автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.02.14
диссертация на тему: Изображение природы в поздней латинской языческой поэзии

Полный текст автореферата диссертации по теме "Изображение природы в поздней латинской языческой поэзии"

САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

Бударагина Ольга Владимировна

ИЗОБРАЖЕНИЕ ПРИРОДЫ В ПОЗДНЕЙ ЛАТИНСКОЙ ЯЗЫЧЕСКОЙ ПОЭЗИИ (КЛАВДИЙ КЛАВ ДИАН)

Специальность 10.02.14-Классическая филология, византийская и новогреческая филология

АВТОРЕФЕРАТ диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук

На правах рукописи

Санкт-Петербург 2006

Диссертация выполнена на кафедре классической филологии филологического факультета Санкт-Петербургского государственного университета

/

Научный руководитель: доктор филологических наук, профессор ДУРОВ Валерий Семенович

Официальные оппоненты: доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник ГАВ РИЛОВ Александр Константинович

кандидат филологических наук, доцент КАЗАНСКЕНЕ Ванда Пятровна

Ведущая организация: Институт русской литературы (Пушкинский дом) РАН

Защита состоится я^-аЛ, 2006 г. в часов на заседании диссертационного совета Д 212.232.23 по защите диссертаций на соискание ученой степени доктора наук при Санкт-Петербургском государственном университете по адресу: 199034, Санкт-Петербург, Университетская наб., д. 11, в ауд._.

С диссертацией можно ознакомиться в Научной библиотеке им. М. Горького Санкт-Петербургского государственного университета.

Автореферат разослан чА^ » й/1^ Я 2006 г.

Ученый секретарь

диссертационного совета

доктор филологических наук, профессор

П. А. Скрелин

2oo G/V

3

S74Q

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Предмет исследования. В диссертации рассматривается изображение природы в творчестве последнего и наиболее значительного представителя латинской языческой поэзии конца IV-начала Vbb. Клавдия I Клавдиана, чьи сочинения, с одной стороны, представляют собой благо-

датный материал для изучения усвоения традиций римской литературы, взятой в период подведения итогов своего развития, а с другой, — возможность для оценки новаторства и индивидуальности поэта. В работе изображение природы в поэзии Клавдиана рассматривается на фоне предшествующей литературной традиции, а в ряде случаев привлекается и последующая (Рутилий Намациан, Кассиодор, Эннодий).

Актуальность темы. Изображение природы вызывало, в целом, больший интерес в эпоху поздней античности, и Клавдиан важен в этом отношении как значительный поэт, живший именно в это время. Изучение описаний природы в римской литературе позднеантичного периода при сопоставлении их с более ранним материалом позволяет уяснить некоторые особенности эстетических вкусов древних в их динамике, а также провести параллели с эстетикой Нового времени.

Цель и задачи исследования. Целью диссертации является систематизация и многосторонний анализ природных описаний в творчестве Клавдиана. Поскольку античная литература, как греческая, так и римская, придерживалась более или менее установившихся канонов в изображении природы, а для исследования творчества Клавдиана вопрос о традиции и ее варьировании является одним из важнейших, то для достижения указанной цели необходимо решение следующих задач: выделение в поэтическом наследии Клавдиана описаний природы, соответствующих типу экфразы (в том числе locus amoenus и locus horridus); выявление сравнений, в которых присутствует природная тематика; нахождение метафор, сопоставляющих природное с объектами, созданными людьми; установление степени новаторства поэта-традиционалиста.

Метод работы. Исследуя выразительные средства, применяемые Клавдианом при описании природы, автор диссертации применяет традиционный метод филологических изысканий и прибегает к интерпретации сохранившихся литературных свидетельств путем семангико-стилисти-ческого, текстологического, лингвистического и историко-культурного 1 анализа текста. По мере необходимости также привлекаются данные мет-

рики, статистической обработки материала и исторической географии.

Научная новизна. Несмотря на популярность творчества Клавдиана у современных западных исследователей, отечественная филологическая традиция практически обошла его фигуру своим вниманием. Однако и на Западе до сих пор не появилось монографических исследований, ко-

РОС. НАЦИОНАЛЬНАЯ БИПЛИ01ЕКЛ С.-Петербург

ОЭ 20»бакг

торые были бы специально посвящены изучению изображения природы у Клавдиана, — таким образом, представленная работа впервые делает эту тему предметом самостоятельного исследования.

Практическая ценность. Выводы диссертации могут быть использованы в лекционных курсах истории древнеримской литературы, при ау- | диторном чтении и толковании авторов, а также представлять интерес для смежных дисциплин— в частности, истории античного искусства. Результаты исследования могут послужить материалом для сравнения античной эстетики с новоевропейской.

Апробация работы. Основные положения диссертации были изложены в докладах, читавшихся на XXVII, ХХЕХ и XXX Межвузовских научно-методических конференциях преподавателей и аспирантов филологического факультета СПбГУ, на XXXII и XXXV Международных филологических конференциях (С.-Петербург, СПбГУ), на заседаниях кафедры классической филологии СПбГУ и в аспирантском семинаре при той же кафедре в период с 1998 по 2006 г.

Структура работы. Диссертация состоит из введения, четырех глав и заключения. К работе прилагаются списки использованной литературы и сокращений, принятых в тексте.

СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

Введение содержит обоснование выбора темы, определяет цель и задачи исследования. Трудность изучения того, как в античности воспринималась природа, заключается в том, что приходится различать непосредственное восприятие, передающее личные впечатления от созерцания окружающего мира, и восприятие опосредованное, при котором авторы описывают природу, опираясь на определенную литературную традицию, применяя те или иные приемы. Автор работы отмечает отчетливое превалирование второй тенденции. В числе приемов описания природы выделяются этнографический подход, наиболее детально освещенный Р. Томасом (1982), и традиция изображения идеального пейзажа, (так называемого locus amoenus), исследованного Э. Курциусом (1954), Г. Шенбеком (1962), П. Хас (1998) и др.

Далее в работе приводится краткий очерк жизни и творчества Клавдия Клавдиана. Автор останавливается, в частности, на дискуссионных вопросах датировки крупнейшего произведения поэта— поэмы «Похищение Прозерпины» — и авторского заглавия эпоса, посвященного описанию войны с готами под предводительством Алариха в 401 г. («De bello Gothico» или «De bello Getico»). После приведения дополнительной аргументации предпочтение отдается второму варианту.

Одним из аспектов, который мог бы позволить приблизиться к пониманию особенностей эстетических воззрений античности, является ее отношение к дикой природе. Это положение рассматривается на примере восприятия древними леса и гор. Автор отталкивается от замечания Цицерона, который настаивает на большей надежности старых друзей, замечая, что в этом случае «действует привычка, поскольку мы находим удовольствие даже в местности гористой и лесистой, в которой мы достаточно долго пробыли» (De amic. XIX, 68). Принимая во внимание, что восхищение дикой природой является продуктом позднейшего времени, в работе говорится о том, что сдержанно-негативное отношение к горам и лесу как элементам пейзажа объясняется, с практической точки зрения, бесполезностью этих территорий для земледелия — и отсюда мотив их покорения и освоения; а также труднопроходимостыо и множеством сокрытых опасностей. Лес и горы могли и не вызывать отрицательных ассоциаций, но это возможно в тех случаях, когда речь идет о родной местности или же если описание выполнено в традиции locus amoenus. В то же время в римской литературе встречаются описания (в частности, Plin. Ер. I, 6; Sen. Ер. 41, 3), целью которых не является выражение восхищения дикой природой, однако они важны для иллюстрации подспудно происходивших перемен в подходе к изображению нестереотипного пейзажа. О том, что такие перемены намечались, свидетельствуют места из поэмы Рутилия Намациана «О своем возвращении», датируемой первой четвертью пятого века: поэт с симпатией описывает пейзаж, в состав которого входят горы (1,189-190; 193-196).

Первые века новой эры— эпоха сосуществования язычества и христианства. Автор работы отмечает, что языческие представления об Элизии оказали заметное влияние на христианскую традицию, и в частности, на раннехристианские стихотворные эпитафии. Представления о жизни после смерти в этих эпитафииях отражают важнейшие элементы данной религии: различную судьбу тела и души, веру в воскресение и страшный суд. При этом надгробные надписи, как правило, не вдаются в эсхатологические тонкости, помещая душу непосредственно в рай, минуя ее временное местопребывание. В описании рая ясно прослеживается поэтическая традиция locus amoenus и «золотого века». Раннехристианская эпи-тафиия инкорпорировала идеи поздней античности о вознесении души к звездам. При этом прочие языческие представления о посмертной участи человека практически игнорируются — черта, отличающая раннюю эпи-тафиию от гуманистической.

Глава I: «Описания природы у Клавдиана в духе экфразы»

Несмотря на жанровое и тематическое разнообразие, среди крупных произведений Клавдиана нет ни одного такого, в котором изображение природы было бы вынесено в заглавие или являлось бы центральной темой. Тем не менее, и в основном корпусе текстов Клавдиана есть изобра-

жения природы. Для удобства рассмотрения соответствующие описания разделены на две группы. При этом в расчет принимается не столько жанровая принадлежность текстов, сколько содержательная и/или формальная организация природных описаний. Таким образом, в первую группу входят описания в духе экфразы, в том числе так называемые locus amoenus и locus horridus; вторую группу составляют сравнения, в которых упомянуты природные явления.

Эволюцию и разновидности античной экфразы наиболее подробно была прослежена и систематизирована Г. Дауни (1959). Общими местами в латинской поэзии (применительно к описаниям природы) также занимался Г. Вильяме (1968). Из работ, рассматривающих экфразу применительно к творчеству Клавдиана, следует отметить и параграф в новейшем комментарии к поэме «Похищение Прозерпины», составленный К. Грузелье (1993).

В первом разделе главы дается определение топоса locus amoenus. Как terminus technicus это словосочетание впервые было употреблено в VII в. Исидором в его фундаментальном сочинении «Этимологии» («amoena loca» — Orig. XTV, 33). Говоря о том, что «приятная местность» является источником эстетического наслаждения, хотя и не приносит практической пользы, Исидор ссылается на несохранившееся свидетельство Варрона, ученого-энциклопедиста П-1 вв. до. н. э. В новое время наиболее четкое и краткое определение locus amoenus дал Э. Курциус, справедливо полагавший, что в латинской литературе начиная с эпохи империи возобладал подход к изображению природы в традиции locus amoenus. Э. Курциус выделяет три разновидности этого топоса, сложившиеся к эпохе поздней античности: 1) собственно locus amoenus, 2) смешанный лес и 3) цветочный ковер. В состав «приятной местности» (1) входят определенные компоненты, к которым относятся источник (или ручей), луг, деревья с создаваемой ими тенью, а также разнообразные цветы, пение птиц и (иногда) легкий ветерок. Наиболее выразительные и подробные описания такого рода в латинской поэзии до Клавдиана встречаются у Петрония (Carm. 131) и поэта IV в. Тибериана (в стихотворении «Amnis»). Что же касается смешанного леса, то его изображение имеется, в частности, в стихах Овидия (Met. X, 90-106), Сенеки (Oedip. 530-547) и Стация (Theb. VI, 98-99).

В произведениях Клавдиана описаниям типа locus amoenus соответствуют два места: это отрывок из «Эпиталамия на бракосочетание Гоно-рия и Марии» (X, 49-71) и более пространный пассаж из поэмы «Похищение Прозерпины» (II, 88-136). В первом из них, изображающем окрестности дворца Венеры на Кипре, прослеживаются черты не только описаний в духе locus amoenus, но и «золотого века», что придает местности максимально идеализированный характер. Второй отрывок представляет собой описание местности у подножйя Этны, где, по версии Клавдиана, и произошло похищение Прозерпины. В диссертации производится сопоставление изображения этой местности у Цицерона (Verr. П, 4, 106-107), Овидия (Fast. IV, 427^430; Met. V, 385-391) и Клавдиана. «Каталог» де-

ревьев в «Похищении Прозерпины» (II, 107-111) самый обширный из аналогичных перечислений в римской поэзии: он насчитывает десять наименований. Условность описания в духе locus amoenus в данном случае усиливается тем, что эпитеты деревьев имеют скорее учено-мифологический характер, чем указывают на их реальные свойства. Далее анализируется значение словосочетания «perpetui flores» (De raptu II, 289), характеризующее цветы подземного мира и выражение «gramen aeternum» (1П, 231) применительно к траве, растущей на Этне. Называя траву Этны вечной, Клавдиан не имел в виду горделивое соперничество с цветами подземного мира. Скорее, в данном месте мы имеем дело с эналлагой, т. е. переносом эпитета: таким образом, поэт пишет об обычном явлении для стран с теплым климатом — вечнозеленом травяном ковре.

Второй раздел главы посвящен противоположному топосу— так называемому locus horridus. В качестве примеров locus horridus в римской литературе до Клавдиана можно привести: Verg. Aen. VII, 561-571; Sen. Oedip. 530-547; Sen. Here. Fur. 665-666, Lucan. Ш, 399-425; Apul. Met. VI, 13-14. Этот тип пейзажа, в определении которого на данном этапе не существует единодушия (Р. МуджеллеЗи, А. Скьезаро, Р. Кетгеман), должен рассматриваться на фоне и в связи с locus amoenus. В диссертации делается попытка уточнить определение этого топоса, который, по мнению автора работы, противопоставлен locus amoenus не как «красивая — некрасивая местность» (что, казалось бы, должно следовать из названия), а на том основании, что locus horridus прямо (или опосредованно) связан с подземным миром, и отсюда следует его «неприятность».

В более или менее чистом виде данный топос представлен у Клавдиана двумя примерами: описанием двух рек подземного царства— Ко-цита и Флегетона (In Ruf. II, 466-468) в инвективе против Руфина и изображением священной рощи у реки Акид в поэме «Похищение Прозерпины» (Ш, 332-356). Реки Тартара определены редко встречающимся прилагательным inamoenus. Автор делает предположение, что это слово было создано Овидием (Met. Met. X, 15) не только под влиянием выражения Вергилия «palus inamabilis» (Georg. IV, 479), но и с опорой на длительную традицию определения подземного мира через эпитеты с a-privativum. Для Клавдиана причина того, что реки Тартара «лишены прелести» лежит не в эстетической плоскости, а в том, что они связаны с миром мертвых. В широком смысле такое словоупотребление Клавдиана опирается на традицию определения жизни богов и подземного царства через отрицательные эпитеты: так мир богов противопоставляется миру людей. Поскольку второй из приведенных примеров locus horridus у Клавдиана можегг быть отнесен к этому типу с известными оговорками, подробнее это место освещено в следующем разделе главы.

В третьем разделе рассматриваются экфразы, связанные с природой, которые нельзя напрямую отнести ни к типу locus amoenus ни к locus horridus. В поэме «Похищение Прозерпины» к ним относятся описания Тринакрии (т. е. Сицилии) (I, 142-152), Этны (I, 153-178) и посвященная Юпитеру роща возле реки Акид (Ш, 332-356). Повествуя о вулканической

активности Этны, Клавдиан опирался на предшествующую поэтическую традицию, представленную Лукрецием, Вергилием, Овидием и Силием Италиком. Рассматривая вслед за Ж.-JI. Шарле (1991) анонимную поэму «Этна» как один из возможных источников экфразы Клавдиан а, автор работы приводит дополнительный аргумент в пользу знакомства поэта с этим произведением. Так, рассказ в цикле «Carmina minora» (ХУЛ) о чудесном спасении двумя братьями своих родителей во время извержения Этны создан, по-видимому, под влиянием одноименной поэмы.

При рассмотрении описания Тринакрии автор останавливается на аспектах, которые привлекали внимание предшественников в меньшей степени или не были отмечены вовсе: метрическом обосновании варианта Trinacria который предпочитается употребительному в прозе топониму Sicilia, значении глагола interluere (I, 144) и сопоставлении изображения Сицилии в «Похищении Прозерпины» с описанием того же острова в более позднем сочинении Клавдиана «Готская война» (XXXVI, 220-224).

Сопоставляя изображение рощи у реки Акид с эпизодом поэмы Лу-кана «Фарсалия», в котором представлена священная роща в окрестностях Массилии (III, 399-425), автор предпринимает попытку выяснить степень зависимости Клавдиана от своего предшественника. Клавдиан заимствует у Лукана некоторые черты топоса locus horridus, однако при этом роща в «Похищении Прозерпины» — прежде всего, место триумфа Юпитера над поверженными гигантами, где деревья гордятся висящим на них оружием чудовищ. У Лукана же на первый план выходит чувство священного ужаса, внушаемого видом местности.

Глава П: «Изображение природы в цикле

"Carmina minora"»

Раздел «Carmina minora» представляет собой собрание 54 относительно небольших стихотворений Клавдиана разнообразной тематики, написанных элегическим дистихом и гекзаметром. Именно в этом цикле описания природы несколько раз становятся центральной темой произведений поэта.

В первом разделе главы внимание уделено стихотворениям II и V вышеназванного цикла, которые варьируют мотив спокойной гавани, распространенный в древнегреческой и римской литературе. Описание бухты в «Энеиде» (I, 159 sqq.) уже ранее предлагалось в качестве источника для Carm. min. V (впервые у И. Геснера— 1759). На основании метрического и лексического анализа Carm. min. II в работе высказывается предположение о возможности влияния экфразы Вергилия и на это стихотворение цикла.

Второй раздел отведен анализу сохранившихся античных свидетельств об Апоне, знаменитом минеральном источнике неподалеку от древнего Патавия (совр. Падуи), описанию которого у Клавдиана посвящена отдельная идиллия (Carm. min. XXVI). В работе рассмотрена антич-

ная этимология названия Aponus и ее отражение в сочинениях Клавдиана (Carm. min. XXVI, 69-70) и Кассиодора (Var. ер. П, 39, 37). Говоря о прозрачности вод Апона, Клавдиан использует необычный мотив: природа раскрывает человеку свои тайны (33-34). Отмечая присутствие той же темы и в поэме «Похищение Прозерпины», где сицилийское озеро Перг «выдает глубинные тайны прозрачной бездны» (И, 114-117), автор диссертации предпринимает попытку установить происхождение мотива воды, выдающей свои секреты. Описание озера Перг имеется уже в «Метаморфозах» Овидия также в контексте рассказа о похищении Прозерпины (V, 385 sqq.). Однако, как показано в диссертации, экфраза Овидия не является источником Клав диана. В работе делается вывод, что на Клав диана оказал влияние эпизод из поэмы «Мозелла» его старшего современника Авзония (Mos. 55-62). Оба поэта приписывают воде «нравственные» качества: прозрачность связывается с готовностью открывать тайны, то есть является своеобразным проявлением доброй воли. Помимо общности общей идеи между текстами двух поэтов можно провести и лексические параллели. Установление источника мотива в данном случае может помочь в решении вопроса более общего порядка. Вопроса, который на данном этапе является дискуссионным, — о влиянии поэзии Авзония на Клавдиа-на (так, К. Мюлнер не находит следов этого влияния; А. Камерон, включая Авзония в круг чтения Клав диана, не приводит, тем не менее, подтверждающих аргументов).

Идиллия Клавдиана сопоставляется со свидетельством жившего в V-VI вв. Эннодия, который в одном из писем (Ер. V, 8) в шутливой форме утверждает, что поэтом его сделали воды Апона, заменив, таким образом, источник на Геликоне. В поэтической части этого послания Эннодий обыгрывает мотив «дружбы-соперничества» стихий воды и огня, присутствующих в Апоне — мотив, который, как показано в работе, присутствует уже у Клавдиана (Carm. min. XXVI, 75-76).

В конце раздела рассматривается самое позднее из античных описаний Апона, принадлежащее Кассиодору (VI в.) — Var. Ер. II, 39. Внимание автора диссертации привлекло неясное указание Кассиодора на то, что из-за каких-то свойств источника женщины не могли пользоваться устроенной там купальней вместе с мужчинами. Ранее на непригодность вод Апона для женщин (опять же не называя причин) указывал Марциал (VI, 42, 4-6). Автор работы не соглашается с исследователями (А. Изак, К. Шревел), которые пытались объяснять невозможность посещения Апона женщинами стыдливостью жительниц Патавия— засвидетельствованный в римской литературе мотив (Mart. XI, 16, 8; Plin. Nat. II, 14,6). В этом случае оказалось бы, что женщинам нельзя посещать это место именно потому, что они родом из Патавия; между тем, в тексте Марциала и Кассиодора говорится о женщинах вообще. В работе высказывается предположение о значении слова exhibitio, использованного Кассиодором при описании терм возле Апона. Если в тексте Кассиодора действительно указывается на существование купальни для женщин, построенной в силу каких-то причин отдельно, то не исключено, что значения 'предоставле-

ние' (praebitio) и 'использование' (usus) в данном случае можно было бы объединить: ведь речь идет об использовании предоставленного бассейна.

