автореферат диссертации по истории, специальность ВАК РФ 07.00.02
диссертация на тему: Историческая эволюция государственной политики в отношении гуманитарных наук в России

Оглавление научной работы автор диссертации — доктора исторических наук Соловей, Татьяна Дмитриевна

Введение

Содержание

Раздел первый. Превращение гуманитарного знания в науку в развивающемся историко-культурном контексте (на примере этнографии) (XIX - начало XX вв.).24

Раздел второй. Становление, этнографии, антропологии, археологии, географии как учебных дисциплин. Деятельность Д.Н.Анучина (вторая половина XIX - начало XX вв.) .90

Раздел третий. Формирование и утверждение нового типа гуманитарных наук. Эволюция отношений власти и науки (на примере этнографии) (1920-е -начало 1930-х гг.).144

Раздел четвертый. Основные тенденции развития советских гуманитарных наук. Эволюция отношений власти и науки в меняющемся социально-политическом контексте (на примере этнографии) (конец 1930-х - конец 1980-х гг.).232

Раздел пятый. Кризисная трансформация гуманитарного знания в постсоветскую эпоху. Формирование нового типа отношений власти и науки, науки и общества (1990-е гг. - начало XXI в.).309

Введение диссертации2005 год, автореферат по истории, Соловей, Татьяна Дмитриевна

Общеизвестно, что свидетельством уровня зрелости научной дисциплины служит появление работ по истории данной науки, осмысливающих пройденных ею путь. В каком-то смысле их можно сравнить с саморефлексией человека, осмысливающего самого себя. Особенно высока важность подобного самоосознания и самопонимания для гуманитарных наук, которые в несравненно большей степени, чем естественные и технические, впитывают и отражают происходящие в обществе изменения.

В этом отношении, скажем, анализ развития исторической науки способен дать для понимания прошлого ничуть не меньше анализа любой из собственно исторических проблем. Молено привести хрестоматийный пример: восстановление исторического образования и подготовка учебников по истории в Советском Союзе середины 1930-х гг. свидетельствовали о фундаментальных изменениях коммунистической идеологии и советской политики, возможно, более ярко и содержательно, чем постановления партийных пленумов.

Существует и специальная наука, занимающаяся изучением истории научных дисциплин - историография (за пределами социогуманитарного знания она называется науковедением). Правда, чаще всего ее понимают в суженном виде - как библиографию или обзор литературы по той или иной исследовательской теме, в то время как история собственно науки остается уделом сравнительно немногочисленных работ. Более того, даже самые качественные из них объединяет презумпция рассмотрения исследуемой науки изнутри самой этой науки: образно говоря, наблюдательная позиция находится внутри изучаемого предмета, а не вынесена вовне. Таким образом, в фокусе историографии находятся внутренние процессы изучаемой науки: филиация идей, смена парадигм и концепций, исследовательская проблематика, состояние институциональной структуры и научных кадров, а формально внешние по отношению к науке факторы - политика, общественные влияния и др. - носят фоновый характер и чаще всего упоминаются вскользь, нередко - в виде своеобразного «довеска» к основной линии. Однако при кажущейся самоочевидности подобной исследовательской ориентации она не лишена кардинального методологического изъяна.

С точки зрения теории познания, нельзя адекватно описать предмет, процесс или явление, находясь внутри их; для адекватного описания и концептуализации феномена надо выйти за его пределы, занять наблюдательную позицию вовне, проанализировать связи и отношения феномена с другими феноменами, поскольку он обнаруживает себя в качестве феномена лишь через взаимодействие с другими феноменами. Иными словами, теоретически осмыслить науку как социокультурный и интеллектуальный институт (или отдельные его стороны и аспекты) возможно лишь, выйдя за рамки этого института и взглянув на него не с точки зрения внутренних процессов и тенденций, а на предмет выяснения его места и роли в более широком контексте. Если наука вообще и всякая сложившаяся научная дисциплина, в частности, может быть рассмотрена как целостная и завершенная система, то для понимания функций этой системы (и ее отдельных элехментов) цадо определить ее место в социальной метасистеме, выявить и описать связи устанавливаемые между различными подсистемами и их элементами. Скажем, между наукой и идеологией, наукой и политикой и т.д.

Такой исследовательский ракурс - взгляд на науку не изнутри, а извне - предполагает выход за рамки историографического подхода и принадлежит исторической науке не меньше, чем собственно историографии.

Принципиальную важность здесь приобретает выбор наблюдательной позиции - той внешней по отношению к науке точке, с которой она рассматривается. Перечень наблюдательных пунктов потенциально бесконечен и зависит от цели и стратегии исследования: предполагается ли изучить место и роль гуманитарного знания в политической социализации общества, или в легитимации государственной политики, или в ее идеологическом обеспечении, или в обосновании внешнеполитической линии государства? Хотя объект исследования здесь общий - условно, гуманитарное знание, - в каждом из этих случаев рассматриваются его отдельные стороны и аспекты в непременной взаимосвязи с вненаучными факторами, составляя в совокупности специфические предметы исследования. Ну а если целью исследования является наука в целом, наука как подсистема социальной метасистемы, то через какую связь, через какое отношение ее можно понять? Ответ очевиден: через отношение с властью, государством. Это - доминантное отношение феномена науки с «внешним» по отношению к ней миром, связь, предопределяющая институциональную специфику науки. Хотя во всем мире XX век прошел под знаком привилегированной роли государства в отношении производства и распространения научных знаний, советское государство было абсолютным монополистом в этой области. Его усилиями в стране был создан полноценный институт современной первоклассной науки. В то время как ее относительная слабость и неразвитость в досоветскую эпоху была вызвана дефицитом государственного внимания, лишь отчасти компенсировавшегося общественным интересом.

В социогуманитарном знании конституирующая роль советского государства в отношении науки проявилась не только в материально-ресурсном обеспечении, определении институциональной структуры и социопрофессиональной рамки, подготовке кадров и формулировании исследовательских приоритетов, но также в проекциях на методологию, теорию и тематику исследований. Именно в гуманитарных дисциплинах демиургическая роль коммунистической власти проявилась наиболее ярко и гипертрофированно, что было вызвано 'тем, что претензия на научность и рациональность коммунистической идеологии открывала возможность вмешательства вооруженных этой идеологией инстанций в интеллектуальное содержание научной жизни.

Кардинальное изменение отношений между государством и наукой вследствие падения советского государства привело к глубокому кризису прежней модели науки в целом и организации гуманитарных дисциплин, в частности. Настойчиво подчеркну: в предлагаемой интерпретации первопричину переживаемого современной отечественной наукой кризиса составило не столько накопление внутренних трудностей, недостатков и дефектов, сколько изменение характера ее связи с внешним фактором -государством. N

Цель данного исследования состоит в реконструкции общей логики взаимоотношений государства и комплекса гуманитарных дисциплин, выявлении, концептуализации и сравнительном анализе основных исторически складывавшихся моделей этих отношений, причем эти интеллектуальные операции осуществлены преимущественно (хотя не исключительно) на материалах этнографической науки.

В пользу выбора именно этнографии в качестве главного исследовательского полигона послужили отнюдь не только многолетние и небезуспешные штудии автора диссертации в данной области, хотя это соображение имело немалую цену.

Преимущественно теоретический и синтетический, а не описательный и аналитический характер представленной работы предполагал верификацию и конкретно-историческое развертывание авторской концепции или, другими словами, осуществление операции схождения от абстрактного к конкретному. Этнография представлялась наиболее подходящей, «технически» удобной наукой для целей подобной верификации.

Во-первых, этнография - важный «стыковочный» узел многих гуманитарных наук. В изучении прошлого она тесно взаимодействует с лингвистикой, фольклористикой, славистикой, физической антропологией и др., не говоря уже о различных разделах исторической науки. В то же время этнография сфокусирована на современности ничуть не меньше, чем на истории, сотрудничая в исследовании современности с социологией, политологией, психологией и т.д. Воплощая потенциальную и актуальную возможность широкого гуманитарного синтеза, этнография тем самым значительно расширяет возможности проверки концепции исследования.

Во-вторых, в семье исторических дисциплин этнография находится на периферии и ограничена в кадровом и институциональном отношениях, т.е. ее легче охватить взглядом. В то же время связи науки с государством (которые в случае с этнографией были порою не менее интенсивны, чем, скажем, у историографии советского общества) легче проследить на ограниченном материале.

Но при этом работа не ставила целью описание, систематизацию и анализ основных составляющих этнографической науки, а фокусировалась на отношениях данной дисциплины с государством и теоретико-методологических проекциях этой связи - доминантной для всего комплекса социогуманитарного знания. В этом смысле диссертацию нельзя назвать этнографической в том числе и потому, что, помимо данных этой науки она содержит обширные экскурсы в историю исторической науки, историю лингвистики, историю социологии и даже историю географии, укрепляя уверенность в применимости исследовательской концепции не только к спектру исторических дисциплин, но и к социогуманитарному знанию в целом.

Автор работы абстрагировался от анализа внутренних тенденций науки, не ставил целью систематизированное и исчерпывающее изложение ее фактов и сконцентрировался на научной динамике в столицах.

