автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: Стихотворное наследие Г. С. Батенькова

Текст диссертации на тему "Стихотворное наследие Г. С. Батенькова"

Московский государственный университет им. М. В. Ломоносова

Филологический факультет Кафедра истории русской литературы

На правах рукописи

ШАПИР Максим Ильич

СТИХОТВОРНОЕ НАСЛЕДИЕ Г. С. БАТЕНЬКОВА: ПРОБЛЕМЫ ТЕКСТОЛОГИИ И ПОЭТИКИ

Специальность 10.01.01 — русская литература

Диссертация на соискание ученой степени кандидата филологических наук

Научный руководитель — доктор филологических наук профессор А. А. Илюшин

Москва 1999

СОДЕРЖАНИЕ

Введение 5

§ 1. Проблема 5

§2. Подход 10

§ 3. Материал 17

§4. Гипотеза 21

§ 5. Контекст 26

Глава I. Стих 35

§ 1. Метрика и строфика 35

§ 2. Ритм ударений 40

§ 3. Ритм словоразделов ? : 45

§ 4. «Вертикальный» ритм 50

§ 5. Рифма 59

Глава И. Стих и язык 72

§ 1. Ритм и морфология (частеречевая структура стиха) 72

§ 2. Ритм и синтаксис (межстрочные грамматические связи) 78 § 3. Ритм и синтаксис (внутристрочные грамматические связи) 87

§ 4. Формулы и клише 91

Глава III. Язык 101

§1. Фонетика 101

§ 2. Морфология 105

§3. Синтаксис 110

§ 4. Словарь (стилистический аспект) 119

§ 5. Словарь (историко-лексикологический аспект) 131

Заключение 143

§ 1. Перспективы исследования 143

§ 2. Общие выводы 155

Библиография 164

Таблицы 181

He was ... one of those human anomalies now and then to be found, who make the science of mystification the study and the business of their lives.

Edgar Allan Рое

Один мой приятель — бла-го-роднейшее лицо — написал одну басню Крылова...

Ф. Достоевский

ВВЕДЕНИЕ § 1. Проблема

При всём несогласии друг с другом пишущие о Гаврииле Степановиче Батенькове (1793—1863) неизменно сходятся в одном: <«...> тайна его судьбы до сихъ поръ не разгадана» (Гершензон 1916, 20). По словам историка, его участь была страшнее, чем у кого бы то ни было из декабристов, не исключая пяти казненных. Наказание, выпавшее ему на долю, поражает несоразмерностью вине: осужденный на двадцать, а после смягчения приговора — на пятнадцать лет каторжных работ, «Батеньковъ провелъ, въ строжайшемъ одиночному за-ключенш», 20 лет 1 месяц и 17 дней (Модзалевский 1918, 101; Карцов 1965, 160) Ч Большую часть своего срока — около 19 лет — Батеньков содержался в Алексеевском равелине в качестве «секретного арестанта № 1»: его настоящее имя было известно только коменданту. О том, что заключенный пережил в крепости, трудно судить даже по материалам его дела и по собственноручным запискам: кто-то видит в них «тайны прозрЪвшаго духа» (Гершензон 1916, 26), кто-то — болезненный бред, «достойный вопля Поприщина» (Модзалевский 1918, 126, 153). Одни полагают, что «въ продолженш всЬхъ 20 л'Ътъ» Батеньков «быль совершенно безуменъ» (Модзалевский

1 У других декабристов сроки заключения не увеличивались, а сокращались: например, барон В. И. Штейнгель, как и Батеньков, осужденный по III разряду, ограничился неполными 10 годами каторги. На бумаге наказание Батенькову тоже было сокращено до 10 лет (см. Гернет 1946, 175 примеч. 3).

1918, 108, 107), другие — что «секретный арестант» лишь прикидывался душевнобольным (Снытко 1956, 294—296; Брегман 1989,44—45,73,75, 77)2.

