автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: Л.Н. Толстой: духовный идеал и художественное творчество

Введение диссертации2004 год, автореферат по филологии, Гулин, Александр Вадимович

Вопрос о мировоззрении художника всегда выглядит центральным при изуч нии сколько-нибудь значительного творческого явления. Тем более важным, р шающим оказывается он применительно « творчеству Льва Толстого - писателя, первых шагов в искусстве реализующего целостную религиозно-философскую пр грамму, хотя и подверженную с течением десятилетий многочисленным поправкг но, в основе своей, неизменную.

Проблема соотношения в толстовском поэтическом мире аспектов художес венного и философского давно привлекает к себе внимание исследователей, литер торов, общественных деятелей. Наиболее простое, и, на первый взгляд, естестве ное, ее решение, предполагает существование как бы двух Толстых: «стихийног художника и «рассудочного» мыслителя, не всегда согласных между собой. Бер щая свое начало от Н.К.Михайловского, эта традиция получила самое широкое р; витие у Д.С.Мережковского, В.Г.Короленко, А.М.Горького, независимо от коякре ных, нередко диаметрально противоположных, воззрений, которых придерживали ее сторонники. Ее появление было обусловлено причинами, прежде всего, идеол гического порядка, и по сегодняшний день она продолжает оставаться, по болып части, идеологической. Несоответствие толстовской философии тому или друго взгляду на вещи (заложенное в ней изначально), порой из лучших намерений, стр мятся как бы «компенсировать», объявляя творчество писателя «вполне объекта ным», не зависимым от его философии, то есть удобным, в конечном итоге, для и толкования в русле сколь угодно разнообразных представлений3.

Гораздо более продуктивной, способной приоткрыть реальную сложность я ления, оказалась точка зрения, согласно которой творческий мир Толстого выгляд внутренне единым художественно-философским целым. Еще на рубеже Х1Х-5 столетий такую позицию занимал В.В .Розанов, которому принадлежит, в частност следующее высказывание: «Его первое произведение "Детство и отрочество", ее уже философия в самой теме своей; и что бы еще ни писал Толстой, всегда замет для внимательного читателя, что он философствует образами, что он есть вечный

3 На наш взгляд, невольную «уступку» этой теории делают и современные исследователи, ко стремятся видеть в Толстом «стихийно» близкого Православию художника и «рассудочно» да кого от Православия мыслителя. еутомимый философ; и только потому, что тема его философии есть "человек" и 'жизнь" - иллюстрации к ней выстраиваются в страницы рассказов и романов»4.

Однако само по себе признание взаимной связи философии Толстого с худо-ественным строем его произведений означает лишь постановку реально очень ложной проблемы. Русские мыслители рубежа веков - младшие современники олстого, часто просто не располагали необходимым для ее решения материалом: невниками писателя, рукописями его произведений, многими биографическими ведениями (применительно к деятелям русской эмиграции такое положение, как равило, сохраняло свою силу на протяжении всего XX века и оборачивалось порой осадными неточностями). В то же время, публицистический пафос предреволюци-нной и революционной эпохи, принадлежность пишущих о Толстом к различным ечениям общественной и философской мысли приводили к тому, что, признавая нутреннее единство Толстого, они начинали порой толковать уже собственно по-ическое его наследие под углом «концептуального» отношения к толстовской фи-ософии. Примером такого подхода стала книга Д.С.Мережковского «Л.Толстой и остоевский», соединившая в себе достоверные наблюдения с теософским блужда-ием мысли. Работы Н.И.Бердяева, Л.Шестова - с одной стороны; В.И.Ленина, .В.Плеханова - с другой, обозначили разные полюса в самой широкой гамме идео-огических трактовок толстовской философии и, соответственно, в той или иной •елени, - творчества. Разумеется, этому способствовал сам Толстой последних де-ятилетий своей жизни, выступая как одна из общественных сил современности.

Попытки выявить характер соотношения в наследии писателя художественно-о и философского начал, предпринятые в советскую эпоху, нередко приводили к ерьезным открытиям, прежде всего, в том, что касалось образного строя и пробле-атики его произведений. Тем не менее, подлинная природа явления оказывалась и п не до конца проясненной.

Сегодня очевидно, что философию Толстого невозможно рассматривать вне елигиозного строя его личности. Она представляет собой, скорее, только форму, в оторой на разных этапах жизни писателя выражались более глубокие духовные стремления. Как всякая философская система (даже отрицающая религию и гото-ая подменить ее собой), она питалась первичными по отношению к себе религиоз-ыми понятиями, возникшими вследствие выбора, сделанного художником в облас-л вероисповедной. При том, что возможно и обратное взаимодействие причины и ледствия, своего рода корректировка этих исходных начал с точки зрения сложив-юйся у человека философской картины мира, подлинная иерархия философского и уховного не утрачивает от этого своей силы. В случае с Толстым она выглядит олько особенно значимой вследствие редкой интенсивности переживаемых писате-ем духовных процессов. Именно напряженность и масштаб всего происходящего в уховной сфере сообщили философии Торстого ее определяющий, «несущий» ха-актер по отношению к жизни и творчеству художника. В то же время, своеобразие олстовского исповедания веры, сложность его отношения к действительности во ногом обусловили исключительную самобытность личности великого творца.

Розанов В.В. Гр. Л.Н.Толстой. // Розанов В.В. О писательстве и писателях. М., Республика, 1995. .31.

Религиозная природа толстовской философии со всей очевидностью обнару жила себя в последние десятилетия жизни писателя. Но «перелом» в его мировоз зрении рубежа 1870 - 1880-х годов, который «вынес на поверхность» и оформил эт глубинные духовные ориентиры, явился лишь итогом более длительного, по сут своей, всегда религиозного, движения.

Жизнь Толстого, начиная с первых сознательных лет, представляет собой не прерывный опыт поиска и реализации собственной веры. Многообразие испытан ных Толстым путей практического «участия в жизни», деятельный, если не сказать миссионерский, характер его философии, позволяют говорить в этом случае о под линно религиозных установках, восходящих к единому духовному центру. Подчи ненносгь жизни и творчества писателя одной «стержневой» идее в свое время точн констатировал В.Ф.Асмус, говоря, что: «в мировоззрении Толстого был живо центр, к которому тяготели все эти различные увлечения и которым они обьедщ лись»5.

Литературные занятия тоже выглядят одним из направлений предпринятог Толстым религиозного эксперимента, а яркие открытия писателя в области худож ственной представляют собой, хотя и грандиозный, но все-таки своего рода «побо ный эффект» этого титанического духовного процесса. В этом смысле справедлив высказывание ПВЛалиевского: «Сама постановка вопроса, которую мы нередк себе дозволяем - "значение Толстого для литературы" - была бы для него в высше степени сомнительной. По его убеждению, ценность писателя измерялась не те что он сделал для литературы, но тем, что он сделал для жизни»6.

Движение в области религиозной, укрепление или ослабление найденно смолоду «символа веры» в дальнейшем определяло собой также и нередкие у пис теля изменения «творческого почерка». Проблема внутреннего единства Топстог мыслителя и Толстого-художника тем самым предстает, прежде всего, как пр бпема духовного единства. Философский строй его произведений не случайно з метно отличается от той философичности, что составляет неотъемлемое свойст литературы. Причина тому - глубоко религиозная природа толстовского художес венного мышления наряду с редким, порой радикальным, своеобразием верован писателя.

Разумеется, в романе «Воскресение», повестях и рассказах Толстого 1880 1900-х годов эта духовная первооснова творчества, как правило, выглядит предел но очевидной: художник нередко намеренно декларирует здесь собственное религ озное кредо. Но это не означает, что его ранние и зрелые шедевры создавались нез висимо от центральной религиозной идеи, с юности положенной Толстым в осно своей жизни и творчества. Как справедливо замечал в 1908 году ДШестов, «в "Война и мир" ясно и несомненно свидетельствует о том, что и в те годы (1863 1869) Толстой в такой же степени считал себя обладателем веры, в какой счита себя и теперь»7.

3 Асмус В.Ф. Мировоззрение Толстого // Асмус В.Ф. Избранные философские труды. Изд. МГ Т.1.М., 1969. С.41.

6 Палиевский П.В. Русские классики. М., Художественная литература. 1987. С. 131.

7 Шестов JI. Разрушающий и созидающий миры. По поводу 80-летнего юбилея Толстого II Русо мыслители о Льве Толстом. Ясная Поляна, 2002. С. 184.

Трилогия «Детство» - «Отрочество» - «Юность», Севастопольские рассказы, <Казаки», «Война и мир», «Анна Каренина», как нам представляется, есть, по пре-зуществу, результат художественного развития религиозной мысли в ее приложе-ии к различным областям действительности. Отсюда возникает неповторимая про-лематика произведений писателя, весь комплекс толстовских изобразительных риемов, находящихся в постоянной зависимости от развития духовных воззрений 'дожника.

В свою очередь, характер найденного Толстым исповедания веры определил динственную в своем роде всеохватность его поэтического мира, по сути, устрем-енного к художественному пересотворению Вселенной на основе личного религи-зного идеала. То обстоятельство, что эта идеальная первооснова в толстовском ворчестве 1850-1870-х годов, как правило, присутствует сокровенно, нередко по-ождает соблазны не замечать или вовсе игнорировать ее существование, протаво-оставлять поэтические картины философским парадоксам их создателя. Тем не ме-ее, одно без другого не существует. Художественный мир Толстого представляет обой органичное духовно-поэтическое целое, и его сложность обусловлена не олько внутренними противоречиями толстовской веры, но предельно непростым тношением созданной писателем картины бытия к послужившей материалом для ее русской и мировой действительности. Одновременно запечатленный художни-ом образ России и мира можно рассматривать как вполне адекватное выражение в ворчестве духовных устремлений своего времени.

Часть первая

Творческий путь Толстого начался одновременно с формированием у писате-I целостной системы религиозных воззрений. Сам художник в 1859 году так оце-ивал время, когда были созданы его первые произведения: «Я был одинок и несча-тлив, живя на Кавказе. Я стал думать так, как только раз в жизни люди имеют силу /мать. У меня есть мои записки того времени, и теперь, перечитывая их, я не мог онягь, чтобы человек дошел до такой степени умственной экзальтации, до которой дошел тогда. Это было и мучительное, и хорошее время. <. .> И все, что я нашел огда, навсегда останется моим убеждением»8. Очевидно, что духовный поиск и ворчество представляли в этом случае не просто синхронные процессы, но находись в самой тесной взаимной связи.

Становление толстовской религии (которая чаще всего применительно к раним и зрелым годам в жизни писателя понимается исследователями как философ-кая система) обычно принято связывать с юношеским увлечением Толстого во вто-ой половине 1840-х - начале 1850-х годов идеями Ж.-Ж.Руссо, о чем не раз евиде-ельствовал и он сам. В посвященной писателю литературе (прежде всего, это каса

Толстои Л.Н. Поли. собр. соч. в 90 тг. (Юбилейное). Т.60. М., 1949. С.293. Далее тексты .КТолстого, за исключением впервые опубликованных в Академическом полном собрании со-шений писателя (М., Наука, 2000-2003), цитируются по этому изданию с указанием тома и стра-ицы в скобках. ется работ И.В.Чупршш, Б.Н.Купреяновой, Г.Я.Галаган, Е.И.Рачина) досконально выявлены основные моменты «совпадения» и «расхождения» во взглядах на мир Толстого и Руссо. В то же время, как нам представляется, ограничение вопроса одной только философской сферой неизбежно упрощает реальное положение вещей, в известной мере сводит проблему формирования духовного мира писателя к ученичеству или философской преемственности.

Уже ранние воззрения Толстого на мир позволяют, независимо от степени реального знакомства художника с различными философскими учениями, обнаруживать в себе точки соприкосновения не только с идеями Руссо, но с субъективным идеализмом Д.Беркли и Д.Юма, психофизическим монизмом Б.Спинозы9, идеалистическими системами И.Гердера, И.Канта и Ф.Шеллинга'°. При всей очевидности существующих «перекличек» между мировоззрением Толстого и европейской рационалистической философией XVIII - первой половины ХЕК веков, вопрос далеко не ограничивается этим кругом соотнесений. Занимавшиеся проблемой специалисты также нередко отмечали и продолжают находить возникающий уже в 1860-е го ды известный параллелизм толстовского взгляда на мир и восточных (прежде всего связанных с буддизмом) направлений философской мысли11, при том, что писатель в лучшем случае, располагал в то время лишь крайне незначительными, по больше части опосредованными, сведениями о них.

Все это позволяет говорить не столько о реальном воздействии на Толстог тех или иных мировоззренческих систем, сколько о его приверженности присутст вующей в каждой из них (при очевидной их самобытности и часто полной незави симости друг от друга) единой духовной направленности. Философия Руссо оказа лась, прежде всего, наиболее отвечающим складу личности писателя своеобразны «проводником» к этому полюсу мировой жизни. Важнейшим для религиозног движения Толстого, независимо от конкретного содержания учения Руссо, выглядг при этом то обстоятельство, что в возрасте семнадцати лет будущий художник, п собственному признанию, стал носить на груди вместо распятия медальон с портре том женевского мыслителя. С другой стороны, восприятие идей Руссо как филосо фии в высшей степени для него органичной было во многом подготовлено характе ром дворянской среды, где воспитывался писатель, общими секулярными тенде циями духовного развития в XIX веке России и мира.

Толстовские религиозные воззрения 1850 - 1870-х годов не получили зако ченной формулировки. Тем не менее, многочисленные дневниковые записи худо; ника, его свидетельства в переписке первых творческих десятилетки недвусмысле но говорят именно о религиозной направленности его внутреннего поиска. Как пр вило, Толстой не называет в это время; собственные воззрения религиозными. Пон

9 См. об этом: Ильин В.Б. Миросозерцание графа Льва Николаевича Толстого. СПб., 2000. С.5 57.

0 См.: Рачин Е.И. Философские искания Льва Толстого. М., Российский университет дружбы н родов, 1993; Шакирова Л.И. Толстой и Шеллинг (К вопросу о генезисе историко-философск концепции романа «Война и мир» // Толстой и о Толстом: Материалы и исследования. Вып.1., Р1 Наследие, 1998, С. 156-174. См. например: Ким Рехо. Лев Толстой и Лао-цзы (Теория «неделания» и образ Кутузова) // М филологии. М, Наследие. 2000. С.260-270. е «религия» в его дневнике и письмах той поры обозначает традиционно сущест-ующие конфессии - прежде всего, - Православие. Вместе с тем оно периодически спользуется и для определения личных духовных представлений художника. В том отношении показательна дневниковая запись, оставленная 26 мая 1860 года: <Видел необычайный сон - мысли: странная религия моя и религия нашего времени, елигия прогресса» (48, 25). Широко известна другая, севастопольская, запись от 4 арта 1855 года: «Вчера разговор о божественном и вере навел меня на великую , омадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить изнь. - Мысль эта - основание новой религии, соответствующей развитию челове-ества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии нракти-еской, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле» (47, 7). Без сомнения, эта обращенная в будущее мысль имела предпосылки во всем ду-овном опыте художника предшествующей поры, по сути, вытекала из этого опыта.

Важнейшим материалом для оценки толстовских религиозных воззрений пер-ых сознательных лет и природы духовной эволюции писателя является фрагмент лавы «О молитве», не вошедшей в окончательную редакцию повести «Детство», опечатанный в свое время издателями Юбилейного собрания сочинений Толстого ак самостоятельный незавершенный набросок, он производил впечатление неорга-ичного замысла, своеобразного «виража» в духовном движении писателя. Огне-енный Л. Д.Громовой в 19 томе Академического полного собрания его сочинений к ариантам повести «Детство», этот фрагмент нашел свое подлинное место и оказал-я более понятным под углом становления «идеальной» главы «Детства», посвя-енной молитве юродивого Гриши. О судьбах молодого поколения тут рассуждал 1е автор произведения, но его «состоявшийся» герой. В то же время, засвидетельст-ованный Толстым факт частичного уничтожения этой черновой главы (случай по воему уникальный в творческой практике художника) и его решение сохранить ос~ авшийся фрагмент рукописи только «как памятник», позволяет судить о том, что айденная им здесь позиция рассказчика оказалась неприемлемой с точки зрения бщей логики создания повести. В определенном смысле, мы имеем дело с единст-енной в своем роде попыткой Толстого оценить внутреннее движение своего пер-онажа, а, во многом, и собственное духовное развитие с точки зрения устойчивых теческих понятий.

Только люди пожилые, семейные и не имеющие постоянных отношений с ветской молодежью нынешнего века, - говорится в черновом автографе, - могут не нать, что большая часть этой молодежи совершенно ни во что не верит.»12. Из ех групп, на которые Иртеньев-рассказчик подразделял своих заблудившихся верстников, особый интерес вызывают молодые люди, названные «тщеславными», ним, - утверждал герой повести, - «принадлежат те, которые, завлеченные умет-ованиями и философскими теориями <.>, променяли християнские верования, нушенные им с детства, на пантеистические идеи, замысловатые предположения строумных писателей или. собственного изобретения»13. Несмотря на то, что эти овременники были отнесены художником также к числу неверующих, в действи

Толстой Л.Н. Поли. собр. соч. в 100 тт. Серия вторая, Т.1 (19). М., Наука, 2000. С.177.

Там же, С.178. тельности речь велась именно о молодых людях, расположенных к определенному исповеданию веры.

Фрагмент «О молитве» находился, по сути, в одном русле с высказываниями о духовном состоянии русского общества крупнейших подвижников Православия середины XIX века епископов Игнатия Брянчанинова и Феофана Затворника. Так, святитель Игнатий в конце 1840-х годов рисовал следующую картину: «Ныне всякий имеет более или менее свой образ мыслей, свою религию, свой путь, принятый произвольно или случайно, признаваемые правильными шш только оправдываемые. Это бесчисленное стадо, потерявшее связь и единство в Истине и духе, представляет духовному наблюдению вид величайшего беспорядка: каждая овца бредет в свою сторону, никто о ней не заботится, люди уже более не слышат - так отяжелел сщ их - спасительного гласа истинного Пастыря, раздающегося из Его святой Церк ви.»14

Если принять собственное определение Толстого, его религиозная система возникшая в молодые годы, также должна быть признана одной из личных разно видностей пантеизма. В наиболее общем смысле это понятие предполагает обожест вление в той или иной форме земного бытия, ограничение духовного в области ма термального. Косвенным подтверждением того, что сам художник осознавал именн пантеистический характер найденного им идеала может служить его рассуждение п поводу собственного рассказа «Три смерти» в письме к А.А.Толстой от 1 мая 185 года: «Мужик умирает спокойно именно потому, что он не христианин. Его религ другая, хотя он по обычаю и исполнял христианские обряды; его религия - приро да, с которой он жил. <.> "Une brute" [животное], вы говорите, да чем же дурн une brute? Une brute есть счастье и красота, гармония со всем миром.» (60, 265 266).

Вопросы исповедания веры являются «сквозными» в дневнике Толстог 1850-х годов. Обобщение этого материала наряду с позднейшими свидетельствам писателя, позволяет считать определяющими положениями толстовской религии те лет: веру в Бога как безличное всепроникающее доброе начало бытия, соотнесены понятия о божественном с эмоциональным, природным началом в мире и человек отрицание греха как свойства земной жизни, идентификацию эмоционального нравственного. Прямым следствием такого исповедания веры явилось ключевое д мировоззрения писателя понятие о земном блаженстве как естественной норме б тия. Одновременно в толстовских высказываниях той поры содержится необход мое в любой религиозной системе представление об отрицательном начале, прот вопоставленном духовному идеалу художника. Таковым выступает личностно сознательное начало в мироздании, образующее оформленный, цивилизованный п рядок вещей. Тем самым понятия природы и цивилизации получают во много субъективное, соотнесенное с личными духовными категориями значение.

