автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: Образ дома в русской прозе 1920-х годов

Полный текст автореферата диссертации по теме "Образ дома в русской прозе 1920-х годов"

с

На правах рукописи

Разувалова Анна Ивановна

ОБРАЗ ДОМА В РУССКОЙ ПРОЗЕ 1920-Х ГОДОВ

Специальность 10.01.01 —русская литература

АВТОРЕФЕРАТ диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук

Омск 2004

Работа выполнена на кафедре истории литературы и поэтики Красноярского государственного университета

Ведущая организация - Новосибирский государственный университет

Защита состоится «8» июня 2004 года в 10 часов на заседании диссертационного совета ДМ 212.179.02 по защите диссертаций на соискание ученой степени доктора филологических наук при Омском государственном университете по адресу: 644077, Омск, пр. Мира 55А

С диссертацией можно ознакомиться в научной библиотеке Омского государственного университета.

Автореферат разослан мая 2004 г.

Ученый секретарь диссертационного совета

Кривозубова ГЛ.

Научный руководитель: кандидат филологических наук,

профессор

ШЛЕНСКАЯ Галина Максимовна

Официальные оппоненты: доктор филологических наук,

профессор

ГОРДОВИЧ Кира Дмитриевна

кандидат филологических наук, доцент

КУТМИНА Ольга Анатольевна

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Диссертация посвящена исследованию семантики и особенностей функционирования образа1 дома в русской прозе 1920-х гг.

В работах отечественных литературоведов, касающихся специфики послереволюционной прозы, образ дома долгое время не рассматривался в качестве отдельного смыслового элемента, хотя эти исследования содержали точные наблюдения над пространственно-временной парадигмой литературы указанного периода. В последние 10-15 лет положение изменилось. Появился ряд статей, авторы которых, ориентируясь на различные методологические подходы, осмысляли место данного образа в художественной системе отдельных произведений и в картине мира некоторых художников. Примечательно, что наибольший интерес литературоведов вызвали роман М. Булгакова «Белая гвардия» и повесть А. Платонова «Котлован» - два «знаковых» произведения 1920-х гг., отразившие опять же «знаковые» коллизии эпохи (в первом случае — гибель обжитого и спасающего домашнего «космоса», во втором - гибель утопического проекта по созданию совершенного «общепролетарского дома», ставшего для писателя аналогом совершенного мироустройства).

Актуальность данного исследования определяется интересом современного литературоведения к осмыслению топики национальной культуры, констант, структурирующих русский культурный космос и, если рассматривать собственно литературоведческий аспект, - художествешгую реальность произведения.

Научная новизна работы заключается в попытке осмыслить функционирование сущностно важного для национальной культуры топоса дом в ситуации смены культурных парадигм (1920-е годы)2. Это предполагает обращение в исследовании и к нелитературному материалу - знаменитой «революции быта» и архитектурным новациям 1920-х гг. Их направление и пафос были глубоко родственны литературным поискам означенного десятилетия, ибо и то и другое осуществлялось в русле становления «большого стиля», адекватного мироощущению эпохи..

1 Раскрывая заявленную тему, мы пользуемся наиболее традиционным н нейтральным термином «образ». Однако находящийся в центре нашего исследования образ дома имеет сложную природу. Во-первых, он относится к числу наиболее общих в фундаментальных изначальных образов, имеющих универсальный характер и лежащих в основе любых художественных структур, то есть является архетипом. Во-вторых, в качестве одного га элементов он входит в топику национальной культуры. В-третьих, в ряде анализируемых произведений он обладает высокой степенью повторяемости, некой смысловой динамикой, характерной дня мотива. Поэтому в работе также используются термины, уточняющие различные аспекты бытования образа дома, а именно - мотив, топос, архетип (См. подобное терминологическое разграничение в Литературном энциклопедическом словаре. М., 1987. С. 252-257).

1В работе мы исходим из того, <гго границы 1920-х гг. как культурного периода не совпадают с привычными хронологическими рамками и включают в себя временной промежуток приблизительно с 1917 г. до начала 1930-х гг. (См. об этом: Голубков М.М. Русская литература XX века; После раскола. М., 2001.

С. 54). _____

РОС. НАЦИОНАЛЬНАЯ БИБЛИОТЕКА

3 С.Петер««>г 2М

09 500 <>«т Л) А

Объектом исследования является отечественная проза 1920-х годов - десятилетия, когда осуществлялась смена культурных и социальных парадигм.

Предмет исследования - специфика воплощения в прозе указанного периода константного для русской литературы (и шире - культуры) образа дома.

Октябрьской революцией были резко изменены коренные принципы национального бытия. Для понимания сути процессов, происходивших внутри русской культуры после 1917 года, значимым оказывается не только общепринятое в подобных случаях указание на ее гетерогенную природу и типы ментальности, характерные для различных культурных подтипов, но и антитеза «традиционное» - «антитрадиционное». Смыслоразли-чительные ориентиры, апробированные русским культурным сознанием, оставались в послереволюционный период актуальными для культуры крестьянской и культуры, генетически связанной с классической дворянской традицией. В рамках же культуры социалистической, наследующей и углубляющей революционно-радикальные умонастроения, данные ориентиры либо отменялись, либо пересматривались. Безусловно, оппозиция «традиционное» - «антитрадиционное», меняя свое смысловое наполнение, всегда присутствует в культуре, являясь одним из условий ее нормального существования. Однако в 1920-е годы - период формирования нового культурного мифа, которому надлежало вытеснить прежнее, основанное на христианстве миропонимание, — вопрос о приверженности традиционной ценностной системе или отказе от нее приобрел всеобъемлющее значение. Дом, домашние уклад и этикет сами по себе являлись воплощением традиции. В это десятилетие их признание-непризнание в качестве одной из важнейших ценностей национальной жизни стало ярким выражением социальной, нравственной и культурной позиции личпости.

Вышесказанное касается традиционного способа домоустройства. В течение веков дом в национальной культуре был эквивалентом природного, естественного, но «окультуренного», обжитого мироустройства и воплощал собой устойчивость, упорядоченность, семейно-родовую близость. Несмотря на условность подобных определений, в работе традиционный тип домоустройства мы называем домом-гнездом, включая в это понятие многообразные конкретно-исторические разновидности жилья (крестьянская изба, помещичья усадьба, родовое поместье, городской «фамильный» дом) и учитывая характер принятого в них домашнего уклада, в идеале основанного на преемственности и традиции. «Дом - это гнездо, а ... гнездо предполагает стада, детей, очаг, одним словом, символизирует семейную, социальную и экономическую жизнь»3. В данном контексте для нас принципиально важной является глубинная связь дома-гнезда с традицией и

3 Элиаде М. Нзбрапные сочинения: Миф о вечном возвращении; Образы н символы; Священное и мирское. М., 2000. С. 341 .

родом, с феноменом наследования (как материального, так и духовного). Сущностные для характеристики дома-гнезда качества - это стабильность, защищенность, определенного рода консерватизм, выразившийся в ориентации на ценности традиционного порядка и, что немаловажно, — «укорененность» данного типа жилья в специфически национальном способе бытия, его адекватность апробированным формам народной жизни.

Отношение к дому-гнезду в работе рассматривается в качестве свидетельства идеологической, социальной, нравственной позиции художника. Руководствуясь этим ценностным критерием, мы отмечаем сосуществование в русской прозе 1920-х гг. двух противоположных друг другу тенденций. Правда, отечественное литературоведение в силу идеологических причин и невозможности ввести в научный обиход произведения, принадлежавшие «крамольным» авторам и отразившие «не-советскую» систему ценностей, какое-то время замечало только одну из них, связашгую со свойственным новой культуре отрицанием дома-гнезда. Данная тенденция нашла выражение и в массовой журнальной продукции, и в произведениях, содержащих весь набор соцреалистических «устойчивых формул». Так, герои «Цемента» Ф. Гладкова и «Хождения по мукам» А.Н. Толстого стремятся перенести центр тяжести своих жизней из дома-гнезда в «большой» мир, в котором только и возможна, с точки зрения новой культуры, подлинная самореализация личности. Однако образ дома-гнезда (причем подвергающегося разрушению, гибнущего) и ситуации, связанные с ним, в прозе становящегося соцреализма присутствовали, хотя их семантика, на наш взгляд, не получала всестороннего истолкования в силу сознательного или бессознательного следования критической и литературоведческой методологии ценностным предпочтениям социалистической культуры.

Очевидно, что в 1920-е годы в отечественной литературе существовала и иная тенденция (за ней - иная ценностная система), содержание которой раскрывается формулой «апология дома»4. В этом определении, возникшем применительно к творчеству М. Булгакова, в частности роману «Белая гвардия», опять же акцентирован аксиологический аспект. В русской прозе, ориентировашюй на традиционную ценностную систему (в дальнейшем в работе мы пользуемся термином «традиционалистская проза»), дом, действительно, является доминантой частного и общенационального бытия. Исходя из этого, в одном сопоставительном ряду нами объединены произведения, созданные либо опубликованные в эмиграции и потому на десятилетия изъятые из читательского и научного обихода («Солнце мертвых» И. Шмелева, «Окаянные дни» И. Бунина, «Сивцев Вражек» М. Осоргина), произведения, в силу своей якобы идеологической «неполноцегаюсти» искусственно оттесненные на периферию («Белая гвардия» М. Булгакова), и произведения, насильственно причисленные к

4 Лакшин В.Я. О Доме и Бездомье (А. Блок н М. Булгаков) // Литература в школе. 1993. № 3. С. 22.

соцреализму, но по своему художественнохму мировидению не укладывающиеся в его рамки («Тихий Дон» М. Шолохова).

Предпринятое в работе исследование семантики и функций образа дома-гнезда в произведениях, принадлежащих двум литературным потокам, чьи ценностные системы антагонистичны, с нашей точки зрения, дает представление о процессе аксиологической инверсии устойчивых представлений о доме-гнезде. В поле нашего зрения также оказались образы дома-коммуны (модель «общепролетарского дома», возникшая в недрах утопических концепций, выразила представления социалистической культуры о мире и человеке) и коммунальной квартиры (последняя в диссертации рассмотрена как невольная «пародия» на утопию идеального искусственного жилища).

Цель предложенной работы: исследуя семантику и функционирование образа дома в русской прозе 1920-х годов, осмыслить изменения, произошедшие в смысловом поле топоса дом.

Поставленной целью определяется ряд конкретных задач:

V описать, опираясь на исследования культурологов, этнографов, фольклористов, структуру архетипа дом;

V в комплексе традиционных значений выявить аспекты, актуализированные общественно-исторической ситуацией 1920-х годов, и установить, как именно мифопоэтическая семантика данного образа моделирует потенциальные возможности сюжетного развития и авторскую точку зрения, а также определяет характер мировосприятия и поведения персонажей;

V исследовать зафиксированный прозой 1920-х гг. процесс ценностной инверсии, которому подверглись традиционные представления о доме-гнезде;

V рассмотреть семантику, роль и функции образов дома-коммуны и коммунальной квартиры в прозе означенного периода.

Теоретико-методологическую базу исследования составили работы Ю.М. Лотмана, В.Н. Топорова, Т.В. Цивьян и других авторов, в которых были сформулированы принципы структурно-семиотического описания пространства и интерпретации ключевых в культурном отношении пространственных координат. Кроме того, был использован материал, касающийся мифопоэтических представлений, связанных с домом (работы М.Элиаде, Г.С. Кнабе, А.К. Байбурина, В.В. Колесова и др.).

Методология и методика работы продиктовапы стремлением, с одной стороны, исследовать данную проблематику в широком контексте социально-культурной жизни десятилетия, а с другой - рассмотреть образ дома в прозе 1920-х годов через призму его архетипических смыслов, которые всегда обусловливали ключевую роль дома в системе пространственных и нравственных представлений народа. Это повлекло за собой ори-

ентацию на структурно-типологический и сравнительно-исторический методы исследования.

Материалом настоящей работы послужила русская проза 1920-х гг. При этом, отбирая тексты, мы накапливали материал, необходимый для системного обобщения и освещения вопросов историко-литературного и культурологического характера. Критерием отбора и группировки художественных текстов для анализа в данном исследовании явились, во-первых, концептуальная значимость в них ситуаций, связанных с образом дома, во-вторых, специфика интерпретации этих ситуаций авторами произведений.

Теоретическая значимость диссертационного исследования состоит в том, что его выводы уточняют представления о процессе ценностной инверсии, во многом определившем глубинное содержание переломного для национальной культуры десятилетия (20-е гг. XX в.).

Практическая значимость работы обусловлена возможностью использования ее материалов при разработке и чтении основных и специальных курсов по истории русской литературы XX века, в работе спецсеминаров.

Положения, выносимые на защиту: 1) рассмотренные в работе семантические трансформации образа дома в отечественной прозе 1920-х гг. позволяют осмыслить глубинные процессы разлома и деформаций в русской культуре первого послереволюционного десятилетия; 2) актуализированный художественным сознанием прозы данного периода образ гибнущего дома-гнезда является в анализируемых произведениях важнейшим смысло- и формообразующим элементом; 3) для традиционалистской прозы знаковой становится ситуация пребывания в доме (оно является своего рода формой сопротивления хаосу), в то время как бытийные приоритеты героя прозы становящегося соцреализма выражает ситуация ухода из дома; 4) образ дома-коммуны, воплотивший представления о пересозданном революционными усилиями мире, в прозе указанного десятилетия становится своеобразной эмблемой утопической культуры и утопического типа сознания - по существу, начинается художественное осмысление феномена утопизма; 5) центральный в сатире 1920-х гг. образ коммунальной квартиры - не только реалия послереволюционного быта, но и символ царящего социально-культурного хаоса; мотивы и типы персонажей, связанные с образом «коммуналки», раскрывают общую для советской культуры названного периода тенденцию к «овнешнению».

Апробация научных результатов. Отдельные аспекты исследования были представлены на научных конференциях «Российское литературоведение на рубеже тысячелетий» (Москва, 2002 г.), «Воспитание исторического и национального самосознания в процессе преподавания дисциплин гуманитарного цикла» (г. Канск, 1998, 2001 гг.), а также ежегодной конференции ФФиЖ КрасГУ (г. Красноярск, 2000, 2001, 2003 гг.). По теме диссертации опубликовано 5 статей.

Структура работы определена целью и задачами исследования. Диссертация состоит из введения, трех глав, заключения и библиографии, включающей 225 наименования.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

Во введении обосновывается актуальность темы, ее научная новизна, теоретическая и практическая значимость, определяются цель и задачи работы, дается обзор научной литературы, выбираются аспекты исследования, уточняется терминология.

Задача первой главы «Семиотический и ценностный аспекты, традиционных представлений о доме: к постановке проблемы» - осмыслить особую природу образа дома. В разделе 1.1. «Дом: структура архетипа» описан комплекс устойчивых представлений о доме, сложившийся в мифологических культурах. Естественно, мы обращаем внимание прежде всего на те аспекты мифопоэтики дома, которые помогают уяснить специфику функционирования данного образа в прозе исследуемого периода.

Центральное место дома в картине мира традиционных обществ обусловлено тем, что он является imago mundi, моделью Вселенной, приспособленной к размерам и потребностям человека. Противопоставление дома, пространства «внутреннего» - антидому, пространству «внешнему» является одной из универсальных семантических оппозиций.

Возникшая еще в архаических культурах триада дом - космос - тело обнаруживала изоморфизм составляющих ее элементов. Отсюда уподобление возведения дома сотворению мира, а разрушения - возвращению в хаос. Уничтожение дома, воспринимавшегося мифологическим сознанием в качестве «точки отсчета» в окружающем мире, влекло за собой отмену привычных смыслоразличительных ориентиров, в результате чего человек оказывался в пространстве абсолютного небытия. Существенно, что в литературе нового времени ситуации, связанные со строительством либо разрушением дома, свидетельствуют о наличии в тексте пра-мотивов космогонического или эсхатологического мифа. Эти пра-мотивы в свою очередь способны влиять на сюжетную организацию текста и бессознательно определять авторскую оценку ситуации.

Принимая или отвергая дом, а с ним и соответствующий порядок духовно-практической деятельности, человек определял способ сообщения с макрокосмом, что в свою очередь было тождественно бытийному самоосмыслению личности. На этом основании нами предпринята попытка создать в работе своеобразную типологию бытийных ситуаций: это оседлое существование в доме, уход из дома и возвращение в него.

В данном разделе высказано предположение, которое проверяется при анализе прозы 1920-х гг.: в литературе нового времени сущностный для архаического сознания духовно-религиозный «подтекст» пространст-

венных перемещений становится менее очевиден, хотя архетипические смыслы всякий раз резонируют на определенной глубине мотива либо образа, а ситуации, связанные с пребыванием в доме, уходом из него и возвращением, сохраняют свой оценочный, знаковый характер.

В работе мы учитывали тот факт, что аксиология дома, сложившаяся в рамках той или иной культуры, является объемной характеристикой национальной ментальности (в силу специфичности представлений о доме для каждой исторической эпохи и каждой национальной культуры). Задача раздела 1.2. «Дом ирусская менталъность» — хотя бы схематически наметить магистральную, на наш взгляд, для русской литературы линию в восприятии дома.

Мы отмечаем, что в русской культуре дом был средоточием основных жизненных ценностей, оплотом традиции, местом формирования нравственных устоев личности и народа. Однако важные грани национального сознания, по нашему мнению, раскрывает и мифологема бездомности, интерпретируемая в культуре ситуативно (бездомность — это знак абсолютной свободы и возможность посвятить себя целям, выходящим за рамки наличного бытия, но бездомность означает и отсутствие укорененности, следование «кочевому инстинкту»).

В рамках раздела мы апеллировали к историософским построениям П. Чаадаева, И. Киреевского, Н. Бердяева, Г. Флоровского, Н. Арсеньева, в которые органично, хотя и неявно, врастает пространственная метафорика: не всегда используя понятие дом, философы измеряют национальный характер идеалом дома, ассоциативно сближаемого ими с наличием устойчивой опоры, центра, где выковывается созидающая воля личности и народа.

«Силовые линии», пронизывающие семантическое поле, связанное в отсчествешюй культуре с топосом дом, наиболее очевидно, на наш взгляд, проступили в классической русской литературе XIX в. Опираясь на наблюдения литературоведов, исследовавших своеобразие трактовки образа дома в литературе этого периода, мы констатируем: в творчестве А.С. Пушкина, Н.В. Гоголя, И.С. Тургенева, И.А. Гончарова, Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого, А.П. Чехова дом-гнездо представал ценностной доминантой общей и частной жизни, хотя мысль об этом нередко раскрывалась писателями «от противного» - через изображение тех искажений и деформаций, каким подвергался в «эмпирической» действительности высокий идеал дома. Позднее, в ситуации «рубежа», «слома» литература конца ХГХ-начала XX вв. осознала разрушение дома не только как выражение новых социально-исторических и экономических процессов, но и как знак гибели прежнего, освещенного светом христианства мироздания. Катастрофическое сознание гибели дома углубило трагедийное мироощущение личности и обострило психологический комплекс бездомности и сиротства. Гибель домашнего очага и «выход» личности из дома на площадь -главная коллизия весьма симптоматичной для этой культурной эпохи ста-

тьи А. Блока «Безвременье». В ней дом предстал символом индивидуально-обособленного бытия, которое на пути от личного к общему надлежит разрушить и в слиянии со стихией, природной или народной, обрести высокую евангельскую «бездомность». Именно А. Блок предвосхитил знаковое перемещение центра тяжести в аксиологическом поле культуры, изменившее в корне не только пространство окружающего мира, но и пространство человеческой души.