2 Б. Л. Модзалевский пришел к выводу, что Батеньков был болен «какою то формою manía grandiosa», «быть можетъ <...> съ проблесками сознашя» (1918, 107): «Когда я поравнялся съ Гомеромъ, — извещал он Николая I в январе 1835 г., — тогда стало разкрываться, что такое вознести народъ <ср. строфу 17 „Тюремной песни" в редакции А. А. Илюшина (1978, 103). — М. Ш.>». «Когда я поравнялся съ Ра-фаелемъ, узналъ, что такое быть <срГстрофу 28 „Тюремной песни". — М. Ш.>» (Модзалевский 1918, 120). Мало того, мысленно Батеньков поравнялся с самим Создателем. «Въ день Пасхи» 1828 г., вспоминал он десятилетия спустя, «я почувствовалъ себя Творцомъ, равнымъ Бо-гу<,> и вм^стЬ съ Богомъ решился разрушить м1ръ и пересоздать» (Гершензон 1916, 34; ср. строфы 21 и 26 «Тюремной песни»). В подтверждение своего диагноза Модзалевский цитировал послания Ба-тенькова к императору, в которых бессвязные и отрывочные мысли о делах «государственной важности» перемежаются матерной бранью: «Если <...> членъ Тайнаго Общества <...> прикосновенъ былъ къ дЪламъ сего рода. Тогда въ одну сторону когда къ чувству прикосно-вешя умъ за разумъ заходится, то продолжать дЬло до тол'Ъ пока

еще не произнесено станетъ лЪзвЪемъ». «Когда въ другую сторону прикосновенный остается полоумнымъ, тогда до проявлешя ему голоса во снЪ пресЬчь общеше внешней жизни. Пока приметъ огненной языкъ или вдохновеше Оды» (1918, 124).

Противоположное мнение восходит еще к рапорту штаб-лекаря Г. И. Элькана (26.111 1828), которому казалось, что Батеньков симулирует сумасшествие, чтобы скрыть намерение самоубийства (см. Модзалевский 1918, 111). 25.1 1846 в ответ на исходящее от императора приказание переосвидетельствовать Батенькова комендант крепости Н. И. Скобелев доносил шефу жандармов графу А. Ф. Орлову: «<...> при не р-Ьдкихъ посЪщешяхъ, я никогда не находилъ преступника Ба-

Несмотря на то что с рождения Батенькова прошло более двух столетий, его личность и обстоятельства жизни продолжают притягивать к себе всё новые и новые загадки. Судьба его поэтического наследия сложилась не менее удивительно, чем судьба самого поэта. При жизни Батеньков почти не печатался: «<...> вдохновение мое про себя» (1989, 341). Незадолго до смерти увидела свет только поэма «Одичалый», изданная, быть может без участия сочинителя, трижды в течение трех лет (Батеньков 1859; 1861; 1862). Батеньков долго считался автором одного этого произведения, получившего к тому же у литературоведов весьма сдержанную оценку: как писал С. А. Венгеров, «поэтичесюя достоинства его <...> не велики» (1891, 227). Со временем нашлись и другие стихи Батенькова, но они также были признаны «неискусными» (Гершензон 1916, 24)3. В середине нынешнего столетия отношение к Ба-

тенькова лишеннымъ разсудка, въ чемъ и крепостной медикъ со мной согласенъ» (Модзалевский 1918, 133; ср. Чернов 1933, 64—66). Странное поведение заключенного и его маловразумительные речи оппоненты Модзалевского объясняют тем, что Батеньков, подобно юродивому, рассчитывал на то, что болезнь обеспечит ему свободу высказываний. Эти предположения отчасти питает крайняя дерзость батеньков-ских писем Николаю I: «Государь, ты дуракъ <...>»; «Ссуди мнЪ, пожалуйста, рублей до пяти. Тяжело все одну кашу. Отдамъ — когда разбогатею»; «Мн'Ь бы тебя хоть одиножды убить. Тогда бы я прахъ Твой и разсЬялъ»', «Ежели позвать Тебя на трубку табаку; то пожалуй и не помиримся» (Модзалевский 1918, 121, 122; ср. Карцов 1965, 168—170). По рассказам М. М. Гедельштрома (Стогов 1878, 517) и Е. И. Якушки-на (1926, 46—47), версию о симуляции поддерживал Батеньков. 3 С этим вряд ли согласился бы сам стихотворец: «Съ этаго время-ни <Батеньков говорит о душевном кризисе, пережитом в 1828 г. —