В третьем разделе рассматривается еще одна идиллия цикла, носящая название «Nilus» (Carm. min. XXVIII). Несмотря на то что Клавдиан, родившийся в Александрии, был хорошо знаком с Нилом, поэт не ставит перед собой задачу достоверного описания реки. Как и в некоторых других стихотворениях цикла, Клавдиан акцентирует свое внимание на изображении всякого рода чудес и диковин. Так, например, в идиллии «Магнит» (XXIX) поэт повеегрует об удивительных особенностях этого камня. Отдельный цикл небольших по объему стихотворений рассказывает о кристалле, внутри которого находится вода (ХХХШ-ХХХ1Х). Название идиллии «Феникс» (XXVII) говорит само за себя: Клавдиан предлагает читателю историю о птице, воскресающей из пепла. Наконец, в описании Апона поэта не в последнюю очередь привлекали чудеса, связанные с этим источником: в частности, то, что на берегу рядом с горячей водой растет трава (XXVI, 19 sqq.). В этот ряд чудесного удачно вписывается и «Nilus»: рассказывая об особенностях разлива реки, потаенности ее истока и прочих удивительных вещах, поэт демонстрирует преобладание интереса к тому необычному, что связано с Нилом.

Глава Ш: «Сравнения с природой»

В первом разделе дается определение 'сравнения' (в латинском варианте simile или similitudo) в терминах античной литературной критики: для этого привлекаются свидетельства Аристотеля (Rhet. Ш, 4), Цицерона (De or. III, 157-158) и Квинтилиана (Inst. VIE, 6, 8). В работе рассматриваются и взгляды современных исследователей на соотношение сравнения и метафоры — У. Стенфорда (1936), Р. Латгимора (1951) и Р. Хорнс-би (1970). В работе принята классификация Г. Лаусберга (1990), разделившего similitudines по объему на четыре группы: 1) развернутые сравнения; 2) сравнения «обычной», то есть средней длины, которые содержат наиболее важные подробности о предмете; 3) краткие сравнения, вводимые при помощи сравнительных союзов; 4) наконец, самые короткие сравнения могут быть приравнены к метафорам.

Во втором разделе рассматривается история изучения сравнений у Клавиана. В конце XIX в. объектом своего рассмотрения их сделали К. Мюлнер (1893) и К. Гюнтер (1894). Круг вопросов, который затрагивает К. Мюлнер в своем серьезном и тщательном исследовании, шире собственно сравнений: исследователя интересует образный ряд Клавдиана и заимствования из предшественников. Сравнения, встречающиеся у Клав-диана, сгруппированы в зависимости от объекта, с которым что-либо сопоставляется. Так, речь идет о сравнениях с богами, героями, мифическими чудовищами, людьми и их делами, а также живой и неживой природой. В каждом случае К. Мюлнер пытается установить источник Клав-диана и, следовательно, определить степень самостоятельности поэта. Ис-

следование К. Гюнтера посвящено сравнениям в собственном смысле: исследователь делит их на две группы — заимствованные из живой и неживой природы. Помимо классификации К. Гюнтер разбирает места в стихе, в которых оказываются сравнения; исследует их грамматику и останавливается на некоторых источниках Клавдиана. Уже в XX в. автор конкорданса к Клавдиану П. Кристиансен посвящает образной системе, в которую входят и сравнения, поэта отдельную монографию (1969). Основным отличием его исследования от работ предшественников можно считать то, что ученый уделяет пристальное внимание функциям употребляемых сравнений. Все отобранные примеры он рассматривает с точки зрения того, что они сообщают об объекте, насколько точны эти сравнения и каково их назначение. Основной акцент П. Кристиансен делает на образах, так или иначе связанных с политикой, поскольку Клавдиан с их помощью старается воздействовать на общественное мнение, склоняя его на сторону своих друзей или настраивая против врагов. П. Кристиансен группирует и изучает сравнения в зависимости от субъекта: для ученого важно, кто или что удостаивается сравнения.

Третий раздел главы систематизирует способы введения сравнений у Клавдиана, который охотно и часто использует их как одно из поэтических образных средств. Таким образом, дополняется классификация П. Кристианена, обсуждавшего клавдиановские сравнения, имея в виду их субъект, и К. Гюнтера, располагавшего их в зависимости от того, с чем тот или иной предмет сопоставляется. Сравнения с неживой природой занимают в поэзии Клавдиана достаточно скромное место — на их долю выпадает приблизительно 1/6 часть от общего числа сравнений. Клавдиан, талантливо усвоивший предшествующую латинскую поэтическую традицию, использует практически весь употребительный арсенал лексических средств, вводящих сравнения: союзы, наречия, прилагательные. Среди сравнительных союзов и наречий чаще других встречаются sic и ut, используемые отдельно или в различных комбинациях (восемь примеров); второе место по степени употребительности занимает союз сеи, на долю которого приходится пять примеров; семь примеров вводится формами прилагательных quantus, talis и qualis; наречие secus с отрицанием haud в качестве вводящего элемента встречается дважды; прочие союзы встречаются по одному разу (ritu, tarn...quam, si).

В работе приведены все выявленные примеры сравнений с неживой природой — таковых оказалось двадцать семь. У К. Гюнтера, чье исследование претендует на полноту перечня, пять мест из этого списка отсутствуют: V, 22-23; VIII, 103; X, 296-298; XVII, 206-211; XXI, 264-267. В то же время некоторые из указанных исследователем мест, строго говоря, к сравнениям не относятся, поскольку в них отсутствует формальный признак— сравнительный союз. Сюда относится описание в инвективе «Против Евтропия» необычайной прожорливости героя, которую невозможно утолить всей рыбой Эгейского моря, Пропонтиды, или Меотий-ского моря (XX, 332-334), а также отрывок из «Эпиталамия на бракосочетание Гонория и Марии» (X, 265-266). В последнем примере вместо сою-

за используется глагол aequare. Кроме того, К. Гюнтер включает в сравнения и примеры на Ablativus comparationis: кони Плутона, похитившего Прозерпину, несутся «стремительнее зимнего потока» (De raptu II, 198199); Стилихон же движется быстрее звезды, падающей с неба (ХХП, 272). Однако если последовательно придерживаться этого принципа, то следовало бы включить и эпизод из «Похищения Прозерпины», где говорится о Церере, мечущейся в поисках дочери. Она сравнивается с тигрицей, бегущей «быстрее Зефира» («mobilior Zephyro» — De raptu III, 266). Нужно было бы упомянуть и сопоставление Гонория со светилом («princeps corusco sidere pulchrior» (XI, 1)— «принцепс прекраснее сияющей звезды») и т. д.

В четвертом разделе затрагивается вопрос об источниках сравнений Клавдиана, представляющий собой благодатную почву для изысканий. Так или иначе, он затрагивался практически всеми издателями, комментаторами и исследователями творчества поэта. Из последних и (или) наиболее методичных в диссертации упомянуты продолжающееся издание Ж.-Л. Шарле (1991-.), а также комментарии к отдельным произведениям Г. Леви («Против Руфина»— 1971), К. Грузелье («Похищение Прозерпины»— 1993) и статья Р. Брюэра о влиянии Лукана на инвективы Клав-диана (1964). Автор работы, в целом, соглашается с тем, что Клавдиана едва ли можно назвать новатором в этой области: для большей части его сравнений найдутся литературные предшественники. Иерархию образцов выстраивали по-разному, то отдавая первенство Овидию (А. Итон) и располагая Вергилия и Стация следом (К. Мюллнер), то выдвигая Стация на первое место (К. Гюнггер). Если же говорить о 1реческом эпосе, то Клав-диан охотно заимствует у Гомера и Аполлония Родосского.

В то же время Клавдиан, имея в качестве отправной точки один (или несколько) текстов предшественников, стремится к тому, чтобы оригинал был узнаваем, но одновременно варьирует, и тем самым развивает тему. Как образец подобного развитая привычных тем в работе рассмотрено сравнение из инвективы «Против Руфина» (Ш, 269-272): бегство префекта претория напоминает полноводный зимний поток, сметающий все на своем пути, но разбивающийся об утес. Сравнение Клавдиана сопоставлено с эпизодами из «Энеиды» (П, 303-311), где речь идет о быстром распространении огня, и из поэмы «Фиваида» Стация (Ш, 671-676), где говорится о разбушевавшемся потоке.

Далее исследуется вопрос об источнике одного сравнения из «Похищения Прозерпины» (П, 98-100). Клавдиан описывает цветы, чудесным образом выросшие возле Этны. Яркость и пестрота их оттенков не уступает ни драгоценностям, украшающим перевязь парфянских царей (94— 95), ни ассирийским красителям шерстяных одежд (95-96), ни павлиньему оперению (97), ни даже радуге (98-100): «Nec sic innúmeros arcu mutante colores / incipiens redimitur hiëms, cum tramite flexo / semita discretis interviret umida nimbis» («И не так начинающаяся непогода опоясывается радугой, меняющей бесчисленное количество цветов, когда влажная дорога сияет изогнутой тропинкой среди разорванных облаков»). В работе

отмечается непривычная, с точки зрения современного читателя, причинно-следственная связь: радуга предшествует непогоде. В то же время представления о том, что радуга предвещает дождь, последовательно прослеживаются в античности (Tib. 1,4,41-44; Georg. I, 380-381; Sen. Nat. I, 8, 8).

Автор диссертации останавливается на семантике глагола intervirere. Это редкое слово засвидетельствовано в латинской литературе до Клавдиана дважды: у Стация в поэме «Фиваида» (IV, 98) и в прозе у Солина (52, 61). ThLL определяет значение intervirere как «зеленеть среди других цветов; блестеть зеленым». Подходит ли оно к эпизоду с радугой у Клавдиана? Положительно на этот вопрос отвечают М. Платнауэр (1922), Д. Холл (1969), и Ж.-Л. Шарле (1991). Как правило, радуга в латинской поэзии называется многоцветной (multicilor, discolor и т. д.). В то же время иногда у нее могут быть выделены несколько или даже какой-то один цвет, что и было аргументом Д. Холла в пользу возможности существования зеленой радуги. Исследователь приводит несколько примеров, когда радуга действительно определена монохромно (Verg. Aen. IV, 700 (ero-ceus); Prop. 1П, 5, 32 (purpureus); Claud. Carm. min. 28,4 (rubens). Заметим, однако, что все примеры Д. Холла касаются оттенков красно-желтой, то есть теплой, гаммы и среди них нет ни одного случая, когда радуга была бы названа «зеленой». Данные ThLL (s. v. arcus et iris) свидетельствуют о том, что этот цвет может использоваться при описании радуги наряду с другими (так, Сенека пишет о зеленом наряду с голубым и пурпурным — Nat. 1,3,12), но он никогда не выступает сам по себе.

Часть рукописей поэмы вместо interviret содержат чтения internitet и intermicat то есть радуга сияет среди облаков. Чтение internitet принято в одном из изданий поэмы XIX в. (Claudii Claudiani carmina / Ree. L. Jeep. Vol. 1-2. Lipsiae, 1876-1879). Interviret, на этом фоне, безусловно, представляет собой lectio difficilior и является заимствованием из «Фиваиды» Стация. В то же время и два других варианта могли бы помочь в понимании текста Клавдиана: оказывается, для переписчиков на первый план выходил не цвет радуги, а то, что она просвечивает сквозь облака.

Диссертант приходит к выводу, что в употреблении автором «Похищения Прозерпины» слова intervirere важна, быть может, не столько цветовая составляющая, сколько приставка глагола: радуга видна среди облаков. Важно и то, что viridis и virere часто употребляются для обозначения сильного свежего цвета. Представляется, что для Клавдиана был важен не столько конкретный цветовой оттенок, сколько его яркость и » интенсивность. В разбираемом отрывке поэт сравнивает с радугой много-

образие цветочных оттенков: роз, ирисов, фиалок. В этом контексте появление «зеленой» радуги едва ли уместно и убедительно. Думается, что Клавдиан, для которого следование традиции всегда необычайно важно, не ставил перед собой задачу создайия нового необычного образа — зеленой радуги. Факт же использование столь редкого слова объясняется, по-видимому, желанием процитировать Стация, из которого Клавдиан заимствует так же часто и охотно, как из Вергилия.

Глава IV: «Рукотворное и естественное у Клавдиана и его предшественников»

В предыдущей главе на примере сравнений с неживой природой |

было показано, что римская литература в лице Клавдиана охотно прибегает к сопоставлению человеческого и природного. Есть у Клавдиана и примеры обратного свойства, когда явления природы или ее творения сравниваются с человеком или же его качествами (II, 197-201; XV, 507508 и т. д.).

Поэзия Клавдиана показывает, что в литературе природное может уподобляться человеческому: причем последнее понимается как конкретно (ступня ноги), так и более абстрактно (мысль, власть). Здесь важно заметить, что римская литература двигалась и в несколько другом направлении: речь идет о попытках сопоставления природы не с самим человеком (или его качествами), но с объектами, создаваемыми людьми, то есть с результатами человеческой деятельности. В диссертации предложено категорию метафор такого рода условно назвать «архитектурными», им и посвящен первый раздел главы. Под архитектурными метафорами будет подразумеваться сопоставление природных объектов с некоторыми типами рукотворных сооружений, а именно театрами, амфитеатрами и арками.

Самое раннее упоминание в латинской поэзии природного театра принадлежит Сенеке (Troad. 1123-1126). В данном сопоставлении примечательно то, что поэт подчеркивает не только общность формы долины и театра, но и намекает на их сходство по функции: территория становится своего рода сценой и зрительным залом. Остальные сравнения местности с театром появляются в литературе значительно позднее. Наиболее примечательное из них принадлежит перу Авзония, который в поэме «Мо-зелла» сравнивает с театром восходящие вверх склоны реки (XX, 152156). Появление выражения «naturalique theatro» (156) можно считать отчасти вызванным метрическими соображениями, и в то же время поэту удается удивить читателей необычным оксюмороном. Автор диссертации показывает, что в данном случае сходство формы холмов и театральных сооружений, благодаря чему появилось выражение «theatrum naturale», стало для Авзония толчком к созданию более пространной метафоры. Архитектурные сооружения не просто являются продуктом деятельности человека, то есть его ars, но свидетельствуют и о достижениях цивилизации. Создание в провинциях в императорскую эпоху определенных типов построек (форумов, общественных бань, театров, *

амфитеатров и т.д.) было, несомненно, призвано формировать образ римской государственности. Вольно или невольно эта тенденция отразилась и в «Мозелле». В поэзии Клавдиана также встречается сопоставление с театром. В послании к супруге Стилихона Серене описывается свадьба Орфея. Звери и птицы состязаются подарками и вспоминают о том, как когда-то внимали пению Орфея в пещере, а «звучные скалы выступали в качестве удивительного театра для сладкой лиры» (XXX, 5-7). Скалы в данном случае являли собой естественный

естественный театр, в котором животные слушали игру Орфея. Таким образом, на первый план выходит не столько сходство формы, сколько уподобление по функции: горы создали идеальное, с точки зрения акустики, помещение. В диссертации обсуждаются архитектурные метафоры, проникшие и в позднюю латинскую прозу (Amm. Mart. XXVII, 4,5; Mart. Cap. VI, 638).

Близки к вышеназванным и сравнения с амфитеатром: оба типа сооружений являются яркими и характерными чертами греко-римской или римской (в случае с амфитеатром) архитектуры и цивилизации. Поразительно, что впервые природный амфитеатр упоминается еще в I в. н. э. в одном из писем Плиния Младшего, который таким образом на несколько веков опередил время (V, 6, 7). Для той эпохи подобное сравнение выглядит весьма необычно, если принять во внимание, что первым постоянным амфитеатром в Риме стал Колизей, строительство которого было начато в 75 г. н. э., то есть уже при жизни Плиния. Возможно, в этом сопоставлении отразилась тяга данного автора к новизне и всякого рода усовершенствованиям. Природный амфитеатр упоминается и у Рутилия На-мациана, поэта начала V в. н. э., в поэме, условно названной позднейшими издателями «О своем возвращении» (1,239).

В римской архитектуре существовал еще один тип сооружений, который отличал ее от греческой классического периода, — сводчатые постройки и арки как их разновидность. В латинском языке арка может обозначаться двумя словами: arcus и fornix. Попытки найти метафоры, которые бы сравнивали элементы пейзажа с этими характерными сооружениями, сопряжены с некоторыми трудностями. Дело в том, что использование arcus по отношению к архитектуре уже само по себе является переносным употреблением. Из первого значения этого слова (лук, дуга) развилось переносное (радуга) и только затем арка. Действительно, вполне логично предположить, что всевозможные природные изгибы и искривления сравниваются именно с луком/дугой, а не постройкой, имеющей форму арки. Это подтверждается достаточным количеством примеров (например, Verg. Aen. Ш, 533; Ov. Met. XI, 229 и т. д.).

Тем не менее, в работе предпринимается попытка доказать, что естественные объекты могли сопоставляться и с переносным значением arcus, а именно аркой или сводом. В качестве примеров таких сопоставлений приводится описание грота у Овидия, возведенного природой в виде «естественной арки» (Met. Ш, 160), и горы с отверстием, также напоминающим арку, у Клавдиана в «Панегирике по случаю шестого консульства Гонория» (XXXVin, 501-502).

Автор работы стремится показать, что в римской литературе (и в первую очередь, поэзии), появляются метафоры, которые предложено условно называть архитектурными: природные объекты сравниваются с определенными типами построек (театрами, амфитеатрами и арками). Наибольшее количество примеров приходится на литературу эпохи поздней империи, а именно IV-V в. н. э. Каковы же возможные причины возникновения подобных сравнений? Сопоставление не всегда сводится к оче-

видному сходству по форме, но может дополняться сходством по функции, что делает эти метафоры достаточно разнородными. Выбор именно этих сооружений в качестве объекта сравнения едва ли случаен. Все они являются яркими и характерными признаками архитектуры греко-римского или исключительно римского мира. В сопоставлении с ними реализуется похвала цивилизации и природе, облагороженной человеком. И, наконец, не исключено, что одна из причин чисто литературного свойства. Риторика, влияние которой на поэзию нельзя отрицать, позволяла противоположностям свободно перетекать друг в друга, в результате чего оказывалось, что не только искусство подражает природе, но и наоборот. А отсюда и возможность сопоставления созданного природой и человеком, то есть естественных и рукотворных объектов.

Во втором разделе показывается, что возможности сравнения естественного и рукотворного в римской литературе — ив первую очередь, в поэзии — не исчерпываются архитектурными метафорами. Автор демонстрирует это на примере стекла и его метафорических употреблений.

После рассмотрения различных версий этимологии латинского слова vitrum автор переходит к обсуждению его переносных употреблений.

Рассмотрение начинается с Клавдиана, так как это, во-первых, самый поздний в ряду значительных латинских языческих поэтов. При этом перед нами автор, который умело и всеобъемлюще использует предшествующую традицию, в силу чего мы получаем возможность оценить степень его традиционности и новаторства. Во-вторых, Клавдиан чаще других латинских поэтов использует vitrum и vitreus метафорически: таковы восемь из его одиннадцати употреблений. Существительное vitrum у поэта встречается всего один раз при описании сферы Архимеда (Carm. min. LI, 1). Как же поэт использует прилагательное vitreus? В работе отмечается, что все случаи использования этого эпитета так или иначе связаны с водой или морскими божествами (например, Carm. min. XXVI, 32; X, 128; XX, 263 и т. д.). Употребляя vitreus по отношению к морской или речной воде, Клавдиан идет по пути своих предшественников (ср. Verg. Aen. VII, 759; Ног. Carm. IV, 2, 3-4; Stat. Silv. П, 2, 49; Aus. XX, 195 и т. д.).

