Историческая наука в России 1830-1870- х гг.: поиск новой концепции русской истории

Боярченков, Владислав Викторович

автореферат диссертации по истории, специальность ВАК РФ 07.00.09
диссертация на тему: Историческая наука в России 1830-1870- х гг.: поиск новой концепции русской истории

Год: 2009
Автор научной работы: Боярченков, Владислав Викторович
Ученая cтепень: доктора исторических наук
Место защиты диссертации: Рязань
Код cпециальности ВАК: 07.00.09

450 руб.

Диссертация по истории на тему 'Историческая наука в России 1830-1870- х гг.: поиск новой концепции русской истории'

Полный текст автореферата диссертации по теме "Историческая наука в России 1830-1870- х гг.: поиск новой концепции русской истории"

На правах рукописи

Боярченков Владислав Викторович

ИСТОРИЧЕСКАЯ НАУКА В РОССИИ 1830 - 1870-х гг.: ПОИСК НОВОЙ КОНЦЕПЦИИ РУССКОЙ ИСТОРИИ

07.00.09 - Историография, источниковедение и методы исторического исследования

ии^4В652?

АВТОРЕФЕРАТ диссертации на соискание ученой степени доктора исторических наук

Нижний Новгород - 2009

003486527

РАБОТА ВЫПОЛНЕНА В ГОУ ВПО «РЯЗАНСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ РАДИОТЕХНИЧЕСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ»

Официальные оппоненты:

доктор исторических наук, профессор Цамутали Алексей Николаевич, доктор исторических наук, профессор Китаев Владимир Анатольевич, доктор исторических наук, профессор Маловичко Сергей Иванович

Защита состоится 24 декабря 2009 года в 13 часов на заседании диссертационного совета ДМ 212.162.06 при ГОУ ВПО «Нижегородский государственный архитектурно-строительный университет» по адресу: 603950, г. Нижний Новгород, ул. Ильинская, 65, корпус 5, аудитория 202.

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке ГОУ ВПО «Нижегородский государственный архитектурно-строительный университет».

Ведущая организация

ГОУ ВПО «Саратовский государственный университет им. Н.Г. Чернышевского»

Автореферат разослан « [£:

2009 г.

Ученый секретарь

диссертационного совета

доктор исторических наук, профессор

Г.В. Серебрянская

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Актуальность исследования. Идейное наследие, оставленное историками 1830 - 1870-х гг.^ вплоть до настоящего времени продолжает питать исследования, посвященные прошлому России. Авторы исторических монографий, появляющихся в наши дни, ссылаются на труды М.П. Погодина, С.М. Соловьева, А.П. Щапова и их современников, - в них уже на протяжении полутора столетий черпаются наблюдения, все еще не перечеркнутые усилиями ученых последующих эпох. Более того, многие важнейшие элементы структуры исторического знания, впервые отчетливо обозначившиеся в указанный период, настолько глубоко укоренились с тех лор в отечественной историографической традиции, что безотчетно воспроизводятся в российской исторической науке, несмотря на переживавшиеся затем ею внутренние кризисы и внешние потрясения. Это и закрепление русской истории в университетском пространстве на уровне специальных кафедр, согласно уставу 1835 г., и превращение монографии в основную форму научного исторического письма, и появление собственно исторической периодики. Даже отголоски споров славянофилов с К.Д. Кавелиным, С.М. Соловьевым и их последователями, давно отошедшие в область историографического предания, временами подспудно проявляются и за пределами исторической публицистики.

Такое невольное пренебрежение к временной дистанции, отделяющей современного историка от ученого середины XIX в., в исследовательской практике неизбежно оборачивается анахронизмом, который лишает картину становления исторической науки в России временной перспективы. Другое следствие этого упущения - схематизм, подгоняющий сложное и противоречивое содержание этого процесса под незамысловатую формулу неотвратимого торжества передовых идей, не важно, понимается ли под последними марксистско-ленинское учение или позитивистский проект социальных наук. Вытекающие отсюда трудности препятствовали пониманию причин небывало интенсивных концептуальных поисков, развернувшихся в эту эпоху и завершившихся созданием нескольких соперничавших, явно или скрыто, между собой оригинальных построений, призванных дать исчерпывающую интерпретацию хода русской истории.

Отчасти невнимание к проявлениям специфики историографической ситуации середины XIX в. объясняется отсутствием труда, который вобрал бы в себя все устремления исторической мысли того времени. О том, что монументальная «История России с древнейших времен» С.М. Соловьева, при всем ее выдающемся научном значении, не смогла претендовать на создание объединяющего образа национального прошлого, писал в 1930-е гг. еще Г.П. Федотов1. Другими словами, середина XIX в. лишена такой доминанты, которыми для предшествующего и последующего периода в развитии отечественной историографии стали «История государства Российского» Н.М. Карамзина и лекционный «Курс русской истории» В.О. Ключевского.

Эта особенность, как известно, не помешала ученым той поры впервые сформулировать (если не разрешить) ряд принципиальных вопросов, на многие десятилетия определивших проблемное поле отечественной исторической науки. Генезис российской государственности и место общины на разных этапах истории страны, «доваряжское» прошлое восточного славянства и положительное содержание «удельной» эпохи, причины крепостничества и

1 Федотов Г.П. Россия Ключевского//Наше наследие. 1991. №3. С. 97.

истоки московской централизации — этот перечень проблем, затронутых историками середины XIX в. и впоследствии, по сути, не выходивших из исследовательского обихода, без труда может быть дополнен.

Итак, только тщательное рассмотрение принципов, с одной стороны, обусловивших концептуальное единство исследовательских поисков в области русской истории в 1830 - 1870-е гг., а с другой - обеспечивших ей плодотворное и долговременное воздействие на разработку проблематики отечественного прошлого, позволит по достоинству оценить значение этой эпохи в истории исторического знания в России. Опыт такого рассмотрения, представленный в настоящем исследовании, заставляет по-новому взглянуть на потенциал научных замыслов полуторавековой давности, что и определяет его актуальность.

Объектом настоящего исследования является историография отечественной истории в 1830 - 1870-е гг.

Концептуальные поиски в России 1830 - 1870-х гг. сделали возможным складывание исторических знаний об отечественном прошлом в единую научную традицию исследования русской истории. Процесс становления этой традиции, запечатлевшейся в реализованных и нереализованных исторических проектах той поры, составляет, таким образом, предмет данной диссертации. Исследование указанного процесса предполагает рассмотрение структуры исторического знания середины XIX в., требований, предъявляемых учеными и публикой к концептуальному оформлению исторических работ, изменений научных замыслов, обусловленных как внутренней их эволюцией, так и выбором социальных стратегий, накладывавших свою печать на ход и содержание исторических изысканий.

Хронологические рамки исследования обусловлены принципиальным единством рассматриваемого периода. Обоснованность этих рамок -1830 - 1870-е гг. - не вызывает сомнений после исследования взаимной связи между отечественной исторической наукой и журналистикой, недавно про-

веденного М.П. Мохначевой. Высказанные ею аргументы2 можно дополнить еще и соображениями о преемственности исследовательских программ этого времени, вдохновляемых «народностью» и изысканиями в сфере «внутренней истории» и о непосредственных контактах между исследователями прошлого, оказавшимися современниками одной эпохи, центральным событием для которой стали либеральные преобразования начала 1860-х гг.

Итак, верхней границей работы являются 1830-е гг., когда в результате исторической полемики вокруг «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина преодолевались классицистические тенденции, господствовавшие до этого в отечественной историографии. Нижней границей исследованию служат 1870-е гг., когда проникновение позитивистской социологии в исследования по русской истории приводит к новому осмыслению задач и методов исторического знания, выходящему за рамки историографической традиции середины XIX в.

Цель диссертационного исследования заключается в том, чтобы путем внимательного анализа исторических текстов полуторавековой давности, а также сопутствующих им материалов — периодики, мемуаров, дневников, переписки, официальных документов - реконструировать результаты концептуальных исканий историков той поры. Для достижения этой цели необходимо решить ряд исследовательских задач:

1) выявить основные тенденции в изучении отечественного прошлого, наметившиеся в результате усвоения уроков публичного обсуждения «Истории государства Российского» в конце 1820-х - 1830-е гг.;

2) определить организационные основы и концептуальное содержание деятельности наиболее устойчивого и представительного института исторического знания в Российской империи времен николаевского царствования -Общества истории и древностей российских при Московском университете;

2 Мохначева МП. Журналистика и историческая наука. Кн.2: Журналистика и историографическая традиция в России 30 - 70-х гг. XIX в. М„ 1999. С.10.

3) установить степень преемственности исторических построений славянофилов и школы К.Д. Кавелина и С.М. Соловьева в отношении к концептуальным практикам российских историков 1830 — начала 1840-х гг.;

4) проследить развитие исторических школ 1840 - начала 1860-х гг., исходя из заявленной их участниками задачи построения целостной концепции русской истории;

5) выявить связь между конструированием исследователями истории России собственной социальной идентичности в середине XIX в. с их научными замыслами.

Теоретико-методологическая основа работы сочетает в себе приемы, вполне традиционные для исследований, решающих историографические задачи, и подходы, которые в настоящее время только завоевывают себе место в исторической науке. К числу первых следует отнести историко-генетический метод, позволяющий проследить преемственность в развитии исторических концепций, и историко-сравнительный, который дает возможность соотнести содержание этих концепций с общенаучным и социальным контекстом эпохи. Особое значение в диссертации имеет метод реконструкции, с помощью которого, на основе анализа исторических текстов 1830 -1870-х гг., восстанавливаются породившие их системы взглядов. : г :

Среди новых подходов, разрабатываемых в современной интеллектуальной истории, в исследовании учитываются, главным образом, те, что еще в 1980-е гг. отнесены Роже Шартье к «социальной истории идей»3. Наиболее близкими к настоящему диссертационному исследованию по своим задачам можно назвать работы Ф. Левин («Любители и профессионалы: антикварии, историки и археологи в викторианской Англии...», 1986) и Р. Стивена Тернера («Историзм, критический метод и прусская профессура с 1740 по 1840 год», 1983)4. И в том, и в другом случае сюжет из истории гуманитарного

3 Шартье Р. Интеллектуальная история и история ментальностей: двойная переоценка? // Новое литера1ур-ное обозрение. 2004. №66. .

4 Levine Ph. The Amateur and the Professional: antiquarians, historians and areheologists in Victorian England, 1838-1886. Cambridge University Press. Cambridge, London, New York etc, 1986; Тернер P. Стивен. Исто-

знания рассматривается на фоне социальных процессов, и это приводит авторов к любопытным выводам. Ф. Левин проследила переход от любительских занятий изучением прошлого к становлению профессионального сообщества историков и археологов в Великобритании. Р. Тернер показал, каким образом прусскому ученому сословию на рубеже XVIII - XIX вв. удалось, благодаря разработке и усвоению приемов филологической критики, адаптироваться в условиях изменившихся запросов общества к гуманитарному знанию. Впрочем, наблюдения упомянутых авторов могут послужить лишь в качестве одного из импульсов для предпринимаемого нами исследования: российская университетская традиция в середине XIX в. едва ли отличалась такой же устойчивостью, как прусская, история которой к тому времени исчислялась столетиями; так же вряд ли есть основания полагать, что предпосылки для профессионализации исторической науки в России накануне и в эпоху «великих реформ» были столь же развиты, как и в современной ей Британии. Очевидно, использование этих новых подходов может оказаться плодотворным при условии внимательного учета специфики российской историографической ситуации 1830- 1870-х гг.

Степень изученности темы. Изучение концептуальных исканий в науке русской истории середины XIX в. имеет давнюю традицию. Своеобразным прологом к ее становлению можно считать обзоры исторической литературы А.Н. Афанасьева, публиковавшиеся в «Современнике» и «Отечественных записках» в начале 1850-х гг., рецензии К.Н. Бестужева-Рюмина и A.A. Григорьева рубежа 1850 — 1860-х гг. на труды С.М. Соловьева, К.Д. Кавелина, Н И. Костомарова и других авторов этой эпохи5. Эти работы, нередко обращающиеся к наследию карамзинской эпохи, а иногда и к более ранним пластам русской исторической мысли, дают немало ценных сведений о том, какими виделись тенденции развития отечественной историографии середи-

рюм, критический метод и прусская профессура с 1740 по 1840 год // Новое литературное обозрение. 2006. №82.

5 [Афанасьев АЛ.] Обзор русской истории в 1850 году // Современник. 1851. №1; [Он же] Русская литература в 1850 году // Отечественные записки. 1851. Х°1; Григорьев АЛ. Взгляд на «Историю России», сочинение С. Соловьева//Русское слово. 1859. № 1; Бестужев-Рюмин К.Н. Сочинения Кавелина. Статьи I - Ш// Отечественные записки. 1860. №4,5,8 и др.

ны XIX в. ее современникам. Однако, несмотря на множество интереснейших наблюдений, содержащихся в этих сочинениях, сами они составляют неразрывное целое со своей эпохой: следы полемики, которыми в большей или меньшей степени богато каждое из них, свидетельствуют о горячем желании их авторов не только понять, но и повлиять на ход развития исторического знания в России. .

Достоянием науки вопросы, поднятые учеными 1830 - 1870-х гг., вновь могли стать, лишь освободившись от налета политической и публицистической злободневности, который заметен в исследованиях М.О. Коялови-ча, А.Н. Пыпина и Н.П. Барсукова, появившихся в последние десятилетия XIX в. В них, особенно в биографических хрониках Н.П. Барсукова, представлен огромный, но лишь едва затронутый критикой массив свидетельств интересующей нас эпохи6.

Вопрос о ее концептуальном содержании, пожалуй, впервые был поставлен на исходе XIX в. П.Н. Милюковым в лекционном курсе по русской историографии, который читался им в Московском университете. Интересующий нас период, по большей части, не вошел в первый и единственный том «Главных течений русской исторической мысли», между тем, как свидетельствуют материалы его литографированного курса лекций7, их обработка обещала обогатить отечественную историографию интересными наблюдениями.

Работы, созданные в первые советские десятилетия, решительно порывают с дореволюционной традицией. И в дальнейшем, вплоть до 1980-х гг. советскими авторами, изучавшими историографическую ситуацию 1830 — 1870-х гг., преимущественно руководило стремление выявить если не классовую, то, во всяком случае, общественно-политическую подоплеку исторических изысканий ученых XIX - начала XX в.

6 Коялович М.О. История русского самосознания по историческим памятникам и научным сочинениям. Изд. 3-е. СПб., 1901;Пыпин А.Н. История русской этнографии. СПб., 1891. Т.2; Барсуков Н.П. Жизнь и труды П.М. Строева. СПб., 1878; Он же. Жизнь и труды М.П. Погодина. СПб, 1888-1910. Кн.1-22.

7 Милюков П.Н. Русская историография. Лекции, читанные ... в 1-м полугодии 1886/1887 года. [М., 1887].

Концептуальным поискам, которые, несмотря на частые разногласия между учеными, могли свидетельствовать о непрерывности историографического процесса 1830 - 1870-х гг., о понимании современниками общности задач, стоящих перед наукой русской истории, находилось немного места на той арене борьбы революционно-демократического, либерально-буржуазного и официально-охранительного дворянского течений, в виде которой обычно изображалась историческая наука этого периода.

Во всяком случае, после «Русской историографии» H.J1. Рубинштейна (1941), реконструкция единого историографического пространства середины XIX в. надолго выпадает из перечня исследовательских проблем. Из значимых попыток заново осмыслить концептуальное содержание этой эпохи можно назвать монографию А.Н. Цамутали, где «либеральное направление» перестает выглядеть привычным для советской литературы монолитом, противостоящим революционерам-демократам и готовым за небольшие уступки стать опорой реакционной политике царского правительства8.

Компенсировать однобокость схемы, во главу угла которой были положены социально-политические характеристики ученых, было призвано обращение к биографическому жанру, интерес к которому в историографических исследованиях еще в советское время был возрожден во многом стараниями М.В. Нечкиной9. Одним из итоговых трудов, запечатлевших усилия исследователей в этом направлении, стал недавно появившийся сборник «Историки России. Биографии»10.

Достоинства биографии как историографического жанра неоспоримы. Не случайно и в иностранной литературе, посвященной российскому историографическому процессу, этот жанр так же получил широкое распространение11. Единственная работа зарубежного автора, выходящая за рамки кон-

8 Цамутали А.Н. Борьба течений в русской историографии во второй половине XIX в. Л., 1977.

9 Нечкина М.В. В.О. Ключевский. История жизни и творчества М., 1974. С.5. '"Историки России. Биографии. М., 2001.

" Wachendorf Josef, Regionalismus, Raskol und Volk als Hauptprobleme der Russischen Geschichte bei A.P. Säa-

pov. Köln, 1964; Klinger Hartmut, K.N. Bestuzev-Rjumins Stellung in der russischen Historiographie und seine ges-sclschaftliche Tätigkeit Frankfurt a.Meine, 1980; Siijak Ana, Christianinity, Sciense, and Progress in Sergei M. Solov'ev's History of Russia // Historiography of Imperial Russia: The Profession and Writing of Histoiy in a Mul-

кретного, чаще всего, биографического сюжета — «Современная русская историография» А.Г. Мазура - носит, скорее, обзорный характер и небогата

оригинальными наблюдениями .

Однако чрезмерное увлечение биографиями чревато издержками, поскольку зачастую оно приводит исследователей к малообоснованной апологетике и заставляет забывать об активном и постоянном участии в деятельности историка и сложившейся историографической традиции, и меняющихся общественных запросов. Преодоление этих недостатков выводит исследователей за пределы биографического жанра, но успехи этих новых разыскания, по большому счету, миновали середину XIX в., остающуюся, таким образом, своеобразной лакуной в реконструируемом исследователями российском историографическом процессе.

Попытки истолкования историографической ситуации 1830 — 1870-х гг., исходя из становления в эту пору научных исторических школ в университетских центрах, выглядят пока мало убедительными. Так, весьма спорной видится точка зрения, которой руководствовался А.Н. Шаханов при выборе «исследовательской, педагогической и организационной деятельности профессоров и приват-доцентов кафедр русской истории столичных университетов» в качестве предмета предпринятого им исследовательского анализа. Исходный посыл А.Н. Шаханова о том, что «именно их труды, лекционные курсы и диссертации определяли «главные течения» отечественной науки, «толкали мысль вперед, расширяя и углубляя ее ...русло» на протяжении всей второй половины XIX и в начале XX в.13, еще сам нуждается в доказательствах. При анализе историографической ситуации 1830 — 1870-х гг. следует считаться с хорошо обоснованным М.П. Мохначевой выводом, что в середи-

tinational State. Armonk, NY, 1999. P.215-238: Prymak Thomas, Mykola Kostomarov as a Historian // Ibid. P.332-343, etc.

12 Mazour Anatole G. Modern Russia Historiography. Princeton, 1958.

" Шаханов A.H. Русская историческая наука второй половины XIX - начала XX в.: Московский и Петербургский университеты. М., 2003. С.8.

не XIX в. «не было еще строго очерченных профессиональным статусом гра-

„ 14

ниц между научной, литературной, журналистской деятельностью» .

А это вновь возвращает к проблеме социальной природы того сообщества, занятием которого в 1830 - 1870-е гг. было изучение русской старины. Подступы к решению этой проблемы намечены в любопытных, но, к сожалению, не вызвавших серьезного обсуждения статьях В.П. Козлова и американской исследовательницы Э. Катцев.

Изыскания В.П. Козлова, сосредоточенные на проблеме статуса истории в России в конце XVIII — первой четверти XIX в., примечательны в плане выявления «условий для того взлета исторической науки, который мы наблюдаем в последующее время», т.е. в рассматриваемый в настоящей диссертации период15. К большим удачам исследователя следует отнести проведенный им анализ деятельности официально учрежденных и неформально существующих обществ, кружков и салонов, тщательно собранные репрезентативные данные о множестве авторов исторических текстов той поры.

Вместе с тем, В.П. Козлов явно переоценивает уровень профессионализма, достигнутый русскими учеными к исходу первой четверти XIX в.: «Их нельзя назвать профессиональными историками по основному роду службы (исключая Калайдовича и Строева, работавших в Московском архиве Коллегии иностранных дел), но они безусловно являлись таковыми по своей научной квалификации в области истории»16. Эта квалификация, в которой В.П. Козлов справедливо видит один из важнейших показателей профессионализации исторического знания, очевидно, предполагает не одни только умения и знания ученых, но и их соответствующее социальное признание. Однако даже такой бесспорный, по мнению Козлова, профессионал, как П.М. Строев признавался в 1850 г., что за тридцать пять лет своей деятельности «постиг только горькую истину: специальным, чисто-ученым трудом существовать

14 Мохначева М.П. Мохначева М.П. Журналистика и историческая наука. КнЛ: Журналистика в контексте наукогворчества в России XVIII - XIX вв. М., 1998. С.19-21, 106,229,259.

15 Козлов В.П. Статус истории в России в конце XVIII - первой четверги XIX в. // Всемирная история и Восток. Сб.ст. М., 1989. С.221.

" Там же. С.219.

не можно; многосторонние знания и великая опытность не спасут от бедно-

сти» .

Вопрос о происхождении профессиональной автономии в российской исторической науке - центральный в работе Эллисон Катцев, посвященной выяснению историографических позиций московского профессора и издателя «Вестника Европы» М.Т. Каченовского. Но и здесь главный тезис автора о том, что знаменитый глава «скептической школы» выступил с требованием профессиональной автономии для историков18, как представляется, недостаточно обоснован. Проблема профессионализации исторической науки едва ли может быть решена в отрыве от анализа научных концепций, составляющих содержательную сторону историографического процесса : 1 '.1

Итак, среди задач, стоящих сегодня перед историей отечественной, исторической науки, как показывает приведенный обзор литературы, по-прежнему важнейшее место принадлежит интерпретации концептуальных построений в науке русской истории 1830 - 1870-х гг., в которой необходимо учесть как многообразие бытовавших в эту пору исследовательских практик, так и социальные установки ученых, трудившихся тогда над разработкой вопросов отечественного прошлого. Пока же обращения к опыту историографии середины XIX в., выходящие за рамки жанра научной биографии, носят в основном характер обзорных очерков, страдающих недостатком анализа.

Источники исследования. Решению поставленных в настоящей диссертации задач должно содействовать привлечение широкого круга используемых источников. Использованная в настоящем исследовании источнико-вая база включает в себя как опубликованные, так и неопубликованные материалы. Последние извлечены из фондов нескольких архивохранилищ Москвы, Санкт-Петербурга, Киева, Казани и Саратова: Государственном архиве Российской Федерации, Российском государственном архиве древних актов, Российском государственном архиве литературы и искусства, Научно-

17 Барсуков НЛ. Жизнь и труды П.М. Строева. СПб., 1878. С.469.

18 Katsev Allison Y. In the Forge of Criticism: M.T. Kachenovskii and Professional Autonomy in Pre-Reform Russia// Historiography of Imperial Russia: The Profession and Writing of History in a Multinational State. Annonk, NY, 1999. P.47.

исследовательском отделе рукописей Российской государственной библиотеки, Отдела письменных источников Государственного исторического музея, Российском государственном историческом архиве, Рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинского Дома), Отделе рукописей и редкой книги Российской национальной библиотеки, Архиве Географического общества, Институте рукописей Национальной библиотеки Украины имени В.И. Вернадского, Центральном государственном историческом архиве Украины, Государственном архиве города Киева, Национальном архиве Республики Татарстан, Отделе рукописей и редкой книги Научной библиотеки им. Н.И. Лобачевского Казанского университета, Государственном архиве Саратовской области.

Привлеченные для решения задач настоящего исследования можно разделить на шесть групп:

1. Авторские исследовательские тексты историков 1830 - 1870-х гг. образуют главную группу источников, используемых в настоящем исследовании. К этой группе относятся монографии, диссертационные «рассуждения», статьи, очерки, рецензии, тексты лекций, черновики и подготовительные материалы различных исторических работ, путешественные заметки, служащие прологом к критической работе историка, как это случалось с Н.И. Костомаровым и Д.И. Иловайским.

Опубликованные источники, относящиеся к этой группе, получают обстоятельную характеристику в основной части диссертационной работы. В целом, они позволяют в общих чертах проследить происхождение, развитие и дальнейшие судьбы концептуальных поисков русских историков. Находящиеся в архивных фондах творческие тексты в виде готовых работ имеют для настоящего исследования, как правило, только вспомогательное значение.

Из них наибольший интерес представляют тексты лекций Костомарова в Петербургском университете, отложившиеся в архивном фонде Н.П. Барсу-

кова19. Они до сих пор почти не привлекали внимания исследователей. Все лекции от вступительной и до последней, датируемой 31 марта 1861 г., аккуратно переплетены во внушительный по объему том, большую часть которого составляют записи, сделанные рукой Н.П. Барсукова. Несколько лекций, судя по пометкам Барсукова, были составлены JI.H. Модзалевским. Обильную пишу для наблюдений представляет также рукопись Ю.Ф. Самарина «О ходе русской истории как науки» - обширное предисловие к незавершенному труду по новгородской истории20.

2. Источники эпистолярного жанра, использованные в настоящей работе, представлены письмами, авторами которых были несколько десятков деятелей науки русской истории изучаемого времени. Привлекаемые эпистолярные материалы призваны, главным образом, помочь в воссоздании повседневной действительности, окружавшей историков в эту эпоху — той атмосферы, которая с трудом передаваема историческими источниками иного рода. Даже давно опубликованные усилиями еще дореволюционных авторов - Н.П. Барсукова, Е.В. Барсова, A.A. Титова, П.И. Бартенева, СЛ. Белокурова — письма до сих пор лишь в крайне незначительной степени введены в научный оборот. Многие привлекаемые нами эпистолярные материалы не только не опубликованы, но и не использовались исследователями. К числу особенно любопытных относятся письма Д.И Иловайского к К.Н. Бестужеву-Рюмину 1860-х гг.21, письмо C.B. Максимова к H.Ei Забелину 1864 г., где очень обстоятельно рассказывается о намерении создать в Петербурге исто-рическо-этнографическое общество при активном участии Костомарова22.