Подводя итоги главы, мы отмечаем, что дом - объект, структурирующий не только пространство, но и сознание человека, который осмысливает свое положение в мире и определяет свое поведение во многом через оппозицию дом-антидом. В русской культуре дом являлся ценностью «бытийной», наличием которой определялась мера гармонии национального бытия. Охарактеризованные в рамках главы бытийные ситуации соотносимы с двумя гранями национального сознания, с двумя идеалами, выработанными русской жизнью, но далеко не всегда достижимыми на практике. Вплоть до революционных событий 1917 г. дом «золотого века» оставался для отечественной культуры ценностью объединяющей, придающей целостность национальному бытию. Символом же новой культуры, в рамках которой внешнее по отношению к дому пространство получило положительную семантическую окраску, явилась площадь, улица (а также завод, клуб, дом-коммуна - словом, помещения, способ существования в которых был антитезой жизни в доме-гнезде). Далее в работе противостояние дома и площади рассматривается как конфликт двух мировоззрений, двух противоположно ориентированных культурных моделей.

Структура второй главы «Образ дома-гнезда в русской прозе 1920-х годов» обусловлена необходимостью обозначить место данного образа в картине мира традиционалистской прозы и прозы становящегося соцреализма. В рамках раздела 2.1. «Образ дома-гнезда в традиционалистской прозе 1920-хгодов» проанализированы произведения И. Бунина, И. Шмелева, М. Булгакова, М. Шолохова, М. Осоргина. Мы попытались обозначить тот ракурс, в котором предстает данный образ в прозе упомянутых выше писателей, и обнаружили, что в «Окаянных днях», «Солнце мертвых», «Белой гвардии», «Тихом Доне» и «Сивцевом Вражке» авторами актуализирован образ гибнущего дома-гнезда {подраздел 2.1.1. «Гибнущий дом: семантика и функции образа»),

В диссертационном исследовании отмечено, что стремление Бунина, Шмелева, Шолохова, Булгакова и Осоргина осмыслить произошедший разлом национального бытия нашло выражение в организации художественного мира их произведений. Он хронологически двупланов: уютный и обжитой мир прежней русской жизни (план прошлого) своим устроением и законами существования резко противопоставлен новой реальности, порожденной революцией и гражданской войной (план настоящего). При этом в сознании писателей идеальное состояние дома, устоявшийся рас-

порядок его жизни, домашний этикет, мир, лад, уют, тепло домашнего очага были прочно связаны с периодом исторического прошлого России. Напротив, разоренный дом рассматривался в качестве символико-обобщенного воплощения «взвихренной Руси». Такая смысловая динамика (от теплого и уютного дома в прошлом к поруганию родного пепелища в настоящем) недвусмысленно выявляла оценочный вектор авторского сознания.

Рассматривая образ идеального дома-гнезда, соотнесенный с планом прошлого, в «Солнце мертвых» и рассказе Бунина «Косцы», мы обратили внимание, что в данных произведениях социальные, культурные, бытовые признаки, позволяющие конкретизировать время действия, нередко включаются авторами в мифологические характеристики «золотого века» (стабильность и неизменность бытия, гармоническое сосуществование «природного» и «культурного», лишенное антагонистических противоречий состояние народной жизни). В этих произведениях дом-гнездо - центр идиллической картины «золотого века» - теряет привычные бытовые характеристики. Это уже не столько дом-строение, сколько дом - духовное устроение, место обитания русской души. Дом в этих произведениях «вбирает» в себя мир, на который переносятся все атрибутивные характеристики домашнего пространства: упорядоченность, защищенность, обжитость.

Более подробно в данном подразделе рассмотрен образ гибнущего дома-гнезда, сфокусировавший в себе общественно-политическую, духовно-психологическую и универсально-архетипическую проблематику. В рамках подраздела рассмотрены вариации образа гибнущего дома-гнезда, глубинно связанного с эсхатологической ситуацией.

В «Солнце мертвых» И. Шмелева образ опустошенного дома возникает уже в первой главе, обнаруживая свою генетическую связь с мотивом умирания жизни, превращения ее в пустыню. С учетом архетипически присущей образу дома способности обозначать «внутреннее», «принадлежащее культуре» пространство, разрушение его можно интерпретировать (что и делает Шмелев) как попытку лишить личность права на духовное бытие. Из логики шмелевского повествования вытекает, что дом человека, отдавшегося саморазрушительной стихии, гибнет вследствие его измены высшему религиозно-мистическому предназначению. Уход из дома приравнен автором к уходу человека из сферы духа и культуры, и напротив, пребывание в нем - форма сопротивления хаосу жизни. Однако в эпопее Шмелева ситуация, в которой герой готов покинуть стены дома, существует и в ином семантическом ореоле. Проявление человеческой благодарпо-сти в бесчеловечных условиях (старый татарин прислал в подарок за рубашку продукты и табак) производит в герое-повествователе внутренний переворот. Отсюда и попытка «расширить» пространство вокруг себя, выйти за стены дома. Это бездомность освобождающая, дающая человеку опору в иной, высшей реальности.

В «Окаянных днях» разоренный дом-гнездо - наиболее важный интегрирующий образ. Он пронизывает и скрепляет различные идейно-тематические аспекты повествования, определяет направление и логику авторского комментария к современным событиям, диктует принципы отбора произведений, составляющих цитатный слой текста. Вне генетически заложенных в образе дома смыслов невозможно понять экзистенциальную проблематику бунинских записей и природу переживаемого героем-повествователем кризиса: утрата дома есть утрата человеком своей «онтологической субстанции»5, столкновение с разрушением и хаосом лицом к лицу. Отсюда с особой силой и интенсивностью прочувствованное героем бунинского дневника ощущение распада бытия. Сущность переживаемой героем драмы, на наш взгляд, состоит в «очуждении» мира, который больше не является «родным», «своим», в исчезновении последних ценностей и ориентиров, скреплявших этот мир.

В отличие от «Солнца мертвых» и «Окаянных дней», в «Тихом Доне» автором очень скупо использованы возможности метафорического расширения и символического обобщения, заложенные в самой природе образа дома. Тем не менее в шолоховском романе функции данного образа не сводимы к созданию местного колорита, этнографической и социально-сословной характерности. В «Тихом Доне» каждый эпизод, в котором изображен дом, сугубо реалистичен, точен, насыщен бытовыми деталями, но в поступательном развитии сюжета эти эпизоды становятся звеньями единого лейтмотива разрушения дома и со всей очевидностью обнаруживают свой знаковый потенциал. В романе узловые моменты в судьбе семейств Мелеховых, Коршуновых, Астаховых, самого Григория постоянно даются на фоне гибнущего дома, разоряемого хозяйства, «великого разрушения и мерзостной пустоты»6 (реминисценция евангельского изречения о «мерзости запустения» - верной примете антихристовых времен), что заставляет снова и снова соотносить состояние дома и состояние казачьего мира. В этих случаях отсутствие оценочных авторских высказываний компенсируется повторяемостью картин разоренного дома, которые сами в себе содержат нравственную оценку событий и неумолимо прочерчивают апокалиптическую логику происходящего.

В отличие от произведений Шмелева, Бунина, Шолохова, эсхатологическая ситуация гибели дома-гнезда в булгаковской «Белой гвардии» -событие, фабульно не реализованное, но именно оно, как мы пытаемся показать, наделяет смыслом и значимостью остальные романные события. Указание на эсхатологическую по происхождению ситуацию гибели домашнего гнезда содержится уже в экспозиции романа, где дана проспекция события, которое осуществится в свой срок — «падение» дома Турбиных. Изображая жилище своих героев, Булгаков акцентирует именно те его

5 Элиаде М. Избранные сочинения... С. 282.

6 Шолохов М.А. Собр. соч.: В 9 т. М., 1965-1966. Т. 2.1965. С. 322.

признаки, которые характерны для дома-гнезда: устойчивость, прочность, стабильность, постоянство семейно-бытовых ритуалов. Но как раз эти атрибутивные характеристики домашнего бытия «отменяются» вторжением в него стихий внешнего мира. Тем не менее, в художественном мире «Белой гвардии» дом № 13 на Алексеевском спуске существует не только как городская топографическая реалия, но и как пространство «мифологизированное», жизнь в котором подчинена законам, весьма отличным от тех, что царят в подверженной распаду исторической действительности. В пространстве дома булгаковские герои спасаются от хаоса внешнего мира, от «развоплощения» и распада. Ведь бытие в доме, по Булгакову, именно реально, «онтологично» в силу своей духовной и культурной наполненности.

В художественной системе романа М. Осоргина «Сивцев Вражек» образ постепенно разрушающегося под натиском исторической стихии московского фамильного особняка является своего рода фокусом, в котором сходятся важнейшие мотивы произведения. Дом уподоблен писателем одной из малых планет Вселенной, поэтому события, сотрясающие космическое целое, эхом отзываются в судьбе особняка и его обитателей. Для Осоргина принципиально важна идея обновления жизни через потрясения и смерть. В революции он видел не начало общечеловеческой апокалиптической драмы, но проявление некоего вселенского закона, согласно которому жизнь человечества развивается в непрерывном чередовании периодов стагнации периодами взрывов. Возможно, поэтому при очевидной насыщенности романа эсхатологическими мотивами и образами видение Осоргипым событий революции и гражданской войны в итоге оказывается равноудаленным и от христиански-апокалиптического подхода, который в разной степени определял восприятие событий в «Солнце мертвых», «Окаянных днях», «Тихом Доне», «Белой гвардии», и от идеи историко-культурного регресса, чьи отголоски также слышны в бунинском дневнике.

В подразделе 2.1.2. «Конфликт Дома и Истории: взгляд на "большой " мир» мы стремились уяснить специфику модификации означенного конфликта в традиционалистской прозе. В понимании авторов «Солнца мертвых», «Окаянных дней», «Тихого Дона», «Белой гвардии», «Сивцева Вражка» природа конфликта Дома и Истории не столько социально-политическая, сколько «универсально-архетипическая»7. Во внедомашнем пространстве названные авторы обнаруживают реалии, превращающиеся в художественном мире их произведений в символы противоестественного, «наоборотного» мира. Последний стал таковым, когда разрушился дом, который, будучи «точкой отсчета» в пространстве, придавал миру смысл и определял систему пространственных и нравственных координат. Противопоставление знаковых для нового мира пространственных реалий дому' Скубач О А. Пространство советской культуры в творчестве В.М. Шукшина. Автореф. дис. ... канд филол наук. Барнаул, 2002. С. 18.

гнезду каждым из авторов традиционалистской прозы осуществляется на основании признаков, актуальных в его индивидуальной художественной системе.

Неким анти-пространством по отношению к дому в «Окаянных днях» является улица, а за конфликтом улицы и дома угадывается один из основополагающих конфликтов бунинского творчества - столкновение красоты и безобразия. Реалистически точные фрагменты-зарисовки из жизни улицы за счет использования автором символических деталей (наиболее важная из них - грязь) сливаются в целостную картину гибнущего национального космоса. Изображение уцелевших городских особняков, существующих словно вне времени и пространства, контрастно сополага-ется с изображением эстетически убогого, нелепого жилища новых хозяев. Такие детали его интерьера, как яркое электрическое освещение, нарушающие тишину и покой звуки музыки (они совпадают с характеристиками антимира в творчестве М. Булгакова), еще раз обнаруживают антиэстетическую сущность новой жизни.

В «Сивцевом Вражке» сущность переживаемых героями исторических сдвигов также раскрывается через противостояние дома и улицы. Однако предложенный Осоргиным способ разрешения этого конфликта кардинально отличается от того, что запечатлен в бунинском дневнике. Вторжение истории в уютное домашнее пространство не отменяет драматизма субъективного переживания гибели родного гнезда, но и не становится для героев «Сивцева Вражка» источником душевно-психологического кризиса. Герои романа стремятся строить свою жизнь, принципиально не замыкая ее стенами дома. В открытости дома в мир писатель усматривает потенциальную возможность для обновления и обогащения того и другого. Для Осоргипа принципиально важной оказывается идея культурной преемственности, усвоения духа дома, которой руководствуются герои, подобные Тане и Протасову.

В «Белой гвардии» М. Булгакова дому Турбиных противопоставлены дворец гетмана, где «вершится история», и клуб «Прах», в названии которого иронически заострен смысл «распада» современного искусства. И дворец, и «Прах» оказываются «мнимыми величинами», некой фикцией подлинных пространственных ориентиров. В художественном мире булга-ковского романа нами отмечена следующая закономерность: мифичны, безлики и многолики одновременно, персонажи, действующие во внешнем по отношению к дому пространстве, в истории (иногда они в буквальном смысле - «исторические персонажи», как, например, гетман Скоро-падский или Петлюра). При этом все они в разной степени наделены чертами, выявляющими их инфернальную сущность, прежде всего, способно- -стью к смене личин. В наименьшей степени она выражена у гетмана, в наибольшей - у Петлюры. Бесу уподоблен и Шполянский, в характеристике которого отчетливо сопрягаются два указанных момента — пренебреже-

ние домом или удаление от него и отсутствие «лица». Этот персонаж бежит дома и меняет пристанища («ночью жил на Крещатике, утром в кафе "Бильбокэ", днем - в своем уютном номере лучшей гостиницы "Континен-таль", вечером - в "Прахе"»8); в начале романа похожий на Евгения Онегина, он в дальнейшем перевоплощается в военного, а позднее - в оратора, провоцирующего толпу на расправу с неповинным человеком, в финале, в бредовых признаниях Русакова - он уже «предтеча антихриста», соблазнитель и искуситель.

В шмелевской эпопее пространственной реалией, ставшей постоянно повторяющимся образом-символом, является подвал. Именно он (место, по народно-мифологическим представлениям, нечистое, соотносимое с преисподней), а не дом и храм, маркирует центр обезображенного революцией, с точки зрения традиционного сознания, «наоборотного» мира.

В работе мы пытались показать, что для исследуемых текстов характерно повышенное внимание к коллизии трагического проникновения стихий «большого» мира в замкнутое домашнее пространство. В этом аспекте особое значение приобретает семантика границы, которую мы рассматриваем при анализе «обережной» функции дома в подразделе 2.1.3. «Семантика непространственной границы (быта)». Нас интересовали случаи, когда в роли границы выступают непространственные категории и отношения - вещи, бытовые установления и связанные с ними субъективные психологические ощущения (в данном аспекте мы анализируем роман М. Булгакова и эпопею И. Шмелева).

В «Белой гвардии» внимание автора сосредоточено на бытовых и ин-терьерных деталях, задающих границы домашнего пространства, и реалиях турбинского быта, имеющих определенный культурный ореол и делающих наглядным круг ценностей, признаваемых обитателями дома. Несмотря на различную природу бытовых деталей, все они являются «первоэлементами», из которых складывается домашний мир Турбиных. По мысли исследователей, определяющим его качеством является неизменность, поэтому нарушение порядка, исчезновение вещей является гибельным. В работе отмечается, что распространенное отождествление бытовой сферы со статичностью и косностью существенно модифицировано Булгаковым. В период всеобщих дестабилизации и дезориентации писатель пытается найти прочные опоры, позволяющие личности не утратить себя в бурном мире, поэтому и домашний быт в «Белой гвардии» предстает воплощением высокой культуры, вечного и бессмертного.

В эпопее Шмелева «Солнце мертвых» разрушение бытового уклада трактуется не только как кричащее, нарушающее все нормы здравого смысла уродство советской действительности, но и как покушение на человеческую душу. Новые власти, по мысли писателя, обдуманно лишают

1 Булгаков МЛ. Собр. соч.: В 5 т. М, 1989 Т. 1. С. 288.

людей всего того, что помогает обустроить быт («В вещах ведь часть души человеческой остается»9, - объясняет старый доктор). Безбытность вырастает до масштабов универсальной категории, являясь еще одним страшным ликом хаоса и небытия в эсхатологическом мире шмелевской эпопеи. В этом со всей очевидностью проявляет себя свойственная Шмелеву ми-фопоэтическая интуиция вещи (согласно архаическим представлениям, вещь структурирует пространство, задает его границы, тем самым отделяя область «освоенную», «обжитую» от не-пространства - области хаоса). Именно такой функцией обладает вещь в «Солнце мертвых».

Подводя предварительные итоги по разделу, мы отмечаем, что типологическое сходство произведений, отобранных для анализа, проявляется прежде всего в общей концепции художественного изображения действительности. Сквозным для традиционалистской прозы образом становится образ гибнущего дома-гнезда. Он является 1) реалией революционного и послереволюционного быта, красноречиво свидетельствующей о содержании большевистских «преобразований» (захват и разрушение); 2) символически-обобщенной характеристикой состояния мира. На наш взгляд, можно говорить о существовании единого метасюжета традиционалистской прозы - по своему содержанию и структуре эсхатологического. В его рамках образ гибнущего дома-гнезда оказывается началом сюжетопорож-дающим. С ним устойчиво связан ряд мотивов (мотивы умирания жизни, блуждания и заблуждения). Два последних указывают не только на отсутствие привычных ориентиров (дома и храма) в окружающем мире, но и определяют состояние сознания героя, переживающего физическое и метафизическое изгойство. В целом особенности изображения внедомашнего пространства в традиционалистской прозе продиктованы именно ситуацией гибели дома. Знаками «большого» мира, в котором локализованы силы, несущие угрозу домашнему очагу, оказывается то недифференцированное, аморфное пространство улицы (И. Бунин, М. Осоргин), то новые пространственные доминанты (подвал у И. Шмелева, дворец гетмана у М. Булгакова), природа которых раскрывает инфернальную сущность новой действительности. В качестве последней преграды, отделяющей дом-гнездо от хаоса внешнего мира, в традиционалистской прозе нередко выступает быт, который становится синонимом упорядоченного, оформленного бытия.

В разделе 2.2. «Образ дома-гнезда в прозе становящегося соцреализма 1920-х годов» анализируются произведения, за которыми впоследствии будет закреплен статус классических соцрсалистических текстов (например, «Цемент» Ф. Гладкова), и массовая литературная продукция (рассказы Н. Дорофеева, Д. Стонова, М. Лузгана и др.).

' Шмелев И .С. Собр. соч.: В 5 т. М, 1998. Т. 1. С. 493.

Спектр проблем, решаемых в рамках подраздела 2.2.1., обозначен в его названии - «Ценностная инверсия традиционных представлений о доме-гнезде и формирование нормативных принципов его изображения». Мы отмечаем, что под непосредственным воздействием советской идеологии в соцреалистическом искусстве 1920-х гг. возник набор трафаретных конфликтов, которые разворачивались в пространстве дома-гнезда и выявляли степень идейной зрелости их участников. Наиболее распространен был идеологический конфликт между «передовым» и «отсталым» супругами, причем сюжетная логика жестко демонстрировала торжество социалистических идей в сфере домашне-семейного бытия («В новом доме» Н. Дорофеева). Приверженность дому являлась бесспорным доказательством мещанского настроя личности, и напротив, ее способность, услышав «музыку революции», выйти из сферы обывательских интересов, где первичны дом и семья, говорила об истинно большевистской закалке. Кроме того, дом-гнездо обычно изображался оплотом мелкособственнических настроений, способных погубить даже идейно зрелую личность. Набор персонажей в прозе становящегося соцреализма предполагал наличие героя, не выдержавшего «искушения» домом, запутавшегося в сетях мещанского уюта - таков Степан Баюков го повести А. Караваевой «Двор», Иван Юж-да из рассказа Д. Стонова «Дом».

