автореферат диссертации по культурологии, специальность ВАК РФ 24.00.01
диссертация на тему: Крымский текст русской культуры и проблема мифологического контекста

Полный текст автореферата диссертации по теме "Крымский текст русской культуры и проблема мифологического контекста"

из -1

3775 - 4

РОССИЙСКИЙ ИНСТИТУТ КУЛЬТУРОЛОГИИ

На правах рукописи

ЛЮСЫИ АЛЕКСАНДР ПАВЛОВИЧ

КРЫМСКИИ ТЕКСТ РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ И ПРОБЛЕМА МИФОЛОГИЧЕСКОГО КОНТЕКСТА

Специальность 24.00.01 - Теория и история культуры

АВТОРЕФЕРАТ

диссертации на соискание ученой степени кандидата культурологии

Москва 2003

Работа выполнена в Российском институте культурологии

Научный руководитель: доктор философских наук, профессор

Кантор В.К.

Официальные оппоненты:

доктор философских наук, профессор Шестаков В.П.

доктор филологических наук Кацис Л.Ф.

Ведущая организация:

Институт мировой литературы РАН

Защита состоится ф&мУб^А 2003 г. в 15

0°

часов

на заседании диссертационного с/овета Д 210.015.01 в Российском институте культурологии по адресу: Москва, 119072, Берсеневская наб., 20. Тел. 959-09-08.

С диссертацией можно познакомиться в библиотеке РИК по указанному адресу

Автореферат разослан <$.»<№(¿$8^1^2002 г.

Ученый секретарь Диссертационного совета

кандидат культурологии

14"

.А.Конрадова

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Актуальность исследования определяется назревшей в гуманитарных науках необходимостью на современном методологическом уровне обобщить накопленный эмпирический материал, связанный с характером отображения Крыма в русской культуре, а также важностью выявления содержательных доминант ее Крымского текста. Заполнение этой теоретической лакуны, очевидной при трактовке культуры как системы текстов, призвано способствовать прояснению не только узко литературоведческих и искусствоведческих проблем, но и обеспечить новый виток осмысления разносторонней крымской проблемы в ее политической, социологической, психологической и других сферах.

Степень разработанности проблемы. Такие взаимосвязанные между собой понятия, как текст и пространство, являются сейчас важнейшим базовым инструментарием современных гуманитарных исследований. Выдвинутое Ю.Лотманом понятие презумпция текстуальности стало одной из основ своеобразного «римского права» текста как сотворенной структуры. Последовательным логическим звеном развития художественной текстуальности стала его концепция семиосферы как «синхронного семиотического пространства, заполняющего границы культуры и являющегося условием работы отдельных семиотических структур и, одновременно, их порождением», очевидным образом соотносимая с концепцией ноосферы В.И.Вернадского. Очень важен вклад в методологическую реабилитацию пространства, на фоне продолжавшегося в течение всего XX века методологического «исчезновения материи» в пользу времени, внесенный В.Н.Топоровым.

Отталкиваясь от сформулированной последним идеи «Петербургского текста» в русской литературе, учеными разных отраслей знания были выделены и содержательно исследованы московский, киевский, готический, итальянский тексты русской культуры. Наметились подходы подобного уровня в изучении ряда «провинциальных» российских культурных локусов. Помимо выше перечисленных авторов здесь следует назвать работы Л.Ф.Кациса, Н.Ю.Молока, Т.Н.Николаевой, М.П.Одесского, Й.Паперно, О.А.Проскурина, В.Ю.Проскуриной, К.Ю.Рогова, М.Л.Спивак, Д.М.Фрейдина, Т.М.Цивьян. В то же время многие положения для

исследования были прояснены в ходе изучения работ, посвященных поэтике отдельных деятелей русской культуры, связанных с Крымом

- работы А.Г.Альтшуллера, Г.Г.Амелина, В.Э.Вацуро, Л.О.Зайонц, Д.П.Иваницкого, С.А.Кибальника, Г.П.Козубовской, В.И.Коровина,

B.Л.Коровина, В.П.Купченко, А.В.Лаврова, Ю.И.Левина, Ю.В.Манна, В. С. Непомнящего, С.П.Пинаева, Р.Д.Тименчик,

C.А.Фомичева. Нельзя не отметить достижения нынешней филологической школы Крыма, стараниями которой регулярно проходят международные научные конференции - Крымские Пушкинские чтения, Волошинские чтения, Гриновские чтения, Чеховские чтения, Шмелевские чтения, среди материалов которых выделяются исследования И.М.Богоявленской, Г.А.Зябревой, В.П.Казарина, Н.А.Кобзева, А.Ю.Маленко, В.Н.Михайлова, Е.И.Нечепорука, М.А.Новиковой.

В то же время несмотря на исключительное обилие разнообразной историко-литературной, искусствоведческой, краеведческой и иной литературы о важной (в большинстве случаев

- позитивной) роли Крыма в творчестве крупнейших русских писателей, не известно о системном выделении особого «Крымского текста» в указанном выше смысле российскими, украинскими, крымскими филологами и культурологами, как и учеными каких-либо иных стран и регионов. Гораздо больше тут повезло, к примеру, Перми, где вышла новаторская монография В.В.Абашева «Пермь как текст. Пермь в русской культуре XX века» (2000), - так что пушкинская строка, очерчивающая пространство русской картины мира в стихотворении «Клеветникам России» (1831): «...от Перми до Тавриды», - становится в данном случае выражением культуротворческой задачи самого уровня исследования.

Значительной опорой для исследования стали также работы историков и теоретиков искусства Т.А.Алпатовой, А.П Вергунова, А.Г.Габричевского, А.А.Галиченко, В.А.Горохова, А.Лосевой, Б.М.Соколова, Д.Швыдковского, С.В.Хачатурова, Н.А.Хренова.

Научная новизна диссертации видится в самой попытке выделения «Крымского текста» в русской культуре и обозначения основных этапов его развития. Конституирование Крымского текста, как показано в диссертации, позволяет прояснить ряд дискуссионных проблем других Х-текстов (в частности, Петербургского и Московского). В диссертации даются теоретические основания обозначения основных этапов развития Крымского текста (преимущественно на материале литературного творчества и архитектуры, в частности, садово-парковой).

Теоретические и методологические основания диссертации заключаются в разработанных мировой и российской семиотической школой критериях вычленения (или от-членения) семиотически значимого "Х-текста" от примыкающих к нему явлений иного семиотического статуса. Данные критерии позволяют в пределах одного (или многих текстов) некий неявный новый текст заданной структуры, но и осознать его не как шифровку или прорыв подсознательного, а как общеобращенный факт культурного бытия, со всеми собственными единицами плана выражения и плана содержания.

Общие методологические основания диссертант нашел в трудах Г.Башляра, М.Бахтина, А.Я.Кнабе, И.М.Быховской, Б.М.Гаспарова, В.Л.Глазычева, Ж.Женегга, В.М.Живова, В.В.Иванова, В.К.Кантора, Е.М.Мелетинского, Л.Н.Митрохина, В.Я.Проппа, Л.В.Пумпянского, К.Э.Разлогова, В.Л.Рабиновича, В.М.Розина, Б.А.Успенского, В.П.Шестакова, А.К.Якимовича и др.

Выносимые на защиту положения и основная гипотеза исследования. Если Петербургский текст был порожден Петербургским мифом, то Крымский текст - мифом Тавриды. Последний стал южным полюсом петербургского литературного мифа. Отраженная в литературе Петербурская мифология, как будет показано ниже, прямо или опосредованно оказалась одной из важнейших составляющих первичного языка крымского текста в процессе его рождения и генезиса.

В.Топоров разработал критерии выделения в художественной литературе особого Петербургского текста на основе способов языкового кодирования его основных «положительных» и «отрицательных» составляющих относительно внутренних состояний, природы и культуры, создав исследовательское поле отталкивания для критериев выделения Крымского текста. Выбранные им языковые элементы диссертант применяет и при изучении отмеченных интонационно-смысловым единством языковых единиц в тех реальных отношениях, которыми они связаны в Крымском тексте. В.Топоров делает важный для поставленной нами задачи вывод: «принцип комбинации на синтагматической оси задан основным мотивом -путем (выходом) из центра, середины, узости-ужаса на периферию - па простор, широту, к свободе и спасению...». При том, что миф Тавриды трудно назвать периферией ввиду вполне «петербургской» образной густоты, он, по нашему мнению, все же стал местом выхода из центра, порождая Крымский текст, где на первый план выдвинулись положительные качества Петербургского текста, но не

произошло полного избежания отрицательных. Тем самым на понятие Х-текст распространяется данное Ж.Женетгом определение книги - что это «не замкнутая сущность, а отношение или, точнее, -ось бесчисленных отношений (выделено нами - А.Л.)». То есть, каждый Х-текст, как и отдельное произведение того или иного искусства, рождается заново при каждом прочтении, и история литературы есть в той же степени история способов или причин чтения, как способа письма или его объектов.