3. Сравнительно немногочисленны привлекаемые в настоящем исследовании источники мемуарного жанра. Большинство рассматриваемых в настоящей диссертации авторов не оставили после себя воспоминаний, по крайней мере, о зрелых годах своей жизни. «Записки...» С.М. Соловьева,

" ОРРК РНБ. Ф.47. Ед.хр.2.

20 НИОР РГБ. Ф.265. П.92. Ед.хр.6.

21 РО ИРЛИ (ПД). Ф.27. Ед.хр. 24812.

22 ОПИ ГИМ. Ф.440. Оп.1. Ед.хр.66. Л.31 об.-32 об.

«Мои воспоминания» Ф.И. Буслаева и «Автобиография» Костомарова23 -ценнейшие источники, очень верно характеризующие исторические взгляды и общественные позиции этих ученых. Однако концептуальные поиски, подробная характеристика исследовательской деятельности остаются, по сути, вне поля зрения мемуаристов. «Воспоминания» Бестужева-Рюмина, обрывающиеся на 1860 г.24, в этом плане более содержательны. Интересны признания Бестужева-Рюмина о том большом влиянии, которое на него имели в те годы французские историки и публицисты федералистского направления.

4. Немало пользы при решении поставленных в диссертации задач оказало знакомство с дневниковыми записями деятелей эпохи. Стоит отметить и знаменитый дневник A.B. Никитенко, и извлеченные Н.П. Барсуковым места из записей Погодина, и менее известные материалы А.Н. Афанасьева, И.М. Снегирева, О.М. Бодянского, И.Е. Забелина25. Отдельно следует упомянуть дневниковые записи И. Смирнова, вкрапленные в его воспоминания о Казанском университете, а также «Дневник» Е.Ф. Шмурло, содержащий любопытный рассказ о научной биографии Борзаковского26. В целом же, мемуарная литература и дневники использована в работе при уточнении деталей тех историографических событий, общие сведения о которых известны из других источников и при обрисовке общего историографического фона, на котором велись концептуальные поиски историков середины XIX в.

5. Этим же целям служат и привлекаемые в данном исследовании материалы периодики. Для выяснения журнальной подоплеки концептуальных выступлений в науке русской истории 1830 — 1870-х гг. потребовалось проработать материалы не только тех изданий, где постоянно сотрудничали интересующие нас историки («Отечественные записки», «Современник», «Чте-

23 Соловьев С.М. Записки для детей моих, а если можно, и для других // Он же. Избранные труды. Записки. М., 1983; Буслаев Ф.И. Мои воспоминания. М., 1897 Буслаев Ф.И. Мои воспоминания. М., 1897; Костомаров НЛ. Исторические произведения. Автобиография. Киев,1989.

24 Бестужев-Рюмин ICH. Воспоминания // Сб. Отд. русского языка и словесности имп. Академии наук. СПб., 1900. Т. 67. № 4. С. 3-59.

25 Никитенко AB. Дневник. М., 1955-1956. T.1-3; ГАРФ. Ф.279. Оп.1. Ед.хр.1059; Снегирев ИМ Дневник. М., 1904-1905. Т. 1-2; Кочубинский A.A. О.М. Бодянский в его дневнике // Исторический вестник. 1887. №12; Забелин И.Е. Дневники. Записные книжки. M., 2001.

№ Смирнов И. В Казанском университете. 1860-1861 // Русские ведомости. 1905. № 45; НИОР РГБ. Ф. 178. Ед.хр.7774. Л.121-122.

ния в ОИДР», «Временник ОИДР», «Век», «Очерки», «Московское обозрение», «Московские ведомости» и др.), но и большинства наиболее крупных изданий этой эпохи, такие как «Московский телеграф», «Русский вестник», «Москвитянин», «Библиотека для чтения», «Русская беседа», «Русское слово», «Голос» и многие другие. Знакомство со всеми этими материалами существенным образом повлияло на ход данного исследования и на его результаты, хотя только небольшая их часть стала предметом непосредственного рассмотрения на его страницах.

6. Использование делопроизводственных материалов также отразилось на выводах настоящего исследования. К ним относятся, главным образом, программы учебных курсов в Казанском и Киевском университетах, отчеты о прочитанных лекциях в Казанской духовной академии. Особенного внимания заслуживают такие документы, как «Программа истории русского народа» А.П. Щапова, ежегодные отчеты и протоколы Русского географического общества и Общества истории и древностей российских при Московском университете27. «Программа курса Русских древностей» Н.И. Костомарова, представленная Н.И. Костомаровым для преподавания в Казанском университете28, может быть отнесена к числу незаслуженно забытых исследователями источников. Эта программа, датируемая 6 декабря 1857 г., была введена в научный оборот Е.А. Бобровым в 1903 г.29, но до настоящего времени она не становилась предметом историографического анализа. Другая рукопись Костомарова - «Проэкт историко-этнографического путешествия» и сопутствующие ему материалы, отложившиеся в делопроизводстве канцелярии РГО, - открывают неизвестную страницу в истории научных исканий эпохи «великих реформ»30. Немалую ценность представляет официальная переписка С.Г. Строганова с министром народного просвещения и начальником III от-

11 Щапов А.П. Программа истории русского народа// АристовНЯ. Указ. соч. С. 143-154; Отчет о действиях РГО за 1860 г. СПб., 1860; Отчет о действиях РГО за 1861 г. СПб., 1861; Отчет о действиях РГО за 1862 г. СПб., 1863; Отчет о действиях РГО за 1867 г. СПб., 1868; НИОР РГБ. Ф.203. Кн.7-16; ОПИ ГИМ. Ф.440. Оп.1. Ед.хр.749.

28 НАРТ. Ф. 977. Историко-филологический факультет. Ед.хр.774. Л.3-8 об.

2® Бобров Е А. Эпизод из жизни Н.И. Костомарова // Русская старина 1904. №3. С.

30 Архив РГО. Ф. 1. 1862. On. 1. Д.26. Л.35-38.

деления, вызванная публикацией сочинения Флетчера на страницах «Чтений в ОИДР»31.

Научная новизна диссертационного исследования заключается в анализе концептуальных условий развития научного знания об истории России в середине XIX в. Воззрения большинства участников историографического процесса этого периода не раз становились предметом изучения. Поэтому настоящее исследование, предпринимаемое не с целью простого количественного приращения уже изрядной суммы имеющихся сведений, претендует на получение новых результатов при условии реализации следующих принципов:

Во-первых, научные тексты указанной эпохи рассматриваются сквозь призму историзма, исходную установку которого - «коренная историзация нашего знания и мышления ... о человеке, его культуре и его ценностях», — одним из первых сформулировал в начале прошлого века Эрнст Трельч. По мнению немецкого историка и философа, историзм в указанном смысле с конца XVIII в. стал неизменным спутником европейской мысли32. В отечественной литературе преобладает более широкое понимание историзма как новоевропейского феномена33. Интересные соображения о природе романтического историзма и его судьбах во второй половине XIX в., правда, в основном, на западноевропейских материалах, высказали недавно И.М. Савельева и A.B. Полетаев34. Попытка представить русских историков этой эпохи как проводников идей универсального и всепронизывающего историзма, думается, впервые дает возможность ощутить единство историографического про-

31 РГАДА. Ф.Ш8.0П.1. Едлр. 176.

зг Трельч Э. Историзм и его проблемы. М., 1994. С. 15,82; анализ основной современной литературы об ис-

торизме конца XVIII - XIX вв. см.; Эксле О.Г. Культурна» память под воздействием историзма II Одиссей. Человек в истории. 2001. М-, 2001. С. 180-199. 35 БаргМА. Эпохи и идеи: Становление историзма. М., 1987.

34 Савельева И.М., Полетаев A.B. История и интуиция; наследие романтиков. М., 2003.

странства, в котором они жили и творили. Рассматриваемые как современники «века Истории» «государственник» Кавелин и славянофил Самарин, «рас-коловед» Щапов и «летописевед» Бестужев-Рюмин, «либерал» Костомаров и «консерватор» Иловайский, их учителя и последователи, оказывается, выявляют в своей деятельности общие тенденции в развитии исторического знания в России.

Во-вторых, динамика российского историографического процесса представлена в связи со сменой поколений, непрерывно происходящей на протяжении этих лет в науке русской истории. Заявленная в период между двумя мировыми войнами западноевропейскими интеллектуалами - К. Ман-геймом и X. Ортегой-и-Гассетом35, - проблема поколений до сих пор остается периферийной для отечественной гуманитарной традиции, не говоря уже об историографии российской истории. Между тем, примерив на судьбах М.П. Погодина, С.М. Соловьева, А.П. Щапова и других участников российского историографического процесса середины XIX в., нетрудно убедиться в немалых эвристических возможностях моделей, предложенных X. Ортегой-и-Гассетом и К. Мангеймом, если, разумеется, не стараться втиснуть в эти модели, как в прокрустово ложе, всю пестроту биографических подробностей героев рассматриваемой эпохи.

В-третьих, изучение поисков историков 1830 - 1870-х гг. в российском прошлом сопряжено с анализом социальных проекций их научных практик. Рассмотрение в одной исследовательской плоскости концептуальных исканий и порождаемых ими и легитимирующих их результаты общественных институтов, прочно вошедшее в обиход современной социологии знания36, пока еще не нашло последовательного применения при изучении российской историографической ситуации середины XIX в. Между тем, без такого рассмотрения исторические концепции оказываются оторванными от социаль-

35 Мангейм К Проблема поколений И Новое литературное обозрение. 1998. №30; Ортега-и-Гассет X. Вокруг Галилея (схема кризисов)//Он же. Избр. труды. М., 1997. С.251-294.

36 Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. Трактат по социологии знания. М., 1995.

ной почвы, на которой они вызревали, а научные общества и школы выглядят как монолиты, способные существовать помимо воли их участников.

Продуктивность указанных принципов подтверждают в настоящем исследовании новые для истории отечественной историографии наблюдения об эволюции научных замыслов П.М. Строева, О.М. Бодянского, К.Д. Кавелина, Н.В. Калачова, Н.И. Костомарова, Д.И. Иловайского и их современников. По-новому осмыслены организационные основы ученых обществ и школ в середине XIX в., проблема соотношения исторического знания с археологией и этнографией, карьеры ученых-историков рассмотрены в социальном и политическом контексте, сопутствующем становлению науки русской истории в годы николаевского царствования и в эпоху «великих реформ».

Основные положениями диссертации, выносимые на защиту:

1) соблюдение новых археографических и источниковедческих требований и нацеленность на поиски «начал», призванных установить внутреннюю связь между историческими явлениями, стали в первые послекарамзин-ские десятилетия важными критериями оценки сочинений по русской истории;

2) крупнейшее из ученых исторических обществ в середине XIX в., Общество истории и древностей российских при Московском университете, в институциональном отношении представляло собой центр, функционирование которого опиралось на принцип солидарности «ученого сословия», находящегося под покровительством просвещенного аристократа, который облачен правительственным доверием;

3) структура Общества истории и древностей российских благоприятствовала организации оживленной издательской деятельности, во многом строившейся на завоеваниях исторической критики рубежа 1820 - 1830-х гг., но весьма мало способствовала ведению научных поисков, нацеленных на новое понимание хода русской истории;

4) возможность нового построения отечественного прошлого, обосновывалась славянофилом Ю.Ф. Самариным и сторонником учения о родовом

быте в древней России К.Д. Кавелиным в середине 1840-х гг. с помощью почти тождественных аргументов;

5) исследовательская программа, предложенная в конце 1840-х гг. К.Д. Кавелиным, и сразу нашедшая единомышленников, изначально мыслилась в неразрывной связи с задачами «народного самопознания» и потому была ориентирована на воссоздание «истории народа», выходящей за рамки политической истории;

6) «новая историческая школа», основание которой обычно связывается с именами С.М. Соловьева и К. Д. Кавелина, как и другие «школы» в науке русской истории той поры, представляла собой аморфное образование, обусловленное, преимущественно, потребностями журнальной борьбы. Такие «школы» не имели институциональной основы и объединяли ученых лишь на основе признания ими главенства одних и тех же исторических «начал»;

7) кризис «новой исторической школы» с ее приоритетным вниманием к развитию государственного начала на рубеже 1850 - 1860-х гг. был обусловлен дискредитацией российской государственности в конце николаевского царствования и переосмыслением в обществе проблемы «народности», оказавшейся периферийной для этой школы, в свете предстоящей крестьянской реформы;

8) самоопределение поколения ученых, выступившего с оригинальными историческими построениями в годы «великих реформ», было связано с темой местной истории, политическим выражением которой стал федерализм, - в нем Н.И. Костомаров, А.П. Щапов, Д.И. Иловайский, К.Н. Бестужев-Рюмин, отчасти Ф.И. Буслаев и C.B. Ешевский видели средство преодоления апологии политической централизации в исторической науке и общественной жизни;

венных институтов, раскола, местных исторических особенностей в пореформенные десятилетия решались в пределах относительно автономных разделов исторического знания: истории общества, истории права, истории литературы, истории церкви;

10) модель ученого сословия, опекаемого просвещенными аристократами, господствовавшая в середине XIX в., постепенно отмирает в пореформенное время, освобождая простор для формирования научных исторических школ. Это, впрочем, не дает оснований преувеличивать степень завершенности этого процесса смены социальных парадигм в историческом знании рассматриваемой эпохи.

Практическая значимость диссертации состоит в том, что ее материалы и выводы могут послужить дальнейшему изучению исторической науки в России; опробованные в ней подходы, показавшие эффективность при рассмотрении историографической ситуации 1830 - 1870-х гг., применимы в исследованиях предшествующей и последующей эпох в развитии отечественной историографии. Произведенный в диссертации анализ концептуальных построений «века Истории» может быть использован в учебно-образовательных целях в вузовских курсах историографии российской истории, историографических специальных курсов и специальных семинаров. Представленные в настоящем исследовании соображения об опыте социальной самоидентификации ученых середины XIX в. будут полезны современному российскому сообществу историков, судя по некоторым признакам, переживающему сейчас кризис идентичности.

Апробация результатов работы. Материалы и выводы диссертационного исследования изложены в докладах на международных и всероссийских научных конференциях, отражены в 26 публикациях, в том числе в монографии и 7 статьях, вышедших на страницах ведущих рецензируемых научных журналов, рекомендованных ВАК.

Исследовательский проект по теме диссертации был поддержан Советом по грантам Президента Российской Федерации для поддержки молодых российских учёных и ведущих научных школ Российской Федерации.

Структура работы. Диссертация состоит из введения, шести глав, заключения, списка использованных источников и литературы.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

Введение включает в себя обоснование актуальности темы и новизны работы, определение объекта, предмета, хронологических границ исследования, его целей и задач, изложение использованных в нем теоретико-методологических подходов, анализ истории изучения рассматриваемой проблематики и характеристика источниковой базы диссертации.

В первой главе «Критика "Истории государства Российского" Н.М. Карамзина и осмысление перспектив науки русской истории в 1820 - 1830-е гг.» рассматриваются основные итоги полемики, развернувшейся вокруг главного сочинения знаменитого историографа. Споры, возникшие в процессе осмысления исторического наследия Н.М. Карамзина, не привели в 1820 - 1830-е гг. к однозначным результатам. Критика источников в сочетании с недоверием к художественным интенциям исторического письма и путешествия в поисках «местного колорита», наполненные ожиданиями нового слова в историографии от освоения народной словесности, скрупулезные археографические изыскания и «высшие взгляды», призванные отыскать «начала» русской истории, история народа и обновленная археология - все эти требования, с которыми выступали критики «Истории государства Российского», не столько дополняли друг друга, сколько соперничали в качестве самостоятельных исследовательских парадигм. Выразителями новых тенденций в отечественной историографии стали H.A. Полевой, З.Я. Доленга-Ходаковский, П.М. Строев, М.П. Погодин, В.В. Пассек, И.И. Срезневский,

И.М. Снегирев. Несмотря на разнообразие их устремлений, само их появление было знаком начавшегося становления русской истории как науки, поскольку каждый из них либо стремился придать историческое измерение изучаемой действительности, либо во главу угла ставил достоверность получаемого исторического знания.

При всем этом сам образ большой «Истории» как обобщения всех достижений исторической мысли отнюдь не был дискредитирован в ходе полемики и сохранял немало привлекательности даже для тех, кто считал идеалы, вдохновлявшие Карамзина, безнадежно устаревшими. Только теперь, в свете новых научных задач, отчасти унаследованных от прежней традиции, а отчасти продиктованных; романтическими веяниями, достижение этого обобщения виделось исследователям очень далеким, требующим значительных предварительных усилий. Впрочем, неизбежность новой работы мало кого из них пугала: проникновение во «внутреннюю историю» и археографические труды уже на первых порах открыло перед учеными перспективы познания славянской предыстории Русского государства и упорядочения хаоса событий удельной эпохи, введения в оборот науки почти не осваивавшихся прежде фольклорных материалов и наблюдения черт своеобразия различных местностей России.

Неустойчивость историографического пространства, едва ли не впервые приобретавшего после извлечения уроков из критики «Истории государства Российского» единые очертания, делала крайне уязвимыми социальные позиции исследователя отечественной старины. Покинув императорский дворец со смертью Карамзина, историография еще не нашла себе нового прочного пристанища.

Вторая глава — «Общество истории и древностей российских в 1830 — 1850-е гг.: принципы организации историографического пространства» - состоит из четырех параграфов.

В первом параграфе «Традиции и нововведения в организации ОИДР под председательством С.Г. Строганова (1836 - 1848 гг.)» речь идет о том,

как унаследованные от карамзннской эпохи принципы существования ученого общества претерпевали изменения под воздействием новых требований к историческому знанию. Главным инициатором этих выступлений в Обществе истории и древностей российских при Московском университете выступил попечитель московского учебного округа граф С.Г. Строганов. Результатом его десятилетнего пребывания на посту председателя Общества следует признать то, что едва ли не впервые за все время своего существования эта институция по-настоящему смогла заявить свои претензии на роль одного из главных и к тому же постоянно функционирующих центров исторического знания в России. В наибольшей степени этим успехом ОИДР было обязано плодотворной издательской деятельности, налаженной к 1846 г. благодаря усилиям протеже Строганова секретаря Общества О.М. Бодянского. К концу первого строгановского десятилетия в периодическом издании - «Чтениях...», которые стремительно завоевали почти всеобщее признание, - ОИДР обрело подлинное средоточие своей деятельности.

Формула успешной деятельности, реализуемая ОИДР в 1840-е гг., в известной степени была не нова. Объединение организаторских усилий просвещенного аристократа с широкими финансовыми возможностями с энтузиазмом трудолюбивых «чернорабочих» науки древностей доказало свою состоятельность еще в деятельности т.н. Румянцевского кружка, за четверть века до рассматриваемых событий. Союзу Строганова и Бодянского приходилось переосмысливать этот давний опыт с учетом реалий николаевского царствования, среди которых - постоянно расширявшийся круг тех, кто проявлял интерес к отечественной историей, с чем, например, не могла не считаться стремительно развивающаяся сеть периодики, а также вписанные в жестко регламентированную правительством институциональную конструкцию научной сферы Археографическая комиссия и университетские кафедры.

Успехи действий председателя и секретаря в этом направлении можно назвать половинчатыми: Строганов не преуспел в легитимации произведенных затем перемен. Так, проект нового устава так и не был утвержден в ми-

нистерстве народного просвещения. Главным ресурсом поддержания внутреннего единства и заинтересованности в Обществе среди его действительных и потенциальных членов оставались все эти годы элементы академической автономии: растущий доступ к участию в его бесцензурных изданиях, регулярная публикация протоколов заседаний, годовых отчетов и, прежде всего, баллотировка при решении наиболее важных вопросов, особенно настойчиво практиковавшаяся обновленным руководством. При этом нерешенным оставался вопрос, насколько все эти меры могли быть действенны для погашения разногласий, обозначившихся при обсуждении нового устава. В концептуальном отношении руководство ОИДР, несмотря на все изменения, придерживалось принципов, ставших достоянием отечественной исторической науки на рубеже 1820 - 1830-х гг.

Во втором параграфе «Принципы обновления состава ОИДР в конце 1830-х - 1840-х гг.» основное внимание уделено анализу установок, которыми руководствовался Строганов при подборе действительных членов возглавлявшегося им ученого общества. Конец 1830 - начало 1840-х гг. было временем компромисса нового председателя ОИДР с его старым составом, олицетворением устремлений которого стала деятельность на посту секретаря Общества М.П. Погодина (1838 - 1845 гг.). Консерватизм, которого придерживался в «кадровой политике» Погодин, препятствовал реализации амбициозных замыслов Строганова.

Повышение интенсивности работы ОИДР, как главная задача, возложенная на Бодянского в 1845 г., потребовала радикального обновления рядов ученого общества. Такие завсегдатаи заседаний ОИДР, как И.М. Снегирев, Ф.Л. Морошкин, С.П. Шевырев, М.П. Погодин, А.Д. Чертков, П.М. Строев, почти совсем перестали посещать заседания. И хотя инициированное руководителями ОИДР рекрутирование новых членов восполнило образовавшийся было «кадровый дефицит», - среди принятых в эту пору были С.М. Соловьёв, Н.В. Калачов, В.М. Ундольский, И.Д. Беляев, К.Д. Кавелин, - смена поколений в Обществе оказалась чреватой конфликтными ситуациями. Де-

маркационная линия, разделявшая потенциальных участников этого противоборства, фиксировала границы сфер личностного и административного влияния председателя Общества и тех, кто пытался найти противовес этому влиянию в фигуре министра народного просвещения графа С.С. Уварова. Принадлежность к строгановской или уваровской «партиям», выстроенным в соответствие с принципами патроната, влияла на доступ исследователей к организационным и издательским ресурсам, которыми располагало ОИДР, и определяла линию поведения его действительных членов.

Представление о сословном единстве исследователей истории и древностей, которым Бодянский пытался дополнить строгановскую формулу союза просвещенного вельможи с покровительствуемыми им учеными, лишь отчасти корректировало господствовавшие в ОИДР патронатные отношения. Принцип общности ученого сословия, отстаивавшийся секретарем Общества в полемике с И.П. Сахаровым, который предлагал ввести в состав ОИДР далеких от научных занятий купцов, так и не стал основной моделью социальной идентичности для его членов.

В третьем параграфе «ОИДР и "история Флетчера"» анализируются события осени 1848 г., последовавшие за публикацией в «Чтениях ОИДР» перевода сочинения английского посланника Дж. Флетчера «О государстве Русском», написанного в 1591 г. и содержавшего нелицеприятные отзывы о тогдашних политических и церковных порядках в России. Эта публикация дала министру С.С. Уварову, в течение долгих лет пребывавшему в состоянии конфронтации со Строгановым, возможность дискредитировать руководство ОИДР в глазах императора. «История Флетчера» завершилась отставкой Строганова и Бодянского с постов председателя и секретаря Общества в ноябре 1848 г.

Столкновение интересов просвещенных вельмож создавало, можно сказать, идеальные условия для осуществления надзора за «ученым сословием», политическая благонадежность которого постоянно вызывала подозрения Николая I: Строганов и Уваров вынуждены были состязаться за право

первого всеподданнейшего доклада об инциденте. Вместо отстаивания принципов университетской автономии и выработки критериев профессионализма в исторической науке, ученые, объединенные в противоборствующие «строгановскую» и «уваровскую» партии, были поглощены интригами друг против друга как клиентов влиятельных аристократов-чиновников. Тем более не приходилось говорить о ведомственной солидарности действий Уварова и Строганова в рамках министерства народного просвещения.

Вместе с тем история противостояния министра народного просвещения и попечителя московского учебного округа показала, что защита аристократа со связями при дворе служила для ученых едва ли не единственной относительно надежной гарантией безопасности от произвола начальства.

В четвертом параграфе «ОИДР под руководством А.Д. Черткова и И.Д. Беляева» рассматривается деятельность пришедшего на смену Строганову и Бодянскому новым руководителям ученого общества. Утверждение Черткова и Беляева в должностях председателя и секретаря означал кризис тех принципов, которые исповедались прежним руководством. Не восприняв в полной мере ни идеи просвещенного аристократического покровительства науке, ни представления о единстве ученого сословия, не мыслимого без элементов выборности и гласности, новые руководители Общества не сумели предложить ничего содержательного взамен. Заявленный Беляевым интерес к внутреннему быту не нашел сколько-нибудь последовательного отражения в занятиях ОИДР.

Только археографическая направленность издававшегося новым секретарем «Временника» свидетельствовала в глазах современников о продолжении Беляевым и Чертковым традиций Общества. Нововведения были настоящем бременем для преемников Строганова и Бодянского, которые очевидно тяготились и регулярностью заседаний, и необходимостью ежегодных отчетов. В результате к середине 1850-х гг. существенно поредевшие члены Общества больше помышляли о возвращении утрат, произошедших по вине

Черткова и Беляева, чем о новых способах утверждения себя в историографическом пространстве России.

Третья глава «Концептуальные поиски славянофилов и "новой исторической школы" середины 1840 - 1850-х гг.» включает в себя четыре параграфа.

В первом параграфе «Программы изучения русской истории К.Д. Кавелина и Ю.Ф. Самарина в середине 1840-х гг.» воззрения одного из основоположников «новой исторической школы» на исследовательские подходы, преобладавшие в русской исторической литературе со времен обсуждения «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина сопоставляются с представлениями известного славянофила, изложенными в рукописном очерке «О ходе русской истории как науки». Категории «народности», «внутреннего быта», «исторических начал», на которые и Кавелин, и Самарин опирались в своей критике предшествующей и текущей исторической литературы и при формулировке собственных требований к изучению русской истории, во многих существенных моментах совпадали в трактовке.

