автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: Метажанры в русской литературе 1920 - начала 1940-х годов

Полный текст автореферата диссертации по теме "Метажанры в русской литературе 1920 - начала 1940-х годов"

На правах рукописи

V

I

* / *

Подлубнова Юлия Сергеевна

Мегажанры в русской литературе 1920 - начала 1940-х годов (коммунистическая агиография и «европейская» сказка-аллегория)

Специальность 10.01.01 - русская литература

Автореферат

диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук

Екатеринбург - 2005

Диссертация выполнена в государственном образовательном учреждении высшего профессионального образования «Уральский государственный университет им. A.M. Горького» на кафедре русской литературы XX века

Научный руководитель Официальные оппоненты

Ведущая организация

доктор филологических наук, доцент И. Е. Васильев

доктор филологических наук, профессор Н. Р. Скалон кандидат филологических наук, доцент В. А. Липатов

Удмуртский государственной университет

Защита диссертации состоится « июня 2005 г. в 1 v часов на заседании диссертационного совета Д 212.286.03 по присуждению ученой степени кандидата филологических наук при Уральском государственном университете им. A.M. Горького по адресу: 620083, г. Екатеринбург, К-83, пр. Ленина, д. 51, комн. 248.

С диссертацией можно ознакомиться в научной библиотеке Уральского государственного университета им. A.M. Горького

Автореферат разослан «_»_ 2005 г.

Ученый секретарь диссертационного совета доктор филологических наук,

профессор —-- МА. Литовская

Яоев^А1

Общая характеристика работы

Одним из доминирующих направлений в изучении литературы 1920-1940-х годов является исследование жизни жанров, приемов, средств выражения, дискурсов эпохи. С жанровой точки зрения литература данной эпохи, безусловно, тщательно изучена, установлен ее характерный жанровый репертуар, определены и описаны конкретные явления. Кроме того, в литературе 1920-1940-х годов выделены также крупные жанрово-тематические образования, которые являются по сути метажанрами, - лениниана и сталиниана, комсомольская поэзия. Тем не менее, несмотря на многочисленность и фундаментальность проведенных исследований, мы не можем утверждать, что жанровый и, особенно, метажанровый потенциал данной литературы полностью раскрыт.

В последние десятилетия в гуманитарной науке появилась и набрала силу тенденция изучения архаических истоков, древних корней искусства нового времени. Исследователи утверждают, что русская и, в частности, советская литература 1920-х и далее годов генетически и типологически сближается с мифологическими, фольклорными, религиозно-

художественными образованиями, практикам^ (Е. Добренко, К. Кларк, А. Глотов). Данный подход предлагает взгляд на советскую литературу в рамках новой, расширенной, жанровой системы координат, позволяет говорить об актуализации в этой литературе древних жанров (их архетипов, канонов, некоторых структурных элементов), а также об их обновлении. В ряде случаев активизация архаических жанровых моделей в советской литературе приводит к появлению новых метажанров.

Метажанры, или «старшие жанры» (Ю. Тынянов), располагаются поверх обычных жанровых общностей и включают в себя художественные произведения, не всегда состоящие в прямой диалогической связи, порой литературно-стилистически разноплановые, но по общей семантической направленности примыкающие к одной наджанровой матрице, которая оказывается интегрирующим началом. Метажанры характеризуется внеродовой направленностью, более долгой, интенсивной жизнью в рамках < . Они, как

правило, занимают в ней приоритетное положение, служат для выражения ведущих тенденций эпохи.

Мы рассматриваем два таких метажанра: коммунистическую агиографию и «европейскую» сказку-аллегорию. Отметим, что в словосочетании «коммунистическая агиография» слово «коммунистическая» имеет функцию смысловых кавычек, так как мы отдаем себе отчет, что речь идет не о сознательном продолжении житийных христианских традиций в советской литературе, а о своеобразном двойнике агиографии. Коммунистическая агиография, в нашем понимании, - метажанр, возрождающий архетип христианской агиографии, но трансформирующий его мировоззренческое ядро (агиография, приобретшая коммунистическую идеологическую

составляющую). Обозначая в качестве коммунистической агиографии определенное художественное явление советской литературы, мы следуем за рядом научных предшественников. В первую очередь - за А. Глотовым, К. Кларк, Н. Тумаркин. Кроме того, известна работа Ю. Шатана, представляющая эстетику агиографического дискурса в классическом для советской литературы тексте - поэме Маяковского «Владимир Ильич Ленин».

Другая номинация - «европейская» сказка-аллегория -отражает основные структурно-смысловые составляющие анализируемого явления. Интересующий нас вариант сказки -это литературный аналог волшебной сказки, имеющий аллегорическое наполнение. По образному строю, колориту, художественному материалу - это европеизированная сказка (мы называем ее «европейской»).

Мы вполне осознаем, что предлагаемые нами термины -коммунистическая агиография и «европейская» сказка-аллегория - пока рабочие, условные, в науке не устоявшиеся. Однако употребляем их сознательно. Этот наш шаг имеет определенные литературоведческие прецеденты. Некогда подобными же условными терминами были, например, «комсомольская поэзия» или «лениниана» - данные номинации не отражали феноменологическую сущность историко-литературного объектов, однако постепенно прижились в науке, стали общеупотребительными. Возможно, что и наша условная ..... 4'

терминология постепенно также войдет в употребление.

Сказанным определяется актуальность нашего исследования. Она связана с необходимостью выявления в литературе 1920-1940-х годов малоизученных метажанров. Особо важным в этом плане становится осмысление сущности и процессов генезиса, эволюции метажанров коммунистической агиографии и «европейской» сказки-аллегории, установления их роли и места в русской литературе и культуре 1920 - начала 1940-х годов.

Научная новизна исследования заключается в том, что в нем впервые объемно представлены и рассмотрены как целостные явления метажанры коммунистической агиографии и «европейской» сказки-аллегории: осмыслены их структурные особенности, освещены их генезис и эволюция в литературе 1920 - начала 1940-х годов, обозначено их место в культурном пространстве эпохи.

Объектом настоящего исследования является русская литература 1920 - начала 1940-х годов, предметом - два метажанра: коммунистическая агиография и сказка-аллегория.

Оговорим хронологические и литературные рамки исследования. Нижняя граница исследования - 1920-е годы -определяется временем активизации метажанров коммунистической агиографии и «европейской» сказки-аллегории в русской литературе. Верхняя граница - начало 1940-х годов - временем отхождения данных метажанров на периферию историко-литературного процесса. В центре исследования находится преимущественно советская литература. Однако исследование частично захватывает и литературу русского зарубежья - место появления первого произведения, входящего в ядро «европейской» сказки-аллегории (поэмы М. Цветаевой «Крысолов» - 1925).

Важно также отметить, что материалом исследования являются далеко не все произведения, охватываемые метажанрами коммунистической агиографии и «европейской» сказки-аллегории, а наиболее показательные для представления каждого из метажанров.

Цель настоящего исследования: рассмотрение коммунистической агиографии и «европейской» сказки-

5

аллегории как метажанров русской литературы 1920 - начала 1940-х годов.

В соответствии с поставленной целью решаются следующие задачи:

• установление культурных и эстетических предпосылок для появления коммунистической агиографии и «европейской» сказки-аллегории в литературе 1920-х годов;

• представление коммунистической агиографии и «европейской» сказки-аллегории как целостных метажанров и выявление характерных черт данных образований;

• изучение эволюции данных метажанров в историко-литературном процессе 1920 - 1940-х годов,

• определение места и роли коммунистической агиографии и «европейской» сказки-аллегории в культурном пространстве эпохи.

Методологическую основу диссертации определяют типологические подходы АН. Веселовского, В.Я. Проппа, Н. Фрая, работы по теории метажанра ЕЯ. Бурлиной, Н Я. Лейдермана, Р С. Спивак, труды по теории жанра - М.М. Бахтина, ЮН. Тынянова. Значимыми для нас в куль! урологическом плане являются идеи Н.А Бердяева, П. Бурдье, Е Добренко, Д.С. Лихачева, А. Морозова, В. Паперного, Н. Тумаркин, К.Г. Юнга, в историко-литературном исследования К Кларк, М.Н. Липовецкого, Н О. Осиновой, Ю.В Шатина и др Используется методика структурно-семантического и сопоставительного анализов.

Практическая ценность работы связана с возможностью использования ее материалов при изучении творчества отдельных писателей и поэтов, в вузовских курсах истории литературы, спецкурсах по литературному процессу 1920 -начала 1940-х годов и жанровому анализу текста.

Апробация работы. Основные положения и отдельные вопросы диссертации отражены в выступлениях с докладами на межвузовской студенческой конференции «Речевая культура в разных сферах общения» (Нижний Тагил, 2004), на всероссийских конференциях «Дергачевские чтения» (Екатеринбур!, 2002, 2004), «Литература в современном культурном пространстве» (Курган, 2004, 2005), на

6

международных конференциях «Детство как культурный перекресток: на пути к самотождественности» (Екатеринбург, 2003), «Традиции в контексте русской культуры» (Череповец, 2003), «Русская и сопоставительная филология: состояние и перспективы» (Казань, 2004), «Литература в контексте современности» (Челябинск, 2005). Положения работы обсуждались на кафедре русской литературы XX века Уральского государственного университета им. A.M. Горького. Содержание исследования отражено в статьях автора (список прилагается).

На защиту выносятся следующие положения:

• коммунистическая агиография и «европейская» сказка-аллегория - самостоятельные метажанры русской литературы 1920-1940-х годов;

• структурно-семантическое своеобразие данных метажанров связано с обновлением и трансформацией древних архетипов: агиографии - в случае коммунистической агиографии и волшебной сказки - в случае «европейской» сказки-аллегории;

• генезис коммунистической агиографии спаян с генезисом ленинианы 1920-30-х годов, следующая зона активизации метажанра - советский роман-воспитания 1930-х годов и героическая литература 1940-х;

• «европейская» сказка-аллегория имеет два эволюционных этапа - сказка-аллегория 1920-х годов выходит на стык с образом революционной действительности, сказка-аллегория начала 1940-х воспринимается как антитоталитарная;

• коммунистическая агиография и «европейская» сказка-аллегория представляются метажанрами интенционально разнонаправленными, своего рода антиподами, выполняющими противоположные культурные функции.

Структура работы продиктована логикой рассматриваемых проблем. Диссертация состоит из двух частей, четырех глав (в каждой части - по две главы), заключения и библиографии (346 наименований), включающей списки художественной литературы, научных источников и Интернет-ресурсов.

Основное содержание работы

Во введении обосновывается актуальность поставленной проблемы, определяется объект и предмет (мотивируется их выбор), формулируется цель и задачи исследования. В теоретической части определяются принципы и методы исследования. В историко-литературной части -характеризуются особенности литературной ситуации 1920 -начала 1940-х годов, раскрывается степень изученности явлений коммунистической агиографии и «европейской» сказки-аллегории.

В первой части работы «Коммунистическая агиография как метажанр литературы 1920 - начала 1940-х годов» очерчивается жанровый архетип традиционной агиографии, освещаются особенности ее бытования и жизнь в русской литературе, определяются культурные и эстетические предпосылки для появления агиографии коммунистической. Описывается генезис и эволюция метажанра. Устанавливается его культурный вес.

В первой главе «Литература о В.И. Ленине 1920 - начала 1930-х годов: возрождение житийного канона» мы отмечаем, что лениниана 1920-х годов активно осваивает мифологические и религиозные образы. Ленин здесь замещает Христа (Н. Тумаркин). Подобный статус Ленина позволяет искать среди ленинианы 1920-х годов непосредственно «агиографические», реактивирующие житийный канон тексты. Для анализа мы берем два канонических в рамках советской литературы произведения о Ленине - «Владимир Ильич Ленин» (1924) Маяковского и «В.И. Ленин» (1924-1930) Горького. Эти произведения являются наиболее показательными «агиографическими» текстами ленинианы.

В первом параграфе «Поэма В. Маяковского «Владимир Ильич Ленин» - канонический текст ленинской агиографии», мы отталкиваемся от работы Ю. Шатана и предлагаем собственное видение агиографизма поэмы. В центре «Владимира Ильича Ленина» так же, как и в житийной литературе, находится представление об идеальной личности человека современной эпохи. Исключительная сущность «и сына и отца революции»,

8

особая роль вожака масс, совмещаемая с человеческой простотой, человеческой душевностью, соборность его сознания, а также ряд косвенных сопоставлений его с Христом, которые имеются в тексте, позволяют говорить о Ленине как о коммунистическом святом (Е. Браун, М. Полехина), имя которого «каждый крестьянин» «в сердце вписал любовней, чем в святцы».

Как «святой» Ленин в поэме Маяковского являет несколько инвариантных для житийной литературы моделей поведения. Он предстает Учителем, Чудотворцем, Мучеником. И хоти Ленин выступает также как политический деятель, он при этом ведет борьбу с мировым Злом (капитализмом).

Сюжет поэмы воспроизводит классическую житийную схему поэтапного становления личности: здесь ссть чудесное рождение героя (призрак коммунизма, рыскающий по Европе, как прародитель мальчика), эпизод крещения в революционеры, описание ежедневного трудового подвига в условиях аскезы, чудес, совершенных героем, и, наконец, смерть героя и провозглашение его бессмертия («Ленин / и теперь / живее всех живых»).

Авторская позиция во «Владимире Ильиче Ленине» заставляет вспомнить житийные примеры авторского поведения Маяковский активно использует приемы панегирика и похвалы в адрес героя, тактику самоуничижения («Кто / сейчас / оплакал бы / мою смертишку / В трауре / вот этой / безграничной смерти!»)

Для агиографизма поэмы значима проповедническая установка автора. В поэме «Владимир Ильич Ленин» есть следующие авторские интонации, весьма знаковые по отдельности, а особо - в совокупности, с точки зрения проповеди: императивные по отношению к читателю/слушателю, обличительные по отношению к врагу, панегирические по отношению к делу партии

И, наконец, поэма «Владимир Ильич Ленин» агиографична и по прагматическим параметрам. Оказавшись в школьной программе (среди немногих, избранных текстов ленинианы), получив статус «учебника жизни», поэма стала определять мифологическую составляющую мировоззрения подрастающего

' 9

поколения. То есть, как феномен советского искусства поэма обрела те же социокультурные функции, что и любое житие.

Во втором параграфе «Рождение «житийного» портрета: очерк «В.И. Ленин» М. Горького» с позиций агиографии рассматривается еще один канонический текст ленинианы. Образ Ленина, нарисованный Горьким в существующих вариантах очерка (мы рассматриваем обе версии текста), примерно одинаков. Внешность и поведение горьковского Ленина просты. Поставивший служение идее всечеловеческого счастья выше собственного благополучия, Ильич скромен в быту. Он занят «с утра до вечера сложной, тяжелой работой». Во имя общественно важного дела он всячески ограничивает себя. «Человек изумительной воли, Ленин в высшей степени обладал качествами, свойственными лучшей революционной интеллигенции, - самоограничением, часто восходящим до самоистязания, самоуродования, рахметовских гвоздей...»1-подобные характеристики приближают героя к образам христианских святых и подвижников из древнерусских текстов. Ленин в очерке Горького выполняет (как и у Маяковского) функции житийного героя, являясь одновременно Учителем-проповедником, Чудотворцем и Мучеником.

«В.И. Ленин» Горького демонстрирует сюжетные особенности, свойственные, главным образом, жанру литературного портрета: ему «свойственен специфический сюжет, который строится не на динамическом развитии вытекающих одно из другого событий, а на сложной связи чисто характеристических моментов»2. Характеризуя Ленина как подвижника и политического деятеля, Горький не приводит моменты духовного роста героя. Тем не менее, в портрете наличествует некая «житийная» эволюция положения героя (от предводителя большевиков до вождя огромной страны и мирового пролетариата). Как агиографический элемент сюжета -с той же оговоркой - можно истолковать и осмысление факта смерти Ленина. Смерть Ленина в очерке становится ключевым эпизодом. Об этом свидетельствует его местоположение: в

1 Горький М. Собр. соч.: В 30 т, Т. 17. М., 1952. С. 36.

2 Тагер Е.Б. Избранные работы о литературе. М., 1988. С. 148-149.

10

начале и в финале портрета. Что немаловажно, писатель дарует Ленину духовное бессмертие: «Вот он не существует физически, а голос его все громче, победоноснее звучит для трудящихся земли...»1.

На уровне композиционной организации портрета важна произведенная Горьким для второго варианта текста «замена тематического принципа изображения хронологическим»2 -принципом, знаковым с точки зрения агиографии.

Внутритекстовые авторские репрезентации также могут быть представлены как агиографические. Авторская линия в очерке содержит характерные для данной литературы моменты: панегирики и похвалы в адрес героя, соседствующие с самоуничижениями.

«В.И. Ленин» в советской действительности бытовал не только в качестве мемуарной литературы, но и воспитательной: он входил в школьную программу. Эта свидетельствует о его нахождении в той социокультурной нише, которую прежде занимала религиозная литература.

Итак, первые художественные памятники коммунистической агиографии появились в искусстве 1920-х годов среди литературы о Ленине. Рождение и становление коммунистической агиографии именно в сакральной для советской культуры лениниане свидетельствует о «центростремительной» значимости метажанра, его доминирующем с точки зрения господствующей идеологии положении. Произведения, охватываемые притяжением этого метажанра, наглядно воплощали центральные мифы коммунистической доктрины.

Во второй главе работы «"Автожития" 1930-х годов» мы переходим от ленинианы - минуем сталиниану - к автобиографической литературе 1930-х годов. Данный переход обусловлен отсутствием качественных изменений агиографической составляющей в позднейшей лениниане и родственной ей сталиниане (хотя последние сохраняют агиографические элементы вплоть до перестроечного времени).

1 Горький М. Указ. соч. С. 28.

2 Барахов B.C. Искусство литературного портрета. Горький о В.И. Ленине, Л.Н. Толстом, А.П. Чехове. М„ 1976. С. 131.

И

С середины 1920-х годов в советском искусстве идет процесс создания форм и языка для изображения жизни иных, нежели Ленин и его соратники, Героев современности - героев «второго ранга». Созданный в недрах литературы 1920-х годов образ позитивного героя уже в 1930-е годы по своим качествам не соответствует эстетическим запросам времени: ни один из этих героев не получает в пространстве сложившейся к 1934 году соцреалистической культуры статуса идеального коммуниста (ни Кожух из повести Серафимовича «Железный поток» - 1924, ни Глеб Чумалов из романа Гладкова «Цемент» -1925, ни Левинсон из романа Фадеева «Разгром» - 1927). Идеальные герои эпохи появляются только в автобиографическом романе 1930-х годов.

В первом параграфе «Роман Н. Островского «Как закалялась сталь» как коммунистическое автожитие» мы намечаем две линии соприкосновения соцреалистического романа с агиографической традицией.

Первая линия - соприкосновение с классической агиографией. Павел Корчагин отвечает всем требованиям, предъявляемым эпохой к своему идеальному герою. Безграничная вера и преданность героя Островского идеалу всеобщего братства и равенства (христианскому, по своей сути, идеалу), вера в возможность построения социалистической утопии, всеобщего рая на земле, ради воплощения которого в реальности он готов на любые жертвы, его образ жизни позволяют назвать Корчагина коммунистическим святым (В. Березин, И. Кондаков).

