автореферат диссертации по истории, специальность ВАК РФ 07.00.02
диссертация на тему: Украинский вопрос в политике властей Российской империи и в русском общественном мнении во второй половине 1850-х - начале 1880-х годов

Оглавление научной работы автор диссертации — доктора исторических наук Миллер, Алексей Ильич

Введение.

Глава 1. Россия и украинофильство в первой половине XIX в.

Глава 2. "Петербургский" период активизации украинского движения

§ 1. Первые годы царствования Александра П. "Скрытая" стадия активизации украинофильства.

§ 2. Активизация украинофильства в начале 60-х годов. "Основа" и русская пресса.

Глава 3. Политика властей в украинском вопросе в 1860-е гг.

§ 1. Власти Империи и украинофильство в 1862-1863 гг. Генезис валуевского циркуляра.

§ 2. Реакция на циркуляр Валуева в правительственных структурах и общественном мнении.

§ 3. Политика властей после валуевского циркуляра.

§ 4. Планы властей по усилению русского ассимиляторского потенциала в Западном крае.

Глава 4. "Киевский" период активизации украинофильства

1872-1876).

Глава 5. Эмский указ

§ 1 Подготовка и принятие Эмского указа.

§ 2. "Исполнение" Эмского указа.

§ 3. Последствия Эмского указа.

§ 4. Субсидия газете "Слово". Галицийские русины в политикеПетербур га.

Глава 6. Кризис власти в 1880-1881 гг. и попытка отмены Эмского указа

§ 1. Сенаторская ревизия А. А. Половцова и планы по пересмотру

Эмского указа.

§ 2. Оживление полемики по "украинскому вопросу" в печати.

§3. Подтверждение неизменности прежнего курса в начале царствования Александра Ш.

Введение диссертации2000 год, автореферат по истории, Миллер, Алексей Ильич

Значимость и актуальность темы диссертации определяется тем, что в течение по крайней мере последних полутора веков украинский фактор объективно имел важное значение для истории Российской империи и СССР. Политическая актуальность проблемы весьма негативно сказывалась, а отчасти сказывается до сих пор, на ее изучении историками. Дело здесь не только в том, что влияние актуальных конфликтных политических интересов никогда не было полезно для объективного исторического анализа. Сама возможность изучения историками этих сюжетов, даже в той их части, которая относится к империи Романовых, подвергалась весьма жестким административным и цензурным ограничениям. В советское время вопросами, относившимися к истории Украины XIX и XX вв., могли заниматься только "на месте". Впрочем, то, что писали в Киеве или Львове, Москва и коммунистические власти самой Украины строго контролировали. Изучение национализма вообще, а тем более национализма и процессов формирования наций в Российской империи, не говоря уже об СССР, отнюдь не поощрялось. Ничего удивительного, что диссертация представляет собой первое монографическое исследование русско-украинских отношений в XIX в., написанное в России после 1917 г. Между тем рассматриваемые в работе сюжеты очень часто, причем порой тенденциозно, обсуждаются в многочисленных зарубежных публикациях о русско-украинских отношениях. Поэтому подробная, основанная на источниках, реконструкция событий очень важна как для аргументированной полемики с заведомо тенденциозными интерпретациями, так и для того, чтобы добросовестные исследователи, будь то российские или зарубежные, получили прочную фактографическую основу для своих рассуждений.

Но научная актуальность темы не исчерпывается ее слабой изученностью в историографии вообще, и практически полным отсутствием посвященных ей работ в новой российской историографии, в частности. Процессы формирования украинской и русской наций были настолько тесно взаимосвязаны, что не могут быть поняты в отрыве друг от друга. По сути дела, это часта единого процесса формирования наций у восточнославянского населения Российской империи, а потому тема диссертации очень важна для разработки ключевого для российской исторической науки вопроса о 5 формировании русской нации. Предлагаемая в работе интерпретация темы русско-украинских отношений позволяет рассмотреть этот сюжет в широком сравнительно-историческом контексте и предложить новые подходы к изучению всего комплекса проблем империи и формирования наций в России XIX в.

Есть и еще один фактор, обуславливающий научную актуальность этой работы. В современных условиях и в России, и на Украине прошлое наших отношений, а точнее - превратная его интерпретация, очень часто становится подручным материалом для решения актуальных пропагандистских задач. В диссертации автор стремился сломать традиционные схемы политизированных национальных исторических нарративов и затруднить, тем самым, эксплуатацию истории в политических целях.

Хронологические рамки исследования обусловлены следующими обстоятельствами. Первый этап политической активности украинского национального движения приходится на вторую половину 1840-х гг. и связан с деятельностью Кирилло-Мефодиевского общества. Однако уже в 1847 г. общество было разгромлено, его члены арестованы и сосланы. Движение активизируется вновь в конце 50-х, когда члены Кирилло-Мефодиевского общества были амнистированы и возвращены из ссылки новым государем.

Реформы начала царствования Александра П создали совершенно новую общественную ситуацию, в которой украинское национальное движение смогло широко заявить о себе и стать важным фактором общественной жизни. Именно в царствование Александра П украинский вопрос стал достоянием общественного мнения, предметом дискуссий в печати, которые приобретали порой весьма оживленный характер. Именно в это время власти вырабатывали стратегию и тактику своего поведения в отношении украинского движения в условиях отмены крепостного права и существенного расширения общественной свободы. В 1863 и 1876 гг. были изданы особые инструкции, регулировавшие политику различных властных структур по отношению к украинофилам, как тогда называли украинских националистов. Серьезная попытка корректировки курса, который нашел отражение в упомянутых инструкциях, была предпринята рядом высших сановников на рубеже 1880-1881 гг. в период министерства М. Т. Лорис-Меликова. Неудача этих усилий стала одним из следствий смены правительственного курса и состава высшей бюрократии в начале царствования Александра П1. Такая последовательность развития событий объясняет выбор 6 хронологических рамок исследования. Кратко охарактеризовав в Главе 1 политику властей в николаевское царствование и проявившиеся тогда различные подходы к украинскому вопросу в русском общественном мнении, мы сосредоточимся на изучении ключевого для нашей темы периода царствования Александра П. Последняя глава работы охватывает также начало царствования Александра Ш. В 1881 г. специальное Совещание, задачей которого было оценить эффективность политики в украинском вопросе, закончило свою работу, подтвердив незыблемость подхода, воплощенного в Эмском указе 1876 г. Эти события определяют завершающий хронологический рубеж нашего исследования - власти не возвращались более к обсуждению принципов политики в украинском вопросе вплоть до революции 1905 г. В этот же период со второй половины 1850-х по начало 1880-х гг. украинский вопрос впервые стал предметом оживленного обсуждения в прессе, которая именно в это время, в результате смягчения цензурных ограничений, впервые становится и влиятельным инструментом формирования общественного мнения, и, одновременно, его выразителем.

Оговоримся, что в тех случаях, когда речь идет о социальных процессах, со свойственными им большей инерцией и длительностью, мы не станем ограничивать себя этими рамками.

Революция, обострение кризиса самодержавия, создание Думы, политическая активизация масс и, наконец, первая мировая война создали принципиально новые условия для развития национальных движений в империи вообще и для бытования украинского вопроса, в частности.

История научного изучения политики властей в "украинском вопросе"1 во второй половине 1850-х - начале 1880-х гг. совсем не богата. Во многом это связано с тем, что проблема русско-украинских отношений неизменно сохраняла политическую актуальность в течение последних полутора веков. В результате именно политические мотивы почти неизменно доминировали, и во многом продолжают доминировать сегодня даже у профессиональных историков, обращающихся к ее изучению. Не менее важно, что даже после краха Российской империи Советская власть за исключением краткого периода в 20-е годы отнюдь не поощряла историков к изучению этих сюжетов. В результате можно говорить о кратких по времени спорадических всплесках в работе 7 над этой темой, которые объясняются не столько подъемом и угасанием интереса к ней историков, сколько открытием и закрытием возможностей для того, чтобы ею заниматься.

Первые научные работы, в которых обсуждались некоторые аспекты украинского национального движения, появились еще в XIX в. Это прежде всего обзор развития малороссийской этнографии А. Н. Пыпина и очерки развития украинской литературы Н. И. Петрова.2 Политические вопросы в этих работах рассматривались лишь вскользь и достаточно поверхностно. Сказывались и цензурные ограничения, которые, в частности, предопределили и то, что собственно политики властей авторы этих книг вообще не касались.

Этот аспект темы впервые был затронут в ряде публикаций, увидевших свет в первое десятилетие XX в. Критично настроенные к старому режиму авторы поспешили воспользоваться ослаблением цензуры для публикации ряда документов о репрессивной политике властей в отношении украинофильства, сопроводив их комментариями, в которых было больше филиппик в адрес царизма, чем научного анализа.3 Это, впрочем, вполне естественно, поскольку проблема сохраняла политическую актуальность. Уже в этих первых публикациях было подчеркнуто значение циркуляра министра внутренних дел П. А. Валуева от 1863 г. и Эмского указа 1876 г. как ключевых документов, определивших политику властей в "украинском вопросе". В это же время появляется целый ряд антиукраинофильских публикаций, среди которых нужно отметить книгу С. Н. Щеголева, которая, в отличие от большинства сочинений этого направления, очень богата фактическим материалом, и потому до сих пор сохраняет научную ценность.4

Вскоре после революции, в условиях политики коренизации, которая на Украине имела характер украинизации, темой занялся целый ряд работавших там историков. Наиболее продуктивной была группа под руководством М. С. Грушевского, который в 1924 г. вернулся в Советский Союз и возглавил секцию истории Украины Исторического отделения АН УССР. В конце 1920-х гг. несколько марксистских г историков, в частности М. Яворский, выступили с критикой трудов Грушевского и его коллег. Они говорили о недооценке Грушевским и его сотрудниками социального, классового фактора, критиковали "буржуазную ограниченность" лидеров украинского движения и акцентировали значение русско-украинского революционного 8 сотрудничества.5 Группа Грушевского смогла продолжить работу до начала 30-х годов, после чего была разгромлена.

Основная часть весьма многочисленных статей, подготовленных группой Грушевского, публиковалась в ежегодниках "За сто тт". Исследовательская ценность трудов группы была неизмеримо выше, чем у ее оппонентов. Они ввели в научный оборот огромный массив новых материалов. Среди участников группы особо выделим Ф. Савченко, который стал автором единственной до сих пор книги о политике властей Российской империи в "украинском вопросе".6 Книга Савченко в определенном смысле подводила итог работы всей группы - она включала обширный корпус документов, по большей части публиковавшихся впервые, и с разной степенью подробности касалась всех ключевых эпизодов этой истории. Работа Савченко отнюдь не свободна от недостатков. Во многом это объясняется тем, что Савченко писал свою книгу в спешке, от чего существенно пострадала и аналитическая ее составляющая, и четкость организации материала. Основания спешить у Савченко в конце 20-х были серьезные -политический режим все более ужесточался, и историк верно полагал, что в ближайшем будущем не только публикация такой книги будет невозможна, но и он сам может стать жертвой террора. Так оно и случилось: в 1934 г. Савченко, как и почти все остальные сотрудники Грушевского, был арестован, отправлен на Соловки, а в 1937 г. вместе со многими другими деятелями украинской культуры расстрелян.

Однако некоторые недостатки книги нельзя объяснить лишь экстремальными условиями, в которых она была написана. Вместе с другими участниками группы Савченко практически не уделял внимания анализу мотивации политики властей в "украинском вопросе", считая ее просто самоочевидной, автоматически вытекающей из репрессивной природы царизма и характеристики России как тюрьмы народов. Также в русле общей тенденции группы он был склонен преувеличивать масштаб антиукраинских репрессий и педалировать мартирологические мотивы, серьезные основания для которых дала вскоре судьба его собственного поколения, но, как мы постараемся показать, не судьба героев его книги.

Переизданная в 1970 г. в Мюнхене - киевское издание стало к тому времени раритетом7 - работа Савченко определила представления о теме среди тех историков, кто занимался близкими сюжетами. По сути дела считалось, что Савченко тему "закрыл". Нарратив Савченко и его оценки до сих пор остаются доминирующими в 9 историографии. Основная масса работ западных историков в той мере, в какой она касается этих сюжетов, просто повторяет выводы его книги. Хотя многие из этих авторов не были свободны от политической ангажированности, было бы несправедливо все списать на это обстоятельство. Не будем забывать, что они были лишены возможности пользоваться архивами СССР.

В послевоенный период на Украине появилось несколько книг, затрагивавших отдельные аспекты нашей темы. В работе М. Д. Бернпггейна подробно проанализирована история издания украинофильского журнала "Основа", сыгравшего ключевую роль в развитии украинского движения в начале 1860-х гг. 8 Ф. О. Ястребов и Г. И. Марахов исследовали революционное движение на Украине в 1850-60-е гг., уделив определенное внимание и национальному аспекту политической борьбы.9 В. С. Бородин весьма подробно изучил политику цензурных властей в отношении публикаций Т. Шевченко.10 Все эти работы содержат ценные для нас архивные материалы, но в интерпретации источников и в методологическом отношении они несут на себе заметную печать обстоятельств, в которых были написаны. В России историки вообще не могли заниматься этой проблемой.

Только в конце 80-х гг. британский историк Дэвид Саундерс снова обратился к изучению политики властей по отношению к украинскому национальному движению в начале 1860-х гг.11 В частности, он задался вопросами, почему власти предпринимали именно такие, во многом уникальные для их национальной политики, репрессивные меры, чего они стремились добиться, чего боялись. На эти вопросы книга Савченко не давала сколько-нибудь основательных ответов. Но и Саундерс вынужден был ограничиться гипотезами. Дело в том, что он, также как и Савченко, работал только с частью документов, разделенных между московскими и петербургскими архивами.

В 1990-е гг. в западной историографии наметилась тенденция к пересмотру прежних упрощенных, "черно-белых" подходов. Самое недавнее исследование российской национальной политики в Западном крае, выполненное в Гарварде и принадлежащее перу Витольда Родкевича, корректирует многие из типичных для прежней историографии ошибок. Родкевич прямо полемизирует с авторами, интерпретировавшими российскую политику в духе концепции "тюрьмы народов", указывает на неоднородность этой политики по отношению к различным этническим группам, на противоречия по этому вопросу в высших эшелонах царской бюрократии.

10

Специальный раздел посвящен Родкевичем политике царских властей в отношении украинского и белорусского языков. Безусловной заслугой автора является рассмотрение этой проблемы в более широком контексте проектов строительства русской нации, а также указание на серьезные различия в подходах проблеме в среде высших сановников. Однако в своей попытке реконструировать процесс принятия властных решений в этой сфере Родкевич вынужден был опираться на ту же книгу Савченко и более ранние публикации источников, и в результате в целом остался в рамках предложенного Савченко нарратива.12

В последние годы украинские историки опубликовали целый ряд новых, порой весьма ценных работ по нашей теме. Особо заслуживают быть отмеченными статьи С. Екельчика, чей подход к проблеме формирования идентичности, как процессу, в котором велика доля сознательного конструирования, близок нашему.13 Однако попытка создания обобщающего труда об украинском национальном движении, предпринятая коллективом авторов под руководством В. Г. Сарбея в основном не вышла за рамки концепций М. С. Грушевского.14 Существенный шаг вперед в применении современных методологических достижений в исследованиях национализма и формирования наций был сделан Я. Грицаком в его учебнике по истории Украины Х1Х-ХХ вв.15 Задача анализа политики властей в отношении украинофильства в этих новых исследованиях не ставилась.

Таким образом, сложилась довольно парадоксальная ситуация. Валуевский циркуляр и Эмский указ неизменно упоминаются в любых обобщающих работах по истории украинского движения и национальной политики царских властей в XIX в. Однако ни обстоятельства их принятия, ни цели, которых власти стремились с их помощью достичь, не были основательно исследованы, что открывало простор для самых разнообразных гипотез и интерпретаций. А потому первая задача предлагаемого читателю исследования состояла в том, чтобы свести воедино весь комплекс соответствующих источников и восстановить с возможной полнотой процесс принятия властями решений по "украинскому вопросу". Кроме того, мы постараемся проследить полемику вокруг этого вопроса в наиболее популярных и влиятельных органах печати, которая, вопреки мнению некоторых исследователей16, была весьма оживленной вплоть до начала 80-х годов прошлого века.

11

Однако, решая эти задачи, автор столкнулся с более общим и сложным вопросом: как рассказать эту историю? Во-первых, речь идет о том, насколько подходят для этого те слова, которыми мы привыкли сегодня пользоваться? А во-вторых, о чем эта история? В поисках ответа на эти отнюдь не простые вопросы, которым посвящен методологический раздел Введения, нам придется обратиться к проблемам и сравнениям, далеко выходящим за рамки первоначальной темы. И лишь затем мы сможем сформулировать цели и задачи исследования во всей полноте.

Но прежде необходимо дать характеристику источников, положенных в основу исследования. В работе использован большой массив архивных материалов, находящихся в московских и петербургских хранилищах. Многие из них впервые введены в научный оборот.17

Самую значительную группу архивных материалов составляют документы государственных органов. Весьма ценны фонды Ш отделения, хранящиеся в ГАРФ. Во-первых, они содержат значительное число сыскных дел против украинофилов и их перлюстрированных писем. Эти материалы важны не только для реконструкции истории украинского движения, но и потому, что позволяют судить, насколько подробны и адекватны были представления о нем властей.

В Ш отделение поступали довольно многочисленные обращения противников украинофилов, которые служат важным источником для реконструкции позиции различных общественных сил и их тактики в украинском вопросе.

Начальники Ш отделения, наряду с другими высшими сановниками, не просто участвовали в выработке решений по украинскому вопросу, но и координировали этот процесс на важных его этапах. Все эти документы сохранились. Они не только позволяют подробно восстановить роль самого Ш отделения в разработке и принятии валуевского циркуляра 1863 г. и Эмского указа 1876 г., но и служат одним из ключевых источников для реконструкции всего процесса принятия решений по этому вопросу.

Здесь нужно отметить, что исследователи, пытавшиеся прежде решить эту задачу, в силу разных обстоятельств работали либо только с хранящимися в Москве уже упомянутыми материалами Ш отделения, либо с находящимися в РГИА в Санкт-Петербурге документами Министерства внутренних дел, которое также принимало самое активное участие в разработке и реализации мер по украинскому вопросу как в 60-е, так и в 70-е годы. Впервые осуществленное в этой работе комплексное изучение

12 документов обоих ключевых ведомств позволило не только восстановить процесс принятия решений во всех существенных подробностях, но и выявить разногласия и противоречия между различными частями государственного аппарата в подходе к проблеме.

В фондах Ш отделения (ГАРФ) и МВД (РГИА) сохранился также целый ряд докладных записок высших чинов местной администрации Западного края и специально командированных для изучения проблемы из Петербурга чиновников. Значительное число оригиналов и копий всеподданнейших докладов и записок, в которых затрагивается исследуемая проблема, содержится также в личных фондах министра внутренних дел П. А. Валуева, киевского, а затем харьковского генерал-губернатора А. М. Дондукова-Корсакова (РГИА), министра народного просвещения А. В. Головкина, сенатора А. А. Половцова (Рукописный отдел РНБ), военного министра Д. А. Милютина (Отдел рукописей РГБ). Многие из этих документов фиксируют заметки царя по поводу прочитанного. Эта группа источников позволяет судить о том, какие, в том числе и не нашедшие непосредственного отражения в инструкциях и циркулярах, стратегии и методы решения украинского вопроса рассматривались властями и какова была реакция на те или иные предложения со стороны самодержца. Именно эта группа источников позволяет оценить, насколько адекватно понимали власти природу проблемы, с которой им пришлось столкнуться.

Особый интерес среди личных фондов высших сановников представляют хранящиеся в ГАРФ и РО РНБ документы А. А. Половцова. В качестве ревизирующего сенатора он находился в Киеве с осени 1880 до весны 1881 г. Материалы его ревизии (РО РНБ) и неопубликованный дневник этого периода (ГАРФ) служат важнейшим источником для характеристики политики властей по украинскому вопросу в период министерства М. Т. Лорис-Меликова, когда была предпринята попытка существенно скорректировать прежний курс.

Цензурная политика властей в отношении украинских изданий анализировалась по материалам Главного управления цензуры (до 1865 г.) и Главного управления по делам печати, фонды которых находятся в РГИА. Документы содержат не только сами решения, но и их аргументацию, что позволяет воссоздать и масштабы репрессий против украинских изданий, и их мотивацию.

13

Были изучены также материалы фонда Священного Синода (РГИА), прежде всего в той их части, которая отражает участие этого органа в выработке валуевского циркуляра 1863 г. и в связанном с этим вопросе о публикации малорусского перевода Священного Писания.

В Архиве внешней политики Российской империи, прежде всего в переписке МИДа с русским посольством в Вене, содержится целый ряд важных документов, позволяющих судить о роли украинского вопроса во внешней политике государства. Здесь же сохранился ряд важных для нашей темы писем киевского генерал-губернатора Н. Н. Анненкова одному из его покровителей, канцлеру А. А. Горчакову.

Среди других использованных архивных фондов особо нужно отметить переписку М. Н. Каткова, хранящуюся в ОР РГБ. Катков сыграл исключительно важную роль в формировании общественного мнения по проблемам Западного края, и, в частности, в украинском вопросе. Образцово сохраненная корреспонденция Каткова с Александром П и Александром Ш, с Валуевым и Головниным содержит массу интересного материала для нашей темы. Также в ОР РГБ хранятся "Мои старческие воспоминания" Д. А. Милютина, содержащие ряд важных подробностей о выработке политики в отношении Западного края накануне и во время польского восстания 18631864 гг.

Среди опубликованных источников прежде всего выделим мемуары и дневники чиновников различного ранга, в той или иной степени причастных к делам Западного края. Это прежде всего дневники Валуева, причем не только широко известный двухтомник, но и изданный в 1919 г. дневник последних лет его жизни.18 Это ставшее раритетом издание в определенном смысле особенно ценно, поскольку, оказавшись в отставке, Валуев становится заметно менее осторожен в своих высказываниях.