Практическая значимость работы определяется ее вкладом в развитие синтетической поэтики творчества, необходимость которой обоснована В.Н.Топоровым, вскрывшим оторванность изучения творческого пути того или иного поэта от познания его текстов. Синтез обеих поэтик в общем пространстве между поэтом и текстом возможен на такой основе, которая включает в себя и новые идеи о структуре текста, и старые представления генеалогии и онтологии автора как творца текста. Преодоление методологического разобщения способствует экзистенциальной пространственно-временной идентификации.

Апробация исследования.

1. Результаты исследования докладывались на научных конференциях и «круглых столах», среди которых можно выделить:

- Первые Крымские Пушкинские чтения «Пушкин и Крым»

(Гурзуф, 1989);

- Проблемы художественного метода русской литературы конца XIX - начала XX веков (Феодосия, 1990);

- Вторые Волошинские чтения (Коктебель, 1991);

- Вторые Крымские Пушкинские чтения (Керчь, 1992);

- Третьи Крымские Пушкинские чтения «Русская литература и Восток» (Бахчисарай, 1993);

- Первый Всемирный конгресс по русской литературе

- (Коктебель, 1993);

- Крым и исторические судьбы России (Симферополь, 1994);

- Второй Боспорский форум современной культуры (Керчь,

1994);

- Третий Боспорский форум современной культуры (Керчь,

1995);

- Первая конференция по геопоэтике (Москва, Музей В.Маяковского, 1995).

2. Материалы работы легли в основу 38 публикаций (см.

список авторских публикаций в конце Автореферата).

3. Материалы исследования использовались в образовательном процессе в учебном курсе по истории отечественной журналистики, читаемом в Международном Таврическом эколого-политологическом университете.

Структура диссертации включает введение, шести глав, заключения и примечаний.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ ДИССЕРТАЦИИ

Во Введении обоснована актуальность темы, дана общая характеристика ее разработанности, приведены научные основания исследования, обоснована ее научная новизна и практическая значимость.

В Первой главе «От Белых вод до Черных»: мифологическое рождение Крымского текста» исследуется возникновение и развитие «Крымского текста» в рамках мифа Тавриды. Этот миф, с опорой на концепцию Ю.Лотмана «текста в тексте», интерпретируется в качестве южного полюса петербургского литературного мифа.

В первом разделе главы «Крымская тема как до-текст (архитекст) Крымского текста» выдвигается положение, что данная мифология оказывается одной из важнейших составляющих первичного языка крымского текста в процессе его рождения и генезиса. Далее следует обозрение Крымской темы/до-текста (пре-текста) в русской литературе, начиная с «Корсунской легенды», повествующей о походе .киевского князя Владимира на Херсонес, с чего берет начало крещение Руси, и с древнейшей на русском язьцсе надписи на так называемом Тмутараканском камне.

Делается важное в рамках исследования уточнение. «Югофильство, — утверждает в своей концептуальной, продолжающей оставаться единственной в своем роде книге "Природа, мир, тайник вселенной" М.Г. Эпштейн, — первая, во многом утопическая антитеза балтийской ориентации России, предрешенная Петром I...». В действительности, однако, Петр 1 вполне серьезно пытался вначале «прорубить окно» именно на юге, на что были направлены Азовские походы 1695 и 1696 года. Реанимирован был еще Юрием Крижаничем составленный план основания новой русской столицы в Крыму. Лишь внешнеполитические обстоятельства — невозможность организовать общеевропейскую антитурецкую коалицию в ходе царских путешествий-посольств на запад из-за начинающейся войны за испанское наследство — вынудили его изменить

геополитическую ориентацию, но не геопоэтические искания русской литературы.

Диссертант обращает внимание на то. что «путешествующая» внешняя политика Петра I совмещалась с «путешествующей» внутренней образовательной политикой, что в системе его преобразовательских инициатив не до конца еще изученное значение имела организация им путешествий русских и зарубежных ученых по российским просторам. В то время как поэты XVIII века начиная с М.В.Ломоносова и кончая С.С.Бобровым выковывали, по известному наблюдению Л.В.Пумпянского, в одах стихотворные формулы России-«полнощи» и ее рассвета и расцвета («где...» — «там...»), где хронология говорит о разнице между «прежде» и «ныне», а топография — о тождестве места, и эти формулы являлись некими лемехами поэтического плуга (т.е., уже Петербурским текстом определенного жанрового уровня), ученые-путешественники открывали и измеряли места для будущей культурной вспашки почвы. Диссертант показывает совмещение геопоэтики поэта и теософии ученого в творчестве М.В.Ломоносова. Уделяется также внимание путешествиям известных ученых В.Зуева, К.Габлица и П.Палласа, крымоописательные труды которых в известной мере являются и памятниками российской словесности. О последнем из указанных авторов «петербуржец и крымец» (по выражению М.Цветаевой) О.Мандельштам писал: «Никому, как Палласу, не удалось снять с русского ландшафта серую пелену ямщицкой скуки».

В диссертации уделяется внимание путешествию в Крым Екатерины II, после которого здесь появляются имения российской знати (в частности, уже при Александре I, первое каменное сооружение на Южном берегу Крыма - дом Э.Решилье в Гурзуфе). Используется наблюдение А.Лосевой, которая проводит параллель между освоением Крыма и петербургских земель при Петре I. Устанавливается, что в дальнейшем роль архитектурного организующего центра взял на себя дворец М.С.Воронцова в Алупке, а еще позже - императорский дворец в Ореанде, ансамбль которого соотносим с Петергофом.

Второй раздел главы «Перво-поэт» Крымского текста посвящен поэтическому Колумбу Крыма/Тавриды С.С.Боброву в творчестве которого крымская тема явилась в русскую литературу в масштабнейшем своем выражении. Исследуется место его поэмы («лиро-эпического песнетворения», как определил жанр сам автор) «Таврида»/»Херсонида» в собрании сочинений этого поэта «Рассвет полночи», представляющего собой единую художественную систему, в которой в картину космоса органично включена

историческая концепция и положительная идейно-эстетическая программа автора. Показан новаторский характер этого произведения, проявившийся в органичном совмещении жанров позднебарочной и преромантичной «описательной» поэмы и масонского путешествия как духовного восхождения.

Вторая глава «"Маленькая Таврическая философия": Подступы К.Батюшкова к романтической Тавриде» посвящена романтическому преломлению Крымского текста в жизни и творчестве К.Батюшкова. Заочно написанная элегия К.Н. Батюшкова «Таврида» (1815) задала русской литературе образ Крыма романтичного, сказочного, воображаемой страны воображаемо счастливых влюбленных и поэтов, места «последних даров фортуны благосклонной». Это интерпретируется как начало нового этапа так называемой антологической поэзии в духе французского классицизма, где прямая номинация (как и у Боброва) заступает место «метонимического стиля». Показано, что Крым теперь описывается не в культурно-исторических формулах Древней Греции, а «как сама Древняя Греция, вплоть до реалистических и конкретных форм ландшафта и быта». В «Тавриде» К.Батюшкова (как составной части элегической триады, вместе с элегиями «Разлука» и «Судьба Одиссея») на первый план выдвигается мотив призрачности земного счастья. Если в «Разлуке» исследована возможность бегства от любви, оборачивающегося бегством от самого себя, то в движении от севера к югу, к мифологическому раю нами обнаруживаются сложные закономерности: с одной стороны, удаление оборачивается приближением, ценность чувства постигается именно в разлуке, с другой — всепоглощенность чувством любви не сужает мир героя. Продолжая предыдущую элегию, «Таврида» дарит герою «золотой сон» — возможность осуществления идеала на берегах «золотого мира», земного рая. Забвение «жребия жестокого» наступает, когда герой погружается в природу, подчиняясь ее ритму. Сопряженный памятью с возлюбленной, герой восстанавливает ее образ, воспоминание основано на законе укрупнения образа (возлюбленная появляется не сразу, этому предшествует описание идеального мира, символизирующего свободу, покой, забвение). Последовательность деталей портрета (очи, голос, руки), динамика которой предопределена сменой ощущений лирического героя (вижу, слышу, осязаю), характерная для поэтики снов К.Батюшкова, становится формальным знаком сна.

Таким образом, в диссертации показана сложная диалектика, которую претерпел претерпел в художественном сознании К.Батюшкова образ Тавриды. С одной стороны, уже после

написания «Тавриды», сама эта местность выступала в качестве заместительницы гораздо более влекущей его Италии. Но реальная Италия не дала творческих импульсов, впрочем, как и реальный Крым. Пребывание К.Батюшкова в Симферополе в 1822-1823 гг. оказалось одной из самых мрачных страниц его жизни привнесением в миф самых негативных примет обозначенного В.Топоровым Петербургского текста. Создать поэзию, пользуясь лишь «поэтическим» материалом, выстроить ее исключительно из ценностей идеального порядка оказалось невозможным.