Сюжетное построение романа «Как закалялась сталь» близко сюжетному построению жития. Повествование сфокусировано на деятельности одного героя. Его жизнь преподносится читателю в хронологической

последовательности. Судьба Корчагина вполне укладывается в морфологическую житийную схему (здесь важны такие этапы жизни героя, как рабочее детство, осознание своего пути в юности, ежедневный трудовой подвиг - с элементами мученичества - и аскетизм в зрелости).

В плане дискурсивном значима с житийной точки зрения сопутствующая идеализации героя и его биографии

12

документализация (текст насыщен точными обозначениями времени и места, документами эпохи).

Наконец, в пользу житийности «Как закалялась сталь» свидетельствуют особенности бытования романа в рамках советской действительности, статус «учебника жизни», существовавшая среди молодежи Страны Советов тенденция подражания Корчагину.

Вторая выделенная нами линия - соприкосновение романа «Как закалялась сталь» с автоагиографией. Так, Л. Аннинский отмечает в Корчагине «высоту принципа, всецелую преданность идее, монолитность духа, пронизывающую его бытие и немыслимую в русской литературе, наверное, со времени протопопа Аввакума»1. Внешняя событийность жизни Аввакума и Корчагина почти одинакова: тюрьма, голод, холод, напасти.

Кроме того, в обоих текстах наблюдается равномерное распределение элементов проповедальной и исповедальной риторики. Проповедальность романа «Как закалялась сталь» обусловлена желанием советского прозаика «учить не только своим словом, но и всей своей жизнью, поведением»2, Исповедальность романа Островского располагается как в сфере интенционального целого, так и непосредственно внутри текста (ряд лирических монологов героя, выражающих авторскую субъективность).

Наконец, автомифологический феномен Островского-Корчагина типологически сближается с подобным же феноменом Аввакума (автора-героя). В этом случае для читателя жизнь автора оказывается «лучшим комментарием к его творениям, а его творения - лучшим оправданием его жизни»3. Истинные сюжеты мифов о протопопе Аввакуме и Корчагине-Островском выходят за рамки существующих текстов и завершаются в нехудожественной действительности: трагической смертью авторов. Мифы, купленные ценой авторской жизни, в их случае приобретают статус народного предания, становятся по-настоящему сакральными. Истинный финал «Как закалялась

1 Аннинский Л. «Как закалялась сталь» Николая Островского. М., 1988. С. 95.

2 Островский Н. Собр. соч. В 3-х тт. Т. 2. М„ 1974. С. 256.

3 Трегуб С. Николай Островский. М., 1957. С. 10.

сталь» - неизбежная смерть героя - был прожит Островским. Смерть его стала последней главой повести (Л. Аннинский).

Во втором параграфе «Автожитийные тенденции в «Педагогической поэме» А. Макаренко» мы обращаемся к другому культовому роману 1930-х годов, содержащему в себе некоторые автоагиографические моменты.

Героем «поэмы» является человек общественный, человек долга, «подвижник соцвоса» (социалистического воспитания). И хотя сюжетом «поэмы» не становится настоящий агиографический сюжет: вся жизнь героя от рождения и до смерти, - но многие его моменты, связанные с архетипическим потенциалом героя, имеют переклички с житийными образцами (есть момент становления личности, преодоления страха смерти, аскетизм, есть описание ежедневного трудового подвига, утверждение бессмертия героя).

Макаренко в поэме предстает не столько как педагог-профессионал, сколько как духовный наставник, Учитель. Он плохо разбирается в педагогических теориях, но является отличным практиком. Макаренко учит колонистов правилам общежития, созданного по принципам социальной справедливости, уважению друг к другу, труду и дисциплине -всему тому, чему учили паству и христианские подвижники. Вера в человека, во все самое лучшее в нем, тактика доверия сближает Макаренко с духовными Учителями различных религий, в том числе - с христианскими подвижниками. Кроме того, Макаренко выступает и в другой «подвижнической» роли -Основателя и Настоятеля колонии. В результате напряженной работы героя в колонии складывается полуаскетическая атмосфера коммунистического монастыря.

На дискурсивном уровне решения «поэма» тяготеет к сближению с такими знаковыми в своей совокупности для автожитийного определения текста речевыми жанрами, как проповедь и исповедь (в тексте присутствует постоянное «разбавление повествования теоретическими отступлениями по вопросам воспитания» или явно «авторские» монологи героя).

Наконец, в случае Макаренко мы также имеем дело с автомифологической ситуацией, когда автор после смерти сакрализуется. Важно и то, что в рамках советской культуры

14

роман Макаренко воспринимался как «учебник жизни».

Итак, в 1930-е годы коммунистическая агиография переместилась в автобиографическую литературу. Два наиболее сакральных в пространстве советской культуры автобиографических текста оказываются носителями автожитийных моделей. Очень важно, что автодоминанта, работающая на создание сакрального статуса данных произведений, усилила и «сакральный вес» метажанра коммунистической агиографии, то есть внесла свой вклад в усиление центростремительных тенденций советской культуры, самоупрочивающейся благодаря наличию текстов с житийным потенциалом.

«Автоагиография» 1930-х годов является своеобразной кульминацией житийности в советской художественной литературе: в 1940-е годы, сместившись в сферу советской героической литературы и получив вид мартирографии («Зоя» М. Алигер, «Чайка» Н. Бирюкова, «Александр Матросов» П. Журбы, «Повесть о настоящем человеке» Б. Полевого), коммунистическая агиография теряет свои житийные черты. После 1940-х годов в связи со сменой советской героецентричной культурной парадигмы на иную, по своей сути негероецентричную, коммунистическая агиография постепенно смещается на периферию литературного процесса.

Во второй части работы «Метажанр «европейской» сказки-аллегории в литературе 1920 - начала 1940-х годов» рассматривается жанровый архетип волшебной сказки, его переход в сказку литературную, намечаются культурные и эстетические предпосылки для появления «европейской» сказки-аллегории. Описывается генезис и эволюция метажанра. Устанавливается его культурный вес.

В первой главе «Генезис «европейской» сказки-аллегории в литературе 1920-х годов» мы отмечаем, что литературная сказка, безусловно, реагирует на романтическое и политическое «брожение» литературы 1920-х годов. Здесь происходит смычка романтической разновидности сказки (а именно - ее европеизированного варианта) и разновидности аллегорической. Так появляются лирическая сатира Цветаевой «Крысолов» (1925) и роман Олеши «Три толстяка» (1924).

15

В первом параграфе «Поэма-сказка М. Цветаевой «Крысолов»- контексты иносказательности» мы обращаем внимание на существенность архетипа волшебной сказки для структуры данного произведения (мотив противостояния героя представителям демонического мира, мотив женитьбы на деве «первой в городе» при условии выполнения задания, элементы фантастики), намечаем переклички «Крысолова» с романтической сказкой и эстетикой романтизма - в этом плане показательна здесь задействованность романтически «двоемирной» системы координат (оппозиция земного «Рай-города» и Музыки), а также обращение Цветаевой к германской средневековой легенде При этом важно, что Цветаева не ограничивается лишь воссозданием в поэме средневековых декораций, но также привлекает сюда различные художественные наработки европейской средневековой культуры пример тому - использование гротескового потенциала физиологов и бестиарисв при создании образа крыс (см. работу Н Осиповой) Импликация в смысловое пространство поэмы данных наработок, с одной стороны, работает на расширение условного сказочного хронотопа «Крысолова», с другой - является предпосылкой для становления философской аллегории (смысл аллегории -неизбежность победы Поэзии над бытом и всеми земными заботами).

Однако жанр философской аллегории не ограничивает аллегорическое целое поэмы В «Крысолове», наряду с вопросом о метафизике искусства, поэт решает определенные историософские вопросы. И решает их вновь в аллегорическом, иносказательном ключе Здесь обширен пласт коннотаций на историческую действительность революции 1917 года. Крысы «в красном», пришедшие по «большаку» из «страны, где шаги широки», наделены чертами большевиков. Их крах в поэме -сначала гибельное пресыщение, а потом и настоящая смерть -это крах русской революции. Тем не менее, перед нами не столько сатира против большевиков, сколько отрицание любой революции вообще. Совмещение в «революционном» узле «Крысолова» деталей и черт трех исторических эпох (Средневековья, эпохи Французской революции и эпохи Русской

16

революции) и задействованность модели «город/государство» придает сюжету поэмы универсальность и метаисторичность. Конкретные исторические события в цветаевской поэме важны как иллюстрации определенных закономерностей. Одна из них -некая тождественность «злости сытости» и «злости голода» и их » перетекаемость друг в друга в подходящих исторических

условиях. Другая - особое положение поэта по отношению к обществу и государству (см. роль Крысолова и «автора» в поэме). «Крысолов», таким образом, прочитывается как историософская аллегория.

Во втором параграфе «Историософская аллегория в романе-сказке Ю. Олеши "Три толстяка"», во-первых, выявляются сказочные структуры произведения: место действия, особенности конфликта, ряд знаковых мотивов, элементы фантастики (см., например, сцену полета продавца воздушных шаров). Во-вторых, вскрывается диалог сказки Олеши с европейской литературой: братья Гримм, Андерсен, Шекспир, Гете, Гюго. Так, например, универсальный сказочный сюжет - насильственное разлучение брата и сестры неким антагонистом-вредителем, а затем их соединение - в «Трех толстяках» несет на себе отпечаток андерсеновской работы над этим сюжетом в «Снежной королеве». В-третьих, анализируется выход сказки на современность. Здесь есть обширный пласт коннотаций на русскую революционную действительность. К примеру, А. Белинков отмечает, что рассказ Олеши «о бегстве богачей от революции напоминает хорошо известные по многим литературным источникам отступление Врангеля из Крыма», а прототип гвардейцев с нагайками - казаки. Переклички «Трех толстяков» с действительностью 1917 года позволяют назвать сказку Олеши «маленьким макетом нашей истории»1.

В «Трех толстяках» задействована модель «город/государство», наблюдается параллелизм трех хронотопов: Средневековья, «галантного» века и Французской революции, русской исторической действительности революционных лет. Здесь создается единый историософский

1 Белинков А. Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша. М., 1997. С. 26.

хронотоп и сюжет, который, по своей сути, является хронотопом и сюжетом исторической аллегории. Так, А. Белинков пишет: «Сказка Юрия Олеши - это историческая аллегория, и царство «Трех толстяков» очень похоже на любое деспотическое государство». «Три толстяка» оказывается художественной иллюстрацией «неотвратимой неизбежности революции в стране рабов, в стране господ»1.

Историософская направленность романа-сказки Олеши ставит его особняком среди произведений советской литературы 1920-х годов и сближает с «Крысоловом» Цветаевой. Эти два произведения, по нашему мнению, являются первыми образцами «европейской» сказки-аллегории и представляют ее «революционизированную» модель.

Если коммунистическая агиография 1920-х годов иллюстрировала основные положения политической, мифологической, эстетической доктрины советского государства и реализовывала центростремительные тенденции культуры, то «европейская» сказка-аллегория этого времени не только отказалась от прямой иллюстрации основных положений данной доктрины, но и в какой-то степени подменяла ее или противопоставляла ей некий общечеловеческий идеал свободы: как метафизической (почерпнутый из волшебной сказки), так политической (антидеспотический смысл аллегорий) и художественной (ориентация на западноевропейскую «буржуазную» литературу в случае «Трех толстяков»).

Во второй главе «"Европейская" сказка-аллегория начала 1940-х годов» рассматривается судьба литературной сказки 1930 - 1940-х годов. Многие сказки этого времени оказываются «островками» эстетической, художественной, мировоззренческой и даже политической свободы. Здесь появляются отчетливо антидеспотические сказки «Город Мастеров» Габбе и «Дракон» Шварца (обе в 1943 г.).

В первом параграфе «Внутрижанровая полифония и подтекст в сказке Т. Габбе "Город Мастеров"» намечается прямая зависимость пьесы Габбе от архетипа волшебной сказки (место действия, конфликт, знаковые мотивы, элементы

1 Там же. С. 70.

фантастики) Между тем, Габбе не могла пройти мимо практики европейских писателей-сказочников XIX века, чье творчество многие годы адаптировала для русского читателя Очевидным жанрообразуюгцим приемом, сближающим «Город Мастеров» с подобными сказками, является вживление в сказку исторических и литературных реалий средневековой эпохи Автор, перерабатывая средневековую легенду, сохраняет соответствующие декорации, добавляет ряд мотивов из других легенд (например, из легенд об Уленшпигеле) и даже создает целую аллегорию по типу средневековой Здесь активно используются геральдические элементы Герб Города Мастеров (на нем изображена борьба льва и змеи) является своего рода микроаллегорией, передающей в сконденсированном виде сюжет всей сказки Габбе' лев борется со змеей (сюжет аллегории), подобно тому, как город борется с чужеземцами, а Караколь - с герцогом (сюжет сказки)

Помимо этого Габбе подключает к сказочному целому произведения смысловой и художественный ресурс исторической аллегории. Здесь есть блок коннотаций на действительность конца 1930 - начала 1040-х годов 'Это позволяет трактовать сюжет оккупации Города чужеземцами, борьбы горожан за независимость и их финальной победы как сюжет Второй мировой войны (в советской действительности «Город Мастеров» прочитывали как антифашистскую сказку). При этом ситуация «двух горбунов» в «Городе Мастеров», один из которых - полновластный и жестокий правитель, другой -поэт, находящийся в оппозиции к официальной власти, в контексте событий конца 1930-х годов способна восприниматься как аллюзия на историческую ситуацию «двух Иосифов» (Сталина и Мандельштама).

Так или иначе, сказка Габбе затрагивает болезненную для XX века тему, когда оказывается у власти тиран ЗадеЙствованность модели «город/государство» и параллелизм двух хронотопов и соответствующих им сюжетов (средневекового и современного) создает здесь единый хронотоп и сюжет историософской аллегории, по своей сути -антитоталитарной, антидеспотической.

Во втором параграфе «Антидеспотическая сказка Е Шварца

19

"Дракон"» мы отмечаем, что «Дракон» уже в подзаголовке наделен четким жанровым идентификатором: «сказка в трех действиях». Действительно, данное произведение Шварца в высшей степени сказочно (сказочен хронотоп, основной конфликт, ряд мотивов, декораций, персоналий и реалий пьесы). Однако, как справедливо отмечает М. Липовецкий, «элементы художественного мира народной волшебной сказки входят в эту пьесу Шварца лишь в той мере, в какой их сохранила традиция романтической сказки»1. Так, Шварц обращается к эпохе Средневековья и ее литературным моделям (декорации средневекового города, линия пародии на рыцарский роман) и использует ряд приемов, отсылающих к творчеству западноевропейских писателей-сказочников, вступает в непосредственный диалог с конкретными сказочными мирами (Гофмана, Андерсена и др.).

Однако «Дракон» оказывается шире явления романтической сказки. Согласимся с М. Липовецким: для художественного целого «Дракона» важно «сближение сказочной жанровой семантики с обобщенным художественным образом современности»2. За многими реалиями сказки Шварца узнаются реалии двух тоталитарных обществ конца 1930 - начала 1940-х годов. Например, планомерное уничтожение цыган, проводимое Драконом в сказке Шварца, соотносимо с компанией по планомерному уничтожению евреев, как, впрочем, и цыган, в Германии 1930-1940-х годов и на завоеванных ею территориях. Или, как убедительно показывает М. Липовецкий, военизированный имидж Дракона, сложившаяся репутация «удивительного стратега и великого тактика», а также модели поведения данного персонажа (которые выдают в нем правителя скорее восточного типа, нежели европейца) и ряд других его черт, наводят на мысль, что Шварц писал Дракона с самого Сталина3.

При этом «Дракон» не является антифашистским или

1 Липовецкий М.Н. Поэтика литературной сказки (на материале русской литературы 1920-1980-х годов). Свердловск, 1992. С. 109.

2 Там же. С. 110.

3 Липовецкий М.Н. Тень Дракона // Липовецкий М.Н. «Свободы черная работа»: Статьи о литературе. Свердловск, 1991.

антисталинским памфлетом: Шварц использует ' модель «город/государство» и создает историософскую аллегорию -антитоталитарную, антидеспотическую.

Таким образом, особенности миромоделирования (сказочный хронотоп, модель «город/государство», смешение бытовых и культурных реалий Средневековья и русской современности 1930 - начала 1940-х годов), особенности сюжетообразования (сказочный сюжет борьбы добра со злом и сюжет освободительной борьбы) и текстообразования (мифологизм, установка на диалог с традицией западноевропейской литературы), антидеспотический пафос являются общими для сказки Габбе и для шварцевского «Дракона». Эти особенности ставят также «Город Мастеров» и «Дракон» в один ряд с «Крысоловом» Цветаевой и «Тремя толстяками» Олеши. Это позволяет нам рассматривать «Город Мастеров» и «Дракон» в совокупности как вторую «вспышку» активности метажанра «европейской» сказки-аллегории и говорить об антитоталитарной разновидности метажанра.

В позднейшей советской литературе, несомненно, продолжали существовать «европейские» сказки (к примеру, сказки А. Волкова, «Королевство Кривых зеркал» В. Губарева, «Который час?» В. Пановой), но четкой аллегорической составляющей, выводящей их проблематику на стык с болевыми вопросами современности, здесь уже не было. Аллегорический язык, имеющий объектом говорения социально-политическую современность, существовал и развивался в литературе 1940-х и далее годов, как правило, вне жанра сказки.

В заключении подводятся итоги проведенного исследования. Проделанная работа позволяет сделать вывод о существовании в русской литературе 1920 - начала 1940-х годов метажанров коммунистической агиографии и «европейской» сказки-аллегории, очертить их генезис в постреволюционной литературе и эволюцию в литературе 1930-1940-х годов.

Мы полагаем, что метажанры коммунистической агиографии и «европейской» сказки-аллегории являются в некотором роде эстетическими двойниками-антиподами. Будучи интенционально разнонаправленными, они в то же время культурно и структурно близки (имеют четкие архаические, средневековые и

21

современные составляющие). При этом коммунистическая агиография и «европейская» сказка-аллегория - явления эстетически полярные. Они располагаются на разных осях культуры 1920 - начала 1940-х годов, являются противоположными позициями одного литературного поля.

По теме диссертации Подготовлены следующие публикации:

1. Сакральный текст и его автор («Житие Аввакума» и «Как закалялась сталь» Н. Островского) // Формы выражения авторского сознания в художественной литературе. Курган, 2003. С. 67-71.

2. Агиографический канон в жанровой структуре романа H.A. Островского «Как закалялась сталь» // ДергачевсКие чтения-2002: Русская литература: национальное развитие и региональные особенности. Екатеринбург, 2004. С. 313-316.

3. Автор-тювествователь в романе-сказке Ю. Олеши «Три толстяка» в контексте авторской коммуникации с читателем // Речевая культура в разных сферах общения. Вып. П. Нижний Тагил, 2004. С. 65-71.

4. «Как закалялась сталь» Н. Островского и «Житие Аввакума»: моменты общности // Русская и сопоставительная филология: состояние и перспективы. Казань, 2004. С. 308-309.

5. «Город Мастеров» Т. Габбе, или Сказка о Гитлере, Сталине и Осипе Мандельштаме // 60-летие победы в Великой Отечественной войне и ее значение в истории XX века: Материалы науч. студ. конф., 15-16 апреля 2005 г. Екатеринбург, 2005. С. 97-101.

Подписано в печать № Формат 60x84 У]6. Печать офсетная. Бумага типографская. Заказ /СЛ. Усл. печ. 1 л. Тираж 100 экз.