При всей незавершенности этой мировоззренческой системы, неустойчивое художника в решении многих вопросов: о бессмертии, окончательных критери

14 Игумен Марк (Лозинский). Духовная жизнь мирянина и монаха по творениям и письмам а скопа Игнатия (Брянчанинова). М., 1997. С.5-6. нравственного и безнравственного, разграничении естественного чувства и цивилизованной страсти, - уже в начале 1850-х годов она предстает в основе своей сформировавшейся. Главные направления поиска собственного жизненного пути оказались поставлены у Толстого в непосредственную зависимость от характера найденного идеала: самосовершенствование как следование чувствительному, по мысли писателя - божественному, началу в себе, и практическая добродетель как восстановление идеальной, по его убеждению, сущности мироздания.

Многие особенности толстовского религиозного поиска 1850 - 1870-х годов с точки зрения внутренних его закономерностей были в последнее десятилетие обстоятельно проанализированы Г.Я.Галаган15. Между тем, на наш взгляд, это сокровенное движение нуждается также в его оценке с точки зрения критериев, найденных за пределами личных понятий художника.

Исследование принятой Толстым еще в молодости религиозной системы позволяет говорить о том, что, независимо от намерений писателя, в данном случае имели место сакрализация собственного эмоционального мира и стремление к переустройству своей личности и Вселенной на основе этого самостоятельно найденного духовного абсолюта. Одновременно возникал один из главных парадоксов толстовской веры: писатель неустанно анализировал собственный внутренний мир, отделяя, как ему представлялось, эмоциональное-божественное от враждебного ему рассудочного начала, тем самым пытаясь при помощи сознания ограничить сознательную же сферу бытия в себе самом и в мире, добиться естественности и полноты чувствительной жизни. В итоге сознание не только не утрачивало своего значения, но сообщало толстовской религии очевидные признаки рационализма. Отсюда для художника вытекала необходимость, исходя из произвольно найденных критериев, разграничивать «естественный» рассудок и «цивилизованный» разум.

Точно так же, признавая свой эмоциональный опыт непосредственным выражением всеобщей божественной субстанции, писатель не только не избавлялся от личного, но приходил к невольному обожествлению собственной личности. Эти к многие другие более частные парадоксы позволяют рассматривать выработанную Толстым религиозную систему как одну из индивидуальных утопических систем с характерным для них расхождением субъективных установок и объективного содержания. В свою очередь, возникшая на этой основе философия также заключала в себе очевидные признаки утопизма.

Отношение толстовских религиозных воззрений 1850 - 1870-х годов к Православию выглядит предельно непростым. Православный по крещению, Толстой периодически посещал церковные службы, причащался, заказывал молебны, в его дневниковых записях 1850-х годов о собственных молитвенных состояниях неоднократно упоминаются православные молитвы. Отдельные высказывания Толстого того времени выглядят строго православными по духу. Так, в записной книжке за 1856 год у него встречаются словно навеянные памятью поколений следующие поэтические строки: «Сельская церковь, обсаженная плакучими березками. Сколько в ней разных душ обвенчано, крещено, похоронено» (47, 187).

15 См. например: Галаган Г'.Я. Дневвиж молодого Толстого и его философско-историческая концепция // Мир филологии. М., Наследие, 2000. С. 188-194.

Тем не менее, регулярные попытки писателя вывести определение своей религии, содержание этих периодически возникающих кредо, наряду с более частными высказываниями по вероисповедным вопросам, свидетельствуют о его глубинной приверженности самостоятельно найденным духовным ориентирам, отличным о православного Никео-Цареградского Символа веры. В этом смысле характерн дневниковая запись ог 17 ноября 1852 года: «Верую в единого, непостижимого, доброго Бога, в бессмертие души и в вечное возмездие за дела наши; не понима тайны Троицы и рождения сына Божия, но уважаю и не отвергаю веру отцов моих> (46,149).

Память о собственных истоках, окружающая действительность, связанная глубинными основами национального мира, нередко заставляли Толстого искать ( отличие от формальной его принадлежности православному вероисповеданию) под линного возвращения к народной вере. Лучшее тому свидетельство - запись в днев нике писателя от 12 августа 1854 года: «Желаю веровать в религию отцов моих уважаю ее», так же, как и приведенная вслед за этим молитва собственного сочине ния (47,12). В го же время очевидно, что воссоединение с отеческой верой требова ло от Толстого полного пересмотра уже сложившегося в основных чертах его собст венного, религиозного мировоззрения. Анализ толстовского отношения к Правосла вто. на протяжении 1850-х годов показывает, что этого не происходило. Художни искренне пытался найти в Церкви подтверждение своих личных, независимо о Церкви сформированных, понятий, наделить православное вероучение собственнь смыслом, неизбежно приходя к тяжелым внутренним конфликтам и религиознь кризисам, самый очевидный из которых - весной 1859 года, получил обстоятельно освещение в его переписке с А.А.Толстой15. В частности, здесь содержится извес ное его высказывание: «Я могу есть постное, хоть всю жизнь, могу молиться у себ в комнате, хоть целый день, могу читать Евангелие и на время думать, что все эт очень важно; но в церковь ходить и стоять слушать непонятые и непонятные моли вы, и смотреть на попа и на весь этот разнообразный народ кругом, это мне реш тельно невозможно'» (60, 287).

Тот же принцип притяжения-отталкивания в отношении к Церкви при все многоаспектности этого процесса сопутствовал Толстому и в дальнейшем. Стремл ние воссоединиться с верой отцов при полном сохранении самостоятельно найде ных духовных приоритетов логически требовало подчинения Православия толсто ской религиозной системе, порождало противоречие, по сути, неразрешимое в ра ках избранных писателем вероисповедных координат, заключало в себе предпосы ки его будущего разрыва с Церковью.

Сопоставление духовного опыта Толстого с религиозно-философскими ус ремлениями значительной части русского образованного общества середины XI века в то же время позволяет утверждать, что избранная писателем религиозная п зиция явилась одним из наиболее рельефных и масштабных проявлений глобаль» мировоззренческой тенденции своей эпохи. При всем ее своеобразии, может бы даже особенно ярко в силу этого своеобразия, она обозначила готовый состояться

16 См.: Толстовский музей. Т.1. Переписка Л.Н.Толстого с гр. А.А.Толстой: 1857-1903. СПб., 191 С.121-134. национальном сознании материалистический переворот, намеченный также философскими идеями позднего В.Г.Белинского, А.И.Герцена, радикально атеистическими воззрениями Н.Г.Чернышевского, Д.И.Писарева и других революционных демократов. Общим для названных систем и толстовской религиозной философии, при всей ее самобытности, оказалось перенесение понятий о духовной жизни в область материального и психического существования - независимо от утверждения или отрицания его сакральности; признание эмпирического (в том числе, эмоционально-психологического) опыта главным или единственным критерием истины; фактическое, даже вопреки субъективным представлениям конкретной личности, провозглашение человека определяющей силой бытия и вытекающий отсюда про-грессизм во взглядах на общественное развитие.

Часть вторая

Произведения Толстого традиционно рассматривались в отечественной науке о литературе как вполне объективное, хотя и отмеченное печатью творческой индивидуальности художника, отражение русской и мировой действительности. Этому способствовало и то обстоятельство, что основные, нередко продуктивные, подходы к художественному творчеству, при всем существующем их многообразии, как правило, формировались в отечественном литературоведении на той же самой мировоззренческой: материалистической, или тяготеющей к материализму, - основе, которая получила своеобразное выражение в толстовском поэтическом мире, а во многом и утвердилась благодаря ему как преобладающая духовная тенденция в русском обществе XX столетия.

С другой стороны, характерные для советской науки о литературе 1920 - начала 1930-х годов попытки осмыслить толстовский поэтический мир как художественное выражение авторской философии, наиболее заметные в работах В.Б.Шкдовского и Б.М.Эйхенбаума , наряду' с ценными наблюдениями и фактографическими открытиями нередко приводили к его толкованию как полностью субъективного, порожденного внутренними парадоксами личности художника. Глубинная природа этих парадоксов получала классовое, культурно-историческое или психологическое, но никак не духовное свое обоснование. Между тем, начиная с первых произведений писателя, субъективно-религиозное и объективно-национальное содержание в каждом из них представляли собой исключительно сложное, и, вместе с тем, нерасторжимое внутреннее единство.

Всестороннее рассмотрение наиболее раннего среди состоявшихся творческих замыслов Толстого - трилогии «Детство» - «Отрочество» - «Юность» (1851-1856), позволяет утверждать, что уже здесь получила свою реализацию целостная религиозно-философская концепция человека и мира.

17 См.: Шкловский В.Б. Матерьял и стиль в романе Льва Толстого «Война и мир». М., Федерация, 1928; Эйхенбаум Б.М.Лев Толстой. Книга первая: 50-ые года. Л., Прибой, 1928; Лев Толстой. Книга вторая: Шестидесятые годы. Л.-М., ГИХЛ, 1931.

Развитие замысла писателя от начальной рукописи романа «Четыре эпохи развития» до окончательных редакций отдельных повестей цикла свидетельствует о подчиненности авторской переработки написанного, прежде всего, задачам кристаллизации и наиболее полного выражения в художественном тексте собственного духовного идеала. При этом все элементы повествования: идейные и поэтические, -безукоризненно подчиняются избранному Толстым духовному центру трилогии, а все «постороннее», связанное с иными мировоззренческими тенденциями, «отсекается» на разных этапах работы. Таким образом, весь художественный комплекс трилогии: характеры и расстановка действующих лиц, повествовательные приемы в рассказе о явлениях микро- и макрокосма, способы разрешения конфликтов, - приводится в согласие с толстовским исповеданием веры и оказывается, по сути, неотделим от него.

Все это делает оправданной уже на материале «автобиографической» трилогии постановку вопроса о духовной перспективе произведения и возможности адекватного прочтения сказанного писателем в рамках иных, не совпадающих с толстовскими, религиозных и мировоззренческих координат, - исключительно важного применительно к творчеству Толстого в целом. Под духовной перспективой мы по нимаем выраженную в идейном и поэтическом строе произведения соотнесенности созданной художником картины мира с тем или иным исповеданием веры: возни кающую намеренно или бессознательно, существующую в непосредственной чис тоте или допускающую сочетание разнородных духовных элементов. Разумеется этот вопрос никогда не может быть полноценно разрешен без учета специфики ху дожественного творчества и особенностей того или другого поэтического мира. Ис ключительное своеобразие духовных воззрений Толстого и последовательность и реализации в творчестве позволяют рассматривать проблему духовной перспективы прежде всего, как проблему объективного, основанного на его действительны свойствах, изображения предмета, либо субъективно авторского подхода к нему При этом данное самим Толстым определение «фокус», одновременно с выражени ем художественной идеи, определяющей характер сцены, эпизода или произведени в целом, на наш взгляд, охватывает также тесно связанную с этой идеей духовну] перспективу изображения.

Форма трилогии, которую в окончательном виде получил у Толстого самы первый творческий замысел, выглядит глубоко закономерной. Она представляет со бой точное отражение религиозно-философской системы, положенной в основани художественного целого, и является наиболее органичным для раннего толстовског творчества способом построения целостной картины мира. «Детство», «Отрочество и «Юность» исчерпывающе полно для своего времени раскрывали главные элемен ты толстовской веры: воззрения художника на идеальное начало в мире и человек враждебное ему «темное» начало бытия, открывали соотношение того и другого намечали «деятельное» торжество исходного идеала.

Основные эпохи, через которые проходил герой трилогии Николенька Ир теньев на протяжении разных частей цикла, образовали замкнутую триаду: идеа («Детство») - анти-идеап («Отрочество») - возрождение идеала вопреки ашт идеальному, несовершенному началу («Юность»). Одновременно внешний мир, о) ружающий героя, «зеркально» открывал в себе, под стать внутреннему состояни

Иртеньева, свои идеальные - «чувствительные», или анти-идеальные - «цивилизованные», стороны. Возникал по-своему законченный «образ бытия». Если в нем и заключались известные противоречия, то они были порождены не столько конфликтами внутри системы (между разумным и чувствительным, личным и безличным), сколько несовпадением толстовского системного мышления и объективно существующих законов мира и человеческого общества.

Проблематика повестей «автобиографического цикла» давно и справедливо определена в литературе о Толстом как нравственная по преимуществу. Между тем ключевой для понимания идейного строя трилогии представляется не столько сама по себе этическая направленность произведения, сколько попытка художника перенести эту проблематику исключительно в область естественного и психологического развития, связать нравственное становление личности с различными фазами воз-ужания. По всем признакам, тут имеется в виду естественная мораль, соединенная процессом эмоционального переживания действительности, избавленная от любых (сознательных отвлеченностей». «Всегда буду говорить, что сознание есть вели-айшее моральное зло, которое только может постигнуть человека» (46, 66), - заме-ал Толстой в дневниковой записи от 4 июля 1851 года. «Диалектика души»,(опре-еление Н,Г.Чернышевского) в этом случае полностью исчерпывает собой нравст-енную жизнь, становится независимой от любых метафизических начал, если толь-о не принимать за таковые непосредственный эмоциональный опыт и собственно роцесс развития. При этом детство как «отправная» эпоха предстает во всех отно-[ениях идеальным временем человеческой жизни, а все последующие - периодами (испытания идеала».

Тем самым первая часть трилогии получает значение своеобразного нравсг-енного центра, задает духовную и связанную с ней эстетическую меру всего цикла, в более обширной творческой перспективе оказывается последовательным, на де-ятилетия вперед, выражением толстовских идеальных устремлений.

Комплексный анализ повести «Детство» в сопоставлении с авторскими свиде-ельствами, оставленными в период ее создания, дает основания утверждать, что писанная Толстым «эпоха развития» имела для него во всех отношениях сахраль-ое значение. Толстовское высказывание 1851 года: «Чувство любви к Богу и ближ-им сильно в детстве»'8, - в этом смысле выглядит ключевым для понимания автор-кого замысла. С другой стороны, оно не может быть вполне адекватно прочитано не целостной нравственно-философской концепции, положенной в основу произ-едения. Согласно этой концепции понятие Бога отождествляется с природным, чувствительным» началом бытия, а детская «теплота и верность чувства» предста-т наиболее полным проявлением этого безличного абсолюта. Отсутствие или малое азвитие у ребенка личностного: волевого и сознательного, - отношения к миру, го пребывание почти исключительно в области эмоциональных переживаний ста-овятся в этом случае главным условием приближенности маленького человека к олстовскому божеству, делают его совершенным, «божественным» созданием.

Подобная «соприродность» сообщает внутреннему миру ребенка, каким он эедставляется Толстому, также качество безошибочного нравственного и эстетиче

Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. в 100 гг. Серия вторая. Т.1 (19). М., Наука, 2000. С.528. ского эталона. В то же время, гармония - это не только внутреннее блаженство. «Неиспорченные» рефлексы ребенка, согласно понятиям писателя, сопряжены до конца со всеобщим «рефлексом» добра и любви. Маленький человек видит вокруг себя лишь «мировую первооснову», «божественную нодкладку» бытия, он явственно различает уже существующий на земле рай и, по сути, пребывает в этом субъективном раю. Ему открыта только чувствительная сторона явлений, которая лишена, по Толстому, жизненной конфликтности.

Сравнение толстовских воззрений на детство и традиционно православного понимания особенностей начального возраста в жизни человека свидетельствует о том, что, несмотря на видимое сходство между ними, взгляды писателя имеют глубоко индивидуальную природу. Так, с точки зрения писателя, ребенок представляется безгрешным в силу отсутствия самого понятия о грехе, признания Богом безличного доброго начала, растворенного во вселенной, и убеждения (вопреки отдельным колебаниям по этому вопросу на страницах толстовского дневника) в изна чальной и конечной «неподсудности» мира и человека. Дар чувства, промыслитель но ярко запечатленный в душе ребенка, словно отрывается в этом случае от своег действительного, с православной точки зрения, истока, и, по сути, обожествляете как таковой.

Поэтику первой повести Толстого в наиболее общих чертах можно охаракте ризовать как восходящую к религиозному идеалу художника поэтику непосредст венного чувства: отраженного и воспринятого. Детальное изображение того, кг «наружный» мир отзывается во внутренних переживаниях героя и, в свою очередь как эти душевные импульсы отражаются во внешнем, стало одной из наиболее ха рактерных особенностей повествования на страницах «Детства» и определило на де сятилетия вперед особенности толстовского поэтического, искусства. Если прило жить к произведениям писателя определение П.А.Сорокина, то здесь мы наблюдае предельное, получившее авторское религиозное обоснование, проявление «чувс венного искусства», с которым, по утверждению известного социолога, так или ин че были связаны все достижения мировой культуры Нового времени19.

Своеобразную «прямоту» использования в первой части трилогии поэтик восприятия-отражения нельзя объяснить малой искушенностью автора или чре мерным его увлечением только что сделанными творческими находками. «Детство как произведение идеальное, созданное на материале, наиболее полно отвечающе авторским представлениям о божественном, предполагает именно такую «чисто приема». Это в значительной мере способствовало тому, что некоторые сцены описания повести, такие как утреннее пробуждение Николеньки в ее начале, бесе папа с приказчиком Яковом Михайловым, танец героя на балу и его неправилы начатая мазурка стали едва ли не эталонными в посвященной писателю литерату для анализа важнейших особенностей толстовской поэтики. Рассмотрение друг: повествовательных элементов «Детства»: сюжетного развития, способов обрисов

19 См.: Сорокин П.А. Социокультурная динамика // Питирим Сорокин. Человек. Цивилизация. С щество. М„ 1992. С.435-460. персонажей, найденной писателем композиции, - также подтверждает их подчиненность идеальному «фокусу» произведения.

Реализация этого идеала в повести приводила к созданию исключительно сложной картины бытия, С одной стороны, духовная первооснова произведения «вызвала к жизни» изобразительные средства, для которых, с точки зрения психологической, не осталось ничего тайного в мире, в национальной действительности. Именно это обстоятельство позволило уже первым критикам говорить о подлинном новаторстве писателя, обусловило непреходящую эстетическую ценность трилогии. С другой стороны, и среда, окружающая Иртеньева, и собственно душевная жизнь главного персонажа - воссозданные исключительно объективно, проецировались на субъективную религиозно-философскую систему, были неотделимы от нее. Происходил процесс, который можно определить как сопряженное с первостепенными художественными открытиями духовное переподчинение реальности.

Особенности русского семейного уклада, свойства национального характера, неотъемлемые черты детского отношения к миру, в конечном итоге, оказывались отнесены художником на счет самостоятельно определенных ценностей бытия. К примеру, детальный анализ образов экономки Натальи Савишны и юродивого Гриши, посвященных каждому из них описаний повести, прежде всего, молитвы юродивого, дает возможность увидеть, как на всех уровнях повествования Толстой сообщает православной реальности свое «расширительное» эмоционально-психологическое значение.

Одно из наиболее впечатляющих описаний «Детства» - молитва юродивого Гриши, подсмотренная из темного чулана маленьким Иртеньевым вместе с другими детьми. «Сложив свои огромные руки на груди, - говорилось в повести, - опустив голову и бесперестанно тяжело вздыхая, Гриша молча стоял перед иконами, потом с трудом опустился на .колени и стал молиться. Сначала он тихо говорил известные молитвы, ударяя только на некоторые слова, потом повторял их, но громче и с большим одушевлением. Он начал говорить свои слова, с заметным усилием стараясь выражаться по-славянски. Слова его были нескладны, но трогательны. Он мо-ился о всех благодетелях своих (он так называл тех, которые принимали его), в том нсле о матушке, о нас, молился о себе, просил, чтобы Бог простил ему тяжкие грея, твердил: "Боже, прости врагам моим!" <. .> Долго еще находился Гриша в этом оложении религиозного восторга и импровизировал молитвы. То твердил он не-колько раз сряду: "Господи помилуй", но каждый раз с новой силой и выражением, о говорил он: "Прости мя, Господи, научи мя, что творить. научи мя, что творить, осподи!" - с таким выражением, как будто ожидал сейчас же ответа на свои слова; о слышны были одни жалобные рыдания.».

