автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: Мифология "Нового мира" и тенденции развития русской литературы первой трети XX века

Полный текст автореферата диссертации по теме "Мифология "Нового мира" и тенденции развития русской литературы первой трети XX века"

На правах рукописи

НИКОНОВА Тамара Александровна

МИФОЛОГИЯ «НОВОГО МИРА» И ТЕНДЕНЦИИ РАЗВИТИЯ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ ПЕРВОЙ ТРЕТИ XX ВЕКА

Специальность 10.01.01 - русская литература

АВТОРЕФЕРАТ диссертации на соискание ученой степени доктора филологических наук

Воронеж 2004

Работа выполнена в Воронежском государственном университете

Официальные оппоненты: — доктор филологических наук,

профессор Кройчик Лев Ефремович

— доктор филологических наук, профессор Полякова Лариса Васильевна»

— доктор филологических наук, профессор Скобелев Владислав Петрович

Ведущая организация: - Институт мировой литературы им. А.М. Горького РАН

на заседании диссертационного совета Д 212.038.14 в Воронежском государственном университете (394006, пл. Ленина, 10, ауд. 14)

С диссертацией можно ознакомится в научной библиотеке Воронежского государственного университета

Защита состоится часов.

в

Автореферат разослан «_

г.

Ученый секретарь диссертационного совета доктор филологических наук, профессор

Русская литература XX века - все еще не завершившийся процесс. Перемены, пережитые нами в конце ушедшего столетия, заставили говорить о необходимости нового взгляда как на литературный процесс, так и на его составляющие. Переоценка ценностей, несущая в себе не только освобождение от прежних заблуждений, но и деструктивные моменты, поставила под сомнение многие фундаментальные принципы литературной науки. В их числе мысль о непременной новизне эстетического сознания нового времени. Долгие годы мы искали доказательства того, что время революции 1917 года стало началом новой литературы, столь же бурно обозначившей свою принципиальную новизну в области художественной, как и идеология в области политической. Отсюда логичной представлялась вторая фундаментальная идея нашего недавнего прошлого - мысль об абсолютной связи исторических и литературных фактов.

Сегодня стало очевидным, что революция 1917 года не была ни началом новой литературы, ни нового мировоззрения. Общественное сознание русского общества XIX века, литература как его авторитетная составляющая готовили саму мысль о революции, черпая доказательства своих ожиданий в катастрофическом мироощущении XX века. Разрушение прежних представлений о мире, о месте человека в нем началось задолго до 1917 года. Его источником была уверенность в мощном созидательном потенциале революции. Другая важная составляющая питалась «исконной мифологической проблемой русской литературы - стремлением познать народ, его душу» (Г. Белая).

Близость революции, ожиданием которой жила литературная общественность конца XIX века, рождала мысль о необходимости коренных перемен, мыслившихся как разрушение старого, устоявшегося. Человек эпохи рубежа ощутил себя в «бездомном» мире, где деформации подверглись родовые связи, и попытался освоить реальность в новых категориях. Отречение от «старого мира» представлялось первым шагом в направлении к новому.

АКТУАЛЬНОСТЬ ИССЛЕДОВАНИЯ определена необходимостью формирования современных представлений о литературном процессе XX века, начиная с его истоков, потребностью нового, более адекватного освоения эстетических, общественных, социально-психологических и историко-культурных идей и принципов, какие легли в основу отечественной литературы советского времени.

ПРЕДМЕТ И ЗАДАЧИ ИССЛЕДОВАНИЯ. Основу работы составили произведения, включенные в живой литературный процесс, отразившие смену

этических и эстетических представлений веку.

Они выполнили роль аккумуляторов наиболее популярных идей и мотивов, зафиксировали различные варианты общественной реакции на то или иное жизненное явление, поэтому, несмотря на хорошо осознаваемые различия, мы считаем возможным рассматривать в одном ряду произведение И. Бунина и М. Горького, Б. Пильняка и В. Маяковского, А. Платонова и М. Шолохова. Художественный текст есть закономерное порождение времени, совмещающее разные его тенденции. В связи с этим для нас оказываются важными дискурсивные отношения как внутри художественного произведения, так и между эпохой, писателем и читателем.

НОВИЗНА ИССЛЕДОВАНИЯ СОСТОИТ В трактовке литературы первой трети XX века как естественного эволюционного процесса, в котором традиционная смена «старого» «новым» лишь в контексте общественных ожиданий обретала оценочный смысл. Для одних это была литература уходящего времени, конца эпохи, для других - начала «нового мира», с наступлением которого разрешались прежде непримиримые противоречия.

Говоря о «новом мире» как формуле будущего, мы отмечаем ее неизбежную метафоричность, несмотря на научные формы, придаваемые ей теоретиками. Как в любой утопии, в «новом мире» «интуиция, темная телесно-душевная нащупь» (М. Бахтин), идущая от природы мифа, от ожидания «земного рая», причудливо переплеталась с реальной историей, с ее социалистическими лозунгами. В силу исходной двойственности миф о «новом мире» возник на пересечении «самого крайнего материализма и вместе с тем самых крайних идеальных порывов духа», «многозначительную» борьбу которых фиксировал в конце XIX столетия Дм. Мережковский. Антиномичность общественных ожиданий определила и трактовку гипотетического «нового человека», который не мог быть трактован литературой ни как традиционный герой, индивидуальный характер, ни как социальный тип. Для художественного сознания начала XX века он стал формой, готовой вместить сколь угодно идеализированное содержание.

ОСНОВНАЯ ЦЕЛЬ ИССЛЕДОВАНИЯ определена сформулированными выше подходами. В русской литературе первой трети XX века мы рассматриваем смену представлений о мире и человеке, поиск новых художественных решений. Формула «новый человек» используется нами для обозначения футурологических устремлений литературы. Смыслопорождаю-щая модель «нового мира» объединила то, что всегда существовало поляризованным - «книжное» сознание интеллигенции и «стихийную» массовую жизнь. Временем, когда иллюзия реализации самых смелых общественных и эстетических.прректов была наиболее полной, стали первые послереволюционные годы. Они же были прощанием с наиболее масштаб-

ными общественными заблуждениями. Поэтому взгляд из 1920-х годов на время предреволюционных ожиданий и на годы послереволюционных разочарований позволяет увидеть смену представлений о «новом мире» и «новом человеке» в динамике.

Именно в эти годы мифологизированные трактовки народа утратили силу, заставив обратиться к массовым формулам. «Закон масс», исповедуемый литературой пореволюционных лет, нес в себе основу противоречивых оценок и добровольных фальсификаций. С одной стороны, он утверждал мысль о самоорганизующемся единстве, с другой - неосознанные цели движения нередко вели к деструкции, разрушающей и массу, и «нового человека». «Новый человек» должен был перестраивать мир по законам революционной логики, подчиняя личное общему. Массовое же сознание видело в «новом мире» реализацию своих утопических ожиданий «рая на земле», где для всех есть «молоко, мясо и мед» (А. Малышкин). Архетип «земного рая», «эдемского сада» не подлежал соотнесению с реальностью, не предполагал никаких личностных усилий, да и «нового человека» тоже. Поэтому мифологема «новый человек» открывала перспективы лишь для «книжного» сознания, никак в этом отношении не корреспондировавшего с массовым. Футурологические устремления, объединявшие русское общество перед революцией, в своей глубине были едва ли не взаимоисключающими: «книжное» решение предполагало отказ от личного, массовое сознание тяготело к их расподоблению. Примирение столь разнородных интенций было невозможным, а потому в литературу первой трети XX века властно вошли идеология и политика, на десятилетия определив ее развитие.

МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ПОДХОДЫ определены теми задачами, которые мы перед собой ставили. Художественный текст мы рассматриваем в свете философской концепции диалога М.М. Бахтина, сформулированной еще в 1920-е годы и лежащей в основе современного понимания литературного процесса как саморазвивающегося единства. Это определило системный подход к тексту, сочетающий типологические, историко-литературные, собственно филологические методы анализа. В истолковании отдельного художественного явления нами использованы современные интерпретационные стратегии, сложившиеся при рассмотрении дискурсивных взаимоотношений произведения, автора и читателя.

Общефилологическая основа исследования традиционна. Это труды по общей поэтике (М.М. Бахтин, Ю.Н. Тынянов, В.М. Жирмунский, Б.М. Эйхенбаум, Б.О. Корман и др.), исследования по жанрово-стилевому многообразию русской литературы XX века (Г.А. Белая, Л.А. Долгополов, С.Г.

Смирнова, Н.В. Корниенко, Н.А. Грознова, МО. Чудакова, В.А. Келдыш, Н.Л. Лейдерман, В.П. Скобелев, Н.В. Драгомирецкая, Л.А. Колобаева, Е.А. Подшивалова и мн. др.). Концептуально значимыми для нас стали работы Ю.М. Лотмана, Б.А. Успенского, Д.С. Лихачева, А.М. Панченко и др., рассматривающие ситуации смены культурных эпох. Мы учитывали и идущий в современной науке процесс корректировки гуманитарного знания данными естественных наук (см. работы Г.И. Рузавина, Д.М. Панина, А.У. Игамбердиева и др.).

АПРОБАЦИЯ РАБОТЫ. Содержание диссертации изложено в монографии, ряде статей, опубликованных в научной печати, общим объемом-свыше 35 п. л., неоднократно представлялось на международных, общероссийских межвузовских конференциях в Москве, С.-Петербурге, Париже, Вологде, Куйбышеве, Воронеже, Орле и др. Ее фрагменты опубликованы в учебном пособии «Русская литература XX века», рекомендованном Министерством образования Российской Федерации для студентов высших учебных заведений, обучающихся по направлению и специальности «Филология» (Воронеж: Изд-во ВГУ, 1999), и успешно используемом в целом ряде вузов страны, отмеченном научной общественностью, зарубежными славистами (см.: W. Kasack. Die Welt der Slaven. XLVII, 2002,385-398).

НА ЗАЩИТУ ВЫНОСЯТСЯ СЛЕДУЮЩИЕ ПОЛОЖЕНИЯ:

1. Русскую литературу первой трети XX века мы рассматриваем как целостный этап, суть которого состояла в преодолении кризиса идей народоцентризма, оставшегося в наследство от века XIX. Отказ от идеализации народа и априорных деклараций его нравственно-созидательных возможностей потребовал от литературы нового художественного языка.

2. Однако место мифологизированного народа в литературе начала 1920-х годов заняла не менее мифологизированная «масса» как обозначение жизнеспособного человеческого единства. За модернистскими формами повествования скрывались привычные ментальные механизмы господства общего над личным.

3. Литературный процесс первой трети XX века определяла борьба двух прямо противоположных представлений о человеке. Концепция человека социального строилась на мысли об управляемой, рациональной человеческой природе. Ей оппонировало мнение о противоречивости, непредсказуемости, антиномичности личности. Это было не только противостояние идеологий, но и художественных миров.

4. Представление о «новом человеке» и задача его изображения в литературе начала XX века возникли как возможное развитие тех позиций, в соответствии с которыми человек считался венцом творения. «Новый» человек обретал оценочный смысл и в качестве идеала противостоял не только человеку стихийному, но и самой жизни, ее естественному обновлению.

5. В послереволюционные годы в старой формуле актуализировалось волевое, нормативное начало. «Новый человек» обрел отчетливую функцию лидера, противостоящего массе по праву вождя. Мифологема начала XX века трансформировалась в идеологему, не утратив своей утопической природы. Креативные законы художественного мира пришли в противоречие с нормативной эстетикой, определив крах одного их утопических проектов человечества.

6. Во второй половине 1920-х годов в русской литературе начинается официально не санкционированное возвращение к идеям литературы «антропологического ренессанса», утверждавшим мысль о жизни как о самоорганизующемся единстве. Начало этого процесса мы видим и в осмыслении естественно-трагической природы революции, и в постижении динамической противоречивости человека. Регулирующий опыт народной жизни (М. Шолохов), «сокровенный человек» (А. Платонов) стали той опорой, на которой предстояло выживать русской литературе советского времени.

СТРУКТУРА И ОБЪЕМ РАБОТЫ. Диссертация включает 4 главы, введение, заключение, примечания и библиографию.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

Во ВВЕДЕНИИ сформулированы задачи работы, обосновываются ее цели и задачи, изложены основные методологические посылки исследования, определена его актуальность, новизна и структура.

Глава первая «КРИЗИС АНТРОПОЛОГИЧЕСКИХ ИДЕЙ В РУССКОМ ОБЩЕСТВЕННОМ СОЗНАНИИ РУБЕЖА XIX - XX ВЕКОВ» акцентирует внимание на двух тенденциях в трактовке человека, с равной степенью пристрастности разрабатывавшихся в предреволюционные годы.

Литература увидела человека не только на фоне традиционной для русской классики оппозиции «человек и среда», но в связке «человек и мир». Смена составляющих была вызвана тем, что «старый человек», человек социальный, обремененный грузом нерешенных цивилизационных задач, утратил в глазах общества право на преимущественное внимание в силу того, что обнаружил свою неспособность противостоять миру внеш-

нему, «историческому». Инфляция индивидуального в человеке привела к утрате человека «внутреннего», которому противостояло массовое, стихийное.

Несовершенство человеческой природы — вот, пожалуй, самый тягостный итог наблюдений философов и художников, которым заканчивался XIX век. На это разочарование как на хорошо подготовленную почву легли размышления Ф. Ницше о «темноте» и «сокровенности» человеческой природы, ее текучести. Человек обыкновенный представлен Ф. Ницше как «болезнь» земли, как существо переходное от зверя к человеку истинному. И это вызывало желание вмешаться в пересотворение того, что не удалось самому Богу.

Человек индивидуальный как антропологическая данность, с точки зрения русского и европейского сознания рубежа XIX-XX веков, стоит не только в «экзистенциальной наготе» (М. Бубер), но и не имеет очевидной перспективы развития в мире социальном. В этой ситуации общественная мысль вернулась к одному из ранее отвергнутых вариантов — к гегелевским размышлениям о человек родовом, важном звене мировой истории, но с существенной оговоркой. Вписанность человека во время календарное актуализировало проблему будущего, которое на рубеже веков мыслилось в линейной связи с настоящим, и «человек родовой» (Г. Гегель) легко уложился в рамки «социологической редукции» (М. Бубер), произведенной К. Марксом. Корректив, внесенный Марксом в метафизические рассуждения немецкого идеалиста, превращал человека в способ достижения социально детерминированной задачи.

Эта логическая схема легко соотносилась с тем, что исповедовали русские материалисты и социалисты XIX столетия. Основа истинных воззрений человека, по их мысли, - в «основных факторах общественной жизни, от которых зависят и которыми обусловливаются и научные направления, и нравственные воззрениями психологические привычки людей» (П. Ткачев). Человек «внутренний» таким образом объективирован, указан и путь к его переделке - изменение социума. Вот суть первой концепции, доставшейся в наследство XX веку от позитивистов XIX столетия и подхваченной «монистами» (А. Богданов) предреволюционных лет.

Суть второй состояла в утверждении человека индивидуального, существа метафизического, имеющего право на выбор. Убежденность в том, что «настоящее состояние человечества не таково, каким быть должно» (В. Соловьев), рождало вопрос: «Где средства?-» Для В. Соловьева было очевидным, что средства - в человеке, даже если он несовершенен. «Жизнь целого не исключает, а, напротив, требует и предполагает относительную

самостоятельность частей и их функций», - постулирует В. Соловьев принцип равенства части и целого. Для философа он универсален: «Мы с одинаковым правом говорим и о жизни божественной, и о жизни человеческой, и о жизни природы». В сферу человеческого, таким образом, по Соловьеву, оказывается включенным все сущее. В его трактовке человек развернут на главное — на связь с миром. Именно этот масштабный подход, соизмеримый с человеком, стал основанием второй концепции личности, которая получила разработку в эпоху, вошедшую в историю русской культуры под именем серебряного века.

Как видим, различия во взгляде на человека в общественном сознании начала XX века были фундаментальными. Тектологи «нового мира» определили его как существо типологическое, формируемое внешними обстоятельствами («средой»), а потому управляемое. Серебряный век усомнился в конечности подобных выводов. Так, в представлении А. Белого, сформировавшегося под сильным влиянием Ф. Ницше, главным является не цель и ее достижение, как для «монистов», а сам процесс жизни, который довлеет себе, есть и средство, и цель одновременно. В рассуждениях Ф. Ницше А. Белый, в противоположность А. Богданову, увидел доказательства многомерности, пластичности человека, его способности вмещать в себя будущее: «Творчество ценностей есть творчество образов, и если образ творчества - человек, а формула его - жизнь, то мы должны созидать образ и подобие героя в жизни: для этого нужна личность» («Пророк безличия»).

При внешнем разбросе идей, владевших массовым интеллигентским сознанием (от Маркса до Ницше), в них было то, что объединяло разных художников в первые пореволюционные годы — необходимость «оправдания» человека внеличностной целью, социальной или метафизической. Время предлагало разные решения, но наиболее доступной массовому восприятию оказалась «социологическая редукция» К. Маркса, позволившая заместить человека родового массовым.

В главе второй «ДВЕ КОНЦЕПЦИИ ЧЕЛОВЕКА В РЕАЛИСТИЧЕСКОЙ ПРОЗЕ НАЧАЛА XX в.: И. БУНИН, М. ГОРЬКИЙ» рассматриваются принципиально разнящиеся художественные решения обозначенных выше проблем.

Напомним, что в русской литературе XIX представление о народе прочно ассоциировалось с крестьянством, выражавшим лучшие стороны русского национального характера: «Простой народ так много выше нас стоит своей исполненной трудов и лишений жизнью, что как-то нехорошо нашему брату искать и описывать в нем дурное» (Л. Толстой).

И. Бунин занимает совсем иную позицию. Начнем с того, что у него отсутствует «дворянский» комплекс по отношению к мужику: «Мне кажется, что быт и душа русских дворян те же, что и у мужика <...> Нигде в иной стране жизнь дворян и мужиков так тесно, так близко не связана, как у нас. Душа у тех и других, я считаю, одинаково русская». Писатель, в повседневной жизни неизменно гордившийся дворянским происхождением и древностью своего рода, в художественной практике ближе других подошел к неразличению героев по социальному признаку. Бунинский текст-позволяет пережить нечто большее — чувство родины, пластику родных просторов, «живой глуши». Она в бунинском понимании не среда обитания, но основа объединяющей человеческой жизни, даже если перед нами Суходол.

«Смиренные, родимые черты» русского пейзажа, как и национального характера; в художественном мире Бунина свидетельствуют не о рабстве человека. Да и само представление о свободе у его героев существенно не совпадает с тем, какое выработала русская литература, создавшая тип романтического индивидуалиста, живущего в споре с целым миром. У бу-нинских персонажей нет европеизированного представления о свободе для себя, свободе от — общества, семьи, судьбы, народа. Суходольская судьба не различает, а сливает их в единое целое. Доминантой целого для Бунина является «пестрая душа» русского человека, в которой в равной мере живет и святость Мелитона («Мелитон», 1901) и готовность к разрушению Ермила («Ермил», 1913). Общеизвестно бунинской замечание: «... из нас, как из древа - и дубина, и икона».

Именно «пестрота» души русского человека заставила И. Бунина еще до революции создать его неприкрашенный облик, не скрываемый за идеологизированными народническими представлениями. Социальный анализ действительности ни И. Бунина, ни его героев не устраивает своей очевидной утилитарностью. Писателя значительно больше интересует «погибельная» русская способность жить в споре с сами собой и ничего не предпринимать для его разрешения. Качество это для И. Бунина не социальное.

