автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: Формирование элегической школы в русской поэзии конца XVIII - начала XIX в. М.Н. Муравьев, В.А. Жуковский и К.Н. Батюшков

Полный текст автореферата диссертации по теме "Формирование элегической школы в русской поэзии конца XVIII - начала XIX в. М.Н. Муравьев, В.А. Жуковский и К.Н. Батюшков"

На правах рукописи

003055711

Митин Дмитрий Игоревич

ФОРМИРОВАНИЕ ЭЛЕГИЧЕСКОЙ ШКОЛЫ В РУССКОЙ ПОЭЗИИ КОНЦА XVIII-НАЧАЛА XIXв. М.Н. МУРАВЬЕВ, В.А. ЖУКОВСКИЙ и КН.

БАТЮШКОВ

Специальность 10.01.01 - «русская литература»

Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук

Москва - 2007

003055711

Работа выполнена на кафедре истории русской литературы филологического факультета Московского государственного университета им. М.В. Ломоносова

Научный руководитель: доктор филологических наук,

профессор A.M. Песков

Официальные оппоненты: доктор филологических наук

Н.И. Михайлова

кандидат филологических наук Е.Е. Давыдова

Ведущая организация: Российский государственный гуманитарный университет

Защита диссертации состоится «26» апреля 2007 г. в_часов на заседании

диссертационного совета Д-501.001.26 при Московском государственном университете им. М.В. Ломоносова

Адрес: 119992, Москва, Ленинские горы, МГУ, 1-й корпус гуманитарных факультетов, филологический факультет

С диссертацией можно ознакомиться в Научной библиотеке Московского государственного университета им. М.В. Ломоносова

Автореферат разослан «$£>-> 2007 года

Ученый секретарь диссертационного совета

кандидат филологических наук, доцент / А.Б Криницын

Настоящая диссертация посвящена проблемам, уже давно не рассматривавшимся специально в исследованиях русской поэзии последней трети XVIII — первой трети XIX в. — проблемам зарождения и формирования «сладостного» элегического стиля в творчестве М.Н. Муравьева (1757-1807), В .А. Жуковского (1783-1852) и К.Н. Батюшкова (1787-1855). Тонкий анализ поэтики М.Н. Муравьева, проведенный Г. А. Гуковским еще в 1930-е гг., задал парадигму восприятия творчества этого замечательного поэта в последующие годы; исследования элегического стиля В.А. Жуковского и К.Н. Батюшкова, начатые тем же Гуковским в 1940-е гг. и продолженные во второй половине XX в. Л.Я. Гинзбург, Н.В. Фридманом, A.C. Янушкевичем, В.Э. Вацуро и другими специалистами по истории русской поэзии начала XIX века, были вовлечены, главным образом, в контекст изучения лирической поэтики пушкинской эпохи, а следовательно, основной интерес при изучении элегий Жуковского и Батюшкова представляли те перспективы, которые порождал их стиль, а не источники этого стиля, коренящиеся в творчестве Муравьева. Таким образом, научная новизна настоящей диссертации заключается в том, что здесь впервые поэтическое творчество М.Н. Муравьева детально рассматривается в соотношениях с элегической поэзией его последователей -В.А. Жуковского и К.Н. Батюшкова.

Главной целью диссертации является установление основных параметров соотношения поэтики Муравьева, Жуковского и Батюшкова. Основные задачи работы:

1. Определение круга мотивов, входящих в структуру «элегического комплекса» Муравьева, Батюшкова, Жуковского.

2. Анализ значения элементов горацианского, сентиментального, анакреонтического комплексов в структуре элегических мотивов, значение принципов «легкой поэзии».

3. Характеристика соотношения жанровых компонентов: классическая/антиклассическая элегия; элегия/ода; элегия/идиллия.

4. Определение структурообразующего значения метапоэтического (размышления о поэтическом творчестве) мотива у Муравьева и линии преемственности Муравьев - Батюшков; Муравьев - Жуковский.

5. Выявление случаев непосредственных реминисценций из Муравьева у Батюшкова и Жуковского.

Структура и объем работы. Работа состоит из Введения, трех глав и Заключения.

Во Введении определены основные проблемы, затрагиваемые в диссертации, и приводится краткая характеристика комплексов элегических мотивов, присутствующих у Муравьева, Жуковского и Батюшкова. В элегической поэзии Муравьева наиболее важную роль играет метауровневый комплекс, реализующий концепцию поэтического творчества и определяющий собственное положение поэта в данной системе. С одной стороны, в формах своего воплощения этот комплекс связывается с

различными архетипическими системами поэтических представлений (сентиментальность; горацианство; легкая поэзия; классическая теория искусства и др.), а с другой, — характеризуется ориентацией на взаимонаправленность воздействия особой поэтической восприимчивости и объективных характеристик реального окружающего мира. Принципиально важен в данной концепции парадоксальный контекст, связанный с многократно повторяющимися мотивами утраты поэтического дара. У Батюшкова элементы метапоэтики воплощаются в различных вариациях главного элегического мотива его раннего творчества, основанного на скрытом контрасте яркости и насыщенности мира поэтической иллюзии (связанного с условными моделями античности/Ренессанса; системой «легкой поэзии»; идеальным небесным «там») и реальной отчужденности от этого мира поэтической личности (за счет оппозиций идеал — реальность, земное — небесное; двойственности восприятия судьбы/смерти). Наличие метауровня проявляется в сознательной ориентации на определенные поэтические модели (в первую очередь — различные течения «легкой поэзии»: Парни/Мильвуа); во включении в идеальную модель элементов поэтической теории/поэтических шаблонов (например, «легкой поэзии», оссианизма) и последовательного переведения ее в плоскость иллюзии (см.: «Мои пенаты»; «Элизий»); в соотнесении личной судьбы с универсальными поэтическими прототипами (см.: переводы 3-х элегий из Тибулла; «Умирающий Тасс»). В антологической лирике Батюшкова (циклы стихотворений «Из греческой антологии»; «Подражания древним») реализация основного элегического контраста связана не со стилизацией античности, а с драматизацией двойственности в системе универсальных тематических комплексов. Для Жуковского ключевой элегический мотив также связан с системой «двоемирия»: контраст «здесь» и «там»; мечта о мире идеального существования души, возможная после преодоления грани земной жизни. Этот мотив наиболее устойчиво реализуется в контексте любовной тематики (см.: «К Нине»; «Теон и Эсхин»; «Голос с того света»; баллада «Эолова арфа» и др.); в системе субъективного пейзажа (неотделимость природы от субъективного переживания; красота природы как медиатор, фиксирующий возможность существования идеала; соединение образов вестников идеального мира с окружающей природой - см.: «Сельское кладбище»; «Вечер»; «Славянка»); в форме иллюзорного стремления/упования души (см.: «Путешественник»; «Желание»; «Элизиум»; «Утешение в слезах»; «Мина»), Воплощения ключевого для Жуковского элегического противопоставления связано и с «поэтическим комплексом» в группе стихотворений 1819-24 гг., условно называемых эстетическими манифестами («К мимопролетевшему знакомому гению»; «Невыразимое»; «Лалла Рук»; «Явление поэзии в виде Лалла Рук»; «Я музу юную, бывало...»; «Таинственный посетитель»). В созданной Жуковским сложной системе посредников между идеально-небесным миром и индивидуальной душой важная роль отводится именно

поэзии, которая может запечатлеть состояние преображенности реального мира интуитивно ощущаемым идеальным началом. Это может быть воплощено и в кратковременном ощущении творческого подъема, и в самом результате творческого процесса (поэтическое произведение обладает совершенством в меру возможности запечатлеть идеал). Содержание работы

Глава 1. Обзор научной литературы. В начале главы анализируется наиболее фундаментальное современное исследование — монография В.Н. Топорова, посвященная изучению поэтического творчества Муравьева. Вторая книга исследования В.Н. Топорова «М.Н. Муравьев: Введение в творческое наследие» (Т. 2. Кн. 2. М., 2003) представляет собой анализ системы поэтического творчества Муравьева. Основной акцент сосредоточен на: 1) анализе структуры прижизненных изданий стихотворений Муравьева; 2) изучении «жанрового поля» поэтических произведений Муравьева (жанровая классификация произведений; анализ расхождений с традиционными жанровыми шаблонами; рассмотрение жанрово не маркированных стихотворений); 3) изучении жанрового/стилистического/тематического контекста литературной традиции, в рамках которой действовал Муравьев (включая воздействие отдельных авторов); 4) выявлении влияния творчества Муравьева на последующую литературную традицию/отдельных авторов; 5) анализе конкретных поэтических текстов в рамках функционирования системы «поэтических топосов»; тематических/жанровых/стилистических комплексов.

Анализ распределения стихотворений по времени создания (большая часть написанного и подавляющее большинство опубликованного приходится на ранний период творчества) говорит, по мнению В.Н. Топорова, об особом положении Муравьева в русской литературе, о потенциальном значении его стихотворений в виртуальной истории литературы, о неиспользованных возможностях и других вариантах развития. Особое внимание заслуживает и «жанровое пространство» в корпусе стихотворений Муравьева. Жанровый состав поэзии Муравьева характеризуется разнородностью, слабой сбалансированностью, наличием большого количества жанрово не специфицируемых стихотворений, небрежностью в жанровых определениях, которую не всегда можно отделить от «тенденций к изменениям типовой структуры жанрового состава» (Кн. 2. С. 75). В целом, жанровые спецификации Муравьева редко соответствовали принятым в то время нормам (исключение составляют только большинство басен и часть од). В связи с этим характерно, во-первых, что Муравьев зачастую сам затруднялся с жанровыми определениями стихотворений (например, варианты жанровых определений в черновике стихотворения «Сожаление младости» (1780): эпистола/поема/рапсодия/рассуждение/разглагольствование). Вместе с тем, как считает Топоров, это стихотворение было первым примером романтической элегии, в которой воспоминания о прошедшей молодости

имеют медитативно-трагическую окраску, причем в момент написания стихотворения Муравьеву, тоскующему об ушедшей молодости и об угасании поэтического дара, было 22 года.

Кроме того, большинство стихотворений Муравьева не содержит спецификаций жанрового характера, так как стихотворный текст «выходил за пределы жанровой рубрикации» (Кн. 2. С. 90): текст становится просто стихотворением. Муравьев стал инициатором жанровой реформы, продолжателями которой можно считать Карамзина, Батюшкова, Жуковского, Боратынского, что соответствует основной линии развития русской поэзии. Специфической чертой Муравьева также являются особенности заглавий стихотворений, уже находящихся вне жанровой рубрикации. Непосредственный анализ системы поэтических топосов (текст ночи; текст утра; зимние/весенние стихотворения; текст рек), тематических/жанровых комплексов (тексты времени; «Нисин» текст/эпистолярные тексты) и стилистически значимых случаев словоупотребления (слово «приятный»; текст прохлады) на примере конкретных стихотворений и в системе соответствующих русской/западноевропейской литературных традиций рассмотрены в разделе «Анализы». В качестве примеров сопоставительного анализа наиболее интересны главы «К вопросу о «муравьевских» реминисценциях у Пушкина» и «Муравьев и Брокес».

Далее в тексте главы дается обзор других работ, в которых рассматривается творчество Муравьева (в первую очередь — глава в исследовании Г.Л. Гуковского) и некоторые аспекты проблемы публикации его произведений. Фундаментальная характеристика творчества Муравьева предложена в книге Г.А. Гуковского «Очерки по истории русской литературы и общественной мысли XVIII в.» (Л., 1938. С. 252 - 298; при цитировании в скобках указ. номер стр.).

По Гуковскому, значение творчества Муравьева связано с новой постановкой проблемы личности как субъективного единства и высшей ценности. В целом, Муравьева отличает неидеологическое понимание искусства, аполитизм, равнодушие к содержанию в широком смысле. Убеждения автора приравниваются к его субъективному переживанию, эстетизируемому за счет возвышенности испытываемого автором душевного подъема. В творческом плане перед Муравьевым стояла задача отражения психологической, эмоциональной характеристики конкретного человека на основе «логики» развития чувства как единственного критерия истинности. Важнейшим эстетическим критерием становится вкус. Отсюда — представление Муравьева о назначении искусств: они культивируют эмоции — причем это эмоции, уводящие от ужаса подлинной жизни. «Забавы воображения», «прелесть», «волшебство» - таково для Муравьева определение целей и сущности искусства. Отношение к объектам окружающего мира формулируется таким образом, что они получают подлинно эстетическое бытие лишь в эмоции красоты и благости, перцептирующей их. Субъективно-

идеалистическое погружение в собственную психологию потребовало создания особого «специфически-поэтического языка, суть которого <...> в эмоциональном намеке на внутреннее состояние человека-поэта» (277). «Поэтический язык» культивирует слова «"сладостного" эмоционального характера <...> для создания настроения прекрасного самозабвения в искусстве» (277 - 278).

На примере стихотворения «Видение» (1770-е гг.) Гуковский показывает, что слова выражают не столько свое привычное словарное значение, сколько коннотативные обертоны, эстетически-эмоциональные ассоциации и ореолы. В стихотворении «Ночь» (1776, 1785) эмоционально-сладостная лексика, передавая субъективное переживание заданного типа, формирует лирическую тему, преодолевающую предметность описания. Таким образом, преодолевается и сам логический порядок раскрытия темы. Эмоция едина, нерасчленима и, для Муравьева, иррациональна. В «Ночи» «объективный пейзаж превращен в "пейзаж души"» (283).

В дальнейшем анализируются различные концепции, определяющие значение/характеристики «элегического направления» в русской поэзии (на материале творчества Жуковского, Батюшкова, отчасти — Муравьева). Роль элегического направления в русской поэзии первой трети XIX века подробно проанализирована в монографии В.Э. Вацуро утвердившей значимость этого направления в теоретической плоскости (в контексте схемы литературной эволюции). В связи с этим представляет интерес статья O.A. Проскурина «Две модели литературной эволюции: Ю.Н. Тынянов и В.Э. Вацуро» (НЛО. 2000. № 42. С. 63 - 77), в которой выявлена скрытая полемичность концепции Вацуро (см. Вацуро В.Э. Лирика пушкинской поры: «Элегическая школа». СПб., 1994.) по отношению к предложенной Ю.Н. Тыняновым системе литературной эволюции (основывающейся на автоматизации художественного приема), в особенности к ее конкретному применению к литературной ситуации 1800-20-х гг. Тынянов схематически выделял четыре этапа литературной эволюции: сначала относительно автоматизированного принципа конструкции намечается противоположный конструктивный принцип; затем осуществляется его применение; затем происходит его экспансия; и, в конечном итоге, он автоматизируется, вызывая противоположные принципы конструкции. Применительно к контексту противостояния «архаистов» и «новаторов» (карамзинистов), осознававшегося Тыняновым как борьба оды с элегией, исследователь именно «элегическую модель» считает непродуктивной автоматизированной системой. По мнению же Вацуро, «элегический модус» был наиболее органичен и продуктивен в системе поэтической культуры данной эпохи, поскольку позволял решать многие важнейшие задачи, такие как создание субъективированной концепции личности; возможность использования элегических топосов в качестве психологических медиаторов; субъективация словарного значения слова; акцентуация «внесловарных способов эмоционального речевого воздействия».

Своеобразная схема варьирования различных типов элегии в творчестве Батюшкова была предложена H.H. Зубковым («Лирика К.Н. Батюшкова и ее прижизненные книжные манифестации»; опубликована на сайте: www.libfl.ru). В структурной схеме стихотворений раннего периода основным принципом было взаимопроникновение идиллических и элегических мотивов, в большинстве случаев за счет обращения к горацианскому поэтическому комплексу. В элегии «Воспоминания 1807 года» Батюшков впервые применил сюжетную схему, названной Зубковым «классической элегией» (утрата изначального блаженства — сожаления по поводу утраты — надежда на обретение утраченного блаженства (или на переход в новое идеальное состояние). Антиподом данной схемы выступает «антиклассическая элегия», основывающаяся изначально па идиллическом комплексе, но впоследствии показывающая неизбежность утраты идиллического блаженства. Такой тип элегии появляется у Батюшкова, начиная с 1810 г.; его схема: обретение блаженства — утрата его — возвращение к нему же. См.: «Источник»; «Веселый час»; «Элизий». После 1812 г. схемы классической и антиклассической элегии Батюшков наполнял новым содержанием. Своеобразная трактовка горацианства как совмещения статичности уединения и динамичности мечтательности и скрытый контраст идиллической иллюзии и реальности заменился метафоризацинй темы странничества (то есть новое соотношение статики и динамики: впервые намечено в стих.: «Судьба Одиссея» и «Странствователь и домосед»; также: «К другу»; «Надежда»); скрытой тенденцией к универсальной биографизации стилизованного изображения («Песнь Гаральда Смелого»; «Умирающий Тасс») и акцентуацией противоречий внутри прежде рассматривавшихся как цельные универсальных комплексов (например, как замечает Н. Зубков, двойная концовка «Умирающего Тасса «настолько резко разводит потустороннее с посюсторонним, что необратимость утраты в этом мире приобретает преувеличенное значение»).

Что касается Муравьева, то общая схема построения группы элегий, связанных с темой поэтического дара, как правило, выглядит так: разрушение иллюзии обретения полноты поэтической впечатлительности — сожаления по поводу утраты чувствительности — надежда на ее повторное обретение (см.: «Жалобы музам»; «Сожаление младости»; «К музе»; «Письмо к Феоне»; «Отрывок...» и др.), что соответствует классической модели. В стихотворениях, связанных с горацианским поэтическим комплексом (и, в частности, в посланиях) и с принципами «легкой поэзии», чаще всего реализуется модель идиллии (но со скрытым элегическим потенциалом за счет подразумеваемого контраста идеал — реальность): см., например: «Сельская жизнь...»; «К Хемницеру» (зд. даже смерть изображается в идиллическом ключе; ср. сходство с «Моими пенатами» Батюшкова, где, однако, мотив смерти двойственен — он и идилличен, и «реален», то есть задает

антиклассическую тональность элегии); реже — модель антиклассической элегии: «Итак, опять убежище готово...». Глава 2. Муравьев и Батюшков

Раздел 1. Поэтическое уединение. Здесь проанализированы особенности трактовки темы сельского уединения, связанные, в первую очередь, с жанром дружеского послания. Тема уединения (как у Муравьева, так и у Батюшкова) расширяется/универсализируется за счет ориентации на горацианский/анакреонтический идиллический комплекс (любовные мотивы; противопоставление городской и сельской жизни; связь с темой поэтического бессмертия и др.), соединяемый с имплицитным контрастом иллюзия — реальность, или идилличность — элегичность.

