автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.02.01
диссертация на тему: Фонологические проблемы русского языка

Полный текст автореферата диссертации по теме "Фонологические проблемы русского языка"

САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

На правах рукописи

Попов Михаил Борисович

Фонологические проблемы русского языка (синхронический и диахронический аспекты)

Специальность 10.02.01 -русский язык

АВТОРЕФЕРАТ диссертации на соискание ученой степени доктора филологических наук

Санкт-Петербург 2005

Диссертация выполнена на кафедре русского языка Санкт-Петербургского государственного университета

Официальные оппоненты:

доктор филологических наук, чл.-корр. РАН Николай Николаевич Казанский, доктор филологических наук, профессор Нина Александровна Любимова, доктор филологических наук, профессор Борис Иванович Осипов.

Ведущая организация: Казанский государственный университет

Защита состоится 17 марта 2005 года в 16 часов на заседании диссертационного совета Д 212.232.18 по защите диссертаций на соискание ученой степени доктора филологических наук при Санкт-Петербургском государственном университете (199034, Санкт-Петербург, Университетская набережная, 11).

С диссертацией можно ознакомиться в Научной библиотеке им. М. Горького Санкт-Петербургского государственного университета.

Автореферат разослан

2005 г.

Ученый секретарь

диссертационного совета

кандидат филологических наук, д о ц

С .А. Аверина

Цель настоящего исследования состоит в том, чтобы после рассмотрения важнейших проблем фонологической теории и выработки принципов фонологического анализа, выявить характерные черты звукового строя русского языка и представить его эволюцию как непрерывный поток фонетических изменений, который не завершен и в настоящее время.

Для достижения указанной цели исследования в диссертации предполагается постановка и решение частных задач, основными из которых являются: 1) рассмотрение и разработка принципов фонологического анализа в синхронии и диахронии; 2) обоснование критериев синтагматической и парадигматической идентификации фонемы; 3) исследование роли морфемы и слова в фонологическом анализе; 4) решение спорных вопросов состава фонем современного русского языка в диахронической перспективе (фонологический статус /ы/, /щ/, фо-нологизация [ъ]); 5) выявление фонологической и морфонологической специфики чередований фонем в русском языке; 6) решение частных проблем исторической фонологии русского языка (фонологический статус * до и после монофтонгизации дифтонгов; 2-я и 3-я палатализации заднеязычных согласных; генезис цоканья; переход ку, §у, ху > кЧ, g,i, хЧ; фонологический статус редуцированных гласных, а также причины и механизм их дефонологизации; появление фонемы /ф/; переход /е/ в /о/).

Материалом диссертации послужили описания древнерусских рукописей и русских говоров, а также результаты экспериментально-фонетических исследований современного русского языка. Работа носит, прежде всего, интерпретационный характер и не столько вводит в научный оборот значительный новый материал как таковой, сколько предполагает новую интерпретацию в основном уже известных пауке фактов. Настоящее исследование ограничивается главным образом материалом русского языка, хотя типологический аспект также входил в поле зрения автора.

Актуальность исследования. Фонология всегда считалась наиболее разработанной областью лингвистики, в которой оттачивались методы лингвистических исследований. Становление важнейших лингвистических гипотез в области диахронической лингвистики - гипотезы языкового родства и гипотезы непреложности звуковых изменений - также прямо связано с развитием фонетики и фонологии. Пик интереса к исследованиям по синхронической и диахронической фонологии приходится на 30-е - 70-е гг. XX в. Однако в последнее время интерес к фонологической проблематике утратился на фоне интенсивного развития исследований по семантике, когнитологии, ментальности и т. п. Может создаться впечатление, что проблемы фонологической теории уже решены (по крайней мере, в рамках каждой из фонологических школ) или не имеют принципиального значения для интерпретации звукового строя хорошо описанных языков, к которым относится и русский. Однако литература вопроса свидетельствует об обратном. Бурное развитие типологических исследований также требует усовершенствования принципов описания фонологических систем разных языков и предъявляет особые требования к реалистичности и адекватности таких описаний. Кроме того, новый разнообразный материал, накопленный в последнее время экспериментальной и исторической фонетикой русского языка, нуж-

дается в фонологической интерпретации. Что касается фонологической теории, то здесь ощущается необходимость, особенно в русистике, конвергенции принципов синхронической и диахронической фонологии.

Научная новизна работы определяется методикой исследования, нацеленной на синтез синхронического и диахронического аспектов исследования, объединением теоретических проблем и частных задач исследования, а также полученными результатами.

Основные положения, выносимые на защиту:

1. Отрыв синхронического и диахронического аспектов фонологии друг от друга бесперспективен, причем корректный учет предшествующих изменений фонологической системы не приводит к смешению синхронии и диахронии, но привносит динамический аспект в синхронное описание.

2. Фонема в таком языке, как русский, соотносится не с морфемой (морфом), а " со словом (словоформой). Критерий межсловной границы является главным в

фонологических процедурах как синтагматической, так и парадигматической идентификации фонем. Внутри фонемы может проходить морфемная граница, но невозможно прохождение границы межсловной.

3. С фонологической точки зрения все чередования фонем в русском языке, которые, если использовать традиционную терминологию, обычно рассматриваются как «живые» фонетические, в действительности являются «историческими». Типологию чередований фонем следует разрабатывать с морфоноло-гической точки зрения, но в ее основе не должно лежать их разделение на живые и исторические.

4. Цепные реакции, вызванные давлением фонем друг на друга, могут приводить к появлению пустых клеток. Цепные реакции не приводят к увеличению состава фонем, по своему механизму являются изменениями в составе ДП и фактически могут рассматриваться как разновидность заполнения пустых клеток. Цепные реакции и заполнение пустых клеток могут быть парадигматическими и синтагматическими.

5. Фонологизация аллофона не является побочным результатом другого фонологического изменения или индукции со стороны системы морфологизован-ных чередований, а происходит 5 процессе выравнивания фенологического контекста, а также в результате индукции со стороны системы ДП (заполнение пустой клетки).

6. Дефонологизация происходит только при наличии собственно фонетического изменения, т. е. через механизм диахронической нейтрализации. Дефоноло-гизация не происходит лишь как следствие изменения дистрибуции, поскольку фонологическая система автономна как по отношению к лексикону, так и по отношению к морфологической структуре слов.

7. В системе русского консонантизма имеется фонема /щ/, которая противопоставлена сочетанию фонем /шч/, к которому она исторически восходит. Фонема /щ/ слабо интегрирована в систему к обладает комплексным ДП «мягкость +долгота».

8. Фонема /ы/ в современном русском языке функционирует в качестве самостоятельной фонологической единицы, наличие которой закрепляет реле-

4

вантность признака ряда в системе фонем. При этом нет оснований предполагать, что фонема /ы/ утрачивает фонематическую самостоятельность.

9. В русском языке происходит процесс фонологизации аллофона [ъ] фонемы /а/, который, оказываясь в положении под дополнительным ударением, сохраняет отличия от аллофона фонемы /а/, находящегося под основным ударением.

10.Севернорусское цоканье возникло в результате междиалектного взаимодействия тех древнерусских говоров, которые пережили процесс 2П и ЗП, с теми древнерусскими (северо-западными) говорами, которые не знали 2П и ЗП и вследствие этого не фонологизовали аффрикату [ц']. Исходной разновидностью неразличения аффрикат было чоканье.

11.Решающим фактором фонологизации * в позднем праславянском была монофтонгизация дифтонгов и разрушение старой системы чередований, функционально связывавшей слоговой и неслоговой аллофоны *1. Если до монофтонгизации дифтонгов [1] (из дифтонгов) = /1/, то после монофтонгизации неслоговое *1 становится самостоятельной фонемой.

12.Ко времени падения редуцированных (конец XI в.) сильные и слабые еры функционировали не как аллофоны одной фонемы, а как самостоятельные фонологические единицы, что создавало предпосылки для процессов аналогического выравнивания сильных и слабых редуцированных в парадигмах. В ходе падения редуцированных выявляется особая роль морфологически изолированных (абсолютно слабых и абсолютно сильных) редуцированных.

13.После завершения вокализации сильных создаются условия для противопоставления сохранившихся в особых синтагматических условиях слабых редуцированных как нулю звука, так и фонемам /о/, М. Такие редуцированные на завершающем этапе падения редуцированных получили особый фонологический статус «нефонематической гласности» - /э/. Обладая определенной функциональной самостоятельностью, неустойчивая фонема /э/ находит отражение в орфографии рукописей и широко используется на завершающем этапе падения редуцированных в качестве материальной базы ряда изменений морфолологического характера, выполняя важную функцию дизъюнкто-ра морфем и участвуя в морфонологических чередованиях типа /о, е/: /э/.

Н.Катализатором великорусского перехода /е/ > /о/ в ХУ-ХУТ вв. послужило появление аллофонов [о] и [о] фонемы /о/ в сандхиальных условиях после падения редуцированных в связи с преобразованием слоговых границ. Наличие оттенка [-о-] способствовало тому, что уже на ранних этапах перехода нарушалась его фонетическая обусловленность позицией перед твердым согласным.

Теоретическая значимость работы заключается в важности ее выводов для общей теории диахронической и синхронической фонологии, для исторического и типологического изучения русского языка. В центре настоящей работы лежит ряд традиционных теоретических проблем фонологии, в частности, соотношение фонемы и единиц других уровней языковой системы, принципы син-

тагматической и парадигматической идентификации фонем, функциональная нагрузка фонемы, механизм фонетического изменения и т. п. В диссертации предпринята попытка связать эти проблемы воедино и представить целостную фонологическую концепцию. Все вопросы рассматриваются в работе с позиций Щербовской фонологической школы (ЩФШ), однако, трактовка многих из них существенно отличается от традиционной как в целом, так и в деталях. Это касается таких вопросов, как синтагматическая и парадигматическая идентификация фонемы, отношение чередований фонем к фонологической системе, интерпретация фонологического статуса долгого мягкого глухого шипящего и др.

Практическаязначимость проведенного исследования определяется совокупностью его теоретических результатов. Идеи и выводы работы могут быть применены при изучении нового языкового материала, а также могут быть использованы в курсах и пособиях по истории русского языка, исторической диалектологии, а также по общей и диахронической фонологии.

Апробацияработы. Теоретические положения работы и ее результаты неоднократно докладывались и обсуждались на заседаниях кафедры русского языка Санкт-Петербургского университета (1983, 1989, 1998 гг.), семинара по диахронической фонологии при ЛО Института языкознания (1984 г.), Фонетического семинара Петербургского лингвистического общества (1998 г.), на межвузовских (Казань, 1988; Санкт-Петербург, 1985, 1988,1989 гг. и др.) и международ-пых (Берлин, 1986; Тэгу, Корея, 2000; Сеул, Корея, 2001) научных конференциях. Непосредственно по теме диссертации опубликовано более 20 работ, в том числе основная публикация автора - монография «Проблемы синхронической и диахронической фонологии русского языка» объемом 22,5 п. л. (СПб., 2004). Кроме того, некоторые вопросы, затрагиваемые в диссертации, обсуждаются в учебных пособиях автора для студентов-русистов «Введение в старославянский язык» (СПб., 1997) и «Традиционные фонологические школы в русистике» (СПб, 1999). Результаты исследования использовались автором при чтении курса лекций по истории русского языка на русском отделении (2003,2004 гг.) и отделении теории языкознания филологического ф-та СПбГУ (1999 г.) и спецкурса по диахронической фонологии для аспирантов и стажеров кафедры русского языка СПбГУ (2001г.).

Структурароботы. Диссертация состоит из предисловия, введения, двух основных частей, разделенных на 15 глав, и заключения. Список использованной литературы включает 411 названий.

Содержаниеработы

Во введение рассматриваются теоретические основания исследования и обсуждаются некоторые общие вопросы теории фонемы. В связи с тем, что историческая лингвистика возникла одновременно с открытием звуковых изменений, а звуковые изменения долго считались наиболее характерными языковыми изменениями, во введении кратко характеризуются этапные моменты развития исторической лингвистики, сыгравшие важную роль в становлении фонологии (возникновение гипотез языкового родства и регулярности звуковых изменений, теории фонемы и некоторые другие). Рассмотрены также связи диахронической

фонологии со смежными лингвистическими дисциплинами. Во введении подчеркнуто единство принципов синхронической и диахронической фонологии.

В первой части «Фонологические проблемы современного русского

языка» на фоне обсуждения и решения теоретических проблем фонологии рассматривается ряд вопросов интерпретации звукового строя современного русского языка в его динамике.

В главе 1 «Установление состава фонем языка» обсуждаются проблемы фонологииречевой деятельности, которую иногда представляют как фонологию связной речи, и ее соотношение с классической теорией фонемы (в редакции ЩФШ), соответственно выступающей в качестве фонологии слова. Эти «две фонологии» - слова и РД - иногда резко противопоставляют [Фонология 2001], однако фонологическая теория должна и может быть единой и для слова и для связной речи. Фонология слова отражает не только логику лингвиста, но в значительной степени и особенности индивидуальных систем носителей языка, поскольку центральное положение слова в языках фонемного строя - это объективная реальность. В лексиконе носителя языка имеется «идеальная» фонемная репрезентация каждого отдельного слова или словоформы. Таким образом, недостаток классической фонологии не в том, что она ориентируется на словоформу как центральную языковую единицу, а в том, что она недостаточно учитывает тот факт, что в речи словоформы соединяются в синтагмы, и недостаточно внимательна к процессам, происходящим на стыках слов и синтагм.

Стремясь выявить языковую структуру, лингвист работает не со звуковым континуумом, а с информантом. Не выявление артикуляторно-акустических свойств речевого потока, а анализ речевого поведения говорящего позволяет лингвисту установить состав фонем языка. Результаты экспериментов по изучению речевой деятельности носителя языка должны быть интерпретированы фонологически. Фонолог исходит из того, что нормально носитель языка различает столько единиц, сколько фонем в системе языка (аллофонные различия не релевантны для носителя языка). Однако индивидуум способен различать больше звуков, чем фонем в его родном языке. Эта способность отражается и в экспериментах по восприятию в тех случаях, когда аллофоны своего языка выделены из естественного фонетического контекста. Однако из этих экспериментов не следует, что в РД носитель языка различает аллофоны в лингвистическом смысле. Аллофоны обусловлены позиционно, но, будучи выделены из естественного фонетического контекста, они теряют связь с позицией и тем самым с важнейшим аспектом речевой деятельности.

Любая фонологическая теория пытается обосновать решение двух задач: 1) установление состава фонем языка; 2) установление состава фонем любого конкретного высказывания на этом языке (фонематической транскрипции). К решению второй задачи можно приступить только тогда, когда решена первая, т. е. определен состав фонем данного языка. Определение состава фонем предполагает, в свою очередь, выполнение двух процедур: на первом этапе моделирования фонологической системы производится синтагматическая идентификация фонем, а на втором - парадигматическая. В результате парадигматической идентификации фонолог устанавливает состав фонем данного языка.

7

Исходной посылкой теории ЩФШ является положение о том, что из двух функций фонемы - «позитивной» (отождествительной) и «негативной» (различительной) - на первый план выдвигается отождествительная, которая трактуется как конститутивная. В основу фонологического анализа ЩФШ положен принцип сходства, а не различия. Фонетическое различие - необходимое условие различия фонематического, причем из столкновения фонетического тождества и смыслового различия вытекает само понятие фонемы, поэтому тождества и различия могут быть только фонологическими.

ЩФШ в ее современном варианте решает указанные задачи фонологического анализа, исходя из того, что синтагматическая и парадигматическая идентификация фонемы определяется потенциальной связью фонемы с морфемой [Зиндер 1979]. Однако к решению проблем синтагматической и парадигматической идентификации фонем можно подойти иначе, сохраняя верность общим принципам ЩФШ. При этом следует исходить из положения о том, что фонема является строительным материалом для образования звуковых оболочек словоформ, а не морфем. Соответственно несколько изменятся и критерии, используемые ЩФШ при синтагматической и парадигматической идентификации фонемы: акцент в этих процедурах переносится с морфемной границы на стык слов. Освобождение от «морфематизма» в процедурах фонологического анализа позволяет привести фонологические решения в большее соответствие с речевым поведением носителей языка.

Типологическому, психолингвистическому и историческому обоснованию того, что фонема в русском языке соотносится не с морфемой, а со словом и конституирует десигнаторы не морфем, а словоформ, посвящена глава 2 «Слово и морфема в развитии звукового строя». Слово и морфему можно выделить в языках любого грамматического строя, однако соотношение этих двух единиц и их роль в языковой системе будут различны. Слово в любом языке является основной единицей речевой деятельности, следовательно, единицей функциональной. Во флективных языках, в частности в русском, слово состоит из морфем, не употребляющихся самостоятельно. При этом слово не равно сумме составляющих его морфем ни в плане выражения, ни в плане содержания. Таким образом, слово противопоставлено здесь морфемам субстанционально. Соответственно во флективных языках повышается роль слова как центральной и организующей единицы.

Этот вывод существен как отправная точка в решении проблем, связанных с выработкой критериев и методов фонологического анализа. Представляется, что в изолирующих языках единицы звукового уровня (в слоговых языках - слоги) действительно соотносятся в первую очередь с морфемами, но тем самым и со словами, которые отличаются от морфем лишь функционально. Что касается языков иного грамматического строя, прежде всего флективных, то в них, по-видимому, фонема соотносится с планом выражения слов. Последнее положение подтверждается данными психолингвистических экспериментов на материале русского языка, свидетельствующими о том, что морфема основы не играет существенной роли при нормальных процессах порождения и восприятия слов, уже существующих в языке. Производные слова во флективных языках воспро-

изводятся в речи целиком, а не по составляющим их морфемам. Подтверждает это и тенденция к стиранию морфемных границ, действующая во флективных языках. Морфема основы во флективных языках может служить для создания новых лексических единиц, но новое слово возникает не столько в результате использования носителем языка словообразовательного аффикса, сколько определяется самыми общими аналогическими процессами, причем звуковые комплексы, которые в том или ином случае выступают в роли словообразовательных аффиксов, могут не совпадать не только с этимологически выделяемыми аффиксами, но и вообще с морфемами, которые выявляются на синхронном уровне. Итак, слово, являясь основной единицей в динамических деривационных процессах, выступает в русском языке как базовая словарная единица.

В аспекте диахронической фонологии также обнаруживается связь фонема - слово. Так называемый звуковой закон действует, как правило, на уровне слова, точнее - словоформы. Связь же фонемы с морфемой обычно усматривается на завершающих этапах фонологического изменения, когда собственно фонемное (парадигматическое) преобразование завершилось, т. е. на таком этапе, когда происходят процессы, традиционно называемые выравниваниями по аналогии: фонетическое изменение «переходит» с уровня словоформы на уровень морфемы. Однако и здесь морфемный уровень в процессе фонетического изменения соотносится с фонемным через слово как парадигму словоформ. При этом изменение, утрачивая связь со словоформой, перестает быть собственно фонологическим: оно становится морфонологическим.

Глава 3 «Синтагматическая идентификация фонемы и фонологический статус [ш':] в русском языке» посвящена принципам сегментации речевого потока на фонемы. Принципы членения речевого потока как исходной операции при фонологическом анализе традиционно занимают важное место в трудах Л. В. Щербы и его последователей. Вслед за своим основателем ЩФШ в ее современном варианте выдвигает следующий принцип синтагматической идентификации фонемы: если звуковая последовательность разделяется морфемной границей, то она разделяется и фонемной границей, т. е. членится на две фонемы, причем аналогичная последовательность не на морфемной границе также членится на две фонемы. Обратной стороной этого принципа является следую -щее положение: морфемная граница не может проходить внутри фонемы. Критерий морфемной границы широко используется в фонологии при установлении однофонемности и бифонемности сложных звуковых комплексов.

Представление о том, что членение речевого потока на фонемы опирается на значимые языковые единицы, было и остается незыблемым для щербовского направления в фонологии. Вопрос об избыточности критерия морфемной границы на этапе синтагматической идентификации фонемы возникает в концепции щербовской фонологии в связи с тем, что существуют разные типы значимых единиц и, соответственно, их стыков. Важно констатировать наличие по крайней мере двух типов границ: межморфемных и межсловных, которые в теории часто рассматриваются как явления одного порядка. Есть и теоретические основания для разведения понятий «морфемная граница» и «стык слов» в плане сегментации речевого потока на фонемы. Конститутивная функция фонемы, признавае-

мая в щербовской фонологии первичной, обычно рассматривается либо как только морфемообразующая, либо как слово- и морфемообразующая. Представляется, что фонема как единица фонологического уровня не может в своей основной функции соотноситься одновременно и равноправно как с уровнем слов (словоформ), так и с уровнем морфем. Таким образом, конститутивная функция фонемы должна быть определена либо как морфемообразующая, либо как словообразующая. Первый подход ведет к принятию критерия морфемной границы, второй - к принятию критерия межсловной границы, т. е. стыка слов как фактора, обусловливающего сегментацию на фонемы. Поскольку фонема связана со словом и вычленяется в слове (словоформе), а не в морфеме (алломорфе), важнейшим фактором, обусловливающим сегментацию речевого потока на фонемы, является межсловная граница: если звуковая последовательность разделяется межсловной границей, то она членится фонологически, т. е. представляет собой бифонемное сочетание. Из этого положения вытекают два следствия: 1) стык слова не может проходить внутри фонемы; 2) морфемная граница может проходить внутри фонемы. При этом стык слова является функциональной, т. е. фонологической, но не обязательно физической реальностью.

В связи с проблемой сегментации речевого потока на фонемы обсуждается фонологический статус долгого мягкого глухого шипящего [§':]. Теоретически наиболее обоснованным выглядит решение проблемы фонематического статуса [5*:], предложенное Л. Р. Зиндером. Однако усомниться в правильности его вывода об отсутствии фонемы /§':/ [Зиндер 1963] заставляет очевидное противопоставление /86/«-»/§':/ в фонетической системе современного языка, что позволяет усматривать в наличии произносительных вариантов ~ [§':] не алло-фонное варьирование, а отражение завершающего этапа монофонемизации /Ш

когда новая фонема уже появилась и происходит ее распространение в отдельных словах. Если исходить из того, что морфемная граница в принципе может проходить внутри фонемы, [§':] должен во всех случаях рассматриваться как реализация самостоятельной фонемы через которую, впрочем, стык слов действительно проходить не может (за исключением особых случаев позиционных ограничений, например, когда конечный /ш/ первого слова и начальный /ш/ второго слова сливаются в один /гцД ср. гру!а¿их, ра! *'^'еска, но - бе!"'.-Нести, на/У'.-Шеловек, ппа/У'.-Уерный. В полном типе произнесения [§':] никогда не появляется на стыке слов (ср. наш челоеек), тем самым [8':] внутри морфемы и на морфемном шве оказывается в синтагматически сильной для согласных позиции - между гласными - противопоставленным сочетанию /№, которое совершенно нормально воспроизводится на стыках слов (ср.

что и служит доказательством монофо-немности Возможность противопоставления недвусмысленно

указывает на фонематическую самостоятельность Итак, пря-

мым следствием сформулированного нами принципа синтагматической идентификации фонем является вывод о наличии в современном русском литературном языке самостоятельной фонемы

Роль межсловных границ в процессе сегментации речевого потока на фонемы определяется отношениями между словом и синтагмой (в понимании Щер-бы). Во-первых, в потоке речи невозможно вычленить слово, опираясь лишь на его фонетические признаки: пограничные сигналы слова отсутствуют. Минимальной речевой единицей, обнаруживаемой в результате как смыслового, так и собственно фонетического (интонационного, которое одновременно и смысловое) членения, является синтагма. Во-вторых, словоформа - это минимальная единица языковой системы, которая может функционировать в речи в качестве синтагмы как единицы актуальной речевой деятельности. Слово представляет собой как бы предел свертывания синтагмы. Четкая выделимость словоформы в границах синтагмы при отсутствии межсловных пограничных сигналов позволяет использовать границы между словоформами в качестве главного критерия сегментации речевого потока на фонемы. Кроме того, отсутствие фонетических пограничных сигналов внутри синтагмы позволяет в процессе фонологического анализа осуществлять перенос по аналогии результатов сандхиального теста на внутрисловные сегменты. Что касается синтагмы, то здесь, в отличие от слова, по-видимому, уже можно говорить о чисто фонетических пограничных сигналах. Межсинтагменные границы - это тот предел, за который сегментная фонетика выходить не должна, поэтому они не могут использоваться в фонологическом анализе. Межсинтагменные границы - это максимально сильные границы. Видимо, даже в аллегровой спонтанной речи тенденция к стиранию фонологических границ между синтагмами отсутствует или очень слаба.

В главе 4 «Парадигматическая идентификация фонемы» рассмотрены вопросы, касающиеся процедуры парадигматического отождествления фонем. При традиционном подходе к процедуре парадигматического отождествления аллофонов как чередующихся в составе морфемы представители ЩФШ сталкиваются с определенными трудностями. В частности, если при установлении дополнительной дистрибуции аллофонов исходить из чередования в морфеме, т. е. из тождества морфем, то не ясно, какое решение следует принять в тех нередких случаях, когда имеется возможность двоякого отождествления, т. е. когда и та и другая пары аллофонов находятся в дополнительной дистрибуции в составе любой морфемы. Обычно полагают, что киИсчниСлишвис ДО и начшшнислишиш; [I] относятся к фонеме является оттенком фонемы /д/, поскольку два пер-

вые противопоставлены третьему по признаку глухости-звонкости; соответственно, [£] и [л] являются оттенками фонемы /а/, а [6] - оттенком фонемы /о/ на основании оппозиции по ДП лабиализованности-нелабиализованности (для последнего случая иногда принимают, во внимание другой ДП - подъема). Следовательно, ДП глухости объединяет аллофоны [{] И И в одну фонему /т/, а ДП не-лабиализованности - аллофоны и [л] в одну фонему /а/. Однако если учесть, что систему ДП, можно установить только после выявления состава фонем, использование понятия ДП на этапе парадигматической идентификации представляется неправомерным.

Если фонема - языковая единица, конституирующая план выражения словоформы, а не морфемы, критерий, определяющий принадлежность двух алло-

фонов одной фонеме, формулируем следующим образом: реализациями одной фонемы являются аллофоны, которые могут чередоваться в составе словоформы и находятся при этом в состоянии дополнительной дистрибуции. При этом особую роль играют стыки слов. Звуки [{] и р] отождествляются и носителями языка, и лингвистом при установлении состава фонем, потому что они, находясь в дополнительной дистрибуции, могут чередоваться в одной и той же словоформе. Так, несмотря на то, что в морфеме плод- чередуются Щ И [<1] (плод: плода), а в морфеме плот- чередуются [{] и |Д (плот : плота), в словоформе плод (И. ед.) М регулярно чередуется с [1] (плод: плод айвы), т. е. словоформа плод имеет и [Д (в абсолютном конце) и [г] (при наличии гласного в начале следующего слова). В то же время [<1] и [£] никогда не чередуются в составе словоформы, но только в морфеме. Таким образом, с точки зрения различительной функции фонемы конечный согласный морфемы плод- в словоформе плод противопоставлен конечному согласному той же морфемы плод- в словоформе плода (Р. ед.) - плода : плод айвы. Другими словами, словоформа плод фонематически противопоставлена словоформе плода, но не противопоставлена словоформам плот и плота. Несколько по-другому выглядит данная проблема в случае с ударными и безударными гласными, но и здесь решение следует принимать на уровне словоформы.

Глава 5 «Фонологический статус [ы] в синхронии и диахронии» посвящена одному из спорных вопросов русской фонологии, который рассматривается на фоне проблемы парадигматической идентификации фонемы и в связи с системой ДП. Споры были подытожены уже Л. В. Щербой: основанием для признания [и] и [ы] вариантами единой фонемы является то, что они находятся в дополнительном распределении - [и] в начале слова, после гласных и мягких согласных, [ы] после твердых согласных - и при этом могут чередоваться в одних и тех же морфемах, однако наличие маргинальных слов с начальным [ы] позволяет утверждать, что в системе гласных еще сохраняется фонема /ы/ [Щерба 1983: 52-53]. При этом Щерба, подчеркнул, что хотя фонема /ы/ присутствует в системе, она имеет «пережиточный» характер. Считается, что МФШ не признает [ы] как самостоятельную фонему. Парадокс в том, что именно исходя из концепции МФШ легче всего теоретически обосновать фонематическую самостоятельность /ы/ и /и/, поскольку естественно считать, что «в морфонемный инвентарь русской морфонологической системы входят две различные единицы: {у}, не оказывающая никакого воздействия на предшествующую морфонему, и Щ, перед которой заднеязычные заменяются шипящими, а прочие согласные - соответствующими мягкими» [Булыгина 1977:225].

Представляется, что репертуар фонем синхронически автономен по отношению к лексикону, а диахронически первичен по отношению к нему. В нормальных условиях (если отвлечься от некоторых типов двуязычия) пополнение словаря не может происходить вопреки фонологической системе, которая в известном смысле существует как бы до словаря, или точнее - до изменения словаря, поэтому сам по себе факт отсутствия в лексиконе слов с начальным [ы] не доказывает отсутствия фонемы /ы/ в фонологической системе. И наоборот, про-

никновение хотя бы одного слова с начальным [ы] в лексикон уже свидетельствует о наличии фонемы /ы/ в системе.

Поскольку проблема установления состава фонем - экспериментальная, возможность для неискушенного носителя языка непринужденно произнести какое-либо слово (или квазислово) с начальным [ы] является недвусмысленным указанием на фонологическую самостоятельность /ы/. 7-летний ребенок, не владеющий твердо графико-орфографической системой, которому предложено произнести слово дырка без первого «звука», дает ответ [ы]рка, а на просьбу проделать то же самое со словом тяпка недвусмысленно отвечает [а]пка (хотя с учетом возможной графической интерференции мог бы появиться ответ (]а]пка). Руководствуясь ответами такого информанта, фонолог может уверенно утверждать, что русский язык обладает фонемой /ы/.

Решающим аргументом в пользу фонематической самостоятельности как /ы/, и /и/ является возможность переноса одной из этих фонем в позицию другой по аналогии: ср. иногда встречающееся произношение [ырка] 'Ирка' (осознанность которого подтверждается соответствующими написаниями типа «Ырка»), [у-ырк'и] 'у Ирки' вместо нормативного [ирка], [у-ирк'и] вследствие морфоно-логической индукпии форм [с-ыркай] 'с Иркой', [к-ырк'и] 'к Ирке', а также форм, возникающих после конечного твердого согласного предшествующего слова [брат ырк'и] 'брат Ирки'. Того же порядка - «по аналогии» с предложными и сандхиальными формами - часто фиксируемое произношение безударного [ы] в словах с начальным «э»: [ы]таж, [ы]кономика и т. п. Исследователи русской произносительной нормы отмечают зависимость такого произношения от частоты употребления слов [Вербицкая 1976: 54]. Факты перенесения по аналогии чрезвычайно показательны и подтверждают статус /ы/ как самостоятельной фонемы.

Тот факт, что фонема /ы/ в современном русском языке не подает признаков исчезновения, позволяет по-иному взглянуть на некоторые фонологические процессы древнерусского языка. Ведь на самом деле традиционная реконструкция исторической фонологии русского языка во многом держалась на том, что для современного состояния отрицается фонематический статус /ы/. Затем ссыш-ками на исторические процессы доказытали отсутствие фонемы /ц/ Б современном языке. Сторонники аллофонного статуса [ы] считают, что фонема /ы]/ утратилась к XV в.: вскоре после паления редуцированных и возникновения корреляции по твердости-мягкости [Авакесов 1947]. Традиционно объединение самостоятельных древнерусских фонем /ы]/ и /и/ в одну объясняется тем, /и/ и /ы/ оказываются в дополнительной дистрибуции, а выравнивание твердого и мягкого склонения приводит к чередованию [и] и [ы] в составе одной морфемы. Формально отношения между данными звуками начинают напоминать отношения комбинаторных вариантов фонемы, однако внутренние отношения между /и/ и /ы/ в системе фонем не должны были измениться, т. к. кроме аспекта системы, существует еще и аспект нормы (узуса), который невозможно исключить из понятия системы фонем в широком смысле.

Две самостоятельные гласные фонемы не объединяются в одну фонему только потому, что в системе согласных появились новые фонемы, даже если

13

эти гласные различаются исключительно признаком ряда, а в системе согласных возникла корреляция по признаку твердости-мягкости. Кроме того, слияние /ы/ и /и/ в одну фонему не может происходить вследствие каких бы то ни было частных морфологических процессов, так как система фонем автономна по отношению не только к лексикону, но и к морфологической системе. Не случайно в истории русского языка не произошло фонетического (а значит, по нашему мнению, и фонематического) слияния /и/ и /ы/, как это имело место в ряде других славянских языков (украинском, чешском и др.), т. е. в языках, в значительно меньшей степени развивших корреляцию по твердости-мягкости.

Важность адекватного решения вопроса о статусе /ы/ заключается в том, что признание фонематической самостоятельности как /ы]/, так и /и/ не позволяет представить систему гласных фонем лишенной признака ряда, а значит, по мнению многих фонологов, более экономной, более симметричной и т. д., чем она оказытается при альтернативном решении обсуждаемого вопроса. Мы исходим из того, что фонолог не может обосновывать аллофонный статус [ы], исходя из отсутствия ДП ряда в системе гласнык Наоборот, установив, что в системе есть фонема /ы/, он вышужден констатировать наличие ДП ряда у гласный, поскольку только таким признаком могут различаться /и/ и /ы/. Оппозиция /и/ /ы/ -единственное противопоставление гласных, в котором фонемы различаются лишь признаком ряда. Таким образом, фонема /ы]/ вытолняет своеобразную роль в системе гласный: она как бы охраняет признак ряда, ее самостоятельность является свидетельством того, что в системе русского вокализма признак ряда является дифференциальным. Можно допустить, что и при отсутствии особой фонемы /ы/ у нас были бы основания считать признак ряда фонемным в системе русского вокализма, однако наличие противопоставления /и/ /ы]/ делает всякие сомнения в этом беспочвенными. Речь идет о фонологическом, а не об арти-куляторно-акустическом признаке ряда. Известно, что русские гласные /а/, /о/, /у/ в позиции после мягких согласнык с артикуляторно-акустической точки зрения являются неоднородными по ряду, однако с фонологической точки зрения они - фонемы непереднего ряда. Соответственно система гласнык будет выпля-деть следующим образом: верхние /и/, /ы]/, /у/ - неверхние /е/, /о/, /а/; передние /и/, /е/ - непередние /ы]/, /у/, /о/, /а/; лабиализованные /у/, /о/ - нелабиализованные /и/, /ы/, /е/, /а/. Такая достаточно традиционная моделы системы с пересечением ДП ряда и согласуется с характером аллофонного варьирования.

