автореферат диссертации по истории, специальность ВАК РФ 07.00.07
диссертация на тему: Массовые самосожжения в старообрядчестве (XVII-XIX века): практика и догматика

Оглавление научной работы автор диссертации — кандидата исторических наук Романова, Екатерина Викторовна

Введение.

Исследования старообрядческих самоубийств в Х1Х-ХХ веках.

Источники по исследованию массовых старообрядческих самоубийств.

Глава 1. Самосожжения как новая культурная практика.

1.1. Источники старообрядческой эсхатологии.

1.1.1. Церковная культура как источник старообрядческой эсхатологии.

1.1.2. Огненная символика Страшного Суда в народной культуре.

1.1.3. Капитоновщина в поисках «спасения»: предпосылки происхождения гарей.

1.2. Апология и осуждение самоубийств в публицистике конца ХУП-первой половины XVIII веков.

Глава 2. Практика самосожжений в социально-историческом контексте.

2.1. Светские и церковные институты в отношении к старообрядчеству.

2.1.1. Общее законодательство о расколе и его восприятие в старообрядчестве.

2.1.2. Старообрядческие самосожжения в отражении официальных документов.

2.2. Контексты старообрядческих самоубийств.

2.2.1. Конфликтные ситуации и стратегии их решения.

Розыск.

Провокация конфликта.

Конфликт с местной властью.

Сбор налогов, перепись и другие правительственные меры.

Имплицитный конфликт.

2.2.2. Типы старообядческих самоубийств в историко-культурном контексте.

Глава 3. Старообрядческая община в условиях подготовки к добровольному мученичеству: принципы и структура организации.

3.1. Наставники в старообрядческих общинах: функции и методы воздействия.

3.1.1. «Учение о добровольной смерти».

3.1.2. Визионерские практики.

3.2. Способы и принципы формирования общин старообрядцев-самосожигателей.

3.2.1. Социальные отношения и их роль в формировании общин.

3.2.2. Монашество как принцип организации общин.

W 3.3. «Перед лицом смерти»: источники мотивации поведения.

3.3.1. Стратегии обвинения старообрядцами «гонителей». ф 3.3.2. Погребальная обрядность в контексте массовых самоубийств.

3.4. Самоизвет.

Выводы.

Введение диссертации2005 год, автореферат по истории, Романова, Екатерина Викторовна

Исследования старообрядческих самоубийств в XIX-XX веках

История исследования массовых самоубийств в старообрядчестве начинается одновременно с исследованием истории старообрядчества в целом. Доминировавшая на протяжении двухсот лет обличительная тенденция в отношении старообрядчества сменяется в середине XIX века попытками научного его описания. Реформы, начатые Александром II, в том числе в издательской сфере, значительно ослабили влияние цензуры, обусловив, во-первых, появление научных публикаций, посвященных изучению старообрядчества, и, во-вторых, издание самих старообрядческих сочинений.

Первыми, кто обратился к истории и культуре старообрядчества, были славянофилы, которые «в своих изысканиях подошли к тому рубежу научного познания, за которым могло иметь начало основательное изучение старообрядчества в России, русского народа в его жизненном укладе, во всей системе богословских и социально-политических взглядов» (Молзинский 2001: 199). Именно в славянофильстве берет свое начало социально-политическая школа, в рамках которой, начиная с работ А.П. Щапова, ведется изучение старообрядчества. К последователям щаповской школы принадлежали В.В. Андреев, И. Юзов (И.И. Каблиц), A.C. Пругавин, оценивавшие старообрядчество в большей мере как политическое, а не религиозное движение. Близким к ним в оценке раскола был Н.И. Костомаров.

Историки-западники, которые вслед за Чаадаевым рассматривали православие как фактор, обусловивший культурную, политическую и экономическую отсталость России, еще более резкой критике подвергали старообрядчество, воспринимая его как течение, вообще отрицающее всякий прогресс. К числу историков, разделяющих подобные взгляды, относились К.Д. Кавелин, Б.Н. Чичерин, С.М. Соловьев, В.Г. Дружинин, В.О. Ключевский и др.

Практически все исследователи старообрядчества были представителями господствующей церкви, хотя, за редкими исключениями, ни для славянофилов, ни для западников вопрос об искажении догматики противниками никоновских реформ не являлся основным. Только историки духовно-академической школы, изучавшие старообрядчество «под углом зрения поиска негативных черт согласно идеологическим установкам синодально-церковной политики» (Молзинский 2001: 141), оценивали его исключительно как еретическое движение. К исследователям этого направления следует отнести митрополита Макария (Булгакова), Н.Ф. Каптерева, Е.Е. Голубинского, В.З. Белоликова. Впрочем, негативное отношение к старообрядчеству не препятствовало историкам этой школы создавать основательные аналитические работы, какими являются сочинения П.С. Смирнова, И.Ф. Нильского и Ф.Г. Елеонского.

Помимо трудов историков, принадлежащих господствующей церкви, издавались также работы историков старообрядческого направления, к которому принадлежали либо непосредственно авторы-староверы, либо те, кто положительно оценивал старообрядчество (В.М. Карлович, В.Г. Сенатов, И.А. Кириллов и др.).

Со второй половины XIX века начинают выходить в свет сочинения старообрядческих писателей: в 1861 году С.В.Максимовым издаются «Рассказы из истории старообрядчества по раскольничьим рукописям»; в этом же году выходит «Описание некоторых сочинений, написанных русскими раскольниками», изданное А. Бровковичем. «История Выговской старообрядческой пустыни» Ивана Филиппова напечатана Д.Е. Кожанчиковым в 1862 году; с 1874 года по 1886 год публиковал «Материалы для истории раскола за первое время его существования» Н.И. Субботин; в 1895 году Х.М. Лопаревым было издано «Отразительное писание о новоизобретенном пути самоубийственных смертей»; ряд старообрядческих полемических сочинений опубликовал в своих монографиях «Внутренние вопросы в расколе» (1898) и «Споры и разделения в русском расколе в первой четверти XVIII века» (1909) П.С. Смирнов. Многие из опубликованных в этот период сочинений являются важными источниками для настоящего исследования.

Психологический аспект изучения массовых самоубийств представлен в работах В.М. Бехтерева и И.А. Сикорского, врачей-психиатров. Старообрядческие самоубийства объяснялись исследователями не столько причинами внешними, т.е. событиями, происходящими в обществе - в церкви и государстве, - сколько причинами внутренними, связанными с психическим состоянием добровольных мучеников.

Таким образом, все рассматриваемые ниже исследования могут быть разделены на две группы в зависимости от аспекта, в котором массовые самоубийства рассматриваются: в первую группу войдут работы историков, во вторую - психиатров.

Одна из первых попыток исторического исследования старообрядчества была предпринята митрополитом Макарием (Булгаковым). Его «История русского раскола» была издана в 1855 году. Вопреки названию, труд Макария вряд ли можно назвать историческим, поскольку «История» тяготеет скорее к полемической литературе и не выходит за рамки дискурса официального православия. В этом отношении она ближе сочинениям митрополита Сибирского и Тобольского Игнатия и митрополита Ростовского Димитрия. Собственно, «Послания» Игнатия и

Розыск» Димитрия были основными источниками работы Макария. Не удивительно, что и в описаниях самосожжений его взгляды практически полностью совпадают со взглядами предшественников, а само это явление рассматривается как результат распространяемого еретического учения.

Однако если для митрополита Макария ответ на вопрос о причинах массовых самоубийств старообрядцев был очевиден, то в последующих публикациях, посвященных данной проблеме, он решался не столь однозначно. Этот вопрос возник еще в тот период (который, собственно, и изучался историками), когда представители светской и церковной власти, пытаясь предотвратить распространение самосожжений, искали причины, провоцирующие гари. Это была та проблема, которая предлагалась самими источниками, и в силу своей очевидности и нерешенности она стала основной на протяжении практически всей истории исследования старообрядческих гарей. И поскольку одна из задач историков - установление причинно-следственных связей, - то и основной вопрос для исследователей формулировался следующим образом: были ли самосожжения «крайним исходом борьбы» (эта формулировка принадлежит Г.В. Есипову и встречается в последующих исследованиях довольно часто) либо же естественным результатом следования некоему учению или догмату. Другими словами, была ли причиной самоубийств политика в отношении старообрядцев или же эти самоубийства были обусловлены религиозными воззрениями самих старообрядцев, воспринимавших действительность через призму эсхатологических ожиданий. Существование различных направлений исследования старообрядчества при этом не отразилось на взглядах историков, обращавшихся к изучению данного явления. Исследователи, принадлежащие к разным направлениям, могли практически одинаково оценивать это явление, и наоборот - представители одной школы высказывали иногда противоположные мнения. В зависимости от того, какой позиции придерживались историки XIX-начала XX века, решая эту проблему, их исследования можно разделить натри подгруппы:

1. Исследования, в которых самосожжение признается догматом (И.М. Добротворский, В.А. Андреев, В.И. Кельсиев, И.Ф. Нильский, Н.И. Попов, A.A. Павлов, Н. Ивановский, И.Я. Сырцов, П.С. Смирнов, П.Н. Милюков).

2. Исследования, признающие самосожжения следствием правительственных гонений, т.е. выходом из критической ситуации (Д.Е. Кожанчиков, Г.В. Есипов, И. Юзов).

3. Исследования, в которых признается как существование особой проповеди, призывающей к добровольному мученичеству, так и совершение самоубийства в ответ на преследования властей (Ф.Г. Елеонский, Ы. И. Костомаров, Н.Загоскин, A.C. Пругавин, Д.И. Сапожников, Х.М. Лопарев, В.В. Виноградов).

Начало полемике о причинах старообрядческих самоубийств положили И.М. Добротворский, опубликовавший в 1861 году статью «О самосожигательстве раскольников», и Д.Е. Кожанчиков, год спустя издавший сочинение Ивана Филиппова «История Выгов-ской старообрядческой пустыни». Краткий обзор законодательства о расколе позволил И. Добротворскому обнаружить, что связь между законодательными мерами, направленными на старообрядцев, и распространением самосожжений оказывается довольно слабой. В частности, он отмечал, что «законные меры простираются на всех раскольников, самосожигательство же свойственно только некоторым раскольническим сектам. притом оно слышится в таких местах, где не употреблялись особо строгие меры и притеснения, и в такие времена, когда законы были очень снисходительны к раскольникам. Между тем и те, которые без всяких притеснений со стороны православных предаются самосожжению, одинаково в глазах раскольников страдают за веру и считаются мучениками» (Добротворский 1861: 424-425). Исходя из этого, Добротворский ищет причины старообрядческих самосожжений внутри самой старообрядческой культуры и объясняет возникновение самоубийств развитием учения о наступлении царства Антихриста: «Чем развитее в секте учение об антихристе, тем чаще в ней насильственное умерщвление» (Добротворский 1861: 428). Такое утверждение предполагало обнаружение взаимосвязи между эсхатологическим характером того или иного старообрядческого толка и числом самоубийств, совершаемых его членами. В подтверждение того, что такая связь существовала, Добротворский приводит случай, имевший место в Саратовской губернии в начале XIX века, когда несколько десятков человек, подпавших под влияние проповедей Алексея Юшкина, отдали себя на заклание своему учителю, уверовав в то, что смерть - единственный способ избежать влияния Антихриста.

Однако попытки выделить согласия (секты, по определению автора), наиболее склонные к самоубийству, нельзя назвать удачными. Отчасти это объясняется-тем, что такие сведения не всегда можно получить из архивных источников, а если опираться на мнения исследователей, оказывается, что их определения согласий часто весьма произвольны, и авторы не всегда различают сектантов и старообрядцев. Так, по мнению И. Добротворского, секта Юшкина была молоканской, в более поздних исследованиях, например, у А. Пругавина (1885), Юшкин фигурирует просто как старообрядец, в статье Д. Сапожникова (1891) - как нетовец. Неразличение сектантов и староверов характерно и для П.И. Мельникова-Печерского, долгое время занимавшегося их изучением и, тем не менее, в «Записках о русском расколе» (Мельников 1860). при перечислении «сект», проповедовавших спасение путем самоубийства, поставившего в один ряд сектантов и старообрядцев. Это объясняется тем, что для Мельникова, как и для Кельсиева, издавшего сборник, где была опубликована статья Мельникова, старообрядцами являлись только поповцы (там же: 197). Между тем такое деление изначально ошибочно, поскольку о самоубийствах (в том числе и коллективных) в сектах, не относящихся к старообрядчеству, как, например, молокане, нет никаких сведений. Мельников же, относя беспоповцев к сектантам, выделяет секты в зависимости от способов самоубийств, например, «душильщики», «тюкальщики» (там же: 174). Очевидно, что эти определения принадлежат самому исследователю и никак не совпадают с реальным разделением сектантского и старообрядческого движений на секты и согласия, соответственно. Более того, если принять такой принцип классификации, то возникает вопрос -к какой «секте» отнести Юшкина и его последователей, которые первоначально готовились к самосожжению, но затем выбрали другой способ: отсечение головы?

Подобные классификации, разумеется, не могут приниматься во внимание. В целом же, идея о связи между частотой самосожжений и степенью развития эсхатологического учения в определенном согласии могла бы быть довольно продуктивной. Однако изучение следственных дел, которые являются основным источником для исследования самосожжений, показало, что указаний на то, к какому согласию принадлежали самосожженцы, в них немного. Так, только в пяти делах из обнаруженных мною 59 есть указание на согласие1, в одном документе - императорском указе - говорится о «вреде» даниловского согласия, наставники которого «совращают» в раскол и затем принуждают людей к самосожжению: «Едины убо мнимыя от них наставники, и сами свое заблуждение разумея, прелщающеся привременным житием, остаются во окаменении, утверждая прелести свои разными вымыслы и обманы, между коими: аки бы за веру толь твердую сожиганием самих себе, чего над собою оныя мнимыя наставники расколническия отнюдь никогда не делают, но только у неразумных временную и вечную лукавством своим отъ-емлют.» (ПСЗ, т. XII, №9155). Несколько раз в отношении совершивших самоубийство старообрядцев употребляются определения, аналогичные тем, которые приводил в своей работе у

Мельников-Печерский - секта самосожигателей или секта морельщиков" (т.е. те, которые проповедовали спасение путем голодной смерти).

1 Нетовцы (РГИА, ф. 797, оп.З, д. 12707); филипповцы (РГИА, ф. 796, оп. 82, д. 292, 1801 г.); даниловцы (РГИА, ф. 796, оп. 28, д. 79, 1747 г.); в других делах указывается, что проповедниками (но не участниками) самосожжений были даниловцы (РГАДА, ф. 248, оп. 14, д. 800 (55), 1743-1744 гг.; РГАДА, ф. 248, оп. 14, д. 806 (45), 1746 г.).

2 РГИА, ф. 381, оп. 2, д. 2357, 1860 г.; РГАДА, ф. 7, оп. 1, д. 1059, 1746 г.; РГИА, ф. 796, оп. 63, д. 295, 1782 г.

