автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.08
диссертация на тему: Изображаемое и рассказывание в прозе Пушкина. "Повести Белкина"

Текст диссертации на тему "Изображаемое и рассказывание в прозе Пушкина. "Повести Белкина""

РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК ИНСТИТУТ МИРОВОЙ ЛИТЕРАТУРЫ им. А.М. ГОРЬКОГО

на правах рукописи

СМИРНОВА НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА ИЗОБРАЖАЕМОЕ И РАССКАЗЫВАНИЕ В ПРОЗЕ ПУШКИНА. «ПОВЕСТИ БЕЛКИНА»

Специальность 10.01.08 - теория литературы Диссертация на соискание ученой степени кандидата

филологических наук Научный руководитель: доктор филологических наук,

профессор Н.К.Гей

МОСКВА-1999 ГОД

ОГЛАВЛЕНИЕ

Введение. С. 2.

Глава 1. Изображаемое в процессе повествования. С. 13

1.1.Повествуемое и повествователи. Проблема точки зрения. С. 14

1.2.Рассказ как предмет изображения. С. 37

1.3.«Истина» и «предмет сам по себе». С. 51

Глава 2. Рассказывание в свете изображаемого. С. 84

2.1. «Ограниченный повествователь» и ирония. С. 84

2.2.«... И старался украсить истину живостию рассказа...» С. 111

Заключение. С. 126

Примечания. С. 134

Литература. С. 150

Приложение. С. 169.

ВВЕДЕНИЕ

Проблема повествования применительно к пушкинской прозе закономерно является одной из центральных.1 «Рассказывание» и «рассказчик» — главные ориентиры для исследователей пушкинского повествования.2 В прозе Пушкина чрезвычайно редки любые формы «всезнания». Повествование ведется через посредников, часто весьма многочисленных, что (как это уже многократно отмечалось) предполагает отсутствие дидактизма, авторского «указующего перста», и, как результат, — смысловую многогранность. Все это общеизвестно. Поражает, однако, обилие смыслов, выявляемых, в частности, в «Повестях Белкина», их противоположность, взаимоисключительность, категоричность самых различных оценок, что, как кажется нельзя полностью отнести на счет различий исследовательских позиций и пристрастий.3 Психологическая проза М.Ю. Лермонтова, проза Л.Н. Толстого, не говоря уже о произведениях многочисленных пушкинских современников, — все это, в известном смысле, вызывает гораздо меньше разногласий, чем простая с первого взгляда, скупая на детали проза Пушкина.

Так, о «Повестях Белкина», несмотря на многочисленную литературу, было справедливо сказано: «Спорно прежде всего истолкование их литературного замысла: являются ли «Повести» пародиями на определенные литературные направления и даже на отдельные произведения (...), содержат ли они лишь общие пародийные

элементы, или, являясь отражениями подлинной жизни, не ставили пародийных задач?» А также: «Написаны ли «Повести» единым стилем и с единых литературно-идеологических позиций, т. е. с позиций самого Пушкина, или каждая из них отражает в какой-то мере личность «рассказчика», а все вместе — личность Белкина, — этот вопрос требует еще внимательного и объективного рассмотрения» (Пушкин. Итоги, 1966, 483).4

Нельзя не согласиться, что сам факт такого рода признания удивителен, так как речь идет о главном— об истолковании общего литературного замысла. Следовательно, «Повести Белкина» представляют собой огромную загадку, причем начиная с самых первых и общих вопросов, касающихся даже не столько того, как изображено, сколько непосредственно что. И безусловно: спорность истолкования напрямую соотносится с проблемами повествования.

Вопрос о повествовании обширен. Предметом настоящей работы является выяснение характера сосуществования двух основных его сторон: изображаемого (объектная сторона) и рассказывания (субъектная).5 Объект повествования— результат, изображенное (как процесс — изображаемое), к которому субъект выражает некое отношение в процессе повествования. Субъект повествования, таким образом, это условный, абстрактный повествователь, рассказывающий,

(присутствующий в любом тексте, независимо от способа ведения повествования), через призму которого изображенное осознается читателем. Эти две стороны (субъектная и объектная), как правило, существуют в разных временах, которые соотносятся между собой в едином повествовательном времени (или: во временном континууме повествования). Характер такого соотношения определяется всем комплексом художественных особенностей произведения, где жанровые черты не всегда являются определяющими.

