автореферат диссертации по социологии, специальность ВАК РФ 22.00.06
диссертация на тему: Латентные феномены культуры(опыт социологического исследования личных документов девушек)

Полный текст автореферата диссертации по теме "Латентные феномены культуры(опыт социологического исследования личных документов девушек)"

Госкомитет по высшему образованию Российской Федерации Уральский Ордена Трудового Красного Знамени Государственный Университет им. А. М. Горького

п

На правая рукописи

БОРИСОВ Сергей Борисович

Латентные феномены культуры (опыт социологического исследования личных документов девушек)

22.00.06 — социология культуры,образования, науки.

АВТОРЕФЕРАТ диссертации на соискание ученой степени . кандидата философских наук в виде научного доклада

Екатеринбург — 1993

Работа выполнена на кафедре общественных наук ШГПИ и кафедре социологии Уральского госуниверситета им. А. И. Горького.

Официальные оппоненты — доктор философских наук,

профессор В. А. Андрусенко — кандидат философских наук М. С. Верб.

Ведущее учреждение. — Уральский электромехани-

нический институт инженеров железнодорожного транспорта, кафедра этики.

Защита состоится 21 декабря 1993 г. в 15 часов на заседании специализированного совета К.063.78,05 по присуждению ученой степени кандидата философских наук в Уральском ордена Трудового Красного Знамени Государственном университете им. А. М. Горького (620083, г. Екатеринбург, К-83, пр. Ленина, 51, комн. 248).

С диссертацией можно ознакомиться в научной библиотеке Уральского госуниверситета.

Автореферат разослан _»_1993 г.

Ученый секретарь специализированного совета, кандидат философских наук,

доцент Э. П. Овчинникова.

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Культура, трактуемая как механизм ценностного регулирования исторически определенного со-бытия людей, в частности, культура России XX века, может быть рассмотрена сквозь призму бинарных оппозиций типа: узаконенное—преследуемое, демонстрируемое — скрываемое, поощряемое — запрещаемое, официальное — неофициальное. При этом пласт неофициальной культуры (в том числе «контркультуры») всегда был подозрителен в плане изучения, особенно в обществе жестко регулируемом, каким была Россия до начала 1990-х годов. Информация о нравах мест заключения, разгуле «неуставных отношений» в вооруженных силах, «дедовщине», царящей в профтехучилищах, детской и взрослой преступности, быте и ценностях прозападно ориентированных молодежных течений и групп, проникнутых восточным мистицизмом, — все это до последнего времени находилось вне сферы научных поисков российских социологов.

Существует однако и еще один слой культуры, не являющийся официальным, но не принадлежащий и к слою делинквентно-девиант-ной культуры. Речь идет о таком слое культуры, который мы можем назвать латентным, то есть скрытым, потайным, неявным. В отличие от самодеятельной культуры, так или иначе санкционированной решением официальных властных структур, латентная культура никем не санкционирована и не претендует, в отличие от андеграунда, на преодоление «подпольности», на обнародование, публичность.

Латентная культура представляет собой сложное образование, включающее ряд компонентов. К вербально выраженным компонентам латентной культуры мы относим рукописи как особый феномен, находящий воплощение в личной переписке, личных дневниках, альбомах и потаенные жанры городского (главным образом детского) фольклора. Особой эмоционально-поведенческой формой бытия социокультурно обусловленных душевных переживаний является плач. Латентная культура включает в себя также модели группового поведения в замкнутых сообществах, способы индивидуальной интерпретации некоторых символико-экзистенциальных феноменов (смерти, любви, страха).

Актуальность исследования латентной культуры — ценностного ядра и форм ее выражения — заключается не только в полной неисследованности этого слоя культуры, традиционно находившегося за пределами привычных объектов научного анализа. Внимание обращается на сокровенные, глубоко личные структуры душевной жизни, которые не менее, а возможно и более прочны, чем «открытые» идеологические слои сознания. Процессы демократического обновления России немыслимы без обращения к глубинным, интимным слоям сознания людей, для них недостаточны изменения в сфере идеологических, теоретических и религиозных ориента-ций. Не с этим ли связаны факты частого несовпадения предпола-

гаемых преобразований с их результатами? Не с тем ли, что латентная составляющая культуры не учитывается в социальных проектах?

И действительно, если культурный пласт существует, то это значит, во-первых, что он выражает какую-то социально-духовную потребность, которую не способны удовлетворить другие культурные образования, а во-вторых, что он сам является мощным источником формирования определенных ценностных ориентации, моделей мировосприятия и поведения. Иными словами, не познав его сущность и структуру, общество не может адекватно оценивать ход социализации (молодежи) и вырабатывать оптимальные методы его регулирования.

Актуальность изучения латентной культуры, таким образом, обусловлена потребностью общества в более полном познании собственных культурных механизмов в целях эффективного социального регулирования.

Степень разработанности проблемы.

В отечественной науке уровень обыденного сознания, феномен повседневности — а это тот уровень, где формируется латентная культура — долгое время находился на периферии исследовательской мысли. Поэтому не только нельзя говорить о каких-то сложившихся направлениях в области изучения латентной культуры, но по сути нельзя назвать даже единичных работ, посвященных данной проблеме.

Отдельные проблемы социогуманитарного познания, так или иначе затронутые в нашем исследовании, разрабатывались различными исследователями.