Из-за отсутствия в большинстве источников подробной информации о согласиях, к которым принадлежали участники самосожжений, идея Добротворского, к сожалению, не может быть реализована на практике. Этот вопрос и до сих пор опускается историками^ Поэтому в работе не будут фигурировать названия согласий, за исключением тех редких случаев, когда о них что-то известно. Единственный не подлежащий сомнению факт - это то, что практически все участники самосожжений, если и не являлись изначально беспоповцами, то под влиянием наставников (а это институт, присущий исключительно беспоповцам) становились на позиции этого течения старообрядчества. Доказательством этому может служить и радикальность, которой всегда отличались беспоповцы в их оценках происходящего, и то, что вся обрядовая практика в готовящейся к смерти общине зависела от наставника, а не священника, как это могло бы быть у поповцев. Именно этим объясняется то, что особое внимание в своей работе я уделяю догматике и обрядовой практике беспоповцев.

В 1862 году в предисловии к сочинению Ивана Филиппова в дискуссию о причинах старообрядческих гарей вступает Д.Е. Кожанчиков. На том основании, что он не встретил в сочинении выговского писателя фактов добровольного мученичества, издатель заключает, что самосожжение нельзя считать догматом. В противном случае «должны быть в истории старообрядчества факты, доказывающие, что раскольники сжигались сами собою, единственно из догматического убеждения - для спасения души своей, или потому, что велели так их учители: это все равно. Если бы это было так, то у нас были бы факты самосожжения добровольного, возбужденного этим учением, вне всяких других побуждающих к тому причин», поэтому исследователь заключает, что «самосожжение не догмат, а крайнее выражение борьбы с сильнейшей властью» (Кожанчиков 1862: V). Обосновывая это мнение, издатель, видимо, исходил из статистической репрезентативности массовых самосожжений, являвшихся следствием репрессий. Тем не менее, полное отрицание существования учения представляется не совсем последовательным, поскольку в сочинении Филиппова упоминаются такие учителя и проповедники самосожжений, как Игнатий Соловецкий и Емельян Повенецкий, организовавшие самосожжения в Палеострове (Филиппов 1862: 37).

Позже, практически повторяя Д.Е. Кожанчикова, против существования учения высказываются Г.В. Есипов (1863) и И. Юзов (Каблиц) (1881), не добавляя существенных новых аргументов в этой полемике. Для подтверждения того, что самосожжения были результатом адми Сравнительно недавно была опубликована статья, в которой снова поднимался вопрос о существовании связи между самоистреблениями у беспоповцев и степенью развитости учения об Антихристе (Квасникова, Македонский нистративных мер, не требовалось иных доказательств, кроме указания на появление воинских команд. Вполне естественно, поэтому, что более глубокое изучение догматики и условий жизни старообрядцев проводилось теми историками, которые, считая, что причиной гарей было особое учение, искали новые подтверждения этой связи.

И.Я. Сырцов в работе «Самосожигательство сибирских старообрядцев в XVII и XVIII столетиях» (1888) обратил внимание на то, что практика в старообрядчестве нередко предшествует теории. Именно так, по мнению исследователя, произошло и с самосожжениями. Сперва начались самоубийства, а затем их оправдания, основанные на Священном Писании (Сырцов 1888: 4). Другим источником этих оправданий были жития святых мучеников. Сами старообрядческие гари рассматривались историком как действие, продуманное от начала до конца, от намеренного ожидания «гонителей» и полемики с ними до непосредственной подготовки к смерти, сопровождающейся обрядами перекрещивания, переодеванием, укладыванием на нары или пол так, как укладывают в гроб (Сырцов 1888: 10).

Возможным обстоятельствам зарождения идеи самоубийства и дальнейшей ее адаптации в старообрядческой среде посвящено исследование П.С. Смирнова. Его монография «Внутренние вопросы в расколе» (1898) представляется наиболее основательной из всех работ XIX века. В ней рассматривается не только история старообрядческих самоубийств, но и формирование старообрядческой идеологии в целом. Специальная глава ее, в которой исследователь непосредственно обращается к проблеме самоубийств, их генезису и истории, вышла тремя годами раньше в виде отдельной статьи «Происхождение самоистребления в русском расколе» (1895). Она вошла в монографию практически без изменений, но была дополнена приложениями, содержащими источники (послания Аввакума, «Обличение на раскольников» Фролова и др.), а также обзором литературы по данному вопросу. Положение Смирнова было более выгодным по сравнению с его предшественниками, поскольку публикация в 1895 году «Отразительного писания» Евфросина позволила историкам по-новому взглянуть на проблему раскола и, в том числе, на проблему происхождения самоубийств и их связи с более ранними радикальными учениями, каким было, например, учение вязниковского старца Капитона и его последователей. Рассмотрев истоки учения о добровольной смерти в старообрядческой среде, П.С. Смирнов выделил два момента в доктрине самоистребителей: учение последователей Капитона, среди которых впервые зародилось представление о спасительности самоубийства, и учение «отщепенцев правоверного старообрядства». Различие этих доктрин Смирнов видит в том, как трактовались само

2000). Однако названная работа отличается некоторой схематичностью и опирается на уже известные положения. убийства представителями этих направлений раскола. У капитоновцев, как отмечает историк, это был подвиг взамен всякого средства веры; у старообрядцев - это являлось средством «цело соблюсти веру». «Там - оно имело смысл "второго" крещения взамен первого крещения "водою"; здесь - это давало возможность сохранить от "осквернения" ризу единого святого крещения. Там - это заменяло "покаяние" как средство "очищения от грехов"; здесь - это служило предлогом "не разорить покаяние" и не погубить его плодов. Зародившись в капитоновщине, самоистребление проникло и в среду "правоверного" старообрядства, но утвердилось здесь на иной почве и основаниях, - на учении об антихристе» (Смирнов 1898: 66).

Особое внимание уделяется роли проповедников самосожжений, в том числе и роли Аввакума, чье положительное отношение к самоубийствам стало причиной их распространения: «"благословением" протопопа Аввакума и стараниями ревностных его учеников, неразборчивых в средствах для цели, самоистребление скоро достигло громадных размеров в среде "правоверного" старообрядства» (Смирнов 1895:173-174).

Рассматривая историю старообрядчества в более широком контексте, Смирнов обращает внимание на специфическое восприятие реальности старообрядцами, то. что значительно позже было определено Н.С. Гурьяновой как «механизм преобразования реальности в соответствии с эсхатологическими представлениями» (Гурьянова 1994). По мнению исследователя, переосмысление внешних факторов - прежде всего преследований со стороны власти - в соответствии с представлениями о пришествии Антихриста и становилось основной причиной гарей: «Преследования раскольников не были самостоятельной причиной самоистреблений в том смысле, что самоистреблению подвергались не из страха к процессу преследований, но единственно из опасения впасть в руки антихриста, и в то же время преследования нельзя считать только внешней причиной самосожжения, такой, которая бы не захватывалась понятием о причине внутренней. Преследование против раскола вообще понималось в смысле личного преследования, и поэтому, если самоистребления не могли происходить помимо мысли о преследованиях, то могли повторяться помимо наличного факта преследования. Отсюда понятно, почему сгоревшие без преследований считались мучениками за веру и самосожженцев называли "сожженными за веру". Понятно также и то, почему после издания строгого против раскольников указа 1685 года4, в котором о проповедниках самосожигательств было упомянуто особо, самоистребления усилились» (Смирнов 1898: 67). В Полном собрании законов Российской империи указывается 1684 год (ПСЗ, т.ТТ, № 1102).

Взгляды Г1.С. Смирнова на роль Капитона и его последователей в организации самоубийств разделял С.А. Зеньковский, чья книга «Русское старообрядчество» (1-е изд. 1969) вышла через 70 лет после «Внутренних вопросов в расколе». Некоторое сходство с работой Смирнова обнаруживается и в оценке Аввакума, который видел в самосожжениях доказательство преданности старой вере и поэтому одобрял их. С.А. Зеньковскому позиция Аввакума представлялась тем более странной, что тот «не был обуян страхом прихода Антихриста» и «думал не о конце старой веры, а наоборот о ее конечной победе» (Зенысовский 1995: 374). Он мог бы своим авторитетом остановить массовые самоубийства, но, вместо этого, его сочинения и его имя стали использоваться проповедниками самоубийственных смертей для склонения людей к сожжению. Рассматривая вопрос о существовании учения о добровольной смерти, С.А. Зеньковский приписывает его филипповцам, которые, по мнению автора, возвели самосожжение в догму, как способ очищения души от грехов путем «огнеопальной смерти» (Зеньковский 1995: 468).

Более радикальной была публикация Д.И. Сапожникова, определившего проповеди самосожжений не просто как учение, но как догмат - «да умрем за старую веру и да сожжемся!». Для выполнения этого догматического требования, по мнению историка, существовало три способа, к которым прибегали староверы: «Одни раскольники сожигались самопроизвольно, без всяких побудительных причин со стороны блюстителей закона; другие с предвзятой мыслью о близости конца мира упорно искали возможности умереть за веру старую, и сожигались, когда надежда их исполнялась; третьи сожигались при том условии, если нарушался их обыденный порядок жизни гонителями их и напротив того не сожигались, когда их оставляли в покое» (Сапожников 1891: 157-158).

Под первым видом самоубийств автор, видимо, понимал те случаи самосожжений, которые были вызваны проповедью добровольной смерти и совершались без каких бы то ни было действий со стороны властей. Второй тип самоубийств был также вызван учением, с той лишь разницей, что это учение предполагало обязательное наличие преследования, чтобы смерть воспринималась не как самоубийство, но как смерть от мучителей, тогда самосожжения совершались только в присутствии увещевателей, которых дожидались собравшиеся «для пострадания». В третьем случае учение актуализировалось в ситуации конфликта с властью, но если конфликт удавалось решить, то самосожжение удавалось предотвратить и учение снова отодвигалось на периферию сознания.

Категорическое признание существования учения нередко приводило историков к радикальным выводам о том, что самоубийства старообрядцев являются особым ритуалом.

Впервые такая мысль была высказана анонимным автором статьи, помещенной в Современной летописи «Русского Вестника» в связи с попыткой самосожжения Якова Григорьева, жителя деревни Бурково Можайского уезда в декабре 1860 (Самосожжение 1861: 23). Позже о существовании обряда самосожжения высказывается и И.Ф. Нильский в статье «Несколько слов о самосожигательстве раскольников» (1864). Еще раньше в «Заметках по поводу изданных Ко-жанчиковым сочинений о расколе» (1862) (имеется в виду «История Выговской старообрядческой пустыни»), он защищал мысль о том, что не все случаи самосожжений связаны с преследованиями, и приводил некоторые из них, наиболее известные, которые были вызваны единственно учением о воцарении Антихриста (самосожжения Дометиана, Шапошникова, самоубийство под предводительством Юшкина). В статье 1864 г. Нильский уверенно заявляет о существовании особого обряда приготовления к добровольной смерти и подробно описывает его, ссылаясь на рукопись одного из раскольников, перед смертью обратившегося в православие. Рукопись эта содержала сведения обо всех этапах приготовления тяжелобольного к добровольной смерти в общине поморского толка, начиная от его изоляции в отдельном, специально приготовленном помещении, и заканчивая событиями, происходящими после сожжения мученика (Приложение 1). Этот обычай, отмечает Нильский, был основан на том убеждении раскольников, что «в нынешние антихристовы времена последним и самым верным шагом к царству небесному служит самосожигательство» (Нильский 1864: 380).

Несмотря на подробное описание, эта публикация И.Ф. Нильского представляется довольно сомнительной. Во-первых, автор не дает никаких сведений о рукописи, не указывает, откуда она появилась, к какому времени относится и в какой местности происходили описываемые события. Во-вторых, его описание по духу гораздо ближе описаниям «изуверских» старообрядческих ритуалов, которые можно найти в сочинениях Игнатия Тобольского и Димитрия Ростовского. Упоминание же о «черной мантии» наставника, вызывающее ассоциацию скорее с беллетризованными историями о тайных обществах, чем с описанием быта старообрядческих общин, заставляет подозревать автора в фальсификации сообщаемых сведений.

Однако работа И.Ф. Нильского является, скорее, исключением, историки обычно обращались к источникам, вполне заслуживающим доверия - законодательным актам из Полного собрания законов; материалам, опубликованным в Актах исторических, а затем'и в Дополнениях к ним; опубликованным старообрядческим сочинениям; чуть позже историки более активно стали использовать архивные документы. Тем не менее, интерпретация материала нередко оказывалась односторонней, полемизирующие друг с другом авторы игнорировали те факты, которые не соответствовали их собственным представлениям о причинах старообрядческих самоубийств.

Признание более сложного характера исследуемого явления, не поддающегося однозначному истолкованию, способствовало тому, что ряд историков стремился учесть разнообразие типов массовых самоубийств. В работах таких исследователей выделяется либо несколькр этапов в истории старообрядческих самоубийств, либо несколько видов самоубийств, различающихся в зависимости от вызвавшей их причины.

Так, Ф. Елеонский полагал, что раскол, в первое время существования, был «явлением исключительно церковным, дух гражданской оппозиции появился позже, во времена Петра» (Елеонский 1864: 5). Ранние самосожжения, какими, например, были два самосожжения в Па-леострове, носили религиозный характер, поскольку Игнатий и Емельян, их предводители, имея возможность скрыться, тем не менее, как бы намеренно дожидались появления гонителей. Историк указывает на то значимое, по его мнению, обстоятельство, «встречающееся при всех почти фактах самосожигательства, что раскольники, запершись в каком-нибудь доме, не тотчас же приводили в исполнение свое намерение, а как будто нарочно ждали появления и нападения на них сыщиков» (Елеонский 1864: 89). Таким образом, нападение было лишь предлогом, благодаря которому самоубийцы обретали статус мучеников.

С другой стороны, если исходить из сведений, содержащихся в «Истории Выговской старообрядческой пустыни» И. Филиппова, то, по мнению Елеонского, следует согласиться с Д. Кожанчиковым и Г. Есиповым, что самосожжение является крайним исходом борьбы старообрядцев с представителями власти, как, например, было в Новгороде, где раскольники объявили, что не сожгутся, если не будет гонений (Елеонский 1864: 87-88). В таких случаях выводить это «крайнее проявление человеческого отчаяния из мрачных мыслей о наступлении последнего времени и воцарении антихриста» было бы неверным (Елеонский 1864: 93).

Решая эту дилемму, Елеонский предлагает различать два вида самоубийств: в общежитиях и у раскольников «необщежительных» (Елеонский 1864: 94). В общежитиях поначалу не было фанатизма, поскольку раскольники жили в отдалении от центров с расположенными в них воеводскими канцеляриями и «раскольничьими» конторами3, поэтому самосожжения происходили только при появлении воинских команд (Елеонский 1864: 94-95). Во втором случае историк связывает самосожжения с деятельностью фанатичных проповедников, распространявших

2 Об основанных для борьбы с расколом учреждениях см. исследования В.М. Карловича (1881-1886), Н.И. Барсова

1892), А/И. Кириллова (1916). идеи о наступившем или приближающемся конце света среди крестьян-старообрядцев (Елеон-ский 1864: 96).