В Третьей главе «Колыбель "Онегина": Крым в творческом сознании А.С.Пушкина» исследуется завершение формирования образа романтичной Тавриды.

Первый раздел главы «Театр элегии» посвящен новому, так сказать, окончательному открытию Тавриды и закреплению за ней высокого и полноценного (без масонской идеологической подоплеки и метонимического «заместительного» смещения) художественного статуса. Известное разочарование А.Пушкина видом «Митридатовой гробницы» и ироничное и прощание с Крымом в «Отрывке из письма к Д.» (1824) трактуется в диссертации как прощание с погребаемым поэтом жанром «литературы путешествий». В то же время романтичная ирония предстает как обрамление истинно платоновского («божественного») озарения, начавшегося в элегии «Погасло дневное светило» (1820). Ведь поэт оказался «упоен» воспоминаньем того, что еще не видел, подчеркивая потом в «Евгении Онегине», что «впервой» увидел «брега Тавриды», т.е. разглядел их внутренним, поэтическим зрением именно в Гурзуфе.

Строительство Пушкиным в рамках Крымского текста условной романтической духовной биографии, одновременно и совпадающей и не совпадающую с реальной, трактуется нами как воссоздание батюшковской утопии. В ходе этого впервые возникает живой, обрисованный в эмоциональном ключе романтический характер современника, обладающий способностью к самонаблюдению и самопознанию, внутренней и внешней свободы как условия для торжества чувств. Приобщение к стихии жизни, питающей душу новыми впечатлениями, непосредственно подготавливает ее обновление.

Диссертант уделяет внимание параллелизму волнуемой природы и типичных для романтической поэтики переживаний в крымских стихотворениях Пушкина. Показано, что этот параллелизм подчинен не задаче предметного изображения, а выявлению свободы внутреннего мира героя и глубины его души, так как внешнее не способно удовлетворить внутреннюю жизнь. В

своем Крымском тексте Пушкин обращен к исследованию души, переживающей не только восхождения, но и нисхождения, полярные состояния демонизма и просветленности. Становится очевидным, что сам жанр элегии здесь перестраивается структурно. Знакомый по ранним стихотворениям прием энергического начала, в котором обозначается черта, разделяющая прошлое и настоящее, интерпретируется как двузначность: граница в природе — граница в душе. Образ памяти, музыкальным эквивалентом которой является образ моря, реализуется в двух композиционных принципах: «вечного возвращения», запечатленного в движении волн, и «нисхождения в глубину». Память и морская стихия смыкаются семантикой «глубины», античным мифом нисхождения. В сюжете элегии единство души начинает расщепляться, обозначаются контуры истории личности, пережившей раннюю старость души, а сама история подается как обман судьбы. Сюжет демонстрирует парадоксы памяти/забвения и, как следствие этого, — погружение в демонизм, мотивированное пустотой души.

Во втором разделе третьей главы диссертации «Хронотоп "счастливейших дней"» исследуется жизнь и творчество поэта в доме Ришелье в Гурзуфе в соотнесении с Петербургским текстом. Диссертант исходит из положения, что Петербург воспитывал сознание поэта на примерах гармоничного единства природы и культуры. Природа тяготеет к горизонтальной плоскости, к разным видам аморфности, кривизны и косвенности, к связи с низом (земля и вода), культура — к вертикали, четкой оформленности, прямизне, устремленности вверх (к небу, к солнцу). Переход от природы к культуре (как один из вариантов спасения) нередко становится возможным лишь тогда, когда удается установить зрительную связь со шпилем или куполом. Хаотичные «шпили» гор (как на Кавказе) или вид древних развалин (как на Керченском полуострове) сами по себе, в отдельности, не могли создать «гурзуфский» эффект. Именно наличие знакомой культурно-природной структуры, творчески воплощенной под сенью Аюдага, по нашему мнению, свело разнообразные впечатления в единое целое. Из этого делается вывод, что «Петербургское» сознание поэта именно в Гурзуфе встретилось здесь с идеей равноценности природы и культуры, что и обусловило рождение хронотопа «счастливейших минут», с его диалектикой мотивов «покоя» и «воли», «бегства» и «сидения сиднем».

Основной тезис третьего раздела третьей главы «Два полюса Тавриды» заключается в следующем. В целом в изображении Тавриды у А.С.Пушкина доминируют светлые тона — «златой предел», «счастливый край», сень Аюдага. Но Пушкину был знаком

и другой таврический мифологический полюс — Шайтан-капу, Чертовы (Золотые) ворота Карадага. Очень точный рисунок этой скалы сделан поэтом в октябре 1823 года близ наброска 46-й строфы первой главы «Евгения Онегина», живописующего охлажденный ум героя и его демонические черты: «Кто жил и мыслил, тот не может // В душе не презирать людей...». Чуть ниже черной скалы-арки — мрачная фигура беса во тьме, вокруг которого пляшут мелкие бесенята и несется на помеле ведьма. Колыбель Онегина-демона — ворота в Аид. Диссертант предполагает, что, возможно, Таврида — колыбель не только «Евгения Онегина», но и «Сказки о Золотом петушке» с ее демоничной и исчезающей как сон Шамаханской царицей.

Таким образом, устанавливается, что визуально воплощенный Пушкиным Карадаг-денотат — не менее важный таврический полюс, чем явно воспетый денотат Аюдаг. Но и оставивший равнодушным Чатырдаг, если верить «Отрывку из письма к Д.», тоже сыграл свою роль в становлении пушкинского таврического космоса. По нашему предположению, обитатели Карадага были извлечены из чатырдагских пещер, в которые заглядывал «перво-поэт» С.Бобров: «Спускается обширна бездна, // Где вечна ночь престол воздвигла, // Где суеверье грубых Скифов // Бесов жилище полагает...».

В четвертом разделе третьей главы «Движение Крымского текста по следам А.С.Пушкина» идет речь о «Крымских сонетах» А.Мицкевича и их взаимосвязи с творчеством А.Пушкина, в котором, свою очередь, отчасти через посредничество А.Мицкевича, крымские образы проявлялись и в позднейший период (до сцены снежного бурана в «Капитанской дочке» включительно) преломились морские образы и С.Боброва, и А.Мицкевича. Диссертант обращает внимание на привнесение в дневниковые описания Крыма А.С.Грибоедовым примет Московского, а не Петербургского текста: «Смотрю на дольные картины из-за промежутков скал, как из-за зубцов Кремля». Здесь же делается попытка реабилитации описательного жанра в поэзии А.Н.Муравьева, поэтический строй «Тавриды» которого стал сложным переплетением одического пейзажа с сильной оссианистической окраской и преромантического («идеальный ландшафт», по терминологии Ю.В.Манна).

Четвертая глава «Между симулякром и надрывом» -обозрение процессов демифологизации Крымского текста и вспышки краеведно-публицистического интереса к местности после Крымской войны. Диссертант исходит из факта того, что развивающемся в это время параллельно с Крымским Итальянском

тексте топоним «Италия» становится не указанием на конкретную историко-географическую реалию, но прежде всего знаком особого художественного пространства, содержащего в себе, наряду с территориально-географическими признаками, и признаки внепространственных категорий. Делается вывод, что подобно Тавриде, «Италия» выступает как цель романтического бегства лирического персонажа, адекватная его устремлениям. Особая топика «итальянского текста» - с одной стороны, условный пейзаж с вечно голубым небом, лаврами и кипарисами (топоним мог быть и не назван), с другой - достаточно четко фиксированный круг культурных образов, связанных с историей и культурой Италии -звучание «Тассовых октав» и «дыхание пламени чувств» в картинах Рафаэля и Тициана (при том, что крымский ландшафт имеет свою выразительную и своеобразную иконографию). Обращается внимание на то, что условность обеих пейзажных идеальностей могла привести и к путанице. Так, стихотворение Надсона «На юг, говорили друзья мне, на юг...», написанное в Италии, было включено А.И.Маркевичем в антологию «Крым в русской поэзии» (Симферополь, 1897). Предполагается, что причиной знаковой ошибки послужило довольно «крымское», придающее ценностную амбивалентность завершение стихотворения, в котором в «свадебном хоре» морского прибоя вдруг зазвучали «иные, суровые звуки», в которых ощутимы «громы вражды, затаенный разлад, // Угрозы, и стоны, и мука!». Ведь образ «Италии» привычно был более однозначно светел. В четвертой главе также идет речь о превращении Тавриды в симулякр в частных крымских текстах В.Г.Белинского.

