автореферат диссертации по истории, специальность ВАК РФ 07.00.09
диссертация на тему: Русские историки последней четверти XVII века. От летописи к исследованию

Полный текст автореферата диссертации по теме "Русские историки последней четверти XVII века. От летописи к исследованию"

^ МОСКОВСКИЙ ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ

Щ На ирдвлх р\*копнсн |

| БОГДАНОВ ^

Андрей Петрович |

РУССКИЕ ИСТОРИКИ I

ПОСЛЕДНЕЙ ЧЕТВЕРТИ ^ XVII

века £

^ ОТ ЛЕТОПИСАНИЯ К ИССЛЕДОВАНИЮ |

? Специальность 07-00-09 С

? историография, источниковедение £

5 н методы исторического исследования £

> Автореферат диссертации <

5 на соискание ученой степени ?

5 доктора исторических наук ?

5 МОСКВА • 1994 • <

/

■ /

Диссертация выполнена в Институте российской истории РАН

академик Б.А.Рыбаков доктор исторических наук профессор В.И.Дурновцев доктор филологических наук профессор А.С.Демин

Российский университет Дружбы народов

Защита состоится 22 декабря 1994 г. в 15 часов на заседании Специализированного совета Д 113.11.04 Московского педагогического университета по адресу: 117005, Москва, ул.Энгельса Ф., д.21а, ауд.22

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке Московского педагогического университета (Москва, ул.Радио, 10а)

Автореферат разослан 19 ноября 1994 г.

Официальные оппоненты:

Ведущая организация:

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

В переломные моменты истории России, когда общество резко дифференцируется в оценке состояния и путей дальнейшего развития страны, исторические знания, представления и стереотипы приобретают особое значение. Все,— как заметил еще в конце XVII в. Сильвестр Медведев,— начинают апеллировать к историческому опыту, представляющему собой коллективную память человечества, однако в большинстве своем «отнюдь истинствовати не могут», скованные собственным эгоизмом, заблуждениями и незнанием. Перед историками же, отважившимися на поиски научной истины, встают серьезнейшие методологические и нравственные проблемы.

В лето 1994-е, когда пишется эта работа, чрезвычайно болезненно наблюдать творческие муки историков, пытающихся сформулировать т.н. «методологические основы» своих исследований, утратив аксиоматический фундамент традиционной историософии советского периода российской истории. Перед многими учеными, даже не специализирующимися в области историографии, возникает необходимость обратиться к отечественному и зарубежному опыту развития исторической науки. Ибо,— как заметил чуть более трехсот лет назад царь Федор Алексеевич,— не только в государственных делах, но во всех науках и искусствах, где молчит история, «великия видятся неисправления и несовершенство».

АКТУАЛЬНОСТЬ ТЕМЫ

Если внимание к истории исторической науки полезно всегда и в подобные нашему времена «разномыслия» в особенности, то сугубо полезно начинать исследование с периода превращения исторических знаний в науку. Трудность состоит в том, что процесс становления русской исторической науки до сих пор не только должным образом не изучен, но и не определен хронологически и содержательно. Кто и когда в России принципиально отверг «басни сладкословесныя и украшены ложью», счел традиционно авторитетные летописи и сказания «неисправными», всерьез принявшись за изучение источников и причинной связи событий «по обычаю историографов» — то есть согласно определенным правилам исследования и оформления его результатов?

Несколько расплывчатый, но укоренившийся в обобщающих трудах по историографии ответ на этот вопрос существует: «накопление исторических знаний» происходило в России до Петра I, а превращение

их в историческую науку свершилось вследствие его реформ1. В подтексте этой не вполне мотивированной сравнительным изучением конкретных сочинений версии лежит идея проведенной «сверху» государственной «европеизации» страны, благодаря которой де «темная и непросвещенная», отсталая и патриархальная Московская Русь, приобщившись в одночасье к достижениям просвещенного Запада, сделалась могущественной Новой Россией.

Идея заимствования московитами целых явлений культуры (весьма устойчивая также в историко-филологических исследованиях2) объявлялась вполне открыто. Так, источниковеды констатировали, что сами «условия возникновения и развития научного источниковедения» появились на Руси только «с начала XVIII в.», вследствие контактов с Западом и насаждения науки, порвавшей с теологией3. Историограф А.М.Сахаров настаивал на возникновении науки при «решительном разрыве с традицией русской исторической мысли», хотя указанные им «новые» явления в более основательном курсе историографии описываются на примерах отечественных сочинений XVI-XVII вв.4

Не вдаваясь здесь в обсуждение тонкостей историографических концепций разных авторов, отметим лишь мораль для ученых очередного «переломного периода», которая вытекает из существующих представлений о становлении отечественной исторической науки. Она проста: для выхода из кризиса методологии необходим «решительный разрыв с традицией русской исторической мысли» и заимствование с Запада как готовых концепций, так и авторитетный учителей, способных принести «свет разума» во «тьму невежества».

Такая постановка вопроса относительно отечественной историографии советского периода (при всех ее заблуждениях и недостатках) вызывает негодование и несправедлива по существу: многие открытия

1 Ср.: Рубинштейн Н.Л. Русская историография. М. 1941; Черепнин J1.B. Русская историография до XIX в. М. 1957; Пештич С. Л. Русская историография XVIII в. Л. 1961. 4.1; Астахов В.И. Курс лекций по русской историографии. Харьков. 1965; и др.

2 Подробнее см.: Богданов А.П. Летописец и историк конца XVII в. Очерки исторической мысли «переходного времени». М. 1994. С.3-13.

3 Николаева А.Т. Русское источниковедение XVIII века. Автореф.докт.дисс. М. 1968; Пронштейн А.П. Источниковедение в России. Эпоха феодализма. Ростов-на Дону. 1989 (Ср. рец.: Богданов А.П., Муравьева Л.Л. // ИСССР. 1990. № 4. С.183-185).

4 Сахаров A.M. Историография истории СССР. Досоветский период. М. 1978. С.48 ;; сл. Ср.: Историографии истории СССР. С древнейших времен до Великой Октябрьской социалистической революции. М. 1961; Изд. 2-е. М. 1971. С.42-46, 49-58.

и методические достижения семи последних десятилетий не только не нуждаются в пересмотре, но могут служить образцом для ученых всего мира. Зря в корень, мы должны согласиться, что различные «наведенные» власть имущими поверхностные течения не меняют сути факта, что в своей основе российская историческая наука советского времени отнюдь не превратилась в тоталитарный артефакт, но оставалась естественной частью мировой историографии.

Логично задуматься, почему не приемля требования полного разрыва с отечественной традицией для себя, мы столь легко навязываем его предкам, трудолюбиво писавшим исторические сочинения перед петровскими преобразованиями и во время оных? Может быть, более внимательное изучение развития историографии накануне преобразований позволит по иному представить себе картину становления исторической науки в России и преподаст нам совсем иные уроки?

УСТАНОВЛЕНИЕ ОБЪЕКТА ИССЛЕДОВАНИЯ (ИСТОРИОГРАФИЯ)

Трудность реализации такого подхода состоит не только в необходимости преодолеть устоявшееся априорное представление о сонной стране, поднятой дубиной «великого преобразователя» на дыбы. Веками утверждавшаяся в науке, литературе и искусстве (особенно на примере петровских реформ) идея, что движущей силой прогресса в России является государство, имела частным следствием то обстоятельство, что до недавнего времени историография как специальная дисциплина была лишена применительно к последней четверти XVII в. самого объекта исследования.

Между «старой» и «новой» русской историографией действительно зияла пустотой пропасть. Даже столь древний и развитый жанр, как летописание, казалось, уже исчез5, а рассматривавшиеся отдельными исследователями XIX — первой половины XX вв. исторические сочинения «бунташного столетия» выглядели разрозненными и, следовательно, случайными. Однако в последние десятилетия состав историографии переходного времени заметно обогатился.

В 1940-60-х гг. археографические труды М.Н.Тихомирова и А.Н. Насонова разительно изменили картину русского летописания. Там, где ранее видели лишь несколько произведений и десятки списков — оказались сотни памятников, многие сотни редакций, изводов и ком-

5 Как афористически выразил это ощущение Р.Г.Скрынников, «следы русского летописания теряются в опричной Александровой слободе» (Начало опричнины. Л. 1966. С.398).

пиляций, тысячи списков и рукописей, настоятельно требующих атрибуции6. Если к 1959 г. ученые, сосредоточенные в основном на древних памятниках, посвятили позднему летописанию всего несколько десятков из более чем двух тысяч работ7, то открытие, что без тщательного исследования летописания XVII, даже XVIII в. невозможно с достаточной полнотой изучать более раннюю летописную традицию и что новонайденные летописи, летописцы, краткие летописчики содержат уникальные сведения по разным аспектам истории IX-XVII вв.,— вызвало целую волну основательных трудов8.

За считанные десятилетия был выявлен, изучен и частично опубликован обширный комплекс памятников летописания предпетровско-го времени: общерусского патриаршего и монастырского, дворянского, всесословного краткого, городского и провинциального. Современные исследования заставили по новому оценить результаты фундаментальных работ дореволюционных авторов9.

6 Тихомиров М.Н. Летописные памятники б. Синодального (патриаршего) собрания // ИЗ. 1942. Т.13. С.256-283; его же. Краткие заметки о летописных произведениях в рукописных собраниях Москвы. М. 1962; Насонов А.Н. Летописные памятники хранилищ Москвы (новые материалы) / / ПИ. 1955. T.1V. С.243-285; его же. Материалы и исследования по истории русского летописания / / ПИ. Т.VI. С.234-274; его же. История русского летописания XI - начала XVIII века. Очерки и исследования. М. 1969; и мн.др.

7 См.: Дмитриева Л.П. Историография русского летописания. М.-Л. 1962.

8 ПСРЛ. М. 1968. Т.31; Л. 1977. Т.ЗЗ; Л. 1982. Т.37; Новосибирск. 1987. Т.38 и др.; Черепнин Л.В. «Смута» и историография XVII в. (из истории древнерусского летописания) // ИЗ. 1945. Т.14; Шамбинаго С.К. Иоакимовская летопись / / ИЗ. 1947. Т.21; Яковлева O.A. Пискаревский летописец / / Материалы по истории СССР. Т.Н. Документы по истории XV-XVII вв. М.-Л. 1955; Азбелев С.Н. Новгородские летописи XVII века. Новгород. 1960; его же. Новгородские местные летописцы / / ТОДРЛ. М.-Л. 1970; Копреева Т.Н. «Ведомство желательным людем» // АЕ за 1964. М. 1965; Сербина К.Н. Двинской летописец / / ВИД. 1973. Вып.5; ее же. Устюжское летописание

XVI-XVIII вв. Л. 1985; Клосс Б.Н. Никоновский свод и русские летописи

XVII-XVIII вв. М. 1980; Казакова H.A. Вологодское летописание XVII-XVIII вв. / / ВИД. Л. 1981. Вып.12; Дворедкая H.A. Сибирский летописный свод (вторая половина XVII в.). Новосибирск. 1984; Корецкий В.И. История русского летописания второй половины XVI - начала XVII в. М. 1986; Лаврентьев A.B. Свод 1652 г. - памятник русского летописания XVII в. Авт. канд. дисс. М. 1984; и др.

9 Попов А.Н. Обзор хронографов русской редакции. М. 1866-1869. Вып.1-2; его же. Изборник славянских и русских сочинений и статей, внесенных в Хронографы русской редакции. М. 1869; Гацисский A.C. Нижегородский летописец. Нижний Новгород. 1886; Федора Грибоедова «история о парях и великих князьях земли Русской» / Платонов С.Ф., Майков В.В. СПб. 1894; Тыжнов И. Заметки о городских летописях Сибири. СПб. 1898. 4.1; Васенко

Стало очевидным, что традиционное летописание в XVII столетии продолжало жить и развивалось в тесном взаимодействии с новыми редакциями Хронографа Русского, Степенной Книги (и основательнейшей Латухинской степенной Тихона Макарьевского), с «Временниками» и историческими повестями Смутного времени, «книгами» о взятии Азова (казаками и Петром I), с «летописными сказаниями» и повестями о злободневных событиях, в том числе народных восстаниях (Петра Золотарева и др. авторов), наконец, с личными и фамильными записками — родоначальниками мемуарных жанров10.