Русские гласные фонемы довольно хорошо организованы в систему, что подчеркивается регулярными морфологизованными чередованиями. Чередование /о/: /а/ после твердых согласных представляет собой рефлекс давно завершившегося фонологического изменения /о/ > /а/ в безударной позиции. Фонема /и/ в соответствии с икающей нормой чередуется со всеми гласными неверхнего подъема, но единственным живым чередованием, отражающим текущее (незавершенное) фонетическое изменение, является чередование /и/: /е/, которое указывает на нейтрализацию по признаку подъема. В это чередование включены и рефлексы древних изменений после мягких согласнык /е/ > /о/ и /а/ > /е/. Фоне-

мы /и/ и /ы/ регулярно чередуются во внутреннем и внешнем сандхи, как бы воспроизводя древнюю нейтрализацию по признаку ряда.

Глава 6 «Фонологизация [ъ]: проблема динамической фонологии современного русского языка» посвящена фонологическому анализу одной особенности современного русского произношения, которое может рассматриваться как манифестация текущего фонетического изменения, могущего привести к появлению новой фонемы в системе вокализма. Исследователи обратили внимание на перенос дополнительного ударения на первый слог в сложных словах: в\&\сокопоставленный, ен^тривидовбй, собаководство и др. Этот перенос факультативен, однако не ограничен сложными словами: во-первых, слова с оценочным значением типа замечательно, потрясающе и т. п. в экспрессивной речи часто получают дополнительное ударение на первом слоге, а во-вторых, отмечены многочисленные примеры того, что в спонтанной речи подобная постановка дополнительного ударения на первом слоге наблюдается и в других многосложных словах: ср. Всю жизнь он посвятил популяризации дешевых изданий; Следующая станцияМ1>]як6вская и т. п. [Касаткина 1996:406].

С фонологической точки зрения парадоксальна возможность постановки дополнительного ударения на так называемом редуцированном гласном [ъ], который является аллофоном фонемы /а/. Встает вопрос об изменении фонематического статуса [ъ] вследствие того, что этот звук оказывается под ударением. Если относительно [й] более или менее ясно, что он представляет собой аллофон фонемы /и/, то появление подударного позволяет, кажется, поставить вопрос о возникновении нового противопоставления и соответственно условий для зарождения новой фонемы в системе русского вокализма. На первый взгляд ничего нового в фонологическом статусе [ъ] в связи с его попаданием под ударение не происходит, поскольку [ъ] оказывается не под основным ударением, а под дополнительным, которое само позиционно обусловлено: (1) первый слог словоформы, но (2) не непосредственно предударный. Обычно такое нефонологическое просодическое усиление относится к интонационному уровню и находится в ведении суперсегментной фонетики. Однако специфика данного случая состоит в том, что он является пограничным, затрагивая как сегментный, так и суперсегментный уровни звукового строя. Это позволяет предположить, что отмеченное фонетическое явление оказывается своеобразной точкой пересечения синхронии и диахронии.

Дополнительное ударение балансирует на грани фонологической ударности-безударности. Соответственно звук [ъ] находится на грани аллофонного и фонемного статуса. Смена модели дополнительного ударения может способствовать фонологизации [ъ] = /а/ > /ъ/. Сдвиги в фонологической системе отражаются в особенностях восприятия [ъ]: опознаваемость выделенного из контекста второго предударного [ъ] как гласного /а/ (менее 10%) принципиально меньше, чем «правильное опознание» [л] первого предударного слога и других предударных гласных (около 80%) [Бондарко 1998:138-139].

Для фонологизации [ъ] необходимо выровнять фонологический контекст между (под главным - фонологическим - ударением) и (под дополнительным - нефонологическим - ударением). Фонологизация происходит еще в условиях дополнительной дистрибуции, а выравнивание контекста лишь констатирует завершение фонологизации. Значит, нужен разрыв дополнительной дистрибуции, т. е. преобразование ее в позиционное ограничение. Для современного русского литературного языка уже можно говорить о таком разрыве, т. е. о частичном выравнивании контекста, которое выражалось в фонологизации дополнительного ударения. Подударное [1] возникает в сложных словах именно при переносе дополнительного ударения (ср. к[ъ]раблестроение <

*кор[0$лестроение - корабль, корабли, но ш[а]рикоподшипмик - шарик, шарики), т. е. не [й] > [ъ], а [ъ] > [ъ]. Это говорит о том, что фонологизация и возникновение противопоставления предшествует выравниванию контекста, из чего вытекает, что изменение фонетического контекста не было причиной фоно-логизации аллофона и появления новой фонемы /ъ/, а лишь сопровождало это парадигматическое изменение, вызванное, видимо, какими-то внутренними противоречиями системы и особенностями ее функционирования. Таким образом, сначала происходит фонологизация [ъ] > /ъ/, а затем - фонологизация дополнительного ударения. Сама фонологизация дополнительного ударения, т. е. смена модели, также, в принципе, не устраняет дополнительной дистрибуции между поскольку внешне остается позиционно обусловленным, появляясь только в первом слоге многосложного слова при наличии второго ударения.

Обычно роль индикаторов нарушения дополнительной дистрибуции выполняют заимствования или формы, возникшие по аналогии. В нашем случае как проявление фонологизации /ь/ можно интерпретировать такие формы, как, например, [штЬ] 'что'. В этом ненормативном произношении подударное [£] прорывает дополнительную дистрибуцию, появляясь в односложном слове. В этом отношении показательны данные экспериментально-фонетических исследований разговорной речи. Они свидетельствуют о том, что в спонтанной речи редуцированные гласные под ударением встречаются хотя и редко, но зато в самых частотных словах. Обычно это происходит в слабых фразовых позициях, тгдя возможна мяигимяльняя редукция, но встречается и в случаях выделения этих слов в отдельную синтагму: 'понимаешь', 'говорит'

[Фонетика 1988:123].

Для того чтобы поставить процесс возникновения /ъ/ в контекст различительных признаков, необходимо реконструировать парадигматическую систему гласных фонем современного русского языка. У фонологов нет единства взглядов не только на систему, но даже на состав гласных фонем русского языка. Одни насчитывают пять гласных фонем, другие - шесть (проблема фонематического статуса [ы]); одни считают релевантным признаком /о/ и /у/ лабиализован-ностъ, другие - задний ряд, третьи - комплексный признак, сочетающий оба параметра; фонологи по-разному определяют место фонемы /а/ с точки зрения ряда и подъема и т. д. Полагаем, что русский вокализм насчитывает 6 фонем,

включая /ы/, и хорошо описывается при помощи трех различительных признаков: подъем (верхний-неверхний), ряд (передний-непередний) и лабиализован-ность (лабиализованные-нелабиализованные). Отметим к тому же, что подобная модель соответствует фонетической реальности и не противоречит языковому сознанию носителей русского языка. Для фонемы Д/ признак нижнего подъема не может быть различительным, поскольку из фонетических описаний мы знаем, что некоторые аллофоны этой фонемы, например, [л] и [ъ], нельзя рассматривать как гласные нижнего подъема, а значит, нижний подъем - как ДП фонемы /а/. Признаки заднего ряда и лабиализованности не могут рассматриваться как элементы комплексного признака, поскольку /ы/ - /у/, Д/ - /о/ противопоставлены не по ряду, а по лабиализованности.

Толчком к фонологизации [ъ] > /Ъ/ могла послужить нейтрализация - /ы/ > [ъ] < /а/, которая широко распространена в современном произношении. Если описанный процесс фонологизации аллофона не будет «подавлен в зародыше» и одним из следствий дальнейшей эволюции действительно окажется появление новой фонемы, приходится признать, что место этой новой фонемы в системе весьма проблематично. Одним из возможных сценариев развития можно считать вытеснение фонемы /а/ в нижний подъем, что изменит всю систему ДП. Такое развитие представляется маловероятным, более вероятна другая возможность -слияние новой фонемы с /е/ и /ы/, которые чередуются после твердых согласных.

В главе 7 «Различительные признаки фонемы в аспекте системы и нормы» рассматриваются проблемы различительных признаков (РП) фонем. После установления репертуара фонем можно переходить к моделированию системы фонем. Фонема - это одновременно и элемент структуры (внутренней системы группировки фонем), и элемент нормы (инвариант звуков). Отсюда два аспекта системы фонем - аспект структуры и аспект нормы. Если в первом случае фонема выступает как член структуры фонологических оппозиций и может служить для дифференциации означающих (отсюда ее побочная функция -различительная), то во втором - в аспекте нормы - фонема может рассматриваться как набор РП. Можно сказать, что фонетическая система - это и структура, и норма. Обычно норма остается в тени структуры, и на нее редко обращают внимание. Наиболее очевидным образом она проявляется лишь в ситуации языкового контакта в широком смысле слова (это и междиалектное взаимодействие, и обучение иностранным языкам, и описание лингвистом нового языка или диалекта и т. п.). РП следует трактовать как связующее звено между структурой и нормой, причем эта связь особенно ярко проявляется в диахронии. С функциональной и синхронической точки зрения соотношение фонемы и ее РП парадоксально и представляет в известном смысле логическую ловушку, поскольку, с одной стороны, РП выводятся из фонем, а с другой - сама фонема может быть определена как пучок фонологически существенных РП.

Функциональная реальность РП и их относительно автономный характер по отношению к фонеме подтверждаются различными языковыми фактами, что и оправдывает понимание фонемы как совокупности РП (но не оправдывает сведения фонемы к пучку РП). Известно, что носители русского языка опознают

признаки звонкости-глухости и твердости-мягкости предъявленных вне контекста сегментов при неправильном отождествлении их фонемной принадлежности. Правильное опознание указанных признаков говорит о том, что у членов так называемой пропорциональной оппозиции признак легко обособляется от других и соответственно оперирование этим признаком может осуществляться независимо от других элементов пучка. С другой стороны, неправильная фонемная категоризация отрезков в экспериментальных условиях (например, опознание звонкого /ц/ - в позиции перед звонким шумным - как /з/) говорит о том, что для носителя языка важна именно совокупность и, видимо, иерархия признаков.

Наиболее очевидна реальность РП в диахронии [Либерман 1971: 71]. Фактически различительный признак является единицей фонетического (фонологического) изменения: фонемы изменяются целыми группами, объединяемыми каким-либо одним РП Реальность РП подтверждается закономерностями фонетических изменений ассимилятивного характера. Ассимиляция представляет собой синтагматическое изменение, при котором происходит замена признака фонемы противоположным парным признаком соседней фонемы. Анализ ассимиляций обнаруживает не только то, что признаки фонемы могут быть релевантными и нерелевантными, но и то, что признак может переноситься только с фонемы, для которой он является релевантным, на фонему, для которой он не был релевантным. Таким образом, РП, релевантные для одних фонем, а значит, и дифференциальные для системы в целом, не являются релевантными для других. Диахронические изменения ассимилятивного характера свидетельствует, что релевантность признака - понятие функциональное, а не артикуляторно-акустические.

Выявление системы РП - это одновременно и установление структурной организации фонем. Конфигурацию системы РП определяют не чередования как такозые. Сами чередования заданы системой РП и представляют собой в снятом виде историю системы фонем, благодаря чему мы и можем воспользоваться чередованиями как одним из вспомогательных средств при установлении РП. Возможность фонетического расхождения между родственными диалектами с идентичной морфологической структурой указывает на независимость фонологических изменений от прямого влияния морфологических и морфонологических факторов. Но главная проблема в установлении прямой связи между установлением системы РП и морфологическими чередованиями заключается в том, что чередования - это обычно результат разновременных предшествующих фонетических изменений, иногда наслоившихся друг на друга. Не столько чередование, сколько сам характер позиционно обусловленного фонетического изменения, приведшего к чередованию фонем, указывает на наличие тех или иных РП, действовавших в фонологической системе на момент изменения. Разумеется, сам РП, возможно, продолжает сохраняться в системе, но, строго говоря, это не обязательно. О РП мы узнаем как бы задним числом, поскольку в снятом виде они действительно отражены в чередованиях фонем. Таким образом, общность морфологического использования фонем (участие в однозначных чередованиях) -это не причина и не следствие наличия в системе соответствующего РП, а результат старого позиционного фонетического изменения, весьма косвенно связанного с современной системой РП, но, несомненно, как-то связанного с систе-

мой РП времени осуществления изменения. Эта связь между чередованиями и РП фонем не прямая - она в прошлом фонологической системы.

С диахроническим аспектом обсуждаемой проблемы связан другой критерий, используемый при выявлении РП фонем: источником ассимиляции всегда является фонологически релевантный признак. В ЩФШ этот фактор имеет две стороны - дистрибутивную и альтернационную, однако, обычно ассимиляция рассматривается как процесс синхронический. В других школах ассимиляция может описываться в терминах нейтрализации фонемного противопоставления, но также как явление синхроническое. Тем не менее, ассимиляция - это изменение, т. е. процесс диахронический, который приводит к чередованию как процессу синхроническому. Это важно подчеркнуть, потому что фонетическое изменение локализовано во времени. Таким образом, выводы относительно РП, вытекающие из закономерностей ассимилятивных фонетических изменений, действительны только во время рассматриваемого конкретного изменения.

Фонологическое решение, согласно которому непарные по глухости-звонкости русские согласные и соответственно их звонкие аллофоны, выступающие в позиции перед звонкими, являются фонологически глухими, учитывая показания ассимилятивных процессов [Касевич 1983: 89], представляется убедительным. Можно добавить, что /ц/ является фонологически твердым, а не иррелевантным и в отношении ДП твердости-мягкости, так как вызывает «отвердение» предшествующего согласного: ср. овец fsv'ec/ ~ овца /afea/, отец /at'ec/ ~ отца /atca/ и др. В отличие от /ц/, фонемы /ш/ и /ж/, видимо, безразличны к признаку твердости-мягкости: ср. отклонение в морфонологических процессах - отцов - ключей, но ножей, шалашей с колебаниями по диалектам -ножов, шалашов, а также сгаропетербургское произношение с прогрессивным смягчением /ш/ типа Впрочем, петербургское произношение может быть связано с отсутствием фонемы /щ/. После того как возникло противопоставление /ш/ - /ш/, исчезло смягчение /ш/ после /н7 и /л7. Возможно, в оппозиции /ш/ - /ш/ признак твердости-мягкости становится различительным под воздействием силового поля тембровой корреляции, хотя никаких морфоно-логических оснований для этого в литературном языке как будто нет (ср. шалашей и плащей). Однако вряд ли можно делать подобные выводы лишь на основании морфологических чередований фонем, поскольку историческое изменение основе ассимиляции давно завершилось. Перед нами два факта, противоречащих друг другу в плане установления релевантности или нерелевантности признака звонкости-глухости для фонемы /ц/. С одной стороны, /ц/ «озвончается» перед следующим шумным, сохраняя свою фонемную идентичность, а значит, признак глухости-звонкости является для него нерелевантным. С другой стороны, /ц/ вызывает «оглушение» предшествующего шумного, а значит, ДП глухости-звонкости для него релевантен. Для установления релевантности или нерелевантности признака более ценен тот факт, который отражает исторически более позднее изменение. Поскольку в русском языке озвончение глухих перед звонкими происходило раньше, чем оглушение звонких перед глухими (еще позднее оглушались звонкие на конце слова) [Колесов 1980: 161-162], можно

полагать, что аллофонное озвончение /ц/ имело место тогда же, когда озвончались парные глухие. Если показательнее чередование, вызванное более поздним изменением, то факт оглушения звонких перед /ц/ важнее, что говорит в пользу признания релевантности звонкости для /ц/. Но предпочтительность такого решения определяется не характером чередования, а диахроническими и психолингвистическими соображениями. Например, носители языка опознают признак звонкости у звонкого аллофона /ц/, неправильно определяя его фонемную принадлежность [Бондарко 1981: 134]. Это можно объяснить именно тем, что признак глухости-звонкости является дифференциальным для системы и релевантным для /ц/. Система ДП отражает пересечение не столько фонологии и морфологии, сколько структуры и нормы внутри фонологической системы.

В главе 8 «Фонологические проблемы теории чередований» в центре внимания находится вопрос, насколько целесообразно разделение чередований фонем на живые фонетические (они же позиционно обусловленные, автоматические) и исторические (они же морфологические, неавтоматические). Вопрос этот не только терминологический, он касается одной из центральных лингвистических проблем - проблемы функции языковых единиц. В теоретическом плане наиболее глубоко чередования фонем были рассмотрены А. Н. Гвоздевым и Л. Р. Зиндером. Однако именно в отношении к чередованиям, в частности, к разделению их на живые и исторические, идеи представителей ЩФШ, с нашей точки зрения, несколько разошлись с идеями самого Щербы.

Основные положения данной главы следующие. Во-первых, с синхронической точки зрения, резкая, принципиальная граница, а с диахронической точки зрения - скачок, имеет место между модификациями фонем и чередованиями фонем; этот тезис соответствует основным положениям ЩФШ и находится в резком противоречии с положениями МФШ. Во-вторых, практически все чередования фонем в русском языке, в том числе и те, что традиционно рассматриваются как живые фонетические, в действительности являются историческими, если использовать привычную терминологию; другими словами - чередования фонем могут быть только историческими. В-третьих, действительно живыми по-зиционно обусловленными, а значит, автоматическими могут быть признаны голыш те чередования, которые регулярно воспроизводятся на стыках слов.

Понятие «живого фонетического чередования» смыкается с младограмматическим понятием «фонетического закона», которое связано с гипотезой регулярности звуковых изменений. Однако в отличие от сравнительно-исторического языкознания, которое не подвергает и не может подвергать сомнению гипотезу регулярности, лежащую в его основании, современная диахро-. ническая фонология признает, что в полном смысле слова регулярными, безысключительными являются только так называемые аллофонные изменения. Не противоречат этому и факты современного русского языка: мы практически не находим ни одного живого фонетического чередования фонем, которое было бы действительно регулярным, автоматическим, обусловленным исключительно фонетическим контекстом, т. е. удовлетворяло бы тем определениям, которые даются понятию живого фонетического чередования.

Чередование фонем /о/: /а/ в случаях типа вол - вола, вода - воду, хожу -ходишь и т. п. не является живым фонетическим (позиционно обусловленным) чередованием в том смысле, в каком такое чередование традиционно понимается. С синхронической точки зрения, это историческое чередование, поскольку оно не определяется фонетическим контекстом, т. е. это чередование морфоно-логическое. Историческим оно является потому, что фонетическое изменение, которое привело к появлению этого чередования (возникновение аканья), уже давно завершилось. В словах с безударным /о/, проникших в русский язык после завершения изменения, чередования нет вообще. Факты современного литературного произношения свидетельствуют о том, что в русском языке нет дистрибутивного ограничения на безударное [о], которое, являясь аллофоном фонемы /о/, весьма широко распространено и обязательно в большом количестве довольно частотных слов: междометие ого, энклитические но, то, что, хоть (но мы, то мы, что мы, хоть мы); освоенные заимствования боа, какао, радио и др.; аббре-виатурыООД/О^МРО;сложнь1еисложносокращеннь1есловаиол(Зол«д,гос(3_у-ма и др. (от них следует отличать слова типа водоснабжение,

и т. п., которые факультативно могут произноситься с двумя ударениями). Таким образом, в русском языке фонемы /а/ и /о/ противопоставлены как под ударением, так и в безударной позиции: ср.ради[о]-ави[а](ср. минимальные пары: а он =АОН [лбн] =/а он/ -ООН [о он] = /оон/, на вы - новы [нлвы] — /навы/ -новы [но вы] = /но вы/).

Итак, для чередования /о/: /а/ важна не безударность как фонетическая обусловленность, а чередование само по себе явление морфонологическое. Его неавтоматический характер подтверждает встречающееся в речи людей, в целом владеющих литературной нормой (в частности, тележурналистов), произношение ави[о]билет, авиакомпания и т. п. Такие формы следует, видимо, интерпретировать как гиперкорректные. С одной стороны, подобное произношение может быть вызвано интерференцией орфографии соединительных гласных. Этот фактор ослабляется тем обстоятельством, что данные орфограммы являются непроверяемыми и подчиняются традиционному, а не морфологическому принципу. Однако возможна интерпретация носителем языка ударного [6] как соединительного гласного в словах типа термометр, барометр и т. п., что могло бы усиливать орфографический фвктор. С другой стороны, очевидна индуцирующая роль фонетической модели с безударным [о] в позиции после гласного (особенно после /и/), представленной в формах типарад[ю], ауди[ю], вид[ю], которые, кроме того, близки форме авиа в семантическом (современные технические заимствования) и акцентологическом отношении.

Первоначально - на раннем этапе формирования акающей нормы - все (или почти все) эти союзы в безударной позиции подчинялись «фонетическому закону», и только потом - после собственно фонологического изменения (мутации) -началась морфонологизация чередования. Фонологическое же содержание этих морфонологических процессов - закрепить тот факт, что мутация уже имела место: фонологическое изменение завершилось, и возникло чередование /о/ : /а/, которое, будучи чередованием фонем, сразу же было «историческим». Индика-

тором завершенности процесса становится возникновение противопоставления /о/ - /а/ в безударной позиции, функциональная нагрузка которого усиливалась, в частности, появлением сравнительно большого (именно благодаря союзам) числа минимальных пар типа но мне - на мне, то мил - томил и т. п. Дело здесь, видимо, не столько в выделении собственно союзов, сколько в том, что употребление безударного [о] именно в союзах функционально нагружает данное противопоставление. Все это делает понятной, с точки зрения фонологической системы, возможность и органичность взаимодействия в XVIII в. (когда закладывались основы современного литературного произношения) акающего и окающего произношения в социальном и стилистическом аспектах, поскольку взаимодействовали не системы, а варианты нормы. Литературное оканье ХУШ - начала XIX в. связано не с севернорусским оканьем, а с церковным произношением. Этому литературному оканью соответствует еканье. На смену паре оканье-еканье в литературном языке приходит аканье-иканье, тогда как в диалектных системах с аканьем этому системному аканью параллельно яканье, а не иканье. Речь идет о процессах в рамках фонологической системы и нормы литературного языка, непосредственно не связанных с процессами в говорах.

Несколько сложнее обстоит дело с интерпретацией чередований, связанных с так называемым иканьем. Чередования /е/: /и/ (беды - беда), /а/ : /и/ (пять -пяти), /о/: /и/ (вел - вела) после мягких согласных в зависимости от ударения всегда рассматриваются как живые фонетические позиционно обусловленные. Однако если выйти за рамки взятых отдельно изолированных слов, то картина меняется. В позиции после мягких согласных безударные гласные неверхнего подъема достаточно часто встречаются на стыках слов: /хот' ад'ин/ хоть один, /в'ит' ана/ ведь она и т. п. В принципе фонетическая система русского языка допускает в такой позиции и безударное /о/, хотя лексически наполняемость этой возможности крайне ограниченна (/в'ит' оон/ ведь ООН и т. п.). Впрочем, есть примеры на безударное /о/ после мягких согласных и внутри слова: ср.

Наличие подобных форм означает, что в случае с /а/: /и/ и /о/: /и/ мы имеем дело уже с историческим чередованием. На это же указывает произношение сл[Ь]зоточ[{\вый, м[Ь]доточ[$\вый (при наличии двухударе-ний в данных словах), хотя с точки

зрения фонологической системы такие формы допустимы, причем под основным ударением имеем

Совсем другая ситуация с чередованием /е/: /и/. Нельзя найти примеров, иллюстрирующих противопоставление этих фонем в безударной позиции. В этом случае имеет место не противопоставленность, а вариантность произношения в зависимости от стиля речи, т. е. взаимодействие икающей и екающей норм в процессе изменения /е/ > /и/ в безударной позиции. Судя по всему, это самостоятельный процесс в фонетической системе русского литературного языка, не имеющий прямого отношения к еканью и иканью в русских говорах. Процесс, генетически восходящий к диалектному иканью, проникшему в московское койне и связанному с общерусской тенденцией преобразования безударного вокализма, был прерван в литературном языке в ХУШ в. Таким образом, современное произношение находится на одном из заключительных этапов позиционно

обусловленного фонемного изменения /е/ > /и/. Чередование /е/: /и/ напоминает живое фонетическое чередование потому, что оно еще находится на синтагматическом этапе фонетического изменения. Поэтому в известном смысле прав был Щерба, который трактовал старшую литературную норму как екающую, что верно постольку, поскольку изменение еще не завершено. Чередования /а/ : /е-»и/ и /о/ : /е->и/ отражают давно завершившиеся (и потому морфонологизо-ванные) фонемные изменения: сначала /о/ > /а/ после мягких и твердых согласных, а затем /а/ > /е/ после мягких согласных Результатом этих изменений и явилось ставшее нормой в процессе формирования в ХУШ в. современного русского литературного языка аканье, противопоставленное церковнославянскому «оканью», и еканье, противопоставленное московскому просторечному иканью.

Чередование шумных звонких и глухих на конце (слова в рамках одной лексемы) также является историческим, а не живым фонетическим чередованием, поскольку контекст оглушения можно описать в морфологических терминах

- перед нулевой флексией. Это означает признание неавтоматического (с фонетической точки зрения) характера данного чередования: если нет нулевой флексии, нет и чередования звонкого и глухого. В случаях оглушения перед глухими и озвончения перед звонкими шумными согласными, т. е. там, где на первый взгляд действительно имеет место автоматическое чередование, чисто фонетическая обусловленность также носит внешний характер. В русском языке глухой заменяется звонким перед следующим звонким даже в том случае, если между ними находится [v]: с вдовой [-zvd-], от взглядов [-dvzg-] и т. п. [Jakobson 1962: 506]', однако это правило действует (правда, с обычной непоследовательностью, характерной для стыков фонетических слов) тогда, когда /V/ оказывается в начале фонетического слова (например, принес вдове[-гуй-]тт принес в дом [-zvd-], кот/код в доме [-dvd-]), но не действует, когда /v/ оказывается в ауслауте перед следующим словом, начинающимся со звонкого шумного (например, клятв дал [-tvd-], подошв было [-Svb-] и подобные). Это значит, что данное правило - не чисто фонетическое: действуя внутри фонетического слова, но, не действуя автоматически на стыке слов, оно имеет морфонологический характер. Только те дистрибутивные закономерности, которые автоматически подтверждаются во внешних сандхи, претендовать на статус фонетических.

Между чередованиями звонких и глухих согласных на конце слова и их чередованиями в зависимости от звонкости глухости следующего согласного (как внутри слова, так и на его стыках) имеется существенное различие с морфоноло-гической точки зрения: первые - собственно морфонологические чередования, которые могут сопутствовать некоторому морфологическому значению, вторые

- чередования, вызванные фонотактическими ограничениями и не связанные с морфологическими различиями. Именно основанные на фонотактике чередования, условия которых удобно описывать в фонологических терминах, можно

1 При этом перед «/в/ + сонорный» замена на звонкий не происходит: от внука [-твв-], с внуком [-свн-], к врачу [-квр-] и подобные. По нашим наблюдениям, сейчас «озвончение» постепенно распространяется и на эту позицию, что, видимо, связано с все большим включением /в/ в корреляцию по глухосш-звонкосга.

трактовать как автоматические, но в рамках морфонологии, а не фонологии. С фонологической точки зрения даже эти чередования не могут быть признаны автоматическими.

Итак, две важнейших группы чередований фонем в звуковой системе русского литературного языка - чередования /о/: /а/ и чередования звонких и глухих согласных - традиционно рассматриваемые как живые, обусловленные фонетическим контекстом, в действительности являются чередованиями историческими. «Живыми» же их можно считать только в том отношении, что они продуктивны и занимают центральное место в морфонологической системе.

Вторая часть «Проблемы исторической фонологии русского языка» посвящена обсуждению принципов диахронической фонологии и анализу конкретных изменений в звуковом строе праславянского и древнерусского языка.

В главе 9 «Некоторые общие вопросы диахронической фонологии» рассматриваются роль давления системы и функциональной нагрузки в фонетических изменениях, а также проблема механизма фонологического изменения.

Тенденция к равновесию фонологической структуры, находящаяся в центре понятийного аппарата диахронической фонологии, находит выражение в различных проявлениях давления системы, из которых главным и наиболее показательным считается так называемое заполнение пустых клеток. Фактически любое давление системы можно представить как заполнение пустых клеток, которое, согласно концепции А. Мартине, является притяжением внутренне организованной системой не интегрированных в нее фонем, причем это возможно только в том случае, если слабо включенная в систему, фонема находится достаточно близко от пустой клетки [Мартине 1960: ПО]. Это определение предполагает такую ситуацию, когда заполнение пустой клетки происходит за счет фонемы, уже наличествующей в системе, но не интегрированной в корреляцию.

Примером такого рода заполнения пустой клетки могло бы служить великорусское изменение [w] > [v] при условии, что уже существует фонема Iff. Фонема /w/ интегрируется в корреляцию по звонкости-глухости, заполняя пустую клетку напротив // и меняя губно-губную артикуляцию на губно-зубную. Разумеется, со структурной точки зрения /V/ - это уже новая фонема, с иным, чем у /w/, набором различительных признаков, хотя количество фонем в системе не увеличилось. Данное изменение указывает на сложность процесса заполнения пустых клеток, поскольку обычно само вхождение в русскую фонологическую систему фонемы // ставится в зависимость от изменения [w] > [v], соответственно, не ясно, что чему предшествовало - изменение [w] > [v] возникновению // или наоборот. Замена губно-губной артикуляции [w] на губно-зубную [v] (ХШ-XIV вв. в Северо-Восточной Руси [Колесов 1980:171-172]), предшествовала фонологизации [f], время которой установить трудно, хотя ясно, что это должно было произойти после оглушения конечных согласных и ресиллабации на стыках слов, т. е., видимо, после XV в. С этим же согласуется и известный из диалектологических описаний факт, что фонема /f/ отмечается только в тех говорах, которые пережили изменение [w] > [v].

Если относительная хронология описанных процессов действительно такова, то тогда уже вхождение в систему фонемы /f/ можно было бы рассматривать

24

как заполнение пустой клетки напротив /V/ в условиях формирования корреляции по звонкости-глухости. Фонема /V/ выделила свои глухие аллофоны для заполнения пустой клетки, и произошло превращение их в самостоятельную фонему. Отметим, что в системе был и другой подходящий кандидат на заполнение этой пустой клетки, а именно фонема /х/. Диалектологам известно использование этой фонемы в качестве субститута инодиалектного и литературного конечного [1] говорами, не знающими фонемы которая именно в говорах с губно-зубным /V/ не имела звонкого коррелята. Говоры указывают на еще одну возможность развития: оглушение конечного губно-губного [ч] в [ф] (глухой щелевой двухфокусный со вторым фокусом в области мягкого нёба) с дальнейшим развитием последнего в [х]. Однако такой путь заполнения пустой клетки, видимо, был неудобен вследствие невключенности /х/ в корреляцию по твердости-мягкости и отсутствия мягкого [х'] в ауслауте.

Наличие пустой клетки создает благоприятные условия для заимствования фонемы в условиях двуязычия или взаимодействия литературного языка и говора, В такой системе имеются все необходимые различительные признаки, проблема состоит лишь в том, чтобы освоить их новую комбинацию. Итак, заполнение пустой клетки может привести и часто приводит к появлению новой фонемы. Типичный пример такого развития - возникновение в древнерусском /б/ из *6 под восходящим ударением в процессе утраты интонационных различий.

Кроме тенденции к созданию симметричной структуры, в системе фонем есть другие структурные тенденции, которые приводят в определенных условиях к появлению пустых клеток, т. е. кроме давления системы, существует также давление фонем друг на друга внутри системы, которое проявляться в возникновении цепей притяжения и цепей отталкивания [Мартине 1960: 84-85]. Участвующие в цепях фонемы сохраняют противопоставление, меняя свои РП и место в системе.

После утраты ринезма в нижнем ряду оказываются две фонемы, «области рассеивания» которых очень близки - это 9ц (= ё) и Jk (< ?) • Эк> функциональное неудобство разрешается следующим образом: /еУ переходит в средневерхний подъем, т. е. меняет один свой дифференциальный признак, что приводит к появлению пустой я-шяки;

ь ъ ё ь ъ # «пустая клетка»

Структурную причину утраты носовых усматривают в разрушении противопоставления гласных по количеству [Колесов 1980: 78]. В процессе утраты группового различительного признака долготы-краткости бывшие краткие *е и *о, а также *ь и *ъ, занимая средний подъем (краткость £ средний подъем) в единой системе гласных (т. е. входя в единую, построенную на признаке подъема, систему вокализма), как бы вытесняют О В верхний подъем ([ц]) и е, в нижний подъем ([-а;]) с возможной дифтонгизацией (Га]). РП ринезма артикуляторно плохо сочетается с высоким и низким подъемом гласного, а также с дифтонго-

идностью, и во многих языках проявляет неустойчивость и склонность к утрате. Эти чисто фонетические тенденции не встретили сопротивления в языке. Пожертвовав групповыми РП количества и ринезма, система консолидировалась вокруг РП подъема, лабиализованности и ряда.

Система гласных фонем, которая сформировалась после славянских моно-фтонгизаций, возникновения редуцированных и качественной дифференциации долгих и кратких гласных нижнего подъема, позволяет интерпретировать ее как построенную на противопоставлении по напряженности-ненапряженности, когда гласные верхнего и нижнего подъема (напряженные) противопоставлены гласным средневерхнего и среднего подъема. Типологически такая система вокализма напоминает систему гласных, например, современного английского языка, в основе которой лежит противопоставление по напряженности (tense-lax). Это типологическое сходство станет еще разительнее, если сопоставить с этим тот факт, что шумные согласные праславянского языка были противопоставлены не по признаку звонкости-тлухости, а по признаку напряженности-ненапряженности, как и в современном английском консонантизме. Отметим, что цепные реакции раннедревнерусского периода типологически очень напоминают живые фонетические процессы, которые имеют место в современном американском варианте английского языка и описаны в [Labov 1991:1-44].

Итак, цепная реакция ? [3] » ё -> [ё]/[й] = ё привела к возникновению пустой клетки, которая позднее была заложена фонемой Такая реконструкция свидетельствует о том, что /ъ/ и /ь/ во время этих изменений, видимо, еще входили вместе с /о/ и /е/ в подсистему кратких (ненапряженных) гласных, про-тивопоставляясь последним по признаку подъема. Наиболее естественным развитием событий, казалосв бы, должно было статв слияние рефлекса переднего нелабиализованного носового с /ё/, но в древнерусском этого не произошло, по-сколвку /ё/ в процессе цепной реакции передвинулся в средневерхний подъем. Не совсем ясно, было ли это передвижение следствием деназализации /?/ (цепв отталкивания) или /ё/ еще ранвше, вследствие каких-то внутренних структурных процессов2, начал свой дрейф в направлении верхнего подъема (тогда деназализация /$ вписв1вается в цепв притяжения). Более вероятно первое решение. Пе-рехмешекие /ё/ в средневерхний подъем было тем изменением, на первый взгляд, несущественным - аллофонным, которое привело к очередной перестройке вокализма, а именно к разрушению признака напряженности и замене его признаком подъема, когда к /б/ подстроиласв новая фонема /6/, что подтолкнуло силв-нвю редуцированные к совпадению с /о/, /е/. После фонологизации /б/, падения еров и дефонологизации /а/ < /а/ из система вокализма стала строитвся на иных основаниях: ведущими становятся ДП подъема и лабиализованности.