В негативном ключе в прозе становящегося соцреализма 1920-х гг. переосмысливались не только ценности домашне-семейного образа жизни, но и сами атрибутивные признаки домашнего пространства. Однозначно отрицательную оценку получает такое непременное качество домашнего пространства, как «замкнутость». Например, в романе Ф. Гладкова «Цемент» дом-гнездо предстает пространством, изолирующим человека от «большой» жизни, протекающей вне домашних стен. «Замкнутость» жилища ассоциируется с «непрозрачностью» этой сферы жизни для контроля коллектива и государства. В соответствии с «азбукой коммунизма» обособленное существование в доме выглядит, если уж не классово враждебным, то подозрительным. Поэтому долгу-гнезду в романе Гладкова противопоставлены Дом советов, рабочий клуб «Коминтерн», детдом (то есть помещения, где принят коллективный способ жизни) и, наконец, весь «большой» мир, изображенный в стилистике соцрсалистической монументальности.

Мотив разрушения дома-гпезда в прозе становящегося соцреализма обычно является исходным пунктом сюжета. Затем, по мере сюжетного развития он «диалектически» оборачивается своей противоположностью -мотивом созидания, протекающего не в доме, а в «большом» мире. Эсхатологическая семантика образа разрушенного дома-гнезда остается для прозы становящегося соцреализма значимой, но ведущий миф советской культуры все-таки миф по структуре своей космогонический, повествующий о создании из хаоса нового миропорядка, поэтому рядом с образом

гибнущего (или погибшего) дома-гнезда в произведениях авторов соцреа-листического толка существует мощный семантический пласт, актуализирующий идею строительства.

В работе отмечается, что перемещение героев Гладкова и Толстого из домашнего гнезда в «большой» мир - движение, векторно направленное, осмысленное, которому предшествует твердое волевое решение оставить собственные дом и семью. В подразделе 2.2.2. «Ситуация отказа от дома» нами проанализирована семантика названной ситуации, ставшей «родовой метой» прозы становящегося соцреализма. Поставленные перед необходимостью выбора (личное, семейное, домашнее или партийное, коллективное, общественное) герои Гладкова и Толстого отказываются от домашнего гнезда. Мотивация их поступков, результаты совершенного ими выбора осмыслены в работе через призму архетипических смыслов: отказ от дома, уход из него свидетельствовали о переориентации личности на ценности высшего порядка. Таковыми в прозе становящегося соцреализма были партия, революция, коммунизм. В этом контексте разрыв с домом можно уподобить социальной «инициации» персонажей «Цемента» и «Хождения по мукам». Отрекаясь от домашне-семейного существования, героини преодолевают свою женскую природу ради своеобразно ими понятого идейного возрастания. Не случайно наиболее тяжелым искушением для идеальной героини «Цемента» оказывается искушение любовью к дочери. Нами отмечено, что поведение Даши, преодолевающей материнские чувства к Нюрке, типологически сопоставимо с образом мыслей и поступками христианских праведников, однако с ориентацией на противоположную христианской систему ценностей (через трагедию смерти дочери героиня приходит к осознанию того, что есть «другая, более могучая любовь, чем любовь к ребенку»10, в контексте романа - это любовь к партии и революции). Когда Даша Чумалова порывает с домом, приносит в жертву собственного ребенка, а потом самоутверждается в социальной действительности, она движима не одним только требующим удовлетворения чувством общественной и бытовой приниженности, но и почти религиозной по напряженности жаждой преодолеть в себе «слишком человеческое», заложенное в ней на уровне инстинкта. Идеальная героиня «Цемента», как и Катя из «Хождения по мукам», побеждает в себе биологическое, материнское ради идеологического, которое становится в повой культуре суррогатом духовного.

Как трансформацию традиционного для христианской культуры конфликта плотского и духовного мы осмысливаем в работе значимый для культуры советской конфликт биологического и идеологического. Если видеть в противостоянии дома и «большого» мира, как это предлагает О. Скубач, конфликт «двух способов существования - социально-

' Гладков Ф. Собр. соч.: В 5 т. М.. 1983. Т. 1. С. 463.

идеологического и природно-родового»11, можно понять суть метаморфоз, происходящих с героем прозы становящегося соцреализма. Вытесняя из своего сознания биологическое и заменяя его идеологическим, он подготавливает фундамент для самореализации в мире, внешнем по отношению к дому-гнезду. Отсюда социоцентризм соцреалистического искусства, одним из проявлений которого является тенденция к «овнепшению», реализованная как раз в концепции «нового человека». Идеальный герой писателей-соцреалистов сознательно нивелирует те стороны своей натуры, которые раскрывают собственно человеческую, душевную ценность личности и находят выражение прежде всего в сфере домашне-семейного бытия.

Заключая данный раздел, мы формулируем следующие выводы. Для советской культуры дом-гнездо, символизировавший традицию и прежний жизненный уклад, по определению был ценностью, подлежащей уничтожению. Под воздействием идеологии, занимавшейся пересмотром бытовавших в традиционной русской культуре представлений о доме-гнезде, в советской литературе определились смысловые границы данного образа. Уже в 1920-е гг. в прозе становящегося соцреализма был выработан нормативный вариант его трактовки. Нормативным в художественной практике прозы становящегося соцреализма стало и контрастное сопряжение мотивов гибели «малого» мира (дома) и созидания «большого» мира. Несмотря на драматизм, гибель домашнего гнезда, с точки зрения Ф. Гладкова, А. Толстого, Ю. Либединского и др., оказывается для личности плодотворным импульсом к поиску путей в новый мир. Архетшшческая семантика ситуации отказа от дома, связанная с устремлением личности к высшим целям, трансформируется в соцреалистическом искусстве в соответствии с новой системой ценностей: отказ от дома и семьи — жертва, принесенная аскетически настроенным героем свой эпохе и революции, жертва, которою он завоевывает право войти в новый мир.

В 1920-е гг. был провозглашен альтернативный традиционному идеал домоустройства - «общепролетарский дом», дом-коммуна, ставший органичной частью советской идеологии и эстетики.

Третью главу работы «Образ дома-коммуны в русской прозе 1920-х годов» мы начали с того, что уточнили генезис архитектурного и идеологического феномена дома-коммуны, определили его место в культурном сознании эпохи.

Задача раздела 3.1. «Семантика и функции образа дома-коммуны в прозе 1920-х гг.» — обозначить специфичные для этого десятилетия способы художественной интерпретации данного образа.

В исследовании мы рассмотрели своеобразную «мифологию» «общепролетарского дома» в работах Л.Д. Троцкого, А.В. Луначарского, Ф. Рогинской, что позволило сделать следующий вывод: дом-коммуна с его

11 Скубач О .А. Пространство советской культуры... С. 18.

рационализированным бытом является неким отражением сложившегося в недрах социалистической культуры представления об идеальном человеке и одним из средств создания такого человека - «рационально мыслящего», сочетавшего жестко-критичное, непримиримое отношение к существующим жизненным обстоятельствам с безоглядной устремленностью в прекрасное будущее. Сфера идеала подобного типа личности в прозе 1920-х гг. была «помечена» образами утопической культуры: это, например, махина дома будущего в романе И. Эренбурга «Жизнь и гибель Николая Курбова», голубые города в одноименном рассказе А.Н. Толстого. Данные образы предстают своего рода эмблемой утопических умонастроений и создают вокруг себя определенное семантическое поле.

В названных произведениях свойственное Курбову и Буженинову утопическое видение мира сталкивается с любовью, то есть жизненной стихией в ее высшем проявлении, и терпит поражение. Общая семантика конфликта порождает и сходное образно-символическое его решение. И в том, и в другом случае друг другу противостоят два образа мира, символизируемых, с одной стороны, созданными воображением героев фантастическими «голубыми городами» либо серой бетонной громадой дома будущего, а с другой стороны, убогими провинциальными домишками и ветхим шалашиком. Вынашиваемый Николаем Курбовым утопический идеал будущего обретает в его сознании черты урбанизированного рая для всех. В контексте романа монотонно-серый цвет и минимализм архитектурной конструкции дома выполняют оценочную функцию. Возникает образ-символ предельно рационализированного мироустройства, казарменного рая, где нивелируются индивидуальные устремления личности. Встреча с Катей открывает для Курбова прежде им игнорируемую эмоционально-чувственную сторону жизпи. В финале романа мечта о домашнем гнезде с любимой женщиной и ребенком оказывается сильнее утопических видений города будущего, который теперь кажется герою непригодным для житья, потому что в нем нет места личности, любви, теплу.

В рассмотренных произведениях Эренбурга и Толстого образы дома будущего и «голубых городов» не имели концептуальной значимости и были, скорее, одним из способов характеристики сознания героев. Но в образной системе произведений, жанр которых (утопия, антиутопия - «Мы» Е. Замятина, «Рассказ о многих интересных вещах», «Чевенгур» А. Платонова) был генетически связан с «материнской» для данных образов идей-но-мотивной средой, они обычно становились ключевыми, а их семантический потенциал определял русло сюжетного развития. При этом художников интересовал не столько конкретный, пусть и небогатый, опыт жизни в экспериментальных домах-коммунах, сколько сама идея идеального дома будущего.

Именно идею совершенного дома в контексте более сложной социально-философской и нравственной проблематики, ядром которой стал во-

прос о воплощении в жизнь утопии, осмысливает Е. Замятин в романе «Мы» (1920). В этом произведении стеклянный дом предстает символом совершенной цивилизации. Важно, что педалирование автором «Мы» существовавшей в мифологических культурах аналогии между домом и человеком всякий раз обозначает ключевые сюжетные повороты. В начале романа через уподобление героя башне акцентирована человекобожеская идея (она отсылает как к библейскому сюжету о Вавилонской башне, так и к знаковому для революционно-радикальной культуры тексту - «Башне» А. Гастева, содержавшему полемическое переосмысление древнего сюжета). По Замятину, оборотная сторона человекобожеской идеи - полное нивелирование личности. Поэтому в романе «божественный параллелепипед прозрачных жилищ» оказывается «слепком» не только мира, в котором победила прямая линия, но и человека, в котором все окончательно «овнеш-нено». Есть внутренняя логика в том, что возникновение в Д-503 души соотнесено автором с перемещением центра тяжести интересов и стремлений героя из стеклянного дома и гигантского цеха, где строится «Интеграл», в Древний дом. Находясь в Древнем доме, Д-503 открывает для себя скрытое от внешнего наблюдателя, потаенное внутреннее пространство, которое есть и в человеческой душе. Человек уподоблен автором дому, «внутренность» которого можно увидеть только через «окна» - глаза. Герой постепенно осознает ложную сущность стеклянных домов-клеток. Отныне они воспринимаются им как пространство глубоко враждебное, не являющееся более домом. Подлинный дом в романе ограничен пространством сознания и души героя: в ситуации предельного отчуждения от мира человек оказывается дома только внутри себя. Но и это последнее убежище разрушается вторжением в сознание личности сил, принадлежащих государственному механизму: герою удаляют фантазию, после чего, наблюдая за пытками и смертью любимой женщины в прозрачном газовом колоколе, он не может ее узнать. В финале романа в мире и в человеке все окончательно «прозрачно» и «овнешнено»: сознание героя столь же легко контролировать, как и жизнь в пространстве стеклянного дома.

В разделе 3.2. «"Случай" А. Платонова: дом-коммуна —утопия и антиутопия» рассматриваются семантика и функциональная значимость образа «общепролетарского дома», а также эволюция «строительного сюжета» в платоновской прозе. Мы отмечаем, что восприятие писателем ситуации строительства «вечного дома» в качестве одного из возможных вариантов спасения человечества обусловлено контаминацией в его сознании идей хилиастических и утопических концепций, а также воздействием «Философии общего дела» Н. Федорова. Особенностью трактовки образов утопической культуры - города-сада и дома-комуны в творчестве Платонова является то, что в «Чевенгуре» и «Котловане» интенции утопического и антиутопического мышления сосуществуют, образуя новое единство.

Реконструируя схему платоновского сюжета, мы отмечаем, что в прозе писателя ситуацией, инициирующей сюжетное развитие, становится отсутствие дома, где возможно было бы реализовать подлинно человеческий идеал существования, всеобщее сиротство. Следующее сюжетное звено - создание людьми нового мироустройства, символическим выражением чего оказывается превращение поселения в коммунистический город-сад в «Чевенгуре» и строительство «вечного дома» в «Котловане». При этом в повести «монументальный новый дом» в полном смысле слова является образом утопическим, то есть находящимся в «месте, которого нет». Он существует в видениях Прушевского и размышлениях Вощева, в реальности же идет пока рытье котлована под «общепролетарский дом», к строительству которого рабочие так и не приступят (хотя в «Котловане» есть образы, пародийно трактующие идею коммунального существования, - Оргдвор и Оргдом, созданные в коллективизируемой деревне усилиями активиста; семантика «деревенских» эпизодов повести также рассмотрена в рамках раздела).

В платоноведении неоднократно отмечалось, что героями «Чевенгура» и «Котлована» установление коммунизма осмысляется в категориях религиозно-мистического плана. Мы обращаем внимание на то, что в представлениях строителей об идеальном доме будущего присутствует практически весь комплекс характеристик, отнесенных в христианской традиции к изображению бытия спасенного человечества после второго пришествия Христа. Во-первых, это бытие в истине, обладание которой -прерогатива будущих поколений - счастливых обитателей дома, однако рабочие, готовящие фундамент под будущий дом, могут к ней прикоснуться именно в процессе труда. Во-вторых, это бытие в вечности. Не случайно эпитетами, устойчиво сопровождающими образ «общепролетарского дома», оказываются слова с семантикой «вечный», «неизменный». В-третьих, это бытие в радости, противопоставленное скорбпому, «скучному» существованию в прошлом и настоящем.

В «Котловане» мы обнаружили практически все атрибуты «строительного сюжета» в его соцреалистической версии. В повести Платонова, как, например, в «Цементе» Ф. Гладкова, сюжетообразующим оказывается мотив строительства, отождествляемого с созданием нового порядка бытия, кроме того, присутствует стандартный для соцреалистического искусства пабор персонажей: герои, через которых партия осуществляет свою «руководящую и направляющую» деятельность, «спецы» и трудящиеся «массы», причем последним свойственны жертвенные порывы и энтузиазм. Однако мотив уничтожения и гибели прежнего мира, прежнего строя отношений, в «Цементе» призванный ярче высветить торжественно-героический пафос социалистического строительства, в «Котловане» покрывает все сюжетное пространство повести, подчиняя себе иные концептуально важные мотивы. В художественном мире платоновской повести

строительство не просто сопровождается уничтожением, а сводится к нему и им исчерпывается. Апофеозом в мистерии всеобщего уничтожения является смерть Насти, обессмысливающая все усилия строителей. Итогом воплощения утопии в жизнь становится сиротство и метафизическая бездомность.

Пояснений требует название раздела 3.3. «Дом-коммуна - коммунальная квартира: утопия и пародия на нее» — в его рамках коммунальная квартира рассматривается как невольная, спровоцированная социально-культурной действительностью 1920-х гг. «пародия» на идеальный «общепролетарский дом» (именно пародия, с точки зрения Г. Морсона, «историзирует»1 , то есть обращается к анализу существующих исторических, бытовых и личных обстоятельств, которые были проигнорированы утопией). Показательно, что проблематика, связанная с жизнью коммунальной квартиры, нашла выражение прежде всего в мобильно отзывающейся на «злобу дня» сатире.

Мотив тесноты, скученности, столь распространенный при изображении жизни коммунальной квартиры («Москва 20-х годов» М. Булгакова, «Рвач» И. Эренбурга, «Жилтоварищество 1331» М. Волкова, «Нервные люди» М. Зощенко), рассмотрен в работе как пародийно-сатирическое воплощение мотива «коллективизированного быта» (последний генетически связан с утопическими концепциями). На наш взгляд, нашедший отражение в прозе названных писателей процесс редуцирования до минимума «внутреннего» обжитого пространства весьма симптоматичен для советской культуры 1920-х гг. Разрушение «внутреннего» пространства дома также шло и путем жесткого контроля и регламентации жизни столь сложного организма, как коммунальная квартира (это был еще один вариант проникновения неких внешних чуждых стихий - в данном случае государственного аппарата на его самом низком уровне - в пространство существования личности). Не случайно в сатире 1920-х гг. на первый план выдвигаются фигуры преддомкома, управдома, квартуполномоченного, персонифицирующие таинственные административно-бюрократические силы, которые в свою очередь вершат судьбы «маленьких людей», обитателей коммуналок.

В работе констатируется, что в сатирической прозе 1920-х гг. определение «дом» встречается нечасто (например, повесть Г. Алексеева «Жилой Дом» или рассказ М. Булгакова «№ 13. - Дом Эльпит-Рабкоммуна»). Дом как постоянное место обитания рода и семьи остался реалией «проклятого прошлого», а представление о доме как о пространстве нравственно-духовном для героя сатиры тех лет, сорванного с «родного гнезда» или никогда такового не имевшего, было неактуальным. Уже в фельетонах и рассказах Булгакова, написанных в 1920-е гг., появляется образ «ложного

12 Морсон Г. Границы жанра // Утопи* и утопическое мышление. М., 1991. С. 237.

дома», «нехорошей квартиры», предвосхищающий подобный образ в «Мастере и Маргарите». «Нечистым» местом (что эксплицировано указанием на номер с «чертовой дюжиной») оказывается дом Эльпита, национализированный и превращенный в рабкоммуну. Вселение в дом новых жильцов равносильно для автора погружению прежней отлаженной, упорядоченной жизни в хаос. В рассказе возникают устойчивые для булга-ковской прозы характеристики «ложного дома» (мрак, звуки граммофона, смена функций жилых помещений). В финале рассказа, повествующем об уничтожении дома, присутствует символическое начало: стихия огня оказывается одновременно и разрушительной (в ней гибнет дом - хаос поглощает хаос) и очистительной (потрясение проясняет сознание «новых людей»).

В работе отмечается, что даже авторы социально ангажированных произведений не могли отказаться от обобщения, подсказываемого самой реальностью: бестолковая, склочная, суматошная жизнь «общего дома», коммуналки есть не что иное, как метафора послереволюционной действительности. В этом аспекте мы анализируем рассказ В. Зазубрина «Общежитие», где метафорическим обозначением современного состояния общества, потерявшего привычные нравственные ориентиры, становится общежитие, все жильцы которого оказываются зараженными «дурной болезнью».