Так, изучение исторически* типов ментальности — некоего коллективного подсознательного —: стало отличительной чертой школы «Анналов» во французской медиевистике. Наиболее известные представители этого направления — М. Блок, Ф. Бродель, М. Вовель, Ж. Ле Гофф, Л. Февр. Среди отечественных исследователей, непосредственно занимавшихся анализом неявных мыслительных ал-риорий, можно назвать М. М. Бахтина, В. С. Библера, С. И.Великов-ского, А. Я. Гуревича.

На анализ личных документов (писем) как значимый для социолога способ постижения социальной реальности обратил внимание Ф. Зна-нецкий.

Наше исследование в значительной степени строилось на анализе детской (довзрослой) среды. Детство — наименее разработанный пласт социологической науки, а также наименее слабо официализиро-ванный пласт социальной реальности вообще. Отношения внутри детских сообществ почти целиком строятся на «подпольной» системе отношений, лишь спорадически тревожимой вторжениями взрослых. Подлинные ценностные ориентации невзрослой части населения практически не изучались. Подтверждением может служить тот факт, что едва ли не полвека детский городской фольклор даже не фиксировался, да и традиционный (сельский) детский фольклор разрешалось фиксировать только в отрыве от этнографического контекста, социально-

о

бытовых реалий и к тому же далеко не полностью. Редким исключением в этом смысле являются работы М. В. Осориной, сумевшей синтезировать фольклорный, социально-психологический и социокультурный анализ отдельных пластов детского сообщества. В 1990-е годы появились публикации М. Новицкой, С. Тихомирова, Л. Успенского и др., посвященные отдельным жанрам детского фольклора и связанным с ними социально-психологическим проблемам довзрослой среды. В целом же разработка проблем детского сообщества—его ценностей и традиций — находится в самом начале. Пожалуй, только таллиннский двухтомник «Школьный быт и фольклор» можно считать сколько-нибудь значимой попыткой многостороннего анализа дет-ско-подростковой латентной культуры. [10].

Отдельно следует остановиться на осмыслении социокультурных оснований невербального, в частности, эмоционального поведения. Эта тема в настоящее время исчерпывается разработкой проблем смеха, смеховой культуры, смеховой стихии. Данный культурно-психологический феномен был предметом внимания А. Бергсона, Г. Плесснера, 3. Фрейда, Й. Хейзинги. Особую роль в открытии неофициального, «народного» смеха сыграли труды М. М. Бахтина. Вслед за ним тему смеха развивали А. Я. Гуревич (западная медиевистика), Д. С. Лихачев (история российской культуры). Ю. М. Лотман (семиотика), Г. О. Нодиа (культурфилософия), В. Я. Пропп, О. М. Фрейден-берг (фольклористика, этнография). Различным аспектам смеха посвящены также работы Л. В. Карасева, А. М. Панченко, Н. В. Понырко, Б. А. Успенского и др. Другие же социально-психологические феномены практически не подвергались социологическому анализу. Исключение составляют разве что стыд (Л. В. Карасев, В. С. Малахов) и страх (В. А. Андрусенко).

Один из рубежей, отделяющий классическую философию от неклассической — это проблематизация смерти. Особая роль здесь принадлежит М. Хайдеггеру, К. Ясперсу, французским экзистенциалистам, философам и социологам Франкфуртской школы. Историческая вариативность в восприятии смерти проанализирована Ф. Ариесом. Различные аспекты функционирования символа смерти в общественном сознании анализировались Ж. Бодрийяром, М. Вовелем, Ж. Ле Гоффом, Р. Моуди и др.

Отечественная философская и социологическая мысль издавна всматривалась в феномен смерти. Достаточно назвать имена Н. А. Бердяева, С. Булгакова, Л. П. Карсавина, В. В. Розанова, Н. Ф. Федорова, П. Флоренского, Г. В. Флоровского и других мыслителей начала XX века. Оригинальные разработки этой темы имеются у современных философов — Э. В. Ильенкова (самоубийство человечества для обновления Вселенной), В. В. Налимова (смерть как деперсонализация сознания), М. К. Мамардашвили (символология смерти). Проблема смерти челозека в различных аспектах рассматривалась в работах И. В. Вишева, Б. Т. Григорьяна, Д. И. Дубровского, Л. Н. Когана, М. А. Малышева, А. И. Москаленко, С. Ф. Рашидова, В. Ш. Сабирова, В. Ф. Сержантов а, Е. Черносвитова, И. Т. Фролова и др. Однако

социологические исследования типов смертепереживания в отечественной научной литературе практически отсутствуют, если не считать двух публикаций, посвященных старожилам Сибири и старообрядцам Прибалтики (А. Ф. Белоусов, Г. С. Виноградов).

Наше исследование в значительной степени базируется на изучении девичьего контингента. Тем самым оно может быть рассмотрено в контексте научных публикаций, посвященных изучению женщины. Социологические и психологические аспекты женского бытия рассматриваются в работах О. Ворониной, Р. И. Муксинова, М. Малышевой, Е. Токаревой Л. Н. Тимошенко, С. Федорович, В. Щеголева и др. Однако латентные аспекты девичьего бытия практически не исследовались.

Наконец, следует сказать об исследованности обыденного сознания в социологии, так как латентная культура во многом связана именно с этим слоем общественного сознания. За рубежом данная проблематика разрабатывалась большей частью в рамках т. н. «понимающей социологии», особенно в ее феноменологическом (А. Шутц) и этнометодологическом вариантах (Г. Гарфинкель, А. Сикурель). Проблемы повседневности исследовала Е. Анчел, ими занимались западногерманские ученые («история повседневности»), отечественные философы и социологи — Е. К. Быстрицкий, И. А. Бутенко, Б. А. Грушин, А. Я. Гуревич, В. Г. Федотова.