Во второй части четвертой главы осмысливается вспышка нового всестороннего интереса к Крыму после Крымской войны (1853-1856) - А.Майков,Ф.Тютчев, К.Леонтьев, А.К.Толстой, А.Фст, П.Вяземский, И.Бунин, И.Анненский, Е.Марков.

Предмет пятой главы «Крымский текст и проблема неомифологизма» - трансформация, метаморфоза, транспонирование Таврического мифа на новом этапе развития Крымского текста.

Первый раздел пятой главы «Символисты в поисках Пушкина и Ницше» посвящен роли Тавриды в пушкиноискательстве символистского вождя В.Брюсова, испытавшего при виде Гурзуфа разочарование, аналогичное разочарованию А.Пушкина в Керчи. На его неудачные попытки приобщиться к местным эзотерическим пунктам распространяются слова имеющего свой существенный крымский опыт «геологических снов» А.Белого из его книги «Ветер с Кавказа» (М., 1928). В этом же разделе идет речь об активном

восприятии поэзии К.Бальмонта в Крыму. Показано, что архитектурный памятник русского модерна - дворцово-парковый ансамбль Кучук-Кой во многом буквально воплощает поэзию К.Бальмонта с ее мечтами об «оазисе голубом» и «садах с неомраченными цветами». В частности, что его стихотворение «Скорее» - наглядный путеводитель по такой местной архитектурной достопримечательности, как «Лестница Иакова»: «Скорее, скорее, скорее — а лестницах Ангелы ждут. Они замирают, бледнея, И смотрят, и шепчут: «Идут!». Образы поэзии К.Бальмонта просматриваются и во встречаемой на пути восхождения композиции «Руины», что построена на ответвлении основного маршрута и представляющей собой образ «Врат Рая», и в других уголках этого комплекса.

Исследуются постоянные пересечения пути лирического героя В.В.Набокова и некогда реально бывавшего здесь А.С.Пушкина. Оба лирических героя — пушкинский и набоковский — как бы встречаются в пределах «Бахчисарайского дворца». Обращается внимание на то, что если у Пушкина прикосновение к каждой вещи сразу же влечет краткую их историю: «Я видел ветхие решетки...», то Набоков избегает прикосновений, за предметами его мира не стоит история, позволяющая понять, что и почему заметил и запомнил, и что и почему пропустил мимо. В то же время нами впервые обращено внимание на реальное, а не антологическое впечатление на Набокова (как когда-то на А.С.Грибоедова), произведенное на него «мертвым городом» Чуфут-Кале, где «небес я видел блеск блаженный, / кремнистый путь, и скит смиренный, / и кельи древние в скале». Показан не случайный характер включения в конце поэмы предметных крымских реалий в представление о рае, отчасти воспроизводящее запредельное перенесение сюда, выраженное в пушкинской «Тавриде». Показан и иной, динамичный характер прощания с Тавридой у «Бояна казачества» Н.Туроверова, уходившего от погони «Увы, не в пушкинском Крыму».

Второй раздел пятой главы «Воспитание глаза О.Э.Мандельштама» показывает, как реальное пространство Тавриды выступало у этого поэта в качестве реализации находящейся за ним более глубокой (не только во времени, но и онтологически) сущности — Эллады. Но эта Эллада, будучи основанием (метафизическим) и колыбелью (исторической) европейской культуры, в силу этого своего базисного, парадигматического характера, причастна платоновскому «миру идей». Крым/Эллада О.Мандельштама сближается с царством мертвых как эмпирически умершая — «Архипелага нежные гроба»,

хотя и вечно живая культура, выступает, таким образом, как своего рода архетип современности. Но носителем архетипа является не только миф, но и глубокие подсознательные слои человеческой психики. Делается вывод, что Мандельштам осуществил повторное, вослед пушкинской «Тавриде», «воссоединение» Крыма с Элладой — через царство мертвых, оставив конкретное и географически достоверное указание, изменив лишь одну букву в названии мыса «Меганон», за которым находился еще Гомером воспетый и нарисованный Пушкиным вход в Аид.

Третий раздел пятой главы «Киммерийский миф М.А.Волошина» выделяет в Крымском тексте миф Киммерии, который находится приблизительно в такой же связи и отталкивании от мифа Тавриды, как Петербургский миф по отношению к Таврическому. Отмечается особая концентрация в этом месте культурных символов, которые тут не просто более отражают общую закономерность взаимодействия человека и его места в жизни, но достигают мифотворческой степени.

Одна из центральных проблем данного раздела - в какой степени Крымский текст М.Волошина является продолжением Петербургского текста? На этот вопрос помогает ответить не одобрительное замечание Андрея Белого о царившем на даче Волошина «иванизме» (в письме к З.Гиппиус от 7-11.08.1907. Это терминологически чреватое выражение, по нашему мнению, фиксирует генетическую взаимосвязь «Башни» Вячеслава Иванова и «обормотской» атмосферы коктебельского Дома поэта, как и всего Киммерийского мифа. Ведь примерно в это же время и сам Волошин зовет в гости мэтра: «На этой земле я хочу с тобой встретиться, чтобы навсегда заклясть все темные призраки петербургской жизни». Впрочем, мы все же признаем известную ограниченность данного «родства», так как М.Волошин в «Истории моей души» (1904) зафиксировал один из первых принципиальных своих диалогов с В.Ивановым касательно коренного вопроса последнего: «Хотите ли Вы воздействовать на природу?», и неудовлетворенность его «буддистским» ответом: «Ну вот! А мы хотим пересоздать природу. Мы - Брюсов, Белый, я. Брюсов приходит к магизму. Белый создал для этого новое слово, свое "теургизм" - создание божеств, это иное, но в сущности то же». Свидетельство не восприимчивости В.Иванова к Киммерийским мифологическим открытиям М.Волошина мы обнаруживаем в его чисто естествоиспытательских крымских впечатлениях, о которых свидетельствует Е.Герцык: «Но идти по этой новой и не новой ему земле у него не было охоты. Или он уж отходил свое — знаю, что

когда-то он излазил даже скалы Корнвалиса над океаном <...> Между тем в его стихах, где ему случается говорить о природном, о растительном мире, мы не встретим ни одного условного образа, каждый — заметка памяти, свидетель пристального вглядывания... Гекзаметр этот точен, как параграф описательной ботаники».

В этом разделе устанавливается, что среди внешних источников Киммерийского текста не меньшее значение, чем Петербургский, сьирали Московский и Парижский тексты, в качеевте подтверждения чему приводится письмо А.Белого к А.Блоку: «Да, конечно, я московский, а не петербургский мистик. Московские мистики не обладают нахмуренной эрудицией петербургских мистиков и всегда чуть-чуть ленивы и легкомысленны».

Диссертант исходит из положения, что сложившийся к концу петербурского периода русской истории образ Москвы - «Третьего Рима» в его ностальгическом варианте лишился привычного компонента имперского величия, оставаясь сакральным центром России, приобретая при этом черты «потерянного рая», идиллического «золотого века», на смену которому пришел капиталистический «железный век». Характеристика В.Топоровым московского пространства распространяется нами на стратегию эстетически принципов М.Волошина: «... Посредницей между классическим гармонизирующим пространством и писателем выступает Москва, "московское" пространство, далеко не гармоничное, но - как Вергилий для Данта - путеводительное и, более того, целящее и целительное.

В чем секрет "московского" пространства и этого его свойства? Прежде всего в том, что оно органично, синтетично и самодостаточно: оно образует естественно растущий целостный мир, нечто почти природное и материнское. "Поддавшийся" Москве, т.е. растворившийся в ней и скорее ощутивший-почувствовавший, чем понявший, - и скорее некое "вещество" города, оповещающее - несяно и хаотически - о его сути, нежели его смысле, подобен плоду, в материнском лоне, и м е ю щ е м у все, что в этом лоне есть (точнее - сущему в этой всецелостности), и ни в чем вовне не нуждающемуся. Созревание плода составляет великую метафизическую тайну становления ибытия жизни, не выводимую ни из "логического", ни из "внешнего и чуждого" {Иль зреет плод в родимом чреве Игрою внешних, чуждых сил?... риторически вопрошает поэт, заранее знавший противоположный ответ). Материнское предшествует всему живому, творит его и навсегда пребывает в нем как стихия, не знающая одоления, пока совершается-"растет" жизнь. Матерински-матрицирующее входит в самое суть матрицируемого и задает ему

жизненную инерцию роста-становления, сложность-вплоть до хаотичности - этого "естественного" процесса».

В диссертации делается вывод, что «гамлетовский» творческий выбор М.Волошина между временем (подлинную религию которого он хотел создать в трактате «НоготесЬп») и пространством разрешается в Париже в пользу последнего. В цикле «Руанский собор» «Милой плотью скованное время, // Своды лба и звенья позвонков // Я ложу, как радостное бремя, // Как гирлянды праздничных венков». Если некогда С.Боброву (историко-литературная «невстреча» которого с М.Волошиным представляет собой, по нашему мнению, один из самых поразительных парадоксов Крымского текста) весь Крым предстал как храм природы с Чатырдагом-алтарем, то у Волошина Карадаг — «как рухнувший готический собор».

