автореферат диссертации по истории, специальность ВАК РФ 07.00.02
диссертация на тему: Российские военнопленные Первой мировой войны в Германии

Полный текст автореферата диссертации по теме "Российские военнопленные Первой мировой войны в Германии"

САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ

УНИВЕРСИТЕТ

4049351

На правах рукописи

ФОМИН Александр Игоревич

ЯЗЫК И СТИЛЬ ЛИРИКО-ФИЛОСОФСКОИ ПРОЗЫ В. В. РОЗАНОВА

Специальность 10.02.01 - русский язык

Автореферат диссертации на соискание ученой степени доктора филологических наук

2 (!ЮН 2011

Санкт-Петербург 2011

4849351

Работа выполнена на Кафедре русского языка Филологического факультета Санкт-Петербургского государственного университета Научный консультант:

доктор филологических наук, профессор Колесов Владимир Викторович Официальные оппоненты:

доктор филологических наук, профессор Лысакова Ирина Павловна (Российский государственный педагогический университет им. А. И. Герцена) доктор филологических наук, профессор Камчатное Александр Михайлович (Литературный институт им. А. М. Горького)

доктор филологических наук Бурыкин Алексей Алексеевич (Институт лингвистических исследований РАН) Ведущая организация:

Вологодский государственный педагогический университет

Защита состоится 16 июня 2011 года в 14.00 на заседании совета Д 212.232.18 по защите докторских и кандидатских диссертаций при Санкт-Петербургском государственном университете по адресу: 199034, г. Санкт-Петербург, Университетская набережная, 11, Филологический факультет СПбГУ.

С диссертацией можно ознакомиться в Научной библиотеке им. М. Горького Санкт-Петербургского государственного университета. Автореферат разослан 2011 г.

Ученый секретарь диссертационного совета

кандидат филологических наук,

доцент В. Руднев

В. В. Розанов - современник Серебряного века, по масштабу творчества стоящий наравне с эпохой, но значимый и вне этого топоса. Его художественное и интеллектуальное наследие прошло проверку временем и умолчанием, чего нельзя сказать о многих «знаковых» фигурах Серебряного века. Значительный интерес к творчеству Розанова отразился в участившихся в последние 15-20 лет публикациях, обращенных к философским и религиозным взглядам Розанова, обстоятельствам биографии, историко-культурному контексту; неполная библиография (Сергиев Посад, 2006) учитывает 600 изданий, очерк же лингвистических работ сравнительно невелик. В исследовании 1971 г. академик Виноградов назвал «Уединенное» Розанова примером «уединенного монолога» и дал абрис образа автора. Активное изучение розанов-ских текстов начинается лишь в конце XX века. Среди появившихся работ отметим монографию Е. П. Карташовой (Стилистика прозы Розанова. М., 2001), содержащую описание стилистики прозы Розанова. Филологический анализ текста «Уединенного» осуществлен Н. А. Николиной. Лингвос-тилистической проблематике текстов Розанова посвящен ряд аспектных работ; их koin6j Юро] - констатация «новизны» розановского текста, проявляющейся на различных ярусах дискурса. Словообразование и неолошя рассмотрены В. В. Леденёвой, А. А. Бурыкин пишет о феномене формы медитативной прозы Розанова, субъектную организацию этих текстов анализирует Ж. В. Пушкарева. О творчестве Розанова говорится и в работах общего характера: его языковое новаторство отмечает в очерке истории литературного языка Л. М. Грановская. В лингвофилософских трудах В. В. Колесова идеология Розанова осмыслена как «скептический реализм». П. И. Мельниковым дана лингвистическая трактовка гносеологии Розанова. Ряд обзорных статей о языке и стиле автора вошли в «Розановскую энциклопедию» (М., 2009): «Метафора» И. В. Резчиковой; «Неологизмы» В. В. Леденёвой; «Синтаксис» М. В. Дегтяревой; «Стиль» В. А. Фатеева; «Язык» А. Н. Кожина. Ценные наблюдения над поэтикой и стилем представлены и в неязыковедческих исследованиях; отметим работы В. Г. Сукача и В. А. Фатеева.

Проблематика лингвистического изучения розановского наследия

Вершиной словесного творчества Розанова стала лирико-философская проза (медитативная проза, "листья"). «Уединенное» (1912), «Опавшие листья» (1913), «Опавшие листья. Короб второй и последний» (1915) - явили совершенно новую форму, оказавшись наиболее емкими тематически и предельно содержательными в авторских ннтуициях произведениями. Вопросы лингвистического изучения этих текстов сводятся к трем сферам:

1. Изучение авторских языка и стиля как систем, являющих уникальное владение словом. Розанов - крупнейший художник русского слова, что отмечено уже его современниками; приведем отзыв В. Ф. Эрна: «Изумительно искренняя и точная передача своих мнений и чувствований...» Слова Н. А. Бердяева «Розанов - сейчас первый русский стилист», сказанные в 1915 г., сохраняют «рейтинговое» значение. Сказанное и процитированное -прямой стимул к изучению стилистических механизмов розановских медитативных текстов, представляющих вершины русской словесности.

2. Истолкование розановского мировосприятия. Несмотря на значительное количество специальных исследований, продолжаются споры о розановских мыслях о Боге, о мире, природном и социальном, о человеке. Интеллектуальные и духовные запросы Розанова были черезвычайно разнообразны: он затронул все значимые темы, сопутствующие человеку и человеческому сообществу. Сложность толкования его идеологии в том, что автор не оставил собственно философских произведений, и в отходе от дискурсивной формы изложения. Исследователи говорят о невозможности толковать рефлексии Розанова в рутинных гуманитарных клише: «не можем занять... позицию, с которой мысль его (Розанова - А. Ф.) могла бы быть оценена "объективно" и специфицирована как философия определенного направления» (Е. В. Белоскокова). Суть этой «нетолкуемости» раскрыта В. Г. Сукачем: «Сделать анализ личности Розанова средствами современной науки - едва ли возможно, поскольку современная терминология приспособлена к предмет-

ным и видимым формам культуры». Сказанное справедливо, но имеет пределы применения - не учтен фактор языка: числя изучение языковой менталь-ности в компетенции лингвистики, не можем присоединиться к пессимизму культурологов, литературоведов, философов. Объективное истолкование идеологии Розанова - другой план лингвистического изучения розановского текста.

3. Текст Розанова е отношении к русскому языку. Языковое творчество Розанова есть свидетельство возможностей русского языка как национальной системы. Приведение в связь ее элементов наполнило смыслом и стилистическими оттенками оригинальную форму розановского текста, которая, отвечая по содержательным качествам и монологизму качествам книжно-письменного языка, оказывается новацией, значимой для литературного языка. Эти отношения важны и для понимания розановского текста как явления принципиально вербальной русской культуры, и для анализа нового дискурса.

Тема исследования. Заданная названием тема исследования «Язык и стиль лирико-философской прозы В. В. Розанова» может быть уточнена. Стиль автора понимается как иерархически организованная система: совокупность доминант, создающих общий стилистический рисунок, и черт авторского стиля, связанных с локальными эффектами. Язык, объективируемый по данным текстов, понимается как совокупность категорий, заданных, с одной стороны, национальной системой, с другой, моделируемая авторским мировосприятием - рефлексом языковой ментальности. Отмеченные особенности подходов к языку и стилю, фактически, формируют объектное поле исследования.

Актуальность исследования. Актуальность исследования обусловлена значимостью лирико-философской прозы Розанова как факта русского языка и русской культуры. Указанные тексты рассматрены как репрезентация значимых явлений стилистики и выявление существенных закономерностей

языка, а также как уверенные свидетельства о русской языковой менталыю-сти. На сегодняшний день лирико-философские тексты Розанова изучены не достаточно: отсутствует иерархически ориентированное описание стилистики этих произведений, предполагающее дифференциацию доминантных и локальных стилистических задач. Не были специальным объектом исследования языковые категории текстов медитативной прозы, и, как следствие, эти произведения не рассматривались в аспекте языковой ментальности. Лингвистами после В. В. Виноградова не ставился вопрос о категории «образа автора» медитативной прозы Розанова. Наличие указанных вопросов, принципиальных для изучения творчества одного из крупнейших русских писателей, делает актуальным предпринятое исследование.

Цель и задачи исследования. Целью исследования является истолкование стилистического своеобразия и языковой организации текстов лирико-философской прозы В. В. Розанова на фоне национальной языковой системы и в связи с русской языковой ментальностью.

Различие исследуемых ярусов текста и многомерность изучаемого материала потребовали решения следующих последовательных задач:

1. Определить иерархию и механизм стилистических явлений, для чего:

- рассмотреть коммуникативно-синтаксический план высказывания и проанализировать линейно-динамическую структуру высказывания;

- рассмотреть принципы графического оформления микротекстов;

- используя подготовленный полный словоуказатель знаменательной лексики текстов лирико-философской прозы, рассмотреть соотношения групп лексики, различающихся сферой употребления.

2. Рассмотреть локальные стилистические явления, для чего:

- рассмотреть использование стилистически маркированных групп лексики, включая неологизмы и диалектизмы;

- рассмотреть конструктивно-синтаксический план высказывания и проанализировать использование конструкций актуализированного синтаксиса;

- рассмотреть использование девиаций в слово- и формообразовании.

6

3. Охарактеризовать реализацию речемыслительных категорий, репрезентирующих язык текстов медитативной прозы, для чего последовательно проанализировать категориальную семантику предметности-, качественности', темпоралъностщ бытийности.

4. Рассмотреть обусловливающие связи категориальных языковых значений и характеристик языковой ментальное™.

5. Охарактеризовать мировосприятие автора.

6. Охарактеризовать принципы смыслообразования.

7. Рассмотреть использование символа как одной из содержательных форм слова.

8. Рассмотреть явление словесных рядов.

9. Охарактеризовать категорию образа автора.

Объект и предмет исследования. Разграничивая категории объекта и предмета исследования рассматриваем объект как речевую деятельность и ее результат - тексты и их элементы, тогда как к предмету исследования относим рассмотрение объекта под определенным углом зрения.

Объектами исследования являются тексты лирико-философской прозы Розанова и встретившиеся в них:

- различные средства создания стилистического рисунка и сами стилистические коннотации, актуальные в рассматриваемых текстах;

- грамматические формы, реализующие категориальную семантику, релевантную для лирико-философской прозы;

- средства композиционной организации.

Предмет исследования. В качестве предмета исследования рассматриваются узуальные / неузуальные для языка ряды соответствий, реализованные в розановских текстах:

- иерархические соотношения стилистических средств, обусловливающие их локальную или общетекстовую функцию;

- связи между различными стилистическими средствами и спецификой их значений;

- связи между семантикой грамматических форм и смыслами речемыс-лительных категорий;

- соотношения между реализованными в тексте речемыслительными категориями и мировоззренческими доминантами автора;

- приемы смыслообразования розановского текста;

- соотношения образа автора как идеального конструкта с интегрирующим значением формирующих его факторов.

Принципы и методы исследования. В подходе к истолкованию явлений языка и стиля лирико-философских текстов Розанова использован герменевтический принцип (Г.-Г. Гадамер), что предполагает учет существующих исследовательских, критических и читательских мнений, отражающих объективный факт восприятия розановской прозы и обеспечивающих необходимое предсуждение дальнейшего анализа. Учитывается 1) внутренний и 2) внешний фон творчества Розанова: его произведения, не относящиеся к медитативной прозе, и показательные тексты русской словесности; явления идиостиля и идиолекта лирико-философской прозы рассматриваются в связи с особенностями и актуальными тенденциями русского языка. Рефлексии же самого Розанова рассматриваются как вспомогательный источник сведений к толкованию текста. Указанный подход обеспечивает дифференциацию стилистических фактов: доминантных особенностей и локальных эффектов. Следствием методологического порядка, задаваемым герменевтическим подходом, является «презумпция» целостности объекта, взгляд на текст и его смысл как на целое (А. М. Камчатнов), что обусловливает высокую значимость элементов стиля и языка.

Общий подход к явлением языка и стиля характеризуется сочетанием индуктивного и дедуктивного методов, что в применении к предметам исследования означает определение общих закономерностей, стоящих за наблюдаемыми явлениями, и толкование последних в проекции категориаль-

8

ных к ментальных характеристик. В исследовании стремимся также выдерживать принципы последовательности и достаточной объяснительной силы аргументации.

Разнообразие исследуемого материала, относящегося к различным уровням и функциональным сферам, а также различие аспектов исследования требуют использования различных методов. Используем метод дифференциального анализа, предполагающий объединение различающихся ярусами и функциями единиц языка и стиля в соотносительные ряды, отнесенность к которым предопределяет наличие определенных свойств, обеспечивающих достаточную характеризацию элемента. Анализ этих групп дает основания судить о противопоставляемых признаках и их текстовых репрезентациях, что значимо для последующего определения стилистических механизмов и для толкования используемых грамматических средств, репрезентирующих речемыслительные категории. В числе частных методов исследования используются:

Метод компонентного анализа (как развитие дифференциального анализа), предполагающий не выделение сем, своего рода семантических «корпускул», что характеризует узкое понимание метода, а определение семантических оттенков групп лексических и грамматических единиц, сопоставляемых по семантическому признаку, что позволяет, в свою очередь, определять функциональную и смысловую значимость указанных групп.

Метод языкового эксперимента, используя который при анализе явлений коммуникативного синтаксиса, грамматической семантики и метонимических явлений, получаем возможность, проанализировав возникающий эффект при варьировании эффект, определить значимость и значение формы, представленной в тексте и уточнить мотивы авторского выбора.

В анализе коммуникативно-синтаксического плана высказываний используется метод латентных вопросов, позволяющий корректно, ориентируясь на содержательный план высказывания, выявлять коммуникативное членение.

Метод статистического описания использован для 1) оценки размеров и сложности предложения, 2) количественного описания различных коммуникативных типов высказывания, 3) количественных характеристик лексико-грамматических классов и разрядов лексики, 4) количественной характериза-ции явлений в сфере грамматической семантики.

Методом конкорданиии дан полный перечень знаменательной лексики «Уединенного», «Опавших листьев», «Опавших листьев. Короба второго и последнего», что обеспечило исследование материалом для статистических заключений об использовании лексических и грамматических ресурсов, а также дало возможность сопоставления с данными специальных описаний.

Метод частотно-лексикографического описания использован для создания частотного словаря указанных произведений (см. приложение), который, в свою очередь, служит дополнительным источником определенным образом систематизированного материала,

Научная новизна исследования. Новизна исследования состоит, прежде всего, во впервые предпринятом комплексном изучении языка, стиля и мировоззренческих оснований словесного творчества В. В. Розанова, предполагающем последовательный герменевтический подход к анализу авторского текста. Новым в практике анализа художественного (околохудожественного) дискурса является сосредоточенность исследования не столько на стилистических, сколько на собственно языковых явлениях авторского текста. Новым является также использование в анализе текста обоснованного в трудах В. В. Колесова разграничения содержательных форм слова. Принципиально новым является обоснование авторского мировоззрения анализом языковых особенностей текста.

Теоретическая значимость исследования. Теоретическая значимость итогов работы заключается в углубленном комплексном подходе к анализу языка и стиля авторского текста. Теоретическая значимость состоит также в экспликации существующих соотношений между явленной в тексте катего-

риальной семантикой грамматических форм различных ярусов и мировоззрением автора и, как следствие, в фактическом обосновании самого метода установления указанных корреляций.

Практическая значимость исследования. Результаты работы могут быть использованы в вузовском преподавании: в лекционных курсах по стилистике русского языка, а также в отдельных курсах грамматики; в курсах ментальной грамматики, философии языка, стилистики языка художественной литературы. Результаты работы могут быть использованы при подготовке учебных пособий по стилистике, языку художественной речи, философии языка.

Исследованный материал. Материалом для исследования послужили опубликованные при жизни В. В. Розанова произведения: «Уединенное» (1912), «Опавшие листья. Короб первый» (1913) и «Опавшие листья. Короб второй и последний» (1915); использованные тексты сверялись с прижизненными изданиями. В качестве дополнительных источников использованы иные книги медитативной прозы, опубликованные ныне в составе 30-томного Собрания сочинений Розанова: «Мимолетное. 1914 год», «Мимолетное. 1915 год», «Последние листья. 1916 год», «Последние листья. 1916 год», «Сахарна», «Апокалипсис нашего времени», а также произведения других жанров: «В мире неясного и нерешенного», «Из восточных мотивов», «Когда начальство ушло...» и ряд других, в т. ч. значительное количество литературно-критических и публицистических статей, а также переписка с Н. Н. Страховым и П. А. Флоренским. Внимание к языковому, литературному и культурному фону эпохи и стремление раздвинуть хронологические рамки рассматриваемых явлений языка и стиля повлекло включение фактов из произведений Пушкина, Достоевского, Л. Толстого, Пришвина, Вал. Иванова и ряда других авторов.

Апробация работы. Основные положения диссертации были представлены на научных и научно-практических конференциях в Санкт-Петербурге

(2005, 2006, 2007, 2008, 2010), Костроме (2007, 2008), Липецке (2007), Владимире (2009), Вологде (2008, 2010), Москве (2006). По теме диссертации опубликованы 37 работ.

На защиту выносятся следующие положения:

1. Доминантным качеством стилистики текстов лирико-философской прозы Розанова является устное звучание книжного текста, создаваемое особенностями коммуникативной организации предложения - актуальным членением и особенностями линейно-динамической структуры. Фактором, поддерживающим эффект устной интонации письменного текста, является смешение контрастных лексических пластов - книжного и разговорного.

2. Использование стилистически маркированных средств, создающих стилистические локальные эффекты, показывает направленность розановско-го текста на смысл и свободное обращение автора с узуальной формой.

3. В розановском тексте предельно сближены языковая семантика и смысл построяемых автором высказываний.

4. Данные языка лирико-философской прозы характеризуют эти тексты как предметно и качественно ориентированные.

5. Данные языка лирико-философской прозы показывают нерелевантность времени в реконструируемой «картине мира» Розанова.

6. Слагаемые языковые характеристики лирико-философской прозы Розанова дают основание определять его мировоззрение как реализм.

7. В смыслообразовании текстов лирико-философской прозы Розанова центральное положение занимают метонимические механизмы и словесные ряды символов как предпочитаемой содержательной формы слова.

8. Категория образа автора заключается в единстве и многообразии форм авторского сознания, непосредственно воплощенного в языковых формах.

Структура работы. Диссертация состоит из введения, пяти глав, заключения, списка источников, списка использованных словарей и литературы, приложения.

Содержанке работы

Во введении очерчена проблематика лингвистического изучения роза-новских медитативных текстов, обоснована тема диссертации, показаны ее актуальность и новизна, определены цель и задачи исследования, его теоретическая и практическая значимость, предмет и объект исследования и указаны его методы.

В Главе I «Предпосылки и теоретические аспекты изучения лирико-философской прозы В. В. Розанова» обсуждается 1) биографический контекст создания лирико-философской прозы; 2) суждения о розановском тексте как предпосылки исследования; 3) теоретические положения, относящиеся к характеристике идиостиля и идиолекта.

Биографический контекст включает ряд факторов, повлиявших на Розанова, будущего автора уникальных лирико-философских текстов; это предшествовавшая созданию жанра "листьев" 25-летняя литературная и критико-публицистическая деятельность, сформировавшая навык к созданию монологического текста, в т. ч. труд Розанова (с 1899 г.) в одной крупнейших русских газет - «Новом Времени». Другой фактор - время, проведенное в провинции, давшие Розанову обилие языкового материала в полноте звучания русских речений. На Розанова-литератора повлияло также эпистолярное общение с К. Н. Леонтьевым и Н. Н. Страховым, а также с Ю. Н. Говорухой-Отроком, С. А. Рачинским, П. А. Флоренским. К фактам биографии относится и увлеченность Розанова Достоевским, с чем связано влияние на будущую медитативную прозу литературной формы «Дневника писателя». Названные обстоятельства суть предпосылки создания новой «нормы эстетического поведения» (В. А. Фаворский) - стилистико-эстетической системы лирико-философской прозы.

Новая литературная форма отразила направленность автора на создание интеллектуально и эстетически значимого текста. Используя существующее в потенциях системы и актуализировав ресурсы различных уровней национального языка, Розанов создал новый тип дискурса со свободными перехо-

13

дами тем, чередованием стилистических регистров, подчеркнутой знтимем-ностью и употреблением экспрессивных средств всех ярусов. Фактически, в розановском тексте явлены базовые синхронические и диахронические антиномии языка: тексты медитативной прозы есть предельно субъективный авторский монолог, изображающий реальность как видение и ощущения авторского «я». Стиль текстов лирико-философской прозы опирается, по преимуществу, на подвижность синтаксических форм и контрастирующие своей стилистической окраской лексические пласты, но содержательный план ро-зановского дискурса задан константами устойчивых грамматических и лек-сико-грамматических категорий.

Первичная характеристика медитативной прозы - предельная приближенность авторского сознания к языковым формам выражения. Произведения цикла "листьев" не обременены «литературностью» - сюжетом и иными категориями поэтики; анализ текста и розановские творческие максимы указывают на непосредственную соотнесенность языковой формы и содержательного плана. Сближение сознания автора и языковых форм объясняет сходство текста с т. н. внутренней речью. Минующее «литературность» воплощение авторских рефлексий и мотивов объясняет то, что «между читателем и автором не возникает обычной дистанции» (В. А. Фатеев), следствием чего в прагматическом плане является небезразличие читателя, а значит, и сотворческое прочтение текста. Речь идет о взаимодействии автора / читателя на уровне сознания, которое осуществляется реализацией ближайших, языковых значений (А. А. Потебня), организованных в синтагматике текста интонационно. Регулярная корреспонденция читателя с авторским сознанием способствует тому, что в целом розановского текста нормально воспринимаются любые формы, воспроизводящие движение авторского сознания. Предъявленные читателю мысли, эмоции, личностные мотивы суть то, что имманентно адресату, а текстовая форма всякий раз - лишь коррелят определенному состоянию сознания автора, что находит осознаваемый или неосознаваемый отклик читателя.

Отмеченные качества задают объектные области исследования. Выбранные планы изучения текста эксплицируют характер индивидуального рече-творчества и являются показательными для авторского мировосприятия. Искомые отношения, принадлежат функциональной и смысловой сферам, и потому собственно уровневый подход здесь неэффективен. Сказанное формирует следующие планы исследования: функциональный план текста (= стиль); идеационный план текста язык); символико-смысловой план текст). Для двух первых аспектов особенно важно определение иерархически значимых объектных реалий, явленных в тексте; для третьего - герменевтический подход к тексту как целому. В пользу разграничения планов исследования говорят объективируемые по совокупности высказываний лингвости-листические взгляды автора. Это адекватность выбранного стиля объекту как критерий «хорошего» стиля; такой взгляд на предмет впрямую связан с мировоззрением Розанова - подчеркнутым вниманием к вещности. Но стиль есть и конец творчества, что понимаем как отказ от завершенной формы. Позитивная составляющая взглядов Розанова — примат интонационной (в широком смысле) составляющей текста. Сказанное задает ориентиры исследования: поиск интонационно значимых реалий текста, а также направленность на лексические и синтаксические явления, отвечающие вещности авторского миросозерцания. Мировосприятие Розанова, растворенное в многочисленных и тематически разнонаправленных высказываниях, определяется константными характеристиками авторского языка, что делает актуальной проблему разграничения авторских языка и стиля.

Указанные области локализованы в пространстве между мироощущением автора и текстом, который организован стилистическими приемами в соответствии с идеологией автора. Текст объективирует идиолект, служащий смысловой, содержательной основой стиля. В тексте же на разных уровнях восприятия и анализа представлены: 1) идиостиль, решающий общие и частные задачи выражения смысла; 2) идиолект, отразившийся в грамматике и словесных рядах; 3) направленность на создание эстетического объекта.

Идкостиль определен функционально, будучи замкнут на текст, а идиолект «открыт», поскольку в сущностной части слит с мироощущением. Итак, под стилем понимается функционально организованный идиолект. В отношении идиолекта учтено «теснимое» гумбольдтианской традицией понятие (й£оп: язык - не только динамичная система, но и результат ее развития. Отношения языка и стиля суть отношения сущности и явления, заданного соответствующей функцией и приобретающего форму, которая и служит основным показателем стиля.

В главе П «Стилистика лирико-философской прозы: доминантные характеристики» рассмотрены доминирующие в лирико-философских текстах стилистические особенности, выбор которых задан суждениями М. М. Пришвина, А. М. Ремизова, Ю. П. Иваска, Д. С. Святополка-Мирского. Зерно этих мнений - «интонация», «живая разумная речь», «изустный синтаксис». Об этом качестве «звучания» пишут лингвисты, анализирующие ро-зановские тексты (Е. П. Карташова, Н. А. Николина), что позволяет принять за данное отмеченную «звучащую» черту, 1бпо] розановского текста. Названное качество соотнесено с коммуникативно-синтаксическим планом предложения, анализируемого в соответствии с положениями концепции И. П. Распопова. Актуальное членение понимается как бинарная категория, принадлежащая языку и речи. Ее структурная организация - комплекс коммуникативных типов предложения с типическими значениями основы и ремы, а строевое обеспечение - порядок слов, актуализирующие элементы, сигналы графики и пунктуации и интонация, присутствующая, по мнению исследователей (Н. В. Черемисина, О. Б. Сиротинина и др.), и в письменном тексте. Имманентные характеристики категории - облигаторность и конституирующая функция.

В медитативной прозе представлены: редкие 1) "листья"-повествования и 2) ритмизованные лирические формы; 3) микротексты с эксплицированным диалогом; 4) собственно "листья" - миниатюры, малые объемом, близкие к афоризмам по смысловой емкости. В большинстве случаев встречается сме-

16

шанный текст, включающий формы диалога, элементы сюжетного повествования и авторские рефлексии, отличающие собственно "листья", в силу чего медитативная проза представляет собой цепочки ограниченных объемом текстов (от 1-2 до 3-5 предложений), разбитых объемньми микротекстами с элементами наррации, превышающими указанный размер на порядок. Архитектоника "листьев" - множество миниатюр, различающихся коммуникативным регистром, - повышает значимость позиционно сильного элемента - начинающего очередной микротекст высказывания. Заданная им коммуникативная окраска «подхватывается» высказываниями следующего микротекста, чему способствует значительное количество малых объемом миниатюр. Так начальное высказывание, задавая окраску фрагмента, формирует общую тональность восприятия текста, фактически, навязывая читателю интонирующее прочтение целого.

Книги "листьев" в совокупности содержат 858 миниатюр, расчлененные и нерасчлененные начальные высказывания которых представлены, соответственно, 679 и 179 употреблениями; в соотношении - 79 % и 21 %. Преобладание расчлененных высказываний в целом текста необходимо определяет розановский дискурс как «тематический». Расчлененные предложения в начале текста есть уклонение от узуса повествования — специализированности нерасчлененных форм для экспозиции процесса, ситуации, события (И. П. Распопов). Прямым следствием оказывается устойчивость явления «тема как новое». Разнообразие заданного темой «нового» принуждает читателя к реакции на вводимую тему - к поиску в фонде фоновых или актуальных знаний, эмоций, ощущений. Как следствие, в восприятии медитативных текстов возникает эффект со-видения, со-знания, со-чувствия. Наиболее частый тип расчлененных высказываний — описательно-процессуальные и квалификативно-качественные высказывания с «репрезентирующей» основой. Модель «репрезентант чего-либо - сообщение о нем» удобна для передачи значений, характеризующих различные субстанции (в т. ч. идеальные): «мне // и одному хорошо, и со всеми»: «убегающее, ускользающее // неодо-

лимо влечет нас». Наблюдения над расчлененными высказываниями показывают 1) количественную незначительность ситуативных высказываний;

2) доминирование квалификативно-качественных высказываний;

3) преобладание именных форм в реме. Среди нерасчлененных высказываний основное место занимают бытийные высказывания; центральный их тип -двусоставные конструкции с бытийным глаголом: «Есть дар слушания голосов и дар видения лиц».

В характеристиках основы сказывается «я»-ориентированность текстов: значительная часть основ представлена падежными формами личного и притяжательного местоимений 1-го лица, варьирующихся в семантическом интервале действователь - обладатель (носитель): «Литературу я чувствую // как штаны»: «У меня // было религиозное высокомерие»; «О леность мою // разбивался всякий наскок». Очевидная насыщенность "листьев" такими высказываниями создает определенную окраску целого: звучание авторского голоса, навязывающего читателю ощущение постоянного присутствия авторского сознания. Тем самым и последующий текст миниатюры воспринимается как подчеркнуто авторская рефлексия. Высказывания с другим лексическим наполнением темы преимущественно включают субстантивный элемент, характерная особенность "листьев" состоит в том, что этот элемент в большинстве случаев не имеет агентивного характера. «У Рцы в желудке // -арии из "Фигаро"...»: «Литературная память // самая холодная»: «Воображать // легче, чем работать...». Характеристики основы эксплицируют авторское сознание, данное с подчеркнуто активным началом по модели: не «мне представляется», но «я считаю», и задают субстанциальную направленность "листьев", формируемую регулярным субстантивным компонентом в составе темы.

При взгляде от говорящего-автора явление «тема как новое» оказывается воспроизведением спонтанности устного говорения. Авторский импульс к новому - вне соображений об интеллектуальном и эмоциональном удобстве читателя. В некоторых случаях ассоциативные тематические связи просле-

живаются в близком контексте, однако в большинстве "листьев" основа начального высказывания, действительно, эксплицирует нечто новое. В некоторых случаях тема открывается элементом дейксиса или связкой, однако объект указания в близком контексте таких высказываний отсутствует: «Так моя жизнь... // загибается к ужасному страданию совести». Учитывая смысловые связи целого, в которое входит каждый отдельный "лист", полагаем: «тема как новое» находит опору в ключевой русской символике. Что касается ремы, то преобладание квалификативно-качественных высказываний предполагает широкую характеризацию основы в отношении действия, качества, состояния, бытия.

Отличительной особенностью "листьев" является осложнение линейно-динамической структуры высказывания, заданное комплексной организацией коммуникативных компонентов; соотносительный показатель составляет для нерасчлененных высказываний -15 %, для расчлененных ~ 18 % основ и ~ 18 % рем. Комплексная организация предполагает различные приемы осложнения коммуникативных компонентов; в случае нерасчлененных высказываний, фактически, речь идет о синтагменном членении высказывания, за которым стоят грамматически оформленные смысловые отношения. В предложениях глагольного строя синтагменное осложнение есть регулярное объектное распространение глагола. В номинативных и соотносимых с ними конструкциях интерпретация комплексного характера более сложна, поскольку имеют место неморфологизованные отношения. В иных случаях осложнение представлено паратаксическим нанизыванием синтагм: «Вся помертвевшая / (бессилие, / сердце), / с оловянными тусклыми глазами / (ужасно!!)». В расчлененных предложениях картина несколько сложнее; основа часто осложнена полупредикативной конструкцией, которая, в свою очередь, содержит сочиненные компоненты: «Одна лошадь, / да еще старая и неумная, II везет телегу». Особенность медитативных текстов составляет осложнение скобочным синтаксисом; так оформленные дополняющие признаки и обстоятельства могут составлять характеристику субъекта действия / состоя-

ния, указывать на особенности предмета речи, давать обстоятельственное уточнение: «У Кости Кудрявцева / директор / (Садоков) // спросил на переэкзаменовке»: «Чувства преступности I (как у Достоевского) / у меня // никогда не было»: «Что же // я скажу / (на т. с.) / Богу». Тенденция усложнения темы - естественное введение дополнительных характеристик основы высказывания, поскольку сама основа представлена как субстанция. Характер основы, частотность ее комплексной организации, нередкие случаи помещения ремы внутрь основы воспроизводят авторское многомерное восприятие действительности - Розанов сосредоточен на бытийноста, пронизанной качественными характеристиками. Как следствие, возникает интонационный компонент, регулирующий иерархические отношения комплексной основы. В предицируемом компоненте осложнение становится вспомогательной целью высказывания, дополняющей основное содержание; в реме могут одновременно наличествовать сополагаемые и подчиненные компоненты: «Толстой // не был вовсе религиозным лицом. / религиозною душою. / как и Гоголь». В "листьях" нередки высказывания с комплексным характером обоих компонентов коммуникативного плана: «Общество, / окружающие II убавляют душу. / а не прибавляют». Общая направленность осложнения ремы -уточнение утверждаемого признака, а значит, конструктивно обусловленное усложнение интонационного рисунка высказывания.

