автореферат диссертации по истории, специальность ВАК РФ 07.00.09
диссертация на тему: Художественная литература как источник по истории российской радикальной интеллигенции начала XX века

Полный текст автореферата диссертации по теме "Художественная литература как источник по истории российской радикальной интеллигенции начала XX века"

--

КАЗАНСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

/

На правах рукописи

№

?Гб од

1 В ДВГ 1998

Марина Борисовна МОГИЛЬНЕР

ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА КАК ИСТОЧНИК ПО ИСТОРИИ РОССИЙСКОЙ РАДИКАЛЬНОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ НАЧАЛА XX ВЕКА

07.00.09 - Историография, источниковедение и методы исторического исследования

Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата исторических наук

Казань - 1998

ч.

Работа выполнена на кафедре историографии, источниковедения и методов исторического исследования Казанского государственного университета.

Научный руководитель — доктор исторических наук,

профессор А. Л. Литвин.

Официальные оппоненты — член-корреспондент РАН, доктор

исторических наук, профессор С. М. Каштанов, кандидат исторических наук, доцент И. А. Гилязов.

Ведущая организация — Самарский государственный

университет.

Защита состоится 11 июня 1998 г. в 10 часов на заседании диссертационного Совета Д.053.29.06. по присуждению ученой степени кандидата исторических наук при Казанском государственном университете по адресу: 420008, г. Казань, ул. Кремлевская, 18, второй корпус, ауд. 1112.

С диссертацией можно ознакомиться в научной библиотеке им. Н. И. Лобачевского Казанского государственного университета. Автореферат разослан "_[_" мая 1998 г.

Ученый секретарь Диссертационного Совета кандидат исторических наук,

доцент Л9«--« Р.Г.Кашафутдинов

1. ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Актуальность и обоснование выбора темы. Среди множества источников по истории российской интеллигенции художественная литература занимает особое место. В силу определенных историко-политических обстоятельств, литература присвоила себе совершенно особые функции: выполняя религиозно-этическую миссию, она также растекалась в сферу философии, публицистики, политики, принимая на себя "универсальную функцию всеобщего языка культуры".1 Особенно наглядно эта роль литературы проявилась з исторической судьбе леворадикального крыла российской интел-шгенции. Посредством литературной деятельности они компенсировали закономерную политическую и социальную фрустрацию, тревратив литературу не только в средство самоидентификации как зсобой социально-культурной общности, но и в орудие борьбы с существующим порядком.

Хронологически исследование ограничено двумя неполными де-;ятилетиями - 1900 - 1914. Этот короткий временной период ока-ался чрезвычайно насыщен как культурными, так и политическими обытиями, в которых радикальная интеллигенция принимала са-юе активное участие, и которые своеобразно отразились в создан-[ых ею художественных текстах. По мнению В. В. Шелохаева, в [ачале XX века радикальная интеллигенция достигла пика своей |рганизационной зрелости и идеологической стандартизации.2 Не-мотря на партийные и программные размежевания, оппозицион-ые партии, вместе с близкой к ним по духу периодикой и литерату-

ой, и их широкой Ч1ггатель__ской аудиторией, говорили на од-

ом языке - языке некоего единства, противопоставившего себя ре-симу. Тогда же это единство получило название "Подпольная Рос-

1 Лотман Ю. М. О динамике культуры // Семиотика и история. Тру-ы по знаковым системам XXV. - Вып. 936 - Тарту, 1992. - С. 21.

2 Шелохаев В. В. Феномен многопартийности в России // Крайно-ги истории и крайности историков. Сб. статей. - М., 1997. - С. 11.

сия" (заимствованное из одноименных беллетристических очерков террориста и писателя С. М. Степияка-Кравчинского, 1882): емкая характеристика, часто встречающаяся в печати тех лет, описывавшая мир профессиональных революционеров, членов левых политических партий и общественно-культурную среду, питавшую радикализм. Политика периода "Подпольной России" была окончательно осознана как систематическое силовое воздействие на государство. Интеллигенция, чьи гуманистические ценности, в принципе, противоречили насилию, да еще системному, вынуждена была трудиться над самооправданием, и именно поэтому в понятие "Подпольная Россия" следует включить не только профессиональные революционные группы и партии, но обязательно - тексты, описывавшие эти организации и их членов, навязывавшие их образ как самим радикалам, так и легальной России.

Дополнительным фактором, определившим хронологические рамки исследования, явилось состояние историографии по избранной теме. В отличие от радикальной интеллигенции XX века, их предшественники - разночинцы и народники - в историографии представлены более глубокими и масштабными исследованиями. Значение культурно-психологического контекста, а значит - и литературных источников, для понимания сути этих этапов в истории интеллигенции, было широко признано историками.3 Более того, применительно к интеллигенции второй половины XIX века в отечественной историографии получило развитие направление, связан-

3 См.: Русская литература и народничество. Сборник статей / Отв. Ред. И. Г. Ямпольский. - JI., 1971. - 191 е.; Соколов Н. И. Русская литература и народничество. Литературное движение 70-х г.г. XIX века. -Л., 1968. - 254 е.; Революционная ситуация в России в 1859 - 1861 г.г./ Под ред. М. В. Нечкиной. - М., 1970. - 375 е.; Очерки истории революционного движения в России в 60-80-х годах XIX века. - Киров, 1979. -102 е.; Развитие революционной морали от дворянских революционеров к пролетарским // Политическая ссылка и революционное движение в России. Конец XIX - начало XX в. Сб. Научных трудов. - Новосибирск, 1988. - С. 152 - 164 ; Алексеева Г. Д. Народничество в России в XX в. Идейная эволюция. - М., 1990. - 246 с. ; Wortman R. The Crisis of Russian Populism. -Cambridge, 1967; Ventury F. Roots of Revolution: A History of the Populist and Socialist Movements in Nineteenth Century Russia. -New York, 1960, и др.