Так, напр., стихотворение Батюшкова «Мои пенаты» и «К Феоне» Муравьева имеют ряд общих композиционно-тематических элементов, характерных для разновидности жанра послания, описывающей жизнь поэта в уединении (на природе).

Гедонистический идеал Батюшкова (взять все возможное от краткой жизни) и противопоставление поэтического уединения суете светской жизни, по сути, становятся косвенными формами выражения трагического восприятия мира (уход от реальности). Иллюзорность счастья подчеркивается и условностью идеала уединенного существования, и предчувствием неизбежности скорой смерти. Не только условный мир поэтического уединения, но также и смерть/судьба воспринимаются в контексте оппозиции реального — иллюзорного. Наиболее важно в этом отношении присутствие (и доминирование) времени и судьбы как гибельных закономерностей: счастье недолговечно; это лишь краткий миг, возможность только на мгновение опередить смерть. В послании существуют два ракурса восприятия смерти: с одной стороны, смерть как концентрированное воплощение действия времени/судьбы, ограничивающее счастье одним мгновением и переводящее его в плоскость иллюзии, а с другой стороны, эстетизированное понимание смерти, снимающее с нее трагическую окраску.

В послании «К Феоне» определенная роль, отведенная принципу иллюзорности, связана с рефлексией по поводу принципов создания «поэтического» описания. Существующий метауровень текста, так же, как и ряд других приемов, позволяют подчеркнуть ориентацию именно на поэтичность описания, а не на воссоздание реальных фактов. Обращение к сестре как к своего рода музе («Ты будь моя в отсутстве муза...»), упоминание подробностей процесса создания поэтического текста, восприятие создаваемого описания как результата творческого процесса («И тщусь изобразить словами // Природы здешния красы...») и, с другой стороны, многоаспектность описания, сочетающего в себе разнообразные пространственные и временные компоненты и смещения — все эти элементы подчеркивают условно-поэтический (то есть иллюзорный) статус описания. С другой стороны, в восприятии Муравьева поэтическая эстетизация не создает

видимого ценностного противопоставления реальности, а как бы условно отождествляется с ней. При этом за внешней упрощенностью здесь скрывается достаточно последовательно реализуемая концепция взаимодействия реального и поэтического. Принцип преображающего воздействия этих двух начал, как мы увидим, оказывается у Муравьева взаимонаправленным. Раздел 2. Поэтическое искусство. Теоретические декларации «искусства поэзии» занимают ключевое положение в творчестве Муравьева, что объясняется соединением значимости ориентации на создание литературной теории и универсально-личностного принципа раскрытия поэтической способности, связанного с расширительной трактовкой понятия поэтической впечатлительности. В концепции Муравьева устанавливается следующая взаимосвязь: чувствительность/впечатлительность — поэтическое преображение объективированных свойств реальности — новый уровень поэтически-идеального рассмотрения мира (гармония души — гармония мира) — иллюзорность личного поэтического взгляда — разочарованность и сомнение в наличии поэтического таланта. В концепции поэтического творчества Батюшкова отчетливо прослеживается влияние Муравьева. Рассуждая в послании к Брянчанинову о французской легкой поэзии, Муравьев отмечает ее салонный характер и изящество формы (остроумие, выразительность), но предъявляет к ней и такое требование, как «полный мыслей слог». Интерес к личности самого поэта Муравьев проявляет в плане анализа возможных соотношений ролей «пиита», «любовника» и светского человека. Вместе с тем, сближение различных общественных ролей человека (в том числе — и поэтической) можно понимать и как отражение принципа взаимонаправленности воздействия поэтического статуса, особенностей восприятия мира и характеристик душевного состояния. В стихотворении «Сила гения» (1785, 1797) раскрывается почти тождественная романтической система взглядов на природу поэтического творчества (иррациональное объяснение поэтического дара, не достижимого ни «тяжким трудом», ни «хладным размышленьем») и на взаимоотношения поэта с окружающей его природой и мирозданьем. Важно отметить, что, наряду со снятием возможностей рационального объяснения источников творческой гениальности, Муравьев устанавливает максимально четкую взаимосвязь между характеристиками поэтического таланта и особенностями восприятия окружающего мира. В оценке воздействия красоты окружающей природы на обостренную поэтическую восприимчивость позиция Муравьева предвосхищает концепцию, изложенную в статье Батюшкова «Нечто о поэте и поэзии». При этом необходимыми условиями для реализации поэтического предназначения становится душевная гармония (см.: «Сердечный терн быть может дара тать»; «...если дух тесним страстей обуреваньем <...> // Тогда и гений сам светильник гасит свой») и, как следствие этого, гармонизация и эстетизация окружающего мира, рассматриваемая Муравьевым не как форма его творческого преображения, а как адекватное его подлинному содержанию

вычленение реально присущих миру закономерностей. В случае утраты поэтом гармонии в душе оказывается, что «сей покров волшебный, // Который для него природу одевал, // Рукою снят враждебной, // И мир без своего очарованья стал» - а это ведет и к утрате поэтического дара. То есть воздействие трех гармонизирующих начал («душевно здравие»; «очарованье мира» и поэтическая гениальность) оказывается взаимонаправленным. Основное сходство концепций Муравьева и Батюшкова связано с содержанием соотношения: поэтический дар — восприятие окружающего мира. Двуплановое утверждение Муравьева (например, в «Силе гения»), с одной стороны, снимающее с «гения» рациональную мотивированность, а с другой стороны, соотносящее его с «душевным здравием», то есть с гармонией жизни, юностью и гармонией соотношения человек — мир (см. также «Сожаление младости»), по сути, означает преображающее воздействие «силы гения» на окружающий мир. Батюшков фактически утверждает то же самое, когда говорит о влиянии на характер поэтического дара восприятия природы и детских впечатлений: природа «объективна»/неизменна, при этом ее преображение иррациональным поэтическим даром («сей пламень небесный») и детской впечатлительностью («первые сладостные впечатления юности») отождествляется с универсальностью постижения лишь ее гармоничных свойств (см. описание северной природы и ее влияния на Ломоносова).

Раздел 3. Восприятие смерти. Тема смерти и у Муравьева, и у Батюшкова раскрывается в сложной системе взаимодействия с литературно-философскими концепциями различных поэтов XVIII века. В стихотворении Муравьева «Неизвестность жизни» реализуется традиционный мотив перехода от «благополучия жизни» к «ужасу смерти», что имеет явные параллели с творчеством Г.Р. Державина. Фраза «Отверстой пропасти мы ходим на краю...», появившаяся лишь в редакции 1802 г., безусловно, восходит к «Скользим мы бездны на краю...» из оды Державина «На смерть князя Мещерского» (1779). При этом, если жизнь рассматривается на грани перехода к вечности («Я в дверях вечности стою...»), то вывод Державина основывается на отрицании ценности переменного и преходящего счастья («Подите счастьи прочь возможны, // Вы все пременны здесь и ложны...»). Но, с другой стороны, при рассмотрении земной жизни как таковой доминирующим оказывается разумно-гедонистический взгляд на ее устройство («Доколь текут часы златые <...> // Пей, ешь и веселись, сосед!» -«К первому соседу», 1780). У Муравьева есть элементы обоих аспектов концепции Державина: утверждение контраста спокойствия жизни и иррационального хаоса смерти приводят Муравьева к примиряющему моралистическому выводу в последней строфе, в котором отмечается и определенное сходство с поэтикой Жуковского. В «Оде» («Бежит, друзья, бежит невозвратимо время...») чувство скоротечности жизни заставляет автора задуматься о времени. Движение времени ощущается по тем

переменам, которые оно приносит в жизнь человека (возрастные изменения). До известной степени здесь действует аналогия человека и природы, однако если жизнь природы — это постоянное чередование циклов умирания (осень, закат) и возрождения (весна, рассвет), то судьба человека после смерти полна неопределенности.

Сочетание разнообразных стилистико-тематических признаков позволяет соотнести это стихотворение Муравьева с различными аспектами литературной традиции XVIII века. Учитывая общую тему стихотворения, его можно условно определить как промежуточное между, например, «Одой на суету мира» (1763) А.П. Сумарокова (в плане лишь формального следования одическому канону) и сборником «Нравоучительные оды» (1769) Хераскова. При этом в содержательном аспекте «Ода» Муравьева фактически полемична по отношению к указанной оде Сумарокова. Для Муравьева важно стремление продлить краткий период жизни, притягательность которого неизбежно усиливается на фоне предчувствия роковой неизбежности смерти — в этом уже заметно некоторое сходство с антологической лирикой Батюшкова. Если у Сумарокова доминирует сравнение жизни со сном, то Муравьев фактически отвергает даже возможность сближения смерти и сна: «...похощет ли творец свое рожденье // В сон срамный отметать?» Впрочем, сопоставление смерти со сном и последующее опровержение этого сопоставления восходит у Муравьева и к оде Сумарокова «Час смерти» (1759).

Батюшков («К другу») также трагически переживает то, что ничто «не прочно на земли» и земное счастье недолговечно (утрата друзей, любимых). Смерть и разрушение кажутся поэту наиболее могущественными и неумолимыми законами мира, но это лишь усиливает его стремление к поиску «вечно чистого, непорочного», что противостояло бы изменчивости и трагичности земной жизни. Ни обращение к опыту прошлого, ни апелляция к просветительской философии не могут дать ответа на вопросы, которыми задается поэт. Устремленность духа к загробному «миру лучшему» — таково вечное и идеальное начало, оправдывающее трагичность земного существования.

Намеренное соединение в стихотворении разнонаправленных впечатлений и умонастроений связано с реализуемой Батюшковым идеей странничества, которая понимается многогранно. Поэт ощущает себя странником и в буквальном понимании, и в связи с бесконечными изменениями в жизни, несущими неизбежные утраты («Минутны странники, мы ходим по гробам...»), и за счет понимания недолговечности земной жизни. Странничество означает еще и постоянный процесс поиска истины, первоначально имевший рационалистические основы. Но поскольку такой путь оказался бесперспективен (см. строфы 14-16), Батюшков обращается к совести и иррациональной вере (17 строфа), которые дают ему надежду. Странствия продолжаются, но на новом идеально-духовном уровне («...с ризы странника свергая прах и тлен..,»).

Противоречивость в реализации идеальной устремленности подчеркивается сложностью соотношения с концепциями Жуковского и Державина, связанными с данной темой. Двойственность взгляда Державина, изложенного, например, в оде «На смерть князя Мещерского», сводится к снятию противоречия между ужасом смерти (жизнь «в дверях вечности», отрицающая все земные ценности) и практицизмом в стремлении к разумному наслаждению жизнью здесь (так как что будет «там» — «не знаю»), У Батюшкова в стихотворении «К другу» устраняется рационально-гедонистический компонент концепции Державина, при этом ощущение страшной грани жизни и бездны смерти парадоксально дополняется устремлением в идеальное «там», свойственным элегической лирике Жуковского. В случае с Батюшковым наличие многогранной системы литературных реминисценций лишь отражает противоречивость (сомнительность) итогового вывода. У Батюшкова странник останавливается в процессе поисков на границе «здесь» и «там»: приходя к отрицанию земных ценностей, он обретает абсолютный идеал лишь как предчувствие. Раздел 4. Легкая поэзия. В данном разделе акцент делается на принципах осмысления Муравьевым и Батюшковым материала легкой поэзии; также перечисляются в первую очередь французские авторы, чье творчество в том или ином плане входит в орбиту интересов русских поэтов. Достаточно подробно рассмотрено и так называемое «унылое» элегическое направление легкой поэзии. Кроме того, в раздел включен и детальный анализ стихотворения Муравьева «Богине Невы» и связанных с ним стилистически или содержательно поэтических текстов Батюшкова («Переход через Рейн») и Державина («Водопад»).

В цикле любовных стихотворений Муравьева «pièces fugitives» центральным становится «понимание чувствительности как квинтэссенции чувствования». Чувствительность рассматривается Муравьевым «как та тонкая, «отзывчивая» субстанция в человеке, сродная интуиции, которая информирует самого "влюбленного" о характере и интенсивности его собственного чувства <...> и об объекте любовного чувства, о внеположенном <...> в перспективе их связи, согласия, соединения»1. Из данного утверждения вытекает, во-первых, вывод об аналогии в принципах воздействия поэтической и любовной восприимчивости (в плане универсальной идеализации объектов ее направленности и характеристик вызванного ей душевного состояния), а во-вторых, с этим связана и установка на аналитический принцип, демонстрирующий различные варианты развития чувств/отношений в любви и различные возможности характеризации ее субъекта/объекта (-ов). Реализацией первого принципа легкой поэзии является, например, стихотворение «Истинная красота», занимающее центральное место в так называемом «Нинином цикле» Муравьева. Связь поэтической и любовной

' Топоров В.Н. Из истории русской литературы... Т. 2. Кн. 2. С. 762.

чувствительности наглядно продемонстрирована в стихотворениях: «Любовник прелести, где я ее найду?..» (прелесть, понимаемую как аналог особой чувствительности, рождающей иллюзию счастья, можно найти и в «творениях природы», и в искусстве, и в образе возлюбленной); «Обаяние любви» (соотношение любовь/искусство); «Сила гения» (в концовке «поэтического манифеста» - ироническая отсылка к образу «Нины непокорной», «которой рабствует и пастырь и герой» ); «Письмо к ***» (состояние идеальной чувствительности показано через восприимчивость к совершенным образцам поэзии, а его утрата — через бесчувственность к любви/дружбе).

С другой стороны, показательны и сами возможности изменения ракурсов взгляда на любовное чувство/возлюбленную, анализируемые в других стихотворениях «Нининого/Нисиного циклов».

Раздел 5. Принцип субъективности. Созданный Муравьевым субъективный стиль, оказавший влияние на поэзию Батюшкова и Жуковского, позволяет подчинить «объективное», предметное содержание стиха принципу выражения субъективной настроенности. Общие признаки «сладостного» элегического стиля трех поэтов выделяются на основе концепции, предложенной Г.А. Гуковским: отказ от логико-синтаксической схемы построения стиха: формирование ассоциативных рядов слов, передающих «волну настроения» и находящихся в «целостном внесинтаксическом единстве»; «субъективация» значения слова как форма «субъективации» всего объективного мира; открытие смысловых возможностей полисемантизма слова: ассоциативно-эмоциональная сторона, «добавочные значения, ореолы осмысления, внутренняя форма; наличие словесных лейтмотивов (слов-тем), «выделенных <...> накоплением эмоциональных повторений»; преобладание качественных слов (как правило, прилагательных, относительно автономных от определяемых ими существительных) над предметными (что позволяет обратить текст к интроспекции); «выпадение слов из рамок грамматически обязательных связей» (за счет выделения слов-фраз/тем, имеющих «характер суггестивного намека на множество смыслов, лежащих <...> в душе поэта и читателя»2).

Раздел 6. Любовь и искусство: утрата поэтического дара. Для Муравьева и Батюшкова характеристики поэтического таланта находятся в сложном взаимонаправленном взаимодействии с особенностями общего мировосприятия и с реализацией универсальных «естественных» закономерностей жизни. Если утрата гармонического признака впечатлительности (связанной и с поэзией, и с представлениями о жизни) неизбежно приводит, по мнению Муравьева, к утрате поэтического дара, то для Батюшкова даже в ощущении бессмысленности жизни содержатся импульсы для нового аспекта раскрытия характеристик поэзии.

2 Гуковский Г.А. Пушкин и русские романтики. М., 1965. С. 51, 56 -58, 66, 101.

«Обаяние любви» Муравьева внешне следует трактовке любви с позиций сентименталистских представлений (не случайно поэтому, что в стихотворении упоминаются персонажи романа Ж.-Ж. Руссо «Юлия, или новая Элоиза»). Любовь провозглашается как естественный, «всеприродный» закон, лучшее, что есть в жизни человека («Сие мечтание прелестней бытия...»).

С другой стороны, в «Обаянии любви» есть и другой уровень изображения, основанный на скрытой иронии по отношению ко всем характеристикам описания. Изначально данный регистр изображаемого задается контрастом основного текста и вступления (первые 9 строк, до многоточия), представляющего собой, по сути, пародию на условный прием обращения к музе (источнику вдохновения) в начале оды, причем аналогом одической музы становится «чувствительность иль резвая мечта».

Однако более важно то, что используемые Муравьевым приемы переводят буквально понимаемое содержание характеристик любви в воображаемо-иллюзорную плоскость. Во-первых, ситуация, когда для влюбленного «волшебства смутные природа исполняет», означает переведение ракурса взгляда на окружающий мир в чисто иллюзорную плоскость. Аналогом идеального преображения мира, связанного с любовью, можно считать и поэтическое преображение мира, эстетизируемого благодаря воздействию искусства. Эти два начала у Муравьева устойчиво связываются (именно за счет иллюзорности): «Любовь <...> // Безоблачно представила явленья, // Которых существо для прочих туне есть <то есть реально не существующие. -Д.М.> // Но живописец зрит и может произвесть». Именно поэтому развиваемый в дальнейшем контраст «естественности» любви и «фальшивости» искусства (лишь копирующего любовь) воплощается с интонацией некоторой сомнительности, а следующий в дальнейшем фрагмент, связанный с осуждением искусства и утверждением могущества любви как всеобъемлющей естественной закономерности, представлен как изложение позиции Сен-Пре (героя романа Руссо), а не самого Муравьева (это также проявление иронии). Более того, включение в текст мифологического сюжета об Орфее и Эвридике, призванное подтвердить силу любви, в конечном итоге, приобретает прямо противоположный смысл (любовь не может победить смерть), причем на фоне понимания трагизма этой ситуации заметен и элемент иронии.