Опираясь на глубоко укорененные в отечественной историографической традиции первых послекарамзинских десятилетий концепты, историк-юрист и оппонент его «Взгляда на юридический быт древней России» выдвигали и новые задачи перед исторической наукой, главной из которых была органическая интерпретация всего хода русской истории. Отсюда и общий для Кавелина и Самарина тезис о взаимной обусловленности исторического знания и потребности общества в самопознании. Но если у славянофила больше доверия вызывают прочно связанные с допетровским прошлым община и православие, то Кавелин изначально рассматривает государство как центральную проблему народной истории. Новизна кавелинской концепции состояла в истолковании отечественного прошлого как результата постепенно сменяющих друг друга в историческом развитии России начал, соответствующих последовательно переживаемым ею возрастам.

Во втором параграфе «Последователи К.Д. Кавелина на рубеже 1840 — 1850-х гг.: обретение статуса школы» представлены идейные поиски молодых исследователей, воспринявших исходные установки предложенной автором «Взгляда на юридический быт древней России» концепции русской истории. К числу таких исследователей следует отнести адъюнкта Киевского университета П.В. Павлова, историка-юриста Н.В. Калачова и магистра Московского университета, начинающего фольклориста А.Н. Афанасьева. Все трое интенсивно обсуждали в 1849 - 1850 гг. открывавшиеся благодаря построениям Кавелина перспективы преодоления засилья политических вопросов при изучении отечественного прошлого.

Усвоение новой исторической концепции стало для каждого из них отправным пунктом для собственных изысканий. П.В. Павлов в диссертации, посвященной царствованию Бориса Годунова (1850), попытался рассмотреть за сменяющими друг друга историческими началами органически созревающее русское общество. Н.В. Калачов, предпринимая в это же время издание «Архива историко-юридических сведений, относящихся до России», преследовал цель обнаружить во внутреннем быте «ту тесную, неразрывную связь, которою во всех отношениях соединяется Русь древняя с новою»37. Наконец, прямой ученик Кавелина А.Н. Афанасьев в помещавшихся в «Современнике» и «Отечественных записках» начала 1850-х гг. ежегодных историко-литературных обозрениях и рецензиях на исторические труды предлагал собственную интерпретацию историографических позиций своего университетского наставника и его единомышленников. Он опровергал мнение оппонентов Кавелина о безосновательности его притязаний на новое слово в науке русской истории. Пущенное в ход одним из наиболее рьяных оппонентов, Погодиным, ироническое клише «новая историческая школа», обозначавшее Кавелина и его сторонников, Афанасьев наделил положительным содержанием. Поиск исторических начал с опорой на недооцененные историками

37 Калачов Н.В. [Предисловие] // Архив историко-юридических сведений, относящихся до России, изд. Н. Калачовым. М., 1850. Кн.1. С.З.

приемы археологии и филологической критики внушал молодому ученому оптимизм по поводу исследовательской программы его учителя.

В третьем параграфе «Спор С.М. Соловьева со славянофилами об "антиисторическом направлении" 1857 г.» анализируется один из эпизодов идейного соперничества между журналами «Русский вестник» и «Русская беседа», продолжавшейся с перерывами несколько лет и ставшего одним из примечательных фактом общественной жизни России накануне отмены крепостного права. С.М. Соловьеву довелось выступить со статьей «Шлецер и антиисторическое направление», содержавшей разбор исторических построений участников славянофильской «Русской беседы». Эти построения, с точки зрения автора «Истории России с древнейших времен», были чужды научной традиции изучения отечественного прошлого, восходящей к трудам A.JÏ. Шлецера.

За выступлением С.М. Соловьева последовала серия журнальных статей и заметок, авторы которых - A.C. Хомяков, К.С. Аксаков, Ю.Ф. Самарин, П.А. Бессонов, С.П. Шевырев - не только отвергли упрек московского профессора русской истории в антиисторичности своих взглядов, ко и попыта-' лись показать, каким образом их наблюдения и подходы могли бы расширить возможности той научной школы, к которой причислял себя их критик.

В четвертом параграфе «Судьба историографического наследия К.Д. Кавелина в годы "великих реформ "» рассматривается частичная ревизия первоначальной концепции «новой исторической школы», состоявшаяся во второй половине 1850-х гг. Далеко не все из былых приверженцев кавелинских воззрений в эпоху «великих реформ» продолжали по-прежнему истолковывать переход от древней России к новой как смену родового или вотчинного начала государственным.

Н.В. Калачов раньше прочих перестал скрывать сомнения по поводу целесообразности изучения «внутреннего быта» допетровской Руси исходя из родового начала, как его понимали Кавелин и Соловьев. Изменения в его позиции отчетливо обозначились в разборе диссертации Б.Н. Чичерина,

опубликованном в 1857 г. Постоянные участники калачовского «Архива ис-торико-юридических сведений...» Ф.И. Буслаев и А.Н. Афанасьев, которые пытались осваивать так и оставшуюся периферийной для Кавелина проблематику «народной истории» с помощью «археологии» и филологии, в эпоху «великих реформ» уже не ассоциируются с «новой исторической школой» ни ее сторонниками, ни противниками.

К.Н. Бестужев-Рюмин, представитель следующего поколения выпускников юридического факультета Московского университета, как показывают материалы его полемики с Ф.М. Дмитриевым вокруг вышедшего собрания сочинения Кавелина, уже был полон решимости отказать «исторической школе сороковых годов» в актуальности. При этом и Бестужев-Рюмин, и Дмитриев исходили из убеждения, что институциональная и социальная природа этой школы вполне исчерпывается концептуальным уровнем: признанием ее участниками господства одних и тех же исторических начал в отечественном прошлом.

Четвертая глава «Местная история и построения историков-федералистов в эпоху "великих реформ"» содержит в себе четыре параграфа.

В первом параграфе «Изучение местных сюжетов в решках исторических концепций 1840 — 1850-х гг.» рассматриваются подходы представителей «новой исторической школы» и славянофилов к изучению местной истории. И те, и другие, претендуя на универсальность своих построений, не могли обойти вниманием проблему соотнесения обнаруженных ими общих исторических начал с проявлением их на местном уровне.

Наиболее влиятельная тогда «новая историческая школа», исходившая при оценке значимости исторического явления из степени его выраженности в формуле права, приходила к выводу о ничтожности провинциализма в русской истории перед лицом господствующего и постоянно усиливающегося государственного начала. Последовательнее всего такое понимание было выражено в концепции Б.Н. Чичерина. С другой стороны, славянофилы и осо-

бенно К. Аксаков стремились представить местную жизнь, основанную на общинном начале, в виде некоего надисторического идеала, отказываясь, таким образом, в трактовке этой темы от каких бы то ни было вариаций и лишая ее всякой динамики. В сущности, указанные позиции в подходах к местной исторической проблематике являлись крайностями, которые, как правило, смягчались, как только представители «новой исторической школы» и славянофильства переходили от своих обобщающих конструкций к исследованию конкретных сюжетов. Тем не менее, проблема своеобразия местной исторической жизни, заслоненная для одних - ростом государственности, для других - малоподвижным и однообразным общинным началом, все время оставалась периферийной.

Второй параграф «Местная история в федеративной концепции Н.И. Костомарова» посвящен одной из первых попыток найти концептуальное равновесие между общим ходом русской истории и течением исторической жизни на местном уровне. Н.И. Костомаров, в отличие от «новой исторической школы», с неослабевающим интересом разрабатывал проблему народности в духе романтического фольклоризма 1830-х гг., в то же время оставаясь равнодушным к общинной проблематике, на которой сосредоточили свое внимание славянофилы.

К концу 1850-х гг. Костомаров сформулировал учение о двух укладах -«удельно-вечевом» и «единодержавном», - последовательным развитием которых объяснялось содержание российского исторического процесса. Усматривая в эпоху господства удельно-вечевых порядков «раздробление целого без совершенного его уничтожения, самобытную жизнь частей без наруше-

ния взаимного сходства» , ученый трактовал это как проявления изначально свойственного русской истории федеративного начала. Основанная на этом убеждении концепция истории России излагалась Костомаровым в курсе лекций, читавшемся в Петербургском университете на рубеже 1850 - 1860-х гг. Впрочем, концептуальные поиски не привели в ту пору историка к одно-

38 Костомаров Н.И. Вступительная лекция в курс русской истории // Русское слово.1859_№ 12. С.1Х.

значным ответам на вопросы о соотношении внутренней, «бытовой», и внешней, событийной истории и о природе единодержавного уклада. À без решения этих проблем федеративная теория Н.И. Костомарова выглядела всего лишь как многообещающая, но не вполне зрелая гипотеза.

В третьем параграфе «От государственности к местной истории: молодые последователи "новой исторической школы" на рубеже 1850 -1860-х гг.» анализируется эволюция исторических взглядов П.В. Павлова, C.B. Ешевского, Д.И. Иловайского и К.Н. Бестужева-Рюмина в годы «великих реформ». Все они начинали свой путь в науке с признания концепции К.Д. Кавелина и его единомышленников, но впоследствии осознали ее недостаточность при освещении местной истории. Это не стало для них предлогом к возрождению традиций «местного колорита». Не останавливаясь на критике «новой исторической школы», молодые историки выдвинули ряд новых проблем в изучении местной исторической жизни в России. И хотя поначалу сами замыслы существенно опережали их реализацию, к началу 1860-х гг. этим историкам удалось произнести свое, значимое для историографии слово.

Д.И. Иловайский стал автором первой магистерской диссертации, посвященной исключительно местному сюжету — истории Рязанского княжества. В отличие от диссертации Соловьева, посвященной Новгороду, Иловайский много внимания уделил внутренней жизни одной из русских земель, не принимая историографических традиций, восходящих к владимирско-московскому великокняжескому летописанию, в качестве единственно возможных. К.Н. Бестужев-Рюмин призывал историков прослеживать судьбы «провинциализма» - местного элемента русской исторической жизни. Ему принадлежит предварительный набросок новой концепции, в которой история отдельных областей должна была Занять одно из центральных мест. Анализ наследия C.B. Ешевского, специалиста не столько в области русской, сколько всеобщей истории убеждает, что пробуждению интереса к местной проблематике в русской истории в1850-е гг. способствовали те же тенденции

историографического процесса, которые вызывали к жизни новый, плодотворный взгляд на историю античного мира. И изучение славянской колонизации с опорой на данные этнографии, и учет провинциального фактора в становлении имперских традиций Древнего Рима в равной степени были обусловлены логикой научно-исторического развития. Их старший коллега, П.В. Павлов, также внес свою лепту в освоение местной исторической проблематики. Ему удалось показать относительность и историческую обусловленность сферы права, абсолютизированной Кавелиным и, особенно, Чичериным в качестве критерия для оценки всех исторических проявлений народной жизни. Поэтому местная историческая жизнь, областная и общинная, в значительной степени реализовавшая начала свободы и самоуправления, заслуживает его внимания в качестве одного из основных предметов исторического изучения.

В четвертом параграфе «Концепция местного саморазвития в земской теории А.П. Щапова» рассматривается наиболее последовательный опыт концептуального осмысления местной истории в отечественной историографии рубежа 1850 - 1860-х гг. Начав свои исторические изыскания с попытки приложить к истории раскола чичеринскую концепцию перехода средневекового гражданского общества в государство в XVII—XVIII вв., Щапов остался неудовлетворен ею, из-за неспособности этого историко-юридического подхода объяснить проявившуюся в старообрядчестве устойчивость «догосударственного» быта.

Поиски такого объяснения привели историка к созданию своеобразной органической концепции развития русского народа, или земства. В противоположность чичеринской концепции, новая, земская теория Щапова открывала широкий простор для изучения местной истории, поскольку сам ученый первостепенной задачей считал изучение отдельных органов народного организма, каковыми в его концепции представали села, деревни, волости, города, уезды и области. Щапов предлагал целостный взгляд на судьбы местной

исторической жизни в России, рассматривая ее в контексте общерусской истории, от колонизационных истоков вплоть до начала XIX в.

Пятая глава «Историки в обновленном обществе 1860 - 1870-х гг. и проблема выбора модели социальной идентичности» состоит из четырех параграфов.

В первом параграфе «Аполлон Григорьев об исторических школах в России в эпоху "великихреформ"» освещается предложенная известным литературным критиком трактовка российской историографической ситуации на рубеже 1850 - 1860-х гг. Именно Аполлон Григорьев с его учением об «органической критике» первым заметил принципиальную близость в воззрениях молодого поколения русских ученых, сделавших ставку на изучение местной истории.

В Костомарове, Павлове, Щапове, Иловайском, а возможно - еще и в Бестужеве-Рюмине, Ешевском и Буслаеве литературный критик видел будущее отечественной исторической науки. Правда, его попытки привлечь их к сотрудничеству в идейно близких ему журналах успеха не имели. Примечательно, что замеченное Григорьевым новое явление в науке русской истории осмысливается им в привычных категориях — историческая «школа федералистов», к которой он относил упомянутых историков, в его понимании, предполагает концептуальное единство, но не требует ни внутренней структуры, ни институциональной основы. А принадлежность к школе, точно так же, как это было у А.Н. Афанасьева десятилетием раньше, определяется приверженностью ряда авторов к отслеживанию судеб одного исторического начала как исходного пункта в интерпретации российского прошлого.

Второй параграф «Российская историографическая традиция и исторический опыт в осмыслении историков-«федералистов» в начале 1860-х гг.» посвящен рассмотрению попыток самоидентификации в историографическом пространстве ученых, выступивших в годы «великих реформ» с новым пониманием истории России. А.П. Щапова, Н.И. Костомарова, П.В. Павлова, К.Н. Бестужева-Рюмина, Д.И. Иловайского беспокоил вопрос о

собственном месте в науке русской истории. Их научные поиски были неразлучны с историографической рефлексией, цель которой - оправдание собственных концептуальных построений.

Осознавая свою преемственность с предшествующим развитием историографии, все они, в большей или меньшей степени, были склонны отмежевывать себя и от славянофилов, и от школы, связанной с именами Кавелина и Соловьева. Знакомство с трудами друг друга, а также с работами таких ученых, как Ф.И. Буслаев, который отстаивал в эти годы тезис о содержательности местных традиций в допетровской литературе, искусстве и устном творчестве, давало повод некоторым из них считать себя представителями зарождающейся научной школы. При этом празднование тысячелетия России, воспринятое ими как повод заявить о себе, не повлекло за собой консолидации их выступлений в науке. Публицистические и научные публикации П.В. Павлова, Н.И. Костомарова, А.П. Щапова, направленные на осмысление тысячелетнего исторического опыта России, носили разрозненный характер и не отличались концептуальной новизной.

В третьем параграфе «Историки-"федералисты" и этнографическая экспедиция Русского географического общества» говорится о проекте, в котором могли быть реализованы концептуальные замыслы поколения историков-шестидесятников. Главным центром притяжения для некоторых из них стало Русское географическое общество, предполагавшее провести этнографическое и статистическое изучение Западного края.

Представители молодого поколения не просто рассчитывали на разгадку, с помощью исследований «внутреннего быта» современного крестьянства и купечества, слабо освещенных в письменных памятниках сюжетов, но и видели в синтезе исторического знания и этнографии ключ к полновесному решению проблемы народной истории. Такие намерения нашли выражение, прежде всего, в двух программных записках Костомарова о необходимости историко-этнографического путешествия как средства решения научных вопросов. Польское восстание 1863 г. заставило историков на время оставить

эти планы. А когда опасность, угрожавшая предполагаемым участникам экспедиции в Западном крае, миновала, Костомарову и его прежним единомышленникам перспектива этнографической экспедиции уже не представлялась такой актуальной. Сотрудничество историков, причислявшихся в начале 1860-х гг. Григорьевым к школе федералистов, в Русском географическом обществе постепенно сходит на нет.

В четвертом параграфе «Кризис федеративных построений в науке русской истории» рассматриваются мотивы, побуждавшие Костомарова, Павлова, Щапова, Бестужева-Рюмина и Иловайского отказаться от поисков федеративного начала, представлявшихся им плодотворными в разгар эпохи «великих реформ».

Отходу этих историков от освоения местной проблематики способствовала критика, с которой выступали оппоненты «федералистов», указывавшие на слабые места в их построениях, нередко преувеличивая при этом масштабы присущих этим концепциям внутренних противоречий. Более важным фактором, определявшим эволюцию исторических воззрений Костомарова, Щапова и их единомышленников в середине 1860-х гг., стал пережитый ими в эту пору кризис идентичности. В общественно-политической сфере в пореформенные годы им пришлось считаться, с одной стороны, с крепнувшим самосознанием интеллигенции, озабоченной конструированием собственной социальной генеалогии, с другой - с вызовом, брошенным исследователям русской истории в лице национализма окраин Российской империи. В собственно научной плоскости бывшие сторонники федерализма были вынуждены адаптировать свои построения к стандартам позитивистской историографии, одним из первых вестников которой в России стали переводы работы Г.Т. Бокля «История цивилизации в Англии». Все это не оставляло места тем органическим интенциям, которые обусловливали концептуальные поиски поколения историков эпохи «великих реформ» и их предшественников.

В шестой главе «Преемственность н новые тенденции в изучении русской истории на исходе эпохи "великих реформ"» рассматриваются значение историографического наследия 1830 - 1870-х гг. для последующего развития исторического знания в России. Глубокие изменения в обществе и науке о нем, происшедшие в пореформенное время, привнесли немало нового в российскую историографическую ситуацию. Позитивистский проект социальных наук, частью которого на протяжении 1860 - 1870-х гг. постепенно становится русская история, нанеся удар по романтическому в своих истоках интуитивному постижению народных начал, способствовал профессионализации исторических занятий.

При этом новые тенденции во многом продолжали и дополняли те традиции, которые закладывались еще в годы осмысления карамзинского наследия. Разыскания в области внутреннего быта увенчались открытием истории русского общества, в котором деятельное участие принял Щапов; дилемма народности и государства, неразрешенная в спорах исторической школы 1840-х гг. и славянофилов, нашла свой исход в заявленной Иловайским теме национальной истории. Местная история, которую поколение историков-шестидесятников принесло в жертву новым научным поискам, нашла себе достойное место в трудах их последователей, хотя и не прямых учеников.

Не исчерпал своих возможностей в пореформенное время и принцип покровительства знанию о прошлом со стороны просвещенных аристократов, облаченных, как правило, особым доверием верховной власти. Регулярные археологические съезды и Исторический музей в Москве обязаны своим существованием графу A.C. Уварову в не меньшей степени, чем успехи Общества истории и древностей российских 1830 - 1840-х гг. сопернику его отца, графу С.Г. Строганову.

В заключении подводятся итоги проведенного исследования. 1830 -1870-е гг. в развитии исторической науки в России представляют собой целостную эпоху, ознаменованную единством организационной структуры историографического пространства и преемственностью концептуальных иска-

ний. Наука русской истории, какой она виделась и рецензентам «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина, и К. Д. Кавелину, С.М. Соловьеву с их сторонниками и оппонентами должна была с помощью критических приемов выявлять внутренний смысл событий отечественного прошлого. Публичный характер исторических занятий обеспечивал им покровительство со стороны высокопоставленных государственных чиновников, открывал исследователям старины постоянный доступ на страницы наиболее читаемых журналов и газет, превращал заседания ученых обществ и университетские лекции в социально значимые события.

Каждое поколение, вступавшее в науку русской истории в эту эпоху, обогащало ее новыми идеями и подходами. М.П. Погодин, П.М. Строев и их сверстники в большинстве своем, потеряв доверие к развернутым историческим повествованиям, подобным сочинению Карамзина, предпочитали полагаться на археографию и критику источников. Воспринятый ими романтический историзм с его интересом к проблеме народности сделал недоступные прежде стороны прошедшей жизни предметом историографического опыта. Но освоение этих новых пластов исторической действительности представители этого поколения производили либо с помощью описательной археологии, либо прибегая к художественной реконструкции.

Их младшие современники, О.М. Бодянский и И.Д. Беляев, усвоив достижения предшественников, сделали шаг вперед по пути хронологической специализации исторического знания. Разработка славянских древностей и памятников «московской» эпохи соответственно принесла этим историкам признание в науке. На их долю, при поддержке графа С.Г. Строганова, выпало вдохнуть новую жизнь в Общество истории и древностей российских, деятельность которого послужила своего рода образцом для ученых исторических и археологических обществ, появившихся позднее.

С возрождением интереса к концептуальным построениям связано появление в конце 1840-х гг. «новой исторической школы», у истоков которой стояли представители следующего поколения К.Д. Кавелин и С.М. Соловьев.

Эта школа, лишенная институциональных оснований, тем не менее, по крайней мере, на десятилетие превратилась в средоточие новых поисков в науке русской истории. Тем, кто оспаривал ее положения, приходилось конструировать собственные концепции по правилам, изложенным основоположниками школы: прошлое истолковывалось как процесс органического саморазвития исторических начал.

Этими правилами руководствуются историки, вновь обратившиеся к проблеме народности в годы «великих реформ». Темы церковного раскола, казачества, самобытного Новгорода и вообще независимой от центра местной исторической жизни, казавшиеся периферийными десятилетием раньше, пользуются у ученых поколения шестидесятников, а также их читателей и слушателей, повышенной популярностью. Концептуальные поиски Н.И. Костомарова, А.П. Щапова, П.В. Павлова, К.Н. Бестужева-Рюмина и некоторых других дают даже современникам основания говорить о рождении в историографии новой школы - «федералистов».

Однако представителям этого поколения пришлось столкнуться с радикальными изменениями, затронувшими едва ли не все стороны российского историографического процесса. Обособленная область знания, какой была в середине XIX в. наука русской истории, под воздействием распространявшегося позитивизма постепенно теряла самостоятельное значение, подчиняясь социологии с ее универсалистскими притязаниями. Судьба концептуальных построений прежней эпохи зависела от того, насколько они могли быть переосмыслены в соответствии с новыми требованиями. Появление в результате «великих реформ» предпосылок для формирования профессиональной среды в сфере исторического знания превращало ученых, по разньШ причинам оказавшихся за ее пределами, в маргиналов. Впрочем, грань между любительством и профессионализмом в российской историографии 1870-х гг. остается весьма зыбкой: в институциональном пространстве по-прежнему жизнеспособным остается принцип покровительства и опеки научных начинаний со стороны представителей высшего чиновничества и аристократии.

Основные положения диссертационного исследования отражены в следующих публикациях автора'. Монография:

1. Боярченков, В. В. Историки-федералисты: Концепция местной истории в русской мысли 20 - 70-х годов XIX века : монография / В. В. Боярченков. -СПб.: Дмитрий Буланин, 2005. - 256 с.

Публикации в изданиях, входящих в Перечень ведущих рецензируемых журналов и изданий, рекомендуемых ВАК:

2. Боярченков, В. В. Общество истории и древностей российских в середине 1840-х гг. / В. В. Боярченков II Вопросы истории. - 2008. - № 4. - С. 114-121.

3. Боярченков, В. В. Каталог личных архивных фондов отечественных историков. Вып.2. Первая половина XIX в. / В. В. Боярченков // Отечественные архивы. - 2008. - № 3. - С. 103-106.

4. Боярченков, В. В. «Секретарь антикварского сословия»: О.М. Бодянский в Обществе истории и древностей российских / В. В. Боярченков И Славяноведение. - 2009. - № 2. - С. 91-102.

5. Боярченков, В. В. Аполлон Григорьев о российской историографии в эпоху «великих реформ» / В. В. Боярченков // Известия Российского государственного педагогического университета им. А.И. Герцена. - 2009. - № 3(96). - С. 9-17.

6. Боярченков, В. В. «Новая историческая школа» и исследовательская программа К.Д. Кавелина конца 1840-х гг. / В. В. Боярченков // Научные проблемы гуманитарных исследований. - 2009. - Вып. 6(2). - С. 21-27.

7. Боярченков, В. В. Местная история в контексте концептуальных поисков российской историографии 1820 - 1830-х гг. / В. В. Боярченков // Известия Российского государственного педагогического университета им. А.И. Герцена. - 2009. - № 8(118). - С. 9-15.

8. Боярченков, В. В. С. Г. Строганов, С. С. Уваров и «история Флетчера» 1848 г. / В. В. Боярченков // Российская история. - 2009. - №5. - С. 144-150.

Статьи и тезисы докладов и выступлений:

9. Боярченков, В. В. О генезисе земско-областной теории А.П. Щапова (по материалам ранних работ историка) / В. В. Боярченков // Региональная история в российской и зарубежной историографии: Материалы междунар. науч. конф,- Рязань, 1999.-4.1.-С. 145-148.

10. Боярченков, В. В. Проблема местной истории в ранних работах К.Н. Бестужева-Рюмина / В. В. Боярченков // Историк и историография: Материалы науч. конф. - Саратов, 1999. - С. 40-43.

11. Боярченков, В. В. Древнерусская культура в земской концепции А.П. Щапова / В. В. Боярченков // 200 лет первому изданию «Слова о полку Иго-реве»: Материалы юбилейных чтений по истории и культуре древней и новой России. - Ярославль, 2001. - С. 300-304.

12. Боярченков, В. В. Попытка органического построения истории русского народа в земской теории А.П. Щапова / В. В. Боярченков // Россия в Новое время: поиск формулы национальной истории: Материалы межвузовской конф. - М., 2001.-С. 42-44.

13. Боярченков, В. В. «История Рязанского княжества» Д.И. Иловайского в оценке A.A. Григорьева / В. В. Боярченков // Материалы и исследования по рязанскому краеведению: Сб. ст. - Рязань, 2001. — Т.2. - С. 165-170.