С учетом этих ограничений были определены конкретные задачи исследования: на примере генезиса этнографии рассмотреть рождение системы науки из вненаучных предпосылок, определить, в какое время эта система приобрела относительно завершенный и самодостаточный характер, охарактеризовать участие и роль государства в этом процессе; изучить процесс учебной институционализации социогуманитарного знания, включая этнографию, в стенах Московского университета; на примере этнографии рассмотреть генезис советской науки как особого социокультурного и интеллектуального института, вскрыв специфику этого процесса и уделив особое внимание «коренному перелому» рубежа 1920-х и 1930-х гг. в гуманитарных дисциплинах; охарактеризовать динамику методологической и проблемно-тематической рамки советской этнографии как сложившейся «социалистической дисциплины», выявить специфику социопрофессиональной организации гуманитарных наук в СССР; исследовать последствия драматического кризиса института советской науки для этнографии и комплекса социогуманитарных дисциплин.

Хронологические рамки исследования охватывают период от первой трети XIX в. вплоть до сегодняшнего дня. В этом смысле диссертация беспрецедентна по хронологическому охвату, открывая возможность сопоставления различных исторических моделей отношений государства и науки.

Методологию исследования составила совокупность общенаучных методов, среди которых центральное место составили исторический и системный. Отечественная этнология рассматривалась в ее развитии от момента генезиса до сегодняшних дней, раскрывалось качественное своеобразие основных этапов ее эволюции. В то же время автор исследования исходил из того, что наука составляет самодостаточную систему, выступающую, в свою очередь, элементом несравненно более масштабной социополитической и социокультурной системы, которая оказывает на институт науки и его траекторию в социальном пространстве и историческом времени определяющее - прямое и опосредованное -воздействие.

Ретроспективный и историко-культурный анализ - вариации общеисторического метода - были важны для раскрытия такой качественной специфики русской культурной и интеллектуальной истории, как ее тематизированность государством.

Историко-сравнительный метод явно или имплицитно использовался по двум направлениям: для сравнения трех основных исторических фаз отечественного социогуманитарного знания - дореволюционной, коммунистической, посткоммунистической; для сопоставления института отечественной этнографии с этнографической наукой других государств.

Внимание к персоналиям позволило оценить вклад (порою уникальный) в развитие науки, внесенный личностью того или иного ученого.

Структурно-функциональный метод сыграл важную роль в определении места и роли специализированных научных институций в различные исторические периоды.

В целом пафос исследования состоял в том, чтобы от анализа отдельных этапов и феноменов перейти к синтетической картине, к обобщающему взгляду, осуществить концептуализацию отечественного социогуманитарного знания как интеллектуального и социокультурного института, верифицировав эту концепцию на материалах этнографической науки.

Здесь же имеет смысл внести важное для последующего изложения терминологическое уточнение: термины «этнография» и «этнология» используются в работе как тождественные и взаимозаменяемые, как это и принято в современной отечественной науке. Долгое время дискутировавшаяся в России перспектива дифференциации теоретической и компаративистской этнологии от эмпирической и описательной этнографии оказалась теоретически бесплодной, не говоря уже об опасности разрыва двух неразрывно связанных уровней одной дисциплины. И если в анализе науки советской эпохи превалирует термин «этнография», то это связано с тем, что именно такое самоназвание было поначалу навязано, а затем и принято наукой того времени.

Историографический обзор наглядно демонстрирует слабую изученность проблемы «государство и наука», которая в случае с отечественной этнографией носит пунктирный характер. Да и в целом работы по истории этнографии сравнительно немногочисленны и чаще всего фрагментарны, причем ранние ее периоды исследованы относительно лучше поздних, хотя в них все равно остаются зияющие лакуны.

Впервые вопрос о влиянии государства на формирование отечественного гуманитарного дискурса был поставлен в четырехтомнике А.Н.Пыпина «История русской этнографии», вышедшем в конце XIX в.1 Автор не ограничил себя анализом развития русской этнографии в современном понимании предмета этой науки, а пытался осмыслить бытование и динамику в русском образованном обществе идеи «народности». То есть для Пыпина собственно этнография оказалась лишь частью общественно-политического и профессионального дискурса о «народности». Его труд дает хорошее представление об интеллектуальном, идеологическом и культурном контекстах развития русского гуманитарного дискурса и оплодотворявших его общественных идеях. В настоящее время работа Пыпина представляет не только историографический интерес, но и немалую источниковедческую ценность.

Эта характеристика применима и к немногочисленному корпусу работ л начала XX в., вскользь затрагивавших отношения науки и власти .

1 Для меня особый интерес представлял первый том его работы. См.: Пьтин А.Н. История русской этнографии. В 4-х томах. T.I. Общий обзор изучений народности и этнографии великорусской. СПб, 1890.

2 См.: Анучин Д.Н. Русская наука и съезды естествоиспытателей. (Речь председателя Распорядительного комитета XII съезда естествоиспытателей и врачей 28 декабря 1909 г.). Отдельный оттиск; Максимов А. Современное положение этнографии и ее успехи // Этнографическое обозрение (ЭО). 1909. № 4. Кн.

Незначительность интереса к этой проблеме в дореволюционной историографии служит индикатором того незначительного внимания, которое государство уделяло науке.

В то время как по историографии 20-30-х годов прошлого века можно без труда проследить нараставшую интервенцию государства в научные дела, усиливавшееся влияние политико-идеологических коллизий на содержание и ход научных дискуссий. Корпус работ этого времени распадается на две группы. Первую составили юбилейные отчеты Академии наук и научных центров этнологического профиля3. Несмотря на традиционно присущую работам такого сорта подачу материала в триумфалистском ключе, по ним можно составить представление о кардинальном изменении государственной стратегии в отношении социогуманитарного знания. Эти изменения, направленные на стимулирование и актуализацию научных исследований, дали мощный и в целом позитивный импульс отечественным социогуманитарным дисциплинам.

Вторая группа включает материалы, характеризующие влияние «великого перелома» рубежа 1920-х и 1930-х гг. на науку. Это -«установочные» и «проработочные» статьи, грубо внедрявшие в научные исследования методологию марксизма4.

LXXXIII; Миллер Вс. Вступительное слово при открытии подсекции этнографии на XII-м съезде естествоиспытателей и врачей // Там же. 1909. № 4 и др.

3 См.: Академия наук СССР за 10 лет. 1917-1927. Л., 1927; ЗеленинД.К. Этнография// Академия наук СССР за 10 лет; Золотарев Д. Десятилетие Комиссии по изучению племенного состава населения СССР и сопредельных стран АН СССР (КИГТС) (1917-1927) // Человек. 1928. № 1; Он же. Обзор исследовательских работ ленинградских учреждений по антропологии, палеоэтнологии и этнографии за последние десять лет // Там же. 1928. № 2-4; Черняков З.Е. Этнография // Десять лет советской науке. Сборник статей / Под общ. ред. начальника Главнауки Ф.Н.Петрова. Л.; М., 1927 и др.

4 См.: Быковский С.Н. Этнография на службе классового врага // Советская этнография (СЭ). 1931. № 3-4; Он же. К итогам Всероссийского археолого-этнографического совещания // Сообщения ГАИМК. 1932. № 11-12; (СЛ.) К новым задачам советской этнографии. // СЭ. 1931. № 3-4.; Маторин Н.М. Этнография и советское строительство. Тезисы доклада // Этнография (Э). 1929. № 2; Он же. Современный этап и задачи советской этнографии // СЭ. 1931. № 1-2; Он же. На пороге второй пятилетки // СЭ. 1932. № 1; Он же. Пятнадцать лет советской этнографии // СЭ. 1932. № 5-6.; Он же. Под знаменем марксизма // СЭ. 1933. № 3-4 и др.

Эта линия продолжалась вплоть до середины 50-х годов, найдя свое отражение в соответствующей - количественно незначительной и содержательно бедной - литературе5.

Происходившее со второй половины 1950-х гг. постепенное изменение общественно-политической и научной атмосферы открыло возможность более объективного взгляда на развитие отечественной науки, хотя тема ее отношений с советским государством оставалась во многом табуированной и подавалась в ритуальном и догматизированном ключе. Вряд ли случайно С.А.Токарев в своем фундаментальном труде довел историю русской этнографии лишь до начала XX в.6 Хронологическое продолжение исследования выглядело потенциально опасным делом, а объективное рассмотрение проблемы отношений коммунистической власти и науки исключалось в любом случае.

Поэтому не удивительно, что в период 60-х - первой половины 80-х годов XX в. эта исследовательская линия была фактически исключена из научного анализа, а работы по истории науки посвящались преимущественно отдельным ее институтам и персоналиям7.

Только с конца 1980-х гг. - по мере размывания политико-идеологических ограничений и раскрытия архивов - ученые смогли вплотную обратиться к исследованию острой и болезненной проблемы отношений власти и науки. При этом весьма показательно, что применительно к досоветской истории эта проблема по-прежнему

5 См.: Толстое С.П. Итоги перестройки работы Института этнографии АН СССР в свете труда И.В.Сталина «Марксизм и языкознание» // СЭ. 1951. № 3; Совещание по методологии этногенетических исследований в свете сталинского учения о нации и языке // СЭ. 1951. № 4; Токарев СЛ. и Чебоксаров Н.Н. Методология этногенетических исследований на материале этнографии в свете работ И.В.Сталина по вопросам языкознания // СЭ. 1951. № 4; Этнографическое совещание 1956 года // СЭ. 1956. № 3 и др.