Два вида самоубийств - как результат учения и как средство спасения от преследователей - выделяет и Н.И. Костомаров в своей «Истории раскола у раскольников» (1871), основываясь на том, какую роль играли проповедники в организации самосожжений. Самому распространению раскола способствовали жестокие преследования со стороны властей, от которых староверы обычно укрывались в пустынях, но были и такие, которые спасались от гонений, прибегая к самосожжениям, как, например, произошло в Олонце и Палеострове. Для проповедников, которые, как лжеучители, в любом случае приговаривались к смерти, самоубийство становилось способом избежать пыток и казни и при этом обрести статус мучеников. Для их последователей самосожжения были следствием распространяемого такими «лжеучителями» учения. Костомаров указывает, что эти предводители, которым «все равно было гореть - добровольно ли с последователями, или в срубе по приговору закона, - всеми силами старались, чтобы другие испытали с ними одну судьбу» (Костомаров 1871: 494), они начинали склонять к самоубийству других, распространяя учение о конце света и, доказывая, что «лучше предупредить беду, потому что власти, взявши их в руки, будут не только мучить, но еще посредством мучений заставят сделать тяжкий грех и заградят путь к вечному спасению» (там же).

Довольно неопределенно объясняет природу массовых самоубийств Н. Загоскин в своей работе «Самосожигатели» (1884). С одной стороны, он утверждает, что с самого своего начала эти самоубийства восходили к нравственно-религиозному мотиву - «стремлению добровольно покинуть земной мир, лишенный благодати и путей к спасению и вместе с тем духовной жажде скорее соединиться с предвечным божеством за пределами этого мира суеты и соблазна» (Загоскин 1884: 167). С другой стороны, Загоскин называет самоумерщвление «крайним исходом борьбы» (там же: 179). Он отрицает существование сект, «полагавших идею религиозного самоубийства в основу своего учения», и в то же время пишет, что «далеко не все (курсив мой - Е.Р.) раскольничьи толки восприимчивы к самоумерщвлению из религиозных побуждений», тем самым подразумевая, что такие толки все же существуют (там же: 170-171). Религиозное самоубийство, по убеждению исследователя, свойственно только беспоповцам, воспринимающим самосожжение как второе крещение. Загоскин не исключает и факта самосожжений, являющихся следствием ужесточения законодательства по отношению к староверам. Именно в связи с государственными распоряжениями автор выделяет две эпохи в истории русского раскола, в которые случаи самосожжений являлись особенно частыми:

1. Период правления Софьи, особенно с 1685 г. (1684), когда были изданы двенадцать суровых статей против раскольников6. Здесь впервые представлено законодательное определение наказания за подговор к самосожжению (там же: 167-168). Именно в этот период мотив сугубо религиозный дополняется вторым - опасением преследований за убеждения. Массовые самосожжения были особенно часты в эти последние 15 лет XVII века, в начале же XVIII века они,'как ни странно, случаются реже. Связано это с тем, что Петр, хотя и издал указы о двойном окладе, который обязаны были платить старообрядцы, относился к ним достаточно терпимо.

2. Время правления Елизаветы, когда вводится строгий контроль над выполнением указов о двойном окладе, о пошлине на бороду и т.п. (там же: 168).

Позже два периода в истории самоубийств выделит издатель «Отразительного писания» Евфросина Х.М. Лопарев, хотя он не указывает точной даты, когда один период сменился другим: на первом этапе, согласно исследователю, люди добровольно приносили себя в жертву без непосредственного преследования светской властью, а исключительно под влиянием проповедей; на втором же - самоубийства старообрядцев стали происходить тогда, когда правительство, осознав опасность, исходящую от толков, признающих самоубийство средством спасения, стало посылать воинские команды на поиски таких толков (Лопарев 1895: 020-021).

Отдавая должное историкам Х1Х-начала XX веков, их попыткам не только описать старообрядческие самоубийства, но и проанализировать их, следует, тем не менее, признать, что интерпретации данного явления довольно однообразны и совершенно не приближают нас к его пониманию. Вероятно, поэтому, в начале XX века наметилось снижение интереса к проблеме старообрядческих гарей, возникла необходимость выработки новых подходов к их исследованию. К несомненным заслугам историков этого периода следует отнести открытия и публикации ряда материалов - официальных документов, старообрядческих сочинений - содержащих сведения о гарях, несмотря на то, что работа в архивах с судебно-следствениыми делами не являлась основной для историков XIX века, на что в свое время сетовал Д. Сапожников (1891: 3). Последовавший затем длительный период антирелигиозной пропаганды на долгое время оставил сложившиеся проблемы нерешенными.

Интерес к истории старообрядчества возобновляется только во второй половине XX века, одновременно с этим начинается также поиск и изучение архивных источников. Так, большое количество судебно-следственных дел по старообрядческим самосожжениям было исследовано

6 Об истории старообрядчества в период правления Софьи см.: П.К. Щебальский «Правление царевны Софьи» (1856).

H.H. Покровским, опубликовавшим в 1974 году книгу под названием «Антифеодальный протест урало-сибирских крестьян-старообрядцев в XVIII в.». Автор рассматривает самосожжения в определенном социальном контексте, связывая его специфику с деятельностью местных властей. Проблема причин самоубийств старообрядцев решается автором в соответствии с общей методологией советской исторической науки. Анализируя случаи массовых самоубийств в Сибири и усматривая причину их возникновения в деятельности сменяющихся на протяжении XVIII века Сибирских митрополитов, H.H. Покровский определяет самосожжения как форму социального протеста. Старообрядческие гари исследователь связывает с государственными мерами, направленными на притеснение крестьян, и называет самосожжения «типично старообрядческим ответом на насилие не силой, а "страданием"» (Покровский 1974: 59). Н.Н.Покровский признает, что выбор такой формы социального протеста обусловлен старообрядческой эсхатологией (там же: 46), но это положение не получает развития в его работе.

Очередная смена научной парадигмы в конце XX века снова возвращает исследователей к вопросу о характере старообрядческих самосожжений. Впрочем, в некоторых случаях историки воздерживаются от каких бы то ни было интерпретаций этого явления, ограничиваясь подробным описанием конкретного инцидента и публикацией соответствующего дела (Сироткин 1999; Перевалов, Безгодов 2000). В то же время появляются работы, в которых вопрос о причинах массовых самоубийств решается путем выявления новых аспектов проблемы, соответственно, привлекаются новые аргументы, подтверждающие те или иные положения. Отдельного внимания с этой точки зрения заслуживает полемика екатеринбургского историка А.Т. Шашкова и московской исследовательницы Е.М. Юхименко.

В публикациях А.Т. Шашкова начала 1990-х годов еще сохраняются прежние определения самосожжений как формы социального протеста (Шашков 1991, 1992). Тем не менее, названия его работ (в первую очередь, это относится к статье «Самосожжения как форма социального протеста крестьян-старообрядцев Урала и Сибири в конце XVII - начале XVIII веков» (1992)), противоречат их содержанию. В последней из указанных статей, исследуя несколько случаев старообрядческих гарей конца XVII века, исследователь возвращается к высказываемой рядом предшественников идее о ритуальном характере массовых самоубийств, хотя приводит иные основания для их определения как ритуального комплекса. Автор начинает описание событий с ухода «насмертников» в удаленные от жилищ места. Они «оставляли свои жилища, скот, посевы и уходили на глухие заимки или строили в лесу специальные "хоромины", обычно называемые ими "скитами" и "пустынями". При этом совершался постриг в монахи (иногда перекрещивание) всех приготовившихся гореть. Одновременно представителям администрации передавались "противные письма" и "сказки", с ними велись "прения", иногда происходили даже вооруженные стычки с "посылыциками", целью которых было стремление спровоцировать соответствующие карательные акции со стороны властей, вплоть до штурма "пустыни". И лишь после этого поджигались заранее приготовленные порох, смола, пенька, береста и солома» (Шашков 1992: 294). Эти действия, определенные А.Т. Шашковым как ритуальные, автор возводит к двум источникам, относящимся к разному времени. «Прежде всего, следует назвать уходящие своими корнями в глубокую древность индоевропейские представления "об извечном круге метаморфоз и о зависимости последующих превращений от земной жизни, в последний ее период в особенности", трансформировавшиеся у наших предков в ритуал "ухода на тот свет". <.> В результате переосмысления этих древнейших представлений, одна из центральных идей данного комплекса, в соответствии с которой огонь наделялся особой очистительной силой и способностью переносить души умерших в загробный мир, превратилась у самосожженцев в идею о "втором неоскверняемом крещении". <.> В ритуальном плане зависимость действий самосожженцев от архаических символов и обрядов также выступает достаточно отчетливо, хотя. и не осознается их участниками. Это и выбор уединенного места (обычно в лесу), и строительство особых "хоромин", которые можно соотнести с огненной "крадой" и домовиной - непременными атрибутами трупосожжения в погребальной обрядности древних славян, и использование некоторых материалов (соломы, конопли и т.п.), архаическая сакральная семантика которых не вызывает сомнения. Другим источником некоторых ритуальных действий самосожженцев являлось символическое переосмысление событий 60-70-х годов XVII века, связанных с Соловецким монастырем» (там же: 295). А.Т. Шашков полагает, что «соловецкое осадное "сидение" и последовавшая за ним гибель его участников от рук "антихристовых слуг" становилась одновременно и символом, и безусловным образцом для подражания, включенным в эсхатологическую ситуацию конца XVII века и скорректированным практикой самосожжений» (там же). Наиболее ярко, по мнению исследователя, эта «мистериальность» проявилась в двух Палеостровских гарях, о чем свидетельствует выбор монастыря на острове, массовый постриг в монахи, запасы оружия, продовольствия, «святости» (книг, икон, церковной утвари) и настоящие военные действия (там же: 297).

Однако интерпретации историка не представляются убедительными. Даже если допустить присутствие в обряде языческих элементов, одним из которых является символика огня, то это гипотеза, которую автору следовало бы аргументировать более основательно. Что касается рассуждений исследователя об «извечном круге метаморфоз», то есть метемпсихозе, который относится не столько к индоевропейским представлениям, сколько к индуистскому и буддийскому учениям, то все эти доводы применительно к старообрядческим самосожжениям представляются совершенно неправдоподобными. Спорно и то, что другим источником и образцом обряда была осада Соловецкого монастыря (погибших обитателей которого старообрядцы почитают как мучеников), - хотя бы потому, что самосожжения, не говоря уже о других самоубийствах старообрядцев, начались значительно раньше осады и падения монастыря. Этого А.Т. Шашков в своей статье не учитывает. Правда, именно эту вторую часть своей гипотезы историк пытается обосновать более обстоятельно в последующих своих статьях, развивая идею о «мистериальности» самосожжений (2000а; 2000Ь). Так, в своей статье «Иван Евстафьев Второго и его сын Емельян» (2000а) исследователь сосредоточивает внимание не на гарях вообще, но на четырех конкретных случаях самосожжений, которые он связывает с видением четырех кораблей Игнатием Соловецким. Чувство вины, испытанное Игнатием, оставившим Соловецкую ки-новию незадолго до ее гибели, вызвало, по мнению А.Т. Шашкова, желание принять мученическую смерть, уподобившись соловецким мученикам. Именно поэтому возникает идея «разыграть» гари в Палеостровском монастыре по сценарию соловецкой трагедии.

Высказанные А.Т. Шашковым положения были опровергнуты Е.М. Юхименко в статье «Каргопольские "гари" 1683-1684 годов (к проблеме самосожжений в русском старообрядчестве)» (1994). «Символической» интерпретации А.Т. Шашкова историк противопоставляет «прагматическую». Основной в работе Е.М. Юхименко является идея о необходимости изучать конкретные формы организации тех общин, в которых происходили самосожжения (Юхименко 1994: 74). Анализируя с этой позиции Каргопольские гари и исходя из того, что в Каргополье уровень развития общины был достаточно высок, Е.М. Юхименко справедливо полагает, что поселившиеся в пустыни старообрядцы вряд ли изначально имели намерение сжечься, их уход означал лишь стремление оградить себя от преследования, а «старообрядческие "пристанища" представляли собой не специально выстроенные "насмертниками" "хоромины" для самосожжения, а основанные старообрядцами в глухих, незаселенных местах деревни в несколько изб» (Юхименко 1994: 75). Заведение старообрядцами хозяйства указывало на то, что они уходили не сжигаться, а организовывать старообрядческие поселения. Именно так начинался Выг, обитатели которого, в 1702 году, узнав о приближении Петра 1, приготовились к самосожжению, но не прибегли к нему только потому, что царь проехал мимо их пустыни. Таким образом, по мнению Е.М. Юхименко, «старообрядческое поселение имело два пути развития: при благоприятных условиях - укрепление общины, определенная регламентация ее внутренней жизни, хозяйственное развитие. Другая возможность, в условиях жестоких правительственных репрессий против старообрядчества более реальная, на что указывают и многочисленные самосожжения - это вынужденный, насильственный конец» (Юхименко 1994: 83).

Можно согласиться с мнением автора о необходимости учитывать экономические условия жизни общины. Этот фактор оказывается существенным при определении намерений старообрядцев, уходящих в скит. Но исследование форм организации общин - только один из аспектов рассматриваемой проблемы. Кроме того, вряд ли на основании одного источника, пусть даже тщательно изученного, можно делать вывод применительно ко всем случаям самосожжений.

В контекст дискуссии о ритуальном характере самосожжений попадают и работы петрозаводского историка М.В. Пулысина, изучающего карельские гари (1998; 2003а, 2003b). Исследователь, как и его предшественники, рассматривает этапы подготовки старообрядцев к смерти, повторяющиеся практически во всех самосожжениях, и определяет их как элементы обрядового комплекса, связанного с эсхатологическими настроениями участников гари (Пулькин 2003b: 118). Несмотря на довольно большое количество затрагиваемых проблем, исследования М.В. Пулькина, тем не менее, во многом оказываются повторением и подтверждением ранее высказывавшихся идей, за исключением идеи о существовании определенной иерархии внутри коллектива «самовольных мучеников». Но, к сожалению, эта мысль не получает дальнейшего развития, вероятно, по причине недостаточного числа источников, на основании которых можно было бы делать значимые выводы.

Новое определение получают самосожжения в монографии К.В. Чистова (2004). Выделяя различные формы «эскапизма», выработанные старообрядчеством, К.В. Чистов рассматривает самосожжения как одну из таких форм. Под эскапизмом автор понимает «стремление отдельных людей, социальных, сословных, конфессиональных или иных групп к изоляции, к фанатическому ограничению или полному разрыву контактов с лицами и обществами, принадлежащими к более широким общностям (в том числе и с государством), чтобы уйти из-под их власти и влияния» (Чистов 2004: 413). При такой трактовке самосожжения оказываются в одном ряду с другими формами отступления от лояльного поведения, такими как отказ от общения с мирскими, «немоление за царя и царскую фамилию», вооруженное сопротивление, побег в соседние страны и т.п. Несомненно, что эсхатологическая окрашенность перечисленных стратегий поведения в какой-то степени позволяет характеризовать их как явления одного порядка, однако при этом не учитывается, что они свойственны разным состояниям старообрядческих сообществ (одни из этих форм возникают в условиях постоянного сосуществования старообрядцев с «никонианами», другие вырабатываются для кризисных ситуаций). Помимо этого, говоря о сходстве этих феноменов, обусловленном общими для старообрядцев апокалиптическими настроениями, автор не выявляет специфические для каждого из них черты.