Хорошо известна устойчивая поэтическая традиция определения богов воды при помощи эпитетов, обозначающих цвета моря: таким образом, эпитет, применяемый к водной стихии, переносится и на ее обитателей. Время зарождения этой традиции прослеживается не вполне отчетливо. Греческая поэзия эпохи архаики не предоставляет надежных примеров, которые могли бы проиллюстрировать перенесение эпитетов, обозначающих цвет воды, на божества той же стихии. Исключением являются только имена двух нереид, восходящие к тому же корню, что и греческое прилагательное yXocükói;: речь идет о Главке (ГХог6кт|— Нот. II. XVIII, 39; Hes. Theog. 244) и Главкономе (ГХа1жо\юцг| — Hes. Theog. 256), упоминающихся в «каталогах» нереид «Илиады» и «Теогонии». Но уже в поэзии Еврипида засвидетельствован перенос цвета моря на само божество (Hei. 1457-1458). В римской литературе перенос эпитетов, ис-

пользующихся при описании цвета воды, на божества моря представляет собой весьма распространенное явление (Verg. Georg. IV, 388; Tib. I, 5,46; Ov. Met. 1,275, 333; Stat. Silv. I, 5, 15 и т.д.). Если морские обитатели принимают зеленовато-голубой цвет воды, то таковыми же становятся и окружающие их предметы. Так, например, в сочинении Клавдиана «О шестом консульстве Гонория» речной бог Эридан шнружен в думы в голубой пещере (XXVTII, 146).

Отмечается, что Клавдиан использовал только одно из значений прилагательного vitreus — то, что указывает на зеленовато-голубой цвет стекла. По всей видимости, именно это значение следует признать первичным. Однако, как показывают примеры из более ранних поэтических текстов, авторы отмечали и другие свойства этого вещества— его прозрачность, способность отражать свет и хрупкость. В сознании современного читателя сравнение «прозрачный, как стекло» давно уже стало банальным, однако таким оно было не всегда, поскольку и само стекло далеко не сразу приобрело свойства прозрачности: только после изобретения процесса выдувания стекла в середине I в. до н. э. стали появляться сосуды из бесцветного прозрачного стекла. В работе рассматриваются примеры, показывающие, что стекло не считалось априори прозрачным (Mart. IV, 22, 5, опирающийся на Ov. Met. IV, 354-355)

Одно из свойств стекла, нашедших отражение в латинской поэзии, — это его блеск и способность отражать свет. Самый знаменитый (и наиболее ранний) пример такого рода мы находим в оде Горация, посвященной бандузийскому источнику: «О fons Bandusiae, splendidior vitro» («О источник Бандузии, более сверкающий, чем стекло»— III, 13, 1). Сравнение с блеском стекла видят в этом месте авторы новейшего комментария к одам Горация Р. Нисбет и Н. Радд (2004), а еще ранее эту точку зрения аргументировал и Г. Вильяме (1968). Автор работы не согласен с его очень убедительным в целом рассуждением только в том пункте, что Гораций использовал значение 'блестящий' во избежании банального 'прозрачный': это значение во времена Горация вовсе не было привычным и расхожим. В более ранней литературе о Горации преобладал иной взгляд: так, Э. Уикем (1896) усматривал в этой оде сравнение чистоты воды источника с прозрачностью стекла; в издании А. Кисслинга-Р. Хайнце (1908) также принимается та точка зрения, что Гораций имел в виду прозрачность ключа. Впрочем, и сегодня не все принимают трактовку «блестящий, как стекло». Э. Шмидт (1993), например, в монографии, посвященной изображению сабинского имения Горация, полагает, что поэт под словом splendidior подразумевал 'более прекрасный'. У. Эллигер (1975) видит в определении vitreus цветовой контраст к следующему «rubro sanguine» (III, 13, 7). Соглашаясь, в целом, с пониманием «splendidior vitro» как «более блестящий, чем стекло», можно предположить, что Гораций имел также в виду и другое значение этого прилагательного — 'великолепный'. Таким образом, разбираемое место можно было бы перевести «более великолепный и более сияющий, чем стекло». Впоследствии то же словосочетание было позаимствовано Овидием: влюбленный Цик-

лоп говорит о Галатее, что она цветистее лугов, резвее козленка, «splendidior vitro» (Met. ХГО, 789). Думается, что в этом словосочетании прилагательное splendidus также имеет значение 'блистательный, великолепный', то есть блеск стекла понимается не буквально, а переносно.

Помимо прозрачности и блеска в поэзии отразилось еще одно свойство стекла — его хрупкость. По-видимому, именно в этом русле следует трактовать выражения «vitrea fama» в сатирах Горация (Serm. П, 222) и «Fortuna vitrea est» в стихотворных сентенциях Публилия Сира (Sent. 24).

В заключение разговора о стекле в латинской поэзии автор останавливается еще на одном его упоминании у Горация. Поэт, обращаясь к Тиндариде (Carm. 1,17), приглашает ее покинуть Рим и провести время на лоне природы. Гораций хочет, чтобы Тиндарида спела ему о «страдающих по одному [т. е. Улиссу] Пенелопе и стеклянной Цирцее» (19-20). Эпитет vitreus применительно к Цирцее кажется не очень понятным, и издавна истолковывался по-разному. Античные комментаторы Горация полагают, что это определение указывает или на красоту волшебницы (Порфирий, Псевдо-Акрон) или на ее связь с морем (Псевдо-Акрон). Д. Гоу (1896) и Т. Пэйдж (1933) видят в эпитете vitreus указание на цвет воды, то есть Цирцея уподобляется морским нимфам. В издании А. Кисслинга-Р. Хайнце высказывается предположение о том, коварная Цирцея названа так из-за того, что она подобна стеклу, которое сверкает, но легко бьется. Остроумно предположение Р. Нисбета и М. Хаббард, основанное на своеобразии античного стекла— загадочного и необычного. С их точки зрения, Цирцея именуется 'стеклянной' как femme fatale, живущая в темных лесах. Между тем, утверждение том, что Гораций не знал прозрачного стекло, строится на неверном выводе Д. Хардена (1934), полагавшего, что бесцветное стекло появилось через два века после смерти поэта. Этому противоречат археологические данные, предоставляющие образцы такой посуды, датируемые, по меньшей мере, первой половиной I в. н. э.

Автор диссертации предпочитает видеть в эпитете Цирцеи указание на ее связь с божествами моря. Действительно, Гомер называет колдунью дочерью океаниды Персы (Od. X, 139). Упомянутые Р. Нисбет и М. Хаббард делают заслуживающее внимания предположение, что Гораций мог перенести «морской» эпитет на Цирцею с нимфы Каллипсо, также влюбленной в Улисса. Такое допущение, конечно, вызывает определенные трудности, однако его преимущество, на взгляд автора работы, заключается в том, что vitreus в этом случае не приходится толковать, исходя из образа коварной Цирцеи, и значение этого прилагательного ('цвета моря') могло бы встроиться в уже существующий ряд.

Именно в поэзии Горация отразились все обсуждавшиеся свойства стекла: зеленовато-голубой цвет, прозрачность, блеск и хрупкость — многообразие, не встречающееся более ни у кого из поэтов следующих поколений.

Несмотря на то, что Клавдиан чаще своих предшественников использует прилагательное vitreus, поэт обратил внимание только на одну

характеристику стекла — его цвет, и потому это слово у Клавдиана всегда означает 'зеленовато-голубой'. Таким образом, поэт использует то значение прилагательного, которое, по всей видимости, является первичным.

Прилагательное vitreus употребляется в поэзии значительно чаще, чем существительное, и, начиная с «серебряного века» в поэзии можно наблюдать тенденцию вытеснения существительного vitrum однокорен-ным прилагательным. Сознавая тонкую грань межде возможностью перевода прилагательного vitreus как 'прозрачный' или 'зеленовато-голубой', автор работы предлагает критерий, который мог бы помочь в проведении такого разграничения: если эпитет относится к большим водным пространствам (морю), то vitreus скорее обозначает цвет, если же говорится об источнике или реке, то прилагательное, по-видимому, указывает на прозрачность и отсутствие цвета.

Заключение формулирует основные выводы, к которым приходит автор исследования. В настоящей работе предпринята попытка исследования изображения природы в творчестве поэта рубежа TV-V вв. Клавдия Клавдиана, последнего из крупных поэтов языческого периода древнеримской литературы. Пейзаж и некоторые явления природы, не являясь центральной темой творчества поэта, в котором преобладают тексты резко заостренного политического характера, представлены во многих сочинениях Клавдиана, причем в некоторых его произведениях они вынесены в заглавие. Подход к изображению природы в крупных сочинениях Клавдиана, то есть панегириках, инвективах и поэме «Похищение Прозерпины» практически не обусловлен жанровой принадлежностью произведения. Описания природы оказываются в центре только «Carmina minora», то есть меньших по объему произведений автора. При этом Клавдиана привлекает в природных явлениях описание необычного — черта, которую он наследует от александрийских поэтов. Изображение природы Клавдианом, в целом, оказывается в традиции экфрастических описаний античности. Мастерски усвоив предшествующую поэтическую традицию, Клавдиан создает изящные вариации на темы своих учителей, сам становясь источником вдохновения для авторов последующих эпох.

ПУБЛИКАЦИИ ПО ТЕМЕ ДИССЕРТАЦИИ:

1. «Архитектурные» метафоры в римской литературе // Hyperboreus / Отв. ред. вып. А. К. Гаврилов. Vol. 7 (2001). Fase. 1-2. С. 247-256.

2. Мозелла у Венанция Фортуната и Авзония // ЕПИТОЛА1: Сборник статей к 80-летию Н. А. Чистяковой. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2001. С. 32-37.

3. Claudian's «inamoenus uterque alveus» and its sources // Hyperboreus / Отв. ред. вып. С. А. Тахтаджян. Vol. 9 (2003). Fase. 1. С. 135-139.

4. Inamoenus в римской литературе // Материалы ХХХП международной филологической конференции. Выпуск 12 (Классическая филология). СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2003. С. 6-10.

5. Цицерон и взгляды римлян на дикую природу // Cathedra Petropoli-tana: Межвузовский сборник к 70-летию кафедры классической филологии/ Отв. ред. В. С. Дуров. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2004. (Philolo-gia Classica. Выпуск 6). С. 219-229.

6. К семантике глагола intervirere: Claud. De raptu II, 98-100 // Материалы XXXV международной филологической конференции: Классическая филология. Тезисы доклада. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2006. С. 7.

»

»

Тираж 100 экз. Заказ № ОНУТ филологического ф-та СП61Т 199034, С.-Петербург, Университетская наб., И

i

ь

к

37-10

97 10

4

Оглавление научной работы автор диссертации — кандидата филологических наук Бударагина, Ольга Владимировна

ВВЕДЕНИЕ.

A) Тема и задачи исследования.

B) Творчество Клавдиана: вводные замечания.

C) Отношение римлян к дикой природе: литературные свидетельства.

D) Представления о загробной жизни в латинской раннехристианской эпитафии.

ГЛАВА 1: ОПИСАНИЯ ПРИРОДЫ У КЛАВДИАНА

В ДУХЕ ЭКФРАЗЫ. a) locus amoenus.

Определение термина.

Примеры экфраз, относящихся к типу locus amoenus. b) locus horridus.

Определение термина.

Примеры экфраз, относящихся к типу locus horridus.

C) Прочие примеры экфраз Клавдиана, относящихся к природе.

1с) Этна.

2с) Тринакрия.

Зс) Священная роща возле реки Акид.

ГЛАВА 2: ИЗОБРАЖЕНИЕ ПРИРОДЫ В ЦИКЛЕ

CARMINA MINORA».

A) Carmina minora II; V.

B) «Aponus».

C) «Nilus».

ГЛАВА 3: СРАВНЕНИЯ С ПРИРОДОЙ.

A) Определение термина similitudo.

B) История изучения сравнений в поэзии Клавдиана.

C) Способы введения сравнений у Клавдиана.

• D) Источники сравнений Клавдиана.

Id) Общий обзор.

2d) Источник «De raptu Proserpinae» II, 98-100.

ГЛАВА 4: РУКОТВОРНОЕ И ЕСТЕСТВЕННОЕ У КЛАВДИАНА И ЕГО ПРЕДШЕСТВЕННИКОВ.

A) Метафоры, связанные с архитектурой. в римской литературе.

B) Стекло в римской поэзии.

Введение диссертации2006 год, автореферат по филологии, Бударагина, Ольга Владимировна

Четвертый век — время последнего взлета латинской языческой поэзии и время подведения итогов. Это пестрая эпоха сосуществования и смешения жанров, когда поэты активно возрождали традиции александринизма, создавали эпические произведения в русле античного неоклассицизма,1 пробовали силы в панегириках и инвективах. Крупнейшие фигуры этой эпохи — Авзо-ний, поэт, проживший долгую жизнь, и Клавдиан, чье творчество укладывается в период, немногим превышающий одно десятилетие.

Выбор творчества Клавдиана как объекта исследования обусловлен тем, что этого поэта можно, безусловно, считать последним и наиболее крупным представителем латинской языческой поэзии конца IV — начала V в. н. э. Поэта, который за непродолжительное время, отведенное ему судьбой для творчества, прошел период интенсивного ученичества, имевшего целью овладение как латинским языком, так и литературной техникой предшественников, а затем стремительно вступил в период самостоятельного творчества. В силу таких предпосылок, сочинения нашего автора, с одной стороны, представляют собой благодатный материал для изучения усвоения традиций римской литературы, взятой в период подведения итогов своего развития, а с другой, — возможность для оценки новаторства и индивидуальности поэта.

В Западной Европе творчество Клавдиана прошло разные стадии читательского и исследовательского интереса к нему. Пик популярности у читателей приходится на XVII-XVIII вв. в Англии, но еще ранее, в 1571 г., Т. Лодж включает Клавдиана в число наиболее значительных латинских поэтов. Чо-сер в «Доме славы» («House of Fame») предлагает поставить памятники четырем латинским поэтам: Вергилию, Овидию, Лукану и Клавдиану. Поэту подражают — так, в начале XVIII в. также в Англии появляется анонимный пам

1 Charlet J.-L. Aesthetic Trends in Late Latin Poetry (325^10) // Philologus. Bd 132. Heft 1 (1988). S. 74-85.

2 Lodge T. Defence of Poetry. London., 1571. P. 115. флет, вторящий инвективе «Против Руфина».1 Клавдиана ценят как автора политически заостренных сочинений: панегириков и инвектив. Однако уже к началу XIX в. роль Клавдиана в круге чтения становится значительно более л скромной, так что, в результате, мы слышим призыв С. Т. Колриджа уделять этому автору больше внимания, чем он удостаивался в то время.

Всплеск филологического интереса к Клавдиану отмечается в конце XIX в. Именно в это время появляется авторитетное и поныне издание Т. Бирта (1892),3 диссертации К. Мюлнера (1893)4 и К. Гюнтера (1894),5 а немного позже исследование О. Фолльрата (1910).6 До нового витка увлечения этим автором проходит около восьмидесяти лет: с конца 60-х годов XX в.

7 8

Клавдианом активно и плодотворно занимались А. Камерон, Д. Холл, П. Кристиансен9 и другие. Конец XX в. также отмечен значительным количеством изданий и посвященных Клавдиану публикаций, в числе которых еще не оконченное издание Ж.-Л. Шарле,10 а также его статья о символике розы в

1 Rufinus: Or an Historical Essay on the Favourite-Ministry under Theodosius the Great and his Son Arcadius, to which is added a Version of Part of Claudian's Rufinus. Edinburgh; London, 1712.

2 Coleridge S. T. Table Talk. London, 1833. P. 115.

3 Claudii Claudiani carmina/ Rec. Th. Birt. Berolini, 1892 (Monumenta Germaniae Historica. Auctorum antiquissimorum T. 10).

4 Muellner C. De imaginibus similitidunibusque, quae in Claudiani carminibus inveniuntur. Vin-dobonae, 1893. P. 99-203 (Dissertationes philologae Vindobonenses. Vol. 4).

5 Giinther K. De Claudii Claudiani comparationibus / Diss. Pedeponti (Erlangen), 1894.

6 Vollrath 0. De metonymiae in CI. Claudiani carminibus usu. Weidae, 1910.

7 Cameron A. D. E.: 1) Claudian // Latin Literature of the Fourth Century / Ed. by J. W. Binns. London; Boston, 1974. P. 134-159; 2) Claudian: Poetry and Propaganda at the Court of Hon-orius. Oxford, 1970; 3) Wandering Poets: A Literary Movement in Byzantine Egypt// Historia, Vol. 14 (1965). P. 470-509.

Claudian. De raptu Proserpinae / Ed. with an Intr. and Comm. by J. B. Hall. Cambridge, 1969; Claudii Claudiani carmina / Ed. by J. B. Hall. Leipzig, 1985.

9 Christiansen P. G. The Use of Images by Claudius Claudianus. The Hague; Paris, 1969.

10 Claudien. Oeuvres / Texte et. et trad, par J.-L. Charlet. T. 1-2. Paris, 1991-2000.

1 л

Похищении Прозерпины», комментарий К. Грузелье к той же поэме, исследования Ф. Фельгентроя3 и др. При этом необходимо отметить, что внимание исследователей прежде всего приковано к политическим сочинениям Клавдиана — то есть тем его произведениям, в которых в наибольшей степени проявилось своеобразие таланта поэта.

Добавим, что, несмотря на популярность творчества Клавдиана у современных западных исследователей, отечественная филологическая традиция практически обошла его фигуру: в качестве исключения можно привести соответствующие разделы в историях римской литературы4 и несколько страниц во вступительной статье М. JI. Гаспарова5 к сборнику переводов «Поздняя латинская поэзия».

В нашей работе творчество Клавдиана рассматривается на фоне предшествующей традиции, а в ряде случаев привлекается и последующая (тексты авторов V-VI вв. Рутилия Намациана, Кассиодора и Эннодия).

Хотя изображение природы нельзя назвать главной темой творчества Клавдиана, тем не менее, пейзаж и различные природные явления так или иначе фигурируют в крупных сочинениях поэта, а в некоторых стихотворени

1 Charlet J. L. L'Etna, la rose et le sang: Critique textuelle et symbolisme dans le De raptu Pro-serpinae de Claudien // Invigilata Lucernis. Rivista dell'Istituto di Latino, Universita di Ban. Vol. 9 (1987). P. 25-44. л

Claudian. De raptu Proserpinae / Ed. with Intr., Transl. and Comm. by C. Gruzelier. Oxford, 1993. л

Felgentreu F. Die praefationes Claudians: Bedingungen, Beschreibungen und Wirkungen einer poetischen Kleinform. Stuttgart; Leipzig, 1999; Quo modo Claudianus in Stilichone consule lau-dando Ciceronam poetam imitatus est // Hyperboreus Vol. 7. Fasc. 1-2 (2001). P. 276-282.

4 Грабарь-Пассек M. E., Гаспаров M. JI., Шульц Ю. Ф. Клавдий Клавдиан // История римской литературы / Под ред. С. И. Соболевского, М. Е. Грабарь-Пассек, Ф. А. Петровского. Т. 2. Москва, 1962. С. 381-385; Дуров В. С. История римской литературы. СПб., 2000.

С. 592-595.

5 Гаспаров М. JI. Поэзия риторического века // Поздняя латинская поэзия /

Сост. М. Гаспаров. М., 1982. С. 5-33 (Библиотека античной литературы / Под ред. С. Апта, М. Гаспарова, С. Ошерова и др.). О Клавдиане см.: С. 29-30; 31. ях из цикла «Carmina minora» выносятся в заглавие (Carm. min. И, V, XXVI, XXVII, XXXIII-XXXIX). До сих пор не было исследований, которые бы были специально посвящены изучению изображения природы у Клавдиана: можно отметить только несколько страниц, обсуждающих эту тему у А. Камерона,1 и соответствующие места в комментариях Ж.-Л. Шарле2 и К. Грузелье.3 Таким образом, можно было бы сформулировать задачу настоящей работы как заполнение существующей лакуны. Возможность концентрации на указанной теме определяется, с нашей точки зрения, следующими соображениями: изображение природы, в целом, вызывает больший интерес в эпоху поздней античности,4 и Клавдиан важен в этом отношении как значительный поэт, живший именно в это время; изучение природных описаний в эпоху поздней античности при сопоставлении их с более ранним материалом позволяет уяснить некоторые особенности эстетических вкусов древних в их динамике, а также провести параллели с эстетикой Нового времени; античная литература, как греческая, так и римская, придерживалась более или менее установившихся канонов в изображении природы, а для исследования творчества Клавдиана вопрос о традиции и ее варьировании является одним из важнейших.

Целью диссертации, таким образом, является систематизация и многосторонний анализ природных описаний в творчестве Клавдиана. Для достижения указанной цели необходимо решение следующих задач: выделить в поэтическом наследии Клавдиана описания природы, со

1 Cameron A. Claudian: Poetry and Propaganda. P. 292-295.

2 Claudien. Oeuvres / Texte et. et trad, par J.-L. Charlet. T. 1-2. Paris, 1991-2000.

3 Claudian. De raptu Proserpinae / Ed. with Intr., Transl. and Comm. by C. Gruzelier. Oxford, 1993.

4 Классическими примерами здесь являются стихотворение «Amnis» Тибериана (Poetae Latini minores / Rec. et emend. A. Baehrens. Vol. 3. Lipsiae, 1881. P. 264-265) и поэма «Мо-sella» Авзония (XX). ответствующие типу экфразы (в том числе locus amoenus и locus horridus); выявить сравнения, в которых присутствует природная тематика; нахождение метафор, сопоставляющие природное с объектами, созданными людьми; в каждом конкретном случае пытаться установить степень новаторства поэта-традиционалиста Клавдиана.