Таким образом, говоря о разработанности проблемы, можно констатировать, с одной стороны, наличие целого ряда глубоких исследований в пограничных с исследуемой темой областях, а с другой стороны отметить практически полное отсутствие работ, посвященных социологическому изучению латентных феноменов культуры (и в частности, девичьей культуры).

Теоретическая н методологическая основа исследования.

Особенности предмета исследования обусловили и необходимость применения большей частью не математико-статистических методов, а «мягких», социогуманитарных подходов. В исследовании использовались методы семиотического анализа, элементы герменевтики, методы структурного анализа в духе В. Я. Проппа и традиции «понимающей социологии» А. Шутца. Из методов сбора информации предпочтение отдавалось беседам, свободным и глубинным интервью, анкетам.с открытыми вопросами, инициированию автобиографий и сочинений на заданную тему. Получение дневников, личной переписки и альбомов вообще не может быть связано с использованием каких-то определенных методов. Следует указать, что эмпирической базой исследования явилось более 100 девичьих альбомоп, более тридцати личных дневников, несколько сотен единиц личной переписки, более двухсот сочинений и автобиографий.

По-видимому, говорить о едином и непротиворечивом методологическом поле в нашем случае еще не приходится. Ведь речь идет о конституирозании самой проблемы, предмета исследования, складывании концептуального аппарата. Поэтому,

на наш взгляд, выработка адекватного и эффективного социологического инструментария еще впереди.

Цель и задачи исследования.

Целью работы является анализ отдельных форм латентной культуры на примере личных документов девушек и их влияния на процесс социализации молодежи, складывание ценностных ориентации.

Исходя из поставленной цели в исследовании решались следующие задачи:

— исследовать основные феномены латентной культуры и рукописные формы ее выражения;

— выявить специфику девичьих рукописных источников (тематика, жанры, формы);

— выявить основные ценностные характеристики латентных форм группового и индивидуального поведения девушек;

— обобщить представления учащейся молодежи о бытии души после смерти;

— наметить основные методологические принципы изучения латентных феноменов культуры.

Выполнение поставленных задач позволило бы говорить о научном конституировании проблем латентной культуры, об артикуляции ее как значимого для социологического и социокультурного изучения объекта.

Научная новизна исследозгния.

— совокупность представленных работ является одним из первых исследований социологическими методами специфической формы латентной культуры, представленной в виде личных эпистолярных и дневниковых документов;

— уточнено понятие латентной культуры, которое выступает частью внутренней культуры индивида и связано с теми сторонами его жизни, которые он не хочет делать доступными для других людей;

— автором рассмотрены малоизученные до настоящего времени характерные черты ментальности молодежи, связанные с коренными, «вечными» проблемами культуры — проблемами смерти, смысла жизни, любви, дружбы и т. д.;

— автор представленной совокупности работ показывает преемственность российской молодежной ментальности, в частности, высокую ценность для женской мололежи верной, самоотверженной любви, рыцарского отношения к женщине и т. д. — от начала XIX века (альбомы институток и гимназисток) до настоящего времени;

— изучение показало, что рукописные источники влияют на формирование способов поведения в межличностных контактах с лицами противоположного пола.

Научно-практическая значимость.

Выводы и гипотезы, высказанные в исследовании, могут послужить основой для выработки методологических основ исследования латентных феноменов культуры. Они способны послужить фундаментом для создания единой теории латентной культуры. Результаты

исследований девичьих личных документов обнаруживают значимое влияние последних на процесс социализации молодежи. Определенную лепту могут внести результаты проведенных исследований в разработку проблем внутригрупповой коммуникации, межко-гортной трансляции социокультурного опыта. Некоторые положения реферируемых публикаций ставят ряд новых вопросов в области социологии пола, социологии и этнографии детства, социологии деви-антного поведения, социологии искусства (массовое искусство, искусство примитива).

Анализ ценностных составляющих эмоционального и группового поведения, осуществленный в исследовании, развивает отдельные положения социологии личности и социальной психологии.

Проведенные исследования показывают, что дальнейшая разработка проблем социологии латентной культуры может осуществляться лишь на базе междисциплинарного синтеза.

О научно-практической значимости сборника «Тридцать девичьих рукописных любовных рассказов» может свидетельствовать включение его в библиографический обзор отечественной литературы в книге И. С. Кона «Сексуальная революция в России» (США, Free Press, 1993).

Наконец, результаты исследований могут быть использованы в преподавании соответствующих социогуманитарных курсов в высших учебных заведениях.

Апробация и внедрение результатов исследования.

Основные идеи и результаты исследований отражены в 28 публикациях, в том числе сборнике рукописных текстов, извлеченных из альбомов девушек, с научным комментарием. Общий объем публикаций — 13,4 п. л. В печати находится три статьи объемом 1,45 п. л. и сборник текстов с научным комментарием объемом 6 п. л.

Результаты исследования прошли апробацию на всесоюзных и республиканских конференциях в Уфе (1989), Новосибирске (1990), Усть-Каменогорске (1990), Барнауле (1990), Челябинске (1991), Санкт-Петербурге (1992), Березниках (1992), Твери (1993). Научные сообщения по теме исследования делались также на Герценовских чтениях (1990) и на кафедре социологии РГПУ им. А. И. Герцена (1991) в Санкт-Петербурге, на региональной конференции в Шадринске (1993), на кафедре социологии Уральского Государственного Университета им. А. М. Горького (1993), на кафедре общественных наук Шадринского пединститута.