Чудовищным сплетением жажды жизни и не менее острой готовности к смерти является, например, брянский мужик Зотов («Соотечественник», 1919), «до наглости смелый человек», которому богатство и карьера, кажется, сами идут в руки. Несколько раз он все начинает заново, каждый раз выходит победителем, но живет в постоянной готовности дернуть «собачку револьвера», чтобы разом прервать все свои дела и мысли. Смерть постоянно присутствует не в его размышлениях - в самой жизни как некая

непременная составляющая. Ее присутствие сообщает жизни Зотова особую пряность, остроту и напряжение, но никак не трагичность. Смерть для него не конец, не решение проблем, а нечто в ряду его дел находящееся. Он словно бы ведет непрекращающийся спор, но с кем?

Модель этой ситуации многократно повторяется с той или иной степенью эмоционального напряжения в произведениях И. Бунина. Его герои с каким-то упоением признают свое ничтожество: «...наша с тобой песня спета... Мы — дурновцы!» («Деревня», 1910), чтобы тут же демонстрировать презрение к окружающим.

Однако во внешнем мире для бунинского героя нет загадок, как нет и непреодолимых препятствий. Главная тайна - человек, его непостижимая природа, то возносящая его к высотам чистоты и святости («Мелитон», «Аглая» и др.), то отдающей его во власть плоти и инстинктов («Игнат», «Петлистые уши» и т.д.), то вычерчивающей прихотливый рисунок судьбы («Легкое дыхание», «Чистый понедельник» и др.).

Как и большинство русских художников, И.А. Бунин неоднократно возвращался к вопросу о цели человеческой жизни. Наличие глубинного, внеличностного смысла земного бытия уравнивает всех живущих в их одиночестве и неразгаданности. Загадка личностного бытия бросает отсвет значительности на бытовое, повседневное. Потому и ощущает себя бунин-ский человек на грани двух миров - земного и «изначального» (термин Д.С. Лихачева). «Смерть есть прекращение, изменение той формы сознания, которая выражалась в моем человеческом существе. Прекращается сознание, но то, что сознавало, неизменно, потому что вне времени и пространства...» - выписывает Бунин мысли Л. Толстого, ниже заключая уже «от себя»: «Это живой и радостный возврат из земного, временного, пространственного в неземное, вечное, беспредельное, в лоно Хозяина и Отца, бытие которого совершенно несомненно» («Освобождение Толстого»).

Признавая наличие в мире «Хозяина и Отца», художник, как и его герои, в земной жизни ищет путь к нему: «Люди находят спасение от смерти не умом, а чувством». Чувственное господствует в бунинском человеке, оно древнее рационального. Плоть несет в себе генетическую память не только о предках, позволяет острее ощутить связь с земным миром, в котором ты все-таки временный гость. Оттого и «грустит, жалкует, сам над собой плачет» даже самый нелепый бунинский герой, ощущая себя в мире «бездомном», онтологически необустроевном.

Главное отличие бунинского мировидения от опыта XIX в. состоит в переакцентировке традиционных для русской классики подходов к миру и человеку. Сомнения бунинских героев адресованы всему мироустройству,

самому себе, своей природе. Наиболее «не бунинскими» оказываются те персонажи, которые выстраивают свою жизнь, уверовав в незыблемость социальных норм, как герой рассказа «Господин из Сан-Франциско» (1915). Бунина интересует человек как существо родовое, соприродное всему живому. И на этих основаниях человек в мире И. Бунина подлежит жизни и смерти, равно как и возрождению: «И саван обречен / Истлеть в земле, чтоб снова вырос яркий / Небесно-синий лен». А потому катастрофичность бытия, апокалипсичность предчувствий, которыми не обойден И. Бунин, как и его современники, не носит у него временной характер, связанный с гибелью определенных общественных отношений. Самые мрачные в традиционно-реалистическом плане произведения И. Бунина завершаются не в момент гибели или остановки, но как отдельный эпизод вечно длящейся жизни.

Человек в попытке противостоять бездомности и беспамятности сам становится связующим звеном поколений, сопротивляется забвению и распаду. Вспомним, что «Деревня» заканчивается пусть и страшно написанной, но свадьбой, героями которой являются Молодая (постоянство этого прозвища становится в контексте повести не указанием ее возраста, но знаком будущего: от Молодой ждут наследника) и Дениска, «новый типик», рожденный русской жизнью на рубеже веков. Точно так же небезнадежен и финал «Суходола», вводящий традиционный для Бунина, как и для всей литературы эпохи рубежа веков, мотив памяти, в котором Н. Бердяев увидел проявление созидательной энергии человека: «В памяти есть воскрешающая сила, память хочет победить смерть».

Интересно отметить, что И. Бунин, вступивший в продуктивный диалог с классикой, своими современниками был воспринят традиционалистом, тогда как М. Горький, в значительной мере продолживший русскую традицию литературного дела как общественного служения стал признанным певцом «нового человека».

Несогласие с существующим порядком вещей, активное желание «переделать заново» неудавшихся «людишек» диктует М. Горькому некий образец, внешне не совпадающий с той жизненной реальностью, которую надобно в корне изменить. Горьковские «беспокойные» персонажи и были трактованы современниками в русле традиции - как «лишние люди» (В. Боцяновский, Р. Григорьев, А. Измайлов). Но «лишний человек» М. Горького (это нетрудно заметить) не обществом отторгнут, а сам его не приемлет. Исключенность из жизни - выбор героя. С противопоставления себя толпе, законов жизни которой он не принимает, начинается горьковский человек, герой так называемых романтических произведений писателя.

Наиболее последовательно горьковское самоопределение человека заявлено в рассказе «Старуха Изергиль» (1895), которому сам автор придавал значение программного.

«Стройно и красиво» написанный рассказ «Старуха Изергиль», несомненно, был дорог писателю тем, что в нем была непротиворечиво прописана важная мысль о гордом человеке, одно имя которого преображает толпу в людей. Непротиворечивость рассказа объясняется тем, что в нем господствует как художественная идея сугубо моральная установка. Она подчиняет героев, все средства художественной выразительности.

Однако произведения М. Горького дают и иные примеры, где господствуют не идея и тенденции, а сама жизнь, ее стихия. Предметом изображения в этих случаях становится стихийный человек, в котором силен голос природы, соотносимый не с моральными постулатами, а с природными явлениями. Герой такого плана, как правило, живет во власти чувства, только с ним соразмеряя свои поступки. Такого героя представляет роман «Фома Гордеев» (1899), первое крупное эпическое произведение М. Горького.

Как и большинство горьковских «природных» персонажей, Фома физически здоров, красив, выделяется очевидной незаурядностью и энергией. Но все, что имеет герой в начале своего пути, даровано ему природой (физическая красота) или получено по наследству (богатство отца, поддержка крестного Маякина). Наследованное же и должно было определять его жизнь. Но именно он становится в финале романа изгоем, «белым вороном» (Б. Бялик), выломившимся из своей среды человеком.

Судьба Фомы Гордеева легко прочитывается в круге тех размышлений, в которых, как писал М. Горький по поводу поэмы «Человек» (1904), «скрыта великая мечта... души». И мечта эта — о недостижимости гармонии, о вечной борьбе человека со своей природой.

Горьковский герой, «трагически прекрасный человек», несет в себе непримиримые и непримиренные противоречия. С одной стороны, холодная и разящая сила мысли («Молнии подобна»), с другой - в груди человека «ревут инстинкты». Чаемая гармония для М. Горького — в примирении ума и сердца. Однако эта теоретическая теза не находила жизненной реализации. Роман «Фома Гордеев» обнаружил отчетливую неспособность «природного» героя к развитию, к поиску истины в борьбе полярных идей.

Разговор о романе и его проблематике совершенно естественно вывел к спору о человеке в пьесе «На дне» (1902). Напомним, что замысел пьесы обозначен горьковской формулировкой: «Истина или сострадание?» Предлагаемые писателем составные - понятия внешне разноуровневые. По за-

кону формальной логики «истина» в качестве антонима предполагает «ложь», «сострадание» - «жестокость». Однако если иметь ввиду горьков-скую концепцию человека, то тезис окажется непротиворечивым. Писатель предлагает выбирать: человек сильный или человек слабый? Сила требует уважения, признания, а не жалости. Именно так следует толковать тезис, предложенный М. Горьким: жалость Луки рождается его презрением к слабому. Вот почему он - «вредный старикашка», по авторскому определению.

Пьеса «На дне» подтверждает пессимистические наблюдения писателя над человеческой природой, но в советском литературоведении за ней утвердилась репутация пьесы-буревестника, зовущей к активной борьбе. Основанием для такого вывода может служить лишь монолог Сатина из IV акта, его афоризм «Человек — это звучит гордо!»

Герой монолога - теоретически прекрасный Человек, не равный обитателям ночлежки. Это некий идеал, чистота и высота которого тем ослепительнее, чем безнадежнее положение ночлежников. Между идеалом и реальной действительностью — пропасть, которую босяки никогда не смогут преодолеть. Драму идей в пьесу-буревестник превратили общественные ожидания. Об этом импульсе, идущем к тексту извне, от времени, писал И. Анненский в статье «Три социальных драмы» (1905): «Читая его (Горького. — Т.Н.), думаешь не о действительности и прошлом, а об этике и будущем». Эта мысль свидетеля эпохи рубежа обращается к реальным поискам и противоречиям М. Горького, а не к тому мифологизированному контексту пьесы, в котором ее воспринимали современники.

Проблемы будущего и этики нового, революционного времени становятся главными в романе «Мать» (1906). Сегодня трудно найти произведение, которое вызывало бы такую жесткую критику, как этот в прошлом канонизированный роман М. Горького. Внезапно прозревшее массовое сознание словно бы мстит ему за многолетнюю идеологическую повинность, бросаясь в другую крайность.

А между тем это была попытка художественного воплощения концепции новой личности, попытка, которой М. Горький больше никогда не повторил. Более того, автор, осознавая недостатки романа, в дальнейшем не пытался его поправить ни художественно, ни концептуально.

В центре романа перед нами не история человеческой жизни, а словно бы «автобиография рабочего класса» (А. Луначарский). М. Горький писал о том, что становилось реальной жизнью пролетарской интеллигенции. Он увидел тех людей, которые приносили себя в жертву общему делу, ведомые высокой идеей. Индивидуальное, «природное» в их жизни по их соб-

ственному выбору было подчинено классовому. Подобная зависимость романа от жизненного факта делала его скорее новым мировоззренческим нежели художественным явлением. Он вышел из реальной политической . борьбы и сам стал ее частью.

Однако роман отразил процесс рождения «нового человека» из глубины самой жизни. В двух начальных главах изображена фабрика, центр человеческого существования. Эмоционально эта картина может быть соотнесена с одноименным стихотворением А. Блока, столь же обобщенно и обезличенно представляющим жизнь рабочих. Вторая глава меняет масштаб изображения: крупным планом дана судьба отдельного человека, Михаила Власова, самым значимым событием которой является смерть.

Третья глава романа — начало принципиально иного действия. Первое, на что обращает внимание читатель, — двинувшееся время, в котором Павел сам становится творцом своей судьбы. Мать очень скоро заметит, что он «сосредоточенно и упрямо выплывает куда-то в сторону из темного потока жизни».

Внутренне изменившийся человек меняет и мир вокруг себя. В домике Власовых появляются знаки иной жизни: книги на полке, картина на стене, где «трое людей, разговаривая, шли куда-то легко и бодро.

- Это воскресший Христос идет в Эммаус! - объяснил Павел»

А это уже серьезная заявка не просто на отдельное от массовой жизни движение к своей цели, но на лидерство. Современники не могли не заметить этой важной детали, но не сразу оценили ее в полной мере. Так, демократически настроенный критик В. Львов-Рогачевский, восторженно оценивая роман, писал М. Горькому в 1907 г.: «Картина, изображающая Христа, идущего в Эммаус, у Вас недостаточно выдвинута». В. Львову-Рогачевскому не хватает в романе привычной разработки евангельского мотива противостояния Христа и его учеников, которые не узнали воскресшего Учителя. Автор же, отвечая своему корреспонденту, несколько неожиданно оценивает роман: «...вещь неудачная, не только внешне, потому что длинно, скучно и небрежно написана, но главное - она недостаточно демократична, в ней нет необходимого для демократической литературы пафоса».

В этом, казалось бы, частном несогласии автора и критика надо отметить важное противоречие: В. Львов-Рогачевский говорит о романе как о новом символе веры в системе общечеловеческих ценностей, хотя именно их и предлагается пересмотреть. Сам же М. Горький дорожил революционизирующим влиянием произведения на читателя-рабочего. И когда он говорит о недостаточной демократичности романа, то имеет в виду меру его

доступности пролетарской аудитории. Именно ей адресована программа «нового человека».

Развертывание горьковской концепции идеальной человеческой личности - повествование о том, как, сопротивляясь обстоятельствам, человек растет сам, преодолевая привычную инерцию жизни. Все исследования советского времени неизменно отмечали духовный рост Павла. Однако следует заметить, что в романе зафиксирован лишь результат перемен, которые в герое происходят. Сфера его деятельности - за пределами романа, точно так же, как и рабочая профессия. У него нет собственного пространства, типичная ситуация, в которой мы сталкиваемся с героем, — митинг, демонстрация. И ни разу мы не увидим Павла «изнутри», он - человек-идея, а потому внутренне статичен.

Обратим внимание на название романа. Несмотря на то, что главная мысль в нашем изложении пока связана с Павлом, М. Горький явное предпочтение отдает все-таки Ниловне, доверяя именно ей увидеть то, что происходит с сыном и его друзьями. Мать и сын пришли в революцию разными тропами. Сын идет за идеей, подчиняя ей жизнь, аскетически отказываясь от личной жизни. Ниловну в революцию ведет сердце матери, любовь к сыну. И как свидетельствует название романа, ее путь для М. Горького важнее, чем путь Павла, несмотря на публицистические декларации. Революция - дело сердечное, созидательное, как и материнская любовь, хочет верить писатель в 1906 г.

Вернемся к той теме, которая была поднята В. Львовым-Рогачевским. У Горького речь идет о смене веры, о новом вероучителе, занявшем в сознании Ниловны место Христа. Параллели с Христом помогают Ниловне понять жизнь ее сына. Так подтверждается справедливость наблюдения И. Анненского, сказавшего, что в произведениях М. Горького речь идет в первую очередь об этике и будущем. Павел и его друзья становятся апостолами новой веры, строящейся на иных, чем прежде, основаниях.

Павел Власов — пролетарский интеллигент, лидер, взявший на себя руководство революционной переделкой общества. И с этим новым, в самой жизни появившимся явлением, М. Горький связывал надежды на будущее России. В 1917 году в «Несвоевременных мыслях» он напишет о том, «как велика, героична и успешна была работа пролетарской интеллигенции за время с начала войны». Это важное уточнение горьковской позиции, ибо писатель не был певцом абстрактного пролетариата вообще, не принадлежал к числу людей, идеализировавших любые деяния революции. Более того, М. Горький, как известно, не принял ее разрушающего характера.

В повести «Исповедь», написанной в 1908 году, писатель предлагает другой вариант пути в революцию. Герой-правдоискатель уходит от своих революционных «книжных» учителей, потому что, как и Фома Гордеев, ищет воли, хочет быть внутренне независимым. Отсюда важный для Матвея вопрос: «Кто я и зачем?», лишенный для писателя метафизического смысла. Ответ лежит, по мнению «правильных» героев «Исповеди», в единстве «каждого со всеми! <...> Одиночество суть отломленность твоя от родного целого». Герой-индивидуалист должен согласится на ограничение личной свободы. Время, с точки зрения писателя, требовало исполнителя, полезного делу. Индивидуальное должно было отступить перед ролевым.

В «Исповеди» М. Горький дал свое понимание идей, какими жила эпоха рубежа. Онтологической «бездомности» мира он противопоставляет мысль о цементирующем чувстве «духовного родства каждого со всеми», растворяя человеческую индивидуальность в массе: «Иногда соберутся у Михаилы рабочие и как бы надышат горячее облако мысли, окутает оно меня и странно приподнимет. Вдруг все начнут с полуслова понимать меня, стою в кругу людей, и они как бы тело мое, а я их душа и воля на этот час» («Исповедь»). У подобного духовно-телесного единства, что важно для М. Горького, общее не только слово, но душа и воля. «Исповедь» несла осознание того, как легко масса может подчинятся воле лидера, как опасна утопическая готовность толпы к чуду. И словно душа Матвея, «разрывается ... надвое» позиция писателя, пытающегося совместить яркое, стихийное начало в человеке со сковывающей подчиненностью идее.

В «нравственной философии» В. Соловьева «начало и конец» в личности, для М. Горького, сосредоточившего внимание на благоустройстве мира дольнего, человек объективно стал средством для достижения общей цели. «Исповедь» отразила писательские сомнения, но отмечая противоречивость его позиции, нельзя не видеть, что яркая личность, бунтарь-одиночка, с точки зрения М. Горького, все же полнее выражает волю к преобразованию жизни, нежели масса, легко превращаемая в толпу.

Что же привлекло, но и насторожило одновременно М. Горького в марксизме ленинского типа, которое мы наблюдаем в произведениях 1908 г.?

Марксизм предложил в качестве универсальной классовую модель развития общества — от низшей стадии к высшей. Линейная логика легко укладывалась в массовом сознании. Русская радикальная интеллигенция (в «веховском» понимании) восприняла ее как догму, исключив из своего внимания конкретного человека. М. Горький же, как явствует из сказанного выше, всегда связывал любое движение, в том числе и общественный

прогресс, с отдельным человеком, а не с мифологизированным народом. Убежденность в том, что мысль человеческая не может улучшить жизнь («Доброго-то еще не выдумали»), сохранила в горьковском творчестве недоверие к людям «книги».

Отказавшись от мифологизированного представления о народе, М. Горький обнаружил зияние в системе привычных либеральных построений. Последовательно рассмотрев в свете переустройства жизни созидательные возможности купечества («Фома Гордеев»), интеллигенции (пьесы 1890-х - 1900-х гг.), люмпенизированных слоев общества («На дне», «босяцкие» рассказы), обывательского захолустья («окуровский» цикл, «По Руси»), писатель не увидел героя, способного противостоять быту, его «свинцовым мерзостям». И лишь пролетариат давал надежду на рождение «нового человека».

Павел Власов как новообретенный герой противостоит толпе по бо-гдановской схеме: его влияние на рядовых участников революционного процесса не ораторски-пропагандистское (речи на митингах менее всего удаются Павлу), но глубоко личностное. Поэтому процесс создания «нового человека» для М. Горького, как и для А. Богданова, революционен по сути, но эволюционен по форме. Вот почему антиномичное словосочетание «революционный процесс» для М. Горького естественно, потому что писатель ведет со своим читателем постоянный разговор об управляемой эволюции, полагая возможным воздействовать в нужном направлении на человека из толпы.

Разные герои Горького имеют свое пространство и не совпадающую шкалу ценностей. Они никогда не меняют своей изначально заданной природы: мятущийся купец не обретает жизненной цели, а босяк не преодолевает притяжение «дна». И если в дореволюционном творчестве, несмотря на отчетливый антропологический пессимизм, писатель все же спел гимн приходящему в мир (см. «Рождение человека» и др. рассказы), то в последующие годы ситуация меняется.