Уральский государственный университет. 620083, г. Екатеринбург, К-83, пр. Ленина, 51. Типолаборатория УрГУ.

P-Ä005

РНБ Русский фонд

2006-4 4487

Оглавление научной работы автор диссертации — кандидата филологических наук Подлубнова, Юлия Сергеевна

Введение.

Часть 1. Коммунистическая агиография как метажанр литературы 1920 - начала 1940-х годов.

Глава 1. Литература о В.И.Ленине 1920 - начала 1930-х годов: возрождение житийного канона.

§ 1. Поэма В.Маяковского «Владимир Ильич Ленин» канонический текст ленинской агиографии.

§ 2. Рождение «житийного» портрета: очерк «В.И.Ленин» М.Горького.

Глава 2. «Автожития» 1930-х годов.

§ 1. Роман Николая Островского «Как закалялась сталь» как коммунистическое автожитие.

§ 2. Автожитийные тенденции в «Педагогической поэме»

А.Макаренко.

• Часть 2. Метажанр «европейской» сказки-аллегории в литературе 1920 - начала 1940-х годов.

Глава 1. Генезис «европейской» сказки-аллегории в литературе 1920-х годов.

§ 1. Поэма-сказка М.Цветаевой «Крысолов»: контексты иносказательности.

§ 2. Историософская аллегория в романе-сказке

Ю.Олеши «Три толстяка».

Глава 2. «Европейская» сказка-аллегория начала 1940-х годов.

§ 1. Внутрижанровая полифония и подтекст в сказке

Т.Габбе «Город Мастеров».

§ 2. Антидеспотическая сказка Е.Шварца «Дракон».

Введение диссертации2005 год, автореферат по филологии, Подлубнова, Юлия Сергеевна

Литература 1920-1940-х годов достаточно хорошо изучена. Многие ее явления широко обнародованы, точно названы и описаны. И тем не менее, как показывает развитие современной литературоведческой мысли, данная эпоха и по сей день является обширным полем для исследовательской деятельности.

Анализ существующих работ предшественников, посвященных литературе 1920-1940-х годов, позволяет выделить несколько доминирующих направлений в ее изучении. Во-первых, мы не можем обойти стороной целый массив идеологизированных и идеологизирующих работ об историко-литературном процессе данной эпохи, его эстетических особенностях и художественных предпочтениях1, а также ряд достаточно неангажированных работ о жизни литературных идей 1920-1930-х годов и дискуссиях вокруг них2. Для нас важно, что в данных работах освещаются особенности мышления эпохи, обозначаются ее самоидентификационные ориентиры, передаются идеологемы времени, раскрываются их «судьбы». Во-вторых, существует множество исследований, посвященных частным художественным системам и индивидуумам, принявшим непосредственное участие в творческом процессе 1920-1940-х годов. Эти исследования, становятся незаменимым подспорьем во время наших обращений к конкретным художественным мирам и текстам. В-третьих, одним из

1 Вот только некоторые из них: Андреев Ю.А. Революция и литература: Отображение Октября и Гражданской войны в русской советской литературе и становление социалистического реализма (20-30-е годы). JI., 1969; Пьяных М.Ф. Русская поэзия революционной эпохи 1917-1921 годов (проблематика и поэтика). JL, 1979; Субботин А.С. О поэзии и поэтике. Свердловск, 1979.

2 Например: Белая Г.А. Дон-Кихоты 1920-х годов: «Перевал» и судьба его идей. М., 1989; Семенова С. Русская поэзия и проза 1920-1930-х годов. Поэтика - Видение мира -Философия. М., 2001; Эйдинова В.В. Стиль писателя и литературная критика. Красноярск, 1983; Brooks J. Socialist Realism In Pravda // <http://afronord.tripod.com/thr/srealism.html>. доминирующих направлений в изучении литературы 1920-1940-х годов - как впрочем, и всякой литературы - является исследование жизни жанров, приемов, средств выражения, дискурсов эпохи.

С интересующей нас более всего жанровой точки зрения литература данной эпохи, безусловно, тщательно изучена (этот литературоведческий процесс идет уже не один десяток лет), установлен ее характерный жанровый репертуар, определены и описаны конкретные явления1. Более того, в литературе 1920-1940-х годов нашими предшественниками уже выделены большие жанрово-тематические образования: мегажанры (нередко их

•у называют и метажанрами) — комсомольская поэзия, лениниана, сталиниана . И тем не менее, несмотря на многочисленность и фундаментальность проведенных исследований, мы не можем утверждать, что жанровый потенциал данной литературы полностью раскрыт.

Дело в том, что, начиная с 1980-х годов, в гуманитарной науке появилась и набрала силу тенденция изучения архаических истоков, древних корней искусства нового времени. Исследователи утверждают, что русская, в частности советская, литература 1920-х и далее годов генетически и типологически сближается с мифологическими, фольклорными, религиозно-художественными образованиями, практиками. Так, Е.Добренко, рассматривает советскую культуру как «симбиоз религии и мифологии» и

1 См., например, следующие работы: Васильковский А.Т. Жанровые разновидности русской советской поэмы (1917-1941). Киев, 1979; Скороспелова Е. Русская советская проза 20-30-х годов: судьбы романа. М., 1985; Субботин А.С. Маяковский сквозь призму жанра. М., 1986; Чудакова М. Без гнева и пристрастия. Формы и деформации в литературе 20-30-х годов // Новый мир. 1988. № 9. С. 240-260; Krylova Anna. The Rise of the New Soviet Novel in the Late 1930s // <http://clover.slavic.pitt.edu/~djb/aatseel/2001/abstracts/Krylova.html>.

2 Комсомольскую поэзию именно как метажанр литературы 1920-х и далее годов рассматривает Е.Бурлина (Бурлина Е.Я. Культура и жанр: Методологические проблемы жанрообразования и жанрового синтеза. Саратов, 1987). Лениниана и сталиниана изучаются скорее как мегажанры. См., например: Пискунов В. Советская Лениниана. (Образ В.И.Ленина в советской литературе). М., 1970. выявляет мифорелигиозную основу соцреалистических текстов1. К.Кларк говорит о сопоставимости канона советской литературы с каноном сказки и агиографии2. Н.Тумаркин и А.Глотов настаивают на безусловной житийности ленинианы и свода биографий русских революционеров3. Другие исследователи также выявляют и подчеркивают различные переклички советской литературы с мифологическими, фольклорными, религиозно-художественными предтечами4.

Данный подход провоцирует взгляд на советскую литературу с помощью новой, расширенной, жанровой системы координат, позволяет говорить об актуализации в этой литературе архаических, древних жанров (их архетипов, канонов, некоторых структурных элементов), а также об их обновлении. Все это создает предпосылки для нахождения в советской литературе присущих ей, но прежде не изученных жанров и метажанров. Эта область историко-литературной исследовательской деятельности, на наш взгляд, является сегодня актуальной.

Таким образом, актуальность нашей работы связана с необходимостью выявления малоизученных метажанровых явлений в литературе 1920-1940-х годов. Особо приоритетным в этом плане представляется осмысление процессов генезиса, формирования, эволюции метажанров коммунистической агиографии и «европейской» сказки-аллегории,

1 Добренко Е. Метафора власти: Литература сталинской эпохи в историческом освещении. Mtinchen, 1993. С. 58.

2 См.: Кларк К. Советский роман: история как ритуал / Пер. с англ. Екатеринбург, 2002.

3 См.: Тумаркин Н. Ленин жив! Культ Ленина в Советской России / Пер. с англ. С.Л.Сухарева. СПб., 1997; Глотов А.Л. .Иже еси в Марксе: (Русская литература XX века в контексте культового сознания) // <http://www.russofUe.ru/articles/article149.php>.

4 Назовем только несколько работ из множества: Вайскопф М. Писатель Сталин. М., 2002; Левченко М. Капля крови Ильича: Сотворение мира в советской поэзии 1920-х годов // <http://proletcult.narod.ru/ng.htm>. См. также сборники статей: Миф и реальность. Культура и искусство страны Советов (1920-1950): Научная конференция. Материалы и исследования. Киров, 2002; Советское богатство: Статьи о культуре, литературе и кино. К 60-летию Ханса Гюнтера / Под ред. М.Балиной, Е.Добренко, Ю.Муратова. СПб., 2002; Соцреалистический канон / Сб. ст. под общ. ред. X.Гюнтера и Е.Добренко. СПб., 2000. установления их роли и места в русской литературе и культуре 1920 - начала 1940-х годов.

Мы вполне осознаем, что предлагаемые нами термины — коммунистическая агиография и «европейская» сказка-аллегория - пока рабочие, условные, в науке не устоявшиеся. Однако употребляем их сознательно. Этот наш шаг имеет определенные литературоведческие прецеденты. Некогда подобными же условными, спорными терминами были, например, «комсомольская поэзия» или «лениниана» — данные номинации не отражали феноменологическую сущность историко-литературного объектов, однако прижились в науке, стали общеупотребительными. Возможно, что и наша условная терминология также постепенно войдет в широкое употребление. Хотя возможно и другое - дальнейшее фундаментальное осмысление интересующих нас явлений заставит изменить их названия.

Обозначая в качестве коммунистической агиографии определенное художественное явление советской литературы, мы следуем за рядом научных предшественников. В первую очередь - за К.Кларк, Н.Тумаркин и А.Глотовым. Кроме того, мы знаем статью Ю.Шатина, представляющую эстетику агиографического дискурса в классическом для советской литературы тексте - поэме В.В.Маяковского «Владимир Ильич Ленин»1. л

Знаем также употребления этого термина в научных исследованиях . Отметим, что в словосочетании «коммунистическая агиография» слово «коммунистическая» выполняет у нас роль смысловых кавычек, так как мы отдаем себе отчет, что речь идет не о сознательном продолжении житийных христианских традиций в советской литературе, а о некоем двойнике агиографии.

Другая номинация — «европейская» сказка-аллегория - отражает основные структурно-смысловые составляющие анализируемого явления.

1 Шатин Ю.В. Эстетика агиографического дискурса в поэме В.В.Маяковского «Владимир Ильич Ленин» // Дискурс. 1996. № 2. С. 24-30.

2 Например: Венгер А. Рим и Москва. 1900-1950 / Пер. с фр. // <http://www.pravoslavie.ru/archiv/romemsk2.htm>.

Интересующий нас вариант сказки — это литературный аналог волшебной сказки, имеющий аллегорическое наполнение. По образному строю, колориту, художественному материалу - это европеизированная сказка (чтобы подчеркнуть это обстоятельство, мы называем ее «европейской»). В данном случае мы также опираемся на труды предшественников. В частности, на те работы, которые говорят об аллегоризации как о характерной тенденции в постреволюционной литературной сказке1.

Методологическую основу нашей работы составляют историко-типологический, сопоставительный и культурологический подходы. Мы также учитываем существующие теории жанров, активно используем практики жанрового анализа.

Как известно, литературное произведение всегда представляет собой единство формы и содержания. В его основе находится определенный исторически сложившийся структурно-смысловой конструкт. Этот конструкт дает основание относить произведение к тем или иным устойчивым в литературе типологическим общностям. Нельзя не согласится с

Ю.Тыняновым, утверждавшим, «что отдельного произведения в литературе не существует, что отдельное произведение входит в систему литературы, соотносится с нею по жанру, стилю.»2

В науке о литературе существует множество определений жанра как такового. Так, формалисты 1920-х годов видят в жанре некоторую постоянную «систему соотнесенных между собой факторов», приемов, имеющих какую-либо определенную доминанту3. П.Медведев (М.Бахтин под маской) пишет, что «жанр есть типическая форма целого произведения, целого высказывания». Или: «Жанр есть типическое целое художественного

1 Например: Лупанова И.П. Полвека. Советская детская литература 1917-1967. Очерки. М., 1969. С. 37. Щекотов Ю.Д. Революционная сказка в детской литературе 20-х годов // По законам жанра: Сб. ст. Тамбов, 1978. С. 38-45.

2 Тынянов Ю.Н.- Ода как ораторский жанр // Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы.

Кино. М., 1977. С. 227.

3 Тынянов Ю.Н. Литературный факт И Там же. С. 255-270. высказывания, притом существенное целое, целое завершенное и разрешенное»1. Советские литературоведы, последователи М.Бахтина (Г.Гачев, В.Кожинов) также видят жанр как «определенную целостную форму, устойчивый тип структуры и системы образных средств» и неизменно подчеркивают, что форма всегда сопрягается с неким миросозерцанием3. Жанр понимается здесь как исторически устойчивое органическое единство конструктивных и миросозерцательных элементов.

Литературоведы 1980-х годов особо подчеркивают социальные и культурные истоки жанра. Так, А.Субботин рассматривает жанр как «категорию общественного сознания, стереотип мышления, благодаря которому материальное образование становится носителем, хранителем и передатчиком идеального эстетического содержания»4. Е.Бурлина определяет жанр как «тип произведения, сложившийся в конкретной социокультурной среде, воплощающий в предметной форме определенные стороны духовной жизни общества и доводящий их до художника и реципиента»5.

Научные исследования взаимодействия культурных и жанрообразовательных доминант приводят к появлению в литературоведении понятия метажанра. Для Н.Лейдермана метажанр — это «некая принципиальная направленность содержательной формы <.>, свойственная целой группе жанров и опредмечивающая их семантическое родство»6. Метажанр, в представлении этого исследователя, - некий

1 Медведев П.Н. Формальный метод в литературоведении. Критическое введение в социологическую поэтику // Бахтин М.М. (под маской). Фрейдизм. Формальный метод в литературоведении. Марксизм и философия языка. Статьи. М., 2000. С. 306.

2 Кожинов В. Происхождение романа: Теоретико-исторический очерк. М., 1963. С. 82. Здесь и далее все выделения и разрядка текста в цитатах - авторские.

3 Гачев Г.Д. Содержательность художественных форм: (Эпос. Лирика. Театр). М., 1968. С. 39.

4 Субботин А.С. О поэзии и поэтике. С. 82.

5 Бурлина Е.Л. Указ. соч. С. 12.

6 Лейдерман Н.Л. Движение времени и законы жанра: Жанровые закономерности развития советской прозы в 60 - 70-е годы. Свердловск, 1982. С. 135. ведущий жанр» (или, по Ю.Тынянову, за которым следует Н.Лейдерман, — «старший жанр»1), являющий структурный принцип построения мирообраза, который возникает в рамках литературного направления или течения и «становится ядром» бытующей жанровой системы. Присущий метажанру, или «ведущему жанру», «принцип построения художественного мира распространяется на конструктивно близкие, а затем на все более отдаленные жанры, ориентируя их структуры на освоение действительности в соответствии с познавательно-оценочным принципом метода, господствующего в направлении»2. Например, метажанровым принципом в классицизме, пишет Н.Лейдерман, является «драматизация», которая распространилась с трагедии и комедии на ораторские жанры (оду, сатиру) и дидактическую прозу; в романтизме - «поэмность». Е.Бурлина, вслед за Н.Лейдерманом, видит метажанр как «ведущий жанр» эпохи и определяет его как «сложившийся пространственно-временной тип завершения произведения, выражающий определенную конкретно-историческую концепцию». Е.Бурлина неизменно подчеркивает спаянность метажанра с культурой времени, его функцию воспроизводителя данной культуры, более доминантную, чем у простых жанров (поскольку метажанр, по мнению ученого, преосуществляется одновременно в разных сферах определенной культуры: в литературе, музыке, живописи и т.д.)3.

Несколько по-иному, чем Н.Лейдерман и Е.Бурлина, видит метажанр Р.Спивак. Исследовательница смотрит метаисторически и определяет метажанр как «структурно выраженный, нейтральный по отношению к литературному роду, устойчивый инвариант многих исторически конкретных

1 Тынянов Ю.Н. Ода как ораторский жанр // Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. С. 245.

2 Лейдерман Н.Л. Жанровые системы литературных направлений и течений // Взаимодействие метода, стиля и жанра в советской литературе: Сб. науч. трудов. Свердловск, 1988. С. 7.

3 Бурлина Е.Я. Указ. соч. С. 43-47. способов художественного моделирования мира, объединенных общим предметом художественного изображения»1.

Мы солидаризируемся с Р.Спивак, но понимаем, что метажанр - это «устойчивый инвариант моделирования мира», локализованный в рамках какой-либо культуры, а конкретнее - ограниченной временными, географическими, мировоззренческими, художественными параметрами литературной системы. Метажанры располагаются поверх обычных жанровых общностей системы и включают в себя художественные произведения, не всегда состоящие в прямой диалогической связи, порой, разножанровые, но всегда примыкающие к одной наджанровой матрице. Структурно-семантическое ядро метажанровой матрицы всегда связано с культурными и эстетическими приоритетами той системы, в которой локализуется метажанр. Метажанр в таком случае отличается от жанра внеродовой направленностью, более долгой, интенсивной жизнью в рамках определенной культуры.

Метажанры, по нашему мнению, могут быть различной величины: от макрометажанров («ведущих жанров» целой эпохи) до микрометажанров (явлений небольших по количеству входящих в них единиц либо локализованных в не очень большой литературной системе - например, в жанровой системе конкретного автора2).

По своему внутреннему устройству метажанр, безусловно, близок к жанру. Как известно, в основе всякого жанра находится тот или иной жанровый архетип. М.Бахтин утверждает, что «жанр - это представитель творческой памяти в процессе литературного развития», «жанр живет настоящим, но всегда помнит свое прошлое, свое начало»3. В жанре «всегда

1 Спивак Р.С. Русская философская лирика: Проблемы типологии жанров. Красноярск, 1985.С. 53.

2 Мы имеем в виду идею Вик. Ерофеева о существовании метаромана В.Набокова. См.: Ерофеев Вик. Русский метароман В.Набокова, или В поисках потерянного рая // Вопросы литературы. 1988. № 10. С. 125-160.

3 Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1979. С. 122. сохраняются неумирающие элементы архаики»1. Метажанр так же, как и жанр, имеет в своей основе жанровый архетип.

В рассуждениях о понятии «архетип» и «архетипы» (от греч. «типос» -печать, отпечаток2) принято опираться на исследования К.Г.Юнга. Архетип, по К.Г.Юнгу, — это «определенное образование архаического характера, включающее равно как по форме, так и по содержанию мифологические мотивы», которые «выражают психологический механизм интроверсии сознательного разума в глубинные пласты бессознательной психики». Из этих пластов, замечает ученый, «актуализируется содержание безличностного мифологического характера, другими словами, архетипы»3. К.Г.Юнг подчеркивает, что архетип — это не столько мифологический образ, сколько «структурная схема, структурная предпосылка образа» (близкая по своей сути платоновскому эйдосу), местом расположения и хранения которой является коллективное бессознательное человечества4.

Однако в разговоре о понятии «литературный архетип» современное литературведение опирается не только на юнговскую традицию, но также на смежные с ней научные представления об архетипических и типических художественных структурах. И, в первую очередь, - на теоретические разработки А.Веселовского и Н.Фрая5.

А.Веселовский задолго до появления юнговской теории архетипов обнаружил, что «в памяти народа» «отложились образы, сюжеты и типы,

1 Там же. С. 121.

2 Юнг К.Г. Аналитическая психология. / Пер. В.В. Зеленского. СПб., 1994. С. 31.

3 Там же. С. 31-32.