14. Боярченков, В. В. Становление исторических взглядов А.П. Щапова (до формулировки им земской теории) / В. В. Боярченков // История дореволюционной России: мысль, события, люди: Сб.ст. - Рязань, 2001. - Вып. l. -т- С. 13-26.

15. Боярченков, В. В. Русский город домосковской эпохи в построениях историков рубежа 1850 - 1860-х гг. / В. В. Боярченков // Города европейской России конца XV - первой половины XIX века: Материалы междунар. науч. конф. - Тверь, 2002. - 4.1. - С. 29-37.

16. Боярченков, В. В. Д.И. Иловайский: из рязанских гимназистов в московские студенты / В. В. Боярченков // Вторые Яхонтовские чтения: Материалы науч. конф. - Рязань, 2003. - С. 181-186.

17. Боярченков, В. В. Местная проблематика в славянофильской историографической традиции / В. В. Боярченков // История дореволюционной России: мысль, события, люди: Сб. ст. - Рязань, 2003. - Вып. 2. - С. 3-13.

18. Боярченков, В. В. Культурная среда рязанской школы середины XIX века в эпистолярных материалах / В. В. Боярченков // Провинциальное культурное гнездо (1778 - 1920-е годы): Сб. ст. - Рязань, 2005. - С. 68-96.

19. Боярченков, В. В. Проблема местной истории в научном наследии Д.И. Иловайского / В. В. Боярченков // Третьи Яхонтовские чтения: Материалы межрегиональной конф. - Рязань, 2005. - С. 117-123.

20. Боярченков, В. В. Поиски «федеративного начала» в русской историографии середины XIX века / В. В. Боярченков // Государство и общество в России: исторические традиции и современность: Сб. ст. - Саратов, 2005. - С. 30-42.

21. Боярченков, В. В. Историки-федералисты на праздновании тысячелетия России / В. В. Боярченков // Досужий мир: Отдых как форма культурного диалога: Сб. науч. работ. - Орел, 2006. - С. 64-70.

22. Боярченков, В. В. Общество истории и древностей российских в культурном пространстве России 1850 - 1860-х гг. / В. В. Боярченков // Ломоносовские чтения-2005: Россия в XXI веке и мировые проблемы современности: Сб. докл. науч. конф. - М., 2006. - С. 543-546.

23. Боярченков, В. В. Российская археография и провинциальные архивы в 1850-е гг.: у истоков программы преобразований / В. В. Боярченков И 120 лет учреждения губернских ученых архивных комиссий в России: Материалы науч. конф. - Рязань, 2007. - С. 19-24.

24. Боярченков, В. В. «Милый братец! Вы пишите побывать на родине...» (Письма И.И. Срезневскому из села Срезнево) / В. В. Боярченков // Четвертые Яхонтовские чтения: Материалы межрегиональной конф. - Рязань, 2008. -С. 95-105.

25. Боярченков, В. В. Журнальный поединок О.М. Бодянского с В.Г. Тизен-гаузеном (к истокам полемики филолога-слависта и нумизмата-ориенталиста

в 1866 г.) / В. В. Боярченков // Историографическое наследие провинции: Сб. ст. - Рязань,2009.-С. 174-180.

26. Боярченков, В. В. Модели социальной идентичности исследователей русских древностей и ученые общества в России середины XIX в. / В. В. Боярченков // Сообщество историков высшей школы России: научная практика и образовательная миссия: Материалы всероссийской науч. конф. — М., 2009. — С. 9-12.

Боярченков Владислав Викторович

ИСТОРИЧЕСКАЯ НАУКА В РОССИИ 1830 - 1870-х гг.: ПОИСК НОВОЙ КОНЦЕПЦИИ РУССКОЙ ИСТОРИИ

Подписано в печать 9.11.2009г. Печать ризографическая. Бумага офсетная. Тираж 120 экз. Заказ № 6037.

Отпечатано ООО «НПЦ «Информационные технологии» Рязань, ул. Островского, 21/1. Тел.: (4912) 98-69-84

Оглавление научной работы автор диссертации — доктора исторических наук Боярченков, Владислав Викторович

Введение.

Глава I. Критика «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина и осмысление перспектив науки русской истории в 1820 — 1830-е гг.

Глава II. Общество истории и древностей российских в 1830 - 1850-е гг.: принципы организации историографического пространства.

§ 1. Традиции и нововведения в организации ОИДР под председательством С.Г. Строганова (1836 - 1848 гг.).

§2. Принципы обновления состава ОИДР в конце 1830-х- 1840-х гг.

§3. ОИДР и «история Флетчера».

§4. ОИДР под руководством А.Д. Черткова и И.Д. Беляева.

Глава III. Концептуальные поиски славянофилов и «новой исторической школы» конца 1840 — 1850-х гг.

§ 1. Программы изучения русской истории К.Д. Кавелина и Ю.Ф. Самарина в середине 1840-х гг.

§2. Последователи К.Д. Кавелина на рубеже 1840 - 1850-х гг.: обретение статуса школы.

§3. Спор С.М. Соловьева со славянофилами об «антиисторическом направлении» 1857 г.

§4. Судьба историографического наследия К.Д. Кавелина в годы великих реформ».

Глава IV. Местная история и построения историков-федералистов в эпоху «великих реформ».

§ 1. Изучение местных сюжетов в рамках исторических концепций

1840- 1850-х гг.

§2. Местная история в федеративной концепции Н.И. Костомарова.

§3. От государственности к местной истории: молодые последователи новой исторической школы» на рубеже 1850 - 1860-х гг.

§4. Концепция местного саморазвития в земской теории А.П. Щапова.

Глава V. Историки в обновленном обществе 1860 - 1870-х гг. и проблема выбора модели социальной идентичности.

§ 1. Аполлон Григорьев об исторических школах в России в эпоху «великих реформ».

§2. Российская историографическая традиция и исторический опыт в осмыслении историков-«федералистов» в начале 1860-х гг.

§3. Историки-«федералисты» и этнографическая экспедиция

Русского географического общества

§4. Кризис федеративных построений в науке русской истории.

Глава VI Преемственность и новые тенденции в науке русской истории на исходе эпохи «великих реформ».

Введение диссертации2009 год, автореферат по истории, Боярченков, Владислав Викторович

Актуальность исследования. Идейное наследие, оставленное историками 1830 - 1870-х гг., вплоть до настоящего времени продолжает питать исследования, посвященные прошлому России. Авторы исторических монографий, появляющихся в наши дни, ссылаются на труды М.П. Погодина, С.М. Соловьева, А.П. Щапова и их современников, — в них уже на протяжении полутора столетий черпаются наблюдения, все еще не перечеркнутые усилиями ученых последующих эпох. Более того, многие важнейшие элементы структуры исторического знания, впервые отчетливо обозначившиеся в указанный период, настолько глубоко укоренились с тех пор в отечественной историографической традиции, что безотчетно воспроизводятся в российской исторической науке, несмотря на переживавшиеся затем ею внутренние кризисы и внешние потрясения. Это и закрепление русской истории в университетском пространстве на уровне специальных кафедр, согласно уставу 1835 г., и превращение монографии в основную форму научного исторического письма, и появление собственно исторической периодики. Даже отголоски споров славянофилов с К.Д. Кавелиным, С.М. Соловьевым и их последователями, давно отошедшие в область историографического предания, временами подспудно проявляются и за пределами исторической публицистики.

Столь непосредственное освоение историографического наследия середины XIX в. указывает на безусловную преемственность современного исторического знания по отношению к этой эпохе. По сравнению с историческими текстами XVIII — начала XIX в., за редким исключением представляющими сегодня сугубо источниковедческий и историографический интерес, плоды изучения русской истории в 1830 - 1870-е гг. востребованы гораздо шире. Между тем наличие общих научных форм и требований, вызывающее у современного исследователя ощущение непрерывности историографического процесса, иногда может ввести в заблуждение. Не случайно исследовательское внимание сосредоточено, как правило, всего лишь на нескольких фигурах, призванных олицетворять достижения той эпохи, а основной массив исторической литературы, созданной в эти годы, по-прежнему составляет удел библиографии. Подобная выборочность говорит о своеобразии историографической ситуации указанной эпохи, упускаемом из виду ее исследователями.

Невольное пренебрежение к временной дистанции, отделяющей современного историка от ученого середины XIX в., в исследовательской практике неизбежно оборачивается анахронизмом, который лишает картину становления исторической науки в России временной перспективы. Другое следствие этого упущения — схематизм, подгоняющий сложное и противоречивое содержание этого процесса под незамысловатую формулу неотвратимого торжества передовых идей, не важно, понимается ли под последними марксистско-ленинское учение или позитивистский проект социальных наук. Вытекающие отсюда трудности препятствовали пониманию причин небывало интенсивных концептуальных поисков, развернувшихся в эту эпоху и завершившихся созданием нескольких соперничавших, явно или скрыто, между собой оригинальных построений, призванных дать исчерпывающую интерпретацию хода русской истории.

Отчасти невнимание к проявлениям специфики историографической ситуации середины ХГХ в. объясняется отсутствием труда, который вобрал бы в себя все устремления исторической мысли того времени. О том, что монументальная «История России с древнейших времен» С.М. Соловьева, при всем ее выдающемся научном значении, не смогла претендовать на создание объединяющего образа национального прошлого, писал в 1930-е гг. еще Г.П. Федотов1. Другими словами, середина XIX в. лишена такой доминанты, которыми для предшествующего и последующего периода в развитии отечественной историографии стали «История государства Российского» Н.М. Карамзина и лекционный «Курс русской истории» В.О. Ключевского.

Особенность историографической ситуации 1830 - 1870-х гг., если воспользоваться языком современного французского исследователя П. Нора2, может быть истолкована как недостаток «мест памяти», оставленных историческим нарративом времен николаевского царствования и эпохи «великих реформ». Эта особенность, как известно, не помешала ученым той поры впервые сформулировать (если не разрешить) ряд принципиальных вопросов, на многие десятилетия определивших проблемное поле отечественной исторической науки. Генезис российской государственности и место общины на разных этапах истории страны, «доваряжское» прошлое восточного славянства и положительное содержание «удельной» эпохи, причины крепостничества и истоки московской централизации — этот перечень проблем, затронутых историками середины XIX в. и впоследствии, по сути, не выходивших из исследовательского обихода, без труда может быть дополнен.

Объяснение такой высокой продуктивности исторических концепций, созданных в это время, очевидно, требует внимания к интеллектуальным и институциональным условиям, вызвавшим их к жизни. Эта потребность определяет выбор сюжетов для предлагаемого анализа и их внутреннюю связь. Постановка новых научных задач в ходе обсуждения монументального труда Н.М. Карамзина влечет за собой существенные изменения в издательской программе Общества истории и древностей российских. Расцвет этого старейшего ученого исторического общества в николаевскую эпоху позволяет увидеть как институциональную природу его успехов, так и концептуальную ограниченность его начинаний. Исторические построения К.Д. Кавелина, С.М. Соловьева и их оппонентов - славянофилов, вызревавшие в атмосфере московских интеллектуальных кружков и первоначально отразившиеся в журнальной публицистике, рассматриваются, таким образом, как восполнение этого недостатка сформировавшейся официальной системы исторических институтов. В свою очередь, самоопределение следующего поколения исследователей отечественного прошлого в науке может быть верно понято лишь в том случае, если будет выяснено место их концептуальных поисков в российской историографической традиции.

Итак, только тщательное рассмотрение принципов, с одной стороны, обусловивших концептуальное единство исследовательских поисков в области русской истории в 1830 — 1870-х гг., а с другой — обеспечивших ей плодотворное и долговременное воздействие на разработку проблематики отечественного прошлого, позволит по достоинству оценить значение этой эпохи в истории исторического знания в России. Опыт такого рассмотрения, представленный в настоящем исследовании, заставляет по-новому взглянуть на потенциал исследовательских замыслов полуторавековой давности, что и определяет его актуальность.

Научная новизна диссертационного исследования заключается в анализе концептуальных и социальных условий развития науки русской истории в середине XIX в. Воззрения большинства участников историографического процесса этого периода не раз становились предметом изучения. Поэтому настоящее исследование, предпринимаемое не с целью простого количественного приращения уже изрядной суммы имеющихся сведений, претендует на получение новых результатов при условии реализации следующих принципов:

1) Научные тексты указанной эпохи рассматриваются сквозь призму историзма, исходную установку которого - «коренная историзация нашего знания и мышления . о человеке, его культуре и его ценностях», - одним из первых сформулировал в начале прошлого века Эрнст Трельч. По мнению немецкого историка и философа, историзм в указанном смысле с конца XVIII в. стал неизл менным спутником европейской мысли . Еще более точно содержательную специфику интересующего нас периода развития историографии определил Бе-недетто Кроче. За несколько лет до выхода в свет работы Трельча об историзме он рассуждал о «романтическом, или идеалистическом периоде» XIX века, по праву заслужившем «славное имя "века Истории", которую он обожествил и в то же время очеловечил как никогда прежде, которой присвоил центральную роль в жизни и мысли»4. В отечественной литературе преобладает более широкое понимание историзма как новоевропейского феномена5. Но и в его рамках можно проследить углубление исторических представлений, скажем, от Н.М. Карамзина к Н.А. Полевому. Об этом свидетельствуют, в частности, наблюдения В.П. Козлова6. Интересные соображения о природе романтического историзма и его судьбах во второй половине XIX в., правда, в основном, на западноевропейских материалах, высказали недавно И.М. Савельева и А.В. Полетаев . Попытка представить русских историков этой эпохи как проводников идей универсального и всепронизывающего историзма, думается, впервые дает возможность ощутить единство историографического пространства, в котором они жили и творили. Столь многим обязанная позитивизму и марксизму и не утратившая своего приоритета в историографии и поныне, традиция исследования предметно-тематической специализации или социально-политических предпочтений ученых выявила свое бессилие в попытках обнаружить это единство. Рассматриваемые как современники «века Истории» «государственник» Кавелин и славянофил Самарин, «расколовед» Щапов и «летописевед» Бестужев-Рюмин, «либерал» Костомаров и «консерватор» Иловайский, их учителя и последователи, оказывается, выявляют в своей деятельности общие тенденции в развитии исторического знания в России.

2) Динамика российского историографического процесса представлена в связи со сменой поколений, непрерывно происходящей на протяжении этих лет в науке русской истории. Заявленная в период между двумя мировыми войнами западноевропейскими интеллектуалами — К. Мангеймом и X. Ортегой-и-Гассетом, - проблема поколений до сих пор остается периферийной для отечественной гуманитарной традиции8, не говоря уже об историографии российской истории. Между тем подход X. Ортеги-и-Гассета, как представляется, открывает интересные перспективы перед исследователем историографической ситуации 1830 - 1870-х гг. Единство возраста и наличие жизненных контактов как признаки, конституирующие понятие поколения; разграничение принадлежащих к одному поколению сверстников и современников — представителей трех сосуществующих в пределах одной исторической эпохи поколений; наконец, характеристики возрастов, предполагающие диалектику смены одного поколения другим — все эти соображения испанского мыслителя дают шанс увидеть в новом свете характер взаимоотношений между исследователями прошлого той поры. Примерив на судьбах М.П. Погодина, С.М. Соловьева, А.П. Щапова и других русских ученых, родившихся в промежуток времени между последними годами XVIII столетия и рубежом 1820 — 1830-х гг., на первый взгляд, отвлеченную формулу Ортеги («во-первых, . люди от тридцати до сорока пяти -возраст начала, творчества и полемики; во-вторых, . люди от сорока пяти до шестидесяти — период господства и правления»)9, нетрудно убедиться в немалых эвристических возможностях этой модели, если, разумеется, не стараться загнать в нее, как в прокрустово ложе, всю пестроту биографических подробностей героев этой эпохи. Так, не все историки, не достигшие к началу эпохи «великих реформ» сорокапятилетнего возраста, могут быть отнесены к поколению шестидесятников, а лишь те из них, кто выступил в это время с самостоятель ными научными проектами или с притязаниями на новое видение проблем русской истории. Плодотворной представляется и высказанная К. Мангеймом мысль о том, что ритм смены поколений явственнее прослеживается при рассмотрении свободных объединений людей, чем при анализе институциональной сферы, которые, «как правило, создают стабильные модели поведения либо путем предписаний, либо путем коллективных договоров, и тем самым препятствуют проявлению оригинальности у нового поколения»10. Поэтому в настоящем исследование большое внимание уделяется таким объединениям, как ученые общества и исторические школы.

3) Изучение поисков историков 1830 — 1870-х гг. в российском прошлом сопряжено с анализом социальных проекций их научных практик. Универсальность, присущая построениям «века Истории», предусматривала активную вовлеченность ученых в осмысление современных проблем общества и, наоборот, эти проблемы нередко предрешали отношение историков к постигаемому прошлому. В качестве ключевого понятия, позволяющего рассматривать в единстве логику научного и общественного развития, не рискуя при этом впасть в прямолинейный детерминизм, выступает «идентичность». Согласно определению М. Кастеллса, идентичность представляет собой «принцип, или процесс, посредством которого социальный актор опознает себя и конструирует смыслы»11. Если в советской историографии научные взгляды должны были лишь пассивно отражать сущность общественно-политических позиций историка, то здесь за ними признается самостоятельное, творческое значение. Речь может идти о конструировании национальных, сословных, профессиональных, возрастных и т.п. идентичностей. В нашем случае принцип идентичности позволяет рассматривать в одной исследовательской плоскости концептуальные искания и диалектически взаимосвязанные с ними институты исторического знания. Авторы этого подхода, сравнительно давно вошедшего в обиход современной социологии знания, — П. Бергер и Т. Лукман — именно от союза с историей ожидали дальнейшего его развития12. Пока же этот подход не нашел применения при изучении российской историографической ситуации середины XIX в.

Продуктивность указанных принципов подтверждают в настоящем исследовании новые для истории отечественной историографии наблюдения об эволюции научных замыслов О.М. Бодянского и И.П. Сахарова, К.Д. Кавелина и Н.В. Калачова, Н.И. Костомарова и И.Д. Беляева, А.П. Щапова и Д.И. Иловайского. По-новому осмыслены организационные основы ученых обществ, проблема соотношения исторического знания с археологией и этнографией и общественно-политический контекст, сопутствующий изучению русской истории в годы николаевского царствования и в эпоху «великих реформ».

Практическая значимость диссертации состоит в том, что ее материалы и выводы могут послужить дальнейшему изучению исторической науки в России; опробованные в ней подходы, показавшие эффективность при рассмотрении историографической ситуации 1830 — 1870-х гг., применимы в исследованиях предшествующей и последующей эпох в развитии отечественной историографии. Произведенный в диссертации анализ концептуальных построений «века Истории» может быть использован в учебно-образовательных целях в вузовских курсах историографии российской истории, историографических специальных курсов и специальных семинаров. Представленные в настоящем исследовании соображения об опыте социальной самоидентификации ученых середины XIX в. будут полезны современному российскому сообществу историков, судя по некоторым признакам, переживающему сейчас кризис идентичности.

Объектом настоящего исследования является историография отечественной истории в 1830 — 1870-е гг.

Хронологические рамки исследования обусловлены принципиальным единством рассматриваемого периода. Обоснованность этих рамок - 1830 — 1870-е гг. - не вызывает сомнений после исследования взаимной связи между отечественной исторической наукой и журналистикой, недавно проведенного М.П. Мохначевой. Высказанные ею аргументы13 можно дополнить еще и соображениями о преемственности исследовательских программ этого времени, вдохновляемых «народностью» и изысканиями в сфере «внутренней истории» и о непосредственных контактах между исследователями прошлого, оказавшимися современниками одной эпохи, центральным событием для которой стали либеральные преобразования начала 1860-х гг. Думается, привычное разделение этого времени на два отрезка, восходящее к политической истории, в которой, действительно, традиции николаевского царствования не столько продолжаются, сколько преодолеваются «великими реформами», скорее, создавало искусственное препятствие на пути понимания концептуального единства этой эпохи в развитии науки русской истории.

Итак, верхней границей работы являются 1830-е гг., когда в результате исторической полемики вокруг «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина преодолевались классицистические тенденции, господствовавшие до этого в отечественной историографии. Нижней границей исследованию служат 1870-е гг., когда проникновение позитивистской социологии в работы по русской истории приводит к новому осмыслению задач и методов исторического знания, выходящему за рамки историографической традиции середины XIX в.

Цель диссертационного исследования заключается в том, чтобы путем внимательного, тщательного анализа исторических текстов полуторавековой давности, а также сопутствующих им материалов — периодики, мемуаров, дневников, переписки, официальных документов — реконструировать результаты концептуальных исканий историков той поры. Для достижения этой цели необходимо решить ряд исследовательских задач:

2) определить организационные основы и концептуальное содержание деятельности наиболее устойчивого и представительного института исторического знания в Российской империи времен николаевского царствования — Общества истории и древностей российских при Московском университете;

4) проследить развитие исторических школ 1840 — начала 1860-х гг., исходя из заявленной их участниками задачи построения целостной концепции I русской истории;

Теоретико-методологическая основа работы сочетает в себе приемы, вполне традиционные для исследований, решающих историографические задачи, и подходы, которые в настоящее время только завоевывают себе место в исторической науке. К числу первых следует отнести историко-генетический метод, позволяющий проследить преемственность в развитии исторических концепций, и историко-сравнительный, который дает возможность соотнести содержание этих концепций с общенаучным и социальным контекстом эпохи. Особое значение в диссертации имеет метод реконструкции, с помощью которого, на основе анализа исторических текстов 1830 — 1870-х гг., восстанавливаются породившие их системы взглядов.

Среди новых подходов, разрабатываемых в современной интеллектуальной истории, в исследовании учитываются, главным образом, те, что еще в 1980-е гг. отнесены Роже Шартье к «социальной истории идей». Установка, объединяющая труды представителей этого направления, довольно удачно выражена Карлом Эмилем Шорске, автором монографии «Вена на рубеже веков: Культура и политика»: «Историк стремится к тому <.> чтобы определять и интерпретировать свой предмет внутри временных отношений, в поле, где пересекаются две линии. Одна линия - вертикальная, или диахроническая, посредством которой он устанавливает отношение текста или системы мышления к предшествующим формам выражения в той же самой области культурной деятельности (живопись, политика, и т.д.). Другая линия — горизонтальная, или синхроническая; за счет нее он определяет отношение содержания интеллектуального объекта к тому, что появляется в то же самое время в других областях или аспектах культуры»14.

Наиболее близкими к настоящему диссертационному исследованию по своим задачам можно назвать работы Ф. Левин («Любители и профессионалы: антикварии, историки и археологи в викторианской Англии.», 1986) и Р. Стивена Тернера («Историзм, критический метод и прусская профессура с 1740 по 1840 год», 1983)15. И в том, и в другом случае сюжет из истории гуманитарного знания рассматривается на фоне социальных процессов, и это приводит авторов к любопытным выводам. Ф. Левин проследила переход от любительских занятий изучением прошлого к становлению профессионального сообщества историков и археологов в Великобритании. Р. Тернер показал, каким образом прусскому ученому сословию на рубеже XVIII - XIX вв. удалось, благодаря разработке и усвоению приемов филологической критики, адаптироваться в условиях изменившихся запросов общества к гуманитарному знанию. Впрочем, наблюдения упомянутых авторов могут послужить лишь в качестве одного из импульсов для предпринимаемого нами исследования: российская университетская традиция в середине XIX в. едва ли отличалась такой же устойчивостью, как прусская, история которой к тому времени исчислялась столетиями; так же вряд ли есть основания полагать, что предпосылки для профессионализации исторической науки в России накануне и в эпоху «великих реформ» были столь же развиты, как и в современной ей Британии. Очевидно, использование этих новых подходов может оказаться плодотворным при условии внимательного учета специфики российской историографической ситуации 1830 — 1870-х гг.

Основные положениями диссертации, выносимые на защиту:

1) соблюдение новых археографических и источниковедческих требований и нацеленность на поиски «начал», призванных установить внутреннюю связь между историческими явлениями, стали в первые послекарамзинские десятилетия важными критериями оценки сочинений по русской истории;

4) возможность нового построения отечественного прошлого, обосновывалась славянофилом Ю.Ф. Самариным и сторонником учения о родовом быте в древней России К.Д. Кавелиным в середине 1840-х гг. с помощью почти тождественных аргументов;

6) «новая историческая школа», основание которой обычно связывается с именами С.М. Соловьева и К.Д. Кавелина, как и другие «школы» в науке русской истории той поры, представляла собой аморфное образование, обусловленное, преимущественно, потребностями журнальной борьбы. Такие «школы» не имели институциональной основы и объединяли ученых лишь на основе признания ими главенства одних и тех же исторических «начал»;

7) кризис «новой исторической школы» с ее приоритетным вниманием к развитию государственного начала на рубеже 1850 — 1860-х гг. был обусловлен дискредитацией российской государственности в конце николаевского царствования и переосмыслением в обществе проблемы «народности», оказавшейся периферийной для этой школы, в свете предстоящей крестьянской реформы;

8) самоопределение поколения ученых, выступившего с оригинальными историческими построениями в годы «великих реформ», было связано с темой местной истории, политическим выражением которой стал федерализм, - в нем Н.И. Костомаров, А.П. Щапов, Д.И. Иловайский, К.Н. Бестужев-Рюмин, отчасти Ф.И. Буслаев и С.В. Ешевский видели средство преодоления апологии политической централизации в исторической науке и общественной жизни;

9) корректировка концепций и «новой исторической школы», и историков-федералистов в годы «великих реформ» и распространения позитивистского учения привела к тематической специализации исторического знания. Поднятые в историографии 1830 — 1860-х гг. проблемы общины, государственных институтов, раскола, местных исторических особенностей в пореформенные десятилетия решались в пределах относительно автономных разделов исторического знания: истории общества, истории права, истории литературы, истории церкви;

Историография темы. Изучение концептуальных исканий в науке русской истории середины XIX в. имеет давнюю традицию. Своеобразным прологом к ее становлению можно считать обзоры исторической литературы А.Н. Афанасьева, публиковавшиеся в «Современнике» и «Отечественных записках» в начале 1850-х гг., рецензии К.Н. Бестужева-Рюмина и А.А. Григорьева рубежа 1850 - 1860-х гг. на труды С.М. Соловьева, К.Д. Кавелина, Н.И. Костомарова и других авторов этой эпохи16. Эти работы, нередко обращающиеся к наследию карамзинской эпохи, а иногда и к более ранним пластам русской исторической мысли, дают немало ценных сведений о том, какими виделись тенденции развития отечественной историографии середины XIX в. ее современникам. Однако, несмотря на множество интереснейших наблюдений, содержащихся в этих сочинениях, сами они составляют неразрывное целое со своей эпохой: следы полемики, которыми в большей или меньшей степени богато каждое из них, свидетельствуют о горячем желании их авторов повлиять на ход развития исторического знания в России.