О любви и поэтической гениальности размышляет и Батюшков в своей «Элегии» («Мне кажется, мой дар в поэзии погас...»), содержащей драматичные личные переживания поэта. Аналогией его собственной тоски и опустошенности становится душевное состояние «странника» (мореплавателя), безуспешно борющегося с неистовством природных стихий (романтический образ). Традиционная эстетизированная поэзия любви и красоты не может принести утешение поэту, которому открылась «новая пустыня» страданий и безнадежности. Изменения «ощущений жизни»

открывает и новое пространство поэзии, которое, однако, бесперспективно с точки зрения художественного освоения.

Тем не менее, для Батюшкова сам факт наличия поэтического дара реально не определяется требованием взаимопроникающей гармоничности по отношению к жизни поэта и восприятию мира (взаимосвязь поэтического таланта и гармонии в жизни поэта), что было характерно для теоретических деклараций Муравьева. По сути дела, душевная опустошенность и ощущение безнадежности (в жизни) также могут служить источниками поэзии нового типа («осиротелый гений» влечет «в пустыню новую для глаз»), хотя бы и воспринимаемой субъективно как творческий кризис. Дважды повторяемая Батюшковым мысль, что его «дар в поэзии погас», не может быть отражением убежденности во взаимосвязи гармонии жизни и поэзии (как у Муравьева) — скорее она вытекает из осознания бессмысленности всей жизни вообще (поэтический дар так же бессмыслен, как и сама жизнь, поэтому им не нужно дорожить).

Раздел 7. Поэтический Элизий. В обращении к традиционному мифологизированному сюжету о поэтическом бессмертии Муравьев реализует литературно-теоретические, а Батюшков •—• полемические установки. «Видение» и «Видение на берегах Леты» связаны общей исходной темой — представленной в воображении жизнью поэтов в загробном мире. Несмотря на разницу в направленности стихотворений (теоретическое рассуждение и литературная полемика), существует несколько общих мотивов в трактовке основной темы. Наиболее важен сам факт апелляции к античному мифу о загробном существовании с целью выработки эталонов оценки «подлинно-поэтического» произведения.

Муравьев, в отличие от Батюшкова, не реализует мотив смерти даже в чисто иллюзорном виде. Мысленное путешествие поэта в «прекрасную страну» не связано с преодолением границы жизни и смерти, так как изначально позиционируется как иллюзия (видение, сон). Открыто декларируемая иллюзорность, совмещение стилистических признаков теоретического трактата и легкой поэзии, система полуиронических отсылок к творчеству Данте и Буало, откровенная условность некоторых изображений (см., например, храм поэзии) — все элементы подчеркивают балансирование стихотворения на грани «серьезности» (в самом характере теоретических деклараций нет иронии) и литературной игры (иронически обыгрывается статус высшего откровения, аналогичного Данте в «Божественной комедии»). Раздел 8. Статья Батюшкова «О сочинениях г. Муравьева». Обращение Батюшкова к разбору сочинений Муравьева связано с различными причинами. Помимо чисто личных и общественных, можно говорить и о стремлении к творческому взаимодействию: акцент в статье делается именно на тех аспектах произведений Муравьева, которые по-своему осмысляются и в поэзии Батюшкова. Для Батюшкова «бессмертное сердце» Муравьева было не менее важно, чем совершенство его произведений или его роль как

общественного и государственного деятеля. Статья о Муравьеве не является в собственном смысле литературно-критической: Батюшков намеренно не концентрирует внимание на «погрешностях» его сочинений, а стремится показать, как творчество отразило «движения доброго сердца». Обращение к произведениям Муравьева связано для Батюшкова еще и с размышлениями о пути собственных «странствий и страстей», реализованными на уровне подтекста статьи.

Глава 3. Муравьев и Жуковский

Раздел 1. Время и смерть. Муравьева и Жуковского интересовал как религиозно-философский (провиденциальный) аспект проблемы времени, так и особенности его индивидуального восприятия. «Скоротечность дней» человеческой жизни контрастирует с вечностью «жизни после смерти». В «Скоротечности жизни» Муравьева мысль о необратимости времени и краткости жизни приводит к пониманию абсолютной ценности земного существования и обоснованности гедонистического стремления к счастью: «Жизнь — мечтание прекрасно», — а ее смысл «...в надежде быть счастливей, чем теперь». Утверждение вечной изменчивости жизни на фоне самоценности отдельного мгновения имеет для Муравьева положительное значение: призыв не верить времени нужно понимать как неприятие «линейно-поступательного» общего восприятия жизни, в рамках которого она воспринимается лишь как движение к неизбежной смерти. При этом даже утверждение: «Ты живешь всегда в надежде // Быть счастливей, чем теперь», — рассматривается Муравьевым как вполне оправданное и реально достижимое естественно-гедонистическое стремление. Вообще, сам принцип естественной изменчивости жизни (в рассматриваемом стихотворении Муравьева) трактуется Муравьевым неизменно положительно, что противоречит существовавшей на протяжении всего XVIII века литературной традиции. В философской оде «Время» Муравьев разрабатывает оригинальную концепцию «человеческого» времени. В противовес природным циклам «вечного возвращения» (смена времен года, дня и ночи), создающим иллюзию «повторения» времени («покоится мгновенье»), жизнь человека развивается линейно. «Во времени одну занять мы можем точку», — говорит Муравьев. При этом представление о временной продолжительности подчинено индивидуальному принципу событийной «насыщенности» времени («Минута, кою жил, длинняе году сна...»). Аналогично определяется и ценностная значимость временного отрезка (5 строфа). Наряду с индивидуально оцениваемой «продолжительностью», органичной характеристикой времени становится и морально-этическое «наполнение», или, как называет его Муравьев, «цвет мгновенья», «от состояния сердечна занятой». Традиционно в поэзии XVIII века время рассматривалось в контексте мотива «скоротечности жизни», неотвратимо разрушаемой иррационально-безжалостной смертью; в связи с этим счастье жизни всегда считалось легко

! исчезающей иллюзией. Муравьев следует тому же взгляду лишь при рассмотрении линейной концепции времени. Однако уже при введении элемента цикличности акцент делается на постоянстве и неизменности жизни. Кроме того, основываясь на представлении о том, что жизнь человека — это совокупность отдельных, независимых мгновений, Муравьев определяет жизнь как сумму «эпизодов», характеризуемых лишь исходя из их внутренней, имманентной содержательной насыщенности.

Данная концепция способствовала расширению и одновременно индивидуализации понятия временной перспективы. Вместе с тем, у Муравьева не вызывает интерес важное для Жуковского представление о преобразующей роли памяти.

Анализ поэзии Жуковского позволяет заключить, что создание модели мира идеального существования души предполагает преодоление времени как неподвластного человеку начала, которое порождает непрерывную изменчивость жизни, ведущую к смерти. Одной из форм «победы над временем» становится память. Воспоминание о прошлом, с одной стороны, может быть противопоставлено отрицательно оцениваемому настоящему, но, что более важно, является и формой «освобождения» от линейного движения времени. В этом смысле воспоминания о прекрасном прошлом, которое воссоздается избирательно и субъективно (в отличие от объективных законов времени), включаются в сферу идеального вневременного мира бытия души. Интересно в связи с этим проанализировать стихотворение «Цвет завета». Воспоминание здесь приобретает конструктивно-преобразовательную роль в отношении действительности: оно ориентировано не только на реальное прошлое человека, но и на своеобразную идеальную модель существования (ср.: платоновскую теорию «припоминания»).

Раздел 2. Пейзаж. Жуковский довел до совершенства намеченную в лирике Муравьева модель субъективного пейзажа, в котором оказалась стертой грань между природой и «жизнью души». С большим совершенством и тонкостью этот принцип идеального проникновения в жизнь природы воплощен в «Славянке». Динамизм пейзажа определяется тем, что он дается через призму движения поэта или смещения направлений его взгляда. В результате, возникает постоянное варьирование «панорамности» видов и акцентирования деталей пейзажа, чередование/многоплановое комбинирование световых и звуковых образов. Также возможно установить связь определенных композиционно законченных пейзажных фрагментов с характером размышлений в двух «философских» отступлениях в тексте «Славянки». Первое из них в большей степени сохраняет формальную пейзажную мотивировку: сумрачный лес, куда входит поэт, памятник императору Павлу — все «к размышленью <...> влечет невольно нас» (размышления о памяти, смерти и бессмертии политического деятеля). В завершающей части элегии оживотворенная природа изначально как бы соединяется с персонифицированным символом идеального мира: «душа незримая»

«растворена» в окружающей тишине и скрыта «под юных древ корой». Это отступление является кульминацией созданной ранее эмоциональной настроенности, как бы подготовившей появление таинственно-иллюзорных персонажей, беседующих с поэтом. Эти персонажи получают различные условные наименования: «душа незримая» (28 строфа), «некто» (29 строфа), «Гений» (31 строфа), «ангел» (33 строфа), «Младая Жизнь» (34 строфа). В ходе развертывания описания не происходит конкретизация персонажей: при изображении используется система различных приемов, подчеркивающая их нереальность/иллюзорность.

Прообраз такого субъективного пейзажа можно найти и у Муравьева в элегии «Ночь». Муравьева интересуют «переходные» явления в жизни природы (вечер — ночь) и человека (бодрствование — сон). «Область сна», непосредственно связывающая внутреннюю жизнь личности и ее природную параллель, ассоциируется с освобождением бессознательного или идеального начала, которое принципиально не может обладать конкретной содержательной характеристикой. Определенное сходство «Ночи» с произведениями Жуковского и Батюшкова проявляется и на уровне словесных лейтмотивов, и на лексико-стилистическом уровне, и в образно-тематичсской сфере.

Раздел 3. Море. Образ моря у Муравьева и Жуковского строится на системе по-новому переосмысленных традиционных метафорических или эмблематических соотнесений с различными аспектами жизненного пути человека, либо с земной жизнью в целом (плавание по морю = жизнь человека; буря = удары судьбы, разрушающей иллюзию спокойствия; контраст море -небо). При этом трактовка данной темы вовлекается в сложные взаимосвязи с различными жанровыми/тематическими литературными традициями: переложения псалмов - другие разновидности духовных од XVIII века -система од Державина— «байроническое направление» в поэзии. У Жуковского в программной элегии «Море» морская стихия заключает в себе вечную загадку тайного стремления «Мировой души». Ценность земной жизни с присущими ей бесконечными тревогами определяется стремлением к «далекому светлому небу». Море как символ возвышенно-идеального на Земле тяготеет к вечному синтезу земного и небесного начал, но эта устремленность никогда не может быть реализована в рамках обычной, человеческой истории. Земная жизнь, по Жуковскому, это драма вечной борьбы за освобождение души от всего, что ее сковывает. Трагедию земного существования, «вселенной горе» Муравьев, так же, как и Жуковский, стремится преодолеть за счет стремления к божественному началу. «Буря» в системе соотношений «земля» — «небо»/«бог» занимает промежуточное положение между традицией духовной оды XVIII в. и системой элегической лирики Жуковского (с ее контрастом «здесь» и «там», соединяющим безысходность и одновременно высшую обоснованность стремления всего земного к идеальному). В общем плане сближение «Бури» с

переложениями псалмов определяется одиночеством человека в столкновении с враждебными ему началами и, с другой стороны, прославлением могущества бога, дающего надежду на положительный исход этого противоборства. При этом ту же ситуацию можно поместить и в контекст элегической системы Жуковского: смысл существования всего земного, связанного с недолговечностью, несовершенством и страданиями («Один, стихий в грозящем споре, // Не зрю ли я вселенной горе? // Не се ль ее последний вздох?»), определяется лишь упованием на безусловно лучший мир «там», проявления которого можно обнаружить в единомоментном иллюзорном ощущении во всем прекрасном «здесь». В структуре элегии Жуковского это воплощено в сложном метафорическом соотношении: море (= идеальное начало в душе/«мировой душе») — «далекое, светлое небо» - «враждебная мгла». Элемент совершенства, связанный с морем, - это лишь отражение в нем идеально-небесного начала («Ты чисто в присутствии чистом его...»), а «смятенность», постоянно сопутствующая этому образу («Ты в бездне покойной скрываешь смятенье...»), в конечном итоге, является проявлением того, что «там не будет вечно здесь» (то есть, несмотря на сходство, море никогда не сольется с небом). У Муравьева сходным образом страдания человека ассоциируются с моментом бури, когда «густой покрыто небо мглою», а гармония связана с размышлением о небе как вечном и неизменном начале.

Типичный для европейской литературы мотив плавания по бурному морю как символ жизненного пути человека используется Муравьевым и Жуковским соответственно в «Оде шестой» и «Песне» («Отымает наши радости...»; перевод стихотворения Дж. Байрона «Стансы для музыки», 1815). Трактовка обоими поэтами морской бури опирается на общие принципы. Беды и страдания наполняют существование человека, чей жизненный путь напоминает ситуацию с кораблем, попавшим в бурю. Муравьев показывает, что власть человека над миром иллюзорна, а гордость напрасна: время неумолимо приближает момент смерти, судьба коварна и непредсказуема. В «Песне» Жуковского доминируют ощущения безрадостности жизни, «увяданья сердца» и холода души. Земные радости мимолетны и иллюзорны: «То обман; то плющ, играющий // По развалинам седым...». В своем переводе Жуковский, однако, смягчает настроения абсолютного пессимизма байроновского оригинала. Хотя для Байрона тема слез даже более важна, чем для Жуковского, утешение для него оказывается невозможным. Память не приобретает конструктивно-преобразовательной роли, а прошлое оказывается безнадежно утраченным ("many a vanish'd scene"). Для Байрона слезы об утраченных чувствах лишь усиливают ощущения горя и бессмысленности жизни. Расхождения в трактовке темы слез значительны: у Жуковского слезы приносят реальное утешение, так же, как «сладко появление ручейка»; для Байрона это лишь иллюзия. У Муравьева мотив возрождения утраченной поэтической/«жизненной» впечатлительности (и, соответственно, тема слез и

контраст идеализируемого прошлого и настоящего) достаточно устойчиво воплощается в группе стихотворений, связанных с комплексной концепцией взаимодействия «внешнего» существования/восприятия и «внутренней» поэтической способности. Определенные внешние структурные сходства с «Песней» Жуковского имеют стихотворения: «Жалоба музам» (1776); «Прискорбие стихотворца...» (1776-1777); «Письмо к***» (1783). Раздел 4. Горацианский поэтический комплекс: идеализация сельской жизни. Значимость темы гармонизации сельской жизни определяется реализуемым в подтексте соотнесением с архетипическими поэтическими системами, наиболее важной из которых является горацианский комплекс. Принцип взаимовлияния окружающей природы и поэтической впечатлительности является формой обобщения внешне наивной поэтизации сельского уединения.

Для Муравьева представление о гармоничности сельской жизни (в том числе — контраст: городская — сельская жизнь) было связано с обращением к так называемому горацианскому поэтическому комплексу. Его тематические рамки можно определить, обратившись к структурному анализу группы выполненных Муравьевым переводов из Горация (всего их насчитывается 11, то есть значительно больше, чем переводов какого-либо другого автора): контраст жизни - неминуемости смерти, сочетающийся со спокойствием и гедонистическим мотивом наслаждения текущим мгновением в жизни («Что есть — того не упускай...», «Его же первая на десять ода книги первой...»): «Ода carmi<num> IV lib <er> I...», «Горациева девятая ода книги первой...»; гармоничность и душевное спокойствие, ассоциирующиеся с сельской жизнью в противовес суетности городской: «Ода carmi<num> XVIII lib <er> III...»; «Все купно суеты играют мной во граде...»; «Хотелось мне иметь землицы уголок...»; тема человеческого бессмертия, реализуемая в «героическом» («Ода carmi<num> IV lib <er> IV; «Из Горация. Ода II. Книга III...) и «поэтическом» («Перевод первой горациевой оды к Меценату», «Письмо горациево к Виннию Азелле») вариантах; любовь («Ода carmi<num> IX lib <er> III»).