Показательно, что в лирико-философских текстах нередко встречаются высказывания двоякого прочтения, коммуникативная структура и имеющийся контекст которых допускают смысловые варианты: «Душа озябла... < Страшно, когда наступает озноб души >»; возможные прочтения: 1) расчлененное и не актуализированное: «Душа // озябла» и 2) нерасчлененное с инвертированным порядком слов и интонационным выделением: «Душа озябла» при нормальном «озябла душа», констатирующее факт как целое. Такие высказывания раз за разом обращают читателя к необходимости интонационного прочтения миниатюры, усиливая «устное звучание» медитативных текстов.

В коммуникативной организации микротекста широко используются средства графики, получившие функцию стилистических сигналов и составившие систему рубрицирования, сохранившуюся с некоторыми изменениями от «Уединенного» до «Короба второго...». Использование графических знаков достаточно последовательно: виньетки выделяют отдельный "лист", последний членят тильда, отбивка строки и абзац. В «Коробе втором» появляется апостроф, который, будучи используем кратно, указывает поступательный порядок фрагментов, таким образом, графические сигналы встроены в стилистику целого. Особенности их использования суть: 1) автор не сообразуясь с тематикой, руководствуется смысловой акцентировкой; 2) графические разграничения целого не указывают на регулярные зависимости, что показывает определенное пренебрежение к формальной организации; 3) создаваемое графическим выделением повышение статуса фрагмента концентрирует читательское внимание на смысле текста, а разрыв, с помощью тех же средств, коммуникативной последовательности препятствует возникновению наррации.

На доминантных качествах стиля сказываются также определенные особенности использования лексики. Современный исследователь говорит о «конкретности розановского стиля... осязательности описываемых им предметов... схватывании сути вещей» (В. А. Фатеев). Сказанным задается двунаправленный поиск доминирующих черт в лексике "листьев": 1) средств номинации конкретно-вещного плана; 2) слов-символов и лексики, номинирующей отвлеченные понятия. Сопоставляемые массивы отвлеченной и конкретной лексики внутренне не одномерны и содержат градуируемые по соответствующим признакам разряды, из чего следует возможность вычленения ядра отвлеченной лексики. Так же моделируется градационный ряд конкретности лексики: от обозначений осязаемых «вещных» предметов, к словам с очевидно меньшей предметностью. К первым принадлежат слова личного быта (перо, папироса, брюки), ко вторым - слова городского и социального обихода (бульвар, школа, канцелярия). Показаны количественные характери-

стики указанной дифференциации: общий объем существительных - 4905 слова; конкретно-предметная лексика составляет - 703 слова. Важно, что

1) отмеченная лексика, будучи распределенной по всему пространству текста, постоянно обращает читателя к плану конкретно-бытовых реалий;

2) объективируемая конкретность слов «личной вещности» слагается в восприятии со значениями других групп конкретной лексики: 3) конкретность, разлитая в "листьях", контрастно противопоставлена семантике отвлеченной лексики. Численные характеристики других групп конкретной лексики: обозначения реалий космоса, природы, деревни - 266 слов; обозначения социальных и инокультурных реалий - 385 слов; личные существительные - 772 слова. В целом конкретные существительные представлены 2126 словами. Ядро отвлеченной лексики "листьев" исчисляется 1579 словами. Таким образом, отвлеченные и конкретные существительные количественно соотносимы (и 3:4) при преобладании конкретной лексики, формирующей известную «осязательность» розановского текста. Важно, что группы конкретной и отвлеченной лексики составляя, соответственно, 43,'4 % и 32,2 %, охватывают более трех четвертых (75,6 %) лексического массива "листьев". Таким образом, количественные данные показывают: удельный вес семантически маркированной лексики настолько велик, что необходимо создает ощущаемый читателем эффект «вещности». Значимость же отвлеченной составляющей лексического массива есть рефлекс интеллектуальной, «книжной» ориентированности "листьев".

Осложнение линейно-динамической структуры высказывания ведет к смешению разноплановых лексических единиц, что влечет изменение их функциональной нагрузки. На первое место выходит не изобразительная нагрузка конкретной лексики, но аналогия, поясняющая и толкующая иной смысловой план; речь идет о сущностных объектах, предполагающих использование отвлеченной лексики. Функциональная нагрузка конкретной лексики представляет собой градацию: от сравнений и, далее, метафорического использования к прямому изображению элементов действительности:

«Душа моя как расплетающаяся пить. Даже не льняная, а бумажная»; «...о "демоническом" и "бесовском" начале в мире, ...мне это так же, как черные тараканы у нас в ванне (всегда бывает и их люблю)». Уподобление не ограничено использованием слова или словосочетания - использованный образ ведет автора к дальнейшему его уточнению и развитию: «расплетающаяся нить - не льняная, а бумажная»; «черные-тараканы — люблю кх». Семантика конкретности вовлечена в истолкование действительности значительно больше, нежели это потребно для создания стилистического эффекта. Сравнительные конструкции часты и в употреблениях отвлеченной лексики. «Отчего же я так задыхаюсь, когда говорят об "общественности"? А вот точно говорят о перелете галок. "Полетели к северу", "полетели к югу"». В подобных случаях сравнение есть комментарий, предполагающий выраженное авторское отношение. Наиболее ярки встречающиеся примеры совмещения конкретных и отвлеченных планов, в которых нет фигуры уподобления: «Все что-то где-то ловит — в какой-то мутной водице какую-то самолюбивую рыбку. Но больше срывается, и насадка плохая, и крючок туп». Большая или меньшая объемом металогия создает образную иллюстрацию к толкованию действительности.

Соотносительная черта - совмещение значений, относящихся к различным уровням обобщения и конкретизации: «влажный дружбою», «судьба с "другом"», «делают гармонию». Совмещение конкретного и отвлеченного планов определяем как устойчивую черту стилистики "листьев", заключающуюся в нерасчлененном представлении предметного мира и его сущностных характеристик. В проекции на стиль "листьев" это означает регулярную встречу книжной и разговорно-бытовой, отвлеченной и конкретной (включая глаголы конкретного действия) лексики, либо слов, выявляющих различный уровень обобщения. Стилистический контраст обусловлен сочетанием единиц, которые мыслительным движением от существования к сущности соотнесены с бытовым и бытийным планами. Исключительная особенность "листьев" - контексты, в которых конкретная лексика вне метафорического

сдвига сочетается со словами отвлеченной семантики как средство прямой номинации: «я не могу представить литературу "вне себя", напр., вне "своей комнаты"». Литература локализована автором в конкретном пространстве -в его комнате. Сближена конкретная и отвлеченная лексика, единицы которой, представляя различные уровни описания действительности, выступают в отношениях взаимодополнения и доведения до целого. Поскольку содержательная направленность включает «ноуменальную» сферу, синсемантиче-скую номинацию обеспечивает отвлеченная лексика, маркированным же пластом "листьев" оказываются конкретно-бытовые слова - «микроединицы бытия» (К. А. Рогова). Роль вещно окрашенной "листья" конкретно-предметной лексики возрастает и в связи с контрастом между интеллигентским, по векторам «вечных тем», текстом и реализацией этих сюжетов. Смысловое сближение пластов лексики, в стилистической проекции оказывающееся совместным использованием книжно-отвлеченных и конкретно-предметных слов, является общей характеристикой стиля "листьев". Предметный план быта истолкован ноуменально и, напротив, ноуменальный план выявлен в вещах быта.

Глава Ш «Стилистика лнрико-философской прозы: локальные эффекты» посвящена точечным стилистическим эффектам медитативной прозы. Яркая особенность медитативной прозы - вопросно-ответные единства монологического текста, позволяющие автору, избегая снижающего экспрессию дискурсивного изложения, представить собственный тезис как востребованный ответ. Эти конструкции представлены рядом моделей. Вопросы авторефлексии, эксплицирующие процесс размышления, будучи удобным посылом к дальнейшим утверждениям автора и являясь укоренившимся книжным приемом, свидетельствуют о намеренной актуализации текста. В рассматриваемых текстах - и это общая тенденция письменной речи - ответ на предлагаемый вопрос уже существует фактически. Тем самым вопрос оказывается акцентирующей «привязкой» внимания читателя к предлагаемому утверждению. Вопросно-ответные единства либо а) являют прозрачный от-

24

вет, либо б) подчеркивают медитативность текста: «я решил эти опавшие листья собрать. Зачем? Кому нужно? Просто - мне нужно»; «Вполне ли искренне... что я так не желаю славы? Иногда сомневаюсь». На периферии этой группы встречаются конструкции с парентезой, содержащей частный вопрос, близкий к формам внутренней речи; их организация может осуществляться вне оформления необходимых связей: «Ошибочный диагноз Бехтерева в 1898 году все погубил (или невнимательный? или "успокоительный"?)». Риторические вопросы получают в "листьях" дополнительные функции: речь идет об их использовании в качестве аргументативного посыла в рассуждениях автора: «Перед древними (богами - А. Ф.) как заплакать? "Позитивные боги", с шутками и вымыслами». В силу аргументативной функции риторический вопрос в "листьях" может иметь ответ: «Рассуждения девицы и студента о Боге и социальной революции - суть и душа всего... но "почему сие важно"?! Важного никак отсюда ничего не выходит». К особенному типу вопросов относятся «каузальные» вопросы - адресация автора к причине, заведомо Недоступной пониманию: «Что-то течет в душе. Вечно. Постоянно. Что? почему? Кто знает? - меньше всего автор». Заметно частое использование в этой группе вопросов с ядерным компонентом «что это за + отвлеченное существительное или имя действия», обращенных более к непознаваемой сути явления: «Порок живописен, а добродетель так тускла. Что же все это за ужасы?!». Смысловая общность отмеченных моделей, впрямую соотносимая с бытийно-сущностной направленностью розановского текста, оправдывает их обособление в ряду экспрессивных средств синтаксиса.

В розановских "листьях" широко представлен синтаксический повтор -разнообразный конкретными формами и частый прием «художественной монологической речи» (Г. Н. Акимова). В отличие от словесного ряда, повтор привязан к конкретному близкому контексту; сгущая символику и увеличивая экспрессию микротекста, он «работает» на локальную экспрессию. Возникающий стилистический эффект - обратная сторона «небрежности» авторского письма, состоящей в навязчивой тавтологии, - автор не подбирает си-

нонимику или парафразы, но воспроизводит требуемую единицу номинации; речь идет о намеренной избыточности - создании стилистического эффекта. Особенность повторов в "листьях" — случаи 3-х, 4-х и более повторяющихся элементов: «...это не доброта. Доброта болеет. Доброта делает. Доброта не оглядывается. Доброта не ищет «себя» и «своего» в поступке <...> Доброта не творит милостыни, доброта творит братекое дело». Будучи намеренным приемом, повтор должен производить впечатление искусственности, чего, большею частью, не наблюдаем. Эта «нериторичность» обеспечена общей ориентацией на устное звучание, в рамках которого повторы передают эмоциональные эмфазы, либо увлеченность аргументацией.

Отличительная черта "листьев" - множественность парентез с функциями а) фактографии и б) смыслового углубления. Первый тип составляют уточнения персонажей, указания на время и место, квалификация события, необходимое сужение гиперонима и указания источника. Второй тип используется для экспликации сквозных мотивов, этических максим, введения ключевого символа: «Литература (печать) прищемила у человека самолюбие»; социально важный символ эксплицирует противопоставление: литература vs печати (газеты); это и указание на внедрившуюся множительную технологию («мотив Гуттенберга»), что знаменует переход от творческой рукописи к тиражируемой публицистике. «Начнется, я думаю, с отвычки от газет... Потом станут считать просто неприличием, малодушием ("parva anima") чтение газет»; дав латинское соответствие кальке с греческого языка (' Nligoy...a), автор подчеркнул буквальное значение: 'ущербность души', затененное в русской адаптации слова: 'слабость воли, упадок духа, нерешительность' (БАС).

Синхронная медитативной прозе тенденция — расчленение синтагматики на различных уровнях ее организации (Г. Н. Акимова); в "листьях" представлены расчлененные и синтагматические последовательности. Распространенные микротексты, содержащие элементы синтагматической прозы, включают перебивающие последовательный дискурс конструкции, нарушающие узус нераспространенностью схемы, либо экспрессивностью ее модификации. Та-

ким образом, даже «схваченный» монотемой фрагмент оказывается синтагматически рассеченным. Размер предикативной единицы синтагматически окрашенного фрагмента составляет 9,2 слова. Для фрагментов, не имеющих синтагматической окраски, та же величина составляет 6,8 слова. Рассматриваемый как градиент этот показатель ясно указывает на минимизацию предикативного единства и редукашо синтаксической носледовательности.-Данная тенденция реализована редукцией «упаковочного материала» и частым предицированием, следствием чего являются частые парцелляции, эллипсис, энтимемы. Парцеллированные формы более часты в поздних книгах "листьев". Меняется качество парцелляции - степень расчленения синтагматического единства. Парцеллированные структуры первых трех книг "листьев", большею частью, представляют разрыв межпредложенческих связей: «У меня за стол садится 10 человек,- с прислугой. И все кормятся моим трудом». Неполнота синтаксических конструкций регулярна в повествовательных контекстах, в целом мало распространенных в "листьях". Редуцированность схемы предложения связана с определенной грамматической позицией: речь идет о частом отсутствии формы личного субъекта. Субъектное значение становится менее дифференцированным и до известной степени диффузным: «Наша молодежь отчасти глупа, отчасти падшая. И с ней совершенно нечего считаться». Следствием оказываются обобщенное значение и лаконичность высказывания. Минимизация синтаксической формы состоит в выборе экономных моделей предложений - отсутствии связочных форм, допустимых стилистически и семантически, незаполнении валентностей, в частности, возможных атрибутов номинативных конструкций: «Государство есть сила»; объектом редукции оказываются и обстоятельственные компоненты. Регулярная редукция второстепенных в смысловом отношении форм вызвана тяготением к именным формам и предпочитающим вниманием к содержанию; реализация этих тенденций есть синтаксическая логика "листьев".

Диктальное содержание "листьев" нередко представлено последовательным сцеплением высказываний, связанных отношениями посыла и вывода. В

этих случаях синтаксис отличает большая синтагматичность, однако следованию мысли свойственна энтимемность - отход от строгой логической последовательности в суждениях и эристических фрагментах. Направленность логической организации нередко состоит в редукции промежуточных посылок: «Всякая любовь прекрасна. И только она одна и прекрасна. Потому что на земле единственное "в себе самом истинное" - это любовь»; логически строгая последовательность предполагает наличие большей посылки: «истинное в себе прекрасно». «Боль жизни гораздо могущественнее интереса к жизни. Вот отчего религия всегда будет одолевать философию»; опущена меньшая посылка: «боль жизни - в ведении религии». Энтимемы-парадоксы глубже ординарной игры несочетающимися смыслами: парадокс не становится целью - контраст лишь ярче высвечивает тезис, но оказывается средством привлечения читательского внимания к создаваемым автором смыслам: «Мы все люди и ужасно слабы. Но уже сказав "слабы", выиграли в силе, потому что выиграли в правде». К так понимаемой энтимемности близки расчлененные высказывания с темой-новым, создающие эффект логической редуцированности «неоправданным» обращением к теме. Коммуникативная успешность текста, однако, убеждает, что логика изложения в нем имеется, будучио заданной иными средствами и реализованной на другом уровне; греческое ™1^ит11та ('рассуждение', 'новая мысль, выдумка') предполагает известную свободу авторской мысли. Энтимемность как качество логической организации заключается в небрежении дискурсивным изложением и подчеркнуто дискретном движении мысли.

Стилистически маркированная лексика обеспечивает локальные эффекты 1) усиления образного звучания; 2) выражения отношения к объекту; 3) интимизации изложения; 4) воспроизведения «чужого» голоса. Усиление образного звучания лексической единицы создается различным образом: выбором слова с интенсивным значением - гипертрофированным признаком; созданием окказионального деривата; использованием метафоры. Различие актуализации ведет к категориальному различию смыслов: если модифика-

ция значения словообразовательными средствами создает образ: «Начнется... с отвычки от газет»), то интенсивность семантики - символическую перспективу: «Я пролетал около тем, но не летел на темы. Самый полет - вот моя жизнь». Оценка подчинена закономерности: 1) обычно интеллектуализи-рованная положительная оценка выражается развернутым контекстом; 2) подчиненная эмоции отрицательная оценка реализуется коннотациями или прямой семантикой отдельного слова: «"стишки" пройдут, даже раньше, чем истлеет бумага»; «"умер бы Родичев" - и только одной трещоткой меньше бы трещало на Руси». Особенностью "листьев" является использование оценочных слов, актуализирующих не признак, но субстанциальное значение и онтологизирующих оценку: «Гнусность печати... имеет... нужную сторону». Интимизацш изложения состоит в доверительном обращении к читателю и искренней авторефлексии - открытии интимной сферы авторского «я». Соответствующими средствами являются, в первую очередь, суффиксальные формообразования: «все с грешком, слабенькие». Другая группа средств -лексика скрываемых эмоций: «постоянная грусть... ищет "зацепки"... чтобы перейти в страшную внутреннюю боль, до слез». Подчеркнутое изображение «чужого слова» не характеризует персонаж, которого нет как объекта повествования, а усиливает экспрессию микротекста и обусловлено ориентацией на «звучание» текста; стилизация опирается на фонетизмы, аффицирующее произношение и подбор характерной лексики. «"Вам не прошение ли?"... Так идемте. Рупь». Зкспрессия усиливается включением фонетизма в несобственно прямую речь: «Старые судьи - щенками, аблакаты - "тысящами"». Общим чертой является ориентация на максимальную выразительность, причем автор не сообразуется со стилистикой ближайшего контекста.

Розановские неология, окказионализмы, девиации замечены исследователями (В. В. Леденева), хотя и получают различные оценки. Отмечено, что удельный вес этих форм не велик (Е. П. Карташова) - факт, по нашим наблюдениям, не подтверждаемый материалом. В рассматриваемых текстах найдено свыше 450 неологизмов, авторских субстантиваций и девиаций, или

4,3% общего количества вокабул (- 10500). Если помнить, что в любом тексте большинство средств есть упаковочный материал, а новообразования обыкновенно используются в сильной позиции, то их соотносительный объем представится значительным. Функциональные характеристики указанного пласта лексики сводятся к 1) модификации существующего признака в широкой амплитуде: от частного оттенка до антонимичности: всешатаемый-, гнусно-отрицательный, антиканоническищ 2) созданию признаков: по-алкивиадовски, вредительный, безвпечатлительный; 3) созданию предметных номинаций - имен на -о(е)ст', -ни/: любимостъ, ворование и субстантивированных прилагательных в форме среднего рода: интимное, казенное. Ро-зановские неологизмы не вошли в практику; эти девиации ориентированы на углубление в смысл толкуемого «кусочка» действительности, однако вне конкретного контекста, обеспечивающего реализацию смысла, выразительность и смысловая обоснованность единицы могут утрачиваться.

К определенным заключениям о стилистике "листьев" ведет рассмотрение различных пластов лексики. Материал показал активность архаизированной лексики и форм, которые, будучи объединены отнесенностью к определенному пласту системы, не характеризуются общей функцией, всякий раз решая частные задачи. Устойчивую группу составляет «квазинаучная» лексика; в употреблении ресурса видим естественное следование культурной традиции, дополненное направленностью на ментальный поиск. Частная функция - перевод термина в план символизации: «во всех "нас" есть большой или маленький ноумен». Стилистически окрашенное слово употребляется без учета окраски контекста, что коррелирует с ориентацией на передачу смысла, а не на вспомогательный эффект. Розановские "листья" содержат значительное количество историзмов и экзотизмов, функция которых состоит не в описании иновременной и инокультурной действительности, а в углублении знания или эмоциональном проникновении в синхронную реальность. Встретившиеся в "листьях" диалектизмы суть свидетельство открытости автора различным сферам языка и внимания к устной речи. География диалектной

лексики включает район Верхнего Поволжья (Кострома и Ветлуга - «малая родина» Розанова): лежанка ('печь'), беляна. Другая лексика четко локализуется в западно- и южнорусских диалектах мест проживания Розанова (Белый, Брянск, Елец), свидетельствуя о том, что автор и в дальнейшем не выпускал из внимания устные речения: кохать, козуля ('змея'). Любое из использованных диалектных слов за исключением этнографизмов может быть заменено недиалектной лексикой - привлечение диалектизмов, обусловленно выбором слова-образа по мотиву «лучше не скажешь».

Общее толкование стиля текстов Розанова сводим к вопросу о категории формы. Среди соответствующих отзывов бытуют тезисы о бесформенности и хаотичности его текстов. В то же время пишут об удачности и даже совершенстве розановской формы (П. В. Палиевский, В. А. Фатеев). В лингвистической проекции говорится о «форме, ориентированной на расширение топики» (А. А. Бурыкин). Стилистическая пестрота и девиации являются отклонением от устоявшейся формы, которая «незаметно подсовывает нам понятия, не соответствующие больше действительности, и... трафаретные суждения, требующие еще диалектической переработки» (Л. В. Щерба). В проекции на стиль "листьев" это означает, что, сосредоточившись на содержательном плане, автор не считается с формой-узусом: если существующие «законченные формы» и «трафареты» сколько-нибудь конфликтуют с означаемым, выбирается означаемое как форма. Устойчивость формы-стиля розановских "листьев" в способности нарушать узус не ради локального стилистического эффекта, но для достижения нужного автору смысла. Стилистику "листьев", таким образом, определяет не статика формы (моделей, конструкций, приемов), но causa finalis Аристотеля: абсолютный примат смысла.

В главе IV «Лирико-философская проза: языковые категории и ментальные проекции» рассмотрены категории языка и их ментальные корреляции. Специфику грамматической семантики видим в ее обязательности (Ю. С. Маслов) и нерефлексируемости (М. И. Стеблин-Каменский). Грамматическое значение автоматизировано в значительно большей степени,

31

нежели «подбираемые» слова, и меньше зависит от выбора говорящего -грамматическая семантика, таким образом, «откровеннее» лексической. Принципиально генерализованные лексико-грамматические и грамматические категории - интеллектуальный механизм истолкования действительности - имеют в сравнении с лексикой «объективный» характер в том отношении, что меньше зависят от «произвола» говорящего и привходящих факторов. Это положение восходит к взгляду К. С. Аксакова: «Язык сам мыслит своими формами, флексиями, словоизменениями... Это-то мышление самого языка... необходимо должна следить грамматика». Формы и категории языка являют национальный способ истолкования мира (В. В. Колесов), что распространяется на авторский текст. В вопросе о связи языка и мышления исходим из вербальности мышления и диффузного соприсутствия логического в грамматическом (А. А. Потебня, А. Ф. Лосев, И. И. Мещанинов).

Обращаясь к языку розановских "листьев", переходим к сфере морфологических и лексико-грамматических категорий, в грамматическом пространстве которых кристаллизовались в значениях форм и их связях обобщаемые языковой практикой смыслы национальной речи. За повышенным вниманием к грамматической (лексико-грамматической) категории, акцентировкой ее семантики стоит значимость соотносимой категории ментальности. Далее обращаемся к сегментам онтологической сферы: 1) предметности; 2) качественности; 3) времени; 4) бытийности.

Смысловое ядро предметности видим в представлении о вещи-предмете, близком к пониманию А. А. Потебни: «Вещью называем связку явлений... Единство такой связки состоит в том, что мы принуждены... относить составляющие ее явления к одному средоточию» . Центральное звено предметности - существительное, взятое в совокупности семантики, синтаксических позиций и связей. Авторское предпочтение субстантивных форм отражено статистикой репертуара знаменательных частей речи: существительные - 44,2 % слов, глагол - 30,7 %, прилагательное - 17,7 %, наречия и безличные предикативы - 7 %; слова с предметной семантикой явно преоб-

ладают над процессуально-признаковыми. Функционально-семантическое наполнение данных проясняется путем анализа грамматической семантики и учета синтаксических позиций. Среди последних значима частая позиция родительного падежа субстантивно-субстантивного словосочетания, поскольку выбор субстантивного слова, даже имеющий целью определенный смысловой акцент, всегда вводит субстантивную семантику. Показательны сочетания, в которых выбор существительного объясним лишь «приверженностью» к предметному толкованию действительности: «это не отнимает у него всех качеств человека»; «меня потряс один рассказ Репина». Другая черта предметности - замещение беспредложных форм предложными; аналитические конструкции - шаг в градации субстантивности: «талант у писателя»; «с чахоткой в нервах». Та же тенденция видна в обстоятельственных сочетаниях: «берут в ложку»: «зачитался бы с задумчивостью».

Диагностирующий признак предметности - субстантивации, отличающиеся в "листьях" массовостью и неузуальностью - использованием слов с частеречной принадлежностью и в формах, обычно не служащих базой субстантивации. Различающиеся исходной формой субстантивации имеют особенности стилистического и смыслового порядка: если субстантивации местоименных и служебных слов носят стилистический характер, а субстантивации полных прилагательных и причастий являются узуальными, то опредмечивание наречий, безличных предикативов и личных форм глагола особо подчеркивает предметность. Субстантивация обстоятельственных наречий создает стилистический экспрессивный эффект, тогда как употреблением модальных предикативов и омонимичных им субстантиватов решается определенная микротема, обычно принципиально значимая для мировоззрения автора: «Церковь основывается на "НУЖНО"». «Неузуальность» такого преобразования обеспечивает его чрезвычайный эффект. Субстантиваты, как полноценные имена, выступают главными и второстепенными членами, имеют зависимые слова и образуют субстантивно-атрибутивные словосочетания: «Зачем... ежедневное "надо" среди... всеобъемлющего "не надо"».

Субстантивация глагольных форм - самое убедительное свидетельство оп-редмеченности "листьев"; в этих случаях возникает предельный контраст между новой формой и исходным значением процессуального признака. В объемном материале выделяем четыре группы: различные глаголы 1-го л., различные глаголы 3-го л., формы глагола хотетъ{ся) и форма бытийного глагола есть. В первых двух группах значимо отличие субъектной отнесенности - опредмеченная форма сохраняет рекфлексы глагольной семантики: «Где кончается мое "забочусь"?»: «сходство и "люблю" - разное»; «Как вешний цвет проходит жизнь. Как ужасно это "проходит"». Множественность этих форм показывает востребованность принудительно вводимой в контекст предметной семантики. Эта же тенденция видна в субстантивации семантически важной единицы, номинирующей воление, - глагольных форм хотеться): «О мое "не хочется" разбивался всякий наскок»; «что такое государство без железного "хочу"». Имея в виду форму-стиль розановского текста, видим в субстантивации глагольного слова направляемый смыслом узус "листьев". Другое показательное отклонение - образование существительных и использование малоупотребительных имен; речь идет о словах, наподобие апкивиадстео, задыхание, небываемость. Главной особенностью этой лексики является семантическое наполнение - предметное представление признака с прозрачной мотивирующей основой. Опредметить признак означает закрепиться в интеллектуальном пространстве, субстанциально зафиксировав движение мысли. Общая склонность автора к «опредмечиванию» процессов, состояний и признаков свидетельствует о субстанциальном видении действительности, в т. ч. и традиционно непредметных субстанций: связей и качеств вещного мира.

В описании качественности "листьев" решается вопрос: считать ли эти тексты качественно ориентированными и какова организация указанной ре-чемыслительной категории. Сложность истолкования этой категории состоит в неструктурированности выражающих ее средств и в том, что на лексическом уровне качество может быть представлено и как признак, и как суб-

станция. Анализ коммуникативного плана показал доминирование квалифи-кативно-качественных высказываний и именную окрашенность ремы - предпочитаемый коммуникативный тип наиболее приспособлен к передаче характеризующих (в т. ч. качественных) значений, а предицирование в именных формах наиболее удобно для передачи качественной семантики. Смысловое наполнение категории обеспечивается, прежде всего, качественными прилагательными. Соотношение репертуара относительных и качественных прилагательных в "листьях" составляет 27 % и 73 %; статистика употреблений этих разрядов - 24 % и 76 %. Значительное превосходство качественных прилагательных определенно указывает на качественную ориентированность "листьев". Частные проявления качественной направленности видны в фактах квалитификации относительных прилагательных и в метафоризации качественных, на основе чего возникают устойчивые признаковые значения. К той же тенденции относится создание окказионально-авторских признаковых слов с семантикой, включающей качественную характеристику лица, предмета, среды: прилагательных (и причастий), наречий (и безличных предикативов) и глаголов. Адъективные и адвербативные образования служат либо созданию нового признака, либо уточнению существующего, а их активность показывает, что автору необходимо умножение средств выражения качества. Отмеченные средства относятся к феноменологическому плану качественности. В плане онтологии этой категории значимы случаи регулярного перехода качества-атрибута в качество-субстанцию: субстантивации качественных прилагательных среднего рода - явление известное язык)', но в розановском тексте имеющее лавинный характер - более 200 единиц. Опредмеченные качественные прилагательные (также причастия) соотносимы с отвлеченными именами: глубочайшее, задуманное, карамазовское, поэтическое, умное. Так созданное отвлеченное имя, называя качество, подчеркивает его предметно-вещное воплощение - вещь и идея, слиты настолько, насколько это возможно вне форм прямой декларации. Эффект создается смысловым движением от слова: денотативная отнесенность (вещь) и понятийное наполнение (идея)

даны неявно и равно подлежат осмыслению в контексте. Последний факт ориентирует в истолковании идеологии автора: позиция от слова и указание на «равноценность идеи и вещи» есть рефлекс реализма. Опредмеченные имена качества бытуют, действуют, испытывают воздействия; будучи функционально тождественными сущности и субстанции, что определенно указывает на реализм как розановский споеоб понимания и истолкования мира.

Категория времени по-своему отражает авторское восприятие действительности. На темпоральности "листьев" сказывается именной строй текста, предполагающий значительный объем связочных форм. Абсолютное большинство именных конструкций локализовано в настоящем времени. Та же черта проявляется в доминировании презенса среди финитных форм; в «Уединенном» преобладает настоящее время глаголов несовершенного вида -659, далее следуют формы прошедшего совершенного вида - 408 и несовершенного вида - 306. Сходная статистика наблюдается в последующих книгах "листьев". Вкупе со связочными конструкциями такое превосходство форм настоящего задает определенную временную окрашенность текста - смысловую локализацию "листьев" во пространстве настоящего. Господствующая семантика презенса - значение расширенного по временной отнесенности действия-состояния с оттенком повторяющихся действий или с тенденцией к генерализации: «Я не думаю о царствах. П. ч. душа моя больше царства». Временные рамки нечетки и дрейфуют в соответствии со смыслом широкого контекста: «Перестаешь верить действительности, читая Гоголя». Формы настоящего могут создавать повествовательный контекст, в котором (в отличие от «настоящего исторического») последовательность событий совмещается в одном плане расширенного презенса. В целом за этими чертами стоит индифферентность настоящего времени к четким дефинициям - его вневремен-ность (В. В. Виноградов). О безразличии к собственно временным разграничениям свидетельствует использование форм прошедшего времени, количественно сопоставимых с презенсом; в «Уединенном» встретилось немногим более 700 употреблений форм прошедшего. Свыше 400 из них представлены

глаголами совершенного вида с различными перфектными значениями. Б абсолютном большинстве употреблений перфект «работает» на план настоящего: «У нас нет совсем мечты своей родины. И на голом месте выросла космополитическая мечтательность». Прошлое, таким образом, втянуто в сферу настоящего и значимо в контексте актуальных для настоящего эмоциональных состояний и ментальных рефлексий автора. Будущее существует как проекция презенса, будучи обусловленным модальными интенциями настоящего. Настоящее доминирует над другими формами и является пространством, к которому эти формы зависимо присоединены. Со стороны языка эти наблюдения возвращают к идеям К. С. Аксакова и Н. П. Некрасова о вневременном характере русского глагола: «русский язык осмыслил действие не как отвлеченное движение во времени, а как реальную проявляемость свойств предмета» (Н. П. Некрасов). Со стороны авторского сознания - это его единство во времени: авторское я - здесь - всегда (= сейчас). Невозможная в морфологической парадигматике система отсчета оказывается единственно приемлемой для конкретного авторского текста. По мере снижения обусловленности языковой формой значения времени не только размываются, но вовсе утрачиваются. Отсутствие времени в ментальном плане "листьев" или, что то же, абсолютное доминирование настоящего в плане грамматическом оборачивается исключением категории из числа онтологических. Для Розанова времени как существенного и существующего фактора - нет.