Логика исследования в содержании предстазлениых к защите работ.

Смысловым ядром исследования является группа работ, посвященных феномену рукописности как ведущему компоненту латентной культуры. Альбом как разновидность рукописности рассмотрен в статье «Девичий альбом в рукописной культуре» (1 990). Ведущий альбомный жанр — рукописный девичий любовный рассказ — открыт и проанализирован нами как в вышеназванной статье, так и в сърии других работ — «Девичий рукописный любовный рассказ в контексте

школьной фольклорной культуры» (1992), «Квазифольклорные рукописные тексты как нетрадиционный источник социологической информации» (1992), сборник «Тридцать рукописных девичьих любовных рассказов (1992), «Желтые тюльпаны — вестники разлуки» (1992) и др. Рукописной балладе посвящен материал «Рукописная баллада «Медальон» как историко-культурный документ Уральского региона» (1992). О личной переписке мы вели речь в материале «Роль рефлексии в творческой деятельности (на примере анализа феномена личной переписки)» (1990). Дневник как род латентной культуры рассмотрен нами в статьях «Подлинная пси^-тюГия — это психология индивидуальности» (1990) и «Личные докумен^! как источник суицидологической информации» (1993). Жанр альбомной латентной культуры — эротический рассказ — проанализирован в статье «Эротические тексты как средство сексуального самообразования» (1989) и письме в журнал «Иностранная литература» (1989). Латентный "жанр устного нарратива рассмотрен в материале «Страшные рассказы детей: к вопросу о специфике жанра» (1991). Еще один латентный культурный слой рассмотрен в статье «Смехоэротический континуум народного творчества» (1991).

Ценностные аспекты незербального латентного поведения изучались в статьях, посвященных феномену плача: «Плачевая культура: к постановке проблемы» (1990), «Плачево-смеховая культура: к постановке проблемы» (1990) и в статье «Благородные девицы, «беспредел» и некоторые вопросы политической истории СССР» (1991).

Анализу феномена смерти посвящены следующие публикации: материал «Смерть. Рефлексия. Творчество.» (1990), рецензии «Предназначена для?..» (1990) и «Рецензия или пустая похвала?» (1990), письмо в «Отклик» (1989). Собственно социологическому анализу типов индивидуального смертепереживания девической учащейся молодежи посвящены статьи «Жизнь после смерти и вера в Бога» (1992), «Символы смерти в молодежном сознании» (1993), а также уже упоминавшиеся статьи «Квазифольклорные тексты...» (1992), «Личные документы...» (1993) и сборник «Тридцать рукописных девичьих любовных рассказов» (1992).

Таким образом, в совокупности представленных к защите работ проанализированы основные компоненты латентной культуры.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТ, ПРЕДСТАВЛЕННЫХ К ЗАЩИТЕ.

Основное внимание в исследовании было уделено анализу отдельных форм латентной культуры. Латентными феноменами культуры мы называем круг культурных явлений, существование которых не санкционировано властными структурами, но которые в то же время не находятся в прямой оппозиции к господствующей в обществе системе морально-идеологических и политических принципов. Как мы полагаем, латентная культура обслуживает наиболее интимные

слои сознания, не нуждающиеся в привычных формах обнародования.

В составе латентных культурфеноменов можно выделить вербальный слой, подразделяющийся в свою очередь на устный и письменный. Последний входит в число явлений, охватываемых социологическим понятием «личный документ», но обладает рядом дополнительных при^на(<ов. Для обозначения латентной письменной культуры мы предложили понятие «рукописности».

Интимная руколисность как социологическое и социокультурное понятие означает причастность исследуемого предмета к следующим параметрам:

— принципиальная ориентированность на запись, на письменный способ передачи и хранения информации. Этим рукописный текст отличается от эмпирической рукописности текста, подготавливаемого к печати, и от устных жанров передачи информации (беседы, слухи, анекдоты и др.). Рукописные тексты бытуют путем зачитывания (вслух или «про себя»), что существенно отличается от передачи через запоминание; '

— принципиальная интимность, сокровенность текста. Рукописно— то, что доверяется только «избраннику души», наперснику, | «своему кругу». Поэтому понятием интимной рукописности не охватываются письма в редакции средств массовой информации, в органы власти;

— добровольность, произвольность создания или переписывания текста. Этим рукописность отграничивается от эмпирически рукописных текстов, созданных по приказу, по просьбе, подконтрольно— таких как диктант, сочинение на заданную тему или инициированной исследователем автобиографии.

Таким образом, в качестве интимно-рукописного может быть рассмотрен текст, который создан добровольно, ориентированный на узкий круг доверенных, интимных читателей и принципиально не предназначающийся к публикации.

Эмпирическими объектами, обладающими признаками рукописности в указанном выше социологическом смысле, являются: личные письма, записки, дневники, альбомы («девичники», песенники и др.). Сюда же относятся и переходные формы такие как «письма себе», «записки-тетради», «дневник-альбом» и т. д. Понятием рукописности, следовательно, не охватываются такие эмпирические объекты как автобиографии и мемуары, безусловно подпадающими под понятие «личных документов».

Мы изучали различные пласты, «жанры» рукописности, выявляя различные аспекты их социологического и социокультурного бытия.

Остановимся прежде всего на анализе жанра рукописного эротического рассказа. Предметом социологического анализа этого рода тексты стали в публикации 1989 года, где изучалось влияние рукописной эротической литературы на процесс социа ~ и

девушек.