Рассмотрев в рамках третьей главы образ «общего дома», мы пришли к следующим выводам: дом-коммуну и коммунальную квартиру следует считать разными моделями жилища, хотя и связанными между собой. Уходящий корнями в традицию утопической мысли дом-коммуна является «слепком» регламентированного и предельно упорядоченного космоса и антитезой (ценностной и функциональной) традиционному дому-гнезду. Сделанные наблюдения позволяют говорить о том, что нередко в художественном сознании 1920-х гг. дом-коммуна предстает символическим воплощением неосуществимой, оторванной от жизни мечты и знаком утопической ориентации сознания. В прозе этого десятилетия образ идеального «общего дома» символизирует, как правило, новое, вымечтанное будущее. При этом он становится то интегрирующим образом в художествешюй системе произведения (как это случилось в антиутопии Е. Замятина «Мы», где концептуально важные смыслы рождаются из образных параллелизмов дом - мир и дом - человек), то выступает в роли символической детали, маркирующей определенный тип сознания и поведения (например, «Голубые города» А. Толстого и «Жизнь и гибель Николая Курбова» И. Эрен-бурга). Ключевое место данный образ занимает в образно-мотивной системе прозы А. Платонова 1920-х гг. У этого автора «общий дом» также является эмблематичным обозначением утопической культуры. В «строительном сюжете» по версии Платонова речь идет о строительстве идеального дома, отождествляемого автором с созданием совершенного мироуст-

ройства, и о нереализуемости проекта по радикальному переустройству общества (как и в произведениях становящегося соцреализма, мотив возведения дома у Платонова - важнейший структурообразующий элемент, однако семантика его иная, нежели в идеологически комплиментарной прозе).

Коммунальная квартира - этот откорректированный реальностью вариант «общего дома» - превращается в площадку, на которой развертывается сюжетное действие произведений сатирической прозы 1920-х гг. Последняя фиксирует весьма существенные изменения, произошедшие на уровне массового сознания по отношению к дому, превратившемуся в «жилплощадь», запечатлевает новых героев, обживающих пространство коммуналки (совмещанин, квартуполномоченный, член домкома и т.п.), и, наконец, придает образу коммунальной квартиры символически-обобщенный характер, что позволяет воспринимать коммуналку как некое воплощение хаотической послереволюционной действительности.

В заключении подводятся итоги и делаются выводы по исследованию.

По теме диссертации опубликованы следующие статьи:

1) Разувалова А.И. Мотив дома в романе Ф. Гладкова «Цемент» // Воспитание исторического и национального самосознания в процессе преподавания дисциплин гуманитарного цикла. Сб. мат-лов научно-практической конференции. Канск: Канский педколледж, 1998. - С. 50-53.

2) Разувалова А.И. Мотив дома в эпопее И.С. Шмелева «Солнце мертвых» // Воспитание исторического и национального самосознания в процессе преподавания дисциплин гуманитарного цикла. Сб. мат-лов научно-практической конференции. Канск: Канский педколледж, 1998. - С. 54-58.

3) Разувалова А.И. Мотивы дома и бездомности в трилогии А.Н. Толстого «Хождение по мукам» // Воспитание исторического и национального самосознания. Сб. статей. Красноярск: Крас ГУ, 2001. - С. 115122.

4) Разувалова А.И. Некоторые аспекты звучания мотива дома в отечественной прозе 20-х годов // Русское литературоведение в новом тысячелетии. Материалы 1-й Международной конференции «Русское литературоведение в повом тысячелетии». В 2 т. Т. 2. М.: РИЦ «Альфа» МГОПУ, 2002.-С. 116-121.

5) Разувалова А.И. Ситуация отказа от дома в прозе становящегося соцреализма (1920-е годы) // Творческая индивидуальность писателя: традиции и новаторство. Межвуз. сб. науч. ст. - Элиста: Калмыцкий гос. ун-т, 2003 - С. 89-93.

ОБРАЗ ДОМА В РУССКОЙ ПРОЗЕ 1920-Х ГОДОВ

Автореферат диссертации

Разувалова Анна Ивановна

Подписано в печать 05.05.04 г. Формат 60x84/16 Печать плоская. Бумага типографская. Усл. печ. л. 1,5. Уч.-изд. л. 1,6. Тираж 120 экз. Заказ

Юридический институт Красноярского госуниверситета. Отдел оперативной полиграфии. 660075 Красноярск, ул. Маерчака, 6.

Щ-90 7 3

Оглавление научной работы автор диссертации — кандидата филологических наук Разувалова, Анна Ивановна

ВВЕДЕНИЕ.

ГЛАВА I. СЕМИОТИЧЕСКИЙ И ЦЕННОСТНЫЙ АСПЕКТЫ ТРАДИЦИОННЫХ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ О ДОМЕ: К ПОСТАНОВКЕ ПРОБЛЕМЫ.

1.1. Дом: структура архетипа.

1.2. Понятие дом и русская ментальность.

ГЛАВА II. ОБРАЗ ДОМА-ГНЕЗДА В РУССКОЙ ПРОЗЕ 1920-Х годов.::::.

2.1. Образ дома-гнезда в традиционалистской прозе 1920-х гг.

2.1.1. Гибнущий дом: семантика и функции образа.

2.1.2. Конфликт Дома и Истории: взгляд на «большой» мир.

2.1.3. Семантика непространственной границы (быта).

2.2. Образ дома-гнезда в прозе становящегося соцреализма.'.

2.2.1.Ценностная инверсия традиционных представлений о доме-гнезде в прозе становящегося соцреализма и формирование нормативных принципов его изображения.

2.2.2. Ситуация отказа от дома.

ГЛАВА III. ОБРАЗ ДОМА-КОММУНЫ В РУССКОЙ ПРОЗЕ 1920-Х ГОДОВ.:.

3.1. Семантика и функции образа дома-коммуны в русской прозе 1920-х гг.

3.2. «Случай» А. Платонова: дом-коммуна - утопия и антиутопия.

3.3. Дом-коммуна и коммунальная квартира: утопия и «пародия» на нее.

Введение диссертации2004 год, автореферат по филологии, Разувалова, Анна Ивановна

Дом - понятие многоаспектное. B.C. Непомнящий так обозначает семантическое поле, в котором в русской культуре существовало понятие дом: «Дом — жилище, убежище, область покоя и воли, независимость, неприкосновенность. Дом - очаг, семья, женщина, любовь, продолжение рода, постоянство и ритм упорядоченной жизни, "медленные труды". Дом — традиция, преемственность, отечество, нация, народ, история. Дом, "родное пепелище" - основа "самостоянья", человечности человека, "залог величия его", осмысленности и неодиночества существования. Понятие сакральное, онтологическое, величественное и спокойное; символ единого, целостного большого бытия» [Непомнящий 2001:126 - здесь и далее в квадратных скобках приводится фамилия автора цитируемого текста, год издания (для многотомных изданий - номер тома) и номер страницы с цитируемым текстом]. Приведенный исследователем перечислительный ряд со всей очевидностью раскрывает связь понятия дом с самыми существенными сторонами человеческой жизни. Причина зафиксированной практически во всех национальных культурах значимости этого понятия, заключается, видимо, в том, что дом принадлежит к числу «самых глубоких, базовых для человеческих институтов пространственных структур, относящихся к культуре в самом широком, общеродовом ее понимании» [Скубач 2002:5]. Местоположение дома в пространстве изначально существенно определяло представления человека о мире: дом задавал границы между пространством внутренним, «своим, понятным, привычным, соответствующим обычаю» [Кнабе 1993:119], и внешним, чья действительность была чужда обжитому домашнему миру. В семиотическом плане граница между внешним и внутренним знаменовала собой столкновение различных знаковых систем. Потому, определяя место дома в картине мира и характер соотношения данной пространственной единицы с другими, мы получаем возможность судить о «внутренней организации» той или иной культурной модели и ее «аксиологической иерархии» [Лотман I: 390].

Разумеется, нормы и идеалы, связанные с домом, воплощаются прежде всего в быту и принадлежат «обиходному слою культуры» [Панченко 2000: 15]. Слою, по замечанию A.M. Панченко, «консервативному», меняющемуся медленно, однако в «эпохи скачков», переломов, превращающемуся «в событие» [Там же: 15]. Периодом перелома в XX веке и стали 20-е гг.1 (здесь и далее примечания помещаются в соответствующем разделе за текстом главы), когда изменилась сумма идей и идеалов (среди них был и дом), на которых покоилось национальное бытие.

Актуальность данного исследования определяется интересом современного литературоведения к осмыслению топики национальной культуры, констант, структурирующих русский культурный космос и, если рассматривать собственно литературоведческий аспект, — художественную реальность произведения.

Научная новизна работы заключается в попытке осмыслить функционирование сущностно важного для национальной культуры топоса дом в ситуации смены культурных парадигм (1920-е годы) . Это предполагает обращение и к нелитературному материалу - знаменитой «революции быта» и архитектурным новациям 1920-х гг. Их направление и пафос были глубоко родственны литературным поискам означенного десятилетия, ибо и то, и другое осуществлялось в русле становления «большого стиля», адекватного мироощущению эпохи.

Объектом исследования является отечественная проза 1920-х годов — десятилетия, когда осуществлялась смена культурных и социальных парадигм.

Предмет исследования — специфика воплощения в прозе указанного периода константного для русской литературы (и шире — культуры) образа дома.

Итак, в 1920-е гг. проблема дома оказалась одной из болевых точек эпохи и вызвала целую серию дискуссий. В это десятилетие вопрос о доме, вобравший в себя целый спектр родственных в духовно-культурном плане проблем (семья, род, родина, почва, традиция), приобрел еще и отчетливое нравственно-философское измерение: одни писатели были вынуждены оставить дом-жилище, чтобы в эмиграции сохранить дом в качестве духовной величины; другие — переосмыслить свое отношение к дому и связанным с ним ценностям в соответствии с требованиями новой идеологии и морали. Так что появление мотива дома в творчестве каждого из больших художников этого времени было определено, по выражению Г.М. Шленской, «конкретной исторической реальностью и собственной гражданской и творческой судьбой» [Шленская 1996: 22].

Интересно, что в исследованиях отечественных литературоведов, касающихся специфики послереволюционной прозы, .образ (мотив) дома долгое время не рассматривался в качестве отдельного смыслового элемента, хотя эти работы содержат много точных наблюдений над пространственно-временной парадигмой литературы 1920-х гг. Безусловным открытием последней провозглашалось принципиально иное по отношению к классической литературе осмысление взаимоотношений личности и истории. О специфически новых чертах героя послереволюционной прозы пишет Е.Б. Скороспелова: «Важнейшим критерием оценки личности стала ее способность к активному поступку в сфере революционно-практической, материально-практической и духовной деятельности. "Укрупнение" выразилось в стремлении писателей к сопряжению связей личности внутри микросреды . со связями, действующими в пределах макросреды., и определило потребность использовать при изображении личности широкие пространственные и временные координаты» [Скороспелова 1985: 14]. Аналогичны выводы В.П. Скобелева: литература 1920-х гг. жила убеждением, что «частная жизнь человека если и не прекратилась, то уж во всяком случае была перенесена на улицу или, наоборот (что не меняет сути дела), улица ворвалась в дом, перевернув частную жизнь человека. .Улица стала для человека местом его постоянной прописки» [Скобелев 1975: 20]. Расширение «пространственно-временного объема» в отечественной прозе 1920-х гг., связанное с возникновением нового мироощущения, констатирует Н.И. Великая: «Менялись отношения человека с миром, обстоятельства жизни раздвигались до эпохально-исторических. Судьба человека начинала строиться на новых точках соприкосновения, новых пространственно-временных параметрах» [Великая 1991: 31]. Эти концептуально важные наблюдения были уточнены, углублены и конкретизированы в ряде работ отечественных и зарубежных литературоведов, где образ (мотив) дома стал предметом отдельного рассмотрения и был определен как важнейшая структурообразующая единица прозы XX века.

Большей конкретизации в постановке проблемы способствовали работы Н.В. Корниенко и Г.М. Шленской, в которых осмысливался сквозной характер образа дома в русской литературе XX в. Так, Н. Корниенко высказывает мысль о том, что в XX столетии символы дома и площади могут быть истолкованы как знаки двух противостоящих друг другу типов миропонимания. В трагической интонации, утверждает исследовательница, проблема «дом и площадь» присутствует в литературе «серебряного века», в 1920-е гг. «в стихии разрушенного дома» живут герои Б. Пильняка, А. Толстого, П. Романова, М. Булгакова, А. Веселого и др. [Корниенко 1994: 337-338]. Вариации данного образа в литературе 1920-1930-х гг., по мнению исследовательницы, обозначают различные ценностные ориентации внутри русской культуры. В ее рамках «овеществленная идеальная шкала ценностей дома и семьи» в «Лете Господнем» И. Шмелева [Там же: 338] и сиротство героев А. Платонова «не противостоят, а скорее дополняют друг друга» [Там же: 339], потому что обнаруживают общую устремленность их авторов к преодолению бездомности.

Г. М. Шленской идея дома охарактеризована с точки зрения ее значения для национальной ментальности — это «идея прежде всего соединительная, духовно и материально созидательная» [Шленская 1996: 22]. По мнению автора статьи, мотив дома многоаспектен и вбирает в себя множество проблем: «дом и история, дом и семья, дом и формирование "русского духовного характера" (И. Ильин), дом и проблема личности, дом и проблема счастья, дом и судьба женщины послереволюционной России, дом и судьба поколений и т.д.» [Там же: 22]. Статья построена по хронологическому принципу и включает в себя анализ наиболее важных в плане присутствия мотива дома произведений русской прозы XX в. В поле зрения автора оказывается литература первой волны эмиграции (И. Бунин, В. Набоков, М. Осоргин, М. Цветаева, особое внимание уделено творчеству И. Шмелева), где «мысль о Доме-России становится смысло- и формообразующим началом. Ею определено направление жанровых поисков и присутствие лирической стихии в прозаическом повествовании» [Там же: 23]. Характерный для антиутопии смысловой поворот в интерпретации этого мотива - символическое сопоставление двух типов жилища (Древнего Дома и «стеклянной клетки») - ярко выражает, с точки зрения исследовательницы, новый идеал жизни, построенной на «системе ценностей казарменного социализма» [Там же: 25]. Гибель дома-гнезда и ее последствия для жизни отдельной личности и общества как важное сюжетное звено и основа художественного конфликта рассмотрены в романах Ю. Олеши «Зависть», М. Шолохова «Тихий Дон», Ф. Гладкова «Цемент». Естественно, не обойдена вниманием повесть А. Платонова «Котлован» (анализу образа дома в этом произведении и романе М. Булгакова «Белая гвардия» вообще в отечественном литературоведении посвящено наибольшее количество работ): бездомность платоновских героев порождает такие явления, как «отмежевание» от души, веры, утрату личности. Кроме того, в статье Шленской содержится интерпретация метафорических превращений образа дома в «Котловане» (могила, гроб, котлован). С опорой на сделанные Ю.Б. Неводовым наблюдения проанализировано содержательно и функционально значимое для творчества М.А. Булгакова расхождение понятий дома и квартиры. Автор статьи доказывает, что в контексте литературной жизни 1960-1980-х гг. «слово "дом" обретает все расширяющийся метафорический ореол. Это уже слово-образ, слово-проблема, создающее вокруг себя целое смысловое поле и целую систему переосмыслений» [Там же: 28]. Смыслы, итоговые по отношению к идущему на протяжении десятилетий процессу утраты исторической, культурной, нравственной памяти, открывает трактовка мотива дома писателями-«почвенниками», в творчестве которых этот мотив вплетается «в общую для современного искусства тему экологии природы и человеческого духа» [Там же: 29].

Уяснению природы образа дома и некоторых аспектов его функционирования способствовала методика, предложенная Ю. М. Лотманом. В статье «Заметки о художественном пространстве. 2. Дом в "Мастере и Маргарите"» ученый вычленяет архетипическую основу мотива -противопоставление дома антидому — и констатирует факт устойчивости и продуктивности данной архаической модели в дальнейшей истории культуры. По мнению Ю. М. Лотмана, «традиция эта исключительно значима для Булгакова, для которого символика дома - антидома становится одной из организующих на протяжении всего творчества» [Лотман I: 458]. Семантику антидома раскрывает в романе «Мастер и Маргарита» тема ложного дома и обладающей ярко выраженной инфернальной окраской коммунальной квартиры. Многочисленные вариации темы ложного дома, по Лотману, способствуют созданию образа фантасмагорического мира. Отметив, что Булгаков использует «пространственный язык для выражения непространственных понятий» [Там же: 461], автор статьи доказывает возможность осмыслить эволюцию главных действующих лиц с точки зрения поиска ими дома: «Духовность образует у Булгакова сложную иерархию: на нижней ступени находится мертвая бездуховность, на высшей - абсолютная духовность. Первой нужна жилая площадь, а не дом, второй не нужен дом» [Там же: 461]. Ученый доказывает, что этот частный аспект построения «Мастера и Маргариты» - через анализ мотива дома - интересен тем, что «позволяет поставить роман в общую перспективу творчества Булгакова» [Там же: 462], в которой на одном полюсе - «Белая гвардия», повествование о гибели дома, а на другом — «Театральный роман», где «бездомный писатель воскрешает дом Турбиных» [Там же: 462]. «В нижней точке этой творческой кривой находится "Зойкина квартира"», а последний булгаковский роман «оказывается одновременно и включенным в глубочайшую литературно-мифологическую традицию, и органическим итогом эволюции его автора» [Там же: 463].

Лотмановскую методику анализа образа дома применительно к роману Е. Замятина «Мы» использует Е. Максимова. Наблюдая вариации архетипической инвариантной структуры в этом произведении, она отмечает факт «сужения» Замятиным домашнего- пространства до нуля, его превращение «из категории пространственной, материальной в категорию энергетическую», локализованную в сфере сознания героя [Максимова 1994: 73]. Такого рода трансформации свидетельствуют об изменениях в психологии героя антиутопии, для которого сознание остается единственной, хотя бы отчасти защищенной от постороннего вторжения областью. Образ «стеклянной клетки» Максимова, ориентируясь на наблюдения В. Я. Проппа, возводит к фольклорному образу символизирующего смерть стеклянного гроба. Соответственно характерное для антиутопии противопоставление воплощающего прошлое Древнего Дома и современного стеклянного жилища интерпретируется автором статьи как вариант архаической оппозиции дома и антидома.

Следует отметить,. что высказанные Ю.М. Лотманом идеи по исследованию проблем художественного пространства (в частности, уже упомянутая статья об организующей для художественного мира М. Булгакова роли мифопоэтической оппозиции дом-антидом) положили начало целому ряду работ, основанных на подобной методологии. Сегодня большинство литературоведческих статей, где затрагивается означенная проблема, содержат элементы структурного подхода. Идея Ю.М. Лотмана о возможности понимать художественное пространство произведения как «своеобразную двуплановую литературно-этическую метафору» [Лотман I: 417] лежит в основе довольно распространенной и отработанной методики, согласно которой дом рассматривается в качестве элемента художественного пространства произведения в соотнесении с другими пространственными координатами. Анализ художественного пространства в данном аспекте становится основой для интерпретации художественного мира произведения в целом. В этом отношении для: исследователей русской прозы 1920-х гг. особенно притягательным оказалось первое крупное булгаковское произведение - роман «Белая гвардия», где наиболее отчетливо проявилась символико-мифологическая природа пространственных, категорий дома, Города, мира. Большинство литературоведов, рассматривавших способы организации художественного пространства в этом произведении [см.: Фиалкова, 1986; Никонова 1987; Великая 1991; Петровский 1991; Ребель 1995; Яблоков 1997], солидарны в том, что безусловным центром художественного мира романа является дом. Пространство текста организовано в четком соответствии мифопоэтической логике: оно тем упорядоченнее и стабильнее, чем ближе к дому и, напротив, «тем разреженнее и стихийней» [Фиалкова 1986: 154], чем дальше от него. Дом и Город определяются авторами многочисленных статей как пространства однотипные по структуре, связанные отношениями взаимозависимости: до апокалиптических событий революции и гражданской войны Город, «несмотря на многоярусность и суету, был, в сущности, так же уютен и ритуален, как дом.» [Никонова 1987: 56]; во второй части романа по контрасту с первой Город изображается как царство хаоса. «Разрушение Города повлекло за собой не только разрушение дома. Оно поставило на грань распада духовный мир Турбиных» [Там же: 59]. С точки зрения исследователей, значимо для понимания художественной концепции романа и наличие в нем абсолютного критерия оценки исторических событий, и высшей оценочной категории - неба, символически истолкованного как дом всего мира.