4 Юнг К.Г. Об архетипах коллективного бессознательного / Пер. A.M. Руткевич // Юнг К.Г. Архетип и символ. М., 1991. С. 98. Современные литературоведы нередко понимают «архетип» и «архетипы» очень близко к юнговскому первоисточнику. См.: Гюнтер X. Архетипы советской культуры // Соцреалистический канон. С. 743-784; Марков В.А. Литература и миф: проблема архетипов (к постановке вопроса) // Тыняновский сборник: Четвертые Тыняновские чтения. Рига, 1990. С. 133-134.

5 См.: Доманский Ю.В. Словообразующая роль архетипических значений в литературном тексте: Пособие по спецкурсу. Тверь, 2001. когда-то живые, вызванные деятельностью известного лица <.>. Эти сюжеты и типы обобщались, представление о лицах и фактах могло заглохнуть, остались общие схемы и очертания»1. Они, находясь «где-то в глухой тени нашего сознания», могут вновь выйти на поверхность, актуализироваться в народном творчестве: «старые образы, отголоски образов вдруг возникают, когда на них явится народнопоэтический спрос, требование времени. Так повторяются народные легенды, так объясняются в литературе обновления некоторых сюжетов, тогда как другие, видимо, забыты»2.

Понятие жанрового архетипа появилось в науке благодаря и теоретической деятельности Н.Фрая. Н.Фрай, сосредоточив исследовательское внимание на связи литературы и мифологии, пришел к выводу, что любая тема или форма художественного произведения «принадлежат литературной конвенции»3. Все литературные произведения сводятся Н.Фраем, по точному замечанию Р.Веймана, «к условностям, условности к жанрам, жанры к пратипическим образцам»4. Сами пратипические образцы жанров, или пражанры, или протожанры, - это мифологические образования, дающие литературе структурные принципы и конвенции (при этом литературу исследователь понимает как реконструированную мифологию)5. Жанры, восходящие к пражанрам (или

1 Веселовский А.Н. Из введения в историческую поэтику (Вопросы и ответы) // Веселовский А.Н. Историческая поэтика. М., 1989. С. 57.

2 Там же. С. 57. На контаминации учения К.Г.Юнга и А.Веселовского базируется ряд современных представлений русских литературоведов об архетипах. К примеру, Е.Мелетинский именует архетипами «первичные схемы образов и сюжетов, составившие некий исходный фонд литературного языка, понимаемого в самом широком смысле» (Мелетинский Е.М. О литературных архетипах. М., 1994. С. 11).

3 Фрай Н. Фабулы тождества: исследования поэтических мифологем. Глава «Миф, Литература и Замещение» / Пер. Н.А.Черняевой // Русская литература XX века: направления и течения. Вып. 3. Екатеринбург, 1996. С. 219.

4 Вейман Р. История литературы и мифологии: Очерки по методологии и истории литературы / Пер. с нем. М., 1975. С. 256.

5 Фрай Н. Указ. соч. С. 219. протожанрам), равно как и литературные конвенции и повторяющиеся группы образов, также приравниваются Н.Фраем к «архетипам»1.

Исходя из означенных выше теорий жанра и архетипа, мы можем вывести следующее определение жанрового архетипа: это семантическое и структурное ядро жанра, сформировавшееся в архаике и приобретшее статус литературной конвенции.

Рассуждая о жанровых архетипах, мы должны учитывать и практический опыт по описанию либо воссозданию жанровых матриц или их составных частей. В этом плане, безусловно, эталонной для современной науки работой является «Морфология волшебной сказки» В.Проппа. В этом труде ученый воссоздает морфологический канон, архетип волшебной сказки. Изучая структурное устройство огромного количества волшебных сказок и сводя воедино набранный материал, В.Пропп обнаруживает некие формально-содержательные модели, общие для всех произведений данного жанра. То есть на основе найденных инвариантных элементов и их функций и с учетом возможных, допустимых рамками сказки, вариаций ученый реконструирует структурно-семантическое ядро жанра2. Вслед за трудом В.Проппа появляются многочисленные работы, описывающие и реконструирующие морфологические центры жанра, жанровые каноны, архетипы3.

Способный к самоактуализации канон, по словам М.Бахтина: «действует в литературе как реальная историческая сила»4, он участвует в жанропостроении эпохи. И чем более актуальным для эпохи оказывается тот или иной канон или, по-нашему, арехетип, чем больше произведений

1 Вейман Р. Указ. соч. С. 258.

2 Пропп В.Я. Морфология волшебной сказки. М., 2001.

3 В этом плане для нашей работы важны исследования Д.С.Лихачева относительно канонов древнерусских жанров и К.Кларк относительно основополагающей фабулы соцреалистического романа. См.: Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской литературы. М., 1979; Кларк К. Указ. соч.

4 Бахтин М.М. Эпос и роман (К методологии исследования романа) // Бахтин М.М. Эпос и роман. СПб., 2000. С. 194. становятся его носителями, тем более оправданными становятся его метажанровые притязания.

Однако, несмотря на то, что структурно-семантическое ядро любого метажанра всегда архаично и архетипично, мы не можем утверждать, что структура конкретного метажанра точно дублирует какой-либо архаический архетип. Несмотря на то, что в жанре «всегда сохраняются неумирающие элементы архаики», «архаика сохраняется в нем только благодаря постоянному ее обновлению, так сказать, осовремениванию»1. Отметив это обстоятельство, М.Бахтин пишет: «Жанр всегда и тот и не тот, всегда стар и нов одновременно. Жанр возрождается и обновляется на каждом новом этапе развития культуры и в каждом индивидуальном произведении данного жанра»2. Метажанр как «ведущий жанр» также, по всей видимости, обновляет архаический архетип. Данное обновление в силу большого удельного веса метажанрового явления в жанропостроениии эпохи становится знаковой чертой времени и во многом отражает характер существующей культуры.

Жизнь метажанра в историко-литературном процессе, по всей вероятности, аналогична жизни жанра: он имеет свой генезис, свою эволюцию и свой финал3. Эволюция метажанра как «ведущего жанра» должна происходить по принципу ломаной линии, через «смещения», качественные «скачки»4, «вспышки» (термин - наш), неожиданные приращения и отпадения структурно-смысловых компонентов. Метаморфозы метажанра, безусловно, всегда знаковы: они иллюстрируют жанровые предпочтения эпохи и черты ее культуры.

1 Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. С. 121-122.

2 Там же. С. 122.

3 «Что сегодня литературный факт, то назавтра становится простым фактом быта, исчезает из литературы» (Тынянов Ю.Н. Литературный факт // Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. С. 82). Вместе с тем существуют и обратные процессы.

4 Смещение жанра - это всегда «скачок», и «новый убедительный жанр возникает спорадически» (Тынянов Ю.Н. Промежуток // Там же. С. 191).

Итак, непосредственным объектом нашего исследования является русская литература 1920 - начала 1940-х годов. Предметом исследования являются два метажанра: коммунистическая агиография и «европейская» сказка-аллегория. Цель настоящего исследования — рассмотрение коммунистической агиографии и «европейской» сказки-аллегории как метажанров русской литературы 1920 - начала 1940-х годов. Достижение поставленной цели предполагает решение следующих задач: установление культурных и эстетических предпосылок для появления коммунистической агиографии и «европейской» сказки-аллегории в литературе 1920-х годов; представление коммунистической агиографии и «европейской» сказки-аллегории как целостных метажанров и выявление характерных черт данных образований; изучение эволюции данных метажанров в историко-литературном процессе 1920 - начала 1940-х годов; определение места и роли коммунистической агиографии и «европейской» сказки-аллегории в культурном пространстве эпохи.

Оговорим временные, географические и эстетические параметры, которые свойственны объекту исследования. Нижняя граница исследования — 1920-е годы — определяется временем активизации интересующих нас метажанров в русской литературе. Верхняя граница - начало 1940-х годов -временем отхождения метажанров на периферию историко-литературного процесса. В центре исследования находится преимущественно советская литература (в период от революции до конца Второй мировой войны). Однако исследование частично захватывает и литературу русского зарубежья — место появления первого произведения, входящего в ядро «европейской» сказки-аллегории (поэмы М.Цветаевой «Крысолов» — 1925).

Мы намеренно рассматриваем вместе такие, казалось бы, разные системы, как советская литература и литература русского зарубежья. Несмотря на принципиальное размежевание двух литератур, которое провозглашалось писателями и критиками 1920-30-х годов1, определенная художественная близость между советской и «русской зарубежной» литературой, безусловно, существовала. Современный исследователь полагает: «Если читать «советскую» и эмигрантскую литературу параллельно, то окажется обилие перекличек, сближений и рифм образных и сюжетных»2. Признавая географическую и социополитическую разобщенность двух постреволюционных литературных потоков, а также «независимое» положение советской литературы по отношению к предшествующей художественной традиции, мы полагаем, что в эстетическом и, в частности, жанровом плане, русская постреволюционная литература (в обеих ее ипостасях) так или иначе оказывается связана с теми же художественными моделями, средствами выражения, наконец, жанровыми архетипами, существующими в русской дореволюционной литературе и общей культурной памяти.

Выбор предмета исследования - метажанров коммунистической агиографии и «европейской» сказки-аллегории — обусловлен той историко-культурной и культурологической концепцией, которая определяет наш взгляд на культуру и на литературный процесс 1920 - начала 1940-х годов. Историософская суть этой концепции сводится к утверждению подобности авторитарных культур христианства и коммунизма и их эстетических доктрин. Культура 1920 - начала 1940-х годов рассматривается нами как культура, имеющая четкий центр (в основе которого находится социальное,

1 См., например: Ходасевич Вл. О советской литературе // Ходасевич Вл. Путем зерна. М., 2000. С. 784-790.; Горбов Д.А. 10 лет литературы за рубежом // Печать и революция. 1927. Кн. 8. Декабрь. С. 9-35. Нельзя, однако, не упомянуть и попытки установления диалога между этими двумя литературами, которые предпринимались в русском зарубежье в 1920-е годы. Мы имеем в виду «Литературное приложение» к сменовеховской газете «Накануне» и проевразийский журнал «Версты», которые печатали одновременно и советских авторов, и авторов-эмигрантов.

2 Дарк О. Эмиграция прозы // Проза русского зарубежья. В 2-х т. т. I. М., 2000. С. 9. Приблизительно такую же точку зрения отстаивает С.Г.Семенова: Семенова С.Г. Русская поэзия и проза 1920-1930-х годов. политическое, экономическое учение теоретиков коммунизма и правящей партии и соответствующая эстетическая доктрина) и развивающаяся за счет сосуществования двух тенденций: центростремительной и центробежной1.

Опираясь на идеи П.Бурдье, можно сказать, что данная культура и ее литература - единое поле взаимодействующих друг с другом сил, «сеть объективных отношений (доминации или подчинения, взаимодополнительности или антагонизма и т.д.) между позициями». По П. Бурдье, «Каждую позицию определяет ее объективное отношение к другим позициям». Причем, «позиции могут соответствовать определенному жанру»2. Две тенденции данной культуры - центростремительная и центробежная - дают две литературных позиции, которые мы условно назовем позицией «высокой» партийной литературы и литературы непартийной, «низкой». «Высокая» литература возрождает религиозные типы миромоделирования, «низкая» работает на стыке с народнопоэтической, смеховой, площадной традицией3. Два выбранных нами метажанра - это противоположные позиции единого поля литературы 1920 - начала 1940-х годов.

В центре нашего внимания оказывается преимущественно советская культура 1920 —начала 1940-х годов. Данная культура, как отмечают

1 Термин «центростремительность» был применен по отношению к «авторитарной» интенции советского искусства А.Морозовым. Исследователь пишет: «Еще с конца двадцатых годов в советском искусстве все явственней формируется некая центростремительность, которая лишь годы спустя получит более прямолинейное, более прагматичное закрепление в виде официальной художественной доктрины» (Морозов А.И. Конец утопии. Из истории искусства в СССР 1930-х годов. М., 1995. С. 86). Оппозиционные этой интенции явления уместно связывать с центробежными процессами. У

Бурдье П. Поле литературы / Пер. с фр. М.Гронаса // Новое литературное обозрение. 2000. № 5. С. 38.

3 О подобной расстановке сил в авторитарной культуре Средневековья писал М.Бахтин. См.: Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса. М., 1990. При этом для нас важно, что данная работа М.Бахтина создавалась в 1930-е годы. То есть происходила сознательная или бессознательная проекция одной авторитарной культуры на другую. исследователи, имела две парадигмы — революционную (1917-1920-е гг.) и тоталитарную (1930-40-е гг.)1. Важно, что в 1920 - 1930-е годы в связи со сменой данных парадигм происходят существенные изменения в сфере литературы. Они связанны, главным образом, с усилением контроля партии в области художественного творчества и зарождением, становлением, формированием соцреалистического канона. В результате этих процессов литература конца 1930 — начала 1940-х годов, несмотря на ее генетическую зависимость от литературы 1920-х, оказывается иной эстетически и художественно . «Культурная широта» объекта нашего исследования дает

1 См.: Паперный В. Культура «Два». М., 1996.

1 На рубеже 1920-1930-х годов в советской литературе происходит ряд важных изменений:

1) После революции и вплоть до 1930-х годов возрастает степень ангажированности художественной литературы. Если в 1920-е годы еще могли появиться такие свободно затрагивающие болевые вопросы социальности произведения, как «Щепка» В.Зазубрина, рассказы М.Зощенко, «Вор» Л.Леонова, «Луна с правой стороны» С.Малашкина, «Зависть» Ю.Олеши, «Повесть непогашенной луны» Б.Пильняка, «Без черемухи» и другие произведения П.Романова, «Шоколад» А.Тарасова-Родионова, то с 1927 года литература все более ориентируется на «социальный заказ» - то есть заказ власти. В 1930-е годы его форма и содержание становятся четко очерченными: «реализм», «народность», «монументальность», - и едиными для каждой творческой единицы советской литературы. Неангажированные произведения не допускаются до печати (вспомним судьбу произведений А.Ахматовой, М.Булгакова, С.Кржижановского, О.Мандельштама, А.Платонова и др.).

2) Само художественное творчество превращается в дело государственной важности. Уже в 1925 году с выходом в свет резолюции ЦК РКП(б) «О политике партии в области художественной литературы» советское государство берет на себя функцию контроля над современным литературным процессом и утверждает новый государственно значимый статус литературы (О политике партии в области художественной литературы (резолюция ЦК РКП (б) от 18 июня 1925 г.) // Опыт неосознанного поражения: Модели революционной культуры 20-х годов: Хрестоматия / Сост. Г.А.Белая. М., 2001. С. 169). Создание ССП и Первый съезд писателей 1934 года становятся существенными внутриполитическими событиями (о том свидетельствует более чем широкое освещение съезда в центральной прессе - наряду с «делом челюскинцев»). Советский писатель приравнивается по социальному статусу к советскому служащему. нам возможность отследить эволюцию выбранных нами метажанров (которые также, пройдя рубеж 1920 - 1930-х годов, не могли не измениться).

Литературоведческий подход, провоцирующий взгляд на ряд соцреалистических текстов как на коммунистическую агиографию, сам по себе не нов. В своей основе он базируется на утверждении общности христианской и коммунистической мифоидеологии и практики жизнестроения: Н.Бердяев, С.Булгаков, Г.Федотов и другие мыслители не раз вскрывали христианские истоки коммунизма и объявляли его прямым наследником религиозных традиций на русской почве1. Исследователями отмечались такие общие черты христианства и коммунизма, как стремление к тотальному объяснению и регламентации всех сторон бытия, эвдемонизм, интернационализм, сакрализация основополагающих мифологем учения и наиболее выдающихся его адептов, ритуализация общественной жизни. Подмечались также общие для христианства и коммунизма мифологемы: Отца, Учителя, Врага. Проводились убедительные параллели между жизнестроительными практиками христианства и коммунизма. Н.Бердяев утверждал: «Душа русского народа была формирована православной

3) В рамках литературного процесса 1930-х годов начинает господствовать соцреалистический канон, предопределяющий тематику, морфологию, жанровые, конструктивные и другие особенности новой литературы. Происходит формирование замкнутых внутрилитературных систем: ленинианы, сталинианы. Актуализируются коррелирующие с общей социополитической направленностью эпохи жанры: как то производственный роман (появляются «Энергия» Ф.Гладкова, «Время, вперед!» В.Катаева, «Мужество» В.Кетлинской, «Танкер «Дербент»» Ю.Крымова, «Соть» Л.Леонова, «Гидроцентраль» М.Шагинян, «День второй» И.Эренбурга, «Человек меняет кожу» Б.Ясенского), исторический роман («Петр Первый» А.Толстого, «Радищев»

B.Форш, «Емельян Пугачев» В.Шишкова), роман-воспитания («Педагогическая поэма» А.Макаренко, «Как закалялась сталь» Н.Островского). Уходят на периферию литературного процесса более или менее «свободные» жанры (например, социально-бытовые, сатирические).

1 См., например: Бердяев Н.И. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990; Булгаков

C.Н. Христианский социализм. Новосибирск, 1991; Федотов Г.П. О святости, интеллигенции и большевизме: Избранные статьи. СПб., 1994. церковью, она получила чисто религиозную формацию. И эта религиозная формация сохранилась и до нашего времени, до русских нигилистов и коммунистов»1. Философ писал: «Религиозная формация русской души выработала некоторые устойчивые свойства: догматизм, аскетизм, способность нести страдания и жертвы во имя своей веры, какова бы она ни была, устремленность к трансцендентному, которое относится то к вечности, к иному миру, то к будущему, к этому миру»2. Коммунизм в силу наличия «религиозных» факторов объявлялся «атеистической религией»3.

Социокультурная практика большевиков также была зависима от религиозной практики. Так, начиная с 1918 года, в общественном сознании и риторике эпохи появляется и ширится тенденция сакрализации выдающихся деятелей революции и, в первую очередь, - В.И.Ленина. Как пишет Н.Тумаркин, «Покушение 1918 г. невольно заставило видеть в Ленине страстотерпца — наподобие святых великомученников Бориса и Глеба (XI век) и князя Андрея Боголюбского (XII век)»4. Деятели революции в сознании масс становятся своего рода коммунистическими святыми. Недаром, например А.Богданов, теоретик утопического социализма и Пролеткульта, с настороженностью глядя в будущее становящегося строя, писал «о грозящих явлениях новых «богов» и нового массового им поклонения»5. Тоталитарная эпоха 1930-х годов, пришедшая на смену революционной эпохе 1920-х, стала эрой торжества новой религии, эрой коммунистического Средневековья: с его многочисленными «мифами и ритуалами, канонами, «пантеоном богов», культурных героев,

1 Бердяев Н.И. Указ. соч. С. 8.

2 Там же. С. 9.

3 Булгаков С.Н. Религия и политика // Булгаков С.Н. Христианский социализм. С. 60.

4 Тумаркин Н. Указ. соч. С. 102.

5 Семенова С.Г. Идеал социализма и теория пролетарского искусства А.Богданова И Гачева А.Г., Казнина О.А., Семенова С.Г. Философский контекст русской литературы 1920 - 1930-х годов. М., 2003. С. 177. демонологией»1, культами «святых», строгой социальной иерархией, наконец, инквизицией.

Искусство, безусловно, следовало за общей социополитической заданностью культуры. Так, несмотря на повсеместно провозглашаемый атеизм, революционное искусство 1920-х годов было зависимо от предшествующих христианских традиций. «Революция стерла и смыла индивидуальную татуировку, вскрыв традиционное, родовое, воспринятое с молоком кормилицы и не разложенное критической мыслью по причине ее слабости и малодушия. В стихах почти безотлучно водворяется Христос. Самой ходкой тканью поэзии - в век машинизированной текстильной индустрии - становится богородицын плат»2, - писал Л.Троцкий в книге «Литература и революция». «Иконописцы вмазывают под шлем Егория-победоносца лицо красноармейца или пишут под бабами в сарафанах вместо л молодиц» «комсомолок»» , — приоткрывал некоторые особенности художественного мастерства 1920-х годов С.Третьяков.