Кроме жанрового, рассматривающегося в основном, в синхронном плане, существует еще и аспект исторической динамики соотношения названных сторон повествования. Так, в литературе XIX века происходит сдвиг форм условного «Я»-повествования в сторону создания иллюзии непосредственного изображения благодаря различным способам «бессубъектного» повествования.

Но вернемся к жанровому аспекту. В.В. Кожинов отмечает, что «для повести характерна более активная роль автора, повествователя, рассказчика» (по сравнению с романом, например) (Кожинов, 1982, 71 ).6 «...В повести речевая активность автора всецело адресована читателю-собеседнику, — считает И.Б. Роднянская, — авторское «говорение» со всех сторон обтекает слова героев как демонстрируемые читателю цитатные «островки»; изложение преобладает над изображением (выд. мной, — Н.С.), диалогическое взаимодействие персонажей не организованно в самостоятельные мизансцены» (Роднянская, 1978, 31). Из этого можно предположить, что в повести рассказывание должно

определять характер изображаемого, так как субъект повествования всецело объемлет изображаемое в акте своего «говорения». Но даже такое закрепленное за жанром соотношение не позволяет поставить все повести (хотя бы и только по этому признаку) в один ряд.7

В самом деле, понятие субъекта повествования слишком условно, чтобы с его помощью однозначно определять организацию того или иного жанра. Яркий пример— пушкинская повесть, и «Повести Белкина» в частности, где субъект повествования не является простой суммой всех наличествующих и перекликающихся друг с другом рассказчиков.

Многими учеными отмечалась многоуровневая система повествования в «Повестях Белкина». Речь, разумеется, идет далеко не только о номинальных, заявленных рассказчиках-посредниках, вроде «девицы К.И.Т.» или «подполковника И.Л.П.», а также самого Белкина. Имеется в виду, как правило, характер повествования, «мерцающего», переливающегося, различными «голосами» и оттенками смыслов, не сводимых к интенциям заявленных рассказчиков. Об этом, так или иначе, говорили почти все исследователи «Повестей», только характер «несводимости» определялся по-разному. Исследователи, делающие акцент на разграничении голосов автора и персонажей (в том числе и указанных рассказчиков), видят причину несводимости суммы голосов к единому субъекту повествования именно в факте авторского присутствия; автор возвышается над изображаемым, иронизирует, «стирает «указующий перст»» «повествователя» (Хализев, Шешунова, 1989, 42)

(здесь «повествователь» — уже не субъект повествования, но только один из нескольких голосов, звучащих в произведении).

Традиция разграничивать голоса автора и персонажей (в том числе и рассказчиков как персонажей) в прозе Пушкина, в целом, восходит к трудам В.В.Виноградова, впервые осуществившего глубокий анализ стилистической структуры образов повествующих. Ученый впервые детально продемонстрировал факт «наличия промежуточной призмы между Пушкиным и изображаемой действительностью» (Виноградов, 1941, 538) в «Повестях Белкина». Полемизируя с широко распространенными ранее (да и теперь еще нередко подспудно лежащим в основе некоторых суждений) мнением, что в «Повестях Белкина» «нет ничего белкинского» (выражение Н.И. Черняева8), В.В. Виноградов справедливо полагал: «Как алгебраический знак, поставленный перед математическим выражением, образ Белкина не мог не предопределить направления понимания текста, не мог не изменить соотношения структурных элементов в стиле повестей» (Виноградов, 1941, 538). При этом «множественность» субъектов повествования создает многопланность сюжета, многообразие смыслов. Эти субъекты, образующие особую сферу сюжета, сферу литературно-бытовых «сочинителей» — издателя, автора и рассказчиков, — не обособлены друг от друга как типические характеры с твердо очерченным кругом свойств и функций. В ходе повествования они то сливаются, то контрастно противостоят друг другу» (Виноградов, 1941, 539). Ученым были выявлены стилистические особенности повествования, свойственные каждому из заявленных «субъектов» (а также и то многое, что их

объединяет), и доказано, что благодаря этой сложной структуре, «подвижности и смене субъектных ликов, благодаря их стилистическим трансформациям, происходит постоянное переосмысление действительности, преломление ее в разных сознаниях. Действительность выступает в меняющихся формах понимания» (Виноградов, 1941, 539).