Вместе с оригинальной историко-публицистической библиотекой раскола и новейшими формами исторических сочинений,— типа «Синопсиса», «Корня российских государей», «Василиологиона», и «Хрис-мологиона», с переводными памятниками классики (вроде «Эпитомы Помпея Трога» М.Ю.Юстина, «Книги о случаях военных» С.Ю.Фронтона) и более современных авторов (М.Вельского, А.Гваньини, М.Стрый-ковского, С.Старовольского, П.Пясецкого),— бытовали свежайшие сочинения иноземцев, в том числе о последних событиях в России, и вернувшиеся домой (не без помощи просвещенного канцлера В.В.Голицына) гражданственные сочинения князя А.М.Курбского11.

П.Г. Заметки к Латухинской степенной книге / / Сборник ОРЯС. СПб. 1903. Т.72. С. 1-89; Орлов A.C. Исторические и поэтические повести об Азове. М. 1906; его же. Сказочные повести об Азове. Варшава. 1906; Иконников B.C. Опыт русской историографии. Киев. 1908. Т.2. Кн.1-2; Шляпкин ИА. История литературы Юго-Западной Руси. СПб. 1908-1911; Платонов С.Ф. Древнерусские повести и сказания о Смутном времени XVII века как исторический источник. М. 1913. Изд. 2-е; и др.

10 Тихомиров М.Н. Русское летописание. М. 1979; Собакин Г.Н. Описание Московского восстания 1648 г. / Буганов В.И. / / Исторический архив. 1957. № 4; его же. [Згписки] / Буганов В.И. // Хрестоматия по истории СССР XVI-XVII вв. М. 1962; Буганов В.И. Новый источник о Московском восстании 1682 г. // Исследования по отечественному источниковедению. М. 1964; его же. Повесть о Московском восстании 1682 г. // Древнерусская литература и ее связи с новым временем. М. 1967; его же. Летописные известия о Московском восстании 1682 г. / / Новое о прошлом нашей страны. М. 1967; его же. Краткий Московский летописец конца XVII в. из Ивановского областного краеведческого музея / / JIX за 1976 г. М. 1976; Муравьева Л.Л. О списках Латухинской степенной книги / / АЕ за 1964 г. М. 1965; Творогов О.В. Древнерусские хронографы. Л. 1975; Мыцык Ю.А. Украинские летописи XVII века. Днепропетровск. 1978; Чистякова Е.В., Богданов А.П. «Да будет потомкам явлено...» Очерки о русских историках второй половины XVII века и их трудах. М. 1988; и др.

11 Лаппо-Данилевский A.C. Очерк развития русской историографии / / Русский исторический журнал. 1920. № 6; Пештич С.Л. «Синопсис» как историческое произведение // ТОДРЛ. М.-Л. 1958. Т.15; Кудрявцев И.М.

Важную роль в постепенном, долгом и мучительном теоретическом преодолении представления о «распаде связи времен» между древней и новой русской литературой сыграли работы выдающихся филологов. Еще в 1859 г. Н.С.Тихонравов уверял студентов Московского университета в том, что невозможно изучать новую русскую литературу «вне всякой связи с предшествующим литературным развитием», требовал исследовать «переливы» древнего периода в новый: «по нашему глубокому убеждению история новой русской литературы должна начинаться обозрением второй половины XVII века»12.

Другой блестящий знаток рукописной книжности — А.Н.Пыпин — отметил, что в литературе, как и вообще в русской народной жизни кардинальные перемены (в том числе «достаточно определенные признаки движения в сторону европейского образования») были характерны именно для второй половины XVII в.: «еще не было произведено никакого переворота.., никакого принципиального отступления от ее начал, какое приписывается Петровской реформе, и между тем в ней видимо совершается нечто прежде небывалое, так что последующие нововведения Петра для наблюдателя беспристрастного не представляют ничего неожиданного»13.

В советское время филологи, вынужденные считаться с любовью вождей к «великим государям» прошлого, доводили «древнюю русскую литературу до начала XVIII в., т.е. до того культурного перелома в судьбах России, который был связан с петровскими реформами». При этом господствовало четко сформулированное Н.К.Гудзием мнение, что «лишь литература XVIII в. служит непосредственным органическим преддверием к русской литературе XIX в.»14.

«Издательская» деятельность Посольского приказа (к истории русской рукописной книги во второй половине XVII века) / / Книга. Исследования и материалы. М. 1963. C6.VIII; Робинсон А.Н. Историография славянского Возрождения и Паисий Хилендарский. М. 1963; Рогов А.И. Русско-польские культурные связи в эпоху Возрождения (Стрыйковский и его хроника). М. 1966; Рыков Ю.Д. Владельцы и читатели «Истории» князя A.M. Курбского / / Материалы научной конференции МГИАИ. М. 1970. С.129-137; Алпатов М.А. Русская историческая мысль и Западная Европа. XII-XVII вв. М. 1973; то же. XVII - первая четверть XVIII в. М. 1976; Чистякова Е.В. Синопсис // ВИ. 1974. № 1; ее же. Первая учебная книга по русской истории // Преподавание истории в школе. 1974. № 3; Пушкарев JI.H. Общественно-политическая мысль России (вторая половина XVII в.). М. 1982; и мн.др. 12 Тихонравов Н.С. Сочинения. Т.2. Русская литература XVII и XVIII вв. М. 1898. С.2, 10-11.

!3 Пыпин А.Н. История русской литературы. СПб. 1907. Изд. 3-е. С.62, 64, 313 и др.

14 Гудзий Н.К. История древней русской литературы. М. 1966. Изд. 7-е. С.10.

Лейтмотивом изучения элементов нового в книжности XVII в., необходимого для доказательства закономерности грядущих преобразований, стал процесс секуляризации книги (против преувеличения роли которого возражал еще А.И.Соболевский)15. Однако в работах Д.С.Лихачева «бунташный век» представлен уже как целая эпоха перехода от истории памятников к истории стилей, к зарождению и развитию новых жанров, литературных направлений в современном значении этого термина, к преобладанию индивидуального начала над «соборным», к основательному сближению русской литературы с общеевропейской16, когда, по выражению П.Н.Беркова, Россия «стала входить в мировую историю, а русская литература — в мировую литературу»17.

Для нас важно отметить обоснованный вывод Лихачева об отходе авторов XVII столетия от средневекового историзма и зарождении литературного вымысла в исторической книге18. Основательные исследования А.М.Панченко, А.Н.Робинсона, А.С.Демина и других филологов представили нам совершенно новую литературу «переходного времени» как в области развития жанровых форм, так и по отраженным в ней представлениям о мире, природе и человеке, характерным для литературы Европы Нового времени19. Правда, исторической литературе повезло менее: если попытки проследить формирование новых принципов исторического повествования в XVII в. были вполне успешными20, то работы, ставившие задачу изучить влияние допетровских

15 Ср.: Соболевский А.И. Переводная литература Московской Руси XIV-XVH вв. СПб. 1903; Луппов С.П. Книга в России в XVII в. Л. 1970; и др.

16 Лихачев Д.С. Человек в литературе Древней Руси. М. 1970; его же. Поэтика древнерусской литературы. М. 1971. Изд. 2-е; его же. Развитие русской литературы X-XVII веков. Эпохи и стили. Л. 1973.

17 Берков П.Н. О литературе так называемого переходного периода / / Русская литература на рубеже двух эпох (XVII - начало XVIII в.). М. 1971. С.32.

18 Лихачев Д.С. Семнадцатый век в русской литературе // XVII век в мировом литературном развитии. М. 1969.

19 Панченко А.М. Русская стихотворная культура XVII в. Л. 1973; Робинсон А.Н. Борьба идей в русской литературе XVII в. М. 1974; Демин A.C. Русская литература второй половины XVII - начала XVIII в. Новые представления о мире, природе, человеке. М. 1977; его же. Художественные миры древнерусской литературы. М. 1993. См. также сборники статей: Древнерусская литература и ее связи с новым временем. М. 1967; Новые черты в русской литературе и искусстве (XVII - начало XVIII в.). М. 1976; и др.

20 Чистякова Е.В. Формирование новых принципов исторического повествования. (Этюды по русской историографии конца XVII в.) / / Русская литература на рубеже двух эпох (XVII - начало XVIII в.). М. 1971; Демин A.C. Реально-бытовые детали в Житии протопопа Аввакума (к вопросу о художе-

памятников на сочинения петровского времени, за редкими исключениями (типа работа Колосовой) признать удачными затруднительно21, а в целом историография XVIII столетия практически выпала из поля зрения филологов.

Таким образом, сведение допетровской историографии к «процессу накопления исторических знаний» объясняется как общей установкой на преувеличение глубины культурных преобразований Петра, так и незавершенным процессом накопления знаний о богатстве и разнообразии русской исторической литературы XVII столетия, которая не только заполняет мнимую «пропасть» между «древним и новым периодами в истории русской литературы» по истории, но заставляет предположить, что именно всплеск творческой активности в «бунташ-ном веке» (и особенно к концу его) послужил основой развития отечественной историографии Куракиным и Манкиевым, Татищевым и Миллером, Болтиным и Щербатовым, заметно сказываясь по крайней мере до Карамзина.

УСТАНОВЛЕНИЕ ОБЪЕКТА ИССЛЕДОВАНИЯ (ИСТОЧНИКОВЕДЕНИЕ)

Выделив историографию предпетровского времени как объект протяженного и многоэтапного исследования, мы должны были прежде всего убедиться в репрезентативности наших представлений о его составе и структуре. С середины 1970-х гг. автор вел последовательное изучение рукописей Российского государственного архива древних актов, Отделов рукописей Государственного исторического музея, Российской государственной библиотеки, Библиотеки Академии Наук,

ственной детали) // Там же; Колосова Е.В. «Созерцание краткое» Сильвестра Медведева и традиции русской исторической повести в XVII веке / / Там же; Каган-Тарковская М.Д. «Титулярник» как переходная форма от исторических сочинений XVII в. к историографии XVIII в. // ТОДРЛ. Л. 1971. Т.26.

21 См.: Николаева М.В. Из истории русской повествовательной литературы первой половины XVII века («Сказание о Петре Великом» Н.П.Крекшина) / / Ленинградский пед. ин-т им. А.И.Герцена. Ученые записки. Л. 1958. Т. 170; ее же. «История» А.А.Матвеева о стрелецком восстании 1682 г. (традиции исторического стиля XVI-XVII в. в литературе петровского времени) // Там же. Л. 1966. Т.309; Колосова Е.В. К проблеме традиционной исторической повести в литературе XVIII века («Сказание» Н.П. Крекшина о Петре I как последний этап развития исторической повести XVII века) / / Древнерусская литература и ее связи с новым временем. М. 1967; Моисеева Г.Н. Древнерусская литература в художественном сознании и исторической мысли России XVIII века. Л. 1980.

Российской национальной библиотеки, Древлехранилищ Института русской литературы РАН (Пушкинского дома) и Института российской истории (Санкт-Петербургское отделение), Отдела редкой книги Государственной публичной исторической библиотеки России и ряда местных хранилищ (Владимира, Пскова и т.п.), а также отдельных фондов других архивов (например, ГАРФ — бывшего ЦГАОР ).

В ходе архивных изысканий были обнаружены и после соответствующего изучения опубликованы такие любопытные исторические памятники, как Подённые записи очевидца Московского восстания 1682 г. (12)22, Краткий ростовский летописец конца XVII в. (13), Беляевский летописец (10), «Истинное и верное сказание» о I Крымском походе (15), «Хронографцы» чудовского келаря Боголепа Адамова (36) и иного автора конца столетия (37), Летописец князя Ф.Ф.Волконского (47), новые редакции уже оцененных учеными сочинений: Летописца 16191691 гг. (16) и Краткого Московского летописца (49),— которые значительно расширяют наши представления об их истории.

Кроме того, были выявлены и изучены: автограф едва ли не самого знаменитого историко-публицистического сочинения XVII в. — «Прений с греками о вере» Арсения Суханова (44), летописи думного дворянина А.Я.Дашкова и князей Черкасских, Чудовский исторический справочник, Краткий Казанский летописец и др. провинциальные летописные записи и повести, исторический сборник суздальского сына боярского И.Н.Кичигина, довольно обширная рукописная традиция «Летописца выбором», «Краткого ведения о народе славенороссий-ском» и «Родословца от Адама», редакции и списки Нижегородского летописца, Летописца 1686 г. и Латухинской степенной книги (1, 13, 18, 21, 27), установлены история текста, состав и авторство широко известного Мазуринского летописца (4), Спасо-Прилуцкой (13) и т.н. «Черниговской летописи» (33), уточнены представления о рукописной традиции Тамбовского и Двинского летописцев, Сибирского летописного свода и «Сокращенного временника», Записок Аверкия, Хронологических записей подьяческого семейства Шантуровых и т.д. (27, 50).