Наиболее скрупулезно семантика образа дома в данном произведении проанализирована в монографии Е. А. Яблокова «Роман М. Булгакова "Белая гвардия"». В работе предложена типологическая классификация данного образа в романе. С точки зрения Яблокова, «по признаку архаичности, "внеисторичности" дом Турбиных обнаруживает известное сходство с домом Юлии Рейс [Яблоков 1997: 170]. Одновременно жилища этих героев противопоставлены, с одной стороны, флигелю Най-Турсов - «не-дому», «временному пристанищу» [Там же: 135], а с другой стороны, - квартире Василисы, явно соотнесенной автором с образом «подполья», «подвала» [Там же: 132]. Исследователь высказывает предположение о том, что к изображенному в романе дому Юлии генетически восходит важный в «Мастере и Маргарите» тип «нехорошей квартиры» [Там же: 170].

Принципиально противоположными булгаковским, по мнению Г. М. Ребель, были принципы организации художественного пространства в эпопее А. Н. Толстого «Хождение по мукам», вектор которой был направлен из ущербного пространства дома к яркой жизни в гуще социальной борьбы [Ребель 1995: 8]., А вот роман М. Шолохова «Тихий Дон», полагает исследовательница, возведен на тех же основаниях, что и булгаковское произведение: «И в той, и в другой книге авторская мысль, устремляясь по маршруту Дом - Мир — Вселенная, неизменно вновь и вновь возвращается обратно: от невозмутимой в своем спокойствии и бессмертии Вечности -через бушующий, раздираемый противоречиями Мир - к самому дорогому, желанному, теплому для скитальца-человека месту - родному Дому» [Там же: 8-9].

Проза другого современника М. Булгакова - А. Платонова, по замечанию Н. И. Великой, «почти не знает малого пространства дома» [Великая 1991: 39]. «Универсальная бездомность, вечное странствие человека по земле в поисках истины и сердечного тепла, любви, в поисках родного душевного начала, которое бы избавило человека от сиротства и отчуждения. — весь этот платоновский мир воспринимается как антитеза миру Булгакова» [Там же: 39]. Это обусловлено особым типом платоновского героя: он — странник, «идущий в пространство». Уточним, что для прозы А. Платонова отсутствие малого дома — осознанный минус-прием, деталь, определяющая неблагополучие мироустройства и мироощущения героев, и в этом качестве необходимая, для «исходного положения» в развитии сюжета, направляющая его к поискам выхода из ситуации сиротства и бездомности.

Н. Малыгина относит дом к числу устойчивых образов-символов платоновского творчества. Она указывает, что модель сюжета Платонова в качестве необходимого элемента содержит «приобщение героя к средствам "спасения" человечества: разного рода "двигателям"., исполняющим функции "кораблей спасения" или преобразования земли в "дом-сад"» [Малыгина 1995: 285]. Исследовательница подчеркивает, что функционирование мотива дома в прозе Платонова подчинено принципу «обращения» - перехода в свою противоположность (отсюда пессимистическая трактовка «строительного сюжета» в «Котловане» и оптимистическая - в «Ювенильном море»). Малыгина объясняет это идейно-эстетической установкой автора на воссоздание образа целостного бытия, которая допускает взаимоисключающие, на первый взгляд, варианты развития ситуации [Малыгина 1994: 179].

Пожалуй, первой из известных нам попыток рассмотреть образ дома в прозе А. Платонова в качестве знака утопической культуры, побуждающего искать интенции утопического мышления в прозе этого художника, является статья австрийского литературоведа Э. Маркштайн «Дом и котлован, или мнимая реализация утопии» (впервые опубликована в 1980 г. в Studi е riserche a cura di Vittorio Strada. № 4). Э. Маркштайн отмечает умение Платонова пойти намного дальше сатирического изображения несообразностей советского быта и истолковывает имеющий вполне реальные прототипы в действительности образ общепролетарского дома как воплощение идеи «коммунальности» жизни [Маркштайн 1994: 284].

К сходным выводам, анализируя повесть А. Платонова «Котлован» и контекстуально близкие ей произведения, написанные в жанре утопии, приходит Г. Гюнтер. Немецкий литературовед полагает, что существует «единое поле утопической проблематики» [Гюнтер 1995: 145], общее для антиутопии и утопии, но в разных жанровых образованиях имеющее противоположную оценочность. Атрибутом хронотопа утопического города, по замечанию Г. Гюнтера, является дом-башня, «общепролетарский дом», который возводят платоновские герои. Особенности трактовки писателем этого образа-символа обнаруживают сложное, иногда не поддающееся аналитическому «расщеплению» переплетение элементов утопического и антиутопического восприятия мира в художественном сознании Платонова.

Противопоставление Старого Дома новому жилищу склонен считать обязательным элементом «архисюжета» антиутопии А.К. Жолковский. Он восстанавливает ее типовую сюжетную схему: «Сам Герой обычно живет в неком полуобщественном помещении, просматриваемом насквозь с помощью техники, полиции и осведомителей. Но по ходу сюжета он оказывается в Старом Доме. Старый Дом становится местом знакомства Героя с запретными образцами ушедшей культуры.»■' [Жолковский 1994: 173].

В поле зрения литературоведов, обращавшихся к исследованию образа дома в прозе 1920-х гг., оказался и роман М. Осоргина «Сивцев Вражек». В диссертации М.В. Нечаевой символическое значение данного образа в этом произведении осмыслено путем анализа «поэтико-философского контекста и околороманного пространства» [см. Нечаева 1997], а Э.С. Дергачевой рассмотрено специфическое для Осоргина истолкование оппозиции дом — мир. Заглавие статьи Э. С. Дергачевой «Дом и история в романе М. Осоргина "Сивцев Вражек"» содержит указание на основополагающий конфликт произведения. Автор статьи, анализируя эволюцию образа дома в романе, воспринимает ее как художественную манифестацию культурно-идеологических взглядов писателя. Констатировав, что в романах «Белая гвардия» и «Сивцев Вражек» возникают сходные мотивы (воспевание поэзии дома, его утверждение в качестве главной опоры для героев в драматические времена русской истории), Дергачева подчеркивает и свойственные только Осоргину смысловые нюансы: для писателя дом прежде всего «средоточие культуры, культурных традиций и судьбы культуры. Двери особняка на Сивцевом Вражке приоткрыты навстречу течению жизни, и он оказывается менее защищенным от ее жестокой силы, чем Дом в романе Булгакова, и в нем быстрее наступают драматические перемены» [Дергачева 1994: 62].

Мы сосредоточили внимание на. литературоведческих исследованиях, посвященных анализу семантики образа дома в произведениях 1920-х гг. Однако перечень работ, где рассматривается эта же проблема в литературе последующих десятилетий, может быть продолжен (см. библиографический i список, в который включены статьи об образе дома в мемуарно-биографической прозе первой волны эмиграции, в поздних рассказах А. Платонова, в прозе Ю. Трифонова, В. Высоцкого, А. Тарковского и др.). Даже беглого взгляда на историю русской литературы XX в. достаточно, чтобы увидеть в ней постоянное присутствие данного образа. Естественно, он - живой организм, испытывающий на себе влияние многих (исторических, социальных, культурных и др.) факторов, оттого он то уходит, воспользуемся выражением Д.С. Лихачева, «с дневной поверхности литературы» (так случилось в 1930-е гг.), то, напротив, актуализируется, заявляя о себе в произведениях различных тематических направлений и жанровых образований (например, в 1970-1980-е гг.). Повторим, осмысление жизни образа дома в русской литературе и шире - топоса дом в национальной культуре - могут стать предметом отдельного исследования.

Возвращаясь к периоду 1920-х гг., еще раз отметим, что Октябрьской революцией были кардинально изменены коренные принципы национального бытия. Для понимания сути процессов, происходивших внутри русской культуры после 1917 года, значимым оказывается не только общепринятое в подобных случаях указание на ее гетерогенную природу и типы ментальности, характерные для различных культурных подтипов, но и антитеза «традиционное» — «антитрадиционное». Смыслоразличительные ориентиры, апробированные русским культурным сознанием, оставались в послереволюционный период актуальными для культуры крестьянской и культуры, генетически связанной с классической дворянской традицией. В рамках же культуры социалистической, наследующей и углубляющей революционно-радикальные умонастроения, данные ориентиры либо отменялись, либо пересматривались. Безусловно, оппозиция «традиционное» — «антитрадиционное», меняя свое смысловое наполнение, всегда присутствует в культуре, являясь одним из условий ее нормального существования. Однако в 1920-е годы - период формирования нового культурного мифа, которому надлежало вытеснить прежнее, основанное на христианстве миропонимание, вопрос о приверженности традиционной ценностной системе или отказе от нее приобрел всеобъемлющее значение. «Анафеме предаются. вся национальная топика и аксиоматика, вся сумма идей, в соответствии с которой живет страна, будучи уверенной в их незыблемости и непреходящей ценности. Притом цель этого отрицания - не эволюция, без которой, в конце концов, немыслима нормальная работа общественного организма, но забвение, всеобщая замена» [Панченко 2000: 56] - характеристика, которую A.M. Панченко дал деятельности «новых учителей», адептов барочной культуры XYII в., точно определяет и содержание социокультурной ситуации 1920-х годов, когда также осуществлялся культурный перелом. Все это имеет прямое отношение к проблеме, вынесенной в название данной работы: дом, домашний уклад и этикет сами по себе являлись воплощением традиции (генетически закрепленные за образом дома смыслы описаны в главе I), поэтому их признание-непризнание в качестве одной из важнейших ценностей национальной жизни стало ярким выражением социальной, нравственной и культурной позиции личности. Следует еще раз подчеркнуть, что вышесказанное верно по отношению к традиционному способу домоустройства. В течение веков дом в национальной культуре был эквивалентом природного, естественного, но «окультуренного», обжитого мироустройства и воплощал собой устойчивость, упорядоченность, семейно-родовую близость. Несмотря на условность подобных определений, назовем традиционный тип домоустройства домом-гнездом, включая в это понятие многообразные конкретно-исторические разновидности жилья (крестьянская изба, помещичья усадьба, родовое поместье, городской «фамильный» дом) и учитывая характер принятого в них домашнего уклада, в идеале основанного на преемственности и традиции. «Дом - это гнездо, а . гнездо предполагает стада, детей, очаг, одним словом, символизирует семейную, социальную и экономическую жизнь» [Элиаде 2000: 341]. В данном контексте принципиально важной является глубинная связь дома-гнезда с традицией и родом («.Символическая связь существует между домом. и хранилищем мудрости, то есть традиции самой по себе» [Керлот 1994: 180]), с феноменом наследования (как материального, так и духовного, культурного). Сущностные для характеристики дома-гнезда качества — это стабильность, защищенность, определенного рода консерватизм, выразившийся в ориентации на ценности традиционного порядка и, что немаловажно, — исконность данного типа жилья, его «укорененность» в специфически национальном способе бытия, его адекватность апробированным формам народной жизни4.

Образ дома-гнезда в русской прозе 1920-х годов станет предметом рассмотрения в главе II. Наше внимание будет сосредоточено на отразившемся в литературе процессе ценностной инверсии, которой в данный период подверглись сформированные национальной культурой представления о доме-гнезде. Если рассматривать отношение к дому-гнезду в качестве свидетельства идеологической, социальной, нравственной позиции личности, то, руководствуясь этим ценностным критерием, в русской прозе 1920-х гг. можно усмотреть сосуществование двух противоположных друг другу тенденций. Правда, отечественное литературоведение в силу идеологических причин и невозможности ввести в научный обиход произведения, принадлежавшие «крамольным» авторам и отразившие «не-советскую» систему ценностей, какое-то время замечало только одну из них, связанную со свойственным новой культуре отрицанием дома-гнезда. Анализируя раннюю советскую прозу, Н.И. Великая пишет: «Мотив дома в ранней советской прозе, по существу, отсутствует. Чуть ли не исключением является первая часть трилогии А.Н. Толстого "Хождение по мукам"» [Великая 1991: 38]. Это наблюдение, нуждающееся в уточнении, по существу своему глубоко верное. В конце 1910-х-1920-е гг. попытка советских писателей перенести место действия своих произведений за стены дома была точным выражением потребностей и устремлений социалистической культуры. Герои «Цемента» Ф. Гладкова и «Хождения по мукам» А.Н. Толстого - произведений, содержащих весь набор соцреалистических «устрйчивых формул», - действительно, стремятся перенести центр тяжести своих жизней из дома-гнезда в «большой» мир, в котором только и возможна, с точки зрения новой культуры, подлинная самореализация, личности. Все же образ дома-гнезда (причем подвергающегося разрушению, гибнущего) и ситуации, связанные с ним, в прозе становящегося соцреализма присутствовали, но их семантика не получала всестороннего истолкования в силу сознательного или бессознательного следования критической и литературоведческой методологии за ценностными предпочтениями социалистической культуры (в ней значимость личности определялась не тем, насколько она состоялась в домашней и семейной сфере, например, в качестве хозяина дома и главы семьи, но причастностью к крупным историческим событиям, участием-неучастием в производственном процессе).

Однако в 1920-е годы в отечественной литературе существовала и иная тенденция (за ней — иная ценностная система), содержание которой раскрывается формулой, «апология дома» [Лакшин 1993: 22]. В этом определении, возникшем применительно к творчеству М.А. Булгакова, в частности к роману «Белая гвардия», опять же акцентирован аксиологический аспект. В русской прозе, ориентированной на традиционную ценностную систему (в дальнейшем мы будем пользоваться термином «традиционалистская проза»), действительно, дом является доминантой частного и общенационального бытия. Исходя из этого, в одном сопоставительном ряду можно объединить произведения, созданные либо опубликованные в эмиграции5 и потому на десятилетия изъятые из читательского и научного обихода («Солнце мертвых» И. Шмелева, «Окаянные дни» И. Бунина, «Сивцев Вражек» М. Осоргина), произведения, в силу своей якобы идеологической «неполноценности» искусственно оттесненные на периферию («Белая гвардия» М. Булгакова), и произведения, насильственно причисленные к соцреализму, но по своему художественному мировидению не укладывавшиеся в его рамки («Тихий Дон» М. Шолохова).

Рассмотрение в рамках одной главы двух литературных потоков, чьи ценностные системы антагонистичны (традиционалистская проза, как явствует из ее обозначения, наследует традиционный для русской культуры взгляд на дом-гнездо и семью, соцреалистическая проза яростно его оспаривает), на наш взгляд, даст представление о процессе аксиологической инверсии устойчивых представлений о доме.

Оговорка должна быть сделана по отношению к «попутнической» прозе6, отличительной чертой которой явилась амбивалентность, «сращение разнонаправленных интенций смысла» [Белая 1996: 12]. Естественно, амбивалентностью отмечена и ценностная система «попутнической» литературы, имеющая точки соприкосновения с ценностными системами и традиционалистской, и соцреалистической прозы (мы попытаемся показать это, анализируя ситуации, связанные с домом-гнездом). Однако произведения писателей-«попутчиков» будут -привлекаться для сравнительного анализа в качестве материала, позволяющего уяснить специфику каждого из обозначенных явлений, но не станут предметом рассмотрения в отдельном разделе.

Естественно, социалистическая культура не только пыталась уничтожить традиционный дом-гнездо и выработанные социально-нравственные и духовные навыки жизни в нем, но и искала, новую модель дома, которая бы смогла выразить ее собственные представления о мире и человеке. Таковой стала возникшая в недрах утопических концепций модель «общепролетарского дома», дома-коммуны (в ее основе - перекодирование традиционных значений, закрепленных за домом-гнездом, — об этом речь идет в главе III, в центре которой вопрос об осмыслении прозой 1920-х годов альтернативных форм домоустройства).

Итак, цель предложенной работы, исследуя семантику и функционирование образа дома в русской прозе 1920-х годов, осмыслить изменения, произошедшие в смысловом поле топоса дом. Поставленной целью определяется ряд конкретных задач:

• описать, опираясь на исследования культурологов, этнографов, фольклористов, структуру архетипа дом;

• в комплексе традиционных значений выявить аспекты, актуализированные общественно-исторической ситуацией 1920-х годов, и установить, как именно мифопоэтическая семантика данного образа моделирует потенциальные возможности сюжетного развития и авторскую точку зрения, а также определяет характер мировосприятия и поведения персонажей;

• исследовать зафиксированный прозой 1920-х гг. процесс ценностной инверсии, которому подверглись традиционные представления о доме-гнезде;

• рассмотреть семантику, роль и функции образов дома-коммуны и коммунальной квартиры в прозе означенного периода.

Теоретико-методологическую базу исследования составили работы Ю.М. Лотмана, В.Н. Топорова, Т.В. Цивьян и других авторов, в которых были сформулированы принципы структурно-семиотического описания пространства и интерпретации ключевых в культурном отношении пространственных координат. Кроме того, был использован материал, касающийся мифопоэтических представлений, связанных с домом (работы М. Элиаде, Г.С. Кнабе, А.К. Байбурина, В.В. Колесова и др.).

Методология и методика работы продиктована стремлением, с одной стороны, исследовать данную проблематику в широком контексте социально-культурной жизни десятилетия, а с другой - рассмотреть образ дома в прозе 1920-х годов через призму его архетипических смыслов, которые всегда обусловливали ключевую роль дома в системе пространственных и нравственно-этических представлений народа. Это повлекло за собой ориентацию на структурно-типологический и сравнительно-исторический методы исследования. Кроме того, мы использовали элементы ценностного подхода, необходимого, с точки зрения A.M. Панченко, в инструментарии литературоведа, пытающегося адекватно интерпретировать образы, которые в разные культурные периоды имеют разный культурный ореол [Панченко 2000: 252].

Теоретическая значимость диссертационного исследования состоит в том, что его выводы уточняют представления о процессе ценностной инверсии, во многом определившем глубинное содержание переломного для национальной культуры десятилетия (1920-е гг.).

Практическая значимость работы обусловлена возможностью использования ее материалов при разработке и чтении основных и специальных курсов по истории русской литературы, XX века, в работе спецсеминаров.