Результат^! исследования студенток Шадринского пединститута показали, что рукописный эротический рассказ является широкораспространенным элементом девичьей рукописной (латентной) культуры: в 1988 г. 80% опрошенных подтвердили чтение рукописных текстов эротического характера. В то время мы следующим образом объяснили причину их массового существования: «Отсутствие официальных эротических художественных текстов побуждает девушек обращаться к рукописной эротической «художественной» литературе. Поэтому необходимо издание массовым тиражом художественных текстов, где бы отношения полов изображались в рамках нравственно одобряемых (для данного общества) принципов» [2]. Речь шла, естественно, о нравственно приемлемых формах сексуальных отношений в противовес лейтмотиву эротической рукописности, эксплуатирующей темы инцеста, насилия, группового секса.

Другим вопросом, подлежавшим выяснению в ходе социологического исследования, было выяснение роли эротической рукописности в формировании у девушек осознанного полового влечения. В результате было установлено следующее:

— наступление периода полового созревания не влечет автоматически складывания у девушки осознанного полового влечения. Последнее может как совпадать с периодом полового созревания, так и отставать от него на несколько лет или вообще не формироваться;

— возраст ознакомления девушек с официальной литературой научного характера, касающейся отношений полов, не коррелирует с возрастом формирования осознанного полового влечения;

— налицо прямая зависимость между возрастом чтения эротических рукописных текстов и возрастом формирования осознанного полового влечения. Все не читавшие подобных текстов отвергли наличие у себя осознанного полового влечения. Чем позже период первого знакомства с рукописной эротикой, тем больше среди читавших девушек, отрицательно ответивших на вопрос о наличии у них осознанного полового влечения и тем старше возраст формирования осознанного полового влечения у тех, у кого оно сложилось.

Проведенное исследование позволило сформулировать следующий вывод, нуждающийся, конечно же, в дальнейшей проверке.

Осознанное половое влечение не является психическим эпифеноменом, автоматическим продуктом физиологического полового созревания. Последнее является лишь необходимым, но не достаточным условием для складывания такого психического новообразования, каким является половое влечение. Главную роль в кристаллизации разрозненных психофизиологических предпосылок в целостное осознанное половое влечение играет текст, причем не абстрактно-информативный, а образно-эмоциональный.

Значение этого вывода (пусть во. многом спорного) трудно переоценить. Сформированное половое влечение — важнейший

элемент полоролеьой идентификации девушки. Последнее же играет немалую роль в социализации девушки. Поэтому характер образно-эмоциональной информации, служащий своеобразным «спусковым крючком» для кристаллизации того или иного рода полового влечения, оказывается существеннейшим параметром социализации девушки.

Анализ конкретных рукописных текстов, имеющих эротическую окраску, позволил выявить наряду с «серьезной» эротической литературой, тайно циркулирующей в девичьей среде, слой смехоэро-тических текстов. К ним относятся такие жанры как басни, рассказы-юморески, поэмы, стихи, сказки, частушки, поговорки, афоризмы, песни, загадки и др. Некоторые жанры имеют и устную форму бытования, но рукописность—важнейший механизм пространственной и межпоколенной трансляции текстов. К авторским новациям здесь следует отнести выработку самого представления об особом смехоэротическом смысловом поле и понятия «смехоэро-тическнй континуум» [13]. Специфичность этого семантического слоя заключается а том, что он «знаменует собой не простое наложение смехового и эротического начал, а их синтез, нерасчле-ненную семантическую целостность, в которой можно выделить лишь моменты перехода смехового начала в эротическое и наоборот». Диссертантом подчеркнута особая социокультурная роль смехоэроти-ческих текстос, входящих в состав латентной культуры: они обеспечивают существование смехового антимира, который выполняет роль своеобразного рефлексивного культурного механизма и который лишь на высоких ступенях искусства способен освободиться от своего эротического компонента.

Таким образом, через латентные культурные механизмы устную, а также рукописную передачу, народный эротический см^х, изгнанный из сферы официальной «серьезной» культуры продолжает играть свою важную социализирующую роль в формировании личности девушек (по-видимому, и юношей тоже, но юношескую, рукописность мы специально не изучали).

Важным направлением наших исследований стало изучение эволюции альбома. Изучение научной, мемуарной и художественной литературы под определенным углом зрения привело нас к выводу, что альбом из элитарного развлечения к XX веку превратился в устойчивый элемент девичьей культуры.

Но если сам феномен девичьих альбомов можно считать константной частью девичьей латентной культуры, то конкретные жанры имеют временные границы. Так, нами было установлено, что только в послевоенное время (1950-е г.) сложился особый альбомный жанр — рассказ о любви. Некоторые рассказы вошли в рукописный оборот путем редуцированного переписывания текстов из журнала. Так, впервые установленный в 1990 году рассказ «Полонез Огинского» был, как выяснилось с 1993 году, переписан в 1950-е годы из журнала «Огонек». Вси же, как можно предположить из собственно текстового анализа, большая часть рассказов первоначально являлась продук-

N \ I.

ТОМ ИНДИВИДУАЛЬНОГО .О'Ж:Ж - КОГО 1.11 7 \р..тур; ;ОГО 1 Г, пр 1! ■ С Ж !.

Далее включались фольклорные механизмы, описанные в теории фольклора: задевшее живой нерз окружения произведение таланта-одиночки проходит через цензуру коллективного сознания, в процессе передачи постепенно превращаясь в анонимное и «народное». То, что аналогичные механизмы действовали в процессе генезиса отдельных рассказов, дало нам празо назвать их !:гзЗ!;фспь::г:ор-ными [20], учитывая не традиционно устный, а письменный способ их бытования.