Недавно опубликованные мемуары Головнина, написанные вскоре после отставки с поста министра народного просвещения в 1866 г., напротив, составлены крайне осторожно, с очевидным расчетом автора использовать этот текст для борьбы за продолжение своей карьеры.19 Тем не менее, даже в таком виде они весьма полезны для реконструкции расстановки сил в высших эшелонах царской бюрократии в первой половине 60-х гг.

Также заслуживают быть специально отмеченными мемуары Е. М. Феоктистова.20 Он был очень близок Каткову, однако в воспоминаниях не выступает его

14 апологетом и сообщает ряд ценных для оценки роли Каткова в нашей истории фактов. Интересные наблюдения об отношении к украинофильству в русском обществе содержатся в воспоминаниях Л. Ф. Пантелеева и дневнике А. В. Ншситенко.21 Ряд других публикаций дневников и воспоминаний был использован для реконструкции контекста.22

Особую группу текстов автобиографического характера представляют собой воспоминания лидеров украинского движения.23 Другая важная группа источников по истории украинского национального движения, главным образом краткие воспоминания и корреспонденция, вышла в свет в "Киевской старине" в конце XIX и начале XX в.

Тогда же ряд документов о цензурной полигаке властей, в том числе текст валуевского циркуляра, был опубликован в специальной брошюре "Об отмене стеснений малорусского печатного слова", а также М. К. Лемке в его книге о цензуре.24

Дальнейшее исследование и публикация этих материалов, теперь уже с акцентом на документы о репрессиях царских властей в отношении украинофилов, было осуществлено в 1920-е и начале 30-х гг. стараниями группы украинских историков под руководством М. С. Грушевского. С точки зрения объема и ценности опубликованных источников среди подготовленных группой изданий выделим уже упомянутую книгу Ф. Савченко "Заборонаукрашства. 1876 р.".

В 1990-е на Украине возобновились активное изучение и публикация источников по истории украинского национального движения второй половины XIX в. Особо отмечу журнал "Кшвська Старовина", который старается продолжать, в том числе и в выборе тематики, традиции "Киевской старины".

Для изучения общественного мнения в украинском вопросе был использован широкий круг периодики. Применительно к 60-м годам сквозному анализу были подвергнуты "Колокол", "Современник", славянофильские "День" и "Русская Беседа" (последняя - за вторую половину 50-х, когда на ее страницах публиковалась полемика М. П. Погодина с М А. Максимовичем), катковские "Московские новости" и "Современная летопись Русского вестника". Выборочно были использованы "Санкт-Петербургские ведомости", "Русский Инвалид", "Сион", "Вестник Юго-Западной и Западной России", "Отечественные записки". Очень подробно изучен выходивший в 1861-1862 гг. журнал украинофилов "Основа", который является ключевым источником для изучения программы и тактики украинского движения.

15

Для 70-х годов особенно важны киевские издания - орган украино фильской Громады "Киевский Телеграф" и газета их противников "Киевлянин". Они, а также "Московские новости" и либеральный журнал "Вестник Европы", наиболее активные в полемике того периода, изучены полностью. Народническое "Русское Богатство", подключившееся к ней в начале 80-х, также было подвергнуто сквозному просмотру. Остальные издания, в том числе галицийские, использованы выборочно. Полный перечень цитированной периодики приводится в списке использованных источников.

Отметим ключевую роль прессы в общественных процессах этого периода. Именно в 1860-е годы происходит поистине взрывообразное развитие прессы в Российской империи - увеличивается число изданий и их тиражи, радикально расширяются рамки дозволенного цензурой. В полемике вокруг украинофильства пресса играет многоплановую роль. Она не только формулирует и пропагандирует различные точки зрения на проблему, не только пытается влиять на политику властей в этом вопросе, но и выступает как ключевой фактор в тех взаимоисключающих процессах формирования наций, которые и являются предметом анализа в этой работе. Можно сказать, что различные образы наций сперва формируются и распространяются в общественном мнении, главной формой бытования которого в эту пору и была пресса, и лишь затем более или менее полно и успешно воплощаются в процессе утверждения различных форм идентичности массового человека.

Русское общественное мнение оказалось принципиально расколотым в своих реакциях на украинский национализм и на целый комплекс вопросов о характеристиках русской нации, возникших в результате этого вызова. Исследованный комплекс периодических изданий достаточно репрезентативен, то есть позволяет отразить все основные точки зрения на проблему, проявившиеся в рассматриваемый период.

16

Эта работа - о национализме. Поэтому для определения методологии исследования важно охарактеризовать некоторые ключевые принципы его изучения. Тема национализма в хорошем смысле слова модная. Без боязни ошибиться можно утверждать, что за последние два десятилетия исследования национализма превратились в наиболее динамично развивающееся направление наук об обществе -количество публикаций огромно, растет число специализированных исследовательских центров и научных журналов. Между тем, общепринятых "истин" в теоретических интерпретациях национализма совсем немного, а скептик скажет, что их нет вовсе.25 Здесь не место включаться в дискуссию по спорным теоретическим вопросам.26 Задача скромнее - разъяснить именно те исходные теоретические позиции, которыми руководствовался автор при работе над этим текстом.

Одна из таких отправных точек - сформулированная Бенедиктом Андерсоном концепция нации как "воображенного сообщества". Андерсон явно опасался, и не без оснований, что его термин "воображенное сообщество" будет неверно интерпретирован, и снабдил его обстоятельным комментарием. Воображенными Андерсон называет все сообщества, члены которых не знают и заведомо не могут знать лично или даже "понаслышке" большинства других его членов, однако имеют представление о таком сообществе, его образ. "Воображенная" природа таких сообществ вовсе не

27 свидетельствует об их ложности, нереальности. Крупные сообщества, а к ним относятся не только нации, но и классы 28, можно классифицировать по стилям и способам их воображения. Тезис, что способ воображения сообщества может меняться, Андерсон иллюстрирует примером аристократии, которая стала восприниматься как общественный класс только в XIX в., а до этого осознавалась через категории родства и вассалитета.

Андерсон поставил вопрос о том, в чем принципиальная новизна националистического способа воображения сообщества, и каковы были предпосылки самой возможности вообразить или, как сказали бы русские переводчики немецких философов, помыслить нацию. Именно "описанию процесса, благодаря которому нация может быть воображена и, будучи раз воображенной, затем моделируема, адаптируема

17 и трансформируема", и посвящена, по собственному определению Андерсона, основная часть его книги.29

Несколько тезисов Андерсона прямо относятся к рассматриваемым нами сюжетам. Во-первых, он верно указывает на вторичный, имитационный характер национализмов в Центральной и Восточной Европе, которые заимствовали готовые конструкции и адаптировали их применительно к своим условиям. Это значит, что "нация" была идеей, целью, образом, к которому можно было стремиться с самого зарождения движения, а не постепенно формирующейся концепцией.30 От себя уточним, что некоторые национализмы, в том числе украинский, заимствовали образцы у народов Центральной Европы, прежде всего чехов и поляков, в то время как русский национализм по большей части искал для себя образцы в Западной Европе, что вполне объяснимо в силу различия стоявших перед ними задач.

Заимствование готовых идеологических "модулей" означает, что отставание в идеологической сфере оказывалось значительно меньше, чем в сфере социально-экономического развития. Следовательно, в Восточной Европе националистические идеи и образы возникали и функционировали в существенно иной социальной среде по сравнению с теми условиями, где эти идеи первоначально сформировались. Иными были возможности массовой коммуникации, механизмы осуществления власти и средства, которыми государственная власть располагала для решения новых задач, возникавших с приходом национализма.

Андерсон верно указал также на различие между национализмом "господствующих" наций и "официальным национализмом" правящих династий. Понятие "господствующие" не случайно взято мной в кавычки. При старом режиме французский, испанский или русский национализмы как общественные движения в смысле властных отношений развиваются также "снизу", как и национализмы "малых народов". И реально, и формально власть принадлежит не нациям, но династиям. По всей Европе старые династии с 'большим или меньшим успехом, с 'большим или меньшим (как правило, весьма ограниченным) энтузиазмом переживали процесс своеобразной национализации. Они шли на это вынужденно. Старый мир, в котором они получали свою власть "от Бога" и осуществляли ее над разнообразными "языками и народами" (в том числе теми, которые принято называть господствующими), был привычнее и удобнее, но постепенное утверждение национализма как способа видения

18 социального мира вынуждало монархии компенсировать ослабление прежних механизмов идеологического обоснования своей власти за счет этого нового, не всегда удобного для них источника легитимации. Очень важен тезис Андерсона, что этот официальный национализм был реактивным в том смысле, что служил ответом на развитие националистических настроений среди подвластных народов, причем как тех, которые находились в положении угнетенных меньшинств, так и тех, которые составляли этническое ядро империй.

Процесс "национализации" династии Романовых весьма затянулся и занял практически весь XIX в., а последствия этого усугублялись самодержавным характером их власти.31 Собственно, стремление сохранить самодержавие и было главной причиной, почему Романовы заметно упорнее (и успешнее), чем большинство европейских династий, сопротивлялись национализации, тем самым надолго лишив процесс формирования нации такой ключевой составляющей, как расширение политического участия и становление гражданского общества. Настоящего контакта и сотрудничества самодержавия и общества в деле строительства нации в XIX в. не было. В других крупных европейских странах государственная власть оставляла заметно больше пространства для общественной деятельности, в том числе и по строительству нации, да и само государство заметно раньше и осмысленнее стало принимать в этом процессе участие. Когда же после 1905 г. Николай П счел нужным искать союза с русскими националистами, выбор его пал на самые экстремистские и одиозные организации, в первую очередь ориентированные не на строительство чего бы то ни было, а на погромы.

Андерсон совершенно справедливо поправляет Хью Сетона-Уотсона, который писал о "национализации" Романовых как об уникальном феномене, и указывает, что в Лондоне и Париже, Берлине и Мадриде протекали во многом сходные процессы.32 Итак, зафиксируем главное: русский национализм как общественное настроение и "официальный национализм" самодержавия представляют собой тесно связанные, но самостоятельные явления, иногда идущие рука об руку, но не менее часто и конфликтующие.

Другое важное следствие концепции Андерсона состоит в том, что между моментом, когда нация "воображена", то есть когда ее образ, который мы условно будем называть идеологическим или идеальным Отечеством33, возникает у

19 представителей элиты, и моментом, когда соответствующая этому национальная идентичность утверждается средй большинства членов этого воображенного сообщества и получает политическое оформление, лежит значительное время. Очень важно, что процесс этот вовсе не является предопределенным, то есть усилия по утверждению того или иного варианта национальной идентичности могут увенчаться как успехом, так и неудачей, равно как реальное воплощение нации-государства даже в случае осуществления проекта может существенно отличаться от его исходной версии.

Различные проекты наций могут находиться в конфликте друг с другом, в частности претендовать на одну и ту же территорию. Порой это представляет собой соперничество по поводу определенного пространства пограничья, где речь идет о том, какому воображаемому сообществу это пространство будет принадлежать. (Примером, как мы увидим, может служить конфликт русского и польского образов "идеальных Отечеств".) Столкновение может носить и тотальный характер в том смысле, что один образ идеального Отечества включает всю территорию и население другого, отрицая альтернативный проект как таковой. (Здесь примером может служить как раз конфликт русского и украинского национализмов.)

Этнические и культурные характеристики того населения, которое становится объектом соперничества различных национальных активистов, существенно влияют на их концепции и ход борьбы. В этом отношении мы на стороне Энтони Смита, но не радикального модерниста Эрнеста Геллнера, утверждавшего, что исходный этнический материал практически не сковывает свободу творчества националистов в их проектировании нации.34 Но это вовсе не значит, что исходные этнические характеристики исключают возможность разной - в определенных пределах - их интерпретации и построения на их основе разных национальных проектов. Целый ряд других факторов наряду с характеристиками исходного этнического материала определяют в конечном счете более или менее полный успех или неудачу того или иного проекта. Одна из задач этой книги - привлечь внимание к тем из них, что прежде недооценивались или вовсе упускались из виду при анализе русско-украинских отношений.

Практически все теоретические исследования национализма последних

35 десятилетий в той или иной степени опираются на работы Карла Дойча. Интерес

20

Дойча был сосредоточен на создании и развитии такой системы коммуникаций, которая сделала возможным формировать и воспроизводить идею национальной общности. Он считал это следствием урбанизации, формирования рынка и сети железных дорог, в общем - индустриальной революции. Андерсон в определенном смысле скорректировал тезис Дойча, показав в своей книге, что складывание такой системы коммуникаций, строго говоря, является не следствием, а частью модернизационного процесса, иногда даже предшествуя индустриальной революции.

В России формирование общественности, общественного мнения и рынка прессы как основного на то время средства массовой коммуникации стало возможным, пусть и не без существенных административных ограничений, главным образом после реформ Александра П. Именно в этой "публичной сфере", то есть в среде образованной, читающей и пишущей публики, и обсуждаются, формируются и воспроизводятся образы нации и концепции национальных интересов. Именно из "публики" эти идеи транслируются в "народ" по мере того, как он становится доступен для пропаганды и печатного слова. При этом на пространстве Российской империи формируется несколько "публичных сфер". Московские и петербургские газеты и журналы практически безраздельно доминировали в круге чтения жителей Пскова, Нижнего Новгорода, Оренбурга, Иркутска. Их читали в Киеве, но здесь уже круг чтения ими не ограничивался. А в Царстве Польском, Финляндии или Остзейском крае московская и петербургская пресса вообще играла маргинальную роль.36

Эти различающиеся, хотя и не изолированные вполне друг от друга, "публичные сферы" можно назвать и пространствами функционирования дискурсов. Интерпретация национализма как дискурса - важная отправная точка для этой работы. Во многом она опирается на то, что писали о национализме К. Дойч и Б. Андерсон, хотя оба не употребляли этого термина. Понятие "дискурс", разработанное Мишелем Фуко еще в 60-е годы, до сих пор остается у нас достаточно экзотичным, а потому нелишне будет дать хотя бы самое общее его определение. Дискурс это отложившийся и закрепившийся в языке способ упорядочения действительности, способ видения мира, выражаемый в самых разнообразных, не только вербальных, практиках, а следовательно не только отражающий мир, но его проектирующий и со-творяющий. Иначе говоря, понятие "дискурс" включает общественно принятые способы видения и интерпретирования окружающего мира и вытекающие из именно такого видения

21 действия людей и институциональные формы организации общества. Сам Фуко в "Археологии знания" писал об этом так: "Задача состоит не в том - уже не в том, чтобы рассматривать дискурсы как совокупности знаков (то есть означающих элементов, которые отсылают к содержаниям или представлениям), но в том, чтобы рассматривать их как практики, которые систематически образуют объекты, о которых они говорят".37 "Нация это именно то, что Фуко называл "дискурсивной формацией" (formation discoursive) - не просто аллегория или плод воображения, это понятие беременно политической структурой [.] Национализм - троп (то есть образное выражение -А. М.) таких феноменов как "принадлежность", "преданность", но также и институциональное использование воображаемого", - писал в 1990 г. Тимоти Бреннан в сборнике "Нация и повествование", который стал, кажется, первой яркой демонстрацией возможностей

38 нового подхода.

Кэтрин В ер дери, развивая замечание Андерсона о нации как о наиболее

39 универсальной легитимнои ценности в политической жизни нашего времени , посвятила специальную статью символической природе нации. По Вердери особенность символа нации в том, что он пробуждает целый спектр мощных эмоций, будучи при этом, как всякий символ, неоднозначным и открытым различным интерпретациям. Вердери говорит о нации как о "базовом операторе в системе социальной классификации", как об "элементе политического и символико-идеолошческого порядка, а также социального взаимодействия и чувствования".40

Национализм Вердери определяет как "политическое использование символа нации через дискурс и политическую активность, а также как эмоции, которые заставляют людей реагировать на использование этого символа".41 Национализм, таким образом, не стоит в одном ряду с идеологиями типа либеральной или социалистической и не сводим к одному из нескольких существующих в обществе политических движений. Невозможно, например, представить себе либерала-социалиста, если иметь в виду либерализм не как стиль поведения, но как систему ценностей. Между тем либералов-националистов, равно как социалистов-националистов история представляет нам в неограниченном количестве.42 В подавляющем большинстве случаев все политические акторы, хотят они того или нет, вынуждены вступать в борьбу за право утвердить в обществе свою интерпретацию ключевого для современного политического дискурса символа нации, и тем самым становятся участниками националистического

22 дискурса. Они борются за этот идеологический и мобилизационный ресурс, дабы достичь с его помощью тех или иных, в том числе либеральных или социалистических, авторитарных или демократических целей. "Тотальный отказ от национализма, -категорично утверждает Саймон Дюринг применительно к сегодняшнему дню, - ведет к отказу от эффективного политического действия".43 В XIX в. дело еще обстояло несколько иначе - национализм только утверждался в этом своем качестве в борьбе с другими, как старыми (религиозной и династической), так и новыми (классовой) формами политического дискурса. В России утверждение националистического дискурса как доминирующего встретило большие сложности, но во второй половине века его роль уже была очень заметной.

В рамках широко понятого националистического дискурса взаимодействуют и соревнуются друг с другом самые разнообразные по степени агрессивности, ксенофобности или терпимости интерпретации нации и национальных интересов. Это значит, что неверно говорить о французском, русском, польском или украинском национализме как о чем-то однородном. Вопрос в том, какие из интерпретаций нации и национальных интересов в тот или иной момент в том или ином обществе, в тех или иных социальных слоях становятся доминирующими, и почему? Такая постановка вопроса, среда прочего, практически дезавуирует традиционные классификации и периодизации развития национализма авторства Ханса Кона, Джона Пламенаца и Эрнеста Геллнера, в которых разные типы национализма имеют жесткую географическую привязку.44

Другое очень важное методолошческое следствие такой точки зрения это трактовка понятий "национализм", "националист" как оценочно нейтральных. В советское время негативное значение этих терминов было строго фиксировано в оппозициях типа национализм (буржуазный) contra патриотизм (советский), космополитизм (ясно, что плохой) contra интернационализм (ясно, что хороший, пролетарский). Типологически сходные явления назывались так или иначе в зависимости от того, нравились они автору высказывания или нет. В соответствии с этим механизмом "наши" назывались разведчиками, а "их" - шпионами.45 Произвольно избирательное и имплицитно негативное употребление понятия "националист" до сих пор бытует, и отнюдь не только в России. Недавно избранный президент Германии И. Pay объяснял, например, в своей инаугурационной речи, что патриот это человек,

23 любящий свою родину, а националист - ненавидящий другие народы и страны. Добрые интенции таких высказываний несомненны, однако неясно, к какой категории в рамках этой классификации надо отнести, например, силезских немцев, которых любовь к родине, как они ее понимают, толкала и, хоть и все реже, но до сих пор толкает, на достаточно агрессивные заявления в адрес Чехии и Польши, в составе которых их родина, с которой они были изшаны, теперь находится. Ясно, что для научного исследования, посвященного анализу конфликта по поводу нации, тем более в Восточной Европе того времени, когда нации еще только формировались и часто претендовали на одну и ту же территорию, такая практика непригодна, потому что автоматически превращает текст в пропагандистский. В этой работе определение кого-либо как националиста (будь то русского, польского или украинского) не означает ни положительной, ни отрицательной оценки. Националистами мы будем называть всех, кто участвует в националистическом дискурсе, то есть принимает и стремится так или иначе интерпретировать категории национальных интересов и нации как символические ценности. Только проанализировав, что определенный персонаж понимает под нацией, как трактует национальные интересы и способы их осуществления, мы можем высказать о нем оценочное суждение. При этом критерием оценки должно быть не то, насколько симпатичен автору или читателям исповедуемый тем или иным персонажем идеал нации - это фактически означало бы сделать критерием оценки наш собственный субъективный идеал - а социальная цена тех способов осуществления национального проекта, которые наш персонаж считает допустимыми. Некоторая степень конфликтности и агрессивности свойственна любому мировоззрению и любой идеологической системе. Применительно к тем вариантам национализма, в которых эти качества доминируют и которым мы считаем нужным именно поэтому дать заведомо негативную оценку, мы будем пользоваться определениями "шовинистический", "ксенофобный".

Еще одно важное методологическое новшество последних лет наиболее четко сформулировано в статье Джона Холла "Национализмы: классифицированные и объясненные". Суть главного тезиса Холла отражена уже в названии работы, где говорится о национализмах во множественном числе. "Единая, универсальная теория национализма невозможна. Поскольку прошлое различно, различаться должны и наши концепции", - пишет он.46

24

В своих выводах Холл опирался на главное, может быть, достижение исследований национализма в 70-80-е года. Оно заключается в формировании определенного консенсуса, ставшего плодом не совпадения, а различия позиций в вопросе о факторах, обусловивших возникновение национализма и "запустивших" процессы формирования наций. Так, Э. Геллнер делал акцент на роли индустриализма и формировании системы всеобщего стандартизированного образования, К. Дойч - на возникновении систем массовых коммуникаций, Б. Андерсон подчеркивал значение "печатного капитализма", "лингвистических революций" и новых способов видения мира, Ч. Тилли и М. Манн роль государства и войн эпохи абсолютизма, М. Грох и Э. Хобсбаум отмечали роль интеллектуальных элит, Э. Смит - значение этнического, а Ю. Хлебовчик роль эмоционального фактора.47 Плодом этого многоголосья стало осознание многочисленности факторов, влияющих на процесс формирования наций, бесконечного многообразия их сочетаний в истории и относительной значимости в этих сочетаниях.