У Муравьева тематика горацианского комплекса раскрывается за счет взаимодействия мотивов «контраст жизнь — смерть»; «сельское уединение» и «поэтическое бессмертие». В стихотворении «Все купно суеты играют мной во граде...» есть косвенная связь мотивов «сельское уединение» — «поэтическое бессмертие» в виде общей схемы: сельская жизнь/созерцание природы — философские размышления (то есть контраст с городской суетностью и т.п.) — реализация высшего поэтического дара, устанавливаемая за счет параллели с оригинальным творчеством Муравьева: стихотворения «К Хемницеру» и «Об учении природы...» (1779). Если в тексте «Все купно суеты играют мной во граде...» развитие мысли автора проходит стадии от понимания гармонии сельской жизни к ценности искренности дружеских встреч и разговоров, связанных не с сиюминутными, а «философскими»

темами, то в послании к Хемницеру элементом, следующим за провозглашением ценности жизни «селян», становится мечта приблизить гармонию природного существования (в процессе перехода от селян к образу самого поэта) к поэтическому и одновременно фшософско-рациональному началу. В дальнейшем Муравьев переходит к размышлениям о смерти, оформленным уже не в горацианском, а сентиментальном ключе, что и объясняет сходство концовки стихотворения с «Сельским кладбищем» Жуковского. Вместе с тем, использование в послании системы приемов, косвенно подчеркивающих иллюзорность идеально-поэтической жизни, сближается с посланиями Батюшкова (см.: «Мои пенаты»). Важно, что любые образы, воплощающие гармонию существования («горацианская» сельская жизнь; поэтическое/познавательное преображение мира; подобие природы и человека) рассматриваются Муравьевым преимущественно как иллюзорные за счет различных факторов — самой условности горацианского комплекса, контекста мотива утраты поэтического дара (см. «Сожаление младости» и др.), либо перехода в ироническую плоскость («Об учении природы...»). Раздел 5. Послание. Жуковский редко обращается к тому типу посланий, который доминировал у Муравьева и Батюшкова. Одним из примеров такого обращения является послание «К Батюшкову...», являющееся ответом на его стихотворение «Мои пенаты». Особый интерес представляет послание «К Батюшкову» (1812) — ответ на «Мои пенаты...». Здесь Жуковский также лишь внешне следует схеме батюшковского послания: обращение к другу в начале стихотворения, описание «обители» поэта, мотив дружеского пира. Основу же послания составляют размышления о поэтическом призвании и о любви. «Поэтическую» тему задает обращение к легенде о «дележе земли», данной в трактовке Шиллера. Предваряя мотивы эстетических манифестов, Жуковский использует принцип оживотворения природы и реактуализацию воспоминаний о прошлом. Также в разделе систематизированы и другие типы посланий, не связанные напрямую с традициями Муравьева. Раздел 6. Счастье и разочарование. Поиски счастья и отчаяние, утрата надежд и иллюзий - ключевые вопросы «Эпистолы» Муравьева и послания Жуковского «Тургеневу, в ответ на его письмо...» (1813). Муравьев открыто полемизирует с философией стоицизма, утверждавшей, что высшее благо человека — спокойствие и невозмутимость при столкновении с окружающим миром. Такая невозмутимость, по Муравьеву, недостижима и даже абсурдна, так как равнозначна бесчувственности. «Мы рождены влияниям подвластны», — пишет он: тонкая восприимчивость к переменам в жизни является условием познания и самосознания. Изменчивость и переходность ощущений, интерпретируемых аксиологически (любое событие/ощущение оценивается как «бедство» или счастье), создает возможность сформировать представление о счастье. Счастье осознается благодаря контрасту ощущений, и его невозможно охарактеризовать как постоянный признак жизни. Именно с этим связан парадоксальный вывод Муравьева, отказывающегося от счастья (как

фиксированного состояния) и предпочитающего его вечные поиски. Жуковский же, полностью разочаровавшись во всех жизненных идеалах, в послании к Тургеневу приходит к восприятию смерти как освобождения от «гнусного света». Земной путь человека неизбежно ведет к утрате иллюзий: мечты недостижимы, а «счастье — заблужденье».

Говоря об «опыте» жизни («Пред опытом умолкло упованье...») и показывая трагическую неизбежность утрат, Жуковский последовательно разрушает ту систему романтических идеалов, которые были в целом характерны для всей системы его творчества. Земная жизнь в послании Тургеневу приобретает бескомпромиссно жесткую отрицательную оценку.

Таким образом, мысль о недостижимости счастья по-разному обосновывается Муравьевым и Жуковским. Для Жуковского жизнь — цепь утрат и неизбежно разрушаемых иллюзий, а Муравьев соотносит изменчивость форм жизни с сенсуалистическим в своей основе поиском вечно изменчивого и ускользающего счастья. Недостижимость счастья не приводит Муравьева к стремлению к смерти.

Стихотворения Муравьева «Сожаление младости» и Жуковского «Мечты» (вольный перевод стихотворения Ф. Шиллера «Идеалы», 1795) связаны с переживанием утраченного вместе с юностью особого состояния, когда в той или иной форме преодолевается грань между человеком и миром. Этот синтез субъективного и объективного начал рождает ощущения счастья, гармонии, перспективности надежд на будущее. Но он легко может быть разрушен, что связано как с внутренними (личными), так и с внешними причинами. Качественные характеристики этого единства человека и мира у Муравьева и Жуковского различаются — но в той или иной степени они могут быть соотнесены с творческим процессом. Создание поэтического произведения, по Муравьеву, возможно благодаря чувствительности, как бы охватывающей собой все многообразие явлений окружающего мира. Это дает особую полноту душевных ощущений, которые и становятся предметом поэзии за счет принципа подобия души человека и природы. В отличие от Жуковского, Муравьев не говорит о возможности стирания границ между окружающим миром и воспринимающей его индивидуальностью. Скорее в «Сожалении младости» речь идет о сенсуалистической аналогии (т.е. о сближении человека и окружающего мира за счет обостренных возможностей чувственного восприятия), когда подобие субъекта и объекта достигается за счет полноты ощущений. Этот процесс у Муравьева, в отличие от Жуковского, не является иррационально-мистическим по своим характеристикам и всеобъемлющим в плане своей направленности, то есть мир души не становится тождественным всему миру в целом.

У Муравьева в характеристике гармонии существования жизненный аспект всецело подчинен творческому: он счастлив лишь тогда, когда ему сопутствует поэтическое вдохновение. Именно поэтому возможности чувствительности (как начального условия гармонии) распространяются не

только на мир природы (или на внешний мир в целом), но и на сферу наиболее совершенных образцов поэзии. В процессе развития природно-поэтической восприимчивости происходит непосредственный переход чувственного восприятия (достигшего абсолютной полноты) в душевную полноту. (Естественно, такой переход был бы невозможен для Жуковского, акцентировавшего мистические аспекты, а не сенсуалистическую основу душевной «полноты».) Это является одновременно и характеристикой начального этапа творческого процесса, и необходимым элементом ощущения полноты и гармоничности существования. В следующей части стихотворения говорится о процессе рождения поэтической личности, соотносимом, с одной стороны, с зарождением биологической жизни (сравнение со злаком), а с другой, определяемом и эстетическим критерием (воздействие совершенных образцов поэзии: «Дар сердца возлагал пред стопы дарованья»). Именно таким образом происходит развитие чувствительности, которой изначально наделен поэт.

Нечто подобное испытывал и Жуковский, которому также открывались в душевных чувствах счастье, любовь, слава, надежда и истина (хотя уже с самого начала эти ощущения неотделимы от чувства горечи, связанной с утратой их впоследствии). Состояние абсолютной восприимчивости и духовного преображения личности получило у Жуковского принципиально иную, чем у Муравьева, трактовку. Весь мир таинственным образом вовлекается в сферу души воспринимающего субъекта — причем этот процесс не ограничивается простой аналогией мира и человека, а усложняется за счет качественного преображения. Его можно охарактеризовать как оживотворение мира душой за счет присущих ей свойств. Но вместе с тем «неестественное стремленье» заключить весь мир в душе является обманчивой, легко разрушаемой иллюзией.

В Заключении подведены итоги исследования:

1. Определены стилистические и тематические признаки дружеских посланий, связанных с идеалом уединенного поэтического существования и содержащих скрытое противопоставление идеала и действительности.

2. Проанализированы теоретические декларации поэтического искусства; установлена взаимонаправленность воздействия характеристик поэтической гармонии — жизненной гармонии — объективных/преображенных свойств реального мира.

3. Рассмотрены различные аспекты трактовки темы смерти (проблема времени и «скоротечность жизни»; «странничество» души в поисках вечных основ существования; противоречивость соотнесения структурных элементов соответствующих концепций Сумарокова — Хераскова — Державина и др.).

4. Изучено использование принципов «легкой поэзии» в оригинальном творчестве Муравьева и Батюшкова (система характерных образов/мотивов).

5. Характеризуется субъективный «сладостно-элегический» стиль Муравьева, Жуковского и Батюшкова.

6. Систематизированы различия между Муравьевым, Жуковским и Батюшковым в реализации принципа взаимодействия поэтического и жизненного (влияние гармонии/дисгармонии жизни на различные аспекты воплощения поэтического таланта).

7. Дается характеристика восприятия времени в творчестве Муравьева и Жуковского: субъективация представлений о времени; линейное человеческое время и природные циклы; жизнь как совокупность мгновений (кратких эпизодов) с имманентно присущими им закономерностями; «преодоление времени» за счет памяти.

8. Определены принципы создания субъективного «пейзажа души» в элегиях Муравьева и Жуковского (проникновение субъективного настроения в природное окружение).

9. Выявлены важнейшие структурные признаки «горацианского поэтического комплекса» в элегиях Муравьева: принципы объединения/взаимодействия ключевых горацианских мотивов (переход через грань жизни и смерти; идеализация сельской жизни; тема поэтического бессмертия); иллюзия и ирония в трактовке темы поэтического уединения.

10. Рассматривается восприятие счастья как процесса идеально-поэтического освоения внешнего мира, когда происходит отождествление поэтического таланта с особой поэтической восприимчивостью, реализующее творческий принцип подражания природе и дающее иллюзию абсолютной душевной гармонии/счастья.

Основные положения диссертации отражены в следующих публикациях:

1. Митин Д.И. Счастье и отчаяние в произведениях М.Н. Муравьева, В.А. Жуковского и К.Н. Батюшкова // Голоса молодых ученых. Сборник научных публикаций иностранных и российских аспирантов и докторантов-филологов / Под ред. Ремневой М.Л. М., 2005. С. 5-17.

2. Митин Д.И. Горацианский поэтический комплекс в лирике М.Н. Муравьева и К.Н. Батюшкова // Голоса молодых ученых. Сборник научных публикаций иностранных и российских аспирантов и докторантов-филологов / Под ред. Ремневой М.Л. М., 2007. С. 11-22.

3. Митин Д.И. Концепция поэтического творчества в лирике М.Н. Муравьева // Вестник Московского университета. Сер. 9. Филология. № 1. М., 2007. С. 76-83.

Отпечатано в копицентре « СТ ПРИНТ » Москва, Ленинские горы, МГУ, 1 Гуманитарный корпус. www.stprint.ru e-mail: zakaz@stprint.ru тел.: 939-33-38 Тираж 100 экз. Подписано в печать 21.03.2007 г.

Оглавление научной работы автор диссертации — кандидата филологических наук Митин, Дмитрий Игоревич

Оглавление.

Введение.

Глава 1. Обзор научной литературы.

Раздел 1.

Раздел 2.

Раздел 3.

Глава 2. М.Н. Муравьев и К.Н. Батюшков.

Раздел 1. Послание/«отчет» о путешествии; тема «поэтического» уединения.

Раздел 2. Батюшков и Муравьев о поэтическом искусстве.

Раздел 3. Тема смерти.

Раздел 4. Легкая поэзия.

Раздел 5. Сопоставление стилистики Муравьева и Батюшкова: принцип субъективности.

Раздел 6. Любовь и искусство: утрата поэтического дара.

Раздел 7. Поэтический Элизий.

Раздел 8. «О сочинениях г-на Муравьева».

Глава 3. М.Н. Муравьев и В.А. Жуковский.

Раздел 1. Время и смерть.

Раздел 2. Пейзаж.

Раздел 3. Море.

Раздел 4. «Горацианский поэтический комплекс».

Раздел 5. Послание.

Раздел 6. Счастье и отчаяние.

Введение диссертации2007 год, автореферат по филологии, Митин, Дмитрий Игоревич

Сопоставительный анализ систем поэтики Муравьева, Батюшкова и Жуковского основывается на соотношениях различных мотивов в системе элегического комплекса. Построение системной иерархии данных мотивов для каждого из поэтов, предложенное во вводной части работы, является основой для последующего рассмотрения конкретных случаев взаимодействия. А в самом начале исследования целесообразно дать краткую характеристику роли Муравьева в русской поэзии последней трети XVIII века и обосновать саму возможность преемственности между его творчеством и элегическим стилем Батюшкова и Жуковского.

В творчестве М.Н. Муравьева (1757 - 1807) произошел переход от традиционных поэтических принципов «сумароковской школы» к новой поэзии субъективности, получившей законченное выражение в произведениях В.А. Жуковского (1783 - 1852) и К.Н. Батюшкова (1787 -1855). Этот переход выразился в жанровом плане в смещении от одической поэтики к доминированию элегических принципов; в стилистике - в преобладании субъективированности словесного построения; тематически - в ориентации на новую систему архетипических комплексов: «легкая поэзия»; сентиментальность; горацианство; преодоление грани между реальностью и иллюзией и др. Творчество Муравьева синтезировало разноплановые элементы поэтических систем XVIII века: принципы торжественных/духовных од Ломоносова/Сумарокова - Майкова; ироничность и тенденцию к индивидуализации

Анакреонтических/Нравоучительных од» Хераскова; многие мотивы философских од Державина и субъективной лирики Карамзина. При этом, закономерности нового «сладостного элегического стиля» Муравьев воплотил ярче и отчетливее, чем любой другой поэт последней трети XVIII в. В связи с этим и влияние Муравьева на поэтику Батюшкова и Жуковского оказалось продуктивным и многогранным. В кругу карамзинистов существовал даже «обязательный культ Муравьева, наставника в жизни, морали, литературе»1.

Парадоксальность/уникальность фигуры М.Н. Муравьева связана с определением его места в структуре современного ему литературного процесса и с оценкой реальной/потенциальной роли произведений Муравьева в истории русской литературы. В судьбе Муравьева удивляет «нередкое несоответствие ожидаемому читателем, известная парадоксальность выбора, делаемого писателем, и - может показаться <.> - равнодушие или беззаботность, с которыми Муравьев отнесся к своему пути в литературе» (1, id2.

При анализе творчества Муравьева обращают на себя внимание три связанных друг с другом парадокса, раскрытые в монографии В.Н. Топорова. Во-первых, «Муравьев активно и охотно издает ранние свои книги <.> Ему льстит быть напечатанным <.> О суде времени сейчас он не думает и не задумывается над тем, что эти первые опыты некогда будут зачислены в разряд juvenilia» (1, 11): см. сборники произведений Муравьева 1773, 1774, 1775 гг., опубликованные когда автору было 15 - 17 лет. Впоследствии, в течение 15 лет, когда были созданы лучшие из стихотворений Муравьева, он вообще не печатается, так как субъективно оценивал это время как период творческого кризиса3. И в дальнейшем

1 Гуковский Г.А. Очерки по истории русской литературы и общественной мысли XVIII в. Л., 1938. С. 252.

2 Зд. и далее в этом разд. в скобках даются ссылки на изд.: Топоров В.Н. Из истории русской литературы. Т.

2 // Русская литература второй половины XVIII века. Кн. 1. М., 2001. Топоров В.II. Из истории русской литературы. Т. 2 // Русская литература второй половины XVIII века. Кн. 2. М., 2003. Первая цифра обозначает книгу (1 или 2); вторая - номер стр.

3 См. проведенный в настоящем исследовании анализ мотива утраты чувствительности поэтического восприятия. Ср. также в прозе Муравьева в разд. «Мысли, Замечания, Отрывки (выбранные из записок Автора)» в собр. соч. 1819 - 1820 гг.: «Я не знаю, есть ли что-нибудь тягостнее тех минут, в которыя человек не находит в должности своей и в обыкновенных упражнениях своей жизни тех приятностей, которые составляли его благополучие. Какое лекарство может истребить сие забвение самого себя? <.> Состояние, которое кажется наполненным прелестями, есть то самое, которого мы терпеть не можем. сколь нужно человеку быть мудрецом! <.> Что мне дни сии, которых я позабыл счет? Они недостойны быть замечены в бесполезной моей жизни? Я старался в них убежать от самого себя и только привык к скуке <.> Боже мой! если только бы осталось еще сердце способное чувствовать заблуждения! С какою жалостию должен я оглянуться на успехи лености и разрушение сил душевных, почти для меня неизбежное <.> Мне легка уже кажется сама скука <.> в сравнении трудного и малейшего внимания, которое нужно употребить на чтение, на чувствование читаемого <.> Где то прекрасное время, когда еще не имея iijh способов, ни столько просвещения, просиживал я за Корнелем в городе Архангельском и в Вологде за Виргилием <.> Несчастная склонность к стихотворству, так! я обманулся почтя себя вкусом <,> воспитанным во мне бдениями и природным побуждением!» (См.: Полное собрание сочинений Михаила несколько вышедших в свет стихотворений Муравьева были напечатаны в журналах в большинстве случаев анонимно. При этом сходная ситуация была и с прозой Муравьева.

Второй парадокс состоит в «несоответствии места Муравьева в литературе его времени и в «открытой», реальной истории литературы и его места в той идеальной God's truth - истории литературы, где упразднено противопоставление между «открытым», явным, реальным и закрытым, тайным, идеальным» (1, 14; см. также 2, 74). И, в-третьих, «парадоксы славы и забвения» (1, 14), связанные с (а) определением характера влияния Муравьева на последующую поэзию/прозу; (б) самим набором писателей, попавших в сферу его влияния, и (в) чередованием периодов повышенного исследовательского интереса к Муравьеву и практически полного его забвения. Влияние Муравьева (в поэзии) определялось: (1) тенденцией «к изменению типовой структуры жанрового состава» ((2, 75): разрушение структурных/содержательных шаблонов в жанре оды; отсутствие четкой взаимосвязи метрической и жанрово-иерархической характеристик4; появление жанрово не идентифицируемых стихотворений); (2) развитием романтически-элегической направленности и (3) принципом субъективации. С этой характеристикой содержательной новизны связано и то, что в орбиту

Никитича Муравьева. Ч. 3. СПб., 1820. С. 277-279. Цит. по: 1, 35 - 36). Этот прозаический фрагмент можно считать параллелью к построенной в «поэтических манифестах» Муравьева схеме зарождения - утраты поэтической способности и к отождествлению бесчувственности и «антипоэтического» состояния (см., например, во вводи, ч. анализ стихотворения «Сожаление младости»).