Трудность изучения того, как в античности воспринималась природа, заключается в том, что приходится различать непосредственное восприятие, передающее личные впечатления от созерцания окружающего мира, и восприятие опосредованное, при котором авторы описывают природу, опираясь на определенную литературную традицию, применяя те или иные приемы.1 Отметим сразу, что вторая тенденция превалирует. О каких же приемах идет речь?

Прежде всего, необходимо назвать этнографический подход к изображению пейзажа. Он подразумевает наличие ряда элементов, как то: описание географического положения, климата, сельскохозяйственной продукции и т. д. Наиболее подробно эта традиция освещена Р. Томасом,2 находящим ее черты у Горация, Вергилия, Лукана и других. К этой же традиции примыкают и топографические описания, типичность которых во многом является продуктом риторического образования их составителей. От эпохи Диоклетиана до нас дошло руководство по описанию стран и городов, принадлежащее Менандру Ритору.4 Автор, в частности, говорит о необходимости упоминания

1 О роли предшествующей традиции в изображении природы пишут, в частности, Г. Вильяме (Williams G. Tradition and Originality in Roman Poetry. Oxford, 1968. P. 634 ff.) и П.-Ж. Деон (Dehon P.-J. Hiems Latina: Etudes sur l'hiver dans la poesie latine, des origines a l'epoque de Neron. Bruxelles, 1993 (Collection Latomus. Vol. 219). P. 323 sv.).

Thomas R. F. Lands and People in Roman Poetry: the Ethnographical Tradition. Cambridge, 1982 (Cambridge Philological Society. Suppl. Vol. 7).

Horsfall N. Illusion and Reality in Latin Topographical Writing // Greece and Rome. Vol. 32. №2(1985). P. 197-208.

4 Menander Rhetor / Ed. with Transl. by D. A. Russel and N. G. Wilson. Oxford, 1981. гор в числе прочих компонентов, характеризующих ту или иную местность (II, 344-346). Каждый элемент предлагается рассматривать в соответствии с его приятностью и полезностью (ярбд fiSovfjv mi dxpeXeiav — II, 347).

Нельзя не упомянуть и о традиции изображения идеального пейзажа, которой посвящено значительное количество исследований, например фун

1 <ч даментальная монография Г. Шенбека и недавнее исследование П. Хас. Однако наиболее кратко и четко данный топос был, пожалуй, определен Э. Кур-циусом.3 Locus amoenus, а точнее rus атоепит, является тем фоном, на котором разворачивается действие идиллической поэзии, многих сочинений Горация,4 а также некоторых разновидностей античной живописи.5 Подробнее о разновидностях locus amoenus речь пойдет в разделе, посвященном экфрасти-ческим описаниям у Клавдиана.

В) Творчество Клавдиана: вводные замечания

Клавдий Клавдиан (Claudius Claudianus)— подобно своему старшему современнику Авзонию — принадлежит к числу тех латиноязычных поэтов IV-V вв. н. э., которые не являлись уроженцами Рима или Италии. Биографические сведения о поэте неопределенны, разрозненны и неравномерно осве

1 Schonbeck G. Der locus amoenus von Homer bis Horaz. Diss. Heidelberg, 1962.

2 HaB P. Der locus amoenus in der antiken Literatur: zu Theorie und Geschichte eines literaturis-chen Motivs. Bamberg, 1998.

Curtius E. R. European Literature and the Latin Middle Ages / Transl. from the German by W. R. Trask. Princeton, 1973. P. 183-195.

4 Troxler-Keller I. Die Dichterlandschaft des Horaz. Heidelberg, 1964. S. 75 ff.

5 См.: Ростовцев M. Эллинистическо-римский архитектурный пейзаж. СПб., 1908. С. 2-4; Чубова А. П. Древнеримская живопись. J1.-M., 1966. С. 1-9; Leach Е. W. The Rhetoric of Space: Literary and Artistic Representations of Landscape in Republican and Augustian Rome. Princeton, 1988. P. 197 ff.; Woermann K. Die Landschaft in der Kunst der alten Volker: eine Geschichte der Vorstufen und Anfange der Landschaftsmalerei. Munchen, 1876. S. 212 ff.; Swindler M. H. Ancient Painting from the Earliest Times to the Period of Christian Art. New Haven, 1929. P. 334 ff. и т. д. щают различные периоды его жизни. Из современников поэта упоминает только Августин. В контексте повествования о победе императора Феодосия над узурпатором Евгением в 394 г. Августин цитирует строки из «Третьего панегирика консульству Гонория» (VII, 97-98), хотя и делает оговорку, что Клавдиан — язычник («а Christi nomine alienus» — De civ. V, 26). Второе близкое по времени свидетельство принадлежит Орозию, который называет Клавдиана «упорнейшим язычником» («paganus pervicacissimus» — Adv. pag. VII, 35, 21).

Даты рождения и смерти Клавдиана устанавливаются исследователями по-разному и только приблизительно. Т. Бирт, автор фундаментального издания сочинений Клавдиана в серии Monumenta Germaniae Historica (1892), придерживался той точки зрения, что поэт не мог появиться на свет ранее 375 г.1 Ж.-Л. Шарле, курирующий последнее (продолжающееся и поныне) издание стихотворений Клавдиана, является сторонником более ранней даты. Он полагает, что Клавдиан родился в промежутке между 370-375 гг. (а возл можно, и 369-371). На данном этапе нельзя считать установленной и дату смерти поэта. Terminus post quem является 404 г., поскольку именно в этом году была написана «Похвала Серене» (Carm. min. XXX),3 которая считается4 самым поздним сочинением Клавдиана.

1 Claudii Claudiani carmina / Rec. Th. Birt. Berolini, 1892. P. VI (Monumenta Germaniae Historica. Auctorum antiquissimorum T. 10).

2 Claudien. Oeuvres / Texte et. et trad, par J.-L. Charlet. Т. 1. Paris, 1991. P. X.

3 Нумерация приводится по изданию в серии Bibliotheca Teubneriana: Claudii Claudiani carmina/ Ed. by J. B. Hall. Leipzig, 1985. Эта нумерация почти полностью повторяет порядок расположения стихотворений Клавдиана, впервые предложенный Т. Биртом (см.: Claudii Claudiani carmina.).

4 Zehnacker H., Fredouille J.-Cl. Litterature latine. 2eed. Paris, 1993. P. 435. и

Известно, что Клавдиан являлся по происхождению греком из египетской Александрии1 и его первые сочинения были созданы именно на греческом языке.2 Латинский язык он усвоил уже в сознательном возрасте. Исследователи объясняют чистоту клавдиановской латыни и правильность его просодии тем, что он постигал новый для себя язык на материале лучших образцов латинской поэзии «золотого» и — даже в большей степени — «серебряного» века.3 Поэтическое наследие Клавдиана составляет около 10 ООО стихов (для сравнения, Вергилий написал около 13 ООО).

Наибольшее количество сведений о жизни поэта относится к десятилетию с 395 по 404 гг. Именно в это время Клавдиан прибыл в Италию ко двору Феодосия Великого. Там после смерти императора в 395 г. поэт сблизился с начальником конницы (magister equitum) Стилихоном, который был назначен регентом при Гонории, несовершеннолетнем сыне Феодосия. Стилихон — в те годы фактический правитель Западной Римской империи — сыграл важную роль в судьбе и карьере Клавдиана.

Уже первое сочинение, написанное Клавдианом по-латыни, сделало его известным. Речь идет о созданном в конце 394 г. и произнесенном в начале 395 г. «Панегирике консульству Пробина и Олибрия» (I).4 Сочинения именно этого литературного жанра удавались Клавдиану более всего:5 они принесли молодому человеку славу и позволили ему стать придворным поэтом. Объек

1 Birt Th. De Claudiani vita et scriptis et temporum historia // Claudii Claudiani carmina. P. I-III. Сам поэт не щедр на упоминания родины — только в идиллии «Нил» он называет реку «нашей» (Carm. min. XIX, 3).

Некоторые из них сохранились: это фрагменты поэмы «Гигантомахия» (Carm. gr. fr. I—II) и несколько эпиграмм (Carm. gr. epigr. I—VII).

3 Cameron A. Claudian // Latin Literature of the Fourth Century / Ed. by J. W. Binns. London; Boston, 1974. P. 148; NewboldR. F. Space and Scenery in Quintus of Smyrna, Claudian and Nonnus // Ramus 10 (1981). P. 59.

4 Birt Th. De Claudiani vita. P. VI; LXVIII.

5 Об этом см., например: Felgentreu F. Die praefationes Claudians. Passim; Cameron A. Claudian. P. 157 и т. д. ты восхваления — упомянутые император Гонорий, Стилихон с супругой Се-реной, а также некоторые другие персонажи придворной жизни Западной империи конца IV — начала V в. н. э. Клавдиан был знаменит как автор не только панегириков, но также инвектив в адрес политических противников своих покровителей. Наиболее яростным нападкам с его стороны подвергались регенты Восточной империи Руфин («In Rufinum» III—V) и сменивший его Ев-тропий («In Eutropium» XVIII-XX). Поэт пробовал себя и в других жанрах — так, его перу принадлежат эпиталамий и фесценнины на бракосочетание Го-нория и Марии (IX-XIV).

В отличие от старшего современника Авзония Клавдиан стремился к возрождению крупных поэтических форм.1 Написанные им панегирики и инвективы достаточно велики по объему и обычно состоят из двух-трех книг по несколько сотен стихов в каждой. Уже в молодости Клавдиан заявил о своем пристрастии еще к одному пространному жанру, а именно эпосу, вынеся на суд публики латиноязычную мифологическую поэму «Похищение Прозерпины» («De raptu Proserpinae»).

Датировка этого произведения представляет определенные трудности и до сих пор является предметом полемики. Так, Т. Бирт полагал,2 что «Похищение Прозерпины» появилось между 395 и 397 гг., то есть после сочинения «Панегирика консульству Пробина и Олибрия», но до инвектив в адрес Руфи-на и Евтропия. Ж.-Д. Шарле настаивает3 на еще более ранней датировке. Соглашаясь в целом с Т. Биртом по вопросу о времени завершения поэмы, исследователь предполагает, что первая книга была написана или еще до приезда Клавдиана в Рим (то есть в Александрии) или сразу после. Таким образом, Ж.-Л. Шарле имеет в виду промежуток между 392 и 394 гг. Успех первой книги и стал, по мысли исследователя, основанием для получения заказа на панегирик Пробину и Олибрию. К сторонникам более поздней датировки

1 Гаспаров М. Л. Поэзия риторического века. С. 29.

2 Birt Th. De Claudiani vita. P. XIV et sqq.; LXVIII.

3 Claudien. Oeuvres. Т. 1. P. XX-XXXIII и особенно: XXXII-XXXIII. принадлежит А. Камерон,1 относивший начало работы над поэмой к 397 г., а завершение к 402 г., когда была написана «Готская война». А. Фо предположил2 серьезную переработку текста поэмы в период между 400 и 404 гг. П. Фаббри полагал,3 что поэма была написана еще позднее — после победы Стилихона над войском германцев и кельтов, возглавляемым Радагайсом, при Фезулах в 405 г. Последняя из упомянутых гипотез, впрочем, идет вразрез с предполагаемой датой смерти Клавдиана — 404 г. Впервые этот год предложил Т. Бирт,4 и он обычно не оспаривается.

По всей видимости, поэма осталась неоконченной: мы располагаем только тремя первыми книгами поэмы. В середине прошлого века Д. Романо высказал гипотезу,5 что «Похищение Прозерпины» должно было состоять из четырех книг. Позднее это предположение поддержали А. Фо6 и Ж.-JI. Шарле.7 В качестве возможных причин незавершенности поэмы рассмато ривалась и ранняя смерть Клавдиана (А. Фо), и неблагоприятная для поэта религиозно-политическая ситуация начала V в. (Ж.-Л. Шарле).9

Клавдиан и в других случаях обращался к эпическому жанру, сочинив в 398 г. поэму «Гильдонова война» («De bello Gildonico» XV) о победе Стилихона над африканским мятежником Гильдоном, а в 402 г. — поэму «Готская

1 Cameron A. Claudian: Poetry and Propaganda at the Court of Honorius. Oxford, 1970. P. 452466.

2 Fo A. Osservazioni su alcune questioni relativi al De raptu Proserpinae di Claudiano // Quaderni Canateni. Vol. 1 (1979). P. 385^15.

3 Fabbri P. Claudiano in Sicilia e il Ratto di Proserpina I I Melanges F. Ramorino. Milano, 1927. P. 91-100.

4 Birt Th. De Claudiani vita.P. LIX.

5 Romano D. Claudiano. Palermo, 1958. P. 54 (Bibliotheca di cultura moderna. Vol. 49).

6 Fo A. Osservazioni. P. 399-400.

7 Claudien. Oeuvres. Т. 1. N. 3. P. 91-92.

8 Fo A. Osservazioni. P. 400.

9 Claudien. Oeuvres. Т. 1. P. XXXII-XXXIII. война» («De bello Getico» XXV-XXVI). Последнее сочинение посвящено разгрому под Полленцией Алариха, вождя вестготов.

В изданиях Клавдиана закрепилось несколько вариантов названия этой поэмы. Так, например, у Т. Бирта она озаглавлена «De bello Pollentino sive Gothico», что является контаминацией рукописных чтений. Т. Бирт предположил,1 что что вариант Getico проник в рукописные заглавия из ст. 380 поэмы («Getici <.> belli»). Д. Холл,2 Д. де Венуто3 и Ж.-Л. Шарле4 принимают вариант «De bello Getico», содержащийся в части рукописей. Впрочем, Д. де Венуто,5 а также М. фон Альбрехт,6 сохраняя латинский вариант Getico, в переводе пишут «готский». По всей видимости, это верно. Дополнительным соображением в пользу этого может служить неоднократное употребляет Клав-дианом прилагательного Geticus по отношению к племени вестготов (I, 120; III, 316; V, 36; Сагш. min. L, 9 etc.).

С) Отношение римлян к дикой природе: литературные свидетельства

Одним из любопытных свидетельств, которые могли бы помочь нам приблизиться к пониманию отношения древних к дикой природе, является высказывание Цицерона в трактате «De amicitia» (XIX, 68). Рассуждая о предпочтениях в дружбе, автор настаивает на большей надежности старых друзей. В подтверждение этого соображения он пишет: «Consuetudo valet, cum his

1 Claudii Claudiani carmina. P. 259.

2 Claudii Claudiani carmina / Ed. by J. B. Hall. Leipzig, 1985. о

Claudiano. La guerra gotica / A cura di D. De Venuto. Roma, 1968 (Testi e studi per la scuola universitaria: Testi 5).

4 Том, содержащий это произведение в серии Bude до сих пор не вышел, поэтому о мнении Ж.-Л. Шарле можно судить только по ссылкам на это сочинение в других томах (см., например: Claudien. Oeuvres. Т. 1. P. 112).

5 Claudiano. La guerra gotica. P. 23 et passim.

6 Albrecht M. von. Geschichte der romischen Literatur. Bd 2. S. 1062. locis delectemur, montuosis1 etiam et silvestris, in quibus diutius commorati sumus» («Привычка действует, поскольку мы находим удовольствие даже в местности гористой и лесистой, в которой мы достаточно долго пробыли»). Вполне отдавая себе отчет в том, что восхищение дикой природой является продуктом позднейшего времени,2 присмотримся к замечанию Цицерона более внимательно. Нужно ли считать это высказывание стоящим особняком в римской традиции, как это делал Э. Боуэн,3 полагавший, что Цицерон ценил пейзаж такого рода больше, чем прочие римские авторы? Или, уточняя: имеем ли мы дело с достаточно редким для античности отголоском передачи непосредственных ощущений от восприятия природы, или высказывание Цицерона следует рассматривать в русле какой-то традиции?

Рассмотрению вопроса об отношении Цицерона к природе посвящены статьи А. Фуше4 и Дж. Дэвиса,5 а в известной степени и глава из книги А. Лавджоя и Дж. Боаса.6 А. Фуше сосредотачивается на изучении того, какую роль в жизни Цицерона играла сельская местность.7 Отмечая, что тот ищет в природе успокоения и утешения, автор статьи даже видит в цицеро

1 Чтение monstruosis, предлагаемое частью рукописей, едва ли заслуживает доверия. Однако, думается, оно показательно в том смысле, что вариант montuosis показался переписчикам недостаточно сильным. См.: М. Tullii Ciceronis Laelius de amicitia dialogus mit einem Kommentar / Hrsg. von M. Seyffert. 2. Aufl. besorgt von C. F. W. Muller. Leipzig, 1876. S. 432.

2 См. об этом, например: Friedlander L. Darstellungen aus der Sittengeschichte Roms. Bd 1. Leipzig, 1919. S. 459^88.

3 M. Tulli Ciceronis Laelius de amicitia / Ed. with Intr. and Comment, by E. W. Bowen. Boston; N. Y.; Chicago, 1909. Ad locum.

4 Foucher F. Ciceron et la nature // Bulletin de 1'Association G. Bude. 4 Serie. № 3 (1955). P. 3249.

5 Davies J. C. Was Cicero Aware of Natural Beauty? // Greece and Rome. 2nd Series. Vol. 18 (1971). P. 152-165.

6 Lovejoy A. O., Boas G. Primitivism and Related Ideas in Antiquty / With Supplementary Essays by W. F. Albright and P.-E. Dumont. Baltimore; London, 1935 (=London, 1997). P. 243 ff.

Foucher F. Ciceron et la nature. P. 32. новских прогулках по лесу предвосхищение чувств Ж.-Ж. Руссо.1 Это, конечно же, преувеличение, как и утверждение, что в трактате «De natura deorum» (III, 17) Цицерон выражает восхищение окружающим миром, неведомое никому в античности.2 Дж. Дэвис рассматривает отношение Цицерона к прекрасному в природе в рамках трех категорий: объекты, представляющие космический или устроенный человеком порядок; объекты, характеризующиеся полезностью и, наконец, объекты, обладающие естественной красотой.3 Автор говорит об избирательном подходе Цицерона к природе: его интересуют лишь те ее аспекты, без которых мир не был бы таким, какой он есть.4 Вывод Дж. Дэвиса заключается в том, что взгляд Цицерона на природу отличается от нашего и может рассматриваться лишь в пределах трех выше названных категорий.5 Необходимо отметить, что в данной работе мы не обсуждаем те места, в которых красота природы подтверждает правильность миропорядка, а следовательно является доказательством разумности создателя.6 Конечно, порой в них улавливается эстетический элемент, но он потребует более специального анализа.

Отвлечемся на некоторое время от Цицерона и рассмотрим примеры отношения к горам и лесу у других латинских авторов. Придется признать, что нам не удалось— из-за объективно большого количества материала — рассмотреть все случаи, когда упоминаются лес и горы. Поэтому мы не претендуем на окончательность выводов, а лишь попытаемся наметить некоторые тенденции. Мы также сознательно оставляем за скобками образ леса и

1 Foucher F. Ciceron et la nature. P. 42.

Foucher F. Ciceron et la nature. P. 47.

3 Davies J. C. Was Cicero Aware of Natural Beauty? P. 155 ff.

4 Davies J. C. Was Cicero Aware of Natural Beauty? P. 162.

5 Davies J. C. Was Cicero Aware of Natural Beauty? P. 165.

6 Для Цицерона в этом отношении особенно показательны некоторые разделы из второй книги «О природе богов» (100 sqq.; 120 sqq.). горы в фольклоре разных народов — слишком уж обширный круг вопросов возникает в этой связи.

Что же могло не нравиться римлянам в гористой и лесистой местности? В практическом отношении ответ представляется вполне очевидным. С одной стороны, эти территории были бесполезны для земледелия — и отсюда мотив их покорения и освоения;1 а с другой, — труднопроходимы и таили множество опасностей. Вполне естественно, что картинами второго рода изобилуют тексты военного содержания, в которых успешное преодоление пересеченной местности — одно из условий удачного проведения военной кампании. Приведем несколько примеров восприятия гор и лесов как источника потенциальной опасности.