Горьковский «природный» человек озабочен поиском своего места во времени календарном, «историческом», никогда не выстраивает особых отношений с природой, которая для него лишь фон тех или иных жизненных событий. Восприятие красоты природы у Горького всегда оценочно, но ее переживание не подымается до метафизических высот, точно так же как и его искатели Бога не выходят за пределы земных истин. Герои идеи в горьковском мире живут для будущего. Футурологическая устремленность побуждает их противопоставлять своей современности новые символы веры и «нового человека».

Для И. Бунина в центре мира - человек бытийный, «изначальный». В его художественной системе идея нового не может быть воплощена в линейной проекции, во времени «историческом». Время бытия человеческого

- «нечислимое», уравнивающее в конечном итоге жизни дедушки и Гер-васьки («Суходол»), Тихона и Кузьмы («Деревня») и пр. В мире И. Бунина срабатывает эволюционный механизм ухода от целого (род — семья — человек) и возвращения к нему по вечному закону бытия (смерть -рождение

- смерть), т.е. реализуется идея метафизического обновления, а не человеком творимой «новизны». В подобной цикличности «мир» и «человек» обнаруживают единую самовозрождающуюся природу.

Герой М. Горького принадлежит времени «историческому». Он отдан «злобе дня», ею же измерен. Это экстраверт, начинающий действовать лишь при наличии внешней цели и общественно обозначеной потребности («Цена человеку - дело его»). Революция, мысль о которой лелеяла большая часть образованного русского общества, стала важной составляющей такого миропредставления.

Горьковская система взглядов больше, чем какая-либо другая, была готова к мысли о «новом человеке». Пессимизм его социальных воззрений, отсутствие веры в благодатные начала человеческой природы («не удались людишки'»), рождающие мысль о необходимости внешней оценки земного пути человеческого, - все это исходные моменты той модели «нового человека», который должен был стать образцом не только для своих современников, но и для будущего. Именно М. Горький точнее других обозначил своими героями процесс, начало которого А. Блок увидел еще в XIX веке: «... на арене европейской истории появилась новая движущая сила -не личность, а масса...» (А. Блок. «Кризис гуманизма»).

В главе третьей «САМООРГАНИЗУЮЩАЯСЯ МАССА И «НОВЫЙ ЧЕЛОВЕК» В ЛИТЕРАТУРЕ 1920-х ГОДОВ» рассматривается художественное освоение идей серебряного века в пореволюционные годы. Их первым воплощением был образ массы - «огнедышащей лавы», сметающей в грозном порыве старый мир насилия и рабства, завоевывающей «прекрасные века» (А. Ма-лышкин). Масса как самоорганизующееся начало рассмотрена в § 1 «ГЕРОЙ-МАССА: ПУТЬ В БУДУЩЕЕ». Несмотря на лирическую экспрессию определений, образ массы восходил к эпическому восприятию мира, словно бы к временам первотворения. Предшествующие десятилетия, готовясь к «невиданным переменам», создавали образ той силы, которая должна исполнить карающую историческую миссию. Оценивалась она по-разному. С одной стороны, это «Грядущие гунны» (1905) В. Брюсова, с другой, -«Грядущий Хам» (1906) Дм. Мережковского. Полярность оценок програм-

мируемого будущего очевидна, но так же очевидно и то, что идущая на смену сила одинаково безличностна и неотвратима. Массе в первые послереволюционные годы отводилась роль не столько творца, сколько пути к новому миру («Мы миру путь укажем новый»). Единство ожиданий рождало общие формулы, используемые разными художниками и в разных истолкованиях. Так, у А. Блока в 1918 году возникло единящее «мы» («Скифы»), не равное патетическому и радостному «мы» пролеткультовцев, «единому Ивану» («150 000 000») В. Маяковского, однако слияние, пусть и формальное, отдельной судьбы со стихией выразительно и закономерно.

Общая содержательная установка создавала иллюзию единства художественных поисков. В истории литературы за этим пафосным, напряжен-но-метафоризированным повествованием закрепился термин «орнаментализм», широко используемый с 1960-х годов. Им характеризовалась стилистическая избыточность, превращавшая язык прозы в поэтический (Н. Кожевникова), вносившая «этнографическую колоритность» (Е. Мущенко), а в целом усилившая субъективность текста (М. Кузнецов, Н. Грознова). С нашей точки зрения, литература первых пореволюционных лет несла в себе содержательное единство, пафос целого, настолько сильный, что даже национально-особенное становилось доказательством господства вселенского. «Орнаменталистика» стремилась запечатлеть созидание «нового мира» в слове, укорененном как в культуре предшествующих десятилетий, так и в архаических формах народного сознания, поднятых из его глубин временем революции. Она несла в себе объединяющую народ и интеллигенцию веру в новый мир, готовность к гибельному переходу к нему. «Ор-наменталистика» вписывала в историю вселенной ее естественно-трагический этап - революцию.

Героем «орнаментальной» прозы всегда является эпический образ, наделенный чертами живого организма. Это армия (А. Малышкин, И. Бабель), людской поток (А. Серафимович, А. Веселый), городок, деревушка (Л. Леонов, Л. Сейфуллина)-и т.д. Герой-масса, выступивший в литературе начала 1920-х годов, по сути дела обессмысливал все проблемы, связанные с личностным выбором, с нравственными мотивировками. Масса, ее вне-личностная воля определяли отдельную жизнь, существенно видоизменяя связи части и целого.

Требуют своего уточнения термины «герой-масса» и «герой массы», различаемые нами как целое и его часть. «Герой-масса» - это образ целого, возникший в литературе периода гражданской войны и занявший место «народа». Его метафорические обозначения — множества, «железный поток», но никак не «толпа» в бытовом значении этого слова. Масса - образ

динамичный, эпического размаха и значения. Вот почему литературу периода гражданской войны нередко определяют еще и как литературу героического эпоса.

«Герой массы» — яркий представитель эпического единства. Он исключителен, в высшей степени наделен теми качествами, какие масса в себе ценит. Он ближе других и к образу «нового человека» в горьковской трактовке. Литература утверждала равенство стартовых возможностей для каждого участника общего движения, отдавая предпочтение образцу. Процесс «героизации» всей художественной системы следует считать приметой уже новой, советской литературы.

Произведения «орнаментальной прозы» чрезвычайно динамичны. Интенсивность движения в них определяется столкновением сил-антагонистов: примирение белых и красных невозможно. Отсюда подчеркнутая экзистенциальность решений, когда не отдельные люди, а масса поставлена на грань жизни и смерти.

Исходя из представления о мире как о первоначальном хаосе, орна-менталистика прибегает к использованию разных видов искусств, демонстрирует принципиальное жанровое смешение, неразличение части и целого. Герой свидетельствует о массе, фрагмент замещает картину мира в ее привычных параметрах, традиционный роман, утратив подчиненность «истории героя», превращается во «фрагменты» (А. Веселый. «Россия, кровью умытая»), в циклы рассказов (И. Бабель. «Конармия») и т.д.

В подчеркнуто динамичном повествовании на первый план выступает «охваченная единством полнота» (Г. Гегель), что, несомненно, восходит к эпической поэме о героических временах Истории.

«Масса» и «герой массы» не утрачивают своего внутреннего родства. Масса сообщает герою силу, но сама растет героем, как в романе А. Серафимовича «Железный поток» (1924). Отсюда поэтизация в «орнаментальной» прозе физической силы, почти животной способности выживать — во имя победы. Победа и только победа становится смыслом и целью жизни, правом на лидерство. Его отдают такому как Кожух, Чапаев, Вершинин, инстинктивно чувствуя доверие к с в о е м у. Есть и другие, может быть, и более искушенные в военном деле, но эти — наши.

Выбор командира не личностная победа героя, а в значительной степени реализация клановой, стихийно-классовой психологии. Командиру, вожаку еще предстоит инстинктивное движение массы облечь в разумные, а главное - результативные решения. Отныне он - голова, масса - тело того, что определено временем как «железный поток»,

Масса в орнаменталистике представлена как самоорганизующееся единство. Образ героя массы, лидера, «кожаной куртки» несет в себе начало созидательное, легитимное уже по одному тому, что он «из русской рыхлой, корявой народности - лучший отбор» (Б. Пильняк). В них главное - воля к победе, к созиданию. Они умеют подчинить себя и массу короткому и властному слову «надо!».

Будучи по смыслу героическим эпосом, «орнаментальная» литература несла на себе печать поэтики символизма, футуризма, отзвуки многих идей предреволюционного десятилетия. Отсюда стилистическая пестрота, эклектика, жанровая размытость.

В § 2 третьей главы «ГЕРОЙ-ЛЕГЕНДА: САМООСОЗНАНИЕ НАРОДА» рассмотрен новый этап художественного освоения «нового мира». В нем отмечено, что взаимоотношения отдельной личности и массы в прозе героического эпоса революционных лет строятся по двоякому принципу. С одной стороны, это поглощение личности массой, господство новой эстетической и этической реальности в поэтике «орнаментализма». С другой -процесс рождения вождя, наделенного энергией и волей массы:

Но поэтизация созидательных возможностей массы (стихии) была в литературе 1920-х годов недолгой. Уже в романе А. Серафимовича «Железный поток» масса все время балансирует между созиданием и разрушением, с одинаковым упоением отдаваясь тому и другому. Поэтому литература, усвоив уроки «Голого года» и «Падения Дайра», стремительно двинулась от традиций серебряного века. Она активизировала опыт конца XIX столетия, возвратившись к размышлениям о народе и мужике. Все мы помним, что предреволюционная литература знала едва ли не взаимоисключающие решения. Для одних народ сохранил бытийственные силы при всем внешнем неблагополучии ситуации социальной и нравственной. Другие пытались найти решение общенародных проблем за пределами онтологии, сосредоточившись только на социальной реальности. Однако революция явила собой такой размах стихии, что было совершенно очевидно, что все это могло произойти в России и с Россией лишь при условии «национального помрачения» (И. Ильин). Г. Федотов и И. Ильин с горечью констатируют его в публицистических текстах, Б. Пильняк, воспевший стихию народного созидания, фиксирует системный кризис национального сознания в романе «Голый год», включая в него вину государственности перед русской культурой, гибель православия, противопоставленность «книжной» жизни городов органичности глубинной России, где живет Ульянка Кононова со своим суженым Алешкой Князьковым.

Иные наблюдения у Вяч. Шишкова в книге очерков «Ржаная Русь». Для него крестьянин времен гражданской войны - «большой знак вопроса. Мысли его все в узелках, в обрывках, как спутанные нитки, надежды его померкли, он движется своей дорогой, как пущенный с горы пень по откосу, вниз, к земле».

В шишковской характеристике нет готовности оправдать крестьянина, как и нет стремления его обвинить. Он приводит мнение мужика, одного из своих собеседников: «Мы, говорит, совсем думали по-другому. Думали, что царя сковырнем, свою власть образуем, фабрики под себя возьмем, а все прочее останется: кондитерские, трактиры, магазины. И все будет наше, и все дарма».

Выразительны и документальные свидетельства подобного рода, приведенные в книге С. Федорченко «Народ на войне», о событиях первой мировой. Гибель империи, свидетельствует писательница, началась с распада армии, которая всегда есть основание любого государства. Падение «власти самодержавной» колеблет и «веру православную» - другой столп русской государственности: «Может, эдак-то и Господа Бога попроверить можно».

И если вернуться к мысли И. Ильина, то следует говорить не о «национальном помрачении», а о крушении народоцентристских теорий. Между тем русская литература 1920-х гг. шла к новому пониманию народа.

В русле подобных поисков должен быть рассмотрен роман Дм. Фурманова «Чапаев». Опубликованный в 1923 г. (время его создания совпадает с временем написания «Железного потока»), он предлагал иные решения образа народного героя.

Вспомним, что «орнаменталистика» прославляла творческие силы стихии. Для Дм. Фурманова ситуация стала принципиально иной: его внимание сосредоточено на том, что стихию преодолевает. «Народ» в романе «Чапаев» — это и рабочие, и крестьяне, имеющие разный опыт социальной жизни. Если иваново-вознесенские ткачи несут на фронты гражданской войны опыт классовой, политической борьбы, то чапаевцы, вчерашние крестьяне, отражают стихийный, а потому сумбурный подъем революционности мужика-землепашца.

Роман Дм. Фурманова справедливо признан этапным произведением советской литературы. Он позволяет увидеть рождение той точки зрения на героя, какой не было в произведениях, продолжающих традиции предреволюционной литературы. Ее носителем является Ф. Клычков, занимающий принципиально иную, чем Чапаев, позицию. Для него знаменитый комдив не столько герой легенды, сколько объект целенаправленного

воспитательного воздействия. «Орел с завязанными глазами» должен обрести, по мнению Ф. Клычкова, истинно орлиную зоркость, самостоятельную гражданскую позицию, духовную независимость даже от авторитетного для него народного, крестьянского мнения. По сути своей это модель пути от народа, от героя-легенды к индивидуальной человеческой судьбе.

Настороженное отношение к крестьянской стихии в литературе начала 1920-х годов еще не было единственной точкой зрения. Как самостоятельная революционная сила увидены мужики Вс. Ивановым («Партизаны», «Бронепоезд 14-69»). Они становятся партизанами лишь перед лицом конкретной беды: «Землю жалко. Японец отымет!» Патриотический мотив, услышанный писателем в громе гражданской войны, неожидан на фоне литературы начала 1920-х годов, а уже в 1930-е годы он станет невозможным. Более привычными окажутся парни, похожие на героя светловской «Гренады» (1926), сражавшиеся в первую очередь за «красивое имя», «высокая честь» которых была в том, чтобы «землю в Гренаде крестьянам отдать».

Мужики Вс. Иванова хотят понять революцию в категориях своей жизни, перевести ее на язык земли, пашни. Защищая жизнь, а не абстрактную идею, они берегут все, что для жизни необходимо: «Землю... зря бросать нельзя»; мост «взорвем, строить придется». Они уверены в необходимости обновлении жизни, а не в коренном ее переустройстве, равном разрушению. Но рядом с «мужицким» представлением целенаправленно формировался классовый подход к человеку, к оценке его поступков. В § 3 Третьей главы «ДЕГЕРОИЗАЦИЯ МАССЫ "ЧЕЛОВЕК МАССЫ" И "ЧЕЛОВЕК ОСОБОЙ ПОРОДЫ"» рассмотрен роман А. Фадеева «Разгром» (1927), развивавший эту тенденцию в плане типологическом. В восприятии читателя его трудно отделить от той мифологии, которая была создана вокруг романа в советские годы. Но одна из истин тех лет представляется бесспорной: перед нами действительно новое толкование проблем, стоявших перед советской литературой еще совсем недавно. «Разгром» принципиально по-иному показывал героя-массу. Прямолинейность первых «орнаментальных» решений, наивный, а иногда и просто поверхностный отказ от личности А. Фадееву не нужен. Его герой Морозка, оставаясь частью тех же «множеств», рядовых участников гражданской войны, должен обрести индивидуальность. Детализировано в романе и совокупное определение массы - «мужики» и «угольное племя». Крестьяне и рабочие (шахтеры) различаются А. Фадеевым, как и Д. Фурмановым, по их участию в революции.

Морозка, «шахтер во втором поколении», повторяет биографию Павла Власова, но с существенной оговоркой. Если Павел, отмечает М. Горький,

очень скоро «заметно начал уклоняться с торной дороги всех» (курсив наш. - Т.Н.), то Морозка у А. Фадеева «не искал новых дорог, а шел старыми уже выверенными тропами».

Расхождение А. Фадеева с М. Горьким в данном случае значительнее внешнего несовпадения. Оно принципиально. М. Горький писал об исключительном человеке, о лидере, не порвавшем связи с массой, так как она становится объектом его деятельности. Морозка А. Фадеева лидером не станет никогда именно в силу своего «массового» сознания. Человек массы, он вне привычного окружения не мыслим. Это хорошо знает Ле-винсон, широко пользуется этим для приведения Морозки в повиновение и неизменно достигает желаемого. Глубинное ощущение родства с целым, сохранение которого важнее жизни, есть эпическое переживание человека родового. Но в романе А. Фадеева целостность отряда является задачей личностно-символической: это не столько тактическая военная цель (ее-то Левинсон как раз и не достигает), сколько стратегическое преодоление синдрома «массового» человека.

И это вторая важная особенность романа «Разгром»: переоценка «массового» героя. Если «орнаментальная» проза возводила массу до героя, в наиболее ярких ее представителях видя лидера, то в романе А. Фадеева человек массы Морозка существует в том качестве, в каком хочет его видеть сначала «угольное племя», а потом Левинсон. В таком контексте масса уже не народ, а толпа. Стихийность становится ее главной негативной характеристикой.

Сходным образом трактован в романе Метелица, но с одной существенной разницей: он представляет мужиков. Именно это обстоятельство в значительной степени объясняет включение главы «Разведка Метелицы» в роман. «Быстрый и исполнительный» разведчик Метелица не выполнил приказ командира: «Отправляя Метелицу в разведку, Левинсон наказал ему во чтобы то ни стало вернуться этой же ночью». Мальчик-пастушок, в котором разведчик легко угадал свое прошлое, сообщил все необходимое для выполнения приказа командира: в их селе белые, а в волостном селе «цельный полк все лето стоит». Но вместо того, чтобы поспешить в обратный путь (отряд наутро готовится выступить именно в этом направлении), Метелица идет в село, к поповскому дому, где на постое начальник белого эскадрона, и погибает.

Стихийный индивидуализм Метелицы, с точки зрения А. Фадеева, определен его традиционными мужицкими занятиями. Но вместе с тем классовая характеристика уже явно недостаточна советскому писателю в 1927 году. Главное в герое - тот социальный инстинкт, который вывел стихий-

ного индивидуалиста к чувству родства с людьми. Метелица умирает за пастушонка, взметнув свое «стремительное и гибкое тело» на начальника эскадрона, погибает в борьбе, а не в смиренном ожидании смерти. Но за этой красивой гибелью, которая становится началом биографии пастушонка, словно бы и не замечен трагический для отряда смысл ослушания Метелицы: «...казачий эскадрон в полном боевом снаряжении выехал из села и помчался кверху, по той дороге, по которой прошлой ночью ехал Метелица», навстречу отряду Левинсона, не готового к бою.

Левинсон поставлен в центр романа не только потому, что он командир. «Человек особой породы» так выстраивает свои отношения с подчиненными, что они не замечают ни его малого роста, ни физической слабости, ни минутной растерянности. Левинсон никогда не сообщает даже близким людям истинной цели своего поступка, каким бы бытовым, повседневным он ни был: в его праве на лидерство, а следовательно, в мудрой безошибочности решений, нравственной чистоте в романе никто не должен сомневаться.

Лидер в прозе начала 1920-х годов ощущал свою слитность с массой-народом, не стыдился себя и своих слабостей, точно так же, как масса не судила своего товарища. Он жил по закону нравственной саморегуляции, выше идеи ставя человеческую жизнь. В конце 1920-х годов ситуация существенно изменилась. В жизни массового человека появился оценивающий взгляд со стороны. Ядром новой системы ценностей в романе «Разгром» стал «человек особой породы» - Левинсон. Роль нравственного регулятора всего происходящего ставит его в особое положение харизматического лидера. На его пути постоянно оказывается стихия - природная (глава «Трясина»), человеческая (своевольное поведение Метелицы, непредсказуемое пьянство Морозки и т.д.). Столкновение стихийного и рационального разрешается почти религиозной волей вождя. Своей жизнью уцелевшие партизаны обязаны только ему. И теперь уже право на духовное лидерство принадлежит Левинсону настолько неоспоримо и очевидно, что его не отменяет даже физическая слабость командира в финальной сцене романа, которой совсем недавно он стыдился.