2 Таким внутренним фактором могла быть перестройка системы ДП в связи с объединением долгих и кратких в одной системе. Если различие между Ы < *а: и /о/ < *а, учитывая давление со стороны средневерхнего подъема (*ь, ъ) было компенсировано признаком лабиализованности, то различие между Ш < *е: и /е/ < *е могло оказаться более проблематичным. Одним из решений проблемы могла быть дифтонгизация и/или сужение Ш > [к]/[<].

26

В области консонантизма примером цепной реакции, возможно, являются 2-я палатализация (2П) и переход ку, §у, ху > к'1, хЧ. Условно эту цепную реакцию можно обозначить как ку -> 1а -> Л Изменение > сЧ и фонологи-зация /с7 освободили для N позицию после /к/. Оставалось только заполнить ее, «притянуть» туда Д/. Наиболее близким и подходящим для этого было сочетание /ку/: происходит переход /у/ > N после заднеязычных, причем это тоже было своего рода заполнением синтагматической пустой клетки. Наличие пустой клетки объясняет, почему перехода не было после губных и переднеязычных. Таким образом, переход ку, ду, ху > к!, д1, х1, или у > 1 после заднеязычных не был связан с развитием корреляции по твердости-мягкости и с постулируемой многими историками русского языка утратой фонемы /у/. Это было заполнение синтагматической пустой клетки после 2П. Показательно, что раньше всего переход ку, ду, ху > к1, д1, х произошел в древнеукраинских говорах, не знавших вторичного смягчения полумягких согласных, но довольно последовательно осуществивших 2П. В новгородском диалекте, который также не знал вторичного смягчения, переход ку, §у, ху > й, д1, х задержался потому, что в нем не произошла 2П, т. е. не был фонологизован свистящий палатальный ряд.

Ситуация изменилась только после вторичного смягчения полумягких согласных и в процессе формирования корреляции по твердости-мягкости. Уже после падения редуцированных и установления ресиллабации на стыках слов ([ёга-ку-уа-па] 'друг Ивана') в русском языке появилось новое [ку]. Фонематически его следует трактовать как /ку/. Это ясно свидетельствует - при отсутствии смягчения типа [ёгц-к'1-уа-па] - о наличии фонемного противопоставления /к/ - /к'/. Таким образом, переход ку, ду, ху > к'1, д'1, х'1 в древнерусском не был изменением фонетическим. Этот «переход» включал в себя два различных по фонологической сущности изменения. Первое изменение - чисто фонологическое - заполнение пустой клетки в результате цепной реакции, второе - приспособление заднеязычного к следующему за ним N (аллофонное изменение) и фо-нологизация мягких заднеязычных в условиях развития корреляции по твердости-мягкости. Написания кн вместо к*ы указывают не на фонетическое, а на фонологическое изменение Л/ > /у/ после заднеязычных (первое изменение). Мы вынуждены усматривать в переходе ку, ду, ху > к'1, д'1, х'1 два разных изменения, поскольку нельзя представить себе смягчение заднеязычных перед /у/.

Исследование роли функциональной нагрузки в фонетических изменениях показало, что для функционирования языка (т. е. с точки зрения синхронической) омонимия угрозы не представляет, а языковая система не стремится избавиться от омонимов. Однако в диахроническом плане, в частности, с точки зрения механизма языкового изменения, появлению полных (парадигматических) омонимов вследствие фонетической эволюции оказывается некоторое сопротивление. Система в широком смысле это не только структура элементов, но и узус. Для языковой системы менее приемлемо перестать фонологически различать то, что различалось, чем не различать фонологически то, что и раньше не различалось (ср., например, увеличение количества полных омонимов за счет развития полисемии).

Разграничение синтагматических изменений, т. е. изменений в фонемном составе слов (или морфем), и парадигматических, т. е. изменений в инвентаре фонем представляет собой разграничение не столько типов изменений, сколько именно разных механизмов. Полную цепочку звукового изменения можно представить следующим образом: аллофонное варьирование (кумуляция) -> парадигматическое изменение (мутация) синтагматическое изменение (аналогия фонетического контекста, грамматическая аналогия, заимствования). Среднее звено этой цепочки - парадигматическое изменение - может отсутствовать в тех фонетических процессах, которые не приводят к увеличению или уменьшению состава фонем. Примером такого изменения является русский переход /е/ > /о/ перед твердыми согласными. Здесь «аналогия фонетического контекста» действовала довольно строго, особенно в той части, которая не может быть объяснена «грамматической аналогией». Л. Р. Зиндер фактически отказывает этому изменению в праве считаться фонетическим, поскольку никаких новых фонем в системе не появилось, и полностью игнорирует роль аллофонного варьирования в подготовке этого перехода [Зиндер 1979: 244]. В таком случае отсутствуют оба первых звена цепочки.

Что касается изменений парадигматических, то новое фонологическое противопоставление и соответственно новая фонема возникает до, а не после того, как изменился фонетический контекст. Фонологизация аллофона не может быть побочным результатом другого фонологического изменения (например, фоно-логизация рефлексов второй палатализации не есть следствие третьей) или индукции со стороны системы морфологизованных чередований. Впрочем, последнюю можно трактовать как индукцию со стороны системы ДП, которая в значительной степени коррелирует с системой морфологизованных чередований (фонологизация мягких заднеязычных). Фонологизация аллофонов происходит в процессе выравнивания фонологического контекста (при этом фонологизация и изменение контекста находятся в сложных причинно-следственных отношениях), а во-вторых, в результате индукции со стороны системы дифференциальных признаков (заполнение пустой клетки). Оба фактора совмещаются при фо-нологизации /Р в русском языке: с одной стороны, индукция со стороны корреляции по глухости-звонкости (= заполнение пустой клетки) напротив фонемы /V/. а с другой - изменение фонологического контекста в процессе ресиллабации на стыках слоз. Дгфонологизация происходит только при наличии собственно фонетического (в узком смысле) изменения, т. е. через механизм диахронической нейтрализации. Дефонологизация невозможна лишь вследствие изменения дистрибуции (ср. сохранение противопоставления N и /ы/, /е/ и /о/ на всех этапах истории русского языка). Во-первых, две самостоятельные фонемы не становятся аллофонами одной фонемы только потому, что вследствие некоторых процессов (например, возникновения новых фонем) они оказались в состоянии дополнительной дистрибуции. Во-вторых, дефонологизация не может происходить вследствие частных морфологических изменений, поскольку фонологическая система автономна как по отношению к словарю, так и по отношению к морфологической системе.

Основные положения главы 10 «Фонематический статус * в праславян-ском» заключаются в следующем. До монофтонгизации праславянские дифтонги *е1 и *а1 были бифонемными сочетаниями. Дистрибутивный анализ позволяет утверждать, что до монофтонгизаций в праславянском языке *1 неслоговое (из дифтонга) и *1 слоговое могут чередоваться в одной морфеме, находясь в состоянии дополнительной дистрибуции (псл. *куеЬ-: *кток-: *куй-). Это значит, что они являются реализациями одной фонемы, а именно фонемы *1. В праславянском имелись обычные фонологические дифтонги, т. е. сочетания гласных фонем, составлявших один слог. После монофтонгизации дифтонгов старые ряды чередований разрушились (пел. *куей- : *ктой- : *Ы1- > ст.-сл. цвисти :цв*Ьть : цкта), что привело к изменению фонологического статуса [1], несмотря на то, что отношения дополнительной дистрибуции между [1] и Ц] сохранились. После монофтонгизации дифтонгов и разрушения системы чередований, которые связывали в одну фонему *1, неслоговое *1 становится более са-

мостоятельной фонологической единицей - потенциальной, а может быть, и полноценной фонемой: если до монофтонгизации дифтонгов [|] = М (краткому), то после монофтонгизации - [}] = /)/ (самостоятельной фонеме). Не исключено, что сама монофтонгизация была вызвана изменениями, произошедшими с псл. *1 и *и, а именно, с их централизацией, т. е. возникновением еров: *1 > ь, *и > ъ. А может быть, и наоборот: монофтонгизация дифтонгов вызвала изменения у кратких гласных верхнего подъема, поскольку фонематически они утратили связь со слоговыми сонантами. Во всяком случае, эти процессы как-то взаимосвязаны и взаимообусловлены. Что касается фонетической реализации Г}1, то после согласных это, по-видимому, еще долго был неслоговой [}]. Фонологизация йота могла быть важным фактором развития йотовой протезы. Решающим же фактором фонологизации ]] была именно монофтонгизация дифтонгов.

Глава 11 «Фонологические и хронологические проблемы славянских палатализаций» посвящена различным аспектам 1П, 2П и ЗП. Фонетически Ш представляла собой регрессивную аккомодацию согласного следующему за ним гласному, фонологически - фонологизацию палатального ряда, поскольку первоначальными рефлексами заднеязычных по 1П были, видимо, палатальные смычные типа [£ ~ £], [£ ~ ¿] и спирант ~ 5]. Тем самым термин «палатализация» применительно к рассматриваемому изменению неточен [Чекман 1973]. Затем имела место ассибиляция, и на месте палатальных смычных возникли палатальные аффрикаты ~ Л > [Iй] = [6], ~ й] > [(Г*) = [$]. Еще позднее в результате «диспалатации» палатальные [с], [$]. [в] изменились соответственно в палатализованные [б'], [3'], [3'] с возможными последующими отвердениями. Аффриката [$'] (звонкий коррелят [б']) очень рано утратила затвор и превратилась в спирант [!'], став звонким коррелятом [§']. Итак, фонетическая история рефлексов 1П была следующей: *к (+ палатация) > [к~с] (+ ассибиляция) > (+дис-палатация) > [с'] (+ диспалатализация) > [б]. Индикатором фонологизации палатального ряда является изменение *е: > *а:, так как после этого изменения ши-

пящие оказались возможны перед гласными непереднего ряда. Ко времени *е: > *а: согласные *б, уже были самостоятельными фоне (к^жяти -е*Ьедти, мл(»4 - Мрл). Формы, извлеченные из древненовгородской письменности, также говорят о том, что к началу распространения письменности у восточных славян, шипящие рефлексы 1П уже не бьши аллофонами заднеязычных фонем: ср. Марке, МАчехинь.

Некоторые же периферийные восточнославянские говоры были охвачены 2П слабо, хотя тенденция к того или иного рода смягчению заднеязычных перед гласными переднего ряда имела место во всех праславянских диалектах. Даже в тех восточнославянских диалектах, которые знали 2П, она не происходила в позиции после свистящего или *ъ (ср. многочисленные примеры из рукописей XI—XII вв.: оыгкпъ, дъогЬ, розгк и др.). 2П с фонологической точки зрения представляла собой, подобно 1П, фонологизацию аллофонов велярных фонем и нового различительного признака палатальности. Ко времени создания первого славянского алфавита фонологизация рефлексов палатализаций (по крайней мере, для диалектов, которые пережили все три палатализации, в частности, южнославянских) уже произошла. Более сложно определить положение в северозападных древнерусских говорах, где 2П не проходила этапа ассибиляции.

ЗП, в отличие от 1П и 2П, была прогрессивной, т. е. изменение заднеязычного вызывалось не следующим за ним гласным, а предшествующим. Если в основе ЗП лежал действительно фонетический механизм ассимилятивного характера, то прогрессивная направленность взаимодействия фонем может свидетельствовать как в пользу ее большой древности (большей, чем 2П, отражавшая внутри-слоговое взаимодействие), так и в пользу ее позднего характера. В последнем случае ЗП ознаменовала завершение тенденции к внутрислоговому сингармонизму. Но, с другой стороны, она могла быть вызвана внутрислоговым взаимодействием предшествующего переднего гласного и следующего за ним заднеязычного согласного в условиях процесса образования закрытых слогов вследствие начавшегося падения редуцированных гласных, в частности конечных, а значит, абсолютно слабых, подверженных выпадению в первую очередь. В этом случае ЗП носила первоначально чисто аллофонный характер, однако, столкнувшись с проходившей практически в это же время 2П, изменением противоположной направленности, но дававшей фонетически сходные результаты, она объединилась с последней в едином процессе, приведшем к фонологизацич свистящих палатальных фонем.

Если исходить из того, что рефлексы 2П и ЗП первоначально были различны, то эти рефлексы не должны были различаться существенно (по ДП) от материнских заднеязычных смычных фонем (например, это могли быть палатализованные заднеязычные и палатальные смычные), т. е. обе палатализации были первоначально артикуляционными приспособлениями. Но в этом случае фоно-логизация рефлексов 2П и фонологизация рефлексов ЗП совсем не обязательно должны были зависеть друг от друга или от какого-либо другого фонетического изменения. Фонологизация рефлексов 2П - это внутренний, скрытый (латентный) процесс, причиной которого никак не может быть, например, ЗП. ЗП, если

она происходила позже 2П и ее рефлексы совпали с рефлексами 2П, могла только выявить тот факт, что фонологизация рефлексов 2П уже осуществилась. Теоретически порядок палатализации, точнее, порядок фонологизации их рефлексов мог быть и обратным.

Таким образом, начавшись как разные фонетические аллофонные изменения приблизительно в одно время, 2П и ЗП могли фонологизовать свои рефлексы одновременно и во взаимодействии. После фонологизации свистящего палатального ряда процесс перешел на морфонологический уровень, что привело к очень сильному варьированию, особенно в отношении рефлексов ЗП, которые были сосредоточены исключительно на стыке основы и флексии. В принципе, фонологизация свистящего палатального ряда могла произойти и при наличии лишь одной из палатализации - либо только 2П, либо только ЗП, т. е., строго говоря, они не нуждались друг в друге для фонологизации возникших аллофонов. Оба изменения могли оставаться и на уровне аллофонного варьирования, не давая новых фонем. Но совпадение во времени, возможно, позволило 2П и ЗП выступить катализаторами по отношению друг к другу.

Еели же ЗП, не будучи аллофонным изменением, действительно является неким фонологическим завершением 2П, то его следует рассматривать как замещение заднеязычных в условиях ЗП рефлексами 2П. В этом случае ЗП - вообще не фонетическое, а морфонологическое изменение на базе уже фонологи-зованных рефлексов 2П. В пользу этого говорит то, что практически нет словоформ, где рефлексы ЗП находились бы в морфологически изолированной позиции, т. е. практически все примеры приходятся на стык основы и флексии, где возможны и рефлексы 2П. Но в этом случае порядок следования палатализаций с фонологической точки зрения совсем не безразличен. Он может быть только таким: 2П ЗП, поскольку ЗП - это морфонологический этап 2П. Этому не противоречат и данные абсолютной хронологии. Кроме того, снимается и сложная проблема выявления фонетических условий ЗП.

После завершения Ш во всех славянских диалектах в принципе было возможно устранение (и распространение) ее рефлексов перед гласными переднего ряда в морфонологических процессах. Если бы это имело место, то восстановленные заднеязычные затем опять подверглись бы палатализации, но уже 2П. Наиболее благоприятные условия для устранения в некоторых позициях рефлексов Ш создаются в древненовгородском диалекте (в других диалектах этому препятствовала начавшаяся 2П): ср. формы притяжательных прилагательных типа н'Ьжькнн'ь, мачбхинъ (< *пе£ьбшъ, *табе5тъ) и в Зв. типа Н'Ъжьке (< ♦пегьбе; И. ед. Н'ЬжьКО) (ср. Зв. дрхнстрдтнге в Минее 1095 г. и подобные). Считаем неосуществление 2П именно благоприятствующим фактором, но не причиной выравнивания по аналогии. Интересно, что формы типа Н'ЬжьКО, Н'&ЖЬКб, Н*&ЖЬКИК'Ь не дают рефлексов и ЗП, условия для которой здесь были, если она происходила после завершения т. е. после появления алломорфа *-ьк- (в позиции после аналогического происхождения). Но даже если

считать, что ЗП предшествовала Ш как аллофонное изменение (до 2П), в этих формах были условия для ЗП.

В главе 12 «Происхождение цоканья: фонологический аспект междиалектного взаимодействия» выдвигается гипотеза, согласно которой севернорусское цоканье (в широком смысле - как наличие только одной аффрикаты) возникло в результате междиалектного взаимодействия восточнославянских говоров, переживших 2П и ЗП с сев.-зап. древнерусскими говорами, не знавшими 2П и ЗП и вследствие этого не имевшими свистящей аффрикаты /с'/. В процессе взаимодействия фонетической системы, имеющей только аффрикату /67 (условно - сев.-зап. русские говоры), с фонетической системой, имеющей две аффрикаты /67 - /с'/ (условно - сев.-вост. говоры), аффриката [С'] первой системы вступает в диафонные отношения с аффрикатой [с1] второй системы. Итак, диа-фонически сев.-вост. [с'] = сев.-зап. [£'], но этимологически сев.-вост. [с'] = сев.-зап. [к']. Полагаем, что сев.-зап. [б'], отождествленная с чуждой аффрикатой [с'], и должна была в процессе заимствования слов с [с'], которому в этимологически родственных словах заимствующего говора соответствует [к'], вытеснить свое же [к'], которому в диалекте, имеющем обе аффрикаты, соответствует [с']. Точнее, заимствованные слова с [5'] вытесняли исконные этимологически эквивалентные слова с [к']. Подобное сосуществование и последующее вытеснение оправдано с фонологической точки зрения, так как в заимствующем говоре [к'] и [б'] противопоставлены как самостоятельные фонемы. Если бы исконные слова с [б'] вытеснялись соответствующими заимствованными словами с [с'], как полагают [Глускина 1968; РеггеИ 1970], то механизм подобного процесса оставался бы неясным с фонологической точки зрения. Вытеснение исконных слов с [к'] подчинялось морфонологЕческим закономерностям. Этим и объясняется тот факт, что, например, ранние новгородские берестяные грамоты практически не отражают аффрикат в качестве рефлексов 2П, но в то же время обычно имеют ц или ч на месте рефлексов ЗП (т. е. Нме 'цел', на отроке, кт> лоуНг 'к Луке', но отьць, откчеки, зддьннцл, грлмотичу), т. е. раньше всего вытеснялись исконные слова с [к'] по ЗП, затем в этот процесс включились слова с [к'] по 2П в начале корня (типа гЪде), в то время как слова с [к'] по 2П в конце основы перед флексией (типа р'ккд - р*ЬгЬ), где могло бы возникнуть ч е р е д о |кЗ]н[й'£ в конечном счете сохранили это [к'] неизменным.

Первоначальной разновидностью неразличения аффрикат было, таким образом, чоканье. Если признать первичной формой неразличения аффрикат не цоканье, а чоканье, то переход к системе с различением аффрикат получает объяснение как результат внутреннего импульса, поскольку в русских говорах аффриката [с']/[с] возникала не только в результате палатализаций, но и как следствие морфонологических и фонетических процессов слияния р + в], [6* + в] на стыках морфем после падения редуцированных гласных и в некоторых других случаях: д*Ьтьскын, д'ктьство > де[с]кий, де[с]тво, коулачьскын > кула[с]кий, несеть сд > Яесе/гсаУ,одннт» нд деслте > одинна^атъ^есмгп >

два[Ь:]ать и т. п. Надо признать, что с точки зрения частотности и семантической значимости данные группы лексики (прилагательные с суффиксом -ск-, глаголы на -ся и числительные на -дцать) могли оказать значительное воздействие на фонетическую систему говора, до этого имевшего только аффрикату

/5'/. Итак, в исконных словах свистящая аффриката возникает в чокающих говорах после падения редуцированных в результате синтагматического слияния новых групп согласных на стыках морфем. Возникновение новой артикуляции (свистящей аффрикаты) и соответственно новой оппозиции в системе фонем могло привести как к стабилизации новой оппозиции, так и к поглощению новой артикуляцией старой, что выражалось в смешении обеих артикуляций и замене чоканья цоканьем. В конце концов, под влиянием литературного языка цокающие говоры переходят к системе с различением двух аффрикат.

В главе 13 «Фонологические и морфонологические проблемы падения редуцированных в древнерусском языке» основное внимание уделено проблеме механизма изменений в связи с так называемыми сильными и слабыми позициями редуцированных гласных, а также роли морфонологического фактора на всем протяжении процесса их дефонологизации. Кроме того, рассмотрены орфографические и орфоэпические (проблема церковного, или книжного, произношения) аспекты падения редуцированных гласных.

Общую схему падения редуцированных в древнерусском языке можно хронологически представить в виде следующей последовательности изменений:

1) аллофонное изменение - возникновение сильных и слабых позиций и соответственно сильных и слабых вариантов фонем /ъ/ и /ь/ (видимо, до середины XI в.);

2) синтагматическое изменение - последовательная по позициям утрата слабых редуцированных и переход сильных в гласные /о/ и /е/ (2-я половина XI -XIII в.); 3) парадигматическое изменение - полная дефонологизация /ъ/ и /ь/ и, соответственно, утрата ДП, различавшего фонемы /ъ/ и /о/, /ь/ и /е/ (по диалектам конец XII - XIII в.); 4) морфонологические изменения - становление чередований с нулем звука и стабилизация фонологической структуры морфем, содержавших еры (2-я половина XIII - XV в.). Учитывая, что падение редуцированных включает в себя два различных по механизму процесса - «утрату» слабых и «прояснение» сильных - синтагматический и парадигматический этапы обоих процессов хронологически пересекаются, что представляет дополнительную сложность для интерпретации.

Вследствие некоторых ограничений, накладываемых на новые отношения предшествующей фонологической системой (в первую очередь законом ОТкрЫтого слога, действие которого не было полностью отменено), утрата слабых редуцированных, начавшись раньше, не могла завершиться до полного «прояснения» сильных, поэтому и после их «прояснения» рефлексы слабых еров сохранялись в особых синтагматических условиях, какое-то время не совпадая с другими гласными фонемами. На следующем этапе - после завершения вокализации сильных редуцированных и в процессе полной фонетической утраты большинства бывших слабых - создаются условия для противопоставления сохранившихся слабых редуцированных как нулю звука, так и фонемам /о/, /е/.

Еще до «прояснения» сильных, но, скорее всего, уже к началу утраты слабых сильные и слабые редуцированные фактически функционировали как самостоятельные фонемы. Поскольку окончательный разрыв между сильными и слабыми редуцированными как аллофонами одной фонемы (т. е. нарушение между ними дополнительной дистрибуции) произошел до падения, стали возможны

33

процессы аналогического выравнивания между ними в одной морфеме. Это аналогическое выравнивание представляло собой морфонологическую индукцию в словоизменительных и словообразовательных парадигмах. На наш взгляд, именно если исходить из выдвинутого нами предположения о сильных и слабых редуцированных как самостоятельных фонемах, легче всего объяснить расхождения в русских говорах, связанные с развитием второго полногласия. Вставные гласные, которые привели к формированию второго полногласия и первоначально, видимо, совпадали со слабыми редуцированными, начали подчиняться традиционной модели (уже не аллофонной) распределения сильных и слабых, но затем - по мере экспансии форм с вставными гласными - способствовали дальнейшему разрушению дополнительной дистрибуции между ними. При этом оказалось возможным аналогическое выравнивание в парадигмах (сильные подчеркнуты): ср. {пел. *v|rxb/vbrxa} > {(1) *уьгьхъ/уьгьха (в обеих формах вставной редуцированный слабый) ~ (2) *фуыьхъ/уьгьха (в обеих формах распределение сильных и слабых по аллофонному типу) ~ (3) *\щхъ/\,ьгьха (распределение в результате морфонологического выравнивания)} > {рус. лит. (1->) верх/верха ~ рус. диал. (3->) верёх/еерха).

Предположению о том, что ¡у и /ь/ были накануне падения редуцированных самостоятельными фонемами, не противоречат и данные исторической фонетики украинского языка. Во-первых, в украинском языке перед рефлексом сильного /&/, т. е. перед /е/, представлен твердый согласный, а перед рефлексом слабого, т. е. перед «нулем звука», - мягкий: ср. /den'/ < дьнь, /sl'oza/ < /sl'za/ < сльзд. Видимо, уже в процессе падения редуцированных, но еще до полной дефоноло-гизации, сильный и слабый редуцированные по-разному смягчали предшествующий согласный, а значит, различались каким-то существенным фонемным признаком. Во-вторых, в древнеукраинском языке (в большинстве диалектов) слабый /ь/ в отличие от сильного (а также от/е/, Ы и /ъ/) оказывал сужающее воздействие на /е/предшествующего слога (вследствие своего рода межслоговой ассимиляции), что привело к совпадению последнего с /ё/. Имеется в виду развитие так называемого «нового *Ь» (ср. селенъ - сЬлндго < селыгь - сельнлго, камень - клмеме < камень - кдмене). Соответственно, до окончательного падения редуцированных сильный и слабый редуцированные различались существенным ДП. по которому шла ассимиляция. В северноукраинских говорах сходное явление наблюдалось не только перед слабым /ь/, но и перед слабым /ъ/, причем сужению подвергался как предшествующий /е/, так и /о/, на месте которых после падения редуцированных появились дифтонгические гласные. Эти факты согласуются с предположением о расщеплении накануне падения двух праславянских редуцированных на четыре самостоятельные фонемы.

Рукописи до середины XII в. отражают пропуск еров главным образом в абсолютно слабой позиции. Существуют две интерпретации этого факта. Согласно морфонологическому подходу, исчезновение /ъ/ и /ь/ в абсолютно слабой позиции (в XI в.) предшествует по времени их утрате в слабой позиции (в XII в.), что более или менее прямо и отражается в пропусках ъ, ь. соответствующими рукописями [Фалев 1927, Колесов 1968 и др.]. Другой подход - орфографический -

предполагает одновременную утрату редуцированных во всех позициях (уже в XI в.), а пропуск т», ь в абсолютно слабой (= непроверяемой) позиции объясняет невозможностью проверки по сильной позиции [Хабургаев 1976]. Многие фонетические изменения, зафиксированные в процессе осуществления, в частности, в диалектах русского языка, подтверждают именно лингвистический характер абсолютно слабой, а в более широком смысле - изолированной (морфологически) позиции фонемы в процессе синтагматического фонологического изменения [ТтЬейаке 1978]. Аналогичная последовательность изменения по позициям наиболее вероятна и для процесса падения редуцированных. Именно в абсолютно слабой позиции еще на самом раннем этапе изменения вырабатывалась общая стратегия изменения редуцированных гласных, а именно в направлении слияния сильных редуцированных с /о/ и /е/, о чем могут свидетельствовать написания о, е на месте т», ь в рукописях XI в., т. е. еще до падения слабых: ср. кото, седе, ^оло, довд и т. п. Полагаем, что это связано именно с морфологической изолированностью позиции, т. е. с неучастием в чередованиях. Отсутствие же букв ъ, ь на месте слабых редуцированных в церковных памятниках может быть интерпретировано как старославянское влияние в условиях еще не сформировавшегося русского извода.

Следует предположить существование и «абсолютно сильной» позиции, т. е. такой, когда сильный ер в данной морфеме не чередуется со слабым [Мал-кова 1967:13; Колесов 1972:15]. В таком случае за слогом с абсолютно сильным должен следовать слог с абсолютно слабым редуцированным: ср. вьсьде, и т. п. Впрочем, такие случаи малочисленны и ограничиваются кругом неизменяемых слов, как правило наречий. Для понимания абсолютно сильной позиции редуцированных целесообразно различать понятие корня, которое является понятием этимологического анализа, и понятие основы слова, связанное с живыми отношениями формо- и словообразовательного характера. В таком случае абсолютно сильную позицию можно определить как позицию, в которой сильный ер не вступает в чередования со слабым в словоформах данной лексемы. Например, во всех формах глаголов типа р'ыгьтАТи, первый редуцированный находится в абсолютно сильной позиции, в отличие, например, от такого же (по порядковому номеру в морфеме) редуциро-

ВЭННОГО £ фО"М2Х КОСВЕННЫХ П2Д6Ж5Й СуЩ«ТЕИТ£ЛЬКСГО ¡1Г!1,

та, -оу... В последних примерах первый ер не является абсолютно сильным, поскольку чередуется со слабым, который появляется в И. ед. той же лексемы -Аналогичное соотношение наблюдается в местоименных и именных формах прилагательных: ср.

0; поль^ьнын, -ли, -ок... - подь^ыгь ~ поль^ьна, -о. Абсолютно сильный редуцированный обнаружим также в словах и др. При таком понимании флексия соотносится с основой слова, поэтому еры во флексиях - - можно также считать находящимися в абсолютно сильной позиции.

Наиболее ранние случаи прояснения редуцированных в рукописях XII в. приходятся именно на абсолютно сильные позиции. В качестве примера приве-

35

дем Толстовскую псалтырь 1-й половины XII в. (РНБ, Б п I 23), в которой т., ь заменяются на о, е в следующих группах примеров: 1) в абсолютно сильной позиции: ревьноун, шелътддхоу, полезьсткоуеть, прлведьныи, псдломъскын, прАведыткъ, весьде и др.; 2а) в суффиксе -ък- (соотносился с -ок-): кротскъ, ндчатокъ; 26) в суффиксе -ьи- (соотносился с суффиксом причастия -ен-): продеть, свОБОденъ; 3)в сильной позиции под перенесенным с конечного слабого редуцированного ударением (главным образом в новых односложных словоформах): дождь, честь, месть, левъ, дверь, орелъ и под.

Если примеры второй группы можно рассматривать как появившиеся в результате суффиксальной (морфологической) индукции, то третья группа представляет собой своего рода абсолютно сильную акцентологическую позицию. Эти примеры указывают на то, что в языке писца уже завершился перенос ударения с конечных еров и произошла фонологизация ударения. Особенностью Толстовской псалтыри является систематическое сохранение *ь, ь на месте слабых редуцированных, что отводит предположение о влиянии протографа или церковного произношения на написание им о, е на месте сильных. Полагаем, что следует рассматривать такие написания как отражение живой речи.

Возможно, и для определения абсолютно слабой позиции также следовало бы воспользоваться понятием основы, а не корня, так как, например, корень 1гьт-, традиционно относимый к корням с абсолютно слабым редуцированным, встречается в производных пътнцд (действительно с изолированным т») и (гьтъка (с сильным ъ, который вступает в чередование со слабым: ср. Род. мн. пътыгь). Но тогда пришлось бы значительно расширить количество слов с абсолютно слабыми редуцированными, признав таковыми ръпЗкТАТИ, крдсьнын и т. п., что явно обессмыслило бы понятие абсолютно слабой позиции. Не исключено, что внутри процесса падения редуцированных гласных проходил некий важный водораздел между двумя эпохами, когда изменился характер морфологической и словообразовательной структуры древнерусского слова, изменилось ее восприятие носителем языка. До XI в. и в XI - начале ХП в., т. е. в период утраты редуцированных в абсолютно слабой позиции, еще важен корень, связывающий этимологическое гнездо в единое целое (это приходится отразить и в понимании и определении абсолютно слабой позиции). В ХП в. (и позднее) - в

ПсрИСД НЗМсБЁННЯ абсОЛКТНО СИЛЬНЫХ рсДуЦНрОбшШЫХ — Центральное МсСТО Занимает основа слова, происходят активные процессы деэтимологизации, дальнейшей дифференциации существительного и прилагательного, полной и краткой форм последнего, изменения мотивации в словообразовательных отношениях (например, у тех же полных и кратких прилагательных), более активное взаимодействие аффиксов (-Т.К-: -ок-, -ьн-: -ен-).

Изменения на морфонологическом уровне, связанные с падением редуцированных происходили на протяжении ХШ-ХУ вв. Этот последний, завершающий этап падения редуцированных можно условно назвать морфонологическим. Начало морфонологических преобразований есть показатель завершения синтагматического и парадигматического этапов фонемного изменения. На морфо-нологическом этапе происходит восстановление нарушенного единства морфе-

мы путем морфологизации возникших чередований. Не выпавшие и не прояснившиеся этимологические редуцированные вместе с новыми неэтимологическими гласными призвуками на завершающем этапе падения редуцированных получают особый фонологический статус «нефонематической гласности» противостоя, с одной стороны, фонемам /о, е/, а с другой - нулю звука. Эта временная, неустойчивая фонологическая оппозиция, как и активность самого находит отражение в орфографии рукописей. Однако картина осложнялась тем, что существовал еще один источник появления звуковых сегментов, сходных с сохранявшимися слабыми редуцированными: после падения редуцированных сочетания шумных согласных с глайдами переходили в класс согласных, что на синтагматическом уровне могло сопровождаться разложением глайда на шумный и гласный неопределенного качества типа старого редуцированного. Фактически эти гласные призвуки являются рефлексами тех неорганических редуцированных, которые возникли накануне падения редуцированных [Марков 1964]. Большинство возникших таким образом вставочных гласных не было обусловлено морфонологическими чередованиями и находилось в морфологически изолированной позиции, что затрудняло их фонологизацию и отражение на письме. Ряд рукописей Х^-^ вв. отражает эти паразитические гласные призвуки, которые, даже находясь в изолированной позиции, могут обозначаться не только графемами ъ, ъипаерком, но и о, е.

Этап активности «нефонематической гласности» является необходимым и закономерным звеном в цепи фонологической эволюции от эпохи открытого слога к современной системе. Будучи архаизмом переходной фонологической системы, возникшей после дефонологизации редуцированных, и обладая определенной функциональной самостоятельностью, широко используется на завершающем этапе падения редуцированных в качестве материальной базы многих изменений морфонологического характера. В частности, выполняет важную в то время функцию дизъюнктора морфем, а также участвует в морфо-нологических чередованиях типа /о, е/: Ы (ср. дождь : дъждга, мудрець : мудрьцм и т. п.). Морфонологическая активность /э/ совпадает по времени с процессом морфологизации ударения, поэтому не исключена его функциональ-иая связь с последующими редукционными процессами в системе вокализма, в частности, с формированием различных типов аканья. В принципе, реконструкция этапа морфонологической активности согласуется с взглядом на падение редуцированных как на изменение, при котором фонологический сдвиг предшествует фонетическому изменению [Марков 1964; Кудрявцев 1996].

Фонологический статус /э/ в XШ-XV вв. принципиально отличается как от фонологического статуса «неорганических» редуцированных XI—XII вв., когда еще входили в парадигматическую систему фонем, так и от различных «паразитических» гласных призвуков, разряжающих некоторые группы согласных в современном языке. В русском языке было три сменяющих друг друга этапа: 1) первый предшествует падению редуцированных и захватывает его начальный этап, когда неорганические редуцированные способны идентифициро-

37

ваться с исконными фонемами *ь, *ь и подрывать их функциональный статус в условиях закона открытого слога; 2) второй начинается после дефонологизации сильных редуцированных и охватывает морфонологический этап падения редуцированных, смягчая переход от эпохи открытого слога к современной системе; 3) третий этап наступает после возникновения редукции безударных гласных: «нефонематическая гласность» выступает в виде различных гласных вставок, функциональная ценность которых сведена к минимуму, хотя они факультативно могут быть идентифицированы как аллофоны фонем /а/ и /и/.