6 Токарев СЛ. История русской этнографии (Дооктябрьский период). М„ 1966; Он же. Основные этапы развития русской дореволюционной и советской этнографии (Проблема периодизации) [Доклад, прочитанный на Этнографическом совещании в Москве 24 января 1951 г.] // СЭ. 1951. № 2.

7 См., например: Алексеев li.ll. Максим Григорьевич Левин - антрополог, этнограф и организатор науки: К 80-летию со дня рождения. // СЭ. 1984. № 6; Гаген-Торн Н.И. Ленинградская этнографическая школа в двадцатые годы: У истоков советской этнографии // Там же. 1971. № 2; Журавлева J1.C. К истории публикации «Программы» В.Н.Тенишева // Там же. 1979. № 1; Сабурова JT.M., Чистов КВ. Дмитрий Константинович Зеленин: К 100-летию со дня рождения // Там же. 1978. № 6; Фирсов КМ. Теоретические взгляды В.Н.Тенишсва // Там же. 1988. № 3; Он же. «Крестьянская» программа В.Н.Тенишева и некоторые результаты ее реализации // Там же. 1988. № 4; Шангина И.И. Этнографические музея Ленинграда в первые годы Советской власти [1918-1923 гг. ] // Там же. 1987. № 5 и др. находилась на исследовательской периферии, что отражало низкую интенсивность связей государства и социогуманитарного знания в XIX -начале XX вв.

В контексте историографии советского времени учеными было уделено немалое внимание раскрытию такой специфической формы влияния государства на науку, как репрессии в научном сообществе8. В новом свете были рассмотрены некоторые научные институции9.

В целом тема «политика и наука» наиболее обстоятельно рассматривалась применительно к 1920-1930-м гг. Это работа американского ученого (выходца из СССР) о «коренном переломе» в советской этнографии и ее жизни post mortem10, анализ связи динамики этногенетических исследований в СССР с политикой11, принадлежащий перу автора диссертации цикл исследований генезиса советской науки12. Также заслуживает отдельного упоминания работа В.М.Алпатова о влиянии марризма на гуманитарные науки13.

Содержательная монография Г.Е.Маркова о немецкой этнологии, кардинально повлиявшей на русскую науку, проливает свет на теоретико-методологическую сторону последней и открывает возможность интересных исторических сравнений, особенно в части, касающейся гуманитарной науки g

См.: Ашнин Ф.Д., Алпатов B.XI. «Дело славистов»: 30-е годы. М., 1994; Иванова Ю.В. Петр Федорович Преображенский. (К 100-летию со дня рождения) // ЭО. 1994. № 4; Репрессированные этнографы / Сост. и отв. ред. Д.Д.Тумаркин. М, 1999; Решетов A.M. Николай Михайлович Маторин: Опыт портрета ученого в контексте времени // ЭО. 1994. № 3; Решетов А.М. Репрессированная этнография // Кунсткамера. СПб., 1994. №4 и др. 9

Ипполитова А.Б. История Музея народов СССР в Москве // ЭО. 2001. № 2; Решетов А.М. Журналу российских этнографов 75 лет (некоторые вопросы истории). Часть I. 1926-1930 гг. // Там же. 2001. № 4; Он же. Институт антропологии и этнографии - Институт этнографии АН СССР. 1933-1943 гг. // Там же. 2003. № 5; Шангина II.И. Этнографические музеи Москвы и Ленинграда на рубеже 20-х-30-х годов XX в. // Там же. 1991. №2 и др.

10 Слезкин Ю. Советская этнография в нокдауне: 1928-1938 // ЭО. 1993. № 2.

11 Шнирельман В.А. Злоключения одной науки: Этногенетические исследования и сталинская национальная политика//ЭО. 1993. №3.

12 Соловей Т.Д. Ог «буржуазной» этнологии к «советской» этнографии. История отечественной этнологии первой трети XX века. М., 1998; Она же. Эволюция понимания предмета этнографии в советской этнографической литературе. 1917-1932 гг. // Вест. Моск. ун-та. Сер.8. История. 1990. № 5; Она же. «Коренной перелом» в отечественной этнографии (диску ссия о предмете этнологической науки: конец 1920-х - начало 1930-х годов) // ЭО. 2001. № 3

13 Алпатов В.М. История одного мифа. Марр и марризм. М., 1991. в т.н. «тоталитарных» обществах14. В этот - сравнительно-исторический - ряд можно поставить статью западного автора о влиянии советской этнографии на формирование «социалистических» гуманитарных дисциплин в Китае 1950-х гг.15.

В то же время первые два десятка послевоенных лет советской истории представляют историографическую лакуну в плане специального изучения взаимосвязи власти и науки.

Немногим лучше обстоит дело и с анализом этой проблемы по материалам 70-80-х годов прошлого столетия: лишь в начале XXI в. (!) появилось несколько серьезных статей на сей счет16.

Драматический кризис советской модели науки в 1990-е гг. уже стал

17 предметом изучения , однако единственная (и небесспорная) попытка определить его причины, оценить смысл и значение применительно к этнографии была предпринята автором этой работы в рамках общего очерка отечественной этнологии XX в. - очерка, ставшего первого опытом подобного рода18.

За рамками историографии проблемы «власть и наука» стоит отметить несколько работ, оказавшихся очень важными для моего исследования. Это капитальная работа о динамике русского национального дискурса (причем, что очень важно, не только элитарного, но и массового) от Петра I до наших дней19; монография С.В.Соколовского, плодотворно использовавшего теорию колониального дискурса для анализа русского восприятия «других»

14 Марков Г.Е. Очерки истории немецкой науки о народах. В 2-х частях. М., 1993. 4.1. Немецкая этнология.

15 Гулдин Г. Антропология под другим именем: эффект «старшего брата» // ЭО. 1994. № 1.

16 Арутюнян Ю.В., Дробижева J7.M. Этносоциология: некоторые итоги и перспективы // Академик Ю.В.Бромлей и отечественная этнология. 1960-1990-е годы / Отв. ред. С.Я.Козлов; Ин-т этнологии и антропологии им. Н.Н.Миклухо-Маклая. М., 2003; Баграмов Э.А. Национальная проблематика прежде и теперь (субъективные заметки) // Там же; Губогло М.Н. Этническая социолингвистка (1970-1980-е годы) // Там же; ТумаркинД.Д. Ю.В.Бромлей и журнал «Советская этнография» //Там же.

17 Наиболее важными для моей работы были следующие публикации: Арутюнов Владимир. Государство обязано само формировать научную политику. Россия - единственная мировая держава, где этим занимаются общественные организации // НГ-наука. 2004. 24 ноября. С. 14; Водопьянова Елена. Судьбы российской науки // Свободная мысль-ХХ1. 2005. № 1; Юревич Андрей. Ретранслятор западных концепций. Отечественная социогуманитарная наука постепенно утрачивает функцию производства нового знания // НГ-наука. 2004. 9 июня. С. 13.

18 Соловей Т.Д. Отечественная этнология: от «золотого века» в 1920-е годы к кризису 1990-х // Академик Ю.В.Бромлей и отечественная этнология.

19 Tolz Vera. Russia. L., N.Y., 2001. народов империи (в одном концептуальном русле с ней находится

21 написанная на ином материале обширная статья С.Беккера ); замечательный своим глубоким анализом качественных изменений отечественного

УУ обществознания 70-80-х годов XX в. очерк А.И.Фурсова ; книга Ж,-Ф.Лиотара - одно из наиболее проницательных (и спорных) исследований философии научного знания .

Хотя представленный обзор не носит исчерпывающего характера, он достаточен, чтобы составить представление об имеющейся историографии проблемы «государство и социогуманитарное знание» на материалах этнографии. Основу историографического корпуса составляют работы о персоналиях и отдельных институциях (с явным преобладанием юбилейных публикаций), также он включает несколько статей о взаимосвязи науки и политики (исключительно по материалам 1920-1930-х гг.). Другими словами, эта историография фрагментарна, в ней отсутствует попытка целостного взгляда на формирование и развитие института отечественного обществознания через призму его отношений с государством, властью.

Специфика источниковой базы состоит в том, что важное место в ней занимает научная литература, выступающая в непривычной для себя роли историографического источника. Это значит, что она рассматривается не только в аналитическом качестве, но и как носитель информации о научной динамике и взаимосвязи науки и политики. Поэтому ряд работ включен одновременно в историографический и источниковедческий обзоры.

Ценной разновидностью таких источников оказался корпус работ о предмете и задачах этнологии, ее методологических проблемах и категориальном аппарате. Наиболее высокой интенсивностью научного обсуждения этой проблематики характеризовались первое тридцатилетие XX

20 Соколовский С.В. Образы Других в российских науке, политике и праве. М., 2001.

21 Беккер Сеймур. Россия между Востоком и Западом: интеллигенция, национальное русское самосознание и азиатские окраины // Ab Imperio. 2002. № 1.

22 Фурсов Л.И. Еще один «очарованный странник» (о Владимире Владимировиче Крылове на фоне позднесоветского общества и в интерьере социопрофессиональной организации советской науки) // Русский исторический журнал. Осень 1999. Т.Н. № 4.

23 JIuomap Жан-Франсуа. Состояние постмодерна. СПб., 1998. в. и последние пятнадцать лет ушедшего века, когда влияние политико-идеологических факторов на теоретический дискурс было минимальным, а отечественная этнология переживала драматический кризис. Причем сравнительный анализ содержания этнологических дискуссий начала и конца ушедшего века обнаруживает удивительные параллели, сходства и сближения24.