Тит Ливий описывает область лигурийцев как «loca montana et aspera, quae et ipsis capere labor erat et praeoccupatis deiicere hostem» («местность гористая и труднопроходимая, которую и самим было трудно захватить и выбить врагов <нелегко>, если им удавалось закрепиться <там> прежде» — XXXIX, 1, 5). Он прекрасно осознает неудобство рельефа и вместе с тем считает, что это поможет римлянам не потерять боевую выучку. Тот факт, что прилагательные montanus и asper часто стоят рядом (не только у Ливия, но и в латинской прозе вообще) заставляет воспринимать их как своего рода гендиа-дис. Стаций в поэме «Фиваида» (II, 496-504) изображает естественную западню, устроенную самой природой и называет ее «lecta dolis sedes» — «отличное место для хитростей». Эта западня образована густыми лесами и склонами гор. В поэтическом сборнике того же автора «Silvae» мы также встречаем упоминание леса и гор. Стаций рассказывает о покорении императором Домицианом гор (Silv. 1,1, 77-78): tu tardum in foedera montem

1 См., например, Горация (Ер. 1,2,45; II, 2, 186).

Разумеется, название произведения в данном случае не подразумевает описания леса, а представляет собой обозначение жанра — сборник стихотворений разнообразного содержания.

Longo Marte domas («Гору, которая с неохотой идет на заключение договора, ты укрощаешь длительной войной»).

Спустя несколько столетий Клавдиан в «Панегирике третьему консульству Гонория», перечисляя военные доблести этого императора Западной Римской империи, отмечает его умение преодолевать трудности, в ряду которых называется и покорение гор (ascensu vincere montes — VII, 46).

Симптоматично, что у римлян были горы, которые назывались Insani montes, то есть 'огромные, страшные'. Они находились на западном побережье Сардинии и были печально известны как место частых кораблекрушений.1 Другая гора с «говорящим» и не менее мрачным названием— тот Severus в области сабинян — встречается у Вергилия (Aen. VII, 713). Возможно, в этом же ряду следует воспринимать и название Silva Nigra (современный Schwarzwald в южной Германии). Лес, а точнее лесистый хребет, мог быть назван черным, поскольку был густым и непроходимым.

Отношение к горам и лесам как к пугающему и опасному месту распространилось и на жителей этих районов. Факт, не требующий особенного подтверждения: там обитают люди, чей уровень культурного развития, как правило, ниже, чем у равнинного населения, а уровень воинственности часто выше. Достаточно часто прилагательное montanus обозначает диких людей. То же явление можно наблюдать и в греческом языке. Так, например, Сократ у Платона, этимологизируя имя Ореста, возводит его к прилагательному оре-ivoi;, говоря о том, что такое имя свидетельствует о природной дикости и свирепости, свойственной жителям горной страны (Crat. 394 е). Цезарь в «Записках о гражданской войне» упоминает племя альбиков, живших к северу от Массилии, и характеризует их как «суровых горных жителей, искусных в

1 Insani montes упоминаются Ливием (XXX, 39) и Флором (Epit. II, 6, 35), а Клавдиан в «De bello Gildonico» дает их подробное описание (XV, 1,513 sqq.). сражении» («homines asperi et montani, exercitati in armis» — Civ. I, 57, З).1 Тит Ливий, повествуя о переходе Ганнибала через Альпы (XXI, 32), говорит, что тот едва не отказался от своей затеи, увидев «высоту гор» («montium al-titudo»), а также «диких и лохматых людей» («homines intonsi et inculti»). Далее автор называет эти галльские племена montani, а из контекста совершенно очевидно, что Ганнибалу не приходится ждать от них ничего хорошего. Отмечая различное отношение к гористому пейзажу в древности и в позднейшую эпоху, Л. Лоран не сомневается,2 что современный путешественник пришел бы в восхищение от такого вида. В другом месте Ливий указывает на прямую зависимость нрава жителей от характера рельефа: «nam Samnites еа tempestate in montibus vicatim habitantes campestria et maritima loca contempto cultorum molliore atque, ut evenit fere, locis simili genere ipsi montani atque agrestes depo-pulabantur» («ведь самниты, в ту пору обитавшие в горах, стали опустошать прибрежную террирторию, презирая более мягкий и, как водится, схожий с местностью нрав жителей, сами <при этом> будучи горными и дикими» — IX, 13,7).

Прилагательное silvester часто употребляется применительно к человечеству, находящемуся в первобытном состоянии, или при описании жизни варварских племен. В этом случае оно переводится как 'дикий'. Цицерон, в частности, пишет, что в древности люди жили «под сенью лесов» («in tectis silvestribus» — Inv. I, 2, 12).4 Лукреций, повествуя о племени людей до обретения правил общежития, говорит о том, что они «населяли горные пещеры и леса» («cavos montis silvasque colebant» — V, 955).5 У Клавдиана значительная

1 По отношению к местности он употребляет прилагательное montuosus («loca aspera et montuosa» — Civ. 1,66,4). л

Ciceron. L'amitie / Texte et. et trad, par L. Laurand. Paris, 1928. P. 38.

3 Davies J. C. Was Cicero Aware of Natural Beauty? P. 154.

4 Также можно сравнить: Ног. Ars., 391.

5 В рассказе о первобытных людях у поэта и далее встречаются silva (V, 962,992) и silvester (967, 970).

часть произведений посвящена восхвалению воинских заслуг Стилихона, начальника армии императора Гонория. Так, в «De bello Gothico» изображается картина покорения этим полководцем варварских областей, где люди живут «под покровом внушающих ужас лесов» («sub horrendis silvis» — XXVI, 359). Дикость территорий, которые предстоит завоевать, конечно, несколько преувеличена, но это своеобразная дань традиции.1 Попутно заметим, что сам Стилихон был родом из племени вандалов, что, конечно, не мешает Клавдиану видеть в его лице представителя Империи. В поэме «De raptu Proserpinae» Клавдиан передает жалобу богини Природы Юпитеру на то, что после ухода из мира Цереры, оплакивающей пропавшую дочь, люди вновь уподобились животным и стали бродить по лесам. Природа вопрошает (III, 44—45): Haecine vita iuvat silvestribus abdita lustris, Indiscreta feris?

Неужели нравится такая жизнь — <жизнь>, сокрытая в непроходимых лесах, не отличающаяся от <жизни> диких зверей?»).

В приведенном отрывке прилагательное silvester усиливает существительное lustrum, уже само по себе имеющее пейоративный оттенок.

Примеры подобных отрицательных коннотаций прилагательных silvester и montanus можно было бы продолжить. Но обратимся к несколько иному употреблению этих слов. Общеизвестно, что отсутствие влияния цивилизации далеко не всегда воспринималось римлянами как недостаток. Напротив, простота и неиспорченность нравов почитались за добродетель. Вспомним в этой связи речь Цицерона в защиту Планция. Оратор утверждает, что города Нация и Самния поддерживают его подзащитного и гордятся им (<.> «еа nostra ita aspera et montuosa et fidelis et simplex et fautrix suorum regio se huius <sc. Plancii> honore ornari, se augeri dignitate arbitrabatur» (IX, 22) — «наша область — столь труднодоступная {букв, неровная] и гористая, хранящая верность, простая, заступница своим— полагала, что его <=Планция>

1 Так, например, Вергилий явно преувеличивает холод Скифии и т. д. (см.: Thomas R. F. Lands and People in Roman Poetry: the Ethnographical Tradition. P. 66). честь украшает ее, а достоинство возвышает»). Важен для нас и отрывок из трактата Цицерона «Brutus» (259, 6), в котором сопоставляется ораторское мастерство Котты и Катула. Оказывается, что успехи первого были достигнуты благодаря греческой учености, а второй достиг той же славы, но шел при этом по «дикой лесной дороге» («inculta et silvestri via»), то есть, не использовал словесных ухищрений. Отметим, таким образом, что как положительное, так и отрицательное восприятие леса и гор может быть этически окрашенным.

В каких еще случаях лес и горы вызывают у римлян симпатию? Во-первых, похвала в адрес леса и гор звучит тогда, когда говорится о возможности их практического использования. Плиний Младший, например, рекомендуя другу собственную виллу, упоминает находящийся неподалеку лес, богатый дровами (II, 17, 26); лес этот очень хорош для охоты («frequens ibi et varia venatio» (V, 6, 7) — «там обильная и разнообразная охота»). Цицерон в трактате «De natura deorum» упоминает горы, «покрытые лесом и травой» («топ-tes vestiti et silvestres» — П, 132) в числе вещей, полезных для человека, наряду с месторождениями соли и целительными травами.

Во-вторых, лес и горы не вызывают отрицательных эмоций, если речь идет о родной местности. Знаменитый мотив «дыма отечества», введенный в литературу Гомером (Od. I, 57-59),1 был подхвачен и латинскими авторами. Цицерон, комментируя и распространяя своего знаменитого предшественника, так пишет о любви к родине: «Ас si nos, id quod maxime debet, nostra patria delectat, cuius rei tanta est vis ac tanta natura, ut Ithacam illam in asperrimis saxulis tamquam nidulum adfixam sapientissimus vir immortalitati anteponeret, quo amore tandem inflammati esse debemus in eius modi patriam, quae una in omnibus terris domus est virtutis, imperi, dignitatis?» («И если нас — как и должно в высшей степени — радует наша родина (а сила и природа этого чувства таковы, что мудрейший человек предпочел ту Итаку, приютившуюся, словно гнездышко,

1 О дальнейшей судьбе этого гомеровского выражения и его трансформации в европейской и, в частности, русской литературной традиции см.: Корешков К. Дым отечества: О судьбе одного крылатого выражения / Абарис. № 5 (2004). С. 29-37. на неровных скалах, бессмертию), то какой любовью мы должны пылать к той отчизне, которая одна на всей земле является домом доблести, власти, достоинства?» — De orat. 1,44,196).1

Менее известный пример, отсылающий нас к Гомеру и одновременно полемизирующий с ним, обнаруживается у поэта начала V в. н. э. Рутилия Намациана. В поэме «De reditu suo» автор, изображая свое отплытие из Рима, пишет (I, 189-190):

Respectare iuvat vicinam saepius urbem Et montes visu deficiente sequi («Приятно то и дело оглядываться на соседний Рим и смотреть на горы, пока их видно»).

И далее (I, 193-196):

Nec locus ille mihi cognoscitur indice fumo,

Qui dominas arces et caput orbis habet (Quamquam signa levis furni commendat Homerus, Dilecto quotiens surgit in astra solo) («Не по дыму узнается мной то место, <черта> которого — владычествующие вершины и которое является столицей мира (хотя Гомер восхваляет <даже> следы легкого дыма, всякий раз как он поднимается к небу на любимой родине)»).

Хотя сам Рутилий родом из Галлии, он всячески прославляет Рим и считает его своей родиной. Отметим, что в обоих пейзажах, описанных поэтом и явно вызывающих его симпатию, присутствуют горы. Наконец, в подтверждение мысли о том, что гористая местность может быть любимой, если это родина, приведем цитату из Анния Флора, жившего в эпоху Адриана. Он так пишет о Ромуле: «fluminis amator et montium, apud quos erat educatus» («почитатель реки и гор, где был взрощен»— Epit. I, 1,49). Таким образом, любая местность, которую человек считает родной, хороша для него и люби

1 Близкие идеи высказываются Цицероном и в начале второй книги «De legibus» (II, 1-4).

Речь идет о холмах, на которых расположен Рим. ма. На фоне распространенных представлений о скудости и непривлекательности горной и лесистой местности эти примеры показывают возможность и другой оценки ландшафта такого рода: симпатия возникает вопреки отрицательным характеристикам.

Могли ли лес и горы входить в представления об идеальном пейзаже у древних? По классификации Э. Курциуса, деревья имеются в составе и locus amoenus и смешанного леса.1 Это вполне объяснимо, поскольку отбрасываемая ими тень так необходима для приятного времяпрепровождения. Можно согласиться с Х.-Д. Ребером в том, что за лесом в античности не закрепилось определенного образного значения, как за горами. Возможно, это объясняется тем, что у слова silva достаточное количество активно используемых синонимов, которые, как правило,3 не вызывают отрицательных ассоциаций. Впрочем, провести разграничения между silva, lucus и nemus бывает трудно. Так, например, у Лукреция слово nemus оказывается практически равнозначным silva (V, 992), Гораций использует nemus применительно к саду (Carm. Ill, 10, 5), а у Авзония silva по степени употребительности значительно уступает nemus и lucus.

Таким образом, если описание не только мифической, но и реальной местности выполнено в традиции locus amoenus, то лес (роща) или горы (холмы) могут быть там представлены, и в этом случае они лишены пугающих ассоциаций. Тому существует достаточное количество примеров.4 Для Горация, например, присутствие гор не противоречит приятности расположения его сабинской виллы (Ер. I, 16, 5), дающей возможность скрыться от городской

1 Curtius Е. R. European Literature.Р. 194-195. В литературе в состав смешанного леса могут входить деревья, никогда не растущие вместе. Так, Клавдиан, описывая в «De raptu Proserpinae» фантастический лес, объединяет 10 видов самых разнообразных растений (XXXV, 2, 107 sqq.).

2 Reeber H.-D. Die Landschaft in der Aeneis. Hildesheim, 1971 (Spudasmata. Bd 27). S. 66.

3 Конечно, бывают и исключения (Verg. Aen. 1,165; Ovid. Met. VII, 75 и т. д.).

4 Ног. Sat. II, 6,2; Epod. 2,26; Carm. Ill, 16,29; Stat. Silv. 1,3,17-19; 38-42, etc. жизни. О том, что такое описание загородного дома поэта представляет собой идеализированный locus amoenus, который наложился на реальный пейзаж, писал еще Г. Шенбек.1 Позднее Клавдиан в «Nuptiae Honorii et Mariae» (X, 49-68) изображает Кипр как место обитания Венеры. На острове именно обрывистая гора призвана не пропускать холодные ветра и защищать долину, где царит вечная весна.

Горы и леса роднит то, что они могут давать тень, столь необходимую на юге. С другой стороны, тень — это красиво. Здесь из области практической пользы мы переходим в область прекрасного. Особенно часто сочетание горы и тени встречается у Вергилия. Достаточно вспомнить хотя бы окончание первой эклоги (82-83), где изображается наступление вечера. Э. Френкель л считал эти строки одними из лучших в латинской поэзии. Эти стихи примечательны еще и тем, что это первое, — по крайней мере, из сохранившихся — упоминаний о тени, отбрасываемой горой:3

Et iam summa procul villarum culmina fumant Maioresque cadunt altis de montibus umbrae. («И уже вдали дымятся крыши вилл, а высокие горы отбрасывают более длинные тени»).4

Прелестно описание вечера в «Мозелле» Авзония, где идет речь о тенях и горе, которая как будто бы опрокинулась в реку (XX, 192-193): Quis color ille vadis, seras cum propulit umbras Hesperus et viridi perfundit monte5 Mosellam

1 Schonbeck G. Der locus amoenus von Homer bis Horaz. S. 155-156.

2 Fraenkel E. Horace. Oxford, 1957. P. 25. Note 3.

3 Novakova J. Umbra: ein Beitrag zur dichterischen Semantik. Berlin, 1964. S. 35.

4 Горы, отбрасывающие тень, упоминаются Вергилием также в Georg. I, 342 и в Aen. III, 508. Сравни также Ног. Carm. Ill, 6,41-43.

5 Вообще, Авзоний избегает слова mons, предпочитая iugum (см.: The Works of Ausonius / Ed. with Intr. and Comment, by R. P. H. Green. Oxford, 1991. P. 485; для слова iugum см. индекс в издании сочинений Авзония, подготовленный С. Прете: Decimi Magni Ausonii Bur-digalensis opuscula / Ed. S. Prete. Leipzig, 1978. P. 386).

Что за цвет у воды, когда Геспер вывел поздние тени и отражает зеленую гору в Мозелле!»).

Меняющаяся освещенность гор встречается и у Рутилия Намациана, который в отличие от Вергилия и Авзония описывает не закат, а рассвет. В его стихах также упоминаются montes и umbra, последнее слово, однако, в этом контексте скорее обозначает 'туман' (I, 431-432):

Incipit obscuros ostendere Corsica montes

Nubiferumque caput concolor umbra levat: Sic dubitanda solet gracili vanescere cornu Defessisque oculis luna reperta latet

Корсика начинает показывать затемненные горы, и вершину, покрытую облаками, размывает тень такого же цвета: так обычно исчезает неявная <в виде > тонкого серпа луна,1 скрываясь от обнаруживших <ее> усталых глаз»).

Воспринимали ли древние римляне горы и лес как составную часть пейзажа, которой можно любоваться? Рассмотрим два отрывка из писем Плиния Младшего (I, 6) и Сенеки (41, 3), которые могли бы помочь ответить на этот вопрос. Из текста Плиния даже делался вывод о том, что только у римлян дикая природа начинает восприниматься как оазис покоя и отдохновения, а пейзажем начинают наслаждаться.2 Напомним, что Плиний рассказывает своему знакомому о неожиданно удачной охоте на кабанов. Добыча тем более обрадовала автора письма, что, сидя в засаде, ему удалось использовать время ожидания для литературных занятий. Действительно, в тексте говорится о том, что уединение в лесу и тишина как нельзя лучше способствовали размышлениям.3 Тем не менее нельзя не заметить шутливого тона, в котором на

1 Мы рассматриваем слова «gracili.cornu» как Ablativus qualitatis при luna.

Elliger W. Die Darstellung der Landschaft in der griechischen Dichtung. Berlin-N. Y., 1975 (Untersuchungen zur antiken Literatur und Geschichte. Bd 15). S. 452. lam undique silvae et solitudo ipsumque illud silentium, quod venationi datur, magna cogita-tionis incitamenta sunt (1,6,2). писано письмо. Из текста совершенно не следует, что Плиний отправился насладиться природой и заняться на ее фоне сочинительством. Он лишь с пользой употребил оставшееся время, оценив преимущества местности. Заметим, что и своему корреспонденту Плиний советует брать таблички для записей не просто в лес, а именно на охоту. В письме Сенеки также как будто идет речь о восхищении дикой природой — густотой рощи, глубокой тенью, пещерой у подножия горы. Однако из более широкого контекста очевидно, что для Сенеки прелести пейзажа лишь являются подтверждением вездесущности божества. В то же время заметим, что оба этих места важны для иллюстрации изменения (пусть подспудного и неосознанного) отношения к дикой природе, то есть к такому пейзажу, которым не было принято восхищаться: быть может, наши авторы выразили то, к чему даже и не стремились.

Вернемся на некоторое время к Цицерону. Принимая во внимание, что трактат «De amicitia» был написан в Тускуланском имении, рискнем предположить, что пейзаж, приводимый Цицероном exempli gratia, не совсем абстрактен, а мог быть навеян привычными окрестностями. Цицерон не воспринимает описываемую природу сквозь призму традиции locus amoenus: наш автор слишком хорошо осознает отрицательные черты гористой местности (прежде всего, ее незатронутость цивилизацией и неплодородность). Отсюда и неслучайное замечание, что «мы находим удовольствие даже (etiam) в местности гористой и лесистой»: таким образом читателю указывается на то, что сама по себе местность такого рода не должна вызывать приятного чувства.

Глагол delectare у Цицерона употребляется более четырехсот раз, при этом только единожды по отношению к природе (<.> his locis delectemur — De amic. XIX, 68). К. Наук1 предлагает перевод «uns hingezogen fuhlen» («нас привлекает»). В тех случаях, когда Цицерон хочет показать, что местность красива и ему приятна, он употребляет слово amoenus и его производные. Насколько можно судить по текстам, amoenitas, как правило, выражается у на

1 М. Tullii Ciceronis Laelius sive de amicitia dialogue / Erkl. von C. W. Nauk. 4 Aufl. Berlin, 1863. Ad locum. шего автора в здоровом климате (De leg. II, 3, 2; De orat. И, 290, 4) и расположении вблизи воды (моря — Att. XII, 19, 1 или реки — Q. fr. Ill, 1,1). Следовательно, отрывок из «De amicitia» едва ли поможет сделать вывод об эстетических пристрастиях Цицерона, подход которого здесь, скорее, практический. Неприятная сторона пейзажа уравновешивается психологическим аргументом — наличием предварительного знакомства с местностью, привычкой. В определенном смысле перед нами развитие мотива любви к бедному отечеству. Таким образом, едва ли можно согласиться с Э. Боуэном,1 который полагал, что Цицерон в большей степени ценил дикую природу, нежели остальные римские авторы.