При помощи неорганических редуцированных на раннем этапе [Марков 1964] система поддерживает равновесие, делает падение редуцированных скрытым, постепенным. Развитие неорганических гласных и растворение в них этимологических редуцированных создавало благоприятные условия для свободного варьирования, но не в смысле сосуществования собственно фонетических вариантов, а в смысле возможности двойной фонематизации: как гласной фонемы и как нуля звука. Здесь мы также имеем дело с пустыми клетками и цепями отталкивания, когда не совсем ясно, что является причиной, а что - следствием. Появление неорганического редуцированного в группах согласных создает пустую клетку для нуля звука, и эту пустую клетку начинают заполнять слабые редуцированные. Нейтрализация с нулем звука - это особый тип нейтрализации, которая происходит постепенно от позиции к позиции и не только позволяет, но и предполагает морфологическое регулирование процесса.

Если предположить, что причиной утраты конечных редуцированных было стремление системы установить пограничные сигналы [Чекман 1979: 211-212], то процесс должен был остановиться на элизии конечных редуцированных. Но он распространился и на срединные еры, не достигнув предполагаемой цели изменения. Если даже предположить, что срединные группы согласных, возникшие в результате элизии редуцированных, не совпадали с теми группами, которые возникли в результате падения конечных еров, то после ресиллабации (т. е. возникновения новых открытых слогов на стыках слов) они все равно совпали, что не позволило достигнуть намечавшегося результата - выработать пограничные сигналы. Следует отметить также, что фонетические пограничные сигналы не только не обязательны, но, наоборот, в языках фонемного строя (типа русского) они в известном отношении даже «вредны», поскольку парализуют роль межсловных стыков в синтагматической идентификации фонем. В таких языках слово является центральной языкозой единицей и абсолютно не нуждается в какой-либо фонетической маркировке, а главное, такая маркировка никогда не может быть достигнута. Если что-то похожее на пограничные сигналы здесь возникает, это может быть только побочным результатом совсем других процессов. Такой отрицательный пограничный сигнал как раз имелся в славянских языках накануне падения редуцированных: межсловная гранила не могла проходить после согласного, т. е. если перед нами согласный, значит, это не конец слова. После падения еров и этот квазипограничный сигнал перестал действовать. Если появившиеся в процессе падения редуцированных конечнослоговые согласные оказались возможны перед межсловной границей, это было временным следствием падения редуцированных, а не целью изменения.

Происходившие в праславянском языке фонетические изменения, которые традиционно рассматриваются в рамках закона открытого слога (с его отрицательным пограничным сигналом) и тенденции к внутрислоговому сингармонизму, функционально усиливали слог и способствовали его становлению в качестве основной фонологической единицы. Этому процессу противодействовала морфемная структура славянского слова, причем важные морфемные стыки (в первую очередь между основой и флексией) проходили внутри открытого слога, расчленяя его на согласную и гласную фонемы. Что касается групп согласных, то многие из них никогда не рассекались даже морфемной границей. Представляется, что праславянский язык дрейфовал в направлении к слогоморфемности. Противоречие между слоговой и морфемной структурой должно было как-то разрешиться. Таким удачным его разрешением было падение редуцированных, которое в значительной степени привело слоговую структуру словоформ в соответствие с морфемной. Последующая ресиллабация на стыках слов ликвидировала отрицательные пограничные сигналы, установив четкую границу между гласным и согласным и, что особенно важно, между согласными во внутрисло-говых консонантных группах. В условиях возникновения корреляции по твердости-мягкости проявлением этого разрыва между гласным и согласным внутри слога был переход е> о. Таким образом, причиной падения редуцированных было стремление к эмансипации гласного и согласного в слоге и утверждение фонемного, а не слогоморфемного звукового строя. Дополнительным фактором, способствовавшим именно такому развитию, было общее увеличение длины славянского слова, произошедшее в результате «словообразовательного взрыва» позднепраславянской эпохи. Падение редуцированных не только устранило противоречие между тенденцией к увеличению длины слова и тенденцией к сло-гоморфемности, но и позволило несколько сократить фонемную длительность славянской словоформы, а также осуществить и парадигматическую экономию.

Глава 14 «Переход /е/ в /о/ в русском языке» посвящена различным аспектам собственно русского (старорусского) изменения /е/> /о/, который можно датировать XV-XVI вв. Важнейшим для понимания перехода е в о следует признать вопрос о соотношении /е/ и /о/ в эпоху, предшествующую изменению, в частности, вопрос о том, были ли /е/ и /о/ самостоятельными фонемами ко времени перехода или они являлись аллофонами одной фонемы. Особенности самого перехода /е/ в /о/ скорее противоречат тому, что /е/ и /о/ в предшествующую эпоху были аллофонами одной фонемы. Мы исходим из того, что /е/ и /о/ были самостоятельными фонемами накануне перехода.

Под «переходом е в о» - как единым фонетическим изменением - часто понимают несколько различных изменений, которые происходили в отдельных славянских (в частности, восточнославянских) языках и диалектах в разное время: 1) древнерусский (= протоукраинский) переход е в о после палатальных согласных, отражаемый украинским литературным языком и диалектами; 2) древЕебелорусский переход (тоже в какой-то степени древнерусский диалектный); 3) великорусское (старорусское) изменение, которое и следует понимать под переходом е в о в русском языке; 4) комплекс собственно украинских изменений е > о («лабиализаций»), которые обычно имели место после дентальных

перед непалатализованными согласными в ХУГ-ХУИ вв. [Shevelov 1979]; 5) изменение [е] > [о], отраженное (в том числе и в безударной позиции) в некоторых северновеликорусских говорах представляет собой не «переход», а алло-фонное изменение, т. е. фонологически совершенно иной процесс (в общих чертах как будто сходный с тем, что имел место в старорусском языке).

Украинские «лабиализации» - это не позиционно обусловленные фонетические изменения, а замена фонемы /е/ фонемой /о/ в определенных фонетических условиях (после мягких согласных перед твердыми), причем источник распространения данной инновации - великорусские говоры. Однако распространялся не столько великорусский переход /е/ > /о/, сколько палатализованность согласных, а в украинском мягкость согласного автоматически должна была привести к замене следующего /е/ на /о/. Фактически в украинском языке вообще не было фонетического перехода [е] > [о]. То, что Г. Шевелов называет украинским «фонетически обусловленным изменением е > о», с одной стороны, было изменением морфонологическим (морфологическая индукция мягкого согласного с последующей заменой фонемы /е/, невозможной после мягкого - собственно эту замену и можно в какой-то степени интерпретировать как фонетический переход е > о), а с другой - распространением великорусской инновации. Внешне фонетический контекст изменений и в русском и в украинском языках был сходным: после мягкого согласного перед твердым. Различия между русским и украинским процессами оказываются фиктивными: во-первых, ударение в великорусском, как и в украинском, не являлось условием изменения, а лишь наложилось на него; во-вторых, в украинском дентальность согласного, как и в русском, не входила собственно в условия изменения - просто в украинском палатализованными в тот период были только дентальные согласные. Оба этих фактора были внешними по отношению к самому переходу е > о. Для украинского речь должна идти скорее не о «фонетическом законе», а о замене одной фонемы на другую в отдельных словах, т. е. о синтагматическом изменении.

Относительно механизма перехода /е/ в /о/ в русском языке предлагается следующая гипотеза. Толчком к изменению /е/ > /о/ послужило появление аллофонов [-о] и [-о-] фонемы /о/ в сандхиальных условиях. Вероятно, после падения редуцированных искомые аллофоны [о] и [-о-] появились на стыках слов в связи с преобразованием слоговых границ. Возникновение новых оттенков гласных фонем заднего ряда после падения редуцированных сыграло важную роль в дальнейшем преобразовании системы древнерусского вокализма. Не исключено, что существование оттенка [-о-], возникшего в начале слова перед мягким согласным, способствовало той легкости, с которой уже на ранних этапах изменения /е/ > /о/ нарушалась его фонетическая обусловленность позицией перед твердым согласным. Таким образом, чисто фонетические условия перехода ев о могли быстро ослабнуть. Поскольку в качестве катализатора этого перехода, с нашей точки зрения, выступили явления, возникшие на стыках слов (образование новых оттенков фонемы /о/), то важно отметить тот факт, что именно в этом положении, т. е. в начале слова, отсутствовали соответствующие аллофоны фонемы /е/: в древнерусском языке заимствования с начальным [е] либо получали

протетический йот, либо заменяли это [е] фонемой /о/. Возможно, эта «недостаточность» фонемы /е/ в начале слова в условиях изменения слоговой структуры на стыках слов после падения редуцированных, когда прохождение стыка слов оказалось возможным внутри слога и тем самым стерлось принципиальное различие между межсловными и морфемными границами, способствовала распространению новых аллофонов фонемы /о/ за счет фонемы /е/ и внутри слова. Для древнерусского слова следует отметить высокую частотность начального /о/ как перед твердым, так и перед мягким согласным. Все отмеченные выше обстоятельства делают маловероятным логически допустимое предположение о том, что процессы на стыках слов происходили после осуществления перехода е в о и подталкивались им. При этом следует также принять во внимание, что диалекты, не знающие перехода ев о, тем не менее, не заменяли начального /о/ на /е/ в положении после конечного мягкого согласного на стыках слов (впрочем, для таких диалектов может оказаться проблематичным само противопоставление по твердости-мягкости у согласных, в частности, на конце слов). Появление нового оттенка фонемы /о/ (после мягкого согласного) показывало, что такая важная синтагматическая закономерность древнерусской фонетики, как тенденция к внутрислоговому сингармонизму, прекратила свое действие: признак ряда перестал быть ведущим в оппозиции /е/ о /о/ и уступил главную роль признаку ла-биализованности.

Недостаток внимания к явлениям сандхи и их роли в фонетических изменениях приводит к тому, что в работах, посвященных взаимоотношениям фонем /е/ и /о/ в истории русского языка, возникновение указанных аллофонов фонемы /о/ в начале слов игнорируется. Ведущая роль обычно отводится качеству гласного следующего слога и возникновению новых закрытых слогов после утраты слабых редуцированных. Соответственно главными факторами перехода /е/ > /о/ признаются: (1) воздействие следующего непалатализованного согласного (фонетический аспект) и (2) фонологизация палатализованности у согласных и пе-рефонологизация фонем /е/ и /о/ (фонологический аспект). Согласно традиционному объяснению, восходящему к идеям А. А. Шахматова и В. Н. Сидорова, толчком к «переходу» послужило изменение основного оттенка фонемы /е/ в результате лабиализующего (или лабио-веляризующего) воздействия согласного, первоначально в новом закрытом слоге.

В отличие от традиционного, наш подход предполагает, что новый оттенок появился з недрах фонемы /о/ з результате воздействия предшествующего мягкого согласного в новом открытом слоге, который возникал на стыках слов после падения редуцированных. Толчком к изменению явилось возникновение нового оттенка фонемы /о/, а не изменение старого оттенка фонемы /е/, причем з позиции, которую обычно вообще не рассматривают в рамках исследования перехода ев о. Естественным и даже необходимым было бы при этом взаимодействие сходных в собственно фонетическом отношении звуков [-о] и [е°], являющихся аллофонами разных фонем /о/ и /е/, что имело результатом конвергенцию: позиция - от [е°] (перед твердым согласным), фонетическое качество - от [-о] (дифтонгоид заднего ряда с '-образным переходом).

Когда после падения редуцированных и изменения слогораздела на стыках слов фонема /о/ получила после мягких согласных новый оттенок, он начал экспансию на оттенок [е°] фонемы М. Возможно, что в некоторых диалектах процесс не ограничился позицией перед твердым согласным, а распространился и на позицию перед мягким, так как новый аллофон фонемы /о/ возникал как перед твердым, так и перед мягким согласным (ср. озеро, осень и др.), что облегчало и действие морфонологической индукции. При нашем подходе яснее становится связь перехода е в о с развитием корреляции по твердости-мягкости, поскольку наличие палатализованных согласных на конце слов указывает на развитость данной корреляции, а также предполагает возникновение соответствующего оттенка на стыке слов. В севернорусских говорах, в которых отмечаются согласные неполного смягчения, одновременно находят переход е в о несколько иного типа, чем в большинстве русских говоров, а именно независимо от ударения. В этих говорах не было фонематического изменения /е/ > /о/, а имела место лишь лабиализация /е/ в позиции перед твердым согласным, т. е. изменение носило аллофонный характер, хотя со стороны внешнего наблюдателя этот звук (= [е0]) похож на рефлекс /е/, возникавший после перехода е в о (= [•о]), в говорах, переживших фонемное изменение /е/ > /о/.

Закрепление противопоставления палатализованных и непалатализованных согласных в русском языке происходило в процессе преобразования слоговых границ на стыках слов. После падения редуцированных здесь должны были возникнуть новые открытые слоги, когда конечный согласный предшествующего слова образовал «новый» открытый (а не закрытый) слог вместе с начальным гласным следующего слова. Как известно, открытость неконечных слогов синтагмы (как следствиересиллабации) является яркой особенностью русского языка. Задержка перехода /е/ > /о/, таким образом, могла быть связана именно с преобразованием слоговых границ на стыках слов. Когда мы говорим о задержке перехода е в о, то мы имеем в виду его отставание от тесно связанного с ним вторичного смягчения. Рассматриваемый переход был, очевидно, реакцией подсистемы вокализма на кардинальное изменение в подсистеме консонантизма, где возникла корреляция палатализованных и непалатализованных согласных фонем. Окончательная фонологизация признака палатализованности и образование корреляции могли произойти только после полного завершепия паления редуцированных и преобразования слоговых границ на стыках слов. Сразу после этого начинается переход е в о. Такое изменение слоговой структуры синтагмы представляло собой весьма существенное преобразование и требовало для своего завершения определенного времени. К этому же изменению примыкает и процесс утраты консонантных протез, которые в условиях действия закона открытого слога прикрывали начальный гласный слова, предохраняя этот гласный от взаимодействия с предшествующим.

Сказанное позволяет несколько по-иному взглянуть на так называемый закон открытого слога в целом, В условиях действия этого закона несовпадение слоговых и морфологических (морфемных) границ было нормальным явлением, но межсловные границы всегда совпадали со слоговыми границами. Ситуация

изменилась после падения редуцированных, поскольку с преобразованием слоговых границ в сандхи наметилось несовпадение слоговых и межсловных границ. В русском языке, таким образом, с собственно фонетической точки зрения закон открытого слога, возможно, так никогда и не нарушался. Фонетисты указывают, что закрытые слоги воспринимаются как некое исключение: они практически отсутствуют на стыках слов и встречаются только в конце синтагмы перед синтагматической паузой. Исследователи также отмечают слабое воздействие согласного на предшествующий ему гласный. Таким образом, закон открытого слога фонетически не прекратил своего действия: обязательное для предшествующего периода совпадение слоговых и межсловных границ заменилось возможностью их несовпадения. Таким образом, изменение оказывается не чисто фонетическим, а морфонологическим. Тем самым в понятие «закон открытого слога» вводится собственно фонологический, функциональный момент.

Итак, после падения редуцированных гласных в русском языке создаются такие условия, когда возникшие полезные в функциональном отношении противопоставления согласных (палатализованность-непалатализованностъ и звонкость-глухость) закрепляются в процессе преобразования слоговых границ на стыках слов, так как именно в сандхи происходит живой фонологический процесс взаимодействия и взаимоприспособления фонем, т. е. наиболее ярко проявляется творческий характер языка. Именно здесь в новых открытых (а не закрытых) слогах кристаллизуется оппозиция палатализованных и непалатализованных согласных, а также появляются новые аллофоны фонемы /о/, которые затем распространяются и на другие позиции, сыграв тем самым роль катализатора в фонологическом изменении /е/ > /о/.

Глава 15 «Некоторые вопросы фонетической интерпретации данных древнерусской письменности» посвящена проблемам исторической диалектологии - смешению и е в древненовгородских памятниках и написаниям типа Новгород- вместо Новгород- в старорусских памятниках.

После утраты интонационных различий в системе гласных древнерусского языка, в том числе и в древненовгородском диалекте, возникла фонема /0/ и появилась новая корреляция по напряженности-ненапряженности - /ё/ : /е/, /о/ : loi. Обычно отмечают параллелизм в развитии фонем /с/ и /и/ [Горшкова 1968:135— 139; Колесов 1980: 182-188]. Подобный параллелизм можно распространить и на графические принципы передачи фонем Ici и /б/. Если в графической системе, которая обслуживает фонетическую систему, различающую коррелятивные фонемы /ё/ и /е/, /0/ и /о/, имеются особые графемы для членов одной оппозиции (например, *Ь = /ё/ и е = /е/), но отсутствуют специализированные графемы для каждого из членов другой оппозиции (т. с. о = /0/ и loi), то возможны два пути преобразования такой системы. Первый путь - найти графические средства для выражения важного фонологического противопоставления - прослеживается в ряде памятников XIV-XVII вв., представляющих такие графические системы, в которых 1Ы передается либо каморой над о, либо буквой w>, либо о узким или о широким [Зализняк 1978:74-96]. В фонологическом плане весьма показательно, что имеются памятники с каморной системой, в которых камора ставится не

только над о (для передачи /б/), но и над или над *Ь, оу> ю. т. е. графически маркируются фонемы, характеризующиеся одним ДП, а именно ДП напряженности. Второй путь - перенести на "Ь (по аналогии) принцип использования графемы о для передачи /б/ и /о/, в результате чего оказывается возможным написание е = /ё/ и /е/ - представлен в новгородских памятниках ХШ в., в том числе в берестяных грамотах, что объясняет в данных памятниках одностороннюю замену -Ь* на е (а не смешение). Это решение предполагает наличие фонемы /6/ в фонетической системе говора, передаваемого посредством такой графики. А принципиальная возможность такого развития заставляет по-иному взглянуть на орфографию древнерусских памятников с предполагаемым ранним отражением дефонологизации /ё/, например, смоленских или псковских.

Проблема ноугород-написаний, восходящих к московской приказной норме [Гиппиус 1996], в том, что они отражают произношение [по^огоё-], которое могло бы быть объяснено переходом [л > и] перед согласным в новгородском диалекте, для которого характерен билабиальный [л], каковым в принципе признается новгородский диалект, но в новгородской письменности такие написания вторичны, как показал А. А. Гиппиус. Московское же происхождение таких написаний трудно обосновать, поскольку для московского говора (и в целом для Северо-Востока Руси) признается губно-зубное произношение [у]. Таким образом, требуется ответить, почему ноугород-написания возникли не в Новгороде, а в Москве. Видимо, мы имеем дело с лексико-фонетическим явлением, которое возникло в процессе резкой интенсификации московско-новгородских отношений и явилось следствием столкновения разных диалектных систем - с губно-губным [л] (новгородская) и с губно-зубным [у] (московская). Наиболее ярко это проявилось в том, как москвичи фонетически воспринимали и осваивали новгородское произношение названия Новгорода, которое можно реконструировать как [по^^огоё], и связанных с ним образований. Будучи пропущенным через «фонологическое сито» московского говора, в котором отсутствовал звук [л], новгородское [по^^огоё] трансформировалось в московское [по^огоё] вследствие субституции [л] звуком [и], более близким к нему, чем [у]. Это новгородское заимствование в московский приказный язык закономерно оформлялось на письме при помощи ноугород-написаний. В самом Новгороде такие написания возникнуть не могли, так как в новгородском диалекте М (=[и]) - аллофон фонемы /л/, т. е. /л/ и /и/ были разными фонемами и противопоставлялись в соответствующей позиции, а аллофонные различия на письме не передаются. Таким образом, произношение названия Новгорода в языке московских дьяков и подьячих [пологое!], отраженное Новгород-написаниями, отличалось как от новгородского [пол§огоё], так и от традиционного московского [поу§огоё]. Нельзя исключить и того, что произношение [пои§огоё] вследствие редкости и необычности сочетания [ои] внутри морфемы могло измениться в ||ишогос1| (ср. формы В. ед. полоуторд ста, полоуторы тысяче в Синод, сп. I Новг. лет., видимо, из; полооуторд, -ы < поло вторд, -и < полт» вътерд, -ы).

Итак, ноугород-написания московской приказной нормы можно рассматривать как результат междиалектного взаимодействия на фонетическом уровне.

Это явление знаменует собой начало глубокого процесса консолидации северовосточных и северо-западных говоров и формирования общерусских норм. Процесс был двусторонним (ср. распространение новгородских форм с отсутствием свистящих на месте рефлексов 2П в склонении и, наоборот, вытеснение новгородских форм без свистящих в корнях) при определяющей роли московского говора.

В заключении в тезисной форме суммируются основные выводы исследования, касающиеся принципов фонологического анализа, а также особенностей развития звукового строя русского языка и его современного состояния.

Основные положения диссертации отражены в следующих публикациях:

1. Проблемы синхронической и диахронической фонологии русского языка. СПб.: Филологический факультет СПбГУ, 2004.346 с.

2. К вопросу о морфонологическом этапе падения редуцированных гласных // История русского языка. Вып.2. Среднерусский период. Л.: Изд-во ЛГУ, 1982. С. 13-22.

3. Проблемы исторической морфонологии и падение редуцированных гласных // Вестник ЛГУ. Сер.: История, язык, литература. № 14.1982. С. 84-91.

4. Об одном аспекте историко-морфонологических исследований // Задачи коммунистического строительства и перспективы развития советской филологии. Л.: Изд-во ЛГУ, 1982. С. 195-199.

5. К вопросу о морфемных границах и стыках слов как факторах, обусловливающих фонологическую сегментацию речевого потока // Спорные вопросы русского языкознания. Теория и практика. Л.: Изд-во ЛГУ, 1983. С. 175-183.

6. Некоторые вопросы относительной хронологии изменений редуцированных гласных в древнерусском языке // Проблемы комплексного анализа языка и речи. Л., 1982. С. 22-28.

7. К вопросу о судьбе слабого редуцированного в древнерусских суффиксах -ьск- и -ъств- II Dissertationes slavicae. Материалы и сообщения по славяноведению. Вып. XVII. Szeged, 1985. С. 59-65.

8. О роли слова и морфемы в ра^вшии ¿вукожио строя языка /У Язык, культура, общество: Проблемы развития. Л.: Изд-во ЛГУ, 1986. С. 66-76 (в соавторстве с А. Ю. Русаковым).

9. К вопросу о роли словообразовательных отношений на морфонологическом этапе падения редуцированных // История русского языка. Лексикология и грамматика. Казань: Изд-во Казанского гос. ун-та, 1991. С. 95-103.

10.Редуцированные гласные в древнерусском языке // Древнерусский язык домонгольской поры. Л.: Изд-во ЛГУ, 1991. С. 20-42.

11.0 фонологическом механизме «перехода Е в О» в русском языке // Русский язык донационального периода. СПб.: Изд-во СПбГУ, 1993. С. 21-28.

12.К вопросу о процедуре парадигматической идентификации аллофонов // Динамика русского слова. СПб.: Изд-во СПбГУ, 1994. С. 24-30.

13.Введение в старославянский язык. Учебное пособие. СПб.: Изд-во СПбГУ, 1997.84 с.

14.К вопросу о происхождении цоканья // Вестник СПбГУ. Сер. 2. Вып. 3.1997. С. 34-42.

15.Чередования фонем в синхронии и диахронии (Существуют ли живые фонетические чередования в русском языке?). Научный доклад. СПб.: Изд-во СПбГУ, 1998.16 с.

16.Традиционные фонологические направления в русистике. Учебно-методическое пособие. СПб.: Изд-во СПбГУ, 1999.24 с.

П.Некоторые соображения относительно фонематической самостоятельности [ы] в русском языке//Вестник СПбГУ. Сер. 2. Вып. 3.1999. С. 40-51.

18.К вопросу о смешении и е в древненовгородских памятниках // Севернорусские говоры. Вып. 7 / Отв. ред. А. С. Герд. СПб.: Изд-во СПбГУ, 1999. С. 110-116.

19.0 происхождении написаний типа ноугородьци в старорусских памятниках // Вестник СПбГУ. Сер. 2. Вып.1.2001. С. 48-56. ,

20.К проблеме фонематического статуса *j в праславянском и старославянском // Вестник СПбГУ. Сер. 2. Вып.1.2001. С. 39-43.

21.0 причинах падения редуцированных гласных в древнерусском языке // Письменная коммуникация и фонетический строй языка. Памяти профессора В. Ф. Ивановой. СПб.: Филологический факультет СП6ТУ, 2003. С. 150-163.

22.Новая гласная фонема в русском языке? // Вестник СПбГУ. Сер.2. Вып.1. 2003. С. 16-25.

23.3аметки о «цепных реакциях» и «пустых клетках» (на материале исторической фонологии русского языка) // Грани русистики: Филологические этюды. Сб. статей к 70-летию проф. В. В. Колесова. СПб.: Филологический факультет СПбГУ, 2004. С. 413421.

24.0 фонологическом статусе долгих мягких шипящих в современном русском литературном языке // Исследования по славянским языкам. № 9. Seoul: Корейская ассоциация славистов, 2004. С. 129-151.

25.3аметки о механизме фонетического изменения // Лингвистические этюды. Памяти А. И. Моисеева. СПб.: Филологический факультет СПбГУ, 2004. С. 37-47.

2 2;-.

145

Оглавление научной работы автор диссертации — доктора филологических наук Попов, Михаил Борисович

Введение.

Становление фонологии в связи с развитием диахронической лингвистики.

Гипотеза языкового родства и возникновение исторической фонетики. ф Гипотеза регулярности звуковых изменений.

Фонемная теория.

Историческая (диахроническая) фонология.

Возникновение диахронической фонологии в узком смысле). ф Связи диахронической фонологии со смежными дисциплинами.

Часть первая. Фонологические проблемы современного русского языка

Глава 1. Установление состава фонем. ф

Глава 2. Слово и морфема в развитии звукового строя.

Глава 3. Синтагматическая идентификация фонемы и фонологический статус [ш':] в русском языке.

Глава 4. Парадигматическая идентификация фонемы.

Глава 5. Фонологический статус [ы] в синхронии и диахронии.

Глава б. Фонологизация [ъ]: проблема динамической фонологии современного русского языка.

Глава 7. Различительные признаки фонемы в аспекте системы и нормы.

Глава 8. Фонологические проблемы теории чередований.

Чередование ударного /о/ с безударным /а/.

Чередования глухих и звонких согласных.

Другие чередования. ф Часть вторая. Проблемы исторической фонологии русского языка

Глава 9. Некоторые общие вопросы диахронической фонологии

Давление системы и «пустые клетки». ф Функциональная нагрузка фонемы.

Механизм фонологического изменения.

Глава 10. Фонематический статус *j в праславяиском.

Глава 11. Фонологические и хронологические проблемы славянских палатализаций.

Глава 12. Происхождение цоканья: фонологический аспект междиалектного взаимодействия.

Глава 13. Фонологические и морфонологические проблемы падения редуцированных в древнерусском языке.

Отражение редуцированных гласных на письме: проблема церковного произношения.

Механизм падения редуцированных гласных: сильные и слабые позиции.

Начало падения редуцированных гласных: абсолютно слабая позиция.

Морфологически изолированные редуцированные: абсолютно сильная позиция

Диалектные особенности падения редуцированных гласных и некоторые вопросы хронологии.

Слабые редуцированные на завершающем этапе падения: проблема «нефонематической гласности».

Завершение падения редуцированных: морфонологические изменения.

Причины падения редуцированных.

Глава 14. Переход /е/ в /о/ в русском языке.

Фонологические отношения между /е/ и /о/.

Локализация изменения во времени и пространстве. ф Дифференциальные признаки в процессе перехода. щ. Условия и механизм перехода/е/в/о/.

Великорусский переход /е/ в /о/ на восточнославянском фоне.

Причины и механизм перехода/е/ в/о/.

Глава 15. Некоторые вопросы фонетической интерпретации данных древнерусской письменности.

Смешение 4иев древненовгородских памятниках.

О написании ноугород- в старорусских памятниках.

Введение диссертации2004 год, автореферат по филологии, Попов, Михаил Борисович

В эпоху становления лингвистического структурализма для лингвистики было характерно стремление к строгому размежеванию синхронии и диахронии, фонологии и фонетики, лингвистики и психолингвистики и т. д. Такой подход был, видимо, необходим науке о языке на определенном этапе ее становления. Однако в настоящее время вряд ли кто-нибудь поставит знак равенства между статикой и синхронией. Как справедливо указывал Р. О. Якобсон, «статический срез - это фикция; это всего лишь вспомогательный научный прием, а не специфический модус бытия» [Якобсон 1931/1985: 130]. Обращение к динамике функционирования и развития языковой системы снимает противоречие между синхроническим и диахроническим подходом. В области изучения звукового строя языка анахронизмом признано сейчас резкое противопоставление фонологии и фонетики. Изучение звукового строя и его эволюции, не основанное на понятии фонемы и в отрыве от речевого поведения носителя языка, представляется бессмысленным. До сих пор актуальной является проблема приведения положений фонологической теории в соответствие с фактами, добытыми в последнее время экспериментальной фонетикой и психолингвистикой. Это очень важно и для исторической фонологии, реконструирующей давно завершившиеся изменения, поскольку она лишена возможности ставить эксперименты и вынуждена экстраполировать на прошлые эпохи выводы, полученные в результате экспериментальных исследований современного языка.

Цель настоящего исследования состоит в том, чтобы рассмотреть важнейшие проблемы фонологической теории, выявить характерные черты фонологической системы русского языка и показать ее эволюцию как непрерывный поток фонетических изменений, который не завершен и в настоящее время.

Для достижения указанной цели исследования в диссертации предполагается постановка и решение частных задач, основными из которых являются следующие:

1) Рассмотрение и разработка принципов фонологического анализа в синхронии и диахронии;

2) установление критериев синтагматической и парадигматической идентификации фонемы;

3) исследование роли морфемы и слова в фонологическом анализе;

4) решение спорных вопросов состава фонем современного русского языка в диахронической перспективе (фонологический статус /ы/, /гц/, фонологизация [ъ]);

5) выявление фонологической и морфонологической специфики чередований фонем в русском языке;

6) решение частных проблем исторической фонологии русского языка: а) фонологический статус *j до и после монофтонгизаций дифтонгов; б) 2-я и 3-я палатализации заднеязычных согласных; в) генезис цоканья; г) переход ky, gy, ху > k'i, g'i, x'i; д) фонологический статус редуцированных гласных, а также причины и механизм их дефонологизации; е) возникновение фонемы /ф/, ж) переход /е/ в /о/.

Материалом диссертации послужили описания древнерусских рукописей и русских говоров, а также результаты экспериментально-фонетических исследований современного русского языка. Работа носит, прежде всего, интерпретационный характер, в ней не столько вводится в научный оборот новый материал как таковой, сколько предлагается новая интерпретация в основном уже известного материала. Настоящее исследование ограничивается главным образом материалом русского языка, однако типологический контекст также входит в поле зрения автора.

Актуальность исследования. Изучение звукового строя всегда считалось наиболее разработанной областью лингвистики, в которой оттачивались методы лингвистических исследований. Становление важнейших лингвистических гипотез в области диахронической лингвистики - гипотезы языкового родства и гипотезы непреложности звуковых изменений - также прямо связано с развитием фонетики и фонологии. Пик исследований по синхронической и диахронической фонологии приходится на 30-е -70-е гг. XX в. Однако в последнее время интерес к фонологической проблематике утратился на фоне интенсивного развития исследований по семантике, когнитологии, ментальное™ и т. п. Может создаться впечатление, что проблемы фонологической теории уже решены (по крайней мере, в рамках каждой из фонологических школ) или не имеют принципиального значения для интерпретации звукового строя хорошо описанных языков, к которым относится и русский. Однако литература вопроса свидетельствует об обратном. Бурное развитие типологических исследований также требует усовершенствования принципов описания фонологических систем разных языков и предъявляет особые требования к реалистичности и адекватности таких описаний. Кроме того, новый разнообразный материал, накопленный в последнее время экспериментальной и исторической фонетикой русского языка, нуждается в фонологической интерпретации.

Что касается фонологической теории, ощущается необходимость, особенно в русистике, конвергенции принципов синхронической и диахронической фонологии.

Научная новизна работы определяется методикой исследования, нацеленной на синтез синхронического и диахронического аспектов исследования, объединением теоретических проблем и частных задач исследования, а также полученными результатами.

Теоретическая значимость работы заключается в важности ее выводов для общей теории диахронической и синхронической фонологии, для исторического и типологического изучения русского языка. В центре настоящей работы лежит ряд традиционных теоретических проблем фонологии, в частности, соотношение фонемы и единиц других уровней языковой системы, принципы синтагматической и парадигматической идентификация фонем, функциональная нагрузка фонемы, механизм фонетического изменения и т. п. В диссертации предпринята попытка связать эти проблемы воедино и представить целостную фонологическую концепцию. Все вопросы рассматриваются с позиций Щербовской фонологической школы (ЩФШ), но трактовка многих из них существенно отличается от традиционной как в целом, так и в деталях. Это касается таких вопросов, как синтагматическая и парадигматическая идентификация фонемы, трактовка фонемных чередований, интерпретация фонологического статуса долгого мягкого глухого шипящего и др.

Практическая значимость проведенного исследования определяется совокупностью его теоретических результатов. Идеи и выводы работы могут быть применены при изучении нового языкового материала, а также могут быть использованы в курсах и пособиях по истории русского языка, исторической диалектологии, по общей и диахронической фонологии.

На защиту выносятся следующие положения:

1) Отрыв синхронического и диахронического аспектов фонологии друг от друга бесперспективен: корректный учет предшествующих изменений фонологической системы не приводит к смешению синхронии и диахронии, но привносит динамический аспект в синхронное описание.

2) Фонема в таком языке, как русский, соотносится не с люрфемой (морфом), а со словом (словоформой). Критерий межсловной границы является главным в фонологических процедурах как синтагматической, так и парадигматической идентификации фонем.

3) Внутри фонемы может проходить морфемная граница, но невозможно прохождение границы межсловной.

4) В системе русского консонантизма имеется фонема /хц/, которая противопоставлена сочетанию фонем /шч/, но слабо интегрирована в систему и обладает комплексным ДП «мягкость + долгота».

5) Фонема /ы/ в современном русском языке функционирует в качестве самостоятельной фонологической единицы, наличие которой закрепляет релевантность признака ряда в системе фонем.

6) В русском языке происходит процесс фонологизации аллофона [ъ] фонемы /а/, который, оказываясь в положении под дополнительным ударением, сохраняет отличия от аллофона фонемы /а/, находящегося под основным ударением.

7) С фонологической точки зрения все чередования фонем в русском языке, которые, если использовать традиционную терминологию, обычно рассматриваются как «живые» фонетические, в действительности являются «историческими». Типологию чередований фонем следует разрабатывать с морфонологической точки зрения, но в ее основе не должно лежать их разделение на живые и исторические.

8) Система ДП отражает пересечение не столько фонологии и морфологии, сколько структуры и нормы внутри фонологической системы.

9) Цепные реакции, вызванные давлением фонем друг на друга, и приводит к появлению пустых клеток. Цепные реакции и заполнение пустых клеток могут быть парадигматическими и синтагматическими. Цепные реакции не приводят к увеличению состава фонем, по своему механизму являются изменениями в составе ДП и фактически могут рассматриваться как разновидность заполнения пустых клеток.