ое с историческим освоением художественной литературы. Наяду с литературной полемикой тех лет и деятельностью различ-ых литературных кружков и студенческих библиотек, где "шло олитическое воспитание студентов-разночинцев"4, исследователи снимались историей создания и социального бытования отдель-ых произведешш революционного литературного творчества.5 Нам стается применить и развить накопленный предшественниками пыт социально-ориентированного анализа художественных тек-гов для изучения следующего поколения радикалов.

Вульфсон Г. Н Разночинно-демократическе движение в ,'оволжье и на Урале в годы первой революционной ситуации.

Казань, 197 4. - 352 с. См. также: Литвина Ф. Легальные юрмы пропаганды разночинцев-демократов 60-70-х г. г. XIX . - Казань, 1986. - 133 е.; Ее же: Литературные вечера 'Похи падения крепостного права (Из истории общественного ;вижения и культурной жизни в России / Дисс. на соискан. гч. степени канд. ист. наук. - Казань, 1970. - 260 с.

В особое междисциплинарное направление выделилось [сторико-литерагуроведческое изучение антинигилистического юмана. См.: Беляева Л. А. "Искра" и "Антинигилистический юман //Русская литература и освободительное движение. IV

Вып. 129. - Казань, 1974.-С. 17 - 35; Сорокин Ю. С. дтинигилистический роман //История русского романа. - Т. .1. - М.-Л., 1964. Социальные функции нелегальной поэзии :онца XIX века всесторонне изучены в работах казанского [сследователя Е. Г. Бушканца. См. следующие работы этого 1Втора: Революционные стихотворения - прокламации конца .850-х - начала 1860-х годов//Революционная ситуация в >оссии в 1859 - 1961 гг. - М. , 1962. - С. 389 - 417; [елегальная поэзия революционных кружков конца 50-х -[ачала 60-х годов XIX века. - Казань, 1961. - 41 е.; )собенности изучения памятников нелегальной революционной юэзии XIX века. - Казань, 1962. - 53 е.; В поисках штора (Об атрибуции памятников вольной русской поэзии I о документальным данным // Русская литература и эевободительное движение. Ученые записки КГПИ. - Вып. СГУ. - Сб. 1. - Казань, 1968. - С. 3 - 24; Революционеры 1.870-х годов и журнал "Слово" // Русская литература и зевободительное движение. Ученые записки КГПИ. - Вып. ¡5. - Сб. 2. - Казань, 1970. - С. 29 - 45; и др. работы. Эта же тема получила интересное воплощение в сборнике 'Революционная ситуация в России в середине XIX века: деятели и историки" под редакцией М. В. Нечкиной (М., 1986 г.).

Подобным же образом в диссертации критически использован опыт дореволюционной интеллигентской саморефлексии, которая в России традиционно имела очень много общего с социально ориентированной литературной критикой.6

И все же, в методологическом плане мы не можем опираться ни на попытки дореволюционных авторов подменить историю реальных людей историей литературных типов,7 ни на практиковавшееся в советской историографии изучение литературы с точки зрения отражения ею объективной реальности (так выглядела источниковедческая адаптация ленинской теории отражения). В отечественном источниковедении интерес к художественному тексту возникал спорадически, поскольку в принципе вопрос о его вспомога-

6 Авдеев М. В. Наше общество (1820 - 1870) в героях и героинях литературы. - СПб., 1874. - 291 е.; Общественное самосознание в русской литературе. Критические очерки. - СПб., 1900. - 302 е.; Пыиин А. Н. Характеристики литературных мнений от двадцатых до пятидесятых годов. Исторические очерки. - Изд. 4-е, доп. - СПб., 1909. - 519с.; Войтоловский JI. Текущий момент и текущая литература: К психологии современных общественных настроений. - СПб., 1908. - 48 е.; Овсянико-Куликовский Д. Н. История русской интеллигенции // Овсянико-Куликовский Д. Н. Собр. Соч. - т. 9. - СПб., 1911. - 224 е.; Иванов-Разумник. История русской общественной мысли: индивидуализм и мещанство в русской литературе и жизни XIX в. - Т. 1.-СП6., 1911 -414 е.; Т. 2- 520 е.;

7 В этом смысле академическая историография методологически не отличалась от традиции интеллигентской саморефлексии. Социально-психологические характеристики, "идеи, взгляды, чувства, впечатления людей известного времени" искал в художественной литературе В. О. Ключевский, а за ним - Н. А. Рожков, С. Ф. Платонов, В. И. Семевский и др. И хотя их методы работы с художественными текстами сегодня устарели, и подчас не выдерживают критики, общее понимание возможностей литературного источника, предложенное этими историками, доминирует в современной российской историографии. Ключевский В. О. Отзыв об исследовании С. Ф Платонова "Древнерусские сказания и повести о смутном времени XVII века как исторический источник" // Ключевский В. О. Соч. В 9-ти тт. - М., 1989.- Т. 7.- С. 124. См. также: Ключевский В. О. Евгений Онегин и его предки // Там же. - Т. 9. - С. 84 - 100; Недоросль Фонвизина: опыт исторического объяснения учебной пьесы И Там же, С. 55 - 76; Рожков Н. А. Пушкинская Татьяна и Грибоедовская Софья в их связи с историей русской женщины XVII - XVIII веков И Журнал для всех. -1899. - № 5. - С. 558 - 566; Семовский В. И. Крепостное право и крестьянская реформа в произведениях М. Е. Салтыкова(Щедрина) // История СССР. - 1978. -№ 1. - С. 130.