Достоянием науки вопросы, поднятые учеными 1830 — 1870-х гг., вновь могли стать, лишь освободившись от налета политической и публицистической злободневности, который заметен даже в исследованиях М.О. Кояловича, А.Н. Пыпина и Н.П. Барсукова, появившихся в последние десятилетия XIX в., - научный дебют этих историков пришелся на эпоху, ставшую предметом их анализа. Так, Коялович во введении к своей «Истории русского сознания.» высказывает убеждения в неискоренимости субъективизма в исторических разысканиях и в предпочтительности русского субъективизма славянофильской точки

1 7 зрения перед всеми прочими при изучении отечественной истории . Понятно, что предпринятая с этих позиций оценка концепций середины XIX в. чаще всего сводится к указаниям на отступления от заданного славянофилами образца.

Больше преуспел в анализе научного содержания этих построений А.Н. Пыпин. Сохранив свежие воспоминаний о времени своей молодости, этот историк русской литературы и этнографии приводит довольно любопытные наблюдения, позволяющие реконструировать атмосферу исторической работы, которая развернулась в середине XIX в.: «С первых опытов, сделанных Кавелиным, Соловьевым и старыми славянофилами, историки с особенным вниманием останавливаются на исследовании общих начал, руководивших событиями, и общего генетического развития явлений. Редкий из них стремился быть живопи-сателем, . но редкий не искал именно объяснения общих явлений, не искал логической группировки событий, установления исторической теории, для которой события должны были быть материалом и оправданием. Таковы были труды Кавелина, Соловьева, К. Аксакова, Ю. Самарина, Забелина, Павлова, Костомарова, Щапова, Бестужева-Рюмина, Ключевского, Сергеевича и пр. и

1 Я пр.» . И хотя подробный анализ этих трудов, в силу специфики задач, поставленных Пыпиным, не был им произведен, остается пожалеть, что эти строки из «Истории русской этнографии» не привлекли внимания позднейших историков русской исторической мысли.

Еще у одного младшего современника действующих лиц настоящей диссертации, двоюродного брата П.И. Бартенева, биографа П.М. Строева и М.П. Погодина, Н.П. Барсукова, по меткому замечанию В.В. Розанова, повествование скорее напоминало хронику, чем собственно исследование: от собеседника героев своих работ трудно было бы требовать полной научной беспристрастности19. Достоинства и недостатки биографической манеры Н.П. Барсукова были очевидны уже в конце XIX в. Вот как охарактеризовал ее в письме к графу С.А. Уварову известный филолог-славист А.А. Котляревский: «Читали ли Вы, сиятельнейший, книгу Барсукова о Строеве. Что за интересный матерьял и какое богатство его! Похвалы заслуживает и воздержность автора от собственных суждений, ибо в тех немногих местах, где оные обнаруживаются - замечается

20 нарочито-глупая наивность сего птенца.» . Слабая проявленность авторской позиции позволила Барсукову и в позднейшей монументальной двадцатидвухтомной биографии Погодина представить огромный, но лишь едва тронутый критикой массив свидетельств интересующей нас эпохи.

Вопрос о ее концептуальном содержании, пожалуй, впервые был поставлен на исходе XIX в. П.Н. Милюковым в лекционном курсе по русской историографии, который читался им в Московском университете. Обработанная часть этого курса, охватывающая период до 1830-х гг. включительно, была опубликована им в первом томе «Главных течений русской исторической мысли». Институциональный аспект историографического процесса мало интересует Милюкова, хотя он был одним из первых, кто по достоинству оценил значение Румянцевского кружка, может быть, впрочем, несколько увлекаясь противопоставлением научных заслуг этого сообщества трудам Н.М. Карамзина. Убедительной представляется и весьма сдержанная оценка Милюковым так называемой «скептической школы». Согласно мнению автора «Главных течений.», вся система гипотез, построенная М.Т. Каченовским и его последователями, страдала от того же недостатка, который заставлял их сомневаться в подлинности древних летописей - слабого знания источников. Все указания на достижения «скептиков» в последующей историографии не в силах отменить это давнее милюковское наблюдение21.

Что же касается анализа концептуальных построений в науке русской истории 1820 — 1830-х гг., то здесь «Главные течения.» по-прежнему остаются незаменимы. Остается только удивляться тому, что собственные позитивистские воззрения не помешали Милюкову высоко оценивать значение новых идей, привнесенных в отечественную историографию благодаря шеллингианст-ву и немецкому романтизму в целом. Если к ранним работам М.П. Погодина, Н.И. Надеждина и И.В. Киреевского, не говоря уже об оригинальной концепции П.Я. Чаадаева, исследователи впоследствии многократно возвращались, то очень содержательные в теоретическом плане труды И. Среднего-Камашева и К.Н. Лебедева рубежа 1820 — 1830-х гг. на долгие годы были преданы забвению после того, как П.Н. Милюков их оттуда извлек. Пожалуй, только М.П. Мохна-чевой удалось заново открыть «Взгляд на историю как на науку» Среднего-Камашева для современных исследователей отечественной историографии . По убедительному замечанию М.П. Мохначевой, значительная как факт истории русской исторической мысли, эта работа (как и «История» Лебедева, опыт нового прочтения которой, видимо, еще впереди) предвосхитила запросы критики той поры и непосредственного влияния на практику конкретно-исторического исследования не оказала23.

Подготовка второго тома была прекращена Милюковым в связи с его отходом от научной деятельности к политике24. Между тем, как свидетельствуют материалы его литографированного курса лекций , историография отечественной истории много выиграла бы от продолжения Милюковым его штудий. Тезисы о превосходстве замысла «Рассказов из русской истории» И.Д. Беляева над знаменитой «Историей России.» С.М. Соловьева, о преломлении западнической и славянофильской исторических концепций в пореформенном опыте либеральной и консервативной мысли, о позднем Щапове как главном предтече современной Милюкову позитивистской программы изучения российской истории, вероятно, заслуживают большего внимания исследователей, чем им уделялось до сих пор. Правда, следы незавершенности дают о себе знать на страницах литографированного курса. Так, сосредоточенность Милюкова на характеристиках либерального, федеративного и реалистического направлений при рассмотрении отечественной историографии середины XIX в. почти совсем им не обосновывается.

Отчасти неразработанность тематики, затронутой Милюковым, объяснима переменами, произошедшими в отечественной историографии уже в первые советские годы. Тон в освещении проблем научного изучения отечественного прошлого был задан двухтомным изданием, осуществленным на рубеже 1920 -1930-х гг. под редакцией М.Н. Покровского . И хотя стремление во что бы то ни стало выявить классовую подоплеку исторических изысканий ученых XIX — начала XX в., свойственное участникам двух этих сборников, в дальнейшем перестает быть единственным мотивом обращения к историографическим сюжетам, вплоть до 1980-х гг. в истории отечественной исторической науки изучение общественно-политических результатов деятельности историков преобладает над анализом их научного наследия.

Концептуальным поискам, которые, несмотря на частые разногласия между учеными, могли свидетельствовать о непрерывности историографического процесса 1830 - 1870-х гг., о понимании современниками общности задач, стоявших перед наукой русской истории, находилось немного места на арене борьбы революционно-демократического, либерально-буржуазного и официально-охранительного дворянского течений, в виде которой обычно изображалась историческая наука этого периода.

Своего рода исключением из этого правила стала «Русская историография» H.JL Рубинштейна (1941). Автор этого фундаментального труда, хотя и руководствуется марксистско-ленинским подходом к пониманию историографии как специфической форме отражения общественного бытия и, прежде всего, классовых интересов создателей исторических трудов и концепций, все же подчиняет структуру своего изложения принципу единства историографического процесса. В первом разделе говорится об исторических знаниях в России эпохи феодализма до конца XVII в., во втором — о превращении исторических знаний в науку под влиянием идей рационализма, третий и четвертый разделы посвящены российской исторической науке буржуазной и империалистической эпох соответственно. Интересующий нас период представлен в третьем разделе, который составляет добрую половину монографии Рубинштейна.

При этом едва ли верным было бы полагать, что часто встречающиеся в «Русской историографии» цитаты из классиков марксизма-ленинизма (в одном месте приводится даже ссылка на работу Л.П. Берии) - всего лишь невольная дань времени, щедро уплаченная автором. Как известно, эти цитаты не спасли труд Н.Л. Рубинштейна от шельмования в годы борьбы с «низкопоклонством перед западом»: попытки вписать российский историографический процесс в контекст развития европейской интеллектуальной жизни, вызывающие интерес и сегодня, в послевоенные годы могли только скомпрометировать историка. В то же время марксизм и партийность для автора «Русской историографии» — весьма существенные методологические позиции, проявляющиеся в характеристиках как отдельных персоналий, так и целых периодов развития исторической науки. Рубинштейн не злоупотребляет хлесткими политическими ярлыками, столь популярными тогда в исторических работах, но именно степень близости к марксистскому учению и личная революционная настроенность историка служат для него мерой «прогрессивности» или «реакционности» анализируемых взглядов.

Так же, как и Милюков, с которым он постоянно полемизирует, Рубинштейн сосредоточен на проблематике истории мысли. Социальный контекст исторического знания в России для автора «Русской историографии» вполне исчерпывается ленинским анализом соотношения классовых сил в обществе. Этим можно объяснить, например, безапелляционное противопоставление буржуазного XIX дворянскому XVIII в., когда в качестве решающего выступает аргумент об общем социальном происхождении Г. Эверса, М.Т. Каченовского, Н.А. Полевого, М.П. Погодина и С.М. Соловьева27. Не случайно возникновение исторической науки в XVIII в. почти целиком выводится здесь из рационализма, а на удивление непритязательные очерки, посвященные институтам исторического знания, лишены концептуальной связи с основным содержанием глав, где прослеживается поступательное развитие истории как науки. Анализ Рубинштейна достаточно тонок, чтобы уловить грань между Карамзиным, которого он относит, не боясь погрешить против хронологии, к XVIII в., и Г. Эверсом, глава о котором носит красноречивый заголовок — «Начало новой исторической науки в России». Но, вместе с тем, инструментарий, которым пользуется исследователь, не позволяет ему поставить вопрос о рецепции идей дерптского профессора как «первого представителя исторического направле

28 ния» .

В результате следующие главы о «скептиках» и НА. Полевом, при всей их содержательности, несколько выпадают из общего контекста интересующего Рубинштейна становления «новой исторической науки». Более выигрышным в этом плане представляется очерк о Погодине. Не совсем, правда, понятно, почему имя этого московского ученого звучит для автора «Русской историографии» как символ беспринципности. Но если отбросить не подкрепленные доказательствами обвинения Погодина в «полной аморальности», можно согласиться с тезисами Рубинштейна и о значении этого историка как специалиста, и об отсутствии единой системы в его построениях. А мысль об определенной идейной преемственности «государственнических» концепций Кавелина, Соловьева и особенно Чичерина по отношению к погодинскому наследию, едва ли не впервые нашедшая себе место именно на страницах «Русской историографии», и вовсе демонстрирует большую свободу автора этой монографии от стереоти

9Q пов в описании ситуации в исторической науке России середины XIX в.

Главы о славянофилах и государственной школе, которая сведена Рубинштейном к трудам Кавелина и Чичерина, трудно отнести к самым удачным местам книги. Указания на связь концепций К.С. Аксакова и А.С. Хомякова с тяжелым положением мелкого и среднего дворянства вследствие обострения кризиса крепостной системы, равно как и выведение «государственнических» построений из интересов «обуржуазившейся части помещичьего класса»30 граничат с тем самым «вульгарным социологизаторством» 1920-х гг., преодоление которого составляет сильную сторону «Русской историографии». Как представляется, требуют согласования замечания Рубинштейна о славянофилах, чьи попытки создать историческую концепцию фатально заканчивались «упразднением всякого научного понимания исторического развития», а, с другой стороны, их «антиисторизм» (этот упрек Соловьева в адрес Аксакова и его единомышленников исследователь разделяет) не мешает им «часто остро и удачно раскрывать ограниченность и условность отдельных построений своих противников». Речь идет о славянофильской критике родовой теории того же Соловьева

31 и теории государственного происхождения общины Чичерина . Возможно, дело в том, что соотношение славянофильской «единой идеи» и исторических событий не всегда истолковывалось Аксаковым, Хомяковым и Киреевскими так однозначно, как это представлялось автору «Русской историографии» (идея «живет вне этих событий, независимо от них») .

Несколько искусственным выглядит отделение Соловьева от близких ему по взглядам Кавелина и Чичерина. Если удел последних составляет, главным образом, самоотрицание исходных позиций, то автор «Истории России с древнейших времен» заслуживает весьма высокой оценки как последний представитель буржуазной исторической науки эпохи ее восхождения. Органический историзм, присущий Соловьеву, согласно представлениям Рубинштейна, «брал верх над условной схемой государственной теорией»33. Тем не менее, в свете принципиального для авторской концепции тезиса о кризисе буржуазной историографии, чем дальше, тем больше обнаруживавшемся к исходу XIX столетия, такая оценка выглядит оправданной.

Другое дело - главы об исторических взглядах «великих русских просветителях Н.Г. Чернышевском, Н.А. Добролюбове, А.П. Щапове и народниках. В отличие от предыдущих разделов, здесь граница между собственно историческими трудами и публицистикой для Рубинштейна как будто исчезает. Обширная эрудиция и здесь приводит автора к ряду довольно любопытных наблюдений. Но, в целом, по-видимому, появление разбора концепций, представленных в этих главах, было обусловлено необходимостью оттенить достоинства марксизма, с которым Рубинштейн, в соответствие с каноном советской историографии, связывает преодоление кризиса в отечественной исторической науке.

После «Русской историографии» реконструкция единого историографического пространства середины XIX в. надолго выпадает из перечня проблем, решаемых исследователями в советскую эпоху. Из значимых работ, во многом развивающих подходы Рубинштейна, следует назвать монографию А.Н. Цаму-тали «Борьба течений в русской историографии во второй половине XIX века». Анализ развития «государственной школы» составляет основное содержание трех из четырех глав этого исследования. Большой заслугой автора является рассмотрение трудов М.М. Михайлова, А.Ф. Тюрина и П.В. Павлова34 — историков, по крайней мере, со времен Милюкова пребывавших в тени главных творцов «государственнической» концепции. Эти маргинальные для историографической традиции фигуры позволили А.Н. Цамутали увидеть новые стороны, казалось бы, хорошо известных исследователям построений. При этом не оставлены без внимания и достижения Кавелина, Соловьева и Чичерина. Различие общественно-политических позиций критиков «Истории России с древнейших времен» не выводятся здесь на первый план, в отличие от почти одно

35 временно вышедшей работой И.И. Колесник . Благодаря этому у Цамутали, как представляется, лучше получилось соотнести знаменитый соловьевский труд с историографическим контекстом середины XIX в. С именем Чичерина автор «Борьбы течений.», как и большинство его предшественников, связывает окончательное оформление концепции государственной школы, хотя привлечение материалов Н.В. Калачова, А.Н. Афанасьева и Ф.И. Буслаева, возможно, и смогло бы поколебать категоричность этого распространенного мнения36.

Выбор славянофильских работ, использованных А.Н. Цамутали, — это и забытый историографами «Валуевский сборник», и известный, но не становившийся предметом обстоятельного анализа самаринский разбор «Взгляда на юридический быт древней России» Кавелина. В целом, убедительным выглядит вывод исследователя о том, что умеренно-либеральные тенденции «входили в систему славянофильских взглядов наряду с охранительными идеями». Может быть, Цамутали несколько переоценивает влияние славянофилов на «историко

37 бытовые» работы И.Е. Забелина .

В последней главе монографии сильнее всего дают о себе знать жесткие рамки, которыми должны были определяться исследовательские оценки исторических трудов, появлявшихся в эпоху распространения в России марксистского учения. Передовая марксистская историография, как и у Рубинштейна, предстает здесь в качестве своеобразного фона, который проявляет кризис либерального, официального и народнического направлений.

Редким примером исследования, где общественно-политические позиции ученых не заслоняют собой анализ научных подходов, представляется также работа М.К. Азадовского по истории русской фольклористики. Опубликованная на рубеже 1950 - 1960-х гг. как учебное пособие, она впервые вводит в научный оборот множество материалов, ценных не только для фольклористов. Освоение проблемы народности отечественной наукой, а также ряд частных наблюдений Азадовского38 сохранили свою значимость для понимания судеб российской историографии и сегодня. Однако, не принимая в расчет предельно широкого понимания автором предмета истории фольклористики, историки исторической мысли редко прибегали к услугам этого труда, с успехом продолжавшего традиции, заложенные А.Н. Пыпиным еще до революции.

Компенсировать однобокость схемы, во главу угла которой были положены социально-политические характеристики ученых, было призвано обращение к биографическому жанру, интерес к которому в историографических исследованиях еще в советское время был возрожден во многом стараниями М.В. Нечкиной. В предисловии к своему жизнеописанию В.О. Ключевского она недоумевала: «История науки сейчас тщательно изучается. Но — удивительное дело! - ни об одном из выдающихся историков дореволюционной России еще нет больших монографий, книг, им в целом посвященных. О писателях

39 есть, об историках нет» . За истекшие с момента этого высказывания неполные сорок лет положение дел в этом отношении сильно изменилось. Многие отечественные историки дореволюционного времени, в том числе и интересующей нас эпохи, иногда даже не самые выдающиеся, удостоились монографических трудов40. Одним из итоговых трудов, запечатлевших усилия исследователей в этом направлении, стал недавно появившийся сборник «Историки России. Биографии»41. Политический контекст формирования исторических представлений русских ученых XVIII — XX вв. не имеет решающего значения при подборе персоналий для очерков, составляющих это издание. Благодаря этому, оно вправе претендовать на роль наиболее полного на сегодня биографического справочника по отечественной историографии.

Достоинства биографии как историографического жанра очевидны: кто же как не историки, в конечном счете, являются главными создателями науки. Кроме того, пристальное внимание к становлению и реализации творческих замыслов ученых служит самым надежным ручательством того, что ни одна из работ изучаемого автора не выпадет из поля зрения исследователя его наследия. Однако чрезмерное увлечение биографиями чревато издержками. Прежде всего, невольно искажается исследовательская перспектива: обстановка деятельности ученого подается как фон, лишь в исключительных случаях врывающийся в канву биографического повествования, тогда как едва ли нуждается в подтверждении мысль об активном и постоянном участии в деятельности историка и сложившейся историографической традиции, и меняющихся общественных запросов. Отслеживание этих факторов - самостоятельная задача, которая, вследствие недооценки ее биографами, часто приводит к изображению ученого в антураже другой эпохи. Так, директор Московского государственного архива министерства иностранных дел в 1840-е гг. князь М.А. Оболенским изображается как меценат, который, подобно Н.П. Румянцеву, всеми силами содействовал успехам подчиненных, вопреки имеющимся свидетельствам последних42. Помимо этого, концентрация на научном наследии одной личности нередко порождает безосновательную апологетику. Так, И.Д. Беляеву на посту секретаря Общества истории и древностей российских приписываются заслуги его предшественника, О.М. Бодянского; И.М. Снегирев, доносов которого опасались, и не без оснований, современники, предстает невинной жертвой почти всеобщего непонимания43.

В иностранной литературе, посвященной российскому историографическому процессу, биографический подход так же получил широкое распространение44. Единственная работа зарубежного автора, выходящая за рамки конкретного, чаще всего, биографического сюжета — «Современная русская историография» А.Г. Мазура - носит, скорее, обзорный характер и небогата оригинальными наблюдениями. Больше всего это относится к интересующему нас периоду. Если до обзора полемики западников и славянофилов автор еще придерживается хронологического принципа изложения, к которому возвращается затем, начиная с «легальных марксистов», то рассмотрение историографического процесса середины XIX в. разделено на две неравноценные части. Одна из них посвящена федеративной идее в русской историографии, в ней изложены воззрения Шапова, Костомарова, М.С. Грушевского, сибирских историков. Другая часть лишена заголовка. Вероятно, потому что Мазур так и не смог найти принцип, позволяющий как-то объединить включенные сюда научные труды С.М. Соловьева и А.С. Лаппо-Данилевского, Б.Н. Чичерина и М.К. Любавского, К.Д. Кавелина и С.Ф. Платонова, К.Н. Бестужева-Рюмина и В.И. Семевского, а также еще столь же мало связанных друг с другом исследователей. При знакомстве с материалами этого раздела возникает впечатление, что здесь оказались все известные автору историки второй половины XIX — начала XX в., не связанные с федеративной идеей. Это впечатление не ослабевает и после того, как вслед за изложением взглядов областников из Сибири встречаешь анализ работ А.А.Шахматова, B.C. Иконникова и П.Н. Павлова-Сильванского. Не больше порядка и внутри разделов. Так, Мазур почему-то считает более удобным приниматься за характеристику работ Кавелина после Чичерина, тогда как ученичество последнего у первого — хрестоматийный факт45. Словом, сама структура работы вызывает настороженное отношение к выводам, которые делает американский историк. По сравнению с монографией Н.Л. Рубинштейна — это очевидный шаг назад в разработке проблематики, связанной с российской историографией середины XIX в. Вероятно, поэтому работа Мазура не оказала существенного влияния на историков, занимающихся этим периодом.

Преодоление недостатков, свойственных как биографическому жанру, так и обзорным очеркам, приводит исследователей к новым историографическим темам. К числу безусловных достижений в этом направлении можно назвать разработку проблематики научного сообщества, в частности - научных исторических школ46, пристальный анализ исследовательской и публикаторской работы русских архивистов47, открытие феномена провинциальной историографии48. Правда, успехи этих новых разысканий более отчетливо проявились при изучении не интересующей нас эпохи, а периодов, предшествующих и последующих ей, что делает середину XIX в. своеобразной лакуной в реконструируемом исследователями российском историографическом процессе. Показательно, например, что В.А. Берлинских, занимаясь изучением работы губернских статистических комитетов во второй половине XIX в., испытывает острый недостаток в «системных исследованиях» по провинциальной историографии 1810- 1850-х гг.49

Попытки истолкования историографической ситуации 1830 - 1870-х гг., исходя из приоритетного значения будто бы формировавшихся в эту пору научных исторических школ в университетских центрах, выглядят не очень убедительными. Так, даже серьезное исследование, предпринятое А.Н. Шахановым в его книге «Русская историческая наука второй половины XIX - начала XX века: Московский и Петербургский университеты» (2003), не достигает одной из главных своих целей: продемонстрировать истоки Московской исторической школы в трудах С.М. Соловьева. Для этого требовалось бы не только показать усвоение В.О. Ключевским многочисленных положений «Истории России с древнейших времен», но и установить преемственность в исследовательских замыслах ее автора и тех, кто сменил его на кафедре русской истории Московского университета.

Более чем спорным видится и главный посыл, которым руководствовался А.Н. Шаханов при выборе «исследовательской, педагогической и организационной деятельности профессоров и приват-доцентов кафедр русской истории столичных университетов» в качестве предмета предпринимаемого исследовательского анализа. Тезис о том, что «именно их труды, лекционные курсы и диссертации определяли «главные течения» отечественной науки, «толкали мысль вперед, расширяя и углубляя ее .русло» на протяжении всей второй половины XIX и в начале XX в.50, еще сам требует доказательств.

Ссылка на мнение П.Н. Милюкова, приводимая Шахановым в качестве единственного обоснования этого тезиса, не может служить таким доказательством. Во-первых, неверно дано само название милюковской работы в энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона: не «Источники русской истории и русской историографии», как у Шаханова, а «Источники русской истории и русская историография». Во-вторых, цитируемое им высказывание Милюкова отсутствует в указанном в ссылке месте. И, наконец, в-третьих, оно противоречит логике рассуждений Милюкова в этой статье: этот ученик Ключевского вполне последовательно отделяет 1860 - 1870-е гг. от последующих десятилетий, в которые русская историография, по его словам, и «носила скорее характер спокойного академического изучения, результаты которого всего удобнее сгруппировать по университетам, так как университетскими лекциями и диссертациями на ученые степени почти исчерпывалось содержание этой историографии»51. При освещении предшествующего периода Милюков не уделяет особого внимания принципу университетских исторических школ, о чем А.Н. Шаханов, к слову, хорошо осведомлен. Не случайно он сам предпочитает говорить о государственной школе как о направлении52, и проблему институциональной составляющей рассматриваемых школ оставляет по большей части за рамками своего повествования. В результате анализ концепций ученых, преподававших в Московском и Петербургском университете, ведется в традиционном русле, что не лишает работу А.Н. Шаханову оригинальности, а многих из его наблюдений - интереса.