Осуществленная М.Волошиным поэтическая приватизация всего Крыма, а не только киммерийского локуса, интерпертируется в диссертации как иллюстрация идеи современного американского философа Р.Рорти, что поэзия — это «присваивание случайности». Отсюда выводится и та решительность, с которой он ниспроверг весь предыдущий русский опыт как поэтического, гак и общекультурного освоения Крыма, причины того, почему традиционная Таврида оборачивается у него «музеем дурного вкуса, претендующим на соперничество с международными европейскими вертепами на Ривьере».

Стремление М.Волошина стать не только эстетическим, но и социальным голосом избранной местности, его желание осознать «интересы страны (Крыма)», отличные от интересов русских и России», отчасти выводится нами из еще «докрымской» «Деревни» (1819) А.Пушкина. Как писал он А.М.Петровой 10.05.1918, «наша физическая земная родина хирургически отделяется сейчас от родины духовной (Св. Русь); но даже изгнанничество, эмиграция невозможны, потому что России вообще теперь нет. И родина духовная - Русь - Славия - не имеет больше государственного, пространственного выражения. Она для нас остается ценностью духовной, какой в сущности была и раньше». В фантазиях М.Волошина насчет возникновения нового государственного образования - Славии, на фоне иных его сбывшихся и несбывшихся геопоэтических реакций и историософских пророчеств, нами просматривается еще один источник его Крымского текста -антропософская интерпретация Р.Штейнером Черноморского пространства в целом и Крыма в частности как область мистерий, в которых вырабатывается будущее Запада и обеспечивается непрерывность культурного развития всего человечества. В

Черноморском пространстве Р.Штейнер видел центр импульсов, направленных на развитие подрас белой расы (расы в теософском понимании), и в особенности славянства.

Сущность эстетического искупления Таврического мифа Киммерийским заключается, по нашему мнению, в сделанной Волошиным неорганической, по терминологии Г.Башляра (геолого-минералогической), прививке к стиху и поэзии в целом. Киммерия стала местом личного, интимного искупления поэта, что и позволило перестрадать самой этой землей, стать ее голосом. В диссертации также показано, что органичное совмещение всех источников и внутренние импульса породили новую литературную форму поздних поэм, которые, ио словам В.Рождественского, заключают в себе «темный спектр русской истории» и «неизбежно вызывает историко-геологические раздумье», адекватное современным ноосферным задачам.

В Шестой главе «Перемирие полотенца: детерриториализация и ретерриториализмация в современном Крымском тексте» делается попытка осмысления новейших литературных и общекультурных интенций.

В качестве своеобразного итога «антологического» взгляда на Крым рассматривается самая полная на сегодняшний день антология на заданную тему «Прекрасны вы, брега Тавриды: Крым в русской поэзии» (Сост., предисл., примеч. В.Б.Коробова. М.: 2000). Два наличествующие тут стихотворения Солжекицынскоге литературного лауреата И.Лиснянской трактуются как два противоположных вектора пейзажной бифуркации традиционной парадигмы «поэтом можешь ты не быть». В «Впервые в Крыму» (1983) поэтесса отпускает на волю морских волн «рифмы мои простодушные, будто дельфины», а сама тоскует «вместе с горами, и морем, и небом» по изгнанным отсюда «ласточкобровым женам, мужам и младенцам». В послании «В Киев Евдокии» 1996 года рифмы не разбегаются, а сосредотачиваются, и уже по другому поводу: «Если бы шуба расползлась по швам, // Я бы сказала: ну что ж, обойдемся без шубы. // Ну, а без Крыма? Мучительно русским словам // Знать, что они на сегодня беспомощно-грубы».

В диссертации выражено несогласие с составителем, полагающим, что собранная им антология оспаривает утверждение М.Волошина в статье «Культура, искусство, памятники Крыма», что «отношение русских художников к Крыму было отношением туристов, просматривающих прославленные своей живописностью места», так как в ней наличествуют образцы новейшей огрубленной, «туристичности», просматривается несоответствие метафоричности современному информационному уровню. В качестве примера

новейшего издания поверхностно просвещенной «лояльности» к местным реалиям оказывается вскользь брошенное в ностальгическом ноктюрне Т.Бек о «маргинальной вечности», лежащей на руинах Союза, выражение «Таврида татарская» (ведь Таврида — это сугубо российское изобретение, татарским может быть только Крым).

Таким образом, устанавливается, что Таврида — достаточно замкнутая мифологема, способная, естественно, взаимодействовать с иной мифологией, но на основе стилистической выдержанности. Внутри ее возможны и свои колумбы переоткрытия уже открытого в другом контексте. В качестве примера приводится ноосферная мини-поэма М.Синельникова, которая рифмует античные мифологемы и реалии с новейшими национальными и экологическими проблемами. Мотив «лживых холмов», порождающих бесконечную цепь ассоциаций-перевоплощений, нарастает в стихотворении «Мыс Хамелеон», оборачивающийся то Фермопилами, то японскими отмелями, то, уже вне волошинского контекста, а в соответствии с читательскими интересами подруги, норвежским фиордом. А в стихотворении «Крым», реалистически воспроизводящем довольно безотрадный пейзаж татарского новостроя со злыми, «проглотившими уши и хвост» собаками, где колит в спину «незнакомое слово» и смех, М.Синельников неожиданно использует и ставшее для нас ключевым слово, обозначающее уже не поверхностный, а качественный сдвиг в сознании, похожий на обрыв круга «вечного возвращения»: «Время черпалось полною мерой,//Не успеешь души уберечь...// И к Аллаху из хижины серой, // Изменяя состав ноосферы, // Возлетает гортанная речь».

В то же время диссертант обращает внимание и на то, что и сейчас русский поэт в Крыму способен испытывать вполне уютные домашние настроения, как об этом свидетельствует опыт И.Фаликова: «Сладкую слезу мою с налету // размешав строительной слюной, // ласточка уносит эту ноту // в желтый рот младенца надо мной». Делается вывод, что «поэтические слезы» и геополитические слюни — главные составляющие сот и ячеек текущей «туристической» крымской геопоэтики.

Обращаясь к изображению пейзаж в современной культуре и, в частности, к поэзии, диссертант концентритует внимание на то, что этот пейзаж в целом редко предстает в виде конкретного места. Так, М.Ямпольский комментируя тексты А.Драгомощенко, отмечает: «Холмы как бы негативно открывают пустоты, провалы и заполнения, взбухания вместо однородного пространства, знакомого нам по моделям линейной перспективы. Они похожи на обратимые

складки». Отсюда нами делается вывод, что по существу такое пространство поззии радикально отменяет возможность дистанцированного зрения и, соответственно, эстетического любования языком со стороны. Холмы не в состоянии организовать такое место, в котором детали можно расположить в каком бы то ни было порядке, то есть они не имеют шанса стать эстетическим объектом созерцания. Элементы пейзажа повсеместно возникают из книги, предыдущего текста. «Молниеносное явление листа» - в такой же степени относится к природе, как и к книге (впрочем, молниеносность легче понять именно как листание, нежели как прорастание). В пространстве не-места нет места для «глаза» созерцателя, ценителя или «туриста».

Показано. Что для А.Полякова, являющегося, по нашему мнению, одним из наиболее интересных современных крымских поэтов, Крым - «развалины дачи покойного Пана». В свое время К.Кедров для определения поэтики А.Парщикова - И.Жданова -А.Еременко использовал метафору мешка, из которого вываливаются самые разные вещи, в процессе чего, однако, выворачивается и само зрение, что уже порождает понятие «метаметафора». А.Полякову в последних стихах важно «в столбик синтаксис нарезать интересный».

Делается вывод, что ошибка, семантические и синтаксические сдвиги становятся у него главным формообразующим принципом: «Тогда раскольником старуха топоров // похожа Лотмана в Саранске на немного - // места помечены обмылком диалога:// саднит орудие в усах профессоров». Ночь вместе с прикрытыми ею «лесами, полями и реками» ложится в прокрустову речь, оказывающуюся гробом и для самой себя (напоминая о семантике С.Боброва): «Поэзия мертва. Она стоит // как статуя, объятая собою». Отсюда наш гносеологический в метафоричности своей посыл, что А.Поляков на сегодняшний день - создатель порождающей машины (колыбели) ставшего «мясом» и оставшегося андрогином языка как последнего прибежища. Вероятно, это единственный русский поэт, предлагающий в качестве органической смысловой единицы не слово, а особое атомарное предложение. Как писал в «Логико-философском трактате» Л.Витгенштейн: «3.12. Знак, с помощью которого выражается мысль, я называю знаком-предложением. Знак-предложение - предложение в его проективном отношении к миру».