Роман свидетельствовал о том, что миф о «новом человеке», меняющем свою природу в огне революции, оказался несостоятелен. Масса обнаружила неспособность к созиданию, которой ждали от нее строители «нового мира». Готовность умереть за всеобщее счастье свидетельствовала о жертвенности героя, а не о его жизнесозидающей способности. Потому для А. Фадеева осталась нерешенной задача — показать, как классовый инстинкт в «массовом человеке» преодолевается классовым сознанием.

Высшей формой самореализации для героев стихии в его романе стала смерть.

Отказавшись от идеи естественного, «стихийного» обновления жизни, русская литература советского времени не смогла реализовать задачу создания «нового человека», даже предложив ему модель поведения в предполагаемых обстоятельствах. Герой массы (человек идеи) так и остался романтическим противопоставлением массовому, идущему от жизни. Мифологема «новый человек» не обрела нового содержания, превратившись в идеологему - набор нормативных качеств. Онтологически значимая задача пересоздания человеческой природы была подменена жизнью «по образцам» — «делать жизнь с кого» (В. Маяковский). И фадеевский Левинсон, использующий слабости тех, кого он ведет за собой, обозначил истинный разгром метафизических ожиданий серебряного века.

Глава четвертая «ЧЕЛОВЕК В ПРОСТРАНСТВЕ ЖИЗНИ: А. ПЛАТОНОВ, М ШОЛОХОВ» обращается к творчеству писателей, занимавших разное положение в советской «табели о рангах» и предложивших разные решения. Их, с нашей точки зрения, объединило одно: осознание нежизнеспособности принципов классовой эстетики. Именно поэтому в конце 1920-х гг. рядом с «массовым» героем появился бытийствующий человек. Живой организм литературы сопротивлялся организационным действия «монистов» -организаторов «нового мира». Единственным источником новых художественных решений для нее оставался «сокровенной души человек», неистощимый в своих витальных возможностях, способный даже из «смерти работать жизнь».

А. Платонов принадлежит к числу тех, кого по праву можно назвать рожденными эпохой. Революция совпала с его личностным становлением, ее ритмы вошли в его произведения. Размышления о платоновском человеке — в ряду самых сложных уже по одному тому, что принадлежат художнику, создавшему одно из «масштабных и уникальных в истории литературы советской эпохи» (Н. Корниенко) наследий. И речь в данном случае должна идти не только о своеобразии платоновского мировидения, но и о становлении эстетики XX века.

'Стремлением созидать мир с первооснов отличается художественный проект молодого А. Платонова. Человек и мир у писателя пореволюционному беспредельны, но одной этой банальной для 1920-х годов констатации ему мало. Между человеком и миром для него нет границы во времени и пространстве, но нет и гармонии. Нас не знающий мир, в который, мы тем не менее включены, равнодушен к одной из своих частей. В этом источник всех человеческих страданий, рождающих ненависть к рав-

нодушной вселенной. Так начинается революция: «Ее (вселенную. - Т.Н.) надо уничтожить или с ней слиться». Препятствия, возникающие на пути решения задач планетарного масштаба, с точки зрения молодого Платонова, носят уже не практически-временный, а онтологический смысл: чтобы «вздрогнула вселенная».

Как и для всей литературы начала 1920-х годов, масса для Платонова - «новое вселенское существо», телесное единство, путь, способ, превращающий человека в покорителя вселенной: «Мы усталое солнце потушим, / Свет иной во вселенной зажжем». Футурологическая устремленность платоновской формулы роднит его с идеологами Пролеткульта, в частности с А. Богдановым, о чем уже говорилось в современном платоноведе-нии (Н. Корниенко, Н. Малыгина, Н. Хрящева и др.). В. Васильев, В. Вью-гин отметили «однотипность сюжетных ходов» ранних повестей с произведениями фантастики.

Однако А. Платонов в своих рассуждениях неизменно уходит от социальной прагматики даже в тех случаях, когда таковые должны были бы войти в программируемый результат. Платоновский мир испытывает тоску по целостности, но знает о невозможности его достижения, именно так обозначая один из источников несовершенства мира, «прекрасного и яростного». «Рыдающая красота мира» осознается человеком, но мир откликается только на силу. Отсюда - труд и ненависть человека, направленные против равнодушной вселенной и того, что готово его уничтожить. И лишь коллективная человеческая мощь может быть соотнесена с грандиозностью стоящих задач.

Однако довольно скоро А. Платонов уходит от формул борьбы и преодоления и в статье «Питомник нового человека» (1926) утверждает уже иное: «...человек и природа должны восстановить порванные добрые отношения». Точность, выверенность этого утверждения принадлежат уже автору «Епифанских шлюзов» и «Сокровенного человека». Молодые теории откорректированы художественной практикой.

Суть «практической философии» зрелого А. Платонова состоит в осознании необходимости возвращения к утраченной гармонии «изумрудного мира», когда человек — природа — машина дополняли друг друга.

Идея коммунизма, по А. Платонову, пришла из ощущения органики жизни: «изумрудный мир» должен быть возвращен, а не создан по неведомым, кем-то созданным чертежам - важное несовпадение А. Платонова со своим временем, для которого коммунизм стал идеологемой линейного сознания. В платоновском художественном мире действуют законы цик-

лического (мифологического) времени, которые только в длительности отдельной человеческой судьбы могут осмысляться как линейные.

«Шарообразная» (А. Пискунова) платоновская мысль, сохраняющая включенность части в целое, заставляет исследователей говорить то об антиномиях в качестве ведущего принципа писателя (X. Костов), то о «плавающей точке зрения» (Е. Толстая-Сегал). Однако платоновское художественное сознание опирается на мысль о многоаспектной структурированности мира, в котором нет одного объекта исследования, раз и навсегда принятого решения. Более того, А. Платонов знает, что в мире существуют разные способы отыскания истины.

Рост человеческой разумности («мозговой прирост») мыслится уже по законам «изумрудного Мира» - в едином процессе развития, как часть общего, бытийного существования. «Новый» человек растет из «старого» не как его могильщик, растет сам собой, не нуждаясь в административном учете, - спорит А. Платонов с практикой организационного решения творческих программ. Несмотря на отмечаемую многими исследователями ан-тиномичность мышления А. Платонова, законом его художественного мира является не борьба нового со старым, а естественное отмирание старого.

А. Платонов включал революцию в бытийный жизненный порядок, но не универсализировал ее возможностей. Он не разделял утопической веры массы во всеобщее счастье, в безмятежный земной рай. Как и законы природы, революция безадресна, бесстрастна. Для отдельного человека она катастрофична, общий план ее масштабных перемен обращен не к нему. Вместе со всем отжившим в небытие истории уйдет и «тварь эпохи бедствий» - современник революции, для которого прекрасное будущее никогда не наступит.

Такое понимание революции позволяет осмыслить наличие большого числа «ветхих» людей в произведениях А. Платонова 1920-х и 1930-х гг., «прочих», которых приводит с неизвестных дорог Прохор Дванов для досеивания в Чевенгуре: чевенгурский коммунизм уже наступил, живущим в нем предстоит узнать, что с его приходом мир и человек не изменились. «Износившиеся» люди вместе с утопической верой утратили саму энергию жизни, а потому не могут быть основанием будущего — это не только утверждение «уставшего» большевика из статьи «Питомник нового человека». Трагический финал «Чевенгура» определен антиутопической концепцией революции писателя: история чевенгурцев, свидетелей и участников катастрофы, «свернулась навсегда».

Трагический вывод, сформулированный в статье 1926 года, завершает путь, который прошел писатель от «детской» мечты - «стать самому таким

человеком, от мысли и руки которого волнуется и работает весь мир ради меня и ради всех людей». Он может быть определен как движение от идеи к жизни, а в ней - к человеку. Место «нового человека» в его размышлениях естественно занял «сокровенный» странник, для которого главным является поиск себя в мире.

Свою эволюцию переживает М. Шолохов, создавший свой миф о человеке на земле. Источником трагического в шолоховском мире, вопреки уже сложившимся к концу 1920-х гг. идеологическим канонам, является «вечное», а не социальное: война разрушает мир, его родовые связи. И лишь «невечный» человек у Шолохова способен сопротивляться войне во имя жизни. Главные ценности аккумулируются для него в семье и быте. Это особенно разительно на фоне сложившейся едва ли не в течение всего XIX столетия традиции русской литературы, в значительной степени атаковавшей именно частную жизнь героя, формируя его «гражданское» лицо.

Молодой писатель в разгар гражданской войны прошел мимо этой устойчивой тенденции, уже в «Донских рассказах» выяснив небезусловность революционной морали. Исходная трагическая ситуация, многократно осмысляемая в первых рассказах, - разрыв семейных связей. Ответив на требования времени исторического, подчинившись обстоятельствам, шолоховский герой не может совместить их требования с законами мира «не-числимого», в котором естественно сыну гордиться отцом, а отцу беречь и любить ребенка. Проливший «родную кровь» обрекает себя на неизбежную гибель - физическую или нравственную, что по сути неразличимо для писателя. Одинаково виновен сын-продотрядник, расстрелявший отца («Продкомиссар»), и отец-атаман, убивший сына-красноармейца («Родинка»).

Конфликты мира социального разрешимы, но в мире бытийном, который и определяет жизненные ценности героев М. Шолохова, образуется трагическое зияние. Поэтому в шолоховских рассказах невозможна недоговоренность авторской позиции, подобная той, какую мы встречаем, например, у И. Бабеля, где тщательно выверенные выводы художника стремятся учесть различные составляющие трагических решений его персонажей. Речь не о том, что И. Бабель не знает истинной цены тех потерь, какие несет революция. Трагично то, что этого не знают его герои. Конармейцы И. Бабеля ощущают себя жертвами, которые история приносит во имя будущего. Шолоховский же человек живет с иными чувствами и в ином мире. Органику его мира могут нарушить идеи времени исторического, но в нем же есть спасительное пространство человеческой жизни, соотнесенное

с вечным, чем всегда жил человек, как, например, дед Гаврила из рассказа «Чужая кровь». Шолоховские герои смерти и ненависти предпочитают жизнь и любовь, понимая их абсолютную ценность. Такое мироощущение легло в основание «Тихого Дона», романа, ставшего одним из самых значительных явлений русской литературы первой половины XX века.

Судьба главного героя романа Григория Мелехова в критике сложилась не легче судьбы автора, обвиненного в плагиате. Пытаясь вписать героя в официальную доктрину, о Григории Мелехове писали главным образом как о персонаже, завершающем в русской литературе «ряд образов людей, изуродованных буржуазными собственническими условиями жизни» (Л. Якименко). В поиске аналогов роману прибегали к параллели с «Войной и миром», усматривая в «Тихом Доне» толстовские традиции. Однако именно сравнение с толстовским романом, явившимся итогом русской дворянской культуры XIX века, и обнаруживает истинное новаторство М. Шолохова.

Во-первых, М. Шолохов критичен по отношению к народу как понятию целостному. Его герой вне мифологизированного пространства наро-доцентристских идей. Во-вторых, герои М. Шолохова и Л. Толстого участвуют в разных войнах. Если война в романе «Война и мир» стала началом консолидирующим (отечественная, равная миру), то гражданская война в «Тихом Доне» мало способствует взаимопониманию казаков, более того -она по-новому расслаивает их, превращая в идеологических противников сверстников, друзей и родственников. Важно и то, что Л. Толстому в общих чертах ясно направление поиска его героев, путь же шолоховских персонажей нередко так прихотлив и извилист (вспомним название одного из первых рассказов — «Кривая стежка»), что создается впечатление авторской отстраненности (даже - устраненности) от выбора героев. Не случайно финалы «Тихого Дона» и «Поднятой целины», настойчиво подсказываемые критиками в процессе публикации незавершенных романов, не были угаданы. М. Шолоховым повторяется один и тот же сюжетный рисунок: конец романа возвращает нас к его началу. Герои совершают некий круг, настолько изменившись в пути/жизни, что не оставляют места морализаторству, подведению итогов даже в «Поднятой целине», где поучительный вывод должен был бы, кажется, диктоваться самим временем завершения работы над романом (1960).

Мы привыкли говорить о героях из народа в духе традиционного правдоискательства. В праве на свой поиск социальной справедливости, кстати, и было отказано Григорию Мелехову советским литературоведением. Однако справедливости он и не ищет. Душа героя взыскует истины, а

для этого ему необходим нравственный закон в душе. Григорий Мелехов -казак, но это ничего не объясняет в его человеческой природе. Любой костюм, предлагаемый эпохой, не будет ему впору, ибо его вопрошания на уровне «судьбы и события» (М. Бахтин), а не быта. Его ведет бунтующий человеческий дух, не желающий мириться с любой несвободой, с любым нарушением естественного человеческого закона. Григорий Мелехов ищет не идею в мире, не к собственной самореализации стремится (она предопределена, ибо он самодостаточен), а жаждет гармонии с миром. Потому в жизни он ищет того, что представляется самым простым и естественным - любви и счастья. Онтологичность, универсальность темы любви в романе подчеркнута рождением чувства Григория словно бы из глубины самой жизни, в которой он так радостно, так молодо ощущает себя в начале романа. Любовь настигает его, как гроза, стихия, как красота родной земли, с которой невозможно расстаться. Главная личностная константа — любовь (к земле, дому, женщине, детям) — ведет героя через войны и революции житейскими дорогами внешне нерасчетливо, с потерями, а на самом деле помогая сохранению человеческого в себе. М. Шолохов верит в жизнесозидающую силу человеческой личности, одухотворенной любовью, обеспечивающей ее самодостаточность, но не спасающей от жизненных и житейских драм и потерь.

Мир народной жизни, который пишет М. Шолохов, суров, иногда выглядит немотивированно жестоким (Э. Гринвуд и П. Палиевский пишут о «свирепом реализме» романа), но не подлежит ни осуждению, ни вмешательству со стороны. Это мир саморегулирующийся, в котором живут, подчиняясь законам человеческой природы. На грани жизни и смерти снимаются противоречия эстетически и этически замкнутого мира шолоховских казаков. Этот мир не идеален, нередко нравственно уязвим (например, небрезгливое отношение к воровству у «чужих»), но как и сама жизнь, и земля, не претендует на жесткую нормативность.

Новизна шолоховского мира - за пределами канонов советской литературы. Дело в том, что «свирепый реализм» М. Шолохова утверждает не жестокость мира, а его жизнеспособность. Роман апеллирует к тому, что дает о себе знать в самые трудные годы (особенно, если они сопровождаются ослаблением или разрушением государственности) - к опыту всеобщей жизни, и составляющей основу народного миропонимания. В подобной «распахнутости» романа (П. Палиевский) и кроются шолоховские ответы на вопросы. Перед нами - мощная, творящая сила жизни. Она - то целое, в силовом поле которого обретают смысл и значение отдельные судьбы.

В ЗАКЛЮЧЕНИИ подведены итоги исследования.

В русской литературе первой трети XX века завершился грандиозный миф о «новом мире», центром которого должен был стать пересозданный революцией человек. Официально советская доктрина, заместив миф идеологическим нормативом, обрекала литературу на существование в двух стандартах. Клишированная поэтика замыкала советского писателя в разрешенных пределах, живое слово художника искала путей их преодоления. Мысль о человеке и его художественное воплощение разошлись, став обозначением не только разных литературных тенденций, но и типов «творческого поведения» (М. Пришвин). И если «новый человек» предреволюционной эпохи умер в герое массовом, то человек, литературы «антропологического ренессанса» (П. Гуревич) проявился в новых «сокровенных» формах, утвердив необходимость каждого человека на земле, исполняющего закон преемственности поколений, преодолевающего вынужденное сиротство возвращением к миру. Приняв мир в потерях и разрушениях рубежей и революций, герой русской литературы первой трети XX века был обречен искать опору для дальнейшего пути в «бездомном» мире.

Основные положения диссертации отражены в следующих публикациях:

1. Никонова Т.А. «Новый человек» в русской литературе 1900-1930-х гг.: Проективная модель и художественная практика: Монография/ Т.А. Никонова. - Воронеж: Изд-во ВГУ, 2003. - 232 с.

2. Никонова Т.А. К вопросу о структурообразующей роли центрального персонажа в романе Вс. Иванова «Голубые пески» / Т.А. Никонова // Проблема целостности литературного произведения: Сб. науч. тр. - Воронеж: Изд-во ВГПИ, 1976. - С. 62-77.

3. Никонова Т.А. Мир природы и мир человека в лирике И. Бунина / Т.А. Никонова // Проблемы реализма / Вологод. пед. ин-т. - 1976. - Вып. 5. -С. 128-140.

4. Никонова Т.А. Движущееся народное сознание в романе А. Серафимовича «Железный поток» / Т.А. Никонова // Революция. Жизнь. Писатель: Сб. науч. тр. - Воронеж: Изд-во ВГУ, 1979. - С. 90-99.

5. Никонова Т.А. Деревня в художественном сознании А. Толстого и И. Бунина (1910-е годы) / Т.А. Никонова // Поэтика реализма: Межвуз. сб. науч. ст. - Куйбышев: Изд-во Куйбышев, ун-та, 1985. - С. 170-176.

6. Никонова Т.А. Народный характер в «Деле Артамоновых» М. Горького / Т.А. Никонова //Творчество М. Горького в художественной системе

^ .^.НАЦИОНАЛЬНАЯ

социалистического реализма. Горьковские чтения - 86: Сб. науч. ст. -Горький: Изд-во Горькое, ун-та, 1987. - Ч. П. - С. 86-88.

7. Никонова Т.А. «Не начало ли перемены?» / Т.А. Никонова // Никонова Т.А. Прощания: Размышления над страницами «деревенской» прозы. -Воронеж: Центр.-Черноземное книжное изд-во, 1990. - С. 23-42.

8. Никонова Т.А. «Быть или не быть Росси?» / Т.А. Никонова // Никонова Т.А. Прощания: Размышления над страницами «деревенской» прозы. -Воронеж: Центр.-Черноземное книжное изд-во, 1990. — С. 42-77.

9. Никонова Т.А. Символика пространственных представлений в произведениях И.А. Бунина 1910-х гг. / Т.А. Никонова // Тезисы докладов на межвузовской научной конференции, посвященной 120-летию со дня рождения И.А. Бунина. 24-27 сентября 1990. - Орел: Орловск. пед. ин-т, 1991.-С. 72-73.

10. Никонова Т.А. Судьбы людей в переломные моменты истории: Роман М. Горького «Фома Гордеев» / Т.А. Никонова // Уроки мысли и чувства: Новые подходы к изучению русской литературы в средней школе. — Воронеж: Изд-во ВОИУУ, 1992. - Ч. I. - С. 6-16.

11. Никонова Т.А. «Душа русского человека в глубоком смысле»: Повесть «Суходол» / Т.А. Никонова // «Царственная свобода»: О творчестве И.А. Бунина: Межвуз. сб. науч. тр. к 125-летию со дня рождения писателя. - Воронеж: Квадрат, 1995. - С. 60-69.

12. Никонова Т.А. Народный герой и человека массы: Мифотворчество классовой эстетики / Т.А. Никонова // Русская литература XX века: Поиск ориентиров. Часть I. Мифы и реалии. - Воронеж: Изд-во ВГПУ, 1995.-С. 116-150.