тельном характере был решен. В 1930-х годах источниковеды признали самостоятельность литературных источников лишь применительно к эпохам, оставившим недостаточно других источников.8 Затем оттепель 1960-х годов коснулась этой проблемы, и потенциальные возможности художественных текстов в области психологических обобщений получили ограниченное признание в контексте истории советского периода.9 Наконец, перестройка стимулировала создание "истории с человеческим лицом", что в свою очередь, способствовало пробуждению интереса к литературным источникам.10 В эти годы известный российский источниковед С.О.Шмидт начал работу над серией докладов и статей, которые на сегодняшний день являются последним словом академического источниковедения по вопросу о художественном тексте. В отличие от других историков, обратившихся к литературным источникам (Н. И. Миронец, которая подчеркивает воспитательную и агитационную роль литературы, и Н. Г. Думовой, развивающей градицию изучения "психологических типов"), Шмидт учитывает опыт истории ментальностей, считая произведения литерату-

8 Саар Г. П. Источники и методы исторического исследования. - Баку, 1930. - 174 с.; Миронец Н. И. Художественная литература как исторический источник: к историографии вопроса// История СССР. - 1976. - № 1. -I 125-176.

9 Мнухина Р. С. О преподавании источниковедения новой истории // Зовая и новейшая история. -1961. - № 4. - С. 127 -132; Об источниковеде-ши новой и новейш ей истории: к итогам обсуждения // Новая и новей-ная история. - 1963. - № 4. - С. 121-125; Варшавчик М. А. О некоторых »опросах источниковедения истории КПСС // Вопросы истории КПСС.

1962. - № 4. - С. 170 - 178; К итогам обсуждения некоторых вопросов гсточниковедения истории КПСС// Вопросы истории КПСС. - 1963. - № >. - С. 101 - 105; Селезнев М. С. О классификации исторических источни-;оп в связи с построением курса источниковедения в вуzc.2 Ц Исю^п^о-»едения и историогпа^- :с^,ского общества. - м., 1964. - С. 322 - 340; Зтп<'л,.с:::;й а. И. Теория и методика источниковедения истории СССР . -Сиев, 1968 . - С. 51 - 52.

10 Миронец Н. И. Революционная поэзия Октября и гражданской вой-1Ы как исторический источник. - Киев, 1988 . - 176 с; Думова Н. Г. О .удожествешюй литературе как источнике для изучения социальной пси-:ологии // О подлинности и достоверности исторического источника . -Сазань, 1991. - С. 112 - 117.

ры и искусства "важным источником для понимания менталитета времени их создания и дальнейшего бытования..."." Очевидно, что работая с художественными текстами сегодня, невозможно игнорировать опыт мировой историографии, изыскания культурологов и теоретиков литературы - одним словом, весь тот комплекс междисциплинарного знания, который сформировался в гуманитарных науках в послевоенный период.

Методологические основания исследования. На фоне размывания дисциплинарных границ между историей, антропологией, лингвистикой, литературной критикой и философией художественный текст возник как объект нового междисциплинарного поиска. В 1960-е годы доминировавший в философии, лингвистике и истории (Броделевское поколения школы Анналов) структурализм выдвинул на первое место исследование статичных процессов, что применительно к литературным документам выразилось в диктате литературоведческого подхода (абсолютизация текста; выведение его из контекста и т.д.). Но в конце 1970-х годов происходит смена философских парадигм, реабилитируется диахронная сторона исторических документов. На этом этапе возникают собственно исторические методики работы с художественными текстами и создаются ставшие уже классическими труды, основанные на литературных источниках.12 В методологическом плане сама возможность задавать художественным текстам "исторические вопросы" возникла в результате переосмысления как позитивистского литературоведения, так и структурализма, в пользу семиотики.13

11 Шмидт С. О. Художественная литература и искусство как источник формирования исторических представлений (1992)// Шмидт С. О. Путь историка. Избранные труды по источниковедению и историографии. -М., 1997. - С. 113 - 115. См. также: Шмидт С. О. Историографические источники и литературные памятники// Там же, С. 92 - 97.

12 Ginzburg С. The Cheese and the Worms. The Cosmos of a Sixteenth-Century Miller.-London and Henley., 1981; Darnton R. The Great Cat Massacre and Other Episodes of French Cultural History.-New York., 1984; Hunt L. The Family Romance of the French Revolution. - Berkeley and Los Angeles, 1992.

Данное исследование развивает эту методологическую тенденцию применительно к истории российской радикальной интеллигенции. Семиотическая модель опирается на представление о тексте как пересечении точек зрения создателя текста и аудитории. Третьим компонентом является наличие определенных структурных признаков, воспринимаемых как сигналы текста.14 Таким образом получает легитимацию интерес историка к тому, что в литературоведении несколько пренебрежительно именовалось "контекстом". Если текст мыслится как коммуникативное событие, то контекст является органической частью текста. Соответственно, тезис о механическом отражении контекста в тексте снимается, и историк встает перед проблемой функционирования текста в контексте, перед проблемой художественного текста как реальности, которая формирует идеи и представления людей.15 Любой литературный текст предстает историку как ценностное уплотнение мира (выражение М. Бахтина), выстроенное вокруг литературных героев. Интерпре-

13 На Западе этот переход может быть персонифицирован в лице талантливого историка и писателя Умберто Эко, в то время как в России параллельный процесс связан с именем Ю. М. Лотмана. См.: Eco U. А Theory of Semiotics. -London., 1977; Idem. The Role of the Reader. -Bloomington., 1979; Idem. Six Walks in the Fictional Woods. - Cambridge, Mass. and London., 1994; Ю. M. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. - M., 1994. - 547 с.антливого историка и писателя Умберто Эко, в то время как в России параллельный процесс связан с именем Ю. М. Лотмана. См.: Eco U. A Theory of Semiotics. -London., 1977; Idem. The Role of the Reader. - Bloomington., 1979; Idem. Six Walks in the Fictional Woods. - Cambridge, Mass. and London., 1994; Ю. M. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. - M., 1994. - 547 с.