Тезис Холла можно развить. Ни один национализм не существует вне противостояния другому, а иногда и ряду других национализмов, стремящихся утвердить свои иерархии идентичностей и ценностей.48 Структура этих противостояний и взаимовлияний - а национализмы, нисколько не стесняясь, заимствуют идеи, образы, тактику и у своих противников - каждый раз неизбежно имеет уникальные черты. Только выявив основные оппозиции и системы соотнесения комплексов ценностей, которые утверждаются тем или иным национализмом, мы можем понять логику развития стуации.49 В некотором смысле это борьба всех против всех, где столкновение происходит как внутри определенного националистического дискурса (между теми, кто признает определенную нацию как символическую ценность, но не согласен в вопросе об интерпретации национальных интересов), так и с другими, внешними по отношению к нему националистическими дискурсами, которые, в свою очередь, испытывают другие внешние воздействия и внутренние противоречия. Отсюда важное методологическое следствие - необходимость ситуационного и коммуникативного подхода к изучению национализмов. Более продуктивны анализ и классификация не отдельно взятых национализмов, но структур взаимодействия различных национализмов как на уровне идейных столкновений и влияний, так и на уровне политического взаимодействия различных национальных движений между собой и с государственными структурами.

Ценным дополнением к сказанному может служить исследование Питера Салинса, показавшего, как конфликт крупных политических сил обостряет проблему идентификации для локального сообщества, попадающего в его поле.50 Для нашей темы это очень важно, поскольку формирование идентичностей восточнославянского населения на территории современной Украины проходило в поле многовекового соперничества Речи Посполитой, Московского государства и Османской империи, а позднее империи Романовых и польской шляхты.

Исследуя один из регионов Каталонии, разделенный франко-испанской границей, Салинс скорректировал образ строительства государства и нации как процесса, идущего исключительно из центра к периферии. Он показал, что уже с XVII в. этот процесс был направлен в обе стороны. Центр не просто утверждал свои ценности в местных сообществах, но местные сообщества играли важную роль в формировании границ государств и наций. Каталонцы Сердании и Руссильона вовсе не были пассивны в выборе лояльности и использовании государства для собственных интересов. Взаимоотношения малороссов, и в первую очередь, казачества, с Речью Посполитой, Московским царством, а позднее Российской империей, их роль в формировании русской нации дают на редкость богатый материал для подтверждения этого тезиса.

Многие выводы Салинса развивают идеи, заметно раньше высказанные о формировании идентичностей в пространстве пограничья Ю. Хлебовчиком.51 Для нас особенно важно введенное Хлебовчиком различение "стыкового" и "переходного" пограничья. Первое из этих понятий означает пространство сосуществования резко различающихся этно-языковых групп (например, поляки - немцы, словаки - венгры), а второе - трупп родственных (например, славянских).52 Но исследование Салинса корректирует одну из основных ошибок Хлебовчика, полагавшего, что описываемые им процессы не характерны для Западной Европы, к которой он относил и Испанию.53

Обратимся теперь к характеристике возможностей сравнительно-исторического метода в исследовании темы и особенностям применения этого метода в данной работе. Итак, мы согласились с Б. Андерсоном, что нация есть воображенное сообщество. Довольно значительное время разделяет момент, когда нации впервые воображены, то есть когда проекты строительства наций сформулированы идеологами, и ту стадию

26 развития национальных движений, когда формирование национальных идентичностей достигает уровня, позволяющего судить, какие из проектов оказались успешными, а какие потерпели неудачу. Этот хронологический отрезок, в Российской империи охватывающий период с 1830-х гг. до первых десятилетий XX в., богат альтернативами, неизбежно вытекающими из конфликтов между различными проектами национального строительства.

Для того, чтобы увидеть эти альтернативы, очень важно "эмансипировать" обращенный в прошлое взгляд от знания о последующих событиях. Объясняя, что имеется в виду, обратимся к помощи Иммануила Валлерстайна, опубликовавшего в конце 80-х гг. эссе под странным на первый взгляд названием "Существует ли Индия?"54 Суть работы Валлерстайна сводится примерно к следующему. Мы хорошо знаем, что сегодня Индия существует и обладает достаточным набором атрибутов государства и, хоть это уже более проблематично, нации. Но что нам делать с книгами, озаглавленными, например, "История Индии XVI в."? Представим себе, - и в этом не будет ничего невозможного, - что этот полуостров был колонизирован наполовину англичанами, а наполовину французами. Тогда после деколонизации на полуострове наверняка возникли бы два государства. Одно из них, англоговорящее, могло бы называться, например, Дравидия, другое, франкоговорящее, Брахмания. В этом случае мы читали бы сегодня книги под названием "История Дравидии XVI в." или "Культура Брахмании накануне колонизации". Именно потому, что мы знаем о существовании Индии сегодня, мы проецируем это знание в прошлое. Такая практика - разумеется, не только в Индии - всемерно поощряется государственными структурами, использующими исторические мифы для легитимации нации-государства.

Допустив сравнительно небольшую долю упрощения, можно утверждать, что до сих пор существовало два способа рассказывать историю русско-украинских отношений в XIX в. В одном случае это история о том, как в своем стремлении к самоопределению нация, подобно траве, пробивающейся сквозь асфальт, неизбежно преодолевает все препятствия, создаваемые антиукраинской политикой империи. В другом случае речь идет о том, как, благодаря крайне несчастливому стечению обстоятельств, польская и австрийская интрига, используя в качестве сознательного или несознательного орудия немногочисленную и чуждую народным интересам группу украинских националистов, раскололи единое тело большой русской нации, воссозданное после объединения в

27 составе Российской империи основной части земель бывшей Киевской Руси. Нельзя сказать, что сторонники этих подходов к теме делятся строго по национальному признаку, но ясно, что первый характерен для украинской историографии, а второй был особенно популярен в русской дореволюционной националистической литературе.

Я говорю здесь именно о дореволюционной русской литературе, потому что в советское время вопросами, относившимися, по мнению начальников, к истории Украины XIX и XX вв., могли заниматься только на Украине. Впрочем, то, что писали в Киеве или Львове, Москва и коммунистические власти самой Украины строго контролировали. Изучение национализма вообще, а тем более национализма и процессов формирования наций в Российской империи, не говоря уже об СССР, отнюдь не поощрялось. Такая ситуация, кстати, вовсе не была уникальна. "Исследования национализма воспринимались как оппозиция существующему режиму в 60-70-е гг., поскольку режим делал акцент на единстве. Сам национализм почти совершенно игнорировался исследователями [.] Характерно почти полное отсутстствие сравнений со сходными процессами за границей". Это не об СССР - так описывает ситуацию в испанской историографии при франкистском режиме Хосе Нуньес.55 Ничего удивительного, что работа, которую читатель держит в руках - первая монографическое исследование о русско-украинских отношениях в XIX в., написанное в России после 1917 г.

Менее политически и эмоционально ангажированные "посторонние" историки в большинстве своем все же испытывают влияние одной из упомянутых концепций. При всех различиях у этих точек зрения есть одна общая черта - применительно к XIX в. они более или менее явно трактуют украинскую или большую русскую нацию не как проекты, но как уже консолидированные сообщества. Справедливости ради нужно сказать, что не все с таким подходом готовы согласиться - о невозможности представить историю Украины в рамках традиционного "национального" нарратива писал недавно Марк фон Хаген.56 Однако, опубликованные в том же номере журнала отклики на его статью свидетельствуют, что сопротивление подобному "ревизионизму" в среде историков достаточно сильно.

Очевидно, что любые "национальные" концепции истории в очень большой степени есть настоящее или идеальный образ будущего, опрокинутые в прошлое. В этом смысле они отражают интересы национальных политических элит. Политическое

28 давление и заказ особенно ощутимы в новых, "национализирующихся" государствах, к каковым принадлежат современные Россия и Украина.57 "Независимость Украины ставит вопрос о формировании и переформировывании идентичностей, и образ истории был и остается главным полем битвы в борьбе вокруг идентичности", - так определяет современную ситуацию в украинской историографии известный американский историк украинского происхождения Зенон Когут.58 Некоторые российские ученые также склонны сегодня воспринимать себя участниками сражения.59

Между тем первой жертвой таких сражений становится история как ремесло. История вообще должна стремиться ответить на два вопроса. Как "это" произошло? Почему "это" произошло? Второй вопрос неизбежно предполагает и такую формулировку: почему события и процессы развивались так, а не иначе? В применении к нашей теме это значит, что мы будем рассматривать исторически реализованный вариант развития русско-украинских отношений и формирования наций в Восточной Европе как закономерный, но не предопределенный. Таким образом мы отвергаем детерминизм, свойственный одному из подходов, и, в то же время, отвергаем трактовку исторически реализованного варианта событий как несчастливой, противоестественной случайности, присущую другому. Исходными для нас становятся вопросы - в чем заключалась в XIX в. альтернатива исторически воплощенному сценарию, и почему эта альтернатива не была реализована?

Чтобы ответить на первый из этих вопросов, вернемся к уже цитированному нами эссе Валлерстайна об Индии. Автор заканчивает его замечанием, что более или менее похожую операцию "проблематизации прошлого" можно провести применительно к любой другой, в том числе и европейской, стране. Попробуем развить этот тезис. Итак, существуют ли Франция, Испания, Великобритания, Германия, Италия в том онтологическом смысле, который имел в виду Валлерстайн, спрашивая, существует ли Индия? В течение достаточно длительного времени, включая и XIX в., все упомянутые государства в разных исторических обстоятельствах и разными средствами решали в конечном счете одну и ту же задачу политической консолидации и культурной гомогенизации нации-государства.

В случае Германии и Италии политическая сторона проблемы была предельно обнажена - более мелкие разрозненные государства предстояло объединить. Исход этих усилий не был заведомо предопределен. "В заключительный период существования

29

Священной римской] империи, в конце ХУШ в. вполне можно было представить, что австрийская, прусская или баварская нации станут политической реальностью", - пишет Клаус Цернак.60 Другой немецкий историк Франц Шнабель считает, что альтернативность характерна и для XIX в.: "Шансы центрально-европейского решения (то есть широкой и относительно рыхлой федерации немецких государств -А. М.) были столь же явно выражены в немецкой жизни, как и малое германское решение (то есть более тесное и более ограниченное географически объединение Германии Пруссией -А. М.). До появления Бисмарка все возможности оставались открытыми".61 Собственно, история австрийской нации, окончательно сформировавшейся лишь во второй половине XX в., показывает, что представление о том, где проходят границы немецкой нации, могло существенно меняться и позднее. Вовсе небезальтернативно было и формирование итальянской нации. Различия и противоречия между Югом и Севером, которые эксплуатирует современная Ломбардская лига, возникли отнюдь не в XX в. Так или иначе, ясно, что и Германия, и Италия могли "не состояться", по крайней мере в том виде, как мы их знаем сегодня. Можно предположить, что в этих странах проблема объединения настолько доминировала в политической повестке дня в XIX в., что заблокировала появление политических движений, которые стремились бы формулировать партикуляристекие националистические проекты, хотя культурные, исторические и языковые различия регионов давали для таких проектов вполне достаточно исходного материала.

Однако для последующих сравнений нам более важны примеры Франции, Британии, Испании, то есть тех государств, которые легко обнаружить на карте Европы и в ХУШ в. Нет нужды специально доказывать этническую, культурную и языковую гетерогенность населения Великобритании и Испании. Вопреки весьма распространенному мифу, также и континентальная Франция в культурном и языковом отношении оставалась очень неоднородной в течение всего XIX в. Статистический обзор французского Министерства просвещения от 1863 г. свидетельствует, что по крайней мере четверть населения континентальной Франции не знала в то время французского языка. Французский не был тогда родным языком для примерно половины из четырех миллионов французских школьников. Опубликовавший этот документ Юджин Вебер приводит далее примеры, которые свидетельствуют, что Министерство, дабы продемонстрировать свои успехи, явно занижало число

30 нефранкоговорящих.62 Практически весь юг и значительная часть северо-востока и северо-запада страны говорили на диалектах или наречиях, которым французы дали общее имя patois, по большей части настолько отличавшихся от французкого, что парижским путешественникам не у кого было узнать дорогу. (Трудно представить себе в подобной ситуации путешествующего по Малороссии русского барина.) "Дева Мария, явившаяся Бернадетте Субиру в 1858 г., не нуждалась в переводчике, но сочла нужным обратиться к девочке на пиринейском диалекте Лурда", - замечает Ю. Вебер.63 Говорившие на местных диалектах крестьяне Бретани или Прованса отнюдь не были патриотами Франции, и вопрос о том, станут ли они французами, оставался открытым в течение большей части XIX в. Во второй половине XIX в. во Франции сущестовали достаточно активные группы интеллектуалов (фелибры и ново-кельтское движение), стремившиеся превратить patois в стандартизированные языки, что было типичным шагом националистов Центральной и Восточной Европы на пути к созданию "собственных" наций.

Отнюдь не были патриотами Британии и жители Шотландии, в особенности ее горных районов (Highlands). Вооруженный знанием последующих событий и не свободный от эмоциональной ангажированности шотландец Том Нэйрн называет шотландских романтиков 1850-х и автономистское движение конца века (Ноте rule movement) лишь предшественниками шотландского национализма64, но вернее все же будет определить эти явления как умеренный и во многом самоограничивавшийся национализм.65 Пример Ирландии и вовсе показывает, что британские усилия по консолидации нации-государства могли терпеть жестокие поражения. Во всех этих государствах возможность различного исхода борьбы консолидирующей и центробежной тенденции сохранялась долгое время после того, как национализм стал одной из доминирующих концепций политики, по крайней мере в том смысле, что далеко не все регионы современных Испании, Великобритании и Франции непременно должны были стать частью этих наций-государств.

Каждое из этих государств, применительно к условиям и собственным возможностям, использовало разную стратегию национального строительства и добилось существенно различных результатов. Наиболее максималистская ассимиляторская в культурном и языковом отношении, централгааторская в административном аспекте программа была осуществлена во Франции. Ю. Вебер

31 подробно описал, как французское правительство использовало административную систему, школу, армию и церковь в качестве инструментов языковой и культурной ассимиляции. Не останавливалась Франция и перед применением административных запретов и практик жесткого психологического давления.66 Закон, впервые разрешивший факультативное преподавание в школе местных языков, был принят во Франции лишь в 1951 г. Впрочем, сравнительная эффективность экономического развития и довольно щедрая материальная поддержка французским государством локальных сообществ играли не менее важную роль в успехе ассимиляции, чем репрессивные меры.67 Испания, следовавшая в целом французской модели, добилась заметно более ограниченных результатов из-за отставания в экономическом развитии и сравнительной слабости государственной власти. В результате сегодня по французскую сторону границы каталонцы называют себя если не французами, то во всяком случае французскими каталонцами, в то время как по испанскую сторону каталонцы все более очевидно отдают предпочтение каталонской идентичности как национальной, противостоящей испанской.68

Английская стратегия была дифференцированной. В Ирландии политика была очень близка к колониальной - репрессивная составляющая безусловно доминировала. Провинция управлялась как оккупированная территория и террор был легитимизирован специальными актами. В Шотландии англичане подавляли восстания якобитов69 не менее жестоко, чем Петр I преследовал сторонников Мазепы. После разгрома последнего восстания в 1746 г. английские войска в течение нескольких месяцев без суда убивали любого шотландца-горца, которого им удавалось поймать. Всерьез обсуждалось предложение перебить всех женщин детородного возраста из якобитских семей, а командующий английскими войсками в Шотландии требовал для себя официальных полномочий казнить подозрительных и конфисковывать их собственность.70 Однако, с конца XVIII в., во многом опираясь на уже достигнутые результаты по ассимиляции равнинной Шотландии, Англия переходит к легалистским формам правления.71 Притягательность Англии, мирового лидера в экономическом и политическом развитии того времени, а также карьерные и предпринимательские возможности, открывавшиеся для шотландцев в рамках Британской империи, привели к тому, что уже в XIX в. националистические движения не получали в Шотландии сколько-нибудь значительной поддержки. Требования преподавания в школах на

32 гэльском языке выдвигались, но Англии уже не приходилось вмешиваться - они отвергались самими шотландскими элитами.

Стремление "сделать французами" всех жителей Франции понималось как стремление совершенно подавить региональную идентичность. Наполеон отнюдь не случайно заменил все исторические названия департаментов на сугубо формальные географические, связанные с названиями протекающих по их территории рек. Но стремление утвердить британскую идентичность, по крайней мере в XIX в., совершенно не предполагало сделать всех жителей Британии англичанами. Важно было, чтобы шотландская или валлийская идентичность функционировала как региональная, то есть не отрицающая общебританскую и не выдвигающая требования отдельного государства. Целью была не тотальная, но частичная ассимиляция, которую Хлебовчик называет полуассимиляцией или "культурной гибридизацией".72

В рамках государственного национализма государство стремится минимизировать внутреннюю этническую разнородность, растворяя через фольклоризм или устраняя с помощью комбинации образования и репрессий этнические эмоции, которые могли бы послужить основой для этнонационалистических требований. Поскольку "национальные культуры", которые большинство государств пытается утвердить, на деле являются доминирующими культурами правящего ядра (юго-восток Англии в Соединенном королевстве, Кастилия в Испании, регион Парижа во Франции и так далее), их приходится поддерживать с помощью идеологий, основанных на политическом национализме", - так обобщает западноевропейский опыт Джозеф Лобера.73 При всех различиях воплощения этой политики в разных государствах, можно выделить общую "программу-минимум" - утверждение единого языка высокой культуры, администрации и образования, а также общенациональной идентичности, которая могла подавлять региональные отличия, а могла и терпеть их, но лишь как подчиненные.

Какое отношение все это имеет к нашей теме? До сих пор процессы формирования наций в Российской империи сравнивались главным образом с империей Габсбургов.74 Такое сравнение следует признать продуктивным для изучения национальных движений ряда угнетенных народов империи Романовых, но абсолютизация его, в особенности применительно к русско-украинским отношениям, может привести к ложным результатам. В этом сравнительном контексте упускается из

33 виду, что ситуация в Австрийской империи - то есть характер политического режима, этнический баланс и ориентация австрийских немцев на проект большой германской нации - крайне затрудняла постановку правящими кругами задачи консолидации так или иначе определенного ядра империи в нацию-государство. (Только после принятия 1844 г. закона об исключительных правах венгерского языка в землях короны св. Стефана и дуалистического соглашения 1867 г. венгерская политическая элита получила такую возможность и немедленно ею воспользовалась.)

Франция, Испания и Британия тоже были империями, но не континентальными, как империи Габсбургов и Романовых, а морскими. Процесс консолидации нации-государства проходил главным образом в метрополиях, отделенных от большинства своих колоний морем. Примеры Алжира и Ирландии показывают, что это правило не без исключений, но в целом море заметно облегчало элитам этих империй вычленение ядра как пространства для строительства нации, хотя по сути дела континентальные Франция и Испания, равно как и островная Британия тоже были империями, а не гомогенными метрополиями. Неассимилированные в культуру доминирующего центра крестьяне вполне в традициях колониального дискурса описывались как дикари и сравнивались с американскими индейцами.75

Для участников событий второй половины XIX в. в России аналогия между проблемами, которые становились актуальны в связи с появлением украинского национального движения, и ситуацией в крупных западноевропейских странах того времени представлялась неизбежной. Практически все, кто писал об "украинском вопросе", считали нужным определить свое отношение к этому сравнению. Разумеется, это не было сравнение "без гнева и пристрастия". Противники украинского движения использовали его как один из главных аргументов в пользу неуместности, невозможности или вредности притязаний украинских националистов. Кажется, первым, кто прямо сравнил украинский с patois, был В. И Ламанский в славянофильском "Дне".76 Впоследствии активно использовал это сравнение главный гонитель украинофилов M. Н. Катков. Украинофилы (Н. И. Костомаров, М. П Драгоманов) и те русские публицисты, кто соглашался с их мнением (Н. Г. Чернышевский), напротив, доказывали обычно неприменимость этой аналогии. Однако, тот же Драгоманов в 1875 г., еще до эмигации, опубликовал большую статью "Новокельтское и провансальское движение во Франции", где, напротив, настойчиво эту

34 аналогию проводил. Все дело в том, что в этой статье он старался показать, что регионалистские националистические движения постепенно получают во Франции признание и добиваются удовлетворения своих требований, и ставил воображаемое изменение французской политики в пример российским властям и общественному мнению.77

Уже в конце жизни, в 1891 г. Драгоманов снова вернулся к этой теме в своей знаменитой работе "Размышления чудака об украинском национальном вопросе". Эта статья была написана по-украински и представляла собой полемику с тем сортом малообразованных украинских националистов, которые, по мнению Драгоманова, дискредитировали и дезориентировали движение тенденциозностью и примитивизмом своих писаний. Четвертый раздел работы весь посвящен сравнению русификаторской полигики с политикой крупных европейских государств. Вывод Драгоманова таков: "Русификация не является системой, которая вытекает из национального духа великоруссов или из именно российской государственной почвы. Она, по крайней мере в значительной своей части, есть следствие определенной фазы общеевропейской государственной политики. Особенным российским элементом в теперешней системе русификации можно считать определенную брутальность, которая проявляется, например, в возвращении униатов в православие или запрете украинской литературы. Но и эта брутальность представляется российской особенностью только для нашего XIX века, потому что в ХУП-ХУШ вв. отношение Людовика ХГУ к гугенотам или англичан к шотландцам-горцам были еще более брутальны. Даже теперь, если сравнить отношение российского самодержавного, то есть архаичного, правительства к униатам и украинцам с отношением конституционного венгерского правительства к словакам, еще не известно, кому надо будет отдать пальму первенства на этом конкурсе брутальносги".78 В литературе XIX в. эта работа Драгоманова дает наиболее подробную разработку сравнительного контекста для рассмотрения политики российских властей в украинском вопросе.

Историки XX в. до недавних пор если не совершенно игнорировали это сравнение, то, во всяком случае, не разрабатывали его всерьез.79 Объясняется это во многом тем, что знание "предстоящего прошедшего", то есть хода событий после изучаемого ими периода, в очередной раз сузило оптику исследователей: раз развитие пошло иначе, значит аналогия с самого начала не имеет смысла. Позволим себе не

35 согласиться с таким подходом. Если изначальная структура проблемы допускала такое сравнение - а для современников, не знавших, как будут развиваться события, это не подлежало сомнению - то отбрасывать его было бы в высшей степени непродуктивно. Потому что именно в рамках этого сравнения и нужно искать ответ на ключевой для и~ сторика вопрос: почему реализовался тот, а не другой из теоретически возможных вариантов. Именно сравнение неудачника с теми, кто смог более или менее успешно решить сходные задачи, и позволит понять причины этой неудачи.