13. Никонова Т.А. Тема «рядового народа» и власти в трактовке советской литературы 1930-х годов и А. Платонова /Т.А. Никонова // Андрей Платонов: Проблемы интерпретации: Сб. науч. тр. - Воронеж: «Траст», 1995.-С. 11-20.

14. Никонова Т.А. К истоку дней: Предисловие / Т.А. Никонова // Русское литературное зарубежье: И.А. Бунин, И.С. Шмелев, Б.К. Зайцев. - Воронеж: Центр духовного возрождения Черноземного края, 1996. - С. 311 [Библиотека школьника].

15. Никонова Т.А. Диалог в культуре как форма преодоления кризиса: Е. Замятин и Дж. Голсуорси / Т.А. Никонова // Вестник ВГУ. Серия I. Гуманитарные науки / Воронеж, гос. ун. - 1996. - № 2. - С. 87-91.

16. Никонова Т.А. Общая судьба и частная жизнь в повести И. Бунина «Суходол» / Т.А. Никонова // Bounine Revisite. Cahiers de l'emigretion russe U.Cultures Socieles de l'est 32. Paris: Institut d'Etudes Slaves, 1977. -С 15-20. ...

17. Никонова Т.А, О. «бесконечно возрастающей сумме счастья» / Т.А. Ни-конова // Подъем. - 1997. - № 10-11. - С. 216-226.

18. Никонова Т.А. О «другом» романе в советской литературе конца 1920-х - начала 1930-х годов / Т.А. Никонова // Традиции и поиски: Русская литература XX века: Сб. науч. тр., посвящ. 80-летию проф. А.М. Абрамова. - Воронеж: ИПЦ, 1997. - С. 30-36.

19. Никонова Т.А. Герой и масса в динамике пространственно-временных координат в русской литературе советского периода / Т.А. Никонова // Вестник ВГУ. Серия I. Гуманитарные науки / Воронеж. гос. ун. - 1998. - №2.-С. 66-81.

20. Никонова Т.А. «Из одного вдохновенного источника жизни»: общие истины и человеческая жизнь в романе «Счастливая Москва» / Т.А. Ни-конова // «Страна философов» Андрея Платонова: Проблемы творчества: Сб. науч. тр. - М: Наследие, 1999. - Вып. 3. - С. 201-211.

21. Никонова Т.А. «Еще не обжитые места человеческой души» / Т.А. Никонова // Вестник ВГУ. Серия I. Гуманитарные науки / Воронеж. гос. ун.- 1999. -№2.-С. 11-16.

22. Никонова Т.А. «... Хочу, чтобы каждый из людей был человеком!» Герой и «массовый человек» в творчестве М. Горького / Т.А. Никонова // Русская литература XX века: Уч. пос. - Воронеж: ВГУ, 1999. - С. 39-66.

23. Никонова Т.А. Смена идейного и эстетического кодов в русской советской литературе 30-х годов / Т.А. Никонова // Там же. - С. 405-416.

24. Никонова Т.А. Народная «горько-сладкая жизнь»: О художественном мире М. Шолохова / Т.А. Никонова, Е.Г. Мущенко // Там же. - С. 434448.

25. Никонова Т.А. Смыслообразующая роль оппозиций в повести «Ямская слобода» / Т.А. Никонова // «Страна философов» Андрея Платонова: Проблемы творчества. Вып. 4. Юбилейный. - М: ИМЛИ РАН, «Наследие», 2000. - С. 282-288.

26. Никонова Т.А. О смысле человеческого существования в творчестве И. Бунина / Т.А. Никонова // И.А. Бунин: Pro et Contra. - СПб.: РХГИ, 2001.-С. 599-612.

27. Никонова Т.А. «Человека и есть сюжет»: Универсальный смысл пограничных ситуаций в прозе А. Платонова / Т.А. Никонова // Осуществленная возможность: А. Платонов и XX век: Сб. науч. тр. - Воронеж: Полиграф, 2001.-С. 115-121.

28. Циконова Т.А. Духовно-телесное единство жизни («Освобождение Толстого» И. Бунина) / Т.А. Никонова // И.А. Бунин в диалоге эпох: Меж-вуз. сб. науч. тр. - Воронеж: ВГУ, 2002. - С. 107-110.

Заказ № 43 от 20 01.2004 г. Тир. 100 экз. Лаборатория оперативной полиграфии ВГУ

Р - 26 06

Оглавление научной работы автор диссертации — доктора филологических наук Никонова, Тамара Александровна

1. Введение.

2. Глава первая. Кризис антропологических идей в русском сознании рубежа XIX - XX веков.

3. Глава вторая. Две концепции человека в реалистической прозе начала XX века. И. Бунин, М. Горький.

4. Глава третья. Самоорганизующаяся масса и «новый человек» в литературе 1920-х годов

§ 1. Герой-масса: Путь в будущее.

§ 2. Герой-легенда: Самоосознание народа.

§ 3. Дегероизация массы: «Человек массы» и «человек особой породы».

5. Глава четвертая. Человек в пространстве жизни:

А. Платонов, М. Шолохов.

Введение диссертации2004 год, автореферат по филологии, Никонова, Тамара Александровна

Переходные, рубежные эпохи характеризуются стремительным расширением эстетического пространства, которое сопровождается неизбежным ослаблением традиционных культурных связей, рождением множественных, нередко взаимоисключающих точек зрения, формированием нового понятийного ряда. И этот процесс, каким бы уникальным он ни казался тем, кто в него вовлечен своими непосредственными судьбами, типологичен, свойствен всему живому. Его определяет смена культурных парадигм, особенно явственная в период обострения противоречий, когда меняются фундаментальные принципы, определявшие в течение длительного времени ментальные системы, господствующее миропредставление большого числа людей. Культурные модели универсальны по своей природе, а потому механизм их действия может являть себя на разных уровнях и в различных процессах, повторяя типологически значимые этапы. Это непременное распадение старого мира, его ценностей, попытка получения из его обломков возможного нового качества, практическое моделирование нового мира. Оттого в переходные эпохи остро ощущается движение времени, в котором чрезвычайно актуализируется образ будущего. В зависимости от футурологических моделей в общественном сознании формируются способы их реализации - эволюционный и революционный, два антиномичных принципа разрешения жизненных противоречий. Закон эволюции и революционный принцип - эпистемологические понятия, принадлежащие в первую очередь познавательной сфере человеческой деятельности, уже оттуда перенесенные в практику политической жизни. И лишь примат социального и идеологический диктат сузили значение слова «революция» для массового советского сознания сначала до социального (политический переворот в жизни общества), а потом и до конкрет3 ной даты - 25 октября (7 ноября) 1917 года. Таким образом, сфера революционного была вытеснена в область идеологическую, политизированную, а потому лишенную познавательного содержания. Процесс движения в эту сторону начался уже на рубеже XIX и XX веков, когда понятие революционности обретало отчетливый оценочный смысл. О революции говорили не только представители политических партий, профессиональные революционеры, но и художники, философы, ученые самых разных отраслей знаний, исходя из мысли об исчерпанности прежней системы ценностей, изжитости культурных моделей.

Однако процесс переоценки ценностей был не только массовым, но и глубоко закономерным, выстраданым. Ощутив выработанность прежних идей, начавшийся век пытался им противостоять идеями «антропологического ренессанса» (П. Гуревич), одна из фундаментальных задач которого и осмыслялась как принципиальное противостояние сложившимся стереотипам. Так, Н. Гумилев констатировал, что русские символисты «взялись за тяжелую, но высокую задачу - вывести родную поэзию из вавилонского плена идейности и предвзятости, в которой она томилась почти полвека. Наряду с творчеством они должны были насаждать культуру . В этом отношении Брюсова можно сравнить с Петром Великим» {Антология акмеизма, 255). Поэтому на рубеже веков возникает эстетический образ «нового мира», который уже в наши дни В.Н. Топоров определил как мифологему русской литературы начала XX века, сохранив за ним эпистемологический смысл (Топоров, 1983, 240). Интересно отметить, что обосновывая жизненность этой мифологемы в литературе начала века, исследователь опирается на тексты символистов (А. Блок, А. Белый, Ф. Сологуб), акмеистов (А. Ахматова, М. Зенкевич, Г. Иванов), акцентируя внимание на эстетических ее аспектах, но минует художников-жизнестроителей, скажем, демократического толка. А между тем труды ориентированных на пролетариат «монистов» свидетельствовали о переводе эстетической категории из области архетипических смутных ожиданий в сферу социальной практики и, следовательно, о превращении мифологемы в миф.

Миф «новый мир» в силу логически легко осознаваемой антиномично-сти, в нем заложенной, включает «старый мир» как свое отрицание. Противостояние, которое обнаруживает уже лексический уровень антиномии новый/старый, определяет и два возможных принципа его разрешения, известных в философском знании - революционного и эволюционного, каждый из которых может быть структурирован в соотнесении с тем типом культуры, на которую он опирается.

Культурные модели универсальны по своей природе, а потому механизм их действия проявляет себя на разных уровнях и в различных процессах, повторяя типологически значимые этапы. В эпохи перемен актуализируются тенденции распада старого, стремление к новизне, практическое моделирование нового, креативные моменты. Оттого в переходные моменты особенно остро ощущается восприятие времени и пространства, их традиционная взаимозависимость. В революционные эпохи пересматриваются базовые отношения мира и человека, частного и общего, духовного и телесного, т.е. всего того, что определяло материальное человеческое существование (в том числе и в культуре) в периоды равновесного существования. В этих условиях неизмеримо возрастает значение слова, языка, который, как заметил Вяч. Иванов в 1918 г., «есть соборная среда, совокупно всеми непрестанно творимая и вместе предваряющая и обусловливающая всякое творческое действие в самой колыбели замысла» {Иванов, 1990, 145).

Вяч. Иванов обратил внимание на созидательное начало языка, слова, как и положено во время смуты, сохраняющего свои креативные возможности вопреки житейской очевидности. Его замечание позволяет нам обратиться к иной стороне литературы пореволюционного времени, чем традиционно отмечаемая в нашем литературоведении.

Новый мир» в поэтических представлениях меняет свою атрибутику [«Новые тучи кровавых знамен - /Там, в отдаленье - проносят» {Белый, 1989,

81); «Пусть на земле образа!/Новых построит их голод» (Хлебников, 112)], географию [«Исполинский очерк новых стран» {Блок, II, 255)], космогонию [«И звезда за звездою/понеслась, / Открывая /Вихрям звездным /Новые бездны {Блок, II, 12)], готовя «неслыханные перемены, /Невиданные мятежи» {Блок, II, 278). Этот изменившийся и меняющийся мир не столько новый, сколько еще не бывший. Его предстоит обживать человеку, формируя новое мировосприятие. Призрак «нового мира», возникающий там и тут у поэтов-символистов и их последователей, несет на себе печать духовных поисков: «.Откроешь двери в новый храм,/ Укажешь путь из мрака к свету!. {Блок, I,

82). Однако ожидание «нового храма» не отменяет апокалипсических ожиданий, скорее усиливает мотив испытания: «Встречая новый строй веков,/ Бросает им загадкой хладной/Живых, безумных мертвецов.» {Блок, I, 79).

Обратим внимание, что в поэзии серебряного века речь идет прежде всего о «новом мире», а не о «новом человеке». Человек в апокалипсических ожиданиях эпохи рубежа остается величиной постоянной, хотя и подвергается испытаниям и деформациям.

Базовой составляющей мифа «новый мир» является мифологема «новый человек». Мифологему мы определяем как социально значимую форму, имеющую типологизированное содержание. Она есть одна из множества формальных и культурных структур, входящих в сферу обслуживания определенного мифа. Миф же К. Леви-Стросс определяет как рассказанную историю, цель которой - дать логическую модель для разрешения определенных противоречий {Леви-Стросс К. Структурная антропология. - М., 1985). Отсюда - множественность обслуживающих его структур. Одна из них - мифологема как некое уже неразложимое единство. Мифологема доступна массовому сознанию, которое наделяет её типологизированным (для массы и бесспорным) смыслом. Однако мифологему легко превратить в идеологему, что значительно сокращает поле ее воздействия на человека, подменяющего в свою очередь идеологему нормативом. Это тупиковый вариант развития (мифологема - идеологема), однако именно он оказался неизбежным в социальном бытовании XX века, поскольку мы имели дело с внешним по отношению к человеку целеполаганием. Сужение смыслов мифологемы ведет к сокращению разрешающей возможности мифа, к деформации его связей с историей (вспомним исходное определение Леви-Стросса). Однако целиком эти связи прерванными быть не могут, ибо история и миф взаимопорождае-мы.

История лежит в структуре мифа, но вместе с тем она порождается мифом: разворачивание формальных структур на основе структуры мифа и есть история. Хотя миф и убивает историю, сворачивая ее во вневременную структуру и воспроизводя исходный архетип сакрального времени, он сам является источником образования порождаемых им семиотических структур, производимых по отношению к нему, а их разворачивание есть суть истории» {Игамбердиев, 119).

Взаимосвязь вечности и истории особенно остро ощущали художники революционной поры. А. Блок в 1919 году в современности четко различал два времени, два пространства; одно - историческое, календарное, другое -нечислимое, музыкальное» {Блок, IV, 335).

Миф «новый мир» многосоставен, сложно структурирован и как всякий миф предполагает многочисленные прочтения. Поэтическая по сути формула А. Блока оказывается для этого чрезвычайно плодотворной. Во-первых, она делает смыслообразующим понятие времени: «Нам не нужно никакого творческого равновесия сил для того, чтобы жить в днях, месяцах, годах (т.е. во времени историческом. — Т.Н.); эта ненужность затраты творчества быстро низводит большинство цивилизованных людей на степень обывателей мира. Но нам необходимо равновесие для того, чтобы быть близкими к музыкальной сущности мира - к природе, к стихии» {Блок, IV, 335). И во-вторых, что чрезвычайно важно для понимания смысла тех деформаций и разночтений, с какими придется столкнуться в литературе первой трети XX века, мысль А. Блока делает особенно наглядными условия перехода мифологемы «новый человек» в идеологему и норматив. Напомним, что пребывание во времени историческом не требует от человека никаких усилий, следовательно, все трансформации имеют четко означенный адрес, социально ориентированы и уже по одному этому легко сводимы к единому образцу. Следовательно, «социальная редукция» нового мира не требует перемен в человеческой природе, адресована человеку «типовому», лишенному индивидуальности.

Время «нечислимое», время вечности и мифа, требует возвращения к природе изначальной, человеческой, апеллирует к ее внутренней динамике: «. мировую музыку можно услышать только всем телом и всем духом вместе» {Блок, IV, 335). Прогресс в цивилизационном смысле, какое-либо планирование во времени линейном для Блока невозможны, ибо время «нечислимое» неподвластно историческим преходящим законам, не поддается логическому проектированию: «Цивилизация умирает, зарождается новое движение, растущее из той же музыкальной стихии, и это движение отличается уже новыми чертами, оно не похоже на предыдущее» {Блок, IV, 344).

Вероятно, именно потому, что «музыкальное» время не предполагает внешней новизны, мифологема «новый человек» не структурируется теми, кто видел эту задачу актуальной для «многих веков исторического развития» (В. Соловьев). И напротив, она легко прописывается в революционных теориях, требующих преобразования «старого» качества, т.е. скачка, который марксистская философия определяет как «сложное переплетение двух процессов - исчезновение (уничтожение) старого качества и возникновение нового, а так же существенно нового единства качественных и количественных характеристик изменяющегося объекта» (ФЭС, 488). Таким образом, сам процесс возникновения «нового» человека, с этой точки зрения, есть нечто революционное, рождающееся стремительно и динамично, оттого и в литературе первой трети XX века, сосредоточенной вокруг мифологемы «новый человек», революционные термины борьбы и преодоления преобладают над всеми остальными.

Как известно, ведущими принципами литературы русского реализма XIX века были объективность изображения, социальный детерминизм, учи-тельность - обязательная нацеленность выводов на реализацию основных нравственных понятий. «Художественным детерминизмом XIX века владеет пафос объяснения, и причинная связь - основной принцип соотношения элементов в созидаемых им структурах. познание этой связи есть эстетическое познание», - отмечает Л.Я. Гинзбург (Гинзбург, 105).

Если XIX век был озабочен поиском в конечном счете начал объединяющих, то XX век сосредоточивает свое внимание на принципе противоречия, меняя масштаб изображения. Традиционная для литературы XIX века коллизия описывалась составляющими «человек» и «среда», в литературе первой трети XX века работает связь человек и мир, «новый мир» требует иных масштабов. Мир разрастается до Вселенной, захватывая различные области человеческой деятельности, обнаруживая в них новые связи. Обобщенный масштаб изображения вводит новые интегрирующие единицы в изображении человека: не среду и ее устоявшиеся нормы, но весь мир, в котором могут действовать иные закономерности, не сводимые к конкретике быта. Подчеркнуто разновеликий масштаб изображения открывает не только новые времена и пространства, но и нового человека.

Традиционно советское литературоведение ставило в центр внимания героя, воплощавшего лучшие, с точки зрения общественных потребностей, качества личности. Не случайно «Словарь литературоведческих терминов» (Редакторы-составители Л.И. Тимофеев и C.B. Тураев, М.: Просвещение, 1974. Тираж 300 ООО экз.), давая определение «положительного героя», акцентирует внимание на воспитательной его функции, «духовный строй и общественное поведение к<ото>рого являются в той или иной мере примером осуществления в конкретной жизненной обстановке того или иного круга эстетических идеалов» (Словарь, 273).

Позднесоветское время, испытывая явственный дефицит идей, отреагировало на политизированность соцреалистических канонов, употребив словосочетание «эстетические идеалы» на месте столь привычного «политические». Введен в статью и термин «идеальный герой», противостоящий «положительному» по принципу его малой жизненности: «.давая идеального героя в готовом . его виде, минуя трудный путь его борьбы с самим собой и окружающими за то, чтобы достичь осуществления идеала, (художник.

Т.Н.) по сути дела ослабляет его воспитательное значение, лишает его исторической определенности, реальной связи с жизнью» (Словарь, 274). Теоретическая невнятность этого утверждения очевидна, но его ценность в ином: оно свидетельствует о том тупике, в котором оказалось советское литературоведение, долгие годы работавшее с футурологическими схемами, избегавшее погружения в конкретный материал, игнорировавшее художественный текст.

Этот кризис идей и позиций помогает объяснить то, что произошло в первые перестроечные годы, не оперируя лишь политическими мотивами. Безусловно, критика и публицистика конца XX века среагировала на тип «советского писателя», функционера позднесоветской эпохи, прошедшего школу административного управления литературой. Однако кризис был более глубоким и системным. Его основы были заложены даже не в советские годы. Мифология советского времени не может быть объяснена «ближними» причинами. В 1980-1990-е годы произошло стремительное заполнение идейного, философского вакуума, искусственно поддерживавшегося десятилетиями. Общественная и научная мысль пережили стремительное расширение аналитического поля. Научная общественность должна была освоить многие идеи предшественников, в новом контексте переосмыслив даже известное. «Антропологический поворот», пережитый всей мировой философией, выразился «в стремлении обратиться к проблеме человека во всей ее многолико-сти. При этом зачастую представители различных направлений мысли — философы, писатели, ученые - сходятся на признании человека уникальным творением Вселенной, принимая это мнение как аксиому» {Гуревич, 1995, 3).