Рассмотренные выше категории - предметность, качественность, время - в совокупности уже содержательно оформили категорию бытийности. По данным языка "листьев" установлена приверженность Розанова предметности, а необходимая характеристика предмета - его бытие. С другой стороны, бытие необходимо являет себя в свойствах предмета, что обобщается в другой характеристике "листьев" - качественности. Пространство, в котором они существуют как субстанции, по данным "листьев" можно характеризовать негативно - в нем отсутствует время, но задано становление как онто-логизированное свойство субстанций. Бытийная направленность "листьев"

хорошо иллюстрируется явлениями конструктивно-синтаксического плана. Наиболее показательно в этом отношении значительное количество номинативных предложений. Отличительной чертой их использования является маркированность организации микротекста: повторы номинативов, либо цепочка назывных конструкций, нередко включающая предложения с некоординированными главными членами: «Ка всем великолепный "стиль Растрелли": в дворцах, событиях, праздниках, горестях... Эрмитаж. Державин и Жуковский. Публичная библиотека и Карамзин... В "стиле Растрелли" даже оппозиция: это - декабристы». Наиболее яркие примеры онтологизма розанов-ского текста представлены отклонением от узуса - регулярными субстанти-вациями формы есть. Вне изменения по лицам и числу эта форма превратилась в грамматически ущербный знак-индекс, сохранивший на категориальном уровне значение процесса. «К числу этих вечных "есть", на которых мир держится, принадлежит и вечность "я"». Случаи субстантивации есть показательны для категории бытийности самой востребованностью опредмечен-ной формы. Приверженность Розанова бытийности ясно показывает языковой материал, относящийся и к рассмотренным выше категориям. По-разному организованное, но узуальное для "листьев" сопряжение в одном контексте конкретных (вещных, предметных) значений и отвлеченной (идеальной) семантики доказывает, что Розанов видел вещную действительность наполненной идеальными смыслами. Вещь понимается и толкуется лишь в сочетании ее предметных качеств с вложенной в нее идеей, и внимание автора равно обращено к предметной и идеальной сторонам ее. Розанов истолковывает вещь, совмещая категории платоновских е|ску и „ё§а, формы-образа и сущности, что впрямую соотнесено с национальными чертами: «Русская... ментальность непременно должна соединять - в действии и в сознании -идеал и вещь» (В. В. Колесов). Определяем мировоззрение Розанова как последовательный реализм, что - в лингвистической проекции - означает равную соотнесенность слова с идеей и вещью предметного мира. Отсюда

«иезамечаемость» слова, объясняющая авторскую свободу обращения с формой по мотиву: «так удобней выразить мысль и назвать предмет».

В главе У «композиционно-смысловые механизмы текста и образ автора» рассмотрены механизмы смыслообразования, символика, словесные ряды и интегрирующая категория текста - образ автора. Смыслообразова-тельные механизмы розановского текста отличаются последовательной метонимичностью. В метонимически ориентированных моделях реализуются отношения части ~ целого: носителя и признака; пространственной и временной смежности: «"Большинство голосов" придет»; «Каждый век... говорит своим языком». Другие отношения суть связи орудия (средства) ~ результата (процесса); орудия ~ деятеля; причины ~ следствия. В отличие от «категориальной ошибки» метафоры (Н. Д. Арутюнова), принцип метонимии - в единстве понятийного поля (Горбачевич К. С., Сороколетов Ф. П.), что, с учетом его известной эластичности, объясняет отличные от метафоры ментальные потенции метонимии; поясним примером: «"Добродетельная биография" или "эпоха добрых нравов"... есть просто личность довольно "безличная" и время довольно "безвременное"». Высказывание организовано моделью тождества, в основе которой метонимические соотношения: качество ~ носитель или гипоним - гипероним. Метонимическим сцеплением вводится связь: от каузатора (личностных качеств) к общественным следствиям (социализированное™ нравов). Итак, метонимические смысловые образования использованы в организации идеологически важных высказываний, смысловая организация которых осуществляется сцеплением смежных понятийных полей. Метонимичность розановского дискурса не заканчивается собственно метонимией, но продолжается повтором, который рассматриваем как предел метонимии: налицо абсолютная смежность (полное тождество) понятийного поля. Как переходные формы рассматриваем варьирование повтора и амплификацию, но с теми особеннностями, что в случае варьирующегося повтора меняется представление о понятийном поле, тогда как при амплификации происходит частичное наложение полей (экстенсиональных областей) раз-

39

личных лексических единиц: «Все бессмертно. Вечно и живо. До дырочки на сапоге». Отношения целого и частей создают детализацию; на тавтологич-ность указывает одно из значений слова бессмертный - 'вечно живущий' (БАС). То же в случае амплификации: «"Вот я прикрепился к земле", "земля уроднилась мне", "теперь меня с земли (планеты) ничто не ссадит", не изгладит. не истребит»: видим частичное наложение понятийных полей процессуальных слов: ссадит, изгладит, истребит покрывают единое семантическое пространство потенциальных действий. Итак, принцип смыслообразования розановского текста есть варьирование понятийных полей слов или же их совмещение. Метонимичность соотнесена с символикой, как средством толкования действительности - совмещение понятийных полей создает онтологическую устойчивость символической перспективы и самого символа.

Розанов не создавал стройной системы символов; заметно, что символы розановского текста смещаются в своих планах; в первую очередь, сказанное относится к совмещению социальной и личностной сфер. Тексты "листьев" показывают, что переходы в другую сферу свойственны как отвлеченным именам качества, характеризующим личность, так и именованиям лиц (по профессии, социальным стратам, национальности) с устоявшейся в русской культуре оценкой, а также устойчивым типам-характеристикам. Хотя роза-новская символика не образует системы, символы в текстах "листьев" формируют подлинные словесные ряды. Речь идет о последовательностях одно-порядковых единиц, несущих, как обертоны, некие сходные значения. Особенности словесных рядов в "листьях" - это стечения компонентов и смысловые «сгущения» ряда: за счет повтора в близком контексте соответствующая семантика может буквально навязываться читателю. Пересечения словесных рядов представлены смысловым взаимодействием антонимических и синонимических значений, углубляющих общие смыслы символики.

В образе автора сходятся основные характеристики произведения словесности. Назовем необходимые предпосылки: 1) монологическая природа текста, обеспеченная единством а) творческой манеры, б) эстетических пред-

почтений, в) идеологических установок реалиста; 2) доминирующая направленность на смысл и умаление значимости формы; 3) стремление воспроизвести в письменном тексте устное звучание. Приближение к образу автора -авторские маски, из которых назовем следующие: маска интимного собеседника с гаммой переходов от провокативного обращения к ироническому и, далее, к доверительному и сочувственно-интимному тону. Маска исповедующегося, предлагающая внутреннюю рефлексию авторского состояния или самооценку, адресованную себе или agnOstJ sunomilhti. Маска безадресно рефлексирующего с ориентацией на имитацию внутренней речи или обнаружение первичной, не «литературизированной» вербализации мысли. Маска оратора и публициста, предполагающая более или менее широкую адресацию, с характерными социализированной тематикой (значимые события, тенденции, персонажи) и оценочностью. Маска очеркиста, реализующего многолетний навык к созданию монологического текста: газетчика и автора заметок, статей ad hoc, обзоров, очерков. Наконец, маска «юродствующего» (Ю. П. Иваск, В. В. Виноградов, В. А. Фатеев), тексты которой отличает не столько ожидаемое самоуничижение, сколько подчеркнутая парадоксальность, часто касающаяся этической сферы и тем наводящая на мысль о сознательном эпатировании адресата. За совокупностью перечисленных масок и их текстовых репрезентаций стоит предъявленное читателю сознание автора. Резюмируя сказанное, заключаем: Розанов вербализовал непрестанный мыслительный процесс, зафиксировав его настолько непосредственно, насколько это позволили формы и категории языка. Этим вводим (без метафор-ры) фактический персонаж розановских "листьев" - русский язык, и корректируем формулу: образ автора "листьев" - это авторское сознание в его доверии языку.

В заключении подводятся итоги исследования и делаются общие выводы о стилистических и языковых характеристиках лирико-философской прозы, об идеологии автора, символике и «образе автора» медитативных текстов.

В приложении представлен частотный словарь лирико-философской прозы В. В. Розанова.

Положения диссертации представлены в публикациях:

1. Фомин А. И. Символика прозы Василия Розанова. СПб.: Изд-во СПбГЭТУ «ЛЭТИ», 2010.144 с.

2. Фомин А. И. Характеристики темы-основы высказывания в медитативных текстах Василия Розанова // Мир русского слова. 2011. № 1. С. 78-83.

3. Фомин А. И. О некоторых актуальных концепциях символа // Вести. Костром, гос. ун-та им. Н. А. Некрасова: Основной вып. 2011. Т. 17, №1. С. 139-143.

4. Фомин А. И. Из наблюдений над лексико-стилистическимн особенностями розановских «листьев» // Учен. зап. Казан, гос. ун-та. Сер.: Гуманитар, науки. 2010. Т. 152, кн. 2. С. 261-271.

5. Фомин А. И. Форма - образ - лад // Вести, когнитивной лингвистики. Тамбов, 2008. № 4. С. 127-132.

6. Фомин А. И. Время в тексте В. В. Розанова: значение и смысл // Научные доклады высшей школы. Филол. науки. 2008. № 2. С. 48-55.

7. Фомин А. И. Национальные смыслы в авторском тексте: (на материале прозы В. В. Розанова) // Вести. С.-Петерб. гос. ун-та. Сер. 9, Филология, востоковедение, журналистика. 2007. Вып. 4, ч. 1. С. 90-97.

8. Фомин А. И. О «лингвистике» Василия Розанова // Энтелехия. 2006. № 13. С. 120-125. (Вести. Костром, гос. ун-та им. Н. А. Некрасова. Сер.: Гуманитар, науки; Т. 12).

9. Фомин А. И. Еще раз о стилистике и поэтике Розанова // Энтелехия. 2006. № 13. С. 78-87. (Вестн. Костром, гос. ун-та им. Н. А. Некрасова. Сер.: Гуманитар, науки; Т. 12).

10. Фомин А. И. Символ в философской и лингвистической традиции // Энтелехия. 2006. № 12. С. 60-64. (Вестн. Костром, гос. ун-та им. Н. А. Некрасова. Сер.: Культурология; Т. 12).

42

11. Фомин А. И, Символика прозы Розанова: взгляд от лингвистики // Энтелехия. 2005. № 11. С. 57-61. (Весгн. Костром, гос. ун-та им. Н. А. Некрасова. Сер.: Культурология; Т. 11).

12. Фомин А. И. Стилистика языка художественной прозой. Методические указания. СПб.: Изд-во СПбГЭТУ «ЛЭТИ», 2010.20 с.

13. Фомин А. И. Этика или мораль: (вокруг одного высказывания В. Розанова) // Славянский мир: духовные традиции и словесность: сб. материалов Междунар. науч.-метод. конф. Тамбов, 2010. С. 100-103.

14. Фомин А. И. Об одной тенденции в выражении качественных значений // Слово и текст в культурном сознании эпохи: сб. науч. тр. Вологда, 2010. Ч. 4. С. 259-264.

15. Фомин А. И. Об осложнении линейно-динамической структуры высказывания: (на материале лирико-философской прозы В. В. Розанова) // Сборник материалов Междунар. науч. конф. «Актуальные проблемы анализа единиц языка и речи» / Стерлитамак. гос. пед. акад. им. Зайнаб Биишевой. Стерлитамак, 2010. С. 158-164.

16. Фомин А. И. Высказывания двоякого коммуникативного прочтения в розановских «Листьях» // Русистика XXI века: традиции и тенденции: сб. материалов Междунар. науч. конф. (20-22 нояб. 2008 г.). Тамбов, 2009. С. 283286.

17. Фомин А. И. Историзмы и экзотизмы в «Листьях» Розанова // Русская словесность как основа возрождения русской школы: Материалы 2-й Междунар. конф. (20-21 окт. 2009 г.). Липецк, 2009. С. 209-213.

18. Фомин А. И. Коммуникативное членение и интонация в лирико-философских текстах В. В. Розанова // Языковые категории и единицы: синтагматический аспект: Материалы восьмой междунар. конф. (24-26 сент. 2009 г.). Владимир, 2009. С. 377-381.

19. Фомин А. И. О символике Розанова // Наследие В. В. Розанова и современность: Материалы Междунар. науч. конф., Москва, 29-31 мая 2006 г. /

РАН. ИНИОН, Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького, Ин-т философии. М., 2009. С. 87-89.

20. Фомин А. И. К толкованию розановского текста // Ментальность и меняющийся мир: коллективная монография: к 75-летию проф. В. В. Колесова. Севастополь, 2009. С. 457-463.

21. Фомин А. И. Из материалов лексикографического описания лирико-философских текстов В. В. Розанова // Слово и текст в культурном сознании эпохи: Сб. науч. тр. Вологда, 2008. Ч. 1. С. 250-257.

22. Фомин А. И. К литературным случаям русско-немецкого «оборотни-чества» // Культура в зеркале языка и литературы: Материалы Междунар. науч. конф., 15-16 апр. 2008 г. Тамбов, 2008. С. 234-236.

23. Фомин А. И. Символ и мотив в тексте Розанова // Русская словесность как основа возрождения русской школы: Материалы Междунар. науч.-практ. конф. (21-23 сент. 2007 г.). Липецк, 2008. С. 245-249.

24. Фомин А. И. Лошадка с ленцой хозяина бережет: (к национальному видению вопроса) // XXXVII Международная филологическая конференция, С.-Петербург, 11-15 марта 2008 г.: [материалы конф.]. СПб., 2008. Вып.: Русский язык и ментальность. С. 88-93.

25. Фомин А. И. Время в тексте и в парадигме // Аспекты исследования языковых единиц и категорий в русистике XXI в.: сб. материалов Междунар. науч. конф. (27-28 нояб. 2007 г.). Мичуринск, 2008. Т. 1. С. 32-35.

26. Фомин А. И. К изучению язьшовой ментальности // Слово, высказывание, текст в когнитивном, прагматическом и культурологическом аспектах: сб. ст. участников 4-й междунар. науч. конф., 25-26 апр. 2008 г. Челябинск, 2008. Т. 1.С. 256-259.

27. Фомин А. И. Буслаев как персонаж розановских «листьев» // Наследие академика Ф. И. Буслаева: история и современность: материалы Всерос. науч.-практ. конф. с междунар. участием, посвящ. 190-летию со дня рождения ученого (16-18 апр. 2008 г.). Пенза, 2008. С. 309-312.

28. Фомин А. И. Об одном структурно-смысловом конфликте // Грамматические категории и единицы: синтагматический аспект: к 100-летию профессора Анатолия Михайловича Иорданского: материалы седьмой междунар. конф., Владимир, 25-27 сент. 2007 г. Владимир, 2007. С. 320-322.

30. Фомин А. И. Об идеографическом словаре писателя // XXXVI Международная филологическая конференция, С.-Петербург, 12-17 марта 2007 г.: [материалы конф.]. СПб., 2007. Вып: Язык и ментальность, С. 62-66.

31. Фомин А. И. О принципах идеографического словаря В. В. Розанова // Энтелехия. 2006. № 15. С. 133-139. (Вестн. Костром, гос. ун-та им. Н. А. Некрасова. Сер.: Культурология; Т. 13).

31. Фомин А. И. Об одном социальном мифе В. В. Розанова // Этногер-меневтика и когнитивная лингвистика: материалы 5-й междунар. науч. конф. / Кемеров. гос. ун-т. Кемерово, 2007. С. 730-737.

32. Фомин А. И. «Пушкинский» миф Розанова // XI Царскосельские чтения «Вузовская наука России для повышения качества жизни человека»: междунар. науч. конф., [С.-Петербург], 24-25 апр. 2007 г. СПб., 2007. Т. 4. С. 32-35.

33. Фомин А. И. Материал лингвистики и принципы герменевтики // Филологический сборник / Кемеров. гос. ун-т. Кемерово, 2006. Вып. 9: Концеп-тосфера и языковая картина мира. С. 265-270.

34. Фомин А. И. Из наблюдений над ранними текстами Розанова // Вузовская наука - образованию и промышленности: материалы междунар. науч. конф., Бокситогорск, 24 марта 2006 г. СПб.; Бокситогорск, 2006. ТС. 20-25. (9-ые Вишняковские чтения). 35. Фомин А. И. Розанов и имяславие // XXV Международная филологическая конференция, С.-Петербург, 13-18 марта 2006 г.: [материалы конф.]. СПб., 2006. Вып. 13: Язык и ментальность, ч. 3. С. 42-49.

36. Фомин А. И. Текст Аввакума и текст Розанова: опыт сопоставления // XXXIV Международная филологическая конференция, С.-Петербург, 14-19

марта 2005 г.: [материалы коиф.]. СПб., 2005. Вып. 5: Секция истории языка, ч.2. С. 31-36.

37. Фомин А. И. Ноумены Розанова // XXXIV Международная филологическая конференция, С.-Петербург, 14-19 марта 2005 г.: [материалы конф.]. СПб., 2005. Вып. 6: Русский язык и ментальность, ч. 2. С. 83-88.

Подписано в печать 22. 03. 2011. Отпечатано 03. 05. 2011. Объем 2,14 п.л. Тираж 150 экз. Заказ № ¿¿^ Отдел новых учебных технологий СПбГУ, Филологический факультет 199034, Санкт-Петербург, Университетская наб., д.

Оглавление научной работы автор диссертации — доктора исторических наук Нагорная, Оксана Сергеевна

Введение

Глава I. Военный плен в международной и российской дискуссии

§ 1. Содержание военнопленных на Восточном фронте в фокусе международно- 34 го права

§ 2. Русские военнопленные в восприятии военных и правительственных орга- 39 нов

§ 3. Государственные ведомства и организованная общественность России в во- 56 просе о помощи военнопленным

§ 4. Солдаты и офицеры русской армии как объект послевоенных международ- 79 ных отношений

Выводы

Глава И. Пространство лагерного опыта

§ 1. Морфология лагеря, материальное обеспечение и медицинское обслужива- 97 ние

§ 2. Дисциплинарные практики в лагерях и рабочих командах

§ 3. Принудительный труд

§ 4. Контакты военнопленных с немецким гражданским населением

§ 5. Немецкая агитация среди национальных меньшинств Российской империи: 140 стереотипы, пропаганда и восприятие

Выводы

Глава III. Сообщество за колючей проволокой

§ 1. Лагерная иерархия, товарищество и конфликты

§ 2. Самоорганизация и влияние на нее политических событий в России

§ 3. Лагерное сообщество как «однополый город»

§ 4. Взаимоотношения с военнопленными западных стран Антанты

Выводы

Глава IV. Переработка переживаний, образцы толкования и поведенческие практики

§ 1. Стратегии выживания: адаптация и сопротивление

§ 2. Язык плена: каналы коммуникации и речевые формы

§ 3. Официальная и народная религиозность в лагерях

§ 4. Толкование переживаний плена и политических событий в России

§ 5. Плен как процесс обучения

Выводы

Глава V. Бывшие военнопленные в межвоенных обществах

§ 1. Репатриация русских военнопленных Первой мировой войны

§ 2. Социальное и медицинское обеспечение репатриированных

§ 3. Интеграция бывших пленных в послевоенные общества

§ 4. Воспоминания о плене в межвоенной коммуникации

Выводы

Введение диссертации2011 год, автореферат по истории, Нагорная, Оксана Сергеевна

В годы Первой мировой войны военный плен впервые превратился в массовое переживание: из 60 млн. комбатантов, участвовавших в военных действиях, более 8 млн. оказались за колючей проволокой1. Полтора миллиона из них составилихолдаты и офицеры русской армии, проведшие в германских лагерях военнопленных от нескольких месяцев до восьми лет. Отличительными чертами, их опыта плена стали отсутствие поддержки со стороны собственного правительства, организованное дисциплинирование и произвольное насилие со стороны лагерного персонала, принудительный труд на немецких предприятиях, интенсивные контакты с пленными союзниками и мирными жителями, революционная и национально-сепаратистская агитация со стороны немецких ведомств и эмигрантских организаций.

После окончания военных действий военнопленные из бывшей Российской империи превратились в козырную карту в игре противоборствующих сторон (большевиков, контрреволюционных правительств, Германии и стран-участниц Антанты), стремившихся использовать их для достижения собственных целей в военных действиях на территории Центральной и Восточной Европы. Борьба интересов, транспортный коллапс и советско-польская война затянули репатриацию вплоть до 1922 года. В отличие от советских военнопленных Второй мировой войны, попавших после репатриации в сталинские лагеря, пленные Первой мировой воспринимались большевиками как потенциальная опора новой власти и фактор советизации крестьянской среды. Благодаря этому они получили возможность, по крайней мере, в первые годы после возвращения активно перерабатывать свои переживания в рамках общественной дискуссии о войне и революции. Одновременно бывшие пленные оказались одной из самых многочисленных социальных групп, имевших опыт длительного проживания в буржуазном обществе и возможность сравнения его с реалиями диктатуры про

1 ö\ermans R. Ein Silberstreif am rorschungshonzont? VeroeiTentlichungen zur Geschichte der Kriegsgefangenschaft H In der Hand des Feindes: Kriegsgefangenschaft von der Antike bis zum Zweiten Weltkrieg / hg. von R, Overmanns Koeln, 1999. S. 461 летариата1. Поэтому за фасадом официальной пропаганды пребывание в заграничных лагерях превратилось в глазах советской власти в негативный социальный капитал, который сыграл свою роль в судьбе бывших пленных в эпоху террора.

В' последние годы история, военного плена на Восточном фронте Первой^ мировой войны привлекает к себе пристальное внимание исследователей. Существующие на сегодняшний день работы подчеркивают многомерность данной темы: массы вражеских солдат в плену и собственных подданных в лагерях противника приобрели для государств-участников весомое военное, экономическое и дипломатическое значение. Обращение к проблематике военного плена позволяет углубить представления о процессах тотализации военных действий, развитии системы международного права, а также об особенностях приспособления воюющих обществ к первой индустриальной войне. При этом слабо изученной остается специфика российского институционального опыта: дискурс военного плена, миграционная и социальная политика сменявших друг друга политических режимов, степень общественной активности и государственного контроля. Пока еще скромные позиции в современной историографии занимает намеченная военной антропологией перспектива, «маленького человека» - в большинстве исследований пленные представляются лишь статистической; единицей, объектом или безропотной жертвой государственных мероприятий.

Данная работа является попыткой представить лагерное сообщество в качестве действующих исторических субъектов, для которых многолетнее пребывал ние за колючей проволокой стало своеобразным «процессом обучения» . В течение всего времени заключения представители принудительно созданной группы не просто пассивно принимали, но активно перерабатывали действительность через конструирование иерархических структур, поведенческих норми образцов толкования. Изучение этих процессов приблизит к ответу на вопрос,

1 См.: Goerke G. Russischer Alltag. Eine Geschichte in neun Zeitbildern vom Fruehmittelalter bis zur Gegenwart. Band' 3. Sowjetische Moderne und Umbruch. Zuerich, 2005. S. 121-122.

2 Об использовании концепта «процесс обучения» при анализе структур см.: Herbert U. Zwangsarbeit als Lernprozess // Archiv fuer Sozialgeschichte. XXIV. Band. 1984. S. 285-304. См. также: Олиас H. О процессе цивилизации: Социогенетическое и психогенетическое исследование. В 2-х тт. СПб, 2001. в какой степени война становится для человека «фактором эмансипации, обособляющим его от государственной машины и расширяющим пространство личного действия»1. Кроме того, исследование актуализации индивидуальных и групповых переживаний после возвращения на родину и стратегий обращениях ними властных институтов в Советской России позволит включить тему плена в дискуссию последних лет о степени усвоения и использования большевистским правительством опыта официально «забытой» войны2. Представляется также, что изучение субъективного и институционального опыта будет способствовать дифференциации устойчивых представлений о военном плене Первой мировой войны в целом и выявлению его принципиальных отличий от других военных конфликтов.

Цель диссертации заключается в исследовании индивидуального и группового опыта военного плена Первой мировой войны, сложившегося на основе переживаний солдат и офицеров русской армии в немецких лагерях, а также в изучении процессов переработки и усвоения этого опыта в рамках институциональных структур и общественной коммуникации России в военный и межвоенный периоды.

Для ее достижения необходимо решить следующие задачи: - проанализировать факторы, определившие опыт плена Первой мировой войны на Восточном фронте: нормы международного права, международные отношения, российский/советский и германский дискурсы войны и плена, дея

1 См. Майофис М. Антропология войны // Новое литературное обозрение. 2008. № 93. С. 177-179; а также: Нагорная О С. „Русский народ закончил в этой войне все классы и семинары": военный плен Первой мировой как процесс обучения//Новое литературное обозрение 2008. № 93. С 196-214.

2 См.: Хочквист П Тотальная мобилизация и политика населения: российская катастрофа в европейском контексте (1914-1921) // Россия и Первая мировая война / под ред. С.С Смирнова. СПб., 1999. С.83-100, Никонова

О Ю. Инструментализация военного опыта в СССР в межвоенный период // Человек и война. Война как явление культуры / под ред. И.В.Нарского, О.Ю.Никоновой. М., 2000. С. 367-398; Холквист П «Осведомление - это альфа и омега нашей работы». Надзор за настроениями населения в годы большевистского режима и его общеевропейский контекст// Американская русистика: Вехи историографии последних лет. Ч.З. / сост. М Дэвид-Фокс. Самара, 2001. С. 45-93; Holquist Р. Making war, forging revolution: Russia's continuum of crisis, 1914 - 1921, Cambridge 2002; Beyrau D. Der Erste Weltkrieg als Bewaehrungsprobe. Bolschewistische Lernprozesse aus dem «imperialistischen» Krieg II Journal ofmodem European history. 2003. № I. S. 96-123; Nikonova O.Ju. „Der Kult des Heldenmutes ist notig, um Siege zu erringen." Sowjetische Militaer und Erfahrungen des Ersten Weltkrieges. // Kriegsniederlagen, Erfahrungen und Erinnerungen / hg. von Carl H. u.a. Berlin, 2004. S. 185-199; Хтквист П. Россия в эпоху насилия // Опыт мировых войн в истории России Сб. статей / под ред. И.В.Нарского. Челябинск, 2007. С. 461— 487. тельность государственных и общественных организаций в реализации мероприятий помощи военнопленным;

- охарактеризовать историю становления и своеобразие «пространства опыта» немецкого плена Первой мировой войны, включая фазы развития лагерной системы, дисциплинарные практики, привлечение солдат противника к принудительным работам, национальную и политическую агитацию среди военнопленных, контактную среду за пределами колючей проволоки;

- рассмотреть процесс формирования лагерного «сообщества переживаний»: складывание формальной и неформальной иерархии, степень взаимодействия с немецкими военными органами, контакты и конфликты с другими национальными группами в плену;

- реконструировать непосредственную реакцию военнопленных на пребывание в лагерях, контакты с чуждой культурной средой и политические катаклизмы «периода катастроф»: поведенческие практики, повседневную религиозность, образцы восприятия и толкования окружающей действительности, особенности их коммуникации;

- исследовать процесс репатриации бывших военнопленных и их реабилитации в новом обществе в условиях революции и Гражданской войны;

- изучить специфику индивидуальной, групповой и инст итуциональной переработки опыта плена в Советской России и эмиграции.

Объектом исследования являются солдаты и офицеры русской армии, оказавшиеся в годы Первой мировой войнь1 в немецких лагерях военнопленных.

Предмет исследования - индивидуальный, групповой и институциональный опыт плена, его восприятие, переработка и инструментализация в военный и межвоенный период.

Хронологические рамки исследования охватывают период с 1914 по 1922 гг. Уже в первые месяцы после начала Первой мировой войны государства-участники столкнулись с феноменом массового плена, при этом самую многочисленную группу сразу же составили солдаты и офицеры русской армии в немецких лагерях. Заключение Брест-Литовского мирного договора, как и окончаниє войны, не привели к разрешению проблемы военнопленных бывшего Восточного фронта. Только подписанием Рапалльских соглашений 1922 г. Герма- V ния и Советская Россия поставили официальную точку в мероприятиях репатриации, отказавшись от взаимных претензий по вопросам военнопленных. Интерес исследования к вопросам реабилитации бывших пленных в условиях послевоенных обществ, к индивидуальной и институциональной переработке нового опыта, а также к формированию структур групповой и коллективной памяти отразился в экскурсах в межвоенный период, вплоть до новой мировой войны. Разнонациональный характер источников определил разность приведенных в работе датировок. Даты событий, происходивших на территории России до 1 (14) февраля 1918 г., даны в соответствии с принятым в тот период юлианским календарем. События на территории Германии и в Советской России - в соответствии с грегорианским.

Гибкость и подвижность территориальных границ исследования обусловлены мощными трансформационными процессами в Центральной и Восточной Европе в годы Первой мировой войны, последовавших за ней революций и Гражданской войны в России. При рассмотрении непосредственно военного периода в центре изучения находятся территории Российской и Германской империй, оккупированные области, а также нейтральные государства, принявшие у себя беглых и больных военнопленных - Дания и Швейцария. При освещении последовавшего за окончанием войны периода распада империй, возникновения новых государственных образований и болезненного становления нового международного порядка, затруднивших бывшим военнопленным возвращение на родину, исследование концентрируется на территории Веймарской республики, Советской России и, насколько позволяют источники, белых правительств.

Степень изученности темы определяется, с одной стороны, второстепенным положением проблемы плена в историографии Первой мировой войны, с другой - ее тесной вплетенностью в изучение военных аспектов Первой мировой войны, международных отношений, эволюции образов врага и друга, миграционной и социальной политики. Наличие подробных описаний историографического ландшафта1 позволяет автору сосредоточиться на характеристике актуального состояния исторической дискуссии и сохранившихся до сих пор исследовательских лакун. Пограничность темы военного плена, а также интернациональный характер исследовательской литературы обусловили построение историографического обзора не по традиционному хронологическому принципу, а вокруг знаковых тематических узлов.

В ходе войны стремление укрепить моральный дух собственного населения и повлиять на мнение нейтральных стран, измерявших цивилизованность воюющего государства по уровню смертности в лагерях военнопленных, обусловило желание всех сторон занизить или скрыть численность сдавшихся в плен собственных солдат, а также заболевших и умерших военнопленных противника . Гибель центральных немецких архивов в пожаре 1945 г. превратила неполные данные немецкой военной статистики и межвоенной публицистики о количестве совершенных пленными самоубийств, преступлений, побегов в единственный ориентир для исследователя. Несовершенство системы учета российских дореволюционных и советских органов и, как результат, значительная разница в статистических данных о численности попавших в плен и уровне смертности в лагерях породили оживленную дискуссию в отечественной истоо риографии . Использование предварительных данных Статистического отдела Центропленбеж, опубликованных в сборнике «Россия в мировой войне 1914— 1918 г. (в цифрах)», как окончательных привело к неточностям в современных исследованиях4. Автор данной работы опирается на результаты новейших ис

1 См.: Overmans R. Ein Silberstreif am Forschlingshorizont?. S. 461-483; Nachtigal R. Kriegsgefangenschaft an der Ostfront 1914-1918 Literaturbericht zu einem neuen Forschungsfeld. Frankfurt am M., 2005; Gatrell P. Prisoners of War on the Eastern Front duiing World War I И Kritika- Explorations in Russian and Eurasian History. Vol. 6. Nr. 3 (Summer 2005). P. 557-566.

2 См.: Nachtigal R. Kriegsgefangenschaft an der Ostfront. S. 20.

3 См., например: Каминский JI.С., Новосельский С.А. Потери в прошлых войнах. М., 1947; Урланис Б.И. История военных потерь: Войны и народонаселение Европы. Людские потери вооруженных сил европейских стран в войнах 17-20 вв. (историко-статистическое исследование). СПб., 1998, Степанов А.Н. Цена войны: жертвы и потери // Мировые войны XX века. М., 2002. Кн. 1. Первая мировая война Исторический очерк. С. 624-644.