Попробуем более подробно "вписать" русско-украинские отношения в этот непривычный сравнительный контекст. Для этого надо ответить на ряд вопросов. Во-первых, а был ли в сознании правителей империи и русских элит образ общерусской нации, которая занимала бы ядро империи, и какое место принадлежало в нем Украине, или - в рамках логики этого проекта - Малороссии?

Для того, чтобы понять не лишенную некоторой иронии логику происходившего, нам придется обратиться вглубь истории, ко второй половине XVII в. В 1674 г., ровно через 20 лет после перехода Левобережной Украины под власть московского царя, в Киеве был впервые напечатан "Синопсис", в составлении которого участвовал один ю местных православных иерархов, архимандрит Киево-Печерской лавры Иннокентий Гизель. В книге говорилось о единстве Великой и Малой Руси, о единой государственной традиции Киевской Руси, об общей династии Рюриковичей, и о

80 едином "русском" или "православнороссииском" народе.

Вполне вероятно, что автор "Синопсиса" преследовал достаточно сиюминутные конкретные цели: во-первых, дать московскому царю мотивацию для продолжения борьбы с Речью Посполитой за освобождение из-под власти католиков остальной части "единого православного народа", а во-вторых, облегчить элите Гетманата инкорпорацию в русское правящее сословие.

В данном контексте для нас не важно, насколько эффективно "Синопсис" способствовал решению этих задач. Важно отложенное влияние этого текста, который, по существу, вплоть до 1760-х гг. оставался единственной в России учебной книгой по истории. Очень широкое распространение и устойчивый покупательский спрос на "Синопсис" в России ХУШ в. показаны в прекрасно документированном новом исследовании А. Ю. Самарина. "Положение единственной печатной книги по отечественной истории объясняет наличие "Синопсиса" практически во всех крупных

36 книжных собраниях видных деятелей эпохи, известных на сегодняшний день", - пишет он.81 В качестве чтения "для народа" "Синопсис" сохранял популярность вплоть до середины XIX в. К этому времени он выдержал уже около 30 изданий. Замечательно, что, несмотря на многочисленность изданий и их значительные тиражи, "Синопсис" оставался самым популярным предметом рукописных копий.82 "Синопсис" лежит у истоков Русского Исторического Нарратива. В. Н. Татищев прямо указывает на

О-Э ч

Синопсис" как на один из источников своих взглядов. "Дух "Синопсиса" царит и в нашей историографии ХУШ в., определяет вкусы и интересы читателей, служит исходною точкой для большинства исследователей, вызывает протесты со стороны наиболее серьезных из них, - одним словом, служит как бы основным фоном, на котором совершается развитие исторической науки прошлого столетия", - писал П. Н. Милюков.84 Хотя отношение к "Синопсису" как историческому сочинению со временем становилось все более критичным, тезис о единстве Великой и Малой Руси можно найти у всех авторов "Историй России" от Н. М. Карамзина до С. М. Соловьева и В. О. Ключевского.85

Вообще, русская культура XVIII и первой половины XIX в. плодом совместного творчества великороссов и малороссов.86 Именно с этим совместным наследием пришлось потом бороться украинским националистам, в том числе Грушевскому, много сил отдавшему критике "традиционной схемы русской истории", главным средством популяризации которой многие десятилетия оставался сочиненный в Киеве текст.87

Господствующие в континентальных империях этнические группы испытывали в эпоху пришествия национализма серьезные трудности с разграничением традиционной, наднациональной (а точнее донациональной и надэтнической) империи, с одной стороны, и собственно нации и Родины, понимаемой как национальная территория, с другой. В Османской империи это противоречие к концу ХЗХ в. породило три идеологических ответа - пантюркизм, то есть расовую; османскую, то есть традиционную имперско-династическую; и младотурецкую, то есть националистическую, идеологии. В России схожая ситуация возникла даже раньше: панславизм, идеология российского имперализма и русский национализм развивались в противоречивой атмосфере соперничества и взаимовлияния. Националистические мотивы в русском общественном мнении постепенно становились все более актуальными во второй половине века, чему способствовали господство национализма в

37

Западной Европе того времени и конфликт сперва с польским, а затем и с другими национальными движениями в самой Российской империи.

Многие исследователи, обсуждавшие в своих работах русский национализм и русификацию, обращали внимание на то, что оба эти понятия используются для обозначения целой группы разнородных взглядов и практик. Эдвард Таден выделял спонтанную русификацию элит, "административную русификацию" как часть политики абсолютистской административной централизации второй половины XVIII в., и, наконец, насильственную русификацию (стремление насадить русский язык и православие) в XIX и начале XX в.88 Тот же Таден писал о русском "консервативном", "романтическом", "бюрократическом" национализмах.89 Андреас Каппелер определял главные разновидности русского национализма как "реакционно-антисемитскую, консервативно-православную и либерально-конституционную".90 В рамках этой классификации можно говорить и о "революционно-демократическом" национализме. По сути дела она, предвосхищая уже обсуждавшийся тезис Вердери, отражает различия в интерпретации нации и национальных интересов в различных идеологических системах и стилях мышления.91 Дитрих Гейер писал о различных функциях и вариантах русского национализма.92 Каппелер говорил о неясности самой концепции русской нации: в нее могли включаться 1) все подцаные Империи; 2) члены привилегированных сословий (в соответствии с предмодерной концепцией паИо) 3) русские-православные (имеются в виду великоруссы) или 4) все восточные славяне, в духе традиционного значения понятия Русь.93

Попробуем все это упорядочить применительно к нашим задачам. Это значит, что мы попытаемся выстроить систему возможных идеологических реакций на проблему соотношения государства и нации в царской России, обращая преимущественное внимание не на социально-политические аспекты концепций, но на их отношение к проблеме пространственных и этнических границ нации и к желательному типу государственных отношений, как то империя, унитарная нация-государство, федерация, ряд независимых государств. Эти реакции мы будем рассматривать как "идеальные типы", то есть логически целостные и последовательные. В жизни, конечно, они чаще выступали в незаконченных или смешанных формах, хотя и для наших "идеальных типов", как правило, можно подобрать реальные примеры.

38

Во-первых, вполне можно было быть российским империалистом, не будучи при этом русским националистом. Собственно, сами российские императоры долгое время и были таковыми, заботясь о сохранении империи прежде всего как родовой собственности. Можно было быть русским националистом, отрицая империю, считая, что ее сохранение наносит ущерб интересам русской нации, и видя будущее в создании на этом пространстве ряда независимых национальных государств, в том числе русского национального государства. Между этими полюсами помещается целый ряд других возможных позиций.

Стремление к сохранению и даже расширению империи могло сочетаться с национализмом, то есть рассматриваться как соответствующее интересам русских. Идеологическое оформление этого тезиса могло идти по линии "национального эгоизма", но также и через идею "цивилизационной миссии". Экспансия могла обосновываться и через панславизм, который, в своей "демократической" версии, предполагал растворение империи в более обширном союзе славянских народов. Сохранение империи можно было видеть через ее русификацию и превращение из империи в нацию-государство. При этом одни считали, что это осуществимо в условиях самодержавия, и делали акцент на традиционных формах русификации, то есть обращении в православие, вставая в определенном смысле в оппозицию принципам модерного94 национализма. Другие, в большем соответствии с националистическими принципами, полагали, что цуть к цели лежит через демократизацию и ускорение экономического развития, создающие более благоприятные условия для языковой и культурной ассимиляции.

Можно было и проводить различие между русской нацией как ядром империи и "национальными окраинами", отказываясь от стремления их тотально русифицировать. (Логика первого подхода предполагает, например, что школа по всей империи должна быть инструментом русификации и все обучение вести на русском, сторонники же второго видели русский лишь одним из предметов преподавания в нерусских окраинах, не предполагая тотального вытеснения из школы местных языков.)

Признание того, что формирующаяся русская нация не равна империи, но меньше ее, было более реалистичной точкой зрения. В тех случаях, когда она сочеталась со стремлением к сохранению государственного единства, представление о способах достижения этой цели могли различаться. Для одних это равнялось

39 сохранению старого режима. Были люди, которые, напротив, считали национальные конфликты следствием политики самодержавия и верили, что государственное единство всей или, по крайней мере, основной части империи будет автоматически обеспечено при условии ее демократизации и федерализации. Третьи считали, что единство государства можно сохранить, лишь опираясь в той или иной степени на силу, но уже не династии или не столько династии, сколько русской нации как "государствообразующей". Вне зависимости от того, как относились к империи те люди, которые признавали, что русская нация ей не равна, они неизбежно вставали перед проблемой определения того, что есть русскость, и границ этой русской нации.

Русскость могла пониматься как обозначение культурной или этнической общности. В первом случае она была открыта для всех "обрусевших", во втором нет. Когда чеховский Тузенбах в "Трех сестрах" говорит о том, что он русский, потому что родной язык у него русский и крещен он православным, он отстаивает трактовку русскости именно как культурной общности в противовес этнической. "Плохая" немецкая фамилия делает его русскость в рамках этнической трактовки этого понятия сомнительной.

Но и границы русской этнической общности также понимались в XIX в. по-разному. Трактовка понятия русский как равного понятию великорусе имела место, но не была доминирующей. Русский образ национальной территории или "идеального Отечества" сформировался в остром конфликте с соответствующей польской концепцией. Для поляков "идеальной Родиной", то есть какой она должна быть "по справедливости", была Речь Посполигая в границах 1772 г. Таким образом, польский образ "идеального Отечества" включал заметную часть территории с преобладанием восточнославянского населения (современная Белоруссия и часть современной Украины), которые русское общественное сознание считало "исконно русскими". Именно это взаимное наложение "идеальных Отечеств" и делало польско-русский конфликт непримиримым, а концепция большой русской нации, объединяющей Великую, Малую, Белую и Червонную Русь и уходящей корнями в Русь Киевскую, была главным идеологическим основанием для русской позиции в этом конфликте.95

Территория современной Украины превратилась в XIX в. в объект настоящей терминологической войны. Поляки называли земли, занятые Российской империей в результате разделов Речи Посполитой кгеяу уувсЪойте (восточные окраины Речи

40

Посполитой). В России об этой территории говорили как о Западном крае. При этом различались Юго-Западный край, включавший Подольскую, Волынскую и Киевскую губернии, и собственно Западный с Виленской, Ковенской, Могилевской, Минской и Витебской губерниями. Земли на левом берегу Днепра называли Малороссией, а Причерноморье Новороссией. В целом территория современной Украины часто называлась Южной Русью. Особое название существовало при этом для Восточной Галиции - Червонная Русь.

Такая же ситуация была и с терминами, использовавшимися для обозначения православного и униатского населения современной Украины. Поляки называли их rusini, непременно с одним "с", в то время как для великоруссов использовалось слово moskali.96 До середины XIX в. среди поляков преобладала точка зрения, отрицавшая этническую инаковость русинов и объявлявшая их такой же частью польского народа, как, например, мазуры. Постепенно все больше поляков начинает поддерживать украинскую идею, как подрывающую целостность главного противника польского национального движения - Российской империи.

В Москве и Петербурге предков современных украинцев называли малороссами или малороссиянами, иногда русскими или руссинами, непременно с двумя "с", чтобы подчеркнуть их единство со всеми русскими, то есть великороссами и белорусами. (Послединие тоже писались тогда с двумя "с".) Понятие русский оказывалось таким образом более широким, чем его современное значение. Оно относилось ко всем восточным славянам и обозначало ту цель проекта национального строительства, которую мы будем условно называть "большой русской нацией". Будучи этнической концепцией, и проводя четкую грань между русскими и другими народами империи, этот проект, в то же время, отрицал качественный характер этнических различий между велико-, мало-, и белорусами, включая всех их в единую этническую общность.

Малороссы и белорусы никогда не дискриминировались в Российской империи на индивидуальном уровне. "Украинцам и белорусам, официально считавшимся русскими, в принципе была открыта любая карьера - при условии, что они владели русским языком. Не было препятствий и у детей от смешанных браков русских и украинцев. (Такие браки, собственно, и не считались смешанными -A.M.) Украинцы не вычленялись и не ущемлялись ни по конфессиональным, ни по расовым соображениям", - пишет Андреас Каппелер. В иерархии различных этносов империи,

41 которую он представляет в виде системы концентрических кругов, все православные славяне включались в единый центр системы.97

Это отношение к малороссам как части русского народа сохранялось как официальная позиция властей и как убеждение большинства образованных русских в течение всего XIX в. Даже в начале XX в., когда усиление шовинистических, ксенофобиях мотивов в русском национализме выразилось в трактовке русскости как сугубо этнической категории, а не как определенного культурного стандарта, только малороссов и белорусов никогда не описывали как "инородцев".98 Таким образом, на языке эпохи два последние варианта из классификации А. Каппелера обозначались бы одинаково - "все русские", при этом в одном случае "русские" означало бы великоруссы, а в другом все восточные славяне.

Приверженность последней точке зрения вовсе не обязательно предполагала совершенное отрицание различий между малороссом и великороссом. В написанном в 1898 г. рассказе "Казацким ходом" И. А. Бунин, например, пишет: "Хохлы мне очень понравились с первого взгляда. Я сразу заметил резкую разницу, которая существует между мужиком-великороссом и хохлом. Наши мужики - народ по большей части изможденный, в дырявых зипунах, в лаптях и онучах, с исхудалыми лицами и лохматыми головами. А хохлы производят отрадное впечатление: рослые, здоровые и крепкие, смотрят спокойно и ласково, одеты в чистую, новую одежду." Но это противопоставление "наших" "хохлам" Бунин делает как великоросс, и в том же рассказе говорит о Шевченко, "который воплотил в песнях всю красоту своей родины", что тот "навсегда останется украшением русской литературы". Уже в 1919 г. "несметные украинские побоища и зверства (времен Б. Хмельницкого - А. М.), кровавый хам Разин" стоят у Бунина через запятую, в одном ряду примеров "русского бунта, бессмыссленного и беспощадного".99 В творчестве Бунина, как и мношх других писателей того времени, можно найти бессчетное количество примеров такого рода, когда идея русской общности, объединяющей всех восточных славян, даже не постулируется специально, но без труда выявляется в высказываниях по другим поводам. Этим, собственно, подобные высказывания и ценны, поскольку показывают, что представление об "общерусской" общности было для их авторов естественным, не требующим объяснений и доказательств.

42

Культурная и историческая специфика Малороссии, равно как особый региональный патриотизм малороссов были вполне приемлемы в глазах сторонников концепции большой русской нации до тех пор, пока не входили с этой концепцией в противоречие. Более того, в первой половине XIX в. малорусская специфика вызывала живой интерес в Петербурге и Москве как более красочный, романтичный вариант русскости.100 Упомянутый рассказ Бунина может служить примером, что у многих такое отношение сохранилось и позднее.

Литературные опыты на "малорусском наречии", отражавшие специфику местной жизни, вызывали благожелательный интерес в Петербурге и Москве как часть русской литературы, но попытки трактовать это "малорусское наречие" как отдельный от русского, самостоятельный украинский язык была для сторонников концепции большой русской нации неприемлема. Украинский национализм отрицал малорусскую идентичность, которая могла мирно уживаться с общерусской, и создавал свой образ идеального Отечества, стоявший в конфликте и с польским, и с русским. Украинская идея "отбирала" у русской не просто часть национальной территории, но "Киев - мать городов русских", место обретения православной веры и государственности, а также лишала идеологической основы в конфликте с польским движением. Не случайно наиболее влиятельный русский националистический журналист М. Н. Катков рисовал украинофилов вольными или невольными агентами "польской интрига".

Вызов со стороны других национализмов воспринимался правительством и русским общественным мнением как вызов "извне", в то время как угроза украинского национализма для сторонников общерусской нации была диверсией изнутри "национального тела". Вплоть до царствования Александра Ш, ознаменовавшегося заведомо обреченной на неудачу попыткой проведения русификаторской ассимиляторской политики в масштабе всей империи, русификация на окраинах носила ограниченный характер. Это могла быть, если воспользоваться определением Э. Тадена, административная русификация в духе политики Иосифа П в Австрийской империи, направленная на обеспечение более благоприятных условий функционирования централизованного правительственного аппарата. В определенных условиях русификация могла носить характер репрессивной меры, своеобразного наказания за нелояльность, как это было в Царстве Польском после восстаний 1830-1831 и 1863-1864 гг. Но в обоих случаях задача тотальной языковой ассимиляции местного населения не

43 ставилась. В результате репрессии против польской культуры в Царстве Польском, то есть на территориях с преобладанием этнически польского населения, могли быть предметом торга, в отличие от таких же и более жестких мер в Юго-Западном и части Западного края, то есть на "исконно русских землях", потому что здесь они были средством "обрусения", понимавшегося как восстановление подлинного характера этих земель, искаженного полонизацией. Репрессии же против украинского движения воспринимались как борьба с попытками разложения самого национального организма.

Отношение властей империи и великороссов к малороссам и белорусам предполагало, таким образом, интеграцию, основанную на принципе равенства индивидов с одновременным отказом в инстигуционализации этих групп как национальных меньшинств, в то время как по отношению к неславянам, а также к западным славянам (полякам), принцип индивидуального равенства отрицался, но их статус национального меньшинства не ставился под вопрос.

В тот момент, когда малоросс принимал украинскую, исключающую общерусскую, идентичность, он, в отличие от представителей других этнических групп, становился в глазах сторонников концепции большой русской нации отступником. В рамках этой концепции верна была формула "одним украинцем больше значит одним русским меньше". "Возмутительный и нелепый софизм [.] будто возможны две русские народности (намек на известную статью Костомарова "Две русские народности", где он говорил о малороссах и великороссах как о двух русских народностях - А.М.) и два русских языка, как будто возможны две французские народности и два французских языка!" - четко определял существо своих опасений по поводу украинофильства главный гонитель Костомарова Катков.101 Таким образом, восприятие украинского и белорусского, в той мере, в какой последнее проявляло себя, национальных движений в корне отличалось от восприятия других национальных движений в империи. Борьба с другими национальными движениями была борьбой за сохранение целостности империи. Борьба же с украинским движением непосредственно касалась еще и вопроса о целостности русского народа (для тех, кто верил, что триединая русская нация уже существует) или о том, какие территории и какое население составят то ядро империи, которое предстояло консолидировать в русскую нацию (для тех, кто отдавал себе отчет в том, что большая русская нация представляет собой только проект). Поэтому политика Петербурга в Малороссии и Белоруссии

44 должна сравниваться именно с политикой Парижа в континентальной Франции и политикой Лондона на Британских островах, а не с политикой, например, Лондона в Индии, как это ошибочно делает в своей книге Андерсон.

Еще раз оговоримся при этом, что проект большой русской нации большинством его адептов интерпретировался как нечто среднее между французской и британской моделями. Сторонников предоставления Украине автономии было немного, но также немного было и тех, кто считал необходимым полное подавление особой малороссийской региональной идентичности и малороссийской культурной специфики.

В 1920-е - 30-е гг. идею общерусской общности пытался отстаивать довольно широкий круг авторов в среде русской эмиграции. В Праге в конце 20-х гг. было даже создано специальное издательство "Единство", опубликовавшее целый ряд брошюр, в которых критиковалась проводившаяся в советской Украине политика украинизации и велась полемика со сторонниками украинской идеи в эмиграции.102 Интересующая нас проблема политики властей в отношении украинского движения ни в одной из них не рассматривалась. Однако изданная в этой серии работа выдающегося русского историка П. М. Бицилли для нас очень ценна в методологическом отношении, поскольку трактует русско-украинский конфликт именно как соревнование противоречащих друг другу проектов национального строительства.

Полагаю, что приведенных аргументов достаточно, чтобы принять, по крайней мере в качестве серьезной гипотезы, тезис о существовании в XIX в. в русском общественном мнении и в сознании значительной части бюрократии образа большой русской нации, включавшей всех восточных славян империи. Анализ официальных документов и прессы, которому посвящены дальнейшие главы, позволит нам представить дополнительные аргументы в пользу этого тезиса, равно как и показать, что многие чиновники и публицисты имели также достаточно ясное представление о методах реализации этого проекта национального строительства.

Теперь мы можем в полном виде определить предмет и задачи исследования. Предметом исследования является украинский вопрос, то есть тот комплекс проблем, который возник перед властями империи и русским обществом в связи с появлением украинского национального движения. Задача этой работы состоит, во-первых, в том, чтобы ответить на вопрос "как это было", то есть реконструировать процесс принятия и реализации властных решений по "украинскому вопросу". Основное внимание будет

45 сосредоточено на том периоде, когда политика властей по отношению к этой проблеме вырабатывалась и утверждалась. Кроме того, мы постараемся изучить полемику вокруг этого вопроса в прессе и выяснить, оказывало ли выраженное в печати общественное мнение влияние на политику властей, и, если да, то какое. Поскольку власти и общественное мнение реагировали на "вызов" со стороны украинофильства, то, чтобы понять логику властных решений и оценить их эффективность, чтобы реконструировать механизмы эволюции общественного мнения в этом вопросе, необходимо также проследить развитие программных и тактических установок самого украинского движения.

Второй вопрос можно условно сформулировать как "что это было", иначе говоря, какова была природа конфликта. Мы постараемся проверить нашу гипотезу, что это был конфликт двух - украинского и общерусского - взаимоисключающих проектов национального строительства. С этой целью мы проанализируем ход как публичной, так и скрытой в бюрократических структурах полемики об украинофильстве, а также программу и тактику самого украинского движения.

Третий вопрос - почему соперничество этих проектов развивалось так, а не иначе? Мы постараемся выяснить, насколько ясно представляли себе сторонники проекта большой русской нации способы достижения цели, насколько последовательными были усилия к его осуществлению, насколько существенны были объективные и субъективные ограничения возможностей для его реализации? Очень важным для ответа на эти вопросы станет сравнительный анализ политики властей Российской империи по проблеме строительства нации с соответствующей политикой ряда европейских государств.