10) Фонологизация аллофона не может быть побочным результатом другого фонологического изменения или морфонологического выравнивания. Фонологизация аллофонов происходит в процессе выравнивания фонологического контекста, а также в результате индукции со стороны системы ДП (заполнение пустой клетки).

11) Дефонологизация происходит только при наличии собственно фонетического изменения, т. е. через механизм диахронической нейтрализации, и не происходит лишь как следствие изменения дистрибуции, поскольку фонологическая система автономна как по отношению к лексикону, так и по отношению к морфологической структуре слов.

12) Решающим фактором фонологизации *j в позднем праславянском была монофтонгизация дифтонгов и разрушение старой системы чередований, которая фонематически связывали слоговой и неслоговой аллофоны :!'i. Если до монофтонгизации дифтонгов [i] (из дифтонгов) = /[/, то после монофтонгизации - [i] = /]/, т. е. неслоговое *i становится самостоятельной фонологической единицей - полноценной фонемой.

13) Севернорусское цоканье возникло в результате междиалектного взаимодействия тех древнерусских говоров, которые пережили процесс 2П и ЗП, с теми древнерусскими (северо-западными) говорами, которые не знали 2П и ЗП и вследствие этого не фо-нологизовали аффрикату [ц']. Первоначальной разновидностью неразличения аффрикат было чоканье.

14) Ко времени падения редуцированных (конец XI в.) сильные и слабые еры функционировали не как аллофоны одной фонемы, а как самостоятельные фонологические единицы, что создало предпосылки аналогического выравнивания сильных и слабых редуцированных в парадигмах. В процессе падения редуцированных выявляется особая роль морфологически изолированных позиций.

15) После завершения вокализации сильных еров создаются условия для противопоставления сохранившихся в особых синтагматических условиях слабых редуцированных как нулю звука, так и фонемам /о/, /е/. Такие редуцированные на завершающем этапе падения редуцированных получили особый фонологический статус «нефонематической гласности». Эта фонологическая единица /э/ находит отражение в орфографии рукописей.

16) Обладая определенной функциональной самостоятельностью, неустойчивая фонема /э/ широко использовалась на завершающем этапе падения редуцированных в качестве материальной базы ряда изменений морфонологического характера, выполняя важную функцию дизъюнктора морфем и участвуя в чередованиях типа /о, е/ : /э/.

17) Катализатором великорусского изменения /е/ > /о/ в XV-XVI вв. послужило появление аллофонов [-о] и [-с] фонемы /о/ в сандхиальных условиях. Аллофоны [-о] и [-о-] возникли после падения редуцированных на стыках слов в связи с преобразованием слоговых границ. Наличие оттенка [-о-] способствовало легкости, с которой уже на ранних этапах изменения /е/ > /о/ нарушалась его фонетическая обусловленность позицией перед твердым согласным.

Диссертация посвящена общим и частным проблемам фонологии, поэтому во введении мы сочли необходимым затронуть некоторые вопросы, связанные со становлением фонологии, прежде всего диахронической как самостоятельной области лиигвистических исследований. Первая часть диссертации посвящена вопросам, тяготеющим к кругу проблем, традиционно рассматриваемых в синхронической фонологии. Здесь на фоне теоретических проблем решаются конкретные спорные вопросы звукового строя современного русского языка в его динамике. Вторая часть работы состоит из серии исследований по исторической фонологии праславянского и древнерусского периодов. Теоретические вопросы диахронической фонологии затрагиваются главным образом в связи с рассмотренными конкретными фонетическими изменениями. Таким образом, исторический подход к языковым фактам мы старались провести в обеих частях диссертации. Также через всю работу проходит идея о решающей роли слова и межсловных границ в развитии звукового строя русского языка.

Звуковая сторона языка не является чем-то внешним по отношению к говорящему на данном языке индивиду, - звуковой характер языка навязан человеку природой. С этим обстоятельством в частности связана известная противоречивость фонетики как области лингвистических исследований, ее многоаспектность: с одной стороны, фонетист наблюдает физическую реальность, с другой - ее функционирование в качестве языка, с третьей стороны - только речевое поведение носителя языка позволяет фонетисту делать умозаключения о функционировании языковой системы.

Звуки, произносимые человеком, для лингвиста не равноценны. В сферу интересов фонолога, как правило, не входят так называемые звуковые жесты, например, такие, как тпру! бр! тс! гм! угу! и т. п. Эти звуковые жесты не членятся на «отдельные звуки речи» (фонемы), которые входили бы в звуковую систему языка [Щерба 1935/1974: 147-149]. Для того чтобы получить отражение на письме, звуковые оболочки этих внеязыковых жестов должны быть пропущены через «фонологическое сито» данного языка, что равносильно заимствованию. То же самое происходит при необходимости передать фонологическими средствами конкретного языка нечеловеческие звуки (ср. русские ку-ка-ре-ку, мяу, чух-чух-чух). Итак, фонетист изучает звуки языка, которые служат для образования и тем самым для различения звуковых оболочек значимых языковых единиц.

Язык представляет собой единство звучания и значения, означающего и означаемого. В таких языках, как русский, центральной языковой единицей является слово. Слово, как любой другой языковой знак, двусторонне: с одной стороны это звучание -материальная сторона, с другой - это смысл - его содержательная, «духовная» сторона. Носителем смысла является последовательность звуков. В процессе поисков ответа на вопрос, каким образом звуки выполняют функцию носителя смысла, была открыта фонема как реальная языковая единица, и возникло понятие фонемы, которое легло в основу фонологической теории, но трактуется по-разному представителями различных фонологических направлений. Фонема находится на пересечении звучания и значения, не являясь ни звуком, ни смыслом, ни знаком. Автономность звуковой стороны языка прямо связана с произвольностью языкового знака.

Важнейший аспект изучения звукового строя - фонологический. Он связан с исследованием функции фонетических единиц языка, т. е. их способности образовывать (конститутивная функция) и различать (дистинктивная функция) звуковые оболочки значимых единиц языка, в первую очередь слов. Стержнем фонологического аспекта фонетики является теория фонемы. На дофонологическом этапе науки, лингвистов интересовала не столько функция звуков, сколько звуки сами по себе. Звуки, прежде всего, рассматривали с точки зрения их образования, т. е. артикуляции, и с точки зрения акустической. Оба эти аспекта фонетики тесно связаны друг с другом, что, как известно, является свойством именно речевого сигнала.

Артикуляционный и акустический аспекты совместно противопоставляются фонологическому, а артикуляционно-акустические характеристики звуков речи рассматриваются как фонетические в узком смысле слова. В то же время следует подчеркнуть, что само существование артикуляторного и акустического аспектов имеет смысл только при учете фонологического и при опоре на него, поскольку само понятие «отдельного звука речи», в отношении которого производится артикуляционно-акустическое исследование, может быть выведено лишь на основе теории фонемы; в физической реальности «отдельного звука речи» не существует. Инструментальная фонетика показала, что акустические характеристики речевого сигнала не могут служить основанием для установления внутренних членений в потоке речи. То же можно сказать и об артикуляционных характеристиках: речевой акт — это безостановочное движение произносительных органов, при котором артикуляция следующего звука может происходить одновременно с артикуляцией предыдущего или даже предшествовать ей. Представление о речевом потоке как о цепочке следующих друг за другом «отдельных звуков речи» это представление, не имеющее ничего общего с физической реальностью, но отражающее реальность функциональную: с фонологической точки зрения (и с точки зрения интуиции носителя языка) речевой поток представляет собой цепочку следующих друг за другом фонем.

Вопрос о том, как соотносятся друг с другом эти две на первый взгляд непересекающиеся реальности - физическая и функциональная - является важнейшим для фонологической теории. Однако не следует думать, что лингвист от физической реальности «восходит» к реальности функциональной. Стремясь выявить языковую структуру (в частности, состав фонем языка), лингвист, строго говоря, работает не со звуковым континуумом, а с информантом. Не анализ артикуляторных и акустических свойств речевого потока, а изучение речевого поведения носителя языка позволяет лингвисту установить состав фонем. Только после того как состав фонем данного языка хотя бы в общих чертах установлен, можно приступать к детальному артикуляторному и акустическому исследованию. Такое исследование особенно важно при выявлении системы различительных признаков фонем.

Из сказанного вытекает, что, кроме фонологического, артикуляторного и акустического аспектов, фонетика имеет еще один аспект - перцептивный. Он связан с изучением речевого поведения говорящего индивидуума. Объектом перцептивной фонетики является, прежде всего, восприятие носителем языка фонетических единиц своего и чужих языков. Именно этот аспект фонетических исследований имел в виду JI. В. Щер-ба, когда говорил о применении «субъективного метода» и о лингвистическом эксперименте [Щерба 1909/1974; Щерба 1931/1974]. Если артикуляторная и акустическая фонетика — это фонетика инструментальная, то перцептивная фонетика является по преимуществу экспериментальной. Восприятие речи не следует смешивать с ее пониманием, поскольку возможно восприятие и распознавание незнакомых слов, окказионализмов и даже реально в языке не существующих, бессмысленных звуковых комплексов. В процессе восприятия при опознании слов говорящий пользуется не только акустическими характеристиками речевого сигнала, но и знанием системы языка, в том числе фонологической.

Несколько упрощая, можно сказать, что главная задача фонетиста-экспериментатора - установить, какие звуковые сегменты носитель языка воспринимает как тождественные, а какие - как различные. Результаты перцептивных экспериментов должны быть интерпретированы фонологически. То, что не различается носителями языка, не может выполнять различительной функции в языке, но то, что им различается, не обязательно выполняет различительную функцию в фонологическим смысле. В принципе фонолог исходит из того, что нормально носитель языка различает столько единиц, сколько фонем в языке, т. е. аллофонные различия не осознаются носителем языка. Но такое понимание предполагает «однородный языковой коллектив», чего в исторических языках практически не бывает. Таким образом, «однородность языкового коллектива» - это не вполне нормальное явление, поскольку в языках обычно сосуществуют разные диалектные системы, имеют место социальные, возрастные, стилистические и другие различия в произношении, кроме того, разные языковые системы контактируют друг с другом и распространено двуязычие в самом широком смысле (включая и ситуацию изучения иностранных языков). В результате носитель языка способен различать больше звуков, чем фонем в его родном языке (ср. хотя бы узнавание и пародирование иностранного акцента или особенностей говора соседней деревни). Эта способность отражается в экспериментах по восприятию «аллофонов» и своего языка в тех случаях, когда они выделены из естественного фонетического контекста. Так, русские хорошо различают выделенные из контекста аллофоны гласных фонем /а, о, и/ с образным переходом после мягких согласных и без такого перехода после твердых, в частности, ['а] и [а]. Конечно, из результатов такого эксперимента не следует, что в своей речевой деятельности носитель языка различает эти аллофоны в лингвистическом смысле, поскольку в речи аллофоны обусловлены позиционно, а будучи выделены из естественного фонетического контекста, они теряют связь с позицией и тем самым с важнейшим аспектом речевой деятельности. Тем не менее, имея в виду результаты такого рода экспериментов, можно сказать, что ['а] и [а] различаются перцептивно, но не различаются функционально.

Становление фонологии в связи с развитием диахронической лингвистики

Как отмечают специалисты по истории лингвистических учений, ни одной из мировых лингвистических традиций - ни европейской, ни арабской, ни индийской, ни китайской, ни японской - судя по всему, не было изначально свойственно понимание языка как системы, изменяющейся во времени. Расхождение между требованиями нормы и узусом, которое в современной лингвистике объясняется изменением системы, оценивались обычно как отклонения от правил, т. е. в сущности как «порча» языка. Представление об изменяемости языка начало складываться на сравнительно поздних этапах европейской традиции: идея историзма проникает в лингвистическую теорию только в XVIII в., но уже в XIX в. подчиняет себе все европейское языкознание. В другие же лингвистические традиции эта идея проникает с трудом даже после европеизации [Алпатов 1990: 18]. Учитывая, что историческая лингвистика фактически возникла одновременно с открытием звуковых изменений, а звуковые изменения в течение длительного времени рассматривались как наиболее характерные языковые изменения, перечислим этапные моменты развития европейского исторического языкознания, которые имеют непосредственное отношение к становлению фонологии.

Гипотеза языкового родства и возникновение исторической фонетики

Первым таким революционным моментом, или «прорывом»1, в диахроническом языкознании была разработка гипотезы языкового родства. Прочный фундамент под идею языкового родства, которая носилась в воздухе с конца XVIII в., подвели в 1-ой четверти XIX в. Ф. Бопп, Я. Гримм и Р. Раек. К этим именам следует добавить также и имена создателей научного славяноведения И. Добровского и А. X. Востокова. Основатели сравнительно-исторического языкознания пришли к выводу о том, что единственно правдоподобной гипотезой, объясняющей языковое сходство, является предположение, что в более раннее время языки, характеризующиеся специфическим сходством, были когда-то одним языком, а различия мелсду ними вызваны позднейшими изменениями.

Как отметил Ч. Хоккет, из этой гипотезы вытекали важные методологические следствия: 1) появился ориентир для той области лингвистических исследований, в которой прежде господствовал лишь произвол исследователей; 2) изменилась перспектива исследования, поскольку теперь, если языки признаны родственными, теперь необходимо объяснять не сходства, а различия между ними [Hockett 1965]. Все это дало весьма важные для становления исторической фонологии результаты.

Во-первых, были обнаружены такие различия между родственными языками, которые оказалось возможным свести к рядам регулярных фонетических соответствий (= расхождений). Их впервые установил на примере германских согласных Раек, назвав их «буквенными переходами» . Подчеркнем одно очень важное обстоятельство, ставшее понятным только после возникновения теории фонемы, а именно: сравнительная грамматика оперирует не звуками в их физических реализациях, а фонемами, точнее - фонологическими противопоставлениями. Как видим, «буквенные переходы» Раска не

1 Если воспользоваться выражением Ч. Хоккетта [Hockett 1965].

2 Слово «переход» не должно здесь вводить в заблуждение; однако, выражение «буквенные» не говорит о том, что Раек не понимал разницы между буквой и звуком. были еще собственно звуковыми изменениями. Это лишь констатация звуковых (а в сущности — фонемных) соответствий между родственными языками, пережившими разные звуковые изменения. Таким образом, звуковое соответствие - это результат изменения, но не само изменение. В то же время нельзя ставить знак равенства между понятиями «языкового родства» и «регулярных звуковых соответствий»1.

Во-вторых, было разработано понятие «звукового закона», что положило начало исторической фонетике. Толчком для разработки понятия «звукового закона» явилось открытие Гриммом знаменитого германского «перебоя согласных» (Lautverschiebung), который позднее был назван «законом Гримма». Кроме того, развивая наблюдения Рас-ка, Гримм вывел более точные формулы многих звуковых соответствий, и - что особенно важно - показал, что между отдельными фонетическими изменениями существуют внутренние связи. Впрочем, основоположники сравнительно-исторического метода не приписывали открытым ими закономерностям регулярного характера, предполагая, что можно обнаружить твердые звуковые законы во многих случаях, но часто остаются слова, не затронутые изменением, хотя и в них можно было бы ожидать изменений в соответствии с обнаруженным звуковым законом.

Гипотеза регулярности звуковых изменений

Следующий этапный момент в развитии исторического языкознания и исторической фонологии в частности был связан с именами младограмматиков К. Вернера, К. Бругмана, Г. Остгофа и других, которые в 70-е гг. XIX в. разработали теорию регулярности (или безысключительности) звуковых изменений. Согласно классической младограмматической концепции, звуковое изменение происходит механически и совершается по законам, не знающим исключений. При этом главными разновидностями мнимых исключений из звуковых законов признаются: 1) заимствования форм из других языков и диалектов; 2) образования по аналогии', 3) отклонения, появившиеся в результате действия другого звукового закона [Пауль 1960: 69-92, 140-142, 463-468]. Все

1 Ср.: «. отождествлять эти понятия неверно. Показано, например, что при наличии многочисленных и последовательно адаптированных заимствований в языке А из заведомо не родственного ему языка В между лексемами этих языков фиксируются "регулярные соответствия". Отсюда следует, что регулярные соответствия свидетельствуют об исконном родстве только в том случае, если эти языки. являются действительно родственными, т. е. если их морфемы восходят к исконно общим корням. Известно, что основной проблемой при отборе лексики для сопоставлений является разделение ее на исконную и заимствованную» [Чекман 1979: 9-10]. эти «исключения» возникают после завершения действия звукового закона и потому, строго говоря, не являются исключениями из него, а представляют собой либо дальнейшее преобразование следствий действия звукового закона, либо вообще значительно более поздние языковые явления.

Можно назвать еще несколько типов изменений в произношении слов, для которых не характерна регулярность. Они были известны младограмматикам, но не рассматривались ими как звуковые изменения в указанном смысле: 1) редукция звуковой оболочки слова в быстрой речи (аллегровая речь - темп речи, при котором слова могут выступать в редуцированных формах); 2) явления аффективного произношения; 3) табуистическое «искажение». Итак, можно сформулировать основную младограмматическую гипотезу в области звуковых изменений: В отличие от других языковых изменений ЗВУКОВОЕ ИЗМЕНЕНИЕ является РЕГУЛЯРНЫМ и действует без исключений.

Таким образом, звуковое изменение (для младограмматиков) - это не всякое изменение в произношении слов, а только такое, ккакое осуществляется «без исключений», то есть «механически». Ему противостоит другой тип изменения звукового облика слов

- изменение по аналогии, которое является по сути дела морфологическим и осуществляется не в словах, а в морфемах. Механизм его другой: изменения по аналогии мотивированы не «механически», а «психологически». Несомненно, критики младограмматиков правы в том, что приведенная формулировка гипотезы тавтологична: с одной стороны, звуковое изменение осуществляется механически и без исключений, а с другой

- звуковым изменением является такое, которое осуществляется механически и без исключений. Так, например, звуковое изменение в данной формулировке не включает в себя известные младограмматикам так называемые спорадические звуковые изменения, т. е. такие изменения в звуковом облике слов, которые, не будучи обусловлены морфологически или лексически, тем не менее, не являются регулярными. Они часто происходят на базе разного рода межслоговых диссимиляций и ассимиляций.

Примером спорадического звукового изменения может служить характерная для современного русского просторечия вставка /н/1 в таких словах, как дерма/и/тин, ип-1{и/и/дент, и/н/дентичный, компроме/н/тировать, конста/н/тировать, преце/н/дент, омбу/н/дсмен и подобных. Фонетически вставка носового /н/ перед /т/ и /д/, чистыми согласными того же места и способа образования, обусловлена наличием в соседних Изредка /м/: ср. каЫпелъмейстер (у И. С. Тургенева в «Записках охотника»). слогах одного или даже нескольких носовых согласных. Можно обратить внимание еще на одно условие: во всех перечисленных случаях вставка /н/ происходит после первого предударного, т. е. безударного, гласного. Несмотря на явно фонетический характер вставного /н/, можно заметить и лексическую обусловленность данного изменения: оно касается слов, которые воспринимаются как заимствованная, немотивированная лексика. В заимствованных словах очень частотны сочетания носовых согласных с го-моорганными чистыми (тенденция, константа, компьютер, комментировать, менталитет, компетенция и т. п.). Таким образом, перед нами лексически обусловленное звуковое изменение: фонетическая аналогия действует внутри специфической лексической подсистемы. Следует отметить, что спорадические звуковые изменения в какой-то степени пересекаются с перечисленными выше такими типами нерегулярных фонетических изменений, как аффективное произношение, аллегровая речь и табуистические искажения, которые можно рассматривать как явления экспрессивной фонетики1. На такие изменения не распространяется гипотеза регулярности, и они исключаются из сферы действия младограмматических звуковых законов.

Таким образом, оказывается, что младограмматики понимали под звуковым изменением некий особый механизм языкового изменения, сущность которого заключается в регулярности. Этот механизм, воздействие которого, правда, не обязательно отражается во всяком известном изменении звукового облика слов (ср. спорадические звуковые изменения), противопоставлен другим (во всяком случае, не сводится к ним) механизмам языкового изменения - аналогии и заимствованию [Hockett 1965]. Так возникла знаменитая младограмматическая триада: звуковое изменение - аналогия - заимствование.

В принципе младограмматики, применяя сравнительно-исторический метод, обнаружили два типа регулярности: один - звуковое изменение, другой - аналогия и заимствование. Они увидели сущность регулярности в особом механизме именно звукового изменения, который не может быть сведен к аналогии и заимствованию. Некоторые лингвисты [Хёнигсвальд 1963/2002: 132-159] склоняются к тому, что регулярность звукового изменения - это результат действия аналогии (и/или заимствования), распро

1 Не следует смешивать явления экспрессивной фонетики с явлениями поэтической речи. Тенденции могут быть противоположными (ср., например, сохранение скоплений плавных в народной поэзии: ай-люли, лелюшки и т. п.). Подробнее об этом см. [Якубин-ский 1919/1986: 176-182]. странившейся на статистически подавляющее число случаев, и рассматривают всякое изменение как разновидность процесса заимствования.

Итак, гипотеза о непреложности звуковых законов, не являясь научно обоснованной теорией, выступает как постулат сравнительно-исторических исследований, позволявший и позволяющий делать важные открытия в данной области. Этот постулат остается гипотезой, но независимо от того, верна или ложна эта гипотеза, она сыграла огромную прогрессивную роль в науке. Вслед за принятием на вооружение данной гипотезы было накоплено огромное количество фактов, методы исследования оттачивались. Вместе с тем продолжалась критика младограмматической гипотезы. Важнейшее значение имеет основательная критика гипотезы о непреложности фонетических законов Г. Шухардтом [Шухардт 1885/1950]:

Во-первых, Шухардт не согласен с резким противопоставлением физиологического (как «нормальных», «созидательных») и психологического (как «аномальных», «разрушительных») факторов, указывая, что оба фактора взаимодействуют, причем часто в одном направлении. Из этого следует, что фонетические законы, могущие подвергнуться нарушениям под влиянием аналогии, обусловлены психологически. Он выдвигает понятие фонетической (звуковой) аналогии1: «из единичного, вызванного аналогией по смыслу, изменения звуков может возникнуть новый фонетический закон», «образование по аналогии может исходить из чисто внешнего сопоставления, т. к. смысловая связь здесь никакой роли ие играет».

Во-вторых, Шухардт возражает против того, что «нет исключений внутри одного и того же диалекта», т. к. при этом диалект понимается как однородное языковое единство, чего, по его мнению, в реальности нет. Старое и новое проявляются внутри диалекта в зависимости от возраста, пола, образования и социального положения индивидуума, следовательно, возможно языковое смешение не только между диалектами, но и внутри одного диалекта.

В-третьих, он выступает против использования понятия «равные фонетические условия», поскольку при этом не учитываются такие важные различия, как частотность употребления слов и их морфологическая членимость. В частности Шухардт отмечает, что при адаптивном изменении старое произношение удерживается частотными словами, а при эволютивном - наоборот, редкими. Он делает вывод, что фонетическое из

1 Аналогия фонетического контекста. Такой механизм JI. Р. Зиндер предполагает, в частности, для древнерусского перехода /е/ > /о/. менение может распространяться от слова к слову, т. е. всякое изменение на определенном этапе изменения является спорадическим. Взглянуть по-новому на проблемы звуковых изменений позволило открытие фонемы и возникновение фонемной теории.

Фонемная теория

В основе гипотезы регулярности звуковых изменений и понятия звукового закона лежало одно фундаментальное свойство языкового знака, которое подразумевалось лингвистами XIX в., но не было эксплицировано. Явным образом оно было сформулировано Соссюром и названо им произвольностью языкового знака. Суть это свойство заключалась в том, что между двумя сторонами знака — означаемым (значением) и означающим (звуковой оболочкой) - нет никакой физической связи. Взаимосвязь между ними существует лишь в силу традиции. Изменение плана выражения (= произношения) слова — то, чем занималась традиционная сравнительно-историческая фонетика, - в конечном счете, объясняется произвольностью языкового знака. Следует различать произвольность и мотивированность языкового знака. Мотивированность, или внутренняя форма, языковых знаков отражает связи слова с родственными словами. Процессы изменений плана выражения слова по аналогии связаны именно с мотивированностью языкового знака. Произвольностью языкового знака определяется автономность плана выражения языка, а значит, и минимальных единиц звукового строя - фонем - по отношению к более высоким уровням языковой структуры. Открытие фонемы и возникновение фонемной теории было третьим поворотным пунктом в становлении исторического языкознания вообще и диахронической фонологии в частности.

До возникновения теории фонемы существовало наивное представление, что каждый звук в его физической реальности и есть языковая единица. Фонология возникла тогда, когда эта иллюзия была разрушена. Таким образом, теория фонемы, или фонологическая теория, появилась в борьбе против физического представления о звуковых единицах языка. Поэтому не может быть физических (или физикалистских) теорий фонемы. Фонема как фонетическая единица, связанная со значением, была открыта в процессе наблюдения над физической реальностью, функционирующей в качестве языка. Первым, кто ясно показал, что фонема как функциональная единица языка не идентична звуку как физической реальности, был И. А. Бодуэн де Куртенэ (70-е гг. XIX в.). Таким образом, основоположником учения о фонеме следует считать Бодуэна де Куртенэ, который, правда, трактовал фонему как «психический эквивалент звука»1. По Бодуэну, звук - единица физическая, фонема — не физическая, а языковая. Таким образом, понятие фонемы в трудах основоположника фонологии было определено в психологических терминах. Следующим важным шагом в развитии теории фонемы было открытие «смыслоразличительной» функции фонемы учеником Бодуэна Я. В. Щербой в начале XX в. Идея различительной роли звуков стихийно осознавалась лингвистами и до него, однако определение фонемы с учетом «смыслоразличительной» функции впервые дал именно Щерба, который, основываясь на различительной (дистинктивной) функции фонемы, противопоставил понятия фонемы и аллофона (в его терминологии оттенка фонемы). Под аллофонами понимаются в первую очередь обязательные аллофоны. Так называемые индивидуальные (отражающие индивидуальные особенности говорящих) и факультативные (произносительные варианты в одинаковых фонетических позициях) варианты фонем несколько осложняют картину аллофонного варьирования. Собственно с противопоставления понятий фонемы и оттенка (аллофона, комбинаторного варианта) и начинается фонология. Таким образом, Щербу можно считать первым фонологом в современном понимании этого термина.

Важнейшими положениями теории фонемы нам представляются следующие:

1. фонема как функциональная единица языка представлена в речевом потоке своими оттенками (аллофонами, комбинаторными вариантами);

2. в каждой из возможных позиций фонема представлена особым оттенком, которых столько, сколько имеется позиций;

3. все оттенки одной фонемы равноправны, находятся в дополнительной дистрибуции и в речевой деятельности не осознаются носителями языка;

4. фонемы конкретного языка и их группировки образуют единую систему противопоставлений;

5. фонемы противопоставляются друг другу по фонологически существенным признакам, обладающим известной самостоятельностью, которая позволяет описывать фонему как совокупность фонологически существенных признаков и которая наиболее ярко проявляется в диахронии при изменении системы фонем.

1 «Фонема - единое представление, которое возникает в душе посредством слияния впечатлений, полученных от произнесения одного и того же звука» [Бодуэн де Куртенэ 1899/1963: 352].

В русском языкознании господствуют три фонологических направления1, каждое из которых, так или иначе, восходит к идеям Бодуэна де Куртенэ: Щербовская фонологическая школа (ЩФШ; она же - Петербургская, или Ленинградская), Московская фонологическая школа (МФШ), Пражская фонологическая школа (ПФШ). Традиционно представители этих школ в разной степени включали в поле своего зрения те или иные аспекты изучения звукового строя. Например, в ПФШ наиболее подробно разрабатывались проблемы нейтрализации фонологических оппозиций и теория дифференциальных признаков фонем; сторонники МФШ всегда делали акцент на изучении связей фонемы с морфемой; последователи Щербы ставили во главу угла языковое сознание и экспериментально изучали речевое поведение носителя языка2. Однако есть такие фундаментальные проблемы фонологической теории, которые не могут быть обойдены ни в одной фонологической школе. И именно эти собственно фонологические проблемы (даже если их трактовка не эксплицирована в работах представителей того или иного направления) могут быть положены в основу сравнения различных фонологических концепций.

При исследовании и описании звуковых систем конкретных языков и, в частности русского языка, представители разных фонологических школ, руководствуясь различными принципами и методами фонологического анализа, приходят, в конце концов, к весьма сходным результатам. Этот факт объясняется тем, что рассмотренные фонологические концепции имеют между собой значительно больше общего, чем различного. Например, при парадигматической идентификации фонемы все школы пользуются понятием дополнительной дистрибуции. При этом все три школы признают недостаточность условия дополнительной дистрибуции для установления принадлежности двух аллофонов к одной фонеме. ПФШ прибегает в данном случае к дополнительному критерию артикуляторного и акустического сходства звуков, а МФШ и ЩФШ - к критерию чередования в морфеме, однако, ЩФШ последовательно придерживается принципа «один оттенок - одна фонема»3, в то время как МФШ допускает принцип «один

1 Подробнее о нашем понимании концепций этих школ см. [Попов 1999].

2 Дискуссии между МФШ и ЩФШ находят интересные аналогии в спорах между ортодоксальными фонологами-генеративиставми и фонологами, не принадлежащими к этому направлению. См. [Fisher-Jergensen 1975]. Убедительная, с нашей точки зрения, критика генеративной фонологии (с позиций, близких к ЩФШ) дана в работе [Linnel 1979]. Эта критика тем более показательна, что автор сам начинал как фонолог-генеративист.

В известной степени он перекликается с фонологическим принципом американских дескриптивистов «once a phoneme, always a phoneme». вариант - разные фонемы», сохраняя одновременно принцип «одна вариация - одна фонема».

Некоторые расхождения в оценке состава фонем русского языка (например, относительно фонематического статуса /ы/, /ш':/, мягких заднеязычных) объясняются не столько принципиальными расхождениями в фонологической теории, сколько тем или иным ограничением привлекаемого для решения этих спорных вопросов языкового материала, что тоже, так или иначе, связано с особенностями фонологических школ. В конечном итоге сходство фонологических концепций обусловлено тем, что все они имеют дело с некой объективной реальностью, все они пытаются, каждая по-своему, объяснить и описать эту объективную реальность - звуковой строй языка, основным элементом которого является фонема. Таким образом, фонема - это объективная (но не физическая!) реальность. Та или иная фонологическая теория дает определение понятия фонемы, но сама фонема как единица звукового строя конкретного языка существует независимо от фонологической теории. Поэтому фонема была открыта, а не создана лингвистами. Последние лишь дают определения фонемы.

Фонема относится к таким языковым единицам, сущность которой не раскрыта до конца и, вероятно, всегда будет предметом дискуссий. Дело в том, что фонема, в отличие, например, от аллофона, это не только научное понятие, но языковая реальность, факт языковой действительности. Аллофон же - не языковая единица, а лингвистическое понятие, при помощи которого описывается физическая реальность1. Аллофоны -это не кирпичики, из которых складываются фонемы, как можно было бы подумать, если исходить из логической последовательности процедур фонологического анализа. В этом отношении термин Щербы оттенок фонемы чрезвычайно удачен: аллофон -это как бы тень, отбрасываемая фонемой как элементом функциональной, непосредственно не наблюдаемой структуры на физическую реальность. Другими словами, аллофон - это способ описания физической реальности, которая в фонологии трактуется как реализация или модификация фонемы. Понятие аллофона связывает фонему с физической реальностью. Таким образом, фонема - это объективная реальность, а аллофон реально не существует, это лишь научное понятие, изобретенное фонологами для описания физической реальности. Понятие аллофона понадобилось потому, что фонема и

1 Сжатый, но информативный обзор концепций аллофона в разных фонологических школах содержится в работе [Воронкова 1981: 40-53]. Однако трактовка Г. В. Воронковой аллофона как единицы некоего интеруровня, промежуточного между языком и речью, не представляется нам убедительной. физическая реальность лежат в двух разных несовместимых плоскостях. Наведение мостов между этими несовместимыми плоскостями возможно только при обращении к перцептивному аспекту фонетики.

Принятая в данной работе трактовка оттенка (аллофона) расходится с трактовкой Ю. С. Маслова, который различал фонему, аллофонему (= аллофон) и фон, считая сишофонему языковой единицей [Маслов 1987: 48, 52-53]. Нам ближе позиция Л. Р. Зиндера, который, признавая ошибочным мнение, что аллофоны не имеют никакого лингвистического значения, подчеркивал, вслед за Щербой, диахронический аспект проблемы: аллофоны являются «зародышами будущих фонематических различий, будущих самостоятельных фонем» [Зиндер 1979: 51]. Видимо, в синхронической фонологии понятие фонемы противостоит понятию аллофона как фона (звука речи), в то время как в диахронической фонологии понятие фонемы противопоставлено понятию аллофона как аллофонемы (потенциальной фонемы, квазифоиемы). В диахронической фонологии аллофоническая реконструкция осуществляется, так: сказать, задним числом, с целью объяснить уже известное фонемное изменение.

Историческая (диахроническая) фонология

Обстоятельно рассмотрев всевозможные аспекты самоопределения исторической (диахронической) фонологии в ряду смежных лингвистических дисциплин, В. И. Постовалова подводит итог: «Историческая фонология есть наука об изменении фонологической структуры и воплощающих ее материальных звуковых элементов, включая в качестве специального аспекта исследование константных черт фонологической системы» [Постовалова 1978: 53]. В данном толковании исторической фонологии подчеркнуто понятие «фонологической структуры» и «материальных звуковых элементов».

М. И. Стеблин-Каменский определяет диахроническую фонологию как науку, рассматривающую звуковые изменения с фонологической точки зрения [Стеблин-Каменский 1966: 6]. Сходно и определение Л. Р. Зиндера: историческая фонология — это «теория фонетической эволюции языка, основанная на учении о фонеме» [Зиндер, Строева 1965: 8]. Более развернутую характеристику дает В. В. Колесов: историческая фонология изучает последовательные исторические изменения в составе, системе и распределении фонетических различительных средств конкретного современного языка [Колесов 1982: 53]. Здесь подчеркнуты два обстоятельства: во-первых, фонологичеекая система всегда индивидуальна; во-вторых, историческая фонология возможна для живых языков. С этой точки зрения, строго говоря, не может быть «исторической фонологии славянских языков» или «исторической фонологии старославянского языка», но возможна «историческая фонология праславянского языка».

Может возникнуть вопрос, стоит ли как-то разграничить понятия диахронической и исторической фонологии. С одной стороны, можно было бы развести их как теорию и историю. Тогда диахроническую фонологию можно было бы понимать как теорию фонетических изменений с фонологической точки зрения, а историческую - как исследование фонетической эволюции конкретного живого (функционирующего или функционировавшего в качестве основного средства общения) языка. Такое разграничение можно использовать, когда необходимо подчеркнуть теоретический и исторический аспект исследования (ср., например, основы и принципы диахронической фонологии, введение в диахроническую фонологию, но историческая фонология русского языка).