Глагол delectare, употребленный в значении 'получать эстетическое удовольствие' (от созерцания природы), появляется только в более поздней литературе. Встречается он, в частности, у Авзония. Поэт описывает берега Мозеллы и отмечает, что их видом любуются не только люди, но и божества (XX, 169):

Non solos homines delectat scaena locorum («Вид местности вызывает удовольствие не только людей»). Вообще, умение выразить восхищение окружающим пейзажем, который выходит за рамки стандартного locus amoenus, в латинской литературе проявляется достаточно поздно. Наиболее отчетливо оно выражено, на наш взгляд, в нескольких отрывках из упомянутой поэмы Рутилия Намациана. Сюда можно отнести приведенные выше строки (I, 189-190): Respectare iuvat vicinam saepius urbem Et montes visu deficiente sequi.

В другом месте поэт пишет: «Я издалека любуюсь лесистыми вершина-2 в ми Игилия» («Eminus Igilii silvosa cacumina miror» — I, 325). Наконец, он восторженно описывает пизанскую гавань (I, 531-540), выражая свое восхи

1 М. Tulli Ciceronis Laelius de amicitia / Ed. with Intr. and Comment, by E. W. Bowen. Boston; N. Y.; Chicago, 1909. Ad locum. y

Остров у западного побережья Италии к северу от Рима. щенное изумление словами «contiguum stupui portum» («я поразился гавани неподалеку» — 531) и «mira loci fades» («удивителен вид местности» — 533). Бухты — частый предмет поэтического изображения,1 необычность же рассказа Рутилия Намациана заключается в том, что его гавань открыта всем ветрам и волнующемуся морю (спокойная вода обычно представляется главным достоинством бухты).

Итак, на примере леса и гор были рассмотрены некоторые аспекты восприятия римлянами дикой природы. Можно утверждать, что сдержанно-негативное отношение к этим элементам пейзажа объясняется, с практической точки зрения, бесполезностью этих территорий для земледелия — и отсюда мотив их покорения и освоения; а также труднопроходимостью и множеством сокрытых опасностей. Лес и горы могли и не вызывать отрицательных ассоциаций, но это возможно в тех случаях, когда речь идет о родной местности или же если описание выполнено в традиции locus amoenus. В то же время в римской литературе встречаются описания (в частности, Plin. Ер. I, 6; Sen. Ер. 41,3), которые важны для иллюстрации подспудно происходивших перемен в подходе к изображению нестереотипного пейзажа. О том, что такие перемены намечались, свидетельствуют приведенные места из поэмы Рутилия Намациана, датируемой первой четвертью пятого века.

D) Представления о загробной жизни в латинской раннехристианской эпитафии

Языческие представления об Элизии оказали заметное влияние на христианскую традицию, и в частности, на христианские стихотворные эпитафии. Можно с уверенностью утверждать, что часть их имеет на себе отпеча

1 Самые ранние ранние примеры мы находим у Гомера (бухта циклопов — Od. IX, 136 sqq.' гавань лестригонов — X, 87 sqq.; бухта на Итаке — XIII, 96 sqq.). В латинской поэзии описания такого рода есть у Вергилия (Aen. I, 159 sqq.), Лукана (II, 613 sqq.), Силия Италика (XV, 220 sqq.) и др. ток описаний в духе locus amoenus. Остановимся на этом подробнее, предварительно рассмотрев отрывок из стихотворения Стация, в котором поэт употребляет прилагательное amoenus применительно к миру мертвых.

В «Утешении Флавию Урсу» по поводу смерти любимого молодого раба при описании страны мертвых поэт говорит о «приятном (!) молчании JTe-ты» («amoena silentia Lethes» — Silv. II, 6 100). Такой оксюморон мог бы показаться парадоксальным — действительно, о какой «приятности» идет речь? Однако немного выше сам автор дает читателю разъяснения: Стаций утешает Урса тем, что юноша непременно попадет в Элизий, то есть то место, с которым к тому времени были прочно связаны представления о блаженном пребывании после смерти. А. И. Доватур тонко отмечает,1 что в этом стихотворении серьезное утешение подменяется литературной игрой. Нужно сказать, что прилагательное amoenus и до Стация употреблялось применительно к Элизию. Так, например, Вергилий в «Энеиде» приводит слова Анхиза, который, обращаясь к Энею, говорит, что обитает не в Тартаре, а в Элизии среди «приятных сонмов благочестивых <людей>» («amoena piorum / concilia Elysiumque colo» — Aen., V, 734-735). To же самое прилагательное характеризует у Вергилия и растительность этой части подземного мира («amoena virecta» — Aen. VI, 638).

Прозаические эпитафии античности (как языческие, так и христианские) представляют собой тексты с четко регламентированной стандартизированной структурой. С одной стороны, обязательный набор сведений, сообщаемых о человеке, практически исключает возможность импровизации. С другой, — сама ограниченность пространства надгробного камня, казалось бы, должна влиять на лаконичность подобных надписей.

1 Доватур А. И. Проводы Феофилы (CIRB 130) // Этюды по античной истории и культуре Северного Причерноморья / Под ред. А. К. Гаврилова, И. В. Куклиной, И. А. Левинской и др. СПб., 1992. С. 26-27.

Тем не менее, уже в III в. до н. э. в Риме начинают появляться поэтические эпитафии1 — значительно более пространные и гораздо в меньшей степени структурированные. Порядок и перечень сведений в них свободно варьируется, что, конечно, не исключает наличия определенных штампов. Стихотворные эпитафии, безусловно, представляют собой наиболее интересную часть латинских надгробных надписей. Именно на их примере можно попытаться проследить судьбу человека (точнее его тела и души) после смерти. Наиболее полно эти христианские надписи III-VII вв. н. э. представлены в изданиях Ф. Бюхелера2 и Дж. Де Росси.3

Часто сам факт принадлежности конкретной эпитафии к христианскому пласту культуры вызывает сомнения. Приходится констатировать, что публикация той или иной надписи в составе корпуса Де Росси, к сожалению, не всегда является доказательством ее христианского происхождения. Иногда в тексте эпитафий присутствуют формальные критерии, позволяющие считать его христианским: например, упоминание в тексте имени Христа, рая, воскресения или специфически христианских имен.4 В то же время есть и более спорные случат. Иногда, например, имя Бога в эпитафии употребляется в единственном числе, что, казалось бы, должно атрибутировать данный текст как христианский. Однако при более внимательном рассмотрении порой оказывается, что это лишь подтверждает широкое распространение в эпоху поздней античности монотеистических тенденций. В то же время обращение к богам

1 Сперва они появляются на надгробиях представителей знатных римских семей, а позднее распространяются более широко (Хоментовская А. И. Итальянская гуманистическая эпитафия: ее судьба и проблематика. СПб., 1995. С. 53).

Anthologia Latina sive poesis Latinae supplementum. Pars posterior. Carmina Latina epi-graphica / Conl. F. Buecheler. Fasc. 1-3. Lipsiae, 1895,1897,1926. у

Inscriptions Christianae Urbis Romae septimo saeculo antiquiores. Nova series / Colligere co-epit G. B. De Rossi. Romae, 1888.

4 Например, Adeodatus, Barnabas, Christophorus, Deusdedit, Deushabet etc., см.: Kajanto I. Onomastic Studies in the Early Christian Inscriptions of Rome and Carthage Helsinki, 1963. P.l 16 (Acta Instituti Romani Finlandiae. Vol. 2).

Манам в начале надписи далеко не всегда является безусловным доказательством языческого характера эпитафии.

Общим для поздней языческой и христианской традиций было представление о том, что после смерти судьбы тела и души различны: тело остается покоиться в земле, а душа устремляется в иные пределы. Принципиальным же отличием была убежденность христиан в том, что смерть плоти не является окончательной. Это мнение основывалось на вере во второе пришествие, воскресение, страшный суд и последующее воссоединение души и тела. Мотивы скорби и сетования на краткость жизни (столь характерные для языческих эпитафий) в христианских отступают на второй план.

Какова же участь души усопшего, согласно христианской доктрине? Отделившись от тела, душа пребывает в особом месте, чтобы впоследствии (после страшного суда) соединиться с телом и оказаться в раю или в аду. Упоминание о таком временном местопребывании души мы находим, в частности, у Тертуллиана, который называет его «refrigerium interim» (De anima 55, 58) — «временный покой».1 Кассиодор также полагал, что благочестивые люди обретают полное блаженство не сразу после смерти («<.> iustis hominibus exutis corpore non statim perfecta beatitudo datur» — Expos. Psalm. 24,12).2 Исключением из этого правила были лишь души святых мучеников, попадавшие сразу в рай3. Впрочем, единомыслия в этом вопросе не было. Так, еще ранее поэт Павлин из Нолы (ученик Авзония, принявший христианство) высказал предположение, что непосредственно в рай могут попадать души не только праведников. В стихотворном утешении на смерть мальчика Цельса 8

1 Буквально это слово означает охлаждение, однако в христианской традиции оно почти стало синонимом слова покой. «Благочестивым людям, расставшимся с телом, совершенное блаженство дается не сразу».

3 Kajanto I. Classical and Christian: Studies in the Latin Epitaphs of Medieval and Renaissance Rome Helsinki, 1980. P. 57 (Annales Academiae Scientiarum Fennicae. T. 203). лет Павлин утверждает, что душа этого ребенка окажется в раю сразу после смерти («inparadiso <.>/ inter odoratum ludit nemus» — XXXI, 584-585).1

Находят ли представления о временном месте пребывания души до воскресения отражение в раннехристианских эпитафиях? Приходится отметить, что эти надгробные надписи остаются практически в стороне от указанных эсхатологических тонкостей. Возможно, сами законы жанра не располагали к ученым рассуждениям. Правдоподобным кажется и предположение И. Кайянто2 о том, что попытка расширить круг душ, обретающих вечное блаженство сразу после смерти, была связана с желанием утешить родственников.

Слова rejrigerium | rejrigerare (напомним, что они могли означать временное местопребывание души до воскресения) встречаются в эпитафиях нечасто. К тому же они вполне могут быть употреблены и применительно к раю. Единственным, на наш взгляд, примером, где rejrigerare может означать временное местопребывание души, служит эпитафия епископа Александра VI в. (№ 1837):3

Huius anima refrigerat, corpus hie in pace quiescit Ressurectionem expectans futuram.(7-8) («Его душа упокоена, тело лежит здесь в мире, ожидая будущего воскресения»).

Итак, обычным представлением, нашедшим отражение в раннехристианской эпитафии, является непосредственное попадание души после смерти в рай. До сих пор мы не говорили о том, как именно он изображается и какие

1 «Он играет в благоуханной роще в раю» (латинский текст приводится по изданию: Pauli-nus Nolanus. Carmina/ Ed. G. de Hartel. Vindobonae, 1894 (Corpus scriptorum ecclesiasticorum Latinorum. Vol. 30)).

2 Kajanto I. The Hereafter in Ancient Christian Epigraphy and Poetry / Arctos. Vol. XII (1978). P. 33.

3 Нумерация по изданию: Anthologia Latina <.> Carmina epigraphica/ Rec. F. Buecheler. лексические средства для этого используются. Остановимся на этом подробнее.

Хотя чаще всего о рае говорится описательно или метонимически («лучшее место» № 1427; «лучшая жизнь» № 1527; «царство» №306, 671 и т. д.), мы имеем ряд примеров употребления и специального слова: paradi(y)sus (всего 10 примеров). Канонические тексты Ветхого и Нового заветов не дают развернутых описаний рая. Так, в Вульгате paradisus встречается в книге Бытия (2, 8-10; 2,16), в книге пророка Иезекииля (28, 13; 31, 8-9) и в Апокалипсисе (2, 7). Совершенно очевидно, что во всех этих текстах paradisus употребляется в этимологическом значении — то есть сад. Что же мы узнаем об этом «paradisus voluptatis» — «саде блаженства» (Быт. 2, 8)? В центре его находится древо жизни (Быт. 2, 9; Апок. 2, 7). Плоды всех деревьев, там произрастающих, съедобны (Быт. 2, 16). Рай орошается рекой (Быт. 2, 10). Из растений упоминаются кедры (Иезек. 31,8).

Эта едва намеченная тенденция изображения рая в виде прекрасного сада получает дальнейшее развитие. Так, например, в житии1 мученика Сатира, казненного в начале III в., приводится сон, рисующий место, в которое святой должен попасть после смерти, как «обширное пространство» («spatium grande» — Passio sanctarum Perpetuae et Felicitatis 11,5), напоминающее сад с деревьями («viridiarium arbores habens»); далее говорится о розах и всевозможных цветах. В приведенной выше цитате из Павлина (XXXI, 585) атрибутом рая становится благоуханная роща («odoratum <.> nemus»).

В эпитафиях есть два примечательных примера достаточно пространного описания paradisus. Первый текст датируется 382 г. Это надгробие некоей Феодоры из Рима, умершей в возрасте 21 года:

Inde <per> eximios paradisi regnat odores, Tempore continuo vernant ubi gramina rivis,

1 Житие св. Сатира является продолжением житий св. Перпетуи (Perpetua) и Фелицитаты (Felicitas) (текст приведен по изданию: The Acts of the Christian Martyrs / Ed. by H. Musurillo. Vol. 1. Oxford, 1972. P. 106-130).

Expectatque deum superas quo surgat ad auras (№ 669, 6-8) («Затем она царствует среди изумительных ароматов рая— там, где вечно, благодаря рекам,1 зеленеет трава — и ожидает Бога, чтобы с ним вознестись»).

Вторая эпитафия относится к середине V в. Она была найдена в Арела-те, римской колонии в Норике. О Хиларии, прожившем праведную жизнь, говорится:

Nec mirum, si post haec meruit tua limina, Chr[ist]e, Angelicasque domos intravit et aurea regna, Divitias, paradise, tuas, flagrantia semper Gramina et halantes divinis floribus hortos Subiectasque videt nubes et sidera caeli (№ 688, 12-16) («Неудивительно, если после этого он удостоился твоих пределов, Христос, и вступил в ангельские дома и золотое царство. Он зрит твои богатства,

0 рай, всегда свежую траву, сады, благоухающие божественными цветами, лежащие внизу облака и звезды неба»).

Из этих примеров очевидно, что ветхозаветная традиция изображения рая как сада Эдема соединяется здесь с поэтической традицией locus amoenus. Перед нами некоторые элементы этого топоса: цветы, трава, ручей, благоухающий сад. Кроме того в этих эпитафиях прослеживается мотив, общий для «идеальной местности» и описаний «золотого века»: представление о вечно л продолжающемся блаженстве и вечной весне.

Прочие упоминания paradisus в эпитафиях не содержат почти никаких подробностей. Так, в надгробии IV в., принадлежащем С. Петронию Пробу, сказано, что тот «блаженно живет в вечной обители рая» («vivit in aeterna

1 Вероятно, rivis в этом месте нужно понимать инструментально: как и в приведенной

Ф. Бюхелером параллели из «Буколик» Вергилия («Nec lacrimis crudelis Amor nec gramina rivis / пес cytiso saturantur apes nec fronde capellae» — Eel. X, 29-30). Однако, нельзя совершенно исключить и возможность Ablativus loci (тогда — «на реках»). л

Vernant. gramina» (№ 669,7). paradisi sede beatus» — № 1347, 23); в других эпитафиях упоминаются пиры (epulae) и богатства (opes) рая (№ 1447, 1387).

Где же, согласно христианским представлениям, находился рай? Стройную концепцию эмпирея предстояло еще только в XIII в. разработать Фоме Аквинскому. Раннехристианская эпитафия усваивает античные представления о вознесении души на небо к звездам, помещая там рай. При этом в стихотворных текстах часто используются слова caelum, caelestia regna и особенно astra как синонимами paradisus для обозначения места, куда души попадают после смерти.1 Вообще мысль о том, что душа спускается в тело со звезд, со смертью освобождается и затем вновь возвращается на небо является общим местом в представлениях поздней античности.2 Впрочем, звезды как символ грядущей славы встречаются уже у Вергилия: Аполлон обращается к Юлу, одержавшему победу над рутулами, со словами: «Sic itur ad astra» (Aen. IX, 641). О превращении души Юлия Цезаря в звезду рассказывает Овидий (Met. XV, 840 sqq.). Тот же автор завершает «Метаморфозы» словами о том, что его лучшая часть вознесется к звездам, а имя станет бессмертным (Met. XV, 875-6). По всей видимости, в античной поэтической традиции желание посмертной славы в известной степени может соответствовать христианским чаяниям вечной жизни.

В то же время можно видеть, что проникновения иных языческих воззрений в раннехристианскую эпитафию крайне редки. Так, например, душа усопшего христианина оказывается на Олимпе, то есть в раю (№ 758). Пребывание теней в Элизии — топос языческой эпитафии. В христианских же текстах мы обнаружили всего два подобных примера. На надгробии Фесты из Нарбона V в. написано: «<.> Elysium ingrederis»4 (№ 1443, 1). Этот текст безусловно христианский, поскольку об усопшей далее сказано, что она «све

1 Например, см. № 569,1206,1371 и т. д.

2 Kajanto I. Classical and Christian. P. 69.

3 «Так поднимаются {букв, идут) к звездам».

4 «Ты вступаешь в 3.zzzz2 . дуща в ангельском законе» («angelicae legis docta» — № 1443 В, 1). В пользу христианского происхождения следующей эпитафии может свидетельствовать изображение на камне буквы Т в виде креста. Если это предположение верно, то вся Елисейская роща оплакивает христианина по имени Марин («Quern nemus Aelysium (sic) Marinum conclamat omne» — № 766,3).

Таким образом, мы видим, что христианская эпитафия очень неохотно допускает проникновение языческих верований и, по всей вероятности, сознательно от них дистанцируется. Это тем более примечательно, что в последующие века картина разительно меняется. Примеры текстов, приведенные в фундаментальном исследовании А. И. Хоментовской об итальянской гумани-стичекой эпитафии, показывают,1 что классицистические мотивы (например, уже упомянутый Элизий или мотив зависти богов) очень часто встречаются в эпитафии этого периода.

Важными элементами христианской догмы являются вера в последующее воскресение и страшный суд. Несмотря на плохую сохранность текстов и небесспорные конъектуры, по всей видимости, можно утвеждать, что страшл ный суд все же упоминается в двух эпитафиях. Речь о воскресении идет значительно чаще.3 В то же время удивительно, что абсолютное большинство эпитафий о воскресении умалчивает. Р. Латтимор4 решительно заявляет, что тексты такого рода не следует признавать каноническими. С ним спорит И. Кайянто,5, утверждая, что поскольку все христиане верили в воскресение, то не было необходимости упоминать о нем (тем более на ограниченном пространстве эпитафии). Мы склонны присоединиться ко второму мнению, ведь в противном случае большую часть эпитафий пришлось бы признать еретич-ными.

1 Хоментовская А. И. Итальянская гуманистическая эпитафия.С. 158.

2 №684,4 и 1423, 13.

3 Например, № 656,9-10; 724,7; 1837, 8 и т. д.

4 Lattimore R. A. Themes in Greek and Latin Epitaphs. 2nd Ed. Urbana, 1962. P. 304-316.

5 Kajanto I. The Hereafter in Ancient Christian. P. 48.

Подведем некоторые итоги. Представления о жизни после смерти в раннехристианской эпитафиии отражают важнейшие элементы данной религии: различную судьбу тела и души, веру в воскресение и страшный суд. При этом надгробные надписи, в основном, избегают вдаваться в эсхатологические тонкости, помещая душу непосредственно в рай, минуя ее временное местопребывания, о котором говорят Отцы Церкви. В описании рая ясно прослеживается поэтическая традиция locus amoenus и «золотого века». Раннехристианская эпитафиия инкорпорировала идеи поздней античности о вознесении души к звездам. При этом прочие языческие представления о посмертной участи человека практически игнорируются— черта, отличающая раннюю эпитафиию от гуманистической.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Изображение природы в поздней латинской языческой поэзии"

Заключение

В настоящей работе предпринята попытка исследования изображения природы в творчестве поэта IV в. н. э. Клавдия Клавдиана, последнего из крупных поэтов языческого периода древнеримской литературы. Не являясь центральной темой его творчества, в котором преобладают сочинения резко заостренного политического характера, пейзаж и некоторые явления природы, тем не менее, представлены в поэзии Клавдиана, причем в некоторых его произведениях (таких как «Апон» и «Нил») они вынесены в заглавие. Подход к изображению природы в крупных сочинениях Клавдиана, то есть панегириках, инвективах и поэме «Похищение Прозерпины» практически не обусловлен жанровой принадлежностью произведения. Описания природы оказываются в центре только «Carmina minora», то есть меньших по объему произведений автора. При этом Клавдиана привлекает в природных явлениях описание необычного— черта, которую он наследует от александрийских поэтов. Отметим, что изображение природы Клавдианом, в целом, оказывается в традиции экфрастических описаний античности.