Несколько оторванными от историографических реалий середины XIX в. представляются построения Ф.А. Петрова, который считает возможным, не утруждая себя доказательствами, говорить о существовании в 1840-е гг. сложившихся университетских школ в изучении русской истории: «государственной» во главе с К.Д. Кавелиным и С.М. Соловьевым в Москве и «прагматическиархеографической» во главе с Н.Г. Устряловым в Петербурге . Думается, экстраполяция выводов о жизни научного сообщества историков конца XIX - начала XX в. на ситуацию более ранней поры нуждается в более прочном обосновании, чем то, что предлагается в указанных работах А.Н. Шаханова и особенно Ф.А. Петрова.

При решении этой задачи едва ли стоит пренебрегать наблюдениями Ю.С. Сорокина, убедительно подтвержденные М.П. Мохначевой, о том, что вплоть до середины 1850-х гг. слово «ученый» означало не столько профессионального представителя научной специальности, сколько «выученного, наученного», «знающего науку» и «отличающегося ученостью» человека. Из чего следует, что в середине XIX в. «не было еще строго очерченных профессиональным статусом границ между научной, литературной, журналистской деятельностью»54. Иными словами, вопрос о содержании понятия «школа» применительно к историографической ситуации этой эпохи нуждается в существенном уточнении, которое вряд ли возможно без пристального исследования деятельности институтов исторического знания и анализа концептуального наследия 1830-1870-х гг.

О том, насколько большим был перекос в изучении историографического процесса середины XIX в. в пользу «схоларной» проблематики, свидетельствует соотношение работ о существовавшей никак не более четверти века «государственной школе», к которой даже самые смелые исследователи причисляют меньше десятка ученых, и об Обществе истории и древностей российских при Московском университете, непрерывно действовавшем более столетия. В то время как библиография школы Соловьева, Кавелина и Чичерина насчитывает десятки обстоятельных исследований, перечень трудов, посвященных развитию важнейшего научного центра, с историей которого самым тесным образом связаны имена Строева и Забелина, Погодина и Ключевского, того же Соловьева и Милюкова фактически исчерпывается на сегодня всего лишь одной статьей55. Едва ли уместно упрекать ее авторов И.А. Демидова и В.В. Ишутина в обзороности изложения истории ОИДР, особенно начиная с 1857 г.: слишком много совершенно нетронутого материала им предстояло бы разработать, чтобы рассмотреть внутренние противоречия и внешние обстоятельства, сопутствовавшие жизни этого ученого общества.

Слабая освоенность сюжетов, не связанных напрямую с борьбой различных общественных направлений и научных школ, а также с жизнеописаниями классиков отечественной исторической мысли, почти неизменно обнаруживается даже в самых добротных исследованиях, выходящих за пределы определенного традицией тематического круга. Таковы исследовательские очерки В.И. Чеснокова «Правительственная политика и историческая наука России 60 — 70-х гг. XIX в.». Работа с материалами фонда министерства народного просвещения позволила автору выявить механизмы административного контроля и воздействия на институты исторического знания в последние годы николаевского правления и в эпоху «великих реформ». Благодаря этому прояснилась предыстория I Археологического съезда, бурные перипетии академической карьеры П.В. Павлова и М.В. Драгоманова56. Однако при анализе «истории Флетчера» новые материалы помогли мало. В.И. Чесноков не замечает, что жертвами этой истории стали не только Строганов и Бодянский, но и само Общество истории и древностей, на полтора десятилетия лишившееся права собственной цензуры. А объяснение всем этим неприятностям исследователь находит в «идеологическом климате», насаждавшемся «одним из самых реакционнейших руководителей ведомства народного просвещения» С.С. Уваровым е-ч при участии его «идейных сообщников» Погодина и Шевырева .

Работа В.И. Чеснокова не свободна и от чисто фактических ошибок, особенно при рассмотрении сюжетов, связанных с ОИДР. Так, уход Строганова с поста попечителя он считает, излишне доверившись мемуарам Ф.И. Буслаева, следствием скандала, последовавшего за публикацией сочинения Флетчера, тогда как эта отставка произошла годом ранее. Чесноков без достаточных оснований утверждает, что автором «Трилогии на трилогию.» был О.М. Бодянский, хотя, как впоследствии доказала Л.П. Лаптева, им оказался ученик этого слависо ста А.А. Майков . Но эти и им подобные недостатки отнюдь не перевешивают новых наблюдений, сделанных исследователем. Особенно любопытным и заслуживающим дальнейшей разработки представляется вывод, к которому пришел Чесноков, пытаясь объяснить последовательную защиту навлекшего на себя политические гонения П.В. Павлова со стороны министерства народного просвещения. «Официально-охранительная» природа этого ведомства, по словам автора, уживалась со стремлением его руководства «к тому, чтобы завоевать доверие «просвещенного сословия», поддержать в нем веру в профессиональное единство»59. Вероятно, анализ петербургских связей Павлова, сохранявшихся на протяжении долгих лет после окончания Педагогического института, конкретизировал бы это наблюдение, но, очевидно, не отменил бы его.

Если изучение правительственной политики в отношении исторической науки привело к постановке новых вопросов, то еще более многообещающим выглядит обращение исследователей к проблеме социальной природы того сообщества, занятием которого в 1830 - 1870-е гг. было изучение русской старины. Решение этой проблемы, безусловно, не может быть исчерпано в традиционных для советской историографии категориях противостояния дворянско-официального, либерально-буржуазного и революционно-демократического направлений. Между тем новые подходы к рассмотрению взаимодействия исторического знания и общества пока с трудом пробивают себе дорогу в современных исследованиях.

Кроме упоминавшейся работы М.П. Мохначевой, чьи гипотезы о нерасторжимой связи журналистики и историографии и о не сложившейся межотраслевой и дисциплинарной структуры в историко-филологическом знании середины XIX в. подкреплены многочисленными примерами, заслуживают внимания редко привлекающие внимание специалистов по историографии статьи В.П. Козлова и американской исследовательницы Э. Катцев.

Изыскания В.П. Козлова, сосредоточенные на проблеме статуса истории в России в конце XVIII — первой четверти XIX в., примечательны в плане выявления «условий для того взлета исторической науки, который мы наблюдаем в последующее время», т.е. в рассматриваемый в настоящей диссертации период60. К большим удачам исследователя следует отнести проведенный им анализ деятельности официально учрежденных и неформально существующих обществ, кружков и салонов, тщательно собранные репрезентативные данные о множестве авторов исторических текстов той поры.

Вместе с тем, вряд ли можно согласиться с мнением В.П. Козлова об уровне профессионализма, достигнутом русскими учеными к исходу первой четверти XIX в.: «Их нельзя назвать профессиональными историками по основному роду службы (исключая Калайдовича и Строева, работавших в Московском архиве Коллегии иностранных дел), но они безусловно являлись таковыми по своей научной квалификации в области истории»61. Трудно понять, идет ли в данном случае речь обо всех установленных Козловым 529 авторах, писавших в этот период на исторические темы, или только о тех, кто соответствовал параметрам «типичного портрета человека, занимавшегося изучением прошлого в конце XVIII - первой четверти XIX в.». Во всяком случае, перечисленные критерии — «энергия, увлеченность, предприимчивость, заинтересованность в результатах своей деятельности — и чисто научных, и общественных, и материальных»62 - явно недостаточно, чтобы говорить о превращении исторических исследований из любительского занятия в профессию как о совершившемся факте.

Даже указание Козлова на то, что в первой трети XIX в. появляются историки-профессионалы, «для которых исторические занятия становятся не средством времяпрепровождения и удовлетворения тщеславия, а смыслом и способом материального обеспечения жизни»63, выглядит слишком расплывчатым. Ведь, исходя их этих принципов, ученые Петербургской академии наук XVIII в. и Н.М. Карамзин в качестве придворного историографа в гораздо большей степени могут быть квалифицированы как профессионалы, чем, скажем, Калайдович или Строев. Последний, к слову, писал о себе в 1850 г. В.Д. Комовскому: «К сожалению, в тридцать пять лет рабочей жизни, я постиг только горькую истину: специальным, чг/стоученым трудом существовать не можно; многосторонние знания и великая опытность не спасут от бедности. Не будь у меня небольшого наследственного имения, которое постепенно проживается, при большом семействе, я давно был бы почти нищий»64.

Вопрос о происхождении профессиональной автономии в российской исторической науке - центральный в работе Эллисон Катцев, посвященной выяснению историографических позиций московского профессора и издателя «Вестника Европы» М.Т. Каченовского. Высказанные здесь соображения о том, при каких условиях можно говорить о наличии профессии вообще и в исторической науке в частности, отличаются большей основательностью. Исследовательнице удалось проанализировать наиболее значимые работы Каченовского и даже воспользоваться интересными архивными документами из фондов Московского университета и попечителя Московского учебного округа. И все же главный тезис Э. Катцев о том, что знаменитый глава «скептической школы» выступил с требованием профессиональной автономии для историков65, как представляется, покоится на недоразумении.

А именно, она полагает, что требования критики источников, провозглашенные Каченовским в полемике по поводу «Истории государства Российского», содержали в себе универсальные критерии для всех, кто занимался историческими разысканиями66. Такая интерпретация, однако, приписывает одному из главных оппонентов Карамзина слишком далеко идущие выводы. На самом же деле, как видно из приводимых Катцев рассуждений, Каченовский не столько противопоставлял ученого-профессионала, способного соблюдать требования «высшей» и «низшей» критики, историку в карамзинском его понимании, сколько пытался обосновать необходимость совмещения задач того и другого. Образцом исторической критики, по крайней мере, поначалу служили для издателя «Вестника Европы» работы А. Шлецера, а не его собственные. Так что, скорее, здесь стоит говорить не о проблесках новых представлений о профессиональной автономии в исторической науке, а о колоссальном разрыве между российской историографической действительностью и почерпнутыми из зарубежной литературы идеями о профессионализме владеющих приемами критики историков.

В свете этих замечаний получают свое объяснение и невостребованная «скептиками» ключевая для профессиональной подготовки историков в германских университетах семинарская форма занятий, й озадачившая Э. Катцев самоидентификация Каченовского как «ученого чиновника» со всеми вытекающими отсюда последствиями, и конечная неудача критических выступлений московского профессора и его последователей . Поэтому ряд ценных наблюдений, сделанных американской исследовательницей, не в силах поколебать выводы С. Кэссоу, полученные при анализе более обширных материалов, о том, что результатов профессионализации университетского преподавательского го корпуса в России не следует искать раньше конца XIX в.

Вопросы об истоках профессии историка, равно как и проблемы, связанные с концептуальными поисками участников историографической ситуации 1830 — 1870-х гг. требуют активного освоения их сочинений, писем и документов, существенная часть которых до сих пор остается неопубликованной. Помочь в преодолении этого препятствия на пути исследователей может увидевший свет в 2007 г. второй выпуск «Каталога личных архивных фондов отечественных историков», охватывающий первую половину XIX в. Это продолжение давно созревшего в Археографической комиссии РАН замысла, последовательно реализуемого С.О. Шмидтом и его сотрудниками69, бесспорно, еще долго будет вызывать благодарность у историков отечественной исторической науки.

Создатели «Каталога» (его составители Т.В. Медведева, М.П. Мироненко и ответственный редактор С.О. Шмидт) исходят из масштабного видения своей задачи: только данный том составили развернутые описания более 300 личных фондов, находящихся в десятках разбросанных по России и ближнему зарубежью хранилищах и принадлежащих 181 историку, не говоря уже о весьма ценной библиографической информации. Впрочем, содержание и пределы исторических занятий трактуются в рецензируемом издании достаточно широко. Речь здесь идет не только о собственно историках, но и об археологах, этнографах, фольклористах, археографах, архивистах, библиографах, собирателях рукопис

10 ных и прочих древностей и музейных работниках . Очевидно, такой подход продиктован самим уровнем специализации, достигнутым российской наукой в первой половине XIX в., и только он позволяет уловить типичные для того времени, но непривычные сегодня формы и способы бытования исторического знания. Можно только приветствовать включение в «Каталог» описание фондов таких литераторов, как В.А. Жуковский и П.А. Вяземский, чье участие в историографическом процессе, как правило, обходят стороной.

Что же касается материалов биографического и служебного характера историков, то даже поверхностного знакомства с их описанием в «Каталоге» достаточно, чтобы понять, насколько важную роль в исторических изысканиях первой половины XIX в. играло любительское начало. Даже по самым беглым подсчетам, по крайней мере, для двух третей из представленных в данном издании исследователей занятия историей не были источником основного и относительно постоянного дохода. Очевидно и то, что деятельность большинства из них протекала вне русла тех направлений и школ, поисками которых, в основном, и занимались историки отечественной исторической науки. Словом, материалы «Каталога» заставляют заново задуматься о принципах организации российского историографического пространства в эту эпоху, отнюдь не сводимого, как выясняется, к магистральному пути, ведущему от Карамзина к Ключевскому.

Из ощутимых упущений составителей стоит отметить отсутствие в «Каталоге» описаний фондов А.Д. Черткова и С.В. Ешевского, хранящихся в ОПИ ГИМ (ф. 445 и 312 соответственно). Однако эти единичные пробелы выглядят на фоне очень добросовестной, в целом, работы всего лишь как досадные недоразумения. Вряд ли стоит сомневаться, что этому изданию суждено надолго стать отправным пунктом для тех, кто занимается историографическими проблемами первой половины и середины XIX в. Благодаря этому своеобразному путеводителю по кабинетам русских историков времен Карамзина, Погодина и Соловьева, существенно облегчается решение множества задач, стоящих сегодня перед историей отечественной исторической науки.

Среди таких задач, как показывает приведенный обзор литературы, по-прежнему важнейшее место принадлежит интерпретации концептуальных построений в отечественной исторической науке 1830 - 1870-х гг. Эта интерпретация должна учитывать как многообразие бытовавших тогда исследовательских практик, так и социальные установки ученых, трудившихся тогда над разработкой вопросов истории России. Пока же историографический процесс середины XIX в. изучен крайне неравномерно. Количественно преобладают биографические очерки, где пересказ содержания наиболее известных текстов историка явно перевешивает анализ историографического контекста, вызывавшего эти тексты к жизни и обусловливавшего их восприятие различными поколениями ученых.

Авторы немногочисленных обобщающих работ исходят преимущественно из представления о вторичности исторических концепций по отношению к вопросам общественно-политической борьбы. Некогда расширивший проблематику истории исторической мысли, этот подход со времен выхода «Русской историографии» H.JI. Рубинштейна претерпел немного изменений и к настоящему времени нуждается в существенной корректировке. Работы двух последних десятилетий показывают, что дорога к новым трактовкам концептуального наследия середины XIX в. лежит через изучение породивших его институтов исторического знания.

На сегодня полноценному анализу подвергнуты лишь единичные элементы институционального пространства науки русской истории - это «скептичеекая школа» М.Т. Каченовского и его последователей, а также историческая журналистика. Степень изученности этих институтов объясняет отсутствие посвященных им специальных исследований на страницах настоящей диссертации. Отчасти то же можно сказать и об общности взглядов К.Д. Кавелина, Б.Н. Чичерина и, как правило, объединяемого с ними С.М. Соловьева. Однако институциональный статус этой общности, которую обьгчно именуют «государственной школой», в историографии слабо прояснен, что и оправдывает рассмотрение здесь этого вопроса.

Источники исследования. Решению поставленных в настоящей диссертации задач должно содействовать привлечение широкого круга используемых источников. Источниковая база настоящего исследования включает в себя как опубликованные, так и неопубликованные материалы. Последние представлены в фондах нескольких архивохранилищ Москвы, Санкт-Петербурга, Киева, Казани и Саратова: Государственном архиве Российской Федерации, Российском государственном архиве древних актов, Российском государственном архиве литературы и искусства, Научно-исследовательском отделе рукописей Российской государственной библиотеки, Отдела письменных источников Государственного исторического музея, Российском государственном историческом архиве, Рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинского Дома), Отделе рукописей и редкой книги Российской национальной библиотеки, Архиве Географического общества, Институте рукописей Национальной библиотеки Украины имени В.И. Вернадского, Центральном государственном историческом архиве Украины, Государственном архиве города Киева, Национальном архиве Республики Татарстан, Отделе рукописей и редкой книги Научной библиотеки им. Н.И. Лобачевского Казанского университета, Государственном архиве Саратовской области.

Использованные здесь источники — в большинстве своем материалы личного происхождения: авторские тексты историков, произведения эпистолярного и мемуарного жанров. Кроме того, источниковый комплекс представлен материалами делопроизводства и периодики. Знакомство с множеством книг, статей, рецензий, посвященных русской истории, просмотр нескольких тысяч листов архивных дел, в том числе протоколов Общества истории и древностей российских, внушительной по размерам переписки И.Д. Беляева, М.П. Погодина, И.П. Сахарова, А.Н. Афанасьева, А.С. Уварова, П.И. Бартенева и многих других позволило увидеть новые стороны историографической ситуации середины XIX в. и пересмотреть некоторые стереотипы, присущие исследовательской традиции изучения этой эпохи.

Остановимся подробнее на характеристике отдельных групп использованных нами источников.

1) Авторские исследовательские тексты историков 1830 — 1870-х гг. образуют главную группу источников, используемых в настоящем исследовании. Поэтому анализ ее составляющих является основой содержания работы. Здесь же ограничимся соображениями самого общего плана.

Универсальной формой исследования в эту эпоху становится монография, назначение которой одним из авторов середины XIX в., Н.Н. Голицыным, определяется следующим образом: «Монография непременно требует, чтобы предмет, ее составляющий, был изучен исследователем со всех сторон и притом в одинаковой мере <. .> Но есть монографии, предмет которых так обширен и многосторонен, что едва ли можно справиться и с одною частью материала,

71 предоставляя разработку остальной другим» . Сосуществование различных вариантов монографических исследований в рассматриваемую эпоху делают комплекс авторских текстов крайне неоднородным. Сюда можно отнести и диссертации, все более перестающие быть учеными рассуждениями, и полулюбительские штудии просвещенных аристократов, посвященные нумизматическим или генеалогическим сюжетам, и путешественные заметки, служащие прологом к критической работе историка, как это было у Н.И. Костомарова и Д.И. Иловайского.

Особое место среди исследовательских начинаний 1830 — 1870-х гг. занимают очерки, где историк пытался в сжатом виде сформулировать собственное видение целой исторической эпохи, какой-то важной научной проблемы или даже всего хода отечественной истории. Изложенные в таких очерках идеи должны были послужить отправным пунктом для дальнейших изысканий уже монографического характера. Наиболее известные работы, относящиеся к этой категории - «Взгляд на юридический быт древней России» К.Д. Кавелина, «Мысли о федеративном начале в древней Руси» Н.И. Костомарова.

Явно недооцененным в исследовательской литературе остается другой вид авторских текстов той поры - рецензии. Количество публиковавшейся тогда исторической литературы было вполне соизмеримо с имевшимися в наличии учеными и журналистами, способными дать квалифицированную оценку почти любому состоявшемуся историографическому событию - выходу книги или журнальной статьи. Анализ рецензий, общий объем которых иногда едва ли не превышал разбираемое в них сочинение, как никакого другого научно-исторического жанра, дает возможность реконструировать историографическое пространство эпохи с ее специфическими требованиями и запросами.

Подводную часть» массива исследовательских текстов середины XIX в. составляют лекции. Именно в ходе подготовки лекционных курсов впервые делались наблюдения, часть которых впоследствии становилась достоянием широкой публики в виде книг и журнальных статей. Поэтому утрата щаповских лекций, читавшихся в Казанской духовной академии, до сих пор остается невосполнимой. Открывающиеся время от времени новые тексты историка и усложняющиеся приемы интерпретации уже известных материалов не в состоянии компенсировать этой потери.

В свете вышесказанного, особую ценность приобретают тексты лекций Костомарова в Петербургском университете, отложившиеся в архивном фонде Н.П. Барсукова72. Они до сих пор не привлекали внимания исследователей. Все лекции от вступительной и до последней, датируемой 31 марта 1861 г., аккуратно переплетены во внушительный по объему том, большую часть которого составляют записи, сделанные рукой Н.П. Барсукова. Несколько лекций, судя по пометкам Барсукова, были составлены JI.H. Модзалевским. Опубликованные материалы курса, автографы писем Костомарова к Барсукову, а также портреты Костомарова вклеены в том на отдельных листах. «Приведением в порядок записанных лекций», как свидетельствуют воспоминания Барсукова, он занимался в своей деревне с конца мая 1861 г., после того, как побывал в Москве, где, знакомясь с «кремлевскими древностями», готовил себя к восприятию обещанных Костомаровым лекций о Московском государстве73.

В целом, опубликованные авторские тексты позволяют в общих чертах проследить происхождение, развитие и дальнейшие судьбы концептуальных поисков русских историков. Эти тексты, значительная часть которых подвергалась анализу разве что в современной им критике, содержат немало сведений о том, как эти концепции преломлялись затем в исследовательской практике. Но привлечение источников другого рода способно значительно обогатить пред-: ставление об этом процессе.

К сожалению, архивные материалы не так богаты интересующими нас сведениями, как опубликованные: не сохранились архивы Щапова и Павлова74, что особенно прискорбно ввиду того, что, как известно, именно их воззрениям суждено было появиться в печати в наиболее искаженном и урезанном виде. Те же их материалы, которые отложились в делопроизводстве Третьего отделения75, в основном, малоинтересны для истории концептуальных исканий середины XIX в. Так, в краткой описи арестованных у П.В. Павлова в 1860 г. бумаг значатся, в числе прочего, и лекции по археологии. К сожалению, содержание и этих, и других лекций, читавшихся историком до 1859 г., остается неизвестным. Сотрудники III отделения, «анализировавшие» его рукописи на предмет политической благонадежности, остановили свое внимание на самых последних по хронологии материалах . К сделанным ими выпискам из этих лекций нам уместно будет обратиться при разборе концепции Павлова рубежа 1850 - 1860-х гг.

В фонде редакции «Современника» нами обнаружены две статьи Щапова, которые впервые вводятся в научный оборот для характеристики воззрений ученого на местную историю.

Работа с личными фондами Беляева, Бестужева-Рюмина, Бодянского, Забелина, Ешевского, Кавелина, Костомарова, Погодина, Сахарова, Ундольского

78 и других показала, что они не располагают творческими текстами, которые могли бы добавить что-то существенное к тому, что было опубликовано этими учеными в интересующем нас отношении. Более любопытно в этом отношении содержимое личного фонда Д.И. Иловайского в Отделе письменных источников Государственного исторического музея: здесь отложились его наработки по

79 истории Новгорода .

Обильную пищу для наблюдений доставляет также рукопись Ю.Ф. Самарина «О ходе русской истории как науки»80. Это черновой вариант так и не завершенного труда, состоящий из двух, внешне не связанных между собой частей. Первая представляет собой обширное предисловие к сочинению по новгородской истории, за ним следует набросок о первых веках русской истории — опыт прочтения Самариным начальной русской летописи. С точки зрения концептуальной зрелости эти части неравнозначны: предисловие к труду о Новгороде гораздо лучше проработано и богато оригинальными идеями о становлении исторического знания о России и стоящих перед ним задачах. Датировать работу Самарина над этим фрагментом рукописи можно приблизительно серединой 1840-х гг. С одной стороны, за новое исследование молодой автор взялся, вероятнее всего, не раньше мая 1843 г., когда он подготовил магистерскую диссертацию о Стефане Яворском и Феофане Прокоповиче. С другой стороны, из содержащихся здесь полемических суждений Самарина видно, что он еще не познакомился с концепцией Кавелина, впервые изложенной в печати в январском номере «Современника» за 1847 г.

Во всяком случае, находящиеся в архивных фондах творческие тексты в виде готовых работ имеют для нашего исследования только вспомогательное значение. При этом исследовательский потенциал опубликованных работ, написанных в рассматриваемый период, по-прежнему остается огромным.

2) Источники эпистолярного жанра, использованные в настоящей работе, представлены письмами нескольких десятков деятелей науки русской истории изучаемого времени. Публикуемые эпистолярные материалы призваны, главным образом, помочь в воссоздании повседневной действительности, окружавшей историков в эту эпоху — той атмосферы, которая с трудом передаваема историческими источниками иного рода. Сведения о неформальных отношениях, бытовавших внутри сообщества исследователей прошлого и наполнявшие письма его представителей, только случайно просачиваются на страницы официального делопроизводства, а служебные дрязги с сопутствующими им острыми переживаниями зачастую неохотно вспоминаются примирившимися со своим прошлым мемуаристами. Непосредственность в восприятии событий, эмоциональная окрашенность оценок и суждений и вместе с тем свобода автора, хотя бы минутная, в момент написания письма, от сковывающих обязательств, налагаемых официальностью обстановки — вот те качества, которые делают эпистолярное наследие историков незаменимым источником для исследователя моделей, в которых реализовывалась социальная идентичность авторов исторических текстов середины XIX в.

Даже давно опубликованные усилиями еще дореволюционных авторов -Н.П. Барсукова, Е.В. Барсова, А.А. Титова, П.И. Бартенева, С.А. Белокурова — письма до сих пор лишь в крайне незначительной степени введены в научный оборот. Приведенные в них сведения весьма существенно обогащают представления о действиях ученых середины XIX в. и их мотивах. Такова удивительная по своему многообразию переписка, выборочно сообщенная на страницах многотомной хроники «Жизнь и труды М.П. Погодина», письма Сахарова, Кубаре-ва, Строева, Ундольского, Бодянского и других. Многие привлекаемые нами эпистолярные материалы не только не опубликованы, но и не использовались исследователями. В большинстве своем, это письма Павлова к К.С. Аксакову,

А.А. Краевскому, Забелину, Н.М. Благовещенскому, М.В. Юзефовичу, К.Д. Кавелину 1850-х гг.81. Определенный интерес представляют письма Д.И Иловайского к К.Н. Бестужеву-Рюмину первой половины 1860-х гг. . Для понимания судьбы творческого наследия исторической концепции Щапова и его единомышленников в 1870-е гг. любопытны письма К.В. Лаврского к казанскому историку и редактору местной газеты Н.Я. Агафонову. Они хранятся в архивном фонде последнего . Чрезвычайно любопытным представляется письмо С.В. Максимова к И.Е. Забелину 1864 г., где очень обстоятельно рассказывается о намерении создать в Петербурге историческо-этнографическое общество при

84 активном участии Костомарова . В исследовательской литературе этот эпизод не известен.