Однако современное состояние общества, уровень научного знания не позволяют безоговорочно согласится с таким мнением. С одной стороны, этому противится человек рубежа ХХ-ХХ1 веков, обремененный сведениями об испытаниях, выпавших на долю завершившегося столетия. С другой, и современная наука дает противоречивые результаты: «Перспективы генетической инженерии, совершенствование средств, ведущих к искусственному производству потомства, изобретение препаратов, изменяющих личность, трансплантация органов, в особенности искусственных, - все это, разумеется, разрушает традиционное представление о биологической природе человека. И вместе с тем, как никогда ранее, показывает чрезвычайную сложность человека, его уникальность как явления природы, хрупкость и т.д.» (.Гуревич, 1993, 6).

В этой формулировке природы человека, противоречивой не только в ее связях с миром, кроется, на наш взгляд, истинная причина гуманитарного кризиса, который пережил XX век в целом. Общественное сознание колебалось от «обольщения» человеком и его возможностями, его «марсианской жаждой творить» (Н. Тихонов) до уверенности в несовершенствах самой природы человеческой. И на рубеже XX и XXI веков опять понадобился разговор о человеке, увиденном в разных литературных контекстах, (см.: М.С. Кургинян. Человек в литературе XX века. - М., 1989; Л.А. Колобаева. Концепция личности в русской литературе рубежа Х1Х-ХХ вв. - М., 1990; Н.В. Драгомирецкая. Автор и герой в русской литературе Х1Х-ХХ вв. - М., 1991; Е.А. Подшивалова. Человек, явленный в слове. - Ижевск, 2002 и др.). При несомненной разнице подходов, своеобразии решений обращение к человеку в литературе отмечено поиском индивидуального. Л.А. Колобаева постулирует эту мысль в качестве исходной: «XX века, век массовых движений, показавший всю мощь и значимость человеческих "множеств", вместе с тем неожиданно резко усилил возможную влиятельность одного, отдельного человека» (Колобаева, 3).

Соотношение части и целого, осмысленное подобным образом, актуализирует личностный аспект проблемы выбора, позволяя выйти за привычные для отечественной литературы рамки противостояния человека государственной системе. Это первый, достаточно важный срез проблемы, позволяющий посмотреть на связи человека и общества как на проницаемые. Зависимость человека от общества осмысляется в этом контексте как одна из форм несвободы. «Сегодня гораздо громче, чем вчера, требуют конформизма, — свидетельствовал в середине XX столетия английский политолог, публицист И. Берлин, не принимавший любые формы гнета на человека, - преданность режиму испытывают куда придирчивее; скептики, либералы, люди, склонные к частной жизни и следованию собственным нормам поведения, если они из осторожности не примкнут к какому-нибудь организованному движению, становятся предметом страха, осмеяния, преследования со всех сторон. <. .> В сегодняшнем мире человеку легче простят глупость и злобу, чем отсутствие политического, экономического или интеллектуального статуса» {Берлин, 130).

По сути дела И. Берлин описывает ситуацию превращения человека частного в политического. Феномен господства массового Ортега-и-Гассет, его современник, определил как «восстание масс» - «полный захват массами общественной власти», имея в виду, как И. Берлин, не государственную власть, но прежде того «интеллектуальный, нравственный, экономический, духовный диктат», определяющий «правила и условности» современного цивилизованного человека (Ортега-и-Гассет, 43). В таком контексте есть соблазн трактовать массовое как одну из форм личностного проявления, когда отдельный человек принимает закон толпы за разрешение проблемы. Не забудем, что в советские годы и теоретиками социалистического реализма выдвигалась мысль о человеке политическом как главном субъекте XX столетия, но оценивалась иначе. Индивидуальное, с их точки зрения, должно было отступить перед общим, трактуемом как веление Истории. Именно эта ситуация была широко использована и истолкована советским литературоведением, так «как соотнесение человека с миром и другими людьми, включение его в орбиту общей ситуации и общих интересов предполагает постановку вопроса о коллективе личностей» {Гей, 213).

Как видим, «массовая» формула легко заменена на «коллективную», иной словесный ряд представляет позицию советского писателя в корне отличающейся от западноевропейской. «Авторская позиция в художественном мире, воссоздаваемом писателем, оказывается проекцией его жизненных позиций в большом мире, проекцией, закрепленной в художественной форме, в стиле произведения» {Гей, 241. Курсив наш. - Т.Н.).

Перед нами случай, сходный с определением «положительного героя»: теоретическая некорректность мысли камуфлируется стилистическим речитативом, суть которого в утверждении господства реальности, лишь «воссоздаваемой писателем». Онтологически и мировоззренчески значимое понятие «художественный мир» редуцируется до «жизненной позиции». В данном случае речь идет о привычном соблюдении «законов игры», принятом в советской литературоведении в те годы, когда его системный кризис, о чем уже шла речь выше, стал совершенно очевидным, тем более, что цитированная нами статья Н.К. Гея «Мир, человек и позиция писателя» - убедительная, профессиональная работа во всем, что не касается итоговых идеологических обобщений и выводов. Мы обратились к ней для того, чтобы показать не только выработанность принципов советского литературоведения, но и то обстоятельство, что даже в условиях идеологического диктата происходили существенные и сущностные подвижки, побуждавшие к решению проблем, встающих перед наукой и искусством. Сегодня это блок проблем, разрабатывающих дискурсивные отношения автор - герой (произведение) - читатель. Совершенно не случайно исследования на эту тему появились в первые перестроечные годы.

Современная наука по разному подходит к их рассмотрению. Это проблема автора и ее современная оценка, рассмотренная в полемике/диалоге с М.М. Бахтиным (см.: Н.Т. Рымарь, В.П. Скобелев. Теория автора и проблема художественной деятельности. — Воронеж, 1994), «авторское поведение» (см.: A.A. Фаустов. Авторское поведение Пушкина. - Воронеж, 2000), «авторское сомнение» как форма реакции художника на массовые решения времени (См.: Н.В. Корниенко. Основной текст Платонова 30-х годов и авторское сомнение в тексте (От «Котлована» к «Счастливой Москве») // Современная текстология: теория и практика. - М., 1997) и др.

При очевидном несовпадении подходов эти исследования позволяют обнаружить важное направление современной научной мысли, суть которой в утверждении тотальной природы эстетического. Автор осмысляется «не только как сознание, но и деятельность, а произведение — как событие этой деятельности, в которой участвует не только личная воля автора <.> Важнейшей составляющей этой творческой воли являются ценностные ориентации и представления, принадлежащие системе культуры и художественного языка» (Рымарь, Скобелев, 145-146).

Третий важный слой литературоведческих исследований, преодолевающий системный кризис науки, связан с изучением художественных языков переходной эпохи. Начало таких разработок опять-таки в 1970-х годах, в зарождавшемся интересе к культуре переходных эпох, к типологии их развития. Это работы Д.С. Лихачева не только о древнерусской литературе, но и прямые выходы к новым временам (см.: Лихачев Д.С. Пути к новой русской литературе // В.Д. Лихачева, Д.С. Лихачев. Художественное наследие древней Руси и современность. - Л., 1971), исследования Ю.М. Лотмана, Б.А. Успенского, всей тартуской школы, много сделавшей для возвращения в научные разработки искусства серебряного века как эстетического феномена. И что очень важно, при этом складывался теоретический аппарат, расширялись исследовательские возможности литературоведения за счет привлечения смежных областей. Так, Ю.М. Лотман, говоря о литературной и общественной ситуации конца XVIII века, отметит: «Унижение русской церкви петровской государственностью косвенно способствовало росту культурной ценности поэтического искусства. При этом на поэзию переносились традиционные религиозные представления. <. .> в России переложения псалмов хотя и восходит своими корнями к XVII веку (С. Полоцкий), именно в XVIII веке становится жанром, вытесняющим гражданскую оду и формирующим в своих недрах гражданскую поэзию» {Лотман, 1994, 367-368).

Как видим, побудительный мотив («унижение русской церкви») и эстетический результат («гражданская» ода) далеко отстоят друг от друга лишь при разделении различных сторон человеческой деятельности непроходимой стеной. В переходные эпохи реальная жизнь и области культуры легко обнаруживают сходные механизмы. Например, С.Г. Бочаров, предваряя публикацию книги К. Леонтьева «Анализ, стиль и веяние. О романах гр. Л.Н. Толстого. Критический этюд», заметит, что К. Леонтьев, рано почувствовавший крушение основ», «разбегание материи», стремился найти этому противодействие в общих законах бытия. По наблюдениям С.Г. Бочарова, он «универсально относился как к биологическим, историческим, политическим и культурным организмам, так и к художественной форме в искусстве» {Бочаров, 1988, 196-197).

Нас интересует раннесоветская литература, находящаяся на разломе времен, идеологий, культурных парадигм. В свете обозначенных нами литературоведческих тенденций мы рассматриваем русскую литературу первой трети XX века как переходный процесс, в котором начинали работать одни тенденции и механизмы развития, отодвигая, трансформируя другие. Литература впадала в эстетическое беспамятство, она меняла свой внешний облик, выдвигая на поверхность то, что представлялось важным и значительным, храня в своих донных основаниях разные решения. Поэтому рубеж веков обозначается не только сменой исторических дат. Его характерологические черты определяют те процессы, которые не только лежат на поверхности, но и происходят в сознании человека, общества, культуры. Определения современников представляют безусловную ценность, но не могут характеризовать всей картины в целом. Помимо естественной причины («Лицом к лицу лица не увидать») на них оказывают влияние симпатии, антипатии, привходящие факторы. Вот почему современники в состоянии описать процесс, но не могут написать историю литературы. Они строятся на разных основаниях, и у них разные приоритеты.

Актуальность исследования определена необходимостью формирования современных представлений о литературном процессе XX века, начиная с его истоков, потребностью нового, более адекватного освоения эстетических, общественных, социально-психологических, культурологических идей и принципов, какие легли в основу отечественной литературы советского периода.

Предмет и задачи исследования. Основу работы составили произведения, включенные в живой литературный процесс, отразившие смену этических и эстетических представлений на переходе от XIX к XX веку. Они выполнили роль аккумуляторов наиболее популярных идей и мотивов, зафиксировали различные варианты общественной реакции на то или иное жизненное явление, поэтому, несмотря на хорошо осознаваемые различия, мы считаем возможным рассмотрение в одном ряду произведений И. Бунина и М. Горького, Б. Пильняка и В. Маяковского, А. Платонова и М. Шолохова. Художественный текст есть закономерное порождение времени, совмещающее разные его тенденции. В связи с этим для нас оказываются важными дискурсивные отношения как внутри художественного произведения, так и между эпохой, писателем и читателем.

Новизна исследования состоит в трактовке литературы революционного времени как естественного эволюционного процесса, в котором традиционная смена «старого» «новым» лишь в контексте общественных ожиданий обретала оценочный смысл. Для одних это была литература уходящего времени, конца эпохи, для других — начало «нового мира», с наступлением которого разрешались прежде непримиримые противоречия.

Говоря о «новом мире» как формуле будущего, мы отмечаем ее неизбежную интуитивность, несмотря на научные формы, придаваемые ей теоретиками. Как в любой утопии, в «новом мире» «интуиция, темная телесно-душевная нащупь» (М. Бахтин), идущая от природы мифа, от ожидания «земного рая», причудливо переплеталась с реальной историей, с ее социалистическими лозунгами. В силу исходной двойственности миф о «новом мире» возник на пересечении «самого крайнего материализма и вместе с тем самых крайних идеальных порывов духа», «многозначительную» борьбу которых фиксировал в конце XIX столетия Д. Мережковский. Антиномичность общественных ожиданий определила и трактовку гипотетического «нового человека», который не мог быть трактован литературой ни как традиционный герой, индивидуальный характер, ни как социальный тип. Для художественного сознания начала XX века он стал формой, готовой вместить сколь угодно идеализированное содержание.

Основная цель исследования определена сформулированными выше подходами. В русской литературе первой трети XX века мы рассматриваем смену представлений о мире и человеке, поиск новых художественных решений. Формула «новый человек» используется нами для обозначения футуро-логических устремлений литературы. Смыслопорождающая модель «нового мира» объединила то, что всегда существовало поляризованным - «книжное» сознание интеллигенции и «стихийную» массовую жизнь. Временем, когда иллюзия реализации самых смелых общественных и эстетических проектов была наиболее полной, стали первые послереволюционные годы. Они же были временем прощания с наиболее масштабными общественными заблуждениями. Поэтому взгляд из 1920-х годов на время предреволюционных ожиданий и на годы послереволюционных разочарований позволяет увидеть смену представлений о «новом мире» и «новом человеке» в динамике.

Именно в эти годы мифологизированные трактовки народа утратили силу, заставив обратиться к массовым формулам. «Закон масс», исповедуемый литературой пореволюционных лет, нес в себе основу противоречивых оценок и добровольных фальсификаций. С одной стороны, он утверждал мысль о самоорганизующемся единстве, с другой - неосознанные цели движения нередко вели к деструкции, разрушающей и массу, и «нового человека». «Новый человек» должен был перестраивать мир по законам революционной логики, подчиняя личное общему. Массовое же сознание видело в «новом мире» реализацию своих утопических ожиданий «рая на земле», где для всех есть «молоко, мясо и мед» (А. Малышкин). Архетип «земного рая», «эдемского сада» не подлежал соотнесению с реальностью, не предполагал никаких личностных усилий, да и «нового человека» тоже. Поэтому мифологема «новый человек» открывала перспективы лишь для «книжного» сознания, никак в этом отношении не корреспондировавшего с массовым. Футурологи-ческие устремления, объединявшие русское общество перед революцией, в своей глубине были едва ли не взаимоисключающими: «книжное» решение предполагало отказ от личного, массовое сознание тяготело к их расподоблению. Примирение столь разнородных интенций было невозможным, а потому в литературу первой трети XX века властно вошли идеология и политика, на десятилетия определив ее развитие.

Методологические подходы определены теми задачами, которые мы перед собой ставили. Художественный текст мы рассматриваем в свете философской концепции диалога М.М. Бахтина, высказанной еще в 1920-е годы и лежащей в основе современного понимания литературного процесса как саморазвивающегося единства. Это определило системный подход к тексту, сочетающий типологические, историко-литературные, культурологические методы анализа. В истолковании отдельного художественного явления нами использованы современные интерпретационные стратегии, сложившиеся при рассмотрении дискурсивных взаимоотношений произведения, автора и читателя.

Общефилологическая основа исследования традиционна. Это труды по общей поэтике (М.М. Бахтин, Ю.Н. Тынянов, В.М. Жирмунский, Б.М. Эйхенбаум, Б.О. Корман и др.), исследования по жанрово-стилевому многообразию русской литературы XX века (Г.А. Белая, J1.A. Долгополов, Н.В. Корниенко, H.A. Грознова, В.А. Келдыш, Н.М. Лейдерман, В.П. Скобелев, Н.В. Драгомирецкая, J1.A. Колобаева, Е.А. Подшивалова и мн. др.). Концептуально значимыми для нас стали работы Ю.М. Лотмана, Б.А Успенского, Д.С. Лихачева, A.M. Панченко и др., рассматривающие ситуации смены культурных эпох. Мы учитывали и идущий в современной науке процесс корректировки гуманитарного знания данными естественных наук (см. работы Г.И. Рузавина, Д.М. Панина, А.У. Игамбердиева и др.).

Апробация работы. Содержание диссертации изложено в монографии, ряде статей, опубликованных в научной печати, общим объемом свыше 35 п.л., неоднократно представлялось на международных, общероссийских межвузовских конференциях в Москве, С.-Петербурге, Париже, Вологде,

Куйбышеве, Воронеже, Орле и др. Ее фрагменты опубликованы в учебном пособии «Русская литература XX века», рекомендованном Министерством образования Российской Федерации для студентов высших учебных заведений, обучающихся по направлению и специальности «Филология» (Воронеж: Изд-во ВГУ, 1999) и успешно используемом в целом ряде вузов страны, отмеченном научной общественностью, зарубежными славистами (см.: W. Kasack. Die Welt der Slaven. XLVII, 2002, 385-398).

На защиту выносятся следующие положения:

1. Русскую литературу первой трети XX века мы рассматриваем как целостный этап, суть которого состояла в преодолении кризиса идей народо-центризма, оставшегося в наследство от века XIX. Отказ от идеализации народа и априорных деклараций его нравственно-созидательных возможностей потребовал от литературы нового художественного языка.

2. Однако место мифологизированного народа в литературе начала 1920-х годов заняла не менее мифологизированная «масса» как обозначение жизнеспособного человеческого единства. За модернистскими формами повествования скрывались привычные ментальные механизмы господства общего над личным.

3. Литературный процесс первой трети XX века определяла борьба двух прямо противоположных представлений о человеке. Концепция человека социального строилась на мысли об управляемой, рациональной человеческой природе. Ей оппонировало мнение о противоречивости, непредсказуемости и антиномичности личности. Это было не только противостояние идеологий, но и художественных миров.

4. Представление о «новом человеке» и задача его изображения в литературе начала XX века возникли как возможное развитие тех позиций, в соответствии с которыми человек считался венцом творения. «Новый» человек обретал оценочный смысл и в качестве идеала противостоял не только человеку стихийному, но и самой жизни, ее естественному обновлению.

5. В послереволюционные годы в старой формуле актуализировалось волевое, нормативное начало. «Новый человек» обрел отчетливую функцию лидера, противостоящего массе по праву вождя. Мифологема начала XX века трансформировалась в идеологему, не утратив своей утопической природы. Креативные законы художественного мира пришли в противоречие с нормативной эстетикой, определив крах одного их утопических проектов человечества.

6. Во второй половине 1920-х годов в русской литературе начинается официально не санкционированное возвращение к идеям литературы «антропологического ренессанса», утверждавшим мысль о жизни как о самоорганизующем единстве. Начало этого процесса мы видим и в осмыслении естественно-трагической природы революции, и в постижении динамической противоречивости человека. Регулирующий опыт народной жизни (М. Шолохов), «сокровенный человек» (А. Платонов) стали той опорой, на которой предстояло выживать русской литературе советского времени.

Список научной литературыНиконова, Тамара Александровна, диссертация по теме "Русская литература"

1. Аверинцев С.С. Судьба и весть Осипа Мандельштама / С.С. Аверинцев // Мандельштам О.Э. Соч.: В 2 т./ О. Мандельштам. - М.: Худ. литература, 1990.-Т. 1.-С. 5-64.

2. Аверинцев С.С. «Аналитическая психология» К.-Г. Юнга и законы творческой фантазии / С.С. Аверинцев // О современной буржуазной эстетике: Сб. статей. М.: Искусство, 1972. - Вып. 3. - С. 110-155.

3. Агранович З.С. Тип художественного сознания и мировоззренческий потенциал мифа / З.С. Агранович, И.В. Саморукова // Проблемы художественного языка: Сб. тр. Самарской гуманитарной академии.- Самара: Изд-во СаГА, 1996. Вып. 2. - С. 25-56.

4. Азизян И.А. Диалог искусств Серебряного века / И.А. Азизян. М.: Прогресс-Традиция, 2001. - 400 с.

5. Анненский И.Ф. Книга отражений / И.Ф. Анненский. М.: Наука, 1979.- 680 с.

6. Аннинский JI.A. Откровение и сокровение / Л.А. Аннинский // Лит. обозрение. 1989. - № 9. - С. 3-21.