Хотя определение «научное обсуждение» неприменимо к диспутам рубежа 20-х и 30-х годов прошлого века, по их материалам хорошо прослеживается нарастающая интервенция в науку политико-идеологических коллизий и борьба за власть в науке, апофеозом чего стали «установочные»

24 См.: Материалы теоретической дискуссии начала XX в.: Анучин Д.Н. Русская наука и съезды естествоиспытателей. (Речь председателя Распорядительного комитета XII съезда естествоиспытателей и врачей 28 декабря 1909 г.). Отдельный оттиск; Максимов А. Современное положение этнографии и ее успехи // ЭО. 1909. № 4. Кн. LXXXIII; Миллер Вс. Вступительное слово при открытии подсекции этнографии на XII-м съезде естествоиспытателей и врачей // Там же. 1909. № 4. Кн. LXXXIII; Дискуссия о предмете и задачах этнографии [Доклад Н.М.Могилянского и его обсуждение] // Живая старина. 1916. Вып. 1,2/3 и др.

Материалы дискуссии 20-х годов: Ольденбург С.Ф. Задачи журнала «Этнография» // Этнография (далее - Э.). 1926. № 1-2; Штернберг Л.Я. Современная этнология. Новейшие успехи, научные течения и методы // Там же; [Доклад В.В.Богданова и его обсуждение! // Вопросы этнологии Центрально-промышленной области. 1-е этнологическое совещание по ЦПО при Государственном музее ЦПО. 29-30 марта 1926 г. / Под ред. В.В.Богданова и С.П.Толстова. М„ 1927; [Доклад П.Ф.Преображенского и его обсуждение] // Культура и быт населения ЦПО. (Этнологические исследования и материалы) / Под ред. В.В.Богданова и С.П.Толстова. 2-е совещание этнологов ЦПО 7-10 декабря 1927 г. М., 1929; Богораз-Тан В.Г. К вопросу о графическом методе анализа элементов этнографии и этногеографии // Э. 1928. № 1-2; Он же. Распространение культуры на земле. Основы этногеографии. М.; Л., 1928; Он же. К вопросу о применении марксистского метода к изучению этнографических явлений // Э. 1930. № 1-2; .Кагаров Е.Г. Пределы этнографии // Э. 1928. № 1-2; Он же. Завдання та методи етнографп // Етнограф1чний Bicmnc. 1928. Кн.7. С.3-44; Преображенский П.Ф. Курс этнологии М.; Л., 1929 и др.

Материалы дискуссий конца второй половины 80-х - первой половины 90-х годов: Бромлей Ю.В., Крюков М.В. Этнография: место в системе наук, школы, методы // СЭ.1987. № 3. Обсуждение статьи см.: СЭ. 1987. № 4 (выступления А.И.Першица, Ю.И.Семенова, С.И.Вайнштейна, Г.Е.Маркова,

A.С.Мыльникова); № 5 (выступления Г.В.Старовойтовой, С.А.Арутюнова, А.М.Решстова, В.П.Алексеева); № б (выступления Ю.В.Арутюнова, Н.А.Бутинова, В.И.Козлова, К.В.Чистова); 1988. № 1 (выступления

B.Ф.Горленко, М.В.Крюкова, Ю.В.Бромлея).

Тишков В.А. Советская этнография: преодоление кризиса // ЭО. 1992. № 1; Артановский С.Н. Этноцентризм и «возврат к этничности»: концепции и действительность // Там же. 1992. № 3; Козлов В.И. Между этнографией, этнологией и жизнью // Там же; Басилов В.Н. Этнография: есть ли у нее будущее // Там же. 1992. № 4; Марков Г.Е. О бедной науке замолвите слово. // Там же. 1992. № 5; Шнирелъман В.А. Наука в условиях тоталитаризма // Там же; Филиппова ЕЛ., Филиппов В.Р. Камо грядеши? // Там же. 1992. № 6; Кон И.С. Несвоевременные размышления на актуальные темы // Там же. 1993. № 1; Арутюнов СЛ. Преодоление какого кризиса? // Там же; Соколовский С.В. Этнографические исследования: идеал и действительность // Там же. 1993. № 2; Филиппов В.Р., Филиппова Е.И. Crede experto: Отечественная этнология сегодня и завтра // Там же. 1993. № 5; Семенов Ю.И. Этнология и гносеология // Там же. 1993. № 6; Соколовский С.В. Парадигмы этнологического знания // Там же. 1994. № 2; Четко С.В. Человек и этничность // Там же. 1994. № 6 и др. статьи марксистских лидеров этнографии первой половины 30-х годов, призывавшие раскассировать саму эту дисциплину25.

В первой половине 50-х годов существование этнографии уже не ставилось под сомнение, а среди относящихся к тому времени источников наибольший интерес представляли материалы, помогавшие реконструировать механизмы влияния коммунистической власти на

26 формирование теоретико-методологической рамки науки .

Следующую группу источников, легших в основание диссертации, составила мемуаристика - воспоминания этнологов и других ученых гуманитарного профиля. Нередко воспоминания включают выраженный аналитический компонент, вплотную примыкая к историографии. Корпус этих источников, сформировавшийся в советское время, вскрывает подоплеку ряда тенденций и проливает свет на закулисную сторону многих событий отечественной науки27.

Однако более ценными для понимания происходившего в комплексе гуманитарных дисциплин оказались «непричесанные» воспоминания и зарисовки с натуры, которыми с автором охотно делились сослуживцы по кафедре этнологии МГУ и многочисленные коллеги-историки. Это была

25 Быковский С.Н. Этнография на службе классового врага // СЭ. 1931. № 3-4; Он же. К итогам Всероссийского археолого-этнографического совещания // Сообщения ГАИМК. 1932. № 11-12; (С.Л.) К новым задачам советской этнографии. // СЭ. 1931. № 3-4.; Маторин Н.М. Этнография и советское строительство. Тезисы доклада // Э. 1929. № 2; Он же. Современный этап и задачи советской этнографии // СЭ. 1931. № 1-2; Он же. На пороге второй пятилетки // СЭ. 1932. № 1; Он же. Пятнадцать лет советской этнографии // СЭ. 1932. № 5-6.; Он же. Под знаменем марксизма // СЭ. 1933. № 3-4 и др.

26 Толстое С. II. Итоги перестройки работы Института этнографии АН СССР в свете труда И.В.Сталина «Марксизм и языкознание» // СЭ. 1951. № 3; Совещание по методологии этногенетических исследований в свете сталинского учения о нации и языке // СЭ. 1951. № 4; Токарев СЛ. и Чебоксаров Н.Н. Методология этногенетических исследований на материале этнографии в свете работ И.В.Сталина по вопросам языкознания // СЭ. 1951. № 4; Этнографическое совещание 1956 года // СЭ. 1956. № 3 и др.

27 Бернштейн С.Б. Зигзаги памяти. Воспоминания. Дневниковые записи / Отв. ред. академик РАН В.Н.Топоров, М., 2002; Благодарим судьбу за встречу с ним. (О Сергее Александровиче Токареве - ученом и человеке). М., 1995. С.203; Жданко Т.Л, Раппопорт ЮЛ. Годы войны в жизни С.П.Толстова // ЭО. 1995. № 2; Иванова Ю.В. Из истории Института этнографии (очень личные воспоминания) // ЭО. 2003. № 5; Калоев БЛ. Из дневника кавказоведа. III. Кавказоведы: несколько портретов // ЭО. 2000. № 6; «Нелишне узнать из первоисточника»: С бывшим заместителем директора Института этнографии С.И.Бруком беседует В.А.Тишков // ЭО. 1995. № I; Пименов В.В. Кафедра этнографии истафака МГУ в начале 1950-х годов -Н.Н.Чебоксаров // ЭО. 1994. № 2; Peuiemoe A.M. О Ю.В.Бромлее, о прожитых годах и о нас, грешных (заметки с элементами полемики) // Академик Ю.В.Бромлей и отечественная этнология; С Т.А.Жданко беседует В.А.Тишков // ЭО. 1994. № 1; Семенов Ю.И. О моем «пути в первобытность» // Академик Ю.В.Бромлей и отечественная этнология; «Это была наука, и еще какая!»: Со старейшим российским этнографом беседует В.А.Тишков // ЭО. 1993. № 1; «Этнография - наука подробная» (с К.В.Чистовым беседует В. АТишков) // ЭО. 1998. № 1. своеобразная «работа в поле», результаты которой интегрированы в исследование, хотя, по этическим соображениям, без ссылок на конкретных информаторов. Вообще субъективизм и пристрастность воспоминаний, особенно неопубликованных, не только помогли уловить неповторимый аромат ушедшей эпохи и проникнуть в ее скрытые течения, но и удачно сбалансировали некоторую сухость и даже безжизненность подцензурных историографических источников.

Кроме того, «устная история» и мемуаристика компенсировали некоторый дефицит архивных материалов, по иронии обстоятельств характерный для поздних этапов истории университетской этнологии.

Группу важных источников составили архивные материалы, извлеченные из московского отделения Архива РАН, Центрального муниципального архива г. Москвы (ЦМАМ) и Центрального исторического архива г. Москвы (ЦИАМ); часть из них впервые была введена в научный оборот.