См. также о характеристиках поэтического таланта/судьбы: «Я не желаю пустой чести быть стихотворцем: но желаю счастия говорить, живописать чувствования <.> возбуждать способности, изнемогающие в душе моей <.> Высокие души! Тасс, Расин, Херасков, простите, что я приобщаю себя к вашим сердечным восхищениям. Вас буду я почитать, как духов вышних; себя как смертнаго, счастие свое от вас заимствующего. В нашей земле, в наше время, стихотворство не есть ни обогащение, ни ступень к честям. Кто не умеет жить с собою и не полагает всего своего награждения в собственном наслаждении и в том, что книга его пойдет в потомство: того Музы не удостоивают своего обхождения. Похвалы современников или презренны, будучи куплены, или очень скупо расточаются. Кому из истинных стихотворцев была отдана справедливость!» (См.: Полное собрание сочинений Михаила Никитича Муравьева. Ч. 3. С. 269 - 270. Цит. по 1, 36). Здесь, наряду с акцентуацией значения чувствительности (повторное переживание чувства как основа для подражания образцам поэзии), намечаются и принципы создания «романтической» динамики судьбы поэта (ср. с «Умирающим Тассом» Батюшкова).

4 См., например, с одной стороны, более широкое, чем в среднем в русской поэзии XVIII в., использование шестистопного ямба (60% оригинальных стихотворений Муравьева вместо 25%), но, с другой стороны, даже в раннем творчестве Муравьева последовательно нарушалась «жанровая прикрепленность метрических схем» (2, 111): в частности, значительное число басен Муравьева написано именно 6-стопным ямбом, хотя традиционно за этим жанром был закреплен вольный ямб. См.: (2, 110 - 113); см. также: Гаспаров М.Л. Очерк истории русского стиха. Метрика. Ритмика. Рифма. Строфика. М., 1984. С. 54 - 55. воздействия Муравьева попали наиболее значительные авторы первого ряда - Г.Р. Державин, Н.М. Карамзин, В.А. Жуковский, К.Н. Батюшков, А.С. Пушкин. И, наконец, относительно (в) нужно отметить всплеск интереса к творчеству Муравьева сразу после его смерти (10 - 30-е гг. XIX в.), дальнейший столетний период забвения и некоторое оживление интереса к этой фигуре начиная с 30-х гг. XX в., когда вышли в свет работы Г.А. Гуковского и JI.A. Кулаковой5; в 50-60-е гг. и с начала 80-х гг. (см. библиографию). * *

Система элегической поэтики строится на основе выделяемого для каждого из трех поэтов основного комплекса мотивов и находящихся в определенной взаимосвязи с ним дополнительных комплексов. У Муравьева наиболее важную роль играет метауровневый комплекс, реализующий концепцию поэтического творчества и/или определяющий собственное положение (как поэта) в данной системе. С одной стороны, в формах своего воплощения он связывается с различными «архетипическими» системами поэтических представлений («сентиментальность»; горацианство; «легкая поэзия»; «классическая» теория искусства и др.), а с другой, характеризуется с ориентацией на взаимонаправленность воздействия особой поэтической восприимчивости и «объективных» характеристик реального окружающего мира. Более подробно этот «поэтический комплекс» будет охарактеризован чуть ниже во вступлении.

У Батюшкова непосредственное обращение к «поэтическому комплексу» ограничивается лишь относительно небольшой группой статей и стихотворений (ст.: «Речь о влиянии легкой поэзии на язык»; «Нечто о поэте и поэзии»; «Вечер у Кантемира»; стих.: «Послание И.М. М<уравьеву>-А<постолу>»), в которых может быть обнаружено достаточно значительное

5 Гуковский Г.А. Очерки по истории русской литературы и общественной мысли XVIII в. С. 252 - 298. Кулакова Л.А. М.Н. Муравьев // Ученые записки Ленинградского Государственного Университета. LXVII. Ученые записки. Серия филологических наук. Вып. 4. Л., 1939. С. 4 - 42. 6 влияние Муравьева. Но при этом элементы «метапоэтики» воплощаются в различных косвенных вариациях в главном элегическом мотиве раннего творчества Батюшкова, который основан на скрытом контрасте яркости и насыщенности мира поэтической иллюзии (связанного с условными моделями античности/Ренессанса; системой «легкой поэзии»; идеальным небесным «там») и реальной отчужденности от него поэтической личности (за счет контраста идеал - реальность, земное - небесное; двойственности восприятия судьбы/смерти6). Наличие метауровня проявляется в сознательности ориентации на определенные поэтические модели (в первую очередь - различные течения «легкой поэзии»: Парни/Ми л ьвуа7); во включении в идеальную модель элементов поэтической теории/поэтических шаблонов (напр., «легкой поэзии», оссианизма: «Песнь Гаральда Смелого»; «На развалинах замка в Швеции») и последовательного переведения ее в плоскость иллюзии (см.: «Мои пенаты»/«Элизий»); в соотнесении личной судьбы с универсальными поэтическими прототипами (см.: переводы 3-х элегий из Тибулла; «Умирающий Тасс»),

В антологической лирике Батюшкова (циклы стихотворений «Из греческой антологии»; «Подражания древним») реализация основного элегического контраста связана не со стилизацией античности, а с драматизацией двойственности в системе универсальных тематических комплексов. В любви это противоречие «жизненности» страсти и неотделимой от нее неизбежности смерти и угасания; понятие красоты разделяется на привлекающую иллюзорность недолговечного и «античеловечность» абсолютно-идеального; в отношении к судьбе парадоксально сочетаются ощущение предрешенности и провозглашение мужества в борьбе; в жизни заключена и притягательность «любви к смерти», и верность чувственности/памяти и т.п.

6 С одной стороны, реальная смерть, воплощающая немилосердность судьбы, с другой, условная эстетизация смерти, фиксирующей лишь вечное продолжение иллюзорного счастья в условно-поэтическом «земном» мире. Подробнее см. в разд. «Жанр послания» - стих. «Мои пенаты»; «Элизий».

Вместе с тем, и сама судьба может воплощаться в различных реальных/иллюзорных формах проявления: см. анализ «Элегии из Тибулла» в разд. «Счастье и разочарование.».

7 Все выполненные Батюшковым переводы этих авторов перечислены в нач. разд.: «Легкая поэзия». 7

Для Жуковского ключевой элегический мотив также связан с системой «двоемирия»: контраст «здесь» и «там»; мечта о мире идеального существования души, возможная после преодоления грани земной жизни. Этот мотив наиболее устойчиво реализуется в контексте любовной тематики (встреча разлученных на земле влюбленных после смерти: см.: «К Нине»; «Теон и Эсхин»; «Голос с того света», многие др. песни/романсы Жуковского; баллада «Эолова арфа» и др.); в системе субъективного пейзажа (неотделимость природы от субъективного переживания; красота природы как медиатор, фиксирующий возможность существования идеала; соединение образов вестников идеального мира с окружающей природой: см.: «Сельское кладбище» - «Вечер» - «Славянка»); в форме иллюзорного стремления/упования души: в стих. «Путешественник» (метафоризация «реального» путешествия в поисках небесного в земном); «Желание» (романтизированная идея противоборства трудностям в путешествии за грань жизни/смерти); «Элизиум» (введение стилизованного мифологического персонажа - Психея-душа, улетающая в Элизий); «Утешение в слезах» (обостренная чувствительность как способ выйти за пределы ограничений в идеальной устремленности); «Мина» (иллюзорность и недостижимость волшебного края для живущих «здесь»).

Воплощения ключевого для Жуковского элегического противопоставления связано и с «поэтическим комплексом» в группе стихотворений 1819 - 24 гг., условно называемых эстетическими манифестами («К мимопролетевшему знакомому гению»; «Невыразимое»; «Лалла Рук»; «Явление поэзии в виде Лалла Рук»; «Я музу юную, бывало.»; «Таинственный посетитель»). В созданной Жуковским сложной системе посредников между идеально-небесным миром и индивидуальной душой важная роль отводится именно поэзии, которая может запечатлеть состояние преображенное™ реального мира интуитивно ощущаемым идеальным началом. Это может быть воплощено и в кратковременном ощущении творческого подъема («Поэзии священным вдохновеньем // Не ты ль [Гений.

- Д.М.] с душой носился в высоту.», («К мимопролетевшему знакомому гению»)), и в самом результате творческого процесса (поэтическое произведение обладает совершенством в меру возможности запечатлеть идеал). См. двойную систему посредничества в «Невьфазцмом»: с одной стороны, прекрасное в природе как «копия» абсолютно прекрасного, с другой, поэзия, стремящаяся зафиксировать идеальное (первоначально) через природу. При декларируемой безрезультатности такого стремления лишь поэтическое начало может очертить грань «невыразимого», преобразив реальность. Мотив поэтического преображения окружающего мира в определенной степени сближает Жуковского с Муравьевым. * *

Ключевой и наиболее многоаспектной в системе поэтики Муравьева является относящаяся к метауровню (поэзия о поэзии) модель формирования о концепции поэтического творчества . В группу стихотворений, играющих роль теоретических деклараций поэтического искусства, входят: «Опыт о стихотворстве»; «Успех бритской музы. К В.П. Петрову»; «Успех твой первый возвещая.»; «Видение»; «Порока иногда успехом раздражаюсь.»; «Общественные стихи»; «Послание о легком стихотворении»; «Сила гения»; «К музе». Принципиально важен в данной концепции парадоксальный контекст, связанный с многократно повторяющимися мотивами утраты поэтического дара (см. стих.: «Жалобы музам», «Прискорбие стихотворца.»; «Сожаление младости»; «Отрывок. К В.В. Ханыкову»; «Письмо к Феоне»; «Письмо к***»; «Черта, как молния, незапна и сильна.»; «К музе») и признания его несовершенства. («Ода» («Священный замысл порывает.»); «К И.Ф. Богдановичу»; «Общественные стихи»; «Послание о легком стихотворении.»). Именно на фоне контраста с обычным состоянием Муравьев очерчивает в качестве источника искусства

8 Характерно, что по аналогии с ней построена и «модель» любовного чувства. Подробнее см. в разд. «Легкая поэзия». особую поэтическую впечатлительность, отождествляемую им с всеобъемлющей восприимчивостью, направленной на гармонизированные, но при этом «объективные» черты окружающего мира/природы. Поэтическая гармония, по мнению Муравьева, предполагает и гармонию взгляда на мир и счастье в реальной жизни. К примеру, в стихотворении «Сожаление младости» состояние поэтического вдохновения характеризуется через призму обостренной чувствительности: «Во все вступалася чувствительность моя, // И, боле живучи, был боле счастлив я». В «Силе гения», даже на фоне иррациональной мотивировки наделенности поэтическим талантом, четко видно, что утрата гармонии во взгляде на мир ведет одновременно и к утрате поэтического дара. Стихотворение «К музе» строится на противоречии личностного и внеличностного восприятия поэтического таланта. В личном аспекте время («летящи дни») побеждает и молодость, и «смехи и забавы», и поэтическую способность. При этом в универсальном плане утверждается автономность поэтического дара от внешних обстоятельств и его превосходство над реальными жизненными интересами («Игры мечтания, которых суета // Имеет более цены и наслажденья, // Чем радости скупых, честолюбивых бденья // И света шумного весь блеск и пустота!»): мир поэзии иррационален, противопоставлен реальному и не связан с личными характеристиками (человека). Синтез личного/внеличного происходит на уровне обращения к горацианскому принципу поэтического бессмертия, воплощающему одновременно и кульминацию универсально-поэтического начала, и высший итог личной судьбы, с которой при этом не снимается элемент неопределенности («. в песнях не прейду к другому поколеныо?// Или я весь умру?»).

Фактор влияния восприимчивости к внешним, объективным характеристикам природы приобретает и характер обратной направленности, то есть можно считать, что наличие поэтической чувствительности обладает эффектом преображения реального мира. Состояние поэтического подъема всегда находится как бы на грани иллюзорности, так как его изображение строится на контрасте с его утратой в настоящем: «откровение дотоль нечувствованных сил», с одной стороны, отмечает все в окружающем мире «присутством восхищенья» и «надеждами счастья», но, с другой стороны, связывается лишь с коротким периодом, противостоящим негативно оцениваемому «объективному» состоянию («Неудовольствия из сердца льется ток, // И каждый час родит роптание на рок.» («Сожаление младости»); «Нет, красок мрачности такой не существует, // Котора жизни вид моей изобразует. // Во скудном круге чувств и мыслей огражден, // Ко побуждению животных приведен.» («Отрывок.»); «И подлый эгоисм, тобою овладев, // Все чувствия любви во свой поглотит зев. // <.> Ты будешь зреть еще, но все, что зришь, мертво.» («Письмо к***»)) и «объективной» оценке поэтического дарования («Но дух мой твоего внушенья недостоин: // В сени знамен твоих последний самый воин.» ; «Увы!. Я не сорвал без терний розу. // Мое достоинство писать на рифмах прозу, // Без воображения, противу языка <.> // Но сельский скоморох достался мне уделом.» («Послание о легком стихотворении.»)).

При этом во многих случаях оппозиция поэтический дар/его утрата у Муравьева осложняется переводом в ироническую плоскость и/или вовлечением в систему архетипических традиционно-поэтических комплексов представлений, которые и будут подробно рассмотрены в тексте диссертации.

Важнейшим из них является так называемый «сентиментальный комплекс». Его суть заключается в соотнесении/отождествлении поэтического таланта с особыми формами чувствительности или восприимчивости, за счет которых и реализуется ключевой в искусстве принцип мимесиса (подражания природе). Стадии процесса «поэтического» постижения мира объединяют в единомоментном иррациональном ощущении следующие этапы (здесь они будут рассмотрены на примере стихотворения «Сожаление младости»): универсальная чувствительность («Во все вступалася чувствительность моя.») - ее воплощение в виде принципа подобия природе («Из сердца полного подобие извлечь, // Природу в целом зреть, и зреть ее подробно.») - процесс зарождения поэтического «мышления» («.сколь было мне удобно // Стихосложения красами мысль облечь.»)/поэтического восторга («Творишь, восторга полн, и сладки изумленья // Влекут перед тебя готовы умиленья.») - облечение ориентации на образцовых авторов (в различных видах искусства) в форму чувствительного сопереживания подлинному искусству («Все действия мои восторг знаменовали. // Я плакал сладостно, Дмитревский, в первый раз // Твой сердцу сродственный, волшебный слыша глас.»; см. далее фрагмент, посвященный В.И. Майкову) - расширение поэтической гармонии до уровня всеохватывающей гармонизации/эстетизации жизни («Надежда, что в сердцах у юношей живет, // Мечтаниями мне наполнила весь свет. // Всех другом быть хотел.» и т.д.) - отождествление поэтической чувствительности с этическими ценностями («И добродетели высокие черты // Глубокие в душе влиянья оставляли.») и со счастьем («. и радостей пиянство //Из чаши полныя, счастливый отрок, пил.»). Вместе с тем, сама многоаспектность и четкость взаимосвязанности компонентов такого поэтического комплекса предполагает возможность его реализации лишь на фоне контраста реальности и иллюзии: состояние идеально-поэтической чувствительности может быть ярко очерчено только на основе несоответствия реальности, в которой утрата иллюзий юности (или др.) неизбежна («Исшед из области волшебной твоея, // Угрюмой странствую пустыней жития // <.> Всей траты моея питаю сожаленья.» -следовательно, и иллюзорность подлинности поэтического таланта: «Со тщаньем воспитал душевно заблужденье // Услышать гордое название творца.»). В лирике Муравьева устанавливается четкая параллель между исчезновением чувствительности и утратой поэтического вдохновения, добродетельности и счастья (см., например, в группе стихотворений, обращенных к сестре Муравьева, образ которой выполняет роль медиатора в процессе обретения утраченных ощущений: «Понятий, склонностей и чувствий страж моих, // Из сердца моего я зрел бегущих их. // Со добродетелью они лишь обитают. // Со добродетелью и музы отлетают!»; «Прибавь глубокость мне и силу ощущенья <.> // Довольно ль что ко мне ты нежность ощущаешь, // Коль счастья чувствовать [то есть чувствительность = счастье. - Д.М.] ты мне не сообщаешь?» («Письмо к Феоне»); «Сии мечтания, чувствительности глас, // Придут ли опять и усладят ли нас?»; «И подлый эгоисм, тобою овладев, // Все чувствия любви во свой поглотит зев. <.> // .красота прости, любовь и восхищенья! // <.> Приди, чувствительность! и воскреси несчастна // Ты, оживления даятельница властна, // Воспламени в нем жизнь.» («Письмо к***»); «Желаю чувствовать, что я имею душу. <.> // Вопль сердца моего услышишь ли в своем // И слогу моему [то есть моей поэзии. - Д.М.] дашь чувствия взаем?»; Чувствуя, что он «во скудном круге чувств и мыслей огражден», Муравьев говорит, что «.искусство тихие свирели надувать // Ушло. И так оно пороком угнеталось.» («Отрывок. К В.В. Ханыкову»)).

К другим традиционно-поэтическим комплексам относятся следующие. Горацианский поэтический комплекс. Представлен как синтез различных мотивов творчества Горация (их реализация прослеживается и при анализе выполненных Муравьевым переводов из Горация), среди которых наиболее важны идеализация спокойствия сельской жизни; контраст жизнь/смерть; поэтическое/«героическое» бессмертие: см. стих.: «Итак, опять убежище готово.» «К Хемницеру» (1776); «Сельская жизнь. К Афанасыо Матвеевичу Брянчанинову» (1770-е гг.); «К музе» и др. Этот поэтический комплекс характеризуется не только устойчивостью взаимодействия входящих в него элементов, но также связан системой соотношений с анакреонтикой/оссианизмом через призму литературной традиции XVIII в. (в первую очередь, параллели с Державиным). Во-вторых, комплекс, связанный с «легкой поэзией». Включает в себя теоретические декларации принципов легкой поэзии» (утонченность формы; характеристика аудитории читателей; соотношение светской изысканности/поэтического дара; иллюзия «поэтической легкости» и др.)9; стихотворения, последовательно реализующие ее принципы, и промежуточные случаи, когда мотивы «легкой поэзии» входят в более сложную систему построения поэтического текста (см.: «Богине Невы»: синтез субъективного пейзажа, «легкой поэзии», одической эмблематики, пропущенные через призму метауровневой «поэтической» концепции: преображающий ракурс рассмотрения объективного мира связан с особенностями восприятия поэта-наблюдателя) или когда происходит ироническое обыгрывание мотивов «легкой поэзии» (см.: «Бедственное мгновенье»: противоречие кульминации зарождающегося чувства между пастухом и пастушкой и басенной морали в конце; «Зила»: контраст иллюзорной легкости изображения жизни расцветающей юной пастушки и реальности тяжелого труда). Руссоистский комплекс. Утверждение приоритета естественного над искусственным: любовь как «естественный» прообраз для копирующего ее искусства: стих.: «Обаяние любви». С другой стороны, происходит и ироническое переосмысление данного принципа за счет введения в текст стихотворения мотивов, связанных со «слабостью» любви (контрастирующей с руссоистской акцентуацией ее всеприсутствия). Классицистическая концепция. Теоретический свод правил искусства и возможность его иронического обыгрывания за счет внесения личных творческих мотивов (контраст истинного поэтического дара и собственного поэтического творчества как форма реализации традиционного элегического поэтического комплекса) или элемента иррациональности; стих.: «Опыт о стихотворстве»; «Послание о легком стихотворении»; «Сила гения»). Одическая концепция: Сумароков -Майков. Постепенный процесс размывания шаблонов структуры классической оды (см.: «Ода десятая. Весна.» в начале (строфы 1-3) описание весенней природы в духе мифологизированной гиперболизации,

9 Подробную характеристику см. в разд., посвященном «легкой поэзии», в 1-ой части.