Возможен и другой подход к разграничению терминов диахроническая и историческая фонология, когда они различаются по объему своего предмета: первая занимается исключительно внутриязыковыми (внутрисистемными) аспектами фонологической эволюции языков, вторая - включает также изучение внешних (социолингвистических) факторов звуковых изменений. Однако такое разграничение сталкивается с некоторыми возражениями методологического характера, поскольку лишь в процессе исследования выявляется соотношение внутренних и внешних факторов как движущих сил языковых изменений. Тем не менее, само возникновение диахронической фонологии обязано в первую очередь вниманию к разным системным и структурным факторам звукового изменения, а это подводит нас к третьему возможному подходу к разграничению терминов. Под диахронической фонологией (в узком смысле) можно понимать лишь одно, хотя и весьма влиятельное, направление исторической фонологии, связанное в первую очередь с именами Н. С. Трубецкого, Р. О. Якобсона, А. Мартине и других лингвистов, близких к Пражскому лингвистическому кружку, впервые заявивших о диахронической фонологии как об особом направлении лингвистических исследований.

Возникновение диахронической фонологии (в узком смысле)

Принято считать, что историческая фонология как особый раздел лингвистики возникает одновременно с фонологией в редакции Пражской школы. Распространение фонологической точки зрения на область звуковых изменений представляло собой и распространение системного принципа исследования на диахронию в противовес постулату де Соссюра «о системном характере синхронии и невозможности применения системного принципа исследования к диахронии» [Постовалова 1978: 56]. Историческая фонетика превращается в историю фонологической системы, т. е. в историческую фонологию, только тогда, когда рассматривает любую фонологическую единицу данной системы «в ее взаимосвязях с другими единицами той же системы как до, так и после того, как произошло то или другое звуковое изменение» [Якобсон 1931/1985: 117].

В том же направлении работала мысль и других лингвистов. Е. Д. Поливанов одним из первых призывает «рассматривать историческую фонетику не как совокупность разрозненных историй звуков и звукового состава отдельных слов, а как историю последовательной смены систем фонетических представлений (курсив наш. - М. Я.)»; кроме того, он указывает, что «. ни одно из звукоизменений (как и ни одно, с другой стороны, из явлений статической фонетики данного языка) не должно и не может рассматриваться изолированно, без связи с данной фонетической системой в целом. Только при таком взгляде на вещи, т. е. на основе уже установленных фактов в области эволюции фонетической системы (как целого), возможно дать правильное прагматическое объяснение единичным фактам (рассматриваемым именно как детали в составе целой системы, логически зависимые от всего состава этого целого)» [Поливанов 1968: 95, 135, 136]. Поливанов формулирует здесь один из принципов системного подхода-принцип целостности системы, т. е. принцип первичности системы по отношению к ее элементам.

Итак, диахроническая фонология стоит на двух постулатах: 1) звуковой строй любого языка представляет собой фонологическую систему; 2) фонологическая система любого живого языка представляет собой динамическую, исторически развивающуюся систему. В отличие от классической фонетики XIX в. и исторической фонетики младограмматиков, для которых отдельные звуки и звуковые изменения существовали как бы сами по себе, возникшая в 20-е гг. XX в. диахроническая фонология, принципиально разграничив понятия фонемы и аллофона, стала рассматривать любое звуковое изменение как составную часть развития всей системы в целом и поставило во главу угла изучение причинно-следственных связей между звуковыми изменениями. Главное, что привнесла диахроническая фонология в изучение эволюции звукового строя — это учет системных факторов звукового изменения, из которых ведущим признается так называемое давление системы.

Зародившись именно в недрах исторической фонетики как раздела сравнительно-исторического языкознания, диахроническая фонология, с одной стороны, начиналась с пересмотра основных положений исторической фонетики, а с другой - была естественным ее продолжением. Обращение к истории науки показывает, во-первых, что диахроническое изучение звукового строя возможно только на фонологической основе, а значит, достижения дофонологической исторической фонетики хотя бы имплицитно предполагали эту фонологическую основу. Во-вторых, работы пионеров диахронической фонологии во многом заключались в переформулировании в новых (фонологических) терминах того, что уже было достигнуто традиционной исторической фонетикой. Из сказанного вытекает вывод о том, что наука, изучающая историю звукового строя языка, едина: младограмматическая сравнительно-историческая фонетика и диахроническая фонология (в узком смысле) представляют собой два этапа развития единой науки.

Связи диахронической фонологии со смежными дисциплинами

Синхроническая фонология

Представляется несомненным единство синхронической и диахронической фонологии. Во-первых, оно естественно: «Диахроническая фонология обязана синхронической своей основой, а именно представлениями о фонеме и ее аллофонах» [Стеблин-Каменский 1966: 8]. Во-вторых, оно необходимо: исследование развития объекта в целом идет от более известного и близкого к менее известному и более далекому. В общеметодологическом плане это понимали уже младограмматики: «Мы должны намечать картину характера развития языковых форм не на материале гипотетических языковых образований и не на материале древнейших дошедших до нас индийских, иранских, греческих и т. д. форм, предыстория которых всегда выясняется только с помощью гипотез и реконструкций. Согласно принципу, по которому следует исходить из известного и от него уже переходить к неизвестному, эту задачу надо решать на материале таких фактов развития языка, история которых может быть прослежена с помощью памятников на большом отрезке времени и исходный пункт которых нам непосредственно известен» [Остгоф, Бругман 1878/1961: 155]. Из этого вытекает и важность типологических исследований для диахронической фонологии. Синхроническая и диахроническая фонология не только теоретически взаимодополияют друг друга, но и взаимопроникают. Историки науки, тем не менее, констатируют, что «чаще всего вопрос о синтезе синхронических и диахронических дисциплин не возникает и обсуждение ограничивается рассмотрением соотношений в плане выявления их взаимозависимости и определения степени универсальности, важности и целесообразности каждого из рассматриваемых подходов» [Постовалова 1978: 78, 176].

Одним из вопросов, который входит в ведение диахронической фонологии, является вопрос о том, каким образом в языке уживаются изменчивость и стабильность, как сочетаются функционирование фонологической системы и ее развитие, другими словами - как фонетические изменения осуществляются без помех для языкового общения, т. е. каков механизм звукового изменения? Но ведь это в значительной степени и проблема синхронической фонологии. Только здесь она формулируется не в терминах изменения и развития, а в терминах вариативности и вариантности. Диахроническая фонология переняла от синхронической фонологии понятие синхронного среза и пользуется им в меру необходимости. Для диахронической фонологии при изучении предшествующих периодов развития того или иного языка понятие синхронного среза даже важнее и продуктивнее, чем для синхронической фонологии. Синхроническая фонология пользуется этим понятием в целях большей компактности и экономности описания фонологической системы, сознательно ограничивая доступный материал. Диахроническая фонология пользуется синхронными срезами как некими точками отсчета именно вследствие недостатка доступного исследователю материала. Одним из слабых мест некоторых концепций диахронической фонологии является недостаточно четкое разграничение понятий фонетического изменения и диахронического соответствия^. Сравнивая синхронные срезы развития одной языковой системы, историк устанавливает диахронические звуковые соответствия (различия) между ними, представляющие некий аналог так называемых «регулярных звуковых соответствий» в компаративистике. Само по себе такое диахроническое соответствие, например, пел. *к > рус. с, только указывает на совершившееся некогда изменение, но мало что в нем проясняет, в том числе и то, сколько изменений скрывается за данным диахроническим соответствием, и совсем ничего не говорит о его механизме.

Проблема механизма (или механизмов) звукового изменения - это по большому счету проблема синхронической фонологии, точнее, это проблема экспериментально-фонетического исследования в рамках динамической фонологии. Нам представляется,

1 В этом отношении остроумная и весьма убедительная критика генеративной концепции диахронической фонологии представлена в [Andersen 1972: 11-18]. что проблема механизма звукового изменения - это главная проблема динамической фонологии, в которой, если употребить фонологическую метафору, как бы «нейтрализуется» противопоставление диахронической и синхронической фонологии. Синхрония как статика - фиктивна, диахрония как эволюция - неуловима. Борясь за права синхронического подхода при изучении языковой эволюции, Р. О. Якобсон подчеркивал, что «восприятие движения существует также в синхронном аспекте» [Якобсон 1931/1985: 130]. Это и есть динамический момент в синхронии. Так вышло, что диахроническая фонология восприняла все достоинства и недостатки синхронической фонологии. Теперь синхроническая фонология, получив прививку диахронического подхода, должна стать динамической, т. е. учесть в описании звукового строя языка фактор времени и включить в свой понятийный аппарат категорию изменения.

Наиболее эффективно изучать механизм фонетического изменения возможно на материале живых, еще не завершившихся, изменений (sound changes in progress), поскольку «широкомасштабные языковые изменения в прошлом осуществлялись с помощью тех же механизмов, что и текущие изменения, происходящие вокруг нас» [Лабов 1975: 201]. Одним из пионеров такого рода исследований был Л. В. Щерба, который обнаружил стилистическое и возрастное распределение этапов процесса оглушения звонких согласных на конце слова и перед глухими в мужаковском говоре [Щерба 1915: 70-71]. Лингвисты долгое время скептически относились к возможности экспериментального наблюдения за живым изменением в звуковом строе, полагая, что фонологическое изменение (мутация) происходит для этого слишком быстро, а аллофонное (кумуляция) - слишком медленно. Однако экспериментальные и инструментальные исследования последних десятилетий развеяли эти сомнения, предложив новые подходы к решению проблем механизма языковых изменений, первоначальных причин изменений и приспособительных функций изменений [Лабов 1975; New Ways 1991]. Накопленный в этих исследованиях материал позволяет приблизиться к решению традиционной со времен младограмматиков и Шухардта дилеммы относительно механизма звуковых изменений: является ли звуковое изменение фонетически постепенным и лексически мгновенным (все словоформы, имеющие изменяющуюся фонему, охвачены изменением одновременно), т. е. «изменяются фонемы» (модернизированная младограмматическая концепция), или изменение осуществляется фонетически мгновенно и лексически постепенно - т. е. «изменяются слова» (современная теория «лексической диффузии», развивающая тезисы лингвистической географии).

Как показывают исследования текущих изменений, в фонетических изменениях могут использоваться оба механизма [Labov 1981: 267-305]. Фонетически постепенными и охватывающими сразу все словоформы являются аллофонные изменения, в том числе те, для которых аллофонное изменение предшествует расщеплению фонемы на две самостоятельные фонологические единицы. Фонетически мгновенными и лексически постепенными являются изменения в фонемном составе словоформ, т. е. так называемые синтагматические изменения. Во втором случае важнейшим фактором оказывается осознанность изменения носителем языка, что позволяет социализировать изменение. Таким образом, многие теоретические положения классической диахронической фонологии, в частности в трактовке Л. Р. Зиндера и М. И. Стеблин-Каменского, выдержали испытание временем. Также подтверждаются многие идеи, касающиеся гипотезы о давлении системы и цепных реакциях, наиболее четко сформулированные в работе [Мартине, 1960].

Сравнительно-историческое языкознание

Поскольку диахроническая фонология является в значительной степени продолжением исторической фонетики, а последняя выступает как составная часть сравнительно-исторического языкознания, естественные контакты существуют между диахронической фонологией и компаративистикой. Отражением этой близости является, в частности, соотносительность (но не тождественность!) понятий <<родство языков» и «(наличие) регулярных фонетических соответствий (между языками)». Однако связь между диахронической фонологией и компаративистикой не только генетическая, т. е. обусловлена не только зарождением первой в лоне последней, - она глубже.

Во-первых, и компаративистика, и диахроническая фонология занимаются реконструкциями'. первая - преимущественно праязыка, вторая - предшествующих состояний фонологической системы конкретного живого языка. Диахроническая фонология пользуется результатами реконструкции праязыка. Однако реконструкция праязыка и реконструкция предшествующих состояний каждого из сравниваемых языков тесно взаимосвязаны: чем глубже мы проникаем в историю каждого из зафиксированных языков, тем достовернее результаты реконструкции. Таким образом, сравнительная грамматика пользуется выводами исторической фонологии.

Во-вторых, и компаративистика, и диахроническая фонология пользуются методом сравнения: сравнительно-историческое языкознание - родственных языков и диалектов, диахроническая фонология - синхронных срезов одного языка. В значительной степени концепция диахронической фонологии - полихроническая, поскольку в основе ее лежит сравнение максимально возможного числа синхронных срезов. Сравнительная грамматика восстанавливает праформы путем сравнения морфем родственных языков и диалектов, но реалистическая трактовка реконструированных форм возможна лишь при учете данных диахронической фонологии и, в частности, относительной хронологии фонетических изменений (и, как мы увидим дальше, в значительной степени с учетом данных типологии). Таким образом, внешняя реконструкция (главный метод компаративистики) и внутренняя реконструкция (главный метод диахронической фонологии) должны взаимодополнять друг друга.

В-третьих, объекты исследования обоих разделов исторической лингвистики в значительной степени пересекаются. Это обусловлено тем, что само в основе компаративистики лежит младограмматическое понятие звукового закона, т. е. гипотеза регулярности именно звуковых изменений, а объектом диахронической фонологии собственно и является эволюционирующий звуковой строй. Однако в отличие от сравнительно-исторического языкознания, которое рассматривает тезис младограмматиков как постулат и не подвергает (не может подвергать) его сомнению, диахроническая фонология относится к этому тезису как к гипотезе и признает, что в полном смысле слова регулярными, т. е. безысключительными, могут быть только так называемые ал-лофонные изменения. Итак, если сравнительно-историческое языкознание в целом и историческая фонетика в частности во главу угла ставят гипотезу о регулярности звуковых изменений, то диахроническая фонология выдвигает свою гипотезу о давлении системы.

Сопоставительно-типологические исследования

В отличие от сравнительного языкознания, которое занимается установлением языкового родства, типология устанавливает внешние, неродственные связи между языками. Фонологическая типология сопоставляет различные фонологические системы и выявляет такие, которые сводятся к единому инвариантному состоянию по тем или иным признакам. Типология исходит из того, что между фонетическими системами, существующими в настоящее время или существовавшими в обозримом прошлом, нет принципиальных различий. В отличие от концепции диахронической фонологии концепция типологических исследований панхроиична. Типология изучает свойства языка вообще (вне времени и пространства), выявляет в первую очередь то, что характерно для всех или подавляющего большинства языков, т. е. языковые универсалии.

Польза для диахронической фонологии типологических исследований очевидна, в частности, при оценке правдоподобности той или иной реконструкции, однако требование типологического правдоподобия «имеет смысл, если фонетическая природа языков за последние два-три тысячелетия существенно не изменилась» [Чекман 1979: 214]. Типологические сходства, например, между старофранцузским и праславянским в отношении закона открытых слогов [Martinet 1952: 145-163], параллелизм между прасла-вянскими и древнеяпонскими изменениями в отношении закона внутрислогового сингармонизма [Shevelov, Chew 1969: 252-274], или между древнерусским и ненецким в отношении развития корреляции по палатализации и падения редуцированных [Хелим-ский 1984/2000: 396-401] позволяют значительно углубить наше понимание причин и механизмов фонетических изменений. Надо отметить, что типологические соображения при оценке реконструкций принимались во внимание всегда - так сказать, на уровне здравого смысла, однако, среди компаративистов, особенно в первой половине XX в., существовало некоторое предубеждение против типологии. Но и в настоящее время остается в силе соображение, что типологические исследования не могут охватить все языки и диалекты, не говоря уж о тех, которые навсегда исчезли, поэтому типологические ограничения никогда не бывают окончательными1. Из этого вытекает, что для компаративиста и фонолога-диахрониста конкретные результаты реконструкции имеют не меньшее значение, чем типологические ограничения. Их полезно сравнить с выявленными универсалиями, но следует различать редкость (и даже уникальность - ведь каждая языковая система в какой-то степени единственна) явления и его невозможность. Все проблемы подобного рода осложняются еще и различными подходами исследователей, в том числе вследствие принадлежности к разным фонологическим школам, к установлению состава фонем исследуемых языков, что в известной степени сни

1 Например, согласно типологическим исследованиям, нет языков, где имелось бы противопоставление смычных фонем Ш - /d/ - /dh/, но отсутствовала бы фонема /th/; в то же время часто встречаются языки с подсистемой смычных IXl — /dl - /th/. Соответственно, традиционная реконструкция подсистемы и.-е. смычных *t - *d - *dh не удовлетворяет требованию типологического правдоподобия и подлежит пересмотру [Якобсон 1963: 103]. Однако был обнаружен диалект барио австронезийского языка келабит, в котором, согласно описаниям исследователей, имеются три серии смычных: р — t-k, b — d — g, bh - d'1 - gh, что как будто снова подтверждает вероятность традиционной реконструкции. жает достоверность результатов типологических исследований. Однако, несмотря на все оговорки, сравнение с результатами типологических исследований это для компаративистики и диахронической фонологии, по остроумному замечанию В. Н. Чекмана, «чистилище реконструкции» [Чекман 1979].

Диалектология, ареалышя лингвистика, социолингвистика

Любое языковое изменение происходит не только по оси времени, но и по оси пространства - в рамках определенной изоглоссной области. Соответственно при реконструкции фонологических систем и изучении их эволюции необходим учет данных о диалектном членении изучаемого языка и о диалектном взаимодействии в тот или иной период времени. Пересечение ареальной лингвистики и типологических исследований позволяет разграничивать так называемую ближнюю и дальнюю типологию. «Переход от "ближней" к "дальней" типологии обычно осуществляется в виде (постепенно) расширяющихся кругов - от славянских к соседним языкам (генетически близко- и далекородственных), от индоевропейских к неиндоевроейским и т. д. Данные "ближней" типологии особенно ценны потому, что некоторые явления в истории языка могут снова и снова повторяться через некоторые промежутки времени (перебои согласных в германских, смягчения в славянских и под.). Поэтому в говорах какого-либо языка нередко обнаруживаются состояния очень близкие или в некоторых отношениях идентичные реконструируемым этапам его предшествующих состояний» [Чекман 1979: 41].

Фонолог, изучая фонетическое изменение в каком-либо языке или диалекте, не может игнорировать то, что происходит в соседних диалектах, отмечаются ли аналогичные или похожие явления в соседних языках, сосредоточившись исключительно на внутриструктурных факторах рассматриваемого фонетического изменения. Во-первых, учет этих явлений позволяет отличать причины изменения от его предпосылок. Например, падение редуцированных гласных было не причиной, но лишь предпосылкой оглушения согласных на конце слов, поскольку оно имело место не во всех славянских диалектах, переживших падение редуцированных. Во-вторых, как известно, исследователь, изучающий конкретное языковое изменение, часто сталкивается с проблемой внутри- или внешнеязыкового объяснения (классический пример - генезис севернорусского цоканья). Сложность решения такого рода проблем заключается в том, что, как утверждают специалисты по языковым контактам, процессы функционирования языка при языковых контактах принципиально не отличаются от тех процессов, которые имеют место при функционировании языка вообще [Русаков 2004: 9-12].

Итак, «ареал фонетического изменения и сведения об эпохе его осуществления дают ключ для расшифровки причин - первичных причин - его развития, наблюдаемых особенностях и механизмах распространения. Иными словами, окончательно решить вопрос о причинах изменения невозможно без учета сведений о его распространении. Следовательно, динамическая модель изменения должна быть дополнена его ареальными характеристиками и, таким образом, ареальный анализ представляет собой абсолютно необходимый этап диахронического исследования» [Чекман 1979: 42].

В заключение отметим, что поскольку «пространство и время являются координатами не структуры фонем, а социолингвистической ситуации, в которой язык функционирует» [Чекман 1979: 42], фонологи-диахронисты должны по возможности учитывать социолингвистические факторы в механизме распространения фонетического изменения. В этом отношении особое значение имеют работы американской социолингвистической школы У. Лабова, который приходит к выводу о том, что «внутренние (структурные) и социолингвистические факторы выступают в процессе языкового изменения в систематическое взаимодействие друг с другом. нельзя вначале произвести анализ структурных соотношений внутри языковой системы, а потом обратиться к внешним факторам» [Лабов 1975: 228]. В данной работе мы ограничимся прежде всего анализом внутренних факторов развития звукового строя русского языка.

Часть первая

Фонологические проблемы современного русского языка

Заключение научной работыдиссертация на тему "Фонологические проблемы русского языка"

Заключение

Проведенное исследование показало бесперспективность отрыва синхронического и диахронического аспектов фонологии друг от друга. С одной стороны, адекватная интерпретация синхронных фонологических отношений позволяет корректировать решение диахронических проблем, поскольку в конце концов лингвист доллсен двигаться от более известного к менее известному. С другой стороны, корректный учет предшествующих изменений фонологической системы, привнося динамический аспект в синхронное описание и давая в руки исследователя дополнительные факты, позволяющие прояснить отношения языковых единиц внутри синхронной системы, не приводит к смешению диахронии и синхронии. Любое фонетическое изменение можно и следует рассматривать как с точки зрения функционирования системы ( в синхронии), так и с точки зрения динамики и эволюции системы (в диахронии). Важнейшей проблемой динамической фонологии, объединяющей диахронический и синхронический аспекты, является проблема механизма фонетического изменения.

Одним из главных выводов нашего исследования является признание того, что фонема, по крайней мере, в таком языке, как русский, соотносится не с морфемой (морфом), а со словом (словоформой), и соответственно главной функцией фонемы является функция строительного материала для образования звуковых оболочек не морфем, а словоформ. В работе предлагается использовать критерий межсловной границы в фонологических процедурах синтагматической и парадигматической идентификации фонем, т. е. при установлении состава фонем. В то лее время само установление состава фонем не является формальным следствием применения тех или иных процедур, а вытекает из анализа речевого поведения носителя языка. Сандхиальные явления, на наш взгляд, оказываются ключом, позволяющим объединить фонологию слова и фонологию фразы.

Из принятого нами положения о том, что внутри фонемы невозможна межсловная, но возможна морфемная граница, а также из того факта, что мягкий долгий шипящий не воспроизводится регулярно во внешнем сандхи и противопоставлен сочетанию /шч/, вытекает вывод исследования о том, что в системе русского консонантизма имеется фонема /щ/. Кроме того, в работе констатируется, что фонема /щ/ распространяется за счет /ш/ в позиции перед /ч/. Фонема /щ/ слабо интегрирована в систему и обладает комплексным ДП «мягкость + долгота».

В работе отвергается не только распространенное мнение об отсутствии в русском языке фонемы /ы/, но и взгляд на эту фонему как на пережиточную в современном русском вокализме. Фонема /ы/ функционирует как вполне самостоятельная фонологическая единица, которая (1) воспринимается носителями языка как отличная от /и/,

2) участвует в процессах выравнивания по аналогии, что невозможно для аллофона,

3) закрепляет релевантность признака ряда в системе фонем. В связи с последним обстоятельством нет никаких оснований сомневаться в жизнеспособности фонемы /ы/, что предполагает пересмотр распространенного взгляда на историю фонем /и/ и /ы/.

В современном русском литературном языке наблюдается довольно редкое явление фонологизации аллофона: аллофон [ъ] фонемы /а/, попадая под дополнительное ударение, сохраняет отличия от аллофона фонемы /аУ под основным словесным ударением и балансирует на грани аллофонного и фонемного статуса. У аллофона [ъ], однако, мало шансов превратиться в самостоятельную фонему /ъ/. Более вероятным представляется слияние с /е/ или /ы/.

Проведенный в исследовании анализ чередований фонем современного русского языка приводит к выводу о том, что все они, в том числе и те, которые традиционно рассматриваются как «живые» фонетические, в действительности являются «историческими», если использовать привычную терминологию; другими словами — чередования фонем могут быть только историческими. Действительно живыми позиционно обусловленными могут быть признаны только те чередования, которые регулярно воспроизводятся во внешнем сандхи, т. е. на стыках слов, но и они являются не чисто фонетическими, а морфонологическими (фонотактическими). С синхронической точки зрения, принципиальная граница, а с диахронической точки зрения — скачок, имеет место между модификациями фонем и чередованиями фонем. Типологию чередований фонем необходимо разрабатывать с морфонологической точки зрения, но в ее основе не должно лежать их разделение на живые фонетические и исторические, разделение, неадекватно отражающее звуковой строй русского языка. Соответственно пересмотра требует и господствующая терминология.

В развиваемой нами фонологической концепции теряет смысл понятие фонологической нейтрализации применительно, например, к чередованию звонких и глухих согласных фонем на конце слова и к чередованию /о/ : /а/ в зависимости от ударения, которые приводятся в качестве типичных случаев нейтрализации в русском языке. Термин нейтрализация следует уступить понятийному аппарату диахронической фонологии, в частности для обозначения того явления, которое традиционно в исторической лингвистике называется слиянием (merger) фонем, особенно в случае, когда диахронический процесс текущего фонетического изменения (sound change in progress) рассматривается с позиций синхронии, т. е. функционирующей системы. Среди проанализированных нами примеров к нейтрализации в предложенном смысле будет относиться слияние /е/ и /и/ в безударной позиции, т. е. замена еканья иканьем в русском литературном языке. В то же время чередование, например, ударного /о/ и безударного /и/ после мягких согласных (типа нес - несу) к нейтрализации как текущему фонетическому изменению не имеет отношения.

Важным фактором развития звукового строя русского языка следует признать давление системы, проявлениями которого являются заполнение пустых клеток и давление фонем друг на друга внутри системы. Последнее может вызывать цепные реакции и приводить к появлению пустых клеток (ср. древнерусский переход *ё = [а] из нижнего подъема в средне-верхний *ё = [ё] вследствие отталкивания от *а < *§). Цепные реакции и заполнение пустых клеток могут иметь как парадигматический, так и синтагматический характер. Цепные реакции как таковые не приводят к увеличению состава фонем, по своему механизму они являются перефонологизациями, т. е. изменениями в составе ДП, и фактически могут рассматриваться как разновидность заполнения пустых клеток.

Исследование роли функциональной нагрузки в фонетических изменениях показало, что для функционирования языка (т. е. с точки зрения синхронической) омонимия угрозы не представляет, а языковая система не стремится избавиться от омонимов. Однако в диахроническом плане, в частности, с точки зрения механизма языкового изменения появлению полных (парадигматических) омонимов вследствие фонетической эволюции оказывается некоторое сопротивление. Дело, видимо, в том, что система это не только структура элементов, но и норма, роль которой при диахроническом подходе игнорировать нельзя. Таким образом, для языковой системы менее приемлемо перестать фонологически различать то, что различалось, чем не различать фонологически то, что и раньше не различалось, например, увеличить количество полных омонимов за счет развития полисемии.

Фонологизация аллофона не может быть побочным результатом другого фонологического изменения (например, фонологизация рефлексов 2П не является следствием ЗП) или индукции со стороны системы морфологизованных чередований. Впрочем, последнюю можно трактовать как индукцию со стороны системы ДП, которая в значительной степени коррелирует с системой морфологизованных чередований (фонологизация мягких заднеязычных). Фонологизация аллофонов происходит в процессе выравнивания фонологического контекста (при этом фонологизация и изменение контекста находятся в сложных причинно-следственных отношениях), а во-вторых, в результате индукции со стороны системы дифференциальных признаков (заполнение пустой клетки). Оба фактора совмещаются при фонологизация /ф/ в русском языке: с одной стороны, индукция со стороны корреляции по звонкости-глухости (= заполнение пустой клетки) напротив фонемы /в/, а с другой - изменение фонологического контекста в процессе ресиллабации на стыках слов.

Дефоиологизация происходит только при наличии собственно фонетического (в узком смысле) изменения, т. е. через механизм диахронической нейтрализации. Дефоиологизация не происходит лишь как следствие изменения дистрибуции (ср. сохранение противопоставления /и/ и /ы/, /е/ и /о/ на всех этапах истории русского языка). Во-первых, две самостоятельные фонемы не становятся аллофонами одной фонемы только потому, что вследствие некоторых процессов (например, возникновения новых фонем) они оказались в состоянии дополнительной дистрибуции. Во-вторых, дефоиологизация не может происходить вследствие частных морфологических изменений, поскольку фонологическая система автономна как по отношению к лексикону, так и по отношению к морфемной структуре слов.

Первоначально праславянские дифтонги *ei и *ai были бифонемными сочетаниями, так как до монофтонгизаций *\ неслоговое (из дифтонга) и *i слоговое могут чередоваться в одной морфеме, находясь в состоянии дополнительной дистрибуции. Это значит, что оба i являлись реализациями одной фонемы, а именно фонемы *i. После монофтонгизации дифтонгов и нарушения системы старых чередований, которые фонематически связывали слоговое и неслоговое *i, неслоговое *i становится более самостоятельной, независимой фонологической единицей - потенциальной, а может быть, и полноценной фонемой: если до монофтонгизации [i] (неслоговое, из дифтонгов) = /1/ краткому), то после монофтонгизации - [i] = /j/ (самостоятельной фонеме). Что касается фонетической реализации /j/, то после согласных это, по-видимому, еще долго был неслоговой Ц]. Фонологизация йота могла быть главным фактором развития йотовой протезы. Решающим же фактором фонологизации [j] была именно монофтонгизация дифтонгов.

В работе делается вывод о том, что севернорусское цоканье возникло в результате междиалектного взаимодействия восточнославянских говоров, переживших 2П и ЗП, с северозападными древнерусскими говорами, не знавшими 2П и ЗП и вследствие этого не фонологизовавшими свистящую аффрикату [ц']. В процессе взаимодействия фонетической системы, имеющей только аффрикату [ч'] (условно - сев.-зап. русские говоры), с фонетической системой, имеющей две аффрикаты [ч'] - [ц'] (условно - северовосточные говоры), аффриката [ч'] первой системы вступает в диафонные отношения с аффрикатой [ц'] второй системы. Северозападное [ч']5 отождествившийся таким образом с чуждой аффрикатой [ц'], и должен был в процессе заимствования слов с [ц'], которому в этимологически родственных словах заимствующего говора соответствует [к'], вытеснить свое же [к'], которому в диалекте, имеющем обе аффрикаты, соответствует [ц']. Точнее сказать, заимствованные слова с [ч'] вытесняли исконные этимологически эквивалентные слова с [к']. Подобное сосуществование и последующее вытеснение оправдано с фонологической точки зрения, так как в заимствующем говоре [к'] и [ч'] противопоставлены как самостоятельные фонемы. Вытеснение исконных слов с [к'] подчинялось морфонологическим закономерностям. Этим и объясняется тот факт, что, например, ранние новгородские берестяные грамоты практически не отражают аффрикат в качестве рефлексов 2П, но в то же время обычно имеют ц или ч на месте рефлексов ЗП, т. е. раньше всего вытеснялись исконные слова с [к'] по ЗП, затем в этот процесс включились слова с [к'] по 2П в начале корня, в то время как слова с [к'] по 2П в конце основы перед флексией, где могло бы возникнуть чередование [к'] : [ч'], в конечном счете сохранили это [к'] неизменным. Первоначальной разновидностью неразличения аффрикат было чоканье.

Исследование падения редуцированных гласных в древнерусском языке привело к следующим выводам. Уже к началу утраты слабых, сильные и слабые редуцированные фактически функционировали как самостоятельные фонемы. Вследствие некоторых ограничений, накладываемых на новые отношения предшествующей фонологической системой (в частности, законом открытого слога, который продолжал действовать), утрата слабых еров, начавшись раньше, не могла завершиться до полного «прояснения» сильных, поэтому и после их «прояснения» рефлексы слабых еров сохранялись, какое-то время не совпадая с другими гласными фонемами. После дефонологизации основной массы слабых редуцированных и в условиях их неполной фонетической утраты те редуцированные, которые находились в особых синтагматических условиях, сохранялись. На следующем этапе - после завершения вокализации сильных и в процессе полной фонетической утраты большинства бывших слабых - создаются условия для противопоставления невыпавших слабых редуцированных как нулю звука, так и фонемам /о/, /е/. Тем самым на морфонологическом этапе падения редуцированных слабые редуцированные, пережившие «прояснение» сильных редуцированных, временно получили функциональную нагруженность, а значит, фонологическую значимость, причем все это регулировалось процессами морфонологической индукции.

Поскольку окончательный разрыв мелсду сильными и слабыми редуцированными как аллофонами одной фонемы произошел до начала утраты слабых, стали возмолшы процессы аналогического выравнивания между ними в одной морфеме. Это аналогическое выравнивание представляло собой морфонологическую индукцию в словоизменительных и словообразовательных парадигмах. Исходя из выдвинутого нами предполо-лсения о сильных и слабых редуцированных как самостоятельных фонемах, легче всего объяснить расхождения в русских говорах, связанные с развитием второго полногласия. Вставные гласные, которые привели к формированию второго полногласия и первоначально, видимо, совпадали со слабыми редуцированными, начали подчиняться традиционной модели (ул<е не аллофонной) распределения сильных и слабых, но затем — по мере экспансии форм с вставными гласными - способствовали дальнейшему разрушению дополнительной дистрибуции мелсду ними. При этом оказалось возмолшым аналогическое выравнивание сильных и слабых редуцированных в парадигмах. Особенно активно изменения на морфонологическом уровне, связанные с падением редуцированных, происходили на протялсении XIII-XV вв., на последнем, завершающем этапе падения редуцированных, который можно условно назвать морфонологическим. Начало морфонологических преобразований есть показатель завершения синтагматического и парадигматического этапов фонемного изменения. На морфонологическом этапе происходит восстановление нарушенного единства морфемы путем морфологи-зации возникших чередований.

Не выпавшие и не прояснившиеся этимологические редуцированные вместе с новыми неэтимологическими гласными призвуками на завершающем этапе падения редуцированных получают особый фонологический статус «нефонематической гласности» (/э/), противостоя, с одной стороны, фонемам /о, е/, а с другой - нулю звука. Эта временная, неустойчивая фонологическая оппозиция, как и активность самого /э/, находит отралсение в орфографии рукописей. Этап активности «нефонематической гласности» (/э/) является необходимым и закономерным звеном в цепи фонологической эволюции от эпохи открытого слога к современной системе. Будучи своего рода архаизмом переходной фонологической системы, возникшей после дефонологизации редуцированных, и обладая определенной функциональной самостоятельностью, /э/ был широко использован на завершающем этапе падения редуцированных в качестве материальной базы многих изменений морфонологичеекого характера. В частности, /э/ выполнял важную в то время функцию дизъюнктора морфем, а также участвовала в морфонологических чередованиях типа /о, е/: /э/ (ср. дождь : дъждя, мудрець : ллудрьци и т. п.). Морфонологическая активность /э/ совпадает по времени с процессом морфо-логизации ударения, поэтому не исключена ее функциональная связь с последующими редукционными процессами в системе вокализма, в частности, с формированием различных типов аканья.