Зарубежные исследователи также предлагают новые походы к рассмотрению проблемы старообрядческих гарей. Американский историк Г. Михельс обращает внимание на роль старообрядческих лидеров в организации самоубийств (Michels 1992). Однако в отличие от предшественников - российских историков XIX-XX веков, интерес автора вызывают не столько идеологические факторы, которыми могли руководствоваться проповедники гарей, сколько политические и социально-экономические. Как и многие другие исследователи, Г. Михельс изучает наиболее яркие примеры массовых старообрядческих самоубийств, прежде всего, самосожжения в Палеострове. Решающим фактором, влияющим на организацию гарей, согласно Г. Михельсу, является не столько преследование старообрядцев властями, сколько в целом та ситуация, которая сложилась в Карелии во второй половине XVII века. Ее особенность состояла в том, что в этот период на Карелию распространяется влияние Москвы, силу набирают монастыри, в том числе Тихвинский и Палеостровский, что ущемляет права наиболее влиятельных карельских семей, какими были, по мнению исследователя, семьи Ивана Евстафьева Второго и его сына Емельяна, организатора первого самосожжения в Палеострове. Таким образом, самосожжение в Палеострове - не что иное как мятеж, вызванный недовольством сложившейся ситуацией и только представленный как религиозный бунт7. Вторым фактором, влияющим на распространение в Карелии массовых самоубийств, является агрессивное поведение местного духовенства, перешедшего на сторону старообрядчества. Михельс, в частности, рассматривает различные эпизоды, когда бывшие монахи избивали и грабили крестьян, отказывались повиноваться властям (Michels 1992: 222). Насилие применялось ими и тогда, когда они пытались склонить крестьян к самосожжению (Michels 1992: 220). Этим же объясняется и то, что для последователей таких проповедников религиозный момент не был принципиальным. Подтверждением являются ответы схваченных мятежников, которые тут же отрекались от своей приверженности «древлеправославной» вере. Но Г. Михельс не отрицает и того, что участие в самосо

7 Следует отметить, что такую же оценку данное событие вызвало и у Р.Б. Мюллер, связавшей организованное Емельяном самосожжение с его стремлением отомстить Тихвинскому монастырю за разорение семьи; однако в соответствии с пафосом своего времени исследовательница определяет это восстание как крестьянский мятеж (Мюллер 1958: 182). Сходная точка зрения представлена и в книге P.O. Крамми, который отмечал, что, в отличие от старцев Игнатия и Германа, убежденных в воцарении Антихриста, Емельян руководствовался исключительно личными интересами (Crummey 1970: 52). жжениях крестьян может объяснятся харизматичностьго старообрядческих лидеров. В целом же такие примеры, по мнению исследователя, опровергают миф о старообрядчестве как о движении, которое боится осквернить себя соприкосновением с миром (Michels 1992: 229).

Харизматичность лидера, несомненно, могла быть немаловажным фактором в организации самосожжений, но вряд ли правомерно рассматривать все случаи старообрядческих самоубийств как инциденты, являющиеся следствием массовой религиозной истерии, вызванной проповедью одного человека, руководствующегося корыстными целями.

Взаимоотношения лидера и его последователей при организации массовых самоубийств занимали и психиатров, специально обратившихся к изучению механизмов воздействия лидера на толпу. Среди работ, освещающих эту проблему, следует назвать монографии профессоров-психиатров В.М. Бехтерева и И.А. Сикорского.

И.А. Сикорскому принадлежит исследование «Эпидемические вольные смерти и смертоубийства в Терновских хуторах»8. (1897), где рассматривается четыре случая самоубийств, произошедших в 1896-1897 годах, в связи с проведением всероссийской переписи населения. Народную перепись Сикорский называет «внешним событием, подходящим предлогом, к которому стало приурочиваться существовавшее уже ранее душевное волнение» (Сикорский 1 897: 16). Врач подробно описывает события, предшествовавшие самоубийствам, психическое состояние обитателей скита и хутора - всеобщий азарт и напряжение. Детальное исследование этого случая, по мнению Сикорского, способно объяснить и те случаи массовых самоубийств, которые происходили в конце XVII и в XVIII веках и с которыми у терновских событий много общих черт (Сикорский 1897: 16).

Действительно, работа И. Сикорского может быть полезной при изучении того, каким образом могло восприниматься учение проповедников самоубийственных смертей, как оно

8 В названии работы сказывается влияние западноевропейских исследователей, прежде всего, Г. Лебона и Г. Тарда, затрагивавших проблему массовых суицидов и определявших их как «эпидемические самоубийства». Специфика этого феномена заключалась в том, что массовые самоубийства являлись результатом деятельности одной личности, в связи с чем особое внимание в работах западных социологов уделялось механизмам воздействия лидера на толпу (Лебон 1995; Сигеле 1999). Проблема эпидемических самоубийств затрагивалась и Э. Дюркгеймом в его этюде «Самоубийство». В этой работе исследователь'предложил отличать духовные эпидемии от духовного заражения: «Эпидемия - явление социальное, продукт социальных причин; заражение состоит всегда только из ряда более или менее часто повторяемых индивидуальных факторов» (Дюркгейм 1998: 133). Таким образом, основную причину эпидемических самоубийств следует искать не только и не столько в психологии совершающих самоубийство, сколько в условиях их существования. влияло на психическое состояние людей, обрекающих себя на мучительную смерть, что могли они чувствовать,, какие действия совершать, готовясь к самоубийству.

Через некоторое время к событию, описанному Сикорским, обращается в своем докладе, опубликованном под названием «Роль внушения в общественной жизни» (1898), В.М. Бехтерев. О старообрядческих самоубийствах здесь сказано немного, автор уделяет основное внимание внушению вообще, определяя его как «один из способов влияния одних лиц на другие, которое может происходить как намеренно, так и ненамеренно со стороны влияющего лица и которое может ощущаться иногда совершенно незаметно для человека, воспринимающего внушение.» (Бехтерев 1898:2).

Именно посредством невольного внушения, взаимовнушения и самовнушения объясняет Бехтерев и некоторые своеобразные стороны сектантства и раскола. Упоминая о событиях в Терновке около Тирасполя, он высказывает предположение, что «так спокойно шли эти сектанты на верную смерть лишь в силу укоренившейся путем внушения и самовнушения идеи о переселении вместе с этим погребением в лоно праведников» (Бехтерев 1898: 16). Автор ставит вопрос о том, каким образом вообще могло происходить массовое самоубийство, поскольку, даже если согласиться с тем, что «убеждения раскольников, признающих народную перепись за антихристову запись, за отчуждение от Христа и от истинной христианской веры, создают почву для самоистребительных стремлений», то все равно «отсюда до массового самосожжения. до закапывания в землю или до так называемого запощения или уморения себя голодом еще далеко» (там же). Главными причинами, приводящими к массовому самоубийству, по мнению Бехтерева, являются одинаковые психические условия, вызывающие одинаковые настроения и состояния (там же: 15). Одним из таких условий, например, является раскольничья жизнь в скитах, в некотором отчуждении от внешнего мира, при постоянном посте и молитвах. Она «представляет крайне благоприятное условие для поддержания и развития религиозного фанатизма. При этих-то условиях самоистребительная проповедь и находит себе благодарную почву. Эта проповедь действует в этих случаях не столько путем убеждения, сколько силой внушения и взаимовнушения, что и приводит к окончательному решению "соблюсти благочестие без отступления"» (там же: 16-17).

Подводя итоги обзора работ о массовых старообрядческих самоубийствах, можно сказать, что на протяжении всей истории исследования самосожжений в центре внимания историков находился преимущественно один вопрос - какова причина этого поступка? Несмотря на более чем полуторавековое свое существование, эта проблема до сих пор вызывает острые дискуссии среди исследователей. При этом аргументы, выдвигаемые и той, и другой стороной вполне логичны и обоснованы. Нельзя не согласиться с тем, что самосожжения связаны с эсхатологическими представлениями старообрядцев, и в то же время нельзя не признать, что нередко толчком для самоубийств служили действия представителей власти, как светской, так и духовной. Более того, нельзя не согласиться с тем, что в действительности эти факторы взаимосвязаны, и при отсутствии одного из них массовые самоубийства старообрядцев не получили бы того распространения, которое они получили в ХУЛ-ХУШ веках. И поскольку инновации в религиозной сфере обусловливаются социальными изменениями, то нет никаких оснований противопоставлять внутренние, условно определяемые как религиозные, и внешние, социальные, причины самосожжений. Сам поиск этих причин нередко сужает рамки исследования и приводит к тому, что многие из аспектов оказываются неучтенными или же рассматриваются в отрыве от общего контекста.

Старообрядческие самоубийства могут быть описаны и проанализированы не только через выявление непосредственных причин, которыми они были вызваны, но и через определение того, что они представляли собой как конкретная практика. С этой точки зрения, старообрядческие гари — это не столько реакция на внешние стимулы (будь то репрессивные меры представителей власти или же проповедь старообрядческого наставника), сколько своего рода механизм, выработанный самой культурой и выполняющий в ней определенные функции. В этом случае важно рассматривать не непосредственные причинно-следственные связи, а тот общий контекст, который обусловливал функционирование этой практики. Исходя из сказанного, цель данного исследования может быть сформулирована следующим образом: определить характер и специфику старообрядческих самосожжений и проанализировать их как практику, которая не является некоей оторванной от контекста абстракцией, а существует во взаимодействии с различными социокультурными факторами.

Существенной проблемой при рассмотрении массовых старообрядческих самоубийств в таком аспекте является проблема генезиса идеи и практики самосожжений. Представляется, что определение условий возникновения и формирования гарей как практики, позволит более полно охарактеризовать это явление, чем указание непосредственных причин, которые их вызывали в каждом конкретном случае. Большинством историков старообрядческие гари рассматривались в синхронном срезе, как уже существующее явление. Правда, попытки выяснить, как и почему могла зародиться подобная форма самоубийства, предпринимались еще в XIX веке, например, П.С. Смирновым. Его выводы относительно влияния учения капитоновцев на возникновение и распространение самосожжений в старообрядчестве вполне правдоподобны, хотя, к сожалению, из-за неполноты источников недостаточно обоснованы, поскольку автор пользуется только публицистическими сочинениями, не привлекая архивные материалы. В своей работе ситуацию, сложившуюся в вязниковских лесах к началу раскола и в первые его десятилетия, я рассматриваю более подробно.

Следующей задачей является изучение того, как новая практика была принята обществом - и сторонниками реформирования церкви, и их противниками. Богословские дискуссии о самоубийствах могут рассматриваться не только как аргумент в пользу того, что «самосожжения не являлись прямым результатом преследования старообрядцев», как, например, в статье М.В. Пулькина (2003: 325), но и как фактор, оказавший влияние на распространение гарей. Прежде всего, конечно, это относится к сочинениям апологетов самоубийств, оправдывавших допустимость этого поступка. Но не менее важной представляется роль их идеологических противников, сочинения которых позволяют рассмотреть, какие стереотипы в отношении самоубийств должны были преодолеваться сторонниками идеи самосожжения. Специфическая догматика, связанная с этой проблемой - разрабатываемая и никонианами, и старообрядцами - является одним из индикаторов отношения общества к новому явлению.

Не менее важна проблема определения функций, которые эта практика выполняла в старообрядчестве, и ее возможных трансформаций на протяжении всей истории ее существования. Чтобы ответить на эти вопросы, я рассматриваю различные социальные и историко-культурные контексты, в которых возникали самосожжения.

Наконец, последней задачей является описание и анализ поведенческих стратегий самих участников гарей. Речь идет не только о том, как они мотивировали свои поступки. Забегая вперед, можно сказать, что в таких случаях указывались либо притеснения со стороны власти, либо желание «пострадать за Христа», то есть те же «внешние» и «внутренние» причины. Меня прежде всего интересовали неизученные ранее сюжеты и образы христианской культуры, представления о различных обрядовых практиках, которые, актуализируясь в сознании участников готовящегося самосожжения, во многих случаях предопределяли их поведение.

В соответствии с этими задачами и строится данное исследование. В первой главе рассматривается общий историко-культурный контекст, в котором возникли массовые самоубийства, а также конкретные условия зарождения этой практики. Отдельное внимание уделяется дискуссиям, начавшимся в связи с распространениями гарей. Суть этих споров дает возможность выявить и отношение к новой практике, и те пути ее переосмысления, которые позволили части общества принять ее и обусловили дальнейшее ее функционирование.

Вторая глава посвящена описанию различных ситуаций, в которых могли происходить самосожжения. Поскольку общий контекст во многом определялся политикой государства, в этой главе рассматривается законодательство о расколе и делается попытка определить, в какой степени законы о старообрядцах влияли на распространение самосожжений. Другая сторона рассматриваемой проблемы-то, как сами старообрядцы осознавали государственную политику в отношении раскола, оценивали конкретные действия властей.

Делая в третьей главе акцент на изучении поведенческих стратегий участников массовых самоубийств, я рассматриваю и саму ситуацию формирования общин, готовящихся совершить самоубийство, и последующие их действия. Мотивация поступков старообрядцев во многом зависела от их трактовок происходящего, в связи с чем отдельное внимание я уделяю риторике, которая избиралась ими для описания окружающей действительности. При этом я несколько расширяю границы исследования, поскольку, говоря о восприятии событий самосожженцами, об их дискуссиях с увещевателями, нельзя не учитывать характерные особенности традиции полемических споров, возникшие в старообрядческой культуре в определенных ситуациях общения с никонианами. Этот же принцип остается основным и при анализе различных действий участников гарей, которые во многом были продиктованы старообрядческой традицией в целом и спецификой беспоповского толка, в частности. Другим источником действий участников самосожжений являлись сюжеты христианской культуры, поэтому еще одной задачей было выявление таких сюжетов.

При определении массовых самоубийств старообрядцев как практики для меня важно то, что эта практика может трактоваться как система знаков, подлежащих прочтению. Такое понимание действия было предложено Ю.М. Лотманом (например, Лотман 1999), К. Гирцем (вееЛг 1993), П. Рикером (например, Рикер 1995), обосновавшими применение герменевтического подхода к осмыслению человеческого поведения. При изучении самоубийств этот метод был избран И. Паперно (1999), опирающейся на положения указанных исследователей.