Положения, выносимые на защиту: 1) рассмотренные в работе семантические трансформации образа дома в отечественной прозе 1920-х гг. позволяют осмыслить глубинные процессы разлома и деформаций в русской культуре первого послереволюционного десятилетия; 2) актуализированный художественным сознанием прозы данного периода образ гибнущего дома-гнезда является в анализируемых произведениях важнейшим смысло- и формообразующим элементом; 3) для традиционалистской прозы знаковой становится ситуация пребывания в доме, которое является своего рода формой сопротивления хаосу, в то время как бытийные приоритеты героя прозы становящегося соцреализма выражает ситуация ухода из дома; 4) образ дома-коммуны, .воплотивший представления о пересозданном революционными усилиями мире, в прозе указанного десятилетия становится своеобразной эмблемой утопической культуры и утопического типа сознания - по существу, начинается художественное осмысление феномена утопизма; 5) центральный в сатире 1920-х гг. образ коммунальной квартиры — не только реалия послереволюционного быта, но и символ царящего социально-культурного хаоса; мотивы и типы персонажей, связанные с образом «коммуналки», раскрывают общую для советской культуры названного периода тенденцию к «овнешнению».

Материалом настоящей работы послужила русская проза 1920-х гг. При этом, отбирая тексты, мы накапливали материал-, необходимый для системного обобщения и освещения вопросов историко-литературного и культурологического характера. Критерием отбора и группировки художественных текстов для анализа в данном исследовании явились, во-первых, концептуальная значимость в них ситуаций, связанных с образом дома, во-вторых, специфика интерпретации этих ситуаций авторами произведений (выше этим было обосновано рассмотрение в главе II двух противостоящих друг другу в восприятии дома-гнезда тенденций).

Следует также отметить, что в прозе 1920-х гг. судьбы дома-гнезда и его обитателей рассматриваются писателями (вне зависимости от их социальноидеологической позиции) на историческом переломе, в ситуации, символизирующей разрушение прежних образа жизни и уклада. В текстах, отобранных для анализа в главе И, можно проследить определенную тематическую общность: в основном, они посвящены событиям революции и гражданской войны. Произведения, рассматриваемые в главе III, тематически более разноплановы, но объединены вниманием авторов к проблеме реализации утопии, архитектурным воплощением которой является дом-коммуна: : это «Чевенгур» и «Котлован» А. Платонова, «Мы» Е. Замятина, «Жизнь и гибель Николая Курбова» И. Эренбурга, «Голубые города» А. Толстого. Кроме того, в рамках главы III проанализирован ряд сатирических произведений 1920-х гг., сюжет которых разворачивается в пространстве коммунальной квартиры (образ «коммуналки» мы рассматриваем как невольную, спровоцированную действительностью пародию на идеальный «общепролетарский дом»).

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Обратим внимание, вслед за М.М. Голубковым, что границы 1920-х гг. как культурного периода не совпадают с привычными хронологическими рамками и включают в себя временной промежуток приблизительно с 1917 г. до начала 1930-х гг. [Голубков 2001: 54].

Рубежный характер 1920-х гг. отмечается в большинстве работ, посвященных культуре и литературе этого десятилетия, однако попытки понять природу «рубежности» были сделаны лишь в последнее время. Так, например, М.М. Голубков в монографии «Русская литература XX века: После раскола» отмечает, что именно в 1920-е гг. «художественный код рубежа веков, заданный эстетикой модернизма, был вытеснен "художественным языком" социалистического реализма, утвердившегося к началу 1930-х гг. Смена эта, обозначившая отказ от результатов "художественной революции" рубежа веков, произошла очень быстро - в течение одного десятилетия» [Голубков 2001: 6]. Действительно, культура

1920-х гг. жила инерцией внутренних идейно-эстетических сдвигов, произошедших на рубеже XIX-XX вв. По мысли В.Н. Топорова, предложившего переместить исследовательское внимание с «периодов» на «узлы», рубеж XIX-XX столетий и был таким узлом - стыком, где трансформациям подверглась художественная парадигма классической культуры и оформилась парадигма культуры модернистской. «Свертывание предыдущей структуры и завязь новой» [цит. по ст.: Белая 1996: 6], определившие узловой характер литературы «серебряного века», в дальнейшем существенно скорректированные крупными историческими событиями, постепенно изменили свое направление, характер, темп и стали глубинным содержанием культурной эпохи 1920-х гг.

Раскрывая заявленную в заглавии работы тему, мы пользуемся наиболее традиционным и нейтральным термином «образ». Однако находящийся в центре нашего исследования образ дома имеет сложную природу. Во-первых, он относится к числу наиболее общих и фундаментальных изначальных образов, имеющих универсальный характер и лежащих в основе любых художественных структур, то есть является архетипом. Во-вторых, в качестве одного из элементов он входит в топику национальной культуры. В-третьих, в ряде анализируемых произведений он обладает высокой степенью повторяемости, смысловой динамикой, характерной для мотива. Поэтому в работе также используются термины, уточняющие различные аспекты бытования образа дома, а именно — мотив, топос, архетип [см. подобное терминологическое разграничение — Литературный энциклопедический словарь 1987: 252-257]. Анализируя конкретные тексты, мы рассматриваем дом и как образ, и как мотив. Возможность для этого дает понимание термина мотив в современном литературоведении: под мотивом подразумевается «устойчивый смысловой элемент литературного текста, повторяющийся в пределах ряда фольклорных и литературно-художественных произведений», «проходящий через все произведение устойчивый словообраз, закрепленный самим художником как акцентированное ключевое слово», и «константные свойства» конкретного образа [Лермонтовская энциклопедия 1981: 291].

4 Так, В.Ф. Переверзев, выявляя своеобразие конфликта в романах И.А. Гончарова, говорил о столкновении в них мира ковчега и мира коттеджа [цит. по ст.: Щукин 1994: 35]. Подобное обозначение, во-первых, заостряло противопоставление двух типов дома по признаку их исконной принадлежности национальной культуре, а во-вторых, соотносило их с определенным укладом и образом жизни (ковчег — символ патриархального в своей простоте и естественности мира, и, напротив, коттедж — обозначение жилища, основанного на началах комфорта, но «пересаженного» на русскую почву извне).

5 Сейчас, бросая ретроспективный взгляд на советскую и эмигрантскую литературы, мы видим их единым организмом, рассеченным надвое в результате хирургического вмешательства политики, но такая деталь, как «место происхождения», по-прежнему не теряет своей значимости. Именно литература русского зарубежья, лишенная дома, почвы, необходимого общения со своей языковой средой, открыла для себя дом и родину как «духовное умопостигаемое целое» [Вейдле 1968: 28]. Мысль о доме, по выражению Г.М. Шленской, стала «смысло- и формообразующим началом» [Шленская 1996: 23] в литературе первой волны русской эмиграции. Кстати, первая часть трилогии А.Н. Толстого «Хождение по мукам» «Сестры», по трактовке образа дома существенно отличающаяся от последующих двух частей, также была опубликована во время краткосрочной эмиграции писателя (берлинская редакция 1922 года).

6 Используя этот термин, получивший хождение в советское время, подчеркнем, что предложенное Л. Троцким определение данного феномена как «попутничества», фиксирующее смысловой оттенок «неполной причастности», представляется нам по-своему удачным.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Образ дома в русской прозе 1920-х годов"

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В рамках данного диссертационного исследования мы рассмотрели трансформации образа дома в отечественной прозе 1920-х гг., которые стали отражением глубинных изменений в национальной культуре. Двигаясь к поставленной в работе цели, мы посчитали необходимым сначала описать круг архетипических представлений о доме, обозначить — пусть весьма схематично - место топоса дом в ценностной системе русской классической литературы и лишь потом перейти к анализу семантики и функций данного образа в прозе рубежного для национальной культуры XX в. десятилетия -20-х гг.

Подобная логика продиктована следующими соображениями. На наш взгляд, без уяснения мифопоэтической природы образа дома невозможно адекватно понять его место в образно-мотивной системе отдельного произведения или группы произведений. Природа же дома как пространственного объекта двойственна: с одной стороны, он всегда является воплощением исторически сложившихся форм жизни нации, с другой стороны, заключает в себе обобщенно-символический смысл, «имеющий отношение к метафизике жизненного пространства» [Скубач 2002: 13]. Структура дома обычно воплощает сложившееся в недрах той или иной культуры знание об организации мира (поэтому дом, как правило, воспринимается мифологическим сознанием как аналог космоса). Уподобление дома космосу в архаических культурах, включает в себя и третий член — человеческое тело. «Первое жилище — небо, как говорит О. Фрейденберг, преисподняя - земля. Дом, город, храм повторяют единый образ солнца, неба, земли. Каждая новая культура строится на этой основе, и сознание в историческом развитии человечества открывает все новые и новые интерпретации реального мира, космоса» [Желева-Мартинс 1991: 83]. Не случайно мифологическим сознанием строительство дома отождествлялось с сотворением мира, а разрушение дома - с гибелью мироздания (космоса). Последняя ситуация закономерно вызывала у личности ощущение катастрофичности бытия, собственной неустойчивости, незащищенности перед лицом стихии (природной или социальной) и даже сиротства (подобные эмоции сфокусировались в понятии бездомности).

Естественно, атрибутивные характеристики домашнего пространства определялись человеком через противопоставление его «большому» миру: если первое опознавалось как «свое», «внутреннее», «защищенное», то второй — как «чужой», «внешний», «опасный». Именно дом был для человека своеобразной «точкой отсчета» в системе пространственной ориентации, которая стала первичной по отношению к иным системам ориентации — социальной, нравственной, хозяйственно-бытовой. Кстати, исследователям это дало возможность использовать пространственные категории в качестве метаязыка при описании пространства культуры. Для нас также важно, что характер интерпретации архетипа внутреннего пространства (дом - один из его вариантов) и способов его взаимодействия с архетипом пространства внешнего могут быть значимой «содержательной характеристикой каждой культурной эпохи» [Кнабе 1993: 119].

Так как дом для мифологического сознания был своего рода «маленькой вселенной», аналогом космоса, то определение личностью своего положения по отношению к дому красноречиво выявляло ее онтологическое «кредо». Исходя из этого, мы квалифицировали ситуации пребывания в доме, ухода из него и возвращения как бытийные, то есть раскрывающие способ бытия человека в мире - оседлый (статичный) либо страннический. Такая «типология» бытийных ситуаций актуальна не только для архаических культур, но и для культуры нового времени.

Констатировав, что представления о доме специфичны для каждой исторической эпохи и каждой национальной культуры, мы попытались определить тот тип домоустройства, который в наибольшей степени соответствует апробированному русским национальным сознанием идеалу бытия в доме. С нашей точки зрения, в отечественной культуре восприятие дома как пространства «своего», «внутреннего», «защищенного», в котором протекает жизнь многих поколений, объединенных родовыми связями, реализовалось в мифологеме дома-гнезда (способы воплощения идеи дома-гнезда в национальном быту могли быть различными). Именно этот тип домоустройства, цементировавшийся ощущением своей принадлежности к интимно обжитому «малому» миру, предполагавший тесную связь между членами семьи, стабильный быт, наиболее полно раскрывал некоторые особенности русской ментальное™^ Необходимо уточнить, что особенности русской ментальности (правда, уже совсем иного плана) раскрывала и мифологема бездомности: существование вне дома, семьи, хозяйства, вне сложившейся системы социальных отношений как нельзя лучше отвечало духовно-психологическим потребностям «апокалиптиков» и «нигилистов», весьма распространенных, по мысли Н. Бердяева, в национальной культуре психотипов [См.: Бердяев 1994: 232-236].

Аксиология» дома в русской литературе - интересная и сложная проблема, вовсе обойти которую мы не имели права (однако не вызывает сомнений и то, что ее осмысление вряд ли возможно в рамках диссертационного исследования). «Силовые линии», пронизывающие семантическое поле, связанное в отечественной культуре с топосом дом, наиболее очевидно, на наш взгляд, проступили в классической русской литературе XIX в. В творчестве A.G. Пушкина, Н.В. Гоголя, И.С. Тургенева, И.А. Гончарова, Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого, А.П. Чехова дом-гнездо представал ценностной доминантой народной и частной жизни, хотя мысль об этом нередко раскрывалась писателями «от противного» - через изображение тех искажений и деформаций, каким подвергался в «эмпирической» действительности высокий идеал дома. Тревожные симптомы, свидетельствовавшие об изменении духовных устремлений личности, пытавшейся построить собственную жизнь «вне дома», стали нарастать на рубеже XIX-XX вв. Однако в этот период разрушение дома-гнезда, на которое чутко среагировала литература «серебряного века», все же оставалось процессом, протекавшим в рамках естественного развития общества, вызванным такими факторами, как бурное развитие промышленности, перемещение центра тяжести из деревни в город, изменение социальной структуры общества, его вкусов, привычек, навыков и т.п.

Большевики же в 1917 г., поставив перед собой задачу — создать новый мир и нового человека, разрушали стабилизирующие основы бытия. «Революцией быта» в 1920-е гг. советские идеологи не просто уничтожали дом-гнездо, «мещанскую заразу», но отменяли веками формировавшуюся ценностную шкалу: такие категории, как род, семья,, память, преемственность, и, наконец, традиция (усваивая их, личность могла интегрировать себя в контекст общенародной жизни) исключались из культурно-бытового обихода нации. Это расщепление когда-то единой аксиологической системы и было запечатлено отечественной прозой 1920-х гг. Вообще, судьба дома стала центральным вопросом в дискуссиях того десятилетия. Отношение к нему со всей полнотой обнаруживало бытийную, нравственную, социальную позицию личности. В литературе 1920-х гг. образ дома - один из ключевых: с ним неизменно связывались авторские размышления о русской революции, ее истоках, природе, перспективах; в «малом» пространстве дома фокусировались . наиболее болезненные проблемы времени. Определяя место дома в индивидуальной картине мира разных авторов (при этом в данном диссертационном исследовании нами были рассмотрены произведения совершенно разных по эстетическому уровню и идеологической позиции художников), мы сделали вывод о существовании в русской прозе данного периода двух тенденций. Одна восходит к русской классической -литературе, в которой дом представал ценностным центром, другая предполагает иной способ расстановки акцентов в аксиологическом пространстве национальной культуры.

Традиционалистская проза 1920-х гг., представленная «Окаянными днями» И. Бунина, «Солнцем мертвых» И. Шмелева, «Белой гвардией» М. Булгакова, «Тихим Доном» М. Шолохова и «Сивцевым Вражком» М. Осоргина,. актуализирует образ разрушенного дома. Мы отметили, что в названных произведениях функции данного образа оказываются сходными: он выступает не только одной из узнаваемых реалий послереволюционной действительности, но и символом разрушенного национального бытия, символом по природе своей эсхатологическим, продуцирующим смыслы, связанные с ситуацией гибели мира. С образом разрушенного дома-гнезда в этих произведениях генетически связаны мотивы блуждания и умирания, концептуально важные для осмысления художниками таких проблем, как специфика национальной ментальности, социальные и духовные причины революции (революция мыслится духовным заблуждением русского народа, в результате чего гибнет дом-Россия). Чувства бездомности, изгойства, социальное и метафизическое сиротство, определяющие состояние сознания авторов традиционалистской прозы и их героев, оказываются закономерными последствиями уничтожения домашнего очага (приравнивавшегося в мифологических культурах к «личному» космосу). На наш взгляд, в эсхатологическом метасюжете традиционалистской прозы мотив гибели дома-гнезда претендует на статус сюжетообразующего. Мифопоэтический потенциал образа умирающего дома-гнезда способствует осуществляемому в традиционалистской прозе сплаву «социальной универсальности и бытовой конкретики» с «экзистенциальной глубиной» изображения кризисных ситуаций [Тамарченко 1998: 47].

В прозе становящегося соцреализма образ гибнущего дома также имеет обобщенно-символическое звучание. Однако уточним, что сюжетная линия, связанная с изображением гибели домашнего гнезда, в произведениях Ф. Гладкова, А.Н. Толстого, А. Неверова и др. обычно контрастирует с типично соцреалистическим вариантом «космогонии» - повествованием о строительстве нового мира, в котором будет преображен и ландшафт, и человеческое сознание. Не случайно пространственной манифестацией новой культуры становятся завод, клуб, площадь, улица, реалии, находящиеся опять же в «большом» мире. Напротив, традиционалистская проза названные пространственные реалии осознает как фиктивные, ложные. При этом противопоставление одних смыслоразличительных ориентиров другим каждым из авторов традиционалистской прозы осуществляется на основании признаков, актуальных в его индивидуальной художественной системе. Так, М. Булгаковым дом, с одной стороны, дворец гетмана и «Прах», с другой, «разведены» как подлинное и мнимое, реальное и ирреальное. Для И. Бунина существенной оказывается оппозиция; прекрасного, принадлежащего прошлым временам (дом), и безобразного, созданного революцией (улица и жилище «новых» людей). В «Солнце мертвых» И. Шмелева антиномичность пространств доца и подвала основана на признаке сакральное - профанное. В романе М. Осоргина дом представляет собой контраст улице как пространство «окультуренное» пространству, находящемуся пока «вне культуры».

Симптоматично, что развитие сюжета в произведениях традиционалистской прозы нередко определяется ситуацией утраты домом способности защищать своих обитателей от агрессии внешнего мира. В роли своеобразной границы, отделяющей «свое» пространство дома от стихий, царящих вне его, в произведениях И. Шмелева и М. Булгакова выступали предметы бытового обихода и бытовые установления. Если принятый в доме-гнезде порядок существования материализовал идеи порядка и лада, вещи и предметы бытового обихода создавали атмосферу эмоциональной близости, тепла, семейной интимности, то разрушение упорядоченного домашнего быта, ставшее своеобразным «фоном», на который проецировались сюжетные коллизии «Солнца мертвых» и «Белой гвардии», свидетельствовало о победе сил хаоса и небытия. Вообще, в размытости, зыбкости границ между домом -и миром, нашедшей отражение и в традиционалистской прозе, и в прозе становящегося соцреализма, еще раз проявился смятенный характер революционной эпохи, принесшей гибель налаженному порядку бытия. При этом в произведениях И. Бунина, И. Шмелева, М. Булгакова, М. Осоргина мы находим тенденцию к укреплению границы между домом и «большим» миром (дом словно замыкается в своих границах, пытаясь не пропустить внутрь себя приходящие извне губительные воздействия), а в прозе А.Н. Толстого, Ю. Либединского, Д. Стонова, Ф. Гладкова, напротив, - к ее разрушению (проникновение стихий внешнего мира в домашнее пространство расценивается как благотворное, идеальной же мыслится ситуация, при которой дом максимально распахнут в мир и превращен в некое подобие производственного объекта).

Выше уже шла речь о том, что дом-гнездо в произведениях писателей соцреалистического толка был одним из устойчивых символов «проклятого прошлого» России. В противоположность традиционалистскому сознанию социалистическая культура внутри оппозиций «старое» — «новое», «прошлое» - «будущее» положительно маркировала их второй член. В итоге за образом дома-гнезда жестко закреплялась негативная семантика: он представал оплотом мещанства, «рассадником» собственнических настроений. Нам показалась очень интересной развернувшаяся в журналах 1920-х гг. кампания по дискредитации «патриархального быта» и ценностей семейно-родового существования. «Образчики» соцреалистического художественного мышления — произведения Д. Стонова, А. Неверова, М. Лузгина, Н. Дорофеева и др. - формировали новый взгляд на дом-гнездо и организацию жизни в нем: первичной провозглашалась идеологическая близость между обитателями дома, все помыслы и усилия которых были направлены отныне в «большой» мир.

В противовес традиционалистской прозе, где верность погибающему дому рассматривалась как способ противостояния хаосу, в прозе становящегося соцреализма пребывание в родном доме неизменно оказывалось признаком мещанского, ограниченного сознания.