Если мы исходим из того, что взаимоисключающие проекты формирования украинской и большой русской нации в рассматриваемый нами период были именно проектами с 'большими или меньшими шансами на осуществление, то, в случае, если мы хотим быть последовательными, это порождает существенные проблемы с терминологией.

В ходе конференции, состоявшейся в 1978 г., наиболее авторитетные украинские эмигрантские историки обсуждали, в частности, правомерность употребления терминов "Украина" и "украинцы" применительно к тому времени, когда они не были общепринятыми. Иван Рудницкий заметил: "Я полагаю правомерным применять

46 ретроспективно современный национальный термин "Украина" к тем эпохам в жизни страны и народа, когда это понятие еще не существовало или имело иное значение. Случай Украины не уникален с этой точки зрения. Французские историки не колеблясь включают кельтские и романские регионы в историю Франции, несмотря на то, что термин "Франция" возник только позднее и изначально относился только к ареалу Парижа, Иль-де-Франс."103 Поступая так, французские историки, между прочим, продолжают традицию французских националистов XIX в. Этой логике следовали и русские националисты прошлого века, настаивавшие, что малороссы - часть русского народа. В случае удачи проекта строительства большой русской нации и русские историки, если согласиться с Рудницким, вполне могли бы сегодня продолжать называть территорию современной Украины Южной Русью и Малороссией. Аргумент, которым пользуются Рудницкий, а также открывавший эту дискуссию Омельян Прицак (последний приводил сравнение с Испанией104), прямо адресуют нас к проблеме, уже обсуждавшейся нами в связи с эссе Валлерстайна "Существует ли Индия?" Участники дискуссии правы в том, что это устоявшаяся практика. Вряд ли в обозримом будущем удасться ее изменить. Но это не должно скрывать от нас недостатков этой практики.

Изменение общего названия украинцев от русинов к малороссиянам и, затем, украинцам с региональными вариациями в употреблении этих терминов создает существенное напряжение. Однако использование столь большого числа названий для народа, который был ясно очерчен и вопринимался как историческая общность, слишком обременительно. Так что мы вполне можем использовать понятия "Украина" и "украинский", оговариваясь, какие названия использовались в тот или иной период", -говорил в ходе упомянутой дискуссии Фрэнк Сысин.105 Действительно ли в истории менялись лишь темины для обозначения "ясно очерченного и воспринимавшегося как историческая общность народа"? С этим трудно вполне согласиться. Менялось понимание того, представляет ли эта общность часть "большего целого" или является самодостаточной единицей. Менялись также и представления о том, каковы границы этой общности. В Закарпатье и сегодня существует политическое течение, считающее тамошних русинов отдельным народом, а не частью украинской нации.106 В XIX в. немало людей придерживалось этой точки зрения и в Галиции, а другие галичане считали свой народ частью большой русской нации.107 Содержание понятия малоросс также далеко не равнялось содержанию понятия украинец. Украинские активисты

47 первоначально пользовались понятием Русь, которое в их системе, как и в польской, принципиально отличалось от понятия Россия, означавшего Великороссию. Постепенно они переключались на термин Украина, чтобы избежать постоянной путаницы между их трактовкой понятия Русь как Украины и значением этого термина как общего для всех восточнославянских земель. Украинофилам пришлось также утверждать новый термин украинцы вместо более распространенного самоназвания русины для того, чтобы преодолеть традицию прежних двух веков, акцентировавшую общность имени для всего восточнославянского населения. Это встречало резкое сопротивление со стороны тех людей с малорусской иденшчностью, которые понимали, что речь шла не просто о смене имени. Невозможно "придать украйне, этому обыкновенному названию местности, территориальной окраины, такое значение, которого она никогда не имела, не имеет и иметь не может. Украйна это название вовсе не одновременное с происхождением первичных частей древней Руси, а гораздо позднейшее, и при том название, как мы сказали, только полосы территории на юг от Киева, или даже от Роси. Кто в самом деле уполномочивал украинолюбцев отнимать у нас древнее название Русских и все принадлежности этого названия, в том числе и наш общий, культурный русский язык, выработавшийся таким долговременным и многотрудным процессом нашей истории, и все это заменять чем-то украинским, т.е. возникшим гораздо позднее, чисто частным и обозначающим только крайнюю местность?" - писал в середине 1870-х гг. профессор филологии Киевского университета С. С. Гогоцкий.108 Отметим, что он вовсе не был оригинален в своих взглядах. Вообще среди наиболее агрессивных противников украинского движения было немало людей, которые по современной, плохо подходящей к реалиям XIX в., терминологии должны были бы называться украинцами. Так, вдохновителем антиукраинофильского Эмского указа был малоросс М. В. Юзефович, а организатором и председателем киевского Клуба русских националистов в начале XX в. выступил уроженец Полтавской губернии А. И. Савенко. Эти люди вовсе не были "предателями украинского народа", потому что, сохраняя малорусскую идентичность и веря, что лучше понимают интересы края, чем их оппоненты-украинофилы, они отрицали сам проект украинской нации и связанную с ним версию идентичности. Они были русскими националистами в том смысле, что выступали сторонниками проекта большой русской нации, составной частью которой они видели малороссов, вовсе при этом не считая, что приносят интересы малороссов в

48 жертву великор*. Они совсем не обязательно полагали, что малороссы должны отказаться от сво идентичности в пользу великорусской - будем помнить, что большая русская на! их представлений должна была отличаться от той русской нации, какую мы знаем хщня, не только размерами.

Все эти замечание ясаются взглядов людей более или менее образованных, составлявших едва ли более ух процентов в крестьянском море восточнославянского населения современной Ук ,(ны. Подавляющее большинство этих крестьян оперировало совсем иными тегориями. В первом, программном номере украинофильского журнала "Осноъ за 1861 г. была, среди прочего, помещена статья М. М. Левченко под названием "Мч л жительства и местные названия русинов в настоящее время". Автор определяет ^дмет своего интереса как "Южноруссов, Малоруссов, или, правильнее, Русинов "Русины, - замечает Левченко, - по происхождению, быту и языку представляют чо племя, но по месту жительства носят разные названия". Далее он эти названия пер оляет: гетманьцы (юг Черниговской губернии), степовики (Полтавская и Екатариносл кая губернии), украинцы ("жители Киевской губернии, которая называется Украиною усины (Люблинская губерния и Галиция), гуцулы (Карпаты), полыцаки (Подолью губерния, "называемая у простонародья Полыцею") и так далее. К понятию 1олыца" Левченко делает любопытное примечание, что в Новороссии это название ото применяют также к Волыни и Украине.109

Трудно однозначно судить, в какой степени представлена мих крестьян о том, к какой общности они принадлежат, совпадали со взглядами Леъ ко. (Галицийские русины, например, даже в начале XX в. говорили, что ходят на зарь <и "в Россию", хотя отправлялись они на территорию современной Украины. О польем крестьянах в той же Галиции лидер крестьянского движения В. Витое вспоминает, чт ивпше на правом берегу Вислы очень долго считали своих соседей с другого берега х далями, удивлялись, что те говорят по-польски и относились к ним с 'большим предубе. <ием, чем к немцам или евреям".110) Ясно, что в крестьянской иерархии идентич, ей сословная и религиозная принадлежность (православные крестьяне), династиче^ лояльность, а также локальная идентичность ("мы местные", то есть гетманыд украинцы, полыцаки) во всяком случае стояли выше "общерусинской". На Правобережье в 1863 г. эти православные крестьяне, верные православному царю, с

49 воодушевлением ловили польских повстанцев, шляхтичей-католиков. Правительство этот энтузиазм использовало с оглядкой, боясь повторения галицийской резни шляхты в 1846 г.

Термин "украинцы" как общее название Левченко не упоминает. И не цензура тому причиной - в том же номере Костомаров пишет об украинском языке в современном значении этого слова. Следовательно, мы должны отдавать себе отчет в том, что в середине XIX в. только ничтожное меньшинство жителей современной Украины называло себя украинцами в том смысле, в каком этот термин употребляли украинофилы.

В уже цитированной дискуссии украинских историков Рудницкий сделал очень важную оговорку: "Добросовестный исследователь должен сознавать опасность анахронизмов. Поэтому, он будет уделять пристальное внимание содержанию того или иного термина в каждый конкретный момент и семантической эволюции этого термина. В начале XIX в., например, термин "Украина" официально использовался только применительно к Слобожанщине. Это объясняет, почему писатели того времени могли противопоставлять "Украину" (то есть область Слободской Украины) "Малороссии" (Черниговской и Полтавской губерниям, бывшей Гетманщине). Польские источники девятнадцатого века регулярно говорят о "Волыни, Подолии и Украине", последнее означает здесь район Киева. Еще дальше в прошлое, в XVII в., "Украина" означала территорию под казацкой юрисдикцией, то есть не включала Галиции, Волыни и Закарпатья. В этих областях термин "Украина" утвердился только в XX в., в ходе национально-освободительного движения и последних политических изменений".111 С учетом такой оговорки практику ретроспективного применения устоявшихся национальных терминов в большинстве случаев можно принять как неизбежное зло.

Но для работы, посвященной, среди прочего, именно процессам формирования национальных идентичностей, этот компромисс все же неприемлем. Тот же Рудницкий написал однажды, что "среди проблем, стоявших перед украинским народом в XIX в. самой зловещей был выбор между ассимиляцией в общерусскую нацию и утверждением отдельной национальной индивидуальности".112 Эта фраза может служить прекрасной иллюстрацией тех опасностей, которые таит общепринятая практика даже для наиболее аккуратных и вдумчивых историков, видящих альтернативность процесса. В этом высказывании украинский народ уже в XIX в.

50 предстает как консолидированная общность, совершающая некий выбор. В результате конфликт националистических движений, проектов национального строительства превращается в конфликт уже сформировавшихся народов, наций; хотя, по признанию самого Рудницкого, "отдельную национальную индивидуальность" еще только предстояло утверждать. В той же статье Рудницкий вполне справедливо отмечает, что "украинская история XIX в. может означать две различные вещи: с одной стороны, историю украинского националистического движения, а с другой, историю страны и народа".113 Народ этот - понимаемый как простонародье, крестьяне, а не как нация -был озабочен вовсе не этим "зловещим" выбором. Само наличие этой дилеммы крестьянам еще предстояло объяснять. Изучавший начало XX в. Теодор Вике пишет: "Я нашел мало свидетельств того, что крестьянские массы на Юго-Западе имели национальное самосознание до 1914 г."114, найдя тем самым более точную формулировку для высказанного много ранее тезиса Богдана Кравченко: "Накануне первой мировой войны и революции украинцы были народом, еще не выработавшим кристаллизированного национального самосознания".115 Даже после того, как они узнали о существовании описанной Рудницким дилеммы, крестьяне, как показывает история гражданской войны, очень часто склонны были руководствоваться в своем поведении не национальными, а другими мотивами.

Между прочим, и сама формулировка этой дилеммы нуждается в уточнении. Ассимиляция в общерусскую нацию православного населения современной Украины совсем не обязательно предполагала то растворение и полную утрату малорусской идентичности и культурных особенностей, которые Рудницкий называет "зловещей" альтернативой сохранению национальной индивидуальности. Не считая тот или иной вариант создания такой общерусской нации более предпочтительным, чем исторически воплощенный вариант формирования украинской нации, замечу все же, что не вижу в них ничего зловещего и противоестественного - ассимиляционные процессы столь же "нормальны" в истории XIX в., как и процессы формирования "национальных индивидуальностей".116

Я прекрасно понимаю, что современному украинцу невозможно представить такую перспективу без эмоционального протеста, ведь это означало бы, что те ценности, которым он привержен как украинец, просто не могли бы существовать. Будем, однако, помнить, что речь идет не о стремлении "отнять" уже

51 сформировавшуюся национальную идентичность и все связанные с нею ценности, но об анализе исторических альтернатив на той стадии развития, когда эта идентичность как массовое явление еще не существовала.

Добавлю, что ассимиляцией, как она здесь описана, список альтернатив вовсе не исчерпывается. Если допустить, например, что Речь Посполитая не была бы разделена в конце XVIII в., то вполне вероятным выглядит формирование единой нации из всех восточных славян, живших в ее границах. Это, в свою очередь, имело бы последствия и для Малороссии, вошедшей в состав Московского царства после восстания Б. Хмельницкого. Можно представить и формирование нескольких "украинских" (беру это слово в кавычки, потому что никто не знает, как бы они назывались) наций, если бы, среди прочего, И. Сталин не выступил в роли "собирателя украинских земель". М. Грушевский, обращаясь к активистам украинского движения, в 1906 г. недаром ссылался на пример сербов и хорватов, предупреждая об угрозе формирования двух разных народов на едином этническом фундаменте.117

Применительно к русской нации альтернативы также не обязательно предполагают ее 'большие размеры. Формирование особой нации в Сибири или воображенный В. Аксеновым по образцу реального тайваньского сценария "остров Крым" также были вполне возможны. О течении "сибирских сепаратистов", возникшем почти одновременно с украинским национальным движением, нам еще придется говорить в этой работе.

Но вернемся к проблемам терминологии. Мы будем использовать термины "Украина" и "украинцы" при изложении взглядов украинских националистов, то есть людей, которые мыслили этими категориями в их современном значении. Когда речь идет о людях, отрицавших исключительную украинскую идентичность или еще не знавших о возможности таковой, мы будем употреблять те термины, которыми они сами пользовались, то есть "южноруссы", "малоруссы" или "малороссияне", "русины".118 Таким образом мы сможем отразить ту неопределенность в иерархиях идентичностей, которая была характерна для всего XIX в.

В соответствии с этим принципом мы будем употреблять и термины "русский", "великоросс", а также названия местностей. Будем помнить, что, в зависимости от контекста, понятие "русский" могло охватывать всех восточных славян или относиться только к великороссам. Это означает, в частности, что понятие "русское общественное

52 мнение", употребленное в названии книги, включает публицистику всех тех авторов, кто причислял себя к русским, то есть и великороссов, придерживавшихся различных вариантов русской идентичности, и тех малороссов и белорусов, которые разделяли концепцию общерусской нации.

Во взглядах современников соотношение понятий русский, великорусский, белорусский, малорусский и тому подобных могло существенно различаться. Например,

119

М. А. Максимович, малорусскии патриот, но не украинский националист , в лингвистическом отношении делил восточных славян на четыре части, которые, в свою очередь, составляли две группы, будучи в конечном счете частью общерусского целого: "Великороссийское наречие состоит в ближайшем сродстве с белорусским, и составляют они одну речь, или язык севернорусский, который, вместе с южнорусским языком или речью (состоящею в двух главных наречиях - малороссийском и червонорусском), образует одну великую речь восточнославянскую или русскую".120 Характерно признание Максимовичем языковой неоднородности того пространства, которое в идеологии украинофилов становится Украиной. "Малорусское и червонорусское наречия" оказываются в этой классификации столь же различными или столь же близкими, как великорусское и белорусское. Важна здесь не точность его оценок с точки зрения современной лингвистики, а именно принципиальное отличие классификации и иерархии Максимовича от взглядов, которые исповедуют уже в это самое время люди следующего поколения, украинофилы Кулиш и Костомаров. Разные интерпретации этих этнических категорий и их соотношений необязательно были результатом сознательного искажения реальности - процессы становления стандартизированных языков были столь далеки от завершения и уровень научных знаний об этих проблемах был еще столь низок, что вполне допускал весьма различные, и при этом вполне добросовестные, интерпретации.121

Общий вывод таков: в XVIII и XIX вв. процессы формирования идентичности у восточных славян могли протекать по существенно различным сценариям и дать существенно различные результаты. При этом нужно еще раз оговориться, что подчеркивание альтернативности, непредопределенности рассматриваемых процессов проистекает го стремления глубже понять логику происходившего, а вовсе не из того, что автору тот или иной нереализованный вариант нравится больше, чем исторически воплощенный. Автор считает, что в подобных ситуациях историку вредно задаваться

53 вопросом о том, какой из рассматриваемых им вариантов "предпочтительнее", поскольку в полном виде этот вопрос неизбежно звучит как "предпочтительнее для кого?" и предполагает принятие отвечающим той или иной стороны в описываемых конфликтах. Кроме того, нам не дано предугадать, какие совершенно неожиданные, непредсказуемые, в том числе и отрицательные, последствия мог иметь тот или иной альтернативный вариант.

В авторских рассуждениях, не являющихся пересказом или комментарием чьих-либо взглядов, применительно к XIX в. термины Малороссия, Украина и производные намеренно употребляются вперемежку, а применительно к XX в., когда они действительно утвердились как самоназвания, мы строго придерживаемся терминов "Украина" и "украинцы".

Теперь несколько слов о других "проблемных" терминах. Мы уже условились, что понятия "националист" и "националистический" лишены в этом тексте оценочных характеристик, то есть характеризуя того или иного человека как украинского или русского националиста, мы не оцениваем его "хорошо" или "плохо". Подчеркну также, что фразы типа: "украинские националисты, претендовавшие на представительство интересов народа, как они его (народ) и их (интересы) понимали" должны восприниматься буквально. Иными словами, такая фраза вовсе не содержит намека, будто кто-то другой непременно понимал и отражал эти интересы лучше. Автор вообще старался избегать намеков, двузначностей, подтекстов - все, что сказано, сказано эксплицитно, в работе нет "скрытого", второго плана.

Также лишено позитивной или негативной окраски используемое в работе понятие "украинские сепаратисты". Противники украинских националистов безусловно вкладывали в него отрицательный смысл. Но не в цитатах, а в авторском тексте оно означает только то, что определяемые так персонажи считали желательным создание независимой Украины, и не содержит ни одобрения, ни порицания таких взглядов. (Понятие "сепаратисты" необходимо нам потому, что не все украинские националисты исповедывали такие взгляды - среди них было немало убежденных федералистов.)

Понятие "украинские националисты" нередко замещается в тексте термином "украинофилы". Его история сходна с другими "прозвищами", которые давались тем или иным течениям общественной мысли их противниками. Как и западники, как и славянофилы (термин "украинофилы" был скроен именно по их образцу), украинофилы

54 приняли это прозвище как самоназвание. Негативная окраска этого понятия, слабо выраженная с самого начала, скоро совсем стерлась, так что противникам украинофилов пришлось придумать новые оскорбительные прозвища - хохломаны, мазепинцы. Иногда понятие "украшюфильство" использовалось более широко, для обозначения интереса к украинской специфике среди людей, не обязательно являвшихся украинскими националистами, а иногда даже имевших четко выраженную польскую и русскую идентичности.122 В случае употребления термина в таком расширительном значении это оговаривается в тексте.

Точно также и понятие "империалист", будь то российский, британский или французский, не имеет в нашем тексте того сугубо негативного звучания, которое оно приобрело в публицистике XX в. Империя для XIX, да и для значительной части XX в. представляет собой нормальную, наиболее распространенную форму государственной организации, и совсем не выглядит отжившим, противоестественным явлением, как сегодня. Империалистом мы будем называть того человека, который руководствуется в политике прежде всего интересами империи. При этом в зависимости от того, как тот или иной империалист в разных ситуациях эти интересы интерпретирует, он может выступать не только за продолжение территориальной экспансии, но и за отказ от нее; он может поддерживать агрессивную, ведущую к военным столкновениям, политику, но может, именно исходя из своего понимания интересов империи, и стараться избегать военных конфликтов.

Научная новизна работы определяется, во-первых, тем, что в диссертации впервые осуществлена целостная реконструкция процесса принятия властных решений и развития общественного мнения в украинском вопросе во второй половине XIX в. Для решения этой задачи впервые были сведены воедино все известные комплексы материалов из архивных хранилищ Москвы и Петербурга, а также выявлен и введен в научный оборот целый ряд новых важных архивных документов. Во-вторых, в работе предложен принципиально новый подход к интерпретации украинского вопроса не как конфликта двух наций, или конфликта украинской нации с империей, но как противоборства двух взаимоисключающих проектов национального строительства -украинского и общерусского. Это, в свою очередь, позволило поместить рассматриваемый сюжет в широкий сравнительно-историчесгсий контекст, включающий

55 не только формирование наций в Габсбургской и Османской империях, с которыми обычно сопоставляют империю Романовых, но и процессы нациеобразования в Германии, Испании, Франции, Великобритании. Использование такого сравнительно-исторического контекста открывает новые возможности для анализа и оценки национальной политики властей Российской империи и ее результатов. Работа существенно корректирует бытующие в историографии подходы к теме и оценки событий. Наконец, в диссертации предложен ряд новых методологических принципов для изучения проблем национализма в целом - обоснована необходимость ситуационного подхода к анализу национальных движений и их рассмотрения в рамках структуры взаимодействия с другими наицонализмами и с государством.

Практическая значимость работы определяется тем, что проведенное исследование предлагает принципиально новый подход к теме русско-украинских отношений в XIX в. и открывает новые возможности для изучения всего комплекса проблем, связанных с процессом формирования наций в Российской империи. Положения диссертации также могут быть использованы в сравнительно-исторических трудах о национализме и процессах формирования наций в Европе, в учебных курсах по проблемам национализма, по истории России и других славянских сгран.

Исследовательские проекты по теме диссертации неоднократно поддерживались научными фондами, в том числе фондом Александра фон Гумбольдта (Германия), который предоставил автору годовую стажировку для завершения работы над текстом.

По теме исследования сделано 10 докладов на международных конференциях и семинарах: Галиция в системе австро-венгерского дуализма (Москва, 1993, опубликован); Русско-украинские взаимоотношения в XIX в. (Нью-Йорк, 1994, без публикации); Россия и русификация Украины в ХЕХ в. (Москва, 1996, опубликован); Внешний фактор в формировании национальной идентичности галицийских русинов в XIX в. (Москва, 1996, опубликован); Украина как пространство пограничья (Харьков, 1997, без публикации); Конфликт русского, польского и украинского образов "идеальных Отечеств" (Лондон, 1998, опубликован); Проблема статуса языка в русско-украинских отношениях (Будапешт, 1999, в печати, 1 а. л.); Одна или много восточнославянских наций: альтернативы процесса формирования наций в Российской империи (Берлин, 1999, в печати, 1 а. л.); Русское общество и украинофильство в XIX в.