Ребенок Иртеньев (это обстоятельство оправдывало также известную дели-атность ситуации - кто, будучи взрослым, посмеет наблюдать за человеком в мо-ент сокровенного обращения к Богу?), разумеется, открывал в этой молитве толь-о ее видимую, чувствительную сторону. Он улавливал различные интонации голо-а, выражение лица, положение, которое принимало тело молящегося. Но маленький ерой не умел как следует осмыслить происходящего, и потому оказывалось, что амое существо молитвы, которую Гриша приносил Творцу, составляют именно увствительный порыв, экстаз, бесконечная смена эмоциональных состояний - все то, что может находить свое выражение во внешней пластике. Конечно, эта пластическая сторона молитвы тоже способна в немалой степени передавать молитвенный дух, тем более, вероятно, когда молится юродивый. Содержание того, о чем, с точки зрения Иртеньева, говорил Толстой, объективно продолжало оставаться православным. И маленький герой по-своему, как это, скорее всего, и бывает с детьми, постигал святыню отеческой веры только ему доступным способом. Тем не менее, писателю способ этот казался наиболее совершенным, соприродным сути и смыслу происходящего.

В конечном итоге, все то, о чем говорил юродивый, было тут глубоко вторичным по отношению к эмоциональной стороне его молитвы. Именно поэтому писателю требовалось показать молитву, а не только рассказать о ней. Познание толстовского божества требовало внешне различимой «встряски», нервного переживания, которые художник традиционно называл духовным понятием «восторг». Это становилось особенно заметным, когда на страницах повести молитва Гриши достигала своей вершины, «апофеоза»: «Гриша не шевелился; из груди его вырывались тяжелые вздохи; в мутном зрачке его кривого глаза, освещенного луною, остановилась слеза. - Да будет воля Твоя! - вскричал он вдруг с неподражаемым выражением, упал лбом на землю и зарыдал, как ребенок».

Отсутствие в молитве Гриши сколько-нибудь сознательного, разумного начала выглядело, таким образом, главным свидетельством ее подлинности и чистоты. Иртеньев-рассказчик в данном случае полностью отражал авторскую позицию. «О великий христианин Гриша! - восклицал он, - Твоя вера была так сильна, что ты чувствовал близость Бога, твоя любовь так велика, что слова сами собою лились из уст твоих - ты не поверял их рассудком.»

Нам не дано понять внутренний мир юродивых Христа ради. Очевидно между тем, что и в этом случае разум, только отмеченый даром особой благодати, является наряду с чувством, самым непосредственным участником молитвы. С точки зреш Толстого, все выглядело иначе. Гриша находился для него в той же естественной природной плоскости, где пребывал до поры и неразумный Николенька. Оттого по взрослевший Иртеньев и вспоминал не столько самого праведника и его молитву сколько пережитое тогда им самим эмоциональное впечатление: «Много вода утек ло с тех пор, много воспоминаний о былом потеряли для меня значение и сш: смутными мечтами, даже и странник Гриша давно окончил свое последнее странст воваше; но впечатление (здесь и далее выделено мной - А.Г.), которое он произве на меня, и чувство, которое возбудил, никогда не умрут в моей памяти». Характе той святыни, о которой говорил Толстой, был теснейшим образом соединен с чувст венным характером воспоминания о ней.

Писатель рассказывал много лет спустя, что сцена гришиной молитвы был ему подсказана вполне реальным происшествием из его собственного детства. П< правляя свою биографию, над которой работал его религиозный последовател П.И.Бирюков, Толстой отметил: «Юродивых много разных бывало в нашем дом <.> Подслушивали же мы, дети, молитву не юродивого, а дурачка, помощника с довника, Акима, действительно молившегося в большой зале летнего дома.». П сатель рассказывал, что Аким обращался к Богу гак, словно Творец был находи шимся рядом живым лицом, и затем передавал смысл его молитвы: «"Ты мой л карь, ты мой аптекарь", - говорил он с внушительной доверчивостью. И потом пел стих о страшном суде, как Бог отделит праведников от грешных и грешникам засыпет глаза желтым песком.» (34, 395). Показательно, что подлинные слова этого «дурачка», какими Толстой помнил их на склоне лет, подлинные мотивы его молитвы никак не отразились в повести. Причина тому определенно состояла не в одной поэтической типизации. Художественный мир повести не допускал мысли о суде Божием, о будущем воздаянии за грехи. Она прямо противоречила тому земному райскому совершенству, что сохранял в себе маленький герой «Детства», той святости, которая исходила от праведника Гриши.

При этом любая попытка прочесть сказанное художником вне учета его духовной позиции, по сути, выводит художественный образ за пределы единственно

20 г» органичного для него религиозного и поэтического контекста . В этой связи становится предельно актуальной и проблема автобиографического начала трилогии, которое представляет собой не просто художественный, но религиозно-философский автобиографизм, предполагающий универсальность в изображении душевного мира человека именно под углом авторских духовных воззрений.

Главный и единственный сквозной конфликт «автобиографического» цикла явился прямым следствием положенных в основание трилогии религиозных установок. Повесть «Отрочество» заключает в себе контрастные, по отношению к первой, «естественной», части художественного целого, картины впервые испытанных героем в новую жизненную пору «цивилизованных» душевных состояний. Тем самым заявленному ранее идеалу неомраченной чувствительности здесь противостоят пробудившееся у отрока сознание и «оскверненная» этим пробуждением эмоциональная сфера. Соответственно описания повести, сохраняя прежнее качество поэтики чувства, подчиняются теперь характеру переживаемых героем страстных, то есть, в контексте толстовской веры, «поврежденных» сознанием, эмоций. Одновременно окружающий героя внешний мир являет, под стать новому состоянию, испытанному героем, свои «безбожные» стороны, предстает отрицающим идеал детства цивилизованным адом. Объективная сторона толстовского повествования о «трудном» возрасте, исключительно богатая в смысле психологических открытий, тем самым по-прежнему находится в тесной зависимости от избранных писателем религиозно-философских ориентиров.

Изучение трилогии «Детство» - «Отрочество» — «Юность» с точки зрения ее духовной первоосновы позволяет ясно увидеть причины, по которым «большой» замысел писателя оказался не реализованным в полной мере (вторая часть «Юности» и первоначально намеченная «Молодость» так и не были написаны). Главной из них представляется глубинная парадоксальность идеальных установок, положенных в основу цикла, и вытекающие отсюда творческие проблемы, к решению которых писатель в рамках намеченного замысла оказался не готов. История завершения работы над «Юностью» выглядит как пережитый им в 1856 году локальный творческий кризис. Обретение героем Толстого на новом жизненном этапе утраченной «в а На наш взгляд, подобное происходит в, безусловно, значительной работе А.Б. Тарасова «Что есть истина? Праведники Льва Толстого» (М., Языки славянской культуры, 2001), где образы юродивого Гриши и Натальи Савишны анализируются на С.45-48. пустыне отрочества» чистоты непосредственного чувства и вытекающая отсюда его любовь к добродетели вызвали, тем не менее, непрерывную рефлексию, «душевный простой». Идеал, найденный Иртеньевым, выводил героя за пределы любых общественных институтов, требовал, себе под стать, «нецивилизованных» путей для своей реализации. В конечном итоге, он был устремлен к сотворению новой действительности.

Третья часть «автобиографического» цикла при всем богатстве и достоверности воссоздания Толстым душевной жизни человека в первую эпоху самостоятельной жизни дает основания усомниться в правомерности ставшего традиционным по отношению к «Детству» - «Отрочеству» - «Юности» определения: «трилогия о становлении личности». Личность, которая живет наиболее полно именно в слиянии с безличным (в этом отношении особенно характерна имеющая религиозно-философский подтекст сцена, где описано «погружение» Иртеньева в малинник), которая жаждет отрешиться от «сознательного» в себе и в мире (по сути, отрешиться от самой себя), выглядит в высшей степени своеобразной, хоть, возможно, и очень показательной для своего времени, для воспитавшей ее среды.

Как следствие этого повесть (в отличие от ей предшествующих) оказалась посвящена уже не столько «эпохе развития», сколько «эпохе развития Иртеньева», центр тяжести в ней переместился именно на изображение особенностей главного героя. Замысел «всеобщего» романа получил тем самым резко индивидуальное свое развитие. Таким образом, в данном случае правомерно говорить не столько о становлении личности, сколько о становлении толстовского героя как художественного mima, наиболее полно выражающего религиозно-философские устремления пи сателя. Одновременно здесь можно наблюдать резкую идентификацию характер Иртеньева-рассказчика. Вместо усредненного лица, каким он выглядел в первой средней частях трилогии, явился, подобно своему более молодому «alter ego», впол не исключительный повествователь.

Таким образом, намеченный первой и второй частями трилогии художествен ный конфликт не нашел в «Юности» деятельного своего разрешения. Для того, что бы толстовский герой попытался реализовать себя, достиг желанного единения миром и торжества эмоциональной нравственности, Толстому требовалось найт иное художественное соотношение между ним и средой, создать на материале под линной жизни новую творческую вселенную, во всем отвечающую идеальным уст ремлениям писателя и его персонажа. Альтернативу движению в этом направлена могла составить либо перемена героем символа веры: обретение его сокровенны миром недоступной прежде «метафизической вертикали», - либо обновление автор ской позиции художника, позволяющее ему увидеть «своего» героя в системе боле объективных ценностных координат.

Противоречие естественного и цивилизованного начал бытия, в толстовско их понимании, не раз определялось в литературе, посвященной писателю, как це: тральное для проблематики его произведений раннего периода. В этом отношени справедливо замечание И.В.Чуприны: «Всей суммой идей трилогия "Детство' "Отрочество" и "Юность" находится в тесной связи с общим содержанием ранне: творчества Толстого. Через все его произведения 50-х годов красной чертой прох дат различение натурального, исконного и автономного нравственного начала внешнего, наносного, подменяющего подлинные требования нравственности; <. .> недоверие к возможностям человеческого разума, логики в познании истины и предпочтение непосредственного чувства, якобы включающего непременное признание законов добра и любви, управляющих жизнью»21.

Развивая это суждение, следует добавить, что всеобщий конфликт раннего толстовского творчества является прямым отражением религиозно-философской системы, положенной в основание повестей и рассказов художника. Вместе с тем разработка Толстым этой субъективной проблематики на материале все новых областей действительности приводит к необычайно ярким открытиям в области психологической. Можно утверждать, что религиозно-фшоссфский утопизм и психологический реализм тесно взаимодействуют уже в толстовских произведениях 1850-х годов, и духовные противоречия писателя оказываются непременным условием подлинных открытий, которые делаются Толстым-психологом. Одновременно характер материала, взятого писателем за основу, сообщает толстовскому конфликту ес-тественого и цивилизованного каждый раз иное звучание, а в иных случаях подсказывает и неожиданные пути для его разрешения.

Первый опыт освоения Толстым масштабных событий национальной действительности, предпринятый в Севастопольских рассказах (1855), явился, в значительной мере, опытом приложения к ней, так же, как это происходило в «Детстве» -«Отрочестве» - «Юности» по отношению к душевному миру человека, авторской нравственно-философской системы. Именно этим обстоятельством вызван хорошо различимый идейный и поэтический параллелизм «большой» и «малой» трилогии, глубинное соотнесение показанных писателем «эпох развития» человека и различных «фаз» Севастопольской обороны. Главное противоречие цикла о Крымской войне, получая выражение в богатом комплексе изобразительных приемов, так же разворачивается как противоречие между «божественным чувствительным» («Севастополь в декабре месяце») и «цивилизованным сознательным» («Севастополь в мае»). Прежде всего, это сказалось на всестороннем изображении Толстым военного противостояния в Крыму как защиты естественной жизни от покушения цивилизации. Другим масштабным проявлением авторского конфликта стало сопряженное с общей «расстановкой сил» на страницах малой трилогии внутрирусское противоречие между народными и аристократическими ценностями бытия.

Существующие на сегодняшний день интерпретации Севастопольских расска-ов демонстрируют, может быть, наиболее очевидное в толстоведческой литературе мешение понятий о художественном и объективно историческом. Соответственно, 1роблематика «малой трилогии», по большей части, рассматривается исследовате-[ями как законченное отражение национальной и мировой проблематики. Этому пособствует то обстоятельство, что трилогия заключает в себе качество докумен-ального свидетельства, оставленного непосредственным участником боевых дейст-!ИЙ. Между тем такой подход явно не учитывает реальной сложности отношения олстовской картины мира к подлинным событиям Крымской войны.

В первом рассказе цикла предельно объективные частные картины героиче-кой обороны при комплексном их рассмотрении оказываются постоянно связаны

Чуприна И.В. Трилогия Л.Толстого «Детство», «Отрочество» и «Юность». Саратов, 1961. С. 149. именно с толстовской святыней, не допускают своего соотнесения с иными духовными ценностями, государственным или военно-организационным смыслом происходящего. Любая попытка истолковать написанное под утлом этих «посторонних» ценностей приводит к неадекватному прочтению произведения, по сути, искажает позицию художника.

Неосмысленное, природное начало Севастопольской обороны так или иначе подчеркивалось писателем едва ли не в каждом описании первого рассказа цикла. Подвода итог всему сказанному на страницах «Севастополя в декабре месяце», Толстой замечал: «Главное, отрадное убеждение, которое вы вынесли, - это убеждение в невозможности взять Севастополь, и не только взять Севастополь, но поколебать где бы го ни было силу русского народа.». И далее определял «внутренний стержень» несгибаемой прочности севастопольцев: «. .Эту невозможность видели вы не в этом множестве траверсов, брустверов, хитросплетенных траншей, мин и орудий, одних на других, из которых вы ничего не поняли, но видели ее в глазах, речах, приемах, в том, что называется духом защитников Севастополя» (4,16). Духовный строй человека или даже целого войска, разумеется, может находить свое выраже ние во внешних приметах. Между тем у Толстого (так же, как это было в рассказе молитве юродивого Гриши) речь идет о божественности, духовности собственн этих примет, предполагается, что восходящих к такому же природному центру ми роздания. Как показывает проведенное исследование, весь комплекс изобразитель ных приемов, использованных в рассказе, служит созданию именно такой субъек тивно религиозной картины происходящего.

Антивоенный пафос второго рассказа - «Севастополь в мае», в свою очередь имеет непосредственное отношение к пониманию Толстым войны как следствия ци вилизованного, страстного порядка вещей в мире и в отдельной человеческой душе Точно так же применительно к первому и второму рассказам цикла, вероятно, еле дует говорить о конфликте «толстовской народности» («Севастополь в декабре ме сяце») и «толстовского аристократизма» («Севастополь в мае»), который помещав новаторски обрисованные отличительные свойства той и другой среды в рамки лич ных религиозных воззрений художника. При этом противоречие эпохи между на родным исповеданием веры с вытекающими из него лучшими чертами националь ного характера и духовной распущенностью избранного общества получает сложно преломление в субъективной проблематике трилогии. В то же время, первый и вт< рой Севастопольские рассказы позволяют рассматривать и собственно авторску позицию Толстого как своеобразное выражение этого действительного конфликт русской жизни.

Изучая «большую» и «малую» трилогии с точки зрения их возникновени следует признать экспериментальный характер того и другого замысла, предпол гающий своего рода проверку идеала жизненным опытом. В каждом из этих случае художник, находя точку опоры в собственной вере, предполагает ее конечное то жество, не имея определенного понятия о путях наступления этого торжества, рамках «автобиографического» цикла толстовское противоречие осталось, по сут не разрешенным, что определило собой открытый финал трилогии. Основанный I подлинных событиях национального масштаба севастопольский цикл получил : завершение, которое подсказала ему сама русская история. Вместе с тем третий ра сказ «малого цикла» - «Севастополь в августе 1855 года», при детальном его анализе, наряду с более локальным по своей проблематике, завершенным несколькими месяцами ранее, «кавказским» рассказом «Рубка леса», представляет собой качественно новое явление в творческой эволюции писателя.

Применительно к этому произведению, как представляется, уместно говорить не столько о развитии и разрешении субъективного конфликта «малой трилогии», сколько о его преодолении «выходом» в иную, вполне объективную, духовную проблематику. Конфликт, заявленный первой и второй частями цикла, как формообразующий у Толстого, сохраняется и здесь, но он оказывается отнесенным на второй план по сравнению с объективным содержанием рассказа. Это проявляется не только в подчеркнуто отстраненной авторской позиции, но и в существенно ином подходе к изображению воинского подвига, самой внутренней природы русского сопротивления неприятелю.

Под углом проблематики более ранних рассказов трилогии поражение России в Крыму должно было представляться победой цивилизованных начал бытия над началами естественными и непринужденными. Присутствие подобной логики можно обнаружить во множестве описаний «Севастополя в августе 1855 года». Тем не менее, религиозно-философские установки писателя, хорошо различимые, скажем, в характере ночной молитвы только что прибывшего в осажденный город юного Володи Козельцова, описании в дальнейшем смерти этого героя, не образуют в рассказе самостоятельной духовной перспективы, а становятся подчиненными по отношению к новому «фокусу» произведения. Масштаб и национальная значимость последних дней обороны сообщают повествованию иную нравственную меру, которая превосходит собой первоначальные авторские понятия о естественной жизни и цивилизации. Жертва за Севастополь и Россию высвечивает в подавляющем большинстве показанных тут персонажей, независимо от того, как выглядят они с точки зрения толстовской веры, полностью объективную духовную перспективу.

Подвиг и смерть старшего из братьев Козельцовых - Михаила, представляют в этом смысле яркий пример того, как «цивилизованное» по своим мотивам и по форме действие (Козельцов бросился в атаку, «тщеславно» мечтая о доблестной гибели) получает в рассказе новое, выходящее за рамки субъективной проблематики цикла, значение. Это описание становится недвусмысленным, единственным у Толстого в своем роде, рассказом о кончине сознательно православной. «Он взял слабыми руками крест, прижал его к губам и заплакал»(4,114), - говорится о последних минутах Михаила Козельцова.

Рассмотрение поэтических особенностей «Севастополя в августе 1855 года» приводит к выводу о том, что использованные Толстым изобразительные средства одновременно с переменой духовной перспективы рассказа также подверглись, сравнительно с первой и второй частями трилогии, существенному изменению. Здесь уместно говорить о качественно новом, восходящем к иному духовному идеалу, характере толстовского повествования, где объективный смысл показанного яв-ения становится преобладающим над субъективными религиозно-философскими >>становками Толстого. Личный духовный идеал продолжает и в этом случае сохранять свою силу для писателя как непосредственный творческий импульс. Его уничтожение привело бы к разрушению или кардинальному изменению всей толстовской поэтической системы. Но подчиненное положение, которое теперь занимает этот идеал по отношению к объективному значению описаний, приводит к тому, что поэтика чувства начинает функционировать в рамках иных, более обширных, духовных координат и утрачивает свою самодостаточность. Одновременно она приобретает способность открывать в полную меру объективное содержание предмета изображения.

Таким образом, анализ раннего творчества писателя позволяет выявить в нем два основных типа отношенья толстовской картины мира к действительности. Первый из них: «стержневой» для Толстого, - предполагает освоение жизненных реалий в русле авторских религиозно-философских воззрений. Объективные описания эмоционально-психологической жизни, многообразных человеческих характеров, связей и расхождений между ними неизменно подчиняются в этом случае субъективно толстовской проблематике, оказываются, по сути, неотделимы от нее. Одновременно с художественными открытиями высшей пробы следование писателя этому изобразительному типу заключает в себе логическую неизбежность творческих, а, учитывая религиозную природу авторских установок, также и духовны кризисов. В определенном смысле этот тип построения художественной картинь мира может быть охарактеризован как субъективно-философский или кризисный. некоторыми оговорками следует признать справедливым определение философ В.Н.Илыша: «Все творчество Л.Толстого представляет как бы сплошной кризис, на чиная с «Детства», «Отрочества», «Юности», кризис, временами усиливающийся временами ослабляющийся.»22. Но именно вследствие такого рода «системны» кризисов и необходимости их преодоления у Толстого появляется второй, «сопутст вующий», тип отображения реальности. Он позволяет писателю выйти за предел личных религиозных установок, сообщает поэтическому изображению объективну внутреннюю проекцию. Смена и взаимодействие в толстовском творчестве 1850 1870-х годов того и другого изобразительных типов представляет собой своего ро да «волновую» динамику, при этом следование каждому из них связано с масштаб ными художественными достижениями.