4 К примеру, в них закрепилось ошибочное представление о том, что в лагерях Германии оказалось всего 42% от всего количества российских военнопленных в Центральных державах, в том время как в Австро-Венгрии якобы содержалось 57%. Подробнее см.: Нагорная О.С. Рецензия на книгу Nachtigal R. Kriegsgefangenschaft an der Ostfront. Literaturbericht zu einem neuen Forschungsfeld. Freiburg 2004 // Вопросы истории. 2005. № 9. С. 171-173. следований, согласно которым в немецких лагерях в ходе войны оказалось около 1,5 млн. солдат и офицеров, русской армии1. В соответствующих разделах данной работы будет особо оговорено происхождение тех или иных цифр-и степень их достоверности.

В период мирового конфликта содержание военнопленных оказалось одним из ключевых моментов международных отношений; деятельности- благотворительных организаций, а.также важным'аргументом в дискуссии о виновниках развязывания войны. Устойчивый интерес исследователей к дипломатической-истории Великой войны и межвоенного периода обусловил пристальное внимание к вопросам соблюдения международного права, использованию темы плена в целях военной пропаганды и, наконец, к усилиям благотворительных организаций в деле материальной и духовной поддержки пленных2.

Сразу же после окончания войны началось осмысление медицинского опыта, приобретенного на полях сражений, в тыловых госпиталях и-за колючей проволокой. Помимо санитарных условий в лагерях и уроков борьбы с эпидемиями изучалось психологическое состояние пленных (т.н. «болезнь колючей

1 См.: Nachtigal R. Zur Anzahl dei Kriegsgefangenen im Ersten Weltkrieg// Miltaergeschichtliche Zeitschrift. 2008. № 67. S 345-384.

2 См.: Willis E F. Herbert Hoover and the Russian prisoners of World war 1. A Study in Diplomacy and Relief, 19181919. London, 1951; Энсен Б. Гуманитарная помощь и политика: миссия Датского Красного Креста в России 1918-1919 гг. // Первая мировая воина. Пролог XX века/отв. ред. В.Л. Мальков. М., 1990. С. 515-536; Speed R.B. Prisoners, Diplomats and the Great War: a Study in the Diplomacy of Captivity. N.Y., 1990; Энсен Б. Миссия Датского Красного Креста в России, 1918-1919 гг. II Отечественная история. 1997. № 1. С.27-41; KudrinaJu. Das Daenische Rote Kreuz in den Jahren des Ersten Weltkrieges II Zeitgeschichte. 25. 1998. S. 375-379; Hinz U. Die deutschen Barbaren sind doch die besseren Menschen. Kriegsgefangenschaft und gefangene Feinde in der Darstellung der deutschen Publizistik 1914-1918 // In der Hand des Feindes. S. 336-361; Overmanns R. „Hunnen" und „Untermenschen" - deutsche und russisch/sowjetische Kriegsgefangenschaftserfahrungen im Zeitalter der Weltkriege // Erster Weltkrieg-Zweiter Weltkrieg. Ein Vergleich. Krieg, Kriegserlebnis, Kriegserfahrung in Deutschland [1914- 1945] / hg. von B. Thoss. Paderborn, 2002. S, 335-365; Hankel G. Die Leipziger Prozesse. Deutsche Kriegsverbrechen und ihre strafrechtliche Verfolgung nach dem Ersten Weltkrieg. Hamburg, 2003; HorneJ., Kramer A. Deutsche Kriegsgreuel 1914. Die umstrittene Wahrheit. Hamburg, 2004; Hinz U. Humanitaet im Krieg? Internationales Rotes Kreuz und Kriegsgefangenenhilfe im Ersten Weltkrieg II Kriegsgefangene im Europa des Ersten Weltkriegs / hg. von J.OItmer. Paderborn, 2006. S. 216-236; Черноперов B.JI. Дипломатическая деятельность В.Л.Коппа в Германии 1918-1921 гг. Иваново, 2006; Суржикова Н.В Отдел помощи российским военнопленным в Екатеринбурге в годы Первой мировой войны (февр.1915-март 1917) // Шестые Татишевские чтения. Екатеринбург. 2006. Т. 1. С. 347-355; Абдрашитов Э.Е. Развитие социального и правового статуса военнопленного в ходе эволюции международного и российского законодательства (с древнейших времен до к. XX в.). Казань, 2007.

3 См.: Die Ernaehrung der Kriegsgefangenen im Deutschen Reich. Bericht ueber den Kursus fuer Verpflegungsoffizierre der Gefangenenlager vom 22.-25. Juni 1915 in Berlin / hg. von A.Backhaus. Berlin, 1916; Hygiene // Handbuch der aerztlichen Erfahrungen im Weltkrieg / hg. von F. Hoffmann. Bd. 7. Leipzig, 1922; Труды комиссии по обследованию санитарных последствий войны 1914—1920 гг. М.-Пгр.,-1923. Из современных исследований см.: Die Medizin und der Erste Weltkrieg / hg. von IV. Eckart. Pfaffenweiler, 1996; Leven K.-H. Die Geschichte der Infektionskrankheiten. Von der Antike bis ins 20. Jahrhundert. Landberg, 1997. проволоки»)1 и возможные последствия длительного пребывания в'изолирован-ном мужском сообществе . Некоторые аспекты данной темы-до сих, пор привле- • кают внимание исследователей3.

Стремление большевиков использовать демографический и профессиональный потенциал находящихся в лагерях Центральных держав! военнопленных царской армии привело к целенаправленному изучению документооборота предшествующих режимов в рамках Комиссии по исследованию опыта мировой войны. Итогом ее работы стала монография Н. Жданова4, опубликованная задолго до того, как в истории плена Первой мировой войны была поставлена финальная точка, но ставшая на длительное время единственным обобщающим описанием истории российских военнопленных. В, дальнейшем, под влиянием, марксистской парадигмы исследователи в странах социалистического лагеря концентрировались на двух аспектах в изучении темы: успехе большевистской пропаганды среди военнопленных царской армии5 и истории т.н. интернационалистов - военнопленных Центральных держав, выступивших после революции на стороне советской власти6. В преобладающе институциональном ракурсе од

См.: Vischcr A Die Stacheldrahtkrankheit. Zuerich, 1918.

2 См.: Beck Chr. Die deutsche Frau und die fremden Kriegsgefangenen. 2 Bde. Nuernberg, 1919; Hirschfeld M. Sittengeschichte des Ersten Weltkrieges Leipzig, 1966.

3 См.: Галицкий В.П. Социально-психологические аспекты межгрупповых отношений в условиях военного плена//Социс. 1991. № 10. С. 48-63; Сенявская Е.С. Психология войны в XX веке: исторический опыт России. М., 1999; Абдрашитов Э. О социальной ностальгии российских военнопленных в Первой мировой войне // Социс. 2006. №4. С. 131-135.

4 Жданов Н. Русские военнопленные в мировой войне 1914-1918 гг. М., 1920. Основной фактаж и выводы Жданова воспроизводит в своих работах С.Н.Васильева. См.: Васильева С. H Военнопленные Германии, Австро-Венгрии и России в годы первой мировой войны: дис. . к.и.н. Нижневартовск, 1996; Васильева С.Н. Военнопленные Германии, Австро-Венгрии и России в годы первой мировой войны: Учебное пособие к спецкурсу. М., 1999.

5 См.: Zell J. Die politische Arbeit unter den russischen Kriegsgefangenen und internierten Rotarmisten in Deutschland waehrend des Ersten Weltkrieges und in der ■Nachkriegszeit // Zeitschrift fuer Militaergeschichte 1967. S 568-584; Zelt J. Kriegsgefangene in Deutschland. Neue Forschungsergebnisse zur Geschichte der Russischen Sektion der KPD (1919-1921)//Zeitschrift fuer Geschichtswissenschaft 15 (1967). H 4. S. 612-638; ZeltJ Die deutsch-sowjetische Beziehungen in den Jahren 1917-1921 und das Problem der Kriegsgefangenen und Internierten II Zeitschrift fuer Geschichtswissenschaft. 15 (1967). S. 1015-1032; Мальков A.A. Деятельность большевиков среди военнопленных русской армии (1915-1919). Казань, 1971; Auerbach К. Die russischen Kriegsgefangenen in Deutschland (von August 1914 bis zum Beginn der Grossen Sozialistischen Oktoberrevolution). Potsdam, 1973. Об использовании вопроса репатриации военнопленных во внешней политике советского правительства см.: Черноперов В.Л. Дипломатическая деятельность В.Л.Коппа.

6 Критический обзор советской историографии по данному вопросу см.: Evzerov R. Die sowjetische Historiographie und die deutschen und oesterreichischen Kriegsgefangenen-Internationalisten H Zeitgeschichte. 25 (1998). S. 343347. В современных исследованиях русской пропаганде в отношении австро-венгерских военнопленных славянского происхождения также уделяется пристальное внимание. См. Plaschka R. Avantgarde des Widerstands. Modellfaelle militaerischer Auflehnung im 19. und 20. Jh., 2 Bde. Wien, 2000; Nachtigal R. Russland und seine oesterreichisch-ungarischen Kriegsgefangenen. Reimshalden, 2003; Laidinger #., Moritz V. Gefangenschaft, Revolution, ной из первых попыток взглянуть на военнопленных Первой мировой войны сквозь призму культурно-исторического подхода стали статьи Е. Сергеева- о влиянии-плена на менталитет.российских солдат и офицеров в плену1 и Б. Ко-лоницкого о-немецкой политической пропаганде в лагерях посредством газеты «Русский вестник»2.

На протяжении- последнего десятилетия в среде специалистов, занимающихся военной историей, активно дискутируется вопрос о-тенденциях развития войн современного типа, о преемственности и дисконтинуитетепроцесса «тота-лизации военных действий» с середины XIX до середины XX веков3. При этом, пропагандистский слоган, родившийся в дебатах межвенного времени, используется ныне как аналитический конструкт. По мнению большинства исследователей, Первая мировая война явилась важнейшей вехой в становлении модели «тотальной войны», так как именно в ходе этого конфликта традиционные способы ведения военных действий были окончательно вытеснены тотальными целями, тотальной мобилизацией населения и ресурсов и тотальным контролем. Неслучайно замкнутый круг взаимных репрессий позволил А. Беккер, исследовавшей франко-германские отношения, определить военнопленных Первой ми

Heimkehr: die Bedeutung der Kriegsgefangenenproblematik fuer die Geschichte des Kommunismus in Mittel- und Osteuropa 1917-1920. Wien, 2003.

1 См.: Сергеев Е.Ю. Русские военнопленные в Германии и Австро-Венгрии в годы Первой мировой войны // Новая и новейшая история. 1996. № 4. С. 65-78; Sergeev Е. Kriegsgefangenschaft aus russischer Sicht. Russische Kriegsgefangene in Deutschland und Habsburger Reich (1914-1918) // Forum fuer osteuropaeische Ideen- und Zeitgeschichte. 1997. S. 113-134; Sergeev E. Kriegsgefangenschaft und Mentalitaeten. Zur Haltungsaenderung russischer Offiziere und Mannschaftsangehoeriger in der oesterreichisch-ungarischen und deutschen Gefangenschaft// Zeitgeschichte. 1998. S. 357-365. В полемику с Сергеевым по вопросу результативности немецкой «промывки мозгов» вступает Р.Нахтигаль, утверждающий, что повальная безграмотность российских солдат не позволила пропаганде достичь должного эффекта. См.: Nachtigai R. Kriegsgefangenschaft an der Ostfront. S. 17.

2 См.: Колоницкий Б. Берлинская газета "Русский вестник" (1915-1919 гг.) // Книжное дело в России во второй половине XIX - начале XX века: Сб. научн. трудов / отв. ред. И.И.Фролова. СПб., 1996. С. 132-143; Колоницкий Б. Эмиграция, военнопленные и начальный этап германской политики "революционизирования" России (август 1914 - начало 1915 г.)// Русская эмиграция до 1917 года - лаборатория либеральной и революционной мысли / под ред. Б.В.Ананьича. СПб., 1997. С. 197-216; Колоницкий Б. Политические функции англофобии в годы Первой мировой войны // Россия и Первая мировая война. С. 271-287.

3 Об аналитическом конструкте «тотальной войны» см.: Chickering R„ Foerster S. Great War, total war. Combat and mobilization on the Western Front, 1914-1918. Cambridge, 2000; An der Schwelle zum totalen Krieg. Die militae-rische Debatte ueber den Krieg der Zukunft / hg. von S. Foerster. Paderborn, 2002; Он же: Тотальная война. Концептуальные размышления к историческому анализу структур эпохи 1861-1945 // Россия и война в XX столетии. Взгляд из удаляющейся перспективы. М., 2005. С. 11-28; БайрауД. Понятие п опыт тотальной войны (на примере Советского Союза) // Опыт мировых войн в истории России. Сб. статей / под ред. И.В.Нарского и др. Челябинск, 2007. С. 28-48. ровой войны как «первых жертв процесса тотализации военных действий»1. Однако не все*исследователи столь однозначны в своих оценках.

К примеру, работы Р. Нахтигаля и Г. Вурцера2, описывающие соответственно дипломатические отношения на Восточном фронте и- содержание немецких офицеров в.России, подчеркивают ограниченный характер перехода традиционных монархий к новым методам ведения войны. На примере трех наиболее показательных составляющих немецкого военного плена: системы наказаний, проблемы питания и принудительного труда — У. Хинц пришла к выводу, что Первая мировая была определенной цезурой в развитии концепта «тотальной войны», но в подсистеме военного плена не довела идеологическую тотализао цию до практического воплощения . Признавая дискуссионный характер аналитической концепции «тотальной войны», автор диссертационного исследования считает, что его осторожное применение позволяет всесторонне описать становление и трансформацию военных структур и институтов на протяжении наиболее насыщенного и противоречивого периода их истории.

Стремление исследователей ответить на вопрос о континуитете мировых войн вызвало интерес к истории немецкой системы принудительного труда. Исследования У. Герберта, И. Ольтмера, И. Ленцен, К. Раве подробно освещают аспекты привлечения военнопленных Первой мировой войны к работе на немецких сельскохозяйственных и промышленных предприятиях4. Отсутствие ис

1 См.: Becker А. Paradoxien in der Situation der Kriegsgefangenen. 1914-1918 // Kriegsgefangene im Europa. S. 24

2 См.: Wurzer G. Die Kriegsgefangenen der Mittelmaechte in Russland im Ersten Weltkrieg. Goettingen, 2005; Haxmu-галъ P Осмотр лагерей военнопленных в России сестрами милосердия Центральных держав в 1915 - 1917 гг. // Опыт мировых войн в истории России. С. 83-94.

3 См : Hinz U. Gefangen im Großen Krieg: Kriegsgefangenschaft in Deutschland. Essen, 2005.

4 См.: OltmerJ Baeuerliche Oekonomie und Arbeitskraeftepolitik im Ersten Weltkrieg Beschaeftigungstruktur, Ar-beitsverhaeltnisse und Rekrutierung von Ersatzarbeitskraeften in der Landwirtschaft des Emslandes 1914-1918 Soegel, \995;JIemit'H II. Использование труда русских военнопленных в Германии (1914-1918) // Вопросы истории. 1998. № 4. С. 129-137; OltmerJ Arbeitzwang und Zwangsarbeit, Kriegsgefanhgene und auslaendische Zivilarbeiter im Ersten Weltkrieg// Der Tod als Maschinist, Der industrialisierte Krieg 1914-1918 / hg. von R. Spilker. Osnabrueck, 1998 S. 96-97; Ileibert U. Geschichte der Auslaenderpolitik in Deutschland 1880-1980. Saisonarbeiter, Zwangsarbeiter, Gastarbeiter, Flüchtlinge. Bonn, 2003; Hinz U. Gefangen im Grossen Krieg., Rawe K. Kriegsgefangene, Freiwillige und Deportierte. Auslaender Besclmeftigung im Ruhrbergbau waehrend des Ersten Weltkrieges II Zwangsarbeit im Bergwerk. Der Arbeitseinsatz im Kohlenbergbau der Deutschen Reiches und der besetzten Gebiete im Ersten und Zweiten Weltkrieg / hg. von K.Tenfelde, H-Chr. Seidel. Essen, 2005. Bd.l. S. 35-61; Rawe K. ". wir werden sie schon zur Arbeit bringen!'. Auslaenderbeschaeftigung und Zwangsarbeit im Ruhrkohlenbergbau waehrend des Ersten Weltkrieges. Essen, 2005, Oltmei J. Unentbehrliche Arbeitskraefte. Kriegsgefangene in Deutschland 1914-1918// Kriegsgefangene im Europa des Ersten Weltkriegs. S. 67-96; СухинД. Восточная Пруссия: изобретая провинцию наново // Проект Балтия. 2008. № 1. С. 73-78 точников не позволило авторам столь же детально представить особенности принудительного труда в прифронтовой зоне и на оккупированных территориях. За кадром в данных описаниях политики немецких военных и гражданских органов остались реакции самих военнопленных на принудительное погружение в чужую производственную среду.

Черты преемственности или различия двух конфликтов историки пытаются выявить и в самом феномене концлагеря1, при этом основным объектом дискуссии является т.н. «тезис о прототипе» - утверждение о решающей роли лагерей' Первой мировой войны как предшественников ГУЛАГа и нацистских концлагерей. Справедливость этого тезиса однозначно отрицает в своей работе А. Раха-мимов, не приводя однако каких-либо веских аргументов2. Р. Нахтигаль подчеркивает, что в годы Первой мировой войны не существовало еще государственной политики массового истребления военнопленных. В качестве связующего элемента дискурсивного характера немецкий исследователь определяет опыт борьбы с массовыми эпидемиями: дезинфекционные камеры, которые в Первую мировую войну использовались для уничтожения насекомых, переносящих тиф, в 30-х гг. XX века трансформировались в газовые с использованием Циклона-Б3.

Стремясь избежать исторического детерминизма, который, к сожалению, часто присутствует в сравнительных исследованиях двух глобальных конфликтов, автор диссертационного исследования тем не менее старалась провести возможные параллели, либо, напротив, подчеркнуть дисконтинуитет Первой и Второй мировых войн. Для этого в работе учитывалась обширная историографическая традиция изучения Второй мировой войны4, прежде всего, многотомная публикация комиссии Е. Машке по истории немецких военнопленных Вто

1 Aimanski G. Maschinen des Terrors. Das Lager in der Moderne. Muenster, 1993; Armanski G. Strategie des Ueberle-bens. Haeftlingsgesellschaften im GULAG und im KZ. Wien, 1996; Armanski G. Die Gevvaltmaschine. Das Lager als Signum und Stigma des Jahrhunderts // Ordnungen der Gewalt. Beitraege zu einer politischen Soziologie der Gewalt und des Krieges / hg. von N. Signar. Oppladen, 1999. S. 141-145.

2 Rachamimow A. POWs and the Great War. Captivity on the Eastern. Front. Oxford, 2004. P. 78-86.

3 Nachtigal R. Kriegsgefangenschaft an der Ostfront. S. 90, 137-138.

4 Выборочно см.: Пспян П. М. Жертвы двух диктатур. Жизнь, труд, унижение и смерть советских военнопленных и остарбайтеров на чужбине и на родине М., 2002; Соколов Б. Н В плену и на Родине. СПб., 2004; Шнеер А. Плен: советские военнопленные в Германии, 1941-1945 М., 2005; Ерш М. Е. Советские военнопленные в нацистской Германии, 1941 - 1945 гг . проблемы исследования. Ярославль, 2005. рой мировой войны1, а также исследования нацистской пропаганды-среди советских пленных2.

К теме немецкой« политической агитации в лагерях среди национальных • меньшинств Российской империи в годы Первой мировой войны обращались многие авторы, однако до сегодняшнего дня:она не рассматривалась в,качестве ' л целостного явления Опора- на выводы Г. Лилевичуса и современные (пост)колониальные исследования4 позволяет рассматривать немецкую политику на Востоке в совсем иной аналитической перспективе и оценить агитацию среди национальных меньшинств Российской империи в лагерях военнопленных как часть немецкого колониального проекта и важный компонент ведения войны.

В устойчивую историографическую традицию, коренящуюся в межвоенном периоде, превратились описания отдельных немецких лагерей военнопленных5. Большинство современных (преимущественно диссертационных или- краеведческих) работ отличает сходная постановка вопросов и структура. Тем не менее, некоторым авторам удалось сформулировать обобщающие выводы о системе

1 См, например: Die Lagergesellschaft. Eine Untersuchung der zwischenmenschlichen Beziehungen in den Kriegsgefangenenlagern. Zur Geschichte der deutschen Kriegsgefangenen des Zweiten Weltkrieges. Bd. 2. Muenchen 1967.

2 Streit Chr. Keine Kameraden. Die Wehrmacht und die sowjetischen Kriegsgefangenen, 1941-1945, Stuttgart 1978; Umbreit H. Deutsche Herrschaft in der Sowjetunion // Erinnerung an einen Krieg. Berlin, 1994, S. 28-35; Hartmann Chr. Massensterben oder Massenversichtung? Sowjetische Kriegsgefangene im Unternehmen "Barbarossa" // Vierteljahrshefte fuer Zeitgeschichte. 49 (2001). S. 97-159.

3 Nachtiga! R Kriegsgefangenschaft an der Ostfront. S. 32-42, 128; а также: Auerbach К. Die russischen Kriegsgefangenen in Deutschland.; Bihl W. Die Kaukasus-Politik der Mittelmaechte. Ihre Basis in der Orient-Politik und ihre Aktionen 1914-1917. Teil I-II. Wien, 1975; Hoepp G. Muslime in der Mark. Als Kriegsgefangene und Internierte in Wuensdorf und Zossen, 1914-1924. Berlin, 1997; Kahleyss M. Muslime in Brandenburg. Kriegsgefangene im Ersten Weltkrieg. Berlin, 1998; Mitze K. Das Kriegsgefangenenlager Ingolstadt waehrend des Ersten Weltkrieges. Muenster, 2000; Hinz U. Gefangen im Grossen Krieg.

4 (Пост)колониальные исследования сняли негативную оценку с понятия «колониализм», определив его как общеевропейский культурный феномен Нового времени и аналитическую категорию. Хотя данные работы отрицают прямую связь между колониальным опытом и мировыми войнам XX века, но они подчеркивают ее дискурсивный характер. К примеру, считается, что колониальные представления сыграли решающую роль в формировании конструкции неполноценного другого. См.: Reinhardt W. Kleine Geschichte des Kolonialismus. Stuttgart, 1996; Osterhammel J. Kolonialismus. Geschichte-Formen-Folgen. Muenchen, 2009; Grosse P. Kolonialismus, Eugenik und buergerliche Gesellschaft in Deutschland, 1850-1918. Frankfurt am M., 2000; Phantasiereichne. Zur Kulturgeschichte des deutschen Kolonialismus / hg. von B. Kundrus. Frankfurt am M., 2003; Zimmerer J. Die Geburt des „Ostlandes" aus dem Geiste des Kolonialismus. Die nationalsozialistische Eroberungs- und Beherrschungspolitik in (post)kolonialer Perspektive // Sozial.Geschichte. 2004. H. 1. S. 10-43; Hochgeschwendei \t. Kolonialkriege als Expe- ' rimentierstaetten des Vernichtungskrieges? // Formen des Krieges. Von der Antike bis zur Gegenwart / hg. von D.Beyrau u.a. Tuebingen, 2007. S. 269-290.

5 См.: FrendtA. Das Kriegsgefangenenlager Puchheim. Muenchen, 1922; Rueckert O. Zur Geschichte des Kriegsgefangenenlagers in Cottbus // Geschichte und Gegenwart des Bezirkes Cottbus. 11 (1977). S. 23-48; Fellner F. Die Stadt in | der Stadt. Das Kriegsgefangenlager in Freistadt 1914-1918 // Oberoesterreichische Heimatblaetter. 1989. S. 3-32; Peter Л. Das „Russenlager" in Guben. Potsdam, 1998; Otte K. Lager Soltau. Das Kriegsgefangenen- und Internierungslager des Ersten Weltkrieges. Geschichte und Geschichten. Soltau, 1999. плена в целом. Так, Р. Кох при описании австрийского лагеря Зигмундхерберг • особое внимание уделяет психологии плена, рисуя палитру возможных реакций солдат на пребывание за колючей проволокой1. К. Митце, воссоздавшая* историю самого-крупного немецкого лагеря Инголыитадт, представила в общем, виде лагерную- организацию и культуру, систему наказаний и взаимоотношения-военнопленных с гражданским населением2: Локально-исторический- подход отличает и отечественные исследования по истории иностранных военнопленных на территории России в годы Первой мировой войны3.

Необходимость выявления специфики опыта военнопленных русской армии в контексте Восточного фронта обусловила обращение автора данной работы к существующим исследованиям по истории других стран или национальных групп. Так, В. Карелин посвятил своей краткий обзор содержанию интернированных русских солдат и офицеров в Норвегии4, а Т. Симонова и Н. Райский; акцентируя свое внимание на военнопленных Красной Армии в польских лагерях, затронули также тему солдат и офицеров царской армии, оказавшихся* на территории этой страны после провозглашения независимого государства5/ На примере сравнительно небольшой группы русских военных (около 3000-человек), вынужденно оказавшихся в Швейцарии- в годы Первой мировой войны, швейцарский историк Т. Бюргиссер попытался рассмотреть не только судьбу самих солдат, но и эволюцию швейцарской- политики в отношении вынужден

1 Koch R. Das Kriegsgefangenenlager Sigmundsherberg. Wien, 1981.

2 Mitze K. Das Kriegsgefangenenlager Ingolstadt waehrend des Ersten Weltkriegs. Muenster, 1999. Истории этого же лагеря через судьбу его знаменитых заключенных (М.Тухачевского и Ш. де Голля) посвящены публицистические работы Г.Треффера. См.: Treffer G. Zur Ingolstaedter Zeit des Sowjetmarschalls M.N.Tuchatschewski // Sammelblatt des Historischen Vereins Ingolstadt. 1980. S. 241-254: Treffer G. Die ehrenwerten Ausbrecher. Das Kriegsgefangenlager Ingolstadt im Ersten Weltkrieg. Regensburg, 1990.

3 Бондаренко Е.Б Иностранные военнопленные на Дальнем Востоке России (I9J4-1956 гг.): дис. д.и.н. Владивосток, 2004; Крючков И.В. Военнопленные Австро-Венгрии, Германии и Османской империи на территории Ставропольской губернии в годы первой мировой войны. Ставрополь, 2006; Герггшева А. Военнопленные Первой мировой войны на территории Сибири. Красноярск, 2007; Идрисова Э.С. Иностранные военнопленные Первой мировой войны на Южном Урале в 1914-1921 гг.: дис. к.и.н. Оренбург, 2008; Ниманов Б.И. Особенности и основные факторы содержания и хозяйственной деятельности военнопленных в 1914-1917 гг. в Поволжье: дис. к.и.н. Москва, 2009.

4 Карелин В.А. Проблема интернирования русских военнопленных Первой мировой войны // Новая и Новейшая история. 2010. № 1. С. 93-105.

5 См.: Райский Н. Польско-советская война 1919-1920-х годов и судьба военнопленных, заложников и беженцев. М., 1999; Симонова Т. Русские в германском и австрийском плену в период Первой мировой войны //Журнал Московской патриархии. 2006. № 5. С. 72-89; Симонова Т. Русские пленные в польских лагерях. 1919-1920 гг. // ВИЖ. 2008. № 2. С. 60-63; Симонова Т.М. Советская Россия (СССР) и Польша. Военнопленные Красной армии в польских лагерях (1919-1924 гг.). М., 2008. ных мигрантов, историю российско(советско)-швейцарских отношений и трансформацию образа России в сознании швейцарской общественности1.

Несмотря на- разницу в постановке вопросов и выбор методологических подходов, монография В. Мориц", посвященная австрийской системе лагерей,, дает возможность выявить отличительные особенности немецкого- плена- и более полно представить переработку субъективных переживаний бывших пленных в условиях Советской России. Материал для сравнения содержится также в монографии Р. Пепинхеге, посвященной английским, французским и немецким о лагерным газетам , и в работе А. Рахамимова, детально изучившего корреспонденцию австро-венгерских военнопленных из России на предмет выражения ими национальных убеждений, а также стремление вернувшихся сделать мемуары о русском плене неотъемлемой частью коллективной памяти о Великой войне4. Ориентиром для данной работы стала также статья Г. Дэвиса о Красноярском лагере Первой мировой войны как социальном сообществе5.

Темы российских военнопленных, содержавшихся в лагерях Германии и Австро-Венгрии и репатриированных позже на родину, достаточно .часто касаются работы по миграционной политике Германии и Советской России6. К этой же группе примыкают исследования судеб представителей русской- военной эмиграции, в том числе бывших военнопленных, не пожелавших возвращаться в Советскую Россию или оказавшихся в европейских странах после поражения.

1 Buergisser Т. "Unerwuenschte Gaeste". Russische Soldaten in der Schweiz 1915-1920. Zuerich, 2010.

2 Moritz V. Zwischen Nutzen und Bedrohung. Die russischen Kriegsgefangenen in Oesterreich-Ungarn (1914-1921). Bonn, 2005.

3 Poeppinhege R Im Lager unbesiegt. Deutsche, englische und franzoesische Kriegsgefangenen-Zeitungen im Ersten Weltkrieg. Essen, 2006.

4 Rachamimow A. PO Ws and the Great War. P. 221-228.

5 Da\'is G. H. Prisoner of War Camps as Social Communities: Krasnoyarsk 1914-1921 // Eastern European Quarterly 21. 1987. P. 147-163.

6 Семененко JI.B Основные направления земельной политики на Кубани в конце XVIII - первой четверти XX вв.: дисс. к.и.н. Ростов, 2003; Зубаров И.Е. Деятельность коллегии по делам военнопленных и беженцев Симбирской губернии в 1914-1922 гг.: дис. . к.и.н. Пенза, 2006. Nachtigal R. Die Repatriierung der Mittelmaechte-Kriegsgefangenen aus dem revolutionaercn Russland. Heimkehr zwischen Agitation, Buergerkrieg und Intervention // Kriegsgefangene im Europa des Erstön Weltkriegs. S. 239-266; OltmerJ. Repatriierungspolitik im Spannungsfeld von Antibolschevismus, Asylgewaehrung und Arbeitsmarktentwicklung. Kriegsgefangene in Deutschland 1918-1922 // Kriegsgefangene im Europa des Ersten Weltkriegs. S. 267-294; Жданова H.A. «Эти военнопленные страшно озлоблены.». Организация возвращения российских пленных в 1918 - начале 1919 г. в Петрограде // Клио. 2010. № 1.С. 138-144. белых армий1. К сожалению, в некоторых исследованиях перспектива ценI тральных государственных учреждений или ограничение анализа на уровне изданных директив заслоняет реальную ситуацию-на местах, а также субъективные переживания самих объектов эвакуационных мероприятий. Тем временем, изучение истории «снизу» позволило пересмотреть весьма спорные выводы Ю. Фелыптинского об установлении большевиками «тотального контроля» над переходом границы уже в декабре 1917 г. а также тезисьгИ. Щерова о безоговорочных успехах большевистской эвакуационной и мобилизационной политики .

Проникновение культурно-исторических веяний в современные исследования по военной истории способствовало активизации изучения образов «своих» и «чужих», роли взаимных предубеждений в консолидации воюющих обществ, влияния стереотипов на процесс принятия политических решений3. Исследователи военного плена на Восточном фронте едины во мнении, что солдаты и офицеры противника в лагерях представляли собой важный объект национальной и революционной пропаганды и инструмент давления на вражеское госу

1 См.: Baur J. Zwischen „Roten" und „Weissen" - russische Kriegsgefangene in Deutschland nach 1918// Russische • Emigration in Deutschland 1918 bis 1941. Leben in europaeischen Buergerkrieg / hg. von K. Schloegel. Berlin, 1995. S. 93-108; Рутыч H. Биографический справочник высших чинов Добровольческой армии и Вооруженных сил Юга России (Материалы к истории белого движения). М., 1996; Волков С.В. Офицеры российской гвардии. Опыт мартиролога. М., 2002; Волков Е.В., Егоров Н.Д, Купцов И.В. Белые генералы Восточного фронта Гражданской войны: Биографический справочник. М., 2003.