14 Лотман Ю. М. Культура и взрыв. - М., 1992. - С. 179; Успенский Б. А. История и семиотика: восприятие времени как семиотическая проблема. Статья первая. // Зеркало. Семиотика зеркальности. Труды по знаковым системам. - Вып. 831. - Тарту, 1988. - С. 67.

15 В отечественной исторической науке этот подход впервые обосновала М. В. Нечкина, предложившая изучать "не просто художественный образ как таковой, а именно функцию художественного образа в сознании читателя". Нечкина М. В. Функция художественного образа в историческом процессе. - М., 1982. - 318 с. См., также: Литература и история (Исторический процесс в творческом сознании русских писателей XVIII -XX веков). - СПб., 1992. - 360 с. Белый О. В. Тайны "подпольного" человека. Художественное слово - обыденное сознание - семиотика власти. -Киев, 1991. - 312 с.

тационная интрига состоит в "раскручивании" этого ценностного уплотнения, в выстраивании системы ценностных ориентации автора, героев и читательской аудитории в рамках их культурно-исторического контекста.16 Именно так можно сформулировать основной методологический тезис этого исследования, построенного на семиотическом понимании литературного источника.

Соответственно, мы не считаем возможным говорить о второстепенном, вспомогательном характере литературных источников. Характер конкретного исследования определяет относительную значимость источников, и в нашем случае литературные тексты являются основным элементом источниковый базы работы. Необходимо оговориться, что под литературными источниками мы понимаем лишь те произведения изящной словесности, которые по времени возникновения современны изучаемым событиям, т.е. сделаны "как бы изнутри описываемого состояния..., с использованием исключительно того метаязыка, который выработан внутри данной традиции..." и данного времени.17 Художественные произведения, которые по отношению к изучаемому периоду представляют позднейшую рефлексию (исторические романы, литературные биографии, литературно-философские эссе) являются историографическими источниками и должны рассматриваться в совершенно ином контексте.18 Собственно же литературный источник представляет собой особый вид письменных источников, отличающийся по типу кодировки информации присущему художественному дискурсу.

Поскольку историческое использование литературных источников бессмысленно без учета контекста, литературоведческие клас-

16 Тюпа В. И. К новой парадигме литературоведческого знания II Эстетический дискурс: семиотические исследования в области литературы. -Новосибирск, 1991. - С. 4 - 16; Фуксон Л. Ю. Мир литературного произведения как система ценностей // Там же, С. 17 - 24.

17 Топоров В. Н. О космологических источниках раннеисторических описаний II Сборник научных статей в честь М. М. Бахтина. Труды по знаковым системам. VI. - Вып. 308. - Тарту, 1973. - С. 109.

18 Шмидт С. О. Историографические источники и литературные памятники // С. О. Шмидт. Путь историка. - С. 92 - 97.

сификации, игнорирующие контекст и основанные исключительно на структурно-жанровых характеристиках самих художественных произведений, вряд ли могут быть полезны. На наш взгляд, наиболее инструментальной в контексте исторического исследования является типология текстов по возможности их функционирования, разработанная Ю. М. Лотманом.19 Подобная типология устанавливает пределы, до которых историк свободен игнорировать эстетические особенности текста, она же сразу настраивает на диалогическую модель мышления с учетом интенций по крайней мере двух полюсов: автора и читателя. Релевантность этой типологии для данного исследования очевидна, поскольку мы имеем дело с особой литературой и особой читательской аудиторией. Как уже отмечалось выше, радикальная интеллигенция приписывала литературе функции, далеко выходящие за рамки эстетических. Соответственно, в большинстве случаев можно говорить о достаточно непосредственной связи между авторами литературы Подпольной России и ее читателями. Таким образом мы методологически обосновали свое право акцентировать те моменты этого сотрудничества, которые далеки от чисто эстетических.

Цель и задачи исследования. Формулировка цели данного диссертационного сочинения - изучение возможностей литературного источника в контексте исторического исследования, посвященного российскому радикализму начала XX века - предполагает решение следующих задач:

• разработка концепции литературного источника и методологии его анализа в контексте исторического исследования;

• выявление и источниковедческая интерпретация литературных текстов, порожденных субкультурой российского радикализма начала XX века;

• привлечение их для создания истории радикальной интеллигенции начала века как истории формирования и эволюции комп-

19 Лотман Ю. М. Структура художественного текста. - М., 1970. - С. 347.

лекса идей, ценностей и стереотипов мышления, определявших российский радикализм.

Научная новизна. Новизна диссертационного сочинения, в основу которого положены художественные тексты, очевидна с точки зрения теории и практики отечественного источниковедения. Придав художественным текстам статус литературных источников и предложив полидисциплинарную методологию их осмысления, мы изучили возможности литературных источников применительно к истории российского радикализма начала XX века. Это позволило вывести изучение ценностей, представлений, этических предпочтений социальной группы из сферы спекуляций и домыслов в сферу строго научного анализа, верифицируемого в рамках источниковедческого подхода.