Именно качества квазифольклсрности — повторяемости одного сюжета с неболььшнми вариантами по осей стране — позволили нам рассматривать каждый «классический» (а их около десятк^) рассказ как репрезентативный источник информации о ценностных ориентациях девочек 13-15 лет. При тысячекратном переписывании полюбившегося текста из ((классических» рассказов было устранено все субъективно недостоверное, фальшивое, неточное, не соответствующее представлениям девушек о должном. Сюжеты рассказов вполне однообразны и а этом смысле они подобны агиографической литературе средневековья, когда жития святых — абсолютно однообразные — читались на протяжении осей жизни, постоянно и с интересом. И гам и здэсь рьчь мл ¿г, по-видимому, о жаждо вполне определенного ценностного паргг.-имяйиил — идентификации с жертвенным поведением во н.-ж трансцемдэнтщ IX идеалов. Иными словами, рукописные девичьи рассказы архетипичны — они воплощают определенный вариант должного, идеального поведения. Анализ дневников и личные беседы подтвердили наличие у девочек установки на полное доверие и приятие того, что излагается в рассказах.

Анализ «классического» слоя рассказов дает основание сделать следующие выводы.

Первое. Рассказы формировались в период складывания романтической идеологии конца 1950-х — начала 1960-х гг. Ряд рассказов прямо содержит указание на этот период и проникнут романтическими идеалами служения Родине, людям. То, что эти рассказы бытуют до наших дней, свидетельствует о том, что романтическая составляющая коллективного сознания сохраняется как минимум в отдельных пластах латентного культурного слоя.

Второе. Для рассказов характерен устойчивый, повторяющийся тип поведения героев — романтическое самоубийство, трактуеллое исключительно как акт посмертного воссоединения с любимым человеком. Постоянство этого мотива о рукописных девичьих рассказах говорит о существовании еимтзлэ романтической смерти в девической ментальности.

Третье. Подробная разработка темы «предсмертной записки» (граничащая со смакослг'ом лс'1 дзт-»лч сюжета) позволяет рассматривать рукописные рзссчгзы нз только как зажнейший, не известный еще суицидологпн лжожж;; и;, формации, но и как ' у! ! V* А1.'"" г':!: -л с:: .•:, ¡.."т жж:;ж ж :жж .

в аналогичных рвсскегзм жизненных сяту-жнях. Возмикгот

вопрос о существовании особого, не социально-психологического, а социокультурного по природе источника суицидального поведения девушек [10].

Четвертое. В исследованиях было установлено, что в массовой рок- и поп-культуре зачастую (сознательно или бессознательно) воспроизводятся архетипы и символы латентной девичьей культуры. Так, долгое время первенствовавшая в хит-парадах и массовом молодежном сознании композиция «Я хочу быть с тобой» самим названием и рефреном цитирует «классическую» предсмертную формулу героев рукописных девичьих рассказов. [23] А эстрадная композиция «Желтые тюльпаны» впрямую использует название (и семантику) одноименного рукописного рассказа [24]. Таким образом, слой девичьей рукописности в его квазифольклорном ответвлении можно рассматривать как базис для профессиональной массовой культуры — подобно тому как традиционный фольклор являлся базисом для литературы России XIX века.

Следует отметить и опускание в девичью субкультуру песенных баллад — жанра городского (взрослого) фольклора 1920-1940-х гг. В последние десятилетия не встречается в живом бытовании и жанр баллады стихотворной. Она тоже нашла пристанище только в девичьих альбомах-песенниках. [21] Можно, стало быть, говорить, что модели сентиментально-романтического и авантюрно-романтического сознания обрели свое убежище в латентно-культурных нишах девичьих альбомов-песенников.

Важным разделом латентной довзрослой культуры является рассказывание страшных историй. В фольклористике предприняты попытки классификации этого жанра. Нам они представляются недостаточными, ибо за основание деления в них берется сугубо сюжетный, а не ценностно-смысловой признак. Мы предложили новый критерий членения страшных рассказов — причастность «зла» к фантастическому, сверхъестественному миру или миру противоестественно-жестокому, но реальному. Кроме того мы выявили особый жанр девичьей латентной культуры — устный страшный рассказ-«быль», связанный с сексуальной аттрактив-ностью и беззащитностью девушек. Этот жанр играет важную роль в социализации девочек, выполняя функцию предостережения, обучения действованию в экстремальных ситуациях [14].

Мы обнаружили также, что источником «страшных детских историй» являются запугивающе-предостерегающие рассказы взрослых. Мы установили, что мощным источником детских страхов на протяжении полувека (середина XIX — начало XX вв) была книга «Степка-Растрепка», где детям, нарушившим малозначимые запреты, отрезали пальцы, они сгорали в огне и т. д. Разрабатывая эту тему дальше, мы пришли к выводу, что истоки «черного юмора», ставшего важнейшим социальным фактором жизни детей 1980-х годов, находятся в творчестве Даниила Хармса, а он, в свою очередь, перенял традицию «черного юмора» у Вильгельма Буша (Германия). Кстати, «Степка-Растрепка» тоже является переводом не-

мецкой книги «Штруввельпетер», что заставляет задуматься о транскультурных механизмах формирования феномена «черного юмора».

Таким образом, вербальная довзрослая латентная культура является важным фактором социализации. Различные ее — устные и письменные жанры — берут на себя различные аспекты социализации как ценностно-смысловой, так и поведенческой.