Важной для нашего исследования стала также пространственная конфигурация романа С.Соловьева «Дитя» (М., 2001), в котором Крым становится вполне живым персонажем в ходе планетарного карнавала-потлача по обмену сначала своими

историческими памятниками-святынями, а потом и национальностями.

В целом, констатируется, что в современной культуре заветы М.Волошина сбываются, и российско-крымская виртуальность встречается теперь с местной виртуальной ноосферностью, что и предоставляет теперь Крыму в русской поэзии сюжет вечного геопоэтического референдума.

В Заключении делаются общие диссертационные выводы:

1. На основе разработанной в последние годы методологии изучения пространственного фактора в культуре и высокого текстового статуса избранного нами пространства выделен Крымский текст русской культуры.

2. Установлено, что Крымский текст возник в рамках Таврического мифа, являющегося в свою очередь южным полюсом Петербурского мифа.

3. Выявлено, что Крымский текст соотносим с разными уровнями Петербургского текста, выделенными Л.В.Пумпянским - одическим, онегинским, повествовательным, что проявилось в творчестве «перво-поэтов» Крымского текста С.С.Боброва и А.С.Пушкина.

4. Показано, что наряду с Петербургским, в формировании Крымского текста стал принимать участие и Московский текст (К.Н.Батюшков, А.С.Грибоедов, М.А.Волошин и др.).

5. Прояснено развитие Крымского текста в рамках эволюции Таврического мифа (до превращения его в симулякр), пушкиноискательства и нушкиноборчества мифоборцев и мифотворцев - символистов.

6. Выделен оппозиционный Таврическому Киммерийский культурный миф как качественно новый этап Крымского текста.

7. Показаны особенности детерриториализации и ретерриториализации в современном Крымском тексте, все более принимающем нелинейный характер. Обозначены направления дальнейших исследований в рамках избранной нами темы.

В приложении в работе дано сопоставление поэтик С.Боброва и М.Волошина как двух полюсов Крымского текста.

Результаты исследования отражены в публикациях:

1. Пушкин. Таврида. Киммерия. М.: Языки русской культуры, 2000 (19, 99 п.л.).

2. Крымский текст русской литературы. СПб.: Алетейя, 2003 (14,0 п.л., в печати).

3. Новейший вертоград. Опыты эдемософии на расходящихся тропах Садов Тавриды // Искусствознание. 2000, № 1 (1,1 п.л.).

4. Первый поэт Тавриды. Симферополь, 1991 (1,0 п.л.).

5. Дом под сенью Аюдага // Пушкин и Крым. Тезисы докладов 24— 29 сентября 1989 г. Симферополь, 1989 (0,1 п.л.).

6. А.С.Пушкин и С.С.Бобров // Русская культура и античность: II Крымские Пушкинские Международные чтения (22-26 сентября

1992 г., Керчь: Материалы. Симферополь, 1993 (0,1 п.л.).

7. Семен Бобров об Ифигении в Тавриде // Русская культура и Восток. Третьи Крымские Пушкинские чтения. Симферополь,

1993 (0,1 п.л.).

8. М.Волошин и В.Брюсов: проблема критического метода и результата: // Проблемы художественного метода русской литературы конца XIX - начала XX века. Тезисы докладов Крымской научной конференции 18-29 сентября 1990 года. Симферополь, 1990 (0,1 п.л.).

9. Крым как гештальт в системе российского менталитета // Крым и исторические судьбы России. Тезисы научной конференции. Симферополь, 1994 (0,1 п.л.).

10. Счастливейший Пушкинский дом // Русский язык за рубежом. 1995, № 4 (0,2 п.л.).

11. Русский космос и мистерия времени. Опыт конспекта трех эссе М.Волошина // Октябрь. 1995, № 4 (0,6 п.л.).

12.Два Рая, или Дар созерцания // SILENTIUM. Философско-художественный альманах. Вып. 3. СПб., 1996 (0, 5 п.л.).

13. Крым: У входа в Аид // Знамя. 1997, № 7 (0,4 п.л.).

14. У Таврии в плену: Русская Муза на брегах Тавриды // Грани. № 194 (2000) (0,8 п.л.).

Оглавление научной работы автор диссертации — кандидата культурол. наук Люсый, Александр Павлович

Введение.

ГЛАВА 1. «От БЕЛЫХ ВОД ДО ЧЕРНЫХ»: Мифологическое рождение Крымского текста

Крымская тема как до-текст (архитекст) Крымского текста

Перво-поэт Крымского текста.

ГЛАВА 2. «МАЛЕНЬКАЯ ТАВРИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ»: Подступы К.Н.Батюшкова к романтической

Тавриде.

ГЛАВА 3.КОЛЫБЕЛЬ «ОНЕГИНА»: Крым в творческом сознании А.С. Пушкина

Театр элегии» А.С.Пушкина.

В хронотопе «счастливейших дней».

Два полюса Тавриды.

Движение Крымского текста по следам А.С.Пушкина.

ГЛАВА 4. МЕЖДУ СИМУЛЯКРОМ И НАДРЫВОМ.

ГЛАВА 5 КРЫМСКИЙ ТЕКСТ И ПРОБЛЕМА НЕОМИФОЛОГИЗМА

Символисты в поисках Пушкина и Ницше.

Воспитание глаза О.Э.Мандельштама.

Киммерийский миф М.А.Волошина.

ГЛАВА 6. «ПЕРЕМИРИЕ ПОЛОТЕНЦА»: Детерриториализации и ретерриториализации современного Крымского текста.

Введение диссертации2003 год, автореферат по культурологии, Люсый, Александр Павлович

Важнейшими базовыми инструментами культурологических исследований являются такие взаимосвязанные между собой понятия, как текст и пространство. «Концепт - это не объект, а территория, - выразили Ж.Делез и Ф.Гваттари важный парадигмальный мировоззренческий сдвиг в конце ХХ века, реабилитирующий саму материю после ее мнимого "исчезновения" в начале столетия. - Именно в этом своем качестве он обладает прошлой, настоящей, а возможно и будущей формой»1. В ходе утверждения понимания культуры как системы текстов на стыке этих понятий возникло понятие Х-текста, одной из разновидностей которого и посвящена данная работа.

Виднейший теоретик структурализма Ж.Женетт в интересующем нас аспекте следующим образом напомнил о важности проблемы пространства для литературы и искусства. «И не только потому, что пространство, место действия, пейзаж, интерьер могут стать предметом литературного описания, что благодаря литературе, . мы переносимся на минуту в неведомые страны и там путешествуем и живем, - это было бы самым простым подходом к анализу отношений литературы и пространства, но не отражало бы их сути; и не только потому, что у. несхожих меж собой авторов. внимание к пространству, точнее, своего рода очарованность пространством составляет одну из важнейших сторон того, что Валери называл поэтическим состоянием. Это - те аспекты пространственности, которые могут занимать или заполнять литературу, но не связаны с ее сутью, то есть с ее языком. Так, если живопись является пространственным искусством, то не потому, что предмет ее изображения - пространство, а потому, что само изображение развертывается в пространстве, специфическом пространстве живописного произведения. Архитектура, искусство в высшей степени пространственное, не говорит нам о пространстве: вернее было бы сказать, что она заставляет говорить само пространство, . а поскольку каждое искусство, по сути своей, стремиться сформировать представление о себе, то здесь пространство говорит и о самой архитектуре. Существует ли подобным же образом собственно литературное пространство -активное, а не пассивное, означающее, а не означаемое, пространство, специфически присущее литературе, репрезентативное, а не репрезентируемое?»11.

Утвердительный ответ на этот вопрос Ж.Женнет обосновывает следующим образом: «Во-первых, существует своего рода первичная элементарная пространственность, присущая самому языку. Не раз отмечалось, что язык как бы по природе своей в большей степени обладает способностью выражать пространственные, чем какие-либо иные отношения (и стороны действительности), а потому использует их как символы других отношений, то есть говорит обо всем в пространственных терминах и тем самым сообщает всему пространственность. Известно, что эта своеобразная ущербность или предвзятость языка побудила Бергсона обвинить язык в искажении реальности "сознания", которая носит чисто временной характер. Строго разграничив речь и язык и приписав последнему ведущую роль в игре речевой деятельности, которая определяется как система чисто дифференциальных отношений, где каждый элемент характеризуется местом, отводимым ему в едином целом, а также вертикальными и горизонтальными отношениями, в которые он вступает с другими родственными и соседними элементами, -Соссюр и его последователи, несомненно, сделали акцент на пространственной форме существования языка, хотя в данном случае речь идет, как пишет Бланшо, о таком типе пространственности, понять который "не позволяет ни обычное геометрическое пространство, ни пространство практической жизни"»111.