14 характерной для од Ломоносова; стр. 4-6: сочетание одических (скорее, в традициях Сумарокова) и элегических мотивов; стр. 7-8: элементы натурфилософской поэзии; стр. 9: характерный для «унылой элегии» контраст вечного возрождения природы и неизбежности человеческого угасания; стр. 10: ироническое обращение к адресату, демонстрирующее контраст принципов одической поэтики Майкова и самого Муравьева; см. также др. ранние оды, имеющие нумерацию).

С точки зрения взгляда на концепцию поэтического творчества Батюшкова можно считать последователем Муравьева. Теоретические построения Батюшкова строятся на основе сочетания иррациональности оценки источника поэтического таланта и взаимонаправленности влияния: характеристик души поэта и восприимчивости к природе («Климат, вид неба, воды и земли - все действует на душу поэта, отверстую для впечатлений»), связываемой с детскими впечатлениями («Ничто не может изгладить из памяти сердца нашего первых, сладостных впечатлений юности!»; «Что видел в юности, пред хижиной родной, // Что видел, чувствовал, как новый мира житель, // Того в душе своей до поздних дней хранитель // Желает в песнях муз потомству передать.» («Послание И.М. М<уравьеву>-А<постолу>»)). Как и у Муравьева, понятие поэтической впечатлительности строится на основе синтеза объективно-природного «внешнего» влияния и «внутренней» способности души, поэтически преображающей внешние впечатления10. Поэзия - это «сочетание воображения, чувствительности,

10 При этом Батюшков отказывается от буквально понимаемой абсолютизации внешних воздействий (на поэта). См., например, в статье «Вечер у Кантемира», представляющей собой спор Кантемира с аббатом В. и Монтескье о возможности развития поэзии в России. Монтескье: «До сих пор я думал и думаю, что климат ваш, суровый и непостоянный, земля, по большей части бесплодная <.> образ правления почти азиатский, закоренелые предрассудки и рабство <.> все это вместе надолго замедлит ход ума и просвещения <.> Холодный воздух сжимает железо; как же не действовать ему на человека? <.,.> Он дает <.> силу необыкновенную. Эта сила физическая сообщается душе. <.> Она есть тайная пружина многих прекрасных свойств характера; но она же лишает чувствительности, необходимой для наук и искусств <.> Надобно содрать кожу с гиперборейца, чтоб заставить его что-нибудь почувствовать». Возражение Кантемира: «Поэзия свойственна всему человечеству: там, где человек дышит воздухом, питается плодами земли, там, где он существует, - там же он наслаждается и чувствует добро или зло, любит и ненавидит, укоряет и ласкает, веселится и страдает. Сердце человеческое есть лучший источник поэзии». мечтательности»; поэтическое вдохновение Батюшков называет «минутами деятельной чувствительности», которые быстро исчезают (ср. контекст утраты поэтического дара у Муравьева), но при этом «все предметы, все чувства, все зримое и незримое должно распалять его [поэта. - Д.М.] душу и медленно приближать сии ясные минуты деятельности, в которые столь легко изображать всю историю наших впечатлений, чувств и страстей». В этом смысле «Поэзия <.> требует всего человека» (все цит." в этом абз. из ст. «Нечто о поэте и поэзии»).

При внешнем сходстве отдельных поэтических формул Жуковского (ср. «Жизнь и Поэзия одно» с предшеств. цит.), в его эстетических манифестах сущность поэтического творчества сводится не к преображению совокупности объективных впечатлений, а к утверждению роли поэзии в качестве одного из медиаторов (посредников), связывающих идеальный (= «там») и реальный (= «здесь») мир: в прекрасном «здесь», запечатленном поэзией, можно увидеть лишь недолговечную иллюзию отражения идеального «там». Поэзия - это идеальное преображение реального мира, качественно меняющее его характеристики; только идеально-преображенную жизнь можно отождествить с поэзией (см.: «И Вдохновение летало // С небес, незваное, ко мне; // На все земное наводило // Животворящий луч оно - // И для меня в то время было // Жизнь и Поэзия одно.» («Я музу юную, бывало.»); ср. также поэзия как одна из ипостасей «таинственного посетителя», вестника идеального мира на земле: поэзия «.как ты [таинственный посетитель. - Д.М.], она из рая // Два покрова принесла: // Для небес лазурно-ясный, // Чистый, белый для земли: // С ней все близкое прекрасно [то есть поэзия идеально видоизменяет реальный мир. - Д.М.]; // Все знакомо, что вдали [то есть поэзия приближает к нам идеальный мир, создавая иллюзию его присутствия «здесь». - Д.М.].» («Таинственный

Таким образом, свойство поэтической чувствительности присуще душе изначально: оно может «поэтизировать» любой источник внешних впечатлений, хотя, с другой стороны, как замечает Батюшков, и в северной природе есть «объективный» источник для поэтического чувства. За счет этих двух утверждений и преодолевается некоторая непоследовательность по отношению, например, к теоретическим построениям в ст. «Нечто о поэте и поэзии».

11 За исключением специально оговоренной. посетитель»; см. также в примеч. Жуковского к стих. «Лалла Рук»: «Руссо говорит: <.> прекрасно только то, чего нет; это не значит только то, что не существует <.> прекрасное здесь не дома <.> оно только мимопролетающий благовеститель лучшего; оно есть восхитительная тоска по отчизне; оно действует на нашу душу не настоящим, а темным воспоминанием всего прекрасного в прошедшем и тайным ожиданием чего-то в будущем.»).

Более подробно эти вопросы рассмотрены в разделах: Батюшков и Муравьев о поэтическом искусстве; Время и смерть («М.Н. Муравьев и К.Н. Батюшков»); «Горацианский поэтический комплекс»: идеализация сельской жизни («М.Н. Муравьев и В.А. Жуковский»).

Представление о том, что в творчестве Муравьева сформировались принципы лирики нового типа, которые станут доминирующими в поэтике

Жуковского и Батюшкова, является общим местом любого современного исследования русской литературы конца XVIII - начала XIX века. Однако специально эта тема до сих пор не изучалась. Более того, практически не существует и работ, анализирующих творчество самого Муравьева на уровне современных требований. Сохранил определенную актуальность и раздел,

12 посвященный Муравьеву в монографии Гуковского , но и он устарел во многих положениях: книга была издана в 1938 г. Обширный фактический материал содержится и во втором полутоме монографии В.Н. Топорова «М.Н. Муравьев. Введение в творческое наследие»13, однако он основан на иных по сравнению с настоящим исследованием принципах (формально-структурный анализ поэтических топосов и т.п.) и, кроме того, ориентирован, в первую очередь, на сопоставление творчества Муравьева с системой традиционной поэтики XVIII века. С другой стороны, хотя утверждения о влиянии Муравьева на принципы «субъективной поэтики» Батюшкова и

12 Гуковский Г.А. Указ. соч.

13 Топоров В.Н. Из истории русской литературы. Т. 2 // Русская литература второй половины XVIII века. Кн. 1. М., 2001. Топоров В.Н. Из истории русской литературы. Т. 2 // Русская литература второй половины XVIII века. Кн. 2. М„ 2003.

Жуковского и встречаются эпизодически в исследованиях (начиная с Г.А. Гуковского), однако детально это влияние до сих пор не было изучено. На устранение этого пробела и направлена данная работа.

Настоящее исследование является опытом целенаправленного изучения поэтики Муравьева (в ее соотношении с поэтикой Батюшкова и Жуковского, а также предшественников и современников Муравьева в XVIII в.: Ломонолсова; Сумарокова - Майкова; Хераскова; Державина). Работа состоит из трех глав (+ введение):

1. Обзор научной литературы.

2. М.Н. Муравьев и К.Н. Батюшков.

3. М.Н. Муравьев и В.А. Жуковский.

Разделы первой главы:

1. Анализ содержания монографии В.Н. Топорова «М.Н. Муравьев: введение в творческое наследие».

2. Анализ содержания других работ, посвященных творчеству М.Н. Муравьева.

3. Анализ концепций, определяющих значение/характеристики «элегического направления» в русской поэзии.

Разделы второй главы:

1. Послание/«отчст» о путешествии; тема «поэтического» уединения. Стилистические и тематические признаки дружеских посланий, связанных с идеалом уединенного поэтического существования; скрытое противопоставление идеала и действительности: бегство от мира. Средства воплощения иллюзорности мира поэтической гармонии. Два ракурса восприятия смерти (реальный/условно-эстетизированный). Ориентация на горацианский/анакреонтический поэтический комплекс.

2. Батюшков и Муравьев о поэтическом искусстве. Теоретические декларации поэтического искусства: соотношение рационального/иррационального в поэзии, роль поэтической впечатлительности и «памяти сердца»; имперсональные характеристики гениальности; «Поэзия требует всего человека». Отношение Муравьева к «легкой поэзии»: поэт и светское общество. Поэзия - «огнь божественный»; отражение детского мировосприятия в поэзии (Батюшков); принцип поэтического одушевления; оценка Вольтера и Ломоносова. Требование всеобщей гармонии: живописность и музыкальность в искусстве поэзии; роль «легкой поэзии» в развитии литературного языка. Взаимонаправленность воздействия характеристик поэтической гармонии - жизненной гармонии - объективных/преображенных свойств реального мира.

3. Тема смерти. Религиозно-моралистический аспект и вечная жизнь души; проблема времени и «скоротечность жизни». Ориентированность на систему структурных элементов концепции Державина в восприятии смерти; Муравьев и Сумароков/Херасков. Парадоксальность соотнесения страсти к жизни и тайной «любви к смерти». «Странничество» души в поисках вечных основ существования и ее устремленность «в мир лучший»; неоднозначность итогов странничества души за счет противоречивости соотнесения компонентов из систем Державина и Жуковского (Батюшков). Трагичность восприятия жизни: недолговечность и иллюзорность земной красоты, остающейся, все же, наиболее притягательной; мужество человека в преодолении трудностей и страданий: «Лишь смелым Он отец» (Батюшков). Тема любви и смерти: соединение страсти и угасания.

4. Легкая поэзия. Отношение Муравьева к «легкой поэзии» как течению во французской литературе; изложение теоретических принципов «легкой поэзии»; использование принципов «легкой поэзии» в оригинальном творчестве Муравьева и Батюшкова. «Унылые» элегические мотивы в «легкой поэзии»: осенний листопад, угасание жизни, «чаша бытия». Значение вовлечения в данный контекст мотивов утраты поэтического дара и создание иронической плоскости рассмотрения. Парни и Мильвуа в восприятии Батюшкова. Анализ отдельных стихотворений: «Богине Невы» как высшее достижение Муравьева (сопоставительный анализ «Водопад» Державина - «Богине Невы» Муравьева - «Переход через Рейн» Батюшкова).

5. Сопоставление стилистики Муравьева и Батюшкова: принцип субъективности. Характеристика субъективного «сладостного» стиля на основе трактовки Г.А. Гуковского; стилистическое сходство поэзии Муравьева и Батюшкова. «Пейзаж души» в элегии Муравьева «Ночь». Субъективность как признак трагичности мировосприятия: причины обращения Батюшкова к античности.

6. Любовь и искусство: утрата поэтического дара. Преимущество любви как естественного чувства: искусство - лишь несовершенная копия «природы» (Муравьев). Любовь как «всеобщая» природная закономерность; ориентация Муравьева на концепцию Руссо и возможность ее иронического обыгрывания. Сила и слабость любви - миф об Орфее и Эвридике (Муравьев). Неудачи в любви и угасание поэтического дара: взаимосвязанность возвышенных начал благодаря «памяти сердца» (Батюшков). Связь нравственности, чувствительности и творческих способностей (Муравьев). Различия между Муравьевым и Батюшковым в реализации принципа взаимодействия поэтического и жизненного (влияние гармонии/дисгармонии жизни на различные аспекты воплощения поэтического таланта).

7. «Поэтический Элизий». Мифологический сюжет о поэтах в загробном мире в элегической (Муравьев) и сатирической (Батюшков) интерпретации; критерии истинного таланта; неопределенность собственной поэтической судьбы. Балансирование на грани серьезности и иронической литературной игры. Значение традиций Данте и Буало. Соревновательность/преемственность в историческом/поэтическом соотнесении: Россия - Греция - Рим.

8. «О сочинениях г. Муравьева». Анализ статьи Батюшкова о Муравьеве: значимость его творчества. Муравьев - «пламенный любовник» добродетели; «движения доброго сердца» как главное в творчестве. Критерии отбора Батюшковым материала для анализа; включенность ряда мотивов Муравьева в контекст собственной поэзии.

В третью главу вошли следующие разделы:

1. Время и смерть. Субъективация представлений о времени; линейное человеческое время и природные циклы. Жизнь как совокупность мгновений (кратких эпизодов) с имманентно присущими им закономерностями: сумма мгновений vs линейно-поступательная концепция времени. Оценка вечной изменчивости жизни («суета мира»; изменяющаяся чувствительность; отсутствие представления о неизменности счастья); полемика Муравьева с концепцией од Сумарокова - Майкова; Державина, связанных с оценкой «суеты мира». Возможность восприятия смерти как возвращения души к идеальному вневременному существованию: «здесь» и «там» (Жуковский). Анализ стихотворения «Теон и Эсхин» как иллюстрация парадоксальности общей концепции Жуковского: в смерти и страданиях заключен «обет неизменной надежды», связанной с переходом за грань земной жизни. Отношение к смерти: долгожданное освобождение души или страшная необходимость. «Преодоление времени» за счет памяти и обращения к мифологическому сознанию; земная любовь «там». «Цвет мгновения» и субъективное ощущение «насыщенности» времени (Муравьев).

2. Пейзаж. Создание субъективного «пейзажа души». Внешне притягательное и таинственно-«невыразимое» в красоте природы: анализ стихотворения «Невыразимое». Проникновение субъективного настроения в природное окружение: неразграниченность души человека, мира природы и персонифицированной жизни. Принципы создания пейзажа в элегии «Славянка»: динамизм в смене ракурсов взгляда наблюдателя; связь пейзажа с философскими отступлениями; оживотворение природы, соединяемой с персонифицированными символами идеального мира; иллюзорность идеального начала. Типичные элементы пейзажа: реминисценции из Муравьева в «Вечере» и «Сельском кладбище» Жуковского.

3. Море. Объединение (в трактовке Муравьева) ориентации на духовные оды (переложения псалмов) и на элегическую систему Жуковского. Море как символ романтической устремленности души к высшим началам; символическое соотнесение: море - душа человека/«Мировая душа» - небо. Метафора жизни как плавания по бурному морю: корабль без компаса; непредсказуемость судьбы человека: его слабость и величие - «червь» и «Бог». Иронический элемент во взгляде Муравьева: противоречивость в синтезе различных аспектов традиции поэзии XVIII века (группа од «на суету мира» - оды Хераскова - оды Державина). Мотив разочарованности и душевной опустошенности; стремление «создать» прошлое в памяти через эмоциональное сопереживание: мотив слез; абсолютизация пессимизма: Жуковский и Байрон.

Тема памяти/прошлого/возрождения прошлого за счет чувствительности (Муравьев - Байрон - Жуковский);

4. «Горацианский поэтический комплекс»: Анализ структуры переводов стихотворений Горация; выделение ключевых горацианских мотивов: принципы их объединения/взаимодействия (переход через грань жизни и смерти; идеализация сельской жизни; тема поэтического бессмертия). Поэтическое уединение; идеализация патриархальности и естественного существования. Моральное превосходство сельских поселян: внесословная ценность личности. Образ меланхолического уединенного певца в «Сельском кладбище» vs трактовка Муравьева: взаимосвязь художественной эстетизации и объективности рационально-познавательного элементов в восприятии природы. Иллюзия и ирония в трактовке темы поэтического уединения. «Кладбищенская поэзия»: предчувствие смерти, размышления на могиле поэта: соотношение горацианского и сентиментального комплексов.

5. Послание. Общее и различие в системе жанровых характеристик послания у Жуковского, Муравьева и Батюшкова. Послание «К Батюшкову» - ответ на «Мои пенаты»: тема поэтического избранничества, поэтический мир и реальность.