В отношении фонологического статуса /э/ XIII-XV вв. принципиально отличается как от «неорганических» редуцированных XI-XII вв., когда /ъ, ь/ еще входили в парадигматическую систему фонем, так и от различных «паразитических» гласных призвуков, разряжающих некоторые группы согласных в современном языке. История русского языка в отношении «нефонематической гласности» обнаруживает три сменяющих друг друга эпохи: 1) первая предшествует падению редуцированных и захватывает его начальный этап, когда неорганические редуцированные способны идентифицироваться с исконными фонемами *ъ, *ь и подрывать их функциональный статус в условиях закона открытого слога; 2) вторая начинается после дефонологизации сильных редуцированных и охватывает морфонологический этап падения редуцированных, смягчая переход от эпохи открытого слога к современной системе; 3) третья эпоха наступает после возникновения редукции безударных гласных: «нефонематическая гласность» выступает в виде различных гласных вставок, функциональная ценность которых сведена к минимуму, хотя они факультативно могут быть идентифицированы аллофоны фонем /а/ и /и/.

Относительно механизма перехода /е/ в /о/ в исследовании предлагается следующая гипотеза. Толчком к изменению /е/ > /о/ послулсило появление аллофонов [ю] и о*] фонемы /о/ в сандхиальных условиях. Вероятно, после падения редуцированных искомые аллофоны [-о] и [-о*] появились на стыках слов в связи с преобразованием слоговых границ. Возникновение новых оттенков гласных фонем заднего рода после падения редуцированных сыграло важную роль в дальнейшем преобразовании системы древнерусского вокализма. Наличие оттенка [ю-], возникшего в начале слова перед мягким согласным, способствовало той легкости, с которой улсе на ранних этапах изменения /е/ > /о/ нарушалась его фонетическая обусловленность позицией перед твердым согласным. Таким образом, чисто фонетические условия перехода ев о могли быстро ослабнуть. Поскольку в качестве катализатора этого перехода, с нашей точки зрения, выступили явления, возникшие на стыках слов (образование новых оттенков фонемы /о/), то важно отметить тот факт, что именно в этом положении, т. е. в начале слова, отсутствовали соответствующие аллофоны фонемы /е/: в древнерусском языке заимствования с начальным [е] либо получали протетический йот, либо заменяли это [е] фонемой /о/. Возможно, эта «недостаточность» фонемы /е/ в начале слова в условиях изменения слоговой структуры на стыках слов после падения редуцированных, когда прохождение стыка слов оказалось возможным внутри слога и тем самым стерлось принципиальное различие между межсловными и морфемными границами, способствовала распространению новых аллофонов фонемы /о/ за счет фонемы /е/ и внутри слова. Для древнерусского слова следует отметить высокую частотность начального /о/ как перед твердым, так и перед мягким согласным. Все отмеченные выше обстоятельства делают маловероятным логически допустимое предположение, что процессы на стыках слов происходили после осуществления перехода свои подталкивались им. При этом следует также принять во внимание, что диалекты, не знающие перехода ев о, тем не менее, не заменяли начального /о/ на /е/ в положении после конечного мягкого согласного на стыках слов (впрочем, для таких диалектов может оказаться проблематичным само противопоставление по твердости-мягкости у согласных, в частности, на конце слов). Появление нового оттенка фонемы /о/ (после мягкого согласного) показывало, что такая важная синтагматическая закономерность древнерусской фонетики, как тенденция к внутрислоговому сингармонизму, прекратила свое действие: признак ряда перестал быть ведущим в оппозиции /е/ -о- /о/ и уступил главную роль признаку лабиализованности.

Список научной литературыПопов, Михаил Борисович, диссертация по теме "Русский язык"

1. Аванесов, Р. И. 1947. Вопросы образования русского языка в его говорах // Вестник МГУ. № 9.

2. Аванесов, Р. И. 1947а. Из истории русского вокализма. Звуки I и Y // Вестник МГУ. № 1. С.41-57.

3. Аванесов, Р. И. 1949. Очерки диалектологии рязанской Мещеры. I. Описание одного говора по течению р. Пры // Материалы и исследования по русской диалектологии. Т. I. М.-Л. С. 142-150.

4. Аванесов, Р. И. 1956. Фонетика современного русского литературного языка. М.: Изд-во МГУ.

5. Аванесов, Р. И. 1972. Русское литературное произношение. Изд. 5-е, перераб. и доп. М.: Просвещение. 415 с.

6. Аванесов, Р. И. 1974. Русская литературная и диалектная фонетика. М.: Просвещение. 287 с.

7. Адливанкин, С. Ю. К вопросу об источниках исторического развития фонетического строя языка // Материалы всесоюзной конференции по общему языкознанию «Основные проблемы эволюции языка». Ч. II. Т. 2. Самарканд. С.271-274.

8. Алпатов, В. М. 1990. О сопоставительном изучении лингвистических традиций (К постановке проблемы) // ВЯ. № 2.

9. Андерсен, X. 1999. Несколько замечаний о втором общеславянском передвижении гласных // Проблемы фонетики / Отв. ред Р. Ф. Касаткина. Вып.Ш. М.: Наука. С. 287-298.

10. Ю.Апресян, 10. Д. 1966. Идеи и методы современной структурной лингвистики. М.: Просвещение.

11. П.Бархударова, Е. Л. 1999. Русский консонантизм: Типологический и структурный анализ. М.

12. Бернштейн, С. Б. 1961. Очерк сравнительной грамматики славянских языков. М.: Изд-во АН СССР. 350 с.

13. Бернштейн, С. Б. 1964. Еще раз о происхождении русского цоканья // Romanoslavica. Vol. 10. Bucure§ti. P.191-192.

14. Бернштейн, С. Б. 1974. Очерк сравнительной грамматики славянских языков: Чередования. Именные основы. М.: Наука. 378 с.

15. Бернштейн, С. И. 1937/1975. Вопросы обучения произношению (применительно кпреподаванию русского языка иностранцам) // Вопросы фонетики и обучение произношению. М.: Изд-во МГУ, 1975. С. 5-61.

16. Бернштейн, С. И. 1996. Словарь фонетических терминов. М. 175 с.

17. Бирнбаум, X. 1986. Праславянский язык: Достижения и проблемы в его реконструкции. Пер. с англ. М. 512 с.

18. Блумфилд, Л. 1933/2002. Язык / Пер. с англ. Изд. 2-е. М.: Едиториал УРСС, 2002. 608 с.

19. Богданова, Н. В. 2001. Живые фонетические процессы русской речи: Учеб.-метод, пособ. по современному русскому литературному языку. СПб.: Филологический факультет СПбГУ. 186 с.

20. Богомазов, Г. М. 2001. Современный русский язык. Фонетика. М. 352 с.

21. Бодуэн де Куртенэ, И. А. 1895/1963. Опыт теории фонетических альтернаций // Бо-дуэн де Куртенэ И. А. Избранные работы по общему языкознанию. Т.1. М., 1963. С.265-347.

22. Бодуэн де Куртенэ, И. А. 1899/1963. Фонема // Бодуэн де Куртенэ И. А. Избранные труды по общему языкознанию. T.l. М., 1963. С.351-352.

23. Бодуэн де Куртенэ, И. А. 1902/1963. Заметка об изменяемости основ склонения, в особенности же об их сокращении в пользу окончаний // Бодуэн де Куртенэ И. А. Избранные труды по общему языкознанию. Т.Н. М., 1963. С. 19-29.

24. Бондарко, Л. В. 1967. Структура слога и характеристики фонем // ВЯ. № 1. С. 34-46.

25. Бондарко, Л. В. 1981. Фонетическое описание языка и фонологическое описание речи. Л. 199 с.

26. Бондарко, Л. В. 1983. О разных способах построения фонологической модели // Фо-нетика-83. Материалы к X Международному конгрессу фонетических наук (август 1983 год, Утрехт, Нидерланды). М. С. 20-27.

27. Бондарко, Л. В. 1998. Фонетика современного русского языка. СПб. 276 с.

28. Бондарко, Л. В., Вербицкая, Л. А. 1973. О фонетических характеристиках заударных флексий в современном русском языке // ВЯ. № 1. С. 37-49.

29. Бондарко, Л. В., Вербицкая, Л. А., Гордина, М. В., Зиндер, Л. Р., Касевич, В. Б. 1974. Стили произношения и типы произнесения // ВЯ. № 2. С.64-70.

30. Бондарко, Л. В., Зиндер, Л. Р., Светозарова, Н. Д. 1968. Разграничение слов в потоке речи//ВЯ.№2. С. 68-81.

31. Борковский, В. И., Кузнецов, П. С. 1963. Историческая грамматика русского языка. М. 512 с.

32. Брандт, Р. Ф. 1913. Лекции по истории русского языка. М. 121 с.

33. Брок, О. 1907. Описание одного говора из юго-западной части Тотемского уезда // Сборник ОРЯС. Т. 83. № 4. СПб. 151с.

34. Будде, Е. Ф. 1913. Лекции по истории русского языка. 2-е изд., перераю и доп. Казань. 364 с.

35. Буланин, Л. Л. 1970. Фонетика современного русского языка. М. 206 с.

36. Булаховский, Л. А. 1928/1978. Из жизни омонимов // Булаховский Л. А. Избранные труды. Т. 3. Славистика. Русский язык. Киев: Наукова думка, 1978. С.330-342.

37. Булаховский, Л. А. 1928/1978а. Об омонимии в славянских языках // Булаховский Л. А. Избранные труды. Т. 3. Славистика. Русский язык. Киев, 1978. С. 320329.

38. Булыгина, Т. В. 1977. Проблемы теории морфологических моделей. М.: Наука. 286 с.

39. Бурова, Е. Г. 1981. Гласные вставки в начальных группах согласных в русских говорах //Диалектология и лингвогеография русского языка. М.: Наука. С.92—99.

40. Бурыкин, А. А. 1977. Некоторые вопросы систематики фонологических единиц (в связи с теорией нейтрализации): Дипломное сочинение. Л. (рукопись).

41. Быстрое, И. С., Нгуен Тай Кан, Станкевич, Н. В. 1976. Грамматика вьетнамского языка. Л.

42. Вайнрайх, У. 1979. Языковые контакты: Состояние и проблемы исследования / Пер. с англ. Киев.

43. Ван-Вейк, Н. 1957. История старославянского языка. Пер. с нем. М. 368 с.

44. Васильев, Л. Л. 1909. Одно соображение в защиту написания -ьрь-, -ьръ-, -ъръ-,-ълъ-древнерусских памятников как действительных отражений второго полногласия // Журнал Министерства народного просвещения. Т. VIII. С. 294-313.

45. Вербицкая, Л. А. 1976. Русская орфоэпия. Л. 123 с.

46. Вийтсо, Т.-Р. 1963. Об одной возможности описания фонологии русского языка // Ученые записки Тартуского гос. ун-та. Вып. 139. Труды по русской и славянской филологии. T.VI. Тарту. С. 405^409.

47. Виноградов, В. В. 1923. Исследования в области фонетики северновеликорусского наречия. Известия ОРЯС. Т. XXIV. Вып. 1. Пг.

48. Виноградов, В. В. 1951. Общелингвистические и грамматические взгляды академика JI. В. Щербы // Памяти академика Льва Владимировича Щербы. 1880-1944. Л.

49. Винокур, Г. О. 1948/1959. Орфографическая теория Тредиаковского // Винокур Г. О. Избранные работы по русскому языку. М., 1959. С. 468^-89.

50. Винокур, Г. О. 1948/1997. Русское сценическое произношение // Винокур Г. О. Биография и культура. Русское сценическое произношение. М.: Русские словари, 1997. С. 97-173.

51. Володин, А. П., Храковский, В. С. 1980. Флексия, фузия, агглютинация // Тезисы рабочего совещания по морфеме. М.

52. Воронкова, Г. В. 1981. Проблемы фонологии. Л.: Изд-во ЛГУ. 135 с.

53. Воронкова, Г. В., Стеблин-Каменский, М. И. 1970. Фонема пучок РП? // ВЯ. 1970. №6. С.15-26.

54. Галинская, Е. А. 1993. О хронологии некоторых изменений в системе вокализма праславянского языка // Исследования по славянскому историческому языкознанию. М. С.35^16.

55. Гальченко, М. Г. 1996. О написаниях с е вместо 'Ь в югозападнорусских рукописях XII-XIV вв. // Русистика. Славистика. Индоевропеистика / Отв. ред. Т. М. Николаева. М.: Индрик. С.282-300.

56. Ганиев, Ж. В. 1971. О произношении рабочих уроженцев г. Москвы // Развитие фонетики современного русского языка. Фонологические подсистемы / Под ред. С. С. Высотского и др. М.: Наука. С.33-53.

57. Гард, П. 1974. К истории восточнославянских гласных среднего подъема // ВЯ. № 3. 106-115.

58. Гвоздев, А. Н. 1949/1963. О фонологических средствах русского языка // Гвоздев А. Н. Избранные работы по орфографии и фонетике. М.: Изд-во Академии педагогических наук РСФСР, 1963. С.89-184.

59. Гвоздев, А. Н. 1954/1963. Роль исторических чередований в современном русском языке // Гвоздев А. Н. Избранные работы по орфографии и фонетике. М. С.251-263.

60. Гвоздев, А. Н. 1960/1963. К вопросу об отношении фонетики к морфологии // Гвоздев А. Н. Избранные работы по орфографии и фонетике. М. С.264-279.

61. Гвоздев, А. Н. 1967. Современный русский литературный язык. Ч. 1. М.: Просвещение.

62. Герценберг, JI. Г. 1970. Морфологическая структура слова в ирландском языке // Морфологическая структура слова в индоевропейских языках. М.: Наука. С.71—103.

63. Гиппиус, А. А. 1992. Новгородские летописцы XII-XIII вв. // Проблема синтеза культур. Тезисы докладов. Севастополь. С.2-3.

64. Гиппиус, А. А. 1996. «Ноугородцы»: об одной орфографической аномалии в старовеликорусских текстах // Русистика. Славистика. Индоевропеистика / Отв. ред. Т. М. Николаева. М.: Индрик. С.152-168.

65. Гловинская, М. Я. 1971. Об одной фонологической подсистеме в современном русском литературном языке // Развитие фонетики современного русского языка: Фонологические подсистемы / Под ред. С. С. Высотского и др. М.: Наука. С.54—96.

66. Глускина, С. М. 1966. Изменения по аналогии и система языка // Материалы всесоюзной конференции по общему языкознанию «Основные проблемы эволюции языка». Ч. II. Т. 2. Самарканд. С.462^167.

67. Глускина, С. М. 1968. О второй палатализации заднеязычных согласных в русском языке (на материале северо-западных говоров) // Псковские говоры. Т. II. Труды второй Псковской диалектологической конференции 1964 г. Псков. С.20^43.

68. Глускина, С. М. 1968а. О «третьей» палатализации заднеязычных согласных в славянских языках // Ученые записки ЛГПИ им. Герцена. Т. 293. Теория и методика преподавания русского языка. Л. С.95-112.

69. Голоскевич, Г. К. 1914. Евсевиево евангелие 1283 года: Опыт историко-филологического исследования. Исследования по русскому языку. Т. III. Вып. 2. СПб. 67 с.

70. Голубева, Н. Л. 1985. О консонантном окрулсении гласных, редуцируемых до нуля // Диалектография русского языка. М.

71. Голышенко, В. С. 1963. Из истории русского языка XII века (палеографическое и фонетическое описание рукописи чудовского собрания №12 ГИМ): Автореф. канд. дис. М.

72. Гордина, М. В. 1966. О различных функциональных звуковых единицах языка // Исследования по фонологии / Отв. ред С. К. Шаумян. М.: Наука. С.172—183.

73. Гордина, М. В. 1997. Фонетика французского языка. 2-е изд., испр. и доп. СПб.: Изд-во СПбГУ. 304 с.

74. Горшкова, К. В. 1963. Соотношение вокализма и консонантизма в истории древнерусского вокализма// Славянская филология. Вып. 5. М.

75. Горшкова, К. В. 1968. Очерки исторической диалектологии северной Руси (по данным исторической фонологии). М.: Изд-во МГУ.

76. Горшкова, К. В. 1972. Историческая диалектология русского языка. М.: Просвещение. 160 с.

77. Горшкова, К.В. 1972а. Из истории русского вокализма: Звуки е. и [о] // Русское и славянское языкознание / Отв. ред. Ф. П. Филин. М.: Наука. С.75-82.

78. Горшкова, К. В., Хабургаев, Г. А. 1981. Историческая грамматика русского языка. М.: Высшая школа. 359 с.

79. Гранстрем, Е. Э. 1953. Описание русских и славянских пергаменных рукописей. Рукописи русские, болгарские, молдовлахийские, сербские. . Труды отдела рукописей ГПБ. Л. 132 с.

80. Гринберг, Дж. 1972. Фонологические универсалии в синхронии и диахронии // Принципы типологического анализа языков различного строя. М.: Наука. С.231— 245.

81. Гринкова, Н. П. 1947. К изучению олонецких говоров // А. А. Шахматов. 1864-1920: Сб. статей и материалов. М.-Л. С.365-390.

82. Добродомов, И. Г. 1968. К вопросу об условиях перехода Е в О в древнерусском языке // Фонологический сборник. Донецк. С.88-89.

83. Добродомов, И. Г. 2002. Беззаконная фонема /?/ русского языка // Проблемы фонетики. Вып. 4. М.: Наука. С.36-52.

84. Дукельский Н. И. Принципы сегментации речевого потока. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1962. 137 с.

85. Дурново, Н. Н. 1924. Очерк истории русского языка. М.-Л. 353 с.

86. Дурново, Н. Н. 1924а. Русские рукописи XI и XII вв. как памятники старославянского языка // 1ужнословенски филолог. Кн. 4. С.72-94.

87. Дурново, Н. Н. 1933. Славянское правописание X-XII вв. // Slavia. Roc. 12. Ses. 1-2. С. 45-82.

88. Дурново, Н. Н. 1969. Введение в историю русского языка. 2-е изд. М.: Наука. 295 с.

89. Елизаренкова, Т. Я. 1974. Исследования по диахронической фонологии иидоарий-ских языков. М.: Наука. 293 с.

90. Елизаренкова, Т. Я. 1982. Грамматика ведийского языка. М.: Наука. 439 с.

91. Еселевич, И. Э., Марков, В. М. 1976. История редуцированных гласных в русскомязыке: Учебное пособие по исторической фонетике русского языка. Казань. 73 с.

92. Живов, В. М. 1984. Правила и произношение в русском церковнославянском правописании XI—XIII века// Russian Linguistics. Vol. 8. No. 3. P.251-293.

93. Живов В. M., 1986. Еще раз о правописании ц и ч в древних новгородских рукописях // Russian Linguistics. Vol. 10. No. 3.

94. Живов, В. М. 1988. Рец.: Янин В. JL, Зализняк А. А. Новгородские грамоты на бересте // ВЯ. № 4.

95. Живов, В. М. 1996. Палатальные сонорные у восточных славян: данные рукописей и историческая фонетика // Русистика. Славистика. Индоевропеистика. М.: Индрик. С. 178-202.

96. Жирмунский, В. М. 1959. Готские ai, аи с точки зрения сравнительной грамматики и фонологии // ВЯ. № 4. С.67-78.

97. Журавлев, В. К. 1963. Развитие группового сингармонизма в праславянском языке. Опыт диахронической фонологии. Минск: Изд-во АН БССР. 46 с.

98. Журавлев, В. К. 1986. Диахроническая фонология. М.: Наука. 232 с.

99. Зализняк, А. А. 1975. Размышления по поводу «язв» А. А. Реформатского // Предварительные публикации Проблемной группы по экспериментальной и прикладной лингвистике. Вып. 71. М. С.13-23.

100. Зализняк, А. А. 1978. Грамматический очерк санскрита // Кочергина В. А. Санск-ритско-русский словарь. М. С.785-895.

101. Зализняк, А. А. 1978а. Новые данные о русских памятниках XIV-XVII веков с различением двух фонем «типа О» // Советское славяноведение. № 3. С.74—96.

102. Зализняк, А. А. 1982. К исторической фонетике древненовгородского диалекта // Балто-славянские исследования. 1981 / Отв. ред. Вяч. Вс. Иванов. М.: Наука. С.61-80.

103. Зализняк, А. А. 1984. Наблюдения над берестяными грамотами // История русского языка в древнейший период / Под ред. К. В. Горшковой. М. С.36-153.

104. Зализняк, А. А. 1985. От праславянской акцентуации к русской. М.: Наука. 428 с.

105. Зализняк, А. А. 1986. Комментарий и словоуказатель к берестяным грамотам (израскопок 1951-1983 гг.) // Янин В. JL, Зализняк А. А. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1977-1983 гг.). М.: Наука. С.89-219.

106. Зализняк, А. А. 1993. К изучению языка берестяных грамот // Янин В. JL, Зализняк А. А. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1984-1989 гг.). М.: Наука. С.191-321.

107. Зализняк, А. А. 1995. Древненовгородский диалект. М.: Школа «Языки русской культуры». 720 с.

108. Зализняк, А. А. 2002. Древнерусская графика со смешением ъ о, ъ - е II Зализняк А. А. «Русское именное словоизменение» с приложением избранных работ по современному русскому языку и общему языкознанию. М. С.577-612.

109. Зализняк, А. А. 2003. Проблемы изучения Новгородского кодекса XI века, найденного в 2000 г. // Славянское языкознание. XIII Международный съезд славистов. Любляна, 2003 г.: Доклады российской делегации. М. С. 190-192.

110. Зализняк, А. А. 2004. Древненовгородский диалект. 2-е изд. М.

111. Зализняк, А. А., Янин, В. Л. 2001. Новгородский кодекс первой четверти XI в. -древнейшая книга Руси // ВЯ. № 5. С.3-25.

112. Зиндер, Л. Р. 1948. Вопросы фонетики (популярный очерк). Л.: Изд-во ЛГУ. 55 с.

113. Зиндер, Л. Р. 1960. Общая фонетика. Л.: Изд-во ЛГУ. 336 с.

114. Зиндер, Л. Р. 1963. Фонематическая сущность долгого палатализованного S':. в русском языке // Филологические науки. № 2. С. 137-142.

115. Зиндер, Л. Р. 1963а. О минимальных парах // Конференция по структурной лингвистике, посвященная базисным проблемам фонологии. Тезисы докладов. М. С.28-29.

116. Зиндер, Л. Р. 1970. О «минимальных парах» // Язык и человек: Сб. статей памяти П. С. Кузнецова. М. С.105-109.

117. Зиндер, Л. Р. 1979. Общая фонетика. 2-е изд. М.: Высшая школа. 312 с.

118. Зиндер, Л. Р. 1993. Фонология стыка морфем // Вопросы теории и истории языка. СПб.

119. Зиндер, Л. Р. 1997. Теоретический курс фонетики современного немецкого языка. СПб.: Изд-во СПбГУ. 184 с.

120. Зиндер, Л. Р., Матусевич, М. И. 1974. Л. В. Щерба. Основные вехи его жизни и научного творчества // Щерба Л. В. Языковая система и речевая деятельность. Л.: Наука. С.5-23.

121. Зиндер, Л. Р., Строева, Т. В. 1965. Историческая фонетика немецкого языка. М.1. JI.: Просвещение. 192 с.

122. Златоустова JI. В. К вопросу о скорости изменения фонологического и фонетического уровней русского языка // Материалы всесоюзной конференции по общему языкознанию «Основные проблемы эволюции языка». Ч. И. Т. 2. Самарканд. С.271.

123. Зубова, JI. В. 1974. Фонетика и орфография русской рукописи XII века. Канд. дис. Л.

124. Иванов, В. В. 1968. Историческая фонология русского языка (Развитие фонологической системы древнерусского языка в X-XII вв.). М.: Просвещение. 358 с.

125. Иванов, В. В. 1995. Фонетика // Древнерусская грамматика XII-XIII вв. / Отв. ред. В. В. Иванов. М.: Наука. 1995. С. 20-169.

126. Ивич, П. 1958. Основные пути развития сербохорватского вокализма // ВЯ. №1.

127. Исаченко, А. В. 1939/1963. Опыт типологического анализа славянских языков // Новое в лингвистике. Вып. 3. М., 1963. С. 106-121.

128. Ищенко, Д. С. 1986. Древнерусская рукопись XII века «Устав студийский»: Авто-реф. канд. дис. Одесса.

129. Каленчук, М. Л., Касаткина, Р. Ф. 1993. Побочное ударение и ритмическая структура русского слова на словесном и фразовом уровне // ВЯ. № 4.

130. Калнынь, Л. Э. 1961. Развитие корреляции твердых и мягких согласных фонем в славянских языках. М.: Изд-во АН СССР. 136 с.

131. Калнынь, Л. Э. 1981. К вопросу о разделении звуковых чередований на фонетические и нефонетические // Славянское и балканское языкознание. Проблемы морфонологии / Отв. ред. С. Б. Бернштейн и др. М.: Наука. С.205-212.

132. Караулова, Ф. В. 1977. Палеографическое и фонетическое описание рукописи Зла-тоструя XII века: Автореф. канд. дис. Л.

133. Каринская, Е. Н. 1927. Описание говора д. Толстовской Молосниковской волости Котельнического уезда Вятской губернии // Труды Комиссии по диалектологии русского языка. Вып. 9. Л.

134. Каринский, Н. М. 1909. Язык Пскова и его области в XV веке. СПб. 207 с.

135. Касаткин, Л. Л. 1973. Гласные одного вологодского говора, не знающего противопоставления согласных по твердости-мягкости // Исследования по русской диалектологии. М. С.63-74.

136. Касаткин Л. Л. 1977. Русская диалектная и историческая фонетика в работах Р. О. Якобсона // Roman Jakobson: Echoes of His Scholarship. Lisse: The Peter de Rid-der Press. P.201-217.

137. Касаткин, JI. JI. 1983. Особенности воздействия мягкого заднеязычного, стоящего после твердого согласного, на предшествующий гласный в русских говорах // Русские народные говоры: Лингвогеографические исследования. М.: Наука. С.60-72.

138. Касаткин, Л. Л. 1989. Чередование гласных после ш, ж, д. в русском литературном языке // Вопросы фонологии в аспекте русского языка как иностранного: Доклады. Материалы I Международного симпозиума МАПРЯЛ. М.

139. Касаткин, Л. Л. 1996. Гласные звуки на конце слова в современных севернорусских говорах на месте редуцированных гласных древнерусского языка // Русистика. Славистика. Индоевропеистика / Отв. ред. Т. М. Николаева. М.: Индрик. С.243—255.

140. Касаткин, Л. Л. 1999. Современная русская диалектная и литературная фонетика как источник для истории русского языка. М.: Наука Школа «ЯРК». 528 с.

141. Касаткин, Л. Л. 1999а. Некоторые особенности консонантизма говоров Гдовского района Псковской области // Касаткин Л. Л. Современная русская диалектная и литературная фонетика как источник для истории русского языка. М. С.265—274.

142. Касаткин, Л. Л. 19996. Об условиях фонетических ассимилятивных изменений // Касаткин, Л. Л. Современная русская диалектная и литературная фонетика как источник для истории русского языка. М. С.69-78.

143. Касаткин, Л. Л. 1999в. Аффрикаты на месте взрывных согласных перед щелевыми в русском языке // Проблемы фонетики. Вып. III / Отв. ред. Р. Ф. Касаткина. М.: Наука. С.78-84.

144. Касаткин, Л. Л. 1999г. Латентный период в истории фонемы // Касаткин Л. Л. Современная русская диалектная и литературная фонетика как источник для истории русского языка. М. С.86-100. ;

145. Касаткин, Л. Л. 2001. Фонологическое содержание долгих мягких шипящих ш':., [ж':] в русском литературном языке // Русский язык в научном освещении. № 1. С.80-89.

146. Касаткин, Л. Л. 2003. Фонетика современного русского литературного языка. М.: Изд-во МГУ. 224 с.

147. Касаткина, Р. Ф. 1996. Некоторые наблюдения над особенностями словесного ударения в современном русском языке. Новые энклиномены? // Русистика. Славистика. Индоевропеистика / Отв. ред. Т. М. Николаева. М.: Индрик. С.400-408.

148. Касевич, В. Б. 1974. О соотношении незнаковых и знаковых единиц в слоговых и неслоговых языках // Проблемы семантики. М.

149. Касевич, В. Б. 1981. Фонологические проблемы общего и восточного языкознания: Автореф. докт. дис. JI.

150. Касевич, В. Б. 1983. Фонологические проблемы общего и восточного языкознания. М.: Наука. 295 с.

151. Касевич, В. Б. 1986. Морфонология. JL: Изд-во Ленингр. ун-та. 161с.

152. Касевич, В. Б., Шабельникова, Е. М., Рыбин, В. В. 1990. Ударение и тон в языке и речевой деятельности. Л.

153. Кипарский, Б. 1972. О судьбе -ь- в суффиксах -ьск- и -ьство // ВЯ. № 2. С.77-82.

154. Киров, Е. Ф. 1985. Градационная фонология языка // Градационная фонология языка и просодия слова русской диалектной речи / Науч. ред. 3. М. Альмухамедова. Казань: Изд-во Казанского университета. С.5-84.

155. Клычков, Г. С. 1963. Типологическая гипотеза реконструкции индоевропейского праязыка // ВЯ. № 5. С.3-14.

156. Князев, С. В. 1999. Ресиллабификация в современном русском языке // Проблемы фонетики. Вып. Ill / Отв. ред. Р. Ф. Касаткина. М.: Наука. С.132-142.

157. Князевская, О. А. 1964. Орфография и отражение в письме явлений языка (На материале рукописей XI-XIV вв.) // Источниковедение и история русского языка / Ред.: С. И. Котков, В. Ф. Дубровина. М.: Наука. С.59-68.

158. Князевская, О. А. 1973. О судьбе редуцированных гласных ъ, ьв ростовских рукописях первой трети XIII в. // Лингвогеография, диалектология и история языка / Отв. ред. Р. И. Аванесов. Кишинев.

159. Князевская, О. А. 1976. Буквы о, е на месте редуцированных гласных в ростовских рукописях начала XIII в. // Лингвистическая география, диалектология и история языка / Отв. ред. Р. И. Аванесов. Ереван.

160. Кодзасов, С. В., Кривнова, О. Ф. 2001. Общая фонетика. М.: РГГУ. 592 с.

161. Колесов, В. В. 1957. К вопросу о соотношении мелсду фонетическими явлениями древнерусского языка и орфографическими нормами древнерусской письменности (Глухие в рукописи XVI в.) // Филологический сборник студенческого научного общества. Л. С.23-36.

162. Колесов, В. В. 1963. Несколько дополнений к акцентологическому закону Шахматова // Вопросы теории и истории языка: Сб. в честь проф. Б. А. Ларина. Л. С. 176186.

163. Колесов, В. В. 1964. Падение редуцированных в статистической интерпретации // ВЯ. № 2. С.30-44.

164. Колесов, В. В. 1965. К фонологическому объяснению севернорусского цоканья //

165. Тезисы докладов на X диалектологическом совещании. М. С.37—40.

166. Колесов, В. В. 1966. Изменение фонемы <ё> в древнерусском языке (К вопросу о фонологической системе гласных в древнерусском языке старшей поры) // Slavia. Roc. XXXV. Ses. 2. Praha. S.177-187.

167. Колесов, В. В. 1968. К фонетической характеристике редуцированных гласных в русском языке XI в. // ВЯ. № 4. С.80-86.

168. Колесов, В. В. 1972. Введение в историческую фонологию. I. Система и изменение (на материале русского языка): Конспект лекций. Сегед. 93 с.

169. Колесов, В. В. 1972а. Различительные особенности языка и письма в севернорусских рукописях из собрания Пушкинского дома // Рукописное наследие Древней Руси. По материалам Пушкинского Дома / отв. ред. А. М. Панченко. Л.: Наука. С.337-370.

170. Колесов, В. В. 1973. Праславянская фонема 'Q. в ранних преобразованиях славянских вокалических систем // Славянское языкознание. VII Международный съезд славистов. Варшава, август 1973 г.: Доклады советской делегации. М. С.170— 195.

171. Колесов, В. В. 1973а. К характеристике исходной палатальности согласных в древнепсковском говоре // Псковские говоры. Вып. 3. Псков. С.5-14.

172. Колесов, В. В. 1975. Расшифровка фонетической системы современного говора (на материале севернорусского цоканья) // Севернорусские говоры / Отв. ред. Н. А. Мещерский, А. С. Герд. Л. С.6-18.

173. Колесов, В. В. 1978. Вьсь, всь, весь, вхе, све «omnis» // Эволюция и предыстория русского языкового строя / Отв. ред. Н. Д. Русинов. Горький. С.28-36.

174. Колесов, В. В. 1979. Позиционное ограничение как предел свертывания динамической системы// Звуковой строй языка / Отв. ред. Р. И. Аванесов. М. С.150-156.

175. Колесов, В. В. 1979а. Старая рукопись и орфографическая традиция // Studia Ros-sica Poznaniensia. Zesz. 10. Poznan. C.77-90.

176. Колесов, В. В. 1980. Историческая фонетика русского языка. М.: Высшая школа. 215 с.

177. Колесов, В. В. 1982. Динамическая модель и изменение фонем // Фонология / Отв. ред. В. Г. Руделев. Тамбов. С.53-121.

178. Колесов, В. В. 1982а. Введение в историческую фонологию русского языка. Учебное пособие. Л. 121 с.

179. Колесов, В. В. 1990. Фонетика // Русская диалектология / Под ред. В. В. Колесова.3 72

180. М.: Высшая школа. С.34-73.

181. Колосов, М. А. 1878. Обзор звуковых и формальных особенностей народного русского языка. Варшава. 268 с.

182. I-Сопко, Г1. М. 1915. Исследование о языке Пандектов Антиоха XI в. // Известия ОРЯС. Т. XX. Кн. 3-4.

183. Копорский, С. А. 1949. Цоканье в Калининской области // Материалы и исследования по русской диалектологии. Т. III. M.-J1. С. 152-232.

184. Косериу, Э. 1963. Синхрония, диахрония, история // Новое в лингвистике. Взьххт. 3. М. С. 143-343.

185. Котков, С. И. 1964. Московская речь в начальный период становления русского национального языка. М.: Наука. 359 с.

186. Крупаткин, Я. Б. 1969. Об аллофонических реконструкциях // ВЯ. № 4. С.35—44.

187. Крысько, В. Б. 1994. Заметки о древненовгородском диалекте (I. Палатализацией) // ВЯ. № 5. С.28-45.

188. Кудрявцев, Ю. С. 1977. Отражение напряженных редуцированных гласны>с эв "Успенском сборнике // Труды по русской и славянской филологии. XXIV. Учетпь.те записки Тартуского ГУ. Вып. 425. С. 136-142.

189. Кудрявцев, 10. С. 1980. Напряженные редуцированные гласные в связи с проблемой праславянского и древнерусского звукового развития. Автореф. канд. дис. JT. 19 с.

190. Кудрявцев, Ю. С. 1985. Переход Е. в [О] (функциональный и типологический анализ) // Ученые записки Тартуского ГУ. Вып. 719. С.115-131.

191. Кудрявцев, Ю. 1996. Очерки по русской исторической фонологии и морфонологии. Тарту.

192. Кузнецов, В. И. 1997. Вокализм связной речи. СПб.: Изд-во СПбГУ. 248 с.