Актуальность исследования определяется назревшей в гуманитарных науках необходимостью на современном методологическом уровне обобщить накопленный эмпирический материал, связанный с характером отображения Крыма в русской культуре, а также важностью выявления содержательных доминант ее Крымского текста. Заполнение этой теоретической лакуны, очевидной при отмеченной выше трактовке культуры как системы текстов, призвано способствовать прояснению не только узко литературоведческих и искусствоведческих проблем, но и обеспечить новый виток осмысления разносторонней крымской проблемы в ее политической, социологической, психологической и других сферах.

Степень разработанности проблемы. В понимании взаимоотношение понятий «текст» и «язык» исключительно важна роль Ю.М.Лотмана. Он утвердил представление о тексте в искусстве как исходном генераторе смысла, а о языке - как производном от него явлении, в отличии от первичного «просто» языка и вторичного по отношению к нему текста1У. Последовательными логическими звеньями развития художественной текстуальности стала концепция семиосферы как синхронного семиотического пространства, заполняющего границы культуры и являющегося условием работы отдельных семиотических структур и, одновременно, их порождением, образом соотносимая с концепцией ноосферы В.И.Вернадского. Важным теоретическим этапом стала также концепция Ю.Лотмана «текста в тексте»У. Выдвинутое Ю.Лотманом понятие презумпция текстуальности стало одной из основ своеобразного «римского права» текста как сотворенной структуры vl.

Отталкиваясь от сформулированной В.Н.Топоровым идеи «Петербургского текста» в русской литературе, учеными разных отраслей знания были выделены и содержательно исследованы Московский, Готический и Итальянский тексты русской культуры™, наметились подходы подобного уровня в изучении ряда «провинциальных» российских культурных локусов. Помимо выше указанных авторов здесь следует назвать работы Л.Ф.Кациса, Н.Ю.Молока, Т.Н.Николаевой, М.П.Одесского, И.Паперно, О.А.Проскурина, В.Ю.Проскуриной, К.Ю.Рогова, М.Л.Спивак, Д.М.Фрейдина, Т.М.Цивьян. В то же время многие положения для исследования были прояснены в ходе изучения работ, посвященных поэтике отдельных деятелей русской культуры, связанных с Крымом

- работы А.Г.Альтшуллера, Г.Г.Амелина, В.Э.Вацуро, Л.О.Зайонц, Д.П.Иваницкого, С.А.Кибальника, Г.П.Козубовской, В.И.Коровина,

B.Л.Коровина, В.П.Купченко, А.В.Лаврова, Ю.И.Левина, Ю.В.Манна, В.С.Непомнящего, С.П.Пинаева, Р.Д.Тименчик,

C.А.Фомичева (см. примечания). Нельзя не отметить достижения нынешней филологической школы Крыма, стараниями которой регулярно проходят международные научные конференции -Крымские Пушкинские чтения, Волошинские чтения, Гриновские чтения, Чеховские чтения, Шмелевские чтения, среди материалов которых выделяются исследования И.М.Богоявленской, Г.А.Зябревой, В.П.Казарина, Н.А.Кобзева, А.Ю.Маленко, В.Н.Михайлова, Е.И.Нечепорука, М.А.Новиковой.

В то же время несмотря на исключительное обилие разнообразной историко-литературной, искусствоведческой, краеведческой и иной литературы о важной (в большинстве случаев

- позитивной) роли Крыма в творчестве крупнейших русских писателей, не известно о системном выделении особого «Крымского текста» в указанном выше смысле российскими, украинскими, крымскими филологами и культурологами, как и учеными каких-либо иных стран и регионов. Гораздо больше тут повезло, к примеру, Перми, где вышла новаторская монография В.В.Абашева «Пермь как текст. Пермь в русской культуре ХХ века» (2000), - так что пушкинская строка, очерчивающая пространство русской картины мира в стихотворении «Клеветникам России» (1831): «.от Перми до Тавриды», - становится в данном случае выражением культуротворческой задачи самого уровня исследования.

Значительной опорой для исследования стали также работы историков и теоретиков искусства Т.А.Алпатовой, А.П Вергунова, А.Г.Габричевского, А.А.Галиченко, В.А.Горохова, А.Лосевой, Б.М.Соколова, Д.Швыдковского, С.В.Хачатурова, Н.А.Хренова.

Научная новизна диссертации видится в самой попытке выделения «Крымского текста» в русской культуре и обозначения основных этапов его развития. Конституирование Крымского текста, как показано в диссертации, позволяет прояснить ряд дискуссионных проблем других Х-текстов (в частности, Петербургского и Московского). В диссертации даются теоретические основания обозначения основных этапов развития Крымского текста (преимущественно на материале литературного творчества и архитектуры, в частности, садово-парковой).

Теоретические и методологические основания диссертации заключаются в разработанных мировой и российской семиотической школой критериях «вычленения (или от-членения) семиотически значимого "Х-текста" от примыкающих к нему явлений иного семиотического статуса»УШ Здесь важно «не только умение увидеть в пределах одного (или многих текстов) некий неявный новый текст заданной структуры, но и осознать его не как шифровку или прорыв подсознательного, а как общеобращенный факт литературного бытия, со всеми собственными единицами плана выражения и плана содержания»1Х.

Если Петербургский текст был порожден Петербургским мифом, то Крымский текст - мифом Тавриды. Последний стал южным полюсом петербургского литературного мифа. Отраженная в литературе Петербурская мифология, как будет показано ниже, прямо или опосредованно оказалась одной из важнейших составляющих первичного языка крымского текста в процессе его рождения и генезиса.

В.Топоров следующим образом разработал критерии выделения в художественной литературе особого Петербургского текста на основе способов языкового кодирования его основных составляющих. «В н у т р е н е е с о с т о я н и е: а) отрицательное - раздражительный, как пьяный, как сумасшедший, усталый, одинокий, мучительный, болезненный, мнительный, бессильный, бессознательный, мнительный, безвыходный, бессильный, бессознательный, лихорадочный, нездоровый, смятенный, унылый, отупевший.; напряжение, ипохондрия, скука, хандра, сплин., бред, полусознание, беспамятство, болезнь, лихорадочное состояние, бессилие, страх, ужас (ср. мистический ужас), уединение, апатия, отупение, тревога, жар, озноб, грусть, одиночество, смятение, страдание, пытка, забытье, уныние, нездоровье, болезнь, пугливость, нестерпимость, мысли без порядка и связи, головокружение, мучение, чуждость, сон.; уединяться, замкнуться, углубиться; не знать, куда деться; не замечать, говорить вслух, опомниться, шептать, впадать в задумчивость, вздрагивать, поднимать голову, забываться, не помнить, казаться странным, тускнеть (о сознании).; б) положительное - едва выносимая радость, свобода, спокойствие, дикая энергия, сила, веселие, жизнь, новая жизнь.; глядеть весело, внезапно освобождаться от., потянуться к людям, дышать легче, сбросить бремя, смотреть спокойно, не ощущать усталости, тоски, стать спокойным, становиться новым, придавать силу, преобразиться, ощутить радость, размягчиться (о сердце), предаваться мечтаниям, фантазиям, приятным "прожектам".

П р и р о д а: а) отрицательное - закат (зловещий), сумерки, туман, дым, пар, муть, зыбь, наводнение, дождь, снег, пелена, сеть, сырость, слякоть, мокрота, холод, духота, мгла, мрак, ветер (резкий, неприятный), глубина, бездна, жара, вонь, грязь.; болото, топь, заводь., грязный, душный, холодный, сырой, мутный. желтый, зеленый (иногда).; б) положительное - солнце, луч солнца, заря; река (широкая), Нева, море, взморье, острова, берег, побережье, равнина: зелень, прохлада, свежесть, воздух (чистый) простор, пустынность, небо (чистое, голубое, высокое), широта, ветер (освежающий).; ясный, свежий, прохладный, теплый, широкий, пустынный, просторный, солнечный.

К у л ь т у р а: а) отрицательное - замкнутость-теснота, середина, дом (громада, Ноев ковчег), трактир, каморка-гроб (разумеется, и гроб), комната неправильной формы, угол, диван, комод, подсвечник, перегородка, ширма, занавеска, обои, стена, окно, прихожая, сени, коридор, порог, дверь, замок, запор, звонок, крючок, щель, лестница, двор, замок, запор, звонок, крючок, щель, лестница, двор, ворота, переулок, улицы (грязные, душные), жара-духота, скорлупа, помои, пыль, вонь, грязь, известка, толкотня, толпа, кучки, гурьба, народ, поляки, крик, шум, свист, хохот, смех, пенье, говр, ругань, драка, теснота-узость, ужас, тоска, тошнота, гадость, Америка.; душный, зловонный, грязный, угарный, тесный, стесненный, узкий, спертый, сырой, бедный, уродливый, осой, кривой, тупой, острый, наглый, нахальный, вызывающий, подозрительный.; теснить, стеснять, скучиться, толпиться, толкаться, шуметь, кричать, хохотать, смеяться, петь, орать, драться, роиться.; б) положительное - город, проспект, линия, набережная, мост., площадь, сады, крепость, дворцы, церкви, купол, шпиль, игла, фонарь .; распространить(ся), простираться, расширяться.» Х.