Правоверные» герои авторов-соцреалистов (такие, например, как Даша

Чумалова) покидали дом, ставя превыше всего служение революции. Мы пришли к выводу, что ситуация ухода героя из дома превратилась в «родовую мету» комплиментарной по отношению к режиму прозы. Любопытно, что бездомность персонажей произведений Ф. Гладкова, Д. Стонова А.Н. Толстого, Ю. Либединского была результатом не столько сложившихся обстоятельств, сколько сознательного выбора. В диссертационном исследовании мы трактовали ситуацию ухода из дома через призму ее архетипических' смыслов — как знак переориентации личности на ценности высшего порядка, приближение к которым невозможно в домашних стенах. В «Цементе» и «Восемнадцатом годе» такими ценностями являются революция, коммунизм, партия, ради которых героини Ф. Гладкова и А.Н. Толстого отказываются от своего женского предназначения, традиционно реализуемого в пространстве дома.

Кстати, в «попутнической» прозе 1920-х гг. уход из дома-гнезда не был финальным пунктом сюжетного развития (как, например, в «Цементе», где в заключительных главах герои окончательно и бесповоротно покидают старое домашнее гнездо, чтобы впоследствии, очистившись и укрепившись в процессе общего труда, создать новый дом) и нередко находил логическое продолжение в мотиве возвращения к родному очагу. Например, в «Барсуках» Л. Леонова оба эти семантические компонента (уход -возвращение) были осмыслены автором в рамках сюжета о «блудном сыне», получившем новую, вобравшую в себя весь драматизм времени, трактовку. Писатели-«попутчики» вели речь о «несостоявшемся» возвращении - ведь отчий дом был разрушен, а исконная для героя среда в результате революционных перемен утратила особенно ценимые им качества. В скитаниях по миру героев «попутнической» прозы критика 1920-х гг. видела непреодоленный «сыновний» инстинкт, проявление биологического начала. Последнее же в советской культуре понималось как нечто, в существе своем связанное со сферой инстинктивного, природного, родового, то есть с той самой сферой, которую, по мысли идеологов-радикалов, надлежало решительно преобразовать или вовсе зачеркнуть. Как было установлено в ходе анализа произведений становящегося соцреализма, конфликт «биологического» и «идеологического» в них разрешался в пользу сознания и рациональных начал жизни. Естественно, не отвечавшие «соцреалистическому канону» произведения Ю. Олеши, И. Катаева, И. Эренбурга, Л. Леонова были подозрительны для ортодоксальных критиков именно тем, что их авторы не спешили отвергать биологические и родовые основы существования (домашнее гнездо, семья — важнейшие из них).

Итак, в 1920-е гг. произошла поляризация позиций по отношению к дому-гнезду. Кроме этого, для воплощения в жизнь сторонниками нового строя был предложен альтернативный вариант домоустройства — дом-коммуна. Идеологи нового мира с энтузиазмом взялись за осуществление утопического проекта, совершенно чужеродного для национального культурно-бытового уклада (в действительности, «своей» модель дома-коммуны была только для носителей революционно-радикального сознания, впитавших идеи западноевропейского и русского социального утопизма). Сама структура и распорядок жизни идеального искусственного дома должны были закрепить ценности, имевшие приоритетное значение для советской идеологии: коллективизм, высокую степень организованности, переходившей в регламентацию практически всех сторон жизни личности, рационализацию психики (последнее явление в данной работе определяется термином, предложенным И. Есауловым, - «овнешнение»). Небогатый опыт существования в домах-коммунах, строившихся в первое послереволюционное десятилетие в России, нашел отражение, главным образом, в жанрах очерка и рассказа. Чаще в прозе 1920-х гг. образ дома-коммуны имел символический характер: он мог быть символом совершенного мироустройства («Рассказ о многих интересных вещах» А. Платонова) или предельно регламентированного «казарменного рая» («Мы» Е. Замятина), в произведениях А.Н. Толстого, И. Эренбурга дом-коммуна оказался своеобразной эмблемой утопически ориентированного сознания, носители которого ринулись в революцию, чтобы переделать действительность в соответствии со своими представлениями об идеале.

Концептуально значимым образ дома-коммуны стал, на наш взгляд, в творчестве А. Платонова. Мифопоэтический мотив, в основе которого -отождествление строительства дома с сотворением мира, модифицирован писателем под влиянием усвоенных им в молодости утопических идей: в произведениях Платонова речь, как правило, идет о возведении общепролетарского дома и создании идеального мироустройства. В работе мы подробно остановились на двух версиях развития «строительного сюжета» в платоновской прозе — утопической и антиутопической. Созданный в 1923 г. «Рассказ о многих интересных вещах», где построение Иваном Копчиковым и его соратниками дома-коммуны знаменовало победу над природой и утверждение качественно иного порядка существования, был свидетельством оптимизма, с каким начинающий писатель относился к открывшимся с революцией перспективам переустройства мира. Написанный спустя семь лет «Котлован» (как, впрочем, и «Чевенгур») дает иной вариант осуществления утопического сценария. Мы обратили внимание на то, что система сюжетообразующих мотивов в «Котловане» такая же, как и в прозе становящегося соцреализма: строительство некоего объекта (это может быть дом-коммуна, фабрика, завод, школа и т.п.), призванного манифестировать ценности нового образа жизни, сопровождается уничтожением прежнего несовершенного мироустройства. Однако семантика мотивов созидания и разрушения в платоновской повести принципиально иная, нежели в произведениях Ф. Гладкова, А.Н. Толстого, Ю. Либединского и др. Существенно и то, что возведение общепролетарского дома для автора «Котлована» — проблема не хозяйственная, не социальная, даже не морально-психологическая, а скорее - экзистенциальная. В художественном мире повести строительство сводится к уничтожению и само оборачивается фикцией, застывает на стадии рытья котлована, главный же адресат трудовых подвигов, девочка Настя (в ее образе персонифицирована мысль о «будущих счастливых поколениях», которым предстоит жить при коммунизме) погибает, в результате чего обессмысливаются все усилия роющих котлован рабочих.

Третьим, сугубо советским, вариантом жилища в 1920-е гг. была коммунальная квартира (феномен, еще ждущий своего изучения в социологическом и психологическом аспектах). В пространстве «коммуналки» гротескно исказились рационально выверенные принципы существования в идеальном доме-коммуне. Примечательно, что жизнь и быт коммунальной квартиры породили целое тематическое русло в прозе 1920-х гг. Воцарившийся в «коммуналке» в результате тесноты, неудобства, вынужденного соседства людей различного социально-культурного статуса беспорядок стал неиссякаемым источником комических: ситуаций для сатириков 1920-х гг. В прозе этого десятилетия коммунальная квартира — воплощение социального хаоса. Пожалуй, лишь М. Булгакову в фельетонах и повестях удалось уловить мистический смысл превращения дома в «коммуналку»: в основе подобного превращения — мифологическая коллизия борьбы космоса и хаоса и победа последнего, ведущая к нарастанию абсурда и исчезновению реальности. Самое интересное, на наш взгляд, в сатирической прозе 1920-х гг. не разнообразие конфликтов и коллизий, в совокупности составивших «энциклопедию быта» того времени, а фиксация изменений, которые определили характер отношения к дому в первое послереволюционное десятилетие и .отчасти в последующие периоды1. Дом в советской культуре стал доказательством высокого имущественного статуса его хозяина, но перестал быть величиной духовно-нравственной. Специфически советские неологизмы - «жилплощадь», «квадратные метры» - еще раз свидетельствовали о разрушении «духа дома» и утрате культуры бытия в доме.

В заключение еще раз отметим: 1920-е гг. рассматривались в данном диссертационном исследовании как период рубежный, когда была осуществлена попытка радикально «перестроить» систему «художественных и нравственных аксиом» [Панченко 2000: 255] русской культуры. Внимание к проблеме дома в это десятилетие, важная структурообразующая роль одноименного образа в литературе означенного периода обусловлены, на наш взгляд, особенностями мироощущения революционной эпохи, поставившей перед обществом вопрос о коренных ценностях национального бытия. Давая ответ на этот вопрос, проза 1920-х гг. зафиксировала две диаметрально противоположных позиции по отношению к некогда «соединительной» ценности национальной жизни — дому. Смысловые и функциональные трансформации образа дома в отечественной литературе 1920-х гг. позволяют еще раз осмыслить природу социально-исторического и духовно-нравственного «раскола», произошедшего в России в XX веке.

Список научной литературыРазувалова, Анна Ивановна, диссертация по теме "Русская литература"

1. Алексеев Г. Жилой Дом // Красная новь. 1926. № 9. С. 54-93.

2. Блок А.А. Собрание сочинений. В 6 т. Л.: 1980-1981.

3. Булгаков М.А.Собрание сочинений. В 5 т. М.: Худож. лит., 1989.

4. Бунин И.А. Окаянные дни. М.: Мол. гвардия, 1991. 335 с.

5. Бунин И.А. Собрание сочинений. В 9 т. М.: Худож. лит., 1965-1967.

6. Волков М. Жилтоварищество 1331 // Новый мир. 1928. № 5, 6.

7. Гастев А. Поэзия рабочего удара. М.: Худож. лит., 1971. 303 с.

8. Гладков Ф.В. Собрание сочинений. В 5 т. М.: Худож. лит., 1983.

9. Достоевский Ф.М. Собрание сочинений. В 15 т. Л.: Наука, 1988-1991. Т. 9, 1991.

10. Караваева А. Двор // Новый мир. 1926. № 11, 12.

11. Катаев И.П. Под чистыми звездами. М.: Сов. Россия, 1969. 512 с.

12. Леонов Л. Собрание сочинений. В 10 т. М.: Худож. лит., 1981-1984.

13. Леонов Л. Эпилог к роману «Барсуки» // Слово. 1994. № 11 -12. С. 2-3.

14. Либединский Ю.Н. Избранное, В 2 т. М.: Худож. лит., 1980.

15. Лузгин М. Доклад // Октябрь. 1925. № 2. С. 116-121.

16. Неверов А. Избранное. Минск: Наука и техника, 1985. 447 с.

17. Пильняк Б. Избранные произведения. JL: Худож. лит., Ленинградское отделение, 1979. 702 с.

18. Платонов А. Семейство // Москва. 1994. № 1. С. 92-97.

19. Платонов А.П. Собрание сочинений. В 5 т. М.: Информ-печать, 1998.

20. Скиталец. Дом Черновых (отрывки из романа) // Красная новь. 1928. № 9. С. 10-31.

21. Стонов Д. Большевики // Красная новь. 1924. № 6. С. 112-134.

22. Стонов Д. Дом // Октябрь. 1926. № 9. С. 68-76.

23. Толстой А.Н. Собрание сочинений. В 10 т. М.: Худож. лит., 1983-1986.

24. Шмелев И.С. Собрание сочинений. В 5 т. М.: Русская книга, 1998-2000.

25. Шолохов М.А. Собрание сочинений. В 9 т. М.; Худож. лит., 1965-1969. 33.Чаянов А.В. Венецианское зеркало. М.: Современник, 1989. 236 с. 34.Эренбург И.Г. Собрание сочинений. В 8 т. М.: Худож. лит., 1991.1.

26. Авербах Л. О целостных масштабах и частных Макарах // Октябрь. 1929. № 11. С. 165-171.

27. Аверинцев С.С. Горизонт семьи. О некоторых константах традиционного русского сознания // Новый мир. 2000. № 2. С. 170-175.

28. Акимов В.М. На ветрах времени. Размышления о книгах. Л.: Детская литература, 1991.286 с.

29. Андреевский Г.В. Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху (20-30-е годы). М.: Молодая гвардия, 2003. 573 с.

30. Арсеньев Н.С. Из русской культурной и творческой традиции. Б.м. Посев, 1959. 210 с. ;

31. Бабореко А.К. И.А. Бунин. Материалы для биографии с 1870 по 1917. 2-е изд. М.: Худож. лит., 1983. 3 51 с.

32. Базанов В.Г. Древнерусские ключи к «Ключам Марии» С. Есенина // Миф Фольклор - Литература. Л.: Наука, 1978. С. 204-249.

33. Байбурин А.К. Жилище в обрядах и представлениях восточных славян. Л.: Наука, Ленинградское отделение, 1983. 191 с.

34. Бальбуров Э.А. Мотив и канон // Сюжет и мотив в контексте традиции: Сб. науч. тр. / РАН. Ин-т филологии. Отв. ред. Е.К. Ромодановская. Новосибирск, 1998. Вып. 2. С. 6-20.

35. Башляр Г. Предисловие к книге «Поэтика пространства» // Вопросы философии. 1987. № 5. С. 113-121.

36. Белая Г.А. Дон-Кихоты 20-х годов: «Перевал» и судьба его идей. М.: Сов. писатель, 1989. 395 с.

37. Белая Г. А. История литературы в контексте современной теоретической мысли // Вопросы литературы. 1996. № 3. С. 3-17.

38. Белая Г.А. Экзистенциальная проблематика творчества М.Зощенко // Литературное обозрение. 1995; № 1. С. 4-13.

39. Бердникова О.А. Концепциям творческой личности в прозе И.А. Бунина. Автореф. дис. . канд. филол. наук / Воронежский гос. ун-т им. В.И. Ленина. Воронеж, 1992. 24 с.

40. Бердяев Н.А. Судьба России: Опыты по психологии войны и национальности. М.: Мысль, 1990. 205 с.

41. Брагинская Н.В. Небо // Мифы народов мира: Энциклопедия в 2 т./ Гл. ред. С.А. Токарев. 2-е изд. М.: Советская энциклопедия, 1987-1988. Т. 2. К-Я. С. 206-208.

42. Бугрова Л.В. Мотив Дома в русской романтической прозе 20-30-х годов XIX века. Автореф. дис. . канд. филол. наук / Тверской государственный университет. Тверь, 2004. 22 с.

43. Булгаков С. На пиру богов. Pro et contra. Современные диалоги // Из глубины. Сборник статей о русской революции. М.: Изд. Московского ун-та, 1990. С. 90-144.

44. Булгаков С. Героизм и подвижничество. М.: Русская книга, 1992. 528 с.

45. Вейдле В. Безымянная страна. Париж: Имка-пресс, 1968. 166 с.

46. Воронский А.К. Журавли над Гнилопятами // Красная новь. 1926. № 9. С. 194-208.

47. Воронский А.К. Литературные силуэты. Д. Бедный // Красная новь. 1924. №6. С. 303-328.

48. Газизова А.А. «Синтез живого со смыслом»: (Размышления о прозе Б. Пастернака). М.: изд. общества «Знание», 1990. 47 с.

49. Гальцева Р.А. Очерки русской утопической мысли XX века. М.: Наука, 1991.208 с.

50. Гачев Г. Национальные образы мира: Курс лекций. М.: Академия, 1998. 430 с.

51. Гачева А.Г., Казнина О.А., Семенова С.Г. Философский контекст русской литературы 1920-1930-х годов / РАН. Ин-т мировой литературы им. A.M. Горького. М.: ИМЛИ РАН, 2003. 400 с.

52. Геллер М. Андрей Платонов в поисках счастья. М.: изд. «МИК», 1999. 432 с.

53. Глаголев А. О художественном лице «Перевала» // Новый мир. 1930. № 5. С. 157-171.

54. Голубков М.М. Русская литература XX века: После раскола. М.: Аспект Пресс, 2001. 267 с.

55. Голубков М.М. Утраченные альтернативы: Формирование монистической концепции советской литературы. 20-30-е годы. М.: Наследие, 1992. 199 с.

56. Горбов Д. Оправдание зависти // Новый мир. 1928. № 11. С. 218-230.

57. Горюнова P.M. Жанровая специфика эпопеи И.С. Шмелева «Солнце мертвых» // Научные доклады высшей школы. Филологические науки. 1991. №4. С. 25-32.

58. Горюнова P.M. Образы и мотивы русского народного эпоса в эпопее И.С. Шмелева «Солнце мертвых» // Гражданская война и отечественная культура. IY Крымские шмелевские чтения. Симферополь: «Крымский архив», 1995. С. 12-14.

59. Гюнтер Г. Жанровые проблемы утопии и «Чевенгур» А. Платонова // Утопия и утопическое мышление: антология зарубежной литературы / Сост., предисл. и общ. ред. В.А. Чаликовой. М.: Прогресс, 1991. С. 252-276.

60. Даль В.И. Пословицы, поговорки и прибаутки русского народа. В 2 т. СПб.: Литера, ВИАН, 1997. Т. 2. 416 с.

61. Дворяшин Ю.А. М. Шолохов и русская проза 20-30-х годов о судьбе крестьянства. Новосибирск: изд. Новосибирского гос. пед. ин-та, 1992. 92 с.

62. Дергачева Э.И. Дом и история в романе М. Осоргина «Сивцев Вражек» // Михаил Осоргин: Жизнь и творчество. Мат-лы первых Осоргинских чтений / Пермский ун-т. Редкол.: В.В. Абашев (отв. ред.) и др.. Пермь, 1994. С. 56-64.

63. A.И. Ванюков и др. Тамбов, 2000. Кн. 10. С. 6-16.

64. Динамов С. «Тихий Дон» М. Шолохова // Красная новь. 1929. № 8. С. 211-219.

65. Дмитровская М.А. Образная параллель «человек дерево» у А. Платонова // Творчество А. Платонова: Исследования и материалы / РАН. Ин-т русской литературы (Пушкинский дом). Отв. ред. В.Ю. Вьюгин. СПб.: Наука, 2000. Кн. 2. С. 25-40.

66. Добренко Е. Метафора власти (литература сталинской эпохи в историческом освещении). Мюнхен, 1993. 408 с.

67. Добренко Е. Не по словам, но по делам его // Избавление от миражей: Соцреализм сегодня. Сб. ст. М.: Сов. писатель, 1990. С. 309-334.

68. Добренко Е. Формовка советского читателя: Социальные и эстетические предпосылки рецепции советской литературы. СПб.: Академический проект, 1997. 321 с.

69. Ершов Л.Ф. Национальный и народный характер эпоса М. Шолохова // Творчество М. Шолохова: Статьи, сообщения, библиография. Под ред.

70. B.А. Ковалева, А.И. Хватова. / АН СССР, Ин-т русской литературы (Пушкинский дом). Л.: Наука, Ленинградское отделение, 1975. С. 7386.

71. Ершова Л.В. Мир русской усадьбы в трактовке писателей первой волны русской эмиграции // Филологические науки. 1998. № 1. С. 2330.

72. Есаулов И.А. Человек-вещь и христианское сознание // Грани. 1994. № 171. С. 259-271.

73. Есенин С.А. Ключи Марии // Есенин С.А. Собр. соч.: В 3 т. М.: изд. Правда, 1970. Т. 3. С. 135-154.

74. Желева-Мартинс Д. Семантика архитектурной формы // Семиотика и язык архитектуры: Сб. ст. / Всесоюзный научно-исследовательский институт теории архитектуры и градостроительства. Под общ. ред. Е.И. Росинской. М., 1991. С. 81-112.

75. Замятин Е.А. Домашние и дикие // Литературная учеба. 1990. № 3. С. 76-77.92.3олотоносов М. Ложное солнце («Чевенгур» и «Котлован» в контексте советской культуры 1920-х годов) // Вопросы литературы. 1994. Вып. 5. С. 3-43.