С 1930-х годов появляется иная тенденция «религиозности» в советском искусстве: генетическая зависимость от христианских традиций переходит в типологическое сходство: происходит рождение и застывание канона. К.Кларк отмечает, что в сталинской культуре сосуществуют две реальности: обычная и экстраординарная. При этом «обычная действительность представляла ценность только в том случае, если несла на себе отблеск действительности высшей»4. Этот принцип «наложения» одной действительности на другую оказывается родственным средневековому символизму.

1 Добренко Е. Указ. соч. С. 58.

2 Троцкий JI. Литература и революция // Опыт неосознанного поражения. С. 89.

3 Третьяков С. С Новым годом! С «Новым Лефом»! // Там же. С. 234. В литературе также был популярен подобный принцип «перевертыша». Тому примеры - художественное полотно В.Князева «Красное Евангелие» (1918) или «Мистерия-Буфф» (1918-1921) В.Маяковского.

4 Кларк К. Указ. соч. С. 131.

Развивая мысль о подобности соцреалистического канона христианскому, исследователи связуют феномен безликости или «отсутствия» соцреалистического автора с феноменом средневековой авторской анонимности1, подмечают, что позитивные герои соцреалистического искусства, в сущности, — герои архетипические, близкие по своим качественным характеристикам (непоколебимой убежденности в метафизическом могуществе своей веры, догматизму, аскетизму, способности нести любые страдания и жертвы) героям традиционной агиографии. Кроме этого, явление канонизации того или иного произведения в советской культуре (официального признания, одобрения, утверждения его в статусе «учебника жизни») также относится к религиозным элементам сталинской культуры.

Исходя из этих факторов, исследователи, в частности А.Гангнус, полагают, что соцреализм — «не эстетика и не творческий метод; это в конечном счете замаскированная религия», это форма «субъективного идеализма, мистической религиозности»2. А.Генис, К.Кларк, Н.Тумаркин говорят о соотносимости дидактического соцреалистического канона с каноном агиографическим3.

Однако коммунистическая агиография - явление до сих пор неизученное. Сам состав данного метажанра, безусловно, требует оговорки. Коммунистическая агиография, в нашем понимании, - метажанр, возрождающий архетип христианской агиографии, но трансформирующий его мировоззренческое ядро (агиография, приобретшая коммунистическую «идеологическую» составляющую). В состав коммунистической агиографии входит ряд канонических для советской литературы текстов, напоминающих

1 Там же. С. 139. Об «отсутствии» автора в соцреалистическом тексте много пишет и Е.Добренко (Добренко Е. Указ. соч. С. 35).

2 Гангнус А. На руинах позитивной эстетики. Из истории одного термина // Новый мир. 1988. № 9. С. 148-149.

3 Генис А. Треугольник: (Авангард, соцреализм, постмодернизм) // Иностранная литература. 1994. № 10. С. 247; Кларк К. Указ. соч. С. 9; Тумаркин Н. Указ. соч. С. 194. по своему морфологическому, дискурсивному устройству и культурному функционированию устройство и функционирование текстов христианской агиографии.

В нашей работе не было цели рассмотреть явление коммунистической агиографии полностью - явление, судя по всему, чрезвычайно широкое, располагающееся не только в области художественной литературы, но и далеко за ее пределами. Мы строим исследование на материале наиболее канонизированных произведений советской литературы 1920 - начала 1940-х годов, являющихся также наиболее показательными, на наш взгляд, образцами коммунистической агиографии и при этом дающих понятие об эволюции всего метажанра.

Другой метажанр, который рассматривается в нашей работе, — «европейская» сказка-аллегория - стал выразителем центробежной тенденции культуры 1920 - начала 1940-х годов. Он оживил народнопоэтические практики противостояния авторитарной доктрине -практики волшебной сказки с ее непреложным «идеалом свободы»1.

Необходимо отметить, что сказка была не столь чужда советской культуре: постреволюционная и соцреалистическая культура как «симбиоз религии и мифологии» оказалась носителем архетипических моментов, характерных не только для агиографии, но и для мифа, и для сказки: она имела своих культурных героев, демонологию, разрабатывала свой вариант конфликта добра и зла (положительные герои неизменно бились с полчищами врагов), поддерживала веру в возможность творить чудеса (человеческими усилиями) и была убеждена в том, что в скором времени наступит «светлое будущее», коммунистический рай. Сказка в силу ее потенциального утопизма была созвучна настроениям эпохи. Элементы сказочного канона прочно вошли в канон соцреалистический 2.

1 Липовецкий М.Н. Поэтика литературной сказки (на материале русской литературы 19201980-х годов). Свердловск, 1992. С. 92.

2 Например, пишет Катерина Кларк, финальным элементом основополагающей фабулы соцреалистического романа обычно является церемония праздника по случаю

23

С другой стороны, сказка как самостоятельный литературный жанр уже в постреволюционной культуре «берется под подозрение»1. Борьба добра и зла, центральный структурно-семантический элемент сказки, в традиционном (не коммунистическом) ее осмыслении оценивается как «старенькая философская проблема идеалистического порядка»2, то есть как чуждая новой коммунистической культуре идеологема. Литературной сказке в советском ее изводе приходится качественно изменяться в соответствии с требованиями времени и культуры: редуцировать прежнюю «идеалистическую» проблематику, заменять ее развлекательностью или новой коммунистической дидактичностью, либо искать стратегии культурной мимикрии, которые позволили бы сохранить прежнее философское ядро: так, сказка перемещается в пространство исключительно детской литературы, «революционизируется» или, в нашем случае, уходит от злободневности за счет диалога с европейской литературной сказкой (что дает целый блок квазиевропейских сказок в советской литературе), а иногда - все вместе.

При этом «сотрудничество» советской сказки с западноевропейской оказывается процессом «опасным» для первой, поскольку дает ей некую дистанцированность от современной эпохи, что, в свою очередь, провоцирует критический взгляд на современность, а также выводит подобную сказку как культурный феномен за пределы только советской литературы (ставит ее в ряд со сказками западноевропейскими или русскими несоветскими). В этом расположении также, безусловно, есть момент противостояния центростремительной тенденции соцреалистической культуры, в рамках которой, напомним, с 1930-х годов укреплялось национальное в пику космополитизму. Кроме того, пристальный взгляд на современность в ориентированной на западноевропейскую сказке становится предпосылкой для появления в выполнения задания, радостная и многоречивая. (Кларк. К. Указ. соч. С. 221). После этого наступает сказочное «застывание» счастливого времени «на веки вечные». 'Перцов В. «Мы живем впервые». О творчестве Юрия Олеши. М., 1976. С. 91.

2 Шебалков И. Еще раз о «Трех толстяках» // Рабочий и театр. 1930. Ns 34. 20 июня. С. 5. рамках этого жанра антидеспотической аллегории, что также противопоставляет данный метажанр авторитарным литературным практикам.

Наша работа состоит из двух частей, каждая из которых посвящена изучению конкретного метажанра. В первой части мы рассматриваем коммунистическую агиографию: освещаем архетип и историю жизни традиционной агиографии, устанавливаем культурные и эстетические предпосылки появления ее коммунистической разновидности в постреволюционной литературе, исследуем непосредственный генезис коммунистической агиографии в литературе о В.И.Ленине 1920 - начала 1930-х годов и обновление метажанра в автобиографической литературе 1930-х, а также намечаем перспективы его развития в советской литературе 1940-х годов и далее. Вторая часть посвящена рассмотрению метажанра «европейской» сказки-аллегории: освещению основных элементов архетипа волшебной сказки и некоторых, важных для нашей работы, сторон жизни литературной сказки, установлению предпосылок появления «европейской» сказки-аллегории в постреволюционной литературе, исследованию генезиса и эволюции данного метажанра в литературе 1920 — начала 1940-х годов. В заключении мы подводим итог нашим наблюдениям за каждым метажанром и очерчиваем целостную картину их сосуществования в рамках одной литературы, единой культуры.

Часть первая. Коммунистическая агиография как метажанр литературы 1920 - начала 1940-х годов

Агиография вышла из лона античной биографии и быстро стала самостоятельным жанром раннехристианской византийской литературы. В XXI веке агиография мигрировала из Византии в Киевскую Русь. На русскую почву она «пришла» со своим сформировавшимся каноном и устойчивой системой миромоделирования1.

В центре агиографии находится «представление об идеальной личности человека, характерное для конкретной исторической эпохи, географической, идеологической и культурной среды»2. Ее предметом является личность человека, представляющая собой уникальную совокупность жизненного и мистического опыта, личность христианского подвижника.

Сюжет классической агиографии универсален. Он строится с учетом евангельской модели сюжета. В начале каждого жития приводятся сведения о родителях героя, об их праведной, полной благочестия и религиозности жизни. Рождение героя, как правило, чудесно, сопровождается какими-либо знамениями, предопределяющими судьбу новорожденного. Детство героя также необычно: будущий святой рано начинает осознавать свое жизненное предназначение и проводит свое время вдали от игр и забав сверстников в богоугодных занятиях. Его юность проходит под знаком подвижничества: аскетизма, затворничества, борьбы с искушениями. Зрелость состоявшегося подвижника ознаменована ежедневным трудовым подвигом во славу своей

1 При освещении архетипических особенностей жанра агиографии мы опираемся на следующие исследования: Дмитриев JI.A. Житийные повести русского Севера как памятники литературы XIII-XVII вв. Эволюция легендарно-биографических сказаний. Л., 1973; Дмитриев Л.А. Сюжетное повествование в житийных памятниках конца XIH-XV в. // Истоки русской беллетристики: Возникновение жанров сюжетного повествования в древнерусской литературе. Л., 1970. С. 208-262; Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской литературы; Минеева С.В. Истоки и традиции русского агиографического жанра // Вестник Московского ун-та. Сер. 9. Филология. 2000. № 1. С. 20-31.

2 Минеева С.В. Истоки и традиции русского агиографического жанра. С. 21. веры, заключающимся в учительской и богослужебной деятельности. А в русской житийной традиции непременным результатом деятельности этого этапа жизни святого становится основание монастыря или ряда монастырей. Наконец, ключевым моментом данного сюжета является смерть святого и описание последующих чудес. На протяжении всей истории жанра эта схема практически не изменялась.

Лицо автора в агиографии детерминировано этикетом. Как пишет Д.Лихачев, «Этикет складывается из представления о том, как должно вести себя автору в тексте»'. Примеры должного поведения автора черпаются из наиболее сакральных текстов христианской культуры. В житийной традиции закрепляется евангелическая пиететная дистанцированность автора от героя. Авторское лицо в этом жанре определяет восхищение - не выходящее, впрочем, за рамки того же этикета — тем образцом воплощения христианских жизнестроительных идеалов, которое являет своей жизнью и деятельностью выбранный герой. Сам же автор признается в собственном несовершенстве по отношению к идеалу и самоуничижается, употребляя для того закрепленные в традиции формулы-клише.

Существует также строгая композиционная схема, определяющая места возможного появления авторских этикетных формул в тексте. Житие чаще всего начинается с молитвы, где автор, наряду с панегириком выбранному святому, просит Бога помочь ему в деле написания задуманного текста, самоуничижается, преуменьшает свои писательские способности. В дальнейшем тексте эти самоуничижительные характеристики, как правило, повторяются. Завершая повествование, автор вновь прибегает к молитве.

В дискурсивное устройство агиографии заложены два основополагающих принципа. Эти принципы условно можно назвать идеализацией и документализацией. Именно общая установка книжников на

1 Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской литературы. С. 90. У

Д.С.Лихачев отмечает: «Идеализация была одним из способов обобщения в средние века.

Писатель влагал в создаваемый им образ человека (государственного или церковного деятеля, святого) свои представления о том, каким должен был быть этот человек, и

27 идеализацию подвижников обусловила появление четких жанровых рамок в житийной литературе. Эти рамки, жанровые каноны, в своей совокупности, представляли собой некую формулу, придающую общий знаменатель каждому частному биографическому случаю подвижничества.

По законам идеализации, конкретное историческое пространство и время в агиографии вписывается в метаисторический хронотоп христианской мифологии. Д.С.Лихачев отмечает, что агиографы «ищут общего, а общее является им в символическом»1. Так, любое конкретное историческое или биографическое происшествие рассматривается агиографами по аналогии с некогда свершившимися и запечатленными в священных для христианской культуры книгах. Найденные в священной истории прецеденты придают «смысл событиям, совершающимся в настоящем»2, включают их в единую мифологическую картину мира христианина. История в агиографии неизбежно становится мифологией, и нередко статус исторического события в житийном повествовании приобретают чудеса, свершенные святым.

По законам документализации, большая часть житий содержит документальную справку об эпохе, на фоне которой проходила жизнь святого, описания исторических событий и исторических лиц, свершающих эти события, точные датировки и географические обозначения. Агиографический текст является документом (почти анкетной справкой), необходимым для акта канонизации святого.

Жанр агиографии имеет также четкие прагматические функции. Главной из них можно назвать утверждение и поддержание авторитета христианства и ключевых для его мифологии фигур среди широкой аудитории. Не менее важна для агиографии образовательная и воспитательная функция. Из любого жития читатель может почерпнуть множество сведений мифологического и историко-религиозного характера, ряд афоризмов и эти представления о должном отождествлял с сущи м». Лихачев Д.С. Человек в литературе древней Руси. М., 1970. С. 104.

1 Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской литературы. С. 164.

2 Там же. С. 272. изречений отцов церкви. Но, как справедливо отмечает Н.С.Гордиенко, жития святых представлют собой «нравоучительные рассказы», в которых на первом плане оказывается «не информация, а назидание»'. Конечной целью агиографа является начертание некоего образца поведения и жизнестроения, который мог бы увлечь собой читателя, возбудить у него желание следовать этому образцу, научить читателя жить правильно: так, как жили лучшие из христиан. Потому в житийной литературе были актуальны тактики проповеди. Сама по себе агиография была воспитательной литературой, «учебником жизни».

Бытуя в историко-литературном процессе, агиография приобрела ряд черт, пополнивших архетипический потенциал жанра. Уже в византийской литературе житийный массив разбился на несколько поджанров. Существуют:

• жития святителей,

• жития мучеников,

• жития юродивых,

• жития политических деятелей,

• жития столпников2.

Кроме того, в русской литературе жанр агиографии постоянно «смещался»3. Так, все существенные для литературы жития («Сказание о Борисе и Глебе», «Житие Александра Невского», «Житие Стефана Пермского», особенно - «Житие протопопа Аввакума» и множество других), при всей несомненной ориентации на закрепленный канон, отмечены ярким художественным своеобразием и некоей жанровой девиантностью4. Потому,

1 Гордиенко Н.С. Православные святые: кто они? Д., 1979. С. 17.

2 Классификация приводится по: Кусков В. Литература высоких нравственных идеалов // Древнерусские предания. М., 1982. С. 6-8.

3 Об этом: Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской литературы. С.58; Аверинцев С.С. Историческая подвижность категории жанра: опыт периодизации // Историческая поэтика: Итоги и перспективы изучения. М., 1986. С. 110.

4 См., например: Лоевская М.М. Соблюдение и нарушение канона во вступительной части агиографического произведения (на материале житий XI-XVII вв.) //

29 говоря об агиографии, необходимо учитывать не только канонические черты жанра, но опыты «смещения» жанра в конкретной художественной практике.

Жанр агиографии успешно просуществовал на русской почве вплоть до XVII века. Постепенная секуляризация литературы и формирование ее светского облика в XVII-XVIII вв. отодвинули, но ничуть не уничтожили древнерусские житийные традиции1. В недрах христианской культуры продолжали создаваться по-настоящему житийные тексты и в XVIII, и в XIX, и в XX веке (например - в рукописной традиции). В светской же литературе такие писатели XIX века, как Н.С.Лесков (ряд повестей 1860-1870-х годов), Ф.М.Достоевский («Братья Карамазовы» (1879-1880), глава о старце Зосиме), Л.Н.Толстой («Отец Сергий» (1890-1898)), не раз имитировали каноны традиционной агиографии.

Однако нехудожественная действительность XIX века предложила литературе новый тип подвижника — подвижника от революции, искренне верящего в возможность социальной справедливости в «земном» мире и отдающего все свои жизненные силы на ее установление. Это стало предпосылкой для появления революционных текстов по своему существу близких агиографии (см. «рахметовские» эпизоды в романе Н.Г.Чернышевского «Что делать?» (1863), роман С.М.Степняка-Кравчинского «Андрей Кожухов» (1889), ряд биографических зарисовок русских революционеров).

В XX веке жанр агиографии продолжил свою эволюцию по линиям, намеченным в литературе XIX века. В Серебряном веке писатели также имитировали или переосмысляли житийные каноны (например, Л.Андреев «Жизнь Василия Фивейского» (1903)); в традиционалистски ориентированной

Стереотипность и творчество в тексте: Межвуз. сб. науч. трудов. Пермь, 2000. С. 262276.

1 Как справедливо пишет М.Киселева, «Древнерусская книжность осталась в национальной традиции. Ее отзвуки мы слышим в великой русской литературе двух последних столетий.» (Киселева М.С. Раскол и конец древнерусской книжности // Вопросы философии. 1999. № 10. С. 134). постреволюционной литературе (а именно в литературе писателей, не принявших революцию) создавались олитературенные жития (чему свидетельство, например, поэмы М.Волошина о протопопе Аввакуме, Серафиме Саровском) и жития-римейки (пример тому — повесть Б.Зайцева «Преподобный Сергий Радонежский» (1924), которая являет собой полухудожественное полупублицистическое переосмысление классического «Жития Сергия Радонежского», текста XV века, написанного Епифанием Премудрым и широко известного в переработке Пахомия Логофета)1.

Тем не менее, агиография как жанровое и культурное явление получает новую жизнь, как это ни парадоксально, в становящейся советской литературе. В советской риторике постреволюционного времени включается механизм сакрализации грандиозных событий «героической действительности» и новых революционных подвижников . Здесь активизируется мифотворческая практика (перед писателями 1920-х годов ставится задача создания образа идеального коммуниста) и привлечение мифологических, и особенно - христианских аналогий для моделирования образа новой действительности. Это создает предпосылки для выхода архетипа жанра жития из глубин культурной памяти в область художественного творчества.

Кроме того, литература 1920-х годов активно осваивает образы и сюжеты квазижитийной революционной литературы XIX века. В этом плане появление коммунистической агиографии обусловлено своеобразной литературной инерцией.

1 О житийной литературе русского зарубежья см.: Пономарев Е. Россия, растворенная в вечности. Жанр житийной биографии в литературе русской эмиграции // Вопросы литературы. 2004. № 1. С. 84-111.

Горький М. Молодая литература и ее задачи // Горький М. Собр. соч.: В 30 т. Т.25. Статьи. Речи. Приветствия. 1929-1931 г. М., 1953. С. 97.

J «Во имя новой религии отдали жизнь тысячи великомучеников революции, затмивших своими страданиями, стойкостью, святостью подвиги первых христиан», - отмечает

А.Терц (Терц А. Что такое соцреализм? // Литературное обозрение. 1989. № 8. С. 100).