3) Сравнительно немногочисленны привлекаемые в настоящем исследовании источники мемуарного жанра. Большинство рассматриваемых в настоящей диссертации авторов не оставили после себя воспоминаний, по крайней мере, о зрелых годах своей жизни. «Записки.» С.М. Соловьева, «Мои воспо-ос минания» Ф.И. Буслаева и «Автобиография» Костомарова - ценнейшие источники, очень верно характеризующие исторические взгляды этих ученых. Однако концептуальные поиски, подробная характеристика исследовательской деятельности остаются, по сути, вне поля зрения мемуаристов. о/

Воспоминания» Бестужева-Рюмина, обрывающиеся на 1860 г. , в этом плане более содержательны. Интересны признания Бестужева-Рюмина о том большом влиянии, которое на него имели в те годы французские историки и публицисты федералистского направления, что, впрочем, нетрудно было бы установить и на материалах его собственных работ с их излюбленным противопоставлением политической и административной централизации, общепризнанным тогда постулатом французской политической мысли. Несколько озадачивает оправдание Бестужева-Рюмина тогдашней своей позиции непониманием опасности, исходящей от национального сепаратизма, как будто намекающее на события польского восстания 1863 г., с началом которого, действительно, интерес Бестужева к местным историческим особенностям постепенно сходит на нет.

Не так интересны в контексте нашей темы воспоминания Бестужева-Рюмина о Ешевском, составляющие значительную часть написанного им очерка для собрания сочинений своего покойного друга87. Бедна новыми фактами и мемуарная в своей основе статья-некролог Иловайского «Начало моего знакомоо ства с К.Н. Бестужевым-Рюминым и "Московское обозрение"» .

Воспоминания учеников Щапова Н.Я. Аристова, П.В. Знаменского и С.С.

Шашкова, которые составляют большую часть их работ об учителе , рассмотренные вместе, дают так много для целостного понимания личности Щапова со всеми ее противоречиями, что остается только пожалеть, что до сих пор эти работы привлекаются от случая к случаю и преимущественно благодаря высказываемым в них оценочным суждениям, значительно устаревшим к настоящему времени.

4) Немало пользы при решении поставленных в диссертации задач оказало знакомство с дневниковыми записями участников эпохи. Стоит отметить и знаменитый дневник А.В. Никитенко, и извлеченные Н.П. Барсуковым места из записей Погодина, и менее известные материалы А.Н. Афанасьева, И.М. Снегирева, О.М. Бодянского, И.Е. Забелина90. Публикацию последних, состоявшуюся сравнительно недавно, нельзя признать доброкачественной в научном отношении. Небрежность издателей проявляется едва ли не во всех элементах публикации — от подачи текста до составления именного указателя. Трудно сказать, что им помешало, заглянув в опубликованные протоколы ОИДР, узнать, что собеседником Забелина в заседании 26 октября 1846 г. мог быть П.В. Хавский, а вовсе не И.Р. Ховен, и что их заставило назвать Николая Васильевича Калачова Никитой, а Павла Николаевича Милюкова Никитичем91.

Отдельно следует упомянуть дневниковые записи И. Смирнова, вкрапленные в его воспоминания о Казанском университете, а также «Дневник» Е.Ф. Шмурло, содержащий любопытный рассказ о научной биографии Борзаковского . В целом же, мемуарная литература и дневники использована в работе при уточнении деталей тех историографических событий, общие сведения о которых известны из других источников и при обрисовке общего историографического фона, на котором велись концептуальные поиски историков середины XIX в.

5) Этим же целям служат и привлекаемые в данном исследовании материалы периодики. Для выяснения журнальной подоплеки концептуальных выступлений в науке русской истории 1830 - 1870-х гг. потребовалось проработать материалы не только тех изданий, где постоянно сотрудничали интересующие нас историки («Отечественные записки», «Современник», «Чтения в ОИДР», «Временник ОИДР», «Век», «Очерки», «Московское обозрение», «Московские ведомости» и др.), но и большинства наиболее крупных изданий этой эпохи, такие как «Московский телеграф», «Русский вестник», «Библиотека для чтения», «Русская беседа», «Русское слово», «Голос» и многие другие. Знакомство со всеми этими материалами существенным образом повлияло на ход данного исследования и на его результаты, хотя только небольшая их часть стала предметом непосредственного рассмотрения на его страницах.

6) Использование делопроизводственных материалов также отразилось на выводах настоящего исследования. К ним относятся, главным образом, программы учебных курсов в Казанском и Киевском университетах, отчеты о прочитанных лекциях в Казанской духовной академии. Порой сведения, содержащиеся в этих источниках, позволяют реконструировать отдельные положения концепций ученых-историков 1830 - 1870-х гг. Они ценны информацией уточняющего характера.

Совсем другое дело — «Программа истории русского народа» А.П. Щапова, ежегодные отчеты и протоколы Русского географического общества и Обдо щества истории и древностей российских при Московском университете . «Программа курса Русских древностей» Н.И. Костомарова, представленная Н.И. Костомаровым для преподавания в Казанском университете94, может быть отнесена к числу незаслуженно забытых исследователями документов. Эта программа, датируемая 6 декабря 1857 г., была введена в научный оборот Е.А. Бобровым в 1903 г.95, но до настоящего времени она не становилась предметом историографического анализа. Может быть, это объясняется нереализованно-стью программы, — ведь Костомарову так и не довелось работать в Казани. Программа курса «Русских древностей» должна, наконец, занять подобающее ей место в анализе исторических взглядов ученого. Другая рукопись Костомарова - «Проэкт историко-этнографического путешествия» и сопутствующие ему материалы, отложившиеся в делопроизводстве канцелярии РГО, - открывают неизвестную страницу не только в биографии известного ученого, но и в истории научных исканий эпохи «великих реформ»96. Без этих материалов анализ концептуальных построений середины XIX в. был бы весьма неполон.

Чрезвычайно ценна официальная переписка С.Г. Строганова с министром народного просвещения и начальником III отделения, вызванная публикацией

Q7 сочинения Флетчера на страницах «Чтений в ОИДР»*'. Без нее крайне трудно было бы разобраться в механизмах правительственного контроля за «ученым сословием» исследователей отечественных древностей. Обособленный пласт делопроизводственных материалов составляют проекты переустройства московского Общества истории и древностей российских, многие из которых отно

QO сятся к середине 1840-х гг . Эти бумаги, по-видимому, еще в XIX в. были изъяты из фонда ученого общества и отложились в архиве И.Е. Забелина.

Однако, несмотря на все значение делопроизводственных материалов, периодики, произведений мемуарного и эпистолярного жанра, главными для исследования концептуальных поисков середины XIX в. являются все же научные авторские тексты этой эпохи. Некоторая часть этих источников уже введена в научный оборот, но в основном для решения поставленных задач они привлекаются впервые.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Историческая наука в России 1830-1870- х гг.: поиск новой концепции русской истории"

Заключение

1 Соловьев С.М. Замечания на разбор книги «История России», сделанный г. Калачовым // Московские ведомости. 1852. №38.

2 Ключевский В.О. К.Н. Бестужев-Рюмин [некролог] // Он же. Неопубликованные произведения. М., 1983. С.165.

Список научной литературыБоярченков, Владислав Викторович, диссертация по теме "Историография, источниковедение и методы исторического исследования"

1. Неопубликованные. Архив РГО.

2. Ф.1 (Канцелярия). 1862. Оп.1. Ед.хр.26. ГАРФ.

3. Ф.109. (III Отделение е.и.в. собств. канцелярии). I эксп. 1860. Оп.35. Ед.хр.26, ч.б.; 1861. Оп.36. Ед.хр.116; 1862. Оп.37. Ед.хр. 133, 268. Ф.279 (Е.И. Якушкин). Оп.1. Ед.хр.1059, 1060, 1062.1. ГАСО.

4. Ф.408 (Калачовы). Оп.2. Ед.хр.431; Оп.1. НАРТ.

5. Ф. 977 (Казанский университет). Историко-филологический факультет. Ед.хр.751,774.1. НИОР РГБ.

6. Ф.178 (Коллекция). Ед.хр.7774. Ф.265 (Самарины). П.92. Ед.хр.6. Ф.203 (Архив ОИДР). Кн.7-18. Ф. 213 (Погодин М.П.).Р.П.К.14. Ед.хр.53.

7. Ф.704 (В.М. Ундольский). К.25. Ед.хр.40, 41; К.26. Ед.хр.30; К.27. Ед.хр.7; К.29. Ед.хр. 12, 38.1. ОПИ ГИМ.

8. Ф.17 (Уваровы). Оп.1. Ед.хр.341, 351, 354.

9. Ф.2 (Д.И. Иловайский). Оп.1. Ед.хр.4, 11, 17, 44, 76, 85.

10. Ф. 178 (Хомяков А.С.). Оп.1. Ед.хр.31, 33.

11. Ф.312 (С.В. Ешевский). Оп.1. Ед.хр.5.

12. Ф.440 (И.Е. Забелин). Оп.1. Ед.хр.66, 72, 749.

13. Ф.450 (Е.В. Барсов). Оп.1. Ед.хр.841, 845, 847.1. ОРРК НБ КУ.

14. Ф. Н.Я. Агафонова. Ед.хр.213. Т. 1-3. Ед.хр.216. ОРРК РНБ.

15. Ф.47 (Н.П. Барсуков). Ед.хр.2. Ф.171 (В.П. Гаевский). Оп.1. Ед.хр.208. Ф.391 (Краевский А.А.). Оп.1. Ед.хр.452. Ф.438 (Литературный фонд). Оп.1. Ед.хр.11. Ф.621 (Пыпин А.Н.).Оп.1. Ед.хр.367.1. РГАДА.

16. Ф.1278 (Строгановы). Оп.1. Ед.хр.173,176. РГАЛИ.

17. Ф.46 (П.И. Бартенев). Оп.1. Ед.хр.549, 551, 552, 553. Ф.260 (К.Д. Кавелин). Оп.1. Ед.хр.20.1. РГИА.

18. Ф.733 (Министерство народного просвещения). Оп.36. Ед.хр.7. РО ИРЛИ (ПД).

19. Ф. 628 («Современник»). Оп. 2. Ед.хр.217, 218.

20. Ф.З (Аксаковы). On. 7. Ед.хр.86; Оп.9. Ед.хр.59.

21. Ф.27 (К.Н. Бестужев-Рюмин). Ед.хр.24812,25135/CLXXXI6.13.

22. Ф. 119 (Кавелин К.Д.). Ед.хр.20625/СХЬб.16; Ед.хр.20624/СХЬб.16.1. ДАК.

23. Ф.16 (Киевский университет). Оп.286. Ед.хр.100. IP НБУ.

24. Ф.22 (Н.И. Костомаров). Оп.1. Ед.хр.240, 457. ЦД1АУ.

25. Ф.873 (М.В. Юзефович). Оп.1. Ед.хр.60.

26. Ф.707 (Попечитель Киевского учебного округа). Оп. 13. Ед.хр.257; Оп.16. Ед.хр.618; Оп.бО. Ед.хр.69.12. Опубликованные.

27. Барсуков Н.П. Воспоминания о Н.И. Костомарове и А.Н. Майкове // Русское обозрение. 1897.-№5.-С. 123-141.

28. П.Б. Бартенев П.И. Об украйно-славянском обществе (из бумаг Д.П. Голохвастова) // Русский архив. 1892. №7. — С.334-359.

29. А.А. Григорьев. Материалы для биографии. Пг., 1917. -412 с.

30. Забелин И.Е. Дневники. Записные книжки. М.: Изд-во им. Сабашниковых,2001.-384 с.

31. Из записок М.П. Погодина. Граф С.Г. Строганов // Отечественная культура и историческая мысль XVIII XX веков. - Брянск, 2004. - С. 345-374. Из литературной переписки Кавелина (1847 -1884) // Русская мысль. - 1892. -№1. - С. 104-138.

32. Из переписки недавних деятелей. (Материалы для истории русскогообщества) // Русская мысль. 1892. - №7. - С. 87-100.

33. Из писем И.Д. Беляева А.Н. Попову // Русский архив. 1886. - №10.

34. Д.И. Иловайский Д.И. Начало моего знакомства с К.Н Бестужевым

35. Рюминым и «Московское обозрение» // Кремль. 1897. - № 1.

36. Изветы Снегирева // Русский архив. 1901. - Кн.1. - С. 527-528.

37. Костомаров Н.И. Исторические произведения. Автобиография. Киев: Издво Киевского университета, 1989. 734,1 с.

38. Кочубинский А.А. О.М. Бодянский в его дневнике // Исторический вестник. -1887.-№12.-С. 505-537.

39. Лекции К.Д. Кавелина по истории российского законодательства. Публ. Ф.А. Петрова и Н.Л. Зубовой // Река времен: Книга истории и культуры. М., 1995. -Кн.З.-С. 50-137.

40. Никитенко А.В. Дневник. М.: ГИХЛ, 1955. - Т.1. - 542 с.

41. Переписка И.Д. Беляева с учеными и литераторами // ЧОИДР. 1907. - Кн.З.-С. 33-88.

42. Письма П.В. Киреевского к Н.М. Языкову. М.-Л., 1935. - 88 с.

43. Письма П.А. Кулиша к О.М. Бодянскому // Русский архив. 1892. - №11. - С.291.304.

44. Письма П.В. Павлова к А.А. Краевскому // Отечественная культура и историческая мысль XVIII-XX веков. Брянск, 1999. - С. 212-218. Письма И.П. Сахарова к О.М. Бодянскому (1846 - 1848 гг.) // ЧОИДР. - 1893. - Кн.З. - С. 67-88.

45. Попруженко М.Г. Дневник О.М. Бодянского // Исторический вестник. 1913. -№8.-С. 413-431.

46. Россия под надзором: отчеты III отделения 1827 1869: Сб. док-в. /Сост. М. Сидорова и Е. Щербакова. - М., 2006. - 703 с.

47. Смирнов И. В Казанском университете. 1860-1861 // Русские ведомости. 1905. №45.

48. Историографические источники

49. Аксаков K.C. Замечания на новое административное устройство крестьян в

50. России. — Лейпциг: Франц Вагнер, 1861. VIII, 115 с.

51. Аксаков К.С. Соч. М., 1861. - Т. 1. - VIII, 632, II с.

52. К.А. Аксаков К.С. Замечание // Молва. 1857. - №8. - С.94-95.

53. Имрек Аксаков К.С.. Письмо к редактору // Молва. 1857. - №6. - С. 80.

54. Ветвицкий Н.Я. Аристов Н.Я. Чиновничий элемент в разработке русскойистории // Библиотека для чтения. 1862. - № 12. — С. 115-133.

55. Ветвицкий Н.Я. Аристов Н.Я. Что нужно для русской истории в настоящеевремя // Библиотека для чтения. 1862. - № 8. - С. 79-114.

56. Афанасьев А.Н. Обзор русской истории в 1850 году // Современник. 1851.- №1. С. 11-32

57. Афанасьев А.Н. Русская историческая литература в 1851 году // Современник. 1852. - №2. — С. 15-26.

58. Афанасьев А.Н. Русская литература в 1850 году // Отечественные записки. -1851. -№1.-С. 1-66.

59. Афанасьев А.Н. рец. на: Архив историко-юридических сведений, относящихся до России, изд. Н. Калачовым. М., 1850. Кн.1 // Современник. - 1850.-№4.-С.45-74.

60. Афанасьев А.Н. рец. на: Временник ОИДР. М., 1849. Кн. 1-4. // Современник. - 1850. - №7. - С. 1-9.

61. Афанасьев А.Н. рец. на: Клеванов А.С. История юго-западной Руси. М., 1849 // Современник. 1850. - №7. - С. 12-13.

62. Беляев И.Д. Рец. на: Белевская вивлиофика // Русская беседа. 1858. - № 3. — С. 1-13.

63. Бессонов П.А. Замечания на статью г. Соловьева «Шлецер и антиисторическое направление» // Русская беседа. 1857. — С. 73-90.

64. Бестужев-Рюмин К.Н. Различные направления в изучении русской народности // Отечественные записки. 1860. - № 3. - С. 24-44. Бестужев-Рюмин К.Н. рец. на: Владимирский сборник. - М., 1857 // Московские ведомости. - 1857. - № 67. — С. 578.

65. Бестужев-Рюмин К.Н. рец. на: Погодин М.П. Норманнский период русской истории // Отечественные записки. 1859. - № 12. - С. 102-111. Бестужев-Рюмин К.Н. Михаил Петрович Погодин (1800-1875) // Славянское обозрение. - 1892. - № 1. - С. 42-50.

66. Бестужев-Рюмин К.Н. Русская история. СПб.: Изд. Д.Е. Кожанчикова, 1872. -Т. 1.-111,246,480 с.

67. Бестужев-Рюмин. К.Н. Современное состояние русской истории как науки // Московское обозрение. 1859. - № 1. - С. 1-132.

68. Бестужев-Рюмин К.Н. рец. на: Сочинения Кавелина. Статьи I III // Отечественные записки. - 1860. - № 4. - С. 74-97; № 5. - С. 28-59; № 8. - С. 59-89.

69. Бестужев-Рюмин К.Н. Философия истории и Московское государство // Отечественные записки. 1860. - № 11. — С. 1-17.

70. Бестужев-Рюмин К.Н. Несколько слов по поводу статьи «Что иногда открывается в либеральных фразах!» // Отечественные записки. 1859. - № 11.-С. 37-42.

71. Бестужев-Рюмин К.Н. Этнографические и исторические заметки «Губернских ведомостей» // Московские ведомости. 1859. - № 56. - С. 422423.

72. Буслаев Ф.И. Исторические очерки русской народной словесности и искусства. СПб., 1861. - Т. 1. - 643 с.

73. Буслаев Ф.И. Памятник тысячелетию России // Он же. Мои досуги. М., 1886. - 4.2.-С. 187-208.

74. Вяземский П.А. Разговор между издателем и классиком с Выборгской стороны или с Васильевского острова // Он же. Эстетика и литературная критика. М., 1984. - С. 48-53.

75. А.Г. Герцен А.И. Письмо из провинции // Очерки России. М., 1840. Кн.З. -С. 17-21.

76. Голицын Н.Н. История Пскова (862 1510) // Архив исторических и практических сведений, относящихся до России, изд. Н.В. Калачовым. -СПб., 1863. - Кн.5. - С. 1-96.

77. Григорьев А.А. Вступительное слово о фальшивых нотах в печати и жизни //Якорь. 1863. -№1.-С. 1-2.

78. Григорьев А.А. Несколько слов о законах и терминах органической критики // Русское слово. 1859. - № 5. - С. 1-19.

79. Григорьев А.А. Об издании журнала «Русское слово» в будущем 1860 году // Русское слово. 1859. - № 8. - С. 4-5.

80. Григорьев А.А. Отживающие в литературе явления // Эпоха. 1864. - № 7. — С.1-26.

81. Григорьев А.А. По поводу одного, малозамечаемого современною критикою явления //Якорь. 1863. - № 2. - С. 21-25.

82. Григорьев А.А. рец. на: Иловайский Д.И. История Рязанского княжества. М., 1858//Русское слово. 1859.-№ 1.-С. 130-144.

83. Григорьев А.А. рец. на:. Костомаров Н.И. Севернорусские народоправства во времена удельно-вечевого уклада — СПб., 1863. — Т. 1-2 // Время. 1863. -№ 1. - С. 92-140.

84. Григорьев А.А. рец. на: Московское обозрение. 1859. - Кн. 1-Й // Русское слово. - 1859. - № 8. - С. 41-54.

85. Дмитриев Ф.М. рец. на: Сочинения Кавелина. М., - 1859: В 4 ч. // Московские ведомости. - 1860. - № 185.

86. Добролюбов Н.А. Голос древней русской церкви об улучшении быта несвободных людей. Современные идеи православны ли? // Современник. 1859. -№ 4.-С. 258-264.

87. Ешевский С.В. Соч. по русской истории. — М.: Изд-во Сабашникова, 1900. -XXXI,403 с.

88. Забелин И.Е. Современные взгляды и направления в русской истории // Он же. Опыты изучения русских древностей и истории. Исследования, описания и критические статьи. М., 1872. - 4.1. - С. 301-354.

89. Иловайский Д.И. Новгородская губерния сто лет тому назад: Из биографии графа Сиверса // Русский вестник. 1863. - № 12. - С. 479-502. Иловайский Д.И. Прогулки по берегам Оки // Московские ведомости. - № 149-159.

90. Кавелин К.Д. Взгляд на русскую литературу по части русской истории за 1846 год // Он же. Собр. соч. СПб., 1897. - Т.1. - С. 745-760.

91. Кавелин К.Д. Исторические труды М.П. Погодина // Он же. Собр. соч. СПб., 1897. -T.l.-Стб. 95-252.

92. Кавелин К.Д. рец. на: Соловьев С.М. История России с древнейших времен.

93. М., 1851. Т. 1 //Он же. Собр. соч. СПб., 1897. Т. 1. - Стб. 413-508.

94. Кавелин К.Д. рец. на: Соловьев С.М. Об отношении Новгорода к великимкнязьям// Он же. Собр. соч. СПб., 1897. - Т.1. - Стб. 253-270.

95. Кавелин К.Д. рец. на: Терещенко А. Быт русского народа. СПб., 1848 // Онже. Собр. соч. СПб., 1898. - Т.4. - Стб. 5-166.

96. Кавелин К.Д. рец. на: ЧОИДР. М., 1847. Кн.5-9 // Он же. Собр. соч. СПб., 1897. T.l.-Стб. 759-874.

97. Калачов Н.В. О научной пользе рецензий на первую книгу «Архива» // Архив историко-юридических сведений, относящихся до России. М., 1855. - Кн.2. 4.1. - С. I-XLII.

98. Костомаров Н.И. Вступительная лекция в курс русской истории // Русское слово. 1859. - № 12. - С. I-XIV.

99. Костомаров Н.И. Мысли о федеративном начале в древней Руси // Он же. Собр. соч. Исторические монографии и исследования. СПб., 1903. - Кн. I. Т.1. -С. 1-30.

100. Костомаров Н.И. О значении Великого Новгорода в русской истории // Он же. Собр. соч. Исторические монографии и исследования. СПб., 1903. -Кн. 1.Т.1.- С. 197-214.

101. Костомаров Н.И. О значении критических трудов Константина Аксакова по русской истории. СПб., 1861.— 31 с.

102. Костомаров Н.И. Об историческом значении русской народной поэзии. — Харьков, 1843. -214 с.

103. Костомаров Н.И. Об отношении русской истории к географии и этнографии. // Он же. Исторические монографии и исследования. СПб., 1880. - Т.З. - С. 217-241.

104. Костомаров Н.И. Очерк истории Саратовского края от присоединения его к Российской державе до вступления на престол имп. Николая I // Памятная книжка Саратовской губ. на 1858 г. Саратов, 1858. —С. 1-55.

105. Костомаров Н.И. Поездка в Волгск // Памятная книжка Саратовской губ. на 1859 г. -Саратов, 1859.-С. 87-111.

106. Лешков В.Н. Разделение России на губернии по указам Петра I и Екатерины II // Русский вестник. 1859. - № 11, ч. 2. - С. 325-370.

107. Лешков В.Н. Русский народ и государство. История русского общественного права до XVIII в. М., 1858. III, 612 с.

108. Лонгинов М. Русское старообрядство // Русский вестник. 1859. - № 5. - С. 38-43.

109. Лохвицкий А.В. Губерния, ее земские и правительственные учреждения. -СПб., 1864. Ч.1.- XXVIII, 225 с.

110. Максимович М.А. Собр. соч. Киев, 1877. - Т. 2. - 524 с. Недоразумение // Русское слово. - 1860. - № 1. - С. 2-3.

111. Некрасов И.С. рец. на:. Щапов А.П. Русский раскол старообрядства // Летописи русской литературы и древности, изд. Н. Тихонравовым. М., 1859. -Т. 2.-С. 73-96.

112. Недоразумение // Русское слово. 1860. - № 1. - С. 2-3.

113. Отчет о действиях РГО за 1860 г. СПб., 1860. - 78 с.

114. Отчет о действиях РГО за 1861 г. СПб., 1861.-63 с.

115. Отчет о действиях РГО за 1862 г. СПб., 1863. - 79, 54 с.

116. Отчет о действиях РГО за 1867 г. СПб., 1868. -11,122 с.

117. Павлов П.В. Об историческом значении царствования Бориса Годунова. М.,1850.-VI,132 с.

118. Павлов П.В. О некоторых земских соборах XVI-ro и XVII-ro столетий // Отечественные записки. 1859. - № 1. - С.163-175; № 3. - С.149-172. Павлов П.В. Тысячелетие России // Месяцеслов на 1862 год. - СПб., 1861. -С. 1-70.

119. Пассек В.В. Положение гор в России // Очерки России. СПб., 1838. - Кн.1. -С. 1-25.

120. Издатель Пассек В.В. // Очерки России. СПб., 1838. - Кн.1. - С. V-VIII. Погодин М.П. О трудах гг. Беляева, Бычкова, Калачова, Попова, Кавелина и Соловьева//Москвитянин. - 1847. - 4.1. - С. 155-184.