Другим аспектом латентной культуры являются ценностные структуры индивидуального и группового поведения. В качестве индивидуального поведения мы рассмотрели плач, так как именно анализ дневников, писем, личные беседы, сочинения на предлагаемые темы вывели нас на гипотезу о непсихологическом характере плача (во всяком случае значительного числа случаев). Действительно, плач исторически существовал как ритуальная коллективная форма поведения в строго определенных ситуациях. То, что человек — единственное существо, способное плакать, говорит о социокультурной сформированности навыков плача. По-видимому, плач «применялся» исторически в тех ситуациях, где речь шла о трансцендентном измерении реальности — вечности, смерти, торжестве добра или красоты, истины или справедливости. Плач в социокультурном измерении и есть символическое соприкосновение человека с точкой смерти или вечности [16]. Именно этим можно объяснить отмеченные в целом ряде личных документов состояния, когда человек выражает желание поплакать, не имея на это никаких эмпирических причин. В жизни человека, полагаем мы, регулярно возникают ситуации, когда ему нужно на время выключиться из «горизонтальной», земной шкалы ценностей и подключиться к точкам — символическим — небытия или инакобытия. Плач и выступает символической формой умирания-возрождения, итогом которого ялвяется катарсис, а побочным результатом — феномен понимания «земной» ситуации.

Дальнейшие размышления привели соискателя к целесообразности построения социокультурного континуума «смехоплачевости»: человек в своем бытии должен периодически становиться в точку абсолютной субъективности, самозаконности (смеяться) и проходить точку символической смерти-вечности (плакать). Выводы о социокультурном характере плача, ставшие результатом культур-философского анализа социологических документов, подтвердились, когда мы обратились к анализу поэзии: как в отечественной «профессиональной» традиции, так и в «бардовской» ее ветви плач неизменно выступает как культурно-символический эпифеномен, а не как самостоятельный психологический феномен. [15] Анализ ценностной структуры латентных форм коллективного поведения был проведен нами на произведениях Л. Чарской, чья этнографическая достоверность никогда не ставилась под сомнение даже ярыми противниками ее творчества. Социологический анализ произведений Л. Чарской, посвященных жизни в институтах благородных девиц, выявил поразительное сходство ценностных и поведенческих струк-

тур, складывавшихся в заведомо нссгр.^сионой девической среде, со струшурслт угс«эз1:сго ра и тоталитарных политических организаций. Был сделан важный вывод: господство надличностных ценностей (групповое товарищество, классовая солидарность, родовая честь, благо нации) неизбежно приводят к подавлению и нивелировке личностей, к выдвижению на первые роли «золотой посредственности», манипулирующей этими ценностями и использующей их как обоснование насильственных действий против неподчиняющихся. Сеи дительстьо тому — с мы с лэзос и поведенческое сходство бесчеловечного обряда «прописки» в современной уголовной среде и обряда «тразлп новеньких» в институте благородных девиц как средства включения в сложившуюся систему обычаев, правил поведения.

Завершающей частью исследований явилось изучение представлений девушек о бытии души после смерти. Анализ результатов опросов опроверг обе рабочие гипотезы -— о преобладании либо атеистического либо христианского типа .миропонимания. Этих взглядов придерживаются примерно по 10% респондентов (в их числе — только девушки школ, техникумов и института гор. Шадринска). Еще примерно 10% составляет группа, апеллирующая к т. н. «научно-фантастическим» трактовкам (уход души в четвертое измерение, на другую планету и т. д.). Наконец, преобладающей оказалась группа в 40-50%, ориентированная на концепцию перевоплощения души в другое тело — ребенка, живо того, птицы.

О чем свидетельствуют эти результаты? На наш взгляд, концепция гарантированно-постулированного бессмертия говорит о массовой утрате чувства ответственности за личное бытие. И атеистическая и христианская концепция предусматривают какой-то суд (памяти, потомков, Бога). Концепция же метемпсихоза, реинкарнации начисто снимает вопрос о личной ответственности за прожитую жизнь. .

С результате ссслгдсгйикП с рг.Зотсх делаются

г;;е;,у:э!:;ко вудеды.

Существует особый слой культуры — латентная культура, являющаяся средоточением неофициальных ценностей, представлений, моделей мировосприятия, типов неявного поведения.

Роль ее в жизни общества весьма значительна, при этом она особенно велика в процессе социализации молодежи. Летентная культура является важным связующим звеном между поколениями. Через нее транслируются и сохраняются, казалось бы, ушедшие в небытие ценности. Так, анализ девичьей рукописности продемонстрировал, что ценности единственной любви, рыцарства, готовности к смерти во имя любви — отнюдь не исчезли ни под гнетом духовного застоя 1970-1980-х годов, ни под давлением пропаганды ценностей прагматизма, личного удовольствия, примата сексуальных и материальных ценностей. Более того, можно говорить даже о том, что и романтический всплеск 1950 —1960-х годов является о какой-то степени подготовленным циркулированием б качестве потайной литературы рукописных копий Л. Чарской

и гимназических альбомов с апологетикой «вечной гюбаи» и готовности умереть за возлюбленного.

Латентная девичья культура, как показано в исследовании, находится в многообразных связях с миром. Последняя использует «наработки» рукописной культуры и, в свою очередь, сама снабжает ее своими периферийными произведениями.

Латентная культура играла и играет важную роль в половой социализации, когда официальные структуры не могут взять на себя эффективное использование этой функции. Оно :;о формирует модели должного поведения в критических ситуациях, является одним из факторов поддержания хотя бы относительном действенности понятия чести в современной дезической среде.