31

Заключение научной работыдиссертация на тему "Метажанры в русской литературе 1920 - начала 1940-х годов"

Заключение

Проделанная работа позволяет утверждать, что жанровый и метажанровый репертуар русской литературы 1920-1940-х годов нельзя ограничивать лишь теми явлениями, которые уже основательно изучены и описаны. Здесь существуют жанры и метажанры, которые еще привлекли к себе должного исследовательского внимания. К ним относятся, например, коммунистическая агиография и «европейская» сказка-аллегория.

Метажанр коммунистической агиографии стал возможен вследствие генетической зависимости постреволюционной культуры и литературы от христианских культурных и литературных практик, вследствие религиозной формации сознания русского человека. Востребованность архетипа агиографии постреволюционной и советской культурой связана с общей нацеленностью эпохи на сакрализацию своего «героического» бытия и его выдающихся деятелей.

Житийный архетип задает типологическую общность ряду ключевых произведений советской литературы и определяет структурное своеобразие этой общности (для представления данной общности в работе нами выбраны поэма «Владимир Ильич Ленин» В.Маяковского, очерк «В.И.Ленин» М.Горького, роман «Как закалялась сталь» Н.Островского, «Педагогическая поэма» А.Макаренко, частично - героическая литература начала 1940-х годов). Анализ показал, что вне зависимости от авторских установок на продолжение или игнорирование традиций религиозной литературы эти тексты объединяют следующие моменты:

1) Идеальный, по представлениям эпохи, герой (непременно -существовавший или существующий в реальной жизни), отдающий все свои помыслы и, нередко, жизнь коммунистической идее, которая, по его мнению, обладает несомненным метафизическим могуществом (существенность чуда, чудесного в художественной картине мира).

2) Биографический принцип сюжетообразования и актуальность схемы поэтапного становления личности.

3) Одновременное соединение стратегий идеализации героя и документализации его биографии.

4) Этикетное отношение автора к герою (тактика панегирика, похвалы герою, сочетающаяся с тактикой самоуничижения), либо автобиографическая субъектно-объектная диспозиция.

5) Проповедальная интенциональность, и при условии автобиографизма текста — проповедальная и исповедальная.

6) Сакральность в рамках советской культуры: официальная канонизация текстов и утверждение их в статусе «учебников жизни», а также канонизация авторов произведений.

Эти моменты свидетельствуют о соотносимости ряда ключевых для советской культуры текстов с традиционной агиографией и автоагиографией, то есть заявляют о житийности данных текстов. Кроме того, житийность данных ведущих в советской литературе текстов говорит о большом культурном весе жития и его элементов, о широте этого явления в советскую эпоху (то есть мы имеем дело с метажанром-айсбергом, большая часть которого остается пока не извлеченной на свет).

Переход архаического агиографического архетипа в метажанровую структуру, как показывает анализ, сопровождается трансформацией первого. Она происходит, прежде всего, по линии мифологического и идеологического содержания жанра: христианские метафизические приоритеты и мифы заменяются коммунистическими. Это «смещает» (по Ю.Тынянову), оживляет (по М.Бахтину) жанр агиографии, превращая ее в агиографию коммунистическую.

При всей своей целостности (которую задает и определяет регенерированный житийный архетип и принадлежность к советской культуре) коммунистическая агиография - явление эволюционирующее.

Эволюция данного метажанра связана с местом его активации в тот или иной момент историко-литературного процесса и корреляцией с

191 соответствующей жанровой либо метажанровой системой. Генезис художественной разновидности коммунистической агиографии спаян с генезисом художественной ленинианы: два основополагающих для ленинианы текста - поэма В.Маяковского «Владимир Ильич Ленин» и очерк М.Горького «В.И.Ленин» - являют нам «ленинское» ядро коммунистической агиографии. Следующая зона активации коммунистической агиографии — советский роман-воспитания 1930-х годов («Как закалялась сталь» Н.Островского и «Педагогическая поэма» А.Макаренко). Его автобиографическая основа придает коммунистической агиографии автожитийную доминанту. Автодоминанта, работающая на создание сакрального статуса данных произведений, усиливает и «сакральный вес» метажанра коммунистической агиографии.

Автоагиография» 1930-х годов является своеобразной кульминацией житийности в советской художественной литературе: в 1940-е годы, сместившись в сферу советской героической литературы и получив вид мартирографии, коммунистическая агиография теряет свои архетипические агиографические структуры. После 1940-х годов в связи со сменой советской героецентричной культурной парадигмы на иную, негероецентричную, коммунистическая агиография постепенно смещается на периферию литературного процесса.

Предпосылки появления другого рассмотренного в работе метажанра русской литературы 1920 - начала 1940-х годов - «европейской» сказки-аллегории - можно разделить на две группы:

Внутриэстетические», то есть - развитие литературной сказки как таковой: метажанр появился вследствие смычки «европейской» и аллегорической разновидностей сказки.

Внешнеэстетические»: востребованность архетипа сказки в постреволюционное время, романтические настроения эпохи и общая политизация литературы.

Тексты, объединяемые метажанром «европейской» сказки-аллегории («Крысолов» М.Цветаевой, «Три толстяка» Ю.Олеши, «Город Мастеров» Т.Габбе, «Дракон» Е.Шварца), сближаются по следующим основаниям:

1) Активация архетипа волшебной сказки, опосредованного через западноевропейскую литературу, сказку, точнее — его основополагающих элементов (борьба добра и зла, необычные протагонист и антагонист, наличие чудес и др.).

2) Ориентация на «чужой» текст, как правило, западноевропейский и сказочный. Мы имеем дело с глобальными интертекстемами, явлениями культурно полисемичными, строящимися за счет микширования узнаваемых мифологических, сказочных и литературных сюжетов, мотивов, образов, символов, ходов и кодов, стереотипов и клише.

3) Хронотоп европейского, преимущественно средневекового города. Город является не просто декорацией, топосом, где разворачиваются определенные события и завязываются основные нарративные узлы, но и центральной аллегориообразующей структурой: здесь происходит актуализация модели «город/государство».

4) Смычка с обобщенным образом современности. Здесь коннотативно воссоздаются исторические черты текущей современности. Данный иносказательный ресурс программирует появление элементов аллегории.

5) Сопоставление обобщенного образа современности с образом Средневековья (в ряде случаев - также и с образом эпохи Французской революции). Это придает историософскую универсальность аллегории (все сказки оказываются носителями одной и той же «морали» — антидеспотической).

6) Привлечение потенциала различных средневековых жанров, черты политической сатиры, элементы площадной (драматический ресурс), смеховой культуры (установка на «зрелищность», прием гротеска).

Европейская» сказка-аллегория 1920 - начала 1940-х - явление, хоть и тяготеющее к структурной целостности, но эволюционирующее во времени. Две метажанровых «вспышки» - в первой половине 1920-х и в начале 1940-х годов - дают два эволюционных этапа: сказка-аллегория

1920-х годов выходит на стык с образом революционной действительности и является носителем революционного миросозерцания (революционный романтизм в случае «Трех толстяков» Ю.Олеши и прагерманский идеализм

193 в случае «Крысолова» М.Цветаевой); сказка-аллегория начала 1940-х выходит на стык с иным образом современности - она воспринимается в качестве антитоталитарной сказки.

Европейская» сказка-аллегория годов в рамках такого «многожанрового вида литературы», «построенного на художественном синтезе более сложного порядка, чем жанровый» (Л.Овчинникова), как литературная сказка вообще, - лишь одно из явлений 1920 - начала 1940, тяготеющих к типологической целостности и дающих «устойчивый инвариант многих исторически конкретных способов художественного моделирования мира» (Р.Спивак). В данном случае мы, по всей видимости, имеем дело с микрометажанром.

Тем не менее, «европейская» сказка-аллегория — явление культурно значимое. Об этом свидетельствует ее положение эстетического «двойника» по отношению к коммунистической агиографии. Эти метажанры, будучи интенционально разнонаправленными, культурно и структурно близки. Они имеют общие составляющие.

Архаическая составляющая: мифологическая первооснова: актуальность оппозиций добро/зло, свои/чужие; сюжет борьбы с хтонической стихией и ее укрощения; инициационные мотивы; большой удельный вес чудесного, фантастического.

Средневековая составляющая: востребованность средневековых жанрообразовательных и текстообразовательных моделей.

Современная составляющая: осмысление исторической современности, выход на смычку с жанрами современной литературы.

При этом коммунистическая агиография и «европейская» сказка-аллегория - явления эстетически полярные. Так, если эстетическим истоком коммунистической агиографии является советская риторика, то «европейской» сказки-аллегории - европейская сказка, шире - европейская литература и культура. Эстетическая домината первого метажанра -сакрально-культовая (здесь востребован архетип жития, риторика проповеди, исповеди), второго - народнопоэтическая (востребован архетип сказки, наработки европейской средневековой народной культуры (легенды,

194 мистерии, сатиры, гротеска и т.д.)). Наконец, если в рамках первого метажанра происходит мифологизация современной действительности, в рамках второго реальность осмысляется аллегорически.

Некая эстетическая близость и одновременно отдаленность метажанров определяет их противоположную культурную позицию по отношению друг другу в рамках единого литературного поля. Если коммунистическая агиография расположилась наиболее близко к культурному центру эпохи, то «европейская» сказка-аллегория - на крайней точке центробежной оси советской культуры. Эти метажанры, на наш взгляд, являются культурными «антиподами».

Список научной литературыПодлубнова, Юлия Сергеевна, диссертация по теме "Русская литература"

1. Алигер М. Зоя // Алигер М. Собр. соч.: В 3-х т. Т. 1. Стихотворения и поэмы (1932-1945). М.: Худож. литература, 1984. С. 277-321.

2. Бунин И.А. Окаянные дни. М.: Сов. писатель, 1991. (Репринтное издание. Воспроизведено по: Собр. соч. И.А.Бунина. Т. 10. Берлин: Петрополис, 1935). 174 с.

3. Габбе Т.Г. Город Мастеров. Пьесы-сказки. М.: Детгиз, 1961. 399 с.

4. Горький М. Несвоевременные мысли: Заметки о революции и культуре. Рассказы. М.: Современник, 1991. 126 с.

5. Горький М. Собр. соч.: В 20 т. Т. 20. Воспоминания. Рассказы. Заметки. М.-Л.: ГИЗ, 1928.-218 с.

6. Горький М. Собр. соч.: В 30 т. М.: ГИХЛ, 1949-1955.

7. Древнерусские предания XI-XIV вв. / Ред. В.Кусков. М.: Сов. Россия, 1982. -366 с.

8. Жизнеописания достопамятных людей земли Русской (Х-ХХ в.). М.: Московский рабочий, 1991. 333 с.

9. Житие Аввакума и другие его сочинения. М.: Советская Россия, 1991. -368 с.

10. Ю.Журба П. Александр Матросов. М.: Сов. писатель, 1957. 385 с.

11. Костер Ш де. Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, об их доблестных, забавных и достославных деяниях во Фландрии и других краях / Пер. с фр. Н.Любимова. М.: Молодая гвардия, 1985. 463 с.

12. Макаренко А.С. Собр. соч.: В 5 т. М.: Правда, 1971.

13. Мандельштам О.Э. Избранное. Смоленск: Русич, 2001. 448 с.

14. Маяковский В. Полн. собр. соч.: В 13 т. М.: ГИХЛ, 1955-1961. 15.0леша Ю. Избранное. М.: Худож. литература, 1974. 576 с.16,Олеша Ю. Пьесы. Статьи о театре и драматургии. М.: Искусство, 1968. — 390 с.

15. Островский Н. Как закалялась сталь. Неизвестные страницы романа // Октябрь. 1964. № 9. С. 3-42.

16. Островский Н. Собр. соч.: В 3-х т. М.: Молодая гвардия, 1974.

17. Памятники литературы Древней Руси: XIII век / Общ. ред. Л.А.Дмитриева и Д.С.Лихачева. М.: Худож. литература, 1981. 620 с.

18. Памятники литературы Древней Руси: XIV середина XV века / Общ. ред. Л.А.Дмитриева и Д.С.Лихачева. М.: Худож. литература, 1981. - 602 с.21 .Полевой Б.Н. Повесть о настоящем человеке. М.: Книга, 1989. 350 с.

19. Сказки зарубежных писателей / Сост. З.П.Петрушеня. Киев: Молодь, 1986. -528 с.

20. Фадеев А. Собр. соч.: В 7 т. М.: Худож. литература, 1971.

21. Цветаева М. Неизданное. Сводные тетради. М.: Эллис Лак, 1997. 637 с.

22. Цветаева М. Неизданное. Записные книжки. В 2 т. М.: Эллис Лак 2000, 2001.

23. Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. М.: Эллис Лак, 1994-1995.

24. Шварц Е. Живу беспокойно.: Из дневников. Л.: Сов. писатель, 1990. -749 с.

25. Шварц Е. Избранное. СПб.: Кристалл, 1998. 864 с.1..

26. Абуашвили А. «Медный всадник» Владимира Маяковского // Вопросы литературы. 2000. № 4. С. 312-326.

27. Аверинцев С.С. Историческая подвижность категории жанра: опыт периодизации // Историческая поэтика: Итоги и перспективы изучения. М.: Наука, 1986. С. 104-116.

28. Аверинцев С.С. Плутарх и античная биография. К вопросу о месте классика жанра и истории жанра. М.: Наука, 1973. 278 с.

29. Агурский М. Великий еретик: (Горький как религиозный мыслитель) // Вопросы философии. 1991. № 8. С. 54-74.

30. Азадовский К. Эвридика и Сивилла: орфические странствия Марины Цветаевой // Новое литературное обозрение. 1997. № 26. С. 317-321.

31. Айзенштейн Е. «Есть такая страна музыка». М. Цветаева - о музыке и музыкантах // Звезда. 1999. № 3. С. 205-211.

32. Алленов М. К вопросу о структуре понятия «социалистический реализм» // Искусство. 1988. № 10. С. 55-57.

33. Андреев Ю.А. Революция и литература: Отображение Октября и Гражданской войны в русской советской литературе и становление социалистического реализма (20-30-е годы). JL: Наука, 1969. — 430 с.

34. Андреева Е. Советское искусство 1930-х начала 1950-х годов: образы, темы, традиции // Искусство. 1988. № 10. С. 64-67.

35. Аннинский JI. Зачем душе сталь? // Дружба народов. 2002. № 7. С. 221223.

36. Аннинский J1. «Как закалялась сталь» Николая Островского. М.: Худож. литература, 1988. 159 с.

37. Апокрифы древних христиан: Исследование, тексты, комментарии. М.: Мысль, 1989.-333 с.

38. Арзамасцева И. От зрелища к слову: Сказка Ю.Олеши «Три толстяка» как памятник русского авангарда 20-х годов // Детская литература. 1994. № 3. С. 13-16.

39. Базанов В.Г. «Гремел мой прадед Аввакум!» (Аввакум, Клюев, Блок) // Культурное наследие Древней Руси: (Истоки. Становление. Традиции). М.: Наука, 1976. С. 334-348.

40. Балабанович Е. А.С.Макаренко. Очерк жизни и творчества. М.: Гос. изд-во культ.-просвет. литературы, 1951. 256 с.

41. Банк Н. Так закалялись мы // Нева. 1993. №11. С. 285-290.

42. Барахов B.C. Искусство литературного портрета. Горький о В.И.Ленине, Л.Н.Толстом, А.П.Чехове. М.: Наука, 1976. 184 с.

43. Басинский П. Логика гуманизма. Об истоках трагедии М.Горького // Вопросы литературы. 1991. № 2. С. 129-154.

44. Бауэр В., Дюмотц И., Головин С. Энциклопедия символов / Пер. с нем. Г.Гаева. М.: КРОН-ПРЕСС, 1998. 512 с.

45. Бахтин М.М. Автор и герой: К философским основам гуманитарных наук. СПб.: Азбука, 2000. 336 с.

46. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М.: Советская Россия, 1979.-318 с.

47. Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса. М.: Худож. литература, 1990. 543 с.

48. Бахтин М.М. Эпос и роман. СПб.: Азбука, 2000. 304 с.

49. Бахтина В.А. Эстетическая функция сказочной фантастики (наблюдения над русской народной сказкой о животных). Саратов, 1972. 52 с.

50. Бегак Б. Проблема литературной сказки // Книга и пролетарская революция. 1936. № 6. С. 17-26.

51. Белая Г.А. Дон-Кихоты 1920-х годов: «Перевал» и судьба его идей. М.: Сов. писатель, 1989. 400 с.

52. Белая Г.А. Закономерности стилевого развития советской прозы двадцатых годов. М.: Наука, 1977. 254 с.

53. Белинков А. Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша. М.: РИК «Культура», 1997. 539 с.

54. Беляков С. Хороший плохой писатель Олеша // Урал. 2001. № 9. С. 236248.

55. Бердяев Н.И. Истоки и смысл русского коммунизма. М.: Наука, 1991. -220 с.

56. Березин В. Худые и толстые // Октябрь. 2001. № п. с. 188-191.

57. Бойм С. Китч и соцреализм // Новое литературное обозрение. 1995. № 15. С. 54-65.

58. Бородин С. Вредная сказка // Литература и искусство. 1944. № 13 (117). 25 марта.

59. Бочачер М. Антипедагогическая поэма // Книга и пролетарская революция. 1936. № 3. С. 62-64.

60. Брайнина Б. Торжество человека // Новый мир. 1935. Кн. 10. С. 261-266.

61. Брауде Л.Ю. Скандинавская литературная сказка. М.: Наука, 1979. 208 с.

62. Булгаков С.Н. Христианский социализм. Новосибирск: Наука, 1991. 347 с.

63. Бурдье П. Поле литературы / Пер. с фр. М.Гронаса // Новое литературное обозрение. 2000. № 5. С. 22-87.

64. Бурлина Е.Я. Культура и жанр: Методологические проблемы жанрообразования и жанрового синтеза. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 1987.- 166 с.

65. Бурчак В.П. Аллегория и ее функции в русской поэзии 1870-х годов (по опубликованным и запрещенным стихам журнала «Дело»). Автореф. дис. на соиск. уч. степ, к.ф.н. Томск, 1998. 19 с.

66. Быков J1. «Не считайте меня начинающим». К 75-летию со дня рождения Николая Островского // Литературная учеба. 1979. № 5. С. 82-84.

67. Бялик Б. Властители дум и чувств. В.И.Ленин и М.Горький. М.: Сов. писатель, 1970. 248 с.

68. Вайскопф М. Во весь логос. Религия Маяковского. М.; Иерусалим: Саламандра, 1997. 175 с.

69. Вайскопф М. Писатель Сталин. М.: Новое литературное обозрение, 2002. -384 с.

70. Ваксберг А. Гибель Буревестника: (Максим Горький: последние двадцать лет). М.: Терра-Спорт, 1999. 396 с.

71. Васильев И. Поэтика сказки «Три Толстяка» в аспекте двух ее ключевых составляющих // Rusycystyczne studia literaturoznaweze. Katowice, 1979. Т. 3. P. 68-76.

72. Васильковский A.T. Жанровые разновидности русской советской поэмы (1917-1941). Киев: Вища школа, 1979. 199 с.

73. Вейман Р. История литературы и мифологии: Очерки по методологии и истории литературы / Пер. с нем. М.: Прогресс, 1975. 344 с.

74. Венгер А. Рим и Москва. 1900-1950 / Пер. с фр. // <http://www.pravoslavie.ru/archiv/romemsk2.htm>.