Археографическое и источниковедческое исследование рукописей поставило две серьезные методические проблемы, решение которых, думалось автору, может принести довольно широкую пользу. Более легкая из них касалась приемов, позволяющих не только выявлять все интересующие ученого манускрипты, но детально прослеживать их бытование (реставрацию, распадение на части, перемещения и т.п.) по описям и другим документам XVII столетия. Для демонстрации эффе-

22 Номерами в тексте отмечены работы из списка трудов в конце реферата.

ктивности методики был (совместно с А.М.Пентковским) детально прослежен в новом столетии путь знаменитого Лицевого Свода XVI в., о котором уверенно утверждалось, что таких свидетельств не существует (20, 25). Более того, удалось доказать, что и известное лицевое «Житие Николы» являлось в XVII в. частью Свода (26).

Другая проблема была связана с разработкой комплекса методов подробного восстановления истории создания манускрипта, прежде всего по объективным физическим признакам и с высокой степенью надежности. Для многочисленных исторических памятников конца «бунташного столетия», авторы которых живо реагировали на общественные события и бурные изменения ситуации в стране, приблизительная датировка записей десятилетиями не давала ничего или весьма мало, а опасность неправильной оценки взаимоотношений многочисленных списков и сочинений была очень высока: примером тому стал спор об авторстве и истории текста «Созерцания краткого» (см. ниже).

Результаты выявления и изучения количественных характеристик почерков и особенно бумаги оказались столь точны и надежны, что действенность методики кодикологического анализа потребовалось продемонстрировать на общепризнано загадочном памятнике: обыскном деле о смерти царевича Дмитрия в Угличе 15 мая 1591 г. Несмотря на хитроумные манипуляции составителей и плохую сохранность рукописи ее историю удалось реконструировать с точностью до дней23.

Для изучения исторических кодексов особенно важным оказался способ сужения круга поиска писцов (сравнение почерков которых весьма трудоемко) с помощью точной атрибуции использовавшейся ими бумаги. В Угличском деле, например, удалось установить личности всех писцов каждого клочка бумаги24. А при анализе истории текста автографа «Прений с греками о вере» напротив, зная руку писца, по особенностям использования им данной бумаги можно было разобраться, когда и при каких обстоятельствах Суханов работал над первыми, неизвестными ранее авторскими редакциями своего сочинения.

Дальнейшая разработка методов точной атрибуции бумаги показала ее удобство для математической (и, следовательно, компьютерной) обработки25. К тому же исследование всей истории изучения

23 Богданов А.П. Обыскное дело о смерти царевича Димитрия в Угличе 15 мая 1591 г. / / История и палеография. М. 1993. С.176-236.

24 Богданов А.П. Кто писал Угличский обыск о смерти царевича Дмитрия? / / СА. 1984. Л*з 3. С.28-32.

25 Богданов А.П., Пентковский А.М. Количественные показатели в филиграно-ведении / / Математика в изучении средневековых повествовательных источников. М. 1986. С.130-147.

европейской бумаги ручного производства за последние триста лет подтвердило, что реальной альтернативы перехода к компьютерному анализу филигранной сетки не существует. Это касается и классических методов датировки по филиграням, основанных обычно на вольных допущениях и серьезных логических ошибках26.

При работе с хорошо известными и новонайденными рукописями использовались все кодикологические признаки: бумага, почерка, заставки (особенно печатные), оформление страниц и оригинальных переплетов, состав, содержание, пометы и приписки, владельческие записи и т.п.,— с единой целью установления истории создания каждого данного манускрипта. Все это вместе позволило не только подтвердить гипотезу Б.М.Клосса о существовании в Кремле 1670-х гг. крупного летописного скриптория при дворе патриарха, но выявить труды патриарших летописцев 1680-х и 90-х гг. и установить их связи с другими летописными центрами (Новгородского Софийского и Ростовского архиерейского дома, Спасо-Ярославского монастыря и т.п.).

Однообразная и утомительная, на первый взгляд, археографическая, кодикологическая и текстологическая работа, выполняемая последовательно, годы спустя превратила массы разрозненных рукописей в осмысленную историю текстов четко очерченных сочинений, писавшихся и редактировавшихся в установленное время известными личностями или безымянными членами вполне определенных скриптори-ев. Типологизация изученных памятников позволила выявить нормы, свойственные разновидностям сочинений и этапам работы над ними книжников предпетровского времени (43).

ПРЕДМЕТ, МЕТОДЫ И РАМКИ ИССЛЕДОВАНИЯ

В книжности второй половины и в особенности последней четверти XVII в. обнаружились истоки всех жанровых групп исторического повествования, развивавшихся в следующем столетии и сложившихся в современные формы исторической книжности в России XIX в. (это научная книга, учебная, историко-публицистическая, художественная, мемуарная, краеведческая и конфессиональная или партийная.— 60). Подробная характеристика русской исторической литературы кануна петровских преобразований в целом требует книг изрядного объема27. Однако наших знаний достаточно для выделения более узкого предме-

26 Богданов А.П. Филиграноведение вчера и сегодня / / История и палеография. М. 1993. С.302-430.

27 Одному общерусскому летописанию последней четверти XVII в. посвящена специальная монография, которая готовится к печати.

та, представляющего собой процесс перехода от летописания к исследованию.

Это явление, отраженное в той или иной степени многими произведениями русской книжности предпетровского времени, наиболее ярко проявилось в творчестве трех авторов: Игнатия Римского-Кор-сакова (1620-е — 1701), Сильвестра Медведева (1641 — 1691) и Андрея Лызлова (ок.1660 — 1697). Определяющим критерием выбора этих незаурядных личностей стал их реальный вклад в развитие русской историографии. Немаловажно, однако, что они представляют основной социальный состав авторов и редакторов исторических памятников своего времени.

Царский стольник Илья Александрович Римский-Корсаков и ставший подьячим купецкий сын Семен Агафонникович Медведев посвятили себя ученой книжности, приняв монашество. Андрей Иванович Лызлов творил, будучи ярким представителем дворянства, вовлеченного в регулярную службу военно-окружной реформой царя Федора Алексеевича и, вместе с сотоварищами, участвовавшего во всех войнах и походах (от первого Чигиринского до второго Азовского).

Положить в основу исследования творчество конкретных лиц заставляет нас важнейшее методическое требование полноты представления о предмете. Только изучение всего творчества автора как единого целого позволяет надеяться на правильное понимание хода его размышлений в каждом конкретном сочинении. Извлечение отдельных памятников и тем паче высказываний автора хотя и допускается в частных исследованиях — но всегда грозит серьезными заблуждениями.

Требование полноты изучения творчества авторов исторических сочинений последней четверти XVII в. находит дополнительную мотивацию в особенностях самой историографии «переходного периода». Для нее характерны переплетение и тесная взаимосвязь многочисленных литературных форм, от новейших до наиболее традиционных, причем идеальным доказательством их единства в общественном сознании является использование различных форм (например, ученой монографии и летописного свода) одним автором.

Учитывая, что судить о литературных явлениях можно лишь в контексте всего литературного процесса (39-41) — в противном случае невозможно бывает понять даже образного языка памятников (38, 55, 63) — избранные нами творческие личности вместе дают редкостную возможность практически полностью представить спектр жанровых форм и литературных приемов своего времени.

Ти же откосится к реальным жизненным обстоятельствам, вне которых, строго говоря, литературного и в особенности исторического творчества не существует. Римский-Корсаков, Медведев и Лызлов,

относясь к немногочисленному в их времена кругу высокообразованных литераторов, знали друг друга и, очевидно, испытывали взаимовлияние. Однако они принадлежали к разным, причем противоборствующим общественным группировкам.

Изучение пересекающихся жизненных путей крупнейших историков предпетровского времени и условий, так или иначе отраженных в их творчестве, позволяет (если не сказать — заставляет) с позиций основных общественных группировок представить всю гамму важнейших событий и явлений в государственной и церковной, политической и культурной жизни России последней четверти XVII в.

Названный период очень точно обозначает хронологические рамки исследования, соответствующие этапу политической и культурной жизни страны от начала царствования государя-реформатора Федора Алексеевича (январь 1676) до крутой перемены политического курса и активизации преобразований Петра I в связи с началом Северной войны (1700). Именно в царствование Федора, с которым С.М.Соловьев не даром связывал начало Нового периода отечественной истории, на фоне общего расцвета исторической литературы прозвучало требование государя перейти к историописанию в соответствии с «учениями историческими»28 и начались ученые труды Игнатия Римского-Корса-кова, Сильвестра Медведева и Андрея Лызлова. И именно отказ от прежнего курса на борьбу с мусульманской агрессией в Европе привел к объявлению сумасшедшим и гибели в темнице последнего оставшегося в живых ученого историка XVII в., пытавшегося в новых условиях отстаивать свое убеждение об исторической миссии России (май 1701).

ИСТОЧНИКИ, СТЕПЕНЬ новизны И АПРОБАЦИЯ РЕЗУЛЬТАТОВ РАБОТЫ

Очевидно, что браться за столь обширную и многосложную тему было бы совершенно невозможно без серии предварительных исследований как биографий и творчества авторов, так и необходимых для их понимания важнейших проблем политической истории и общественной мысли России последней четверти XVII столетия. Первые были изучены неравномерно, вторые — в большинстве неудовлетворительно.

Творчество митрополита Игнатия Римского-Корсакова затрагивалось многими исследователями и составителями справочников, но никогда ранее не рассматривалось в целом, более того, важнейшие его труды оставались неопубликованными. В 1983 г. по авторским руко-

28 Замысловский Е.Е. Царствование Федора Алексеевича. 4.1. Обзор источников. СПб. 1871. Приложения. С.ХХХУ-ХЬН.

писям Игнатия и аутентичным спискам были изданы выдающиеся историко-публицистические речи Римского-Корсакова: «Слово благочестивому и христолюбивому российскому воинству», «Слово к православному воинству о помощи пресвятыя Богородицы» (1687) и «Свидетельство... о Российском благословенном царствии» (1689),— оформленные автором в виде книг. Публикация, позволяющая рассматривать произведения Игнатия в кругу множества обнаруженных нами и прежде не публиковавшихся памятников публицистики периода регентства царевны Софьи (1682-1689 гг.), была положительна оценена профессором Питером Хофманом и используется многими российскими и зарубежными специалистами (8).

Главное научное историческое сочинение Игнатия — «Генеалогия явленной от Сотворения мира фамилии... Корсаков-Римских» (54) — было утеряно после революции, но сравнительно недавно вновь обнаружено благодаря указанию Б.Н.Морозова и атрибутировано автору (вопреки мнению Н.П.Лихачева). Подлинная рукопись памятника издана ныне с обширным исследованием и аннотированным указателем всех его источнике: почти семи десятков изданий важнейших книг по античной мифологии с древности до XVII в. (11)

Располагая (с учетом публикаций отдельных сочинений Игнатия в Православном собеседнике 1855 г., Н.П.Барсуковым, А.Лебедевым и Н.А.Дворецкой) изданиями почти всех сочинений Игнатия и деталями к его биографии, добавленными недавно в работах Н.Н.Покровского и А.П.Шашкова, мы смогли представить на суд читателя полную реконструкцию биографии ученого митрополита (начиная с установления светского имени) и его обширного творческого наследия —значительно более богатого, чем представлялось десятилетие назад (1, 56).

Помимо изрядной проблемы источников знания высокообразованных русских авторов последней четверти XVII в. (общей для всех героев книги) и в особенности значения античного наследия, анализ творчества Римского-Корсакова связан с уяснением процесса и подоплеки острейшей идеологической борьбы вокруг внешней политики царя Федора, продолженной канцлером В.В.Голицыным (15, 23).

Предложенное в данной работе обоснование гипотезы, что в основе расхождений политиков, публицистов и историков лежало противоречие между официально утверждавшейся с начала царствования Федора Алексеевича имперской идеологией Российского православного самодержавного царства, требовавшей внутренних реформ и внешней экспансии, и консервативным представлением об исконной и самодостаточной, требующей не развития и расширения, а исключительно охранения «исконного благочестия» Святой Руси,— выносилось на обсуждение на советско-итальянских симпозиумах «Москва —

Третий Рим», на Секции культуры Древней Руси Совета по истории мировой культуры РАН, в институтах Российской истории и Археологии.