тенькову-поэту стало постепенно меняться, однако именно в эти годы было поставлено под сомнение авторство наиболее популярного его произведения — «Одичалого»: в самом деле, «принадлежность этого стихотворения Батенькову документально не доказана» (Снытко 1956, 318 примеч. 1). Впрочем, с сомнениями Т. Г. Снытко другие исследователи не согласились: их доводы, не обладающие безусловной доказательностью, в целом убедительно говорят в пользу того, что «Одичалый» написан скорее Батеньковым, нежели кем-то еще (см. Ба-занов 1961, 442—448; Илюшин 1966а, 189—199; 1966в, 34—39; 1978,21—30).

Особенно обстоятельно последнюю точку зрения аргументировал А. А. Илюшин, в монографии которого примерно половина известных на сегодня стихотворных строк Батенькова была опубликована впервые. Открытие новых текстов, среди которых есть первоклассные стихотворения, позволило публикатору утверждать, что «Батеньков внес значительный, но „незримый миру" вклад в историю нашей поэзии» (1978, 9). Надо признать, что Илюшин сумел достичь поставленной цели— «вернуть истории русской литературы <...> „потерянного" и забытого поэта, чьи <...> стихи заслуживают внимания исследователей и любви читателей» (1978, 5)4. Вскоре после

М. Ш.> слагалъ уже я стихи чрезвычайно сильные и умные» (Гершен-зон 1916, 33).

4 На какое-то время коллегам почудилось даже, что благодаря исследованию Илюшина «поэзия декабриста Г. С. Батенькова, интересного поэта-экспериментатора, но очень отдаленного предтечи XX в., интерпретирована и оценена <...> в целом <...> на базе более высокой филологической культуры (и с человеческой отзывчивостью, предпо-

издания 1978 г. произведения Батенькова стали объектом цитирования в стихах и прозе, их включили в поэтические антологии, перепечатав миллионными тиражами, и посвятили им несколько исследований, причем не только у нас, но и за рубежом. Казалось, в представлении о роли Батенькова в литературе наступил окончательный перелом: поэт, которому не хватило места в 9-томной литературной энциклопедии, очутился с тремястами других литераторов в относительно небольшом словаре русских писателей (Илюшин 1990а; ср. 1971а). И тут возникла новая загадка: львиная доля опубликованного Илюшиным, составляющая едва ли не лучшую треть поэзии Батенькова, не может быть подтверждена автографами. Хранившийся в одном из архивов «рукописный сборник батеньковских стихотворений, подаренный автором С. П. Трубецкому» (Илюшин 1978, 117), куда-то бесследно исчез: по официальным сведениям, он находится в розыске с 1975 г.5

лагаемой ею), чем значительно сильнее задевающая нашу эпоху поэзия Хлебникова» (Григорьев 1983,20).

5 Процитирую (в извлечениях) справку, составленную заместителем начальника отдела организации и учета документов Государственного архива Российской Федерации (ГАРФ) Л. Г. Ароновым (З.УП 1997): «Фонд 1143 „Трубецкой Сергей Николаевич <?!>, князь, декабрист" поступил в Центральный Государственный Исторический архив в г. Москве (ЦГИАМ) из Центрального государственного архива древних актов (ЦГАДА) в составе фонда „Свербеевых" в 1941 г. В конце 40х гг<.> происходило описание документов, тогда же и был сформирован фонд № 1143 <...> В 1959 г<.> фонд № 1143 микрофильмировался <...> Дело № 48 <содержащее письма и стихи Батенькова. — М.Ш.> не было микрофильмировано. В акте проверки наличия и состояния документов фонда от ноября 1975 г<.> впервые зафиксировано отсут-