Таким образом, для научного исследования открыта новая область социальной реальности, изучение которой может заставить по-другому взглянуть на многие процессы, происходящие в обществе.

Перспективы исследования

Необходим концептуальный анализ понятия «латентная культура», требует дальнейшей разработки понятие «рукописности». Нуждаются в глубоком рассмотрении понятия «смехоэротического» и «смехоплачевого» континуумов культуры. Стоит вопрос и о полидисциплинарном изучении латентной культуры: здесь уместны совокупные усилия психологов, педагогов, этнографов, культурологов. Особо плодотворные условия для таких исследований имеются в настоящее время, когда на смену апологетике приходит действительно научный анализ социальных процессов.

ОСНОВНЫЕ ПУБЛИКАЦИИ ПО ТЕМЕ ИССЛЕДОВАНИЯ

1. Феномен интеллигента в контексте русской культуры // Философские науки, 1991, № 3. — С. 46. — 0,1 п. л.

2. Эротические тексты как источник сексуального самообразования // Социологические исследования, 1989, № 1. — С. 81—84. — 0,2 п. л.

3. Благородные девицы, «беспредел» и некоторые вопросы политической истории СССР Социологические исследования, 1990, № 6. — С. 127-131. — 0,35 п. л.

4. Подлинная психология — психология индивидуальности. (Еще раз о статье Т. Грининга «История и задачи гуманистической психологии») // Вопросы психологии, 1990, N9 5. — С. 186-187. — 0,15 п. л.

5. Эротика и литература (письмо в журнал) Иностранная литература, 1989, № 10, — С. 244-245. — 0,1 п. л.

6. Предназначена для?.. Рецензия на кн. Москаленко А. И., Сержан-това В. Ф. Смысл жизни и личность. Новосибирск, 1989. / Молодой коммунист, 1990, № 2. — С. 103-105. — 0,15 п. л.

7. Рецензия или пустая похвала? Рецензия на кн. Григорьяна Б. Т. Человек. Его положение и призвание в современном мире. М., 1 986, Философская и социологическая мысль (Украина), 1990, № 1 (на укр. и рус. яз.) — С. 111-112. — 0,1 п. л.

8. Девичий альбом в рукописной культуре. // Наука и мы (Латвия),

1990, № 3 (на лат. и рус. яз.). — С. 16-17. — 0,2 п. л.

9. Письмо Р.Г.Апресяну. / Отклик, 1989, выпуск 6. — С. 35-37. — 0,1 п. л. (Там же: Апресян Р. Г. Ответ С. Борисову, с. 37-44. Полемика по проблеме смысла жизни).

10. Личные документы как источник суицидологической информации (никоторые проблемы социологии девиантного поведения) Социологические исследования, 1993, № 8 — С. 62—65. 0,35 п. л.

11. Тридцать рукописных девичьих любовных рассказов. Составитель, автор статей и комментария. Обнинск, 1992. — 112 с. — 7 п. л.

12. Девичий рукописный любовный рассказ в контексте школьной фольклорной культуры. // Школьный быт и фольклор. Часть 2. Девичья культура. — Таллинн, Издательство Таллиннского пединститута, 1992. — С. 67-116. — 3 п. л.

13. Смехоэротический континуум народного творчества / / Русский фольклор: проблемы изучения и преподавания. Часть третья. Тамбов,

1991. — С. 52-55. — 0,15 п. л.

14. Страшные рассказы детей: к вопросу о специфике жанра // Дети и народная культура. Пятые Виноградовские чтения. Челябинск,

1991. — С. 42-45. — 0,15 п. л.

15. Плачево-смеховая культура: к постановке проблемы. // Демократия как важнейшее условие развития культуры. Часть 1. Барнаул, 1990 С. 76-78. — 0,15 п. л.

16. Плачевая культура: к постановке проблемы // Культура. Деятельность. Человек. Усть-Каменогорск, 1990. — С. 183-186. — 0,15 п. л.

17. Смерть. Рефлексия. Творчество. // Рефлексивные процессы и творчество. Часть 2. Новосибирск, 1990. — С. 193-195. — 0,15 п. л.

18. Межполовосубкультурная рефлексия и проблемы обучения // Рефлексивные процессы и творчество. Часть 1. — Новосибирск, 1990. — С. 113-114. — 0,1 п. л. (в соавторстве).

19. Роль рефлексии в творческой деятельное ти (нд примере анализа феномена личной переписки) ' >' Рефлекс ииные процессы и творчество. Часть 1. — Новосибирск, 1990. — с. 235—236. — 0,1 п. л.

20. Квазифольклорные рукописные тексты как нетрадиционный источник социологической информации // Проблемы и тенденции развития Верхнекамского региона: история, культура, экономика. — Березники, 1992. С. 103-105. — 0,1 п. л.

21. Рукописная баллада «Медальон» как историко-культурный памятник Уральского региона. // Там же. — С. 99- 102. — 0,15 п. л.

22. Частушки как этнографический источник // Там же. — С. 105106. — 0,1 п. л.

23. «Я хочу быть с тобой»: «Наутилус» в душе тинэйджера '/ Уральский университет, 1989, № 19. — С. 3 — 0,1 п. л.

24. Желтые тюльпаны — вестники разлуки. , / Пять углов (Сс)нкг-Петербург), 1992, № 29. — С. 5. — 0,25 п. л.

25. Жизнь после смерти и вера в Бога // Авангард (Шадринск),

1992, № 102. — С. 2. — 0,1 п. л.

26. Символы смерти в молодежном сознании (на материалах со-