Утверждение имперской концепции в царствование Федора было далеко не единственным крупным деянием старшего брата Петра I, оказавшим значительное влияние на развитие русской исторической мысли и литературы. Одно предложение русским авторам написать для издания на «всенародную пользу» курса отечественной истории, соответствующего европейскому уровню знаний (1.- Введение), должно было заставить ученых внимательно разобраться в деяниях государя, устраненного про-петровской историографией из истории России.

Поскольку к политическим деятелям безусловно относится то же требование полноты исследования, что и к историкам, нам пришлось специально разобраться во всей системе мероприятий Федора Алексеевича, в особенности проводимых без участия Боярской думы, именными указами государя, изображаемого обычно безвольной марионеткой в руках придворных дельцов, но в действительности не имевшего (в отличие от отца и младших братьев) не только первого министра, но и постоянного окружения фаворитов. Научной общественности предложены достаточно обширные очерки царствования Федора и политические портреты государя-реформатора (5, 52, 57-59).

Анализ взглядов Римского-Корсакова был бы невозможен также без обстоятельного исследования политических идей и деяний канцлера и генералиссимуса князя Василия Васильевича Голицына, с которым Игнатий полемически беседовал по вопросам свободы вероисповедания и коего горячо поддерживал во внешней политике, невзирая на противодействие своего личного друга патриарха Иоакима (3, 6).

Полученные с помощью специальных историко-политических исследований знания весьма способствовали и пониманию творческого пути Сильвестра Медведева, которому царь Федор много способствовал в осуществлении просветительных проектов (от бесцензурной Верхней типографии и славяно-латинского училища — до идеи Московского университета), и кого Голицын, хоть и осторожно, поддержал в богословской полемике с патриархом.

Жизнь и творчество Медведева — одного из общепризнанных крупнейших деятелей последней четверти XVII в. — неизменно привлекали внимание ученых XVIII и XIX вв., опубликовавших почти все его сочинения и массу документов, касающихся знаменитого просветителя, поэта, историка, ученого богослова, книгоиздателя и первого русского библиографа29. Архивные изыскания позволили лишь уточ-

29 См. лучшую монографию А.А.Прозоровского: Сильвестр Медведев (его жизнь

и деятельность). Опыт церковно-исторического исследования. М. 1896.

нить происхождение Медведева из курского купечества, обстоятельства его службы в Приказе тайных дел и негласной ссылки после падения правительства А.Л.Ордина-Нащокина (35). Публикация единственного нового произведения — приватной речи к царевне Софье во время восстания 1682 г. — оказалась ключом к аллегорическому языку целого комплекса придворной панегиристики (22, 38, 63), а исследование участия Сильвестра в замысле прославляющей царевну политической гравюры привело к открытию появления на Руси конца 1680-х гг. новой формы пропаганды — целой серии плакатов, изданных в Чернигове, Киеве, Москве и Амстердаме (17).

Особую проблему представляли хорошо изученные церковным историком А.А.Прозоровским с богословской стороны крупные исто-рико-полемические сочинения Сильвестра, едва не одержавшего победу над всем сонмом духовных властей в полемике о пресуществлении святых даров. Исследование борьбы Симеона Полоцкого, а затем Медведева за организацию в России высшего учебного заведения (7, 30, 45-46, 52, 62) позволило утверждать, что именно поражение «мудроборцев» во главе с патриархом в споре о языке науки, затеянного с целью не допустить преподавания на латыни (и сделать бессмысленным основание университета), заставило Иоакима пойти на репрессивные меры, а затем (по совету недальновидных сподвижников) учинить провокацию против сторонников просвещения. Начало полемики выдвинутым «мудроборцами» заведомо ложным тезисом о традиционном времени пресуществления объясняло, на наш взгляд, почти незамедлительный переход спора в оппозицию рациональной (в значительной мере исторической и текстологической) критики — и авторитета. Ход теологических размышлений Сильвестра, заставивший его выступить в защиту права человека «рассуждати себе» — то есть собственным пониманием истины «наступите и попрати всю власть, царскую же и церковную», при условии ее «неразумия», был подробно реконструирован в специальной работе, получившей одобрение известного историка-богослова (2).

Но главные трудности, как ни покажется странным, доставило самое знаменитое, не раз опубликованное и постоянно используемое учеными сочинение Медведева: «Созерцание краткое лет 7190, 91 и 92, в них же что содеяся во гражданстве»30. Прежде всего, М.Я.Волков извлек из тьмы забвения ветхую идею С.Н.Брэндовского, будто памятник написан Карионом Истоминым или, в крайнем случае, в соавтор-

30 Волков М Я «Созерцание краткое» как источник по истории общественно-

политической мысли / / Общество и государство феодальной России. М.

1975. С. 198-208.

стве с ним. Современный историк, ничтоже сумнясь, поменял местами пространную (авторскую) редакцию «Созерцания» и счел первичной созданную в XVIII в. краткую редакцию, приписав ее Истомину (по рукописи коего якобы работал затем Медведев).

Это заставило, как уже упоминалось, вновь тщательно рассмотреть текстологию памятника и установить все его источники, включая такие экзотические, как астрологический прогноз, сделанный доктором Андреасом Энгельгардтом для царя Алексея Михайловича (34), определить их происхождение, время и обстоятельства работы Медведева над «Созерцанием» (19, 31), а также переиздать пространную (авторскую) редакцию этого поистине выдающегося историко-публицистиче-ского сочинения (10). Приведенная высокая оценка стала результатом решения главной проблемы, связанной с «Созерцанием», которое описывает обстоятельства последних месяцев царствования Федора Алексеевича, ход Московского восстания 1682 г. и его «утишения» правительством регентства иначе, чем было принято в позднейших исследованиях, включая фундаментальную монографию В.И.Буганова. Но можно ли было оценивать сочинение Сильвестра, приняв наши современные знания за истину?

Предположив, что Медведев был первым исследователем восстания (к тому же видевшим его самолично и использовавшим архивные документы, многие из которых мы доселе знаем только по «Созерцанию»), следовало поставить его концепцию в ряд с последующими и проверять ее сравнительную достоверность, происхождение сведений и версий, обоснованность суждений на равных со взглядами Н.Г.Устря-лова, М.П.Погодина, С.М.Соловьева, Н.Я.Аристова, Е.А.Белова, С.К. Богоявленского и других коллег.

Для этого были использованы как архивные документы, так и весь комплекс русских и иностранных сочинений, сначала современников, а затем и ближайших потомков, показавших, как воспринималось восстание первоначально и какими путями сформировались ошибочные версии о «бунте князей Хованских» (происхождение которой указал, впрочем, еще Медведев) и «заговоре царевны Софьи», будто бы послуживших причиной восстания (или, по новейшей версии, отразивших использование народного движения заговорщиками «в верхах»).

Как выяснилось, заговор действительно существовал, но... среди сторонников Петра, в результате государственного переворота посадивших младшего из двух братьев-царевичей на престол (13, 18, 21, 28, 53). При этом позднейшие ученые ошибались, а их старший коллега сознательно вводил читателя в заблуждение, не опровергая версию «всенародного и единогласного избрания» Петра Земским собором (как должен был в роли сторонника Софьи по примитивной логике),

чтобы утвердить сходное «избрание» царевны с прерогативами, которые она получила лишь несколько лет спустя. Подробное обоснование этого вывода опубликовано (4) и не вызвало пока возражений.

Если Медведев сумел разработать концепцию, триста лет с успехом противостоявшую критическим усилиям крупнейших историков, то Андрею Ивановичу Лызлову принадлежит обобщающий труд такого масштаба, что потомки до последнего времени вообще затруднялись дать ему оценку. Открытие Лызлова для современной науки сделано Е.В.Чистяковой, показавшей значение его «Скифской истории», рассмотревшей богатую рукописную традицию, содержание и возможные источники памятника, наконец, собравшей все известные на сегодняшний день сведения для биографии автора31.

Продолженное совместно исследование32, получившее весьма положительные отклики коллег, привело к академическому изданию памятника (под редакцией Елены Викторовны и при участии в комментариях Ю.А.Мыцыка). В процессе его подготовки нам удалось точно установить все русские и иностранные источники сочинения, а следовательно — получить богатейший материал для исследования приемов работы автора, лишь малая часть которых была вынесена им в текст на рассмотрение читателю (9).

Именно этот аспект стал одним из главных в предлагаемой работе. Другой, не менее важной задачей стал анализ самой возможности появления столь фундаментального исторического памятника в среде служилого дворянства конца XVII в. (29, 32) и исследование конкретных обстоятельств политической истории, с которыми, как выясняется, было связано постепенное формирование исторических взглядов крупнейшего среди первых русских ученых историков.

Таким образом, специальные исследования литературного процесса, социальных катаклизмов, идейной борьбы и важнейших направлений политики российских правительств конца XVII столетия и в данном случае стали основой для понимания содержания памятника, о котором в противном случае приходилось бы судить чисто умозрительно и, следовательно, бездоказательно.

Публикация автором всех важнейших и части вспомогательных источников исследования с соответствующим научно-справочным аппаратом позволяет коллегам легко проверить убедительность приве-

31 Основное содержание издававшихся с 1960 г. исследований автора суммировано в ее статьях, сопровождающих издание: Андрей Лызлов. Скифская история. М. 1990. Археографическая справка. Биография А.И.Лызлова. Андрей Иванович Лызлов и его книга «Скифская история». С.343-330.

32 Чистякова Е.В., Богданов А.П. «Да будет потомкам явлено...» Гл.9. С. 120-133.

денных в работе суждений и выводов. К обобщениям мы перешли лишь после издания результатов всех частных археографических, источниковедческих и кодикологических разработок, методических и типологических выводов, наблюдений над связанными с основной темой политическими и культурными явлениями последней четверти XVII в.

Именно обуждение в печати автор считает первостепенной формой апробации любого исследования. В то же время нельзя не отметить большую пользу от предшествующих приведенным в списке работ публикациям обсуждений докладов и сообщений на нескольких десятках научных собраний: международных, всесоюзных, российских, межрегиональных и московских конференциях, симпозиумах и чтениях. Автор в особенности благодарен специалистам академических институтов (Российской истории, Славяноведения и балканистики, Мировой литературы, Русской литературы, Археологии, Русского языка, Истории естествознания и техники, Археографической комиссии), высших учебных заведений (МГИАИ, РУДН, МГУ, НГУ, МПУ, МГАП и др.), научных библиотек и архивов (ГИМ, БАН, РГАДА, ГПИБ, РГБ, РНБ и др.), научных обществ (Секции культуры Древней Руси Совета по истории мировой культуры РАН, Общества исследователей Древней Руси и др.) за многочисленные советы, дополнения, пожелания и замечания по докладам, оказавшие немалую помощь в проведении и завершении данной работы. В ходе изысканий были с пользой учтены также соображения, высказанные коллегами из университетов Восточного Берлина, Рима (Ьа Барюпга), Принстона, Стэнфорда и Джорджтауна (США), Лондона и Оксфорда (Великобритания), а также Института восточных исследований (Рим). Оформлению результатов значительно способствовали опытнейшие редакторы издательств («Наука», «Республика», «Знание», «Международные отношения», «Просвещение» и др.) и периодических изданий (особенно «Вопросов истории»).

ПРАКТИЧЕСКОЕ ЗНАЧЕНИЕ

Данная работа представляет собой историографическое исследование со значительным использованием методов археографии, кодико-логии и источниковедения истории исторической науки и культуры в целом, практическая демонстрация которых может представлять пользу при изучении соответствующих курсов. Важным аспектом методики является сочетание исторического и филологического подходов, напрасно, на наш взгляд, разделяемых узкой специализацией ученых.

Работа дает наглядное представление о том, что любое интересующее нас историческое сочинение существует только в контексте личного творчества автора и в литературной среде, которая в свою

очередь является важной частью общественной жизни и не может быть в достаточной степени понята вне ее духовной и материальной сферы. Самые хитроумные исследовательские приемы, не учитывающее этой расширяющейся общности, бессильны привести нас к проникновению в процесс творчества первых русских ученых историков.

Между тем именно последнее особенно необходимо потомкам (то есть нам с вами), вновь стоящим на перепутье вместе со своей страной и размышляющим о том, какой быть исторической науке приближающегося нового века. Отвечая на заданные творчеству предшественников вопросы, мы, разумеется, расширяем сферу представлений о своем незнании и предлагаем последователям достаточно интереснейших загадок, решая которые они смогут удовлетворить свое любопытство к вящей пользе науки.