В ЦИАМ наибольший интерес представлял Ф.418 (Московский императорский университет; описи 34, 54-72, 75, 82-95, 244, 461, 476, 487, охватывающие в общей сложности период с 1865 г. по 1918 г.), по которому удалось составить представление об институционализации этнографии и смежных с ней дисциплин в стенах Московского университета. Кроме того, в этом же архиве использовались Ф.213 (Лазаревский институт восточных языков, 1814-1918 гг.) и Ф.363 (Московские высшие женские курсы, 19001918 гг.) - учебных учреждений, где было поставлено преподавание этнографии - отдельно взятой или в комплексе с другими дисциплинами.

Хронологическим и тематическим продолжением этих архивных материалов послужили активно использовавшиеся Ф.1609 (I МГУ; опись 1 -1917-1931 гг.) и Ф.1906 (Лазаревский институт восточных языков) ЦМАМ. Документы Ф.1609 позволили осуществить реконструкцию учебного процесса на этнографическом отделении этнологического факультета I МГУ - одного из крупнейших центров подготовки профессиональных этнологов.

Это материалы ректората, совета и центрального аппарата университета; годовые отчеты университета и факультетов; протоколы заседаний деканата и учебного совета этнологического факультета за 1925-1931 гг.; протоколы заседаний совета и предметной комиссии этнографического отделения этнофака за те же годы.

Датируемые сентябрем 1918 г. - октябрем 1921 г. материалы Ф.1906 содержат информацию по истории создания и деятельности этнологическо-историко-филологического факультета Лазаревского переднеазиатского института. С их помощью удалось составить довольно полное представление о содержании учебного процесса и характере учебной подготовки на факультете.

В Архиве РАН в первую очередь стоит отметить Ф.337 (секция социологии Общества историков-марксистов (ОИМ)), материалы которого отличаются некоторой фрагментарностью, что вызвано характером источников. В этом фонде хранятся протоколы заседаний секции социологии (с 1930 г. - секция докапиталистических формаций) ОИМ, в работе которой активно участвовали не только московские этнологи, но также их ленинградские коллеги и студенты I МГУ; материалы дискуссий по теоретическим проблемам этнологической науки; стенограмма диспута «Марксизм и этнография», состоявшегося 4 июня 1930 г.; информация о работе марксистского этнографического кружка 1 МГУ.

В целом совокупность всех видов источников - как опубликованных, так архивных и устных - составляет репрезентативную и солидную источниковую базу, позволяющую поставить и решить сформулированные исследовательские задачи. На защиту выносятся следующие основные положения:

Формирование отечественной этнографии в качестве системы науки (да и то в незавершенном виде) относится к последнему двадцатилетию XIX в., а не к его середине, как принято считать в историографии. Ее оформление стало результирующим вектором констелляции ряда контекстуальных, внешних по отношению к науке тенденций, метафорически определенных как дух экспансии, дух национализма и дух познания.

Как свидетельствует история этнографии, рождение советской науки представляло амбивалентный процесс, где филиация идей, концепций и теоретических оснований, кадровая и культурная преемственность сочетались с выдвижением новых научных приоритетов, формированием качественно новой институциональной структуры и системы подготовки профессиональных кадров, формированием и распространением нового научного этоса. На рубеже 20-30-х годов XX в. эта двойственность была сломана: произошел коренной разрыв с прежней, досоветской моделью науки и возникла собственно советская наука - беспрецедентный интеллектуальный и социокультурный институт эпохи Модерна, легитимирующий дискурс в отношении которого единолично держало коммунистическое государство. Применительно к этнографии этот кардинальный разрыв с прошлым бытием произошел фактически в форме «инициатической» смерти.

Историческая динамика советского обществознания (и этнографии как части исторического знания) не влияла на его доминантное отношение - критическую зависимость от власти, наиболее заметными негативными выражениями чего служили решающая роль политико-идеологических инстанций в выработке общей теоретико-методологической рамки науки, некоторые тематические ограничения, минимизация экспертной роли гуманитарных наук. Позитивные моменты государственного патернализма включали масштабную поддержку науки, профессионального образования и (в случае с этнографией) экспедиционной деятельности. Причем позитивные и негативные аспекты составляли в институте советской науки нераздельное единство.

Хотя кризисные явления в советском обществознании восходили, в конечном счете, к политике государственного патернализма, их непосредственной причиной парадоксально оказались не столько ее негативные, сколько позитивные аспекты, поощрявшие вялость и паразитизм в советских гуманитарных дисциплинах, негативно сказывавшиеся на моральном, социальном и интеллектуальном качестве профессиональной корпорации. Все более заметно внутринаучная динамика определялась борьбой клановых группировок за власть в науке, что было проекцией в науку общей социальной динамики в СССР.

Тем не менее в ее зрелом состоянии советская этнография была способна выдержать самое требовательное сопоставление с западными науками этнологического профиля: уступая по одним параметрам, она превосходила их по другим. Магистральная методологическая парадигма советской этнографии - концепция этноса, несмотря на слабую инструментальность, имела бесспорные достоинства большой теории: обеспечивала онтологическое единство мира и служила рамкой теориям среднего ранга.

Общий баланс достижений и потерь посткоммунистической науки складывается (пока) скорее в пользу последних. Тип и характер института «новой» науки в конечном счете зависит от источников ее легитимации, которые еще формируются, но в любом случае они не могут быть столь «щедрыми», как советское государство.

Научная новизна и теоретическая значимость диссертации состоит в том, что это первая в историографии попытка концептуализации через этиологию отечественного социогуманитарного знания как целостного социокультурного и интеллектуального института. В результате предложен радикально новый взгляд на генезис и развитие российской этнографической науки, который в своих основных выводах и наблюдениях (хотя и с некоторыми оговорками) применим к комплексу отечественных гуманитарных дисциплин.

В носящей последовательно теоретический характер работе намечены нетривиальные подходы к ряду ключевых методологических проблем современной отечественной этнологии. Также она включает определенную прогностическую возможность в отношении перспектив развития социогуманитарного (и вообще научного) знания в современной России.

В диссертации использован и обобщен широкий круг источников, которые в таком качестве, такой группировке и с такими целями никогда ранее не использовались.

Практическая значимость исследования заключается в том, что оно предлагает ценный материал, могущий быть интегриров^уътм в курсы отечественной истории, общие науковедческие курсы, а также составить основу работ и учебных курсов по истории гуманитарных дисциплин, в первую очередь этнографии.

По своей структуре работа состоит из пяти разделов, которые не предполагают систематизированного изложения, но связаны хронологической последовательностью и объединены несколькими главенствующими идеями: в первом разделе (две главы) рассматривается рождение системы науки из вненаучных предпосылок и роль государства в этом процессе; второй посвящен учебной институционализации ряда дисциплин в стенах Московского университета; третий (две главы) анализирует генезис советской науки как специфического социокультурного и интеллектуального института; в четвертом (три главы) дан обзор теоретико-методологической и тематической рамки, а также социопрофессиональиого качества советских гуманитарных наук в их апогее; заключительный, пятый раздел (две главы) рассматривает последствия кризиса института советской науки для социогуманитарного знания.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Историческая эволюция государственной политики в отношении гуманитарных наук в России"

340 Заключение

Сосредоточив внимание, как и было обещано во введении, на контексте университетской этнологии, я уделила этому контексту больше внимания, чем собственно этнологии в стенах Московского университета. Но такой подход - единственная возможность понять логику становления и развития этой научной дисциплины в университете. Вне контекста она повисает в «безвоздушном» пространстве, ее существование оказывается arspara ars.

Хотя внимание к контексту - императив любого исторического исследования, на практике он чаще всего реализуется в виде предисловия к основному сюжету и/или поверхностных отсылок к внешним факторам и обстоятельствам, что, вероятно, вызвано неспособностью (неумением?) выбрать наблюдательную позицию и контексты, адекватные изучаемому феномену. Дело в том, что феномен раскрывается лишь на том уровне, к которому он принадлежит по своей сущности. Поэтому не очень плодотворно, мягко говоря, рассматривать этническую динамику через классовую призму и уж совсем контрпродуктивно подходить к ней с презумпции отрицания этнической сущности.

Историографический жанр, к которому принадлежит эта работа, предлагает обширный ассортимент контекстов и внешних факторов: от интеллектуальной истории и истории идеологий до политической и социальной ситуации, внешнеполитического окружения и государственных приоритетов - все это в той или иной степени влияет на исследуемый феномен (в роли которого оказывается научная дисциплина или отдельный ее элемент, фрагмент, сюжет) и формирует его. Для понимания логики развития социогуманитарного знания с его имманентной обостренной чувствительностью и восприимчивостью к внешним влияниям, с его способностью жадно впитывать дух эпохи, контексты вообще имеют критическое значение.

Первый вопрос, вставший в связи с этим, был следующим: на каком слове ставить ударение в словосочетании «университетская этнография»? Иначе говоря, рассматривать развитие этнографии в Московском университете в институциональном - как часть становления и развития университета или в дисциплинарном - как части этнографической науки -контексте. Выбор в пользу дисциплинарного контекста был предопределен его долговременным решающим влиянием на этнографию в университетских стенах. Институциональный - собственно университетский - контекст присутствовал в исследовании скорее как фон, и вышел на авансцену только в сюжете об институционализации этнографии в Московском университете.

Первостепенное внимание дисциплинарному контексту университетской этнографии привело к расширению исследовательской задачи, которая из изучения одного из элементов науки превратилась в несравненно более амбициозный анализ исторического пути российской/советской этнографии, никогда в таком объеме ранее не исследовавшейся.