2 См.: Фелышттский Ю. К истории нашей закрытости. Законодательные основы советской иммиграционной и эмиграционной политики. М., 1991. С.5-6; Щеров И.П. Миграционная политика в России, 1914-1922. Смоленск, 2000; Щеров И.П Смоленский пленбеж: создание и деятельность. Смоленск, 2000; Щеров И.П. Центропленбеж в России: история создания и деятельности в 1918-1922 гг. Смоленск, 2000. Подробнее о пропасти между декларациями политических институтов и их реализацией на местах см. Главу V.

3 Jeismann М Das Vaterland der Feinde. Studien zum nationalen Feindbegriff und Selbstverstaendnis in Deutschland und Frankreich. Stuttgart 1992; O'Sullivan D. Furcht und Faszination: deutsche und Britische Rußlandsbildern 19211933. Koeln 1996, Сергеев Е.Ю Образ Запада в представлениях военной элиты России, 1900 - 1914 гг. дис. . д.и.н. М., 2001; Поришева О. С. Крестьяне, рабочие и солдаты России накануне и в годы Первой мировой войны. М., 2004; Сенявская ЕС. Союзники Германии в мировых войнах в сознании российской армии и общества// Вопросы истории. 2006. № 11. С. 92-103; Сенявская Е.С. Противники России в войнах XX века: эволюция "образа врага" в сознании армии и общества. М., 2006; Сенявский А. С, Сенявская Е. С. Историческая имагология и проблема формирования «образа врага» (на материалах российской истории XX в.) // Вестник РУДН. 2006. № 2 (6). С. 54-72; Голубев А. В «Если мир обрушится на нашу республику»: Советское общество и внешняя угроза в 1920-1940-е гг. M., 2008; и др. В ИРИ РАН с 1994 г. проводятся ежегодные круглые столы по теме «Россия и мир: проблемы взаимовосприятия», сыгравшие значимую роль в развитии данного направления исследований. См.: Россия и Европа в XIX - XX вв. Проблемы взаимовосприятия народов, социумов, культур / отв. ред. A.B. Голубев. М., 1996; Россия и внешний мир: диалог культур / отв. ред. A.B. Голубев. М„ 1997; Россия и мир глазами друг друга: из истории взаимовосприятия. Вып. 3 / отв. ред. A.B. Голубев М.: ИРИ РАН, 2006; Россия и мир глазами друг друга: история взаимовосприятия. Вып. 4 / отв. ред. A.B. Голубев. М., 2008; Россия и мир глазами друг друга Вып. 5 / отв. ред. A.B. Голубев. М., 2009. дарство1. Однако до сих пор не уделялось достаточного внимания степени, репрезентации образов врага и их воздействия на мотивацию ведомств и отдельных индивидов, работавших с военнопленными, а также специфике пересекающихся дискурсов плена в России и Германии и их.трансформации в революционный период.

• За последние годы, прочные позиции в современной историографии войньъ заняло изучение военной' повседневности, реакций- «маленького человека» на погружение в* военную действительность, вопросов, усвоения новых переживаний фронта и тыла. Смена исследовательского ракурса не только приближает нас к истории конкретного человека, но и позволяет дополнить, а иногда и пересмотреть сложившиеся представления о структурах, явлениях и процессах.

Попытки исследователей «разговорить» «молчаливые» маргинальные группы, которые ранее представлялись лишь в качестве объекта или жертвы государственных мероприятий, привели к изучению особенностей формирования-языка как аккумулятора и символического выразителя нового индивидуального или, коллективного опыта. Работы, изучающие изменение речевых структур и их наполнения на примере Первой и Второй мировой войн3, являются полезным ориентиром при исследовании языка плена, выработки.каналов получениям передачи информации в условиях в значительной степени закрытой от внешнего мира среды, образцов восприятия и толкования экстремальных переживаний. При изучении послереволюционной трансформации языка пленных и их при

1 См.: Hinz U. Die deutschen Barbaren. S. 336-361; 0\<ermans R. „Hunnen" und „Untermenschen". S. 335-365; Nachtigal R. Privilegiensystem und Zwangsrekrutierung. Russische Nationalitaetenpolitik gegenueber Kriegsgefangenen aus Oesterreich-Ungarn // Kriegsgefangene im Europa. S. 167-194.

2 Ulrich B. Frontalltag im Ersten Weltkrieg. Wahn und Wirklichkeit. Frankfurt am M. 1994; „Keiner fühlt sich hier mehr als Mensch." Erlebnis und Wirkung des Ersten Weltkrieges / hg. von G. Hirschfeld, G.Krumeich. Frankfurt am M., 1996; Сенявская Е.С. Человек на войне. Историко-психологические очерки. М., 1997; Сенявская Е.С. Психология войны в XX веке: Исторический опыт населения России. М., 1999; Сенявская Е.С. Военно-историческая антропология - новая отрасль исторической науки // Отечественная история. 2002. № 4. С. 135-145; Goerke G. Russischer Alltag.; Повседневный мир советского человека 1920-1940-х гг. Сб. научн. статей / под ред. Е.Ф.Кринко, Т.П.Хлыниной. Ростов на Дону, 2009.

3 См., например: Fusseil Р. The Great War and Modern Memory. Oxford, 1977; Schuh H. Das Geruecht. Psychologie des Geruechts im Krieg. Muenchen, 1983хДжекобсон M. uJl. Песенный фольклор ГУЛ Л Га как исторический источник (1917-1939). М., 1998; Преодоление рабства. Фольклор и язык остарбайтеров. 1942-1944 / сост. и текстология Б. Е. Чистовой и К. В. Чистова. Москва, 1998. общения к советскому новоязу автор ориентировалась на тезисы С. Коткина, сформулированные им в работе о сталинизме как цивилизации1.

Исследования, посвященные процессам секуляризации и трансформации религиозности в первой половине XX века, подчеркивают, что основными составляющими восприятия и преодоления кризисной ситуации индивидами и социальными группами являлись не только обращение к уже существующей «религиозной смысловой системе», но и выработка новых (не всегда легитимированных церковью) форм коммуникации и практик благочестия2. Проявления бытовой набожности: суеверия, мистические ритуалы, ношения талисманов -были объединены теоретиками религиозной социологии в понятие «популярная религиозность», формы и границы которой аморфны и зависят от практикующей ее социальной группы . Эмпирические работы об официальной и популярной религиозности на Восточном фронте Первой мировой войны пока немногочисленны, при этом они практически не затрагивают тематику плена. В своем анализе деятельности военного духовенства Д. Байрау и А. Кострюков констатировали недостаток православных священников в армии, отсутствие у них должной подготовки и общее падение авторитета церкви среди солдат и офицеров4. Е. Сенявская, описывая бытовой мистицизм в русской армии, отметила преобладание в солдатской среде традиционного конфессионального сознания, не затронув при этом вопрос о влиянии на него нового военного опыта5. Выводы И. Нарского о том, что в условиях революции народная религиозность сохранила статус альтернативной культурной системы толкования действительно

1 См. KotkmS. Magnetic Mountain: Stalinism as a Civilization. London, 1995; а также: Коткин С. «Говорить по-большевистски» // Американская русистика. С. 250-328.

2 См.: Бергер П, Лукманн Т. Социальное конструирование реальности., Гирц К Интерпретация культур. М., 2004

3 Schieder W. Religionsgeschichte als Sozialgeschichte Einleitende Bemerkungen zur Forschungsproblematik // Geschichte und Gesellschaft. 3 (1977). S. 291-298; Knoblauch H. Religionssoziologie. Berlin, 1999. S 186; Beil С u а Populäre Religiositaet und Kriegserfahrungen // Theologische Quartalschrift (Themenheft) 4 (2002). S. 316

4 См.: Байрау Д. Фантазии и видения в годы Первой мировой войны: Православное духовенство на службе Вере, Царю и Отечеству // Петр Андреевич Зайончковский. Сб. статей / под ред. Л.Г.Захаровой. M., 2008. С 752-774; Кострюков А Русское военное духовенство в 1917 г. Опубликовано на сайте «Седмица». Url.: http://www.sedmitzaru/index.htm?did=36954

5 См • Сенявская Е С Бытовая религиозность на войне (на примере двух мировых и советско-афганской воин) // Менталитет и политическое развитие России / под ред.'А.А. Горского М., 1996. С 135-136. сти и выбора моделей поведения1, позволяют провести сравнение* метаморфоз лагерной религиозности с трансформацией набожности в русской/провинции' того же периода.

Пристальное внимание современных исследователей к социальной.истории и «маленькому человеку» обусловило активизацию изучения послевоенных- обществ и проблемы, возвращения бывших комбатантов-к мирной жизни*". Исследователи, анализирующие положение ветеранов-и инвалидов по окончаниюми-ровых войн, приходят к выводу, что и в победивших, и в проигравших странах увечные, как правило, исключались из официальной дискуссии и воспринимались как болезненно-досадное напоминание о негативной стороне произошедших событий. Реинтеграции французских и немецких военнопленных в послеЛ военное общество посвящены статьи О. Аббаля и Р. Пепихеге . В обеих странах позиция правительства и общественности по отношению к бывшим заключенным лагерей была по меньшей мере недоверчивой. В победившей Франции4 военнопленные не были причислены к группе ветеранов войны, имевших права на социальное обеспечение, а их индивидуальные переживания заняли в общественной дискуссии маргинальное положение, так как не вписывались в победоносный опыт нации. В проигравшей Германии, несмотря на читательский успех мемуаров бывших военнопленных и активную деятельность различных обществ, они воспринимались как балласт для истощенной государственной казны. Иная ситуация сложилась в новообразованных государствах Восточной Ев

1 См.: Нарский И. Народная религиозность на территории Оренбургского казачьего войска в испытаниях революцией (1917-1922) //Оренбургское казачье войско. Религиозно-нравственная культура / под ред. А.П. Абра-мовского. Челябинск, 2001. С. 125-139; Narskij /. Volksfroemmigkeit und Kriegserfahrung im Ural (1917-1922) // Der Krieg in religioesen und nationalen Deutungen der Neuzeit / hg. von D. Beyrau. Tuebingen, 2001. S. 165-188; Нарский И. Жизнь в катастрофе- Будни населения Урала в 1917-1922. М., 2001. С.156-161.

2 См., например: Bieber В. Wie Kriege enden. Die Reintegration von Soldaten in Nachkriegsgesellschaften. Hamburg, 2002; Mommsen W. Vorbemerkung // Geschichte und Gesellschaft. 1983. H. 1. S. 153-155; Geyer M. Ein Vorbote des. Wohlfahrtsstaates. Die Kriegsopferversorgung in Frankreich, Deutschland und Grossbritannien nach dem Ersten Weltkrieg // Geschichte und Gesellschaft. 1983. H. 1. S. 231; Kienitz S. Der Krieg der Invaliden. Koerperbilder und Maenn-lichkeitskonstruktionen nach dem Ersten Weltkrieg// Militaergeschichtliche Zeitschrift. 60.2001. H. 2. S. 367-402; Kienitz S "Als Helden gefeiert - als Krueppel vergessen". Kriegsinvaliden im Ersten Weltkrieg und in der Weimarer Republik// Der Krieg in nationalen und religioesen Deutungen. S. 217-237; Физелер Б. Развитие го'сдударственной помощи инвалидам в России от поздней Российской империи до сталинской «революции сверху» // Опыт мировых войн в истории России. С. 49-64.

3 См.: Poeppinhege R. Kriegsteilnehmer zweiter Klasse? Die Reichsvereinigung ehemaliger Kriegsgefangener, 19191933 // Militaergeschichtliche Mitteilungen. 64 (2005). S. 391-^23; Abbat O. Die franzoesische Gesellschaft der Zwischenkriegszeit und die ehemaligen Kriegsgefangenen // Kriegsgefangene im Europa. S. 295-308. ропы. Новейшие исследования Н. Штегманн и Ю. Айхенберг1, посвященные положению ветеранов и жертв Первой мировой войны в Чехословакии и Польше, подчеркивают решающее значение дискуссии о социальном обеспечении данных категорий для легитимации новообразованных государств. В странах, где. завершившийся мировой конфликт стал мифом основания государства, носители военного опыта стали не только пропагандистским знаменем, но и критическим мерилом политической состоятельности нового режима: Несмотря на, отсутствие специальных работ по вопросам интеграции в мирную жизнь российских ветеранов Первой- мировой войны, ориентиром для рассмотрения реабилитационных мероприятий по отношению к бывшим военнопленным старой армии в более широком контексте служит существующая литература по вопросам советской социальной политики2.

Одной из центральных тем в современных исследованиях невоенных аспектов Первой мировой войны является вопрос об усвоении и использовании властью и обществом военного опыта в качестве модели контроля и дисциплинирована отдельных групп и социума в целом, в том числе путем цензуры переживаний и, воспоминаний о войне3. Согласно уже устоявшемуся в литературе мнению, в советской историографии и общественном сознании. Первая мировая война длительное время оставалась в роли «забытой». В качестве «факторов забвения» О. Никонова называет не только «вытеснение войны из коммуникативной памяти переживших ее поколений последующими еще более катастрофическими событиями», но также «неблагоприятную общественную конъюнктуру и процесс "забывания" как ее следствие». Тем не менее «Первая мировая

1 См.: Stegmann N. Kriegsdeutungen-Staatsgruendungen-Sozialpolitik. Der Helden- und Opferdiskurs in der Tschehos-lowakei, 1918-1948. Muenchen, 2010; Eichenberg J. Stiefsoehne des Vaterlands. Die polnischen Veteranen des Ersten Weltkrieges und die Debatte um ihre Versorgung //Nordostarchiv. 2009. S. 176-195; EichenbergJ. Soeldner der Besatzer oder Helden des Unabhaengigkeitskampfes? Die Debatte um die polnischen Veteranen des Ersten Weltkrieges // Die Weltkriege als symbolische Bezugspunkte. Polen, die Tschechoslowakei und Deutschland nach dem Ersten.und nach dem Zweiten Weltkrieg / hg. von N. Stegmann. Praha, 2009. S. 147-168.

2 Физепер Б. Развитие государственной помощи инвалидам в России. С. 49-64; Советская социальная политика 1920-х-1930-х годов: идеология и повседневность / под ред. П. Романова, Е. Ярской-Смирновой. М., 2007; Ярская-Слшрнова Е.Р. Формирование представлений об инвалидности в советском кинематографе 1920-х-1940-х гг. // Повседневный мир советского человека 1920-1940-х гг. С. 367-377.

3 См., например: Reimann А. Der grosse Krieg der Sprachen. Untersuchungen zur historischen Semantik in Deutschland und England zur Zeit des Ersten Weltkrieges. Essen, 2000; Lipp A. Meinungslenkung im Krieg. Kriegserfahrungen deutscher Soldaten und ihre Deutung 1914-1918. Goettingen, 2003. война так или иначе присутствовала в советской действительности .в форме .реинтерпретированных в духе марксизма символов; . в форме "подтекста", "скрытой информации".»1. В этой перспективе воспоминания военнопленных, публиковавшихся как в Советской России, так и в эмиграции, представляют редкую возможность реконструировать процессы формирования- коммуникативной, памяти конкретного «сообщества переживаний», в условиях разных политических конъюнктур.

Таким образом, отсутствие комплексного осмысления феномена плена Первой мировой войны на Восточном фронте еще раз подчеркивает актуальность данного исследования. Избранная автором постановка проблемы, выбор объекта и методов его изучения позволяют внести значимый вклад в оживленные дискуссии, ведущиеся на сегодняшний день в мировой исторической науке: о формах и типах, преемственности и разрывах в опыте современных войн, об усвоении этого опыта институтами, обществами и индивидумами, об особенностях адаптационных практик «маленького человека» к экстремальной ситуации,

0 структурах коммуникативной и культурной памяти и целом ряде других.

Методология исследования основывается на междисциплинарном подходе, объединяющем в себе достижения не только-собственно-истории, но и смежных наук: антропологии, этнологии и социологии. Данный подход позволяет обеспечить многостороннее изучение исследуемого феномена сквозь призму интерпретационных моделей культурной истории (истории повседневности, исторической антропологии, дискурсивной истории, тендерной истории, истории эмоций); а также сблизить ракурсы макро- и микроистории истории и реконструировать как процессы складывания и трансформации социальных институтов, повседневный мир и переживания исторических актеров, так и символическое измерение социального действия.

Основным методологическим ориентиром для данного исследования послужила предложенная теоретиками социологии знания концепция «опыта»,

1 Никонова О. Военное прошлое России и советский патриотизм: к постановке проблемы // Век памяти, память века. Опыт обращения с прошлым в XX столетии. Сб. статей / под ред. И В.Нарского и др. Челябинск, 2004. С. 496,498. которая, по мнению К. Латцеля, «.точнее и .объемнее, чем применявшиеся, до сих пор теории повседневности или менталитета, позволяет выразить "субъективное" измерение военной истории и структурировать его исследование»1. Так, Р. Козеллек, обосновавший взаимодополняемость понятий «пространство, опыта» и «горизонт ожиданий», подразумевает под опытом «настоящее прошедшего включающее в себя как рациональную переработку, так и бессознательные способы поведения»*". К. Латцель определяет опыт как «удавшуюся интерпретацию • пассивных и активных переживаний» отдельного сообщества (Erlebnisgemeinschaft) . Наконец, Н. Бушманн и X. Карл дефинируют опыт как перманентный процесс переработки, объединяющий в себе восприятие, толкование и действие. Соответственно, государственные и общественные институты и господствующие в них толкования рассматриваются ими как усвоенный опыт4. Исследователи едины во мнении, что «опыт образует своеобразное место среза между индивидуумом и обществом»5 и именно здесь «находит свое выражение диалектическое соотношение между действием и социальной структурой, между субъективными и объективными факторами человеческой действительности»6. Изучение поведенческих, телесных и коммуникативных согщалъных практик, образцов восприятия и толкования, выработанных на основе переживаний плена, способствует выявлению особенностей усвоения опыта первой современной войны индивидом, социальной группой и обществом в целом.

Особое внимание в работе уделяется изучению восприятия и толкования смысла событий, а также влияния интепретационных моделей на институциональные и социальные практики. Значимым методологическим инструментом

1 Latzel К, Vom Kriegserlebnis zur Kriegsei fahrung. Theoretische und methodische Ueberlegungen zur erfahrungsgeschichtlichen Untersuchung von Feldpostbriefen II Militaergeschichtliche Mitteilungen 56 (1997) S.U. Подробнее к понятию опыта в рамках «социологии знания» см.: Бергер П., Лукманн Т Социальное конструирование реальности. .

2 Koselleck R Vergangene Zukunft. Zur Semantik geschichtlicher Zeiten. Frankfurt am M., 1989. S. 354

3 Latzel K. Vom Kriegserlebnis zur Kriegserfahrung S. 14.

4 Buschmann N, Carl H. Zugaenge zur Erfahrungsgeschichte des Krieges. Forschung, Theorie, Fragestellung II Die Erfahrung des Krieges: Erfahrungsgeschichtliche Perspektiven von der Franzoesische Revolution bis zum Zweiten Weltkrieg / hg von N. Buschmann, H.Carl. Paderborn, 2001 S. 17. Применительно к российскому материалу см.: Нар-ский ИВ «Я как стал среди войны жить, так и стала мне война, что дом родной.» Фронтовой опыт русских солдат в «германской» войне до 1917 г.// Опыт мировых войн в истории России. С. 488-502.

5 Latzel К. Vom Kriegserlebnis zur Kriegserfahrung . S. 16.

6 Buschmann N, Саг! H. Zugaenge zur Erfahrungsgeschichte des Krieges. S. 17 при этом является понятие дискурса как «ограниченного пространства коммуникации», определяющего возможность и невозможность в определенный исторический момент и на определенном географическом пространстве делать определенные «высказывания» о мире и о себе. Предметом дискурсивного анализа-является не столько свод текстов и понятий, сколько рамки и правила, которые-структурируют производство текстов и-понятийное описание мира'. Применительно-к предмету данной работы исходным является тезис о том, что> российский и германский дискурс плена определял речевые формы и содержание говоримого, пространство действия социальных групп, производил социальную < реальность и структурировал ее восприятие.

Наряду с опытом исследование феномена плена обращается к изучению антропологических констант, культурных рамок и техник, особенно востребованных в чрезвычайных условиях. Исследование «пространства опыта» лагеря как среды постоянного контроля и принуждения базируется на «эластичном понятии насилия», в котором помимо непосредственного физического.и неявного? морального насилия внимание уделяется факторам, способствовавшим его возникновению и распространению, а также практикам, формам и степени принуждения2. В условиях военного* плена насилие стало не только инструментом управления, использованным немецкими военными органами, но и орудием сопротивления самих пленных. Важным для анализа является выявление-соотношения произвольного насилия и организованного дисциплинирования на разных этапах развития немецкой системы лагерей.

Вспомогательной исследовательской категорией при изучении немецкой системы военного плена стало понятие «морфология лагеря», которое охватывает целую палитру его функций и проявлений как социального, архитектурного и ментального комплекса. Взгляд на лагерь в исследовательской перспективе единства времени, места и действия позволяет выявить характерные для того

1 Daniel U. Kompendium Kulturgeschichte. Theorien, Praxis, Schluessclwoerter. Frankfurt am M., 2001. S. 356.

2 См.: Burschel P., Distelrath G., Lembke S. Eine historische Anthropologie der Folter. Thesen, Perspektiven, Befunde // Das Quaelen des Koerpers. Eine historische Anthropologie der Folter. Koeln, 2000. S. 3- 10: Schumann D. Europa, der Erste Weltkrieg und die Nachkriegszeit: eine Kontinuitaet der Gevvalt? // Journal of modem European history. 1. 2003. S. 24-43. периода властные практики организации пространства принуждения, а также восприятие, усвоение и реинтерпретацию этих конструктов историческими актерами1.

Погружение в экстремальную ситуацию военного плена и столкновение с чуждой культурной средой вынудило солдат и офицеров русской армии к поиску адекватных механизмов поддержания или новообразования индивидуальной'' и коллективной идентичности. Являясь одной из сущностных антропологических констант, она выражается не только вербально, но и состоит из множества телесных и поведенческих практик2.

В основу исследования усвоения переживаний плена в условиях Советской России и эмиграции положены теоретические наработки современных социальных наук об особенностях формирования коллективной памяти3, которая определяется как важный элемент индивидуальной и коллективной идентичности, а также значимый властный инструмент и средство господства. Предполагается описать, как из первоначально многослойной среды воспоминаний в процессе институциональной обработки вытеснялись и исключались неудобные, а подходящие под господствующий образец возводились в статус шаблона. Необходимо выяснить, какие значимые ранее события и лица были забыты в процессе «оккупации»4 и насколько членам маргинальной социальной группы удалось перевести символический капитал памяти в капитал социальный.

1 Подробнее о данном аналитическом ракурсе см.: Armanski G. Maschinen des Terrors. Das Lager in der Moderne. Muenster, 1993; Schloegel K. Im Räume lesen wir die Zeit. Ueber Zivilisationsgeschichte und Geopolitik. Muenchen, 2003.

2 ГидденсА. Модерн и самоидентичность // Современная теоретическая социология. Энтони Гидденс. Реферативный сборник М„ 1995; Wagner Р Fest-Stellungen. Beobachtungen zur sozialwissenschaftlichen Diskussion ueber Identitaet // Identitaeten / hg. von A. Assman, H. Friese Frankfurt am M., 1998. S 44-72.

3 См.: Mnemosyne. Formen und Funktionen dei kulturellen Erinnerung / hg. von A Assmann, D.Harth. Frankfurt am M. 1991; CavalliA. Gedaechtnis und Identitaet. Wie das Gedaechtnis nach katastrophalen Ereignissen rekonstruiert wird //Historische Sinnbildung / hg. von K Mueller, J Ruesen Hamburg, 1997. S. 454-470; Ricceur P. Gedaechtnis - Vergessen - Geschichte // Historische Sinnbildung. S. 433-453; Erinnern, vergessen, verdraengen. Polnische und deutsche Erfahrungen I hg von A.Kobylmska Wiesbaden 1998; Assmann A. Erinnerungsraeume. Muenchen, 1999; Век памяти, память века.; Моисеева И.Ю. Мировая война и коллективная память. Первая мировая // Клио. 2006 № 1 С. . 190-196; Волков Е.В. «Гидра контрреволюции». Белое движение в культурной памяти советского общества Челябинск, 2008; Katzer N. Russlands Erster Weltkrieg. Erfahrungen, Erinnerungen, Deutungen //"Nordostarchiv. 2009. S. 267-292.

4 Более подробно о понятии оккупированных воспоминаний см.: Hocket ts Н. Zugaenge zur Zeitgeschichte. Primae-rerfahrung, Erinnerungskultur, Geschichtswissenschaft II Verletztes Gedaechtnis. Erinnerungskultur und Zeitgeschichte im Konflikt / hg. von K.Jarausch. Frankflirt am M., 2002. S. 42-45; а также. Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. С. 259.

Перед любым исследованием, выбирающим в качестве изучаемого предмета переживания и опыт значительной группы исторических актеров, встает проблема репрезентативности привлекаемых источников и правомерность генерализации выводов. В "этой связи автор ориентируется на негласную конвенцию,-сложившуюся в исторической антропологии и «устной истории» о том, что при-невозможности статистически значимых обобщений исследование должно стремится к выводам, репрезентативным по меньшей мере для корпуса привлеченных источников1. Специфика применения избранного методологического подхода к отдельным группам источников (визуальным изображениям, письмам, мемуарам и пр.) уточняется при последующей характеристике использованных в исследовании материалов.

В работе были использованы также методы традиционного конкретно-исторического исследования: институциональный, сравнительный и системный* анализ, различные виды текстового анализа.

Работа основана на обширном комплексе российских и немецких источников. В российских архивах (ГАРФ, РГВИА, РГВА, РГАСПИ, ОГАЧО) и библиотечных собраниях (РГБ, ГПИБ) сохранились фонды государственных учреждений и общественных организаций, работавших с военнопленными, воззвания благотворительных комитетов, коллекции писем пленных к родным и их обращений в соответствующие инстанции, а также опубликованные и неопубликованные воспоминания. Благодаря федеральной военной и архивной организации Германской империи и Веймарской республики существует возможность-частично восполнить потерю центральных актов Первой мировой войны, уничтоженных в потсдамском пожаре 1945 года. Материалы земельных архивов Саксонии, Баварии и Вюртемберга содержат распоряжения Прусского военного министерства (далее - ПВМ) , текущую переписку и финальные отчеты местных ведомств и лагерных комендатур, письма, прошения самих пленных, результаты их подробных опросов, фотографии. В отделах Федерального архива

1 См.: Latzel К. Vom Kriegserlebnis zur Kriegserfahrung. S. 25-26.

2 В отсутствие имперского военного министерства в Германии Департамент размещения Прусского военного министерства координировал деятельность федерально организованных ведомств по работе с военнопленными противника.

ФРГ и в Государственной библиотеке Берлина сохранились коллекции приказов комендантов лагерей, лагерные газеты, программы лагерных досуговых мероприятий.

Весь комплекс привлеченных к анализу материалов, а также особенности работы с ними целесообразно характеризовать в рамках следующих групп источников:

1. Нормативные акты и делопроизводство политических и военных органов дореволюционной я Советской России и Германии, а также российских/советских общественных организаций. Отсутствие в России четкой организации мероприятий помощи военнопленным, смена политических режимов, конкуренция общественных и государственных организаций в вопросе материальной и духовной поддержки пленных соотечественников, наконец, подвижность фронтов Первой мировой и Гражданской войн обусловили разнородность делопроизводственного материала и его рассредоточенность по разным институциям. В свою очередь, сложная и многоуровневая структура немецкой лагерной системы, а также реструктуризация органов после Ноябрьской революции являются причиной гетерогенности немецких источников. Помимо разрозненности материала серьезную проблему для исследователя представляет уже упомянутое отсутствие полных и детализированных статистических данных. Тем не менее, анализ документов данной группы в совокупности с другими источниками позволяет наметить институциональную перспективу - российский и германский дискурс военного плена, систему лагерей в Германии, особенности репатриации бывших солдат и офицеров русской армии, а также мероприятия по их дальнейшему привлечению к военным действиям в Восточной Европе и строительству нового социалистического государства в Советской России.

2. Военная пресса и публгщистика России и Германии служили средством создания и поддержания патриотического консенсуса, а также мобилизации общественных усилий на военные цели. Немецкие пропагандистские издания (газеты и журналы, иллюстрированные научно-публицистические описания национальных групп военнопленных противника) стремились стабилизировать хрупкий гражданский мир и представить Германию защитницей европейской культуры, воюющей против «целого мира врагов». В России многочисленные публикации свидетельств вернувшихся из плена, а также издания Чрезвычайной следственной комиссии (далее - ЧСК), выходившие значительными тиражами и в обязательном порядке распространявшиеся в воинских частях и в тылу, были нацелены на изобличение врага в глазах российской и международной общественности и в красках описывали мнимые и действительные «зерства немцев» по отношению к пленным. Изучение источников данной группы позволяет воссоздать «горизонт ожиданий» солдат и офицеров русской армии, российских и германских военных и политических органов, а также общественных организаций и гражданского населения, который определил складывание специфического «пространства опыта» лагеря, индивидуальные и групповые образцы толкования и поведенческие практики. Созданная военной пропагандой обеих стран конструкция «другого» рассматривается в исследовании в качестве гибкого, многослойного образования, которое зависит от среды бытования (социальной группы или политического института) и трансформируется на основании нового опыта. Подобный ракурс анализа позволит выйти за границы изучения изолированных на себе пропагандистских шаблонов и осветить взаимосвязь между сконструированными представлениями и политической практикой.

3. Лагерная пресса1. Путем кропотливого поиска сохранившихся русскоязычных лагерных изданий были обнаружены и проанализированы отдельные номера газет «Сквозняк», «Джихад», «Селянин», «Громадска думка», «Doeberiz-Gazette», «Неделя» и «Русский вестник»'. Являясь одним из немногих источников, созданных непосредственно в лагерях, материал газет позволяет реконструировать не только лагерную повседневность, внутреннюю иерархию пленного сообщества, работу органов самоуправления, досуг, но и язык плена, палитру эмоциональных проявлений, образцы восприятия и толкования нового опыта.

1 Подробное описание лагерных газет см. в Главе IV, § 2.

2 См также- Три пайки хлеба (рукописный журнал пленных немецкого лагеря Фридрихсфельд) // Родина. 1993. №8/9. С. 127-132.

4. Визуальные источники. В ходе Первой мировой войны в-целях пропаганды впервые столь широко были использованы визуальные средства, в том числе фотография, априори воспринимавшаяся современниками как «безусловно правдивый» способ фиксации действительности. По мнению Й.Егера, именно зависимость фотографии от целеполагания определенных групп и лиц является, ее главным достоинством для исторического исследования1. Представляется, что изучение процесса создания, использования и рецепции фотографических снимков российских пленных Первой мировой войны позволит глубже раскрыть функционирование политической пропаганды и общественной коммуникации в России и Германии, а также международной дискуссии о войне. Помимо пропагандистских фотографий, созданных в рамках деятельности ЧСК, к анализу были привлечены постановочные снимки пленных, сделанные представителями немецких военных органов в лагерях, опубликованные в германских научных и пропагандистских изданиях, либо осевшие в архивах соответствующих ведомств. Данный вид фотографий отражает стереотипные представления немецкой стороны о противнике, стремление экзотизировать пленных, а также запечатлеть новый опыт лагеря. Анализ графических изображений (газетных карикатур, программ лагерных мероприятий, зарисовок лагерного быта), созданных самими пленными, дополняет исследование эмоционального состояния в лагерях, а также индивидуального и группового восприятия структур плена и политических событий на родине.