СТРУКТУРА ДИССЕРТАЦИИ

Исследование состоит из Введения и трех частей, посвященных трем первым ученым историкам и разделенным на тематические главы, подразделы и параграфы, согласно вопросам, которые вызывает жизнь и творчество героев книги. Наиболее новый материал изложен подробнее, тогда как известные в литературе обстоятельства по возможности сжаты (благодаря чему Часть 2-я, посвященная богатому, но во многих аспектах хорошо изученному творчеству Сильвестра, оказалась вдвое меньше остальных).

Однако Римский-Корсаков, Медведев и Лызлов в своих частях не одиноки. Их окружает — и появляется на нужных страницах работы — вся известная на сегодняшний день русская историческая литература XVII в. Взгляды и решения историков сверяются с позициями и приемами других авторов, творивших в одно время или (и) составляющих их интеллектуальную сферу, от наиболее традиционных летописцев, вроде Сидора Сназина, до древнегреческих евгемеристов и латинистов эпохи Возрождения. Наконец, чрезвычайно энергичные и деятельные историки живут своей собственной, весьма насыщенной жизнью среди государственных и церковных деятелей, профессиональных военных и администраторов, композиторов и поэтов, книгописцев и книголюбов, когда внутри страна балансирует на грани смуты, а вовне противостоит натиску неприятелей и проискам союзников.

Вся эта жизнь не укладывается в гладкую схему — и потому структура работы унифицирована лишь в разновидностях разделов. В конце читатель найдет Заключение с кратким резюме и выводами, Библиографию (включающую важнейшие исследования и опубликованные источники) и Указатель использованных рукописей.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ И ВЫВОДЫ

режде всего, использовав благоприятную историографическую ситуацию последних десятилетий и результаты собственных архивных изысканий, нам удалось, как кажется, заполнить пробел между древней и новой русской исторической литературой. Обнаруженная и систематизированная по разнообразным типологическим признакам, богатая числом и многообразием памятников, редакций и списков историческая книжность последней четверти XVII в. стала новым объектом исследования33, открывающим возможность изучения не разрыва и пропасти, как казалось доселе, а перехода традиционного исторического повествования в новую историческую литературу.

Этот закономерный процесс прослежен нами в первую очередь на примере развития из традиционного летописания (и других типов исторической книжности — хронографов, степенных, сказаний, повременных записок и т.п.) и общеевропейского культурного наследия античности — форм и методов исторического исследования. Выделив (и опубликовав для облегчения работы коллег) первые в России ученые исторические монографии, мы постарались всесторонне рассмотреть факторы, повлиявшие на их содержание и форму, должным образом оценить появление этих трудов накануне петровских преобразований и их место в процессе становления отечественной исторической науки.

ТРИ ЧАСТИ ДИССЕРТАЦИИ

Название первой части нашей работы не случайно выделяет два аспекта: «АНТИЧНОЕ НАСЛЕДИЕ И РОССИЙСКОЕ ЦАРСТВО В ТВОРЧЕСТВЕ ИГНАТИЯ РИМСКОГО-КОРСАКОВА». Хотя, как подробно показано в первой главе, митрополиту Сибирскому и Тобольскому не повезло в исторической литературе и его до последнего времени продолжали считать «второстепенным» писателем, за которым к тому же (с легкой руки И.А.Шляпкина) закрепилась дурная слава человека, склонного к злодейству, даже рассыпанные по различным исследованиям и архивным описаниям плоды его творчества, не говоря уже о новонайденных и атрибутированных ему рукописях, поражают объемом и разнообразием.

Непредвзятому исследователю Игнатий предстает крупным публицистом, историком, композитором, переводчиком, отчасти стихо-

33 Ибо ранее речь шла об изучении отдельных произведений или их малых, не связанных между собой тематических групп.

творцем, видным церковным деятелем, принимавшим активное участие в религиозных спорах и светской политике с конца царствования Алексея Михайловича до начала активных преобразований Петра I. Впервые предлагая читателю полный очерк историографии жизни и творчества Римского-Корсакова, мы считаем весьма поучительными обстоятельства, при которых историки и филологи в равной мере проходили мимо осознания значения этой фигуры. Не только дробность исследований и специализация, но в значительной мере склонность коллег Х1Х-ХХ вв. опираться на имеющиеся в литературе сведения — вместо попытки самостоятельного синтеза всех хотя бы известных источников — стали стеной на пути к пониманию этой незаурядной личности. Очевидно, что в основе этого явления лежит резкое ограничение числа ассоциаций, порождаемых каждым источником, отдельными чертами жизни и творчества, отмеченными в литературе34.

Практически заново — хотя многие факты так или иначе упоминались в литературе — нам пришлось исследовать во второй главе происхождение будущего митрополита Сибирского и Тобольского, начиная с установления его светского имени и определения ветви плодовитой фамилии Корсаковых, к которой он принадлежал. Последний вопрос остро встал в связи с единственной работой об одном из самых выдающихся памятников русской историографии XVII в. — «Генеалогии явленной от Сотворения мира фамилии... Корсаков-Римских». Увы, даже выдающийся генеолог Н.П.Лихачев, известный своими архивными изысканиями, воспользовавшись сведениями из литературы, не смог атрибутировать памятник и отнес его, в соответствии с представлениями о скудости русской исторической литературы пред-петровского времени, лишь к XVIII в.

Между тем, Илья Александрович Римский-Корсаков, принадлежавший к вознесшейся до стольнических чинов ветви мелкой дворянской фамилии, оказался с самого начала незаурядной личностью. Даже решив, достигнув высот придворной карьеры, оставить суету мира, он постригся не в старом и престижном монастыре, а в новой небольшой Крестомаровской пустыни, братия которой пыталась воспроизвести идеал монашеской жизни без «стяжания», в духовных (и в немалой мере литературных) трудах. Кодикологические исследования дали нам безусловные основания определить множество рукописей новоиспеченного инока, начиная с тщательных переводов греческих житий.

Все же уклониться от службы государю и Отечеству Игнатий не смог и в пустынном затворе. Его знакомые при дворе служебные

34 Не говоря уже о лавинообразной трансляции накладывающихся друг на друга

заблуждений.

качества вкупе с известной твердостью убеждений сделали монаха уставщиком восстанавливаемого после страшного разгрома Соловецкого монастыря, где Игнатий не только утвердил реформированное богослужение вопреки старообрядческим симпатиям братии, но и самолично, с блеском фамильного таланта и глубокими познаниями в истории музыки, написал распевы на все службы церковного года.

Ему же следует приписать высоко оцененную еще в XVII в. речь «К православному и христоименитому запорожскому воинству», призвавшую казаков всеми силами участвовать в начатой Россией в 1673 г. войне с Турцией и Крымом. Идеи, изложенные оратором запорожским казакам, в значительной мере определили главное направление его политической публицистики. Быстрая духовная карьера высокообразованного книжника, блестяще владевшего греческим и латинским языками, вскоре привела его в крупный летописный центр — Спасо-Яро-славский монастырь, а затем на пост архимандрита московского Новоспасского монастыря — родовой обители Романовых, глава которой имел прямой доступ к царскому семейству.

К этому времени, как рассказано в третьей главе нашей работы, Игнатий был известен и воистину небывалым делом (слухи о котором ходили еще во времена В.Н.Татищева): использовав все средства, которые предоставляла внимательному ученому античная литературная традиция, критически изданная, исследованная и развитая авторами Возрождения и схоластами ХУ1-ХУП вв., он совершенно неопровержимо для своего времени обосновал происхождение рода Корсаковых от династии римских сенаторов Фабиев, мало того — от самого Геракла (и, соответственно, Зевса), а впрочем — через известных легендарных героев и от самого Адама.

Последнее было, собственно говоря, лишним: выслужившиеся при московском дворе Корсаковы хотели получить право именоваться «Римскими» (чтобы «отверстаться» от не столь удачливых, но многочисленных однофамильцев) и родства с Фабиями Максимами и Фаби-ями Коссами, которые по подсчетам Игнатия более шестидесяти раз занимали консульские должности, было более, чем достаточно. Главным в успехе трудной борьбы за утверждение в России столь прославленной со времен Игнатия фамилии, было давнее родство Корсаковых с Милославскими, которых, очевидно для современников, также следовало считать римскими потомками древнегреческих богов.

Официальное признание фамилии Римских-Корсаковых царем Федором Алексеевичем и, после временного отъятия сей чести злопыхателями, окончательное утверждение ее в России царевной Софьей Алексеевной (по матери Милославскими) было связано, очевидно, с придворной борьбой. Оно не объясняет фундаментальности труда

Игнатия, детально проштудировавшего более шестидесяти (обычно многотомных) изданий, начиная с древне-греческих классиков и кончая учеными латинистами Нового времени.

Установление всех без исключений прямых источников текста (с отделением использованных опосредованно) при анализе крупнейших исторических сочинений конца XVII в.35 является в глазах автора методическим достижением, расширяющим возможности детального исследования творческой лаборатории первых русских ученых историков. Но внимание к источнику было в высшей степени характерно и для Игнатия с коллегами, старавшихся давать максимально точные ссылки и разработавших богатый научно-справочный аппарат.

Требования к источнику и критерии достоверности повествования, сформулированные Римским-Корсаковым в предисловии, система ссылок на источники и их характеристики, даже список источников, помещенный на почетное место в начале книги — все это позволяет с первого взгляда отнести «Генеалогию» к жанру исторической монографии, соответствующей требованиям европейской науки того времени.

Но еще важнее другое: «Генеалогия» со всей очевидностью демонстрировала реальные возможности познания благодаря классическим языкам (и в первую очередь латыни), вокруг «благочестия» которых в то время — на рубеже 1670-х и 80-х гг. — кипел жаркий богословский спор. Игнатий, как показано в четвертой главе, принимал в нем непосредственное участие, выступив с собственной позицией. Если сторонники основания в Москве университета под предводительством Сильвестра Медведева горячо отстаивали преимущества латыни как современного им языка науки, а «грекофилы», справедливо наименованные «мудроборцами» (т.е. борцами с мудростью), призывали изучать лишь греческую богословскую литературу, «угасив малую искру западнаго зломысленнаго мудрования» путем сожжения латинской литературы, то Римский-Корсаков объяснял читателям фундаментальную идею эпохи Возрождения: греческий язык должен цениться среди классических первым, как важнейший относительно первоисточников, а латинский — вторым, как наиболее распространенный среди ученых.

До сих пор мы только предполагали, что просветители отстаивали прогрессивную позицию. Игнатий же в «Генеалогии» показал реально, с чем знакомят россиянина полные и критические латинские издания. Из древних греков — с Гомером, Гесиодом и Геродотом, Аристотелем и Аратом Солским, Лукианом и Диодором Сицилийским, Плутархом и Страбоном, Птолемеем, Павсанием и Атенеем Навкратийским.

35 Эта работа наиболее подробно отражена в подготовленных нами критических изданиях «Генеалогии», «Созерцания краткого» и «Скифской истории».

Из римской классики — с Квинтом Эннием, Альбием Тибуллом, Овидием, Вергилием и Горацием, Луканом и Силием Италиком, Клав-дианом и Гаем Луцилием, Персием Флакком и Ювеналом, Титом Ливием, Тацитом и Светоиием (значительно шире, чем знают его сейчас), Марком Юстином и Витрувием, Плинием Старшим и Антони-ном Либералом, Авлом Геллием и Гаем Солином, Цицероном и Квин-тилианом, Евсевием Памфилом и Феодосией Макробием, св. Иерони-мом, Кассиодором и Лактанцием.

Издания средневековой литературы были не столь богаты, зато начиная с латинских ученых трактатов Джованни Боккаччо «любот-щателю книжного читания» открывалась сокровищница знаний. Игнатию были хорошо знакомы труды Амброджини (Полициано), знаменитейшего в свое время Амвросия Калепино, Джованни Баптиста Спаг-ноло — «христианского Марона», Эразма Роттердамского, Алессандро д'Алессандро, Гильома Парадена, Лаврентия Сурия, Цезаря Барония, Герарда Меркатора, Мартина Вельского, Бартоша Папроцкого, Александра Гваньини и популярнейшего на Руси Мацея Стрыйковского.

Занимая более суровую позицию в отношении инакомыслия, чем Сильвестр Медведев (тоже, впрочем, не особо доверявший иноземным «учителям»), яростно споря лично с канцлером Голицыным против обещанной тем свободы вероисповедания в России, обличая католиков, протестантов и, конечно, своих раскольников, Игнатий тем не менее высоко ценил авторитет западных университетов (в Венеции, Париже, Лондоне, Праге, Риме и др.), которые просветители брали за образец, планируя устроить «Московскую славяно-греко-латинскую академию».