Соответственно, и «автор» (не Пушкин), согласно В.В. Виноградову, — субъект повествования (в уже оговоренном выше абстрактном смысле: субъект, а не «субъект», не «рассказчик» как один из многих) — являет собой некий угол зрения на изображаемое, притом весьма подвижный, меняющийся в зависимости от свойств самого изображаемого: он «имманентен изображаемому миру, реалистически рисует этот мир в свете его социально-языкового самоопределения и тем сближается со своими «героями». Но не сливается с ними и не растворяет их в себе (...). Он как бы колеблется между разными сознаниями образов героев и в то же время идеологически отрешен от них всех, становясь к ним в противоречивые отношения, меняя в движении сюжета их оценку. Субъект повествования у Пушкина становится формой внутреннего раскрытия и идейного осмысления исторической действительности. Он также многозначен, противоречив и изменчив, как она. (...). Получается иллюзия «многоголосой» субъективности или, вернее, характеристической объективности повествования, называющего вещи их бытовыми именами, пользующегося всем разнообразием присущих изображаемой среде и ее героям характеристик и определений» (Виноградов, 1941, 539).

В дальнейшем исследователи часто слишком прямолинейно трактуют авторскую сферу в «Повестях Белкина», исходя из апиорного утверждения, согласно которому, все, что по ряду причин не входит в компетенцию («кругозор») персонажа (соответственно, и рассказчика), автоматически является авторским. Деление происходит по принципу «автор» — «ограниченный повествователь».9 Мотивировкой при этом являются только исследовательские предположения: могла или не могла данная мысль принадлежать рассказчику... Иногда предпочитают механически распределять «текст» между рассказчиками разных уровней (повествующими персонажами, рассказчиками-посредниками и Белкиным-»сочинителем»); все это как будто бы следует традиции стилистического анализа В.В. Виноградова, но ускользает из вида то, ради чего подобные разграничения были нужны: идея «многоголосого» повествования. Таким образом, «алгебраическим знаком» становится уже не Белкин, а сам «автор», правда, в разных случаях, у разных исследователей по-разному понятый, но часто и впрямую как Пушкин (Ср.: рассуждение В.Е Хализева и C.B. Шешуновой о «пушкинской печали, навеваемой представлением об ограниченности кругозора провинциального русского писателя» (!) ).

Поиски объективной инстанции в повествовательной структуре закономерно восходят к структурализму. Только здесь ею (объективной инстанцией) является не Автор (Пушкин), а «надпозиция» — конструкт действительности. Так, по мнению Ю.М. Лотмана, «... в «Повестях Белкина» каждый рассказ имеет трех повествователей: лицо, рассказавшее его Белкину (лица эти хотя и закодированы инициалами, но

социально и психологически конкретизированы), сам Белкин и Пушкин. Кроме того, в тексте фигурируют герои, которые своей прямой речью часто очень существенно деформируют точку зрения повествования. Рассказ строится так, что каждая из этих точек зрения, присутствуя в нем, по разному акцентируется в разных частях текста. В пределах одной и той же фразы могут выступать различные точки зрения. Этим создается и акцентация специфики субъективных позиций и объективная «надпозиция» — конструкт действительности» (Лотман, 1970, 334). Итак, с точки зрения структурализма, автор— всего лишь одна из возможных позиций в тексте, которая тем не менее противопоставляется всем другим (позициям рассказчиков, персонажей) на основе все того же априорного (и потому негласного) утверждения возможности-невозможности отнесения того или иного высказывания (и точки зрения) на счет автора либо персонажа.