Творческое развитие Толстого в конце 1850 - начале 1860-х годов при его д тальном рассмотрении обнаруживает преобладающее следование писателя первой чально возникшему изобразительному типу, который получает, применительно различному материалу, все новые богатые разновидности. Религиозный конфли естественного («божественного») и цивилизованного («безбожного»), всегда нах дящийся в основе данного типа, проецируется на самые разные стороны действ тельности и аспекты человеческого бытия: западный мир («Люцерн» - 1857), н циональная история и духовный «разрыв» поколений («Два гусара» - 1856), пр блема смерти («Три смерти» - 1859). В каждом из этих случаев достигающие о ромной изобразительной силы предельно объективные описания внутренней жиз1 человека и общественных отношений призваны утвердить, прежде всего, субъе тивно толстовскую мировую проблематику. При этом художественные открыт; первостепенного значения продолжают находиться в непосредственной зависимое от избранной писателем субъективно религиозной «точки отсчета». Вместе с т<

22 Ильин В.Н. Миросозерцание графа Льва Николаевича Толстого. СПб., 2000. С.59. роман «Семейное счастие» (1859), повесть «Поликушка» (1863), рассказ «Альберт» (1858), скорее, позволяют говорить о следовании писателя второму изобразительному типу.

Особое место в художественном творчестве Толстого после Севастопольских рассказов получает отражение конфликта естественной жизни и цивилизации в отношениях народной среды и цивилизованной личности. Это противоречие явно недостаточно оценивалось с точки зрения его духовной сущности. Занимая свое положение в этом конфликте, толстовский герой помещается в систему личных представлений писателя о сакральном, а его рефлексия выглядит «цивилизованным недугом», отвечающим авторскому взгляду на цивилизацию. Тем самым действительная утрата русским обществом духовно-нравственного единства, ставшая очевидной в 1850-е годы XIX века, понимается художником как отступление образованной среды от идеала непринужденного бытия, наиболее полно запечатленного, по убеждению Толстого, в народной жизни. Вместе с тем это субъективное противоречие нередко получает в произведениях писателя и по-своему «осложненную» форму.

Так, в повести «Утро помещика» (1856) традиционно толстовская проблематика охватывает сразу обе стороны конфликта, выходя за пределы отношений между ними. Оформленный (в данном случае - крепостнический) порядок вещей равно омрачает божественное чувствительное и в душевном мире помещика-филантропа Дмитрия Нехлюдова и в характере окружающей его крестьянской среды, приводит к решительному их «разъединению». Все объективные элементы созданной в повести картины мира: многообразные типы крепостных мужиков, особенности взаимоотношении помещика и крестьян, психология Нехлюдова, - оказываются в итоге подчинены субъективно толстовской проблематике, не допускающей внутреннего единства героя и крестьянского мира на основе иных ценностей, чем те, что определяют собой авторскую позицию художника. При этом заключительная глава произведения, где прямо обозначаются нехлюдовские духовные приоритеты, в частности, идет речь о «высшем чувстве», которым герой поверяет подлинность своих эмоциональных переживаний, выступает в повести своеобразным ограничителем для возможности ее прочтения в ином духовном ключе.

Народная среда в повести «Казаки» (1863), рассмотренная с точки зрения религиозно-философского идеала Толстого, является наиболее соответствующей представлениям писателя той эпохи о божественном начале мироздания. При этом жизненный уклад гребенских казаков-старообрядцев подвергается на страницах произведения известной корректировке за счет акцентирования его «природных» моментов, а воинская служба как основа основ казачьего существования приобретает во многом характер такого же стихийного проявления толстовского абсолюта. Отчужденность молодого Дмитрия Оленина от этой бессознательно чувствительной среды, что не раз отмечалось в посвященных повести работах, выглядит прямым следствием искажения в толстовском герое «естественного человека» под влиянием «головного», «цивилизованного» жизненного устройства.

Тем не менее, детальный анализ повести заставляет видеть в ней одно из наиболее сложных произведений писателя в смысле духовной проблематики и связанных с ней поэтических особенностей. Представления Оленина о мире казачьей станицы как недостижимом для него идеальном строе бытия не соотносятся окончательно на страницах произведения с точкой зрения, которую занимает автор-повествователь. Показанная почти исключительно «в природном измерении» жизнь казаков одновременно отражает запечатленные в этом «почвенном срезе» надпочвенные, внеприродные измерения, причем художник нигде не ограничивает возможности прочтения им сказанного в согласии с таким, вполне объективным, значением предмета. Лукашка, Марьяна, даже «стихийный пантеист» дядя Брошка предстают в этом смысле подлинно народными типами. Точно так же Оленин с его субъективно идеальными устремлениями оказывается беспомощным и несостоятельным именно как толстовский герой в соприкосновении с этим действительным идеалом. Одновременно с авторской проблематикой в повести появляется (хотя и не получает вполне самостоятельного значения) также объективный конфликт между усвоенными на старообрядческой почве христианскими ценностями народной среды и пантеистической верой Дмитрия Оленина. Таким образом, в «Казаках», обретая крайне своеобразную форму, вновь заявляет о себе второй тип толстовского повествования, связанный с объективной духовной перспективой изображения действительности.

Часть третья

Созданный Толстым в 1860-е годы роман-эпопея «Война и мир» на сегодняшний день получил в отечественной и отчасти зарубежной науке о литературе всестороннее освещение. Произведение изучено со всех возможных точек зрения в бесчисленных деталях и вещах наиболее принципиальных. Между тем филологическое рассмотрение «Войны и мира» с точки зрения ее духовной первоосновы, за исключением отдельных аспектов произведения, до сих пор не предпринималось. Как представляется, именно такой подход позволяет полнее определить художественное своеобразие романа, оценить «Войну и мир» как явление не только эстетического, но национально-исторического масштаба во всей реальной сложности его отношения к событиям минувшей и современной писателю действительности, к опреде ляющим свойствам народного характера, закономерностям движения России в ми ровой истории. По нашему убеждению, «Война и мир» - не только центрально произведение национальной литературы, но «узловое» явление отечественной жиз ни двух минувших столетий.

Принимая как установленный факт внутреннюю связь исторического замысл Толстого и глобальных процессов, происходивших в русском обществе порефор менной эпохи, можно утверждать, что позиция, занятая художником в отношени ключевых проблем национального бытия, отличалась исключительным своеобрази ем. Духовный строй русского общества времен Отечественной войны 1812 года по нимался Толстым как абсолютная нравственная альтернатива отравленной духо; разлада современности, наполеоновскому жизненному принципу, готовому утвер диться на русской почве. Ярким тому свидетельством, среди прочего, может слу жить открывающая первый незавершенный роман Толстого о декабристах (замь сел, который непосредственно предшествовал возникновению «Войны и мира> контрастная картина эпох начала и середины XIX века.

Это обстоятельство уже в 1860-е годы породило попытки увидеть в идейной позиции Толстого известную близость со славянофильскими и почвенническими воззрениями, чему непосредственно способствовали своими суждениями о «Войне и мире» такие представители этих направлений отечественной мысли как МШТогодин и Н.Н.Страхов. С другой стороны, приверженцы радикально демократических воззрений, прежде всего, Д.И.Писарев и Н.В.Шеягунов, также относили роман к художественным проявлениям русского консерватизма.

Тем не менее, детальное изучение толстовского мировоззрения той эпохи убеждает в исключительной его самобытности. Исследование отношений, возникавших у писателя в 1850-1860-е годы с представителями различных мировоззренческих течений: от братьев Аксаковых до Б.Н.Чичерина и А.ИГерцена, - показывает, что в каждом из этих случаев (нечто подобное происходило и в области эстетических понятий) писатель ожидал найти лишь подтверждение собственным воззрениям, воспринимая или отвергая «посторонние» идеи исключительно в духе своей религиозной философии. При том, что общение с деятелями славянофильской ориентации: И.В.Киреевским, МП.Пошдиным, Ю.Ф.Самариным, - в эпоху создания «Войны и мира» и годы, предшествующие работе над. романом, было для него явно более предпочтительным, Толстой продолжал находиться всецело в русле своего личного религиозно-философского мировоззрения. Это можно заключить, например, из проделанного М.А.Можаровой обстоятельного исследования отношений Толстого с И.В.Киреевским23. Приступая к работе над «Войной и миром», писатель стремился противопоставить набирающим силу либеральным и нигилистическим тенденциям, прежде всего, личную религиозную систему, художественно отобразить подлинные события прошлого под углом самостоятельно найденных воззрений.

Изучение широкого комплекса русской публицистической (духовной и светской) мемуарной литературы начала XIX столетия, эпистолярного наследия эпохи 1812 года приводит к выводу о почти единодушном признании современниками ценностей Православия как наиболее прочных, основопологающих ценностей в жизни нации. Победа над Наполеоном, освобождение своей страны и Европы в глазах россиян того времени выглядели прежде всего торжеством русской веры, вытекающих из нее жизненных устоев. В этом нас убеждает доскональное исследование русской документальной (журнальной и книжной) словесности 1812-1815 годов24. Отсутствие в литературе эпохи взглядов, противоречащих такому пониманию событий, объясняется не столько усилиями государственной цензуры, сколько действительным единодушием современников великой войны.

23 См.: Можарова М.А. Л.Н.Толстой и И.В.Киреевский: преемственные связи. Дисс. канд. филол. наук. ИМЛИ РАН, 1999.

24 Его результаты нашли отражение в статьях автора диссертации: Праздник обретения родины (Бородинское сражение в русских мемуарах й публицистике] // Наш современник, М., 1994, №11. С. 184-187;. Неопалимая (Пожар Москвы в 1812 году глазами современников] // Московский журнал, 2002, №3. С.2-9; Раздел «Русское самосознание в книжной публицистике 1812 года» коллективного труда «Русская литература как форма национального самосознания и самопознания». Вып.2., М., ИМЛИ РАН (принято к печати).

Религиозные воззрения Толстого, оставаясь неизменными по существу, в конце 1850 - начале 1860-х годов, как можно судить по дневнику писателя, его педагогической публицистике и письмам, получили характер своеобразной философии жизни. При этом толстовская категория «жизнь», по преимуществу, означала в то время пронизанную восходящими к своему высшему безличному началу эмоциональными или (что одно и то же с точки зрения Толстого) моральными импульсами вечно изменчивую материю. Обращение писателя к событиям Наполеоновских войн и Отечественной войны 1812 года можно рассматривать как попытку утвердить на материале народной войны именно такую веру в божественность земного бытия. Принципиально важным в смысле становления замысла «Войны и мира» представляется высказывание в дневнике Толстого от 3 марта 1863 года: «Идеал есть гармония. Одно искусство чувствует это. И только то настоящее, которое берет себе девизом: нет в мире виноватых. Кто счастлив, тот прав!» (48, 53). Вместе с тем художник был далек от того, чтобы отвергать православные ценности, восторжествовавшие, с точки зрения непосредственных участников событий, в 1812 году. Анализ его духовной позиции тех лет приводит к выводу, что Толстой по-прежнему стремился увидеть в Православии частное проявление своей «универсальной» личной веры.

Таким образом, в смысле отношения к современным писателю общественным процессам и глобальному конфликту эпохи: между православным миросозерцанием и новыми, по преимуществу, западными, духовными веяниями, - замысел «Войны и мира» выглядит предельно сложным. Обращение писателя к материалу 1812 года явилось ярким свидетельством его самых искренних патриотических настроений, что во многом обусловило высокое значение толстовского романа для русского са мосознания. В го же время, здесь уместно говорить о закономерности, свойственно" также большинству ранних произведений Толстого, когда религиозная философия связанная с ней художественная позиция автора, будучи противопоставлены 1фи зиснЫм явлениям эпохи, становятся одновременно своеобразным выражением рус ского духовного кризиса. Эта закономерность обозначилась в 1860-е годы как важ нейшая для толстовского творчества в целом.

Вместе с тем, применительно к поэтическому миру Толстого, именно его кри зисная природа выступает источником художественных достижений первостепенно го значения, открывает яркие возможности для новаторского изображения, в то числе, фундаментальных, не затронутых кризисом, сторон русской действительно ста. Все это позволяет рассматривать собственно личность писателя как одну и ключевых для своего переломного времени, где расцвет всех сторон национально жизни нередко самым непосредственным образом связан с приближением духовно и общественной катастрофы.

В результате проведенного исследования нам удалось установить, что харак тер отображения в «Войне и мире» русской и мировой действительности при все многообразии использованных писателем изобразительных приемов и не имеюще равных широте охвата жизненного материала, как в целом, так и в бесчисленных ч; стных элементах повествования, находится в постоянной зависимости от положе1 ной в основу произведения толстовской религии чувства и производной от нее ф1 лософии естественного бытия. Художественное единство романа-эпопеи на все уровнях представляет собой именно единство эмоционального (в более обширно смысле - психологического) мира, который понимается художником как божественный, устремленный к безличному абсолюту - источнику всякого чувства. Так возникает «подсвеченная изнутри», словно пронизанная чувством, картина вселенной. В создании «Войны и мира» с полным основанием можно увидеть акт не только творческий, но и религиозный.

Важнейшие поэтические особенности, определившие своеобразие созданного в романе образа мироздания, выглядят неотъемлемым свойством толстовской религиозной системы. Из нее вытекает, с одной стороны, исключительно пристальное внимание ко всем проявлениям материальной жизни (цвету, звуку, движению в пространстве и т.д.), способным отзываться в чувстве. С другой - само чувство: его зарождение, воздействие на человеческий разум, сцепление с другими чувствами и обратное отражение в материи, — становится едва ли не главным объектом наблюдения писателя, независимо от предмета изображения. Эти черты толстовской поэтики в XIX веке были блестяще рассмотрены К.Н.Леонтьевым, а в советское время детально и с разных точек зрения анализировались Б.М.Эйхенбаумом, В.Б.Шкловским, ППГромовым, А.П.Скафтымовым, Л.ММышковской, Л.Я.Гинзбург, В.И.Камяновым.

В раннем творчестве Толстого одним из наиболее очевидных примеров освоения действительности с такой точки зрения можно считать рассказ «Севастополь в декабре месяце» - грандиозную панораму осажденного города и в то же время настоящую панораму, чувства, создающего эту картину. Рассказчик стремится идентифицировать себя с вероятным читателем (повествование идет во втором лице), так что явление в известном смысле осваивает помещенная вне конкретного наблюдателя абсолютная «воспринимающая функция», некий «дух чувствительной всеотзыв-чивости», что имеет прямое отношение к идеальному характеру произведения. «Война и мир» до предела раздвинула область применения подобного эмоционально-психологического подхода к реальности, усовершенствовала его и обогатила. При наличии в романе различных повествовательных пластов, которые в свое время точно определил А.А.Сабуров25, можно утверждать, что, даже не находясь в прямой зависимости от поэтики чувства (как, например, излагающий простую последовательность событий объективно-исторический рассказ), они выступают по отношению к эмоционально конкретному повествованию сугубо подчиненными и играют в тексте служебную роль.

Проблема художественного историзма в «Войне и мире» тоже, на наш взгляд, представляет, в основе своей, проблему духовного порядка. Понять и художественно отобразить национальное прошлое для Толстого в то время, собственно, было возможно лишь под углом поэтики непосредственного восприятия. Чувство - сиюминутно. Оно существует в данный момент и готово тут же смениться новыми эмоциями. В отношении исторического замысла это означает необходимость постоянно «освобождать» событие от любых отвлеченных представлений о нем, «пропускать» его через эмоциональный мир рассказчика и персонажей, словно переживать заново, здесь и сейчас. «Прежде всего динамика внутреннего мира, - справедливо замечает

25 См.: Сабуров А.А. «Война и мир» Л.Н.Толстого: Проблема-гака и поэтика. М., Изд. МГУ, 1959. С.432-433. по этому поводу ПЛГромов, - соотносится с материалом от восприятий непосредственной действительности, от того жизненного комплекса, с которым имеет дело человек вот тут, сейчас, в данный момент»26. Высказывание Толстого: «Историк имеет дело до результатов события, художник - до самого факта событий» (16,10), — в этом смысле может быть прямо отнесено на счет духовных воззрений художника. Чувство ограничено не только во времени, но и в пространстве. Для него недосягаемы отдаленные явления. Взгляд на исторические происшествия тем самым ограничивается доступным чувствительному переживанию ближним кругом наблюдения.

Своеобразие найденного Толстым подхода к национальному прошлому помогает лучше понять сопоставительный анализ «Войны и мира» и другого шедевра, созданного на историческом материале, - «Капитанской дочки» А.С.Пушкина. В свое время Н.Н.Страхов первым высказал мысль о творческом развитии в романе Толстого начал пушкинского историзма27. Он полагал, что общее между двумя произведениями - изображение подлинных событий прошлого как истории участия в них отдельного человека. Между тем принципиальным для разрешения вопроса представляется в данном случае не столько творческий прием как таковой, сколько характер героя, отражающий глубинную позицию автора.

Рассмотрение повести Пушкина позволяет определить ее как непревзойденный по сегодняшний день образец художественного созерцания истории. Кругозор пушкинского героя Петра Гринева не ограничен эмоциональной отзывчивостью и вытекающей из нее неустойчивой, вторичной по отношению к чувству, работой сознания - тем, что составляет неотъемлемые свойства толстовской «диалектики души». Его чувства постоянно проецируются на устойчивую систему метафизических понятий, занимают свое место в иерархии сознательно определенных национально значимых ценностей, что придает воспринятой Гриневым картине Пугачевского бунта полностью объективное значение. Великое безошибочно отражается в малом.

Героям Толстого свойственно эмоционально-психологическое переживание прошлого, не соотнесенное ни с какими отвлеченными, вне чувства существующими, истинами. Если такие связи и возникают, они выглядят, с точки зрения Толстого, «заблуждениями ума», искажающими единственно достоверную правду чувства. «Прежде я думал, - заметил Толстой 25 января 1863 года незадолго до начала работы над «Войной и миром», - и теперь <. .> еще больше убеждаюсь, что в жизни, во всех отношениях людских, основа всему работа - драма чувства, а рассуждение, мысль, не только не руководит чувством и делом, а подделывается под чувство» (48,51). Историческая картина тем самым разворачивается на страницах романа как единое мироощущение, безграничное движение по горизонтали - смена впечатлений множества персонажей, помещенных каждый в своем круге действия и наблюдения, вступающих в соприкосновение с другими «чувствительными мирами». Здесь уместно говорить о своеобразной диалектике без метафизики. При этом в рамках такой диалектики, разумеется, существует и своя ценностная вертикаль. Ис

26 Громов П.П. О стиле Льва Толстого. Становление «диалектики души». Л., Художественная литература, 1971. С.149.

27 См.: Страхов H.H. «Война и мир». Сочинение гр. Л.Н.Толстого. Томы I, II, III и IV // Страхов H.H. Литературная критика. Сборник статей. СПб., 2000. С.294-300. тория выглядит тем самым настоящей «суммой отражений». Отсюда возникает неизбежная потребность, описывая прошлое, изобразить в лицах весь мир, всю эпоху, создать не исторический роман, а параллельную истории реальность - историю-роман. Однажды, заканчивая работу над «Войной и миром», Толстой сказал, что подлинная история событий может быть написана лишь как «история всех, без одного исключения всех людей» (15,279).