Трудность изучения того, как в античности воспринималась природа, заключается в необходимости различать непосредственное восприятие, передающее личные впечатления от созерцания окружающего мира, и восприятие опосредованное, при котором авторы описывают природу, опираясь на определенную литературную традицию. Отметим, что вторая тенденция отчетливо превалирует.

В результате изучения поэтического наследия Клавдия Клавдиана нам удалось прийти к следующим выводам: рассмотрев на примере леса и гор восприятие римлянами дикой природы, мы полагаем, что: а) сдержанно-негативное отношение к этим элементам пейзажа объясняется, с практической точки зрения, бесполезностью этих территорий для земледелия — и отсюда мотив их покорения и освоения; а также труднопро-ходимостью и множеством скрытых опасностей; b)лес и горы не вызывают отрицательных ассоциаций в тех случаях, если речь идет о родной местности или же если описание выполнено в традиции locus amoenus; c) в то же время в римской литературе встречаются описания (в частности, Plin. Ер. I, 6; Sen. Ер. 41, 3), целью которых не является выражение восхищения дикой природой, однако они важны для иллюстрации подспудно происходивших перемен в подходе к изображению нестереотипного пейзажа. О том, что такие перемены намечались, свидетельствуют места из поэмы Рутилия Намациана (De reditu suo I, 189-190; 325; 531-540).

Поэтическая традиция locus amoenus и «золотого века» ясно прослеживается в раннехристианских эпитафиях при описании рая.

У Клавдиана имеются два описания природы, подходящих под тип locus amoenus: отрывок из «Эпиталамия на бракосочетание Гонория и Марии» (X, 49-71), и пассаж из второй книги поэмы «Похищение Прозерпины» (И, 88-136). Первый из названных отрывков имеет также черты изображений «золотого века».

Делается попытка уточнить признаки так называемого locus horridus: этот топос противопоставляется locus amoenus не по принципу «красивая — некрасивая местность» (как, казалось, должно было бы быть), а на том основании, что locus horridus прямо (или опосредованно) связан с подземным миром, и отсюда его «неприятность».

Описанием, подходящим под такое определение «ужасной местности» у Клавдиана является отрывок из инвективы «Против Руфина» (И, 466468) и — отчасти — изображение священной рощи возле реки Акид (De raptu III, 332-356). В первом из эпизодов поэт говорит о Коците и Флегетоне, реках подземного царства, и использует inamoenus для их характеристики. Причина того, что эти водные потоки «лишены прелести» лежит не в эстетической плоскости, а в том, что они связаны с миром мертвых, отсюда и отрицательный эпитет. В широком смысле такое словоупотребление Клавдиана опирается на традицию определения жизни богов и подземного царства через отрицательные эпитеты: таким образом, мир богов противопоставляется миру людей. Непосредственными же предшественниками Клавдиана в употреблении прилагательного inamoenus можно считать Овидия (Met. X, 15) и Стация (Theb. I, 89).

В «Descriptio portus Smymensis» (Carm. min. И) и «Est in conspectu longe locus» (Carm. min. V) Клавдиан умело варьирует традиционные экфразы типа «est locus», а также описания бухт.

Делается предположение об источнике мотива сознательного раскрытия водой своих тайн (идиллия «Aponus» (XXVI, 33-34) и поэма «Похищение Прозерпины» (III, 114-117)): в качестве возможного прототипа предлагается рассматривать отрывок из «Мозеллы» Авзония (55-62). Установление источника мотива в данном случае может помочь в решении вопроса более общего порядка. Вопроса, который на данном этапе является дискуссионным, — о влиянии поэзии Авзония на Клавдиана (так, К. Мюлнер не находит следов этого влияния; А. Камерон, включая Авзония в круг чтения Клавдиана, не приводит, тем не менее, подтверждающих аргументов).

Делается попытка выяснить значение существительного exhibitio в тексте Кассиодора, описывающего Апон (Var. ер. II, 39, 37). Если в тексте Кассиодора действительно указывается на существование купальни для женщин, построенной в силу каких-то причин отдельно, то не исключено, что значения 'предоставление' (praebitio) и 'использование' (usus) в данном случае можно было бы объединить: ведь речь идет об использовании предоставленного бассейна.

Клавдиан часто использует сравнения как одно из поэтических образных средств. Это относится не только к количеству similes в его стихах, но их значимости в произведениях поэта. Сравнения с неживой природой занимают достаточно скромное место в ряду прочих клавдиановских сравнений — на их долю выпадает приблизительно 1/6 часть от общего числа (сравнений с живой природой (животными и птицами) у нашего автора значительно больше).

В целом, Клавдиана едва ли можно назвать новатором в области используемых сравнений: для большей их части находятся литературные предшественники. Имея в качестве отправной точки один (или несколько) текстов предшественников, поэт стремится к тому, чтобы оригинал был узнаваем, но в то же время он варьирует, и тем самым развивает тему.

Поэт использует практически все многоообразие лексических средств (союзов, наречий и частиц), вводящих сравнения.

На основании рассмотрения источника сравнения из «Похищения Прозерпины» (II, 98-100) делается вывод о том, что в употреблении слова intervirere важна не столько цветовая составляющая, сколько приставка глагола: радуга видна среди облаков. Использование редкого слова объясняется, по-видимому, желанием процитировать Стация (Theb. VI, 336). По всей вероятности, заимствование intervirere должно быть отнесено к типу, который А. Камерон определил как заимствование без учета контекста оригинала.

В римской литературе (и в первую очередь, поэзии), появляются метафоры, которые было предложено условно называть архитектурными: природные объекты сравниваются с определенными типами построек (театрами, амфитеатрами и арками). Наибольшее количество примеров приходится на литературу эпохи поздней империи, а именно IV-V в. н. э. В качестве возможных причин возникновения подобных сопоставлений предлагается сходство по форме и (иногда) по функции. В выборе именно этих сооружений в качестве объекта сравнения реализуется похвала цивилизации и природе, облагороженной человеком. Другая причина чисто литературного свойства: риторика позволяла противоположностям свободно перетекать друг в друга. А отсюда и возможность сопоставления созданного природой и человеком, то есть естественных и рукотворных объектов.

Несмотря на то, что Клавдиан чаще своих предшественников использует прилагательное vitreus, поэт обращает внимание только на одну характеристику стекла — его цвет, и поэтому рассматриваемое прилагательное у Клавдиана всегда означает 'зеленовато-голубой'. Таким образом, поэт использует то значение прилагательного, которое, по всей видимости, является первичным.

Прилагательное vitreus употребляется в поэзии значительно чаще, чем существительное, и, начиная с «серебряного века» в поэзии можно наблюдать тенденцию вытеснения существительного vitrum прилагательным.

Для прилагательного vitreus далеко не всегда можно прийти к уверенному выводу в пользу перевода 'прозрачный' или 'зеленовато-голубой'. Если попытаться обобщить дошедший поэтический материал, то нам представляется, что в тех случаях, когда это определение характеризует море (то есть большие водные просторы), vitreus скорее обозначает цвет; в тех же случаях, когда этот эпитет употребляется по отношению к меньшему водному пространству (источнику, ручью, реке), vitreus скорее обозначает отсутствие цвета и прозрачность.

Именно в поэзии Горация отразились все обсуждавшиеся свойства стекла: зеленовато-голубой цвет, прозрачность, блеск и хрупкость — многообразие, не встречающееся более ни у кого из поэтов следующих поколений.

162

Список научной литературыБударагина, Ольга Владимировна, диссертация по теме "Классическая филология, византийская и новогреческая филология"

1. Клавдиан (издания в хронологическом порядке)

2. Claudi Claudiani poetae praegloriosissimi quae extant / C. Barthius rec. et animadversionum librum adiecit. Hanoviae, 1612. — 320 C.

3. CI. Claudiani quae exstant varietate lectionis et perpetua adnotatione illustrata a Io. M. Gesnero. T. 1-2. Lipsiae, 1759. 417 C.

4. Claudii Claudiani opera quae extant omnia ad membranarum veterum fidem castigata. Cum notis integris M. A. Delrii, St. Claverii et Th. Dempsteri, auctoribus N. Heinsii et ineditis P. Burmanni <.>. Amstelodami, 1760. -360 C.

5. Claudii Claudiani opera omnia ex editione P. Burmanni Secundi cum notis et interpretatione in usum Delphini variis lectionibus notis variorum re-censu editionum et codicum et indice locupletissimo accurate recensita. Vol. 13, Londini, 1821.-378 C.

6. Claudiani opera quae suis variorumque notis illustravit E. Doullay. Vol. 1-2. Parisiis, 1836.

7. Claudii Claudiani carmina / Rec. L. Jeep. Vol. 1-2. Lipsiae, 18761879.

8. Claudii Claudiani carmina / Rec. Th. Birt. Berolini, 1892 (Monumenta Germaniae Historica. Auctorum antiquissimorum T. 10). 610 C.

9. Claudii Claudiani carmina / Rec. J. Koch. Lipsiae, 1893. 312 C.

10. Claudian / With an English Transl. by M. Platnauer. Vol. 1-2. London, 1922 (=1968).

11. Claudien: Oeuvres completes / Trad, nouvelle avec notice et notes par V. Crepin.Vol. 1-2. Paris, 1933.1 l.La guerra gotica / A cura di D. De Venuto. Roma, 1968 (Testi e studi per la scuola universitaria: Testi 5). 69 C.

12. Claudian. De raptu Proserpinae/ Ed. with an Intr. and Comm. by J. B. Hall. Cambridge, 1969. 176 C.

13. Claudian's in Rufinum/ An Exegetical Comm. by H. L. Levy. Cleveland, 1971 (Philological Monographs of the American Philological Association. Vol. 30).- 154 C.

14. Claudii Claudiani carmina / Ed. J. B. Hall. Leipzig, 1985. 273 C.

15. Claudian. De raptu Proserpinae / Ed. with Intr., Transl. and Comm. by C. Gruzelier. Oxford, 1993.-216 C.

16. Claudien. Oeuvres/ Texte et. et trad, par J.-L. Charlet. T. 1-2. Paris, 1991-2000.

17. Клавдиан// Поздняя латинская поэзия/ Под ред. С. Апта, М. Гаспарова, С. Ошерова и др. М., 1982. С. 191-280.1. Авзонийиздания в хронологическом порядке)

18. D. Magni Ausonii opuscula / Rec. С. Schenkl. Berolini, 1883 (Monu-menta Germaniae Historica. Auctorum antiquissimorum T. 5).

19. Decimi Magni Ausonii Burdigalensis opuscula / Rec. R. Peiper. Leipzig, 1886.

20. D. M. Ausonii Mosella: La Moselle d'Ausone / Ed. critique et trad. fran9aise par H. de La Ville de Mirmont. Bordeaux; Paris, 1889.

21. Die Moselgedichte des Decimus Magnus Ausonius und des Venantius Fortunatus / Hrsg. und erkl. von C. Hosius. Marburg, 1909.

22. Ausonius / With an English Translation by H. G. E. White. Vol. 1-2. London; Cambridge, Massachusetts, 1919 (=1951).

23. Ausone. Oeuvres en vers et en prose / Trad, nouvelle de M. Jasinski. T. 1-2. Paris, 1934-1935.

24. D. Magnus Ausonius. Mosella: Ausone La Moselle / Ed., introd. et comm. de Ch.-M. Ternes. Paris, 1972.

25. Decimi Magni Ausonii Burdigalensis opuscula / Ed. S. Prete. Leipzig,1978.

26. The Works of Ausonius / Ed. with Intr. and Comment, by R. P. H. Green. Oxford, 1991.

27. Decimi Magni Ausonii Opera / rec. R. P. Green. Oxonii, 1999.

28. Авсоний: Стихотворения / Изд. подг. M. JI. Гаспаров. М., 1993 (Литературные памятники / Отв. ред. С. С. Аверинцев).

29. Прочие авторы (тексты, комментарии и переводы)

30. Anthologia Latina sive poesis Latinae supplementum. Pars posterior. Carmina Latina epigraphica / Conl. F. Buecheler. Supplementum cur. E. Lommatzsch. Fasc. 1-3. Lipsiae, 1895, 1897, 1926.

31. Anthologia Latina / Rec. D. R. Shackleton Bailey. Fasc. 1- Stugar-diae, 1982-.

32. Appendix Vergiliana / Rec. et adnot. critica instr. W. V. Clausen, F. R. D. Goodyear, E. J. Kenney, J. A. Richmond. Oxonii, 1966.

33. Apuleius' Golden Ass / Ed. by B. L. Hijmans Jr., R. Th. van der Paardt. Groningen, 1978. P. 67.

34. Aristotle. The "Art" of Rhetoric/ With an Engl. Transl. by J. H. Freese. London, 1947.

35. Bucolicorum Graecorum Theocriti, Bionis, Moschi reliquiae / Rec. H. L. Ahrens. Ed. 2. Lipsiae, 1909.

36. Cardano G. De subtilitate. Lugduni, 1662.

37. The Letters of Cassiodorus Being a Condenced Translation of the Variae Epistolae of Magnus Aurelius Cassiodorus Senator / With an Intr. by Th. Hodgkin. London, 1886.

38. M. Tulli Ciceronis Laelius de amicitia / Ed. with Intr. and Comment, by E. W. Bowen. Boston; N. Y.; Chicago, 1909.

39. M. Tullii Ciceronis Laelius sive de amicitia dialogus / Erkl. von C. W. Nauck. 4. Aufl. Berlin, 1863.

40. Ciceron. L'amitie / Texte et. et trad, par L. Laurand. Paris, 1928.

41. Coleridge S. T. Table Talk. London, 1833.

42. Magni Felicis Ennodii opera omnia / Rec. G. de Hartel. Vindobonae, 1882 (Corpus scriptorum Ecclesiasticorum Latinorum. Vol. 6).

43. Hesiod. Theogony / Ed. with Proleg. and Comm. by M. L. West. Oxford, 1966.

44. Hesiodi Theogonia, Opera et dies, Scutum / Ed. Fr. Solmsen. Frag-menta selecta / Ed. R. Merkelbach et M. L. West. Ed. 3. Oxonii, 1970.

45. The Homeric Hymn to Demeter / Ed. by N.J.Richardson. Oxford,1974.

46. Q. Horati Flacci Carmina. Liber Epodon / With Intr. and Notes by J. Gow. Cambridge, 1896.

47. Q. Horatius Flaccus. Oden und Epoden / Erkl. v. A. Kiessling. 5 Aufl. besorgt v. R. Heinze. Berlin, 1908.

48. Horati Flacci Opera/ With Notes by T.E.Page, A. Palmer, A. S. Wilkins. London, 1933.

49. The Works of Horace / Ed. E. C. Wickham. Vol. 1-2. Ed. 3. Oxford, 1891-1896.

50. A Commentary on Horace «Odes»: Book 1-2/By R.G.M.Nisbet, M. Hubbard. Oxford, 1970 (=2001).

51. M. Iuniani Iustini Epitoma historiarum Philippicarum Pompei Trogi ex rec. F. Ruehl. Lipsiae, 1886.

52. Libanii sophistae orationes et declamationes ad fidem codicum manu-scriptorum recensuit et perpetua adnotatione illustravit I. Reiske. Vol. 1-4. Al-tenburgi, 1797.

53. Libanius. Opera / Rec. R. Foerster. Vol. 1-12. Lipsiae, 1903-1927.

54. M. Tullii Ciceronis Laelius de amicitia dialogus mit einem Kommentar / Hrsg. von M. Seyffert. 2. Aufl. besorgt von C. F. W. Miiller. Leipzig, 1876.

55. M. Annaei Lucani Belli civilis libri decern editorum in usum ed. A. E. Housman. Oxonii, 1950.

56. Titi Lucreti Can De rerum natura libri sex / Ed. by C. Bailey. Vol. 1-3. Oxford, 1947.

57. M. Valerii Martialis Epigrammata cum notis Farnarii et variorum, geminoque indice turn rerum turn auctorum, accurante C. Schreveli. Lugduni Batavorum, 1670.

58. Martial. Epigrammes / Texte et. et trad, par H. J. Izaak. Т. I. Paris,1930.

59. Menander Rhetor / Ed. with Transl. by D. A. Russel and N. G. Wilson. Oxford, 1981.

60. Qvidius Naso. Metamorphosen / Komm. v. F. Bomer. Bde 1-7. Heidelberg, 1969-1986.

61. P. Ovidii Nasonis Metamorphoses / Ed. W. S. Anderson. Stutgardiae et Lipsiae, 1991.

62. P. Papinius Statius. Silvae Book II / A Comm. by H.-J. Van Dam. Leiden, 1984.

63. Paulinus Nolanus. Carmina/ Ed. G. de Hartel. Vindobonae, 1894 (Corpus scriptorum Ecclesiasticorum Latinorum. Vol. 30).

64. Pline l'ancien. Histoire naturelle/ Texte et., trad, et comm. par J. Beaujeu. Paris, 1950.

65. Poetae Latini minores / Rec. et emend. A. Baehrens. Vol. 1-5. Lipsiae, 1879-1883.

66. Poetae melici Graeci / Ed. D. L. Page. Oxford, 1962.

67. Poetarum elegiacorum testimonia et fragmenta / Ed. B. Gentili, C. Prato. P. 1-2. Leipzig, 1979.

68. Rutilio Namaziano. De reditu suo / Col comm. di A. Giannotti Villa. Firenze, 1949.

69. L. Annaei Senecae Tragoediae / Rec. R. Peiper et G. Richter. Lipsiae,1902.

70. Servii Grammatici qui feruntur in Vergilii carmina commentarii / Rec. G. Thilo et H. Hagen. Vol. 1-2. Lipsiae, 1881-1883.

71. Aeneae Silvii Historia Bohemia / Ed. et in linguam Bohemicam verterunt D. Martinkova, A. Hadravova, J. Matl. Pragae, 1998.

72. Das Symposium der XII sapientes: Kommentar und Verfasserfrage / Hrsg. von Friedrich A. Berlin; New York, 2002 (Texte und Kommentare / Hrsg. von S. Dopp, A. Kohnken, R. Scodel. Bd 22).

73. Stace. Silvae/ Texte et. par H. Frere et Trad, par H. J. Izaak. Т. 1. Paris, 1992.

74. P. Papinius Statius. Silvae Book II / A Comm. by H.-J. Van Dam. Leiden, 1984.

75. Suetone. Vies des douze Cesars/ Texte et. et trad, par H. Ailloud. T. 1-3. Paris, 1989-1993.

76. Q. S. F. Tertulliani Opera omnia / Rec. F. Oehler. Lipsiae, 1854.

77. Словари и справочная литература

78. Античная литература в русских переводах XVIII-XX вв. / Сост. Е. В. Свиясов. СПб., 1998.

79. Дуров В. С. История римской литературы. СПб., 2000.

80. История римской литературы / Под ред. С. И. Соболевского, М. Е. Грабарь-Пассек, Ф. А. Петровского. Т. 1-2. М., 1959-1962.

81. Кунина Н. 3. Античное стекло в собрании Эрмитажа. СПб., 1997.

82. Латинская синонимика Шмальфельда / Пер. А. Страхова. М.,1890.

83. Тронский И. М. Историческая грамматика латинского языка. Общеиндоевропейское состояние (вопросы реконструкции) / Отв. ред. Н. Н. Казанский. 2 Изд. Москва, 2001.

84. Albrecht М. von. Geschichte der romischen Literatur von Andronicus bis Boethius. 2. Aufl. Bde 1-2. Munchen; New Providence; London; Paris, 1994.

85. Baumgarten H. Compendium Rhetoricum: Die wichtigsten Stimmel (Eine Auwahl). Gottingen, 1998.

86. Breal M., Bailly A. Dictionnaire etymologique latin. 3e ed. Paris, 1891.

87. Chantraine P. Dictionnaire etymologique de la langue grecque: His-toire des mots. Paris, 1968.

88. Chastagnol A. Le Bas-Empire. 3 ed. Paris, 1997.

89. Concordantia in Carmina Latina Epigraphica / Ed. M. L. Fele, C. Cocco, E. Rossi, A. Flore. Vol. 1-2. Hildesheim; Zurich; New York, 1988.

90. Concordantia in Claudianum: A Concordance to Claudianus / Ed. by P. G. Christiansen. Hildesheim; Zurich; New York, 1988.

91. ErnoutA., MeilletA. Dictior^kire etymologique de la langue latine: Histoire des mots. 4e ed., Paris, 1967.

92. A Glossary of Later Latin to 600 A. D. / Compl. by A. Souter. Oxford,1949.

93. Hofmann J. J. Lexicon Universale. T. 1—4. Luchtmans, 1698. 99.1ndex verborum zur fnihgriechischen Lyrik / Von G. Fatouros. Heidelberg, 1966.