121. Погодин М.П. Разыскания о городах и пределах древних русских княжеств // Журнал министерства внутренних дел. 1848. - №7. - С.70-146, №9. - С. 429-471.

122. Погодин М.П. Царь Иван Васильевич Грозный // Архив исторических и практических сведений, относящихся до России. СПб., 1860. - Кн.5. - С. 117.

123. Погодин М.П. рец. на: Временник ОИДР. М., 1849. Кн.1 // Москвитянин. -1849.-№5.-С. 13-30.

124. Полевой Н.А. рец. на: Карамзин Н.М. История государства Российского. T.I-XII // Н.М. Карамзин: pro et contra. Личность и творчество Н.М. Карамзина в оценке русских писателей, критиков, исследователей. СПб., 2006. С.134-153.

125. Потанин Г.Н. Путевые заметки от Новочеркасска до Казани // Первый шаг.

126. Провинциальный литерат. сб. — Казань, 1876. — С. 287-335.

127. Протоколы заседаний ОИДР с 1840 по 1844 г. Б.м. Б.г. - 60 с.

128. П-н Д. Воспоминания о Сибири и Казани // Очерки России. М., 1840. - Кн.З.-С. 21-26.

129. Русский исторический сборник. М., 1837. Т.1. Кн. 1-2. Самарин Ю.Ф. Избр. произведения. - М.: РОСПЭН, 1996. - 606 с. Синбирский сборник. - М., 1844.

130. Снегирев И.М. Русские простонародные праздники и суеверные обряды. -М., 1837. Вып. 1.

131. Скромненко С. Строев С.М. О недостоверности древней русской истории и ложности мнения касательно древности русских летописей. СПб., 1834. - 67 с.

132. Соловьев С.М. Замечания на разбор книги «История России», сделанный г. Калачовым // Московские ведомости. 1852. - №38.

133. Соловьев С.М. История России с древнейших времен. М., 1988-1993. Кн.1-22.

134. Соловьев С.М. Уния, казачество, раскол // Атеней. 1859. Ч. 2. — С. 393-420. Соловьев С.М. Шлецер и антиисторическое направление // Он же. - Соч. М., 1995. -Т.16.- С. 315-352.

135. Устрялов Н.Г. рец. на: Иловайский Д.И. История Рязанского княжества. — М., 1858 // Отчет о пятом присуждении наград графа Уварова имп. Академии наук.-СПб., 1862.-С. 31-36. ЧОИДР. М., 1846 - 1848, 1857 - 1882.

136. Хомяков А.С. Речи, произнесенные в обществе любителей российской словесности // Русская беседа. 1860. - № 1. - С. 1-40. Хомяков А.С. Соч. -М.: Медиум, 1994. - Т. 1.-590 с.

137. Чичерин Б.Н. О развитии древнерусской администрации // Он же. Опыты по истории русского права. М., 1858. — С. 376-379.

138. Ярополк Шевырев С.П.. Два слова о новой не исторической школе г. Соловьева // Молва. 1857. - №5. - С. 65-68.

139. Шевырев С.П. рец. на: Акты исторические. СПб., 1841. Т. 1-3 // Москвитянин. 1842. Т. 1.-С. 217-246.

140. Щапов А.П. Программа истории русского народа // Аристов Н.Я. Афанасий Прокофьевич Щапов (Жизнь и сочинения). Посмертное издание. СПб., 1883.-С. 143-154.

141. Ядринцев Н.М. Сибирь как колония. К юбилею трехсотлетия. Современное положение Сибири, ее нужды и потребности. Ее прошлое и будущее. — СПб., Тип. М.М. Стасюлевича, 1882. 471 с.2. Литература.

142. Авдеева Л.Р. Русские мыслители: Ап. А. Григорьев, Н.Я. Данилевский, Н.Н. Страхов. (Философская культурология второй половины XIX века). -М.: Изд-во Московского университета, 1992. 198 с.

143. Азадовский М.К. История русской фольклористики. — М.: Учпедгиз, 1958. -Т. 1.-479 с.

144. Анненкова Е.И. К.С. Аксаков фольклорист. Дис. . канд. филол. наук. -Л., 1974. - 248 с.

145. Аристов Н.Я. Афанасий Прокофьевич Щапов (Жизнь и сочинения). Посмертное издание. СПб., 1883. - 192 с.

146. Афиани В.Ю. «Открываемая Россия»: путешествие как метод краеведческого изучения // Историческое краеведение. Пенза, 1993. - С. 189-200.

147. Афиани В.Ю., Мироненко М.П. К изданию первого выпуска «Каталога личных архивных фондов отечественных историков: XVIII век» // Археографический ежегодник за 1998 г. М., 1999. — С. 39-45.

148. Афиани В.Ю., Хорошилова Л.Б. Познание России (путешествия как факт культуры и исторический источник) // Русская провинциальная культура XVIII XX вв. - М., 1992. - С. 120-124.

149. Бабич И.В. Иловайский Дмитрий Иванович // Историки России. Биографии. М., 2001. - С.258-266.

150. Барг М.А. Эпохи и идеи: Становление историзма. М.: Мысль, 1987. - 348 с.

151. Барсов Е. Иван Дмитриевич Беляев, секретарь ОИДР // ЧОИДР. 1882. -Кн.1.-С. 14-20.

152. Барсуков Н.П. Жизнь и труды М.П. Погодина. СПб, 1889-1901. Кн.2-15.

153. Барсуков Н.П. Жизнь и труды П.М. Строева. СПб., 1878. - 668 с.

154. Барсуков Н.П. Русские палеологи сороковых годов // Древняя и новая Россия. 1880. - Т.16. — С.259-290, 517-551, 727-757.

155. Бобров Е.А. Эпизод из жизни Н.И. Костомарова // Русская старина. -1904.-№3.-С. 603-614.

156. Белокуров С.А. «Дело Флетчера». 1848 1864 гг. - М., 1910 - 39 с.

157. Бердинских В. А. Уездные историки: Русская провинциальная историография. М.: Новое литературное обозрение, 2003 — 528 с.

158. Боярченков В.В. Д.И. Иловайский: из рязанских гимназистов в московские студенты // Вторые Яхонтовские чтения. Рязань, 2003. - С.181-186.

159. Боярченков В.В. «Милый братец! Вы пишите побывать на родине.» (Письма И.И. Срезневскому из села Срезнево) // Четвертые Яхонтовские чтения. Рязань, 2008 - С. 95-105.

160. Венгеров С.А. Передовой боец славянофильства. Константин Аксаков // Он же. Собр. соч. М., 1912. - Т. 3. - 247 с.

161. Веселовский Н.И. История имп. Русского археологического общества за первое пятидесятилетие его существования. 1846 1896. - СПб., 1900. — 2, 515 с.

162. Виттекер Ц. Граф С.С. Уваров и его время. СПб.: Академический проект, 1999.-350 с.

163. Вишленкова Е.А. Проблема церковного раскола в исторических трудах А.П. Щапова. Дис. . канд. ист. наук. — Казань, 1991. — 239 с.

164. Горленко В.Ф. Комиссия по описанию губерний Киевского учебного округа. // Очерки истории русской этнографии, фольклористики и антропологии. М., 1965. - Вып. III. (Труды Института этнографии им. Н.Н. Миклухо-Маклая. Т.91.). - С.18-38.

165. Григорьев В.В. Жизнь и труды П.С. Савельева преимущественно по воспоминаниям и переписке с ним. СПб., 1861. — 306 с.

166. Гудошников М.А. А.П. Щапов // Щапов А.П. Собр. соч. Доп. том к изд. 1905-1908 гг. Иркутск, 1937. - Доп. т. - С. V-XXXI.

167. Гульбинский И. Борис Николаевич Чичерин. Библиографический очерк // Библиографические известия. 1914. - № 1-2. - С. 119-143.

168. Демидов И.А., Ишутин В.В. Общество истории и древностей Российских при Московском университете // История и историки. 1975. М., 1978. — С.250-280.

169. Дубин Б.В. Поколение. Социологические и исторические границы понятия // Он же. Интеллектуальные группы и символические формы. Очерки социологии современной культуры. М., 2004. — С.47-56.

170. Егоров Б.Ф. Аполлон Григорьев. М, 2000. - 219 с.

171. Ерыгин А.Н. Гегель и государственная школа в русской историографии (к истории одной старой проблемы) // История: научные поиски и проблемы (Памяти докт. ист. наук, проф. А.П. Пронштейна). Ростов-на-Дону, 2000. -С. 100-108.

172. Ерыгин А.Н. История и диалектика (Диалектика и исторические знания в России XIX в.). Ростов-на-Дону, Изд-во Ростовского ун-та, 1987. 222 с.

173. Ефремова Е.В. И.Д. Беляев // Историки России. Биографии. М., 2001. -С. 146-154. •

174. Зайцев А.Д. П.И. Бартенев и журнал «Русский архив». М., АО Московские учебники и картолитография, 2001. - 277 с.

175. Знаменский П.В. История Казанской духовной академии за первый (дореформенный) период ее существования (1842-1870 гг.). Казань, 1892. -Вып. 2. - 4,IV,593с.

176. Иллерицкий В.Е. С.М. Соловьев. М., Наука, 1980. - 192 с.

177. Искра JI.M. Б.Н. Чичерин о политике, государстве, истории. Воронеж, Изд-во Воронежского ун-та,, 1995. - 216 с.

178. Историки России. Биографии. М., 2001. - 912 с.

179. Ишутин В.В. Славянская проблематика в научных заседаниях ОИДР при Московском университете в первой половине XIX в. (1804 1848) // Историографические исследования по славяноведению и балканистике. - М., 1984. -С.97-115.

180. Карацуба И.В. Россия и Англия в зеркале книги Джайлса Флетчера: из истории общественного самосознания и национальных комплексов // Отечественные записки. 2007. - №5(38). — С.53-68.

181. Карпи Г. Почвенничество и федерализм. (А.П. Щапов и журнал братьев Достоевских «Время») // Уроки Вульфсона. Казань, 2003. - С. 310-317.

182. Каталог личных архивных фондов отечественных историков. Вып.2: Первая половина XIX в. М., 2007. - 719 с.

183. Киреева Р.А. Государственная школа: историческая концепция К.Д. Кавелина и Б.Н. Чичерина. М., ОГИ, 2004. - 512 с.

184. Киреева Р.А. К.Н. Бестужев-Рюмин и историческая наука второй половины XIX в. М., Наука, 1990. - 267 с.

185. Китаев В.А. Государственная школа в русской историографии: время переоценки? // Вопросы истории. 1995. - №3. - С. 161-164.

186. Ключевский В.О. К.Н. Бестужев-Рюмин // Он же. Неопубликованные произведения. М., 1983. - С.153-168.

187. Козлов В.П. «История государства Российского» Н.М. Карамзина в оценках современников. М., 1989. - 223 с.

188. Козлов В.П. К.Ф. Калайдович и развитие исторической науки в первой трети XIX в. // Историографический сб. Саратов, 1980. - Вып.8. — С. 102123.

189. Козлов В.П. Российская археография в конце XVIII первой четверти XIX в.-М., 1999.-416 с.

190. Козлов В.П. Статус истории в России в конце XVIII первой четверти

191. XIX в. // Всемирная история и Восток. Сб.ст. М., 1989. - С. 203-222.

192. Козьмин Б.П. А.П. Щапов историк-демократ // Очерки истории исторической науки в СССР. - М., 1960. - Т. 2. - С. 66-80.

193. Козьмин Н.Н. Афанасий Прокопьевич Щапов // Он же. Очерки прошлого и настоящего Сибири. СПб., 1910. - С. 102-160.

194. Колесник И.И. Исторические взгляды А.А. Григорьева (по поводу критики «Истории России с древнейших времен» С.М. Соловьева) // Проблемы историографии и источниковедения истории СССР: Сб. науч. тр. -Днепропетровск, 1979. С. 49-54.

195. Кондрашов Н.А. Осип Максимович Бодянский. 1808 1877. - М., 1956. -78 с.

196. Коялович М.О. История русского самосознания по историческим памятникам и научным сочинениям. Изд. 3-е. СПб., 1901. — XLV, 593 с.

197. Краснов Г.В. Выступление Н.Г. Чернышевского с воспоминаниями о Н.А. Добролюбове 2 марта 1862 г. как общественное событие // Революционная ситуация в России в 1859 — 1861 гг. М., 1965. - С. 143-163.

198. Кроче Б. Теория и история историографии. М., Школа «Языки русской культуры», 1998. - 192 с.

199. Лаптева Л.П. Славяноведение в Московском университете в XIX — начале

200. XX в. М.: Изд-во Московского ун-та, 1997. — 294 с.

201. Лучинский Г.А. Афанасий Прокофьевич Щапов. Биографический очерк // Щапов А.П. Соч. В 3-х т. СПб., 1908. Т. III. - С. I-CIX.

202. Маджаров А.С. Афанасий Щапов. Иркутск: Восточно-Сибирское кн. изд-во, 1992.-269 с.

203. Маджаров А.С. Эволюция демократического направления в русской историографии 50-70-х гг. XIX в. Иркутск: ИГУ, 1994. - 223 с.

204. Майорова А.С. Влияние трудов Н.И. Костомарова на формирование концепции истории Саратовского края // Николаевская Россия: Власть и общество. Саратов, 2004. -С.249-269.

205. Майорова О. Бессмертный Рюрик: Празднование тысячелетие России в 1862 г. // Новое литературное обозрение. 2000. - №43. - С. 137-165.

206. Майорова О. Царевич-самозванец в социальной мифологии пореформенной эпохи // Культурные практики в идеологической перспективе: Россия, XVIII начало XX в. - М., 1999. - С. 204-232.

207. Мангейм К. Проблема поколений // Новое литературное обозрение. -1998.-№30.-С. 7-47.

208. Миллер А.И. «Народность» и «нация» в русском языке XIX веке: подготовительные наброски к истории понятий // Российская история. 2009. №1. С. 151-165.

209. Милюков П.Н. Очерки истории исторической науки. М.: Наука, 2002. — 540 с.

210. Милюков П.Н. Русская историография. Лекции, читанные . в первом полугодии 1886/7 академического года в Московском университете. М., 1887.-298, 8 с.

211. Мининков Н.А. Метод поколений X. Ортеги-и-Гассета и история Дона XVII в. // Логос. 2004. - №5(44). - С.225-234.

212. Михальченко С.И. Школы в исторической науке // Отечественная культура и историческая мысль XVIII XX вв. - Брянск, 2004. - С. 195-211.

213. Мохначева М.П. Журналистика и историческая наука. Кн.1: Журналистика в контексте наукотворчества в России XVIII XIX вв. - М.:

214. РГГУ, 1998 — 383 е.; Кн.2: Журналистика и историографическая традиция в России 30 70-х гг. XIX в. - М.: РГГУ, 1999. - 511 с.

215. Найт Н. Империя напоказ: Всероссийская этнографическая выставка 1867 г. // Новое литературное обозрение. 2001. - №51.-С. 111-131.

216. Найт Н. Наука, империя и народность: Этнография в Русском географическом обществе, 1845 1855 // Российская империя в зарубежной историографии. Работы последних лет. - М., 2005. - С. 155-198.

217. Нечкина М.В. В.О. Ключевский. История жизни и творчества. М.: Наука, 1974.-638 с.

218. Нечкина М.В. А.П. Щапов в годы революционной ситуации // Литературное наследство. М., 1959. — Т. 67. — С. 645-656.

219. Нора П. и др. Франция-память. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2008. -325 с.

220. Носов С.Н. Аполлон Григорьев об "Истории России" С.М. Соловьева // История и историки. Историографический ежегодник. 1981. — М., 1985. С. 222-241.

221. Носов С.Н. Аполлон Григорьев. Судьба и творчество. — М.: Сов. писатель, 1990.-192 с.

222. Ортега-и-Гассет X. Вокруг Галилея (схема кризисов) // Он же. Избр. труды. М., 1997. - С. 233-403.

223. Осповат А.Л. К характеристике исторического мышления К. Аксакова // Труды по знаковым системам. — Тарту, 1988. Т. 22. — С. 117-126.

224. Павленко Н.И. Михаил Погодин. М.: Памятники исторической мысли, 2003.-360 с.

225. Павлов П.В. // Биографический словарь профессоров и преподавателей имп. университета св. Владимира (1834 1884). - Киев, 1884. — С. 533-537.

226. Памяти А.Н. Афанасьева // Афанасьев А.Н. Народные русские легенды. -Казань, 1914.-С. V-CI.

227. Петров Ф.А. Формирование системы университетского образования в России. М.: Московский университет, 2003. Т. 1-4.

228. Петряев Е. Литературные находки. Очерки культурного прошлого Вятской земли. Киров, 1966.

229. Пинчук Ю.А. Исторические взгляды Н.И. Костомарова. Киев, Наук, думка, 1984.- 190 с.

230. Пирожкова Т.Ф. Славянофильская журналистика. М.: Изд-во Московского ун-та, 1997. - 220 с.

231. Попов Н.А. История имп. Московского общества истории и древностей российских. М., 1884. - 4.1. - II, 241 с.

232. Пресняков А.Е. С.М. Соловьев и его влияние на развитие русской историографии // Вопросы историографии и источниковедения истории СССР. М. - Л., 1963. - С. 76-86.

233. Проскурин О.В. Литературные скандалы пушкинской эпохи. М.: ОГИ, 2000. - 368 с.

234. Пыпин А.Н. История русской этнографии. СПб., 1891. - Т.2. - VIII,428 с.

235. Рогова Н.Б. М.М. Снегирев и И.М. Снегирев профессора Московского ун-та // Философский век. - СПб., 2005. - Вып.28. - Т.1.

236. Розанов В.В. Культурная хроника русского общества и литературы за XIX век // Он же. Соч. М.: Правда, 1990. - Т.1: Религия и культура. - С. 96120.

237. Романов Н.С. Сибирские архивы // Труды Иркутской ученой архивной комиссии. Иркутск, 1913. - Вып. 1. — С. 205-240.

238. Ростовцев Е.А. А.С. Лаппо-Данилевский и петербургская историческая школа. Рязань, 2004 — 352 е.

239. Рубинштейн Н.Л. Русская историография. СПб.: Изд-во С.-Петерб. унта, 2008.-938 с.

240. Русская историческая литература в классовом освещении. М., 1930. Т.1-2.

241. Савельева И.М., Полетаев А.В. История и интуиция: наследие романтиков. М.: ГУ ВШЭ, 2003. - 50 с.

242. Севастьянова А.А. Русская провинциальная историография второй половины XVIII в. М.: Археографическая комиссия РАН, 1998. - 240 с.

243. Семенов П.П. История полувековой деятельности РГО. 1845-1895. -СПб., 1896. Ч. I. -XXXII,468 е.; Ч. II. - XII,469-979 с.

244. Сорокин Ю.С. Развитие словарного состава русского литературного языка в 30-90-е гг. XIX в. М. —Л., Наука, 1965. - 566 с.

245. Строковская Т.Е. В.М. Ундольский и его открытие личности св. Климента Охридского // Вестник Московского ун-та. Сер.8. История. - 1999. - №4. - С. 8-33.

246. Тернер Р. Стивен. Историзм, критический метод и прусская профессура с 1740 по 1840 год //Новое литературное обозрение. 2006. - №82.

247. Титов А.А. Биографический очерк протоиерея Михаила Диева с приложением его писем к Ивану Михайловичу Снегиреву 1830 1857 // ЧОИДР. - 1887.-Кн.1.-С. 3-12.

248. Титов А.А. История первого перевода сочинения Флетчера // Флетчер. О государстве Русском. СПб., 1905. - С. VII-XIV.

249. Титов А.А. Предисловие к письмам О.М. Бодянского к отцу и письмам И.П. Сахарова к О.М. Бодянскому. // Чтения в Обществе истории и древностей российских при Московском университете. 1893. - Кн.З. - С. III-X.

250. Трельч Э. Историзм и его проблемы. М.: "Юрист", 1994. - 719 с.

251. Трибунский П.А. П.Н. Милюков как историк русской исторической мысли. Автореф. дис. канд. ист. наук. М., 2001. — 23 с.

252. Уортман Р.С. Сценарии власти: Мифы и церемонии русской монархии. -М.: ОГИ, 2004. Т.2. - 796 с.

253. Федотов Г.П. Россия Ключевского // Наше наследие. 1991. - №3. — С. 97-102.

254. Формозов А.А. Историк Москвы И.Е. Забелин. М.: Московский рабочий, 1984.-239 с.

255. Формозов А.А История термина «археология» // Вопросы истории. -1975. №8.-С. 214-218.

256. Цамутали А.Н. Борьба течений в русской историографии во второй половине XIX в. Л.: Наука, 1977. - 256 с.

257. Цамутали А.Н. Историк-демократ А.П. Щапов // Историки России XVIII начала XX в. - М., 1996. - С. 379-397.

258. Цамутали А.Н. История Великого Новгорода в освещении русской историографии XIX — начала XX в. // Новгородский исторический сборник. -Л., 1982. Т.1. — С. 96-112.

259. Цамутали А.Н. Николай Яковлевич Аристов // Вопросы историографии и источниковедения истории СССР. М. - Л., 1963. — С. 87-107.

260. Цимбаев Н.И. Сергей Соловьев. М.: Молодая гвардия, 1990. - 366 с.

261. Чернов С.Н. У истоков русского освободительного движения. Саратов, Изд-во Саратовского ун-та, 1960. - 436 с.

262. Чесноков В.И. Правительственная политика и историческая наука России 60 70-х гг. XIX в. - Воронеж, Изд-во Воронежского ун-та, 1989. — 209 с.

263. Чесноков И.В. Университеты в жизни Н.И. Костомарова // Российские университеты в XIX начале XX в. - Воронеж, 1996. - Вып.2. - С. 107-122.

264. Шартье Р. Интеллектуальная история и история ментальностей: двойная переоценка? // Новое литературное обозрение. 2004. - №66. — С. 17-47.

265. Шаханов А.Н. «.В моих работах ничего не может устареть»: Д.И. Иловайский // История и историки. 2001. Историографический вестник. М., 2001.-С. 90-125.

266. Шаханов А.Н. Русская историческая наука второй половины XIX -начала XX в.: Московский и Петербургский университеты. М.: Наука, 2003. -419с.

267. Шаханов А.Н. Становление ученого // Соловьев С.М. Первые научные труды. Письма. М., 1996. - С. 137-217.

268. Шашков С.С. А.П. Щапов. Биографический очерк // Новое время. 1876. - №№ 196, 198, 212, 227, 252.

269. Шикло А.Е. Исторические взгляды Н.И. Полевого. М.: Изд-во Московского университета, 1981. —223 с.

270. Шмурло Е.Ф. Очерк жизни и научной деятельности К.Н. Бестужева-Рюмина. 1829-1897. Юрьев, 1899. -VII, 416 с.

271. Шульгина С.В. Историческая концепция С.В. Ешевского. Дис. . канд. ист. наук. М., 1997. - 270 с.

272. Эймонтова Р.Г. Ученый-просветитель П.В. Павлов (60-е годы XIX в.) // Исторические записки. М., 1986. - Т. 113. - С. 208-249.

273. Эксле О.Г. Культурная память под воздействием историзма // Одиссей. Человек в истории. 2001. М., 2001. - С. 176-198.

274. Castells Manuel, The Rise of the Network Society. Cambridge: Blackwell, 1996.-624 p.

275. Hamburg G.M. Inventing the «State School» of Historians, 1840 1995 // Historiography of Imperial Russia: The Profession and Writing of History in a Multinational State. - Armonk, NY, 1999. - P. 98-117.

276. Christoff Peter K. K.S. Aksakov. A study in ideas. . Princeton (N. J.): Princeton university press, 1982. — 476 p.

277. Kassow S.D. Professionalism Among University Professors // Russia's Missing Middle Class: The Professions in Russian History. Armonk, NY, 1996.

278. Katsev Allison Y., In the Forge of Criticism: M.T. Kachenovskii and Professional Autonomy in Pre-Reform Russia // Historiography of Imperial Russia: The Profession and Writing of History in a Multinational State. Armonk, NY, 1999.-P. 45-68.

279. Klinger Hartmut, K.N. Bestuzev-Rjumins stellung in der russischen Historiographie und seine gesselschaftliche Tatigkeit. Frankfurt a.Meine, 1980. -243 s.

280. Lazari A. Filosofia historii A. Grigorjewa // Przeglad Rusycystyczny. 1983. -Zeszyt 1 (21).-S. 53-67.

281. Levine Ph. The Amateur and the Professional: antiquarians, historians and archeologists in Victorian England, 1838 1886. Cambridge University Press. Cambridge, London, New York etc, 1986. 256, X p.

282. Mazour Anatole G. Modem Russia Historiography. Princeton (N. J.), 1958. - 260 p.

283. Prymak Thomas, Mykola Kostomarov as a Historian // Historiography of Imperial Russia: The Profession and Writing of History in a Multinational State. Armonk, NY, 1999. P. 332-343.

284. Siljak Ana, Christianinity, Sciense, and Progress in Sergei M. Solov'ev's History of Russia // Historiography of Imperial Russia: The Profession and Writing of History in a Multinational State. Armonk, NY, 1999. - P. 215-238.

285. Starr S.F. Decentralization and Self-Government in Russia, 1830 — 1870. -Princeton (N. J.), Princeton University Press, 1972. 386 p.

286. Wachendorf Josef, Regionalismus, Raskol und Volk als Hauptprobleme der Russischen Geschichte bei A.P. Scapov. Koln, 1964. - 187 s.

287. Walicky A. The Slavophile Controversy. History of a Conservative Utopia in Nineteenth Century Russian Thought. Notre Dame (IN.), 1989. - 609 p.