5. Письма являются одной из важных групп эго-документов, которая одновременно требует чрезвычайно осторожного анализа. В новейших исследованй-ях военных писем подчеркивается их зависимость от господствующего дискурса и культурного багажа автора, а также вытекающая отсюда задача историка по предварительному выявлению внешних условий создания подобных источнио ков, механизмов самоконтроля авторов и других влияющих факторов . Так, со

1 Jaeger J. Photographie: Bilder der Neuzeit. Einfuehrung in die Historische Bildforschung. Berlin, 2000. S. 80

2 См., например: Latzcl К. Die Zumutungen des Krieges und der Liebe - Zwei Annaehrungen an Feldpostbriefe // Kriegsalltag: die Rekonstruktion des Kriegsalltags als Aufgabe der historischen Forschung / hg. von P.Knoch. Stuttgart, 1989. S 204-221 ; Schikorsty J. Kommunikation ueberdas Unbeschreibbare, Beobachtungen zum Sprachsti! von Kriegsbriefe// Wissenswehr. 1992 (2). S. 295-315. К общей теории анализа проявлений письменной держание писем из германских лагерей определялось двойным фильтром немецкой и русской цензуры, о которой было известно самим пленным, заданно-стью формата открытки или письма, вынужденной длительностью пересылки, вследствие которой «горячие» новости теряли свою актуальность, а также неграмотностью значительной части солдат, которые при письменном общении с родственниками и инстанциями прибегали к помощи грамотных товарищей. Бросающееся в глаза однообразие писем, отложившихся в коллекциях российских архивов', а также специфика подборки писем для публикации их в советское время2 может быть частично компенсирована привлечением к анализу сохранившихся в германских архивах объемных отчетов цензорских отделов, тщательно выписывавших не только отрывки политического и военного содержания, но и высказывания о настроениях пленной массы. Кроме того, изучение отражений письменной коммуникации в лагерях позволило исследовать формирование языковых практик и кодов, которые способствовали усвоению переживаний первой современной войны отдельной социальной группой и русским/советским обществом. б. Воспоминания и мемуары. Благодаря деятельности Истпарта в фондах РГАСПИ сохранились неопубликованные воспоминания бывших пленных, присланные в редакцию журнала «Пролетарская революция» с целью запечатления истории революционной деятельности в германских лагерях3. Многие авторы не сумели отразить успехов большевистской агитации и революционного сознания коммуникации: Landwehr А. Einfuehrung in die Europaeische Kulturgeschichte. Paderborn, 2004. S. 125 К сожалению, многие исследователи, обращающиеся к теме писем из лагерей военнопленных, до сих пор игнорируют вышеобозначенные суждения и рассматривают письма как прямой источник информации о ситуации в лагерях и настроениях пленных См., например: Казаковцев С.В Культурное наследие вятичей (отражение событий Первой мировой войны во фронтовых письмах) / Электронное научное издание «Аналитика культурологи», url. httpV/analiculturolog iu/index php?module=subiects&func=viewpage&pageid=282: Из переписки русских военнопленных (1916-1917 гг.) / Публикация Л.В. Васильковой И Голоса истории / отв. сост. И. С. Розенталь. Б.м., 1992. Кн. 2. С. 138—148.

1 См.: ГАРФ. Ф. Р-6163 - Письма русских военнопленных из разных лагерем Германии и письма разных лиц и учреждений. 1916-1918; Ф. Р-6169. Лозаннский комитет помощи русским военнопленным. 1915-1918, Оп.1, Д

1-166; Ф Р-6656 - Коллекция писем русских военнопленных периода Первой мировой войны в книгоиздательства и редакции газет и журналов, занимающихся изданием периодической печати на русском языке в Германии. 1916-1920, Оп.1. Д.1-67; РГАСПИ. Ф.351 -Заграничная организации РСДРП 1911-1917, Оп. 2. Д. 159-161, 175, 177-183; и др.

I См. РГАСПИ. Ф. 70 - Истпарт ЦК ВКП(б). 1920-1928. Оп. 3. Д. 410, 411, 412, 415, 811, 812, 816, 817, 819, 822. J См., например: Царская армия в период войны и революции. Казань, 1932; Солдатские письма в годы мировой войны (1915-1917) И Красный архив. М., 1934. Т. 4-5. пленной массы, поэтому их тексты не были допущены к публикации. Для данного исследования они содержат интересную информацию о повседневной жизни в лагерях и структурах коммуникативной памяти, а также специфическую лагерную лексику. Опубликованные в Советской России и в эмиграции мемуары1 представляют собой чрезвычайно субъективный материал, так как политические условия и групповые интересы помешали широкой и плюралистической-циркуляции конкурирующих толкований. Преследуемые социальной группой»и отдельными индивидами цели- вызвали к жизни процессы перетолкования прошлого, а также фабрикацию и гармонизацию воспоминаний в соответствии с распространенными общественными представлениями2. Поэтому опубликованные воспоминания используются в данной работе не столько для реконструкции реальных переживаний и опыта плена, сколько для исследования процессов унификации памяти о нем.

Представляется, что столь широкий спектр привлеченных к исследованию источников позволяет компенсировать пропагандистский характер военной публицистики и пересмотреть сложившиеся в исторической науке, популярной культуре и общественном сознании представления о военном плене Первой мировой войны.

Научная новизна исследования состоит в пересмотре сложившихся в отечественной исторической науке, популярной культуре и общественном сознании стереотипов о немецкой системе лагерей, а также в представлении военного плена Первой мировой войны как процесса обучения и фактора эмансипации. В центр исследования впервые поставлены сами исторические акторы, их поведенческие реакции, образцы восприятия и толкования новых переживаний, образование неформальных групповых структур. Делается вывод о значимой роли самих военнопленных в складывании облика лагерной системы, российской

1 См., например: Кирш Ю. Октябрьские дни в плену// Пролетарская революция. 1922 № 10; Кирш Ю Под сапогом Вильгельма (из записок рядового военнопленного № 4925) 1914-1918. М.-Л., 1925; Левин К Я. За колючей проволокой. М., 1929\ Левин К.Я. Записки из плена. М., 1930; КацовЛ. Сквозь плен М., 1930; Гай Г.Д В германском плену. М., 1931; ГайГ.Д. В германском лагере. Жизнь и быт интернированных красноармейцев в Германии. 1920-1921. M., 1932; Успенский A.A. В плену. Ч. 1,2. Каунас, 1933. Опубликовано на сайте «Русская армия в Первой мировой войне». URL: http://www.grwar.ru/library/Uspenskv-capt-1 /: Георгиевич М. Свет и тени. Первая мировая война и Добровольческая армия. Сидней, 1968.

2 Более подробно см.: Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. С. 259. коммуникации о войне и формировании политических практик. В работе выявлены механизмы приспособления индивида и сообщества к условиям военного плена первой современной войны и конфликту с чужой культурной средой. Сквозь призму опыта плена рассмотрены такие дискуссионные сюжеты,, как преемственность и дисконтинуитет лагерных систем Первой и Второй мировых войн, немецкая национальная агитация среди российских военнопленных, российская коммуникация по вопросам войны и плена, советская миграционная; агитационная и реабилитационная политика в отношении ветеранов Первой мировой войны, проблемы коммуникативной и культурной памяти о Великой войне и многие другие. В историческую дискуссию вводится широкий круг неисследованных ранее российских и немецких источников, их анализ осуществляется на оригинальной междисциплинарной методологической основе.

Практическая значимость диссертации заключается в возможности использования материалов и выводов при создании обобщающих трудов по истории России и Германии, а также исследований по истории Первой мировой войны и военного плена в XX веке, при разработке лекционных и специальных курсов в высших учебных заведениях, написании учебных пособий.

Апробация результатов-работы проходила в рамках докладов на международных конференциях и научных коллоквиумах, состоявшихся в Москве, Санкт-Петербурге, Челябинске, Самаре, Базеле, Берлине, Дюссельдорфе, Тюбингене и Фрайбурге. Основные положения диссертации отражены в монографии и статьях, в том числе в публикациях в ведущих научных рецензируемых журналах ВАК.

Структура работы включает введение, пять глав, заключении,' список источников и литературы и приложения. В первой главе описываются факторы формирования пространства опыта плена: международное право и межгосударственные отношения по вопросам плена, российская дискуссия о войне и плене, «горизонт ожиданий» солдат и офицеров, позиция российских/советских политических и военных органов в годы Первой мировой войны и межвоенного периода. Вторая глава посвящена описанию условий пребывания в лагерях, дисциплинарных практик, принудительного труда, контактов с немецким гражданским населением и национальной пропаганды, включая непосредственную реакцию самих пленных на столкновение с новой действительностью. В третьей главе анализируются взаимоотношения внутри лагерного сообщества: (не)формальная иерархия, контакты и конфликты с другими национальными группами в лагерях. В четвертой главе освещаются различные аспекты непосредственного переживания нового опыта: выработка поведенческих моделей, восприятие и толкование плена, религиозные практики, роль плена как фактора эмансипации. В пятой главе реконструируются процессы репатриации и реабилитации вернувшихся из плена в условиях революционной России и эмиграции, а также аспекты индивидуальной и институциональной переработки опыта, включавшей обсуждение переживаний и формирование памяти, складывание новых структур и институтов. В заключении подводятся основные итоги исследования.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Российские военнопленные Первой мировой войны в Германии"

Выводы

Репатриация солдат и офицеров царской* армии превратилась для советского правительства в своеобразное экспериментальное поле, где первоначально оставалось достаточно свободного пространства для социальной активности организаций и населения. Неподготовленность государственных институтов к эва-куации-и импровизационный характер предпринимаемых шаговVпревратили" передвижение военнопленных на большевистской территории (как и в сфере1 влияния белых правительств) в гуманитарную катастрофу. Тем не-менее, опыт регулирования крупных потоков способствовал складыванию основ советской миграционной политики, типичными чертами которой стали политическая фильтрация, стигматизация подозрительных элементов, массированная пропаганда и ориентация на использование доступных трудовых ресурсов в интересах государства. Выработанные в ходе репатриации правовые нормы были впоследствии распространены на другие социальные категории (например, на интернированных в Германии красноармейцев и ветеранов гражданской войны)

В сравнении с восточноевропейскими странами в Советской России, где в миф основания государства были возведены революция и Гражданская война, ветераны и жертвы Первой мировой войны не стали первостепенным объектом социальных устремлений новой власти. Очевидные трудности государственных ведомств, стремившихся к монополизации контроля над социальной сферой, вынудили их прибегнуть к использованию ресурсов благотворительных комитетов. Разнонаправленность интересов и пропасть между центром и периферией обусловили в конечном итоге провал политики социального обеспечения бывших военнопленных старой армии, в особенности инвалидов. Реальная маргинализация статуса бывшего военнопленного в сфере социального обеспечения способствовала отказу от него и добровольному переходу в другие категории (красноармейцев, сотрудников советских организаций и т.д.), гарантировавшие лучшие позиции в новом обществе.

Долгожданное прибытие бывших пленных на родину не означало для них возвращения к мирной жизни. В раздираемых гражданской войной обществах они оставались объектами мобилизационных мероприятий различных правительств. Подстраивание к новой ситуации осложнялось разрушением привычных связей в городской и сельской местности, а также враждебным отношением бывших соседей. Поэтому репатрианты активно обращались к опыту военного плена и использовали усвоенные в заключении стратегии: уход от тотального контроля, встраивание во властный дискурс, апелляцию к образу жертв прежнего режима, скрытое сопротивление и активное противодействие власти.

После поражения антибольшевистских формирований часть бывших пленных солдат и офицеров не пожелали оставаться в России и оказались в эмиграции. Рядовые относительно быстро растворились в рядах иностранной рабочей' силы, офицеры вошли в состав военной эмиграции, существуя на пожертвования благотворительных организаций или поступив на военную службу в новообразованных государствах.

Переработка переживаний плена в рамках раннесоветской и эмигрантской дискуссии о войне превратилась в поле столкновения властных, групповых и индивидуальных мнемонических нарративов. Советским органам, практиковавшим жесткие приемы при манипулировании и использовании коммуникативной памяти, удалось поставить процесс воспоминания под свой контроль и навязать вернувшимся свое толкование мировой войны. Участие в инициированном и контролируемом властью обсуждении предлагало бывшим военнопленным доступ к необходимому маргинальной группе социальному и политическому капиталу. Степень нивелирования воспоминаний подчеркивается идентичностью толкований плена в мемуарах вернувшихся в Советскую Россию из Австрии и Германии и их отличиями от публицистики эмиграции.

Заключение

В коллективной памяти и исследовательской традиции лагерь по праву стал-одним из символов ушедшего столетия. Возникнув в XIX веке как спорное № осуждаемое международной общественностью явление, с началом Первой, ми-^ ровой войны он превратился в неотъемлемое средство ведения военных действий и опыт миллионов. В отличие от своего более позднего варианта — лагерей уничтожения - места содержания военнопленных в Первую мировую войну обладали многими чертами переходного типа, соединив в себе традиции предыдущей эпохи (стремление стран-участниц соответствовать образу цивилизованного государства, уважительное отношение к военной элите противника, проницаемость границы между лагерем и его окружением) и новые радикальные тенденции (репрессии, принудительный труд, национальную и политическую агитацию).

В ходе Первой мировой войны военный плен превратился в особую сферу, международных отношений и в один из узловых пунктов внутригосударственной дискуссии о войне. Различные аспекты содержания солдат и офицеров противника долгое время оставались важной основой для контактов враждующих сторон, нейтральных стран и негосударственных организаций. Именно в этой области были выявлены излишняя размытость созданных до войны норм международного права и узость поля деятельности благотворительных* учреждений. Многочисленные нарушения подписанных соглашений всеми сторонами и попытки совершенствования правоприменительной практики во многом определили развитие международных отношений в межвоенный период.

Образ пленных стал излюбленным объектом пропаганды воюющих стран. На международной арене он превратился в одно из средств саморепрезентации нации и поддержания имиджа цивилизованного государства через обвинения противника в варварстве. Во «внутренней» дискуссии тематизация страданий пленных использовалась для ужесточения представлений о враге и дисципли-нирования населения на фронте и в тылу.

Важным элементом шгр>еемственности и. одним из решающих факторов, сформировавших стру кт;уг^>ie»i немецкого плена, стал господствовавший в Германской империи колонис^алъный дискурс, который подпитывал коллективные стереотипы и пропагандыотские шаблоны, и определял политические мероприятия. Представления о восточных соседях как дикарях и варварах повлияли на условия содержания руссгсгЕЗсх военнопленных, дисциплинарные приемы, специфику принудительного хр>з>^2ца и судебную, практику. Стремление немецких политических и военных opr-^jEioB к колонизации восточных территорий привело к возникновению масштабшозЗ: программы привилегированного содержания и сепаратистской пропаганды сбреди национальных и религиозных меньшинств Российской империи (русские: ыемцев, поляков, украинцев, прибалтов, мусульман, грузин) в лагерях.

Государствам-против^-зпикам Восточного фронта в равной степени были присущи намерения и попытки привлечь военнопленных представителей национальных меньшинств состав вооруженных формирований. Принципиальное различие заключалось* в целях, масштабах и результатах рекрутирования. Ограничителями выступали стремление следовать нормам международного« права и опасения за судь€>з^~ своих подданных в лагерях противника; факторами-радикализации вербовки - революционные потрясения и дестабилизация государства. В целом же, прог^ратугмы привилегированного содержания, пропаганды и рекрутирования имели so всех странах достаточно скромные результаты. Более того, вырвавшись из-гт<з>д контроля, национальный сепаратизм явился одной из причин государственного коллапса в Центральной и Восточной Европе и привел к исчезновению MliVdEXiepHft в их домодерном виде. И хотя опыт Первой мировой войны заложил <шххедифический «горизонт ожиданий» для будущего мирового конфликта1, xap&JEerep немецкой политики национальностей в лагерях

1 Еще до начала реализации плана Бар баросса немецким абвером были сформированы военные части из представителей национальных меньшинств, которым приписывалось не столько военно-стратегическое, сколько пропагандистское значение. Е^Гедоверие со стороны немецкого командования привело к их использованию для борьбы с "партизанами на окку пированных территориях Советского Союза, т.е. вдали от зоны собственных интересов. См.: Streit Chr. Kleine Kameraden. Die Wehrmacht und die sowjetischen Kriegsgefangenen, 1941-1945. Stuttgart, 1978. S. 238; Um&s-eit H. Deutsche Herrschaft in der Sowjetunion // Erinnerung an einen Krieg. Museum Berlin-Karshorst. Berlin, 199*7 S. 28-35. военнопленных является еще одним важным контраргументом к «тезису о прототипе»: национальные меньшинства подлежали европеизации и рассматривались как орудия реализации немецких интересов на востоке, но не как объект массового уничтожения.

Плотное описание» жизни за колючей проволокой позволяет характеризовать пленных не только как жертв манипуляции немецких и русских органов, но и как действующих субъектов, соопределивших облик лагерной системы и опыт заключения. Функциональная дифференциация массы пленных и возникновение формальной и неформальной иерархии привели к складыванию различных групп, которые в той или иной степени сотрудничали с лагерной администрацией. И если открытый коллаборационизм (работа в канцелярии, пропагандистских газетах) преследовался со стороны товарищей по лагерю как предательство, то представители самоуправления, столь же интенсивно контактировавшие с комендатурами и (в случае солдатских лагерей) получавшие оплату за свою работу, пользовались авторитетом основной массы заключенных. Отношения внутри пленного сообщества невозможно описать категорией «лагерного товарищества», сплоченного перед лицом врага. Напротив, в ходе длительного заключения проявились многочисленные линии размежевания, бытовые, национальные и политические конфликты, в которых третейским судьей часто приходилось выступать немецкой стороне.

Возникшие в рамках системы лагерей пространства относительной свободы (контакты с мирными жителями, лагерный досуг, структуры самоуправления и т.д.) пленные солдаты и офицеры активно использовали для выработки подходящих форм восприятия, толкования и конструирования окружающей действительности. Их спектр охватывал пассивное приспособление, скрытое и открытое сопротивление, новые каналы и приемы коммуникации, специфический вариант «популярной религиозности» и лагерные мифологемы. Большинство возникших в лагерях образцов толкования были транслированы в российскую дискуссию о войне и определили настроения публики и действия властных органов, в том числе волну насилия по отношению к военнопленным противника в российских лагерях. Система принудительного труда спровоцировала не только конфликтные столкновения рядовых и унтер-офицеров русской армии с враждебной средой, но и знакомство с иной производственной и языковой культурой. Благодаря работе на немецких предприятиях, различным формам лагерного досуга, контактам с гражданским населением и пленными союзниками, пусть и в. разной степени, вчерашние крестьяне проходили обучение грамоте, новым специальностям, трудовым и бытовым отношениям. Несомненно, военный плен первой современной войны превратился для них в фактор эмансипации. Примечательно, однако, что обращение вернувшихся к усвоенным в плену знаниям и навыкам в условиях Советской России сыграло для них скорее отрицательную роль, выделив их как «нежелательных чужих» и помешав их интеграции в новое общество.

Различная степень изоляции офицерских и солдатских лагерей и отличные условия содержания повлияли на скорость трансформации сложившихся и выработки новых поведенческих моделей, уровень демаскулинизации пленного сообщества. В сравнении с массой рядовых, ежедневно балансирующих на грани выживания и интенсивно контактировавших с миром вне лагеря, офицеры до-последнего верили в возможность возвращения к прежней жизни, основной упор делая на оправдание личного поражения. Мощным толчком для изменения поведенческих стратегий послужили революции в России, резко поляризовавшие офицерское сообщество. При этом, свержение монархии было положительно воспринято основной массой офицеров, инициировав политические дискуссии, поиск революционных символов и надежды на новую жизнь. Приход большевиков к власти и заключение сепаратного мира с Германией спровоцировали вступление кадровых офицеров в контрреволюционные армии или отказ от возвращения на родину.

Сопоставление непосредственной лагерной коммуникации с русской и ранней советской дискуссией о войне и плене сделало возможным анализ механизмов встраивания индивидуальных переживаний в структуры коллективной памяти. Стремление пленных избавиться от стигмы предательства и обрести свою

•• . 370' нишу в господствуещем дискурсе структурировали переработку опыта лагерей; и привели к усвоению транслируемых сверху образцовтолкования, унификации? воспоминаний об австрийском и немецком плене и выработке определенных клише, набор и иерархия которых менялись в, зависимости от политического режима в России:(«немецкие зверства», голод,, героизм пленных, предательство евреев, классовое: размежевание лагерного» сообщества и его революционный? настрой). Результатом? взаимовлияния? господствующего дискурса и объяснительных моделей в среде пленных стало закрепление лагерных мифологем в литературе и исторической науке.

Исследование процесса репатриации сквозь призму актеров позволило пересмотреть устоявшиеся в исторической литературе представления о безусловном успехе большевистской пропаганды и мобилизационных практик новой власти в среде военнопленных. Усвоение революционной риторики в лагерях началось уже после Февральской революции, тогда же сложилась традиция обращений в поддержку Временного правительства, от которого ожидалось улучшение положения пленных. После октябрьского переворота, не вникая в суть большевистского учения, заключенные лагерей подхватили лозунги советской власти в надежде ускорить свое возвращение на родину. Несовпадение обещаний советских агитаторов и ожиданий самих пленных с революционной действительностью привело к саботированию властных директив, спровоцировало поток прошений на имя официальных лиц и спонтанные протесты. Благодаря стихийному характеру репатриации, репрессивно-фильтрационным мероприятиям и ситуативным уступкам, властным; институтам все же удалось избежать» масштабного социального взрыва. Организационные проблемы режима и поведение самих пленных не позволили использовать-военный и профессиональный потенциал репатриированных. Более значимыми выглядят внешнеполитические успехи советской власти в рамках международной дискуссии по вопросу репатриации, а также накопленный законотворческий и практический опыт в сфере миграционной политики.

В отличие от новообразованных государств Восточной Европы, где легитимность власти была' поставлена в зависимость от успехов социального обеспечения ветеранов минувшей войны, в Советской России не сложилось пространства публичной политики для лоббирования их интересов. Максимально использовав ресурсы общественных организаций, в том числе союзов бывших пленных, новая власть не допустила политического ангажемента благотворит тельных институтов. Хотя встраивание в господствующий дискурс о войне и плене обеспечило репатриированным титул «революционеров за границей», он не был наполнен реальными привилегиями. В мероприятиях социальной политики бывшие пленные занимали второстепенное положение в сравнении с ветеранами Гражданской войны. К тому же пропасть между намерениями центра и их реализацией на местах, хронический финансовый дефицит, а также стремление подчинить мероприятия социального призрения классовой парадигме мак-1 симально затруднили выплату пособий и реабилитацию инвалидов. За пределами агитационных лозунгов, бывшие заключенные «буржуазных» лагерей оставались опасным контингентом, который подлежал учету и отслеживанию. С началом эпохи массового террора они были автоматически причислены к враждебным государству группам.

Разрушение социальных сетей бывшего лагерного сообщества и волна репрессий вытеснили отклоняющиеся воспоминания о неоднозначном опыте немецких лагерей. Пропагандистский же топос плена как воплощения голода, насилия и самой сути «немецких зверств» пережил свое возрождение в условиях нового советско-германского противостояния1. Усиленный реальностью массового уничтожения советских военнопленных в национал-социалистических концлагерях, он стер из коллективной памяти представление о немецком плене Первой мировой войны как другом военном опыте.

1 См., например: Документы о зверствах немцев в 1914-1918 гг. М., 1942.

Список научной литературыНагорная, Оксана Сергеевна, диссертация по теме "Отечественная история"

1. АРХИВНЫЕ МАТЕРИАЛЫ

2. Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ) Ф. 17 — Отдел иностранных дел Временного правительства Северной области. г.Архангельск. 1918-1920

3. Ф. Р-148 Департамент общих дел МВД Российского правительства. Омск. 1918-1920.

4. Ф. Р—199 Министерство торговли и промышленности Российского правительства. г.Омск. 1918—1920.

5. Ф. Р-200 МИД Российского правительства. 1918-1919 Ф. А-413 - Министерство социального обеспечения РСФСР. 1917-1922 Ф. А-482 - Министерство здравоохранения РСФСР. 1917-1974 Ф. Р-1845 - Временное главное управление РОКК. Иркутск, Омск. 1918— 1920.

6. Ф. Р-3333 Центральное управление по эвакуации населения (Центроэвак) НКВД РСФСР. 1914-1923

7. Ф. Р-3341 Центральный комитет РОКК. 1917-1932

8. Ф. А—3931 — Центральный исполнительный комитет Всероссийского союза помощи увечным воинам. 1917-1918

9. Ф. Р-6078 Русская миссия при Междусоюзной военной контрольной комиссии. Берлин. 1919-1920.

10. Ф. Р-6119 Императорская Российская миссия в Дании. г.Копенгаген. 1917-1919.

11. Ф. Р-6130 Временный комитет помощи нуждающимся русским в Швейцарии. 1914-1932.

12. Ф. Р-6163 Письма русских военнопленных из разных лагерей Германии и письма разных лиц и учреждений. 1916-1918.

13. Ф. Р-6168 Общество культурной помощи русским военнопленным в Лозанне. 1917.

14. Ф. Р-6169 Лозаннский комитет помощи русским военнопленным. 19151918.

15. Ф. Р-6674 Программы концертов и спектаклей, устраивавшихся в лагерях военнопленных в Германии. Коллекция. 1916-1918.

16. Ф. Р-7494 Отдел 6 «Россия» немецкого благотворительного общества. г.Берлин. 1920-1921.

17. Ф. Р-9488 Лагеря военнопленных на территории Германии. 1915-1922. Ф. Р-9491 - Бюро военнопленных при представителе РСФСРв Германии. 1917-1922

18. Ф. Р-1076 Златоустовский уездный комиссариат по военным делам. 1919—1921

19. Ф. Р-122 Миасский уездный военный комиссариат. 1919-1920 Ф. Р—138 - Исполнительный комитет Челябинского губернского совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов. 1919-1924

20. Ф. Р-172 Исполком Челябинского уездного совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов. 1918-1923

21. Ф. Р-254 Челябинский базисный переселенческий пункт по передвижению переселенцев народного комиссариата земледелия. 1921-1924

22. Ф. Р-255 Отдел здравоохранения исполкома Челябинского губернского Совета рабочих, крестьянских, казачьих и красноармейских депутатов. 19191924

23. Ф. Р-289 Уездный комиссар златоустовского совета рабочих и солдатских депутатов. 1918

24. Ф. Р-327 Верхнеуральский уездный комиссариат по военным делам. 1919-1923

25. Ф. Р-363 Челябинский губернский революционный комитет. 1919-1920 Ф. Р-393 - Челябинский губернский военный комиссариат. 1918-1923 Ф. Р-434 - Исполком Троицкого уездного Совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов. 1917-1924

26. Ф. Р-600 Троицкий уездный военный комиссариат. Ф. Р-641 - Комитет трудовой повинности Кыштымского уездно-городского исполкома Совета рабочих, крестьянских, казачьих и красноармейских депутатов г. Кыштыма Екатеринбургской губернии. 1920-1921

27. Ф. Р-652 Кыштымский районно-городской комиссариат по военным делам. 1919-1921

28. Ф. Р—77 — Отдел всеобщего военного обучения Челябинского комиссариата, по военным делам. 1919-1921

29. Ф. Р-895 Челябинское губернское управление по эвакуации населения , ^Челябинска: 1918-19223: Российский государственный военный архив (РГВА) •

30. Ф. 1- Управление делами Народного комиссариата по военным делам. 1917-1918.

31. Ф. 3 Высший военный совет. 1918.

32. Ф; 4 -Управление;делами при Народном комиссариате обороны. 19181941.

33. Ф. 7 Штаб РККА. 1920-1935 Ф. 1'.Г - Всероссийский'Главный штаб; 1918-1921. Ф. 34 - Санитарное управление Красной армии Ф. 44 - Военно-законодательный совет. 1917-1920;

34. Ф. 79 Комиссариат по демобилизации старой армии. Комиссариат по делам военнопленных. 1917-1918

35. Ф. 104 -Управление армиями Западного фронта. 1919-1924

36. Ф: 2031 Штаб главнокомандующего армиями. 1915-1918 '

37. Ф. 2106 Штаб полевого управления 1 армии. .1914-1918

38. Ф. 2126 Полевое управление 6 армии. 1914-1918

39. Ф. 2152-Полевое управление 12 армии. 1915—1918

40. Ф. 12564 Главный комитет ВЗС помощи больным и раненным воинам.1914-1918

41. Ф. 12567-Фронтовой комитет ВЗС Западного фронта. 1915-1918 Ф. 12593-Главный комитетВСГ. 1914-1918

42. Ф. 12646 Петроградский исполнительный отдел снабжения-ВЗС и СГ.1915-1919

43. Ф. 12651 -Главное управление РОКК. 1879-1918

44. Ф. 12674 Управление главноуполномоченного РОКК при армиях Северозападного фронта. 1914-1918

45. Ф. 12675 Управление главноуполномоченного РОКК при.армиях Северного фронта. 1915-1918

46. Ф. 13159 Чрезвычайная следственная комиссия для расследования нарушения законов и обычаев ведения войны. 1914—1918.

47. Ф. 13160 Особый комитет по объединению деятельности организаций на европейском театре войны. Июнь-октябрь 1917

48. Ф. 14928 МГК помощи русским военнопленным. 1914-1918.

49. Российский государственный архив социально-политической истории Ф. 17 ЦК КПСС. Оп.бО. - Отдел помощи и пропаганды 1920-1928.

50. Ф. 70 Истпарт ЦК ВКП(б). 1920-1928 Ф. 273 - Всероссийский союз евреев-воинов. 1917-1919. Ф. 351 - Заграничная организации РСДРП 1911-1917. Ф. 583 - Центральное бюро агитации и пропаганды среди тюркских народов. 1918-1921

51. Bundesarchiv (Barch) R 43 Alte Reichskanzlei R 43/1 - Reichskanzlei

52. R 3003 Oberreichsanwalt beim Reichsgericht

53. R 704 Kriegsstelle zur Vorbereitung der Wirtschaftsfragen fuer die Friedensverhandlungen, 1917-1918

54. R 904 Waffenstillstandkommission R 901 - Auswaertiges Amt

55. R 1508 Archiv des Ausschusses fuer deutsche Kriegsgefangene des Frankfurter Vereins vom Roten Kreuz

56. Bundesarchiv—Militaerarchiv (Barch—MA) PH 3 Generalstab1. PH 32 Militaerseelsorge

57. MSg 200 Elsa Braendstroem-Gedaechtnisarchiv

58. MSg 201- Sammlung des Verbandes der Heimkehrer zum Kriegsgefangenen Wesen beider Weltkriege

59. Geheimes Staatsarchiv Preußischer Kulturbesitz (GStA PK) HAI, Rep.84A— Justizministerium

60. НА I, Rep.87 В Ministerium fuer Landwirtschaft, Domaenen und Forsten НА I, Rep.90 А - Staatsministerium HA VI, Rep.N I - Nachlass Heinrichs

61. Bayerisches Hauptstaatsarchiv (BayHStA) Bildersammlung III K 141.tendantur der militaerischen Institute Kriegsministerium . Staudinger Sammlung

62. Hauptstaatsarchiv Stuttgart (HStA Stuttgart) E 130 b — Staatsministerium

63. M 78 Stellvertretende 51. Infanterie-Brigade M 79 - Stellvertretende 52. Infanterie-Brigade M 200 - Pionier-Staebe

64. M 400/3 Heeresarchiv Stuttgart: Kriegsgefangenen-Archivstelle M 703 - Militaerhistorische Bildersammlung M 704 — Lichtbildsammlung Q 1/37 -Nachlass Julius von Hoelder,

65. Erlangen Stadtarchiv Fach 94.

66. ОПУБЛИКОВАННЫЕ ДОКУМЕНТЫ И МАТЕРИАЛЫ

67. Письма с фронта и из немецкого плена. 1914-1917/ сост. Чернецов И.И. // Военно-исторический архив. 1997. - № 8. - С. 232-242.

68. Алъбат, Г. Сборник международных конвенций и правительственных распоряжений о военнопленных / Г.Алъбат М.: Главком, 1917. — 84 с.

69. Датский крест и русские военнопленные / сост. Ю.В.Кудрина // Голоса истории / сост. Розенталь И. С. Б.м; б.и., 1999. - Кн. 3. - Материалы по истории Первой мировой войны. - С. 156-161.