Для целей данного исследования применение герменевтического подхода оказывается наиболее оправданным. Во-первых, для понимания этой практики важно установить не только то, чем она является с точки зрения исследователя, а то, чем она была для самих исполнителей. Согласно герменевтическому подходу ключ к расшифровке действия следует искать в общем контексте, в котором существует практика; соответственно, для интерпретации самоубийств код может быть найден в том общем социокультурном контексте, в котором они существовали. Во-вторых, герменевтический подход к действию предполагает изучение эволюции смысла, который вкладывался в действие самим его исполнителем, через осмысление этого действия культурной средой и вплоть до современного его понимания.

Несмотря на внимание к эволюции смысла и трансформациям практики старообрядческих самоубийств, диахроническое описание не единственное в данной работе, поскольку анализ практики как некоторой системы знаков предполагает ее относительную устойчивость.

При выборе подходов к изучению массовых самоубийств я ориентировалась также на исследования в области социальной психологии. Положение о том, что массовые самоубийства являются в первую очередь следствием социальных причин, и не связаны с изменениями психического состояния их участников, позволило мне отказаться от поисков индивидуальных мотивировок поведения участников гарей и в то же время обратить внимание на одну из основных проблем социальной психологии - роль лидера в организации массовых акций.

Источники по исследованию массовых старообрядческих самоубийств

Основными источниками исследования являются четыре вида текстов: судебно-следственные документы, публикации архивных материалов, законодательные акты и публицистические сочинения как старообрядческих писателей, так и принадлежащих к господствующей церкви.

В данной работе привлекаются материалы 59 судебно-следственных дел, касающихся старообрядческих самосожжений и самоубийств вообще. 34 дела находится в Российском Государственном историческом архиве (РГИА), преимущественно в фонде Канцелярии Синода, 19 дел - в Российском государственном архиве древних актов (РГАДА) (в фондах Приказа Тайных дел, Приказных дел новой разборки, Духовного ведомства, Правительствующего Сената, Дел Преображенского приказа и Тайной канцелярии), и 4 - в Государственном архиве Архангельской области (ГААО) (фонд 1025 - Канцелярия архиепископа Архангельского и Холмогорского, фонд 361 - Холмогорское духовное правление).

Рассмотренные дела в совокупности содержат сведения о 82 случаях ухода и сбора9 старообрядцев с целью совершить самоубийство. Из них в 2 случаях старообрядцы разошлись, не: совёрш'ив-хамо.уб>мств^^ трёх' случаев сбора иеизвесте^ ^ 6ледуетп:акжё:;'от^^ что небольшая часть этих самоубийств не является самосожжением. Самое раннее дело о раскольниках, датируемое 1666-1667 годами, упоминает и о самосожжениях, и о запащиваниях, то есть о смерти, наступающей в результате отказа от пищи (количество последних до 1667 года установить не удалось). В остальных известных мне судебно-следственных источниках только семь случаев не являются самосожжениями.

Практически все рассмотренные дела начаты в связи с самосожжением старообрядцев или подготовкой к самосожжению. Однако выделяется группа дел, в которых самоубийство не упоминается в заглавии. Это отчеты о розысках старообрядцев и борьбе с ними, иногда вооруженной, такие как «Выпись в доклад об отписке Олонецкого думного дворянина и воеводы Ивана Богдановича Ловчинова о боевых действиях и "увещеваниях" против раскольников в Олонецком уезде» (РГАДА, ф. 159, оп. 3, д. 3616, 1689); «Дело о сыске раскольников в Карго-польском, Новгородском, Псковском и Олонецком уездах» (РГАДА, ф. 159, оп. 3, д. 2129, 1684) или «Дело о сыске "потаенных" раскольников в Мезенском уезде» (РГАДА, ф. 248, оп. 14, д. 800 (55), 1743-44); «Розыскное о раскольниках» (РГАДА, ф. 27, оп. 1, д. 258, 1666-67); «Борьба по искоренению раскольнических скитов» (РГАДА, ф. 248, оп.14, д. 806 (6), 1742) и «Дело о раскольническом старце Иоасафе, сужденном за толки об антихристе» (РГАДА, ф. 7, оп.1, д. 1382, 1750). На первый взгляд, они не касаются проблематики данного исследования, тем не менее, документы с подобными заглавиями нельзя не учитывать, поскольку и сыск старообрядцев, и искоренение скитов, не говоря уже о направлении «увещевателей», часто служили причиной (или же поводом) самосожжения. Распространение толков об Антихристе старообрядческими проповедниками также могло повлечь за собой массовое самоубийство.

Делами о старообрядческих самоубийствах занимались различные ведомства, как духовные (на местах это, прежде всего, духовные консистории), так и светские: приказные избы, губернские и воеводские канцелярии, Преображенский приказ и Тайная Канцелярия, приказ тайных дел. Последней инстанцией был Сенат, куда поступали донесения с мест и иногда переда

9 Перечень дан только по делам. При этом цифра может быть не точной, поскольку в самом раннем деле 1666-1667 гг. говорится о нескольких случаях массовых самоубийств как просто о происшедших «в разных местах». Сколько именно их произошло - установить не удалось.

10 РГИА, ф. 796, оп. 43, д. 28, 1762 г.; РГАДА, ф. 18, оп. 1, д. 208, 1764 г., еще в одном случае часть старообрядцев вышла, а оставшиеся сгорели - РГИА, ф. 796, оп. 30, д. 3, 1749. Во всех случаях имеются сведения о том, что старообрядцы собрались в избе и готовятся к самосожжению. Были отправлены указы с предписаниями увещевать собравшихся. Однако чем закончились увещевания, в делах не указывается (РГИА, ф. 796, оп. 35, д. 552, 1754 г.; там же, оп. 43, д. 28, 1762 г., РГАДА, ф. 248, оп. 14, д. 800 (39), 17391743).

1 вались ;дела из Синода; Но деление 'материала по признаку принадлежности с!.клскол;\ или д\-ховному учреждению представляется излишним. Во-первых, дела могут быть неоднородными по составу. Каждое дело могло передаваться из светского учреждения в духовное и наоборот или содержать донесения из различных ведомств (например, донесения из воеводской канцелярии в Синод или из консистории в губернскую канцелярию). Одним и тем же делом могли заниматься в разных инстанциях (например, делом о старообрядцах, захвативших Зеленецкий монастырь, занимались и Синод, и Преображенский приказ). Во-вторых, степень информативности дела зависит не столько от того, каким учреждением оно велось, сколько от типа того или иного документа, включенного в дело.

Можно выделить три основных типа таких документов: донесения (рапорты), допросные листы и вещественные доказательства. Каждый из этих типов источников содержит специфическую для него информацию.

Основу следственных дел составляют «доношения», или рапорты. При этом дело может состоять из одного лишь «доношения» должностного лица о происшествии или же из нескольких «доношений» от нескольких лиц и в различные инстанции. Нередко в делах цитируются императорские указы, относящиеся к расколу и предписывающие, как поступать с «раскольниками» в том или ином случае, реестры, допросные листы и другие следственные материалы (письма, которые выбрасывали старообрядцы перед самосожжением, выписки из тетрадей наставников).

Односоставные документы, в основном, менее подробны. Больший интерес представляют дела, в которых содержится несколько донесений с различными подробностями о происшествии.

Как правило, часть донесений непосредственно с тех мест, где разворачивались события, не включались в дело. Fla эти документы, обычно составляемые старостами, десятскими, подьячими, священниками, начальниками воинских команд, только ссылаются или же переписывают их в делах, которые заводились уже при получении этих донесений в высшие инстанции: духовные консистории (митрополитам, епископам, архиепископам), воеводские и губернские канцелярии. Дальше эти дела могли передаваться в Синод или Сенат, где также начиналось расследование, связанное с обстоятельствами ухода старообрядцев в скит или в какую-нибудь избу в пределах деревни и с их самосожжением.

Донесения, независимо от их количества в деле, можно разделить на две группы. К первой следует отнести те рапорты, которые сообщают о собрании старообрядцев и подготовке их к сам'бсо>к/ке1П'[1б,' нередко-в них содержится о'п'йсание'.последующих--событий; вплоть до'самосожжения, а также приводятся результаты следствия. Во вторую группу включены рапорты, в которых сообщается об уже совершившемся самосожжении. Такое деление имеет не только формальный смысл, поскольку донесения первой группы гораздо более информативны и являются основным источником данного исследования.

Донесения первой группы о готовящихся к самоубийству старообрядцах содержат, обычно, данные о месте происшествия и о количестве участников. Остальные сведения факультативны: это сообщения о появлении наставников, либо обращающих в староверие, либо собирающих людей для совершения самоубийства; имена этих наставников или же имена зачинщиков из местного населения, а также некоторых из крестьян, собравшихся на месте готовящегося самосожжения; сообщения об обнаружении «особых» строений, в которых собрались старообрядцы и описание этих строений; отчет о действиях, которые были предприняты властями, чтобы предотвратить самосожжения, в том числе о переговорах и «увещеваниях». Здесь же приводятся речи увещевателей и ответы старообрядцев, описываются некоторые действия, совершаемые последними, могут приводиться данные о вещах, которые остались после самосожжения и о том, что из вещей сгорело вместе с людьми в избе. Все эти сведения извлечены из донесений присланных к старообрядцам увещателей - священников, старост или начальников воинских команд.

В рапортах, которые приходили после совершения самоубийства, т.е. в донесениях, входящих во вторую группу, чаще всего содержится информация о месте происшествия, о количестве погибших, иногда их имена, реже - описание строения, точнее, его размеров, полученное постфактум.

Иногда к рапортам прилагались реестры с указанием имен, возраста, места жительства сгоревших (если они были из разных мест), в одном из реестров приводится подробное описание имущества, оставшегося в покинутых старообрядцами домах.

В ответ на донесения на места направляли указы от губернаторов, воевод, митрополитов или епископов тех губерний или епархий, где происходили события. Если самосожжение еще не произошло, то указы предписывали увещевать собравшихся старообрядцев, определяя, как затем поступить с ними в случае успешных переговоров. Другого рода указы требовали произвести следствие с целью разузнать о зачинщиках и наставниках, вне зависимости от того, произошло ли уже самоубийство или только готовится. Помимо указов должностных лиц губернии или епархии, существовали Синодальные и Сенатские указы, изданные в связи с тем или иным случаем массового самоубийства,' -предписывающие не- допускать «расколыэйчееких"сборищ»; если же таковые обнаружатся, к месту происшествия следовало направить увещевателей. Сюда же относятся указы, запрещающие старообрядцам строиться в отдаленных местах и собираться вместе; цель этих указов - предотвратить самосожжения.

Второй тип документов, которые могут быть включены в состав дела, - это допросы. Их также можно разделить на две группы в зависимости оттого, какую позицию они отражают: 1) допросы местных жителей и допросы священников, представляющих внешнюю точку зрения на событие; 2) допросы уцелевших участников самосожжения, отражающих взгляд изнутри.

Показания священников представляют сведения о степени укоренения раскола в приходе, о том, ходили ли пострадавшие на исповедь и к причастию. С точки зрения священников, некоторые из участников самосожжений не были раскольниками, так как были на исповеди и у святого причастия.

Производились также допросы жителей деревень, расположенных поблизости от места происшествия. Эти допросы позволили выяснить некоторые подробности того, что предшествовало самосожжению: появление бродячего проповедника, тайный или явный уход в пустынь. Если выяснялось, что самосожжение было следствием проповедей наставников, следователи интересовались, чему они учили и совершались ли какие-либо обряды перед тем, как произошло самоубийство. Поскольку нередко допрашиваемые не были очевидцами и могли передать только слухи, достоверность сообщаемых ими сведений небесспорна.

Наиболее важными представляются допросы участников самосожжений, которые покинули горящее строение сами или тех, кого солдаты вытащили силой. К сожалению, таких документов немного, всего 9. Среди допрашиваемых могли быть и предводители самосожжения'2 или другого вида самоубийства1", и простые участники, которые добровольно или удерживаемые против воли находились в приготовленном к самосожжению доме или среди тех, кто прибегнул к другим способам самоумерщвления14. Помимо указания имени, возраста, сословия и уровня грамотности, допросы уцелевших участников гарей содержат информацию об отношении к происходящему его непосредственных участников. Из этих допросов можно узнать о том, как жили старообрядцы до самосожжения, какие обряды совершали, какие книги читали, находясь в собрании, кто был наставником, что являлось, с их точки зрения, причиной самоубийства.

12 РГАДА, ф. 7, оп. 2, д. 2138; ф. 248, оп. 14, д. 800 (39), 1739-1743 гг.

13 РГАДА, ф. 27, оп. I, д. 258, 1666-1667 гг.; РГИА, ф. 1284, оп. 241, д. 23, 1849, л. 90-93.

Важнь1м источником/являются вещественные доказательства, прежде-':всего -письма, которые выбрасывались старообрядцами перед самосожжением. Письма обычно прилагались к делам в оригинале и копии, либо только в копии. Подобный тип документов не дает представления о предшествующих самосожжению событиях, в них, скорее, затрагиваются вопросы идеологического характера и, с позиции участников, указываются причины, по которым они решились на самосожжение.

Последнее, о чем хотелось бы сказать, характеризуя архивные материалы, - это то, что каждое из дел не обязательно представляет данные об одном случае массового самоубийства, но может содержать информацию о самосожжениях, произошедших в разное время (годы или месяцы) и в разных местах.

Большинство исследователей, обращающихся к подобного рода источникам при изучении особенностей народного сознания, отмечают факт «неадекватного отображения законов и принципов этого сознания чуждыми ему по духу создателями документов» (Покровский 1982: 48). Проблемы, возникающие при обращении к средневековым судебно-следственным материалам были сформулированы Карло Гинзбургом в ряде его работ - прежде всего в статьях «Колдовство и народная набожность» (1961), «Образ шабаша ведьм» (1984) и «Инквизитор как антрополог» (1985). Большинство колдовских дел К. Гинзбург характеризует как «монологичные», подразумевая под этим, что ответы обвиняемых, содержащиеся в допросах, были эхом вопросов инквизиторов (ОтгЬш^ 1994: 160), поскольку судьи требовали подтверждения своих собственных представлений о колдовстве и шабаше. Однако и среди «монологичных» источников существуют такие, которые позволяют услышать несколько голосов, обнаружить столкновение разных позиций. Наибольшее количество «диалогичных элементов» документ содержал тогда, когда, по мнению К. Гинзбурга, инквизитор имел дело с культурой совершенно ему чуждой и поэтому не мог перевести чуждые верования в понятный ему код. Именно такие документы представляют собой диалог в полном смысле этого слова и содержат сведения, в меньшей степени «загрязненные» интерпретациями следователей (там же: 163).

Такая картина в целом характерна для ситуации допросов, когда следователь задает вопросы, отражающие его представления о том, что могли или не могли делать «еретики». Традиция восприятия «чужой веры» в отношении «раскольников», помимо сюжета о «заколении мла

РГАДА, ф. 248, оп. 14, д. 800 (39), 1739-1743 гг.; Ф. 248, оп. 14, д. 806 (6), 1742 г.; Ф. 7, оп. 1, д. 1059, 1746 г. РГИА, ф. 796, оп. 796, д. 257, 1750 г.; Ф. 796, оп. 46, д. 180, 1765 г.; ф. 796, оп. 7, д. 238, 1726 г.; ф. 1284, оп. 241, д. 23, 1849, л. 99-107.