В свою очередь этнография как научная дисциплина также развивалась в динамичном общеисторическом контексте, оказывавшем (-ющем) на нее решающее воздействие. Так исследование превратилось в своеобразную «матрешку»: университетская этнология была «упакована» в дисциплинарный контекст, а дисциплина - в более широкий. Но какой именно? Нельзя было рассмотреть даже все основные контексты отечественной этнографии на протяжении ее истории, поскольку это грозило превратить исследование в неподъемное или крайне громоздкое предприятие. Поэтому надо было выбрать такую наблюдательную позицию, которая обеспечила бы проникновение одновременно во внутреннюю (этнографии как науки) и внешнюю (этнографии как социокультурного и интеллектуального института) специфику отечественной этнографии.

Ключом к пониманию этой специфики оказывается связь, отношение власти и науки, что предопределено решающей, конституирующей ролью русской власти, российского государства в формировании науки как системы. Применительно к советской эпохе и советской этнографии эта связь проступала более чем рельефно, в царской России она также была ощутимой, хотя и не столь заметной ввиду того, что царское правительство вообще уделяло науке существенно меньше внимания. Также в дореволюционной России эта системообразующая связь сочеталась с интенсифицировавшимися отношениями между наукой и (протогражданским) обществом. Несколько упрощая, в Советском Союзе легитимирующий дискурс в отношении науки держало государство, в досоветской России оно делило эту роль с обществом, хотя все равно оставалось более важным игроком.

Применительно к досоветскому периоду отечественной этнографии фокус анализа был направлен на ее генезис, на возникновение науки из преимущественно вненаучных оснований. Этот акцент питался скептическим отношением к закрепившемуся в историографии взгляду на рождение науки как результат постепенного накопления материалов (в нашем случае -«этнографических знаний»), разработки профессиональных методов исследования, формирования круга лиц, вовлеченных в специфические штудии и т.д. Коренной методологический изъян этой привычной концептуализации состоит в том, что возникновение системы науки объясняется из нее самой: этнографические знания и этнографическая проблематика постулируются в прошлом, из которого ведется непрерывная линия к современности, что оказывается экстраполяцией современного положения дел на историю, колонизацией прошлого.

Поэтому исследование генезиса русской этнографии вылилось в исследование ее контекстов - культурного, интеллектуального, социополитического - и определение каналов и способов их влияние на формирование дисциплины. Презумпция анализа науки как системы послужила методологическим основанием для пересмотра точки зрения о рождении отечественной этнографии в середине XIX в. На мой взгляд, возникновение этнографии можно отнести к последнему двадцатилетию позапрошлого века.

Дух времени - так метафорически охарактеризованы метатенденции XIX в. - воплотился не только в учреждениях, но, в первую очередь, в людях. Обратившись к истории западной (немецкой, британской, французской, американской) этнологии, культурной/социальной антропологии можно без труда обнаружить, что ее институционализация, обретение ею собственных теоретических оснований связано с одной-двумя фигурами, выступившими в роли повивальных бабок новой дисциплины. Такие ученые были и в истории отечественной этнографии, но если личность Н.И.Надеждина окрашена в трагические тона - его формулировки предмета этнографии оказались интеллектуальной интуицией, опередившей время и потому остались втуне, то Д.Н.Анучин, внесший основополагающий вклад в институционализацию этнографии как учебного предмета (что произошло в стенах Московского университета) и, тем самым, в создание системы науки, оказался не в пример более успешен: его личные устремления срезонировали с духом времени, фундаментальными контекстуальными сдвигами.

Но даже в первые десятилетия XX в. русская этнография выглядела возведенным лишь вчерне зданием, завершение строительства которого казалось неопределенной и, скорее всего, обреченной на «долгострой» перспективой. Хотя и в этом состоянии новая дисциплина обладала немалым потенциалом, в частности, способностью к самостоятельному оригинальному теоретизированию. Сформулированный русскими учеными концепт этноса мог составить основание новой большой теории, положить начало новому теоретическому руслу, однако этого не произошло, и в целом российская этнография конца XIX - начала XX вв. в концептуальном отношении носила вторичный характер, воспроизводя и адаптируя западные теории.

Основное внимание в работе было уделено советской этнографии - и не только потому, что в хронологическом отношении история Советского Союза занимала значительную часть XX в., но по той причине, что именно на советскую эпоху пришелся расцвет фундаментальной науки, включая этнографию. Сильная характеристика «расцвет» свободна от иронии, но не от амбивалентности: «расцвет» советской этнографии включал не только достижения, преимущества и преференции, но также потери, стеснительные ограничения и жесткий контроль. В полном соответствии со старой истиной недостатки оказывались продолжением достоинств, а каждое приобретение сопровождалось потерей. Теперь, находясь на некотором временном удалении от советской эпохи, зная ее начала и концы, можно взглянуть на институт советской этнографии непредвзято, постараться спокойно определить ее плюсы и минусы, которые неотделимы друг от друга так же, как неразделимы сильные и слабые стороны, достоинства и недостатки советского государства - конституирующего фактора советской науки.

Характерная для Модерна легитимирующая роль государства в отношении науки и научного знания в Советском Союзе обрела полное и абсолютное воплощение, а в случае с социогуманитарным знанием была доведена до абсурда. Власть не только определяла материальные факторы этнографии и влияла на ее целеполагание, через идеологию она формировала методологическую рамку науки, что выступало логическим завершением претензий сциентизма на всеохватывающий и научный характер идеологий. Другими словами, имевшая мифологическую природу и выражающая групповой интерес идеология претендовала на всеобщность и научность, что было не родовой чертой марксизма или специфическим качеством русского марксизма (большевизма), а характерологической интенцией идеологий Модерна. В более широком плане это дает еще одно основание рассматривать Советский Союз не как анти-Современность или девиацию и искажение «правильной» Современности, а как полноценную Современность, один из конкурировавших в XX в. ее альтернативных вариантов.

Устойчивый лейтмотив советской политической социализации о научности марксизма-ленинизма, означавший легитимацию «первого в мире государства рабочих и крестьян» идеологией как наукой, подразумевал и право вмешательства вооруженных такой идеологией политико-идеологических инстанций в собственно научные дела. Эта связь, отношение власти и науки было главным нервом советской этнологии (в более широком смысле - всего советского социогуманитарного знания), служа методологическим ключом к познанию ее логики. Сфокусировавшись на этой связи, на ее преломлении в институциональной структуре, научных теориях, концепциях и проблематике, я абстрагировалась от подробного описания и анализа основных внутринаучных сюжетов и линий, как второстепенных по отношению к главному, доминантному отношению советской этнографии.

Однако советская этнография не возникла в октябре 1917 г., ее формирование прошло через этап генезиса, хронологически совпавший с рождением советской социально-политической системы, причем для этой фазы отечественной этнографии было характерно сложное взаимодействие и динамичный баланс старых и новых тенденций. Результатом мучительного процесса стало появление качественно новой в социальном и культурном смыслах науки - советской этнографии. Есть определенный символизм в том, что ее рождение очень напоминало инициацию - один из культурных институтов, традиционно находящихся в профессиональном фокусе этнологии: рождению советской этнографии предшествовала (далеко не только символическая) смерть науки в ее прежнем виде.

Но, даже помня о высокой цене, заплаченной за создание советской этнологии, трудно охарактеризовать историографическую ситуацию 60-80-х годов XX в. иначе, чем процветание (без иронии!) этнографии, обеспеченное, в первую очередь, благодаря тому, что включенная после мытарств 1930-х гг. в официальный реестр «социалистических дисциплин» она оказалась под государственной опекой. По большому счету, этнография как целостная и завершенная система сформировалась только в годы советской власти и благодаря этой власти. Слегка перефразировав известный советский лозунг, можно сказать, что коммунистическая партия и государство дали советской этнографии все: ее масштабную институционализацию как научной и учебной дисциплины (наряду с профильным академическим институтом ведущим центром этой институционализации был МГУ); высокий (по скромным советским стандартам) уровень оплаты труда вузовских преподавателей и сотрудников академии; достаточное, несмотря на остаточный принцип финансирования социогуманитарного знания, обеспечение научных исследований и экспедиционной деятельности. И это в отсутствие эффективного контроля результатов научной деятельности и серьезной профессиональной конкуренции. Говоря без обиняков, коммунистический режим предоставил научному сообществу уникальную возможность заниматься наукой ради науки, при этом отнюдь не бедствуя.

Конечно, за эту благодать приходилось расплачиваться - приобретений без потерь не бывает. В теоретико-методологическую область науки были имплантированы идеологические ограничения; затруднительным выглядело изучение советской современности, а тема актуального национализма вообще была изъята из научного дискурса; имелись существенные сложности в международных контактах, прежде всего с западной наукой, а также в теоретической интеграции с ней.

Однако по мере «нормализации» отношений науки и власти эти ограничения потеряли свой жесткий и непреодолимый характер, постепенно сформировался устраивавший обе стороны modus vivendi с тенденцией к расширению автономии науки, хотя отношение ее критической зависимости от государства сохранялось.

Вообще я склоняюсь к парадоксальному предположению, что не столько идеологические и тематические ограничения, сколько государственная поддержка науки (то есть позитивный аспект патерналистской политики) привела к появлению в ней заметных элементов застоя и деградации, ставших объектом внутринаучной критики с конца 80-х годов прошлого века.