Великолепные ораторские произведения периода регентства Софьи показывают глубину и самостоятельность позиции Римского-Кор-сакова, который в церковных вопросах поддерживал своего любезного друга патриарха Иоакима (между прочим — главу «мудроборцев»), а во внешней политике прямо противостоял ему, с помощью многих исторических примеров призывая «мужественное и христолюбивое российское воинство» защитить честь державы, «укротив» Крымское ханство и заново воздвигнув крест над Софией Константинопольской. Более того — в острый момент придворной борьбы Игнатий поддержал не «петровцев», как сделал патриарх, а царевну Софью —гаранта верного, на его взгляд, политического курса. Бескомпромиссность публициста в вопросах внешней политики дошла до того, что оплакивая друга-патриарха в «Житии», он в то же время подал книгу о всемирно-исторической миссии «Российского царствия»... правительству Нарышкиных, свергнувшему Софью и Голицына и свернувшему их политику.

Загадочная дружба-борьба Новоспасского архимандрита и Московского патриарха подвела нас к острейшей проблеме того времени,

рассматриваемой в пятой и шестой главах: формирования государственной идеологии и историософии России времени превращения ее в мировую державу. Связь и оппозиция Игнатия и Иоакима дали ключ к анализу всей современной историографии и публицистики периода, когда идея «Третьего Рима» быстро сходила на нет.

Полученная нами пестрая картина исторического «разномыслия» и разнообразия подходов множества авторов к реализации общего представления об особости Российской державы заставила предположить существование скрытой подоплеки, объединявшей столь непримиримых, казалось бы, идеологов. Общий знаменатель следовало искать не в частных историко-публицистических произведениях — но в источниках высшего государственного значения. Идеально сопоставимым и весьма содержательным материалом оказались чины венчания российских государей, демонстрировавшие последовательное развитие идеи «Третьего Рима», параллельно с которой набирала в XVII в. силу и с венчания на царство Федора Алексеевича (1676) одержала полную победу государственная идеология Российского православного самодержавного царства.

Она-то и объединила патриарха (приобретшего официально главную роль при венчании государей) с архимандритом, разрабатывавшим внешнеполитические следствия убеждения, что единственное в мире православное царство есть зародыш Царства Божия на земле, призванный развиваться, совершенствоваться и (как прямо говорилось в чинах венчания) охватить со временем всю Вселенную. Именно при Игнатии Россия приобрела имперскую идеологию с такими общеизвестными ее атрибутами, как противопоставление иноземцев, которые воюют, чтобы покорить и разорить, и нашего воинства, проливающего кровь, дабы все народы спасти и просветить; и т.п.

Идея объединения под мирной благодатной сенью двуглавого орла несчастных иноязычников, рассеянных по лику земному при Столпотворении, пребывающих во тьме зловерия и порабощении, не вызывала, однако, восторга у другой группы историков, публицистов, церковных и государственных деятелей. Исследование сферы интеллектуального и политического взаимодействия Римского-Корсакова позволило выявить могущественную — и с тех же пор весьма популярную — концепцию, в которой упор делался не на православное (мировое), а на Российское царство: Святорусскую землю исконно древнейшего и славнейшего народа, которому не требовался, но был противопоказан окружающий мир36, способный лишь нарушить «исконное благочестие».

36 С единственным исключением - требованием интеграции Малороссии.

В работе выдвигается гипотеза, что одновременное формирование имперской идеологии с ее ярко выраженной идеей экспансии, связанной со внутренними реформами, и концепции изоляционизма, равно отвергающего территориальные и любые иные перемены, было отражением процесса осознания места Российской державы в мире на государственных, а не родовых принципах (если пользоваться терминологией С.М.Соловьева). Особенно ярко противоборство новых идей сказалось в полемике вокруг войны и мира, когда были мотивированы подходы, надолго ставшие общим местом «русского вопроса».

Учитывая остроту подобных проблем по сей день, мы не преминули показать, что прогрессивные идеи реформаторов были неразрывно связаны с безудержной имперской экспансией, а выглядящее в высшей степени гуманно миролюбие консерваторов отрицало даже совершенно необходимые государству и церкви преобразования, уповая к тому же не на убеждение противников — но на энергичные действия «караула».

Особая седьмая глава посвящена деятельности Игнатия на посту митрополита Сибирского и Тобольского, где он не только создал ряд новых замечательных исторических сочинений (в том числе Окружные послания по истории раскола и Летописный свод о борьбе Руси с кочевниками и закономерном расширении ее пределов), но и пытался реализовать на практике свои идеи духовного просвещения, административных усовершенствований и расширения пределов влияния православия (вплоть до основания миссии в Пекине).

Человек, не боявшийся бросать вызов воеводам, московской администрации и, наконец, устремившийся в столицу, чтобы «воспятить» Петра со взятого тем курса к войне за Балтику (вместо Черного моря), как нам кажется на основе изучения всей биографии Римского-Корса-кова, действовал так, как всю жизнь считал своим долгом. Он был, конечно, схвачен и уморен в темнице, а объявление Игнатия умалишенным следует считать первым на Руси опытом такой формы расправы с публицистом.

Важно отметить, что суровый обличитель иноверия Римский-Кор-саков был гораздо большим космополитом, чем известный как «латин-ствующий» и «западник» Сильвестр Медведев (которому посвящена вторая часть работы: « СИЛЬВЕСТР МЕДВЕДЕВ О РАЗУМЕ И ГРАЖДАНСТВЕ»), Склонность последнего к католицизму есть нелепое обвинение со стороны «грекофилов» (подобное доносу, будто Медведев хочет поднять восстание донских казаков или убить царя). Что же касается заимствования западных обычаев, одежды и т.п., не говоря уже об иноземных специалистах,— то Сильвестр, вопреки общему мнению, считал все это верным путем к погибели государства. Просвещение, бесцензурная типография и университет означали для него

использование мировых культурных и технических достижений россиянами и в интересах россиян.

Вообще в его социальных рассуждениях заметно проступает купец (каковым Семен Агафонникович был в юности, помогая отцу в отъезжих торгах), искони склонный к государственному меркантилизму и вообще порядку в собственной державе, величие которой непосредственно связывал с развитием, а упадок — с застоем. У иноземцев, считал он, можно и часто должно учиться, опираясь на свой разум, чтобы со временем превзойти учителей, «а не яко обезьяна человеку последуя».

Интересы представителя городского сословия были целиком сосредоточены внутри страны, обращены к «гражданству», хотя в жизни Медведеву пришлось, пожалуй, больше заниматься конкретной внешней политикой, нежели Римскому-Корсакову. Первым местом его государственной службы был Разряд (игравший роль министерства обороны), вторым — приказ Тайных дел, в котором он после обучения у Симеона Полоцкого курировал дипломатию (и пострадал, излишне сблизившись в ходе посольств с А.Л.Ординым-Нащокиным).

В результате анализа обширной просветительной деятельности Сильвестра после возвращения его из негласной ссылки царем Федором Алексеевичем, выделяются три момента. Во-первых, Верхняя типография была не «карманным» предприятием государя, а мощным учреждением, составившим реальную конкуренцию контролируемому патриархом Печатному двору и потому вызвавшим на себя церковное проклятие. Во-вторых, проект всесословного автономного университета, подписанный царем Федором, был настолько реален, что «мудро-борцам» пришлось использовать все свое немалое влияние, чтобы уничтожить медведевские начинания при новом правительстве. Наконец, «грекофильское» направление представляло собой не течение в области образования, а заслон на пути реального просвещения, так что даже открытие славяно-греческого училища явилось только реакцией против гимназии Медведева.

Мы уже говорили, что знаменитый спор о пресуществлении также был затеян в качестве провокации для обвинения просветителей в ереси. Но именно при внимательном рассмотрении богословской полемики, в ходе которой Сильвестр создал целый ряд ученых трактатов, подтвердилось, что в России, как и на Западе, приемы рациональной критики и специальные методы (например, текстологии) в значительной степени развивались в теологических рамках, а отнюдь не только на базе пресловутой «секуляризации мысли».

Главной темой второй части работы стал анализ «Созерцания краткого» — серьезнейшего исследования и важнейшего источника, посвященного причинам и ходу Московского восстания 1682 г. Именно

здесь автор изложил свои мысли о принципиальном значении истории в жизни человеческого общества и о высокой (а также опасной) миссии историка, призванного донести до читателя истинный и полный социальный опыт, не искаженный в угоду сильным мира сего.

Однако важность использованных Медведевым уникальных архивных источников из Разрядного и Стрелецкого приказов и строгая продуманность его концепции не должны вводить нас с заблуждение. Автор отнюдь на столь объективен, как хочет казаться. Вернее — он следует своему убеждению, что только политика социального компромисса и справедливого контроля за соблюдением прав •«гражданства» со стороны государства спасает общество от смуты и гибели. А поскольку воплощение этого политического идеала Сильвестр находит в царевне Софье Алексеевне, то для утверждения его готов со всей тщательностью исказить ход событий.

Важно отметить, что сам доступ к уникальным документам Медведев получил благодаря политическому заказу на «Созерцание» от ближайшего сторонника Софьи — Ф.Л.Шакловитого. Поэтому разумно и справедливо излагая ход народного восстания и действия правительства по его «утешению», историк два важнейших пункта повествования попросту фальсифицирует: приводит подделанный «петровцами» якобы соборный акт об избрании Петра на царство — и сотворенный значительно позже «акт» об избрании Софьи правительницей.

Даже отношение в восставшим, поднявшимся на справедливую борьбу против злоупотреблений власти, неизбежную, когда в государстве невозможно мирным путем добиться правосудия, резко меняется, стоит выйти на авансцену «идеальному», то есть мудрому, справедливому и милосердному правителю, каковым выступает в «Созерцании» Софья Алексеевна.

Специально посвятив долгой жизни сочинения и скорой смерти на Лобном месте автора третью главу, мы дополнительно к известным в литературе фактам рассмотрели историю текста памятника (в том числе по новым спискам) и связь этого исследования восстания «гражданства» с летописными сочинениями, а также уточнили нелепость государственных обвинений против Сильвестра, выдвинутых в угоду «мудроборцам», убедившимся в неспособности вести полемику с историком, ставившим разум читателя выше авторитета власти.

Предпетровское дворянство, как показывает первая глава заключительной части работы («МИРЫ ЗЕМЛЕДЕЛЬЦЕВ И КОЧЕВНИКОВ В «СКИФСКОЙ ИСТОРИИ» А.И.ЛЫЗЛОВА»), так же значительно отличалось от наших представлений о нем. Решая старый спор, был ли автор «Скифской истории» священником или дворянином, мы обратили внимание на значительные изменения в дворянской среде

после введения обязательной службы и военно-окружной реформы царя Федора Алексеевича, превратившей армию более чем на 4/5 в регулярную, а также на укрепление служебного и правового положения мелких и средних землевладельцев.

В области книжной культуры открылись факты, свидетельствующие, что хотя в процентном отношении уровень грамотности служилых по отечеству был заметно ниже, чем среди священников, купцов и монахов, в сфере книжности дворянство стремительно вырывалось вперед, а в историографии уже оспаривало первое место у монастырских скрипториев вместе с новым любопытным явлением организованного книгописания приказных людей. Это сказывалось и в рукописной традиции популярных всесословных памятников, и в ярких фамильных произведениях, и в особенности в личных записках — прямых предшественниках дневников и мемуаров, не уступавших по уровню субъективности даже яркой литературе раскола. Здесь же рассмотрена весьма неоднозначная проблема отношения дворянства к Западу и в особенности к иностранной литературе, составившей не менее половины источников Лызлова.

Доказав, что «Скифскую историю» в гораздо большей мере был способен написать не священник, а дворянин, мы постарались во второй главе внимательно разобраться в мотивах стольника Андрея Ивановича Лызлова, подтолкнувших его к работе не над летописью, ' записками или на худой конец памфлетом, — но над обобщающим исследованием сложнейшей проблемы вековых взаимоотношений кочевых и земледельческих народов Восточной и Юго-Восточной Европы, да еще в контексте геополитики чуть не всей Евразии, Северной Африки и Аравийского полуострова.

Ответы мы в немалой степени нашли в обстоятельствах жизни и трудов историка эпохи становления Российской империи. Острейшие противоречия между христианскими странами и измена союзника — Речи Посполитой, помогая которой Россия вступила в 1673 г. в войну с Турцией и Крымом, заставили царя Федора Алексеевича по совету В.В.Голицына (при котором служил Лызлов) отдать, после жестоких боев 1677 и 1678 гг., тайный указ разрушить Чигирин.