Источниковая база диссертации. Понимание художественного текста как коммуникативного события определило источни-ковую базу диссертации. Помимо литературных источников, в диссертации использованы: газетно-журнальная публицистика и критика; мемуарная литература и дневники отдельных представителей радикальной интеллигенции; документальные источники (протоколы полицейских дознаний по делам подпольных типографий, списки запрещенной литературы, истории болезней и др.). При работе над диссертацией использовались материалы фондов следующих архивов:

Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ): ф. № 1167 (Коллекция вещественных доказательств, изъятых Жандармскими учреждениями при обысках редакций журналов, газет и отдельных лиц); ф. 6753 (Кончевская Надежда Викторовна); ф. 5831 (Савинков Борис Викторович); ф. 328 (Е. Сахарова-Вавилова).В этих фондах хранятся документы, освещающие творческую историю создания тех или иных литературных произведений, дневниковые записи, а также рукописи, конфискованные в ходе обысков в редакциях популярных журналов начала XX века.

и

Национальный архив республики Татарстан (НАРТ): ф. 199 (Казанское Губернское Жандармское Управление); ф. 977 (Казанский Императорский Университет).Привлеченные нами документы НАРТа представляют собой протоколы обысков подпольных типографий, списки запрещенной и конфискованной литературы.

Архив Республиканской Психиатрической Больницы, г. Казань. В этом архиве сохранились истории болезни периода первой русской революции, содержащие информацию о воспроизведении, даже на уровне неконтролируемых психических проявлений, нормативного поведенческого шаблона, лексики и образного ряда, заданного революционной беллетристикой,.

Bakhmeteff Archive (New York, USA), collection "S. R. Party". Материалы этой коллекции использованы при исследовании судьбы одного из наиболее известных персонажей Подпольной России, террориста и писателя Б. Савинкова (литературный псевдоним - В. Ропшин).

Slavonic Library, Helsinki University, рукописный отдел (бывшее "Хранение Русской Библиотеки Александровского университета в Гельсингфорсе"). В рукописных фондах этой библиотеки хранятся автографы студенческих стихов и песен конца XIX века, необходимые для понимания истоков специфического литературного творчества радикальной интеллигенции. В диссертационном сочинении мы предлагаем более подробную характеристику привлекаемых нами исторических источников.

Основная масса литературных источников, использованных в работе, представляет собой беллетристику и поэзию, публиковавшуюся в многочисленных журналах и литературных сборниках начала века. Как правило, художественный уровень этих произведений невысок, хотя встречаются и исключения. Большая часть использованных нами художественных произведений никогда не вовлекалась в научный оборот ни литературоведами (в силу отсутствия художественной ценности), ни историками (по причине отсутствия интереса и адекватных методик). Авторы этих произведений характеризуются разной степенью причастности Подпольной России: от

непосредственного членства в какой-либо политической партии до идейной поддержки левой оппозиции режиму. Большинство партийных авторов выступало под псевдонимами, что давало им возможность преодолеть партийную цензуру и самоцензуру интеллигента, используя форму художественного произведения для выражения своего индивидуального отношения к окружающему миру. В некоторых случаях (прежде всего это касается рукописей, обнаруженных в архиве) не удалось установить авторство текстов, но это не лишило сами тексты источниковой ценности, поскольку литературный источник мы рассматриваем как массовый источник. Только выявление и освоение значительного числа беллетристических и поэтических текстов позволило нам говорить о стереотипах мышления и устойчивых ценностях радикальной интеллигенции.

Наиболее "прозрачной" для историка является та часть собранных нами литературных документов, которая была создана накануне и в годы первой русской революции - т.е. собственно классические произведения Подпольной России. "Классические" в том смысле, что они наиболее полно соответствовали канону: положительный герой этих произведений практически всегда являлся стержнем сюжета, литературные персонажи отождествлялись с конкретной функцией, позитивные и негативные полюса были четко обозначены. Наш метод работы с такого рода литературой отчасти напоминает подход, предложенный В. Проппом в его знаменитой "Морфологии сказки".20 Мы тоже анализируем структурные элементы значительной группы однопорядковых текстов, вычленяя основные функции героев и сюжетов. Но в отличие от Проппа, нас интересует культурно-исторический контекст, частью которого являлись литературные тексты Подпольной России. Поэтому для нас столь существенно выделение постреволюционных текстов в особую группу, где исчезает тождество между героем и функцией. Именно на основе этого расхождения, сигнализировавшего назревание кризиса радикализма, создавались новые смыслы, новые значения

20 Пропп В. Морфология сказки. - Л., 1928. - 151 с.

и новые идеи. Художественные тексты послереволюционной декады представляли собой инструмент культурной регуляции, незаменимый в период кризиса и трансформации. Именно в разрушении поэтики Подпольной России и в поиске путей к новой идее, к новой традиции, состояла историческая миссия постреволюционных художественных текстов, что не только выделяет их в особую группу, но и ставит в прямую оппозицию к классической литературе Подпольной России.

Структура диссертации. Диссертация состоит из введения, трех глав, заключения, примечаний, списка использованной литературы и источников.

2. ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ И ВЫВОДЫ ИССЛЕДОВАНИЯ

Во введении обосновывается тема диссертации, ее научная актуальность и новизна, предлагается анализ историографии и источ-никовой базы исследования, дается определение литературного источника, методология его использования в качестве исторического свидетельства.

Первая глава. "Литература и традиция радикализма в России", хронологически охватывает период с рубежа веков по 1907 год и является базисным описанием структурных, качественных и функциональных характеристик "классической" литературы Подпольной России. Глава состоит из трех параграфов.

В первом параграфе рассматриваются причины и механизм складывания литературной мифологии радикализма, наиболее влиятельные художественные произведения, способствовавшие радикализации интеллигенции, взаимоотношения между авторами и читателями этой литературы. В параграфе прослежено, как беллетристика навязывала образы и метафоры реальности, становясь при этом идеальной, нормативной реальностью, в которую радикальная ин-

теллигенция вписывалась более органично, нежели в настоящее. Основной вывод по Параграфу 1 состоит в том, что литература Подпольной России не просто отражала существование радикальной субкультуры в обществе, а была ее важнейшим формирующим компонентом.