• денцев»'5, была дополнена н. сюжетом об обряде причащения некими ягодами; включенном в послания митрополита Сибирского Игнатия, а затем и митрополита Димитрия Ростовского. В ситуации допроса упоминание о подобном причащении встречается лишь один раз. Это следственное дело, начатое в связи с самосожжением в Архангельской губернии в 1726 году. Допрашиваемый Данила Савинский говорил, в частности, что согласился пойти в старообрядческую пустынь только после того, как ему дали «два хлебца» (РГИА, ф. 796, оп. 7, д. 238, 1726, л. 7). Сам случай свидетельствует либо о восприятии крестьянами чужой веры, либо, что вероятнее всего, является не более чем защитной уловкой со стороны допрашиваемого, в любом случае, он не соотносится с представлениями того, кто вел дело. Редкость подобных текстов в допросных листах участников гарей свидетельствует о том, что сами следователи, видимо, не спрашивали о подобных «еретических» ритуалах, и не упоминали ни об убийствах детей, ни о причащениях16. Таким образом, отсылка к этим сюжетам оказывается в большей степени достоянием православных полемистов. Нельзя сказать, что следователи не интересовались поведением готовящихся к самоубийству старообрядцев, в том числе и обрядами, но это был именно диалог, предполагавший получение информации, а не навязывание своего мнения. Подобный диктат со стороны представителя власти мог иметь место, например, при сличении показаний подследственных, как это происходило при допросе участников гари в Зеленецком монастыре. В результате, в ответах допрашиваемых, мы находим практически одинаковые формулировки, связанные с описанием поведения наставников:

Допрос Федосьи Дмитриевой]: «при том увещевали их к тому зжению оные расколники, что-де не боитеся ничего, огонь-де вас не возмет, а выдет-де душа безо всего, и выдет ангел во ь Впервые этот сюжет встречается в Третьем послании митрополита Сибирского и Тобольского Игнатия. Речь идет о некоем старце, живущем в лесной пустыне, к которому, желая получить спасение, попадает житель Вологды. Невольно он оказывается свидетелем того, как наставник приказывает двум жителям его пустыни убить младенца, прижитого незаконно одной из живущих там же девиц. Сердце младенца приносят пустыннику, который разрезает его, высушивает в печи, измельчает в муку и отдает ее затем своим последователям, приказывая добавлять в еду и воду там, где они будут проповедывать. По словам старца, те, кому попадет такая пища или питье, обратятся к старой вере и будут готовы к самовольному мученичеству. Невольному свидетелю удается бежать, старец же, узнав, что его тайна раскрыта, вместе с последователями скрывается в Палеостровском монастыре, где при нашествии команды совершает самосожжение (Игнатий 1855: 116-122). Позже эту же историю изложит митрополит Ростовский Димитрий (1824: 574-579) и упомянет Андрей Журавлев (¡795: ¡04). Известен и другой сюжет, также связанный с восприятием чужой веры, правда, в данном случае речь идет не только о представлениях православных о старообрядцах, но и о представлениях поповцев о беспоповцах. Так, среди первых двух групп бытует предание о «душиловой вере», согласно которому беспоповцы умерщвляют своих стариков и больных. Когда возникло предание, сказать довольно трудно. Рассматривая его, Л.И. Новикова ссылается на дело 1845 года (Новикова 2001: 230). В материалах более раннего периода, изученных мной, подобные сюжеты не встречаются.

16 Мне известен один случай, впрочем, не связанный с самосожжениями, когда старообрядческое причастие вызвало опасение следователя, занимавшегося делом о старообрядцах демидовских заводов. Среди найденных при сыске образе девицы и на ваших главах венцы положит и ладоном будет кадить.» (Р-ГАДА, Ф. 7, он. 2, д. 2138, 1764, л. 34об.-35).

Допрос Авдотьи Еремеевой]: «А как вознамерились к зжению, тогда реченной брат ее, Иван Еремеев, с протчими расколниками увещевали ее к тому зжению, что-де не боись ничего, огонь тебя не возмет, а выдет-де душа безо всего и выдет ангел во образе девицы и станет правою рукою кадить, а левой рукой держать будет венец» (там же, 35 л. об.).

Допрос Ивана Еремеева]: «До созжения жонке Федосье Дмитриевой и сестре своей малолетной Анне увещевания такого, чтоб они огня не боялись и огонь их не возмет, а выдет душа безо всего, и выдет ангел во образе девицы и на их главы венцы положит и ладоном будет кадить, он, Иван, не говаривал, а говаривал разве означенной наставник» (там же, л. 46-46 об.).

Исследование допросных листов позволяет получить сведения об укладе жизни старообрядцев, готовящихся к самосожжению, об отношениях внутри общины, о том, что становилось актуальным для них. Говоря о следственных делах, как основном источнике по массовым самосожжениям, следует отметить и то, что они существенно отличаются от дел, связанных с обвинением в ереси или колдовстве: как уже говорилось, основным документом, составляющим эти дела, являются не допросные листы, а донесения с мест, когда старообрядцы не являются подследственными. И хотя ситуация, в которой происходит полемика старообрядцев с увещевателями, разумеется, далека от естественной, она все же не аналогична ситуации допроса, когда судья угрозами и пытками может воздействовать на обвиняемого. Судьи как такового нет, есть наблюдатели - военные или духовные - которые пытаются отговорить старообрядцев от самоубийства. Другой вопрос, что последует, если старообрядцы поддадутся на уговоры или же будут вытащены из горящего строения, тогда их ждут допросы, пытки и даже смертная казнь. В данном же случае участники полемики - собравшиеся в строении и никониане - были независимы друг от друга и могли более или менее свободно высказывать свое мнение. При этом можно сказать, что в роли обвиняемых в подобной ситуации, находились, скорее, никониане. Благодаря этому факту положение исследователя старообрядческих самоубийств представляется более выгодным, чем, например, тех, кто изучает дела о колдовстве. Сходство зафиксированных в донесениях реплик участников готовящегося самосожжения с текстами, принадлежащими непосредственно старообрядцам, указывает на то, что писцы более или менее адекватно отражали происходящее, а не давали ему свою оценку. вещей, обнаружили мешочки с хлебными крошками. Следователь, в частности, задавался вопросом «нет ли между тем какого-либо в хлебных крошках волшебства» (РГИА, ф. 796, оп. 31, д. 257, 1750, 29 об.).

Вторым видом источников настоящего исследования являются ^опубликованные в разное время архивные материалы. Это распоряжения, относящиеся к расколу, опубликованные в «Актах исторических» (1842) и дополнениях к ним (1862), «История Министерства внутренних дел» (Варадинов 1863), «Сведения о раскольниках, извлеченные из указов в Новгородскую губернскую канцелярию» (Сведения о раскольниках 1862), «Описание документов и дел, хранящихся в архиве Святейшего Правительствующего Синода» (1868), «Судные процессы XVII - XVIII веков по делам церкви» (Барсов 1882). В этих изданиях нет последовательной системы ссылок, в связи с чем не всегда можно установить источники данных. Не имея в ряде случаев возможности проверить адекватность некоторых сведений, сообщаемых в указанных публикациях, эти источники я буду использовать в отдельных случаях преимущественно в качестве иллюстрации, но не в качестве материала для анализа и для обоснования выводов. Помимо этого мной используются одно полностью опубликованное дело и фрагменты двух других, оригиналы которых, хранящиеся в РГАДА, оказались недоступными. Эти материалы помещены в изданных в конце XX века сборниках, посвященных старообрядчеству - «Старообрядчество в России (XVII-XVIII вв.)» (1994) и «Старообрядчество в России (XVII-XX века)» (1999).

Третьим видом источников стали законодательные акты, прежде всего, «Полное собрание законов Российской империи», а также различные издания «Собрания постановлений по части раскола» (1860, 1874). Помимо того, что эти источники содержат постановления и законы, касающиеся вообще старообрядчества, в них иногда приводятся описания отдельных случаев самосожжений, взятые из архивов Синода и Сената.

Помимо документальных источников, в качестве материалов исследования я привлекаю и публицистические сочинения, авторами которых являлись как противники самоубийств (независимо от того, никониане это или же старообрядцы), так и их сторонники (авторы сочинений, в которых оправдывается самоубийство, исключительно старообрядцы).

Все эти сочинения являлись прежде всего отражением определенной идеологии. С этой точки зрения можно выделить следующие типы литературных источников:

1. Сочинения писателей, принадлежащих реформированной церкви, направленные против старообрядчества в целом, в том числе осуждающие практику самоубийственных смертей. Авторы, чаще всего, лица духовного звания (Игнатий, митрополит Тобольский и Сибирский; Димитрий, митрополит Ростовский; П.И. Богданович; протоиерей Андрей Иоаннов Журавлев, перешедший из старообрядчества в-православие, как перешли и ,Василии;.Флрров , автор «Обличения на раскольников», Григорий Яковлев, автор «Извещения праведного о расколе беспоповщины». Два последних автора также принадлежали к духовному сословию).

2. Обличительные сочинения писателей-старообрядцев, направленные против самосожжений («Отразительное писание против новоизобретенного пути самоубийственных смертей» Евфросина, «Жалобница» поморских старцев).

3. Старообрядческие сочинения, написанные в защиту проповедей самоубийственных смертей (письма и послания Аввакума, Послание Петра Прокопьева Даниле Викулину, а также «Повесть о Тарском бунте» Семена Денисова и «История Выговской старообрядческой пустыни» Ивана Филиппова. Последние два писателя хотя и не создали теоретического обоснования, как Аввакум и Прокопьев, тем не менее, воспринимали и описывали случаи самосожжений как подвиг во имя веры).

Публицистические сочинения и старообрядцев, и никониан отличаются полемической направленностью, и, естественно, предвзятостью. Учитывая предназначение этих текстов трудно предполагать, что их авторы будут беспристрастны в оценке друг друга, в связи с чем содержащиеся в этих источниках сведения больше дают для изучения идеологии, нежели фактологии.

В направленных против «еретиков»-старообрядцев сочинениях православных авторов (митрополита Тобольского Игнатия, митрополита Ростовского Димитрия) и перешедших из старообрядчества в православие (Василий Флоров, Григорий Яковлев), обязательно гиперболизируются негативные действия, которые, с точки зрения этих писателей, противоречат нормам православия и морали. Это относится и к описанию обрядов староверов, в том числе таких, которые сопровождают самосожжение. Как омечалось выше, старообрядцам вообще часто приписывались всевозможные преступления, предъявлялись обвинения в колдовстве и чародействе. Подобные обвинения содержатся и в рассказах о самосожжениях. В «Послания» митрополита Игнатия включен эпизод, позже повторенный и в «Розыске» Димитрия Ростовского. Речь шла о некоем «чародействе», заставлявшем людей совершать самоубийство после того, как они съедали ягоды, «деланныя от некия муки», в результате чего им из огня являлся юноша, призывающий к себе (Димитрий 1824: 585-587).

Григорий Яковлев, который сам в прошлом был старообрядцем и даже находился однажды в числе готовящихся к самосожжению, опровергает мнения митрополитов:

17 По мнению некоторых исследователей, Василий Флоров - бывший старообрядец-дьяконовец Варсонофий, один из составителей «Дьяконовых ответов», созданных на Керженце в связи с миссией Нижегородского архиепископа как придет время са^о.сожженства, с прочими же, в тую прелесть помрачившеся, и тип горят кроме всякого колдовства и чарования, единою токмо совестию прельщени, любосла-вием мученичества и аки бы грехов очищения, тако писанием лжеучительски увещанн, как я сам в той прелести был и седех уже с таковыми в запоре, давно еще жела самосожжения, каковых немалое число Терентий, их лжеучитель, насильно неволею сожег» (Яковлев 1888: 100101).

Не всегда следует считать достоверными и данные, сообщаемые защитниками гарей (Семен Денисов, Иван Филиппов), поскольку очевидно, что их восприятие самосожженцев как новых мучеников требует изображения событий согласно канонам агиографического жанра, т.е. в соответствии с представлениями о том, как должен умирать христианский мученик.

Возможно, более адекватно описывают происходящее старообрядцы - противники гарей (Евфросин, поморские старцы), прежде всего потому, что эти писатели не воспринимали участников гарей как чужих, неправославных. В их задачи не входило обличать старообрядцев как врагов христианской веры. В то же время взгляд на погибших людей не как на мучеников, но как на обманутых вероучителями жертв, освобождал писателей от необходимости изображать погибших в соответствии с житийными канонами. Им важнее было обнаружить в действиях самосожженцев то, что противоречит христианской морали и догмату, чтобы предостеречь потенциальных последователей проповедников гарей. А так как эти сочинения предназначались людям, включенным в старообрядческую культуру, то вряд ли писатели могли значительно отступать от истины. Достоверное изображение совершаемых старообрядцами действий и затем выявление таких, которые не соответствовали канонам православия, должно было сильнее воздействовать на приверженцев этого способа духовного спасения, чем явный подлог, который всегда можно опровергнуть. И даже описывая действия, которые противники гарей определяют как еретические (например, Евфросин, когда говорит о сожжении книг в Палеострове), эти писатели не приписывают самосожженцам действий заведомо и очевидно вымышленных, как например, убиение младенца Игнатием Соловецким, описанное митрополитом Сибирским Игнатием и позже митрополитом Димитрием Ростовским.

В дальнейшем, однако, я не буду отказываться от привлечения сочинений и первого, и второго типа, поскольку они дают возможность выявить стереотипы представлений о самоубийственных смертях (как они могли происходить, почему эта смерть оценивалась как праведная

Питирима (Флоров 1894: 455; Беляева 1989: 225) или неправедная, каким образом, к .ней-, готовились и каковы были ее причины), существующие у никониан и их антагонистов старообрядцев.

И. наконец, анализируя идеологию старообрядчества, нельзя оставить без внимания фольклорные тексты, бытующие в старообрядческой среде, прежде всего, духовные стихи, опубликованные в сборниках В. Варенцова (1860) и П. Бессонова (1861-1864). Для данного исследования эти тексты представляют интерес не столько с точки зрения особенностей их бытования и выполняемых функций, сколько с точки зрения развития различных сюжетов и образов. Речь идет, прежде всего, о стихах совершенно определенной тематики - о Страшном Суде, и некоторых других, которые приобрели эсхатологическую окрашенность лишь в старообрядческой среде. Рассмотрение трансформации их сюжетов и возникновение новых может способствовать прояснению развития некоторых представлений в старообрядческой культуре.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Массовые самосожжения в старообрядчестве (XVII-XIX века): практика и догматика"

Выводы Главной' цель>'ю 'нас'гойщего' исследования было определить характер и специфику массовых самоубийств, рассмотреть их как практику, значение которой можно понять только при изучении социокультурного контекста, обусловившего и ее возникновение и дальнейшее распространение.