56

Кельн, 1999, без публикации); Механизмы ассимиляции малорусского населения и политика властей во второй половине XIX в. (Вена, 1999, без публикации).

Апробация основных положений работы производилась также в ходе преподавания в МГУ и РГТУ, а также на историческом факультете Центрально-Европейского Университета (Будапешт), где в 1996-1999 гг. соискатель ежегодно читал курсы "Имперский порядок в России - этнический аспект" и "Западные окоаины Российской империи" (каждый курс - по 13 лекций и столько же семинаров).

Выводы диссертации изложены в монографии и статьях, опубликованных в России и за рубежом.

В заключение - о структуре дисертации. Изложение материала строится по проблемно-хронологическому принципу. Сам изучаемый материал обладал большой внутренней динамикой и интригой, которые автор стремился максимально сохранить при хронологически последовательном изложении событий, стараясь, в то же время, органически инкорпорировать в повествование необходимые теоретические рассуждения. Диссертация состоит из Введения, шести глав, Заключения и двух Приложений, содержащих тексты антиукраинофильского циркуляра министра внутренних дел П. А. Валуева от 1863 г. и комплекса инструкций от 1876 г., за которым в литературе закрепилось название Эмского указа. Характеристика использованной литературы дается в ряде параграфов Введения и в тексте глав.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Украинский вопрос в политике властей Российской империи и в русском общественном мнении во второй половине 1850-х - начале 1880-х годов"

Выводы Особого Совещания для пресечения украинофильской пропаганды после исправления в соответствии с замечаниями, сделанными Александром II18 мая в г. Эмс/

В видах пресечения опасной, в государственном отношении, деятельности украинофилов, полагалось бы соответственным принять впредь до усмотрения, следующие меры: а) По Министерству Внутренних дел.

1. Не допускать ввоза в пределы Империи, без особого на то разрешения Главного Управления по делам печати, каких бы то ни было книг, издаваемых за границей на малорусском наречии.

2. Воспретить в Империи печатание, на том же наречии, каких бы то ни было оригинальных произведений или переводов, за исключением исторических памятников, но с тем, чтобы и эти последние, если принадлежат к устной народной словесности (каковы песни, сказки, пословицы), издаваемы были без отступления от общерусской орфографии (т.е. не печатались так называемой "кулишовкою").

Примечание 1. Мера эта была бы не более, как расширением Высочайшего повеления от 3 июля 1863 года, коим разрешено было допускать к печати на малорусском наречии только произведения, принадлежащие к области изящной литературы, пропуски же книг на том же наречии, как духовнаго содержания, так учебных и вообще назначаемых для первоначальнаго чтения, поведено было приостановить.

1 В этом окончательном виде текст, известный в литературе как Эмский указ, стал основой для секретных инструкций соответствующим правительственным структурам. Впервые опубликован в кн.: Савченко Ф. "Заборона украшства 1876 р." (XapKiB - Khib, 1930, репринт - München, 1970.) С.381-383.

305

Примечание П. Сохраняя силу означеннаго выше Высочайшего повеления, можно было бы разрешить к печатанию на малорусском наречии, кроме исторических памятников, и произведения изящной словесности, но с тем, чтобы соблюдалась в них общерусская орфография, и чтобы разрешение давалось не иначе, как по рассмотрению рукописей Главным Управлением по делам печати.

3. Воспретить равномерно всякие на том же наречии сценические представления, тексты к нотам и публичные чтения (как имеющие в настоящее время характер украинофильских манифестаций).

4. Поддержать издающуюся в Галиции, в направлении враждебном украинофильскому, газету "Слово", назначив ей хотя бы небольшую, но постоянную субсидию2, без которой она не может продолжать существование и должна будет прекратиться, (украинофильский орган в Галиции, газета "Правда", враждебная вообще русским интересам, издается при значительном пособии от поляков).

5. Запретить газету "Киевский Телеграф"3 на том основании, что номинальный ее редактор Снежко-Блоцкий слеп на оба глаза и не может принимать никакого участия в редакции, которой заведуют постоянно и произвольно лица, приглашаемые к тому издательницею Гогоцкою из кружка людей, принадлежащих к самому неблагонамеренному направлению. б) По Министерству Народна го Просвещения.

6. Усилить надзор со стороны местнаго учебнаго начальства, чтобы не допускать в первоначальных училищах преподавания каких бы то ни было предметов на малорусском наречии.4

7. Очистить библиотеки всех низших и средних училищ в малороссийских губерниях от книг и книжек, воспрещаемых 2-м параграфом настоящего проекта.

2 На полях приписано, вероятно, Потаповым: "1000 р. из сумм Ш жанд., в текст заключения не вводить, а только иметь в соображении".

3 На полях приписано: "в соображении вредное влияние газеты".

4 На полях приписано: "это не существенно".

306

8. Обратить серьезное внимание на личный состав преподавателей в учебных округах Харьковском, Киевском и Одесском, потребовав от попечителей сих округов именного списка преподавателей с отметкою о благонадежности каждого по отношению к украинофильским тенденциям, и отмеченных неблагонадежными или сомнительными перевести в великорусские губернии, заменив уроженцами этих последних.

9. На будущее время выбор лиц на преподавательские места в означенных округах возложить, по отношению к благонадежности сих лиц, на строгую ответственность представляющих о их назначении, с тем, чтобы ответственность, о которой говорится, существовала не только на бумаге, но и на деле.

Примечание 1. Существуют два Высочайшие повеления покойного Государя Николая Павловича, не отмененные Верховной Властью, а потому сохраняющие и в настоящее время силу закона, которыми возлагалось на строжайшую ответственность Попечителей Округов и вообще учебного начальства, не терпеть в учебных заведениях лиц с неблагонадежным образом мыслей, не только между преподавателями, но и между учащимися. Полезно было бы напомнить о них.

Примечание П. Признавалось бы полезным принять за общее правило, чтобы в учебные заведения округов: Харьковского, Киевского и Одесского назначать преподавателей преимущественно великоруссов, а малоруссов распределить по учебным заведениям С.-Петербургского, Казанского и Оренбургского округов.

10. Закрыть на неопределенный срок Киевский Отдел Императорского Географического Общества (подобно тому, как в 1860-х годах закрыт в этом последнем Политико-экономический Комитет, возникший в среде Статистическаго Отделения), и допустить затем открытие его вновь, с предоставлением местному Генерал-Губернатору

308

Заключение

Во Введении мы сформулировали три основные задачи этого исследования. Первая состояла в реконструкции процесса принятия властями решений по "украинскому вопросу" и реакции русского общественного мнения на развитие украинского национального движения. Суммируя полученные результаты, мы можем заодно предложить определенную периодизацию развития событий.

Начало модерного украинского национализма можно отнести к середине 1840-х гг. Кирилло-Мефодиевское общество, ставшее первой попыткой его организационного оформления, было разгромлено властями в 1847 г. При этом власти сознательно обошлись с большинством братчиков довольно мягко, чтобы не толкнуть украинофилов к радикализму и союзу с поляками. Принцип "сдержанности" в персональных репрессиях против активистов украинского движения оставался в силе по крайней мере до конца XIX в.

Русское общественное мнение уже в 40-е гг. было расколото в своем отношении к украинскому национальному движению. Ясно выраженный ассимиляторский подход был представлен Белинским и Венелиным. В то же время Ю. Самарин на рубеже 40-50-х гг. высказывался в пользу политического единства Великороссии и Малороссии при ограничении языковой и культурной ассимиляции.

Условия для новой активизации украинофильства возникли во второй половине 1850-х гг. - в связи с общей либерализацией в начале царствования Александра П члены общества были возвращены из ссылки и получили возможность возобновить общественную деятельность. С конца 50-х власти достаточно внимательно следили за украинофилами, но репрессий не предпринимали. Более того, в 1860 г. украинофилам было разрешено издавать в Петербурге свой журнал "Основа". Можно утвержать, что власти лишь постепенно приходили к осознанию природы и масштаба угрозы - вплоть до 1862 г. они, за редким исключением, не противодействовали стремлению к эмансипации украинского языка, а отдельные ведомства (прежде всего МНП) порой даже оказывали этим усилиям поддержку.

290

Летом 1863 г., на фоне польского восстания, но не только в связи с ним, министр внутрених дел Валуев издал циркуляр, резко ограничивший издательские возможности украинофилов. Он приостанавливал публикацию любых книг для народа, включая учебники и религиозные тексты. Главной целью циркуляра было блокировать усилия, направленные на эмансипацию украинского языка и распространение грамотности на украинском среди крестьян. Инициатором бюрократического процесса по его подготовке был военный министр Д. Милютин, активную роль играли Ш отделение и киевский генерал-губернатор Н. Анненков. Настойчивое противодействие этим планам исходило от министра народного просвещения Головнина. Роль Святейшего Синода в подготовке циркуляра, которую некоторые исследователи считали ключевой, в действительности была маргинальной.

В относящихся к 1863-64 гг. правительственных документах была ясно сформулирована задача языковой ассимиляции малорусского крестьянина и достаточно полно перечислен арсенал практических мер для достижения этой цели. К этому же времени относится единственный эпизод, когда петербургские власти оказались способны эффективно использовать в борьбе с укранофильством меры не репрессивного свойства. Речь идет о привлечении украинофилов к работе в гражданской администрации Царства Польского, эксплуатировавшем широко распространенную в этой среде полонофобию. На 1864-1872 гг. приходится спад украинского национального движения.

Новая активизация украинофильства в первые годы царствования Александра П вызвала враждебную реакцию большей части русской прессы, и прежде всего московских изданий Каткова и "Дня" И. Аксакова. Однако часть петербургской прессы симпатизировала украинофилам. Целый ряд русских деятелей культуры помогал Костомарову в сборе средств для издания украинских учебников. Однозначную поддержку украинскому движению выразил "Колокол" Герцена. Критика украинофилов их противниками была при этом сдержанной.

Начиная с осени 1862 г. полемика против украинофилов становится все более агрессивной, однако вся пресса неизменно выступала против репрессий. В то же время Катков, не призывая к этому открыто, оказал поддержку силам, добивавшимся принятия административных запретов. Позднее он единственный высказался, хотя и с оговорками, в поддержку валуевского циркуляра.

291

В целом дискуссия по "украинскому вопросу" в русской прессе происходит на фоне общего поворота внимания к национальной проблематике. Отмена крепостного права и последующие либеральные реформы начала царствования Александра П открыли новые возможности для прессы и других форм формирования и выражения общественного мнения, оживили надежды на введение конституции, и тем самым неизбежно способствовали выдвижению темы нации на первый план. Вызов со стороны украинского национализма становится исключительно важным катализатором дискуссии о проблеме формирования самой русской нации. Представление о Малороссии и Белоруссии как об "исконно русских землях", о малороссах и белорусах как о частях русского народа ясно прослеживается в правительственных документах и преобладает в общественном мнении. В статьях Каткова и ряде публикаций "Дня" на тему украинофильства концепция большой русской нации, включающей малороссов и белорусов, получает свое наиболее полное для того времени выражение. Подчеркнем при этом, что в своих первых выступлениях по "украинскому вопросу" Катков продемонстрировал понимание того, что общерусский и украинский проекты национального строительства суть именно конкурирующие проекты с обоюдными шансами на успех.

Оппозиция концепции большой русской нации со стороны Герцена и Чернышевского опирается на идеи национального самоопределения, право на которое они признавали за всеми народами империи, включая малороссов и белорусов. В правительственных кругах скептическое, нередко подозрительное отношение к акцентированию национальной проблематики вообще, и проблемы формирования русской нации в частности, было присуще традиционалистам - приверженцам сословного порядка и старых механизмов легитимации самодержавия. Элементы такого подхода могли сочетаться с элементами национализма, как, например, у Валуева -противоречивость его позиции отражает объективные противоречия той переходной стадии, когда национализм постепенно вытеснял в умах высшей бюрократии традиционалистские ценности. Такое же противоречие можно позднее наблюдать и у Победоносцева, с той только разницей, что православный традиционализм и ксенофобный национализм обер-прокурора Святейшего Синода существенно отличались от аристократическо-космополитичного традиционализма и умеренно-либерального национализма Валуева.

292

Особо нужно сказать о позиции тех малороссов, которые имели общерусскую идентичность. Их взгляды могут рассматриваться как часть русского общественного мнения. Среди этих людей было немало весьма решительных противников украинских националистов. В 60-е годы их роль в публичной полемике против украинофилов оставалась второстепенной. Однако из этой среды выходит ряд конфиденциальных обращений к властям, сыгравших существенную роль в принятии валуевского циркуляра.

Активизация украинофильства в середине 1870-х гг. была связана уже с деятельностью нового поколения, впервые заявившего о себе в начале 60-х гг., но остававшегося тогда в тени возобновивших свою деятельность бывших членов Кирилло-Мефодиевского общества. Центр украинофильской активности перемещается из Петербурга в Киев. Понимая бесперспективность политики, основанной лишь на административных запретах, тогдашний киевский генерал-губернатор Дондуков-Корсаков придерживается гибкой тактики "приручения" украинофилов - предоставляя определенные возможности для их культурной и научной деятельности, но не делая уступок в ключевом вопросе о допущении украинского языка в школу, он надеется придать движению умеренный, лоялистский характер. Эта политика, осуществляемая Дондуковым-Корсаковым на свой страх и риск, без санкции Петербурга, приносит определенные плоды. Однако конфликт украинофилов с их противниками в малорусской среде в Киеве подтолкнул последних обратиться с рядом доносов в Петербург - к министру народного просвещения Толстому и начальнику Ш отделения Потапову. Созданное по указанию царя Секретное совещание разработало новые репрессивные меры против украинофилов, которые в конечном счете были еще более усилены в результате интриг тех оставшихся в меньшинстве членов Совещания, которые были сторонниками максимально жестких запретов как главного инструмента борьбы с украинофильством. Как и в 1863 г., Александр П 18 мая 1876 г. охотно поддержал наиболее радикальную версию антиукраинофильских инструкций, получивших название Эмского указа. Тщетны оказались старания министра внутренних дел Тимашева, опиравшегося, вероятно, на поддержку в. кн. Константина Николаевича, по горячим следам смягчить Эмский указ.

Попытка пересмотра Эмского указа была предпринята по инициативе сенатора Половцова в 1880 г. Она была активно поддержана харьковским генерал-губернатором

293

Дондуковым-Корсаковым и сменившим его на посту киевского генерал-губернатора Чертковым, а также рядом влиятельных сановников из окружения Лорис-Меликова в Петербурге, что еще раз свидетельствует об отсутствии единства в рядах высшей бюрократии в подходе к "украинскому вопросу". После убийства Александра П и отставки Лорис-Меликова Совещание о пересмотре Эмского указа оказалось под контролем Победоносцева и его сторонников, а потому ограничилось лишь косметическими поправками. В царствование Александра Ш цензурная политика в отношении украинских изданий была еще более жесткой, чем в годы правления его отца. Эмский указ оставался в силе вплоть до революции 1905 г.

Центр публичной полемики в 1870-е гг. также смещается в киевские газеты, только позднее на короткое время выплескиваясь на страницы столичной прессы, среди которой наиболее ангажированную ангиукраинофильскую позицию как всегда занимают катковские издания. Однако теперь ключевая роль в этой полемике даже в столичных изданиях принадлежит малорусским противникам украино фильств а. Они же, в особенности Юзефович, подтолкнули тот административный процесс в Петербурге, который завершился принятием Эмского указа. Подчеркивая видную роль малорусских противников украинофильства в формировании общественного мнения и в принятии административных решений, а также отсутствие единства в среде центральной бюрократии и великорусских публицистов в подходе к "украинскому вопросу", мы вовсе не стремимся перераспределить ответственность, но делаем это, чтобы показать, что "линия фронта" проходила не по этнической границе. О проблеме ответственности заметим - репрессивного характера политики в отношении украинского движения вовсе не отрицая - что, в отличие от XX в., масштаб и качество репрессий в XIX в. дают немного оснований для использования мартирологических мотивов при описании русско-украинских отношений. Нет также оснований говорить о тотальном запрете публикаций на украинском, что часто делается в литературе.

Анализ правительственных документов и прессы подтверждает, что и среди чиновников, и в общественном мнении значительное число, можно даже утверждать, что большинство, смотрело на "украинский вопрос" сквозь призму проекта формирования большой русской нации, включающей велико-, мало-, и белорусов. Таким образом, решена и вторая задача работы - проверка гипотезы о широкой

294 распространенности концепции большой русской нации и ее важной роли в формировании политики в отношении украинского национального движения.

Третий, более спекулятивного свойства, вопрос, сформулированный во Введении: почему альтернативный украинскому проекту национального строительства проект общерусской нации потерпел неудачу? Применительно к таким сложным социально-политическим процессам, как формирование наций, любая попытка выделить тот или иной фактор в качестве решающего неизбежно становится легкой добычей критики. Скажем поэтому осторожно: мы сосредоточились по преимуществу на тех сторонах процесса, которым прежде не уделялось должного внимания.

До сих пор исследователи, занимавшиеся этими сюжетами, обсуждали следующие факторы. Во-первых, речь шла об успехе самого украинского движения. Действительно, чтобы убедиться в том, что силу украинского национального движения нельзя недооценивать, достаточно сравнить его с белорусским. Но и преувеличивать эту силу также не стоит. Вплоть до революционных времен оно так и не стало массовым. Е. Чикаленко, сам украинофил, не без иронии заметил в своих мемуарах, что если бы поезд, в котором в 1903 г. ехали из Киева в Полтаву делегаты на открытие памятника Котляревскому, потерпел крушение, то это означало бы конец украинского движения на многие годы, если не десятилетия - практически все его активисты помещались в двух вагонах этого поезда.1 Не забудем также, что только на рубеже веков украинофильство смогло решить две ключевые для всех таких движений задачи - стандартизировать язык и создать его словарь, а также сформировать собственную целостную национальную концепцию истории. (Чехи, с которых украинофилы брали пример, сумели сделать это уже в первой половине XIX в.)

Во-вторых, часто говорится об особенностях малорусского крестьянина (например, о его привязанности к земле) и о серьезных различиях между ним и великорусским крестьянином, которые затрудняли ассимиляцию. Не отрицая этих особенностей и различий, решимся все же, взяв в союзники самого глубокого украинского историка послевоенного времени И. Рудницкого, утверждать, что ассимиляционный барьер не был высок.2 Если воспользоваться терминологией Ю. Хлебовчика, русско-украинское культурное и языковое пограничье в максимальной степени соответствует понятию переходного, а не стыкового. Как верно заметил Дж. Армстронг, по лингвистическим признакам невозможно было определить, где

295 кончаются малороссы и начинаются великороссы или белорусы.3 Не было здесь и религиозного барьера, который играл столь важную роль в польско-украинских отношениях. (Влияние проблемы униатства возрастает лишь в конце XIX в. и лишь в западной части Украины.) Не было и ассимиляционного отторжения со стороны русских - малоросс по происхождению, говоривший по-русски и причислявший себя к русским, таковым автоматически великороссами и признавался, что по отношению ко многим другим этническим группам выглядело совсем иначе. Собственно, этот механизм работает и сегодня.

Привязанность крестьянина к его "украинской" земле также не стоит мифологизировать. Город в рассматриваемый период просто не создавал достаточно рабочих мест, которые могли быть заняты выходцами из деревни. Зато число украинских переселенцев на свободные земли на востоке империи уже до революции 1917 г. приблизилось к 2,5 миллионам человек - то есть составило почти 14% всех украинцев империи. Еще без малого 8 млн. малороссов жило в регионах со смешанным, малорусско-великорусским населением, где также интенсивно развивались ассимиляционные процессы. Хотя способствующие ассимиляции социально-экономические факторы во второй половине XIX в. еще только начинали сказываться, за это время "обрусели" 1,5 миллиона украинцев. Поэтому и масштаб демографической массы украинцев, будучи фактором очень важным, тем не менее, не может служить самодостаточным объяснением произошедшего, особенно с учетом того, что великороссы по числености превосходили малороссов в 2,5 раза, что примерно соответствовало пропорции франко- и /?ай?й-говорящих во Франции 60-х годов XIX в.

Среди обстоятельств, затрудняющих реализацию ассимиляторского проекта, часто упоминается русско-польское политическое, экономическое, культурное соперничество в западных губерниях. Действительно, роль поляков и выходцев из полонизированных семей в развитии украинского движения была значительной, особенно на его ранних этапах. Очевидны идейные заимствования. Позднее польские политики нередко оказывали украинскому движению в Галиции материальную поддержку.

Однако, влияние "польского фактора" на ситуацию было амбивалентным. В течение всего XIX в. большинство образованных малороссов считало поляков врагом номер один, а для крестьян ненависть к польским панам вообще была краеугольным

296 камнем представлений об окружающем мире. Этническая, религиозная и социальная вражда к полякам подталкивала большинство малороссов к ориентации на Россию хотя бы через механизм негативного выбора. Даже некоторые лидеры Кирилло-Мефодиевского общества позднее готовы были служить царю в качестве чиновников-русификаторов, если эта служба была "против поляков". Можно сказать, что власти были довольно сдержанны в использовании тех возможностей, которые открывала для них вражда малорусского крестьянина к польскому землевладельцу.

Некоторые исследователи особенно подчеркивают ту роль, которую играла в развитии ситуации Галиция, а иначе говоря, то обстоятельство, что существенная часть территории расселения украинского этноса находилась вне контроля Петербурга. И здесь, признавая важную роль Галиции в развитии украинского движения, особенно в последние десятилетия XIX и в XX в., заметим, что сама Галиция не располагала материальными и интеллектуальными ресурсами, чтобы выступать в качестве украинского Пьемонта. Даже та поддержка украинскому движению, которую оказывали иногда польские политики и Вена, радикально изменить положения не могла. Роль Галиции была во многом производной от положения в русской части Украины.