70. Декреты Советской власти. Т. 1. - М.; Госполитииздат, 1957; Т. 2. -М., 1959; Т. 4.-М., 1968; Т. 5. М.; 1971; Т. 6. М., 1973

71. Документы внешней политики СССР / под ред. А.А.Громыко. — М.; Госполитиздат, 1959.- Т. 1,2.

72. Документы о немецких зверствах в 1914—1918 гг. М.: Госполитиздат, 1942. - 80с.

73. Из переписки русских военнопленных (1916-1917 гг.) / сост." Л.В.Василькова // Голоса истории / сост. И.С. Розенталь Б.м; б.и., 1999. - Кн. 3. - Материалы по истории Первой мировой войны. - С. 138-148.

74. Лубянка. Сталин и Главное управление госбезопасности НКВД. Архив Сталина. Документы высших органов партийной и государственной власти. 1937-1938.-М., 2004.

75. Россия в мировой войне 1914-1918 гг. (в цифрах). М.: ЦСУ, 1925. - 103 с.

76. Солдатские письма в годы мировой войны (1915-1917) // Красный архив. М., 1934. - Т. 4-5.

77. Список Генерального штаба. Исправлен на 3.1.1917. Пг.: б.и.,1917

78. Список лиц с высшим военным образованием, состоящих на службе в РККА по данным на 01.03.1923.- Л.: б.и., 1923-261 с.

79. Три пайки хлеба (рукописный журнал пленных немецкого лагеря Фридрихсфельд) // Родина. 1993. - № 8/9. - С. 127-132.

80. Behandlung der feindlichen Kriegsgefangenen. Amtlicher Bericht der Kommission zur Untersuchung der Anklagen wegen voelkerrechtswidriger Behandlung der Kriegsgefangenen in Deutschland. Berlin: Hobbing, 1920. - 104 s.

81. Verletzungen des Genfer Abkommens // Voelkerrecht im Weltkrieg 1914-1918. Das Werk des Untersuchungsausschusses 1919-1928 / hg. von J. Bell.-Berlin: Deutscher Verl. Ges. f. Politik u. Geschichte, 1927. Bd. 2. - 476 s.

82. ПУБЛИЦИСТИКА, МЕМУАРЫ, ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА

83. Алъбат, Г. Основные черты помощи военнопленным в Западной Европе / Г. Алъбат. М., 1917.

84. Алъбат, Г. Репрессалии по отношению к военнопленным / Г. Алъбат -М., 1916.-8 с.

85. Алъбат, Г. По вопросу снабжения военнопленных хлебом / Г. Алъбат-М., 1916.

86. Алъбат, Г. Правовое положение санитарных учреждений задержанных неприятелем / Г. Алъбат. М., 1916.

87. Асколъдов, A.A. Память германского плена ¡A.A. Асколъдов. — Прага; Славянское изд-во, 1924. 38 с.

88. Бабарыкое И. Киев-Севастополь виа Германия-Англия / И. Баба-рыков. I! 1918 год на Украине / под ред. C.B. Волкова. М.: Центрполиграф, 2001.

89. Базилевич, М. П. Положение русских пленных в Германии и отношение германцев к населению занятых ими областей Ц. Польского и Литвы / М.П. Базилевич. -Пг.; Тип. т-ва А.А.Суворина, 1917. 208 с.

90. Бородин, Н. Организация помощи военнопленным (письмо в редакцию) / Н. Бородин. — Б.м., Б.г.

91. Бостунич, Г. Из вражеского плена. Очерк спасшегося / Г. Бостунич -Пг.: Тип. т-ваВ.П. Бондаренко, 1915. 395 с.

92. В германском плену. Записки сестер милосердия Б.Ч. и Н.К. — Пг.: Гостип., 1915.-59 с.

93. В помощь пленным русским воинам. Сб. произведений. М'.: Тип. Сытина, 1916.-213 с.

94. Варнек, Т. А. Воспоминания сестры милосердия (1912-1922) / Т.А. Варнек // Доброволицы. Сб. воспоминаний. - М.: Русский путь, 2001. - С. 7170.

95. ВЗС. О помощи находящимся в плену русским воинам. М. Главком, 1915.

96. ВЗС. Об организации помощи русским военнопленным. В губернские, уездные и областные комитеты ВЗС. М.: Главком, 1915.

97. ВЗС. Отдел помощи военнопленным. Обращение Главного комитета ВЗС ко всем земским комитетам организовать на местах постоянный сбор сухарей. М. : Главком, 1915.

98. ВСГ. Обращение к населению, общественным организациям и учреждениям принять участие в помощи русским военнопленным. Киев: б.и., 1916.

99. Гай, Г.Д. В германском лагере. Жизнь и быт интернированных красноармейцев в Германии. 1920-1921 ! Г.Д. Гай. -М.: Всес. о-во политкаторжан и ссыльно-переселенцев, 1932.

100. Гай, Г.Д. В германском плену ! Г.Д. Гай. М.: Журн.-газ. об-ние, 1931.

101. Георгиевич, М. Свет и тени. Первая мировая война и Добровольческая армия / М. Георгиевич. Сидней, 1968.

102. Григорьев, С. Два месяца в германском плену. (Впечатления, наблюдения, выводы) / С. Григорьев. — Одесса: «Порядок», 1914. 104 с.

103. В помощь русским воинам. Лит. сборник / под ред. Н.В. Давыдова, Н.Д. Телешова. -М.: тип. Сытина, 1916. -213 с.

104. Десятилетие мировой войны. Сб. статей / под ред. М. Охитовича. — М.: Вестник возд. флота, 1925.

105. Дмитриев, В. Доброволец. Воспоминания о войне и плене /В. Дмитриев. -М.-Л.: б.и.,1929.

106. Казем-Бек, П.А. Поездка по Германии во время войны русской сестры милосердия. С прибавлением извлечений из отчета по осмотру лагерей военнопленных / Я.Л. Казем-Бек. Пг.: Сенат.тип., 1917.-80 с.

107. Кацов, Л. Сквозь плен / Л. Кацов. М.: «Красный пролетарий», 1930.

108. Кефели, Я. С генералом A.B. Шварцем в Одессе / Я. Кефелли. // 1918-год на Украине. / под ред. C.B. Волкова. М.: Центрполиграф, 2001. С. 348-367

109. Кирш, Ю. Октябрьские дни в плену / Ю. Кирш. // Пролетарская революция. 1922. - № 10.

110. Кирш, Ю. Под сапогом Вильгельма (из записок рядового военнопленного № 4925) 1914-1918JIO. Кирш. М.-Л. : Госиздат, 1925.

111. Козгровский, В. В плену у интервентов / В. Козеровский. М.: Молодая гвардия, 1935. - 202 с.

112. Комитет помощи русским пленным. Лозанна-Уши. Годовой отчет. -Лозанна, 1917. 13 с.

113. Краснов, П.Н. Тихие подвижники. Венок на могилу неизвестного солдата Императорской российской армии / П.Н. Краснов. М.: Страстной бульвар, 1992. - 55 с.

114. Левин, К.Я. За колючей проволокой / К.Я. Левин. М.: Молодая гвардия, 1929.

115. Левин, К.Я. Записки из плена / К.Я. Левин. М.: Советский писатель, 1930.

116. Макаров, И. Стальные ребра / И. Макаров. — М.: Московский рабочий, 1964.-337 с.

117. Моисеенко, И. В плену у немцев / И. Моисеенко. М.: тип. Штаба Моск. воен. окр., 1916. - 55 с.

118. На чужбине. Сборник произведений русских воинов. Париж: Газ. «Рус. солдат-гражданин во Франции», 1919. - 192 с.

119. Навоев, П. Как живется пленным в Германии / П. Навоев. Пг.: Воен. тип. имп. Екатерины Великой, 1916. - 47 с.

120. Навоев, П. Подвиг телефониста Алексея Макухи / П. Навоев. — Пг.: Воен. тип., 1916-16 с.

121. Навоев, П. Что ожидает добровольно сдавшегося в плен солдата и его семью / П. Навоев. Пг.: тип. М.М.Стасюлевича, 1916. - 16 с.

122. Наши враги. Обзор деятельности Чрезвычайной следственной комиссии. Пг.: Сенат, тип., 1916 - 25 с.

123. Нестерович—Берг, М.А. В борьбе с большевиками: Воспоминания / М.А. Нестерович—Берг. Париж: б.и., 1931. - 227 с.

124. Обнинский, В.П. В плену / В.П. Обнинский. — М.: Главком, 1916. — 20с.

125. Овчинников, H.A. Центральное справочное бюро о русских военнопленных, находящихся в неприятельских странах / И.А. Овчинников. Пг.; Невская тип., 1916

126. Окнинский, А. Два года среди крестьян. Виденное, слышанное, пережитое в Тамбовской губернии с ноября 1918 по ноябрь 1920 г. /А. Окнинский. -М.; Русский путь, 1988.-263 с.

127. Павлович, М. Мировая война и ее итоги. (Материалы для агитаторов) / М. Павлович. — М.: б.и., 1924

128. Пирейко, A.M. В тылу и на фронте империалистической войны / A.M. Пирейко. — Л.: Прибой, 1926.

129. Поливанов, A.A. Из дневников и воспоминаний на должности военного министра и его помощника/ A.A. Поливанов -М.: Высш. военн.-редакц. совет, 1924.

130. Положение русских военнопленных и деятельность комиссии Русского Красного Креста в Швейцарии. —Берн, 1918

131. Полон. Издание всероссийского общества помощи военнопленным. -Пг.: Всерос. общество помощи военнопленным, 1916. 187 с.

132. Румша, К.Ю. Пребывание в германском плену и геройский побег из плена/К.Ю. Румша. — Пг: Скобелев, комитет, 1916. 107 с.

133. Русские военнопленные о своих впечатлениях в Германии. Сб. писем военнопленных в редакцию «Русского вестника». — Берлин: изд-во М.В. Мейера, 1917.

134. Русским людям, живущим в германских лагерях. Берлин, 1919.

135. Сергиевский, Н Записки пленника. Два с половиной месяца в плену у немцев / И. Сергиевский Пг.: журн. «Наша старина», 1915. - 116 с.

136. Список наиболее известных, одноименных и схожих по названиям лагерей военнопленных в Австро-Венгрии и Германии. Пг.: тип. т-ва Рябу-шинских, 1916. - 20 с.

137. Тарасевич, A.B. Отчет по обследованию лагерей и мест водворения русских военнопленных в Австрии и Венгрии / A.B. Тарасевич. М.: Гор. тип., 1917.-28 с.

138. Успенский, A.A. В плену / A.A. Успенский. Ч. 1,2. — Каунас, 1933. -Опубликовано на сайте «Русская армия в Первой мировой войне». URL: http://www. grwar.ru/library/Uspensky-capt—1 /

139. Федорченко, С.З. Народ на войне / С.З. Федорченко. — М.: Сов. писа-. тель, 1990.-399 с.

140. Фомин, В.Б. 14 месяцев в германском плену / В.Б. Фомин. — П.: Ско-бел. комитет, 1916. 55 с.

141. Шавелъский, Г. Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота / Г. Шавелъский. — Нью Йорк, 1954.

142. Шамурин, Ю.И. Два года в германском плену. / Ю.И. Шамурин. -М.: Образование, 1917. 47 с.

143. Шкловский, В. Сентиментальное путешествие. / В Шкловский. М.: Новости, 1990.-362 с.

144. Шуберская, Е.М. Дневник командировки в Германию для осмотра русских военнопленных в июле-октябре 1916 г./ Е.М. Шуберская. Пг.: Гос. тип., 1917.-19 с.

145. Шуберская, Е.М. Доклад о положении военнопленных в Германии / Е.М. Шуберская. Пг: ЦК по делам военнопленных при РОКК, 1917. - 11 с.

146. Яблоновский, А. Страшная правда (в германском плену) / А. Ябло-новский-Ы.: Свободная Россия, 1917. 16 с.65. • Якушев, Д.Р. В плену у немцев /Д.Р. Якушев. Пг.: тип. т-ва А.Суворина, 1916. - 39 с.

147. Berichte des Herren C. de Marval und der Herren A. Eugster und C. de Marval ueber ihre:gemeinsamen Besuche einiger Kriegsgefangenenlager in Deutschland und Frankreich. — Basel, 1915.

148. Correvon, Ch. Eindruecke eines Seelsorges / Ch. Correvon. Frankfurt am M.: Literarische Anstalt, 1916

149. Hilger, G. Wir und der Kreml. Deutsch-sowjetische Beziehungen 1918— 1941. Erinnerungen eines deutschen Diplomaten / G.Hilger. — Frankfurt am Main: Metzner, 1955.-322 s.

150. Hirschfeld\ M. Sittengeschichte des Ersten Weltkrieges / M. Hirschfeld. -Hanau am M.: Schustel, 1966. 607 s.

151. Hojfmann, F. Hygiene. Handbuch der aerztüchen Erfahrungen im Weltkrieg / F.Hoffmann. Bd.7. - Leipzig: o.V., 1922. -618 s.

152. Koehler, H. Unsere Feinde. Studien in Gefangenenlager / R. Koehler -Rudolfstadt: o.V., 1916.78. • Kordt, J. Die strafrechtliche Behandlung der Kriegsgefangenen / J. Kordt. Borna-Leipzig: o.V., 1917.

153. Luschan, F. von Kriegsgefangene. Ein Beitrag zur Voelkerkunde im Weltkrieg / F. von Luschan: Berlin: Reimer, 1917. -117 s.

154. Peter, J. Ein deutsches Gefangenenlager. Das große Kriegsgefangenenlager Ingolstadt, geschildert von seinem Kommandanten / J.Peter // Sueddeutsche Monatshefte.-Jg. 18,2 (1921/22). S. 321-372.

155. Poerzgen, H. Theater ohne Frau. Das Buehnenleben der kriegsgefangenen Deutschen 1914—1920 / H. Poerzgen. Koenigsberg: Ost-Europa-Verl., 1933. -221 s.,

156. Russische Kriegsgefangene ueber die Eindruecke in Deutschland / hg.-von der Schriftleitung des «Russische Boten». Berlin: Meyer Verl., 1917.

157. Schlesinger, M. Erinnerungen eines Aussenseiters im diplomatischen Dienst I M. Schlesinger. Koeln: Verl. Wiss. u. Politik, 1977. -315 s.

158. Schreiber, A. Die Seelesorge an den Kriegsgefangenen in Deutschland / А. Schreiber. Leipzig, 1916

159. Stiehl, O. Unsere Feinde. Charakterkoepfe aus deutschen Kriegsgefangenenlagern / O. Stiehl. Stuttgart: J.Hoffmann, 1916. - 96 s.

160. Terleckij, O. Die Ukrainer in Deutschland 1915-1918. Lager Rastatt / O. Terleckij.- Kiew, Leipzig: Ukr.Nakladnja, 1921.87. • Vischer, A. Die Stacheldrahtkrankheit. / A. Vischer. — Zuerich: o.V., 1918.

161. Weltkrieg 1914—1916. Bilder vom Kriegsgefangenenlager „Gaensewie-se" in Ulm an der Donau. Ulm: Fees, 1916. - 24 s.1. ПЕРИОДИКА

162. Армия и флот рабочей и крестьянской России. Пг., 1918.

163. Бюллетень Наркомата иностранных дел. М., 1920-22

164. Вестник Красного Креста. Пг., 1915—1917.4. Вестник права. Пг., 1915.5. Воин и пахарь.-Пг., 1915.

165. Война (прежде, теперь и потом). Пг., 1915-1916.

166. Газета военнопленных. М., 1919.

167. Голос России. Берлин, 1919.9. Заря.-Омск, 1919.10. Известия МИД. Пг., 1916.

168. Известия Наркомздрава. М., 1919

169. Известия русского бюро военнопленных. Берлин, 1920.13. Илья Муромец. Пг., 1915.14. На чужбине.-Женева, 1917.15. Нива.- Пг., 1915.

170. Правительственный вестник. Омск, 1919.17. Призыв.-М., 1920.18. Речь.- Пг., 1916.19. Руль.-Берлин, 1920

171. Русские ведомости.-М., 1915, 1916

172. Русский вестник. Берлин, 1915-1919.

173. Русский военнопленный. Пг., 1917.23.- Русский воин. Омск. 1919.24. Русский врач.-Пг., 1917.

174. Русский инвалид.-Пг., 1915.26. Утро России. Пг., 1916.

175. Юридический вестник. Пг., 1915.1. ЛАГЕРНЫЕ ГАЗЕТЫ1. Дёберлиц—газетте2. Джихад3. Громадска думка4. Селянин5. Сквозняк '1. ИССЛЕДОВАНИЯ

176. Абдрашитов, Э. О социальной ностальгии российских военнопленных в Первой мировой войне / Э. Абдрашитов. II Социс. 2006. - № 4. - С. 131— 135.

177. Абдрашитов, Э.Е. Источники личного происхождения по истории российских военнопленных первой мировой войны: диссертация на соискание степени к.и.н. / Э Е. Абдрашитов. Казань, 2003. — 256 с.

178. Абдрашитов, Э.Е. Развитие социального и правового статуса военнопленного в ходе эволюции международного и российского законодательства (с древнейших времен до к. XX в.) / Э.Е. Абдрашитов. Казань; КЮИ МВД, 2007. -196 с.

179. Абинякин, P.M. Офицерский корпус Добровольческой армии: социальный состав, мировоззрение. 1917-1920 гг. / Р М Абинякин. Орел: Изд. А.Воробьев, 2005. - 203 с.

180. Алексеев, ДЮ. Б.В.Савинков и русские вооруженные формирования в Польше в 1920-21 гг.: дисс. . к.и.н./Д.Ю Алексеев. СПб., 2002. - 251 с.

181. Байрау, Д. Понятие и опыт тотальной войны (на примере Советского Союза) / Д. Байрау. // Опыт мировых войн в истории России. Сб. статей / под ред. И.В.Нарского и др. Челябинск: Каменный пояс, 2007. С. 28-48.

182. Байрау, Д. Фантазии и видения в годы Первой мировой войны: Православное духовенство на службе Вере, Царю и Отечеству / Д. Байрау. // Петр Андреевич Зайончковский. Сб. статей / под ред. Л.Г.Захаровой. М.:, 2008. С. 752-774

183. Бергер, П., Лукман, Т. Социальное конструирование реальности: Трактат по социологии знания / П. Бергер, Т. Лукман. М.: Моск. философ, фонд, 1995.-322 с.

184. Бондаренко, Е.Б. Иностранные военнопленные на Дальнем Востоке России (1914-1956 гг.): дис. . д.и.н. /Е.Б. Бондаренко. Владивосток, 2004. -447 с.

185. Бюнъон, Ф. Международный комитет Красного креста и Советский Союз / Ф. Бюнъон. М.: МККК, 1998. - 70 с.

186. Васильева, С. Н. Военнопленные Германии, Австро-Венгрии и России в годы первой мировой войны: дис. . к.и.н. / С.Н. Васильева. Нижневартовск, 1996.-232 с.

187. Васильева, С.Н. Военнопленные Германии, Австро-Венгрии и России в годы Первой мировой войны: Учебное пособие к спецкурсу / С.Н. Васильева. -М.: Ред.—изд. Центр МГОПУ, 1999. 133 с.

188. Волков, Е.В. «Гидра контрреволюции». Белое движение в культурной памяти советского общества / Е.В Волков Челябинск: Челябинский дом печати, 2008.-390 с.

189. Волков, Е.В., Егоров, H.Д., Кутков, И.В. Белые генералы Восточного фронта Гражданской войны: Биографический справочник / Е.В. Волков, Н.Д. Егоров, И.В. Kynifoe. — M.: Русский путь, 2003. 236 с.

190. Волков, C.B. Белое движение. Энциклопедия гражданской войны / C.B. Волков. СПб.: Нева, 2002. - 671 с.

191. Волков, C.B. Офицеры российской гвардии. Опыт мартиролога / C.B. Волков. М.: Русский путь, 2002. - 562 с.

192. Волков, С.В*. Сопротивление большевизму / C.B. Волков.-М.: Цен-трполиграф,' 2001. 605 с.19î Галгщкый, В.П. Социально-психологические аспекты межгрупповых отношений в условиях военного плена / В.П. Галыцкий И Соцнс. 1991. - № 10.- С. 48-63

193. Гергилева, А. Военнопленные Первой мировой войны на территории Сибири / А. Гергилева. — Красноярск: Сибирский государственный технологический университет, 2007. 123 с.21. • Гирц, К. Интерпретация культур / К. Гирц. М.: РОССПЭН, 2004. -557 с.

194. Головин, H.H. Военные усилия России в мировой войне / H.H. Головин. М.: Кучково поле, 2001. — 434 с.

195. Голубев, А. В. «Если мир обрушится на нашу республику»: Советское общество и внешняя угроза в 1920-1940-е гг. ¡A.B. Голубев. -М.: Кучково поле, 2008.-384 с.

196. Ерш, M. Е. Советские военнопленные в нацистской Германии, 1941- 1945 гг.: проблемы исследования / M.E. Ерин. Ярославль: ЯрГУ, 2005. - 178 с.

197. Жданов, Н. Русские военнопленные в мировой войне 1914-1918 гг. /

198. H. Жданов. М.: Военн. тип. Всероглавштаба, 1920. - 376 с.

199. Жданова, И.А. «Эти военнопленные страшно озлоблены.». Организация возвращения российских пленных в 1918 начале 1919 г. в Петрограде /И.А. Жданова. //Клио. -2010. -№ 1. -С. 138-144.

200. Зубаров, И.Е. Деятельность коллегии по делам военнопленных и беженцев Симбирской губернии в 1914-1922 гг.: дисс. . к.и.н. /И.Е. Зубаров. -Пенза, 2006. 245 с.

201. Ивашов, Л.Г., Емелин, A.C. Нравственные и правовые проблемы плена в отечественной истории / Л.Г. Ивашов, A.C. Емелин // ВИЖ. 1992. - №1.-С. 44-50.

202. Идрисова, Э.С. Иностранные военнопленные Первой мировой войны на Южном Урале в 1914-1921 гг.: дис. . к.и.н. / Э.С. Идрисова. Оренбург, 2008. 193 с.

203. Кавтарадзе, А. Военные специалисты на службе республики Советов. 1917-1921 / А. Кавтарадзе. -М.: Наука, 1988.-286 с.

204. Казаковцев, C.B. Культурное наследие вятичей (отражение событий Первой мировой войны во фронтовых письмах) / C.B. Казаковцев. H Электронное научное издание «Аналитика культурологи», url. http://anaUcultm4)log.ru/mdex.php?

205. Каминский, JJ.С., Новоселъский, С.А. Потери в прошлых войнах (1756-1918): Справочная книга /Л. С. Каминский, С.А. Новоселъский. — М1:,Мед-гиз, 1947.-211 с.

206. Карелин, В.А. Проблема интернирования русских военнопленных Первой мировой войны / В.А. Карелин. И Новая и новейшая история. 2010. - № 1.-С. 93-105.

207. Колоницкий, Б. Политические функции англофобии в годы Первой мировой войны / Б: Колоницкий II Россия и Первая мировая война / под ред. С.С. Смирнова. СПб.: Дмитрий Буланин, 1999. - С. 271-287.

208. Колоницкий, Б. Символы власти и борьба за власть. К изучению политической культуры российской революции 1917 г. / Б. Колоницкий. СПб.: Дмитрий Буланин, 2001. - 347 с.

209. Коткин, С. «Говорить по-большевистски» / С. Коткин. // Американская русистика. Вехи историографии последних лет. Советский период: Антология / сост. М. Дэвид-Фокс. Самара: Самарский ун-т, 2001. - С. 250-328.

210. Крючков, И.В. Военнопленные Австро-Венгрии, Германии и Османской империи на территории Ставропольской губернии в годы первой мировой войны / И.В. Крючков. Ставрополь: ПГЛУ, 2006. - 143 с.

211. Ленцен, И. Использование труда русских военнопленных в Германии (1914-1918) / И. Леущен. II Вопросы истории. 1998. - № 4. - С. 129-137.

212. Майофис, М. Антропология войны / М. Майофис. // Новое литературное обозрение. 2008. - № 93. - С. 177-179.

213. Мальков, A.A. Деятельность большевиков среди военнопленных русской армий (1915—1919) I A.A. Мальков. Казань, 1971.

214. Моисеева, И.Ю. Мировая война и коллективная память. Первая мировая / И.Ю. Моисеева. Н Клио. 2006. - № 1. - С. 190-196.

215. Нагорная, О. Военный плен и тендерные стереотипы: воспоминания сестер милосердия в российской дискуссии о войне (1914-1917)/ О. Нагорная. Ii Война и общество (К 90-летию Первой мировой войны). Самара: СамГУ, 2004.-С. 112-119

216. Нагорная, О. „Русский народ закончил в этой войне все классы и семинары": военный плен Первой мировой как процесс обучения / О. Нагорная. //НЛО.-2008.93. -С. 196-214.

217. Нагорная, О. Другой военный опыт. Российские военнопленные Первой мировой войны в-Германии (1914-1922 гг.) / О: Нагорная. М1: Новый хронограф, 2010. - 440 с.

218. Нагорная, О. Русские генералы в немецких лагерях военнопленных Первой мировой войны /■ О. Нагорная. // Новая и Новейшая история. 2008. — № 6.-С. 94-108.

219. Нагорная, О. Санкционированное принуждение и произвольное насилие по отношению к российским военнопленным в немецких лагерях (1914— 1922) /О. Нагорная. // Проблема насилия в истории России. Челябинск: Полиграф-Мастер, 2007. С. 17-33.

220. Нагорная, О. Стигма предательства: русские военнопленные Первой мировой в восприятии военного командования и государственных институтов (1914-1917) / О. Нагорная. // Проблемы российской истории. 2006. - № 1. - С. 289-308. '

221. Нарский, И.В. Жизнь в катастрофе: Будни населения Урала в 1917— 1922 гг. / И.В. Нарский. М.: РОССПЭН, 2001. - 613 с.

222. Первая мировая война. Указательлитературы 1914-1993 / Сост. В Н. Бабенко. М.: ИНИОН, 1994. - 111 с. .

223. Плеханов, A.A. «Помни, что солдат — Христов и Государев воин.»/ A.A. Плеханов. II Военно-исторический журнал. — 2003. — № 2. С. 35-38;

224. Повседневный мир советского человека 1920-1940-х гг. / Сб.научных статей под ред. Е.Ф. Кринко, Т.П. Хлыниной. — Ростов на Дону: Изд. ЮНЦРАН, 2009; — 384 с.

225. Полян, П. М. Жертвы двух диктатур: Жизнь, труд, унижение и смерть советских военнопленных и остарбайтеров на чужбине и на родине / U.M. Полян.-U.: РОССПЭН, 2002. 894 с.

226. Португальский, P.M. Первая мировая война в жизнеописаниях русских военачальников / P.M. Португальский. М.: ЭЛАКОС, 1994. - 398 с. .

227. Поршнева, О.С. Менталитет и социальное поведение рабочих, крестьян-и солдат в.России в период ПМВ (1914-март 1918) / О. С. Поршнева. -Екатеринбург: б.и., 2000. 414 с.

228. Преодоление рабства. Фольклор и язык остарбайтеров. 1942-1944 / сост. и текстология ^'. Е. Чистовой, К. В. Чистова. -М.: Звенья, 1998. — 196^с.

229. Райский, Н. Польско-советская война 1919-1920-х годов'и судьба военнопленных, заложников и беженцев / Н. Райский. — М.: ИРИРАН, 1999; -89 с.

230. Сенявская, Е. С. Бытовая религиозность на войне (на примере двух мировых и советско—афганской войн /Е.С. Сенявская. И Менталитет и политическое развитие России / под ред. A.A. Горского. -М.: ИРИ РАН, 1996. С. 135^ 136.

231. Сенявская Е.С. Военно-историческая антропология новая отрасль исторической науки / Е.С. Сенявская. И Отечественная история. - 2002. — № 4. — С. 135-145.

232. Сенявская, Е. С. Противники России в войнах XX века: эволюция "образа врага" в сознании армии и общества/Е.С. Сенявская. — М.: РОССПЭН!, 2006. 287 с.

233. Сенявская, Е.С. Психология войны в XX веке: исторический опыт России/Е.С. Сенявская. -М.: РОССПЭН, 1999.-382 с.

234. Сенявская, Е.С. Человек на войне. Историко-психологические очерки /Е.С. Сенявская. -М.: Изд. центр ИРИ, 1997.-226 с.

235. Сенявский, А. С., Сенявская, Е. С. Историческая:имагология и проблема формирования» «образа.врага» (на материалах российской истории XX* в.) /A.C. Сенявский, Е.С. Сенявская. И Вестник РУДН. 2006. - №<2 (6). - С. 5472.

236. Сергеев, Е.Ю. Образ Запада в представлениях военной элиты России, 1900 1914 гг.: дис. . д.и.н. /Е.Ю. Сергеев. - М., 2001. - 356 с.

237. Сергеев, Е.Ю. Русские военнопленные в Германии и Австро-Венгрии в годы Первой мировой войны /Е.Ю. Сергеев.!I Новая и новейшая история. 1996. - № 4. - С. 65-78.

238. Симонова, Т. Русские в германском и австрийском плену в период Первой мировой войны / Т. Силюнова. II Журнал Московской патриархии. -2006.-№5.-С. 72-89.

239. Симонова, Т. Русские пленные в польских лагерях. 1919-1920 гг. / Т. Симонова. // Военно-исторический журнал. 2008. - № 2. - С. 60-63.

240. Симонова, Т. Советская Россия (СССР) и Польша. Военнопленные Красной армии в польских лагерях (1919-1924 гг.) / Т. Симонова. М.: Институт военной истории МО РФ, 2008. - 113 с.

241. Слухи в России XIX-XX вв. Неформальная коммуникация и «крутые повороты» российской истории. Сб. статей // под ред. И.В.Нарского и др. -Челябинск: Каменный пояс, 2011. 362 с.

242. Советская социальная политика 1920-х—1930-х годов: идеология и повседневность / Под ред. П. Романова, Е. Ярской-Смирновой. М.: ООО «Вариант», ЦСПГИ, 2007. - 430 с.

243. Соколов, Б. Н. В плену и на Родине / Б.Н. Соколов. — СПб.: Остров,-2004.-427 с.

244. Солнцева, С. Военнопленные в России в 1917г./ С. Солнцева II Вопросы истории. 2002. - № 1. - С. 143-149.

245. Солнг^ева, С. Военный плен в годы Первой мировой войны: новые факты / С. Солнцева. II Вопросы истории. 2000. — № 4-5. - С. 98-105.

246. Сорокин, П. Голод как фактор. Влияние голода на поведение людей, социальную организацию и общественную жизнь /П. Сорокин.- М.: Academia, 2003.-687 с.

247. Степанов, А.И. Цена войны: жертвы и потери / А.И. Степанов. И Мировые войны XX века. Кн. 1. Первая мировая война. Исторический очерк / науч. рук. В.Д. Мальков. М.: Наука, 2002. - С. 624-644.

248. Сувениров, О. Трагедия РККА. 1937-1938 / О. Сувениров. М.: Тер-ра, 1998.-525 с.-л

249. Суржикова, Н.В. Коллизии уральского плена в зеркале региональной печати (1914-1917) I Н.В. Суржикова. // Проблемы отечественной истории: источники, историография, исследования / под ред. М.В. Друзина. — СПб.: Нестор-история, 2008. С. 90-121.

250. Суржикова, Н.В. Отдел помощи российским военнопленным в Екатеринбурге в годы Первой мировой войны (февр.1915—март 1917) / Н.В. Суржикова. // Шестые Татищевские чтения. — Екатеринбург: б.и., 2006? — Т. 1. — С. 347— 355.

251. Сухин, Д. Восточная Пруссия: изобретая провинцию наново / Д Су-хин. И Проект Балтия. 2008. - № 1. - С. 73-78.

252. Тинченко, Я. Голгофа русского офицерства в СССР, 193 0—1931 гг. / Я. Тинченко. М.: Моск. обществ, науч. фонд, 2000. - 496 с.

253. Томан, И Россия и Красный крест (1917—1945): Красный крест в революционном государстве. Деятельность Международного комитета Красного креста в России после Октябрьской революции 1917 г. / И. Томан. — М.: МККК, 2002. 74 с.