Во втором параграфе рассматривается основной ценностный стержень беллетристики подполья - герой-революционер, а накануне 1905 года все чаще - герой-террорист. Семантику жертвенного восприятия радикального героя задали очерки Степняка-Кравчин-ского, и в дальнейшем она укрепилась во множестве разнопорядковых текстов. Герой радикальной беллетристики создавался как мифологический герой - первый среди равных, и в соответствии с логикой мифа, он снимал противоречия в восприятии реального деятеля радикального движения. За героем радикальной беллетристики практически всегда стоял узнаваемый реальный прототип, но именно беллетристический шаблон часто диктовал оценку деятельности реального лица. Это удалось проследить, сопоставляя различные тексты, где за героями стояли одни и те же прототипы (наиболее популярные "модели" - Мария Спиридонова и Иван Каляев), и сравнивая образы беллетристических героев с современными им документальными публикациям в нелегальной партийной и легальной "направленческой" прессе. Таким образом, Параграф 2 продемонстрировал механизм романтизации и оправдания революционного насилия через посредство беллетристического героя, являвшегося одновременно и идеалом, и оправданием российского радикализма, его порождением и его мифом.

Третий, заключительный параграф Главы 1, рисует столкновение литературного мифа и реального массового революционного движения. В параграфе изучена массовая мобилизация общества, воспроизведение беллетристических образцов нормативного поведения на разных социальных уровнях: от школьного и студенческого протеста, то специфических "революционных" психозов и неврозов. Первая русская революция впервые продемонстрировала дистанцию между литературным мифом и реальностью, между терро-

ром беллетристическим и действительным. Материал, представленный в параграфе, позволил сделать вывод о том, что художественные тексты, которые задавали нормативные жизненные сценарии, формировали представления о радикальной политике и тех, кто ее осуществлял, не выдержали проверку на достоверность.

В целом, центральным источниковедческим выводом Главы 1 яв-тается тезис о принципиальном значении литературных источников при изучении структуры радикального сознания. Если радикальную философию или идеологию следует изучать на основе тради-диоиного комплекса источников, то базисные компоненты радикального сознания (представления о добре и зле, героике, норма-гивном поведении и т.д.)наиболее полно и адекватно представлены 1 литературных источниках конца 1890-х - 1907 годов.

Вторая глава. "Литературный процесс в безвременье {1907- 1914)и сризис радикального сознания в России: герой и партия", состоит 13 четырех параграфов. В первом параграфе анализируются произ-¡едешш, созданные непосредственно по следам революции 1905-1907 \г., и читательская реакция на них. В выводах по параграфу мы >тмечаем, что именно в отзывах на беллетристические публикации (первые наметились основные темы постреволюционных интелли-ентских дискуссий: кризис политической доктрины радикализма, ¿оральных и этических оснований радикальной политики; сущность феномена российской интеллигенции.

Следующий параграф посвящен повести эсера-террориста Б. Са-(инкова (писавшего под литературным псевдонимом В. Ропшин) 'Конь Бледный" (1909 г). Спектр реакций на публикацию повести попочал в себя самоубийства боевиков, перегруппировку сил в [артии социалистов-революционеров, горячую поддержку значи-ельной части радикальной и либеральной интеллигенции, полное >трицание другой. Персонажи повести Ропшина присутствовали во 1сех позднейших дискуссиях по поводу политического терроризма, [ревратившись в знаки разложения радикального героя. Соответ-твенно, мы сделали принципиальный вывод о необходимости при-

влечения повести "Конь Бледный" при изучении эволюции террористической доктрины и отношения интеллигенции к силовой политике после 1907 года.

Параграф 3 посвящен роману М. Арцыбашева "Санин" (1907) и спровоцированному им движению индивидуалистов-"санинцев". Вульгаризированное, сниженное санинское ницшеанство явилось катализатором широких дискуссий об индивидуализме, о праве человека жить сегодняшним днем. Литературный герой Арцыбашева породил волну подражателей, он же пред ложил язык, образный ряд, контекст для более серьезных размышлений над чуждой радикальной субкультуре философией индивидуализма. В этом смысле литературный источник - роман "Санин" - имеет приоритет перед другими историческими документами, традиционно привлекаемыми для изучения индивидуализации сознания российской интеллигенции.

Заключительный, четвертый параграф, посвящен второму произведению писателя-террориста Ропшина-Савинкова, увидевшему свет в 1912 году. Роман "То, чего не было" затрагивал темы ограниченности партийного существования и провокации, как родовой черты подпольного мира. В параграфе мы проводим сопоставление беллетристических мифов об Азефе, созданных до выступления Ропшина-романиста (в числе создателей последних была и мать Б.Савинкова), с его версией, анализируем реакции читательской аудитории, партийные интерпретации, влияние популярного романа на восприятие "дела Азефа" и послереволюционного кризиса радикальных политических партий. Таким образом, все сюжеты второй главы демонстрируют необходимость привлечения конкретного художественного произведения при изучении того или иного аспекта политического и социального бытования радикальной интеллигенции после 1907 года. Историк не в праве игнорировать литературный документ, который в свое время задавал ракурс восприятия реальности, в рамках которого вырабатывалось новое миропонимание, в конечном счете, подорвавшее гармонию мира радикальной интеллигенции.

В третьей главе. "Судьба мифологии Подпольной России в безвременье (1907 - 1914 г.г.): литературные разоблачения", три параграфа.