7. Антология акмеизма: Стихи. Манифесты. Статьи. Заметки. Мемуары / Вст. ст., сост. и примеч. Т.А. Бек. М.: Моск. рабочий, 1997. - 367 с.

8. Апанович Ф. Образы России и Европы в прозе и дневниках М. Пришвина / Ф. Апанович. Katowice, 2002. - 172 с.

9. Аросев А.Я. Белая лестница: Роман, повести, рассказы / А.Я. Аросев.- М: Современник, 1989. 560 с.

10. Архив русской революции / Сост. И.В. Гессен. М.: Современник, 1994. - Т. 1,2.

11. Ауэрбах Э. Мимесис: Изображение действительности в западноевропейской литературе / Э. Ауэрбах. М.: Прогресс, 1979. - 556 с.

12. Бабель И.Э. Избранное. Вст. ст. Л. Поляк, коммент. Е. Краснощековой / И.Э. Бабель. М.: Худ. лит., 1968. - 496 с.

13. Бабичева Ю.В. Эволюция жанров русской драмы XIX начала XX вв. / Ю.В. Бабичева. - Вологда: Вологод. пед. ин-т, 1982. - 127 с.

14. Байрад Д. Большевистский проект как план и как социальная практика /Пер. с нем. К. Левинсона /Д. Байрад //Ad Imperio. 2002. - № 3. -С. 353-384.

15. Бак Д.П. История и теория литературного самоосознания: Творческая рефлексия в литературном произведении: Уч. пособие по с/к. / Д.П. Бак. Кемерово: Кемеров. гос. ун-т, 1992. - 81 с.

16. Баран X. Поэтика русской литературы начала XX века / X. Баран. М.: Изд. группа «Прогресс»-«Универс», 1993. - 368 с.

17. Баранов В.И. Огонь и пепел костра. М. Горький: Творческие искания и судьба / В.И. Баранов. Горький: Волго-Вятск. кн. изд-во, 1990.- 365 с.

18. Баранов В.И. Горький без грима: Тайна смерти / В.И. Баранов. М.: Аграф, 1996. - 397 с.

19. Барковская И.В. Поэтика символистского романа / Н.В. Барковская.- Екатеринбург: Изд-во Ур. гос. пед. ун-та, 1996. 288 с.

20. Баршт К.А. Поэтика прозы Андрея Платонова / К.А. Баршт. СПб.: Филол. ф-т СПбГУ, 2000. - 320 с.

21. Бакунин М.А. Международное тайное общество освобождения человечества / М.А. Бакунин // Встань, человек! / Сост., подгот. текстов, вступит, ст., примеч. А.И. Володина, Б.М. Шахматова. М.: Сов. Россия, 1986.-С. 237-255.

22. Баландин Р.К. Вернадский: жизнь, мысль, бессмертие. (К 125-летию со дня рождения) / Р.К. Баландин. М.: Знание, 1988. - 208 с.

23. Бахтин М.М. Слово в поэзии и прозе / М.М. Бахтин // Вопросы литературы. 1972. - № 6. - С. 73-84.

24. Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики / М.М. Бахтин. М.: Худ. лит., 1975.-502 с.

25. Бахтин М.М. Проблема текста: Опыт философского анализа / М.М. Бахтин // Вопросы литературы. 1976. - № 10. - С. 122-151.

26. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества / М.М. Бахтин. М.: Искусство, 1979. - 424 с.

27. Белая Г.А. Путь к познанию революции: (Новые отношения между искусством и действительностью в пореволюционной литературе) / Г.А. Белая // Социалистический реализм и художественное развитие человечества. М.: Наука, 1966. - С. 201-233.

28. Белая Г.А. Закономерности стилевого развития советской прозы / Г.А. Белая. М.: Наука, 1977. - 256 с.

29. Белая Г.А. Дон-Кихоты 20-х годов: «Перевал» и судьба идей / Г.А. Белая. М.: Сов. писатель, 1989. - 398 с.

30. Белый А. На рубеже двух столетий: Воспоминания. В 3-х кн. /А. Белый. М.: Худ. литература, 1989. - Кн. 1. - 534 с.

31. Белый А. Начало века: Воспоминания / А. Белый. М.: Худ. литература, 1990.-686 с.

32. Белый А. Между двух революций: Воспоминания /А. Белый. М.: Худ. литература, 1990. - 669 с.

33. Белый А. Символизм как миропонимание / А. Белый // Сост., вступ. ст. и примеч. JI.A. Сугай. М.: Республика, 1994. - 534 с.

34. Белянин В.П. Основы психолингвистической диагностики: Модели мира в литературе / В.П. Белянин // Российская Акад. наук. Ин-т языкознания. М.: Тривола, 2000. - 247 с.

35. Бердяев H.A. Истоки и смысл русского коммунизма Репринт. / H.A. Бердяев. М.: Наука, 1990. - 224 с.

36. Бердяев H.A. Самопознание: (Опыт философской автобиографии) / H.A. Бердяев. М.: Книга, 1991.

37. Бердяев H.A. Философия творчества, культуры и искусства. В 2-х тт. / H.A. Бердяев. М.: Искусство, 1994.

38. Берлин И. Четыре эссе о свободе / И. Берлин. London: Overseas Publications Interchange Ltd, 1992. - 396 с.

39. Богатырев A.A. Элементы неявного смыслообразования в художественном тексте / A.A. Богатырев. Тверь: ТГУ, 1998. - 100 с.

40. Богданов А. Вопросы социализма: Работы разных лет / А. Богданов.- М.: Политиздат, 1990. 479 с.

41. Богданов А. Искусство и рабочий класс / А. Богданов. М.: Пролетарская культура, 1918. - 80 с.

42. Борисова JI.M. Художественная специфика русской драмы конца XIX- начала XX вв. / Л.М. Борисова. Киев: УМКВО, 1988. - 66 с.

43. Бочаров С.Г. Эстетический трактат Константина Леонтьева / С.Г. Бочаров // Вопросы литературы. 1988. - № 12. - С. 188-200.

44. Бочаров С.Г. Сюжеты русской литературы / С.Г. Бочаров. М: Языки русской культуры, 1999. - 626 с.

45. Бугров Б.С. Русская драматургия конца XIX начала XX вв. / Б.С. Бугров. - М.: МГУ, 1979. - 96 с.

46. Бузник В.В. Русская советская проза 20-х годов / В.В. Бузник. Л.: Наука, 1975. - 229 с.

47. Блок A.A. Собр. соч.: В 6 т. / A.A. Блок. Л.: Худ. литература, 19801983.

48. Боцяновский В.Ф. Максим Горький: Критико-биографический этюд / В.Ф. Боцяновский. Пб., 1903. - 136 с.

49. Брик О. Разгром Фадеева / О. Брик // Литература факта: Первый сборник материалов работников ЛЕФа Репринт.. М.: Захаров, 2000. - С. 91-96.

50. Бритиков А. Становление психологизма в «деревенской» прозе (20-е -начало 30-х гг.)/А. Бритиков // Бритиков А., Шаталин М. Проблемы психологизма в советской литературе. М.: Наука, 1970. - С. 102-149.

51. Бубер М. Проблема человека / М. Бубер. М.: Всероссийский межведомственный центр наук о человеке при Президиуме РАН, 1992.- 148 с.

52. Бунин И.А. Собр. соч.: В 9 т. / И.А. Бунин. М.: Худ. литература, 19651967.

53. Бунин И.А. Лишь слову жизнь дана / Сост., вступ. ст., примеч. и имен, указ. О.Н. Михайлова // Бунин И.А. М.: Сов. Россия, 1990. - 368 с.

54. Бунин И.А. Собр. соч.: В 8 т./И.А. Бунин. М.: Моск. рабочий, 1994. -Т.3.- 560 с.

55. Васильев В.В. Андрей Платонов: Очерки жизни и творчества / В. Васильев. М.: Современник, 1982. - 230 с.

56. Вайман С.Т. Непрерывность дискретность - праобраз / С.Т. Вайман // Вайман С.Т. Неевклидова поэтика: Работы разных лет. - М.: Наука, 2001.-С. 43-78.

57. Вейман Р. История литературы и мифология: Очерки по методологии и истории литературы. Пер. с нем. / Р. Вейман. М.: Прогресс, 1975.- 344 с.

58. Вениамин (Исупов). Пессимистическая литература Максима Горького /Исупов. -СПб., 1907.

59. Веселый А. Россия, кровью умытая. Гуляй Волга /А. Веселый. М.: Худ. литература, 1970. - 704 с.

60. Вересаев В.В. Собр. соч.: В 4 т. / В. Вересаев. М.: Худ. литература, 1990.

61. Вехи: Сб. статей о русской интеллигенции Репринтное воспроизведение издания 1909 г.. М.: Изд. фирма межд. ассоц. деят. культуры «Новое время», 1990. - 212 с.

62. Вечное солнце: Русская социальная утопия и научная фантастика: (Вторая половина XIX начало XX века). - М.: Молодая гвардия, 1979. -431 с.

63. Винокур Г.О. О языке художественной литературы / Г.О. Винокур. М.: Высшая школа, 1991. - 447 с.

64. Виноградов В.В. О языке художественной прозы: Избранные труды / В.В. Виноградов. М.: Наука, 1980. - 360 с.

65. Воровский В.В. Эстетика. Литература. Искусство / В. Воровский. М.: Искусство, 1975. - 544 с.

66. Воронский А.К. Из переписки с советскими писателями / А.К. Ворон-ский // Из истории советской литературы 1920-х 1930-х годов: Новые материалы и исследования. - М.: Наука, 1983 Лит. наследство. Т. 93.-С. 531-617.

67. Воронский А.К. Литературно-критические статьи / А.К. Воронский. -М.: Худ. литература, 1963. 423 с.

68. Воронский А.К. Искусство видеть мир / А.К. Воронский. М.: Сов. писатель, 1987. - 700 с.

69. Временник Отдела словесных искусств. Л.: Academia, 1928. - 155 с.

70. Гайденко П.П. Философия культуры Романо Гвардини / П.П. Гайден-ко // Вопросы философии. 1990. - № 4. - С. 121-126.

71. Галъцева Р.А. Западноевропейская культурфилософия между мифом и игрой / Р.А. Гальцева // Самосознание европейской культуры XX века: Мыслители и писатели Запада о месте культуры в современном обществе. М.: Политиздат, 1991. - С. 8-22.

72. Гальцева Р. Реальное дело художника: («Положительная эстетика» Владимира Соловьева и взгляд на литературное творчество) / Р. Гальцева // Соловьев B.C. Философия искусства и литературная критика. -М.: Искусство, 1991. С. 8-29.

73. Гачев Г.Д. Содержательность художественных форм: Эпос. Лирика. Театр / Г.Д. Гачев. М.: Просвещение, 1968. - 302 с.

74. Гачев Г.Д. Жизнь художественного сознания: Очерки по истории образа / Г.Д. Гачев. М.: Искусство, 1972. - Ч. 1. - 200 с.

75. Гвардини Р. Конец нового времени / Р. Гвардини // Феномен человека: Антология / Сост., вступ. ст. П.С. Гуревича. М.: Высшая школа, 1993. - С. 240-296.

76. Гегель Г. Лекции по эстетике/Г. Гегель // Соч.: В 14 т. М.: Соцэкгиз, 1959. - Т. 14.

77. Геллер М.Я. Андрей Платонов в поисках счастья / М.Я. Геллер. М.: МИК, 2000. - 428 с.

78. Геллер М.Я. Утопия у власти / М. Геллер, А. Некрич. М.: МИК, 2000.- 855 с.

79. Гиршман М.М. Ритм художественной прозы / М.М. Гиршман. М.: Сов. писатель, 1982. - 368 с.

80. Герасимов И. Перед приходом тьмы: (Пере)ковка нового советского человека в 1920-х годах: Свидетельства участников / И. Герасимов // Ab Imperio. 2002. - № 3. - С. 297-320.

81. Гинзбург Л.Я. О литературном герое / Л.Я. Гинзбург. Л.: Сов. писатель, 1979. -222 с.

82. Гинзбург Л.Я. Литература в поисках реальности: Статьи, эссе, заметки /Л.Я. Гинзбург. Л.: Сов. писатель, 1987. - 397 с.

83. Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 7 т. / Н.В. Гоголь. М.: Худ. лит., 1966.- Т. 2. 380 с.

84. Голубков М.М. Утраченные альтернативы: Формирование монистической концепции советской литературы 20-х 30-х годов / М.М. Голубков. - М.: Наследие, 1992. - 202 с.

85. Горелов А. Гроза над соловьиным садом: Александр Блок / А. Горелов.- Л.: Сов. писатель, 1973. 608 с.

86. Горький М. История русской литературы / М. Горький. М.: ГИХЛ, 1939. - 340 с.

87. Горький М. Собр. соч.: В 30 т. М.: Худ. литература, 1953. - Т. 24, 25.

88. Горький М. Полн. собр. соч. худ. произведений в 25-ти томах. М.: Наука, 1968-1976.

89. М. Горький. Неизданная переписка / М. Горький. М.: Наука, 1963 Лит. наследство. Т. 70.

90. М. Горький и Леонид Андреев. М.: Наука, 1965 Лит. наследство. Т.72.

91. Григорьев Р.Крахмалъников. М. Горький / Р. Григорьев. М.: ГИЗ, 1925. - 148 с.

92. Грознова H.A. Ранняя советская проза. 1917-1925 / H.A. Грознова. Л.: Наука, 1976.

93. Гройс Б. Утопия и обмен / Б. Гройс. М.: Знак, 1993. - 373 с.

94. Гроссман-Рощин И.С. Искусство изменять мир/ И.С. Гроссман-Рощин.- М.: Федерация, 1930.-352 с.

95. Гура В.В. Роман и революция: Пути советского романа. 1917-1929 / В.В. Гура. М.: Сов. писатель, 1973. - 400 с.

96. Гура В.В. Как создавался «Тихий Дон»: Творческая история романа М. Шолохова/В.В. Гура. М.: Сов. писатель, 1980. - 440 с.

97. Гуревич А.Я. Средневековый мир: Культура безмолвствующего большинства/А.Я. Гуревич. М.: Искусство, 1990. - 395 с.

98. Гуревич П.С. Антропологический ренессанс / П.С. Гуревич // Феномен человека: Антология. М.: Высшая школа, 1993. - С. 3-23.

99. Давыдов Ю.Н. Этика любви и метафизика своеволия: Проблемы нравственной философии / Ю.Н. Давыдов. М.: Молодая гвардия, 1982.- 287 с.

100. Дарвин М.Н. Русский лирический цикл: Проблемы истории и теории /М.Н. Дарвин. Красноярск: Изд-во Краснояр. ун-та, 1988. - 137 с.

101. Динамика культуры и художественного сознания (философия, музыковедение, литературоведение): Сб. ст./ Ред. В.П. Скобелев. Самара, 2001.- 134 с.

102. Днепров В Д. Проблемы реализма/В. Д. Днепров. Л.: Сов. писатель, 1960.-353 с.

103. Добренко Евг. Формовка советского читателя: Социальные и исторические предпосылки рецепции советской литературы / Евг. Добренко. СПб.: Академический проект, 1997. - 321 с.

104. Доброхотов А. Миф как имя / А. Доброхотов // Логос. 1996. - № 7. -С. 47-61.

105. Дорохин О.Н. Серебряный век как историко-культурная и историографическая проблема: Автореф. дисс. .канд. ист. наук/О.Н. Дорохин. Томск, 1999. - 19 с.

106. Долгополое Л. На рубеже веков: О русской литературе конца XIX -начала XX в. / Л. Долгополов. Л.: Сов. писатель, 1977. - 368 с.

107. Долгополов Л. Андрей Белый и его роман «Петербург» / Л. Долгополов. Л.: Сов. писатель, 1988. - 413 с.

108. Драгомирецкая Н.В. Стилевые искания в ранней советской прозе / Н.В. Драгомирецкая // Теория литературы: Основные проблемы в историческом освещении. Стиль. Произведение. Литературное развитие. М.: Наука, 1965.

109. Драгомирецкая Н.В. Образ революционной массы и новые формы психологического анализа / Н.В. Драгомирецкая // Социалистический реализм и художественное развитие человечества. М.: Наука, 1966.-С. 234-269.

110. Евзлин М. Космогония и ритуал / М. Евзлин. М.: Радикс, 1993. - 337с.

111. Есаулов И.А. Категория соборности в русской литературе / H.A. Есаулов. Петрозаводск: Изд-во Петрозаводского ун-та, 1995. - 287 с.

112. Зазубрин В. Общежитие / В. Зазубрин. Новосибирск: Кн. изд-во, 1990.-414 с.

113. Жирмунский В.М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. /В.М. Жирмунский. Л.: Наука, 1977. - 407 с.

114. Жолковский А.К. Бабель/ВаЬе1 / А.К. Жолковский, М.Б. Ямпольский. М.: Carte Blanche, 1994. - 446 с.

115. Жолковский А.К. Блуждающие сны и др. работы / А.К. Жолковский. -М.: Наука, 1994. -428 с.

116. Заманская В.В. Русская литература первой трети XX века: Проблемы экзистенционального сознания: Монография / В.В. Заманская. -Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та; Магнитогорск, 1996. 409 с.

117. Замятин Е. Мы: Роман, повести, рассказы, сказки / Е. Замятин. М.: Современник, 1989. - 560 с.

118. Запись лекций М.М. Бахтина об А. Белом и Ф. Сологубе / Studia Slavica. 1983. Т. XXIX.

119. Затонский Д. Искусство романа и XX век / Д. Затонский. М.: Худ. литература, 1973. - 535 с.

120. Зверев А. XX век как литературная эпоха /А. Зверев // Вопросы литературы. 1992. - № 2. - С. 45-62.

121. Иванов Вс. Собр. соч.: В 8 т. / Вс. Иванов. М.: Худ. литература, 1973.-Т.1.-624 с.

122. Иванов Вяч. Наш язык / Вяч. Иванов // Из глубины: Сб. ст. о русской революции. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1990. - С. 145-150.

123. Иванов Вяч. Дионис и прадионисийство / Вяч. Иванов. СПб.: Але-тейя, 2000. - 341 с.

124. Игамбердиев А. Логика организации живых систем /А. Игамбердиев.- Воронеж: Изд-во ВГУ, 1995. 152 с.

125. Изображение человека: Советская литература и мировой литературный процесс. М.: Наука, 1972. - 460 с.

126. Из истории советской литературы 1920-1930-х гг.: Новые материалы и исследования. М.: Наука, 1983 Лит. наследство. Т. 93.. - 760 с.

127. Из творческого наследия советских писателей. М.: Наука, 1965.Лит. наследство. Т. 74.. 744 с.

128. Ильев СЛ. Русский символистский роман: аспекты поэтики / С.П. Ильев. Киев: Лыбидь, 1991. - 172 с.

129. Иностранная критика о Горьком: Сб. статей. М., 1904. - 324 с.

130. История русской советской литературы: В 4 т. М.: Наука, 19671971.

131. История советской литературы: Новый взгляд: В 2 ч. М.: Наука, 1990.-244 с.

132. История русской литературы: XX век: Серебряный век. М.: Изд-во Прогресс-Литера, 1995. - 704 с.

133. История русской литературы XX века (20-90-е годы): Основные имена / Отв. ред. С.И. Кормилов. М.: Изд-во МГУ, 1998. - 480 с.

134. Исупов К. Слово как поступок: (О философском учении A.A. Майе-ра) / К. Исупов // Вопросы литературы. 1992. - № 7. - С. 4-15.