Основной вопрос, поднимаемый историками Х1Х-ХХ веков, - о причинах старообрядческих самоубийств - не был главным для моего исследования, что позволило в некоторой степени преодолеть инерцию, заданную работами предшественников. Отказ от такой формулировки проблемы объясняется тем, что поиск непосредственных связей между самоубийствами и преследованиями старообрядцев и/или их эсхатологическими представлениями заметно сужал ракурс исследования, поскольку предполагал изучение конкретных ситуаций преследования или разжигания религиозного фанатизма.

Подводя итоги данного исследования, необходимо отметить следующее.

1. При изучении социокультурного контекста было выявлено несколько факторов, которые, по моему мнению, имели решающее значение для появления и распространения массовых самоубийств. На них неоднократно указывали различные исследователи, тем не менее, они нередко рассматривались как самодостаточные, хотя более верным было бы говорить об их взаимодополняемости.

Во-первых, это деятельность вязниковского старца Капитона Колесникова и, даже в большей степени, его последователей. Многими старообрядцами Капитон рассматривался как один из первых ревнителей древлеправославия, еще до церковного раскола обнаруживший в церкви множество отступлений от истинного благочестия и удалившийся в пустынь, где вокруг него собрались последователи. Самодовлеющий, по определению М.Б. Плюхановой, аскетизм вязниковского старца, стал тем звеном, которое соединило представления о посте как средстве умерщвления плоти с представлениями о необходимости полного отказа от пищи, чтобы обрести спасение. Эта последняя идея, вероятно, принадлежит не самому вязниковскому старцу, а его ученикам.

Во-вторых, обострение эсхатологических ожиданий, вызванное приближением 1666 года, указанного как год кончины мира в распространенных в то время эсхатологических сборниках, поставило вопрос о средствах спасения в эти последние времена. После раскола церкви, который многими был осознан как приход Антихриста, ученики Капитона начинают предлагать своим последователям запащивание как верный .способ спастись. " : ' и': В-трётЬ1;ь\, 'существени'ую'роль в распространении самоубийств сыграли правительственные меры, направленные против учеников Капитона и их последователей. Так, в начале 60-х годов в Вязниках, в Костромском уезде и на Керженце начинается сыск капитоновцев. Подробности первого сыска, проводившегося в Вязниках в 1662 году неизвестны. Материалы последующих сысков более доступны, они дают представления о методах, которыми пользовались розыскные команды. Не исключено, поэтому, что и сам сыск, и жестокие способы подавления сопротивления командам вполне могли вызвать страх среди местного населения, тем более что темы гонений и мучений истинных христиан в последние времена становятся одними из наиболее актуальных. Представители власти, подавляя всякие проявления народной религиозности, воспринимались в такой ситуации как посланники антихриста.

В-четвертых, очевидно, что в такой ситуации запащивание оказыватся не слишком действенным средством спасения. Те же эсхатологические сочинения указывают альтернативный путь спасения - огненную смерть. Символика огня - одна из самых распространенных в этот период, она присутствует не только в книжных текстах и в иконописи, но и в текстах духовных стихов. Изучение следственного дела 1666-1667 годов позволяет обнаружить, что эсхатологические представления находили свое отражение в проповедях учеников Капитона, и именно они могли быть первыми, кто предложил своим адептам спасение «огненной смертью». Появление «гонителей» становится достаточной причиной для того, чтобы не ожидать Страшного Суда с неизбежным переходом через «огненную реку», а перейти эту реку сейчас, пока «гонители» пытками не вынудили отречься от истинной веры.

Наконец, важным этапом в истории массовых самоубийств становится их включение в старообрядческую культуру, которое происходит благодаря осознаваемой необходимости осмыслить новую практику. Решающую роль в этом процессе придания самоубийствам смысла, который оправдал само их существование, сыграл протопоп Аввакум. Его послания, в которых применение этой практики получило обоснование, благодаря проведению аналогий между самоубийствами и подвигами раннехристианских мучеников, в дальнейшем позволили старообрядческим лидерам распространять идеи о спасительности «самовольной смерти».

2. В первые годы самосожжения появляются в.тех же контекстах, в которых они возникли, то есть в ситуации реального противостояния крестьян, отказывающихся признать церковные реформы, и представителей власти. В таких случаях самоубийства становились средством не попасть в руки православных увещевателей, воспринимаемых как посланники Антихриста, и, таким образом, не предать древнее благочестие. ■'■■,■■■.:.■;'.!-^и;,

Со вр'еменем .старообрядць! сознаю'г необходимость приспосабливаться к новым условиям, однако их двойственное положение - с одной стороны, граждан государства, с другой — раскольников, изгоев - не способствует сохранению стабильной жизни. При постоянной чутрозё ' возникновения кризисных ситуаций практика самосожжений остается одним из способов решения конфликта, особенно среди тех старообрядцев, для которых признание государственных мер, таких как плата налогов или перепись, означает подчинение Антихристу.

Однако вероятность конфликта не ограничивалась ситуациями непосредственного столкновения противников никоновских реформ с гражданскими или духовными властями. Закрепившись в старообрядчестве, массовые самоубийства появляются в новых контекстах, приобретая новые функции.

Самосожжения становятся средством решения сугубо бытовых конфликтов, которые являлись традиционными для крестьянства в целом, а не только для старообрядцев - таких как конфликты с приходским священником или местными старостами и управителями. При этом такой конфликт получал эсхатологическую окрашенность, в соответствии с которой все нарушения жизненного уклада объяснялись наступлением антихристова царствования.

Включение самоубийств, осмысленных как мученичество, в старообрядческую культуру способствовало тому, что к самоубийству могли прибегать в ситуациях, в которых явно выраженного конфликта с властями не наблюдалось или же этот конфликт провоцировался. Как правило, такие самоубийства являлись в первую очередь реализацией идеи мученичества.

Именно «бесконфликтный» тип самоубийств сохранялся дольше всего, тогда как остальные, по мере того, как политика в отношении старообрядцев становилась менее репрессивной, прекращали свое существование. В то же время сходные с прежними ситуации столкновения с представителями власти способны были «реанимировать» эту практику, как, например, перепись 1896 года, повлекшая за собой несколько случаев самопогребения терновских старообрядцев.

3. Самоубийства старообрядцев не были стихийным действием, хотя источники не всегда позволяют установить, что предшествовало этому событию. Тем не менее, при наличии различных способов избежать конфликта, в том числе и таких, которые не предполагают самоубийства, необходимы некоторые предпосылки для того, чтобы та или иная группа старообрядцев выбрала именно этот вариант. Исходя из особенностей организации старообрядческих общин, можно предположить, что особую роль в выборе варианта спасения играли старообрядческие наставники. Этот выбор зависел оттого, насколько радикальным быя-наставник. считал ли он самоубййства'единственным средством спасения в мире Антихриста.или признавал их допустимыми только в критических для своей общины ситуациях.

•^•''■Обоснования самоубийства наставниками, видимо, мало различались в каждом конкретном случае, поскольку отражали общие для всех старообрядцев эсхатологические представления, но интерпретация ситуации как кризисной получала в проповедях самосожжения наивысшую степень развития.

От наставника зависел и выбор модели поведения, которой должна была следовать готовящаяся к смерти община. Рассмотрение принципов организации таких общин дало возможность выявить некоторые особенности религиозного сознания крестьян-старообрядцев. В частности, был обнаружен ряд актуализирующихся в ситуации массовых самоубийств сюжетов и образов христианской культуры, а также различные варианты их осмысления участниками событий. Эти сюжеты, связанные не только с эсхатологией, но и с представлениями о церковных таинствах, о мученичестве, о священстве и монашестве, в ряде случаев становились основанием для выбора тех или иных действий.

Изучение обрядов и определение тех значений, которые им придавались добровольными мучениками показывает, что вопреки домыслам церковных иерархов ХУП-Х1Х веков, а также мнению многих исследователей об особой ритуальной природе самосожжения, старообрядцы совершали перед самосожжением только канонические обряды, связанные со смертью и погребением, чаще всего с подготовкой умирающего. Это те обряды, которые предписывались церковью, хотя частности могли зависеть от предпочтений того или иного наставника и его взглядов на совершение различных таинств в отсутствие священства.

Список научной литературыРоманова, Екатерина Викторовна, диссертация по теме "Этнография, этнология и антропология"

1. Аввакум. Житие//Жития протопопа Аввакума, инока Епифания, боярыни Морозовой. СПб. С. 2-70.

2. Акты исторические, собранные и изданные Археографической комиссией, т. 1., СПб, 1841. 596 с. Т. 5. СПб., 1842. 565 с.

3. Акты Холмогорской и Устюжской епархий. Русская историческая библиотека, т. XIV, ч. 2. СПб., 1894. 34 е., 1286 стб., 150с.

4. Алексеев А.И. Под знаком конца времен. Очерки русской религиозности. СПб., 2002. 352 с.

5. Алмазов А.И. Краткий курс церковного права. Одесса, 1889. 2., 214 с.

6. Алмазов А.И. Тайная исповедь в Православной Восточной церкви. Одесса, 1894, в Зт. Т2. 458 с.

7. Андреев В.В. Раскол и его значение в народной русской истории. СПБ., 1870. 412с.

8. Анисимов Е.В. Дыба и кнут: Политический сыск и русское общество в XVIII веке. М., 1999, 719 с.

9. Байдин В.И. Лицевая книга Сибири//Сибирская икона. Омск, 1999. С. 234—244.

10. Барсов Е.В. Акты, относящиеся к истории раскола в XVIII столетии//ЧОИДР, 1889, кн. 2. С. 1-87.

11. Барсов Н.И. Существовала ли в России инквизиция?//Исторический вестник, 1892. № 1-3. С. 481-498.

12. Белоусов А.Ф. Из заметок о старообрядческой культуре: «Великое понятие нуж-ды»//Вторичные моделирующие системы. Тарту, 1979. С. 68-73.

13. Беляев А.Д. О безбожии и атихристе. Т. 1. Подготовление, признаки и время пришествия антихриста. Сергиев Посад, 1898. 1034 с. 32., [2].

14. Беляева O.K. Полемические сборники и сочинения старообрядцев дьяконовского согласия (некоторые предварительные замечания)//Христианство и церковь в России феодального периода/ред. H.H. Покровский, Новосибирск, 1989. С. 211-226.

15. Белобородов С.А., Гончаров Ю.А. Старообрядческая иконописная традиция и меднолитейный промысел в Зауралье в XVII-начале XX веков//Сибирская икона. Омск, 1999. С. 207-212.

16. Белоликов В.З. Историко-критический обзор существующих мнений о происхождении, сущности и значении раскола старообрядчества//Труды Киевской духовной академии, 1913, №4. С. 598-618.

17. Белякова Е.В. Русская рукописная традиция скитского устава//Монашество и монастыри в России XI-XX века: Исторические очерки. М., 2002. С. 150-162.

18. Беньковский И. Смерть, погребение, загробная жизнь по понятию и верованиям нашего народа//Киевская старина, т. 54, 1896, № 9, с. 229-261.

19. Бессонов П. Калеки перехожие. М. Ч. 1. 1861. 824 е.; ч. 2., 1863. Вып. 4. 252 с. 48., вып. 5. 260 с. [12], вып. 6. 1864. 328 с. [22].

20. Бехтерев В.М. Роль внушения в общественной жизни. СПб., 1898. 53 с.

21. Биллингтон Дж. Икона и топор: Опыт истолкования истории русской культуры. М., 2001. 880 с.

22. Бломквист Е.Э. Крестьянские постройки русским, украинцев и белорусов (поселения, жилища и хозяйственные строения)//Восточнославянский этнографический сборник. М., 1956. С. 3-458.

23. Богданович П.И. Историческое известие о раскольниках. СПб., 1787. 48 с.

24. Борисов Н.С. Повседневная жизнь средневековой Руси накануне конца света: Россия в 1492 году от Рождества Христова или в 7000 году от сотворения мира. М., 2004. 531 с.

25. Бородкин A.B. К вопросу о духовных истоках самоубийственных смертей в русском расколе XVII в.//История и культура Волго-Вятского края, Киров, 1994. С. 119-121.

26. Бровкович А.И. Описание некоторых сочинений, написанных русскими раскольниками в пользу раскола. В 2 ч. СПб., 1861. 5., 292, 340 с.

27. Варадинов H.В. (сост.) История Министерства внутренних дел, т. VHI. История распоряжений по расколу. СПб., 1863. 2., VI, IV, 656 с.

28. Варенцов В.Г. Сборник русских духовных стихов. СПб., 1860. 248 е., 3.

29. Виноградов В. В. О самосожжении у раскольников-старообрядцев//Миссионерский сборник, Рязань, 1917, № 1-2. С. 1-16. № 6-7. С. 17-24.

30. Виноградов Г.С. Смерть и загробная жизнь в воззрениях русского старожилого населения Сибири. Иркутск, 1923. 88 е., 1.

31. Власова М. Русские суеверия. М., 2000. 672 с.

32. Гиляров-Платонов Н.П. Логика раскола//Сб. соч. в 2 т. т. 2, М., 1900. 526 с.

33. Гинзбург К. Образ шабаша ведьм и его истоки/Юдиссей. Личность и общество. М., 1990. С. 132-146.

34. Гинзбург К. Колдовство и народная набожность//К. Гинзбург. Мифы эмблемы -приметы. Морфология и история. М. 2004. С. 19-50.

35. Голубинский Е.Е. История русской церкви: в 2 т. Т. 1. М., 1901. 968 с.

36. Грицевская Н.М., Пигин А.В. К изучению народных легенд об обмирание/Фольклористика Карелии. Петрозаводск, 1993. С. 48-68.

37. Гролимунд В. Между отшельничеством и общежитием: скитский устав и келейные правила. Их возникновение, развитие и распространение до XVI века//Монастырская культура: Восток и Запад. СПб., 1998. С. 122-135.

38. Гурьянова Н.С. Интерпретация действительности в системе эсхатологических построений русского старообрядчества//8кир1зка staroobrzçdowcow w Europe, Azji i Ameryce. Warszawa, 1994. C. 65-71.

39. Гурьянова Н.С. Крестьянский антимонархический протест в старообрядческой эсхатологической литературе периода позднего феодализма. Новосибирск, 1988. 188 с.

40. Гурьянова Н.С. Монарх и общество: к вопросу о народном варианте монархиз-ма^Старообрядчество в России (XVII-XX века). М., 1999. С. 126-148.

41. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. В 4 т. Т. 4. СПб., 1996.

42. Денисов С. Виноград российский. СПб., 1906, 135 с.

43. Денисов С. Повесть о Тарском бунте//Источники по культуре и классовой борьбе феодального периода. Новосибирск, 1982. С. 227-241. .

44. Деревенский Б.Г. Статьи и комментарии//Иисус Христос в документах истории. СПб., 2001. 574 с.

45. Дмитриевский А. Чин пещного действа/Византийский временник, I 894, т. 1, вып. 3-4. С.553-600.

46. Димитрий, митрополит Ростовский. Розыск о раскольнической брынской вере. Изд. М., 1824. 644 с.

47. Добротворский И.М. О самосожигательстве раскольников//Православный собеседник, 1861,ч. 1.С. 423-443.