254. Урланис, Б.И. История военных потерь: Войны и народонаселение Европы. Людские потери вооруженных сил европейских стран в войнах 17-20 вв. (историко-статистическое исследование) / Б.И. Урланис. СПб.: Полигон,1998.-558 с.

255. Фелътишинский, Ю. К истории нашей закрытости. Законодательные основы советской иммиграционной и эмиграционной политики / ТО. Фелъштин-ский.-Ы.: Терра, 1991. 184 с.

256. Ферстер, С. Тотальная война. Концептуальные размышления к историческому анализу структур эпохи 1861—1945 / С. Ферстер. И Россия и война в XX столетии. Взгляд из удаляющейся перспективы. М.: APIPO—XX, 2005. -С. 11-28.

257. Филюшкин, А. «Рус, не спи в гробу!» Борьба со шпионажем в первую мировую войну / А. Филюшкин. // Родина. — 2000. № 10. - С. 55—59.

258. Холквист, П. Россия в эпоху насилия / П. Холквист. // Опыт мировых войн в истории России. Сб.статей / под ред. И.В.Нарского. Челябинск: Каменный пояс, 2007. - С. 461-487.

259. Холквист, П. Тотальная мобилизация и политика населения: российская катастрофа в европейском контексте (1914-1921) /П. Холквист. //Россия и Первая мировая война / под ред. С.С. Сминова. СПб.: Дмитрий Буланин,1999.-С. 83-100.

260. Чернотъ^ров, B.JJ. Дипломатическая деятельность В.Л.Коппа в Германии 1918-1921 зг-иг. / B.JJ. Черноперов. Иваново: Ивановский гос. ун-т, 2006. -435 с.

261. LLIaijiLszszo, К.Ф. "Дело" полковника Мясоедова /К.Ф. Шацилпо. Н Вопросы истории:. — 1967.-№ 4.-С. 103-116.

262. IllMejz<s:<3y A.B. Внешняя политика правительства Колчака (1918— 1919): дис. . / A.B. Шмелев. ~ М., 1995.-272 с.

263. ШнееЛ. Плен: советские военнопленные в Германии, 1941-1945 / А. Шнеер. М.: Мосты культуры, 2005. - 619 с.

264. Щерсхз?* И.П. Миграционная политика в России, 1914-1922 / И.П. Щеров. Смоленюьс: б.и., 2000. - 314 с. •

265. Щерскз^ И.П. Смоленский пленбеж: создание и деятельность / И.П. Щеров. Смолено:ес: б.и., 2000: - 78 с.

266. ЩероеIT.П. Центропленбеж в России: история создания и деятельности в 1918-1922. тт. / И.П. Щеров. Смоленск: б.и., 2000. - 92 с.

267. Элшсг, JFT. О процессе цивилизации: Социогенетическое и психогенетическое иссл&дзцоззание /Н. Элиас.-В 2-х тт. СПб.: Унив. книга, 2001.

268. Энсет-£, J5. Гуманитарная помощь и политика: миссия Датского Креста в России 1918—1919 гг. / Б. Энсен. И Первая мировая война. Пролог XX века. / отв. ред. В.Л. Иальков. М.: Наука, 1998. - С. 515-536.

269. Энсеъг, JS. Миссия Датского Красного креста в России, 1918-1919 гг. / Б. Э.нсен. Н Отечественная история. 1997. — № 1. - С. 27-41.

270. AbbczZ„ О. Die franzoesische Gesellschaft der Zwischenkriegszeit und die ehemaligen Kriegsgefangenen. / O. Abbal // Kriegsgefangene im Europa des Ersten Weltkriegs / hg. von J. Oltmer. Paderborn: Schoeningh, 2006. - S. 295-308.

271. An cleir Schwelle zum Totalen Krieg. Die militaerische Debatte ueber den Krieg der Zukunft 19 19-1939 / hg. von S. Foerster. Paderborn: Schoeningh, 2002. -495 s.

272. Armanski, G. Maschinen des Terrors. Das Lager in der Moderne / G. Ar-manski. -Muenster: Westfaelisches Dampfboot, 1993. 206 s.

273. Armeen und ihre Desertuere. Vernachlaessige Kapitel einer Militaerge-schichte der Neuzeit / hg. von M. Sikora. Goettingen: Vandenhoeck and Ruprecht, 1998.-322 s.

274. Assmann, A. Erinnerungsraeume: Formen und Wandlungen des kulturellen Gedaechtnisses / A. Assmann. -Muenchen: Beck, 1999. — 424 s.

275. Auerbach, K. Die russischen Kriegsgefangenen in Deutschland (von August 1914 bis zum Beginn der Grossen Sozialistischen Oktoberrevolution). Dissertationsmanuskript /K. Auerbach.-Potsdam, 1973.

276. Becker, A. Paradoxien in der Situation der Kriegsgefangenen. 1914-1918 / A. Becker II Kriegsgefangene im Europa des Ersten Weltkriegs / hg. J. Oltmer — Paderborn: Schoeningh, 2006. S. 24-31.

277. Beil, C. Populäre Religiositaet und Kriegserfahrungen / C. Beil II Theologische Quartalschrift (Themenheft). 4 (2002). - S. 298-320.

278. Beyrau, D. Der Erste Weltkrieg als Bewaehrungsprobe. Bolschewistische Lernprozesse aus dem «imperialistischen» Krieg / D. Beyrau // Journal of modern european history. 2003. - № 1. - S. 96-123.

279. Bieber, B. Wie Kriege enden. Die Reintegration von Soldaten in Nachkriegsgesellschaften / B. Bieber. Hamburg: Kovac, 2002. - 313 s.

280. Bihl, W. Die Kaukasus-Politik der Mittelmaechte. Ihre Basis in der Orient-Politik und ihre Aktionen 1914-1917 / W. Bihl. Teil I—II. - Wien: Boehlau, 1975:-402 s.

281. Blecker, J. Medizin und Krieg / J. Blecker. Frankfurt am M.: Fischer, 1987.-271 s.

282. Boll, F. Volksreligiositaet und Kriegserleben / F. Boll. — Muenster: Lit., 1997.-211 s.

283. Botz, G. Binnenstrukturen, Altagsverhalten und Ueberlebenschancen im Nazi KZ / G. Botz II Strategie des Ueberlebens. Haeftlingsgesellschaften in KZ und GULAG / hg. R. Streibel, H. Schafranek. Wien: Dicus Verl. 1996. - S. 45-71.

284. Broecking, U. Der Stachel des Befehls. Mechanismen militaerisches Gehorsamproduktion / U. Broecking 1/ Gewalt. Strukturen Formen. Repraesentationen / hg. von M.Dabag Muenchen: Beck, 2000. - S. 221-336.

285. Broeckling, U. Soziologie und Geschichte militaerischer Gehorsamproduktion / U. Broecking. — Muenchen: Fink, 1997. 364 s.

286. Buergisser, T. "Unerwuenschte Gaeste". Russische Soldaten in der Schweiz 1915-1920 / T. Buergisser. Zuerich: Pano Verl., 2010. - 238 s.

287. Burchard, L. Die Auswirkungen der Kriegswirtschaft auf die deutsche Zivilbevoelkerung im Ersten und Zweiten Weltkrieg / L. Burchard II Militaerge-schichtliche Mitteilungen. 15 (1974). - S. 65-98.

288. Burschel, P. u.a. Eine historische Anthropologie der Folter. Thesen, Perspektiven, Befunde / P.Burschel // Das Quaelen des Koerpers. Eine historische Anthropologie der Folter. Koeln: 2000. S. 3- 20.

289. Cavalli, A. Gedaechtnis und Identitaet. Wie das Gedaechtnis nach katastrophalen Ereignissen rekonstruiert wird / A. Cavalli // Historische Sinnbildung / hg. von K. Mueller, J. Ruesen. Hamburg: Rowohlt, 1997. - S. 454-470.

290. Daniel, U. Kompendium Kulturgeschichte. Theorien, Praxis, Schlues-selwoerter. / U. Daniel. Frankfurt am M.: suhrkamp, 2001.

291. Davis, G. Deutsche Kriegsgefangene im Ersten Weltkrieg in Russland / G. Davis // Militaergeschichtliche Mitteilungen. 31 (1982). - S. 37-49.

292. Davis, G. Prisoner of War Camps as Social Communities: Krasnoyarsk 1914-1921 / G. Davis II Eastem European Quarterly. 21 (1987). - P. 147-163.

293. Die Lagergesellschaft. Eine Untersuchung der zwischenmenschlichen Beziehungen in den Kriegsgefangenenlagern. Zur Geschichte der deutschen Kriegsgefangenen des Zweiten Weltkrieges / hg. von D. Cartelieri. Bd. 2. - Bielefeld: Giese-king, 1967.-381 s.

294. Die Medizin und der Erste Weltkrieg / hg. von W. Eckart. Pfaffenweiler: Centarius-Verl.-Ges., 1996 - 337 s.

295. Die nationalsozialistischen Konzentrationslager. Entwicklung und Struktur/hg. von U. Herbert. Goettingen: Wallstein, 1998. - S. 543-1192.

296. Ebertz, M., Schulteis, F. Volksfroemmigkeit in Europa: Beitraege zur Soziologie populaerer Religioesitaet I M. Ebertz. — Muenchen: Kaiser, 1986. 287 s.

297. Eichenberg, J. Stiefsoehne des Vaterlands. Die polnischen Veteranen des Ersten Weltkrieges und die Debatte um ihre Versorgung / J. Eichenberg II Nordostarchiv. 2009. - Band XVII. - S. 176-195

298. Erinnern, vergessen, verdraengen. Polnische und deutsche Erfahrungen / hg. von A. Kobylinska. Wiesbaden: Harrassowitz, 1998. - 400 s.

299. Esch, M. Von Verbundenen zu Kriegsgefangenen: das russische Kontingent in Frankreich und der Kriegsaustritt der Sowjetunion / M. Esch // Versailles 1919. Ziele-Wirkung-Wahrnehmung / hg. von G. Krumeich. Essen: Klartext, 2001. -S. 211-224.

300. Evzerov, R. Die sowjetische Historiographie und die deutschen und oesterreichischen Kriegsgefangenen-Internationalisten / R. Evzerov. II Zeitgeschichte. -25 (1998). -S. 343-347.

301. Fellner, F. Die Stadt in der Stadt. Das Kriegsgefangenlager in Freistadt 1914-1918 / F. Fellner И Oberoesterreichische Heimatblaetter. 1989. - S. 3-32

302. Ferguson, N. Der falsche Krieg. Der Erste Weltkrieg und das 20. Jh. I'N. Ferguson. Stuttgart: Dt. Verl. Anst., 1999. - 508 s.

303. Filippowa, T. Von der Witzfigur zum Unmenschen. Die Deutschen in den Kriegsausgaben von „Novij Satirikon" und „Krokodil" / T.Filippowa II Traum und Trauma. Russen und Deutsche im 20 Jahrhundert / hg. von D.Herrmann. Muen-.chen, 2003. S. 116-142.

304. Frendt, A. Das Kriegsgefangenenlager Puchheim / A.Frendt. Muen-chen: o.V., 1922.- 162 s.

305. Fussell, P. The Great War and Modem Memory / P. Fussel. Oxford: Univ. press, 1977. - 363 s.

306. Gatrell, P. Prisoners of War on the Eastern Front during World War I / P. Gertrell. // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. Volume 6. — Number 3 (Summer 2005). - P. 557-566.

307. Goerke, C. Russischer Alltag. Eine Geschichte in neun Zeitbildern vom Fruehmittelalter bis zur Gegenwart. Band 3. Sowjetische Moderne und Umbruch. / C.Goerke. Zuerich: Cronos, 2005. - 554 s.

308. Goffmann, E. Asyle. Ueber die soziale Situation psychiatrischer Patienten und anderer Insassen / E. Goffmann. Frankfurt am M.: Suhrkamp, 1973. - 366 s.

309. Great war, total war: combat and mobilization on the Western Front, 1914-1918 / ed. by R. Chickering, St. Foerster. Cambridge: Univ.Press, 2000. - 531 P

310. Grosse, P. Kolonialismus, Eugenik und buergerliche Gesellschaft in Deutschland, 1850-1918. / P.Grosse. Frankfurt am M.: Campus-Verl., 2000. - 266 s.

311. Haeusser, R. Das Nachrichten- und Pressewesen der feindlichen Kriegsgefangenen in Deutschland / R.Haeusser. Berlin: Hiehold, 1940. - 141 s.

312. Hankel, G. Die Leipziger Prozesse. Deutsche Kriegsverbrechen und ihre strafrechtliche Verfolgung nach dem Ersten Weltkrieg / G.Hackel. Hamburg: Hamburger Ed., 2003.-550 s.

313. Hartmann, Chr. Massensterben oder Massenversichtung? Sowjetische Kriegsgefangene im Unternehmen "Barbarossa" / Chr. Hartmann II Vierteljahrshefte fuer Zeitgeschichte. 49 (2001). - S. 97-159.

314. Herbert ,XJ. Zwangsarbeit als Lernprozess / U.Herbert. // Archiv fuer Sozialgeschichte. XXIV. Band. - 1984. - S. 285-304.

315. Herbert, U. Geschichte der Auslaenderpolitik in Deutschland 1880-1980. Saisonarbeiter, Zwangsarbeiter, Gastarbeiter, Flüchtlinge / U.Herbert. Bonn: Bundeszentrale f. politische Bildung, 2003. - 442 s.

316. Heuseier, A. „Strafbestand Liebe. Verbotene Kontakte zwischen Muen-cherinnen und auslaendischen Kriegsgefangenen I A. Heuseier // Zwischen den Fronten. Muenchener Frauen in Krieg und Frieden 1900-1950. — Muenchen: Buchendorfer Verl., 1995.-S. 324-341.

317. Hinz, U. Gefangen im Großen Krieg: Kriegsgefangenschaft in Deutschland 1914-1921 !U. Hinz. Essen: Klartext, 2005. - 392 s.

318. Hinz, U. Humanitaet im Krieg? Internationales Rotes Kreuz und Kriegsgefangenenhilfe im Ersten Weltkrieg / U. Hinz. // Kriegsgefangene im Europa des Ersten Weltkriegs / hg. von J. Oltmer Paderborn: Schoeningh, 2006. - S. 216-236.

319. Hinz, TJ. Kriegsgefangene / U. Hinz. H Enzyklopaedie Erster Weltkrieg / hg. von G. Hirschfeld u.a. Paderborn: Schoeningh, 2004. - S. 641-646.

320. Hochgeschwender, M. Kolonialkriege als Experimentierstaetten des Vernichtungskrieges? / M. Hochgeschwender. // Formen des Krieges. Von der Antike bis zur Gegenwart / hg. von D. Beyrau u.a. Paderborn: Schoening, 2007. - S. 269-290.

321. Hoepp, G. Arabische und islamische Periodika in Berlin und Brandenburg 1915 bis 1945; geschichtlicher Abriss und Bibliographie / G. Hoepp. Berlin: Das arabische Buch, 1994. - 110 s.

322. Hoepp, G. Die Wuensdorfer Mosche: eine Episode islamischen Lebens in Deutschland, 1915-1930 / G. Hoepp. II Die Welt des Islams. (36). 1996. - S. 204218.

323. Hoepp, G. Muslime in der Mark. Als Kriegsgefangene und Internierte in Wuensdorf und Zossen, 1914—1924 / G. Hoepp. — Berlin: Das arabische Buch, 1997. -221 s.

324. Holquist, P. Making war, forging revolution: Russia's continuum of crisis, 1914 1921 / P. Holquist. - Cambridge: Harvard Univ. Press, 2002. - 359 s.

325. Home, J., Kramer, A. Deutsche Kriegsgreuel 1914. Die umstrittene Wahrheit / J.Horne, A.Kramer. Hamburg: Hamburger Ed., 2004. - 741 s.

326. Ingolstadt im Ersten Weltkrieg. Das Kriegsgefangenenlager. Entdeckung eines Stuecks europaeischer Geschichte. Ingolstadt: Stadtmuseum, 1999. -210 s.

327. Jaeger, J. Photographie: Bilder der Neuzeit. Einfuehrung in die Historische Bildforschung / J. Jaeger. Tuebingen: Ed. diskord, 2000. - 219 s.

328. Jahn, P. „Zarendreck, Barbarendreck — Peitsch sie weg!". Die russische Besetzung Ostpreußens 1914 in der deutschen Oeffentlichkeit / P. Jahn II August 1914: ein Volk zieht in den Krieg / hg. von M. Boenisch. Berlin: Nishen, 1989. - S. 147-157.

329. Jahr, Chr. Gewoehnliche Soldaten. Desertion und Deserteure im deutschen und britischen Heer. 1914-1918 / Chr. Jahr. Goettingen: Vandenhoeck and Ruprecht, 1998.-419 s.

330. Jeismann, M. Das Vaterland der Feinde. Studien zum nationalen Feindbegriff und Selbstverstaendnis in Deutschland und Frankreich / J. Jeismann. Stuttgart: Klett-Gotta, 1992. -414 s.

331. Kessel, M. Gefuehle und Geschichtswissenschaft / M.Kessel. U Emotionen und Sozialtheorie / hg. von R. Schützeichel. Frankfurt am M.: Campus Verlag, 2006. - S. 29-47.

332. Kienitz, S. Der Krieg der Invaliden. Koerperbilder und Maennlich-keitskonstruktionen nach dem Ersten Weltkrieg / S. Kienitz II Militaergeschichtliche Zeitschriii. 60. - 2001. - Heft 2. - S. 367-402.

333. Knoblauch, H. Religionssoziologie / H. Knoblauch. — Berlin: de Gruyter, 1999.-250 s.

334. Koch, R. Das Kriegsgefangenenlager Sigmundsherberg / R. Koch. — Wien: Verb. d. Wissenschaftl. Ges. Oesterreichs, 1980. -469 s.

335. Koselleck, R. Vergangene Zukunft. Zur Semantik geschichtlicher Zeiten / R. Koselleck. Frankfurt am M.: Suhrkamp, 1989. - 388 s.

336. Kotkin, S. Magnetic Mountain: Stalinism as a Civilization / S. Kotkin. -Berkley: Univ. of Calif. Press, 1995. 639 s.

337. Kriegsende 1918. Ereignis, Wirkung, Nachwirkung / hg. von J. Duppler. -Muenchen: Oldenburg 1999. 398 s.

338. Kudrina, Ju. Das Daenische Rote Kreuz in den Jahren des Ersten Weltkrieges / Jji. Kudrina. II Zeitgeschichte. -25. 1998. - S. 375-379.

339. Kundrus, B. Kriegerfrauen. Familienpolitik und Geschlechterverhaeltnis-se im Ersten und Zweiten Weltkriege / B. Kundrus. — Hamburg: Christians, 1995. -590 s.

340. Leidinger, H. Gefangenschaft und.Heimkehr. Gedanken zu Voraussetzungen und Perspektiven-eines neuen Forschungbereiches / H. Leidinger. // Zeitgeschichte. 1998. - S. 333-342.

341. Leidinger, H., Moritz, V. Gefangenschaft, Revolution, Heimkehr: die Bedeutung der Kriegsgefangenenproblematik fuer die Geschichte des Kommunismus in Mittel- und Osteuropa 1917 1920 / H. Leidinger, V. Moritz. - Wien: Boehlau, 2003. -754 s.

342. Leidinger, H, Moritz, V. Verwalte Massen. Kriegsgefangene in der Donaumonarchie 1914-1918 /H. Leidinger, V. Moritz. //Kriegsgefangene im Europa des Ersten Weltkriegs / hg. von J. Oltmer. Paderborn: Schoeningh, 2006. - S. 3566.

343. Liulevicius, V.G. Kriegsland im Osten. Eroberung, Kolonisierung und Militaerherrschaft im Ersten Weltkrieg / V. G. Liulevicius. — Hamburg: Hamburger Ed., 2002. 373 s.

344. Lohr, E. Nationalizing the Russian Empire. The Campaign Against Enemy Aliens Düring World War I / E. Lohr. Cambridge: Harvard Univ. Press, 2003. -237 s.

345. Merridale, C. Steinerne Naechte. Leiden und Sterben in Russland / C. Merridale. Muenchen: Blessing, 2001 - 542 s.

346. Mitze, K. Das Kriegsgefangenenlager Ingolstadt waehrend des Ersten Weltkriegs / K. Mitze. Berlin: dissertation.de, 1999. - 490 s.

347. Mnemosyne. Formen und Funktionen der kulturellen Erinnerung / hg. von A. Assmann, D. Harth. — Frankfurt am M.: Fischer Verlag, 1991. — 339 s.

348. Moritz, V. Zwischen Nutzen und Bedrohung. Die russischen Kriegsgefangenen in Oesterreich-Ungarn (1914—1921) / K Moritz. — Bonn: Bernard and Grae-fe, 2005.-383 s.

349. Nachtigal, R. Kriegsgefangenschaft an der Ostfront 1914-1918. Literaturbericht zu einem neuen Forschungsfeld / R. Nachtigal. Frankfurt am M.: Lang, 2005. - 162 s.

350. Nachtigal, R. Russland und seine oesterreichisch-ungarischen Kriegsgefangenen / R. Nachtigal. — Reimshalden: Greiner, 2003. — 391 s.

351. Nachtigal, R. Zur Anzahl der Kriegsgefangenen im Ersten Weltkrieg / R. Nachtigal. II Miltaergeschichtliche Zeitschrift. 2008. 67. - S. 345-384.

352. Neckel S. Kultursoziologie der Gefuehle. Einheit und Differenz Rueck-schau und Perspektiven / S. Neckel. H Emotionen und Sozialtheorie / hg. von R. Schu-etzeichel. Frankfurt am M.: Campus, 2006. - S. 124-139.

353. Oltmer, J. Unentbehrliche Arbeitskraefte. Kriegsgefangene in Deutschland 1914-1918 / J. Oltmer. // Kriegsgefangene im Europa des Ersten Weltkriegs / hg. von J. Oltmer. Paderborn: Schoeningh, 2006. - S. 67-96.

354. Osterhammel, J. Kolonialismus. Geschichte-Formen-Folgen. / J. Oster-hammel. -Muenchen: Beck, 2009. 143 s.

355. Otte, K. Lager Soltau. Das Kriegsgefangenen- und Internierungslager des Ersten Weltkrieges. Geschichte und Geschichten / K. Otte. Soltau: Mundschenk, 1999.-320 s.

356. Overmanns, R. Kriegsgefangenschaft in der Geschichte / R. Overmanns U Kriegsgefangenschaft im Zweiten Weltkrieg. Eine vergleichende Perspektive / hg. von G. Bischof. Ternitz: o.V., 1998. - S. 1-19.

357. Peter, A. Das „Russenlager" in Guben / A. Peter. Potsdam: Brandenburgische Landeszentrale f. politische Bildung, 1998 - 148 s.

358. Phantasiereichne. Zur Kulturgeschichte des deutschen Kolonialismus / hg. von B. Kundrus. — Frankfurt am M.: Campus-Verl., 2003. 327 s.

359. Plaschka, R. Avantgarde des Widerstands. Modellfaelle militaerischer Auflehmung im 19. und 20. Jh. /R. Plaschka. Wien: Boehlau, 2000. - Bd. 2. - 431 s.

360. Poeppinghege, R. Nabelschau hinter Stacheldtaht? Zum Quellenwert von Kriegsgefangenenzeitschriften / R. Poeppinhege. II Militaergeschichtliche Mitteilungen. 59 (2000). - S. 183-193.

361. Poeppinhege, R. Im Lager unbesiegt. Deutsche, englische und franzoesische Kriegsgefangenen-Zeitungen im Ersten Weltkrieg / R. Poeppinhege. — Essen: Klartext, 2006. 349 s.

362. Poeppinhege, R. Kriegsteilnehmer zweiter Klasse? Die Reichsvereinigung ehemaliger Kriegsgefangener, 1919-1933 /R. Poeppinhege //Militaergeschichtliche Mitteilungen. 64 (2005). - S. 391-423.

363. Rachamimov, A. Altagssorgen und politische Erwartungen. Eine Analyse von Kriegsgefangenenkorrespondenzen in den Bestaende des oesterreichischen Staatsarchivs / A. Rachamimov. II zeitgeschihte. 25 (1998). - S. 348-356.

364. Rachamimow, A. POWs and the Great War. Captivity on the Eastern Front IA. Rachamimov. Oxford: Berg Publishers, 2004. - 259 s.

365. Rawe, K. '. wir werden sie schon zur Arbeit bringen!'. Auslaenderbe-schaeftigung und Zwangsarbeit im Ruhrkohlenbergbau waehrend des Ersten Weltkrieges / K. Rawe. Essen: Klartext, 2005. - 284 s.

366. Reimann, A. Der große Krieg der Sprachen: Untersuchungen zur historischen Semantik in Deutschland und England zur Zeit des Ersten Weltkriegs / A. Reimann. — Essen: Klartext, 2000. 311 s.

367. Reinhardt, W. Kleine Geschichte des Kolonialismus / W. Reinhardt. -Stuttgart: Kroener, 2008. -416 s.

368. Remer, C. Die Ukraine im Blickfeld deutscher Interessen. Ende des 19. Jahrhunderts bis 1917/18 / C. Remer. Frankfurt am M.: Lang, 1997. - 408 s.

369. Ricceur, P. Gedaechtnis Vergessen - Geschichte / P. Ricceur. II Historische Sinnbildung / hg. von K. Mueller, J. Ruesen. - Hamburg: Hamburger Ed.,1997.-S. 433-453.

370. Rueckert, O. Zur Geschichte des Kriegsgefangenenlagers in Cottbus / O. Rueckert. II Geschichte und Gegenwart des Bezirkes Cottbus. 11 (1977). - S. 23-48

371. Scheer, M. „Voelkerschau" im Gefangenenlager. Anthropologische

372. Feind'—Bilder zwischen popularisierter Wissenschaft und Kriegspropaganda 1914— 1918 IM. Scheer. II Zwischen Krieg und Frieden. Die Konstruktion des Feindes. Eine deutsch-französische Tagung / hg. von R. Johler u.a. Tuebingen: TW, 2009. - S. 69-109.

373. Scheer, M. Des Gefangenen Amulett. Funktionen des Kriegsgegners im volkskundlichen Aberglaubediskurs / M. Scheer II Kasten 117. Aby Warburg und der Aberglaube im Ersten Weltkrieg / hg. von Korff G. Tuebingen: TW, 2007. S. 245259

374. Schieder, IV. Religionsgeschichte als Sozialgeschichte. Einleitende Bemerkungen zur Forschungsproblematik / W. Schieder II Geschichte und Gesellschaft. -3 (1977).-S. 291-298.

375. Schikorsky, J. Kommunikation ueber das Unbeschreibbare, Beobachtungen zum Sprachstil von Kriegsbriefe / J.^Schikorsky // Wissenswehr. 1992 (2). - S. 295-315.

376. Schloegel, K. Im Räume lesen wir die Zeit. Ueber Zivilisationsgeschichte und Geopolitik / K. Schloegel. Muenchen: Hanser, 2004. - 566 s.

377. Schloegel, K. Terror und Traum. Moskau 1937 / K. Schloegel. Muenchen: Hanser, 2008. -811 s.

378. Schumann, D. Europa, der Erste Weltkrieg und die Nachkriegszeit: eine Kontinuitaet der Gewalt? / D. Schumann // Journal of modern European history. 1. -2003. ~S. 24-43.

379. Sergeev, E. Kriegsgefangenschaft aus russischer Sicht. Russische Kriegsgefangene in Deutschland und Habsburger Reich (1914-1918) / E. Sergeev. // Forum fiier osteuropaeische Ideen- und Zeitgeschichte. 1997. - S. 113-134.

380. Sergeev, E. Kriegsgefangenschaft und Mentalitaeten. Zur Haltungsaende-rung russischer Offiziere und Mannschaftsangehoeriger in der oesterreichischungarischen und deutschen Gefangenschaft / E. Sergeev. II Zeitgeschichte. (25)1998.-S. 357-365.

381. Sofsky, W. Die Ordnung des Terrors: das KZ / W. Sofsky. Frankfurt am M.: Fischer, 1993.-390s.

382. Speed, R. B. Prisoners, Dipiomats and the Great War: a Study in the Diplomacy arid Captivity. I R.B. Speed. N.Y.: Greenwood Pr., 1990. - 244 s.

383. Stegmann, N. Kriegsdeutungen-Staatsgruendungen-Sozialpolitik. Der Helden- und Opferdiskurs in der Tschehoslowakei, 1918-1948 I N. Stegmann. -Muenchen: Oldenburg, 2010. 304 s.

384. Strategie des Ueberlebens. Haeftlingsgesellschaften im GULAG und'im KZ / hg. von R.Streibel. Wien: Dicus Verl., 1996. - 238 s.

385. Streit, Chr. Keine Kameraden. Die Wehrmacht und die sowjetischen Kriegsgefangenen, 1941-1945 / Chr. Streit. Bonn: Dietz, 1998.-448 s.

386. Treffer, G. Die ehrenwerten Ausbrecher. Das Kriegsgefangenlager Ingolstadt im Ersten Weltkrieg / G. Treffer. Regensburg: Pustet Verl., 1990. - 336 s.

387. Treffer, G. Zur Ingolstaedter Zeit des Sowjetmarschalls M.N.Tuchatschewski / G. Treffer. II Sammelblatt des Historischen Vereins Ingolstadt. 1980. - S. 241-254.

388. Ulrich, B. Feldpostbriefe des Ersten Weltkrieges Moeglichkeiten und Grenzen einer alltagsgeschichtlichen Quelle / B. Ulrich. II Militaergeschichtliche Mitteilungen. - 53 (1994). - S. 73-83

389. Ulrich, B. Frontalltag im Ersten Weltkrieg: ein historisches Lesebuch / B. Ulrich. Essen: Klartext, 2008. - 160 s.

390. Willis, E.F. Herbert Hoover and the Russian prisoners of World War I. A Study in Diplomacy and Relief, 1918-1919 / E.F. Willis. Stanford: Univ. Press, 1951.-67 p.

391. Winkel, H. Soziale Grenzen und Moeglichkeit der Kommunizierung von Trauer. Zur Kodierung von Verlusterfahrungen als individuelles Leid / H. Winkel. U Emotionen und Sozialtheorie / hg. von R. Schuetzeichel. Frankfurt am M.: Campus, 2006. S.286-303.

392. Wurzer, G. Die Kriegsgefangenen der Mittelmaechte in Russland im Ersten Weltkrieg / G. Wurzer. — Goettingen: Vandenhoeck and Ruprecht, 2005. — 626 s.

393. Zelt, J. Die deutsch-sowjetische Beziehungen in den Jahren 1917-1921 und das Problem der Kriegsgefangenen und Internierten / J. Zelt. U Zeitschrift fuer Geschichtswissenschaft. 15 (1967). - S. 1015-1032.

394. Zelt, J. Die politische Arbeit unter den russischen Kriegsgefangenen und internierten Rotarmisten in Deutschland waehrend des Ersten Weltkrieges und in der Nachkriegszeit/ J. Zelt. II Zeitschrift fuer Militaergeschichte. 1967. - S. 568-584.

395. Zelt, J. Kriegsgefangene in Deutschland. Neue Forschungsergebnisse zur Geschichte der Russischen Sektion der KPD (1919-1921) IJ. Zelt. //Zeitschrift fuer Geschichtswissenschaft. 15 (1967). -H. 4. - S. 612-638.

396. Ziemann, В. Fahnenfluht im deutschen Heer 1914-1918 / B. Ziemann. H Militaergeschichtliche Mittelungen. 55(1996). - S. 93-130.

397. Zimmerer, J. Die Geburt des „Ostlandes" aus dem Geiste des Kolonialismus. Die nationalsozialistische Eroberungs— und Beherrschungspolitik in (post)kolonialer Perspektive / J. Zimmerer. // Sozial.Geschichte. 2004. - H. 1. - S. 10-43.1. Интернет-ресурсы

398. Сайт «Библиотека-фонд "Русское зарубежье"». URL: http://www.bfrz.ru/cgibin

399. Сайт «Русская армия в Первой мировой войне». URL: http/www.grwar.ru/persons/persons.htm

400. Сайт «Сталинские расстрельные списки». URL: http://stalin.memo.ru/spiski1. KARTEili А»»»1. Stammlagemki і1. Kriegsgefangenen. »