И лишь очень немногие из исследователей не замыкаются в жестких рамках разграничений типа «автор» — «рассказчики» (и «персонажи»), а обращает внимание на саму природу несводимости смысла (и смыслов) повествуемого к сумме (или разности) повествующих.10

Идеальный случай— когда изображаемое предстает «в форме факта» (выражение A.A. Тарковского),11 создавая иллюзию саморазвивающегося события в его непосредственной данности. В «Повестях Белкина», однако, рассказывание, то есть функция субъекта повествования, не совпадающего «ни с конкретным рассказчиком в

сказовых формах, ни с реальным автором произведения» (Гей, 1989, 7), обязательно накладывает отпечаток на «саморазвитие».

Это явление, думается, нельзя полностью свести к проблеме точек зрения (разве только для того, чтобы описать структуру текста),12 так как тогда требовалась бы максимальная определенность в рассмотрении субъектной организации произведения, но которая не всегда в нем подразумевается. В «Повестях Белкина» она нарочито декларируется в предисловии «От издателя» (Белкин-повествователь, слышавший истории от разных «особ»), но в текстах повестей не существует такой субъектной организации, которую можно было бы описать в терминах типа «план автора», «персонажный план», «план рассказчика» и т.п. «Прямого авторского слова» в «Повестях» нигде нет (речь не идет об его имитациях), есть только слово Белкина-повествователя, которое, во-первых, не имеет необходимой для сказовых форм самоидентичности (иначе — последовательно выраженной характерности), чтобы выглядеть словом «ограниченного рассказчика» со всеми вытекающими последствиями: ирония, пародийность; а во-вторых, неявное присутствие рассказчиков-посредников, в свете вышеназванного качества, не только еще более затрудняет рассмотрение субъектной выявленности, но и делает его бесполезным. Между этими двумя субъектными «инстанциями» (повествователь — рассказчик-посредник) в текстах повестей нет никаких отношений: часто это дает повод отождествлять, явно или неявно, рассказчиков-посредников с Белкиным (более всего это, конечно, относится к образу подполковника И.Л.П., так как вехи его (его ли?)

биографии во многом сходны с вехами биографии белкинской). Но и разделять рассказчика-посредника и повествователя, выискивая разницу в точках зрения, не имеет смысла: разница обусловливается не названными «субъектами». Тогда какова их роль?

Полагаем, что в этом и заключается главная проблема. Не стоит, видимо, сводить все к констатации факта повествовательной иерархии рассказчиков, так как это само по себе ничего не объясняет. В этой связи было бы целесообразным подвергнуть рассмотрению следующие вопросы:

а) каково соотношение повествуемого (в том числе и непосредственно изображаемых событий) и многочисленных рассказчиков; насколько актуальна постановка проблемы точки зрения при рассмотрении пушкинского повествования;

б) что представляет собой изображаемое в качестве одной из сторон повествовательного процесса, можно ли говорить о его самостоятельном значении в произведении;

в) что представляет собой рассказывание, являет ли оно единую позицию по отношению к происходящему, изображаемому, или построено по каким-либо иным принципам;

г) какова в этой связи природа заложенных в повествовании предпосылок взаимоотношения повествователя и читателя.

Глава 1.

Изображаемое в процессе повествования.

f

1.1. Повествуемое и повествователи. Проблема точки зрения.

«Выстрел»— повесть, для которой наиболее характерна смена: повествовательных регистров. История, в ней рассказанная, словно собирается из разных осколков, но в конце концов представляет собой удивительно тонко слаженное целое. Роль рассказчика здесь достаточно велика. Это действительно то сознание другого, «третье измерение», в котором преломляются судьбы противников: «За пределами своего события Сильвио с графом встречаются «идеально» в жизни (рассказе) рассказчика — в объективной среде, в духовном пространстве повести Пушкина. Концы с концами сходятся в «третьем измерении», завершающем объективно историю двух. Два конца «одной прямой линии» фабулы сведены на третьей жизненной (повествовательной) линии— в композиции повести «Выстрел»» (Бочаров, 1974, 180).

Роль рассказчика13 здесь еще и подспудно демонстрирует значение случайности (или условности?) в формировании самой истории (две непредсказуемые встречи одного лица с людьми, чьи судьбы так �