48. Документы Разрядного, Посольского и Новгородского и Тайного приказов о раскольниках в городах России 1654-1684 гг. / сост. Румянцева B.C. М, 1990. 147 с.

49. Домострой. СПб., 2000. 400 с.

50. Дополнения к актам историческим, собранные и изданные Археографической комиссией. Т. VIII. СПб., 1862. 358 с. VIII. Т. X. СПб., 1867. 504 с.

51. Дружинин В.Г. Писания русских старообрядцев: Перечень списков, составленных по печатным описаниям рукописных собраний. СПб., 1912. 534 с.

52. Дутчак Е.Е. Учение о побеге в сочинениях старообрядцев странников второй половины XIX-XX веков//Мир старообрядчества. Живые традиции. М., 1998. С. 183-191.

53. Духовная литература староверов востока России XVIII-XX вв. Новосибирск, 1999.799 с.

54. Дюркгейм Э. Самоубийство. Социологический этюд. СПб., 1998. 494 с.

55. Евфросин. Отразительное писание о новоизобретенном пути самоубийственных смертей//Памятники древнерусской письменности. СПб., 1895. С. 1-160.

56. Елеонский Ф.Г. О состоянии раскола при Петре I. СПб., 1864. 158 с.

57. Еремина Т.С. Русский православный храм. История. Символика. Предания. М., 2002. 480 с.

58. Есипов Г .В. Раскольничьи дела XVIII ст., извлеченные из дел Преображенского приказа, в 2 т. Т. 1,СПб, 1861. 4., 656 с. Т. 2, СПб., 1863. [4], 278, 276 с.

59. Есипов Г.В. Самосожигатели/Ютечественные записки, 1863, февраль, т. CXLVI. С.605-627.

60. Жалобница//Памятники старообрядческой письменности. СПб., 1998. С. 150-166.

61. Живов В.М. История русского права как лингвосемиотическая пробле-ма//Разыскания в области истории и предыстории культуры. М., 2002. С. 187-305.

62. Журавлев Андрей Иоаннов. Полное историческое известие о древних стригольниках и новых раскольниках. СПб., 1795. 427 с.

63. Загоскин Н. Самосожигатели//Литературный сборник Волжского Вестника, Казань, 1884, вып., I. С. 165-204.

64. Зеленин Д.К. Очерки русской мифологии. Вып. I. Умершие неестественною смертью и русалки. Петроград, 1916. 328 с.

65. Зеньковский С.А. Русское старообрядчество. М., 1995. 527 с.

66. Знаменский П.В. Приходское духовенство на Руси//Православное обозрение. 1867. № 1, с. 62-90; №2, с. 181-221, № 3, с. 307-322; № 4, с. 476-500.

67. Зольникова Н.Д. Традиции православия в Сибири. Конец ХУ1-Х1Х ве-ка//Сибирская икона. Омск, 1999. С. 9-34.

68. Игнатий. Исповедание//Памятники старообрядческой письменности. СПб., 1998. С.125-135.

69. История первоклассного ставропигиального Соловецкого монастыря. Репринт 1899. М., 2001.296 с.

70. Истрин В.М. Откровение Мефодия Патарского и апокрифические видения Даниила в Византийской и Славяно-русской литературах. М., 1897. I ч., 330 с; II ч. 208 с.

71. Кавелин К.Д. Мысли и замечания о русской истории//Кавелин К.Д. Наш умственный строй: Статьи по философии русской истории и культуры. М., 1989. 654 с.

72. Кадлубовский А. Очерки по истории древнерусской литературы житий святых. Варшава, 1902, 2., X, 389 с.

73. Каптерев Н.Ф. Патриарх Никон как церковный реформатор и его противни-ки//Православное обозрение, 1887. № 1,с. 145-183; №2, с. 315-363; № 4, с. 76-831.

74. Карлович В.М. Исторические исследования, служащие к оправданию старообрядцев. Т. 1,М., 1881,465 е.; т.2, Черновцы, 1883, 419 е.; т. 3, Черновцы, 1886,319 с.

75. Катаяла К. Дымом в царствие небесное: самосожжения староверов в шведской Карелии в конце XVII века//Выговская поморская пустынь и ее значение в истории России. СПБ., 2003. С. 25-39.

76. Квасникова С.М., Македонский А.В. Трагические страницы русского раскола/старообрядчество: История. Культура. Современность. М., 2000. С. 54-57.

77. Кельсиев В.И., ред. Сборник правительственных сведений о раскольниках. Вып. 1, Лондон 1860, 223 е.; вып. 2, Лондон, 1861, 343 с.

78. Кирилл Иерусалимский. Поучения//Учение об Антихристе в древности и средневековье. СПб., 2000. С.306-313.

79. Кириллов А.И. Правда старой веры. М., 1916. 546 с.

80. Кириллова книга. М., 1644.

81. Ключевский В.О. Новооткрытый памятник по истории раскола//Богбсловский Вестник, 1896, кн. 3. С. 490-499.83. Книга о вере. М., 1648.

82. Книга о посылке Новоспасского монастыря архимандрита в Костромской и Ки-нешемский уезды во 195-м (1687) году к расколником//Материалы к истории и изучению русского сектантства и раскола / под ред. В. Бонч-Бруевича. Вып. 1. СПб., 1908. С. 217-227.

83. Кожанчиков Д.Е. Предисловие//И. Филиппов «История Выговской старообрядческой пустыни». СПб., 1862. С. 1-Х1У.

84. Колосовский П. Д. Очерк исторического развития преступлений против жизни и здоровья. Опыт исследования по русскому уголовному праву. М.,1857. 290 с. 6.

85. Комарович В.Л. К литературной истории повести о Николе Зарайском//ТОДРЛ, т. 5. М., Л., 1947. С. 57-72.

86. Коробова А.В. «Плачем мы и ужасаемся, когда страшный час помышляем»: Ьир://геПц!оп.russ.ru/cultiire/20020307-korobova.himl

87. Костомаров Н.И. История раскола у раскольников//Вестник Европы, 1871, № 4. С. 469-536.

88. Костомаров Н.И. История России в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. Т. 2, вып. 4. 220 с.

89. Крестьянские войны в России, ХУП-ХУШ века / Отв. ред. И.И. Смирнов. Л., 1966.328 с.

90. Крестьянские войны в России ХУН-ХУШ веков: Проблемы, поиски, решения / Отв. ред. Л.В. Черепнин. М., 1974. 447 с.

91. Крестьянские челобитные XVII века: Из собраний Государственного исторического музея / Сост. Н.В. Горбушова и др. М., 1994. 332 с.

92. Куандыков Л.К. Идеология общежительства у старообрядцев-беспоповцев выгов-ского согласия в XVIII в.//Источники по культуре и классовой борьбе феодального периода. Новосибирск, 1982. С.87-100.

93. Курилов В.Н. Некоторые штрихи к истории сибирского крестьянства XVII ве-ка//Общественное сознание, книжность, литература периода феодализма. Новосибирск, 1990, с. 277-283.

94. Лавров A.C. Колдовство и религия в России, 1700-1740 гг. М.: Древлехранилище, 2000. 574 с.

95. Лебон Г. Психология'народов и масс. СПб., 1995. 314 с.

96. Левин Ив. Чудеса пьянства: «хмельное питие» в русской агиографии и чудесах святых XVII века//Левин Ив. Двоеверие и народная религия в истории России. М., 2004. С. 110121.

97. Лихачев Д.С. Повести о Николе Заразском. Тексты//ТОДРЛ, т. 7. М., Л., 1949. С. 257-405.

98. Лопарев X. Отразительное писание (предисловие)//Памятники древнерусской письменности, СПб., 1895. С. 01-065.

99. Лотман 10.М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII-начало XIX века). СПб., 1999. 415 с.

100. Лотман Ю.М., Успенский Б.А. «Отзвуки концепции "Москва Третий Рим" в идеологии Петра Первого»//Успенский Б.А. Избранные труды. T.I. Семиотика истории. Семиотика культуры. М., 1996. С. 124-141.

101. Макарий, еп. История русского раскола, известного под именем старообрядчества. СПб., 1855. 367 с.

102. Максимов C.B. Рассказы из истории старообрядчества по раскольничьим рукописям, 1861. 2., 164 с.

103. Малков Ю.Г. Стенопись собора Чуда архангела Михаила в Хонех в Московском Кремле (опыт реконструкции)//Древнерусское искусство: Проблемы и атрибуции. М., 1977. С. 368-387.

104. Материалы для истории раскола за первое время его существования, в 8 т., изд. Н. Субботиным, т. 5, СПб., 1879. 389 е.; т. 8, СПб., 1886. 370 с.

105. Мельников П.И. Записки о русском расколе//Сборник правительственных сведений о раскольниках / ред. В. Кельсиев. Вып. 1, Лондон, 1860. С. 167-198.

106. Милюков П.Н. Очерки по истории руской культуры. В 3 т. Т.2, ч. 2. М., 1994. 492с.

107. Молзинский В.В. Очерки дореволюционной историографии старообрядчества. СПб., 2001, 304 с.

108. Московичи С. Век толп. M., 1998. 477 с.

109. Мюллер P.Б. Из истории раскола на севере России//Ежегодник музея истории религии и атеизма, М.-Л., 1958, т. II. С. 172-182.1 12. Никитина С.Е. Устная народная культура и языковое сознание. М., 1993. I 89 с.

110. Никольский К. О службах русской церкви, бывших в прежних печатных богослужебных книгах. СПб., 1885. 412 с.

111. Нильский И.Ф. Заметки по поводу изданных Д.Е. Кожанчиковым сочинений о расколе//Христианское чтение, 1862, т. II. С. 65-110.

112. Нильский И.Ф. Несколько слов о самосожигательстве раскольни-ков//Христианское чтение, 1864, т. 1. С. 378-382.

113. Олонецкая епархия. Страницы истории. Петрозаводск, 2001. 254 с.

114. Описание документов и дел, хранящихся в архиве Святейшего Правительствующего Синода. Т.1. СПб., 1868. 103 е., 1252 стб. Т.2., ч.2. СПб., 1878. 66 е., 746 стб.

115. Павлов A.A. Самосожигатели и утопленники в Сибири//Русская старина, 1879, № 10, с. 336-340.

116. Памятники отреченной русской литературы / собр. Н. Тихонравов. В 2 т. Т. 1. СПб., 1863. 314 с. 12.

117. Панченко A.A. Христовщина и скопчество: фольклор и традиционная культура русских мистческих сект. М., 2002. 544 с.

118. Панченко A.A. Исследования в области народного православия. Деревенские святыни Северо-Запада России. СПб., 1998. 319 с.

119. Панченко A.M. Русская история и культура. СПб., 1999. 517 с.

120. Паперно И. Самоубийство как культурный институт. М., 1999. 256 с.

121. Перевалов В.А., Безгодов A.A. Старообрядцы в Вологодском уезде во второй половине XVII века (неизвестный эпизод из ранней истории старообрядчест-ва)//Старообрядчество: История. Культура. Современность. М., 2000. С. 54-57.

122. Петков Г. Стишният Пролог в старата българска, сръсбка и руска литература (XIV-XV век). Пловдив, 2000. 560 с.

123. Пигин A.B., Юхименко Е.М. К истории жанра видений в Выговской литературной школе («Видение некоей старухи» в 1748 г.)//Выговская поморская пустынь и ее значение в истории России. СПб., 2003. С. 129-138.

124. Пигин A.B. Жанр видений как исторический источник//История и филология: Проблемы научной и образовательной интеграции на рубеже тысячелетий. Петрозаводск, 2000. С.216-223.

125. Плюханова МБ. О некоторых чертах народной эсхатологии в России XVII-XVIII веков//Проблемы типологии русской литературы. Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение / Ученые зап. Тартуского университета. Т. 645. Тарту, 1985. С. 54-70.

126. Плюханова МБ. О национальных средствах самоопределения личности: самосакрализация, самосожжение, плавание на корабле//Из истории русской культуры, т. III, (XVII-начало XVIII века). М., 1998. С. 381-459.

127. Повесть душеполезна старца Никодима Соловецкого монастыря о некоем иноке / подготовка текстов и исследование A.B. Пигина. Спб., 2003. 258 с.

128. Повесть об убиении Андрея Боголюбского//Памятники литературы Древней Руси, XII в. М, 1980. С. 325-337.

129. Покровский H.H. Антифеодальный протест урало-сибирских крестьян-старообрядцев в XVIII в. Новосибирск, 1974. 394 с.

130. Покровский H.H. Византийские и древнерусские традиции в старообрядческой литературе востока России XVIII-XX веков//Славяиские литературы. Культура и фольклор славянских народов. М. 1998. С. 100-116.

131. Покровский H.H. Книги Тарского бунта 1722 года//Источники по истории руского общественного сознания периода феодализма. Новосибирск: Наука, 1986. С. 155-190.

132. Покровский H.H. Обзор сведений судебно-следственных источников о политических взглядах сибирских крестьян конца XVII-середины XIX в.//Источники по культуре и классовой борьбе феодального периода. Новосибирск, 1982. С. 17-47.

133. Покровский H.H. Организация учета старообрядцев в Сибири в XVIII ве-ке//Русское население Поморья и Сибири. М., 1973. С. 381-406.

134. Покровский H.H. Урало-сибирская крестьянская община XVIII века и проблемы старообрядчества/УКрестьянекая община в Сибири XVII-начала XX веков. Новосибирск: Наука. 1977. С.179-198.

135. Полное Собрание Законов Российской Империи. 1830 г., т.П, № 1102; т.VI, № 4053; т. XI, № 8786; т. XII, № 9155; т. XIII, № 9579, 10138; т. XIV, № 10585, 10644; т. XV, № 11147, 11434; т. XVI, № 12272; т. XVII, № 12326, 12422;

136. Понырко Н.В. Примечания//Жития протопопа Аввакума, инока Епифания, боярыни Морозовой. СПб., 1994. С. 167.

137. Понырко Н.В. «Устав о христианском житии» в жизненном укладе старообряд-цев//Монастырская культура: Восток и Запад. СПб., 1998. С. 168-175.

138. Понырко Н.В. Святочный и масленичный смех//Лихачев Д.С., Панченко A.M., Понырко Н.В. Смех в Древни Руси. Л., 1984. С. 154-202.

139. Попов Н.И. Материалы для истории беспоповщинских согласий в Москве. М., 1870. 174 с.

140. Попов Н.И. Сборник для истории старообрядчества, в 2 т. Т.1, М., 1864, 317 с. Т. 2, М., 1866,774 с.

141. Послания. Послания блаженного Игнатия, митрополита Сибирского и Тоболь-ского//Православный собеседник, 1855, кн. 1-4. Кн. 1. 176 с.

142. Посошков И.Т. Книга о скудости и богатстве. Москва, 1937. 353 с.

143. Правила Святых Вселенских соборов с толкованиями. Ч. 1. Тутаев, 2001. (Репринт).1438 с.

144. Правила Святых Апостол и святых отец с толкованиями. М., 2000. (Репринт). 626с.