Столь масштабный замысел можно считать прямо восходящим к толстовской концепции Бога и вытекающему из нее пониманию человека как «человека чувствительного». Традиционный для романа о прошлом исторический фон (как у Вальтера Скотта, русских писателей М.Н.Загоскина, Р.М.Зотова, чье творчество было Толстому хорошо известно) или перспектива «большой истории» (как у Пушкина в «Капитанской дочке») в «Войне и мире» отсутствуют как таковые. Известное суждение о романе П.А.Вяземского: «. .В упомянутой книге трудно решить и даже догадываться, где кончается история, и где начинается роман, и обратно»28, - выглядит с этой точки зрения, независимо от критических намерений известного литератора, в высшей степени справедливым. «Война и мир» действительно представляет собой, на наш взгляд, самодостаточную художественную систему - «историю всех», от начала до конца подчиненную авторскому исповеданию веры - «новой истине», как высказался однажды сам Толстой. Духовная перспектива произведения заключается в самом произведении и не предполагает возможности выхода за его границы. До некоторой степени «Войну и мир» можно рассматривать как титаническую попытку пересотворення прошлого на основе исповедуемых творцом религиозных ценностей.

Это обстоятельство обусловило и характер освоения писателем документальных материалов о времени Наполеоновских войн. Его полемическое отношение к сочинениям историков, как показывает комплексный анализ источников романа -русских и зарубежных29, было продиктовано не столько качеством того или иного труда: его идеологией, научным направлением, особенностями стиля и т.д., сколько глобальным противоречием, в которое вступал замысел художника со всяким вообще отвлеченным, «нечувственным» историческим знанием. Всю массу полученных сведений о прошлом Толстой стремился «спроецировать» на ту единственно значимую для него область по-домашнему ощутимого бытия, где существует и проявляется эмоционально-психологическая жизнь. Свидетельства частного порядка: предания из жизни собственного семейства, других дворянских родов, мемуары, пись

28 Вяземский П. А. Воспоминания о 1822 годе//Русский архив, 1869. С.187

29 Подробнее см. статьи автора диссертации: Один и» источников московских сцен 1812 года 8 «Войне и мире» // Яснополянский сборник. Тула, 1992. С.26-34; Неизвестный источник «Войны и мира» // Начало: сборник работ молодых ученых ИМЛИ РАН. М., Наследие, 1993. С.100-107; Поэзия правды (О путях преобразования исторического материала в «Войне и мире») // Русская словесность - М., 1994, №5. С.3-10.; Дело под Шешрабеном в «Войне и мире» (Пути преображения исторического материала) //Толстой и о Толстом: Материалы и исследования. М., Наследие, 1998. С.69-98; Исторические источники в «Войне и мире» Л.Н.Толстого (на материале одного батального эпизода) // Отечественная война 1812 г. и русская литература XIX в. М., Наследие, 1998. С.344-368; Москва 1812 года в романе Л.Н.Толстого «Война и мир» (Мотивы православной эсхатологии) // Москва в русской и мировой литературе. М., Наследие, 2000. €.156-169. ма, дневники людей начала XIX века, - в отличие от исторических сочинений (тоже, как показывает объективное исследование, немаловажных для создания романа), имели поэтому в глазах Толстого, как правило, очень высокую цену.

Определяющим свойством, которое заставляло художника отдавать предпочтение тем или другим материалам, оказывался, по собственному его замечанию, «тон правды». Комплексное изучение того, какие именно подробности, найденные в источниках, становились наиболее существенными для работы над «Войной и миром» и получили отражение в ее тексте, позволяет утверждать, что толстовское определение предполагало способность очевидца достоверно выразить испытанные впечатления, передать эмоционально-психологическую картину происходящего. Иногда всего лишь намек на такого рода переживания, встреченный в литературе о 1812 годе, мог получить самую серьезную творческую разработку и определить глубинное содержание того или иного эпизода романа.

В целом можно констатировать, что любое из толстовских описаний, касается ли оно реальных исторических персонажей или вымышленных героев, имеет не только фактическую, но, прежде всего, эмоционально-психологическую реальную первооснову. Тем не менее, при всей укорененности созданной Толстым художественной картины в подлинных реалиях различного порядка (что само по себе означало новое качество в художественной литературе о прошлом), отбор материала и способы его преображения в романе всегда проецируются в «Войне и мире» на авторскую религиозно-философскую систему и служат задаче ее утверждения. Можно даже сказать, что исключительная «документальность» романа прямо вытекала из этой мировоззренческой задачи.

Мастерство писателя во всем, что касается изображения душевной жизни человека, исчерпывающее многообразие характеров и положений, в которых являет себя На протяжении «Войны и мира» эмоционально-психологическая сторона действительности, масштабность и широта охвата подлинных событий национального прошлого стали причиной того, что произведение Толстого традиционно рассматривается в науке о литературе как объективное по преимуществу отражение исторической жизни России и Европы начала XIX века. Собственно, вопрос о его объективности никогда и не поднимался в отечественном литературоведении.

В «Войне и мире» стало привычным, в отличие от истории политической, социальной или военной, видеть «человеческую» историю русского общества времен Наполеоновских войн. При этом тот факт, что созданная Толстым психологическая картина эпохи нередко вступает в разногласие с другими возможными подходами к событию, не допускает органичного совмещения с ними, как правило, обходится стороной или получает достаточно условные интерпретации. Психологическая достоверность описаний романа выглядит залогом его объективности и в том, что касается собственно природы и смысла исторических событий, заставляет исследователей говорить о постижении художником (в это верил и сам Толстой) недоступных для строгой науки «механизмов» исторического бытия.

Изучение духовной первоосновы толстовского шедевра приводит к выводу о том, что действительное соотношение созданного в романе образа эпохи начала XD века и подлинных реалий национальной истории является в «Войне и мире» исюпо чительно сложным. Отмеченное нами на примере раннего творчества писател взаимодействие реалистического и утопического начал заявило о себе также в подходе Толстого к явлениям прошлого, причем на страницах романа эта зависимость получила предельно отчетливое выражение. Беспримерное по размаху и психологической достоверности изображение русского мира находится туг в постоянной зависимости от религиозного «ядра» произведения.

Таким образом, толстовский психологизм постоянно сохраняет качество психологизма религиозно-философского, предполагает за каждым описанием единственно возможную авторскую духовную перспективу. Последовательное осуществление этого принципа на всех уровнях повествования обеспечивает исключительную художественную целостность «Войны и мира». В то же время, оно, как правило, не допускает применительно к толстовским описаниям никаких иных духовных, философских, исторических проекций кроме той единственной, что принята самим писателем и является главным условием сделанных в «Войне и мире» художественных открытий.

В посвященной роману литературе нередко встречается противопоставление «описательного» и появляющегося в его третьем-четвертом томах и эпилоге историко-философского и философского повествовательных пластов. Эта традиция берет свое начало от современников писателя (И.С.Тургенев, М.И.Драгомиров, Н.А.Лачинов, отчасти НИСтрахов) и получает широкое развитие у русских мыслителей конца XIX - первой половины XX века (Д.СМережковский, И.А.Ильин, С.Н.Булгаков). Ее возникновение представляется результатом невольной объективизации толстовской картины национальной жизни начала ХЕХ столетия. Признавая нерасторжимую связь «картин» и «рассуждений» в романе, на ином, филологическом, уровне ее развивает в своей ценной работе и С.Г.Бочаров. «Историческая теория Толстого, - пишет исследователь, - "продолжая" его художественную мысль, во многом меняет не только форму ее выражения, но вместе с формой меняет ее по существу»30.

Между тем, по нашему мнению, «Война и мир» во всех своих составляющих является последовательным и абсолютно логичным выражением единого духовного идеала, который остается сущностно неизменным вне зависимости от способов, которыми он выражается. Как точно замечает Л.Д.Громова (Опульская), «философия истории воплощена не только и даже не столько в эпилоге, сколько в самом содержании книги, в ее сюжете и коллизиях, в характерах и судьбах ее персонажей, и тут ее, пожалуй, даже легче воспринять не как логический вывод, но как возобновленную жизнь, со всей силой душевного переживания»31.

В результате проведенного анализа нам удалось установить, что для произведения в целом характерно сквозное использование писателем своеобразной системы смысловых ограничений, которые связывают показанные в романе жизненные ситуации, характеры его действующих лиц и всю толстовскую картину мира с религиозным «фокусом» изображения и призваны исключить возможность истолкования поэтических описаний в любом «непредусмотренном» значении. Таковыми могут

30 Бочаров С.Г. Роман Л.Н.Толстого «Война и мир». Изд. 4-е. М-, Художественная литература, 1987. С.36.

31 Опульская Л.Д. Роман-эпопея Л.Н.Толстого «Война и мир». М., Просвещение, 1987. С.65. выступать ключевые авторские определения (Наташа Ростова в эпилоге романа -«сильная, красивая и плодовитая самка»; знамена в Бородинском сражении - «куски материи, насаженные на палки»), характер осмысления происходящего персонажами («толстовские» мысли Андрея Болконского под впечатлением увиденного героем «ожившего» старика-дуба; размышления Николая Ростова по поводу подвига под Салтановкой генерала Раевского), функциональная роль в повествовании определенной сцены, действующего лица и т. д.

В то же время, по отношению к художественным описаниям «Войны и мира» подобным ограничителем выступают уже собственно философские главы произведения - неотъемлемая его составляющая. Предпринятое Толстым в 1873 году издание новой редакции романа, где наряду с другими изменениями произошло «изъятие» из его основного текста большей часта этих глав, на наш взгляд, нужно рассматривать, прежде всего, как вызванную произошедшими к тому времени переменами в мировоззрении писателя (он уже приступил к работе над «Анной Карениной») попытку придать «Войне и миру» иную духовную перспективу, «освободить» художественное повествование от заданных религиозно-философских рамок и тем сообщить ему вполне объективное значение. Вместе с тем анализ текста 1873 года показывает, что в результате подобного опыта пострадала прежде всего внутренняя монолитность произведения, нарушились органически свойственные ему пропорции. В отечественном толстоведении это было убедительно доказано Э.Г.Бабаевым32. Таким образом, опыт создания новой редакции «Войны и мира» послужил еще одним доказательством ее неотъемлемой религиозно-философской природы.

Идейный строй романа при аналитическом его рассмотрении выглядит последовательным отражением того же духовного «фокуса», который во всем определил систему использованных Толстым изобразительных приемов. Произведение отличает по-своему образцовое идейно-поэтическое единство. Восходящая к толстовской религии чувства универсальность изображения действительности выступает средством для реализации столь же универсальной художественной проблематики.

Практически во всех ретроспективных исследованиях, посвященных роману, затрагивается вопрос о содержании понятий «война» и «мир», вынесенных Толстым в заглавие своего шедевра. Так или иначе он интерпретируется в работа В.В.Ермшхова, Н.Н.Гусева, Л.Д.Громовой (Опульской), С.Г.Бочарова, Н.П.Великановой. Важнейший аспект проблемы составляет при этом смысловое значение существовавших в дореволюционной орфографии слов «миръ» и <лиръ». Изучение духовной первоосновы произведения позволяет сделать вывод о полно]" идентичности, с точки зрения толстовской веры 1860-х годов, духовно нравственного и предметно-материального содержания, составляющих различи между ними. Слово «миръ» (лад, согласие, тишина, отсутствие войны), которо' употребил писатель в окончательном варианте названия романа, является в этог случае полностью созвучным слову «м1ръ» (Вселенная, общество), использованно

32 См.: Бабаев Э.Г. О единстве и уникальности «Войны и мира» // Яснополянский сборник, 1988 С.67-84. му, скажем, в описании церковного богослужения 1812 года, участницей которого стала Наташа Ростова: «М^ромъ Господу помолимся»33.

Определяющий конфликт романа, таким образом, может рассматриваться как толстовский конфликт цивилизации и естественной жизни, который получает теперь свое выражение на материале .центрального события европейской и национальной истории. Находясь в постоянном соприкосновении с объективной проблематикой вселенского противостояния добра и зла, он предполагает, тем не менее, субъективно авторское понимание этой проблематики, наиболее общих закономерностей жизни мира и человека.

Картина русского общества, показанная в «Войне и мире», полная и достоверная с точки зрения психологии человеческих отношений, как можно утверждать в результате проведенного исследования, всегда заключает в себе авторское идеальное начало, которое у Толстого отождествляется с национальным жизненным идеалом. Таковым для писателя выступает идеал непринужденного чувствительного бытия как выражение сверхчувственного безличного абсолюта — источника всякого чувства. При этом широко и проникновенно показанные особенности русского семейного уклада, национальные типы и в целом характер народной и дворянской среды, причинно-следственные связи в отечественной истории всегда соотносятся у Толстого именно с такими естественными ценностями бытия. Своеобразие русской нации в «Войне и мире» обусловлено, прежде всего, ее соприродностью, полнотой эмоционального существования, сопряженного, по мысли Толстого, с божественным началом безгрешного мироздания. Так возникает исключительно сложная художественная система, где духовный идеал писателя, с одной стороны, способствует богатому открытию фундаментальных свойств национальной жизни, а с другой -полностью подчиняет себе эти свойства.

Образ Наташи Ростовой многократно исследовался в отечественном литературоведении, в том числе, с точки зрения функциональной. Так, Л.Н.Розанова справедливо оценивает его, наряду с бородинскими эпизодами, как один из идейных и композиционных центров произведения34. При всей его конкретности, развитии по оду повествования, образ этот, прежде всего, идеальный.

Рассматривая роман с точки зрения его духовной природы, в Наташе можно видеть всестороннее утверждение религиозных понятий создателя «Войны и ми-а». Толстовская философия жизни как вечно текущей эмоционально отзывчивой :атерии получила тут законченное свое выражение. «Жизнь чувства», всецело оп-еделяющая характер героини, в то же время, обусловила значение этого образа в омане как своеобразного нравственного и эстетического эталона. «Нравственное, -о справедливому замечанию Е.Н.Кулреяновой, - всегда обладало для Толстого ка-еством психологической несомненности непосредственного нравственного чувст

3 Толстой Л.Н. Война и мир. Т.4. М„ 1868. С.92.

4 См.: Розанова H.H. Своеобразие композиции романа Л.Н.Толстого «Война и мир». Автореф. исс. канд. филол. наук. М.: МГПИ. 1975.

5 Купреянова E.H. Эстетика Л.Н.Толстого. М.-Л., Наука, 1966. С.&9.

Чистота и насыщенность личного эмоционального мира оказались в этом случае идеальным «зеркалом» безличного абсолюта толстовской религии. Наиболее очевидно это сказалось в тех описаниях романа, где идет речь о пении Наташи. Каждый по-своему, ее брат Николай и жених Андрей Болконский ощущали в такие моменты присутствие в себе некоей высшей субстанции, ограниченной способностью личного переживания. «Прелесть» Наталш (определение, исключительно частое в первых томах романа) становилась «проводником» высшего начала толстовской Вселенной, а утрата «прелести» героиней в завершающей части повествования выглядела свидетельством ее приближения к этому сверхчувственному «ядру жизни». Между тем этот образ заключал в себе также значение национального идеала «Мысль семейная», воплощенная в Наташе, и «мысль народная» - национальная, выступали на страницах «Войны и мира» как мысли взаимопроникающие, восходя щие к одному духовному истоку. Образ «естественной» героини связывал их воеди но.

Преемственность романа-эпопеи по отношению к более ранним произведени ям писателя ни в коей мере не ограничивалась сведением вместе разрозненных те матических узлов: семейного, народного, военного и т.д. Еще меньше она може быть увязана с развитием на историческом материале общерусской проблематики которая там и здесь получает у Толстого преимущественно авторское свое прелом ление. Проблема преемственности в данном случае означает развитие основных ре лигиозно-философских идей, которые находят качественно новую творческую реа лизацию.

Так, сквозной конфликт раннего толстовского творчества получил свое про должение в романе как вселенское противостояние ни в чем не сходящихся полюсо действительности: естественного и цивилизованного, жизни и не-жизни. Две основ ные группы персонажей, действующих в «Войне и мире», при всем многообрази созданных Толстым художественно-психологических типов, оказались разделев именно по этому признаку. В первом случае определяющими для их внутреннег мира и отношения к миру внешнему выступают непосредственное чувство и связа ная с ним естественная мотивация поступков. Таковы семья Ростовых (исюпоч Веру), десятки персонажей «из народа», с определенными оговорками, - семья Бо конских. Во втором случае душевный строй действующих лиц оказывается помр чен рассудком, отчего их эмоциональная сфера получает характер страстного во буждения, а главными «двигателями» в жизни становятся эгоизм и тщеславие. Так вы Курагины, Берги, Друбецкие, штабные чины и придворные. В определенно смысле, таков и царь Александр I. Если одна группа лиц - «понимающие», неп средственно «созидает жизнь», то другая - «непонимающие», существует в мире о влеченных представлений и проявляет себя в построенной на этих «отвлеченн стях», лишенной всякого оправдания государственной, военно-теоретической и т му подобной деятельности.

Любая попытка подлинной (чувствительной) жизни принять неорганичнь для нее «рациональные» ценности и вытекающий из них образ действия при это оборачивается в романе «помрачением» эмоций и неизбежными поражениями, д из которых: намерение Наташи бежать из дома с Анатолем Курагиным и Аусте лицкий разгром русской армии, - становятся подлинными катастрофами. Вместе тем, несмотря на подобные «ловушки» в масштабе целой нации или отдельно взятого лица, цивилизованная реальность не имеет качества подлинности и не оказывает решающего воздействия на общее течение событий.

Как показывает комплексное изучение описаний романа, посвященных войне 1812 года36, одно из ключевых событий русской и европейской истории тоже изображалось Толстым в свете его личных религиозно-философских воззрений. Борьба с «нашествием двунадесяти языков» выглядела с точки зрения писателя глобальным столкновением естественных и цивилизованных начал бытия, что определило своеобразие каждого отдельно взятого описания и толстовской исторической картины в целом. Авторская религиозная позиция наиболее полно отражается в этом случае в обрисовке образов Кутузова и Наполеона, находящихся на разных полюсах созданной Толстым «новой реальности». Одновременно каждый из них сохраняет в себе качество психологической достоверности, обусловленное, в том числе, постоянным соотнесением с документальными свидетельствами частного порядка37.

В то же время, всестороннее сопоставление исторических образов, сцен и эпизодов «Войны и мира» с материалами эпохи позволяет судить о том, что понимание художником военного противостояния в 1812 году и общий взгляд на события их современников при наличии между ними больших точек сближения далеко не совпадают. Анализ таких эпизодов романа, как богослужение в одном из храмов Москвы с молебном о спасении Отечества (его участницей стала Наташа Ростова) и Бородинский общевойсковой молебен, дает основания видеть в каждом из них глубинное утверждение ценностей толстовской веры, что достигается многообразными изобразительными приемами38. Рассмотрение черновых вариантов той и другой сцены показывает, что первоначально они содержали у Толстого гораздо более традиционные смысловые акценты39. Но именно это обстоятельство (художественное в данном случае неразрывно связано с религиозно-философским), на наш взгляд, делало их неорганичными поэтическому строю произведения и определяло главные направления в переработке написанного.

Соответственно авторской тенденции порой менялось и содержание других показанных в романе подлинных происшествий 1812 года. Это хорошо заметно на примере эпизода с приездом в Москву Александра I и его встречи с москвичами в Кремле. Описанное мемуаристами С.Н.Глинкой, А.Рязанцевым, Е.Ф.Комаровским40,

36 См.подробнее: Гулин A.B. Исторические источники в «Войне и мире». Дисс. канд. филолог, наук. М, ИМЛИ РАН. 1992.