75. Венгров Н. Николай Островский. М.: Сов. писатель, 1956. — 411 с.

76. Веселовский А.Н. Историческая поэтика. М.: Высш. школа, 1989. 404 с.

77. Викулина Л.А., Мещерякова И.А. Творчество Марины Цветаевой: проблемы поэтики. М.: Эребус, 1998. С. 57-93.

78. Волков А.А. Ленин и Горький. М.: Современник, 1974. 248 с.

79. Воронский А. В.Маяковский // Красная новь. 1925. Кн. 2. С. 249-276.

80. Воспоминания о Макаренко: Сб. материалов. Л.: Лениздат, 1960. — 384 с.200

81. Воспоминания о Юрии Олеше. М.: Сов. писатель, 1975. 304 с.

82. Вышеславцева С. «Ленин» В.Маяковского // Литературная газета. 1937. № 4 (640).

83. Вьюгин В.Ю. Научная конференция, посвященная 100-летию со дня рождения Маяковского // Русская литература. 1993. № 3. С. 188-197.

84. Вятр Г. Ретроспективный взгляд на известные русские сказки 20-30-х годов XX века // Дидакт. 2002. № 4. С. 66-70.

85. Галанов Б. Мир Юрия Олеши // Олеша Ю. Повести и рассказы. М.: Худож. литература, 1965. С. 5-15.

86. Гангнус А. На руинах позитивной эстетики. Из истории одного термина // Новый мир. 1988. № 9. С. 147-163.

87. Ганкина Э. «Три Толстяка» вчера и сегодня // Детская литература. 1970. № 7. С. 35-38.

88. Гаспаров М.Л. Метр и смысл. Об одном механизме культурной памяти. М.: РГГУ, 2000.-289 с.

89. Гаспаров М.Л. Очерк истории русского стиха. М.: Фортуна Лимитед, 2000. -352 с.

90. Гачев Г.Д. Содержательность художественных форм: (Эпос. Лирика. Театр). М.: Просвещение, 1968. 302 с.

91. Гачева А.Г., Казнина О.А., Семенова С.Г. Философский контекст русской литературы 1920 1930-х годов. М.: ИМЛИ РАН, 2003. - 400 с.

92. Гвоздев А. «Три толстяка» в МХТ // Рабочий и театр. 1930. № 35. 25 июня. С. 6-7.

93. Генис А. Треугольник: (Авангард, соцреализм, постмодернизм) // Иностранная литература. 1994. № 10. С. 244-249.

94. Гетманец М.Ф. А.С. Макаренко и концепция нового человека в советской литературе 20-30 -х годов. Харьков: Вища школа, 1978. 247 с.

95. Гловиньский М. «Не пускать прошлого на самотек». «Краткий курс истории ВКП(б)» как мифическое сказание // Новое литературное обозрение. 1996. № 22. С. 142-160.

96. Глотов А.Л. .Иже еси в Марксе: (Русская литература XX века в контексте культового сознания) // <http://www.russofile.ru/articles/article149.php>.

97. ЮО.Глоцер В. Доброе и справедливое // Знамя. 1959. № 5. С. 223-224.

98. Головчинер В.Е. Принципы художественного исследования действительности в пьесе Е.Шварца «Дракон» (образ горожан) // Художественное творчество и литературный процесс. Вып. 2. Томск: Изд-во Томск, ун-та, 1979. С. 75-87.

99. Головчинер В.Е. Сказки для взрослых Е.Шварца («Голый король», «Тень», «Дракон») // Головчинер В.Е. Эпическая драма в русской литературе XX века. Томск: Изд-во Томск, гос. пед. ун-та, 2001. С. 56-101.

100. Головчинер В.Е. Эпическая драма в русской литературе XX века. Томск: Изд-во Томск, ун-та, 2001. С. 56-161.

101. Головчинер В.Е. Эпический театр Евгения Шварца. Томск: Изд-во Томск, ун-та, 1992. 184 с.

102. ЙГоломшток И.Н. Тоталитарное искусство. М.: Галарт, 1994. — 294 с.

103. Гончаров Б.П. Поэтика Маяковского: Лирический герой послеоктябрьской поэзии и пути его художественного утверждения. М.: Наука, 1983.-352 с.

104. Горбов Д.А. 10 лет литературы за рубежом // Печать и революция. 1927. Кн. 8. Декабрь. С. 9-35.

105. Гордиенко Н.С. Православные святые: кто они? Л.: Лениздат, 1979. 268 с.

106. Грачева Н.В. Новые принципы изображения человека в «Житии протопопа Аввакума» // Русская словесность. 2000. № 5. С. 42-47.

107. НО.Гречнев В.Я. Жанр литературного портрета в творчестве М.Горького: (Воспоминания о писателях). М.-Л.: Наука, 1964. 132 с.

108. Ш.Гринберг А. Лицо советской детской книги: (Первое десятилетие) // Печать и революция. 1929. № 7. С. 114-121.

109. Грознова Н. А. Счастье борца. О романе Н. А. Островского «Как закалялась сталь». М.: Просвещение, 1974. 175 с.

110. ПЗ.Гройс Б. Полуторный стиль: социалистический реализм между модернизмом и постмодернизмом // Новое литературное обозрение. 1995. № 15.С. 22-53.

111. Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. М.: Искусство, 1984. — 318с.

112. Пб.Гуревич А.Я. Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства. М.: Искусство, 1990. 396 с.

113. Дарк О. Эмиграция прозы // Проза русского зарубежья. В 2-х т. т. I. М.: Слово/Slovo, 2000. С. 5-20.

114. Дебрецени П. Житие Александра Болдинского: канонизация Пушкина в советской культуре // Русская литература XX века. Исследования американских ученых. СПб.: Петро-РИФ, 1993. С. 258-283.

115. Денисова И. Революция любовь: Новаторские принципы послеоктябрьской лирики Маяковского. М.: Сов. Россия, 1988. - 229 с.

116. Демкова Н. Житие протопопа Аввакума. JI.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1974. 168 с.

117. Детский сборник: Статьи по детской литературе и антропологии детства / Сост.: Е.В.Кулешов, И.А.Антипова. М.: ОГИ, 2003. 448 с.

118. Дзюба Е.В. Концепты жизнь и смерть в поэзии М.И.Цветаевой. Автореф. дис. на соиск. уч. степ, к.ф.н. Екатеринбург, 2001. 22 с.

119. Дмитриев Л.А. Житийные повести русского Севера как памятники литературы XIII-XVII вв. Эволюция легендарно-биографических сказаний. Л.: Наука, 1973.-303 с.

120. Дмитриев Л.А. Сюжетное повествование в житийных памятниках конца XLLI-XV в. // Истоки русской беллетристики: Возникновение жанров сюжетного повествования в древнерусской литературе. Л.: Наука, 1970. С. 208-262.

121. Добренко Е. Метафора власти: Литература сталинской эпохи в историческом освещении. Munchen: Verlag Otta Sagner, 1993. 408 с.

122. Доманский Ю.В. Словообразующая роль архетипических значений в литературном тексте: Пособие по спецкурсу. Тверь: Твер. гос. ун-т, 2001. — 94 с.

123. Дунаев М.М. Вера в горниле сомнений: Православие и русская литература в XVII-XX веках. М.: Изд. Совет Рус. Православной Церкви, 2002. 1056 с.

124. Екимова Т.А. Поэтика драматической сказки 30-40-х годов в свете современной теории литературного фольклоризма. Автореф. дис. на соиск. уч. степ, к.ф.н. Челябинск, 1996. — 24 с.

125. Ельницкая С.И. Статьи о Марине Цветаевой. М.: Дом-музей Марины Цветаевой, 2004. 304 с.

126. Ермилов В. Поэзия нашей жизни: (Творчество А.С.Макаренко) // Красная новь. 1941. Кн. 4. С. 174-196.

127. Ермилов В. О своеобразии произведений А.С.Макаренко // Знамя. 1954. № 7. С. 130-167.

128. Ерофеев Вик. Русский метароман В.Набокова, или В поисках потерянного рая // Вопросы литературы. 1988. № 10. С. 125-160.

129. Желтова Н.И. Горький о проблеме гармонической личности // Творческие взгляды советских писателей. JL: Наука, 1981. С.75-89.

130. Женнет Ж. Фигуры. В 2-х томах. / Пер. с фр. М.: Изд-во им. Сабашниковых, 1998.

131. Живов В.М. Святость. Краткий словарь агиографических терминов. М.: Гнозис, 1994. 112 с.

132. Жирмунский В.М. Народный героический эпос: Сравнительно-исторические очерки. М.— JL: ГИХЛ, 1962. С. 5-194.

133. Жирмунский В.М. Поэтика русской поэзии. СПб.: «Азбука-классика», 2001.-496 с.

134. Ивлев Д.Д. Поэма В. В. Маяковского «Владимир Ильич Ленин». М.: Высш. школа, 1986. 111 с.

135. Из переписки Евгения Шварца // Вопросы литературы. 1977. № 6. С. 217232.

136. Инбер В. Такой тип писателя может существовать только у нас // Молодая гвардия. 1936. №. 1. С. 186-187.

137. Исаева Е.Ш. Жанр литературной сказки в драматургии Евгения Шварца. Автореф. дис. на соиск. уч. степ, к.ф.н. М, 1985. 16 с.

138. Калмановский Е. Сказки и мысли // Звезда. 1967. № 9. С. 205-215.

139. Карабчиевский Ю. Воскресение Маяковского. М.: Сов. писатель, 1990. -222 с.

140. Карташова И.В., Емельянова Т.П., Семенов Л.Е. Восприятие идей немецкого романтизма русской романтической эстетикой раннего периода // Романтизм: Вопросы эстетики и художественной практики. Сб. науч. трудов. Тверь: ТГУ, 1992. С. 13-21.

141. Катанян В. Маяковский. Хроника жизни и деятельности. М.: Сов. писатель, 1985. 647 с.

142. Кацис Л.Ф. Владимир Маяковский: Поэт в интеллектуальном контексте эпохи. М.: Языки русской культуры, 2000. 776 с.

143. Киселева М.С. Раскол и конец древнерусской книжности // Вопросы философии. 1999. № 10. С. 110-135.

144. Кларк К. Советский роман: история как ритуал / Пер. с англ.; Под ред. М.А.Литовской. Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та, 2002. 262 с.

145. Ковский В.Е. Реалисты и романтики: Из творческого опыта советской классики. М.: Худож. литература, 1990. 383 с.

146. Кожинов В. Происхождение романа: Теоретико-исторический очерк. М.: Сов. писатель, 1963. 440 с.

147. Колбановский В. Новатор социалистической педагогики // Красная новь. 1940. Кн. 4. С. 173-177.

148. Кольцов М. Мужество // Правда. 1935. № 75 (6321). 17 марта.

149. Комаров С.А. Жизнетворческая идея как тема в комедиях Е.Шварца «Дракон» и «Обыкновенное чудо» // Комаров С.А. А.Чехов -В.Маяковский: комедиограф в диалоге с русской культурой конца XIX -первой трети XX века. Тюмень: Изд-во ТГУ, 2002. С. 144-152.

150. Комарова В.П. Метафоры и аллегории в произведениях Шекспира. Д.: Ленингр. ун-т, 1989. 200 с.

151. Кондаков И. Адова пасть: (Русская литература XX века как единый текст) // Вопросы литературы. 2002. № 1. С. 3-70.

152. Кондаков И. Наше советское «всё»: (Русская литература XX века как единый текст) // Вопросы литературы. 2001. № 4. С. 3-67.

153. Кораблев А.А., Кораблева Н.В. Археструктура литературного процесса (эволюция и генезис: проблема соотношения) // Архетипические структуры художественного сознания: Сб. ст. Вып. 2. Екатеринбург: Изд-во Урал, унта, 2001. С. 122-126.

154. Коркина Е.Б. Лирический сюжет в фольклорных поэмах Марины Цветаевой // Русская литература. 1987. № 4. С. 161-168.

155. Костелянец Б. «Педагогическая поэма» А.С.Макаренко. М. Л.: Худож. литература, 1963. - 136 с.

156. Кряжин В. Литература о Ленине // Красная новь. 1924. Кн. 3. Апрель-май. С. 204-222.

157. Кузнецова Т.Н. Автор и читатель житий: (К кому обращались Епифаний Премудрый и Пахомий Логофет) // Русская речь. 2000. С. 93-97.

158. Култышева О.М. Феномен В.Маяковского: восприятие современников. Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та, 2003. — 184 с.

159. Кумарин В. Антон Макаренко советский педагог? // Народное образование. 1998. № 4. С. 142-143.

160. Купина Н.А. Тоталитарный язык: Словарь и речевые реакции. Екатеринбург; Пермь: Изд-во Урал, ун-та. ЗУУНЦ, 1995. - 144 с.

161. Кусков В. Литература высоких нравственных идеалов // Древнерусские предания. М.: Сов. Россия, 1982. С. 5-22.

162. Лапиров-Скобло М. Ленин и наука // Правда. 1924. № 20. 25 января.

163. Ле Гофф Ж. Другое Средневековье. Время, труд и культура Запада / Пер. с фр. С.В.Чистяковой и Н.В. Шевченко. Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та, 2002. С. 142-168.

164. Лебедев А.А. В жанре сказки // Лебедев А.А. Выбор: Статьи. М.: Сов. писатель, 1980. С. 70-85.

165. Левченко М. Капля крови Ильича: Сотворение мира в советской поэзии 1920-х годов // <http://proletcult.narod.ru/ng.htm>.

166. Левченкова О.С. Феномен чуда в русской литературной сказке 30-90-х годов XX века // Филологические науки. 2000. № 5. С. 72-80.

167. Лейдерман Н.Л. Движение времени и законы жанра: Жанровые закономерности развития советской прозы в 60 — 70-е годы. Свердловск: Сред.-Урал. кн. изд-во, 1982. 256 с.

168. Лейдерман Н.Л. Жанровые системы литературных направлений и течений // Взаимодействие метода, стиля и жанра в советской литературе: Сб. науч. трудов. Свердловск: Свердл. пед. ин-т, 1988. С. 4-17.

169. Лекманов О. А. О «страшной высоте», «черной карете», Осипе Мандельштаме и Юрии Олеше // Русская речь. 1998. № 5. С. 23-25.

170. Ленобль Г. Антон Семенович и его воспитанники: (О «Педагогической поэме» А.Макаренко) // Молодая гвардия. 1934. Кн. 10. С. 128-132.

171. Ленобль Г. Герои подлинные и мнимые. О стиле большевистского мужества в жизни и в искусстве // Молодая гвардия. 1935. №. 8. С. 173-177.

172. Липовецкий М.Н. Поэтика литературной сказки (на материале русской литературы 1920-1980-х годов). Свердловск: Изд-во Уральского ун-та, 1992.- 183 с.

173. Липовецкий М. Сказковласть: «Тараканище» Сталина // Новое литературное обозрение. 2000. № 5. С. 122-136.

174. Липовецкий М.Н. Тень Дракона // Липовецкий М.Н. «Свободы черная работа»: Статьи о литературе. Свердловск: Сред.-Урал. кн. изд-во, 1991. С. 6-35.

175. Литературный энциклопедический словарь / Под ред. В.М.Кожевникова, П.А.Николаева. М.: Советск. Энциклопедия, 1987. 752 с.

176. Литовская М.А. «Беломоро-Балтийский канал имени Сталина» как эталонный текст социалистического реализма // Русская литература XX века: направления и течения. Вып. 4. Екатеринбург: Уральск, гос. пед. унт, 1998. С. 141-157.

177. Лихачев Д.С. Историческая поэтика русской литературы. Смех как мировоззрение и другие работы. СПб.: Алетейя, 1997. С. 5-508.

178. Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской литературы. М.: Наука, 1979. 325 с.

179. Лихачев Д.С. Человек в литературе древней Руси. М.: Наука, 1970. 180 с.

180. Лоевская М.М. Соблюдение и нарушение канона во вступительной части агиографического произведения (на материале житий XI-XVII вв.) // Стереотипность и творчество в тексте: Межвуз. сб. науч. трудов. Пермь: Перм. ун-т, 2000. С. 262-276.

181. Лотман Ю.М. Семиосфера. СПб.: Искусство-СПБ, 2001. С. 41-676.

182. Лотман Ю.М. Символика Петербурга и проблемы семиотики города // Уч. зап. Тарт. ун-та. Вып. 664. Семиотика города и городской культуры. Петербург. Труды по знак, системам. XVIII. Тарту: Тарт. гос. ун-т, 1984. С. 30-45.

183. Лотман Ю.М. Статьи по семиотике искусства. СПб.: Академ, проект, 2002. 544 с.

184. Лукин Ю. А.С.Макаренко: Критико-биографический очерк. М.: Сов. писатель, 1954. 206 с.

185. Лукьянина Г.В. Концепция личности в русской советской прозе 1930-х годов. Автореф. дис. на соиск. уч. степ, к.ф.н. Екатеринбург, 1994. 20 с.

186. Луначарский А.В. «Толстяки» и «чудаки». По поводу пьесы Олеши в МХТ // Луначарский А.В. Собр. соч.: В 8 т: Т. 2. М.Горький. Советская литература. Статьи, доклады, речи (1904-1933). М.: Худож. литература, 1964. С. 462-468.

187. Лупанова И.П. Русская народная сказка в творчестве писателей первой половины XIX века. Петрозаводск: Гос. изд-во Карельской АССР, 1959. -504 с.

188. Лупанова И.П. Полвека. Советская детская литература 1917-1967. Очерки. М.: Дет. литература, 1969. 672 с.

189. Ляхова В.В. Советская детская драматическая сказка 30-х годов. Автореф. дис. на соиск. уч. степ, к.ф.н. Томск, 1980. — 19 с.

190. Макарова Н.А. Христианские мотивы в творчестве Маяковского. К столетию со дня рождения В.В.Маяковского // Русская литература. 1993. № 3. С. 154-171.

191. Малинкович И. Судьба старинной легенды. М.: Синее яблоко, 1999. -152 с.

192. Ман П. де. Аллегории чтения: Фигуральный язык Руссо, Ницше, Рильке и Пруста. / Пер. с англ. Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та, 1999. 368 с.

193. Манн Ю.В. Поэтика русского романтизма. М.: Наука, 1976. 375 с.

194. Марина Цветаева в критике современников: В 2-х ч. М.: Аграф, 2003.

195. Марков В.А. Литература и миф: проблема архетипов (к постановке вопроса) // Тыняновский сборник: Четвертые Тыняновские чтения. Рига: Зинатие, 1990. С. 133-145.

196. Маршак С.Я. О большой литературе для маленьких // // Маршак. С.Я. Собр. соч.: В 8 т. Т. 6. В начале жизни (страницы воспоминаний). Статьи. Выступления. Заметки. Воспоминания. Проза разных лет. М.: Худож. литература, 1971. С. 195-243.

197. Маршак С.Я. Сколько лет сказке? // Габбе Т.Г. Город Мастеров. Пьесы-сказки. М.: Детгиз, 1961. С. III-XVI.

198. Машбиц-Веров И. Поэма Маяковского «Владимир Ильич Ленин». М.: Просвещение, 1984. 129 с.

199. Машбиц-Веров И. Поэмы Маяковского. Куйбышев: Просвещение, 1960. -312 с.

200. Маяковский и советская литература: статьи, публикации, материалы и сообщения. М.: Наука, 1964. 424 с.