Если бы первопричину кризисных явлений составлял властный контроль методологической «чистоты» науки, то последовавшее с конца 80-х годов падение идеологических барьеров (а затем и самой власти) должно было привести к теоретическому взрыву в постсоветской этнологии. Однако на деле мы сейчас наблюдаем навязывание (в лучше случае - адаптацию) западных (зачастую устаревших) теоретических моделей безотносительно их адекватности российскому историко-этно-социокультурному контексту, что сопровождается маргинализацией и вытеснением теоретических достижений советской эпохи. В то же время современная российская этнология не выдала на-гора ни одной новой и оригинальной большой теории или теории среднего ранга. Отсутствие в ней работ, написанных «в стол» в советское время, доказательно свидетельствует, что идеологические ограничения можно было (пусть не без усилий) элегантно обходить, публикуя почти любые концептуальные продукты. Даже преследовавшийся официальной наукой «еретик» Л.Н.Гумилев обнародовал компендиум своей теории в советскую эпоху.

Больший негативный эффект на состояние советской этнографии оказали тематические, связанные с изучением современности, ограничения, хотя запретным было только открытое исследование актуального внутреннего национализма. В целом мне кажется (это скорее интеллектуальная интуиция), что кризисные явления в науке продуцировались не столько идеологическим и тематическим контролем интеллектуальной сферы, сколько коренились в социопрофессиональной организации науки, т.е. исходили изнутри профессиональной корпорации. Причем если идеологические и тематические ограничители были, так сказать, имманентно негативны и хорошо заметны, то накопление негативного груза в социопрофессиональной организации шло постепенно, современниками этот процесс (за редким исключением) не рефлектировался, а сама деградация парадоксально оказалась оборотной стороной позитивных аспектов государственного патронажа.

Существенное повышение финансового обеспечения науки стимулировало приток в нее людей с мотивацией скорее прагматического, чем идеального свойства, что коррелировало с фундаментальными социокультурными и ценностно-мировоззренческими сдвигами в СССР, начиная с 1960-х гг. Поиск материальных преимуществ и социального престижа занимал все более значимое место в мотивации научного сообщества, а впенаучные достижения все более высоко котировались во внутрипаучнои табели о рангах.

Наиболее рельефно это проявлялось в социогуманитарном знании, в отношении которого не существовало работоспособных критериев эффективности. Не говоря уже о том, что учиться по гуманитарной специальности было не в пример легче, чем, скажем, по инженерной, как значительно проще было «остепениться» в социогуманитарной сфере. Включенность в профессиональное гуманитарное сообщество в СССР фактически означала получение синекуры. Таким образом, номинально позитивные аспекты государственного патернализма в отношении науки в случае социогуманитарного знания способствовали негативной селекции, отрицательному отбору.

Ситуация драматически усугублялась тенденцией «клановизации» науки, имевшей тем большую силу, чем более «престижной» с точки зрения доступа к материальным преимуществам оказывалась научная институция. Это явление, наиболее заметное в столичных научных центрах, в свою очередь выступало проекцией социальных тенденций советской эпохи.

Неформальные кланы оказались ведущей формой организации советского научного сообщества, а их борьба составила нерв динамики в социогуманитарной сфере. То была бескомпромиссная схватка за научные ресурсы и ключевые административные позиции, за власть в науке, где конфликт профессиональных интерпретаций и теоретических позиций имел второстепенный характер, обеспечивая интеллектуальную легитимацию властных претензий. Другими словами, кланы преследовали в науке вненаучные интересы, оттесняя и маргинализуя группы и личности, придерживавшиеся собственно научных целей, что крайне негативно сказывалось на морально-психологическом тонусе науки и ее интеллектуальном содержании.

Фундаментальное и глубинное противоречие советской политики в отношении социогуманитарного знания состояло в том, что, дав науке все (в материально-финансовом отношении и в плане социального престижа), она тем самым лишила ее внешних стимулов к развитию, а сильная внутренняя мотивация постоянно заниматься интеллектуальным трудом наличествовала далеко не у всех членов научной корпорации. И вообще оборотной стороной массовизации интеллигенции не могло не быть снижение ее качества.

Я не склонна к гиперболизации отмеченных негативных тенденций в советском социогуманитарном знании (включая этнографию), развитие которого носило сложный и диалектически противоречивый характер, включало мощные тенденции прямо противоположного свойства (что подразумевается характеристикой 60-80-х годов прошлого века как времени расцвета отечественной этнографии). Мною двигало стремление показать, как под покровом этого благополучия вызревали элементы кризиса и упадка, что благополучие и загнивание имели общий исток -специфический тип отношений между советским государством и наукой. Причем сильные, позитивные стороны государственного патернализма в социогуманитарном знании со временем стали оборачиваться недостатками и слабостями.

Таким образом, в лоне советской этнографии вызревал серьезный кризис, нашедший свое разрешение в разрушении советского типа науки. События, происходившие в отечественной этнологии 90-х годов XX в., типологически сопоставимы с «коренным переломом» и «инициатической смертью» науки в конце 1920-х гг. и последовавшее десятилетие. Это сходство усиливается тем пугающим совпадением, что группа людей, сделавшая в 1990-е гг. карьеру на руинах советской науки, подобно своим историческим предшественникам - лидерам «марксизованной» этнографии начала 30-х годов - фактически настаивает на ликвидации самого предмета науки. К счастью, «технологии власти» утеряли прежнюю брутальность, став мягче, но и изощреннее. В то же время внутренний драматизм и скрытая подоплека борьбы в науке остаются теми же, что и десятки лет тому назад.

Если в общеисторическом плане гибель института советской науки была предопределена падением создавшего ее государства, то внутринаучная динамика в фазе «бури и натиска» определялась двумя ключевыми факторами. Первым из них было доминировавшее на рубеже 80-90-х годов настроение своеобразного научного утопизма (коррелировавшего и непосредственно связанного с взрывом социополитического утопизма), суть которого вкратце можно передать следующим образом: радикально расширить научную автономию до отказа от обязательств перед государством, при этом сохранив (что молчаливо подразумевалось) государственный патернализм в отношении науки. Вторым фактором внутринаучной динамики служила конкуренция научных кланов, использовавших утопическое умонастроение научных масс для решения вопроса о власти и контроле над ресурсами.

В историографическом анализе феномен (до)советской этнографии можно рассмотреть на всем протяжении существования - от альфы до омеги, от рождения до смерти, ретроспективно выявив его логику и смысл. В то же время применительно к 90-м годам можно с уверенностью утверждать только о разрушении института советской науки, гипотетизируя (хотя и небезосновательно) по поводу того, что приходит на ее место. Ключевым здесь оказывается вопрос о новом источнике (-ах) легитимации науки взамен утраченного, и складывающаяся в этом отношении картина не способна питать оптимизма насчет будущности отечественной этнографии.

Список научной литературыСоловей, Татьяна Дмитриевна, диссертация по теме "Отечественная история"

1. А рхивные материалы

2. Московское отделение Архива РАН. Ф.337 (секция социологии Общества историков-марксистов).

3. Историографи ческие источники1. Начало XX в.

4. Анучин Д.Н. Русская наука и съезды естествоиспытателей. (Речь председателя Распорядительного комитета XII съезда естествоиспытателей и врачей 28 декабря 1909 г.). Отдельный оттиск.

5. Дискуссия о предмете и задачах этнографии Доклад Н.М.Могилянского и его обсуждение. //Живая старина. 1916. Вып.1, 2/^ и др.I

6. Богораз-Тан В. Г. К вопросу о графическом методе анализа элементов этнографии и этногеографии // Этнография (далее Э.). 1928. № 1-2.

7. Он же. Распространение культуры на земле. Основы этногеографии. М.; JL,1928.

8. Он же. К вопросу о применении марксистского метода к изучению этнографических явлений // Э. 1930. № 1-2.

9. Быковский С.Н. Этнография на службе классового врага // Советская этнография (далее СЭ.). 1931. № 3-4.

10. Он же. К итогам Всероссийского археолого-этнографического совещания // Сообщения ГАИМК. 1932. № 11-12.

11. Доклад В.В.Богданова и его обсуждение. // Вопросы этнологии Центрально-промышленной области. 1-е этнологическое совещание по ЦПО при Государственном музее ЦПО. 29-30 марта 1926 г. / Под ред. В.В.Богданова и С.П.Толстова. М., 1927.

12. Доклад П.Ф.Преображенского и его обсуждение. // Культура и быт населения ЦПО. (Этнологические исследования и материалы) / Под ред.

13. B.В.Богданова и С.П.Толстова. 2-е совещание этнологов ЦПО 7-10 декабря 1927 г. М., 1929.

14. Кагаров Е.Г. Пределы этнографии // Э. 1928. № 1-2.

15. Он же. Завдання та методи етнографй // Етнограф1чний вкник. 1928. Кн.7.1. C.3-44.

16. Маторин Н.М. Этнография и советское строительство. Тезисы доклада // Э.1929. № 2.

17. Он же. Современный этап и задачи советской этнографии // СЭ. 1931. № 1-2. Он же. На пороге второй пятилетки // СЭ. 1932. № 1.

18. Он же. Пятнадцать лет советской этнографии // СЭ. 1932. № 5-6. Он же.

19. Под знаменем марксизма // СЭ. 1933. № 3-4.