В данной классификации обращает на себя внимание преобладание не только негативных оценок над позитивными, но и горизонтальной линии измерения над вертикальной (упоминается, в частности, некая «игла», но пушкинский образ светлой «Адмиралтейской иглы», соотносимый с интимной «светлой печалью» поэта, сам по себе породил сквозной суб-текст культурного космоса, которому посвящено одноименное исследование Г.Г.Амелина и В.Я.Мордерера, - см. их книгу «Миры и столкновения Осипа Мандельштама», М., 2001). Однако здесь все же создается исследовательское поле отталкивания для критериев выделения Крымского текста. Как поясняет В.Топоров, выбранные им языковые элементы могут быть аранжированы и синтагматически (синтагматика - изучение отмеченных интонационно-смысловым единством языковых единиц в линейном ряду, в тех реальных отношениях, которыми они связаны в тексте, вопреки парадигматике, изучающей элементы языка и классы этих элементов, находящихся в отношениях противопоставления, выбора одного из взаимоисключающих элементов). В.Топоров делает важный для поставленной нами задачи вывод: «принцип комбинации на синтагматической оси задан основным мотивом - п у т е м (выходом) из центра, середины, узости-ужаса на периферию -на простор, широту, к свободе и спасению .»Х1. При том, что миф Тавриды трудно назвать периферией ввиду вполне «петербургской» образной густоты, он все же стал местом выхода из центра, порождая Крымский текст, где на первый план выдвинулись положительные качества Петербургского текста, но не произошло полного избежания отрицательных.

Таким образом, вделение Крымского текста позволяет нам прояснить проблему степени закрытости Петербургского текста и тесно связанную с ней проблему «до-текстов» («архитекста» в терминологии Ж.Женетта). По мнению В.Топорова, Петербургская тема в литературе XVIII - первой XIX не имеет отношения к Петербурского тексту, возникновение которого произошло в «петербургской повести» А.С.Пушкина «Медный всадник», а окончательное становление связано с творчеством Ф.М.ДостоевскогоХ11. Если придерживаться такой схемы, то из нижеследующего получается, что Крымский текст возник раньше петербургского? Думается, тут следует вспомнить Л.В.Пумпянского: «В "Медном всаднике" ясно различаются три стилистических слоя:

1) одический,. ему принадлежит уже само словосочетание "Медный всадник"; 2) онегинский (а тут следует не только иметь в виду описание современного автору Петербурга, но и вспомнить, куда он относил "колыбель 'Онегина'" - А.Л.); 3) совершенно новый для Пушкина, так сказать, беллетристический; на него намекает подзаголовок ("петербургская повесть ")»Х111.

Каждый из этих слоев имеет свои текстуальные права. На понятие Х-текст вполне можно распространить данное Ж.Женеттом определение книги - что это «не замкнутая сущность, а отношение или, точнее, - ось бесчисленных отношений (выделено нами

A.Л.)». Каждый Х-текст, как и отдельное произведение того или иного искусства, рождается заново при каждом прочтении, и культура есть в той же степени история способов или причин чтения, как способа письма или его объектов.

Общие методологические основания диссертант нашел также в трудах Г.Башляра, М.Бахтина, А.Я.Кнабе, И.М.Быховской, Б.М.Гаспарова, В.Л.Глазычева, Ж.Женетта, В.М.Живова,

B.В.Иванова, В.К.Кантора, Е.М.Мелетинского, Л.Н.Митрохина, В.Я.Проппа, Л.В.Пумпянского, К.Э.Разлогова, В.Л.Рабиновича, В.М.Розина, Б.А.Успенского, В.П.Шестакова, А.К.Якимовича и др.

Практическая значимость работы определяется ее вкладом в развитие общей теории текста, а также синтетической поэтики творчества, необходимость которой обоснована В.Н.Топоровым, вскрывшим оторванность изучения творческого пути того или иного творца от познания его текстов™. Синтез обеих поэтик в общем пространстве между поэтом и текстом возможен на такой основе, которая включает в себя и новые идеи о структуре текста, и старые представления генеалогии и онтологии автора как творца текста. Преодоление методологического разобщения способствует экзистенциальной пространственно-временной идентификации. Тема диссертации имеет не только научную, но также просветительскую и общекультурную значимость. Нынешний идейный вакуум в российском обществе, вкупе с осуществленной постмодернизмом радикальной эстетической «демифологизацией», вынуждает искать и осмысливать имеющиеся в прошлом позитивные энергетические импульсы (как пишет Э.Блох в «Тюбингенском введении в философию», «чистые гештальты попыток, гештальты Исхода, то есть реальные модели еще не Удавшегося»^).

Материалы диссертации могут быть использованы в спецкурсах при преподавании различных гуманитарных дисциплин, послужить основой дальнейших научных разработок.

Структура диссертации включает введение, шести глав, заключения и примечаний. В Первой главе «От Белых вод до Черных: Мифологическое рождение Крымского текста» изображено развитие Крымской темы в литературе в качестве до-текста (архитекста). Больше всего о Тавриде А.С.Пушкин «думал» стихами С.С. Боброва, по выражению Ю.М.Лотмана, поэта «гениального, но полузабытого»™, который охарактеризован нами как «перво-поэт» Тавриды. Вторая глава - «Маленькая Таврическая философия» -посвящена романтическому преломлению Крымского текста в жизни и творчестве К.Батюшкова. В третьей главе «Колыбель "Онегина": Крым в творческом сознании А.С.Пушкина» исследуется завершение формирования образа романтичной Тавриды. Четвертая глава «Между симулякром и надрывом» - обозрение процессов демифологизации Крымского текста и вспышки краеведно-публицистического интереса к местности после Крымской войны. Предмет пятой главы «Крымский текст и проблема неомифологизма» - «пушкиноискательство» и «пушкиноборчество» символистов и рождение отчасти оппозиционного Тавриде мифа Киммерии М.Волошина. Последняя, шестая глава «Перемирие полотенца: Детерриториализации и ретерриториализации современного Крымского текста» - попытка осмысления новейших литературных и общекультурных интенций в контексте избранной гуманитарной методологии. В заключении делаются общедиссертационные выводы.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Крымский текст русской культуры и проблема мифологического контекста"

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Таким образом, в нашей работе проделано следующее.

1. На основе разработанной в последние годы методологии изучения пространственного фактора в литературе и высокого текстового статуса избранного нами пространства выделен Крымский текст русской литературы.

2. Установлено, что Крымский текст возник в рамках Таврического мифа, являющегося в свою очередь южным полюсом Петербурского мифа, что завязки ряда как литературных, так и архитектурных сюжетов происходили в Петербурге, а развязки - в Крыму.

3. Выявлено, что Крымский текст соотносим с разными уровнями Петербургского текста, выделенными Л.В.Пумпянским - одическим, онегинским, повествовательным, что проявилось в творчестве «перво-поэтов» Крымского текста С.С.Боброва и А.С.Пушкина.

4. Показано, что наряду с Петербургским, в формировании Крымского текста стал принимать участие и Московский текст (К.Н.Батюшков, А.С.Грибоедов, М.А.Волошин и др.).

5. Прояснено развитие Крымского текста в рамках эволюции Таврического мифа (до превращения его в симулякр), пушкиноискательства и пушкиноборчества мифоборцев и мифотворцев - символистов.

6. Выделен оппозиционный Таврическому Киммерийский литературный миф как качественно новый этап Крымского текста и его внутреннего пространства и времени.

7. Показаны особенности детерриториализации и ретерриториализации в современном Крымском тексте русской литературы, все более принимающем нелинейный характер. Обозначены направления дальнейших исследований в рамках избранной нами темы.

Наша работа не претендует на решение всех затронутых в ней проблем. Она основана на материале литературного и отчасти архитектурного творчества и практически не касается изобразительного искусства (за исключением ряда рисунков-иллюстраций). Исследовательскую целину представляет собой совершенно не затронутый нами Киевский текст, активно взаимодействующий в русской литературе с Петербургским текстом. Сошлемся на статью Л.Кациса «Апокалиптика "серебряного века"» в его сборнике «Русская эсхатология и русская литература» (М., 2000). «Киевский» текст М.Булгакова («Белая гвардия») интерпретируется там как Пербурский в своей основе, а «Петербургский» текст О.Мандельштама («Египетская марка») - как Киевский.

Думается, наша работа послужит вехой в процессе интегрального изучения Крымского текста русской культуры, как и текстуального характера культуры в целом.