6. Счастье и отчаяние. Поиски счастья и неизбежность разочарований. Отношение Муравьева к представлениям стоиков о душевной гармонии: иллюзорность абсолютного спокойствия; парадокс о бесконечности поисков счастья: результат уже не важен; в изменчивом мире нет постоянного идеала (Муравьев). Относительный оптимизм Муравьева и пессимизм Жуковского: разочарование в прежних идеалах; опыт, разрушающий иллюзии. Счастье как процесс идеально-поэтического освоения внешнего мира; «мертвое» - отзвук «пылающей души» или лишь сенсуалистическая аналогия мира и человека. Отождествление поэтического таланта с особой поэтической восприимчивостью, реализующее творческий принцип подражания природе и дающее иллюзию абсолютной душевной гармонии/счастья. В примечании: полемика Батюшкова со стоицизмом: неприятие «счастья по нашим правилам»; ошибочность рационального пути исканий.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Формирование элегической школы в русской поэзии конца XVIII - начала XIX в. М.Н. Муравьев, В.А. Жуковский и К.Н. Батюшков"

Заключение

В настоящей диссертации были решены следующие общие задачи:

1. Проанализированы стихотворные тексты, сгруппированные в соответствии с системой тематических компонентов элегического комплекса.

2. Обосновано то, что линия преемственности между элегическими системами Муравьева, с одной стороны, и Жуковского и Батюшкова, с другой, может быть определена относительно ориентации на стабильные поэтические комплексы (горацианский; сентиментальный; анакреонтический, «легкой поэзии» и др.).

3. Доказано ключевое значение метапоэтического комплекса в элегической лирике Муравьева и прослежено взаимодействие Муравьев -Жуковский - Батюшков в этом направлении.

4. Продемонстрированы важнейшие структурные элемента субъективного «сладостного» элегического стиля, являющегося базовой основой взаимодействия Муравьева с поэтами первой трети XIX в.

5. Предложена интерпретация философского аспекта взаимодействия (тема смерти; оппозиция «идеал» - «реальность»; «здесь» и «там» и др.).

6. Приведены случаи непосредственных реминисценций из Муравьева в поэзии Жуковского и Батюшкова.

Одновременно с этим были сделаны следующие частные выводы в рамках содержания отдельных разделов:

1. Определены стилистические и тематические признаки дружеских посланий, связанных с идеалом уединенного поэтического существования и содержащих скрытое противопоставление идеала и действительности.

2. Проанализированы теоретические декларации поэтического искусства; установлена взаимонаправленность воздействия характеристик поэтической гармонии — жизненной гармонии — объективных/преображенных свойств реального мира.

3. Рассмотрены различные аспекты трактовки темы смерти (проблема времени и «скоротечность жизни»; «странничество» души в поисках вечных основ существования; противоречивость соотнесения структурных элементов соответствующих концепций Сумарокова — Хераскова — Державина и др.).

4. Изучено использование принципов «легкой поэзии» в оригинальном творчестве Муравьева и Батюшкова (система характерных образов/мотивов).

5. Характеризуется субъективный «сладостно-элегический» стиль Муравьева, Жуковского и Батюшкова.

6. Систематизированы различия между Муравьевым, Жуковским и Батюшковым в реализации принципа взаимодействия поэтического и жизненного (влияние гармонии/дисгармонии жизни на различные аспекты воплощения поэтического таланта).

7. Дается характеристика восприятия времени в творчестве Муравьева и Жуковского: субъективация представлений о времени; линейное человеческое время и природные циклы; жизнь как совокупность мгновений (кратких эпизодов) с имманентно присущими им закономерностями; «преодоление времени» за счет памяти.

8. Определены принципы создания субъективного «пейзажа души» в элегиях Муравьева и Жуковского (проникновение субъективного настроения в природное окружение).

9. Выявлены важнейшие структурные признаки «горацианского поэтического комплекса» в элегиях Муравьева: принципы объединения/взаимодействия ключевых горацианских мотивов (переход через грань жизни и смерти; идеализация сельской жизни; тема поэтического бессмертия); иллюзия и ирония в трактовке темы поэтического уединения.

10. Рассматривается восприятие счастья как процесса идеально-поэтического освоения внешнего мира, когда происходит отождествление поэтического таланта с особой поэтической восприимчивостью, реализующее творческий принцип подражания природе и дающее иллюзию абсолютной душевной гармонии/счастья.

Список научной литературыМитин, Дмитрий Игоревич, диссертация по теме "Русская литература"

1. Муравьев М.Н. Стихотворения. Л., 1967.

2. Полное собрание сочинений М.Н. Муравьева.: В 3-х ч. СПб., 1819 — 1820.

3. Муравьев М.Н. Обитатель предместья и Эмилиевы письма (Соч. М.Н. Муравьева). СПб., 1815.

4. Батюшков К.Н. Избранные сочинения. М., 1986.

5. Батюшков К.Н. Сочинения.: В 2-х тт. М., 1989.

6. Батюшков К.Н. Опыты в стихах и прозе. JI., 1978.

7. Жуковский В.А. Собрание сочинений.: В 4 тт. М.; Л., 1959 1960.

8. Английская поэзия в переводах В.А. Жуковского // Сост.: Атарова К.Н. Гугнин А.А. М., 2000.

9. Ломоносов М.В. Избранные произведения. Л., 1986.

10. Майков В.И. Избранные произведения. М.; Л., 1966.

11. Немецкая поэзия в переводах В.А. Жуковского // Сост.: Гугнин А.А. М., 2000.

12. Письма русских писателей XVIII века. Л., 1980.

13. Сумароков А.П. Избранные произведения. Л., 1957.

14. Французская элегия XVIII XIX веков в переводах поэтов пушкинской поры // Сост.: Вацуро В.Э. М., 1989.

15. Херасков М.М. Избранные произведения. М.; Л., 1961.

16. Muravyov, М., An Inhabitant of a Suburb // Russian Literature Triquarterly, 20, 1987.2. Исследования

17. Аверинцев С.С. Британское зеркало для русского самопознания: (Еще раз о «Сельском кладбище» Грея-Жуковского // Труды Отдела древнерусской литературы. Т. 50. СПб., 1997. С. 708-712.

18. Айзикова И.А. Мотив греха и раскаяния в балладах В.А.Жуковского // Литературное произведение: сюжет и мотив. Новосибирск, 1999.

19. Алехина Л.А. Архивные материалы М.Н. Муравьева в фондах Отдела рукописей // Записки Отдела рукописей Государственной библиотеки СССР им. В.И. Ленина. М., 1990. Вып. 47.

20. Альми И.Л. Стихотворение «Тень друга» в контексте элегической поэзии К.Н.Батюшкова // Альми И.Л. Статьи о поэзии и прозе. Кн. 1. Владимир, 1998. С. 114-124.

21. Аношкина В.Н. Особенности русского предромантизма: Роль эпистолярия в творчестве К.Н. Батюшкова // А.Н. Островский, А.П. Чехов и литературный процесс XIX-XX вв. С. 479 494. М., 2003.

22. Барулин А.Н. Функции аллитерации в элегии В.А.Жуковского "Море" // Роман Якобсон: Тексты, документы, исследования. М., 1999.

23. Бруханский А.Н. М.Н. Муравьев и «легкое стихотворство» // XVIII век. Сб. 4.М.-Л, 1959.

24. Бухаркин П.Е. Письма писателей XVIII века и развитие прозы 1740 -1780-х гг. Автореферат кандидатской диссертации. Л., 1982.

25. В.А.Жуковский в воспоминаниях современников // РАН. Научный совет по истории мировой культуры. Сост., подготовка текста, вступ. ст. Лебедевой О.Б., Янушкевича А.С. М., 1999.

26. Вацуро В.Э. Французская элегия XVIII XIX веков и русская лирика пушкинской поры // В кн.: Французская элегия XVIII - XIX веков в переводах поэтов пушкинской поры. М., 1989.

27. Вацуро В.Э. Последняя элегия Батюшкова: К истории текста // Русская речь. № 2. М., 1993. С. 8 22.

28. Вацуро В.Э. Пушкинская пора. СПб., 2000.

29. Вацуро В.Э. Лирика пушкинской поры: «Элегическая школа». СПб, 1994.

30. Виницкий И.Ю. Радость и печаль в жизни и в поэзии Жуковского // Известия РАН. Сер. лит. и яз. Т. 55. № 5. М, 1996. С. 31-47.

31. Вольпе Ц.С. Жуковский // В кн.: История русской литературы. М.-Л, 1941. Т. 5.

32. Веселовский А.Н. В.А. Жуковский. Поэзия чувства и «сердечного воображения». Пг, 1918.

33. Ветшева Н.Ж. Поэтика посвящений в творчестве В. А. Жуковского // Проблемы литературных жанров. Ч. 1. Томск, 2002. С. 62-67.

34. Виницкий И.Ю. Русская «меланхолическая школа» конца XVIII-начала XIX веков и В.А. Жуковский: Автореферат дис. . канд. филологических наук // Московский педагогический государственный ун-т им. В.И. Ленина. М, 1995.

35. Гардзонио С. Стих русских поэтических переводов итальянских оперных либретто // Russian Verse Theory Proceedings of the 1987 Conference at UCLA. Columbus, 1989.

36. Гардзонио С. Метастазио в русской поэзии XVIII начала XIX в.: кантата Amor Timida // Поэтика. История литературы. Лингвистика. Сборник к 70-летию Вячеслава Всеволодовича Иванова. М, 1999.

37. Гаспаров М.Л. Очерк истории русского стиха. Метрика. Ритмика. Рифма. Строфика. М., 1984.

38. Гаспаров М.Л. Три типа русской романтической элегии: Индивидуальный стиль в жанровом стиле // Гаспаров М.Л. Избранные труды. Т. 2. М., 1997.

39. Григорьян К.Н. Пушкинская элегия: (Национальные истоки, предшественники, эволюция) // АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкинский Дом). Л., 1990.

40. Гуковский Г.А. Очерки по истории русской литературы и общественной мысли XVIII в. Л., 1938.

41. Гуковский Г.А. Пушкин и русские романтики. М., 1965.

42. Гуковский Г.А. Русская литература XVIII в. М., 1998.

43. Душина Л.Н. Муравьев и русская баллада // Проблемы изучения русской литературы XVIII века. Л., 1978.

44. Егунов А.Н. Гомер в русских переводах XVIII XIX веков. М,-Л., 1964.

45. Живов В.М. Культурные конфликты в истории русского литературного языка XVIII начала XIX века. М., 1990.

46. Живов В.М. XVIII век в работах Г.А. Гуковского, не загубленных советским хроносом // В кн.: Гуковский Г.А. Ранние работы по истории русской поэзии XVIII века. М., 2001.

47. Жилякова Э.М. В.А. Жуковский и М.Н. Муравьев // В кн.: Библиотека В.А. Жуковского в Томске. Ч. 1. Томск, 1978.

48. Жилякова Э.М. Англия глазами Н.М. Карамзина и В.А. Жуковского // Карамзинский сборник: Национальные традиции и ' европеизм в русской культуре. Ульяновск, 1999.

49. Жилякова Э.М. Англия глазами Н.М. Карамзина и В.А. / Жуковского // Карамзинский сборник: Национальные традиции и i ? европеизм в русской культуре. Ульяновск, 1999. С. 8-15. .,/*

50. Жилякова Э.М. «Воздушный цветок» Востока в поэзии европейских романтиков: (Т. Мур Жуковский - Пушкин) // «Американский и сибирский фронтир». Вып. 3. Европейские исследования в Сибири. С. 137-149. Томск, 2001.

51. Жинкин Н. JL. М.Н. Муравьев [По поводу истекшего столетия со времени его смерти] // ИОРЯС. СПб., 1913. Т. XVIII. Кн. 1.

52. Зайцев Б.К. Жуковский. Жизнь Тургенева. Чехов. М., 1999.

53. Западов В.А. Вопросы теории русской литературы XV1I1 века. Магнитогорск, 1995.

54. Западов В.А. Литературные направления в русской литературе XVIII века. СПб., 1995.

55. Западов В.А. М.Н. Муравьев // Словарь русских писателей XVIII века. Вып. 2: К-П. СПб, 1999.

56. Зорин А.Л. Письма и судьбы // Вопросы литературы. 1981. № 10.

57. Зорин А.Л. Литературное направление как межнациональная общность (Английский и русский сентиментализм). Автореферат кандидатской диссертации. М., 1982.

58. Зорин А.Л. Несчастный счастливец // К.Н. Батюшков. Избранные сочинения. М., 1986.

59. Зорин А.Л. «Вслед шествуя Анакреону.» // Цветник. Русская легкая поэзия XVIII XIX веков. М., 1987.

60. Зорин А.Л. Батюшков и Германия // Arbor mundi = Мировое древо. Вып. 5. С. 144 164. М., 1997.

61. Зорин А.Л. Григорий Александрович Гуковский и его книга // В кн.: Гуковский Г.А. Русская литература XVIII в. М., 1998.

62. Зубков Н.Н. Опыты на пути к славе // В кн.: Зорин А.Л., Зубков Н.Н., Немзер А.С. Свой подвиг свершив. М., 1987.

63. Зубков Н.Н. Поэзия К.Н.Батюшкова: эволюция поэтической системы и ее прижизненные книжные манифестации: Автореферат дис. . канд. филол. наук // Московский педагогический государственный ун-т им. В.И.Ленина М., 1996.

64. Зубков Н.Н. Ранние книжные манифестации поэзии К.Н. Батюшкова // Известия АН. Сер. лит. и яз. Т. 56. № 3. М., 1997. С. 32 -36.

65. Зубков Н.Н. Наперегонки со смертью: (Константин Батюшков) // Персональная история. М., 1999. С. 74- 123.

66. Зубков Н.Н. Произведения К.Н. Батюшкова 1815 г.: несостоявшийся цикл // Европейский лирический цикл. М., 2003. С. 128 -139.

67. Зубков Н.Н. Лирика К.Н. Батюшкова и ее прижизненные книжные манифестации. Опубликована на сайте: www.libfl.ru.

68. Зуев Н.Н. Константин Батюшков: В помощь преподавателям, старшеклассникам и абитуриентам. М., 1997.

69. Иезуитова Р.В. Жуковский и его время. Л., 1989.

70. Иезуитова Р.В. В.А.Жуковский поэт и художник. Штрихи к портрету // Рисунки писателей. СПб., 2000. С. 137-149.

71. Канунова Ф.З. Некоторые итоги изучения библиотеки В.А. Жуковского // Изв. Сибирского отделения АН СССР. Сер. истории, филологии и философии. Вып. 3. Новосибирск, 1990. С. 45-50.

72. Канунова Ф.З. Вопросы мировоззрения и эстетики В.А.Жуковского: (По материалам б-ки поэта) // Томский государственный ун-т им. В.В.Куйбышева. Томск, 1990.

73. Канунова Ф.З. Мотив «завесы» в поэзии Жуковского: (Эстетика «невыразимого» и религия) // Гуманитарные науки в Сибири. № 4. Новосибирск, 1996. С. 12-19.

74. Канунова Ф.З. Наполеоновский сюжет в творчестве В.А.Жуковского // Литературное произведение: сюжет и мотив. Новосибирск, 1999.

75. Канунова Ф.З. Карамзин и Жуковский: (О восприятии первого трактата Руссо) // Карамзинский сборник: Национальные традиции и европеизм в русской культуре. Ульяновск, 1999. С. 16-25.

76. Канунова Ф.З. Эстетические эссе Давида Юма в восприятии В.А. Жуковского // Res traductorica: Перевод и сравнительное изучение литератур: К восьмидесятилетию Ю.Д. Левина. СПб., 2000. С. 102-108.

77. Канунова Ф.З. Морской сюжет в поэзии В.А.Жуковского // Материалы к словарю сюжетов и мотивов русской литературы. Вып. 5. Новосибирск, 2002. С. 70-85.

78. Карушева М.Ю. «Предчувствие вечного мира»: (В.А. Жуковский о смерти и бессмертии) // Время и текст. СПб., 2002. С. 143-154.

79. Касаткина В.Н. «Здесь сердцу будет приятно.»: Поэзия В.А.Жуковского М., 1995.

80. Коровин В.И. Исследование об «элегической школе» // Новое литературное обозрение. № 11. М., 1995. С. 310-318.

81. Космолинская Г.А. К.Н. Батюшков редактор «Эмилиевых писем» М.Н. Муравьева // РРИА. М., 1997.

82. Кочеткова Н.Д. Литература русского сентиментализма (Эстетические и художественные искания). СПб., 1994.

83. Кошелев В.А. Батюшков и Муравьевы: К проблеме формирования декабристского сознания И В кн.: Новые безделки. Сб. ст. к 60-летию В.Э. Вацуро. М., 1995 1996.

84. Кошелев В.А. Константин Батюшков. Странствия и страсти. М., 1987.

85. Кошелев В.А. Своеобразие творческих взаимоотношений Жуковского и Батюшкова // В кн.: Жуковский и литература конца XVIII-XIX века. М., 1988.

86. Кошелев В.А. «. И трагики, и комики, и зрители!» // Художественное творчество и проблемы восприятия. Калинин, 1990. С. 4-12.

87. Кошелев В.А. «Прелестна Хлоя» и «прекрасная Мария» (об адресате четырех стихотворений К.Н. Батюшкова) // Сюжет и время. Коломна, 1991. С. 71-74.

88. Кошелев В.А. Батюшковы // Устюжна: Историко-литературный альманах. 2. С. Вологда, 1993. 62- 133.

89. Кошелев В.А. Рецензия. // Новое литературное обозрение. № 58. М, 2002. С. 403 407.

90. Кузнецов П.В. О жанровой специфике посланий В.А. Жуковского 1810-х годов: («Кн. П.А. Вяземскому и B.JI. Пушкину», «Ареопагу», «Благодарю тебя, мой друг, за доставление.») // Вестник Московского ун-та. Сер. 9. Филология. № 4. М., 2000. С. 96-105.

91. Кулакова Л.И. Поэзия М.Н. Муравьева // В кн.: Муравьев М.Н. Стихотворения. Л., 1967.

92. Кулакова Л.И. М.Н. Муравьев // Ученые записки Ленинградского Государственного Университета. LXVII. Ученые записки. Серия филологических наук. Вып. 4. Л., 1939. С. 4 42.

93. Кулакова Л.И. Муравьев // История русской литературы в 10 томах. М.-Л., 1947. Т. IV.