Значения этих факторов, как видно из только что сказанного и из работы в целом, мы не отрицаем. Однако, если анализ ими ограничивается, а дело, как правило, так и обстоит, то это явно или имплицитно предполагает, что для реализации конкурирующего с украинофильским варианта национального строительства было сделано все возможное. Между тем, именно этот тезис мы и считаем ошибочным.

Сказав, что ассимиляционное давление на малороссов в XIX в. было довольно слабым, прежде всего попытаемся, отдавая себе отчет в некоторой условности подобной операции, разделить объективные и субъективные причины такого положения дел. Отсталость социально-экономического развития России по сравнению с ведущими европейскими государствами была очевидна. Столь же очевидно, что эта отсталость в развитии железнодорожной сети, промышленности и урбанизации крайне затрудняла реализацию ассимиляторского проекта. Она ограничивала мобильность населения и снижала тот потенциальный выигрыш от владения господствующим, государственным языком, осознание которого крестьянами Франции столь ускорило в последней трети XIX в. вытеснение patois французским. Отсталость России ограничивала также людские и материальные ресурсы, которые находились в распоряжении правительства.

297

Модернизация запаздывала не только в сравнении с Францией или Англией, с которыми мы сопоставляли Россию. Не менее важно, что она запаздывала в сравнении с "приходом национализма" на пространство Российской империи - во Франции и Англии развитие индустриальной революции на несколько десятилетий опережало появление националистического "вызова", а в России - наоборот.

Уже здесь, однако, можно поставить вопрос о том, в какой мере масштабы этой отсталости России были усугублены правящими кругами империи, решавшими проблему устранения феодальных пережитков и задачи экономической и политической модернизации империи неизменно позже и неизменно хуже, чем Габсбурги и тем более Гогенцоллерны с их юнкерами?4 Достаточно хотя бы задаться вопросом, существовала ли объективная возможность введения в России 1860-х гг., пусть и неизбежно ограниченных, элементов конституционного строя? Иначе говоря, в какой степени субъективный фактор способствовал нарастанию объективного отставания?

В России ни один из тех институтов, которые Франция столь успешно эксплуатировала при осуществлении своего проекта национального строительства - а именно школа, армия, местная администрация - ни по своему состоянию, ни по уровню государственного финансирования не мог выполнить сходные задачи. В свою очередь, слабость административной системы предопределяла непоследовательность российской политики, которая существенно менялась в связи со сменой не только самодержцев, но и генерал-губернаторов. Плачевное состояние этих институтов и государственной машины в целом усугублялось ограниченностью возможностей использования общественных ресурсов, хотя бы для пополнения остродефицитных кадров образованных чиновников. Это во многом объясняется тем упорством, с которым самодержавие стремилось сохранить свою политическую монополию, то есть остаться самодержавием, даже после отмены крепостного права, служившего основой старого режима. Реформы 1860-х гг., будь они продолжены в политической сфере, открывали возможность преодолеть взаимное отчуждение власти и общества. Этого не произошло. Не берясь определить процентное соотношение вины, заметим, что ответственность лежит на обеих сторонах. Переход властей к более консервативной политике в 1870-е годы, утверждение бюрократическо-полицейского режима и нараставший с этого времени политический конфликт в русском обществе неизбежно подрывали

298 привлекательность России как центра интеграционного притяжения для элит окраин империи.

Как бы то ни было, но мы старались показать, что даже те ресурсы, которыми правительство обладало, не были использованы эффективно. Не постесняемся повторить: проблема консолидации большой русской нации и механизмы этого процесса обсуждались в прессе, все основные элементы ассимиляторской программы были упомянуты в бюрократических документах и многие даже одобрены царем. Однако скоординированный план "положительных" ассимиляторских действий так и не был разработан. При обсуждении "украинского вопроса" во властных структурах внимание почта исключительно было сосредоточено на запретительных мерах. Задача консолидации именно большой русской нации, как задача принципиально отличная по способам ее решения от проблемы сохранения империи, так и не стала приоритетной в глазах властей. Скудное, даже сравнительно с имевшимися возможностями, финансирование начальной школы, отсутствие массовых изданий дешевой учебной литературы на русском, характер переселенческой политики и другие упомянутые в книге примеры нерадивости лишний раз свидетельствуют о низкой эффективности российской бюрократии как агента ассимиляции.

В результате в течение по крайней мере трех сравнительно стабильных -сравнительно с царствованием Николая П, разумеется - десятилетий после отмены крепостного права, когда массы, в том числе крестьянство, еще оставались вне влияния радикалов, а возможности ассимиляторского давления на малорусского крестьянина и реализации общерусского проекта национального строительства, как бы они ни были ограничены, все же заметно превышали возможности немногочисленного и политически аморфного украинского национального движения по пропаганде его идей, власти империи, по сути дела, полагались на стихийную ассимиляцию, сведя собственные усилия лишь к административным запретам по отношению к пропагандистским усилиям украинских националистов. Жесткость и закрытость политической системы исключала также и переориентацию на более ограниченную стратегию "гибридной" ассимиляции по англо-шотландскому образцу.

Историк лишен возможности экспериментальной проверки своих гипотез - мы никогда не сможем доказательно ответить на вопрос, возможен ли был успех общерусского проекта национального строительства при более эффективной власти

299 вообще и более эффективном использовании ею имевшихся ассимиляторских возможностей в частности. Как бы то ни было, ясно, что историю соперничества общерусского и украинского проектов национального строительства нужно рассказывать не только, а может быть, даже не столько как историю успеха украинского национального движения, но и как историю неудачи русских ассимиляторских усилий.

Вообще, оценка результатов ассимиляции решающим образом зависит от выбранных критериев. Если брать чисто количественные показатели, то ассимиляционные процессы шли весьма успешно -"обрусевшие" исчислялись в миллионах; города Украины, в подавляющем большинстве заселенные местными уроженцами, говорили, тем не менее, по-русски; практически неизбежно ассимилировались крестьяне-переселенцы. Оценка меняется, если ее критерием становится соревнование двух проектов национального строительства. В этом случае выясняется, что масштабы и темпы ассимиляции были в XIX в. все же недостаточны, чтобы обеспечить преимущество для проекта большой русской нации в условиях серьезного кризиса власти и "пришествия масс" в политику.

Аналогично выглядит и проблема оценки действенности валуевского циркуляра и Эмского указа. Они были успешны в том смысле, что существенно затормозили процесс развитая украинского национального движения. Однако сами по себе, не будучи подкрепленными достаточно мощным "положительным" ассимиляторским давлением, они не могли обеспечить победу проекту большой русской нации, а именно эту цель их авторы в конечном счете и преследовали.

Так что неудача проекта большой русской нации связана в первую очередь не со столь часто поминаемой Катковым и его последователями "польско-австрийско-немецкой интригой", но с объективной ограниченностью русского ассимиляторского потенциала, с неспособностью государства и сторонников общерусского проекта в обществе скоординировать свои усилия, мобилизовать имевшиеся возможности для его реализации и для отстаивания уже Достигнутого от вызова со стороны конкурирующего украинского проекта. "Окно возможностей" не было использовано, а тяжелейший политический кризис России в первые десятилетия XX в. и его последствия похоронили, среди прочего, и проект большой русской нации.5 Можно, конечно, допустить, что тот поистине катастрофический сценарий, кульминация которого пришлась на 1917 г., не был неизбежен. Но вообще избежать серьезного политического

300 кризиса в первые десятилетия XX в. Россия просто не могла. И еще до 1917 г. становится ясным, что предотвратить вытеснение малорусской версии идентичности украинской, то есть отрицающей общерусскую, не удастся. Успешный переход к той или иной форме автономии исключить было нельзя, но и он в условиях кризиса легитимности центральной власти был бы весьма затруднен, а к упреждающей кризис смене политики в "украинском вопросе" власти были не способны. Поэтому о достижениях в реализации этого проекта национального строительства можно сказать то же, что и в отношении ко многим другим аспектам российской модернизации - эти достижения были весьма существенны, но недостаточны для того, чтобы выдержать те внутренние и внешние вызовы, с которыми России пришлось столкнуться в первые десятилетия XX в.

Вне зависимости от того, насколько убедительной покажется читателю предложенная оценка значимости различных факторов, предопределивших неудачу проекта большой русской нации, рискнем настаивать, что именно сквозь призму соперничества этого проекта с украинским можно наиболее адекватно описать развитие событий в XIX в. и логику поведения их участников.

301

Список научной литературыМиллер, Алексей Ильич, диссертация по теме "Отечественная история"

1. Архивные документы.

2. Рукописный отдел Российской Национальной Библиотеки в Санкт-Петербурге (РО РНБ)ф.208 (Головнина А.В.), ед.хр. 105 ф.600 (Половцова А. А.), ед.хр. 606, 608. ф.385 (Костомарова Н. И.), ед.хр. 13.309

3. Цитированные периодические издания рассматриваемого периода1. Вестник Европы

4. Вестник Юго-Западной и Западной России1. Голос1. День

5. Журнал Министерства народного просвещения1. Киевлянин1. Киевский Телеграф1. Колокол

6. Московские Ведомости Основа

7. Отечественные записки Правда (Львов)3101. Русская Беседа1. Русский Архив1. Русский Инвалид1. Русское Богатство

8. Санкт-Петербургские Ведомости1. Северная Пчела1. Сион

9. Современная летопись Русского вестника1. Современник1. Северная пчела

10. Цитированные опубликованные источники и литература.

11. Аксаков И. С. Сочинения. Т.З. Польский вопрос и западно-русское дело. Еврейский вопрос. 1860-1886. СПб., 1900.

12. Ананич Б. В. (ред.) Власть и реформы. От самодержавной к советской России. СПб., 1996.

13. Апанович Е. М. Рукописная светская книга ХУШ в. на Украине // Исторические сборники. Киев, 1983.

14. БагалейД И. Опыт истории Харьковского университета. Т. 1-2. Харьков, 1893-1904.

15. Бакунин М. А. Русским, польским и всем славянским друзьям. "Колокол", февраль 1962, Приложение к № 122&123.

16. Бевзенко С. П. 1стор1я украшського мовознавства. Кшв, 1991.

17. Белинский В. Г. ПСС. т. т.5, М, 1954; т. 7, М, 1955.

18. Бен-Ами. Мои сношения с Драгомановым и работа в "Вольном слове". "Еврейская старина", Пг.,1915, №3-4.

19. БернштейнМ. Д. Журнал "Основа" 1 украхнський л1тературний процес кл нця 50-60-х рокхв XIX ст. Ки1в, 1959.

20. Бицилли П. М. Проблема русско-украинских отношений в свете истории. Прага, 1930.311

21. Бобрович М. Мирослав Грох: формирование наций и национальные движения малых народов. // А.Миллер (ред.) Национализм и формирование наций. Теории модели -концепции. М., 1994.

22. Бороды В. С. Т. Г. Шевченко и царска цензура. Кихв, 1969.

23. Бунин И. А. Из "Великого дурмана" // И. А. Бунин. Окаянные дни. Воспоминания. Статьи. М., 1990,

24. Бухбхндер Н. Лист М.Костомарова до I. П. Корн1лова. // За сто л1т. №6, Харыкхв-Кихв, 1930.

25. Валуев П. А. Дневник П. А. Валуева, министра внутренних дел. Т.1, 2. М.,1961. -Валуев П. А. Дневник 1877-1884 гг. Пг., 1919

26. Венелин Ю. "Спор между южанами и северянами по поводу их россизма" // ЧОИДР, №3, М., 1847

27. Витте С. Ю. Избранные воспоминания. М., Мысль, 1991.

28. Волконский А. М. Имя Руси в домонгольскую пору. Прага, 1929.

29. Геллнер Э. Нации и национализм. М., 1991.

30. Геллнер Э. Пришествие национализма. Мифы нации и класса // Путь. 1992. №1. -ГерценА. И. ПССпод ред.М.КЛемке. Т.ХУ1, Петербург, 1920.

31. Головнин А. В. Записки для немногих. // Вопросы истории. №6, 1997.

32. Горецкий П.И. История украинской лексикографии. Киев, 1963.

33. Горизонтов Л. Е. Парадоксы имперской политики: поляки в России и русские в Польше. М., 1999.

34. Грабович Г. Шевченко як м1фотворець. Семантика символ1в у творчости поета. Кшв, 1991.

35. Грациози А. "Большевики и крестьяне на Украине, 1918-1919 годы" М., АИРО-ХХ, 1997.

36. Грицак Я. Нарис юторп Украши. Формування модерно! украшсько! нацп Х1Х-ХХ столптя. Кихв, 1996.

37. Грушевский М. Очерк истории украинского народа. СПб, 1904.

38. Грушевсьский М. Звичайна схема "русскох" 1стор11 й справа рационального укладу 1 сторИ сх1дного слов'янства. СПб., 1904.312

39. Грушевсьский М. Украхна х Галичина // Л1тературно-науковий в1сник. XXXVI, 1906.

40. Гуревич П. Дело о распространении малороссийской пропаганды. // Былое, 1907, №7.

41. Дей О. I. Книга 1 друкарство на Украйй з 60-х роюв XIX ст. до Великого Жовтня // П. М. Попов (ред.) Книга 1 друкарство на Украйа. Кшв, 1964.

42. Дзюба О. Украхнщ. в культурному життг РосИ (XVIII ст.): причини млграцл.х // Россия-Украина: история взаимоотношений / Миллер А., Репринцев В., Флоря Б. (ред.) М., 1997.

43. Дорошкееич О. Листа М. П. Драгоманова до О. М. ПшПна // За сто л1т, №3, Харк±в -Кихв, 1927.

44. Драгоманов М. П. Автобиография. Былое, июнь 1906. —Драгоманов М. П. Вибране. Кихв, Либлдь, 1991.

45. Драгомамв М. Шевченко, украхнофши й сощялхзм. Льв1в, 1906. (Первое издание -Т.4 женевской "Громады", 1878.)

46. Дудко В. Полтавська Громада початку 1860-х рр. у листах Дмитра Пильчикова до Василя Б1лозерського // Кихвська Старовина. 1998, №2.

47. Душенко К В. Из истории польской буржуазной общественной мысли. Варшавский позитивизм. 1866-1886. Канд.диссертация. М., 1977.

48. Дякин В. С. Национальный вопрос во внутренней политике царизма (XIX в) // Вопросы Истории, 1995, №9.

49. Зайончковский П. А. Кирилло-Мефодиевское общество (1846-1847). М., 1959.

50. Зайончковский ПА. Кризис самодержавия на рубеже 1870-1880 годов. М., 1964.

51. Зайончковский П. А. Российское самодержавие в конце XIX столетия. (Политическая реакция 80-х начала 90-х годов.) М., 1970.

52. Замечания, до Малой России принадлежащие // ЧОИДР, №2, М., 1848.

53. Заславський Д., Романченко I. Михайло Драгоманов. Життя 1 л1тературно-досл1дницька д1яльн1сть. Кихв, 1964.

54. История Русов или Малой России. Сочинение Георгия Конисского архиепископа Белоруского. ЧОИДР, № 1-4, М., 1846.

55. Камоско Л. В. Политика правительства в области среднего образования в 60-70-е гг. ХЗХ в. (гимназии, реальные училища). Автореферат канд. дисс. М., 1970.313

56. Каппелер А. "Мазепинцы, малороссы, хохлы: украинцы в этнической иерархии Российской империи" // Россия-Украина: история взаимоотношений. М., 1997.

57. Каткое M. Н. 1863 год. Собрание статей, по польскому вопросу, помещавшихся в Московских Ведомостях, Русском Вестнике и Современной Летописи. Выпуск 1. М., 1887.

58. Катков M. Н. Собрание передовых статей "Московских ведомостей". 1865 г. М, 1897.

59. Калька записок M. I. Костомарова з 1859-1870 poKiB. // "УкраХна", 1929, №10-11.

60. Ковалевский П. И. Национализм и национальное воспитание в России. Нью-Йорк, 1922. (Перепечатка с 3-го издания Спб, 1912.).

61. Коротеева В. В. Существуют ли общепризнанные истины о национализме? // Pro et Contra. Т.2 (1997Х №3

62. Корсаков А. Д. Воспоминания А. Д. Корсакова. Былое, 1906, №9.

63. Костомаров Н. Автобиография. // Костомаров Н. И. Исторические произведения. Автобиография. 2-е изд. Киев, 1990.

64. КошелевА. И. Записки А. И. Кошелева. М., Изд. МГУ, 1991.

65. Лавровский П. А. Обзор замечательных особенностей наречия малорусского сравнительно с великорусским и другими славянскими наречиями // Журнал Министерства народного просвещения. Июнь 1859.

66. Ламанский В. И. Национальности итальянская и славянская, в политическом и литературном отношении // "Отечественные записки", 1864, т. 157, №11-12.

67. Лаппо И. И. Происхождение украинской идеологии новейшего времени. Ужгород, 1926.

68. Лаппо И. И. Идея единства русского народа в Юго-Западной Руси в эпоху присоединения Малороссии к Московскому государству. Прага, 1929.

69. ЛемкеМ. Эпоха цензурных реформ 1859-1865 гг. СПб., 1904.

70. Лисяк-Руднщький 1.1сторични есе. Т.1, 2. Ки1в, 1994.

71. Манхейм К. Консервативная мысль // Манхейм К. Диагноз нашего времени. М., 1994.

72. Марахов Г. И. Социально-политическая борьба на Украине в 50-60-е годы XIX в. К., 1981.

73. Миллер А. Национализм как теоретическая проблема // Полис. 1995, №6; —Миллер А. Образ России и русских в западноукраинской прессе // Полис, 1995, №3.314

74. Миллер А. Образ Украины и украинцев в российской прессе после распада СССР // Полис, 1996, №2.

75. Миллер А. Внешний фактор в формировании национальной идентичности галицийских русинов // Австро-Венгрия: интеграционные процессы и национальная специфика / Хаванова 0.(ред.) М., 1997.

76. Миллер А. Россия и русификация Украины в XIX в. // Россия-Украина: история взаимоотношений. М., 1997.

77. Миллер А. Россия и Украина в XIX и начале XX в. — непредопределенная история // Украина и Россия: общества и государства. М., 1997.

78. Миллер А. Украина как национализирующееся государство // Pro et Contra. Т.2 (1997), №2.

79. Миллер А. О дискурсивной природе национализмов // Pro et Contra. Т.2 (1997), №4. -Миллер А. Ответ П. Канделю. Pro et Contra. Т.З (1998), №3. —Миллер А. Украинофильство // Славяноведение, 1998, №5.

80. Миллер А. Украинские крестьяне, польские помещики, австрийский и русский император в Галиции 1872 г. // Центральная Европа в новое и новейшее время / А. С. Ошкалин (ред.) М., 1998.

81. Миллер А. Национализм и формирование наций. Теоретические исследования 80-90-х годов // Нация и национализм / Миллер А. И. (ред.) М., ИНИОН, 1999.

82. Миллер И.С. "Слушный час" и тактика русской революционной партии в 1861-1863 гг. // Миллер И.С. Исследования по истории народов Центральной и Восточной Европы XIX в. М., 1980.

83. Милюков П. Н. Главные течения русской исторической мысли. СПб., 1913.

84. Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи (ХУШ начало XIX в.) Т.1, 2. СПб., 1999.

85. Мияковский В. Киевская громада. (Из истории украинского общественного движения 60-х годов.) // Летопись революции. №4, Харьков, 1924.

86. Мхяковський В. Записка 1874 р. про укра!некий рух. // ApxiBHa Справа, 1927, №2-3. —М1яковський В. Юв1лей Цензурного Акту 1876 року. Ки1в, 1926. (Оттиск из журнала "Б1бл1ограф1чниВ1ст1", 1926, №3, выпущенный отдельной брошюрой.)315

87. Мойсеенко В. Про одну спробу латинизаци украхнського письма // "i": незалежний кулыуролоПчний часопис. JIbBiB, 1997, №9.

88. Мякотин В. А. "Переяславский договор" 1654-го года. Прага, 1930.

89. В. Науменко. Найближч1 в1дгуки указа 1876 р. про заборону украЫнськогописьменства // Украина, июнь 1907.

90. Науменко В. До icTopix указу 1876 року про заборону украЛнського письменства. УкраЫна, май 1907.

91. Национализм и формирование наций. Теории модели - концепции / Миллер А. (ред.) М., 1994.

92. Неведенский С. Катков и его время. СПб., 1888

93. Недоборовский 3. Мои воспоминания. // Киевская старина. 1893, №2.

94. Несостоявшийся юбилей. Почему СССР не отпраздновал своего 70-летия? / Горшков М. К. и др. (ред.) М, 1992.

95. НикитенкоА. В. Дневник. Т.2, Л., 1955,

96. Об отмене стеснений малорусского печатного слова. СПб., 1910.

97. Общественно-политическое движение на Украине в 1856-1862 гг. Киев, 1963.

98. Общественно-политическое движение на Украине в 1863-1864 гг. Киев, 1964.

99. Оржеховский И. В. Администрация и печать между двумя революционными ситуациями (1866-1878 гг.) Горький, 1973.

100. Пантелеев Л. Ф. Воспоминания. М., 1958.-ПеретцА. Е. Дневник А. Е. Перегца, 1880-1883. М.- Л., Госизд., 1927.

101. Петров Н. И. Очерки из истории украинской литературы. Киев, 1884.

102. Полещук Т. Росшска громадсыисть та украшський культурно-нацюнальний рух юнця 50-х початку 60-х рогав XIX столптя // Вктник Льв1вского университету. Cepifl кторична. Випуск 33. Льв1в, 1998.

103. Попов И. Из воспоминаний о Г. Н. Потанине // Голос минувшего, 1922, №1.

104. ПыпинА. Н., Спасович В. Д. Очерк истории славянских литератур. СПб, 1865.

105. ПыпинА. Н. Российское библейское общество // Вестник Европы, 1868, №.8-12.