37 См. об этом: Скафтымов А.П. Образ Кутузова и философия истории в романе Л.Толстого «Война и мир» // Скафтымов A.II. Нравственные искания русских писателей. М., Художественная яиература. 1972. СЛ 82-217; Также статья автора диссертации: Гулин A.B. На Поклонной горе (Москва и Наполеон в романе Л.Н.Толстого «Война и мир») //Литература в школе. 2002, №9. С.7-12. "См. подробнее: Гулин A.B. Узел русской жизни // Л.Н.Толстой. Война и мир. Т.!. М., Синергия, 2002. С.67-72.

39 См.: Можарова М.А. Молитва Наташи Ростовой (К вопросу о композиции эпизода) // Толстой и о Толстом. Вып.1. Наследие, 1998. С.99-106.

0 См.: Глинка С. Н. Записки о 1812 годе. СПб., 1836. С.12-15; Рязанцев А. Воспоминания очевидца о пребывании французов в Москве в 1812-м году. М., 1862. С.26-27; Комаровсхий Е.Ф. Из записок графа Комаровского И Русский архив, 1867. С.775. освещенное публицистами эпохи как подлинный акт духовного единения нации, в романе это событие, полностью сохраняя свой психологический рисунок, предстал нелепым взрывом порожденных «головными» ценностями цивилизованных стра стей. В свою очередь, все подлинное, по мысли писателя, в национальной борьбе Наполеоном изображалось как непроизвольное, послушное нецивилизованному ин стинкту.

Центральные в «Войне и мире» картины Бородинского сражения при деталь ном их рассмотрении тоже выглядят решающим столкновением, прежде всего, тол стовских мировых начал: чувствительного и разумного, непринужденного и оформ ленного, почвенного и надпочвенного. С одной стороны, психологическая правд описаний открывает здесь необыкновенно ярко определяющие черты национальног характера, проливает свет на живые ценности русского мира. Это относится, в пе вую очередь, к изображению битвы как великого стояния русских войск, что позв ляет говорить, в том числе, о древнерусской традиции, получившей развитие в р мане4'. Проникновенность описаний сообщила бородинским главам «Войны и ы ра» значение одной из вершин русской прозы, определила их место в патриотич ском сознании нации. С другой стороны, действительные приметы подлинной Ро сии неизменно соотносились Толстым с его личным религиозным идеалом, так ж как «великая армия» Наполеона, показанная с полной психологической достоверн стью, воплощала в себе по-толстовски антиидеальные, нежизненные начала. Те самым глубинная проблематика национальной истории вступала в тесное взаим действие с проблематикой субъективно авторской. Очевидное для русских участ! ков битвы ее сакральное значение (такое понимание событий получило отражение мемуарах и записках И.П.Липранди, Ф.Н.Глинки, Н.Любенкова, М.М.Евреинов Н.Е.Митаревского, Н.Н.Муравьева и других) не отрицалось Толстым, но поэтичес переосмысливалось, что можно наблюдать как на примере сквозных образов Бор далекого описания, так и его частных элементов.

В последнее десятилетие применительно к толстовским описаниям Отечес венной войны с Наполеоном в том или ином контексте нередко стало применять православное понятие «соборность»42. Между тем национальное единство 1812 г да, каким оно предстает у Толстого, не позволяет соотнести его с соборностью к благодатным единством в духе Христовом. И в картинах битвы при Бородине и других описаниях войны с Бонапартом Толстой говорит о роевом чувстве, котор можно определить как вызванное внешним цивилизованным раздражителем - на! леоновской агрессией, «стягивание» отдельных «эмоциональных миров» к свое безличному сверхчувственному истоку.

41 Наиболее полно эта проблема раскрыта в кандидатской диссертации Е.В.Николаевой «Лев Т стой и древнерусская литература», М., МГПИ, 1980. Ее затрагивает применительно к другим пехтам «Войны и мира» также С.Ю.Нвколаева в докторской диссертации «Древнерусские пш ники в литературном процессе второй половины XIX века». М., ИМЛИ РАН, 2001.

42 Такое осмысление проблемы национального единства у Толстого дается, прежде вс И.А.Есауловым в его фундаментальном исследовании «Категория соборности в русской литер ре». Петрозаводск. Издательство Петрозаводского университета, 1995, глава 4 «Идея соборност романе Толстого "Война и мир"». С.83-116.

Хотя имя Христа и упоминается в последнем томе романа там, где идет речь о анной человечеству мере хорошего и дурного, о законах «простоты, добра и прав-I», писатель ни в чем не отступает от собственного понимания этих законов как стественных, присущих безгрешному мирозданию. Тем самым Спаситель выглядит же не источником этих законов, но только их земным истолкователем. В этом мысле характерно рассуждение, появившееся в записной книжке Толстого полгода пустя по завершении «Войны и мира» 26 марта 1870 года: «Заповедь Христа: люби ora и ближнего, - была всегда непонятна для меня в первой половине - люби Бога, еперь я понимаю. Люби Бога - значит, люби себя, люби в себе то; что есть Бог, т.е. се, что в тебе неразумно (разумное есть признак дьявола)» (48,122).

Под тем же углом роевого единства решается в романе центральная для писа-ля проблема единения с миром и участия в общей жизни толстовского героя, вижение в «Войне и мире» ее центральных действующих лиц: Андрея Болконского Пьера Безухова, - представляет собой развитие намеченной ранее у Толстого темы спытания «детского», «чувствительного» идеала. При этом, как показывает анализ ой и другой сюжетной линии, духовные реалии эпохи, отраженные в судьбах пер-онажей (увлечение личностью Наполеона, масонство), неизменно приходят в зави-имость от религиозно-философской концепции художника, становятся элементами лобального конфликта произведения. При этом характеры каждого из героев, от-ошения, возникающие между персонажами и средой, отличаются у Толстого не-равненной тонкостью и богатством психологического освещения.

Каждый по-своему подверженные воздействию отвлеченных начал цивилиза-ии, Болконский и Безухов после ряда неизбежных в этом случае поражений прихо-■ т в 1812 году к очищению своей неомраченной божественной природы. Этому пособствовует всеобщее пробуждение в русском мире национальной, согласно ло-ике писателя, святыни чувства. Князь Андрей, умирающий от Бородинской раны, остигает совершенного и полного слияния с тем безличным абсолютом - источни-ом всякого чувства, для защиты которого он не щадил себя в бою. Единственная мерть в «Войне и мире», показанная «изнутри» (ее описание не раз с полным осно-анием оценивалось как одна из вершин толстовского психологического искусст-а43), оказывается при этом предельно ярким выражением свойственного писателю в 860-е годы понимания бессмертия как перехода от бытия чувствительного и отельного к бытию сверхчувственному и всеобщему, восхождения земного божест-енного начала к собственному истоку.

Безухов после испытанной им в плену полноты эмоциональных переживаний встречи с Платоном Каратаевым открывает для себя те же самые, только сущест-ющие до поры в его индивидуальном эмоциональном мире, толстовские истины, ерой, по существу, выступает в последнем томе романа субъектом постижения ав-рской «философии жизни»: «Жизнь есть все. Жизнь есть Бог. Все перемещается и

В литературе о Толстом по сегодняшний день остается непревзойденным анализ эпизодов «Вой-I и мира», посвященных смерти Андрея Болконского, проведенный в конце XIX века .Н.Леонтьевым (См.: Леонтьев К.Н. О романах гр. Л.Н.Толстого. М., 1911. С.62-64). Среди работ ту же тему последних десятилетий выделяется исследование Н.П.Великановой «"Война и мир": овая глава», где дается текстологический анализ работы Толстого над описанием смерти князя вдрея (См.: Новый мир. 1991, №7. С.3-8). движется, и это движение есть Бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосозна ния Божества» (12, 158). При этом образ Каратаева, с которым связаны в романе бе зуховские открытия 1812 года, становится земным олицетворением безличной свя тыни романа (его значение каж образа-олицетворения дважды прямо заявляется Тол стым в тексте «Войны и мира»). Тем самым все нравственное, о чем говорит писа тель на страницах произведения, заключает в себе «частицу» каратаевского идеала Образ этот может рассматриваться как логическое завершение авторской «мысл народной». Противоречие между ним и толстовскими воинскими типами (кашгш Тушин и Тимохин, русские солдаты, мужики-партизаны) в действительности поро ждается устойчивой традицией рассматривать эти художественные образы незави симо от религиозно-философского контекста произведения. В этом свете малопро дуктивными, направленными, по существу, мимо цели выглядят распространенны в свое время попытки увидеть в толстовском Каратаеве черты «патриархально крестьянства», найти соотношение между ним и Тихоном Щербатым как объектив но «мужицкими» типами. Народность Каратаева есть, прежде всего, авторская н родность, получившая предельно отчетливое свое выражение.

Одновременно «новая реальность» «Войны и мира» заключала в себе целы ряд вытекающих из ее идеальной первоосновы внутренних парадоксов, что хорош видно, в первую очередь, на примере толстовского отношения к войне44. С одно стороны, война изображается Толстым как явление .изначально безнравственно оправданием которому могут служить только борьба за спасение жизни и «возы щение чувства», оскорбленного посягательством цивилизации (именно такую, со падающую с авторской* точку зрения высказывает Андрей Болконский в его «пар доксальном» разговоре с Безуховым накануне Бородинского сражения). С друго стороны, отрицание руководства событиями со стороны «великих людей» привод писателя к утверждению, что война (в том числе, наполеоновская агрессия) есть р зульгат непроизвольного совпадения частных устремлений. Таким образом, получ ется, что непринужденная (по убеждению Толстого - божественная) жизнь способ порождать и глубоко безнравственные явления.

Рефлексия, которой подвержены в романе его осмысленно живущие персон жи: будь то Пьер Безухов или Андрей Болконский, - становится причиной еще о ного парадокса, характерного для толстовской религиозной системы в целом. Пр знание Толстым «недейственности» отвлеченного ума делает бесплодными на стр ницах «Войны и мира» любые попытки «головного» постижения явлений. Тем с мым стремление толстовского героя (что является, в отличие от неосмысленно с ществующих Ростовых, народной и солдатской среды, его типологическим свойс вом) сознательно открыть законы «новой реальности» логически приводит его к о рицанию сколько-нибудь самостоятельной роли сознания. Получается, что спосо ность отвлеченного суждения, с которой постоянно связаны в «Войне и мире» обр

44 Подробнее см.: Гуяин А.В. «Прелесть» и ужас войны в «Войне и мире» Л.Н.Толстого // Филол гня в системе современного университетского образования: Материалы межвузовской научн конференции. Выпуск 5, М., Издательство Университета российской Академии Образован! 2002. С. 157-163. ы Безухова и Болконского, дана человеку, чтобы убедиться в ее ненужности, или олько для того, чтобы постоянно ограничивать самое себя.

В перспективе толстовского творческого движения 1850 - 1860-х годов «Вой-а и мир», как неоднократно отмечалось в посвященной роману литературе, пред-тавляет собой итоговое произведение. Проведенный нами анализ убеждает, что та-ое значение сообщила книге Толстого, прежде всего, полнота выражения авторско-о духовного идеала, своеобразное преодоление на этой основе ранее возникавших у исателя творческих трудностей. В частности, художнику удалось разрешить про-лему соотношения «своего» героя и среды, с которой он вступает во взаимодейст-ие. Вместе с тем достижение на страницах романа внутреннего единства Болкон-кого и Безухова с народным миром (в наиболее общем - национальном, смысле он ключает в себя также и Ростовых, Кутузова, «скромных» офицеров начала XIX ве-а) потребовало от писателя создания «образа бытия», во всем подчиненного автор-ким религиозно-поэтическим законам.

Проблема единения в «Войне и мире» рассматривалась и толковалась неодно->атно4 . Вместе с тем, на наш взгляд, она представляет собой прежде всего пролежу творческого осуществления на всех повествовательных уровнях личного деала художника. В свою очередь, это обстоятельство заставляет нас коснуться ложного вопроса о жанровой природе толстовского произведения.

Определение «роман-эпопея» прочно утвердилось в научной литературе о Толстом как наиболее адекватное характеру явления. Принимая его в целом, нельзя, ем не менее, не признать исключительного своеобразия эпического строя «Войны и яра». Одним из главных признаков эпоса традиционно считается его объектив-ость. «В самом деле, - замечал по этому поводу А.Ф.Лосев, - эпос есть примат об-;его над индивидуальным. Из этого эпический художник делает вывод для себя, го и его собственная личность тоже есть нечто третьестепенное, неосновное, несу-ественное, что в свои произведения он ничего не должен вкладывать личного, слу-айного,капризного.»4 .

Война и мир» между тем, творчески преображая невыдуманные события, ешала в том числе личную религиозно-философскую сверхзадачу. Предельная ши-ота и объективность изображения Толстым русских жизненных типов и больше -ационапьного характера, в событиях вселенского масштаба, с одной стороны, по-воляет увидеть в романе своеобразную разновидность «психологического эпоса». [.Б.Храпченко, к примеру, говорил о Толстом как «основоположнике эпико-сихологического искусства»47.

В свою очередь, Н.К.Гей находит, что именно психологизм («раскрытие мира ерез человека, а исторической жизни в связи с личной жизнью и через личную изнь») противоречат понятию «эпопея», точно так же, как «всеобщий» характер

5 См.: Краснов Г.В. Герой и народ. М., Советский писатель, 1964; Галаган Г.Я. Философско-сторические основы единения людей // Единение людей в творчестве Л.Н.Толстого. 8ГЮ - ИР ЛИ АН, 2002. С.81-88.

6 Лосев А.Ф. Гомер. М., Молодая гвардия, 1996. С. 148.

7 Храпченко М.Б. Типологическое изучение литературы и его принципы // Проблемы типологии усского реализма. М., 1969. С.34. изображения действительности противоречит понятию «роман»48. На наш взгляд зависимость почвенной правды от субъективного духовного ядра произведения по стоянно сообщает эпическому началу «Войны и мира» хорошо различимое качеств религиозно-философского утопизма, причем именно это качество изначально вы ступает у Толстого как принципиально жанрообразующее. В известном смысл «Войну и мир» с ее несравненным психологическим реализмом можно также рас сматривать как утопическое произведение, созданное на материале национально истории. Если отступить на мгновение от строгой формы диссертации, то наиболе точно будет сказать, что жанр «Войны и мира» - это сам Толстой с его личным ис поведением веры.

В то же время, не касаясь очень сложного вопроса о природе эпического твор чесгва Нового времени, правомерности выделения романа-эпопеи как отдельног жанра (на чем настаивал АВ.Чичерин49), следует признать, что, при всей его сам бытности, толстовский шедевр воплотил в себе многие определяющие тенденц: искусства второй половины XIX и всего XX века. Прежде всего, это касается кач ственно иного духовного содержания эпического произведения, утверждающего м териалистическое или переходное к нему отношение к действительности, связанно с подобным взглядом на вещи новое понимание места человека в мироздании и со ственно роли художника-творца в освоении жизненных явлений.

Исследование «Войны и мира» с точки зрения ее духовной первоосновы п зволяет утверждать, что созданная Толстым художественная: картина является на более полным, законченным выражением основного для творчества писателя из бразителъиого типа, который требует в логическом своем развитии построен на основе авторских религиозных понятий самодостаточной «новой реальности> Оборотной стороной этого процесса оказывается не имеющая себе равных полнот и «рельефность» изображения эмоционально-психологического «среза» национал ной жизни, который, тем не менее, не может быть соотнесен с иными ценностям кроме субъективно толстовских. Художественное открытие в романе русского по венного бытия оказалось неотделимо от авторских представлений о таком же «по венном» божестве, что сообщило этой стороне действительности значение поист не «царственной почвы». Относительная «свобода» многих описаний «Войны и м ра» от ее религиозно-философской концепции не позволяет рассматривать их нез висимо от единого творческого замысла в рамках неорганичных произведению м ровоззренческих координат.

Исчерпывающее утверждение в «Войне и мире» духовного идеала писате; привело к успешному разрешению на материале войны 1812 года сквозного д; творчества Толстого конфликта естественной жизни и цивилизации. В то же врем субъективный характер этой идеальной первоосновы, именно в силу полноты, с к торой он воплотился в романе, обнаружил со всей остротой новый, глобальнь конфликт между религиозно-философским строем произведения и реально сущес

48 Гей Н.К. Художественные открытая русской классической литературы // Мировое значение ру ской литературы XIX века. М., Наука, 1987. С.140.

45 См.: Чичерин A.B. Возникновение романа-эпопеи. Изд 2-е. М., Советский писатель. 1975. ующим мировым устройством. Торжество толстовского идеала заключало в себе чевидные предпосылки уже не творческого, но духовного кризиса в жизни худож-ика. Заключительный этап его работы над романом можно рассматривать, в том исле, как своеобразную попытку выхода из этого мировоззренческого кризиса, десь уместно говорить о развитии на ином уровне общей закономерности толстов-кого творчества, когда «сопутствующий» объективный изобразительный тип явяя-тся средством преодоления кризисных моментов, вызванных основным - субъ-ктивно-авторским типом.

Аналитическое рассмотрение «описательных» глав эпилога «Войны и мира» озволяет установить заметное отличие их поэтического строя и проблематики от ех, что определяли собой основное повествование в романе. Безухов, с которым вязывалось в последнем томе произведения наиболее полное постижение толстовкой философии непринужденного бытия, становился в его эпилоге действующей тороной теперь уже назревающего внутринационального конфликта. При этом генно толстовские истины в логическом их развитии привели героя к желанию полюбовного» переворота - освобождения России и мира от любых цивилизованное начал. Несмотря на аполитичность такой позиции, исключительно этическую аправленность устремлений Безухова, в главном он оказывался заодно с револю-ионерами-декабристами, что проливало свет на объективный характер вынесенных : из войны 1812 года убеждений - по сути, ведущих к радикальному переустрой-тву мира.

С этой точки зрения, несмотря на очевидную его тенденциозность, не лишено праведливости суждение Г.В.Краснова: «Бородинское сражение, война двенадцаго-года являются прологом к новой войне во имя интересов народа. Она не всегда удет, по Толстому, кровавой, последовательной, не будет революционной. Но в ней ть демократические начала, в ней примут участие преемники Пьера Безухова в лстовских произведениях и их автор»50.

В то же время, авторское отношение ко всему происходящему в эпилоге, преде всего, спору Николая Ростова с Безуховым, выходит за пределы какой-то одной заявленных тут мировоззренческих позиций. Хотя финальное среди описаний илога - сон Николеныси Болконского, и расставляет эмоциональные акценты по-ствования в пользу «дяди Пьера», его оппонент Ростов тоже занимает полноправ-е место в нарисованной Толстым послевоенной картине. Таким образом, религи-но-философский строй уже состоявшегося произведения, наиболее полно выра-енный в жизненном идеале Безухова, выступает на этот раз как составляющая бое обширной общерусской проблематики и подвергается рассмотрению с точки ения обновленной авторской позиции. Все это позволяет отнести «описательную» ;ть эпилога «Войны и мира» к иному, чем тот, что является определяющим в роне, объективному изобразительному типу.

Рассмотрение «Войны и мира» в контексте духовного развития России приво-т к выводу о том, что личный идеал писателя представляет собой глубоко своеоб-зное отражение характерных для эпохи мировоззренческих тенденций. Одно из нтральных явлений в духовной жизни нации, роман-эпопея Толстого ярко обознараснов Г.В. Герой и народ. М., Советский писатель, 1964. С.232, чил поворот к эмпирическому восприятию мира и связанному с ним понимани отечественной истории. Именно это обстоятельство сообщило толстовской картин национального прошлого исключительную изобразительную силу. И оно же прив ло к тому, что почвенные ценности русского бытия предстали в романе как следе вие, подчиненное новой, субъективно определенной мировой первопричине. Меж тем подобное отношение к вещам вполне отвечало эпохальным переменам общее венного сознания, готовым утвердиться на десятилетия вперед. В этом смысле с вершенно справедливо прозвучавшее в 1966 году высказывание о «Войне и мире Г.Н.Фейна: «Толстой многое видел дальше, чем большинство людей его поколен; понимал и чувствовал во многом так, как мы теперь»51.