94. Кулакова Л.И. Очерки истории русской эстетической мысли XVIII века. Л., 1968.

95. Кулакова Л.И. Н.И. Новиков в письмах М.Н. Муравьева // XVIII век. Вып. XI. Л., 1976.

96. Кучеров А.Я. Сентиментальная повесть и литература путешествий // История русской литературы в 10 томах. М.-Л., 1947. T.V.

97. Лазарчук P.M. О соотношении эпистолярной практики и художественного творчества М.Н. Муравьева // Первая Карагандинскаяобластная конференция молодых ученых. Тезисы и доклады. Караганда, 1969.

98. Лазарчук P.M. М.Н. Муравьев критик (по материалам переписки поэта) // Русская и зарубежная литература. Алма-Ата, 1971.

99. Лазарчук P.M. Дружеское письмо второй половины XVIII века как явление литературы. Автореферат докторской диссертации. Л, 1972.

100. Лазарчук P.M. Стихотворение М.Н. Муравьева «Богиня Невы» и письма поэта (роль биографических реалий в интерпретации текста) // Кормановские чтения (Материалы межвузовской научной конференции. 14-16 апреля 1992 г.). Ижевск, 1994. Вып. 1,

101. Лазарчук P.M. Муравьев и Вологда // Вологда. Краеведческий альманах. Вологда, 1997.

102. Левин В.Д. Карамзин, Батюшков, Жуковский редакторы сочинений М.Н. Муравьева // Проблемы современной филологии. Сборник статей к семидесятилетию В.В. Виноградова. М., 1964.

103. Лебедева О.Б, Янушкевич А.С. Неопубликованные стихотворные переложения западноевропейской прозы в творчестве В.А. Жуковского 1830 1840-х годов // Русская литература. 1982. № 2.

104. Левин Ю.И. Симметрия и ее нарушение в структуре лирического стихотворения // Новое литературное обозрение. № 1. М, 1992. С. 6162.

105. Левин Ю.Д. Английская поэзия и литература русского сентиментализма // От классицизма к романтизму. Из истории международных связей русской литературы. Л, 1970.

106. Лесохина Э.И. В библиотеке декабриста Никиты Муравьева // Книга. Исследования и материалы. Сб. 18. М., 1969.

107. Лосев А.Ф. Романтические идеи в элегиях и балладах Жуковского //Московский журнал. № 12. М., 1999.

108. Лотман Ю.М. В.А. Жуковский: «Три путника»: (Анализ стихотворения) // Лотман Ю.М. О поэтах и поэзии. СПб., 1996. С. 778783.

109. Лотман Ю.М. К.Н. Батюшков: «Ты пробуждаешься, о Байя.» // Лотман Ю.М. О поэтах и поэзии. СПб., 1996. С. 136 142.

110. Луцевич Л.Ф. «Опыт о стихотворстве» М.Н. Муравьева // Проблемы изучения русской литературы XVIII века. Л., 1985.

111. Лысогорский В.А. К проблематике «Речи о влиянии легкой поэзии на язык» К.Н. Батюшкова // Филология. Вып. 2. Саратов, 1998. С. 44-50.

112. Лысогорский В.А. Проблематика статьи К.Н. Батюшкова «Нечто о морали, основанной на философии и религии» // Изучение литературы в вузе. Вып. 2. Саратов, 1999. С. 12 26.

113. Майков Л.Н., Сайтов В.И. Примечания к кн.: Сочинения К.Н. Батюшкова. Т. II. СПб., 1885.

114. Майков Л.Н. Батюшков, его жизнь и сочинения / Сост., вступ. ст. Сергеевой-Клятис А.Ю. М., 2001.

115. Манн Ю.В. Динамика русского романтизма: Пособие для учителей литературы, студентов-филологов и преподавателей гуманитарных вузов. М., 1995.

116. Мартынов И.Ф. Библиотека и читательские дневники М.Н. Муравьева // Памятники культуры. Новые открытия Ежегодник 1980 г. Л., 1981.

117. Махов А.Е. Перевод-присвоение: Чужое слово «инкогнито» // Российский литературоведческий журнал. № 3. М., 1993. С. 13-23.

118. Морозова Г.В. Гораций в творчестве М.Н. Муравьева // Проблемы жанра и взаимодействие литератур. Алма-Ата, 1986.

119. Немзер А.С. В.А.Жуковский в интерпретациях Тынянова // Тыняновский сборник. Рига, 1990. С. 40-51.

120. Немзер А.С. Наставники // Державин Г.Р. Стихотворения; Карамзин Н.М. Повести. Стихотворения. Публицистика; Жуковский В.А. Стихотворения. М., 1997. С. 5-36.

121. Орлов П.А. Русский сентиментализм. М., 1977.

122. Осанкина В.А. Библейская символика в поэтической медитации В.А. Жуковского // Вестник Челябинского ун-та. Сер. 2. Филология. № 2. Челябинск, 1997. С. 10-16.

123. Павлович С.Э. Пути развития русской сентиментальной прозы

124. XVIII века. Саратов, 1974.

125. Паламарчук П.Г. Последние стихотворения Батюшкова и Державина: («Река времен.» и «Изречение Мельхиседека») // Державинский сборник. Новгород, 1995. С. 63 69.

126. Песков A.M. Буало в русской литературе XVIII первой четверти1. XIX века. М., 1989.

127. Песков A.M. К истории происхождения мифа о всеотзывчивости Пушкина // Новое литературное обозрение. № 42. 2000.

128. Петрова А. Батюшков и Баратынский: муза и слава // Актуальные проблемы филологической науки: взгляд нового поколения. Вып. 1. М., 2002. С. 189- 194.

129. Подковыркин П.Ф. Романтическое состязание К.Н. Батюшкова и В.А. Жуковского : (К постановке проблемы) // Проблемы метода и жанра. Вып. 18. Томск, 1994. С. 12-19.

130. Поплавская И.А. Мотив покоя в раннем творчестве В.А. Жуковского // Вестник Томского государственного ун-та. Т. 268. Томск, 1999. С. 34-37.

131. Проскурин О.А. Батюшков и поэтическая школа Жуковского // В кн.: Новые безделки. Сб. ст. к 60-летию В.Э. Вацуро. М., 1995 1996.

132. Проскурин О.А. Две модели литературной эволюции: Ю.Н. Тынянов и В.Э. Вацуро / Новое литературное обозрение. 2000. № 42. С. 63 77.

133. Проскурин О.А. Пометы Пушкина на полях «Опытов в стихах» Батюшкова: Датировка, функция, роль в литературной эволюции // Новое литературное обозрение. № 64. С. 251 283. М., 2003.

134. Пумпянский JI.B. К истории классицизма: Поэтика Ломоносова // Контекст. Литературно-теоретические исследования. 1982. М., 1983.

135. Раннику К. К проблеме идеального художника в поздней эстетике В.А.Жуковского // Русская филология. № 10. Тарту, 1999. С. 58-62.

136. Резанов В.И. Из разысканий о сочинениях В.А. Жуковского. СПб, 1906- 1916.

137. Резниченко Л.И. О некоторых особенностях антологической поэзии М.Н. Муравьева // Проблемы изучения русской литературы XVIII века. Л., 1990.

138. Реморова Н.Б. В.А. Жуковский и немецкие просветители: Автореферат дис. . д-ра филологических наук / Ин-т русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР. Л, 1990.

139. Рогачевский А.Б. Риторика и индивидуальный стиль: Жуковский Пушкин - Лермонтов // Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз. Т. 49. № 3. М, 1990. С. 223-230.

140. Розанова Т. Мотив смерти как конституирующее начало метатекста: (На материале лирики В.А. Жуковского и Е.А. Баратынского) // Русская филология. № 9. Тарту, 1998. С. 51-61.

141. Росси Л. «Маленькая трилогия» Михаила Муравьева // Russico Romana I. Roma, 1994.

142. Росси JI. К вопросу о соотношении эпистолярной и художественной прозы в России в последней четверти XVIII века // Slavica Tergestina 2. Studia Russica. Trieste, 1994.

143. Росси Л. В поисках неизвестного произведения Михаила Муравьева // РРИА, 1997.

144. Росси Л. Пушкин и «Богиня Невы» (мнимый и подлинный Муравьев у Пушкина) // Русская литература. 1997. № 4.

145. Росси Л. К поэтике русского сентиментализма: Отрывки // Contributi italiani al XII Congresso Internazionale degli slavisti (Cracovia 26 Agosto 3 Settembre 1998).

146. Семенко И.М. Поэты пушкинской поры. М., 1970.

147. Семенко И.М. Батюшков и его «Опыты» // К.Н. Батюшков. Опыты в стихах и в прозе. М., 1977.

148. Сергеева-Клятис А.Ю. Странствователь и странник: (К теме «Батюшков и Пушкин») // Известия Академии наук. Сер. лит. и яз. Т. 59. № 3. М., 2000. С. 35-39.

149. Сергеева-Клятис А.Ю. «Таврида» К .Батюшкова романтическое бегство или: К проблеме идентификации ампира и романтизма // Материалы конференции, посвященной 110-летию со дня рождения академика Виктора Максимовича Жирмунского. СПб., 2001. С. 256 -265.

150. Серман И. К вопросу о смысловом единстве баллад В.А.Жуковского // Сборник статей к 70-летию проф. Ю.М.Лотмана. Тарту, 1992. С. 163-171.

151. Сионова С.А. Эволюция поэзии М.Н. Муравьева 1770 1780-х годов // проблемы художественного метода и жанра. Л., 1978.

152. Сионова С.А. Сборник «Новые лирические опыты. 1776». Начало русской предромантической лирики // Проблемы изучения русской литературы XVIII века: Вопросы метода и стиля. Л., 1984.

153. Сионова С.А. М.М. Херасков и М.Н. Муравьев (К проблеме преемственности в русской литературе XVIII века) // Проблемы изучения русской литературы XVIII века. От классицизма к романтизму. Л., 1983.

154. Сионова С.А. «Легкая поэзия» М.Н. Муравьева П Проблемы изучения русской литературы XVIII века. Метод и жанр. Л., 1985.

155. Сионова С.А. Поэзия М.Н. Муравьева (К проблеме становления предромантизма в русской литературе второй половины XVIII века). Автореферат канд. дис. Елец, 1995.

156. Смирнов А.А. Романтическая медиация в лирике А. С. Пушкина // Вестник Московского университета. Сер. Филология. 1998. №3.

157. Смирнов А.А. В.А. Жуковский // В кн.: Русская литература XIX -XX вв. М., 1998.

158. Смирнов А.А. Романтический принцип «самовыражения» в лирике В.А. Жуковского П В кн.: Жуковский и литература конца XVIII -XIX века. М, 1988.

159. Старчевский А.В. Русская историческая литература в первой половине девятнадцатого века. Введение. М.Н. Муравьев. Карамзинский период. Статья первая // Библиотека для чтения. Т. CXI. СПб., 1852. Ч. 1, январь.

160. Степанищева Т. К проблеме литературного наставничества: Карамзин Жуковский - Пушкин // Пушкинские чтения в Тарту: Материалы международной научной конф., 18-20 сент. 1998 г. Тарту, 2000. С. 79-90.

161. Степанов Н. Дружеское письмо начала XIX века // Русская проза. The Hague, 1963.

162. Строганов, М.В. «Луна во вкусе Жуковского», или Поэтический текст как метатекст // Новое литературное обозрение. № 32. М, 1998. С.133-146.

163. Тодд У.М. Дружеское письмо как литературный жанр в пушкинскую эпоху // Пер. с англ. Куберского И.Ю. СПб, 1994.Ю

164. Топоров В.Н. «Источник» Батюшкова в связи с «Le Torrent» Парни // Труды по знаковым системам. IV. Тарту, 1969.

165. Топоров В.Н. «Сельское кладбище» Жуковского: к истокам русской поэзии // Russian Literature X, 1981.

166. Топоров В.Н. Младой певец и быстротечное время (к истории одного образа в русской поэзии первой трети XIX века) // Russian Poetics. Proceedings of the International Colloquium at UCLA, September 22-26, 1975. Columbia, Ohio, 1983.

167. Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического. Избранное. М, 1995.

168. Топоров В.Н. Из истории русской литературы. Т. 2 // Русская литература второй половины XVIII века. Кн. 1. М, 2001.

169. Топоров В.Н. Из истории русской литературы. Т. 2 // Русская литература второй половины XVIII века. Кн. 2. М, 2003.

170. Тураев С.В. Шиллер в переводах В.А.Жуковского // Тураев С.В. Гете и его современники. М, 2002. С. 124 137.

171. Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М, 1977.

172. Федоров В.И. Литературные направления в русской литературе XVIII века. М, 1978.

173. Федосеева Т.В. Отклики К.Н. Батюшкова на литературную полемику начала XIX века // Литературные отношения русских писателей XIX начала XX в. М, 1995. С. 20 - 28.

174. Фоменко И.Ю. Исторические взгляды М.Н. Муравьева // XVIII век. Сб. 19. Л., 1981.

175. Фоменко И.Ю. Из прозаического наследия М.Н. Муравьева // Русская литература. 1981. №3.

176. Фоменко И.Ю. Проза М.Н. Муравьева. Из истории русской прозы последней трети XVIII века. Кандидатская диссертация. Л., 1983.

177. Фоменко И.Ю.М.Н. Муравьев о чтении: из рабочих тетрадей конца 1770 начала 1780-х годов // Рукописи. Редкие издания. Архивы. Из фондов библиотеки Московского Университета. М., 1997.

178. Фрайман Т. О некоторых творческих моделях в поэзии Жуковского: «долбинские стихотворения» «арзамасская галиматья» -«павловские послания» // Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. Н.С. № 4. Тарту, 2001. С. 169-184.

179. Фридман Н.В. Комментария // В изд.: Батюшков К.Н. Полное собрание стихотворений. М.-Л., 1964.

180. Фридман Н.В. Проза Батюшкова. М., 1965.

181. Фридман Н.В. Поэзия Батюшкова. М., 1971.

182. Ходанен Л.А. Романтический миф о Тавриде в творчестве Батюшкова и Пушкина // Культура и текст: Литературоведение. Ч. 2. СПб., 1998. С. 76-82.

183. Черепенникова М.С. Феномен поэтической самоидентификации: (Гёте Тассо - Батюшков) // Вестник Литературного ин-та им. A.M. Горького. № 1. М., 2000. С. 88 - 102.

184. Шаманская Л.П. Жуковский и Шиллер: поэтический перевод в контексте русской литературы: Монографическое исслед. // Московский государственный открытый педагогический ун-т им. М.А. Шолохова. Каф. зарубежной лит. М., 2000.

185. Элиаде М. Аспекты мифа. М., 2001.

186. Эткинд Е. Магия музыкального слова: (О балладе «Рыбак», поэтическом манифесте Гете Жуковского) // Россия, Запад, Восток. СПб., 1996.

187. Янушкевич А.С. Этапы и проблемы творческой эволюции В.А. Жуковского. Томск, 1985.

188. Янушевич А.С. Романтизм Жуковского и пути развития русской литературы XIX века // Проблемы метода и жанра. Вып. 16. Томск, 1990. С. 3-22.

189. Янушкевич А.С. Книги К.Н. Батюшкова в библиотеке В.А. Жуковского // Русская книга в дореволюционной Сибири. Новосибирск, 1990. С. 3-26.

190. Яценко О.А. Наставник и воспитанник: (М.Н. Муравьев и К.Н. Батюшков) // Педагогика. № 11/12. М., 1992. С. 66 70.

191. Bukhs, N., Les elements novateurs la prose de M.N. Murav'ev // Revue des etudes slaves LVII, fasc. 3, 1985.

192. Busch W., Horaz in Russland. Miinchen, 1964.

193. Ciepiela, C. Reading Russian pastoral: Zhukovsky's translation of Gray's elegy // Rereading Russian poetry. P. 31-57, New Haven; L., 1999.

194. Drage C.L., Russian Literature in the Eighteenth Century. London, 1978.

195. Elias, A. Chronotopicke aspekty typologie hrdinu ruskej romantickej lyriky // Slovak rev. Vol. 6, № 1. S. 36-52. Br., 1997.

196. Garzonio, S., La poesia italiana in Russia. Materiali bibliografici. Firenze, 1984.

197. Gierke, P., V. A. Zukovskij und die deutsche Literatur Vielfalt kunstlericher Wirklichkeitserkundung // Wiss. Ztschr. / Martin-Luther-Univ., Halle-Wittenberg. Geisteswiss. R. - Jg. 41, H. 2. S. 17-19, Halle (Saale), 1992.

198. Marcialis, N., Caronte e Caterina. Dialoghi dei morti nella literature russa del XVIII secolo. Roma, 1980.

199. Morgan, J. Cycles of love and recovery: Batiushkov's "Воспоминание 1807 года" and "Выздоровление" // Slavic and East European journal, Vol. 42, № 1, pp. 1 20, Tucson, 1998.

200. Rossi, L, Michail Murav'ev narratore. Alle origine della prosa del Sentimentalismo russo. Dottorato di ricercain slavistica, quarto ciclo, tesi in literatura russa, 1991 1992.

201. Rothe, H, Zur Frage von Eiflussen in der russischen Literatur des 18. Jhs // Zeitschrift fur slavische Philologie. XXXIII, Hf, 1, 1966.

202. Rothe, H, Nabokov, Pushkin and Murav'ev // Study Group on Eighteenth-Century Russia / Newsletter, № 14, September, 1986.

203. Ryan, W.F, Gullible girls and dreadful dreams. Zhukovskii, Pushkin and popular divination // Slavonic a. East European revue Vol. 70, N 4,p. 647-669, L, 1992.

204. Teteni, M, Раннее произведение русского сентиментализма // Studia Slavica Academiae Scientarium HungaricaeXXV (1 4). Budapest, 1979.

205. Teteni, M, Письма родным М.Н. Муравьева (1777 1778) и их роль в становлении его литературного творчества // Russica. In memoriam Е. Baleczky. Budapest, 1983.