193. Кузнецов, П. С. 1959/1970. Об основных положениях фонологии (1959 г.) // Реформатский А. А. Из истории отечественной фонологии. Очерк. Хрестоматис-Я. М., 1970. С.470^180.

194. Кузнецова, А. М. 1969. Некоторые вопросы фонетической характеристики .явления твердости-мягкости согласных в русских говорах // Экспериментально-фонетическое изучение русских говоров. М.: Наука.

195. Кузнецова, А. М. 1973. О способах реализации аффрикат и соотносительксть.зс>с со гласных в одном севернорусском говоре // Исследования по русской диалектологии / Отв. ред. С. В. Бромлей. М.:Наука. С.122-136.

196. Кузнецова, А. М. 1977. Разновидности способа образования согласных в русских говорах // Экспериментально-фонетические исследования в области русской диалектологии. М.: Наука. С. 60-184.

197. Кузнецова, А. М. 1977а. Типология палатального ряда в русских говорах // Диалектологические исследования по русскому языку. М.: Наука. С.96-102.

198. Кузьменко, Ю. К. 1969. Диахроническая фонология аффрикат в германских языках // ВЯ. № 4. С.45-55.

199. Кузьменко, Ю. К. 1983. От корреляции контакта к слогоморфемности (о тенденции развития датского языка) // Функциональный анализ языковых единиц. М. С.123-129.

200. Кузьменко, 10. К. 1985. Появление письменности в средневековой Европе // История лингвистических учений. Средневековая Европа / Отв. ред. А. В. Десницкая, С. Д. Кацнельсон. Л. С.39-55.

201. Кузьменко, Ю. К. 1991. Фонологическая эволюция германских языков. Л.: Наука.

202. Лабов, У. 1975. О механизме языковых изменений // Новое в лингвистике. Вып. VII. М. С. 199-228.

203. Лабов, У. 1975а. Отражение социальных процессов в языковых структурах // Новое в лингвистике. Вып. VII. М. С.320-335.

204. Лайтнер, Т. 1965. О циклических правилах в русском спряжении // ВЯ. № 2. С.45— 54.

205. Леков И. 1972. Лексическая доказательность фонологических опппозиций // Русское и славянское языкознание. М.: Наука. С. 159-161.

206. Леонтьев, А. А. 1965. Слово в речевой деятельности: Некоторые проблемы общей теории речевой деятельности. М.: Наука. 245 с.

207. Леонтьев, А. А. 1966. О «префонологических тождествах» // Исследования по фонологии / Отв. ред. С. К. Шаумян. М.: Наука. С. 166—171.

208. Либерман, А. С. 1971. Порядок действий в фонологии и реальность различительных признаков // ВЯ. № 3. С.60-72.

209. Либерман, А. С. 1971а. Фонема или различительный признак? // Фонетика. Фонология. Грамматика. М. С. 143-150.

210. Либерман, А. С. 1999. Некоторые спорные вопросы общей и германской просодики // Проблемы фонетики. Вып. III / Отв. ред. Р. Ф. Касаткина. М.: Наука. С. 148— 159.

211. Либераман, А. С. 2002. Заметки о теории звуковых изменений (на германскомматериале) // Проблемы фонетики. Вып. 4 / Отв. ред. Р. Ф. Касаткина. М. С. 12—26.

212. Липовская, Н. А. 1975. Губные спиранты на территории северо-восточной диалектной зоны //Русские говоры: К изучению фонетики, грамматики, лексики. М.

213. Любимова Н. А. Фонетическая интерференция: Учебное пособие. Л.: Изд-во ЛГУ, 1985. 55 с.

214. Ляпунов, Б. М. 1900. Исследование о языке Синодального списка 1-й Новгородской летописи // Исследования по русскому языку. Т. И. Вып. 2. СПб. 289 с.

215. Ляпунов, Б. М. 1900а. Несколько слов по поводу замечаний профессора А. И. Соболевского // Журнал Министерства народного просвещения. T.XI. С.247— 263.

216. Макарова, Л. Н. 1973. К истории аффрикат в русском языке // ВЯ. № 1. С.87—98.

217. Малкова, О. В. 1967. Редуцированные гласные в Добриловом евангелии 1164 года: Автореф. канд. дис. М. 21 с.

218. Малкова, О. В. 1980. Имело ли место вторичное смягчение согласных перед Е., [И] в диалектах южной зоны древнерусского языка? // ВЯ. № 6. С. 76-88.

219. Малкова, О. В. 1981. О принципе деления редуцированных гласных на сильные и слабые в позднем праславянском и в древних славянских языках // ВЯ. № 1. С.98— 111.

220. Малкова, О. В. 1982. К проблеме падения редуцированных гласных в славянских языках и развития украинского икавизма // ВЯ. № 5. С.95-102.

221. Марков, В. М. 1964. К истории редуцированных гласных в русском языке. Казань. 279 с.

222. Марков, В. М. 1970. Проблема формирования самостоятельных морфем на основе противопоставления фонетических вариантов // Вопросы грамматического строя русского языка. Казань. С. 14-19.

223. Мартине, А. 1960. Принцип экономии в фонетических изменениях: Проблемы диахронической фонологии. Пер. с франц. М.: Изд-во иностранной лит-ры. 260 с.

224. Мартине, А. 1969. Нейтрализация и сенкретизм // ВЯ. №2. С.96-109.

225. Маслов, Ю. С. 1975. Введение в языкознание. М.: Высшая школа. 328 с.

226. Маслов, Ю. С. 1979. О типологии чередований // Звуковой строй языка / Отв. ред. Р. И. Аванесов. М. С. 195-201.

227. Маслов, 10. С. 1987. Введение в языкознание. 2-е изд., перераб. и доп. М.: Высшая школа. 272 с.

228. Матусевич, М. И. 1976. Современный русский язык. Фонетика. М.: Просвещение.288 с.

229. Мельничук, А. С. 1958. Аналогия в переходном смягчении общеславянских Г, К,о

230. X в Д, Ц, С(Ш) // Питания слов'янського мовознавства. Кн. 5. Львш.

231. Николаев, С. Л. 1988. Следы особенностей восточнославянских племенных диалектов в современных великорусских говорах. I Кривичи // Балто-славянские исследования 1986 / Отв. ред. Вяч. Вс. Иванов. М. С.145-152.

232. Новак, Л. 1939/1967. Проект нового определения фонемы // Пражский лингвистический кружок. Сб. статей. М.: Прогресс, 1967. С.95-99.

233. Образование. 1970. Образование севернорусского наречия и среднерусских говоров. По материалам лингвистической географии / Отв. ред. В. Г. Орлова. М.: Наука. 456 с.

234. Овчинникова, Р. С. 1967. Фонетические особенности говора деревни Большой Кунгур Кировской области // Ученые записки Владимирск. ГПИ им. П. И. Лебедева-Полянского. Серия «Русский язык». Вып. 1.

235. Орлова, В. Г. 1959. История аффрикат в русском языке в связи с образованием русских народных говоров. М.: Изд-во АН СССР. 211 с.

236. Осипов, Б. И. 1976. Понятие позиции и «физикалистские» фонологические школы // Вопросы русского языкознания. Вып. 2: Русский язык и его диалекты / Отв. ред. Е. С. Скобликова. Куйбышев. С.35-45.

237. Осипов, Б. И. 1979. История русского письма. Автореф. докт. дис. Л.

238. Осипов, Б. И. 1991. Об орфографических системах древнерусских текстов // Древнерусский язык домонгольской поры. Л. С. 43-47.

239. Остгоф, Г., Бругман, К. 1878/1960. Предисловие к книге «Морфологические исследования в области индоевропейских языков» // Звегинцев В. А. История языкознания XIX и XX веков в очерках и извлечениях. 4.1. М., 1960. С. 153-164.

240. Панов, М. В. 1967. Русская фонетика. М.: Просвещение. 438 с.

241. Панов, М. В. 1979. Современный русский язык. Фонетика. М.: Высшая школа. 256 с.

242. Панов, М. В. 1990. История русского литературного произношения XVIII—XX вв. М.: Наука. 456 с.

243. Панфилов, В. 3. 1963. Грамматика и логика. М.; Л.

244. Пауль, Г. 1960. Принципы истории языка / Пер. с нем. М. 500 с.

245. Пауфошима, Р. Ф. 1961. Согласные неполного смягчения перед гласными переднего образования в говорах Харовского района Вологодской области // Материалыи исследования по русской диалектологии. Новая серия. Вып. 2. М.: Изд-во АН СССР. С.74-77.

246. Пауфошима, Р. Ф. 1963. Экспериментально-фонетическое исследование одного северновеликорусского говора: Канд. дис. М.

247. Пауфошима, Р. Ф. 1978. Перестройка системы предударного вокализма в одном вологодском говоре // Физические основы современных фонетических процессов в русских говорах / Отв. ред. С. С. Высотский. М.: Наука. С. 18-88.

248. Пауфошима, Р. Ф. 1983. Фонетика слова и фразы в севернорусских говорах. М.: Наука. 110с.

249. Плоткин, В. Я. 1978. Типологические реконструкции динамики индоевропейской фонологической системы // Известия ОЛЯ. Т. 37. № 5.

250. Поливанов, Е. Д. 1928/1968. Факторы фонетической эволюции языка как трудового процесса // Поливанов Е. Д. Статьи по общему языкознанию. М.: Наука, 1968. С.57-74.

251. Поливанов, Е. Д. 1931/1968. Где лелсат причины языковой эволюции? // Поливанов Е. Д. Статьи по общему языкознанию. М., 1968. С.75-91.

252. Поливанов, Е. Д. 1930-е/1968. Мутационные изменения в звуковой истории языка // Поливанов Е. Д. Статьи по общему языкознанию. М., 1968. С.90— 113.

253. Поливанов, Е. Д. 1991. Толковый терминологический словарь по лингвистике // Поливанов Е. Д. Труды по восточному и общему языкознанию. М. С.318-473.

254. Попов, М. Б. 1982. Морфонологический этап падения редуцированных гласных в древнерусском языке (на материале рукописей XIV-XV веков). Канд. дис. Л. 19 с.

255. Попов, М. Б. 1982а. Проблемы исторической морфонологии и падение редуцированных гласных // Вестник ЛГУ. Сер.: История, язык, литература. № 14. С.84—91.

256. Попов, М. Б. 19826. Некоторые вопросы относительной хронологии изменений редуцированных гласных в древнерусском языке // Проблемы комплексного анализа языка и речи. Л. С.22-28.

257. Попов, М. Б. 1985. К вопросу о судьбе слабого редуцированного в древнерусских суффиксах -ьск- и -ьств- II Dissertationes slavicae: Материалы и сообщения по славяноведению. Вып. XVII. Szeged.

258. Попов, М. Б. 1999. Традиционные фонологические направления в русистике: Учебно-методическое пособие. СПб. 24 с.

259. Постовалова, В. И. 1978. Историческая фонология и ее основания: Опыт логико-методологического анализа. М.: Наука. 202 с.

260. Потебня, А. А. 1866. Два исследования о звуках русского языка: I. о полногласии, II. о звуковых особенностях русских наречий. Воронелс. 156 с.

261. Потебня, А. А. 1876. К истории звуков русского языка. Воронелс. 243 с.

262. Потебня, А. А. 1886. Отзыв о сочинении А.Соболевского «Очерки из истории русского языка» // Известия ОРЯС. Т. I. Кн. 3-4. С.804-831.

263. Пригожин, И., Стенгерс, И. 1986. Порядок из хаоса. М.

264. Проблемы и методы. 1980. Проблемы и методы экспериментально-фонетического анализа речи / Под общ. ред. JI. Р. Зиндера и JI. В. Бондарко. JL: Изд-во Ленингр. ун-та.

265. Реформатский, А. А. 1967. Введение в языковедение. 4-е изд., испр. и доп. М.: Просвещение. 542 с.

266. Реформатский, А. А. 1970. Из истории отечественной фонологии. М.

267. Реформатский, А. А. 1975. Фонологические этюды. М.: Наука. 133 с.

268. Робли, К., Буртон, М. 1999. Ассимиляция по звонкости/глухости в русском языке: фонетические и перцептивные свойства // Проблемы фонетики. Вып. 3. М. С.38-48.

269. Рождественская, Т. В. 1992. Древнерусские надписи на стенах храмов: Новые источники XI-XV вв. СПб.: Изд-во СПбГУ. 172 с.

270. Руделев, В. Г. 1975. Фонология слова: Спецкурс по русскому языку. Тамбов. 127 с.

271. Руделев, В. Г., Пискунова, С. В. 1982. Русские консонанты (Предварительные замечания) // Фонология. Тамбов. С. 166-170.

272. Русаков, А. Ю. 2004. Интерференция и переключение кодов (севернорусский диалект цыганского языка в контактологической перспективе). Дисс. в виде науч. докл. на соискание уч. степ. докт. филол. наук. СПб. 105 с.

273. Русакова, М. В. 1981. К вопросу о лингвистической и психолингвистической функции морфемы // Семантические аспекты языка. Л. С.92-99.

274. Русакова, М. В., Русаков, А. Ю. 1983. К вопросу о роли морфемы в речевой деятельности // Функциональный анализ языковых единиц. М. С. 168-177.

275. Русинов, Н. Д. 1967. Падение редуцированных и закон открытого слога в древнерусском языке // Ученые записки Горысовского гос. ун-та. Вып. 76. Сер. лингвистическая. С.68-83.

276. Сахарный, JI. В. 1980. Словообразование в речевой деятельности: Автореф. докт. дис. JT.

277. Селищев, А. М. 1931/1968. Соканье и шоканье в славянских языках // Селищев А. М. Избранные труды. М.: Просвещение, 1968. С.584-604.

278. Семереньи, О. 1980. Введение в сравнительное языкознание. Пер. с нем. М.: Прогресс. 407 с.

279. Сидоров, В. Н. 1966. Из истории звуков русского языка. М.: Наука. 158 с.

280. Скрелин, П. А. 1999. Сегментация и транскрипция. СПб.: Изд-во СПбГУ. 108 с.

281. Соболев, А. Н. 2003. Новгородская псалтырь XI века и ее антиграф // ВЯ. № 3. С.

282. Соболевский, А. И. 1907. Лекции по истории русского языка. М. 309 с.

283. Соколова, В. С. 1951. Устойчивые и неустойчивые гласные // Памяти академика Льва Владимировича Щербы. 1880-1944. Л. С.236-244.

284. Солнцев, В. М. 1963. К вопросу о приложимости общеграмматических терминов к анализу китайского слова // Морфологическая структура слова в языках различных типов. М.-Л. С.121-128.

285. Соссюр, Ф. де. 1977. Курс общей лингвистики // Фердинанд де Соссюр. Труды по языкознанию. Пер. с франц. М.: Прогресс. С.31-269.

286. Срезневский, В. И. 1877. Древний славянский перевод Псалтири. Ч. 1. СПб. 110 с.

287. Стеблин-Каменский, М. И. 1963. Исландско-норвежские изменения согласных // ВЯ. № 5.

288. Стеблин-Каменский, М. И. 1964. О симметрии в фонологических решениях и их неединственности // ВЯ. № 2. С.45-52.

289. Стеблин-Каменский, М. И. 1966. Очерки по диахронической фонологии скандинавских языков. Л.

290. Стеблин-Каменский, М. И. 1966а. К теории звуковых изменений // ВЯ. № 2. С.66— 79.

291. Стеблин-Каменский, М. И. 1971. Заметка по сандхиальной фонологии // Фонетика. Фонология. Грамматика: Сб. статей к семидесятилетию А. А. Реформатского / Отв. ред. Ф. П. Филин. М.: Наука. С.140-152.

292. Стеблин-Каменский М. И. Нейтрализация: название и суть (по поводу некоторых древнеисландских рифм) // Стеблин-Каменский М. И. Спорное в языкознании. Л.: Изд-во Лениигр. ун-та. С.96-103.

293. Строганова, Т. Ю. 1977. О вокализме 2-го предударного слога после твердых согласных в акающих говорах // Диалектологические исследования по русскому языку

294. Отв. ред. Р. И. Аванесов. М.: Наука. С.86-96.

295. Тер-Аванесова, А. В. 1989. Об одной славянской акцентной инновации // Славянское и балтийское языкознание. Просодия. М.: Наука. С.216-243.

296. Толстая, С. М. 1998. Морфонология в структуре славянских языков. М.

297. Томсон, А. И. 1906. Общее языковедение. Одесса. 416 с.

298. Травничек, Фр. 1950. Грамматика чешского литературного языка. Ч. I. Фонетика— словообразование-морфология. Пер. с чешек. М.: Изд-во иностранной литературы. 466 с.

299. Трубецкой Н. С. 1925/1987. О звуковых изменениях русского языка и распаде общерусского языкового единства // Трубецкой Н.С. Избранные труды по филологии. М.: Прогресс, 1987. С. 143-167.

300. Трубецкой, Н. С. 1930/1987. Возникновение западнославянских особенностей в области консонантизма // Трубецкой Н. С. Избранные труды по филологии. М., 1987. С. 180-195.

301. Трубецкой, Н.С. 1933/1987. К истории задненебных в славянских языках // Трубецкой Н.С. Избранные труды по филологии. М., 1987. С. 168-179.

302. Трубецкой, Н. С. 1934/1987. Морфонологическая система русского языка // Трубецкой Н. С. Избранные труды по филологии. М., 1987. С.67-142.

303. Трубецкой, Н. С. 1939/1960. Основы фонологии. Пер. с нем. М.: Изд-во иностранной литературы, 1960. 372 с.

304. Трубецкой, Н. С. 2004. Письма и заметки П. С. Трубецкого / Подгот к изд. Р. Якобсона. 2-е изд. М.: Языки славянской культуры. 608 с.

305. Труды. 1930. Труды Комиссии по диалектологии русского языка (б. Московской диалектологической комиссии). Вып. II. JI.

306. Успенский, Б. А. 1988. Русское книжное произношение XI—XII вв. и его связь с южнославянской традицией: (Чтение еров) // Актуальные проблемы славянского языкознания / Под ред. К. В. Горшковой и Г. А. Хабургаева. М.: Изд-во МГУ. С.99-156.

307. Устинскова, 3. И. 1977. О генезисе цоканья в русских говорах (По материалам псковских, смоленских и северо-восточных белорусских говоров) // ВЯ. № 4. С.107—

308. Ушаков, В. Е. 1961. О языке Устюжской кормчей XIII-XIV вв. (Палеографическое и фонетическое описание рукописи ГБЛ, из собр. Н. П. Румянцева, № 230). Киров: Кировский гос. пед. ин-т. 68 с.

309. Фалев, И. А. 1927. О редуцированных гласных в древнерусском языке // Язык и литература. Вып. 1. Т. 2. Л. С.111-122.

310. Фант Г. Акустическая теория речеобразования. Пер. с англ. М.: Наука, 1964. 284 с.

311. Филин, Ф. П. 1972. Происхождение русского, украинского и белорусского языков. Историко-диалектологический очерк. Л.: Наука. 655 с.

312. Флайер М. С. Морфонологическое изменение как свидетельство фонологического изменения: статус мягких велярных в современном русском языке // Проблемы фонетики. Вып. 3: Сб. статей / Отв. ред. Р. Ф. Касаткина. М.: Наука, 1999. С.299—309.

313. Фонетика. 1988. Фонетика спонтанной речи / Под ред. Н. Д. Светозаровой. Л.: Изд-во Ленингр. ун-та. 248 с.

314. Фонология. 2000. Фонология речевой деятельности / Отв. ред. Л. В. Бондарко. СПб.: Изд-во СПбГУ. 158 с.

315. Хааг, К. 1903/1955. Звуковые изменения и вытеснение слов // Немецкая диалектография. Сб. статей. Пер. с нем. М.: Изд-во иностранной литературы, 1955. С.85-91.

316. Хабургаев, Г. А. 1980. Становление русского языка. М.: Высшая школа. 191 с.

317. Хазагеров, Т. Г. 1976. Трансформация исторических чередований в грамматические // Филологические этюды: сб. статей. Вып. 2 / Отв. ред. Б. Н. Головин. Ростов н/Д: Изд-во Ростовского ун-та. С. 169-180.

318. Хауген, Э. 1972. Языковой контакт // Новое в лингвистике. Вып. VI. Языковые контакты. М.: Прогресс. С.61-80.

319. Хелимский, Е. А. 1984/2000. Корреляция по палатализации и падение редуцированных: славянско-самодийская аналогия // Хелимский Е. А. Компаративистика, уралистика: Лекции и статьи. М.: Языки русской культуры, 2000. С.396^-01.

320. Хелимский, Е.А. 1988/2000. Венгерский язык как источник для праславянской реконструкции и реконструкции славянского языка Паннонии // Хелимский Е.А. Компаративистика, уралистика: Лекции и статьи. М.: Языки русской культуры,2000. С.416^132.

321. Хёнигсвальд, Г. 1963/2002. Существуют ли универсалии языковых изгч^ле;нений? // Зарубежная лингвистика. Вып. 2. Пер. с англ. М.: Издательская группа «JL Лр>огресс», 2002. С.132-159.

322. Цейтлин, Р. М. 1977. Лексика старославянского языка: Опыт анализа зчосотивиро-ванных слов по данным древнеболгарских рукописей X-XI вв. М.: Наука. 3 3 5с.

323. Чекман, В. Н. 1973. Генезис и эволюция палатального ряда в праславяегЕюком языке. Минск. 47 с.

324. Чекман, В. Н. 1979. Исследования по исторической фонетике праслп:а.вянского языка: Типология и реконструкция. Минск.

325. Чернышев, В. И. 1902. Как произошла мена ц и ч в русских говорах? (В опрос лингвистам) // Русский филологический вестник. Т. XLVII. № 1-2.

326. Чурганова, В. Г. 1973. Очерк русской морфонологии. М.: Наука. 239 с.

327. Шахматов, А. А. 1895. Исследование о языке новгородских грамот XIII—>CIV вв. // Исследования по русскому языку. Т. I. СПб., 1885-1895. С. 131-285.

328. Шахматов, А. А. 1915. Очерк древнейшего периода истории русского языка. — Энциклопедия славянской филологии. Вып.11.1. Пг. 368 с.

329. Шахматов, А. А. 1941. Очерк современного русского литературного языка. 4-е изд. М. 288 с.

330. Шеворошкин, В. В. 1969/2004. Звуковые цепи в языках мира. Москва! Едиториал УРСС. 2-е изд., испр. 2004. 184 с.

331. Шеворошкин, В. В. 1971. О двух в в русском языке // Развитие фонетгзксхси современного русского языка: Фонологические подсистемы / Под ред. С. С. Высотского и др. М.: Наука. С.279-286.

332. Шулаева, Д. П. 1970. К истории языка в XIII в. (Палеографическое и фонетическое описание рукописи ГПБ Пог.12): Автореф. каид. дис. Л. 25 с.

333. Шухардт, Г. 1885/1950. О фонетических законах // Шухардт Г. Избр> аханые статьи по языкознанию. Пер. с нем. М.: Изд-во иностранной литературы, 1950. С.23-55.

334. Щепкин, В. И. 1902. Новгородские надписи Graffiti // Труды Московсзесого Археологического общества. Т. XIX. Вып. 3. С.26^46.

335. Щерба, Л. В. 1909/1974. Субъективный и объективный метод в фонет^-исе // Щерба Л. В. Языковая система и речевая деятельность. Л.: Наука, 1974. С.135-1 1 .

336. Щерба, Л. В. 1912/1983. Русские гласные в количественном и качественном отношении. J1.: Наука, 1983.

337. Щерба, J1. В. 1915/1974. О разных стилях произношения и об идеальном фонетическом составе слов // Щерба JI. В. Языковая система и речевая деятельность. JL, 1974. С.141-146.

338. Щерба, JL В. 1915. Восточнолужицкое наречие. Т.1. Пг.

339. Щерба, JL В. 1931/1974. О трояком аспекте языковых явлений и об эксперименте в языкознании // Щерба JL В. Языковая система и речевая деятельность. JL, 1974. С.24-39.

340. Щерба, Л. В. 1935/1974. О «диффузных» звуках // Щерба JI. В. Языковая система и речевая деятельность. JL, 1974. С.147-149.

341. Щерба Л. В. 1937/1963. Фонетика французского языка: Очерк французского произношения в сравнении с русским. Изд. 7-е. М., 1963.

342. Щерба, Л. В. 1957. Избранные работы по русскому языку. М.: Учпедгиз. 188 с.

343. Щерба, Л. В. 1983. Теория русского письма. Л.: Наука. 134 с.

344. Ягич, И. В. 1889. Критические заметки по истории русского языка. СПб. 171 с.

345. Якобсон, P.O. 1931/1985. Принципы исторической фонологии // Якобсон Р. Избранные работы. М.: Прогресс, 1985. С.116-132.

346. Якобсон, Р. О. 1958/1963. Типологические исследования и их вклад в сравнительно-историческое языкознание // Новое в лингвистике. Вып. III. М., 1963. С.95—105.

347. Якобсон, Р. 1963/1996. О так называемой аллитерации гласных в германском стихе // Роман Якобсон. Язык и бессознательное. М., 1996.

348. Якобсон, Р. О. 1963. Опыт фонологического подхода к историческим вопросам славянской акцентологии // American Contributions to the Fifth International Congress of Slavists. The Hague. P. 153-178.

349. Якубинский, Л. П. 1919/1986. Скопление одинаковых плавных в практическом и поэтическом языках // Якубинский Л. П. Избранные работы. Язык и его функционирование. М.: Наука, 1986. С.176-182.

350. Якубинский, Л. П. 1927/1986. О диалогической речи // Якубинский Л. П. Избранные труды. Язык и его функционирование. М. С. 17-58.

351. Янин, В. Л., Зализняк, А. А. 1986. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1977—1983 гг.). Комментарий и словоуказатель к берестяным грамотам (из раскопок 1951-1983 гг.). М.: Наука. 311с.

352. Янин, В. Л. 1982. Археологический комментарий к Русской Правде // Новгородский сборник: 50 лет раскопок Новгорода / Под общ. ред. Б. А. Колчина,

353. B. Л. Янина. М. С.138-155.

354. Яхонтов, С. Е. 1963. О значении термина «слово» // Морфологическая структура слова в языках различных типов. М.-Л.: Наука. С. 165-173.

355. Abernathy, R. 1956. The Fall of Jers: a Statistical Interpretation // For Roman Jakobson. The Hague. P. 13-18.

356. Akamatsu, T. The theory of neutralization and the archiphoneme in fanctional phonology. Amsterdam/Philadelphia: John Benjamins. 533 p.

357. Andersen, H. 1969. Lenition in Common Slavic // Language. Vol. 45. No. 3. P.553-574.

358. Andersen, H. 1972. Diphthongization // Language. Vol. 48. No. 1. P. 11-50.

359. Austin, W. M. 1957. Criteria for Phonetic Similarity // Language. Vol. 33. No. 4. P.538-544.

360. Birnbaum, H. 1996. On Some Archaizms of the Old Novgorod Dialect (The treatment of Proto-Slavic Velars Revisited) // Русистика. Славистика. Индоевропеистика. M.1. C.55-62.

361. Baudouin de Courtenay, J. 1894. Slavische С (ts), Z (dz), S aus den unter demEinflusse vorangehender Vokale palatalisierten K, G, H (ch) // Indogermanische Forschungen. No. 4. S.45-57.

362. Channon, R. 1972. On the Place of the Progressive Palatalization of Velars in the Relative Chronology of Slavic. The Hague & Paris. 51 p.

363. Coseriu E. 1985. Sincronia, diacronia у tipologia // Coseriu E. El hombre у su lenguaje: Estudios de teoria у metodologia linguistica. Madrid: Gredos. P. 186-200.

364. Cekmonas, V. 2002. On some Circum-Baltic features of Pskov-Novgorod, dialect // Circum-Baltic languages: Typology and contact. Vol. 2. Amsterdam, Philadelphia. P.339— 359.

365. Ferrell, J. 1968. The Phonology of East Slavic at the Period Preceding the Loss of the Jers // Studies in Slavic Linguistics and Poetics in Honor of Boris O. Unbegaun. New York: New York University Press. P.39-46.

366. Ferrell, J. 1970. Cokan'e and the Palatalization of Velars in East Slavic // Slavic and. East European Journal. Vol. XIV. No. 4. P.411^122.

367. Fisher-Jorgensen, E. 1975. Trends in phonological theory. Copenhagen. 474 p.

368. Flier, M. S. 1983. The Alternation I ~ v in East Slavic // American Contributions to the Ninth International Congress of Slavists. Vol. I. Linguistics. Columbus, Ohio. P.99—118.

369. Flier, M. S. 1980. The sharped geminate palatals in Russian // Russian Linguistics. No. 4. P.303—328.

370. Flier, M. S. 1982. The Russian sharped geminate palatals in functional perspective // Russian Linguistics. No. 6. P.277-291.

371. Garde, P. 1981-1983. Le mythe de l'allongement compensatoire en ukrainien // The annals of the Ukrainian Academy of Arts and Sciences in the United States. Vol. 15. Nos. 39^10. P.69-81.

372. Gluskina, Z. 1966. О drugiej palatalizacji spoigiosek tylno-jezykowych w rosyjskich dialektach polnocno-zachodnich // Slavia orientalis. Vol. XV, № 4.

373. Havlik, A. 1889. К otazce jerove v stare cestine // Listy fililogicke. Т. XVI.

374. Hockett, Ch. F. 1965. Sound change // Language. Vol. 41, No.2. P.185-205.

375. Isacenko, A. V. 1970. East Slavic Morphophonemics and Treatment of the Jers in Russian: a Revision of Havh'lc's Law // International Journal of Slavic Linguistics and Poetics. Vol. 13. P.73-124.

376. Jakobson, R. 1929/1962. Remarques sur revolution phonologique du russe comparee a celle des autres langues slaves // Jakobson R. Selected writings. Vol. 1. The Hague. P.7-116.

377. Jakobson, R. 1962. Die Verteiligung der stimmhaften Gerauschlaute im Russischen // Jakobson R. Selected writings. Vol. 1. The Hague.

378. Jakobson, R. 1971. Selected Writings. Vol. 1. Phonological Studies. 2nd ed. The Hague: Mouton.

379. Komarek, M. 1992. On the Development of the Relation Between 1. and j. in Proto-Slavic // For Henry Kucera. Studies in Slavic Philology and Computational Linguistics. Ann Arbor. P.231-238.

380. Koneski, B. 1983. A Historical Phonology of the Macedonian Language. Heidelberg: Winter. 151 S.

381. ICrajcovic, R. 1975. A Historical Phonology of the Slovak Language. Heidelberg: Winter. 175 S.

382. Kucera, FI. 1958. Inquiry into coexistent phonemic systems in Slavic languages // American Contributions to the Fourth International Congress of Slavists (preprint). The Hague: Mouton & Co. 21 p.

383. Labov, W. 1981. Resolving the Neogrammarian controversy // Language. Vol. 57. No. 2. P.267-305.

384. Labov, W. 1991. The Three Dialects of English // New Ways of Analyzing Sound Change. San Diego, California: Academic Press. P. 1—44.

385. Lehfeldt, W., Altmann, G. 2002. Падение редуцированных в свете закона П. Менце-рата // Russian Linguistics. Vol. 26. P.327-344.

386. Lehr-Splawinski, Т. 1911/1957. Nowsze pogl^dy na niektore zjawiska t. zw. Drugiej palatalizaciji //Lehr-Splawinski T. Studia i szkice wybrane. Warszawa. S.l 53—158.

387. Linnel, P. 1979. Psychological reality in phonology: A theoretical study. Cambridge: Cambridge University Press. 295 p.

388. Lunt, H. G. 1981. The progressive palatalization of Common Slavic. Skopje.

389. Lunt, LI. G. 1987. The Progressive Palatalization of Early Slavic: Opinions, Facts, Methods // Folia Linguistica Historica. Vol. 7. No. 2. P.251-290.

390. Malkiel, Y. 1966. Genetic Analysis of Word Formation // Current Trends of Linguistics. Vol.3.

391. Manczak, W. 1969. О zanilcu jerow w staroruskim // Slavia Orientalis. Vol. XVIII. No. 1. S.415-424.

392. Martinet, A. 1952. Langue a syllabes ouvertes: le cas du slave commun // Zeitschrift ffir Phonetik und allgemeine Sprachwissenschaft. No. 6. P. 145-163.

393. New Ways. 1991. New Ways of Analyzing Sound Change / Ed. P. Eckert. San Diego, California: Academic Press. 278 p.

394. Passy, P. 1890. Etude sur les changements phonetiques et leurs caracteres generaux. Paris.

395. Savignae, D. 1975. Common Slavic *уьх- in Northern Old Russian // International Journal of Slavic Linguistics and Poetics. Vol. 19. P.41-52.

396. Shevelov, G. Y. 1964. A Prehistory of Slavic: The Historical Phonology of Common Slavic. Heidelberg: Winter. 662 pp.

397. Shevelov, G. Y. 1971. Teasers and Appeasers: Essays and Studies on Themes of Slavic Philology. Forum Slavicum. Bd. 32. Miinchen: Fink.

398. Shevelov, G. Y. 1979. A historical phonology of the Ukrainian language. Lleidelberg: Winter. 809 S. •

399. Shevelov, G. Y. 1979a. Why in Ukrainian sl'ozy 'Tears' but zelenyj 'Green', while in Russian sljozy and zeljonyjl An Unresolved Problem of Ukrainian Historical Phonology // The Slavonic and East European Review. Vol. 57. No. 1. P. 1-15.

400. Shevelov, G. Y. 1986. Ukrainian diphthongs in publications of the 1980s and reality (and some adjacent problems imaginary and real) // International Journal of Slavic Linguistics and Poetics. Vol. 34. P.61-98.

401. Shevelov, G.Y., Chew, J. 1969. Open Syllable Languages and their Evolution: Common Slavic and Japanese // Word. No. 25. P.252-274.

402. Stankiewicz, E. 1967/1979. Opposition and Hierarchy in Morphophonemic Alternations // Stankiewicz E. Studies in Slavic Morphophonemics and Accentology. Ann Arbor. P.I— 13.

403. Steblin-Kamenskij, M. I. 1965. Phonemic merger and Janus phonemes (Old Icelandic о anew) // Philologica Pragensia. Roc. 8. S.370-371.

404. Stieber, Z. 1968. Druga palatalizacja tylnoj^zykowych w swietle atlasu dialektow rosyjskich na wschod od Moskwy // Rocznik slawistyczny. Vol. 29. S.3-7.

405. Stieber, Z. 1969. Zarys gramatyki porownawczej j^zykow slowianskich: Fonologia.Warszawa: PWN. 91 pp.

406. Timberlake, A. 1978. Uniform and alternating environments in phonological change // Folia Slavica. Vol. 2. Nos. 1-3. P.312-327.

407. Vermeer, W. 1986. The Rise of the North Russian Dialect of Common Slavic // Studies in Slavic and General Linguistics. Vol. 8. P.503-515.

408. Wijk, N. van. 1939. Phonologie. Een hoofdstuk uit de structurele taalwetenschap. La Haye: Martinus Nijhoff. 207 pp.