201. Медведев П.Н. Формальный метод в литературоведении. Критическое введение в социологическую поэтику // Бахтин М.М. (под маской). Фрейдизм. Формальный метод в литературоведении. Марксизм и философия языка. Статьи. М.: «Лабиринт», 2000. С. 185-348.

202. Медриш Д.Н. Литература и фольклорная традиция. Вопросы поэтики. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 1980. — 296 с.

203. Мейкин М. Марина Цветаева: поэтика усвоения. М.: Дом-музей Марины Цветаевой, 1997.-311 с.211 .Мелетинский Е.М. О литературных архетипах. М.: РГГУ, 1994. — 136 с.

204. Мелетинский Е.М. Поэтика мифа. М.: Изд-во восточ. л-ры, 1976. — 406 с.

205. Меньшикова Е.Р. Редуцированный смех Юрия Олеши // Вопросы философии. 2002. № 10. С. 75-85.

206. Миловидов В.А. Текст, контекст, интертекст: Введение в проблематику сравнительного литературоведения. Пособие по спецкурсу. Тверь: Твер. гос. ун-т, 1998.-84 с.

207. Мильдон В. Тринадцатая категория рассудка: (Из наблюдения над образами смерти в русской литературе 20-30-х годов XX века) // Вопросы литературы. 1997. № 3. С. 128-146.

208. Милюгина Е.Г. Дуализм эстетического сознания романтиков: опыт систематики дуалистических мотивов // Романтизм: Вопросы эстетики и художественной практики. Сб. науч. трудов. Тверь: ТГУ, 1992. С. 125-131.

209. Милюгина Е.Г. Романтизм мифа и мифы романтизма // Романтизм и его исторические судьбы. Материалы международной научной конференции (VII Гуляевских чтений). 13-16 мая 1998 г. Часть I. Тверь: ТГУ, 1998. С. 16-23.

210. Минеева С.В. Истоки и традиции русского агиографического жанра // Вестник Московского ун-та. Сер. 9. Филология. 2000. № 1. С. 20-31.

211. Минеева С.В. Проблемы комплексного анализа древнерусского агиографического текста (на примере Жития преп. Зосимы и Савватия Соловецких). Курган: Изд-во Курганск. гос. ун-та, 1999. — 198 с.

212. Минералова И.Г. Детская литература: Учеб. пособие для студ. высш. уч. заведений. М.: Гум. изд. центр ВЛАДОС, 2002. 176 с.

213. Миф и реальность. Культура и искусство страны Советов (1920-1950): Научная конференция. Материалы и исследования. Киров, 2002. 64 с.

214. Мифы народов мира. Энциклопедия: В 2-х т. / Гл. ред. С.А.Токарев. М.: НИ «Большая Российская энциклопедия», 1997.

215. Мих.П. «Три толстяка» в Большом Драматическом Театре // Рабочий и театр. 1930. № 33. 15 июня. С. 8-9.

216. Михайлов А.А. Жизнь Маяковского. Я свое земное не дожил. М.: ЗАО Центрполиграф, 2001. 556 с.

217. Михайлов Н.А. Книги, неподвластные времени. К 75-летию со дня рождения Николая Островского // Молодая гвардия. 1979. № 9. С. 271-280.

218. Морозов А.И. Конец утопии. Из истории искусства в СССР 1930-х годов. М.: Галарт, 1995. 224 с.

219. Мурашковский Ю. Житие житийной литературы // <http://www.trizway.com/show.php?id=43&pg=19>.

220. Мы знали Евгения Шварца. Д.- М.: Искусство, 1966. 230 с.

221. Мясников А.С. В.И.Ленин и М.Горький. М.: Знание, 1969. 64 с.

222. Неёлов Е.М. Натурфилософия русской волшебной сказки: Уч. пособие. Петрозаводск, 1989. 88 с.

223. Николаев Я. Юрий Олеша. «Три толстяка» // На литературном посту. 1929. № 4/5. С. 108.

224. Ницше Ф. Рождение трагедии из духа музыки. Предисловие к Рихарду Вагнеру. / Пер. с нем. Г.А. Рачинского. СПб.: Азбука, 2000. 232 с.

225. Неёлов Е.М. Натурфилософия русской волшебной сказки: Уч. пособие. Петрозаводск, 1989. 88 с.

226. Новиков В. «Человек-артист» и давление времени. Два двойных портрета // Нева. 2002. № 5. С. 174-185.

227. Ноткина А. Автор и его время // Вопросы литературы. 2000. № 3. С. 107126.

228. Нуйкин А. Страсти по Макаренко // Народное образование. 2002. № 5. С. 157-160.

229. Овчинникова Л.В. Русская литературная сказка XX века: История, классификация, поэтика. М.: Флинта: Наука, 2003. 312 с.

230. Островская Р. Николай Островский. М.: Молодая гвардия, 1974. 236 с.

231. Очерки истории русской советской драматургии: В 3 т. М.—JL: Искусство, 1963-1966.

232. Паперный В. Культура «Два». М.: Новое литературное обозрение, 1996. -383 с.

233. Паперный 3. «Если я чего написал.» // Знамя. 1988. № 6. С. 140-151.

234. Переписка Бориса Пастернака. М.: Худож. литература, 1990. 574 с.

235. Перцов В. Маяковский. Жизнь и творчество. В 3 т. Т. 2. (1918 1924). М.: Худож. литература, 1976. — 494 с.

236. Перцов В. «Мы живем впервые». О творчестве Юрия Олеши. М.: Сов. писатель, 1976. 240 с.

237. Пискунов В. Наш современник Павел Корчагин // Островский Н. Как закалялась сталь. М.: Худож. литература, 1980. С. 3-12.

238. Пискунов В. Советская Лениниана: (Образ В.И.Ленина в советской литературе). М.: Худож. литература, 1970. — 96 с.

239. Плаггенборг Шт. Революция и культура: Культурные ориентиры в период между Октябрьской революцией и эпохой сталинизма / Пер. с нем. И.Карташевой. СПб.: Журнал «Нева», 2000. 416 с.

240. Платонов А. Павел Корчагин // Платонов А. Возвращение. М.: Молодая гвардия, 1989. С. 179-192.

241. Плотникова В. Возвращение Павла Корчагина: К 100-летию со дня рождения Н.А. Островского 28.09.2004. // <http://librarian.fio.ru/news.php?n=30700&c= 1731 >.

242. Полехина М.М. Русская поэзия первой трети XX века: художественная космогония (М.Цветаева и В.Маяковский). Автореф. дис. на соиск. уч. степ, д.ф.н. М., 2001. 32 с.

243. Полонский В. Преодоление «Зависти»: (О произведениях Юрия Олеши) // Новый мир. 1929. № 5. С. 189-208.

244. Померанцева Э.В. Судьбы русской сказки. М.: Наука, 1968. 220 с.

245. Пономарев Е. Россия, растворенная в вечности. Жанр житийной биографии в литературе русской эмиграции // Вопросы литературы. 2004. № 1. С. 84-111.

246. Пропп В.Я. Исторические корни волшебной сказки. Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1986. 365 с.

247. Пропп В.Я. Морфология волшебной сказки. М.: Лабиринт, 2001. 192 с.

248. Пьяных М.Ф. Русская поэзия революционной эпохи 1917-1921 годов (проблематика и поэтика). Л.: ЛГПИ, 1979. — 52 с.

249. Раков В. Поэма В.В. Маяковского «Владимир Ильич Ленин» // В мире Маяковского: Сб. ст. Кн. 2. М.: Сов. писатель, 1984. С. 289-328.

250. Рассадин Ст. Обыкновенное чудо. Книга о сказках для театра. М.: Дет. литература, 1964. 200 с.

251. Революция. Жизнь. Писатель. В художественном мире В. Маяковского. Воронеж: Изд-во Воронеж, ун-та, 1986. 156 с.

252. Робинсон А.Н. Аввакум (личность и творчество) // Житие Аввакума и другие его сочинения. М.: Советская Россия, 1991. С. 5-26.

253. Розанова Е.И., Немерцалов В.В. Языковые средства сатирической типизации в прозе Ю.К.Олеши («Три толстяка», «Зависть») // Язык и стиль произведений И.Э.Бабеля, Ю.К.Олеши, И.А.Ильфа и Е.П.Петрова. Киев: УМК ВО, 1991. С. 74-78.

254. Розенберг Н.В. Фольклоризм Маяковского, ритуал и архаическое мышление // Дергачевкие чтения-2000: Русская литература: национальное развитие и региональные особенности. Материалы междунар. науч. конференции. В 2 ч. Ч. 2. Екатеринбург, 2002. С. 282-285.

255. Ружина В. Маяковский против религии. Кишинев: Картя молдовеняскэ, 1967.-278 с.

256. Саакянц А.А. Жизнь Цветаевой. Бессмертная птица-феникс. М.: ЗАО Изд-во Центрполиграф, 2002. 827 с.

257. Сарычев В.А. Маяковский: нравственные искания. Воронеж: Изд-во Воронеж, ун-та, 1984. С. 90-142.

258. Свербилова Т.Г. Трагикомедия в советской литературе: (Генезис и тенденции развития). Киев: Наукова думка, 1990. 148 с.

259. Семенова С.Г. Русская поэзия и проза 1920-1930-х годов. Поэтика -Видение мира Философия. М.: ИМЛИ РАН, Наследие, 2001. - 590 с.

260. Скороспелова Е. Русская советская проза 20-30-х годов: судьбы романа. М.: Изд-во МГУ, 1985. 263 с.

261. Слюсарь А.А. О поэтике романтического произведения // Романтизм: Вопросы эстетики и художественной практики. Сб. науч. трудов. Тверь: ТГУ, 1992. С. 132-142.

262. Смирнов И.П. Место «мифологического» подхода к литературному произведению среди других толкований текста (о стихотворении Маяковского «Вот так я стал собакой») // Миф фольклор - литература. Л.: Наука, 1978. С. 186-203.

263. Смирнов И.П. Порождение интертекста: (Элементы интертекстуального анализа с примерами из творчества Б.Л. Пастернака). СПб.: С.-ПбГУ, 1995. -192 с.

264. Смирнов И.П. Соцреализм: антропологическое измерение // Новое литературное обозрение. 1995. № 15. С. 29-43.

265. Смирнова В. Об этой книге и ее авторе // Габбе Т. Быль и небыль. Русские народные сказки, легенды, притчи. Новосибирск: Зап.-Сиб. кн. изд-во, 1966. С. 291-297.

266. Собко И.О., Адамова Л.М. О некоторых трудностях перевода на английский язык произведений Ю.Олеши (на материале романа-сказки «Три толстяка») // Язык и стиль произведений И.Э.Бабеля, Ю.К.Олеши, И.А.Ильфа и Е.П.Петрова. Киев: УМК ВО, 1991. С. 119-124.

267. Советское богатство: Статьи о культуре, литературе и кино. К 60-летию Ханса Гюнтера / Под ред. М.Балиной, Е.Добренко, Ю.Муратова. СПб.: Академ, проект, 2002. — 448 с.

268. Соловьев В. Превращение сказки // Детская литература. 1970. № 7. С. 4751.

269. Соцреалистический канон / Сб. ст. под общ. ред. Х.Гюнтера и Е.Добренко. СПб.: Академ, проект, 2000. 1040 с.

270. Спесивцева Л.В. Творчество М.Цветаевой 1910-1920-х годов и традиции русского символизма. Автореф. дис. на соиск. уч. степ, к.ф.н. Волгоград, 2000.-20 с.

271. Спивак Р.С. Русская философская лирика: Проблемы типологии жанров. Красноярск: Изд-во Краснояр. ун-та, 1985. 140 с.

272. Субботин А.С. Маяковский сквозь призму жанра. М.: Сов. писатель, 1986.-350 с.

273. Субботин А.С. О поэзии и поэтике. Свердловск: Сред.-Уральск, кн. изд-во, 1979.- 192 с.

274. Суни Т. Тройная интерпретация главного героя поэмы «Крысолов» Марины Цветаевой // Учен, зап-ки Тартуск. ун-та. Вып. 897. Литературный процесс: внутренние законы и внешние воздействия. Тарту, 1990. С. 140150.

275. Сухих И. Заблуждение и прозрение Максима Горького. Н. Новгород: Нижний Новгород, 1992. 222.

276. Сухих И.Н. Книги XX века: русский канон. М.: Независимая газета, 2001. -352 с.

277. Тагер Е.Б. Избранные работы о литературе. М.: Сов. писатель, 1988. -512 с.

278. Теория литературы: Учеб. пособие для студ. филол. фак. высш. учеб. заведений: В 2 т. / Под ред. Н.Д.Тамарченко. Т.2: Бройтман С.Н. Историческая поэтика. М.: Изд. центр «Академия», 2004. 368 с.

279. Терц А. Что такое соцреализм? // Литературное обозрение. 1988. № 8. С. 89-100.

280. Тимофеев В. Герой и время: (К восьмидесятилетию со дня рождения Н. А. Островского) // Звезда. 1984. № 9. С. 197-202.

281. Тренин В. В мастерской стиха Маяковского. М.: Сов. писатель, 1991. — 238 с.

282. Трегуб С. Николай Островский. М., 1957. 184 с.300.«Три толстяка»: (Из бесед с постановщиками) // Рабочий и театр. 1930. № 31.5 июня. С.14.

283. Тумаркин Н. Ленин жив! Культ Ленина в Советской России / Пер. с англ. С.Л.Сухарева. СПб.: Гум. агенство «Академ, проект», 1997. 285 с.

284. Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977. — 574 с.

285. Тюпа В.И. Аналитика художественного (введение в литературоведческий анализ). М.: Лабиринт, РГГУ, 2001.- 192 с.

286. Фадеев А. Собр. соч. В 7 т. Т. 5. Статьи и речи 1928-1947 гг. М.: Худож. литература, 1971. С. 8-329.

287. Фантазия и реальность: (Из архива Евгения Шварца) // Вопросы литературы. 1967. №9. С. 158-181.

288. Федотов Г.П. Святые Древней Руси. Ростов-на-Дону: Феникс, 1999. 384 с.

289. Федотов Г.П. О святости, интеллигенции и большевизме: Избранные статьи. СПб.: Изд-во С.-Петербургского ун-та 1994. 152 с.

290. Фрай Н. Фабулы тождества: исследования поэтических мифологем. Глава «Миф, Литература и Замещение» / Пер. Н.А.Черняевой // Русская литература XX века: направления и течения. Вып. 3. Екатеринбург: Уральск, гос. пед. ун-т, 1996. С. 203-219.

291. Фрейденберг О.М. Миф и литература древности. М.: Изд. фирма «Восточная литература» РАИ, 1998. 800 с.

292. ЗЮ.Фрейденберг О.М. Поэтика сюжета и жанра. М.: Лабиринт, 1997. 448 с.

293. Хиллинг Г. Между двух огней. А.С.Макаренко в Полтаве (1919-1920 гг.) // Народное образование. 2002. № 9. С. 168-173.

294. Ходасевич Вл. О советской литературе // Ходасевич Вл. Путем зерна. М.: Слово/Slovo, 2000. С. 784-790.

295. З.Холмогоров М. «Я выглядываю из вечности.» Перечитывая Юрия Олешу // Вопросы литературы. 2000. Июль-Август. С. 98-119.

296. Цимбал С. Сказочник по-прежнему среди нас // Искусство кино. 1962. № 9. С. 84-91.

297. Черемин Г.С. Путь Маяковского к Октябрю. М.: Наука, 1975. 246 с.

298. Четунова Н. А.С.Макаренко // Красная новь. 1939. Кн. 4. С. 202-216.

299. Чудакова М. Без гнева и пристрастия. Формы и деформации в литературе 20-30-х годов // Новый мир. 1988. № 9. С. 240-260.

300. Чудакова М.О. Мастерство Юрия Олеши. М.: Наука, 1972. 100 с.

301. Чуковская Л. Памяти Тамары Григорьевны Габбе // Знамя. 2001. № 5. С. 128-157.

302. Шатин Ю. Политический миф и его художественная деконструкция // Критика и семиотика. 2003. Вып. 6. С. 67-78.

303. Шатин Ю.В. Эстетика агиографического дискурса в поэме В.В.Маяковского «Владимир Ильич Ленин» // Дискурс. 1996. № 2. С. 2430.

304. Швейцер В.А. Быт и Бытие Марины Цветаевой. М.: Молодая гвардия, 2003.-591 с.

305. Шебалков И. Еще раз о «Трех толстяках» // Рабочий и театр. 1930. № 34. 20 июня. С. 5.

306. Шевеленко И.Д. Литературный путь Цветаевой: Идеология поэтика — идентичность автора в контексте эпохи. М.: Новое литературное обозрение, 2002. - 464 с.

307. Шерстюк Н.А. В.И.Ленин в жизни и творчестве Маяковского. Фрунзе: Мектеп, 1979. 266 с.

308. Шкловский В. Гамбургский счет: Статьи-воспоминания-эссе (1914-1938). М.: Сов. писатель, 1990. 544 с.

309. Шкловский В. О Маяковском. М.: Сов. писатель, 1940. 223 с.

310. Щекотов Ю.Д. Революционная сказка в детской литературе 20-х годов // По законам жанра: Сб. ст. Тамбов: ТГПИ, 1978. С. 38-45.

311. Щербина В. «Педагогическая поэма» // Октябрь. 1936. № 1. С. 193-201. ЗЗО.Эйдинова В.В. Стиль писателя и литературная критика. Красноярск: Издво Краснояр. ун-та, 1983. -212 с. 331.Энциклопедия символов, знаков, эмблем / Сост. В.Андреева и др. М.:

312. Локид; Миф, 2000. 564 с. 332.Эпштейн М.Н. Вера и образ: Религиозное бессознательное в русскойкультуре 20-го века. Tenafly: Эрмитаж, 1994. 269 с. ЗЗЗ.Эпштейн М.Н. Обломов и Корчагин // Эпштейн М. Бог деталей.

313. Юнг К.Г. Аналитическая психология / Пер. В.В. Зеленского. СПб.: МЦНК и Т «Кентавр»; Институт Личности; ИЧП «Палантир», 1994. 136 с.

314. Юнг К.Г. Архетип и символ / Пер. с нем. М.: Изд-во «Ренессанс» СП «ИВО-СиД», 1991.-304 с.

315. Якобсон А. О романтической идеологии // Новый мир. 1989. № 4. С. 231 -243.

316. Ястребицкая A.JI. Средневековая культура и город в новой исторической науке. Учебное пособие. М.: Интерпракс, 1995. 416 с.

317. Brooks Jeffrey. Socialist Realism In Pravda // <http://afronord.tripod.com/thr/srealism.html>.

318. Brown Edward J. Mayakovsky: A Poet in the Revolution. Princenton, New Jersey, 1973.-386 c.

319. Goldfarb David A. The Soviet Novel and the Western // <http://www.echonyc.com/~goldfarb/sovwest.htm>.

320. Kelly Aileen. In the Promised Land // <http://www.yale.edu/annals/Reviews/reviewtexts/KellyonSiegelbaumNY RB11.29.01.htm>.

321. Krylova Anna. The Rise of the New Soviet Novel in the Late 1930s // <http://clover.slavic.pitt.edu/~djb/aatseel/2001/abstracts/Krylova.html>.

322. Scutts Julian. The Pied Piper Of Hamelin As A Motif In Europian Poetry // <http://www.ims.uni-stuttgart.de/~jonas/Scutts-article.html>.1.I.

323. Jonas Kuhn's Pied Piper Homepage //http://www.ims.uni-stuttgart.de/~jonas/piedpiper.html>.