В первом рассматриваются подражания и модификации тем В. Ропшина. Мы исходим из предположения о возможности проследить процесс адаптации, усвоения идеи через воспроизведение ее в других текстах. В логике субкультуры радикализма, некоторые беллетристы пытались мифологизировать эксцессы революции, апеллируя при этом к авторитету Ропшина. Вокруг "Рошшшских тем" происходил определенный раздел "сфер влияния": так, социал-демократы создали наиболее интересные произведения об ограниченности партийного существования, в то время как эсеры продолжали писать о терроре и провокации. Внепартийным авторам принадлежит приоритет в создании нового жанра - "революционного" детектива. Они же первыми позволили себе иронические нотки в отношении классических героев и сюжетов, апофеозом чего явилась пародия на террористический акт, совершенный, по замыслу автора, в психиатрической лечебнице. Именно привнесенное извне ироническое отношение помогло окончательно преодолеть гипноз радикальной мифологии.

Второй параграф описывает литературу и окололитературную полемику вокруг пространственных "эманаций" Подпольной России - ссылки и эмиграции. В параграфе установлен приоритет беллетристики в поднятии болезненных тем, касающихся идеализации и деидеологизации ссылки и политической эмиграции.

Третий параграф ставит проблему выхода из кризиса радикального миропонимания. Собранный нами материал свидетельствует о сосуществовании двух тенденций: уход из жизни или попытка примирения с нею. Эпидемия молодежных самоубийств, которую мы прослеживаем как статистически, так и дескриптивно, на основании записок и писем самоубийц и многочисленной беллетристики и поэзии о смерти и самоубийствах, характеризует первую тенденцию. Вполне в логике субкультуры радикализма, интеллигенция уходила из жизни с концом Подпольной России. Без и вне литера-

турного мифа она жить не могла и не желала. Как ни парадоксально это звучит, но реабилитация настоящего, попытка строить собственную биографию вне мифов и тотальных идеологических систем, требовала, подчас, больше мужества, чем самоубийство. В 19121913 годах тема реабилитации жизни выходит на первый план в массовой интеллигентской беллетристике и критике. Появляются произведения, обобщающие в себе весь постреволюционный опыт, соединяющие все темы, синтезирующие их на новой, жизнеутверждающей основе. Между жизнью и ее восприятием больше не стояла литература как идеальная реальность, которая способна заместить жизнь. Соответственно, мы пришли к выводу о прекращении беллетризации реальности как массового феномена радикального мировосприятия. Это, в свою очередь, указывает на относительное снижение ценности литературных источников для понимания истории интеллигенции периода, начавшегося с первой мировой войной. Мировая война, давшая всему обществу дополнительный импульс для объединения вокруг государственной идеи, закончилась полным крахом старой российской государственности. В огне войны сгорели выстраданные интеллигенцией ростки нового отношения к жизни. Войны и революции радикализируют даже умеренных людей, не говоря уже о тех, чья сознательная жизнь прошла в борьбе за эту самую революцию. Но эволюция радикальной интеллигенции начала XX века, прослеженная нами на основе литературных источников, указывает и на другой возможный исход - менее болезненный как для самой интеллигенции, так и для страны в целом.

В заключении указывается, что выводы данной диссертационной работы касаются как информационных особенностей литературных источников, созданных в пределах субкультуры российского радикализма начала XX века, так и общих методологических оснований использования художественных текстов в историческом исследовании.

Семиотическая модель художественного текста оправдала себя

в ходе тестирования на конкретном историческом и литературном материале. Мы представляли текст в качестве функции, существующей на пересечении точек зрения создателя, читателя и самого текста. Текст мыслился нами как коммуникативное событие, и соответственно, его изучение представлялось невозможным без анализа контекста, без изучения социального функционирования художественного произведения, наконец, без прочтения его в терминах той читательской аудитории, той культурной среды, которой он был адресован. Не противопоставление "субъективного" художественного текста "объективной" реальности, а анализ их взаимодействия, социальных функций, которые литература выполняла в конкретном временном и историческом континууме, влияния художественных моделей на восприятие действительности позволили преодолеть сложности, связанные с присущим литературным источникам типом кодировки информации.

Реализуя эту методологическую установку на практике, в каждой главе диссертации мы поднимались от базового и необходимого уровня внешней и внутренней источниковедческой критики до уровня семиотического анализа. Если на первом уровне мы анализировали внешние характеристики рукописных и опубликованных литературных источников по теме, устанавливали авторство, политическую ориентацию и партийную принадлежность писателей, степень документальности их творчества, то на втором уровне анализа нас интересовали интенции автора, его картина мира, его образ реальности и понимание художественного вымысла; роль конкретного художественного произведения в процессе складывания и функционирования радикального сознания и радикального типа политики. В конечном счете, нас интересовал механизм превращения художественного произведения в стимул к непосредственным идеологическим или политическим акциям. Для ответа на этот вопрос мы подробно исследовали весь путь от появления художественного произведения до его прохождения через "фильтры" легальных и нелегальных изданий, критических статей в партийной и вненап-равленческой прессе - к конкретному читатешо.

Данное исследование демонстрирует, что в исторической перспективе литературный источник особенно продуктивен именно как массовый источник. Создание истории представлений и ценностей, истории циркуляции идей возможно только на основе анализа взаимодействия множества текстов: высоких и низких, адресованных разным категориям читателей и т. д. Проводя эту работу, мы вновь поднимались от базового уровня сравнительно-сопоставительного источниковедческого анализа к семиотической интерпретации. В результате мы получили возможность обосновать тезис о существовании литературного мифологического пространства радикального мира ("Подпольная Россия"), где множество разнопорядковых художественных текстов объединяла единая образная структура и ценностная шкала, общая этическая установка, и высокая степень взаимозаменяемости.