Обнаружить этот сборник в настоящий момент не удается. Но покуда он не отыщется, к вопросу об авторстве напечатанных по его тексту произведений нельзя подступиться иначе, как с помощью филологической критики текста, и поскольку предметом спора являются сочинения поэта, основную роль принужден играть сравнительный лингвостиховедческий анализ подлинного и сомнительного Батенькова на фоне русской поэтической традиции. Это и будет задачей моей работы — выяснить, каковы возможности такого анализа при решении текстологических проблем, связанных с авторством и датировкой.

§ 2. Подход

Опыт применения стиховедческих методов в текстологии скромен, и достижения невелики6. Впервые к изучению стиха и языка Пушкина в сопоставлении со стихом и языком приписанного ему текста сто лет назад обратился Ф. Е. Корш — лучший русский стиховед того времени. Разбирая вопрос о подлинности окончания «Русалки», опубликованного Д. П. Зуе-

ствие дела № 48. Тогда же это дело было поставлено на учёт, как отсутствующее <...> Можно предположить, что дело № 48 отсутствовало уже в конце 1950х гг. <...> В настоящее время дело № 48, оп. 1 ф. 1143 продолжает находит<ь>ся в розыске». Следует добавить, что в 1961 г. фонды ЦГИАМ были переданы в Центральный государственный архив Октябрьской революции (ЦГАОР), в 1992 г. переименованный в ГАРФ.

6 Речь не идет о тех нередких случаях, когда реконструкция текста базируется на его стихотворной структуре [см. одну из последних работ в этом направлении (Гаспаров 1991)].

вым в 1897 г., Корш в итоге пришел к следующему: «За исклю-чешемъ очевидныхъ погрешностей, проскользнувшихъ въ запись по запамятованью, и нЬкоторыхъ неудачныхъ выраже-нш, естественныхъ въ первомъ наброске <Д. П. Зуев выдавал свою подделку за неоконченную работу Пушкина. — М. ///. >, текстъ г. Зуева не содержитъ въ себе почти ни одного оборота или слова, которыхъ не оказывалось бы въ безспорныхъ про-изведешяхъ Пушкина. То-же можно сказать и о реторической и метрической стороне этого текста, при чемъ сходство распространяется на таюя тонкости, которыя до сихъ поръ ни-кемъ не были замечены» (1899, IV: 578) 7. Спустя два десятилетия с учетом новейших достижений науки о стихе к этому вопросу вернулся Б. В. Томашевский: «Много бумаги исписано — принадлежит ли Пушкину Зуевское „Окончание Русалки". Анализировался каждый стих этого „окончания", но в массе этого стиха не исследовали. Конечно — о каждом стихе могут быть бесконечные сомнения, как и о каждом слове: употребил ли его Пушкин или нет. Но ритм есть инерция, созда-

7 Схема доказательства на протяжении всей 400-страничной работы Корша в общих чертах такова: данный стих или данное выражение в «записи» Зуева нехороши; Пушкин тоже не свободен от недостатков; следовательно, это Пушкин. Означает ли это, что, кроме Пушкина, никто плохих стихов не писал? Современная Коршу академическая наука встретила его труд сочувственно: «Кому бы ни принадлежало оконча-ше „Русалки" <...> но данныя языка <...> таковы, что дають полное основаше для решешя вопроса объ окончаши „Русалки" <...> именно, въ томъ смысле, въ которомъ онъ решенъ Коршемъ» (Будде 1904, 12 примеч. 1). Критику лингвистических и стиховедческих аргументов Корша см.: Виноградов 1958, 10—18; 1959, 272—287; Штокмар 1960, 101—124.