106. ПыпинА. Н. История русской этнографии. Т.З. Этнография малорусская. СПб., 1891.

107. ПыпинА. Н. Религиозные движения при Александре I. Петроград, 1911.316

108. Рейтблат А. И. (сост.) Видок Фиглярин. Письма и агентурные записки Ф. В. Булгарина в Ш отделение. М., 1998.

109. Россия-Украина: история взаимоотношений / Миллер А.И., Репринцев В.Ф., Флоря Б.Н. (ред.) М., 1997.

110. Русова С. Мох спомини (1879-1915).// За сто jlLt, т.1, 1928.

111. Ряб!н1н-Скляревський О. Кихвська Громада 1870-х poKiB // Украхна, 1927, кн.1/2.

112. Савченко Ф. "Заборона украхнства 1876 p." XapKiB Ки1в, 1930, репринт - München, 1970.

113. Савченко Ф. Листа П П. Чубинського до Я. П. Полонського (1860-1874). // За сто лгг. №6. Харькзв Кихв, 1930.

114. Савченко Ф. Украхнське науково-культурне самовызначення 1850-1876 p.p. // Украхна. С1чень-Лютий 1929. Кихв.

115. Салтыков-Щедрин М. Е. Дневник провинциала в Петербурге. М., 1986.

116. Самарин А. Ю. Распространение и читатель первых печатных книг по истории России (конец ХУЛ -XVin в.) М, 1998.

117. Самарин Ю. Ф. Из дневника, веденного Ю. Ф. Самариным в Киеве, в 1850 году.// Русский Архив, 1877, №6.

118. Самбук С. М. Политика царизма в Белоруссии во второй половине XIX в. Минск, 1980.

119. Середа О. Млсце Pocix в дискус1ях щодо нацл.ональнох л.дентичност1 галицьких украхнц1в у 1860-1867 роках // Россия-Украина: история взаимоотношений. М., 1997.

120. Смолин М. Б. (сост.) Украинский сепаратизм в России. Идеология национального раскола. М., 1998.

121. Солчаник Р. Lex Jusephovicia 1876. 3 приводу 100-лллтя заборони украхнства // Сучасн1сть. 1976, №5.

122. Ф. И. Стеблий, М. М. Криль. Галицкая матица во Львове // Славянские матицы. ХЗХ век. Т.1. / И. Лещиловская (ред.) М., 1996.

123. Столыпин П. А. Речи в Государственной Думе и Государственном Совете 1906-1911.и

124. Сост. Ю.Г.Фельштинский. Телекс, Нью-Йорк, 1990.

125. Студинсышй К Листа Драгоманова до Навроцького. // За сто л1т, №1, XapKiB Кшв, 1927.317

126. Суворин А. С. Дневник А.С. Суворина. М., Пг., 1923.

127. Татищев В. Н. История Российская. Ч. 1. Л., 1962.

128. Трубецкой Н. С. История. Кулыура. Язык. Москва, 1995.

129. Ульянов Н. И. "Происхождение украинского сепаратизма" М., 1996.

130. Фабрикант Ник. Краткий очерк из истории отношений русских цензурных законов к украинской литературе. // "Русская мысль, 1905, кн.З.

131. Феоктистов Е. М. Воспоминания. За кулисами политики и литературы 1848 -1896. Ленинград, Прибой, 1929.

132. ФукоМ. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. М., 1996.

133. Фурман Д., Буховец О. Парадоксы белорусского самосознания // Дружба народов, 1996, №6.

134. Церашкович П. У. Беларусы. Энцыклапедыя Псторы1 Беларусл. MiHCK, 1993.

135. Частная переписка Г. П. Галагана. Письма П. А. Кулиша // Киевская старина, 1899, №9.

136. Чернуха В. Г. Внутренняя политика царизма с середины 50-х до начала 80-х гг. XIX в. Ленинград, 1978.

137. ЧикаленкоЕ. Спохады (1861-1907). New-York, 1955.

138. ШамрайА. (ред.) Харьковская школа романтиков. 3 т. Харьков, 1930.

139. ШамрайА. Харьковские поэты 30-40-х гг. XIX ст. Харьков, 1930.

140. Шевелгв Б. Петици украЛнських громад до петербурзьского комитету грамотности з р. 1862. // За сто ли\ №3, Харыав-Ки1в, 1928.

141. Шип Н. А. УкраЛнський нац1онально-культурний рух в умовах антиукрагнсько! ползлики рос1йського царизму // Нариси з icropil укра!нського нац1онального руху / СарбейВ. Г. (ред.)Ки!в, 1994.

142. Шпорлюк Р. Украина: от периферии империи к суверенному государству // Украина и Россия: общества и государства / Фурман Д.Е. (ред.) М., 1997.

143. Щеголе в С. Н. Украинское движение как современный этап южно-русского сепаратизма. Киев, 1912.

144. Эпштейн М. Способы воздействия идеологического высказывания // Образ человека XX века. М., ИНИОН, 1988.318

145. Яворский Ю. А. Значение и место Закарпатья в общей схеме русской письменности. Прага, 1930.

146. ЯворськийМ. Емский Акт. 1876р. //Прапор Марксизму, 1927, ч 1; 1928, ч 1-2

147. ЯворськийМ. Нариси з icTopil революцшно1 боротьби на Украгш. Т.1, Киев-Харьков, 1927.

148. Ястребов Ф. О. Революционные демократы на Украине: Вторая половина 50-х -начало 60-х годов XIX ст. Киев, 1960.

149. Ajzensztok J. Romantycy Ukrainscy a zagadnienia jednosci slowianskiej // Slavia Orientalis, N.3 1973.

150. Anderson B. Imagined Communities. Reflections on the Origin and Spread of Nationalism. Verso, London, 1991, 2nd ed.

151. Andriewsky O. The Politics of National Identity: The Ukrainian Question in Russia, 19041912. Ph.D. dissertation. Harvard, 1991.

152. Balmuth D. Censorship in Russia, 1865-1905. University Press of America, Washington, 1979.

153. Batalden S. K. Printing the Bible in the Reign of Alexander I: Toward a Reinterpretation of the Imperial Russian Bible Society // Hosking G. A. (ed.) Macmillan Academic and Professional LTD. London, 1991,

154. Beauvois D. La bataille de la terre en Ukraine 1863-1914, Lille, P.U.L., 1994 r.

155. BeauvoisD. Polacy na Ukraine, 1831-1863. Paryz, 1987.

156. Beauvois D. Walka о ziemi^. 1863-1914. "Pogranicze", Sejny, 1996.

157. Bihl W. Aufgegangen in Grossreichen: Die Ukraine als österreichische und russische Provinz // Golchewski F.(Hrsg.) Geschicte der Ukraine. Göttingen, Vandenhoek & Ruprecht, 1993.319

158. Brennan Т. The National Longing for Form. // Homi K.Bhabha (ed.) Nation and Narration. L., N.Y., 1990.

159. Brower D. Training the Nihilists. Education and Radicalism in Tsarist Russia. London, 1982.

160. Bush M. L. Rich Noble, Poor Noble. Manchester Univ. Press, Manchester & New York, 1988.

161. Bushkovich P. The Ukraine in Russian Culture 1790-1860: The Evidence of the Journals. // Jahrbucher fur Geschichte Osteuropas 39 (1991).

162. Chlebowczyk J. Procesy narodotworcze we wschodniej Europie Srodkowej w dobie kapitalizmu. PWN, Warszawa-Krakow, 1975.

163. Chlebowczyk J. On Small and Young Nations in Europe, Ossolineum, Wroclaw, etc., 1980.

164. Chlebowczyk J. О prawie do bytu malych i mlodych narodow. Kwestia narodowa i procesy narodotworcze we wschodniej Europie Srodkowej w dobie capitalizmu. Wyd.2. Warszawa, 1983.

165. ColleyL. Britons. Forging a Nation. 1707-1837. Yale Univ. Press, 1992.

166. Darendorf R. Society and Democracy in Germany. Greenwood Press, Westport, Conn.,1969.

167. Deutsch К. W. Nationalism and Social Communication: an Inquiry Into the Foundations of Nationality. Cambridge, Mass. 1953.

168. Dmytryshyn B. Introduction Il Ф. Савченко. Заборона украхнства 1876 p. München,1970.

169. EMof B. Russian Peasant Schools. Officialdom, Village Culture and Popular Pedagogy, 1861-1914. Un. of California Press, Berkeley, 1986

170. Geyer D. Funktionen des russischen Nationalismus. II Heinrich August Winkler (Hrsg.) Nationalismus. Konigstein, 1978.

171. Ст1фосЫ H. "Со zrobic z Polsk^." Kwestia polska w koncepcijach konserwatywnego nacjonalizmu Michaila Katkowa. // Przegl^d Wschodni, t.IV, z.4, 1998.320

172. Greenfield L. Nationalism. Five Roads to Modernity.Cambridge, Mass., 1992.

173. Guthier S. L. Ukrainian Cities during the Revolution and the Interwar Era. I I Ivan L. -Rudnytsky (ed.). Rethinking Ukrainian History. Edmonton, 1981.von Hagen M. Does Ukraine Have a History? // Slavic Review, Fall 1995.

174. Haimson L. H. The Problem of Social Identities in Early Twenteetn Century Russia // Slavic Review, Vol.47, N.l, Spring 1988.

175. Hall J. Nationalisms: Classified and Explained // Daedalus, Summer 1993.

176. Hann С. Intellectuals, Ethnic Groups and Nations: Two Late-twenteeth-centuiy Cases // Perival S. (ed.) Notions of Nationalism. CEU Press, Budapest, London, New York, 1995.

177. HechterM. Internal Colonialism. The Celtic Fringe in British National Development. 15561966. Univ. of Calif. Press. Berkeley, 1975.

178. Herlihy P. Ukrainian Cities in the Nineteenth Century. // Rudnytsky I. L. Rethinking Ukrainian History. Edmonton, 1981.

179. HimkaJ.-P. The Construction of Nationality in Galician Rus': Icarian Flights in Almost All Directions. Доклад на 3-ем конгрессе МАУ, август 1996 г.-Hobsbawm Е. J. The Age of Revolution, Europe 1789-1948. London, 1962.

180. Hobsbawm E. J., Ranger T. (eds.) The Invention of Tradition. Cambridge, 1983.

181. Hobsbawm E. J. Nations and Nationalism Since 1780: Programme, Myth, Reality. N.Y., 1990.

182. Hosking G. Russia, People and Empire, 1552-1917. L., 1996.

183. Hroch M.Obrozeni malych evropskich narodu. Praha, 1971.

184. Hroch M. Social Preconditions of National Revival in Europe. Cambridge, 1985.

185. Kaiser R J. The Georgraphy of Nationalism in Russia and the USSR. Princeton, N.J. 1994.

186. Kappeler A. Einleitung // Kappeler A. (Hg.) Die Russen. Ihr Nationalbewustsein in Geschichte und Gegenwart. Köln, 1990.

187. Kappeler A. Bemerkungen zur Nationalbildung der Russen // {Cappeler A. (Hg.) Die Russen. Ihr Nationalbewustsein in Geschichte und Gegenwart. Köln, 1990.

188. Kappeler A. Russland als Vielvolkerreich: Enstehung, Geschichte, Zerfall. München, C.H. Beck, 1992.321

189. Kappeler A. The Ukrainians of the Russian Empire, 1860-1914 // Kappeler A. (ed.) Comparative Studies on Governments and Non-Dominant Ethnic Groups in Europe, 18501940. Vol. VI: The Formation of National Elites. New York Univ. Press, Dartmouth, 1992.

190. Kappeler A. Kleine Geschichte der Ukraine. München, 1994.

191. Kappeler A. Die ukrainische Nationalbewegung im Russischen Reich und in Galicien: Ein Veigleich. // Heiner Timmermann (Hrsg.) Entwicklung der Nationalbewegungen in Europe 1850-1914. Berlin, 1998.

192. Kappeler A. Chochly und Kleinrussen: Die ukrainische ländische und städtische Diaspora in Russland vor 1917 // Jahrbucher für Geschichte Osteuropas. 45 (1997) Н.1.

193. Keenan E. L. On Certain Mythical Beliefs and Russian Behaviors // Starr S. F. (ed.) The Legacy of History in Russia and the New States of Eurasia. Armonk, New York and London, 1994.

194. Keenan E. L. Muscovite Perceptions of Other East Slavs before 1654: An Agenda for Historians // Peter Potychny et al. (eds.) Ukraine and Russia in Their Historical Encounter. Edmonton, 1992

195. Kemiläinen A. Nationalism: Problems Concerning the Word, the Concept and the Classification. Jyväskylä, Kustantajat, 1964.

196. Kohn H. Nationalism: its meaning and histoiy. Princeton, N.J., 1955.

197. Kohn H. The Idea of Nationalism. 2nd ed. N.Y., 1967.

198. Kohut Z. E. Russian Centralism and Ukrainian Autonomy. Imperial Absorbtion of the Hetmanate. 1760-1830's. Cambridge, Mass. 1988.

199. Kohut Z. E. The Ukrainian Elite in the Eighteenth Century and Its Integration into the Russian Nobility. // Banac I., Bushkovich P. Nobility in Russia and Eastern Europe. New Haven, Slavica Publishers, 1983.

200. Kohut Z. E. History as a Battleground. Russian-Ukrainian Relations and Historical Consciousness in Contemporary Ukraine. // Starr S.F. (ed) The Legacy of History in Russia and the New States of Eurasia. Armonk, N.Y., London, Eng. 1994.

201. Kohut Z. E. The Question of Russian-Ukrainian Unity and Ukrainian Distinctiveness in Early Modern Ukrainian Thought and Culture" // Peoples, Nations, Identities: The Russian-Ukrainian Encounter, (в печати)322

202. Mann M. Sources of Social Power. Volume Two: The Rise of Modern Nations and Classes, 1760-1914. Cambridge, 1993.

203. Nairn T. Scotland and Europe. // Eley J. and Suny R. G. (eds.) Becoming National. A Reader. NY, Oxford, Oxf. Univ.Press, 1996.

204. Nunez H.-M. Historical Research on Regional and Peripheral Nationalism in Spain: a Peappraisal. EUI Working Paper ESC No.92/6. Badia Fiesolana, San Domenico, 1992.

205. Pelech O. The State and the Ukrainian Triumvirate in the Russian Empire, 1831-1847 I I Kravchenko B. (ed.) Ukrainian Past, Ukrainian Present. N.Y., 1993.

206. Plamenatz J. Two Types of Nationalism // Edward Kamenka. (ed.) Nationalism. The Nature and the Evolution of the Idea. London, 1976.

207. Potulnytskyi V. A. The Image of Ukraine and the Ukrainians in Russian Political Thought (1860-1945) // Acta Slavica Iaponiaca, T. XVI. Sapporo, 1998.

208. Problems of Terminology and Periodization in the Teaching of Ukranian History. Round Table Discussion // Rudnytsky I. (ed.) Rethinking Ukrainian History. Edmonton, 1981.

209. Raeff M. The Russian Nobility in the Eighteenth and Nineteenth Centuries: Trends and Comparisons // Banac I., Bushkovich P. Nobility in Russia and Eastern Europe. New Haven, Slavica Publishers, 1983.323

210. Reece J.E. The Bretons against France. Ethnic minority nationalism in twentieth century Britany. Chapel Hill, 1977.

211. Rentier A. Russischer Nationalismus und Offentlichkeit im Zarenreich. 1855-1875. (в печати)

212. Rodkiewicz W. Russian Nationality Policy in the Western Provinces of the Empire (18631905). Lublin, 1998.

213. Rudnytsky I. Essays in Modern Ukrainian History. Edmonton, 1987.

214. Rudoph R. and Good D. (eds.) Nationalism and Empire. The Habsburg Monarchy and the Soviet Union. St. Martin Press, New York, 1992.

215. Rutherford A. Vissarion Belinskii and the Ukrainian National Question.// Russian Review, vol.54, №4, October 1995.

216. Salins P. Boundaries. The Making of France and Spain in the Pyrenees. Berkeley, Univ. of California Press, 1989.

217. Saunders D. Ukrainian Impact on Russian Culture 1750-1850. Edmonton, 1985.

218. Saunders D. Russia and Ukraine under Alexander П: The Valuev Edict of 1863 // International History Review 17 (1995).

219. Saunders D. Russia's Ukrainian Policy (1847-1905): A Demographic Approach // European History Quaterly 25 (1995).

220. Saunders D. Mikhail Katkov and Mykola Kostomarov: A Note on Petr Valuev's Anti-Ukrainian Edict of 1863" // Harvard Ukrainian Studies, 17, Nr.3-4 (1996 for 1993).

221. Schnabel F. Federalism Preferable to a National State // Pflanze O. (ed.) The Unification of Germany, 1848-1871. Holt, Rinehart and Winston, N.Y., etc., 1968.

222. Serbyn R. The "Sion" "Osnova" Controversy of 1861-1862 I I Ukrainian-Jewish Relations in Historical Perspective. Edmonton, 1988.

223. Seton-Watson H. Nations and States. An Enquiry into the Origins of Nations and the Politics of Nationalism. Boulder, Colo., Westview Press, 1977.

224. Slezkine J. The USSR as a Communal Appartment, or How a Socialist State Promoted Ethnic Particularism. // Slavic Review, 53, 2 (Summer 1994).

225. Slocum J. W. Who and When, Were the Inorodtsyl The Evolution of the Category of "Aliens" in Imperial Russia // The Russian Review, April 1998.-Smith A. The Ethnic Origins of Nations. Oxford, 1986.324

226. Smolitsch I. Geschichte der russischen Kirche. Teil 2 // Forschungen zur osteuropaischen Geschichte, Band 45 (1991).

227. Smouth T. C. A Century of the Scottish People, 1830-1950. London, 1988.

228. Shevelov G. Y. Evolution of the Ukrainian Literary Language // Ivan L. Rudnytsky (ed.) Rethinking Ukrainian History. Edmonton, 1981.

229. Subtelny O. The Habsburg and Russian Empires: Some Comparisons and Contrasts // Teruyuki Hara and Kimitaka Matsuzato (eds.) Empire and Society. New Approaches to Russian History. Slavic Research Center, Hokkaido Univ., Sapporo, 1997.

230. SunyR. G. The Revenge of the Past. Nationalism, Revolution and the Collapse of the Soviet Union. Stanford, California, 1993.

231. SzporlukR. The Russian Question and the Imperial Overextension // Davisha K. and Parrot B. (eds.) The End of the Empire? The Transformation of the USSR in Comparative Perspective. Armonk, N.Y., L. 1997

232. Sliwowska W. Petersburg i spoleczeiistwo rosyjskie wobec kwestii polskiej // Powstanie styczniowe. Wrzenie- Bunt Europa - Wizje. Warszawa, 1991.

233. Tanty M. Kontakty rosyjskich komitetow slowianskich ze slowianami z Austro-W^gier (1868-1875) // Kwartalnik Historyczny, 1964, N.l

234. Thaden E. C. (ed.) Russification in the Baltic Provinces and Finland. Princeton, N.J., Princeton Univ. Press, 1981.

235. Thaden E. C. Russification in Tsarist Russia // Thaden E. C. with collaboration of Thaden M. F. Interpreting History: Collective Essays on Russia's Relations with Europe. New York, Boulder, 1990.

236. Thaden E. C. Conservative Nationalism in Nineteenth-Century Russia. Seattle, Univ. of Washington Press, 1964.

237. Thompson E. P. The Making of the English Working Class. London, 1963.

238. Tilly Ch. (ed.) The Formation of National States in Western Europe. Princeton, 1975

239. Velychenko S. Where Tsarist Borderlands Undergoverned and Did it Matter? Conference paper.

240. Velychenko S. Empire Loyalism and Minority Nationalism in Great Britain and Imperial Russia, 1707 to 1914: Institutions, Laws, and Nationality in Schotland and Ukraine // Comparative Studies in Society and History. Vol 39, No.3 , July 1997.325

241. VerderyK. Whither "Nation" and "Nationalism"? //Daedalus, Summer 1993.

242. Viroli M. For Love of Countiy. An Essay on Patriotism and Nationalism. Claredon Press, Oxford, 1995.

243. Waîlerstein E. Does India Exist? // Wallerstein E. Unthinking Social Science. The Limits of Nineteenth-century Paradigms. Cambridge, 1995.

244. Wasilewski L. Ukraina i sprawa ukrainska. Krakow, b.r. 1911.

245. Weber E. Peasants into Frenchmen. The Modernization of Rural France, 1870-1914. Stanford Univ. Press, Stanford Cal., 1976.

246. Weeks Th. R. Nation and State in Late Imperial Russia. Nationalism and Russification on the Western Frontier, 1863-1914. DeKald, Nothern Illinois Un. Press, 1996.

247. Wendland V. Die Russophilen in Galicien. Ukrainische Konservativen. (в печати)

248. Witos W. Moje wspomnienia. T.I. Paiyz, 1964.

249. Wordby P. The Role of the City in Ukrainian History // Ivan L. Rudnytsky. (ed.) Rethinking Ukrainian History. Edmonton, 1981.

250. Yekelchyk S. Creating a Sacred Place: The Ukrainofiles and Shevchenko's Tomb in Kaniv (1861-ca.l900) // Journal of Ukrainian Studies. Vol.20, Nos. 1-2. (Summer-Winter 1995).

251. Yekelchyk S. Nationalisme ukrainien, bielorusse et slovaque II Mellon-Delson Ch. and Maslowski M. (eds.) L'Histoire des idées politiques cente-est européennes. Paris, 1998.

252. Yekelchyk S. The Body and National Myth: Motifs from the Ukrainian National Revival in the Nineteenth Century // Australian Slavonic and East European Studies Vol.7, N.2, 1993.

253. Yekelchyk S. Nation's Clothes: The Construction of a National High Culture by the Ukrainian intelligentsia in the Russian Empire, 1860-1900. (В печати)

254. Zernack K. Germans and Poles: Two Cases of Nation-Building // Hagen Schultze (ed.) Nation-Building in Central Europe. Leamington Spa, Hamburg, New York, 1994.