Часть четвертая

Эпоха с 1870 по 1878 год представляет собой по-своему уникальный перио жизни и творчества Толстого, отмеченный значительными переменами в духовно мире и, соответственно, творчестве художника. Несмотря на существование дово.1 но обширной литературы, посвященной толстовским поэтическим замыслам это времени (состоявшимся и незавершенным), прежде всего, центральному из них роману «Анна Каренина», общая логика творческого развития, особенности религ озно-философских воззрений писателя той поры остаются, пожалуй, наименее пр ясненными в его судьбе. Ставший привычным взгляд на эту эпоху как на время «с зревания» «переворота» в толстовском мировоззрении рубежа 1870-1880-х год (так или иначе он высказывается в работах Э.Г.Бабаева, Б.И.Бурсов Я.С.Билинкиса, Н.ЬСГудзия, В.В.Ермилова, М.Б.Храпченко, К.Н.Ломунов Н.Н.Арденса, СЛХБычкова, В.Б.Ремизова) является оправданным только в наибол общем смысле, но вовсе не исчерпывает реального, нередко отрицающего внутре нюю суть позднейших событий, духовного движения художника на протяжении н полных десяти лет. 1870-е годы, как представляется, потому и выглядят наибол «загадочным» периодом толстовской жизни, что личное исповедание веры, опред лившее собой отношение писателя к миру, поэтику и проблематику его творчест минувших десятилетий (еще в большей степени это относится к позднему Толст му), оказалось теперь в значительной мере ослабленным, хоть, разумеется, и не п теряло до конца своего «несущего» значения.

Анализ материалов, касающихся жизни Толстого в период по завершеш «Войны и мира», позволяет рассматривать это время как обусловленный глубины ми установками только что написанного шедевра религиозный кризис. Исчерпь вающее утверждение идеала естественной жизни в созданной художественным средствами «новой реальности» логически требовало переустройства под тем же у лом действительного бытия. Между тем Толстой именно в это время на собственно опыте испытал ограниченность и внутреннюю парадоксальность этого идеала.

При всей скудости информации о пережитой художником в Арзамасе осень 1869 года «ночи ужаса», очевидной авторской тенденции в последующем описан!

51 Фейн Г.Н. Роман Л.Н.Толстого «Война и мир». М., Просвещение, 1966. С.263. того события на страницах рассказа «Записки сумасшедшего» в нем можно увидеть аиболее острое, на уровне непосредственных переживаний, проявление кризиса олстовской религиозной философии в наиболее глубоких ее истоках. Как нам пред-тавляется, «арзамасский ужас», который многократно получал в литературе о Тол-том психологические и даже медицинские объяснения, имеет, прежде всего, отно-ение к духовному строю только что законченной «Войны и мира» и, до некоторой епени, может рассматриваться как «завершающий акт» в создании романа. По праведливому замечанию Ф.А.Степуна, который попытался определить самое су-ественное в толстовских переживаниях арзамасской ночи, «его страх был возму-ением и протестом против смертности человека»52. В данном случае вера в «боже-твенное безличное» подверглась испытанию ужасом смерти и обнаружила, незави-имо от позднейших интерпретаций этого события писателем, свой объективно лич-остный характер. Личность предстала последней инстанцией толстовской религии, неизбежное земное исчезновение этой личности оказалось равнозначным круше-ию света. Одновременно толстовские свидетельства о событиях арзамасской ночи едвусмысленно указывают на то, что главным средством спасения от «ужаса небы-ия» в данном случае оказались православные молитвы, с детства усвоенные писа--лем.

Главной тенденцией в духовном движении Толстого вплоть до «переворота» а рубеже 1870 -1880-х годов, как видно из комплексного исследования его переиски с А.А.Фетом, Н.Н.Страховым, А.А.Толстой, С.С.Урусовым, дневниковых за-исей, воспоминаний о нем, оказалось постоянное, хотя и не всегда последователь-ое, стремление к воссоединению с отеческой верой. Показательным в этом отно-ении выглядит высказывание Толстого в письме к А.А.Фету от 23 сентября 1873 да: «У меня каждый день, вот уже с неделю, живописец Крамской делает мой ортрет в Третьяковскую галерею, и я сижу и болтаю с ним и из петербургской ста-ось обращать его в крещеную веру» (62, 48). Почти в тех же словах Толстой со-щает о своих беседах с Крамским и H.H.Страхову. Разумеется, толстовский ду-вный поиск 1870-х годов, скорее, может быть определен как наиболее полная в изни писателя попытка идентифицировать с Православием собственные духовные ззрения. Она ни в коей мере не означала радикального «пересмотра» Толстым ре-гиозных понятий, сложившихся у него за прошедшие годы. Тем не менее, воз-ожность подобной переоценки (что означало бы, в отличие от состоявшегося, дей-вительно самый полный внутренний переворот), выглядит в те годы, по сравне-ю с другими периодами жизни писателя, исключительно высокой.

Особенности толстовского художественного мира 1870-х годов, при деталь-м его рассмотрении, во многом отражают те перемены, или, говоря точнее, коле-ния, что происходили в религиозном мировоззрении творца. Сохраняя в известной ре идейную и поэтическую связь со своим первоначальным истоком - личной атеистической верой, творчество Толстого в это время часто предполагает не бъективно авторскую, но полностью объективную перспективу в отображении зненных явлений, что придает качественно иное значение психологическому реа

Степун Ф.А. Религиозная трагедия Льва Толстого // Русские мыслители о Льве Толстом. Ясная ляна, 2002. С.596. лизму писателя. Соответственно определяющим для отношения толстовской карти ны мира к действительности становится на этом этапе тот «сопутствующий» изо бразительный тип, который был намечен более ранними «Севастополем в август 1855 года», «Рубкой леса» и отчасти «Казаками». Смена «внутреннего фокуса», к и тогда, оказывается порождена кризисом, вызванным глубинными противоречиям основного для писателя изобразительного типа. Именно этим обстоятельством мож но объяснить ориентацию Толстого в начале нового творческого десятилетия н прозу Пушкина как художественный образец, его сознательное следование традици онно существующим литературным формам53.

В высшей степени показательными с точки зрения перемен, которые претер певает в это время авторская позиция художника, выглядят его попытки освоить м териал, не до конца органичный «поэтике чувства», требующий для своего отобр жения твердых созерцательных установок. Таковым выглядит, в первую очеред начатый Толстым в 1872-1873 годах роман о Петровской эпохе, задуманный «в п раллель» жизненным реалиям современной писателю «смутной поры». Вместе с те изучение процесса его работы над этим замыслом позволяет ясно увидеть границ толстовского созерцания мира, всегда укорененного в непосредственном пережив нии событий. Обновление художественной позиции Толстого совершалось на осн ве поэтических принципов, неотделимых от его глубинных религиозных понят! То, что роман так и не состоялся, можно объяснить не столько удаленностью i бранной эпохи и неясным для писателя, как утверждал он сам, психологичесю строем людей петровского времени, сколько отсутствием в материале «чисто нравственного чувства», невозможностью понять и оправдать события (в пла эмоциональном нередко отталкивающие) вне «отвлеченной», по-прежнему чуждо Толстому, исторической меры.

Одновременно для Толстого продолжал сохранять свою силу субъективны конфликт естественной жизни и цивилизации. В этом убеждает аналитическое р; смотрение написанного в 1872 году «для народного чтения» рассказа «Кавказск пленник». При всем его стилистическом своеобразии, внешней независимости авторских идейных установок, рассказ обнаруживает глубинное развитие имен толстовской проблематики. Пленные офицеры Жилин и Костылин так же, как пре ставители недружественных России горцев, за исключением фанатично воинстве нош старика-татарина, оказываются на его страницах заложниками «отвлеченного цивилизованного порядка вещей, независимо от национальной формы, которую может принимать. Освобождение Жилина его спасительницей Диной выглядит п этому как подлинное торжество божественного, согласно Толстому, «рефлекса лю ви и добра». В то же время, эта глубинная конструкция, организующая повествов ние в рассказе, нигде не выносится на первый план, оставляя возможность увидеть нем не только объективно значимые художественные типы, но и более обширна внутреннюю перспективу.

53 Среди последних публикаций на эту тему особый интерес представляет стат Л.Д.Громовой «Многому я учусь у Пушкина.» (Вестник Российского гуманитарного научно фонда, 1999, №1. С.277-282), где «преломление» пушкинской традиции у Толстого рассматривав сяна материале рукописей романа «Анна Каренина».

Центральное произведение в творчестве Толстого 1870-х годов: роман «Анна аренина» (1873-1877), справедливо рассматривается исследователями как единст-енный по широте охвата современных писателю жизненных явлений, глубине и иле проникновения в человеческую психологию, достоверности изображения под тим углом общественных процессов эпохи поэтический шедевр. «"Анна Карени-а'\ - замечал в этой связи М.Б.Храпченко, - это не только семейный роман, но и оман социальный, психологический, произведение, в котором история семейных тношений, тесно соединяется с изображением сложных общественных процес-ов»54. Вместе с тем опыт исследования романа с точки зрения его духовной перво-сновы приводит нас к убеждению, что главные особенности, определившие его ме-то в истории русской литературы и собственно в художественном мире Толстого, епосредственно восходят к существенно обновленным религиозно-философским оззренжям художника. Сохраняя свою самобытность, эти воззрения все больше тя-отеют к традиционно русским ценностям бытия.

Изучение творческой истории «Анны Карениной» позволяет утверждать, что ервоначально тесно связанный с художественными принципами Толстого предше-твуклцей эпохи, замысел произведения подвергся в процессе работы существенной орректировке, прежде всего, в смысле его духовного содержания. Положенный в снование композиции романа принцип контрастного развития двух сюжетных ли-ий, образованных, с одной стороны - историей неверной жены и разрушения бра-а, с другой - историей созидания семьи («Два брака» - одно из первоначально на-еченных Толстым названий романа), соответствовал главным установкам толстовкой религии 1860-х годов и должен был разрешиться торжеством «естественной» нии в противовес катастрофе, к которой приводит героев линия «цивилизован-ая». Предварительные характеристики основных персонажей отвечали такому про-вопоставлению жизни и не-жизни. Подобное развитие двух частных сюжетов редполагало также вполне определенное, связанное с «религией чувства», освеще-ие общих закономерностей русского бытия. Эта проблематика сохранилась в ро-ане как стержневое начало повествования. Вместе с тем комплексный анализ проведения показывает, что толстовское противоречие естественного и цивилизован-ого изначально оказалось помещено на страницах произведения в систему сущест-нно обновленных религиозно-философских координат.

Наблюдая в поэтике романа дальнейшее развитие органичного для писателя . инципа эмоционального восприятия-отражения действительности, можно, в то же емя, установить подчиненность восходящих к нему художественных приемов им новым идеальным установкам. Как правило, эмоциональное становится теперь еркалом» объективно духовного, чувство утрачивает свою религиозную самодос-точность и выглядит отражением более сложной, чем та, что была у Толстого в инувшие годы, тяготеющей к национальной православной традиции, иерархии нностей.

Анализ конкретных эпизодов романа, посвященных как истории Анны и ронского, так и отношениям Константина Левина и Кити, позволяет увидеть там и есь присутствие внеприродного мистического измерения, которое находит много

Храпченко М.Б. Лев Толстой как художник. М., 1971. С. 199. образное преломление в использованных Толстым способах отображения действи тельности: сквозных образах-видениях, знаковой обрисовке окружающей герое среды, своеобразии их поведения в тех или других ситуациях. Прямое упоминани «третьего», который незримо, но реально определяет логику преступной, по христи анским меркам, связи Анны и Вронского, сообщает описаниям этой сюжетной ли нии временами очевидный характер демонизма. Точно так же праведные отношен Левина и его невесты, а потом жены Кита показаны как поистине благословенные освященные божественным присутствием, причем понимание Бога далеко не огра ничивается тут признанием безличного абсолюта, отраженного в земном. В разно степени акцентированное, это мистическое измерение дает о себе знать также в изо бражении других персонажей романа: Алексея Александровича Каренина, Стивы Долли Облонских, Кознышева, Вареньки, Николая Левина, графини Лидии Иванов ны, определяет собой внутреннее содержание связанных с ними сцен и эпизодо «Анны Карениной». Таким образом, психологический реализм Толстого получа уже не субъективно-авторскую, но более обширную духовную проекцию, что при дает ему особое качество духовного реализма, восходящего к традициям древнерус ской литературы и отеческого понимания: мира. В то же время, присутствие в ром не подобной метафизической меры вещей не только ограничивает действие толстов ской «диалектики души», но и способствует ее обогащению, приводя толстовски психологизм в гармоничное согласие с надпочвенной реальностью бытия.

В большинстве работ, посвященных «Анне Карениной», отмечается объе тивносгь авторской позиции Толстого. На исходе XIX века К.Н.Леонтьев, сравнив-в этом отношении «Анну Каренину с «Войной и миром», говорил: «Казалось бы, чт нужно дальней эпопее быть объективнее, а близкому роману субъективнее; вышл наоборот. <.> Можно сказать, что "Война и мир" - произведение более объекта ное по намерению, но объективность его очень субъективна; а "Каренина" - боле субъективное по близости к автору и эпохи и среды, и по характеру главного лица Левина, но субъективность его объективировалась до возможной степени сове шенства»55. Это же обстоятельство, применительно к «Анне Карениной», кажды по-своему, отмечали Э.Г.Бабаев56 и Б.МЭйхенбаум57.

Одновременно в романе произошло резкое, сравнительно с творчеством То стого 1860-х годов, изменение художественного стиля. Исключительная роль в п вествовании образов-символов, резко возросшее значение метафоры говорят о гл бинной связи между внутренним строем произведения и стилевыми признака» русской поэзии. Именно эти особенности стиля «Анны Карениной» позволи. Н.К.Гею после анализа ряда эпизодов романа сделать вывод об универсальном з коне искусства, когда происходит «"намагничивание" слова, и в результа наблюдается прирост смысла, нового содержания, которое в самом ело отсутствует»58. Вместе с тем подобная, почти образцовая, «герменевтичность» «А ны Карениной» обусловлена, на наш взгляд, именно простотой и многосложность!

55 Леонтьев К.Н. О романах гр. Л.Н.Толстого. М, 1911. С.108.

54 См.: Бабаев Э.Г. Роман и время: «Анна Каренина» Льва Николаевича Толстого. Тула, Приокск кн. изд., 1975; Бабаев Э.Г. Из истории русского романа XIX века. М., Изд. МГУ, 1984. С.117-235.

57 См.: Эйхенбаум Б.М. Лев Толстой. Семидесятые годы. Л., Советский писатель, 1960.

58 Гей Н.К. Художественность литературы. М., Наука, 1975. С.211. бщенациональной природой толстовского идеала в романе. Применительно к Войне и миру», скорее, следует говорить о «намагничивании» слова авторскими мысловыми приоритетами. Отсюда, как представляется, вытекает до сих. пор не сознанная в полную меру необходимость существенного различия в подходе к то-и другому произведению. Если адекватная интерпретация «Войны и мира» тре-ует анализа, прежде всего, авторской позиции, отраженной в художественных об-азах, то в случае с «Анной Карениной» то же самое может достигаться непосредст-енным анализом образной системы романа.

Обновление духовной позиции художника, ярко выраженное в поэтическом юе «Анны Карениной», в свою очередь, можно рассматривать и как основную ричину неудовлетворенности Толстого первоначально намеченным, по-своему рхаичным», конфликтом произведения. В определенном смысле, поэтика романа значально требовала выхода за пределы этого «отправного» субъективно авторско-конфлюста. Именно здесь находится причина «творческого простоя» в работе над маном, произошедшего в 1875 году.

Укорененный в толстовской «философии жизни» 1860-х годов идеал семейно-счастья, избранный в «Анне Карениной» как альтернатива «цивилизованному» ;паду семьи, в свете новых идейных установок оказался для писателя недостаточ-м. Показательно, что задержка в создании произведения совпала с написанием рвой редакции «Исповеди» - книги, посвященной критическому переосмыслению лстым ценностей собственной жизни и поиску для нее более надежной религиоз-й опоры, причем, насколько можно судить, о решительном противоречии с Цер-вью для него в то время речь не заходила. Положенные в основу художественного шсла представления о «цивилизованном» кризисе русского общества и «естест-нных» путях выхода из него, по существу, преодолевались в романе его объектив-й внутренней перспективой. Это обстоятельство сделало невозможным в «Анне рениной» решительную поляризацию действующих лиц, подчинило в итоге одну другую сюжетные линии качественно иной, превосходящей традиционно толстов-•ю, художественной проблема-паке.

В литературе о Толстом стала общепринятой оценка «Анны Карениной» как ликого социального романа, всесторонне отразившего русский общественный изис 70-х годов XIX века. Анализ произведения с точки зрения его духовной пер-основы позволяет установить внутреннюю связь между объективностью создан-й в нем картины мира и стремлением художника к подлинно христианскому жиз-нному идеалу, который в данном случае выступает последней мерой всего проис-дящего в романе.

Современные Толстому кризисные явления получают тем самым освещение непосредственный результат потери образованными сословиями живых ценной национального бытия, предстают глобальным кризисом веры. Давно и основа-ьно выявленные исследователями мотивы «безотцовщины» в судьбах героев pola, тема самоубийства, которая возникает не только в связи со смертью главной оини, но присутствует так или иначе в развитии образов Константина Левина и онского, аллюзии с языческим Римом, возникающие в картине скачек, восходят к тральной в «Анне Карениной» идее всеобщего нравственного помрачения. Бе-сходность жизненных путей Анны и Вронского, поиск оставленным мужем Алексеем Александровичем Карениным утешения в религиозных суррогатах, обреченно бонвиванство Стивы Облонского выглядят с этой точки зрения прямым результато забвения народной Святыни. Именно утраченная память о вечной жизни, о покая нии как условии духовного исцеления делает судьбы героев трагическими в антич ном значении слова, определяет собой глобальный разлад показанного в «Анне К рениной» русского общества.

В то же время, найденная Толстым художественная позиция сообщает расск зу о каждом из персонажей романа характер христианской любви и сострадания, ис ключает возможность авторского их осуждения в той или иной форме. Собственн эта позиция и создает, за отсутствием образного его воплощения в «Анне Каре* ной», положительный полюс глобального конфликта произведения: между верой неверием (или лжеверием), христианством и пантеизмом.

Комплексное исследование романа позволяет сделать вывод о реально ело ном взаимодействии на его страницах этого «большого» - объективного, и восх дящего к толстовской «религии чувства» субъективного «малого» конфликтов. № пример, сквозной мотив произведения, связанный с железной дорогой, можно спр ведливо рассматривать, в том числе, как художественное выражение идеи «дивил зованного» небытия. Тем не менее, в контексте «большой» проблематики «Ahí Карениной» он выходит из привычных для Толстого религиозно-философских р мок и получает исключительную смысловую многозначность.

Подобного рода преображение претерпевают и обе главных сюжетных лини романа. Это особенно заметно в случае с «левинским» сюжетом, который по ме своего развития вообще начинает играть в повествовании первоначально «не пре; смотренную» функциональную роль. С одной стороны, утверждение в жизни Ко стантина Левина отеческих форм бытия продолжает на протяжении большей част романа служить «противовесом» связанной со всеобщим распадом линии Анны Вронского. С другой стороны, праведная форма, оторванная от вызвавшего ее i ховного содержания, хотя и сохраняет в себе отраженные ценности национально уклада, оказывается крайне уязвимой. Атеистические, а точнее, исходя из подли ного содержания идеала Константина Левина, - пантеистические жизненные уст новки оборачиваются кризисом уже в рамках обретенного героем семейного сч стья. Тем самым его созидательные устремления предстают только иным проявл нием всеобщего русского разлада, включаются в «большую» проблематику «Аш Карениной». В то же время, известный «автобиографизм» этого образа до некотор степени позволяет говорить о том, что собственные религиозные воззрения Толст го 1860-х годов в свете объективной авторской позиции изображаются в «Анне К рениной» как одна из составляющих глобального кризиса эпохи.