94. Jones A. H. M. The Later Roman Empire (284-602): A Social, Economic and Administrative Survey. London, 1964.

95. Lateinisches Hexameter-Lexicon: Dichterisches Formelgut von Ennius bis zum Archipoeta/ Zusammengestellt von O.Schumann. Bde4.1-4.5; 6. Munchen, 1979-1989 (Monumenta Germaniae Historica).

96. Lausberg H. Handbuch der literaturischen Rhetorik: Eine Grun-dlegung der Literaturwissenschaft. 3. Aufl. Stuttgart, 1990.

97. Lexicon der antiken christlichen Literatur / Hrsg. von S. Dopp und W. Geerlings. 2. Aufl. Freiburg; Basel; Wien, 1999.

98. Maly enzyklopedicky slovnik A-Z. Praha, 1972.

99. Menge H. Lateinische Synonymik / Durchgesehen und erweitert von O. Schonberger. 5. Aufl. Heidelberg, 1959.

100. Merguet H. Lexicon zu Vergilius mit Angabe samtlicher Stellen. Leipzig, 1912.

101. Nomenclator Philologorum von F.A.Eckstein. Leipzig, 1871 (=Hildesheim, 1966).

102. Norden E. Die Romische Literatur. 5. Aufl. Leipzig, 1954.

103. Oxford Latin Dictionary / Ed. by P. G. W. Glare. Oxford, 19681982.

104. Paulys Real-Encyclopadie der classischen Altertumswissen-schaft / Hrsg. von G. Wissowa u. a. Stuttgart, 1894-1980.

105. Piganiol A. L'Empire Chretien (325-395) / 2 ed. Paris, 1972.

106. Reallexicon fur Antike und Christentum / Hrsg. von Th. Klauseru. a. Stuttgart, 1950-.дц

107. Restoration et renouveau: la НйёгаШге latine de 284 a 374 apresr 1

108. Schmidt J. H. H. Handbuch der lateinischen und griechischen Synonymik. Leipzig, 1889.

109. Thesaurus Linguae Latinae editus auctoritate et consilio acade-miarum quinque Germanicarum Berolinensis Gottingensis Lipsiensis Monacen-sis Vindobonensis. Lipsiae, 1900-.

110. Totius latinitatis lexicon opera et studio A. Forcellini lucubratum <.> a J. Furlanetto.novo ordine digestum amplissime auctum atque emendatum cura et studio V. De-Vit. T. 1-6. Prati, 1858-1875.

111. Vanicek A. Etymologisches Wortebuch der Lateinischen Spra-che. Leipzig, 1881.

112. WaldeA., HofrnannJ. B. Lateinisches etymologisches Wortebuch. 3 Aufl. Bde 1-2. Heidelberg, 1930-1956.

113. ZehnackerH., Fredouille J.-Cl. Litterature latine. 2e ed. Paris,1993.1. Исследования

114. Бахилина Н. Б. История цветообозначений в русском языке. М., 1975.

115. Блаватский В. Д. Природа и античное общество. М., 1976.

116. Гаспаров М. Л. Авсоний и его время // Авсоний: Стихотворения / Изд. подг. М. JI. Гаспаров. М., 1993. С. 251-272 (Литературные памятники / Отв. ред. С. С. Аверинцев).

117. ГаспаровМ. JI. Поэзия риторического века// Поздняя латинская поэзия / Сост. М. Гаспаров. М., 1982. С. 5-33 (Библиотека античной литературы / Под ред. С. Апта, М. Гаспарова, С. Ошерова и др.).

118. ГаспаровM.JI. Топика и композиция гимнов Горация// Поэтика древнеримской литературы: Жанры и стиль / Отв. ред. М. JI. Гаспаров. М., 1989. С. 93-124.

119. Голенищев-Кутузов И. Н. Ренессансные литературы Западной и Восточной Европы: Сопоставительный обзор // Романские литературы: Статьи и исследования / Отв. ред. Е. М. Мелетинский. М., 1975.

120. Доватур А. И. Проводы Феофилы (CIRB 130)// Этюды по античной истории и культуре Северного Причерноморья / Под ред. А. К. Гаврилова, И. В. Куклиной, И. А. Левинской и др. СПб., 1992. С. 1127.

121. Корешков К. Дым отечества: О судьбе одного крылатого выражения / Абарис. № 5 (2004). С. 29-37.

122. Ростовцев М. Эллинистическо-римский архитектурный пейзаж. СПб., 1908.

123. Хоментовская А. И. Итальянская гуманистическая эпитафия: ее судьба и проблематика. СПб., 1995.

124. ЧубоваА. П. Искусство Европы I-IV веков: Европейские провинции Древнего Рима. М., 1970.

125. Чубова А. П. Древнеримская живопись. Л.-М., 1966.

126. AlbrechtM. von. Natur und Landschaft in der romischen Lyric dargestellt an Fruhlingsgedichten (Catull, 46; Horaz, carm. 1,4; 4,7; 4, 12)//

127. Ktema: Civilisations de l'Orient, de la Grece et de Rome antiques. Universite des sciences humaines de Strasbourg. Vol. 16 (1991). S. 147-159.

128. Albrecht M. von. Natura e paesaggio in Catullo// Giornate Filologiche "Francesco Delia Corte" П. Universita di Genova, 2001. P. 15-26.

129. Albrecht M. von. Roman Epic: An Interpretative Introduction. Leiden; Boston; Koln, 1999. P. 317-327.у

130. Andre J. Etudes sur les termes de couleur dans la langue latine. Paris, 1949.

131. BeyenH. G. Die pompejanische Wanddekoration von zweiten bis zum vierten Stil. Bde 1-2. Haag, 1938.

132. Block H. The Pagan Revival in the West at the End of the Fourth Century / The Conflict between Paganism and Christianity in the Fourth Century / Ed. by A. Momigliano. Oxford, 1963. P. 193-218.

133. Blumner H. Glas//RE. Bd 7.1. 1382-1394.

134. Bruere R. T. Lucan and Claudian: The Invectives// Classical Philology. Vol. 59 (1964). P. 223-256.

135. Cameron A. D. E. Claudian// Latin Literature of the Fourth Century / Ed. by J. W. Binns. London; Boston, 1974. P. 134-159.

136. Cameron A. D. E. Claudian: Poetry and Propaganda at the Court of Honorius. Oxford, 1970.

137. Cameron A. D. E. Rutilius Namatianus, St. Augustine and the Date of the «De reditu suo» // Journal of Roman Studies. Vol. 57 (1967). P. 3139.

138. Cameron A. D. E. Wandering Poets: A Literary Movement in Byzantine Egypt // Historia. Vol. 14 (1965). P. 470-509.

139. CerratoL. De Claudii Claudiani fontibus in poemate De Raptu Proserpinae // Rivista di filologia e di istruzione classica. Vol. 9 (1881). Torino. P. 273-395.

140. ChadwickN. Poetry and Letters in Early Christian Gaul. London, 1955.

141. Charlet J.-L. Aesthetic Trends in Late Latin Poetry (325^10) // Philologus. Bd 132. Heft 1 (1988). S. 74-85.

142. Charlet J.-L. L'Etna, la rose et le sang: Critique textuelle et symbolisme dans le De raptu Proserpinae de Claudien // Invigilata Lucernis. Rivista dell'Istituto di Latino, Universita di Bari. Vol. 9 (1987). P. 25-44.

143. Chastagnol A. Aspects de l'antiquite tardive. Roma, 1994.

144. Christiansen P. G. The Use of Images by Claudius Claudianus. The Hague; Paris, 1969.

145. The Conflict between Paganism and Christianity in the Fourth Century / Ed. by A. Momigliano. Oxford, 1963.

146. Clarke A. K. Claudian's Methods of Borrowing in «De raptu Proserpinae»// Proceedings of the Cambridge Philological Society. Vol. 181 (1950). P. 4-7.

147. Christianisme et formes litterature tardive en Occident // Entreti-ens XXIII (1976/1977).

148. Curtius E. R. European Literature and the Latin Middle Ages / Transl. from the German by W. R. Trask. Princeton, 1973.

149. DaviesJ. C. Was Cicero Aware of Natural Beauty? // Greece and Rome. 2nd Series. Vol. 18 (1971). P. 152-165.

150. Dawson Ch. M. Romano Campanian Mythological Landscape Painting. New Haven, 1944 (Yale Classical Studies / Ed. A. R. Bellibger. Vol. 9 (1944)).

151. DehonP.-J. Hiems Latina: Etudes sur l'hiver dans la poesie latine, d£s origines a l'6poque de Neron. Bruxelles, 1993 (Collection Latomus. Vol. 219).

152. Delachaux A. La Latinite d'Ausone: Etude lexicographique et grammaticale. Neuchatel, 1909.

153. Dilke O. A. W. Patterns of Borrowing in Claudian's «De Raptu Proserpinae» // Revue Beige de philologie et d'histoire. T. 43. № 1 (1965). P. 60-61.

154. Dill S. Roman Society in the Western Empire. 2 ed. London,1933.

155. Downey G. Ekphrasis// Reallexicon fur Antike und Christen-tum. Bd 4 (1959). Stuttgart. S. 921-944.

156. Eaton A. H. The Influence of Ovid on Claudian// Diss. Washington, 1943.

157. ElligerW. Die Darstellung der Landschaft in der griechischen Dichtung. Berlin; New York, 1975. (Untersuchungen zur antiken Literatur und Geschichte. Bd 15).

158. Fabbri P. Claudiano in Sicilia e il «Ratto di Proserpina» // Melanges F. Ramorino. Milano, 1927, 91-100.

159. Felgentreu F. Die praefationes Claudians: Bedingungen, Beschreibungen und Wirkungen einer poetischen Kleinform. Stuttgart; Leipzig, 1999.

160. Felgentreu F. Quo modo Claudianus in Stilichone consule lau-dando Ciceronam poetam imitatus est// Hyperboreus. Vol. 7. Fasc. 1-2 (2001). P. 276-282.

161. FoA. Osservazioni su alcune questioni relativi al «De raptu Proserpinae» di Claudiano // Quaderni Canateni. Vol. 1 (1979). P. 385-415.

162. FoucherF. Ciceron et la nature // Bulletin de Г Association G. Bude. 4 Serie. № 3 (1955). P. 32-49.

163. Fraenkel E. Horace. Oxford, 1957.

164. Fraenkel E. De media et nova comoedia quaestiones selectae / Diss. Gottingen, 1912.

165. Friedlander L. Darstellungen aus der Sittengeschichte Roms. Bde 1-4. Leipzig, 1919-1921.

166. GeisslerW. Ad descriptionum historiam symbola/ Diss. Leipzig, 1916.

167. Glover T. R. Life and Letters in the Fourth Century. Cambridge,1901.

168. Gorier W. Vergilzitate in Ausonius' Mosella// Hermes. Bd 97 (1969). S. 94-114.

169. Gramlewicz S. Quaestiones claudianae. Vratislaviae, 1877.

170. GrimalP. Les jardins romains a la fin de la republique et aux deux premiers sciecles de l'empire; Essai sur le naturalisme romain. Paris, 1943.

171. GrimalP. «Les Metamorphoses» d'Ovide et la peinture paysagiste a l'epoque d'Auguste// Revue des etudes latines. T. 16. (1938) P. 145-161.

172. GruzelierC. Temporal and Timeless in Claudian's «De raptu Proserpinae» // Greece and Rome. Vol. 35 (1988). P. 56-72.

173. Giinther K. De Claudii Claudiani comparationibus / Diss. Pede-ponti (Erlangen), 1894.

174. Hall J. B. Claudian// Texts and Transmission/ Ed. by L. D. Reynolds. Oxford, 1983. P. 143-145.

175. HaB P. Der locus amoenus in der antiken Literatur: zu Theorie und Geschichte eines literaturischen Motivs. Bamberg, 1998.

176. HofmannH. Uberlegungen zu einer Theorie der nichtchristli-chen Epik der lateinischen Spatantike // Philologus. Bd 132 (1988). S. 101-159.

177. Hornsby R. A. Patterns of Action in the «Aeneid»: An Interpretation of Vergil's Epic Similes. Iowa City, 1970.

178. Horsfall N. Illusion and Reality in Latin Topographical Writing // Greece and Rome. Vol. 32. № 2 (1985). P. 197-208.

179. HosiusC. Die literarische Stellung von Ausons Mosellied // Philologus. Bd 81 (1925). S. 192-201.

180. Kajanto I. Classical and Christian: Studies in the Latin Epitaphs of Medieval and Renaissance Rome. Helsinki, 1980 (Annales Academiae Sci-entiarum Fennicae. T. 203).

181. Kajanto I. Onomastic Studies in the Early Christian Inscriptions of Rome and Carthage. Helsinki, 1963 (Acta Instituti Romani Finlandiae. Vol. 2).

182. Kajanto I. The Hereafter in Ancient Christian Epigraphy and Poetry / Arctos. Vol. XII (1978). P. 27-53.

183. KettemannR. Ovids Verbannungsort— ein "locus horribi-lis"? // Ovid: Werk und Wirkung. Т. 1. Frankfurt am Main, 1999. S. 715-735 (Studien zur klassischen Philologie / Hrsg. von W. Schubert. Bd 100).

184. Keuls E. Une cible de la satire: le locus amoenus // Les etudes classiques. Vol. 42 (1974). P. 265-275.

185. Knapp Ch. The love of Nature in Vergil // Classical Weekly. Vol. 14(1922). P. 49-51.

186. KrefeldH. Zum Naturgefuhl der Romer// Gymnasium. Bd64 (1957). S. 23-26.

187. La Ville de MirmontH. de. De Ausonii «Mosella». Parisiis,1892.

188. Lattimore R. A. Themes in Greek and Latin Epitaphs. 2 Ed. Ur-bana, 1962.

189. Lattimore R. A. The «Iliad» of Homer. Chicago, 1951.

190. Latin Literature of the Fourth Century / Ed. by J. W. Binns. London; Boston, 1974.

191. Leach E. W. The Rhetoric of Space: Literary and Artistic Representations of Landscape in Republican and Augustian Rome. Princeton, 1988.

192. Leach E. W. Sacral Idyllic Painting and the Poems of Tibullus' First Book // Latomus: Revue des etudes latines. T. 39 (1980). P. 47-69.

193. Lefevre E. Plinius-Studien I. Romische Baugesinnung und Landschaftsfassung in den Villenbriefen (II, 17; V, 6) // Gymnasium. Bd 84 (1977). S. 519-541.

194. Lodge T. Defence of Poetry. London, 1571.

195. Lovejoy A. O., Boas G. Primitivism and Related Ideas in Antiquity / With Supplementary Essays by W. F. Albright and P.-E. Dumont. Baltimore; London, 1935 (=London, 1997).

196. MacMullen R. Roman Imperial Building in the Provinces// Harvard Studies in Classical Philologie. Vol. 49 (1959). P. 207-235.

197. Marx F. Ausonius Lied von der Mosel // Rheinisches Museum fur Philologie. Heft. 4 (1931). S. 368-392.

198. MauA. Geschichte der decorativen Wandmalerei in Pompeji. Berlin, 1882.

199. Muellner C. De imaginibus similitidunibusque, quae in Claudiani carminibus inveniuntur. Vindobonae, 1893. P. 99-203 (Dissertationes phi-lologae Vindobonenses. Vol. 4).

200. Mugellesi R. II senso della natura in Seneca tragico // Argentea aetas. In memoriam E. V. Marmorale. Genova, 1973. P. 29-66.

201. Newbold R. F. Space and Scenery in Quintus of Smyrna, Claudian and Nonnus // Ramus. Vol. 10 (1981). P. 53-68.

202. NovakovaJ. Umbra: ein Beitrag zur dichterischen Semantik. Berlin, 1964.

203. Parry A. Lanscape in Greek Poetry// Yale Classical Studies. Vol. 15 (1957). P. 3-29.

204. Paschoud F. A quel genre litteraire le poeme de Rutilius Nama-tianus appartient-il? // Revue des etudes latinej.T. 57 (1979). P. 315-322.

205. Paschoud F. Une relecture poetique de Rutilius Namatianus// Museum Helveticum. Bd 35. Fasc. 4 (1978). P. 319-328.

206. PavlovskisZ. Man in an Artificial Landscape: The Marvels of Civilization in Imperial Roman Literature. Lugduni Batavorum, 1973.

207. PotzE. Claudians in Rufinum. Invective und Laudatio // Phi-lologus. Bd 134 (1990), S. 66-81.

208. ReekerH.-D. Die Landschaft in der Aeneis. Hildesheim, 1971 (Spudasmata. Bd 27).

209. Ribbeck O. Prolegomena critica ad P. Vergilii Maronis Opera maiora. Lipsiae, 1866 (=Hildesheim, 1966).

210. Romano D. Claudiano. Palerme, 1958 (Bibliotheca di cultura moderna. Vol. 49).

211. Romano D. Appendix Claudianea: Questioni d'Autenticita. Palermo, 1957.

212. RosenblumM. Luxorius: A Latin Poet among the Vandals. Together with a Text of the Poems and an English Translation. New York; London, 1961 (Records of Civilization: Sources and Studies. Vol. 62.).

213. Saint-Denis E. de. Le role de la mer dans la poesie latine. Paris,1935.

214. Schiesaro A. II «locus horridus» nelle «Metamorphosi» di Apuleio // Maia. Vol. 37 (1985). P. 211-223.

215. Schonbeck G. Der locus amoenus von Homer bis Horaz / Diss. Heidelberg, 1962.

216. Sear F. Roman Architecture. New York, 1982.

217. Segal Ch. P. Horace, Odes II, 6: Poetic Landscape and Poetic Imagination // Philologus. Vol. 113 (1969). P. 235-253.

218. Segal Ch. P. Landscape in Ovid's Metamorphoses: A Study in the Transformation of a Literary Symbol. Wiesbaden, 1969 (Hermes: Einzel-schriften, Heft 23).

219. ScmidtE. A. Sabinum: Horaz und sein Landgut im Licentztal. Heidelberg, 1993.

220. Smith P. L. Lentus in Umbra: A Symbolic Patterns in Vergil's «Eclogues» / Phoenix. Vol. 19 (1965). P. 298-304.

221. Snell B. Die Entdeckung einer geistigen Landschaft // Die Entdeckung des Geistes. 3. Aufl. Hamburg, 1955. S. 371-400.

222. Stanford W. В. Greek Metaphor: Studies in Theory and Practice. Oxford, 1936.

223. Stark E. Kampanien als geistige Landschaft: Interpretationen zum antiken Bild des Golfs von Neapel. MUnchen, 1995 (Zetemata. Heft 93).

224. Swindler M. H. Ancient Painting from the Earliest Times to the Period of Christian Art. New Haven, 1929.

225. Tattersall A. A Roman River and a Roman Poet// Greece and Rome. Vol. 10 (1940). P. 36-40.

226. Temes Ch.-M. Paysage reel et coulisse idyllique dans la «Mosella» d'Ausone // Revue des etudes latines. T. 48 (1970). P. 376-397.

227. Thomas R. F. Lands and People in Roman Poetry: the Ethnographical Tradition. Cambridge, 1982 (Cambridge Philological Society. Suppl. Vol. 7).

228. Troxler-Keller I. Die Dichterlandschaft des Horaz. Heidelberg,1964.

229. Vazquez Munera F. La montana en la obra de Virgilio // Hel-mantica. T. 39 (1988). P. 153-173.

230. Viarre S. L'image et la pensee dans les «Metamorphoses» d'Ovide. Paris, 1964.

231. Vollrath O. De metonymiae in CI. Claudiani carminibus usu. Weidae, 1910.

232. Westerbrink A. G. Some Parodies in Apuleius' Metamorphoses II Aspects of Apuleius' Golden Ass. Groningen, 1978. P. 63-74.

233. Williams G. Tradition and Originality in Roman Poetry. Oxford,1968.

234. WoermannK. Die Landschaft in der Kunst der alten Volker: eine Geschichte der Vorstufen und Anfange der Landschaftsmalerei. MUnchen, 1876.1801. Сокращения

235. CIL — Corpus Inscriptionum Latinarum

236. RE— Paulys Real-Encyclopadie der classischen Altertumswissenschaft / Hrsg. von G. Wissowau. a. Stuttgart, 1894-1980.

237. ThLL— Thesaurus Linguae Latinae editus auctoritate et consilio academiarum quinque Germanicarum Berolinensis Gottingensis Lipsiensis Monacensis Vindobonensis. Lipsiae, 1900-.