Художественные произведения Подпольной России выполняли определенную идеологическую функцию по созданию и актуализации радикальной мифологии, принципиально важной для понимания сути российского радикализма начала XX века. Эти тексты требовали специфической аудитории и особого типа писателей, за которыми стояла внелитературная политическая биография. Учитывая высокую степень структурной и функциональной схожести выявленных нами литературных источников, мы рассматривали их как некий единый текст, в котором проходил процесс семиозиса (выработка новой информации и перевод ее на язык данного культурного сообщества, процесс культурной самоидентификации),интересующий нас.

Принимая во внимание методологическую сложность работы с художественными текстами, мы сделали разные методологические акценты в каждой из трех глав диссертации. Несмотря на то, что структура работы отражает этапы истории становления и развития радикальной субкультуры в России конца XIX - начала XX, каждая отдельная глава выступает еще и как полигон для тестирования определенного методологического принципа. Так, в Главе 1 мы провели структурный анализ литературных источников, представив их

как единый текст, а также использовали методики социологии чтения, необходимые для изучения читательской аудитории и ее взаимоотношений с писателями.

В Главе 2 нас особо интересовал механизм превращения художественного образа в субъект реальности, в стимул для явных политических и идеологических акций, в инструмент структурирования и описания действительности. Глава 3 методологически ориентирована на изучение ретрансляции идей, их прохождения через "фильтры" других текстов. Именно такое многогранное, полидисциплинарное прочтение художественных текстов было необходимо для того, чтобы превратить их из иллюстративных и вспомогательных исторических источников в источники информации о духовных, нравственных, морально-этических аспектах бытования людей прошлого.

Так, литературные источники, созданные радикальной интеллигенцией начала XX века, содержат уникальную информацию о духовном и ценностном мире ее создателей, о мифологических и утопических аспектах их сознания, о радикальном понимании политики. Литературный миф, структурно и семантически заданный очерками С. Степняка-Кравчинского "Подпольная Россия", снимал коренные противоречия интеллигентского радикализма путем романтизации насилия и вычленения лишь одной, жертвенной, стороны терроризма. Изучение процесса складывания и разрушения мифов о радикальном герое, о чистой жертве, ссылке, эмиграции, позволило увидеть, как развертывалось пространство Подпольной России, контролируя все больше и больше аспектов жизни радикальной интеллигенции.

Анализ мифологии радикализма со всей очевидностью продемонстрировал, что российское общество давало свою моральную санкцию романтизированному образу подпольного мира, принимая литературный миф как реальность. Массовый характер беллетристики Подпольной России, творившей этот миф, ее популярность среди людей, далеких от подполья, корректирует существующее в историографии представление о том, что "революционная субкуль-

тура процветала среди небольшой группы радикальной интеллигенции и промышленных рабочих..."21

Подвижки в радикальной картине мира проявились, когда литература преодолела символические, ценностные, жанровые структуры, заданные радикальной субкультурой. Здесь начиналось творчество, ломались прежние представления о норме, шли поиски путей выхода из кризиса. После 1907 года радикальная интеллигенция научилась пользоваться этой относительной свободой, сделав литературу одним из рупоров своих переживаний, превратив ее из творца радикальной мифологии в разрушительницу старых мифов. Данное исследование демонстрирует, что без литературных источников, содержащих уникальную информацию об эволюции ценностей и идеалов радикальной интеллигенции начала XX века, невозможно разобраться ни в ее социальном бытовании, ни в политическом.

Очевидно, что литературные источники не только приближают нас к пониманию внутреннего мира человека как главного объекта интереса историка, но и гуманизируют само историческое познание, предлагая еще один, пусть сложный и неоднозначный, но инструмент диалога с прошлым. Это положение вполне органично вплетается в ткань современного источниковедения, для которого "ключевым является определение культуры в самом широком смысле", и которое изучает "не просто исторический источник. Оно изучает систему отношений: человек-произведение-человек".22

Научная апробация. Основные положения диссертации докладывались на конференции "Историческая наука в меняющемся мире" (Казань, июнь 1993), международной конференции "Теоретические проблемы источниковедения" (Казань, 28 - 29 мая 1996), в

21 Stites R. Russian Popular Culture and Society since 1900. - Cambridge, Great Britain, 1992.

22 Медушевская О. M. Источниковедение. Теория, история и метод. - М.: Изд-во РГГУ, 1996. - С. 16; 20.

оде исследовательского семинара в Институте восточно-европей-кой истории университета Юстуса Либиха (г. Гиссен, Германия), а акже на итоговых научных конференциях КГУ 1992 - 1998 гг.

Отдельные сюжеты диссертации отражены в следующих публи-ациях:

1. Могильнер М. Российская радикальная интеллигенция перед ицом смерти // Общественный науки и современность. - 1994. - № ¡. - С. 56 - 66;

2. Могильнер М. Б. Художественный текст как источник инфор-(ации о ментальности и ценностных ориентациях общества // Ис-орическая наука в меняющемся мире. - Казань: КГУ, 1994;

3. Могильнер М. Б. Борис Савинков: "подпольная" и "легаль-[ая" Россия в перипетиях одной судьбы // Общественные науки и овременность. - 1995. - № 4. - С. 79 - 89.

4. Могильнер М. Б. Трансформация социальной нормы в пере-:одный период и психические расстройства // Общественные науки [ современность. - 1997. - № 2. - С. 70 - 79.

5. Могильнер М. Б. На путях к открытому обществу: кризис »адикального сознания в России (1907-1914 г.г.). - М.: Изд-во Ма-истр, 1997. - 56 с.