Это видимое поражение37 — при ярко выявившемся превосходстве новой российской армии — было сочтено многими изменой. Более того, весть о победе турок и татар над «Белым царем» резко выявила мусульманский фактор на границах и внутри России. Масса восстаний «инородцев» вскоре вышла далеко за пределы мусульманства, захватив

37 Обеспечившее России возможность проведения внутренних реформ и ощутимые преимущества на международной арене.

вообще неоседлые, неземледельческие народы, которые Лызлов обобщенно назвал «скифами». Слабость идеи христианского единства при поразительной силе «скифского» фактора, когда даже и не слыхавшие о турках народы Восточной Сибири и Дальнего Востока вдруг бросились на мирные поселения земледельцев (отнюдь не только русских), произвела глубокое впечатление на Лызлова, после похода принявшего участие в руководстве строительством мощной оборонительной Новой черты (от Верхнего Ломова до Сызрани).

Специально рассмотренные в книге обстоятельства Крымских походов и бурная публицистика вокруг них, охватившая всю Европу, заставляют нас пересмотреть представление о «неудачности» этих мероприятий. Перевооружение армии и новая тактика, введенная Голицыным, создали реальную угрозу военного вторжения на Крымский полуостров, который кое-кто в правительстве уже рассматривал как базу будущего Черноморского флота России. Новые степные крепости блокировали ханство, вызвав в нем голод и эпидемии.

Все это объясняет, почему публицистика Римского-Корсакова падала на благодатную почву. Захват черноземов Дикого поля и поход на богатые землей и рабочими руками Балканы особенно вдохновлял дворянство, если мы обратим внимание на истинную степень его обнищания — способствовавшего, правда, притоку людей типа Лызлова на постоянную службу за денежное и хлебное жалование. Но Андрей Иванович, прошедший Чигиринские и Крымские походы при Голицыне, был гораздо более других осведомлен о реальностях международной обстановки и многочисленных опасностях, предостерегающих от безрассудных военных авантюр.

Переводы, сделанные Лызловым в 1680-х гг., ясно свидетельствуют, что он много лет раздумывал над историческими корнями сложившейся в Европе ситуации, приняв решение тщательно исследовать фактор «скифов» с древнейших времен до конца XVI в. (с которого начиналась для автора современность). Последняя глава нашей работы подробно рассказывает, каким образом, тщательно проработав русские и иностранные источники, Лызлов создал обобщающее исследование мира «скифов» со времен древних греков, в особенности остановившись на истории Золотой Орды, Казанского и Крымского ханств, наконец, наиболее подробно — на происхождении и состоянии Османской империи: главного бастиона «скифской» опасности, с разрушением которого ученый связывал упования на закономерное завершение тысячелетней «скифской истории».

Основательность концепции Лызлова, тщательность его критической работы над четко выделенными в тексте русскими и иностранными источниками, а в особенности над реконструкцией хода и установ-

лением причинной связи событий, сомнения автора, заставлявшие его неоднократно отказываться от суждения по вопросам, не поддающимся доказательному разрешению, наконец, огромный масштаб исследования объясняют, почему «Скифскую историю» следует считать крупнейшим трудом первых русских ученых историков.

ВЫВОДЫ

Мы выяснили, что последняя четверть XVII в. является этапом становления русской исторической науки. В период царствования Федора Алексеевича (1676-1682), регентства царевны Софьи (16821689) и правления Нарышкиных (1682-1694), то есть до начала реформ Петра I, успешно осуществлялся переход от летописания и других традиционных форм историографии к историческому исследованию. В соответствии с потребностью обновляющегося государства, сформулированной царем Федором, появились работы, целиком основанные на критике источников и рациональном изучении причинно-следственных связей событий в рамках авторских концепций. Вначале это были специальные ученые монографии Игнатия Римского-Корсакова и Сильвестра Медведева, а вскоре был завершен и первый обобщающий труд, в котором замысел автора был существенно обогащен в ходе исследования — «Скифская история» Андрея Ивановича Лызлова.

Становление русской исторической науки происходило в непосредственной связи с напряженными размышлениями книжников о путях дальнейшего развития страны и как следствие — расцветом всех форм исторических сочинений, от традиционного летописания (не только не «угасшего», но расширившего свою тематику и сферу распространения) и хронографии до историко-публицистических сочинений разных жанров (повестей, житий, ораций, посланий и т.п.), личных и фамильных записок, повременных записей, сложного состава компиляций и исторических сборников, объединявших произведения многих жанровых форм (включая переводы и документальные подборки).

Первые ученые произведения, обладающие всеми основными чертами научной исторической книги,— как внутренними38, так и внешними39,— создавались в качестве ответа на конкретные жизненные

38 Концепция, строгие правила достоверности сведений и суждений, выявление закономерностей в причинных связях и повторяемости явлений, дающих основу для предсказания развития ситуаций и т.п.

39 Заглавия и списки литературы, концепционные и методические предисловия, научно-справочный аппарат, критика источников и обоснование сравнительной достоверности суждений в тексте.

потребности авторов, служили для углубления и обоснования их позиций относительно российской действительности. В то же время первые исторические исследования являлись реализацией интеллектуальных запросов своих создателей, порожденных развитием русской общественной мысли и литературы «переходного времени» и наилучшим образом отвечавших, как казалось «творцам», ожиданиям читателя: не удовлетворенного малосвязными, многозначными, «неисправными» и «баснословием исполненными» повествованиями,— зато готового к размышлению и поиску истины вместе с авторами.

Историческое исследование равно в светской и церковной области40 основывалось на признании права разума на установление правды в рамках «рассуждения», а следовательно — вне мистического «откровения» (которое оставалось только за Писанием и Преданием, да и то подлежащими разумному истолкованию). Характерно, что исходя из потребности личности в обосновании истинности своего суждения, противопоставленного общественному мнению или авторитету, историческая критика признается необходимой и в традиционной сфере авторитета — либо одолевая его (в богословских трактатах Медведева), либо подкрепляя собою (в сочинениях митрополита Игнатия).

Становление русской исторической науки в последней четверти XVII в. было в значительной мере связано с осознанным развитием античной традиции как общего фундамента европейской гуманитарной культуры. Все без исключения авторы, включая царя Федора, признавали античное наследие отправной точкой «учения исторического». Наряду со старыми и многочисленными новыми переводами греческих и римских классиков важнейшую роль в развитии русской историографии играли их критические (главным образом латинские) издания, определявшие течение европейской историко-филологической мысли с эпохи Возрождения.

«Генеалогия» Римского-Корсакова продемонстрировала широчайшие возможности прямого использования богатств античной литературы и присоединения русского автора к «латинскому интернационалу», только начинавшему в XVII в. распадаться на национальные ветви путем перевода классических трудов и их критики на языки основных европейских держав. Не менее сильным было и косвенное влияние общеевропейской работы над античным наследием, идущее через схоластические науки, от грамматики, риторики и поэтики — до метафизики и богословия с его развитой исторической критикой и герменевтикой (теорией и искусством истолкования) текстов.

40 Ср., напр., «Созерцание краткое» и «Известие истинное» Сильвестра Медведева, «Генеалогию» и Окружные послания Игнатия Римского-Корсакова.

Именно на этом фоне воспринималась русскими авторами новая (ХУЬХУН вв.) западноевропейская историография, в первую очередь итальянская и польская, в меньшей мере — французская и немецкая. Южнорусские сочинения, за исключением киевского «Синопсиса», завоевавшего благодаря своей почти монографической форме огромную популярность даже у северных летописцев, имели весьма незначительное влияние (главным образом в учебной, богословской и придворной литературе). Но и широко трактуемую роль книжности Речи Посполитой как «моста» между западной и русской литературами не следует абсолютизировать. Сравнительная легкость освоения языка была для первых ученых историков России менее важным фактором, чем наличие в польской литературе интересовавших их сведений по истории Восточной, Центральной и Юго-Восточной Европы. У Игнатия Римского-Корсакова, мало касавшегося этих тем, польские авторы занимают минимальное место, причем широко известным польским переводам неизменно предпочитаются латинские оригиналы41.

Очевидно, что польская историография (включая переведенные на польский сочинения Дж.Ботеро, А.Гваньини и др.) воспринималась как ветвь общего европейского исторического познания, идущего от античного корня, к которому обращали свои взоры и первые русские ученые историки, рассматривавшие свои труды в рамках общеевропейской культурной традиции. Об этом прямо заявлял царь Федор, уповая, впрочем, что новая отечественная История России будет превосходнее всего, что могли бы написать иноземные ученые, поскольку историк, пишущий о своем народе, обычно лучше разбирается в его проблемах.

Переход от летописания к исследованию не только не означал «решительного разрыва с традицией русской исторической мысли», но осуществлялся в непосредственной связи с тенденциями в развитии самых традиционных жанров, апологеты которых к концу «бунташного века» все шире использовали в работе ссылки и критику источников, рационалистическую реконструкцию связи событий и новые литературные приемы. Не только дворянские записки или публицистика староверов — традиционные летописные повести и даже жития часто отличает ярко выраженный личностный подход, так что даже Мазу-ринский летописец, составленный сугубо канонически, выглядит на этом фоне вызывающей демонстрацией авторской позиции последнего классика летописного жанра — Исидора Сназина.

41 С другой стороны, как показано в 1-й главе 3-й части, взаимосвязь отечественных и иностранных сочинений была в конце XVII в. довольно тесной, так что появление сочинения о русских событиях, скажем, на немецком языке, обычно влекло за собой не менее быстрый перевод, чем с польского.

Если многим приемам, использованным при создании новых исторических сочинений, мы находим более или менее развитые аналогии в современной рукописной книжности, то и сами первые исследователи не склонны были «решительно разрывать с традицией русской исторической мысли». Монографическая форма казалась Римскому-Корсако-ву наиболее уместной в «Генеалогии», в несколько более сглаженном виде — при историческом споре с сибирским расколом. Цитаты на иноземных языках и ссылки он с пользой применял также в историко-публицистических книгах (в том числе основанных на ораторских выступлениях), значительную часть примеров для коих черпал из собственного Летописного свода, который составлял и с любовью пополнял десятилетиями.

Знаменитое «Созерцание» Сильвестра Медведева, как упорно отказывались замечать исследователи, составляло единый кодекс с особой (и не менее известной) редакцией Нового летописца (т.н. редакция по списку Оболенского) и автор именовал свой новаторский труд в целом «книгой летописной». Сам Андрей Иванович Лызлов, принципиально отвергнувший все чисто летописные источники, помимо новейших критических методов считал в ряде случаев допустимым и уместным использовать в «Скифской истории» традиционные приемы составителей летописных сводов и компиляций.

Популярность, немедленно завоеванная учеными историческими исследованиями у книжников, угасшая только вместе с основной ветвью традиционной рукописной книжности, также свидетельствует об органичности нарождающегося жанра научной монографии основным тенденциям русской литературы, подобно развитию повременных записей и личных летописцев в дневники и мемуары, городского и провинциального летописания — в краеведческую книгу, ярких исто-рико-полемических записок, повестей и трактатов — в столь знакомую нам партийную литературу, наконец, исторических писем (подобных посланию Игнатия Римского-Корсакова к Афанасию Холмогорскому) — в особый вид эпистолярного жанра.

Историческим исследованиям, как и всей литературе, основанной на реализации свойств и возможностей личности, пришлось нелегко в период петровских преобразований. До кончины Петра I, помимо изменения лексики и, соответственно, названий (например, повременных записок — на «журналы»), изменения были невелики и развивались почти исключительно принятые в XVII в. формы исторических сочинений. Представление о многочисленности и новизне тщательно собиравшихся и публиковавшихся исторических памятников петровского времени сохранялось только благодаря неизученности весьма богатой и быстро развивавшейся предшествующей историографии.

Зато впоследствии, когда русская литература вернулась на течение свое и переварив различные поверхностные инновации продолжила свойственное ей развитие, ученые труды Игнатия Римского-Корсакова, Сильвестра Медведева и Андрея Лызлова оказались весьма кстати. Заложенный ими фундамент отечественной исторической науки надстраивался далее В.Н.Татищевым, Г.Ф.Миллером, П.И.Рычковым, М.М. Болтиным, И.Н.Щербатовым и др., приобретя вид готового здания при

H.М.Карамзине, после которого наступает уже новейший период русской историографии и труды отцов-основателей забываются...