Описание в заключительной часта романа поисков Левиным твердой религ озной опоры для своей жизни, как правило, рассматривается исследователями в ко тексте наступившего несколькими годами позднее «переворота» в мировоззрен: Толстого. Между тем такой ретроспективный взгляд явно не до конца учитыва специфику художественного творчества, по существу, выводит литературный обр за пределы романного времени и пространства, тем самым как бы нацеливая леви ский духовный поиск на заранее известный результат. Анализ эпизодов и сцен «А ны Карениной», изображающих нравственный кризис героя, не позволяет оценива нутреннее развитие Левина столь однозначно. Эту неопределенность, примени-ельно к персонажу романа, отметил в свое время Н.К.Гудзшг. «Толстой в преддве-ии своего собственного духовного кризиса наделяет Левина тем "просветлением" и ем душевным перерождением, которые несколько позднее пережиты были самим олстым, но которые в романе в применении к Левину показаны очень неясно, схе-атично и недостаточно мотивированы»59.

В действительности вопрос о качестве религиозного движения героя и приро-е исповедания веры, к которому он в итоге приблизился, представляет немалую ложность. Безусловно, русский духовный идеал, каким он открывается герою в бе-едах с мужиками, может быть истолкован в духе субъективно толстовских понятий безличном Начале Вселенной. Одновременно то обстоятельство, что Левин полу-ает первоначальный импульс к переоценке ценностей именно в Церкви, во время споведи накануне венчания, а его дальнейший поиск духовной опоры совершается православно верующей народной среде, позволяет с полным правом предположить го дальнейшее движение именно в православном направлении.

Не случайно, по свидетельству самого художника, сцена исповеди в «Анне арениной», как рассказал ему в 1877 году оптинский старец Амвросий, привела к ознательному воцерковлению приезжавшего в Оптину Пустынь одного из читате-ей романа60. Сцена эта действительно выглядит по-своему единственной у Толсто-с точки зрения объективного отражения православных воззрений на мир, какими высказывает исповедующий Левина приходской священник. Насколько можно дить по свидетельствам современников, главы произведения, посвященные ду-овному поиску Левина, вообще вызвали самый непосредственный отклик в чи-ощей среде. Так, 8 сентября 1878 года Н.Н.Страхов сообщал Толстому о своих иятелях Шестакове и Богданове, которые под влиянием «левинских» эпизодов .нны Карениной» «сделали поворот в своих мыслях»61. При этом, разумеется, тай поворот допускал возможность различных путей в дальнейшем.

В свою очередь, объективная духовная перспектива произведения не позволя-идентифицировать содержание внутренних поисков Левина и религиозно-илософскую позицию создателя «Анны Карениной». Левин выступает в данном /чае не столько субъектом постижения авторского идеала (как это было с Нико-;м Иртеньевым, Андреем Болконским, Пьером Безуховым), сколько непосредсгп-нным объектом созерцания под углом этих идеальных ценностей. Подобно Дмит-тю Оленину в «Казаках», толстовский герой с его специфическим внутренним тоем оказывается включен в систему более обширных смысловых координат. Со-ржание его религиозного поиска предстает только одним из элементов общей облематики романа, но никак не предполагает окончательного ее разрешения. Как заведливо замечает Е.В.Николаева, «на исходе "мечущегося" десятилетия Тол-ой оказался тем человеком, который смог осознать и выразить одну из позиций,

Гудзий Н.К. Лев Толстой: критико-биографический очерк. М., Художественная литература,

60. С.113.

См.: Оболенский А.Д. Две встречи с Л.Н.Толстым // Л.Н.Толотой в воспоминаниях современни-в. М., Художественная литература. Т.1. 1978. С.242.

См.: Л.Н.Толстой- Н.Н.Страхов. Полное собрание переписки. Том 1. 81Ш - ГМТ, 2003. С.363. представленных в современной ему действительности»62. Результат левинского ду ховного движения должен означать либо выход из общерусского кризиса, либо к чественное его углубление в русле оформленного личного пантеизма, тем не мене в любом случае этот результат спроецируется на уже существующую в романе хр стианскую ценностную иерархию и никоим образом ее не нарушит.

Таким образом, художественная картина, созданная в «Анне Карениной) может рассматриваться как полностью объективное отражение русской действ тельностаг 1870-х годов. Усиление в религиозном мировоззрении писателя созн тельно православного начала приводит здесь к обновлению толстовского поэтич ского мира, сообщает ему особое качество духовного реализма. Проблематика р мана, сложно соотнесенная с толстовским конфликтом естественной жизни и цив лизации, совпадает с национальной и мировой проблематикой, становится адеква ным ее выражением. Главные особенности религиозной философии Толстого пр шедших лет с точки зрения обновленной авторской позиции подвергаются тут х дожественному отображению как одна из составляющих нравственного «климат эпохи.

Одновременно, в контексте духовной и творческой эволюции писателя «Ан Каренина» вовсе не означала полного разрыва художника с найденным ранее и волом веры и обусловленными им творческими принципами, хотя и намечала во можность его движения в этом направлении. Пережитый Толстым на рубеже 187 1880-х годов духовный «переворот», при всей исключительной сложности этого ления, вызвал, тем не менее, самое полное, на уровне выработки собственного вер учения (вместо существовавшего ранее исповедания веры), возвращение писателя найденным в молодости религиозным установкам. Отражение духовных воззрет Толстого в художественных произведениях наступившего за этим тридцатилетне периода, хотя и развивет во многом основные закономерности его раннего и зрело творчества, в силу своей специфичности должно представлять собой предмет особ го рассмотрения.

Заключение

В результате проведенного исследования удалось выявить определяющу роль духовного вдеала Толстого по отношению к его художественному творчест философским воззрениям, многообразным формам практической самореализации протяжении раннего и зрелого периодов жизни.

По своему характеру толстовский идеал представляет собой личное испове ние веры, связанное с обожествлением эмоционально-психологической сферы внутреннем мире человека и природного, естественного начала в мироздании, свою очередь, анти-идеальным началом толстовской веры выступает сознательн начало бытия и оформленное, «цивилизованное» мировое устройство. В качес

62 Николаева Е.В. Художественное своеобразие творчества Л.Н.Толстого 1880-х - 1900-х го (Способы выражения основ авторского мировоззрения в позднем творчестве писателя). Автоу дисс. докг. филол. наук. М., МПГУ, 1995. С.8. ервоначалыюго «проводника» подобных религиозных воззрений в данном случае ыступала воспринятая писателем в юности философия Ж.-Ж.Руссо. Возникшая на той почве религиозно-философская система содержит в себе глубинные признаки опизма.

Изучение духовного движения Толстого на протяжении 1850 - 1870-х годов озволило установить существование «сквозного» принципа «притяжения-тгалкивания» в отношении писателя к Православию и сделать вывод о том, что его еоднократные попытки «воссоединиться» с верой отцов были продиктованы тремлением найти в Церкви подтверждение самостоятельно найденного, по сути, атеистического, исповедания веры. Вместе с тем на протяжении раннего и зрело-о творческого периодов духовный идеал Толстого подвергался значительной внут-енней корректировке. В то же время, религиозные воззрения писателя находились русле «обмирщенных»: материалистических и переходных к материализму, - ду-овных устремлений русского образованного общества своего времени.

Комплексный анализ творчества Толстого обнаруживает в нем всестороннее ейное и поэтическое отражение духовных воззрений художника. Процесс перера-отки писателем ранних вариантов и редакций его произведений, в первую очередь, твечал задачам концентрации авторского религиозно-философского «фокуса». Од-овременно соотнесенность произведения с той или иной вероисповедной позицией ожет быть определена как его духовная перспектива.

Поэтика Толстого, при всем многообразии применяемых писателем изобрази-ельных приемов, в наиболее общих чертах может быть охарактеризовала как по-тика чувства - отраженного и воспринятого. В то же время, толстовский психоло-зм - «диалектика души», представляет собой адекватное творческое выражение редставлений художника о психической жизни как изначально божественной, со, яженной с безличным началом мироздания - источником любого чувства. Основой метод художественного отображения Толстым действительности можно опре-елить как своеобразную диалектику без метафизики, восходящую к изначальным беждениям писателя в «безбожности» любых отвлеченных, «головных» понятий, десь очевидно преобладание мироощущения над миросозерцанием. Отсюда же выкает стремление толстовского поэтического мира к постоянному разрастанию по ризонтали, образной и тематической универсальности, построению на основе чувствительного восприятия» новой творческой Вселенной. Это позволяет сделать свод о том, что психологический реализм Толстого находится в неразрывном инстве с религиозно-философским утопизмом и духовные противоречия писателя, к правило, оказываются условием его художественных открытий.

Находящийся в единстве с поэтикой идейный строй толстовских произведе-ий обнаруживает в себе сложное соотношение объективной и укорененной в ду-вных понятиях творца авторской проблематики. Сквозной и нередко формообра-юший в творчестве Толстого (что хорошо видно на примере трилогии «Детство» -)трочество» - «Юность», двух первых Севастопольских рассказов) конфликт межчувствительным, непринужденным, естественным - с одной стороны, и разум-ил, оформленным, цивилизованным - с другой,, выступает здесь как субъектив-е преломление вселенского противостояния добра и зла. Одновременно возникает дожественный тип толстовского героя как наиболее близкого автору по своим идеальным устремлениям (Николенька Иртеньев в «автобиографической» трилоги Нехлюдов в рассказе «Люцерн»). При этом последовательная реализация собствен ной иерархии ценностей нередко приводит Толстого к возникновению творческ кризисов, связанных с необходимостью построения картины мира, во всем подч ненной личному исповеданию веры. Необходимость преодоления такого рода кр зисных моментов является главной причиной периодически возникающей в творч стве Толстого перемены авторской позиции на объективную, выходящую за пред лы первоначальной толстовской концепции человека и мира («Севастополь в ав сте 1855 года», «Семейное счастие», «Казаки»).

Наблюдение за характером отношения созданной писателем картины мира действительности позволяет выявить существование у Толстого двух изобразител ных типов: основного, связанного со всесторонним утверждением в творчест субъективно авторских воззрений на мир, и «сопутствующего», когда национальн и мировые явления освещаются в полном согласии с их внутренней природой. Вт рой из этих типов сохраняет в себе отдельные признаки первого, но они занимают этом случае подчиненное место. Одновременно меняется функция толстовского г роя: вместо субъекта познания мира он становится объектом авторского наблюдет и оценивается под углом объективных ценностей национального бытия (Оленин «Казаках»). Следование тому и другому изобразительному типу приводит писате к непревзойденным открытиям в области человеческой психологии, созданию мн гообразных характеров, психологической разгадке жизненных явлений. Тем не м нее, равные по уровню художественных достижений, тот и другой типы заключа в себе различное качество отображения действительности. В то же время, такие п ремены авторской позиции вызывают обратное воздействие творческих процесс на характер духовных понятий Толстого и, как правило, способствуют либо возвр щению художника к найденной в молодости пантеистической вере, либо «колебан ям» в сторону традиционно православных воззрений на мир.

Всестороннее рассмотрение центрального произведения в толстовском тво честве 1860-х годов - романа-эпопеи «Война и мир», приводит к выводу о том, * признанный поэтический шедевр является наиболее полным в рассматриваемый п риод выражением основного для писателя изобразительного типа. Конфликт естес венной жизни и цивилизации получает здесь творческое воплощение на матерш вселенского масштаба, что приводит к созданию Толстым самодостаточной «нов реальности», во всем подчиненной авторскому исповеданию веры. Одновремен весь психологически уловимый «срез» национальной жизни получает единственн по своей полноте и рельефности художественное отображение. Между тем эта по венная правда не существует вне субъективно авторской духовной перспективы.

Комплексное сопоставление сцен и эпизодов «Войны и мира» с их докуме тальной первоосновой позволяет, наряду с открытием психологической сутцнос событий начала XIX века, характеров исторических деятелей эпохи и больше - ! ционального характера, увидеть в романе настоящее переподчинение истории ; торскому духовному идеалу. Итоги движения в «Войне и мире» толстовских геро Андрея Болконского и Пьера Безухова становятся при этом исчерпывающе полга постижением через непосредственное переживание отраженного в земном безл1 ного абсолюта толстовской веры. Одновременно проведенное исследование поз! ет сделать вывод о том, что «Война и мир» явилась своеобразным художественным отражением нарастающих в обществе мировоззренческих перемен (в том числе, по отношению к отечественной истории), определивших магистральное направление национального развития во второй половине XIX и XX столетиях. Все это по-воляет видеть в толстовском романе-эпопее «узловое» явление русской литературы национальной истории, отразившее как наиболее устойчивые ценности в жизни ации, так и современные Толстому кризисные веяния 1860-х годов.

В свою очередь, анализ творческого движения писателя в 1870-е годы и, преде всего, создания романа «Анна Каренина», позволяет говорить о возвращении олстого ко второму изобразительному типу. Главная причина этого видится в пе-ежитом Толстым по окончании «Войны и мира» уже не творческом, но глобальном мировоззренческом кризисе и наиболее последовательной в его жизни попытке вериться на пути отеческой веры. Объективная позиция, найденная художником в ро-ане о современности, вызвала резкую перемену его «творческого почерка», по-воему обогатила толстовскую «диалектику души». Все это позволяет говорить о остижении Толстым в «Анне Карениной» нового для него качества не просто педологического, но духовного реализма. В романе присутствуют одновременно «манта - традиционный для писателя, конфликт, и «большой» - объективно истори-еский конфликт между верой и неверием, христианством и новыми духовными еяниями, причем второй из них выступает как определяющий. Нравственные иска-ия толстовского героя Константина Левина становятся в этом случае одним из эле-ентов общерусской проблематики и оцениваются автором с позиции христианских енностей бытия. Перемена изобразительного типа приводит к изменению роли в овествовании толстовского героя, который становится в этом случае объектом со-ерцания под углом обновленного авторского идеала. Мы констатируем невозмож-ость традиционно существующей в науке о Толстом проекции левинского поиска а заранее известный результат: произошедший несколько лет спустя по заверше-ии романа «перелом» в мировоззрении писателя. Образ России и мира, созданный «Анне Карениной», оценивается нами как полностью объективный.

Таким образом, в диссертации впервые определены характер духовного идеа-а Толстого 1850 - 1870-х годов, особенности его отражения в творчестве художни-а и обратного воздействия творческих процессов на толстовское религиозное ми-овоззрение, выявлены основные для поэтического мира писателя изобразительные ипы, динамика их взаимодействия и связанные с каждым из них поэтические осо-енности конкретных произведений. В го же время, определено место личного деала Толстого в духовном движении эпохи.

Основное содержание диссертации отражено в следующих публикациях:

Монография

1. Лев Толстой ипути русской истории. М., ИМЛИРАН, 2004. С.1-254.

13,0 а. л.

Статьи

2. Первый опыт военно-исторического описания в «Войне и мире» (К вопросу об источниках) // Л.Н.Толстой: Источники текста и проблемы поэтики. М., ИМЛ РАН, 1992. С.3-17

0,7 а. л.

3. Один из источников московских сцен 1812 года в «Войне и мире» //Ясно Полянский сборник - 1992. Тула, 1992. С.26-34.

0,8 а. л.

4. Исторические хроники как один из источников романа Л.Н.Толстого «Вой на и мир». Депонент ИНИОН РАН №45914. Библиогр. указатель: Литературоведе ние. 1992. №6.

1,5 а.л.

5. Неизвестный источник «Войны и мира» Н Начало: сборник работ молодг ученых ИМЛИ РАН. М., Наследие, 1993. С.100-107.

0,3 а. л.

6. Поэзия правды (О путях преобразования исторического материала в «Во не и мире») // Русская словесность. М., 1994, №5. С.3-10.

0,8 а. л.

7. «Не перестаю думать о Хаджи-Мурате.» // Родина, М., 1994, №3-С.111-115.

1,0 а. л.

8. Праздник обретения родины [Бородинское сражение в русских мемуарах публицистике] // Наш современник, М., 1994, № 11. С. 184-187.

0,4 а. л.

9. «Воскресение» и Воскресение // Л.Н.Толстой. Воскресение. М. Синерг 1995. С.5-42.

2,5 а. л.

10. Убийство купеческого сына Верещагина 2 сентября 1812 года и его и бражение в романе Л,Н.Толстого «Война и мир» // Москва в 1812 году: Материа научной конференции, посвященной 180-летию Отечественной войны 1812 года. М., Московский городской архив, 1997. С.25-26.

0,1 а. л.

11. Исторические источники в «Войне и мире» Л.Н.Толстого (на материале дного батального эпизода)// Отечественная война 1812 г. и русская литература IX в. М., Наследие, 1998. С.344-368.

1,2 а. л.

12. Дело под Шенграбеном в «Войне и мире» (Пути преображения историче-кого материала) // Толстой и о Толстом: Материалы и исследования. М., Наследие, 998. С.69-98.

2.0 а. л.

13. Кавказ - и вся жизнь // Л.Н.Толстой. Кавказский пленник. Хаджи-Мурат. ., 2000. С.5-38.

1,8 а. л.

2-е издание: 2002

14. Москва 1812 года в романе Л,Н.Толстого «Война и мир» (Мотивы право-лавной эсхатологии) // Москва в русской и мировой литературе. М., Наследие, ООО. С.156—169.

1.1 а. л.

15. Старогладковская // Мир филологии. М., Наследие, 2000. С.344-353.

0,5 а. л.

Переиздание: Москва, 2000, №11, С. 149-155.

16. Поле русской судьбы //Памятники Отечества. № 47, М., 2000. С. 35-39.

0,4 а.л.

Переиздание: Домашний лицей, 2002, № 4. С.27—31

17. Неопалимая [Пожар Москвы в 1812 году глазами современников] // Мос-овский журнал, 2002, №3. С.2-9.

1,0 а. л.

18. «Прелесть» и ужас войны в «Войне и мире» Л.Н.Толстого // Филология в истеме современного университетского образования: Материалы межвузовской на-чной конференции. Выпуск 5, Издательство Университета российской Академии бразования, М., 2002. С Л 57- 163.

0,4 а. л.

5-60.

19. Война и мир Льва Толстого И Л.Н.Толстой. Война и мир. М., 2003, Т.1.

3,0 а. л.

20. На Поклонной горе (Москва и Наполеон в романе Л.Н.Толстого «Война мир») // Литература в школе, 2002, №9. С.7-12.

1,0 а. л.

21. Узел русской жизни // Л.Н.Толстой, Война и мир. М., Синергия, 2002, Т.1

С. 5-94.

7,0 а. л.

22. Роман «Кюхля» и декабристский миф // Ю.Тынянов. Кюхля. М., 2003.

С. 5-19.

0,9 а.л.

23. Национальное единство 1812 года в «Войне и мире» Л.Н.Толстого И Ше гые Всероссийские Иринарховские чтения. Сборник материалов: вып.З. Борис Глебский на Устье монастырь, 2003, С.79-83.

0,9 а.л.

24. Прозрения и парадоксы (Лев Толстой в первую творческую эпоху) Л.Н.Толстой. Повести и рассказы («Набег», «Рубка леса», Севастопольские расск зы, «Метель», «Утро помещика»). М., Синергия, (в печати)

3,1 а. л.

25. Русское самосознание в книжной публицистике 1812 года И Русская 1 тература как форма национального самосознания и самопознания», Вып.2., М., И ЛИ РАН. (принято к печати)

2,9 а.л.

26. Комментарий к Т.5 Полного академического собрания сочинен Л.Н.Толстого («Война и мир» - Т.1). (принято к печати)

8,0 а. л.