76. Иванов В.В., Топоров В.Н. Славянские языковые моделирующие семиотические системы. М.: Наука, 1965. 246 с.

77. Иванова А.А. Мой дом моя крепость // Русская словесность. 1998. № 1.С. 2-6.

78. Ильин И.А. О тьме и просветлении. Книга художественной критики. Бунин Ремизов - Шмелев. Мюнхен, 1959. 196 с.

79. Иконников А. Архитектура XX века. Утопии и реальность. В 2 т. М.: Прогресс-Традиция, 2001. Т.1. 656 с.

80. Исупов К.Г., Бойков В.Ф. Личность П.Я. Чаадаева и его философия истории // Россия глазами русского. Чаадаев. Леонтьев. Соловьев / Отв. ред. и автор вступ. ст. А.Ф. Замалеев. СПб.: Наука, 1991. С. 155-168.

81. Карасев Л. Знаки «покинутого детства» // «Страна философов» Андрея Платонова: Проблемы творчества / РАН. Ин-т мировой литературы им. A.M. Горького. Ред.-сост. Н.В. Корниенко. М.: Наследие, Наука, 1994. С. 266-275.

82. ЮО.Кацис Л.М. Русская эсхатология и русская литература. М.: О.Г.И., 2000. 655 с.

83. ЮГ.Керлот Х.Э. Словарь символов. М.: REFL-book, 1994. 608 с. 102.Кларк К. Сталинский миф о «великой семье» // Вопросы литературы.1992. № 1.С. 71-95. 103 .Клебер К. Ответ на анкету журнала «Новый мир». // Новый мир. 1930. №7. С. 181.

84. Кнабе Г.С. Материалы к лекциям по общей теории культуры и культуре античного Рима. М.: Индрик, 1993. 527 с.

85. Козлова Н. Соцреализм: Производители и потребители // Общественные науки и современность. 1995. № 4. С. 143-153.

86. Юб.Колесов В.В. Домострой без домостроевщины // Домострой / Сост., вступ. ст., пер. и коммент. В.В. Колесова. М.: Сов. Россия, 1990. С. 524.

87. Коллонтай А. Революция быта // Искусство кино. 1991. № 6. С. 105109.

88. Комина Р.В. Чеховская Россия в произведениях М. Осоргина // Михаил Осоргин: Жизнь и творчество. Мат-лы первых Осоргинскихчтений / Пермский ун-т. Редкол.: В.В. Абашев (отв. ред.) и др.. Пермь, 1994. С. 21-27.

89. З.Корниенко Н.В. О некоторых уроках текстологии // Творчество А. Платонова. Исследования и материалы. Библиография / РАН. Ин-т русской литературы (Пушкинский дом). СПб.: Наука, 1995. С. 4-23.

90. Краснощекова Е.А. О поэтике А. Платонова // Известия АН СССР. Сер. лит. и яз. 1979. Т. 38. № 1. С. 42-51.

91. Лакшин В.Я. О Доме и Бездомье (А. Блок и М. Булгаков) // Литература в школе. 1993. № 3. С. 18-22.

92. Левинская Г.С. «Дом» в художественном мире Ю. Трифонова // Научные доклады высшей школы. Филологические науки. 1991. № 2. С. 3-11.

93. Левкиевская Е. Москва в зеркале современных православных легенд // Лотмановский сборник / Сост. Е.В. Пермяков. М.: О.Г.И., изд. РГТУ, 1997. Т. 2. С. 805-835.

94. Лейдерман Н.Л. Теоретические проблемы изучения русской литературы // Русская литература XX века: Направления и течения / Уральский гос. пед. ин-т. Редкол.: Н.Л. Лейдерман и др. Екатеринбург, 1992. Вып. 1.С. 3-24.

95. Лермонтовская энциклопедия / Ин-т рус. лит. АН СССР (Пушкинский дом). М.: Сов. энциклопедия, .1981. 784 с.

96. Лосев А. Ф. Философия. Мифология. Культура. М.: изд. полит, лит., 1991.525 с.

97. Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров. Человек текст — семиосфера - история. М.: Языки русской культуры, 1999. 464 с.

98. Лотман Ю.М. Избранные статьи. В 3 т. Таллинн: Александра, 19921993.

99. Максимова Е. Символика «дома» и «антидома» // Аврора. 1994. № 9/10. С. 70-75.

100. Малахов В. Гавань у поворота времен: Онтология Дома в «Белой гвардии» М. Булгакова // Вопросы литературы. 2000. Вып. 4. С. 326336.

101. Малыгина Н. Комментарий к «Рассказу о многих интересных вещах». // Книжное обозрение. 1988. 21 окт. С. 8.

102. Малыгина Н. Модель сюжета в прозе А. Платонова // «Страна философов» Андрея Платонова: Проблемы творчества / РАН. Ин-т мировой литературы им. A.M. Горького. Ред.-сост. Н.В. Корниенко. М.: Наследие, 1995. С. 274-286.

103. Малыгина Н. Образы-символы в творчестве А. Платонова // «Страна философов» Андрея Платонова: Проблемы творчества / РАН. Ин-т мировой литературы им. A.M. Горького. Ред.-сост. Н.В. Корниенко. М.: Наследие, Наука, 1994. С. 162-184.

104. Мальцев Ю.М. И. Бунин. Посев, 1994. 432 с.

105. Маркштайн Э. Дом и котлован, или мнимая реализация утопии 7/ Андрей Платонов: Мир творчества. Сб. ст. М.: Совр. писатель, 1994. С. 284-302.

106. Машбиц-Веров И. М. Шолохов // Новый мир. 1928. № 10. С. 225-230.

107. Меднис Н.Е. Мотив воды в романе Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание» // Роль традиции в литературной жизни эпохи. Сюжеты и мотивы: Сб. науч. тр. / РАН. Ин-т филологии. Новосибирск, 1994. С. 79-89.

108. Мелетинский Е.М. О литературных архетипах. М.: изд. РГГУ, 1994. 136 с.

109. Мелетинский Е.М. Поэтика мифа. 3-е изд., репринт. М.: Восточная литература, РАН, 2000. 407 с.

110. Мещеряков Н. Социалисты об организации быта будущего общества // Красная новь. 1930. № 9-10. С. 143-158.140 .Молок Н.Ю. Мегаломания московской архитектуры // Лотмановский сборник / Сост. Е.В. Пермяков. М.: О.Г.И., изд. РГГУ, 1997. Т. 2. С. 771-786.

111. Морсон Г. Границы жанра. Антиутопия как пародийный жанр // Утопия и утопическое мышление: антология зарубежной литературы /

112. Сост., предисл. и общ. ред. В.А. Чаликовой. М.: Прогресс, 1991. С. 233251.I

113. Мосалева Г.В. «Захудалый род» Н.С. Лескова: пространственно-временные отношения, вещный мир и позиция автора // Проблема автора в художественной литературе: сб. науч. тр. / Удмуртский гос. ун-т. Под ред. В.И. Чулкова. Ижевск, 1993. С. 133-143.

114. НЗ.Мочалова В.В. Тоталитарная идеология как суррогат религии // Знакомый незнакомец. Социалистический реализм как историко-культурная проблема. Сб. ст. М.: Институт славяноведения и балканистики СО РАН, 1995. С. 28-38.

115. Непомнящий B.C. Да ведают потомки православных. Пушкин. Россия. Мы. М.: Сестричество во имя преподобномученицы великой княгини Екатерины, 2001. 398 с.

116. Нечаева М.В. Поэтико-философский контекст и околороманное пространство романа М. Осоргина «Сивцев Вражек». Автореф. дис. . канд. филол. наук / Тамбовский гос. ун-т им. Г.Р. Державина. Тамбов, 1992.22 с.

117. Николаев Д.Д. Образная система эпопеи И.С. Шмелева «Солнце мертвых» // Русская литература XX века в контексте мировой культуры. YI Крымские международные шмелевские чтения.

118. Шмелева) // Изв. Рос. АН. Сер. лит. и яз. 1994. Т. 53. № 3. С. 63-69. 154.0шар К. «Окаянные дни» как начало нового периода в творчестве И.А. Бунина// Русская литература. 1996. № 4. С. 101-105.

119. Панченко A.M. О русской истории и культуре. СПб.: Азбука, 2000. 464 с.

120. Паперный В. Культура «2» // Искусство кино. 1991. № И.С. 22-37.

121. Переходные процессы в русской художественной культуре: Новое и новейшее время / Отв. ред. Н.А. Хренов; Гос. ин-т искусствознания М-ва культуры РФ; Науч. совет «История мировой культуры» РАН М.: Наука, 2003. 495 с.

122. Петровский М. Мифологическое городоведение М. Булгакова // Театр. 1991. №5. С. 14-32.

123. Пилипюк E.JI. «Отечеству и миру гражданин». Мотивы дома и дороги в поэзии И.А. Бунина // Воронежский край и зарубежье (А. Платонов, И. Бунин, Е. Замятин, О. Мандельштам и другие в культуре XX века). Сб. ст. Воронеж: МИПП «Логос», 1992. С. 54-57.

124. Проскурина Е. «Котлован» А. Платонова: поэтика финала // Сюжет и мотив в контексте традиции: Сб. науч. тр. / РАН. Ин-т филологии. Отв. ред. Е.К. Ромодановская. Новосибирск, 1998. Вып. 2. С. 240-249.

125. Проскурина Е.Н. Мотив бездомья в произведениях А. Платонова 2030- гг. // «Вечные» сюжеты русской литературы («блудный сын» и другие): Сб. науч. тр. / РАН. Ин-т филологии. Отв. ред. Е.К. Ромодановская, В.И. Тюпа. Новосибирск, 1996. С. 132-141.

126. Разу валова А.И. Ситуация отказа от дома в прозе становящегося соцреализма (1920-е годы) // Творческая индивидуальность писателя:традиции и новаторство. Межвуз. сб. науч. ст. / Отв. ред. В.И. Харчевников. Элиста: Калмыцкий гос. ун-т, 2003. С. 89-93.

127. Ребель Г.М. Романы М.А. Булгакова «Белая гвардия» и «Мастер и Маргарита» в свете проблемы автора. Автореф. дис. . канд. филол.наук / Пермский гос. ун-т. Екатеринбург, 1995. 23 с.

128. Рогинская Ф. К вопросу о пролетарском стиле // Новый мир. 1930. № 5. С. 182-186.

129. Русская изба (Внутреннее пространство, убранство дома, мебель, утварь): Иллюстрированная энциклопедия / Авт.-сост.: Д.А. Баранов, О.Г. Баранова, E.JI. Мадлевская и др. СПб.: Искусство-СПб, 1999. 376 с.

130. Розанов В.В. Апокалипсис нашего времени. СПб.: Азбука, 2001. 416 с.

131. Семанов С. Быт и бытие в «Тихом Доне» // М. Шолохов на изломе времени: Статьи и исследования. Материалы к биографии писателя. Исторические источники «Тихого Дона». Письма и телеграммы / Сост. и отв. ред. В.В. Петелин. М.: Наследие, 1995. С. 62-81.

132. Семенова С. Русская поэзия и проза 1920-1930-х годов. Поэтика -Видение мира Философия. М.: ИМЛИ РАН, Наследие, 2001. 590 с.

133. Скобелев В.П. В поисках гармонии: художественное развитие А.Н. Толстого. 1907-1922. Куйбышев: Книж. изд., 1981. 176 с.

134. Скобелев В.П. Масса и личность в русской прозе 20-х гг. (к проблеме народного характера). Воронеж: изд. Воронежского ун-та, 1975. 341 с.

135. Скороспелова Е.Б. Русская советская проза 20-30-х гг.: Судьбы романа. М.: изд. МГУ, 1985. 264 с.

136. Скубач О.А. Пространство советской культуры в творчестве В.М. Шукшина. Автореф. дис. . канд. филол. наук / Алтайский гос. ун-т. Барнаул, 2002. 24 с.

137. Собенников А.С. Художественные символы в драматургии А.П. Чехова. Иркутск: изд. Иркутского университета, 1989. 200 с.

138. Сорокин П. Нравственное и умственное состояние современной России // Литература русского зарубежья. Антология. В 6 т. / Вступ. ст. А.Л. Афанасьев; Сост. В.В. Лавров. М.: Книга, 1990. Т. 1. Кн. 1. С. 406416.

139. Старикова Е. Леонид Леонов. Очерки творчества. М.: Худож. лит., 1972. 336 с.

140. Степанов Ю. Константы. Словарь русской культуры. Опыт исследования. М.: Школа «Языки русской культуры», 1997. 824 с.

141. Степун Ф.А. Бывшее и несбывшееся. 2-е изд., доп. СПб.: Алетейя, 2000. 646 с.

142. Сурожский Антоний (Блум А.Б.) Любовь всепобеждающая. Проповеди, произнесенные в России. М.: Сатис, 1994. 233 с.

143. Тальников Д. Литературные заметки // Красная новь. 1929. № 1. С. 223-245.

144. Тамарченко Н.Д. Мотивы преступления и наказания в русской литературе (Введение в проблему) // Сюжет и мотив в контексте традиции: Сб. науч. тр. / РАН. Ин-т филологии. Отв. ред. Е.К. Ромодановская. Новосибирск, 1998. Вып. 2. С. 38-48.

145. Тихомирова Е.В. «Солнце мертвых» И.С. Шмелева: небытие как тема и формообразующий принцип // Гражданская война и отечественная культура. IY Крымские шмелевские чтения. Симферополь: «Крымский архив», 1995. С. 66-67.

146. Ткачева Р.А. Художественное пространство как основа интерпретации художественного мира. Автореф. дис. . канд. филол. наук / Тверской гос. ун-т. Тверь, 2003. 18 с.

147. Толстая-Сегал Е. Идеологические контексты А. Платонова // А. Платонов: Мир творчества. Сб. ст. М.: Совр. писатель, 1994. С. 47-83.

148. Топоров В.Н. Пространство, и текст // Текст: семантика и структура. Сб. ст. / Общ. ред. Т.В. Цивьян. М.: Наука, 1983. С. 227-284.

149. Троцкий Л.Д. Литература и революция. М.: изд. полит, литературы, 1991.400 с.

150. Тюпа В. Мотив пути на раздорожье русской поэзии XX века // «Вечные» сюжеты русской литературы: («блудный сын» и другие): Сб. науч. тр. / РАН. Ин-т филологии. Отв. ред. Е.К. Ромодановская, В.И. Тюпа. Новосибирск, 1996. С. 97-114.

151. Тюпа В.И. Эстетическая функция художественного пространства // Пространство * и время в литературе и искусстве: Сб. науч. тр. / Даугавпилсский пед. ин-т им. Л.Э. Калнберзина. Даугавпилс, 1990. С. 9-10.

152. Федоров Ф.П. О пространственно-временных структурах в искусстве XIX-XX вв. // Пространство и время в литературе и искусстве. Методические материалы по теории литературы / Даугавпилсский пед. ин-т им. Л.Э. Калнберзина. Даугавпилс, 1987. С. 31-38.

153. Федотов Г.П. О святости, интеллигенции и большевизме: Избранные статьи. СПб.: изд. СПб. ун-та, 1994. 152 с.

154. Флоровский Г. Пути русского богословия // Русская идея. В кругу писателей и мыслителей русского зарубежья. В 2 т. / Сост. и автор вступ. ст. В.М. Пискунов. М.: Искусство, 1994. Т. 2. С. 135-176.

155. Фрадкина С.Я. На перекрестке традиций («Сивцев Вражек» М. Осоргина и традиции русской классики) // Михаил Осоргин: Жизнь итворчество. Мат-лы первых Осоргинских чтений / Пермский ун-т. Редкол.: В.В. Абашев (отв. ред.) и др.. Пермь, 1994. С. 13-20.

156. Фрезинский Б. Комментарии. // Эренбург И.Г. Собрание сочинений. В 8 т. М.: Худож. лит., 1991. Т. 2. С. 702-722.

157. Хазан В.И. Тема «ухода и. возвращения» в лирике С. Есенина // Проблемы развития советской литературы: История и современность: Межвуз. науч. сб. / Саратовский гос. ун-т. Редкол.: Л.Е. Герасимова (отв. ред.) и др.. Саратов, 1990. С. 32-48.

158. Хазанова В.Э. Советская архитектура первой пятилетки: Проблемы города будущего. М.: Наука, 1980. 373 с.

159. Хазанова В.Э. Советская архитектура первых лет Октября. 1917-1925. М.: Наука, 1970.214 с.

160. И1алавин Ф., Ламцов И. О левой фразе в архитектуре П Красная новь. 1927. №8. С. 226-239.

161. Шатин Ю.В. Архетипические мотивы и их трансформация в новой русской литературе // «Вечные» сюжеты русской литературы: («блудный сын» и другие): Сб. науч. тр. / РАН. Ин-т филологии. Отв. ред. Е.К. Ромодановская, В.И. Тюпа. Новосибирск, 1996. С. 29-41.

162. Шатин Ю.В. Мотив и контекст // Роль традиции в литературной жизни эпохи. Сюжеты и мотивы: Сб. науч. тр. / РАН. Ин-т филологии. Новосибирск, 1994. Новосибирск, 1994. С. 5-16.

163. Шестаков В.П. Эсхатология и утопия (очерки русской философии и культуры). М.: ВЛАДОС, 1995. 208 с.

164. Н.Шмелев И.С. «Я весь бунтуюсь». Письма А. Амфитеатрову // Слово. 1992. № 11-12. С. 61-65.

165. Шпенглер О. Закат Европы 7/ Самосознание европейской культуры XX века: Мыслители и писатели Запада о месте культуры в современном обществе / Сост. С.С. Аверинцев. М.: Политиздат, 1991. С. 23-68.

166. Шустова Е.Н. Образы дома и дороги в пьесе М. Булгакова «ДонКихот» // Вестник Томского гос. пед. ун-та. Сер.: Гуманитарные науки (филология). Томск: ТГПУ, 2000. Вып. 6. С. 43-47.

167. Щукин В.Г. Концепция- дома у ранних славянофилов // Славянофильство и современность: Сб. ст. / РАН. Ин-т русской литературы (Пушкинский дом). Отв. ред. Б.Ф. Егоров. СПб.: Наука, 1994. С. 33-47.

168. Эберт К. Образ автора в художественном дневнике И.А. Бунина

169. Окаянные дни» // Русская литература. 1996. № 4. С. 106-110. 219.Элиаде М. Избранные сочинения: Миф о вечном возвращении;

170. Образы и символы; Священное и мирское. М.: Ладомир, 2000. 414 с. 220.Элиаде М. Космос и История: Избранные работы / Общ. ред. И.Р.

171. Григулевича, М.Л. Гаспарова. М.: Прогресс, 1987. 311 с. 221.Энциклопедия символов, знаков, эмблем. М.: Локид-Миф, 1999. 576 с.

172. Яблоков Е. А. О типологии персонажей А. Платонова // «Страна философов» Андрея Платонова: Проблемы творчества / РАН. Ин-т мировой литературы им. A.M. Горького. Ред.-сост. Корниенко Н.В. М.: Наследие, Наука, 1994. С. 194-203.

173. Яблоков Е.А. Роман М. Булгакова «Белая гвардия». М.: Языки русской культуры, 1992. 192 с.

174. Яновская Л.М. Творческий путь М. Булгакова. М.: Сов. писатель, 1983.319 с.