Как видим, становление исторической науки в России ни коим образом не связано с заимствованием явления западно-европейской культуры и разрывом с многовековой отечественной традицией. Русская историческая литература, всегда бывшая ветвью европейской историографии, в последней четверти XVII в. наверстала вызванное татарским игом и феодальными войнами, Великим разорением страны Иваном Грозным и бедствиями Смуты отставание в гуманитарном познании на базе античного наследия и сделала важный качественный шаг к научному исследованию, чтобы вновь занять достойное место в мировой исторической мысли.

Основное содержание диссертации отражено в работах:

МОНОГРАФИИ_

I. «Да будет потомкам явлено...» Очерки о русских историках второй

половины XVII века и их трудах. М. 1988. 136 с. (совм. с Е.В. Чистяковой)

Рец.: Плохий С.Н., Чернов Е.А. // История СССР. № 3. С.181-184 Рец.: Стрелкова Н.К. // Вопросы истории. № 5. С.171-172

2. Перо и крест: Русские писатели под церковным судом. М. 1990. 480

с. (по теме: Гл.4. С.231-382) Рец.: С.Simon S.J.// Orientalia Christiana periodica. Roma. 1991. Vol.57. № 2. S.467-469

3. Первые российские дипломаты (исторические портреты). М. 1991. 64 с.

4. Летописец и историк конца XVII века: Очерки исторической мысли

«переходного времени». М. 1994. 147 с.

5. Царь Феодор Алексеевич: 1676-1682. М. 1994. 48 с.

КОЛЛЕКТИВНЫЕ МОНОГРАФИИ_

6. «Око всей великой России». Об истории русской дипломатической

службы XVI-XVII веков. Колл. моногр. М. 1989. 440 с. (по теме авторская глава: Василий Васильевич Голицын. С. 179-228, 237-239)

7. Очерки истории школы и педагогической мысли народов СССР с

древнейших времен до конца XVII в. М. 1989. (по теме раздел: Борьба за развитие просвещения в России во второй половине XVII в. С.74-88)

КНИЖНЫЕ ПУБЛИКАЦИИ__

8. Памятники общественно-политической мысли в России конца XVII

века. М. 1983. 320 с. Ред.: Hoffmann Р. // Zeitschrift fur slawistik. Band XXX. 1985. Heft 4. S.616-617

9. Андрей Лызлов. Скифская История. М., 1990. 520 с. Подготовка

текста (С.5-244), источниковедческое исследование, комментарии, аннотированный указатель имен (С.391-518).

Рец.: Орешкова С.Ф. // История СССР. 1991. № 5. С.185-189 Рец.: Шеремет В.И. // Вопросы истории. 1992. № 11-12. С.201-202

10. Россия при царевне Софье и Петре I. Записки русских людей / Подготовка текста, статья, комментарии, аннотированный указатель имен и фамилий (изданы «Созерцание краткое», Беляевский летописец и Записки И.А.Желябужского). М. 1990. 446 с.

11. Игнатий Римский-Корсаков. «Генеалогиа» / Подготовка текста, статья, аннотированный указатель источников. М. 1994. 248 с.

СТАТЬИ И МАЛЫЕ ПУБЛИКАЦИИ_

12. Поденные записи очевидца Московского восстания 1682 г.// Советские архивы. 1979. № 2. С.34-37

13. Летописные известия о смерти Федора и воцарении Петра Алексе-

евича // Летописи и хроники за 1980 г. М. 1981. С.197-206

14. Краткий Ростовский летописец конца XVII века // Советские архивы. 1981. № 6. С.33-37

15. «Истиное и верное сказание» о I Крымском походе — памятник публицистики Посольского приказа / / Проблемы изучения нарративных источников русского средневековья. М. 1982. С.57-84

16. Редакции Летописца 1619-1691 гг. // Исследования по источниковедению истории СССР дооктябрьского периода. М. 1982. С. 124-151

17. Политическая гравюра в России периода регентства Софьи Алексе-

евны / / Источниковедение отечественной истории за 1981 г. М.

1982. С.225-246

18. Роспись «Изменников-бояр и думных людей», казненных и сослан-

ных по требованию восставших в мае 1682 г. / / Молодые обществоведы Москвы — Ленинскому юбилею. Материалы III Московской городской конференции молодых ученых по общественным наукам. М. 1982. С.113-118

19. К истории текста «Созерцания краткого» / / Исследования по источниковедению истории СССР дооктябрьского периода. М.

1983. С.127-161

20. Сведения о бытовании Книги Царственной («Лицевого свода») в XVII в. / / Исследования по источниковедению истории СССР дооктябрьского периода. М. 1983. С.61-95

21. Начало Московского восстания 1682 г. в современных летописных

сочинениях // Летописи и хроники за 1984 г. М. 1984. С. 131-146

22. Сильвестра Медведева панегирик царевне Софье 1682 г. // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1982 г. Л. 1984. С.45-52

23. «Слово воинству» Игнатия Римского-Корсакова — памятник политической публицистики конца XVII в. / / Исследования по источниковедению истории СССР дооктябрьского периода. М. 1984. С.131-158

24. Системный анализ источников по социально-политической истории

предпетровской России / / Комплексные методы в изучении истории с древнейших времен до наших дней: Тезисы докладов совещания. Москва, 20-22 февраля 1985 г. М. 1984. С.143-145

25. Судьба Лицевого свода Ивана Грозного / / Русская речь. 1984. №

5. С.92-100 (совм. с А.М.Пентковским)

26. Житие Николы в Лицевом летописном своде / / Исследования по

источниковедению истории СССР дооктябрьского периода. М. 1985. С.92-108 (совм. с А.М.Пентковским)

27. Исследовательские материалы для «Словаря книжников и книжно-

сти Древней Руси» в Трудах отдела древнерусской литературы Пушкинского дома. Л.: Волконский Федор Федорович; Дашков Андрей Яковлевич; Желябужский Иван Афанасьевич; Лызлов Андрей Иванович; Летописец Двинской; Летописец 1619-1691 гг.; Летописец 1686 г. // 1985. Т.39. С.26-27; 32-33; 37-40; 80-83; 101-103; 111-112; 112-114; Игнатий Римский-Корсаков // 1986. Т.40. С.92-95 (совм. с О.А.Белобровой); Повесть о Московском восстании 1682 г. (Барсовская); Повесть о Московском восстании 1682 г. (Ундольского) // 1988. Т.41. С.78-79; Аверкий; Боголеп Адамов; Кичигин Иван Нестерович // 1990. Т.44. С.З, 51-52, 147-148

28. Московское восстание 1682 г. глазами датского посла. Вводная статья и комментарии / / Вопросы истории. 1986. № 3. С.78-91 (перевод В.Е.Возгрина)

29. Некоторые проблемы изучения общественно-политической мысли в России второй половины XVII века / / Вопросы истории. 1986. № 4. С.45-57 (совм. с Е.В.Чистяковой)

30. К полемике конца 60-х — начала 80-х годов XVII в. об организации высшего учебного заведения в России. Источниковедческие заметки / / Исследования по источниковедению истории СССР дооктябрьского периода. М. 1986. С. 177-209

31. К вопросу об авторстве «Созерцания краткого лет 7190, 91 и 92, в

них же что содеяся во гражданстве» / / Исследования по источниковедению истории СССР дооктябрьского периода. М. 1987.

1 1 1 1 л г*

1 11-1ЧО

32. Известия Кариона Истомина о книжном читании / / Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1986 г. М. 1987. С.105-114

33. Атрибуция «Черниговской летописи» 1587-1710 гг. // Комплексные методы в исторических исследованиях. Тезисы докладов и сообщений ученого совещания. М. 1987. С. 190-192

34. Прогностические письма доктора Андреаса Энгельгардта царю Алексею Михайловичу / / Естественнонаучные представления Древней Руси: Счисление лет. Символика чисел. «Отреченные книги». Астрология. Минералогия. М. 1988. С.151-204 (совм. с Р.А.Симоновым)

35. Сильвестр Медведев / / Вопросы истории. 1988. № 2. С.84-98

36. «Хронографец» Боголепа Адамова / / Труды отдела древнерусской

литературы Пушкинского дома. Л. 1988. Т.41. С.381-399

37. Хронографец конца XVII века о Московском восстании 1682 года

/ / Исследования по источниковедению истории СССР дооктябрьского периода. М. 1988. С. 101-108

38. Диалектика конкретно-исторического содержания и литературной

формы в русском панегирике XVII века / / Древнерусская и классическая литература в свете исторической поэтики и критики. Махачкала. 1988. С.48-65

39. Литература предпетровского времени / / Наука сегодня. М. 1988.

Вып.15. С. 199-206

40. Литература и общество накануне петровских преобразований / /

Русская речь. 1988. № 2. С.96-102

41. Прямая речь истории / / Русская речь. 1988. № 3. С.109-114

42. Общерусский летописный свод конца XVII в. в собрании И.Е.Забелина // Русская книжность ХУ-Х1Х вв. М. 1989. С.183-209

43. Типологические признаки и группы в русском летописании конца XVII века // Методы изучения источников по истории русской общественной мысли периода феодализма. М. 1989. С. 197-220

44. Автограф «Прений с греками о вере» Арсения Суханова / / Источниковедение отечественной истории за 1989 г. М. 1989. С. 175-205

45. Из предыстории петровских преобразований в области высшего образования / / Реформы второй половины XVII - XX вв.: подготовка, проведение, результаты. М. 1989. С.44-63

46. Борьба за организацию славяно-греко-латинской академии / / Советская педагогика. 1989. № 4. С. 128-134

47. Летописец русского воеводы XVII века / / Прометей. Историко-биографический альманах серии «Жизнь замечательных людей». М. 1990. Т.16. С.100-110

48. Нарративные источники последней четверти XVII в. Вопросы поиска и публикации / / Перестройка в исторической науке и проблемы источ-никоведения и специальных исторических дисциплин. Тезисы докладов и сообщений V Всесоюзной конференции. Киев. 1990. С.149-150

49. Краткий Московский летописец / / Исследования по источниковедению истории СССР дооктябрьского периода. М. 1991. С.140-160

50. Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып.З (XVII в.). 4.1. А-3. Статьи: Аверкий; Боголеп Адамов; Волконский Федор Федорович; Дашков Андрей Яковлевич; Желябужский Иван Афанасьевич; Записи летописные провинциальные; Записи поденные очевидца Московского восстания 1682 г. Л. 1992. С.30-31,141-143, 184-185, 251-253, 322-326, 396, 397

52. «Писанию сему быти!» / / Татьянин день. Альманах. М. 1992. № 7 (13). С.10-11

52. Andrzej Bogdanow. Fiodor Aleksiejewicz // Dynastia Romanowow. Praca zbiorowa pod redakcja Achmeda Iskenderowa. Widanie I. Warszawa. 1993. S.72-93.

53. Нарративные источники о Московском восстании 1682 года. Часть

1 // Исследования по источниковедению истории России (до 1917 г.). М., 1993. С.77-108; Часть 2. Там же. М. 1994.

54. Первое ученое родословие в России: «Генеалогия» Игнатия Рим-ского-Корсакова / / Историческая генеалогия. Ежеквартальный научный журнал. Екатеринбург. 1993. Вып.1. С.16-22

55. Царевна Богом данной Премудрости / / Наука и религия. 1993. № 8. С.56-61

56. Творческое наследие Игнатия Римского-Корсакова / / Герменевтика древнерусской литературы. М. 1994. Вып.6. С.165-248

57. Царь Федор Алексеевич / / Филевские чтения. Bbin.VI. Материалы

третьей научной конференции по проблемам русской культуры второй половины XVII — начала XVIII веков. 8-11 июля 1993 г. М. 1994. С.3-48

58. Федор Алексеевич / / Вопросы истории. 1994. № 7. С.59-77

59. «Достойно есть»: Либеральный царь Федор Алексеевич / / Социум.

1994. № 4-5. С. 68-79

60. Древнерусская историческая книга и проблема зарождения новых форм исторического повествования в России (последняя четверть XVII — начало XVIII вв.) // Букинистическая торговля и история книги. Межведомственный сборник научных трудов. М. 1994. Вып.З. С.20-31

61. Патриархи Московские и всея Руси / / Христианство: Словарь. М. 1994 (по теме: Иоаким, Адриан. С.165-167, 13-14)

62. За право рассуждать // Россия XXI. 1994. № 9-10. С.112-117

63. София-Премудрость Слова Божия и царевна Софья Алексеевна. Из

истории русской духовной литературы и искусства XVII века / / Герменевтика древнерусской литературы. М. 1994. Вып. 7. С.399-428

Петитом отмечены рецензии на приведенные в Списке работы