20. Ольденбург С.Ф. Задачи журнала «Этнография» // Э. 1926. № 1-2.

21. Преобраэюенский П.Ф. Курс этнологии М.; Л., 1929.

22. С.А.) К новым задачам советской этнографии. // СЭ. 1931. № 3-4.

23. Штернберг Л.Я. Современная этнология. Новейшие успехи, научныетечения и методы // Э. 1926. № 1-2.50.е годы

24. Совещание, по методологии этногенетических исследований в свете сталинского учения о нации и языке // СЭ. 1951. № 4.

25. Токарев С. А. и Чебоксаров Н.Н. Методология этногенетических исследований на материале этнографии в свете работ И.В.Сталина по вопросам языкознания // СЭ. 1951. № 4.

26. Толстое С.П. Итоги перестройки работы Института этнографии АН СССР в свете труда И.В.Сталина «Марксизм и языкознание» // СЭ. 1951. № 3. Этнографическое совещание 1956 года// СЭ. 1956. № 3.

27. Вторая половина 80-х 90-е годы

28. Марков Г.Е. О бедной науке замолвите слово. // ЭО. 1992. № 5. Семенов Ю.И. Этнология и гносеология // ЭО. 1993. № 6.

29. Соколовский С.В. Этнографические исследования: идеал и действительность //ЭО. 1993. №2.

30. Он же. Парадигмы этнологического знания // ЭО. 1994. № 2.

31. Тишков В.А. Советская этнография: преодоление кризиса// ЭО. 1992. № 1.

32. Филиппова Е.И., Филиппов В.Р. Камо грядеши? // ЭО. 1992. № 6.

33. Они же. Crede experto: Отечественная этнология сегодня и завтра // ЭО. 1993.5.

34. Четко С.В. Человек и этничность // ЭО. 1994. № 6. Шнирельман В.А. Наука в условиях тоталитаризма // ЭО. 1992. № 5.1. Мемуары

35. Иванова Ю.В. Из истории Института этнографии (очень личные воспоминания) // ЭО. 2003. № 5.

36. Калоев Б.А. Из дневника кавказоведа. III. Кавказоведы: несколько портретов ИЗО. 2000. №6.

37. Нелишне узнать из первоисточника»: С бывшим заместителем директора Института этнографии С.И.Бруком беседует В.А.Тишков // ЭО. 1995. № 1. Пименов В.В. Кафедра этнографии истафака МГУ в начале 1950-х годов -Н.Н.Чебоксаров // ЭО. 1994. № 2.

38. Peuiemoe A.M. О Ю.В.Бромлее, о прожитых годах и о нас, грешных (заметки с элементами полемики) // Академик Ю.В.Бромлей и отечественная этнология.

39. С Т.А.Жданко беседует В.А.Тишков // ЭО. 1994. № 1.

40. Это была наука, и еще какая!»: Со старейшим российским этнографом беседуетВ.А.Тишков //ЭО. 1993. № 1.

41. Этнография наука подробная» (с К.В.Чистовым беседует В.А.Тишков) // ЭО. 1998. №1.1. Литература

42. Академик Ю.В.Бромлей и отечественная этнология. 1960-1990-е годы / Отв. ред. С.Я.Козлов; Ин-т этнологии и антропологии им. Н.Н.Миклухо-Маклая. М., 2003.

43. Алпатов В.М. История одного мифа. Марр и марризм. М., 1991. Артемова О.Ю. А.Н.Максимов и его исследования // А.Н.Максимов. Избранные труды. М., 1997.

44. Аишин Ф.Д., Ачпатов В.М. «Дело славистов»: 30-е годы. М., 1994. Беккер Сеймур. Россия между Востоком и Западом: интеллигенция, национальное русское самосознание и азиатские окраины // Ab Imperio. 2002. № 1.

45. Вдовип И.С. В.Г.Богораз ученый, писатель, общественный деятель // СЭ. 1991. №2.

46. Водопьянова Елена. Судьбы российской науки // Свободная мысль-ХХ1. 2005. № 1.

47. Гаген-Торн Н.И. Ленинградская этнографическая школа в двадцатые годы: У истоков советской этнографии // СЭЛ 971. № 2.

48. Гулдин Г. Антропология под другим именем: эффект «старшего брата» // ЭО. 1994. № 1.

49. Журавлева Л.С. К истории публикации «Программы» В.Н.Тенишева // СЭ.1979. № 1.

50. Иванова Ю.В. Петр Федорович Преображенский. (К 100-летию со дня рождения) // ЭО. 1994. № 4.

51. Ипполитова А.Б. История Музея народов СССР в Москве // ЭО. 2001. № 2. Йохансен У. Влияние Сергея Михайловича Широкогорова на немецкую этнологию // ЭО. 2002. № 1.

52. Карпов Г. В. Дмитрий Николаевич Анучин. М., 1962.

53. Козлова К.И. и Чебоксаров Н.Н. Этнография в Московском университете // СЭ. 1955. №2.

54. Лашук Л. П., Марков Г.Е. Кафедра этнографии // Историческая наука в Московском университете. М., 1984.

55. Левин М.Г. Дмитрий Николаевич Анучин (1843-1923) // Труды Института этнографии им. Н.Н.Миклухо-Маклая. Памяти Д.Н.Анучина. М.; JI., 1947. T.I.

56. Лиотар Жан-Франсуа. Состояние постмодерна. СПб., 1998.

57. Марков Г.Е. Очерки истории немецкой науки о народах. В 2-х частях. М.,1993. 4.1. Немецкая этнология.

58. Марков Г.Е., Соловей Т.Д. Этнографическое образование в Московском университете (к 50-летию кафедры этнографии исторического факультета МГУ)//СЭ. 1990. №6.

59. Марков Г.Е., Пименов В.В., Соловей Т.Д. 60-летие кафедры этнографии-этнологии исторического факультета МГУ // ЭО. 1999. № 6. Миськова Е.В. Журнал «Этнографическое обозрение» Неопубликованная рукопись. М., 2003.

60. Мюлъман В. С.М.Широкогоров (с приложением писем, фотографии и библиографии) // ЭО. 2002. № 1.

61. Пыпин А.Н. История русской этнографии. В 4-х томах. T.I. Общий обзор изучений народности и этнографии великорусской. СПб, 1890.

62. Ревуиенкоеа Е.В., Peuiemoe A.M. Сергей Михайлович Широкогоров // ЭО. 2003. №3.

63. Репрессированные этнографы / Сост. и отв. ред. Д.Д.Тумаркин. Вып.1.М., 1999, 2002; Вып.2. М., 2003.

64. Peuiemoe A.M. Николай Михайлович Маторин: Опыт портрета ученого в контексте времени // ЭО. 1994. № 3.

65. Он же. Репрессированная этнография // Кунсткамера. СПб., 1994. № 4. Он же. Журналу российских этнографов 75 лет (некоторые вопросы истории). Часть I. 1926-1930 гг. // ЭО. 2001. № 4.

66. Он эюе. Институт антропологии и этнографии Институт этнографии АН СССР. 1933-1943 гг. // ЭО. 2003. № 5.

67. Сабурова Л.М., Чистов К.В. Дмитрий Константинович Зеленин: К 100-летию со дня рождения // СЭ. 1978. № 6.

68. Соколовский С.В. Образы Других в российских науке, политике и праве. М., 2001.

69. Соловей Т.Д. Эволюция понимания предмета этнографии в советской этнографической литературе. 1917-1932 гг. // Вест. Моск. ун-та. Сер.8. История. 1990. № 5.

70. Она же. Этнографическое отделение этнологического факультета I МГУ. 1925-1930 // Вест. Моск. ун-та. Сер.8. История. 1992. № з. Она же. Николай Иванович Надеждин. У истоков отечественной этнологической науки // ЭО. 1994. № 1.

71. Она же Александр Николаевич Пыпин и его место в русской историографии ИЗО. 1994. №4.

72. Она эюе. «Коренной перелом» в отечественной этнографии (дискуссия о предмете этнологической науки: конец 1920-х начало 1930-х годов) // ЭО. 2001. №3.

73. Она же. Институционализация науки в Московском университете (Жизнь и труды Д.Н.Анучина в контексте эпохи) // Вестн. Моск. ун-та. Сер.8. История. 2003. № 6.

74. Она же. Этнология // Историческая наука в Московском университете, 17552004. М., 2004.

75. Соловьев А.И. Дмитрий Николаевич Анучин и основные направления его научной деятельности // Анучин Д.Н. Избранные географические работы / Под ред. Соловьева А.И. и Анучина В.А. М.; Общ. ред. акад. Берга JI.C. М., 1949.

76. Фурсов А.И. Еще один «очарованный странник» (о Владимире Владимировиче Крылове на фоне позднесоветского общества и в интерьере социопрофессиональной организации советской науки) // Русский исторический журнал. Осень 1999. Т.Н. № 4.

77. Шангипа И.И. Этнографические музея Ленинграда в первые годы Советской власти 1918-1923 гг. // СЭ. 1987. № 5.

78. Она же. Этнографические музеи Москвы и Ленинграда на рубеже 20-х-30-х годов XX в. // СЭ. 1991. № 2.

79. Шнирельман В.А. Злоключения одной науки: Этногенетические исследования и сталинская национальная политика // ЭО. 1993. № 3. Tolz Vera. Russia. L„ N.Y., 2001.