984. T. 56. № 1. P. 141-154.

803. Strieder, 1983: StriederJ. Die Doppelfiction und ihre Selbstaufhebung: Probleme des utopischen Romans, besonders im Nachrevolutionaren Russland // Funktionen des Fiktiven: Poetik und Hermeneutik. Munchen. 1983. S. 277-330.

804. Wachtel, 1994: Wachtel M. Viacheslav Ivanov: From Aesthetic Theory to Biographical Practice // Creating Life: The Aesthetic Utopia Modern of Russian Modernism. Stanford, 1994. P. 155-162.