ваемая цепью стихов. И эта инерция индивидуальна для поэта. Подделать слова — легко. Подделать ритм возможно лишь после тщательного изучения его, чего у Зуева<,> понятно<,> не было» (1923, 117). Проанализировав ритм ударений и словоразделов в зуевском окончании «Русалки», Томашевский категорически заявил, что «Пушкину это произведение принадлежать не может» (1923, 118) 8.

Вывод бесспорный, но не будем упускать из виду, что сделан он был уже в те годы, когда мог иметь лишь чисто теоретический интерес: вопрос о подлинности «Русалки» был практически разрешен (см. Суворин 1900). Эта оговорка сохраняет силу и применительно к рассуждениям Томашевского по поводу стиха «Гавриилиады»: ритмические характеристики поэмы точно попадают в промежуток между характеристиками пушкинского 5-стопного ямба 1817—1821 и 1823—1825 гг., чем «бесповоротно подтверждается <заметим: только подтверждается.— М. III. > правильность приписывания „Гавриилиады" Пушкину и ее принятая датировка» (1923, 105; 1922, 86— 89). В то же время общие воззрения Томашевского на текстологические потенции стиховедения кажутся чересчур оптими-

8 Ср.: «Кривая Зуева, постоянно выходя за пределы Пушкинского употребления ритмических форм, явно принадлежит не Пушкину, а какому-то эпигону» (Томашевский 1923, 117—118). Редкоударные стопы у Зуева ударяются еще реже, а частоударные — еще чаще, чем у Пушкина: так, на 2-й стопе бесцезурного 5-стопного ямба уровень ударности у Пушкина колеблется от 69,1 до 76,1%, у Зуева — 67,2%; на 3-й стопе: у Пушкина — от 82,5 до 87,3%, у Зуева — 88,4%; на 4-й стопе: у Пушкина — от 50,6 до 59,8%, у Зуева — 48,0%. Таков же характер различий в ритме словоразделов.

стическими. В 1922 г. исследователь был уверен, что «объективное изучеше <стиха. — М. Ш. > сколько-нибудь значительная произведешя <...> безошибочно можетъ указать на автора, настолько расходятся манеры различныхъ поэтовъ» (1922, 87). Но когда через несколько лет «возник вопрос о принадлежности Пушкину стихотворения „Гараль и Гальвина"» и М. А. Цявловский обратился к Томашевскому «с просьбою выяснить, нельзя ли по стиху определить его принадлежность», стало очевидно, что цифры не в состоянии дать точных указаний на автора: «Если анализ ритма, — поправлял сам себя Томашевский, — может служить сильным аргументом против принадлежности поэту приписываемого ему произведения, то не так уверенно можно пользоваться этим анализом как аргументом за принадлежность» (1929, 250—251).

Следующую стиховедческую инъекцию в текстологию сделал через 40 лет В. М. Жирмунский (1968а, 20—21; 1975): он заподозрил необходимость передатировать «Утреннее размышление» Ломоносова, обычно — без особых оснований — печатаемое под 1743 г. Полноударных строк в этом произведении оказалось намного меньше, чем в других стихах раннего Ломоносова, а так как с течением времени доля пиррихиев у Ломоносова повышалась, Жирмунский отнес «Утреннее размышление» к 1749—1751 гг., а К. Ф. Тарановский (1975, 35) — к 1746—1747 гг. Однако оба стиховеда были, видимо, не совсем правы, ибо не располагали достаточными сведениями об эволюции ломоносовского ритма и к тому же исходили из первопечатной редакции «Утреннего размышления», в которой полноударных строк на 7% меньше, чем в рукописи. Как показало детальное исследование, это стихотворение по ритми-

ческим параметрам совпадает с одами, написанными в 1745 г. или не позднее ноября 1746 г.9

С именем Тарановского связана еще одна попытка уточнения хронологии по данным стиха (Тагапоузку 1982). Речь идет о «Луке Мудищеве», которого рукописная и печатная традиция упорно приписывала Баркову. Тарановский продемонстрировал, что ритмика этой поэмы имеет мало общего с ритмикой Баркова и его современников: нет сомнени