135. Каган М.С. Морфология искусства: Историко-теоретическое исследование внутреннего строения мира искусств. Ч. 1-3. / М.С. Каган.- Л.: Искусство, 1972. 440 с.

136. Каган М.С. Пространство и время в искусстве как проблема эстетической науки / М.С. Каган // Ритм, пространство и время в литературе и искусстве: Сб. ст. JL: Наука, 1974. - С. 36-38.

137. Кайда Л.Г. Композиционный анализ художественного текста: Теория. Методология. Алгоритмы обратной связи / Л.Г. Кайда. М.: Флинта, 2000. - 147 с.

138. Кандинский В.В. О духовном в искусстве / В. Кандинский. М.: Архимед, 1992. -107 с.

139. Кандинский В. Куда идет искусство / В. Кандинский // Наше наследие. 1996. -№37.-С. 80-96.

140. Карасев Л. Знаки покинутого детства: (Анализ «постоянного» у Платонова) / Л. Карасев // Андрей Платонов: Мир творчества. М.: Современный писатель, 1994. - С. 105-121.

141. Карасев Л. Онтологический взгляд на русскую литературу / Л. Кара-сев. М.: РГГУ, 1995.- 104 с.

142. Карасев Л. Философия смеха / Л. Карасев. М.: РГГУ, 1996. - 222 с.

143. Карельский А. От героя к человеку / А. Карельский // Вопросы литературы. 1993. - № 9. - С. 81-122.

144. Кеба A.B. Андрей Платонов и мировая литература XX века: Типологические связи / A.B. Кеба. Каменец-Подольский: Абетка-Нова, 2001.-320 с.

145. Кириченко Е.И. Русская архитектура. 1830-1910 / Е.И. Кириченко. М.: Искусство, 1982. - 399 с.

146. Кобршский А. Проза А. Платонова и Д. Хармса: К проблеме порождения алогичного художественного мира / А. Кобринский // Филологические записки: Вестник литературоведения и языкознания. Воронеж, 1994. - Вып. 3. - С. 82-94.

147. Коган П.С. Русская литература в годы Октябрьской революции / П.С. Коган // Красная новь. 1921. - № 3 - С. 233-243.

148. Коган П.С. Русская литература в годы Октябрьской революции / П. Коган. M.-JI: ГИЗ, 1929. - Т.4. - 324 с.

149. Кожевникова H.A. Отражение функциональных стилей в советской прозе / H.A. Кожевникова // Вопросы языка современной русской литературы. М., 1971. - С. 93-117.

150. Коэюевникова H.A. Типы повествования в русской литературе XIX-XX веков / H.A. Кожевникова. М.: Ин-т русского языка РАН, 1994. -336 с.

151. Кожинов В.В. Роман эпос нового времени / В.В. Кожинов // Теория литературы: Основные проблемы в историческом освещении. Роды и жанры литературы. - М.: Наука, 1964. - С. 92-172.

152. Кожинов В.В. Победы и беды России: Русская культура как порождение истории / В.В. Кожинов. М.: Алгоритм, 2000. - 444 с.

153. Колобаева Л.А. Концепция личности в русской литературе рубежа XIX-XX веков / Л.А. Колобаева. М.: Изд-во МГУ, 1990. - 336 с.

154. Корман Б.О. Лирика Некрасова / Б.О. Корман. Ижевск: Изд-во Удм. госуниверситета, 1992. - 236 с.

155. Кормер В.Ф. О карнавализации как генезисе «двойного сознания» / В.Ф. Кормер // Вопросы философии. 1991.-№ 1.-С. 166-185.

156. Корниенко Н.В. История текста и биография А. Платонова / Н.В. Корниенко // Здесь и теперь. 1993. - № 1. - С. 6-320.

157. Корниенко Н.В. Основной текст Платонова 30-х годов и авторское сомнение в тексте.: (От «Котлована» к «Счастливой Москве») /Н.В. Корниенко // Современная текстология: Теория и практика. М: Наследие, 1997. - С. 176-192.

158. Kocmoe X. Мифопоэтика Андрея Платонова в романе «Счастливая Москва» / X. Костов. Helsinki, 2000. - 328 с.

159. Краснощекова Е.А. Художественный мир Вс. Иванова / Е.А. Крас-нощекова. М.: Сов. писатель, 1980. - 351 с.

160. Кун M. Бухарин: его друзья и враги / М. Кун. М.: Республика, 1992.- 480 с.

161. Кун Т. Структура научных революций / Т. Кун. М.: Прогресс, 1977.- 300 с.

162. Куницын Г.И. Политика и литература / Г.И. Куницын. М.: Сов. писатель, 1973. - 592 с.

163. Кургинян М.С. Человек в литературе XX века / М. Кургинян. М.: Наука, 1989.-243 с.

164. Лавров ПЛ. Религиозные социалисты / П.Л. Лавров // Встань, человек! М.: Советская Россия, 1986. - С. 55-79.

165. Лакан Ж. Функция и поле речи и языка в психоанализе / Ж. Лакан. -M.: Гнозис, 1995.- 100с.

166. Левин Ю.И. Избранные труды: Поэтика. Семиотика / Ю.А. Левин.- М.: Языки русской культуры, 1998. 824 с.

167. Леви-Стросс К. Структурная антропология / К. Леви-Стросс. М.: Наука, 1985. -535 с.

168. Левитан Л.С. Основы изучения сюжета / Л.С. Левитан, Л.М. Циле-вич. Рига: Звайгане, 1990. - 185 с.

169. Лейбин В.М. «Модели мира» и образ человека: (Критический анализ идей Римского клуба) / В.М. Лейбин. М.: Политиздат, 1982. - 255 с.

170. Лейдерман И.Л. Движение времени и законы жанра: Жанровые закономерности развития советской прозы в 60-е-70-е годы / Н.Л. Лейдерман. Свердловск: Сред.-Урал. кн. изд-во, 1982. - 256 с.

171. Лейдерман Н.Л. Теоретические проблемы изучения русской литературы XX века / Н.Л. Лейдерман // Русская литература XX века. -Екатеринбург: Изд-во Урал. гос. ун-та, 1992. Вып. 4. - С. 3-24.

172. Лейдерман Н. Жизнь после смерти, или Новые сведения о реализме / Н. Лейдерман, М. Липовецкий // Новый мир. 1993. - № 7. - С. 233252.

173. Лейдерман Н.Л. Космос и хаос как метамодели мира / H.JI. Лейдер-ман // Русская литература XX века: Направления и течения. -Екатеринбург: Изд-во Урал. гос. ун-та, 1996. Вып. 3. - С. 7-13.

174. Лейтес Н.С. Роман как художественная система / Н.С. Лейтес.- Пермь: Пермский гос. ун-т, 1985. 80 с.

175. Леонтьев К. Анализ, стиль и влияние: О романах гр. Л.Н. Толстого. Критический этюд / К. Леонтьев // Вопросы литературы. 1988. - № 12. - С. 201-247; 1989. - № 1. - С. 203-249.

176. Леонтьев К. Как надо понимать сближение с народом / К. Леонтьев.- М: Мир книги, 1991. 15 с.

177. Леонтьев К. Восток, Россия и Славянство: Философская и политическая публицистика. Духовная проза (1872-1891) / К. Леонтьев. М.: Республика, 1996. -798 с.

178. Липкое В.Я. Мир и человек в творчестве Л. Толстого и И. Бунина / В.Я. Линков. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1989. - 174 с.

179. Литературное произведение и литературный процесс в аспекте исторической поэтики: Межвузовский сб. Кемерово: Кемеровский гос. ун-т, 1988.- 189 с.

180. Литературный процесс и судьбы цивилизации XX века / Под ред. А.Б. Удодова. Воронеж: Изд-во Воронеж, гос. ун-та, 2002. - 139 с.

181. Лихачев Д.С. Пути к новой русской литературе / Д.С. Лихачев // Лихачева В.Д., Лихачев Д.С. Художественное наследие Древней Руси и современность. Л.: Наука, 1971. - С. 71-112.

182. Лихачев Д.С. Литература Реальность - Литература / Д.С. Лихачев.- Л. : Сов. писатель, 1981. 216 с.

183. Лихачев Д.С. Смех в Древней Руси / Д.С. Лихачев, A.M. Панченко, Н.В. Понырко. Л.: Наука, 1984. - 296 с.

184. Лихачев Д.С. Очерки по философии художественного творчества / Д.С. Лихачев. СПб.: Блиц, 1999. - 190 с.

185. Липоеецкий М.Н. Поэтика литературной сказки / М.Н. Липовецкий.- Свердловск: Изд-во Ур. гос. ун-та, 1991. 183 с.

186. Личность в XX столетии. М. : Мысль, 1979. - 260 с.

187. Лосев А.Ф. Проблема символа и реалистическое искусство / А.Ф. Лосев. М.: Искусство, 1976. - 367 с.

188. Лосев А.Ф. Вл. Соловьев /А.Ф. Лосев. М.: Мысль, 1983. - 208 с.

189. Лосев А.Ф. Дерзание духа /А.Ф. Лосев. М.: Политиздат, 1988. -366 с.195.- Лосев А.Ф. Очерки античного символизма и мифологии / А.Ф. Лосев. -М.: Мысль, 1993.-959 с.

190. Лотман Ю.М. Анализ поэтического текста / Ю.М. Лотман. Л.: Просвещение, 1972. - 271 с.

191. Лотман Ю.М. Сюжетное пространство романа XIX столетия / Ю.М. Лотман // Лотман Ю.М. В школе поэтического слова. Пушкин. Лермонтов. Гоголь: Кн. для учителя. М.: Просвещение, 1988. - С. 328344.

192. Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII нач. XIX в.) / Ю.М. Лотман. - СПб.: Искусство -СПб., 1994.-399 с.

193. Лотман Ю.М. Смерть как проблема сюжета / Ю.М. Лотман // Ю.М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. М.: Гнозис, 1994.-С. 417-430.

194. Лотман Ю.М. Русская литература послепетровской эпохи и христианская традиция / Ю.М. Лотман // Ю.М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. М.: Гнозис, 1994. - С.364-376.

195. Луначарский A.B. Искусство и революция: Сб. ст./ A.B. Луначарский.- М.: Новая Москва, 1924. 232 с.

196. Луначарский A.B. Неизданные материалы /A.B. Луначарский. М.: Наука, 1970. Лит. наследство. Т. 82. - 672 с.

197. Маковский М.М. Сравнительный словарь мифологической символики в индоевропейских языках: Образы мира и миры образов / М.М. Маковский. М.: Гуманитарный издательский центр ВЛАДОС, 1996. -416 с.

198. Маковский С. На Парнасе Серебряного века / С. Маковский. М.: Изд-во «Наш дом - d' Age d' Homme»; Екатеринбург: Изд-во «У-Фактория», 2000. - 400 с.

199. Максимов Д.Е. Поэзия и проза А. Блока / Д.Е. Максимов. Л.: Сов. писатель, 1975. - 526 с.

200. Максимов Д.Е. Русские поэты начала века: Очерки / Д.Е. Максимов.- Л.: Сов. писатель, 1986. 408 с.

201. Мальцев Ю.В. Иван Бунин: Жизнь и творчество / Ю.В. Мальцев. М.: Посев, 1994.-432 с. '

202. Малыгина Н.М. Художественный мир Андрея Платонова / Н.М. Малыгина. М.: МПУ, 1995. - 96 с.

203. Малышкин А.Г. Соч.: В 2 т. / А.Г. Малышкин. М.: Правда, 1965.

204. Юрьев А. Малышкин. Плакат борьбы /А. Юрьев // Красная звезда.- 1926. -24янв.

205. Мандельштам О.Э. Слово и культура: Статьи / О. Э. Мандельштам.- М.: Сов. писатель, 1983. 320 с.

206. Марков Б.В. Храм и рынок: Человек в пространстве культуры / Б.В. Марков. СПб.: Алетейя, 1999. - 296 с.

207. Марков В.Ф. История русского футуризма / В.Ф. Марков. СПб.: Алетейя, 2000. - 438 с.

208. Маяковский В.В. Полн. собр. соч.: В 13 т. / В.В. Маяковский. М.: Худ. лит., 1956. - Т.2 (1917-1921). - 520 с.

209. Медведев П.Н. Бахтин М.М. Формальный метод в литературоведении. Комментарий В. Махлина / П.Н. Медведев. М.: Лабиринт, 1993.-206 с.

210. Мелетинский Е.М. О литературных архетипах / Е.М. Мелетинский. -М.: Изд-во РГГУ, 1994. 136 с.

211. Мелетинский Е.М. От мифа к литературе / Е.М. Мелетинский. М.: ОГГУ, 2000.- 167 с.

212. Меньшиков М.О. Кончина века/М.О. Меныников//Наше наследие. 1997.-№42.-С. 48-57.

213. Менъшутин А.И. А.Г. Малышкин /А.Н. Меныпутин / История русской советской литературы: В 4 т. М.: Наука, 1967. - Т. 2. - С. 296315.

214. Мережковский Д. С. Грядущий Хам / Д.С. Мережковский // Д.С. Мережковский, З.И Гиппиус. 14 декабря: Роман. Дмитрий Мережковский: Воспоминания. М.: Московский рабочий, 1991. - С. 524-543.

215. Минакова A.M. Поэтический космос М.А. Шолохова: О мифологизме и эпике М.А. Шолохова / A.M. Минакова. М.: Прометей, 1992. - 78 с.

216. Мифы народов мира: Энциклопедия. В 2 т. М.: Сов. энциклопедия, 1980-1982.

217. Михайлов A.B. Язык культуры / A.B. Михайлов. М.: Языки русской культуры, 1977. - 909 с.

218. Михайлов А.И. Пути развития новокрестьянской поэзии /А.И. Михайлов. Л.: Наука, 1990. - 275 с.

219. Мукаржовский Я. Структуральная поэтика / Я. Мукаржовский. М.: Языки русской культуры, 1996. - 479 с.

220. Мусатов В.В. История русской литературы первой половины XX века: Советский период / В.В. Мусатов. М.: Высшая школа; Изд. Центр Академия, 2001. -310 с.

221. Мусатов В.В. Пушкинская традиция в русской поэзии первой половины XX века: Александр Блок Сергей Есенин - Владимир Маяковский / В.В. Мусатов. - М.: Прометей, 1991.

222. Мущенко Е.Г. Поэтика сказа / Е.Г. Мущенко, В.П Скобелев, Л.Е. Кройчик. Воронеж: Изд-во Воронеж, гос. ун-та, 1978. - 288 с.

223. Мущенко Е.Г. «Живая жизнь» как эстетическая универсалия серебряного века / Е.Г. Мущенко // Филологические записки: Вестник литературоведения и языкознания / Воронеж, гос. ун-т. 1993. - Вып. 1. -С. 41-49.

224. Мущенко Е.Г. Путь к новому роману на рубеже Х1Х-ХХ веков / Е.Г. Мущенко. Воронеж: Изд-во Воронеж, гос. ун-та, 1986. - 185 с.

225. Мяло К. Оборванная нить: Крестьянская культура и крестьянская революция/К. Мяло // Новый мир. 1988. - № 8. - С. 245-257.

226. Навроцкий В.А. Класс, идеология, литература: Сб. ст./ А.В. Навроцкий. М.: Радуга, 1986. - 318 с.

227. Называть вещи своими именами: Программные выступления мастеров западноевропейской литературы XX в./ Сост., предисл., общ. ред Л.Г. Андреева. М.: Прогресс, 1986. - 640 с.

228. Небольсин С.А. «Тихий Дон». Пушкинская традиция и скептицизм / С.А. Небольсин // Небольсин С.А. Пушкин и европейская традиция. М.: Наследие, 1999. - С. 190-222.

229. Нива Ж. Возвращение в Европу: Статьи о русской литературе / Ж. Нива. М.: Высшая школа, 1999. - 303 с.

230. Николаев П. А. Советское литературоведение и современный литературный процесс / П.А. Николаев. М.: Художественная литература, 1987.-334 с.

231. Нинов А. М. Горький и Ив. Бунин: История отношений: Проблемы творчества / А. Нинов. Л.: Сов. писатель, 1973. - 568 с.

232. Ницше Ф. Соч.: В 2 т. / Ф. Ницше. М.: Мысль, 1990.

233. Овсянников М.Ф. Гегель / М.Ф. Овсянников. М.: Мысль, 1971. - 223 с.

234. Овчинников Н.Ф. Б.Л. Пастернак поиски призвания: От философии к поэзии / Н.Ф. Овчинников // Вопросы философии. - 1990. - № 4.- С. 7-22.

235. Озеров В. Александр Фадеев: Творческий путь / В. Озеров. М.: Сов. писатель, 1976. - 488 с.

236. Ортега-и-Гассет X. Избранные труды / Сост., предисл. и общ. ред. A.M. Руткевича. / X. Ортега-и-Гассет. М.: Изд-во «Весь мир», 1997.- 704 с.

237. Очерки истории русской журналистики. 1917-1923. М.: Наука, 1966. -510с.

238. Пайман А. История русского символизма / А. Пайман. М.: Республика, 2000.-413 с.

239. Пайпс Р. Создание однопартийного государства в Советской России (1917-1918) / Р. Пайпс // Минувшее: Исторический альманах. М.: Прогресс: Феникс, 1991. - Вып.4. - С. 95-139.

240. Палиевский П.В. Пути реализма: Литература и теория / П.В. Палиев-ский. М.: Современник, 1974. - 222 с.

241. Панин Д.М. Пространство. Время. Движение / Д.М. Панин // Панин Д.М. Теория густот. М: Мысль, 1993. - С. 27-35.

242. Перхин В.В. Русская литературная критика 1930-х годов: Критика и общественное сознание эпохи / В.В. Перхин. СПб.: Изд-во СПб. унта, 1977.-308 с.

243. Печенкин В. «Злой судьбы книга.» (О кн. С. Федорченко «Народ на войне». М.: Сов. писатель, 1990) / В. Печенкин // Литературная Россия. - 1990.-25 авг.-С. 8.

244. Пильняк Б. Владимир Зазубрин. Два мира / Б. Пильняк // Печать и революция. 1922. - № 1. - С. 294-295.

245. Пильняк Б. Человеческий ветер: Роман, повести, рассказы / Б. Пильняк. Тбилиси: Мерани, 1990. - 480 с.

246. Пинский JI.E. Магистральный сюжет: Ф. Вийон, В. Шекспир, Б. Гра-сиан, В. Скотт / JI.E. Пинский. М.: Сов. писатель, 1989. - 416 с.

247. ПлатоновА.П. Голубая глубина/А.П. Платонов. Краснодар, 1922.

248. Платонов А. Соч.: В 3 т. М.: Сов. Россия, 1984-1985.

249. Платонов А. Котлован: Текст, материалы творческой истории /А. Платонов. СПб.: Наука 1990. - 378 с.

250. Платонов А. Чевенгур / А. Платонов. М.: Высшая школа, 1991.- 652 с.

251. Платонов А. Питомник нового человека / А. Платонов // Октябрь.- 1999.-№9. С. 147-150.

252. Подорога В.А. Евнух души: Позиция чтения и мир Платонова / В.А. Подорога// Вопросы философии. 1989. - № 3. - С. 21-26.

253. Подорога В.А. Метафизика ландшафта: Коммуникативные стратегии в философской культуре XIX XX в. - М.: Наука, 1993. - 317 с.

254. Подшивалова Е.А. Человек, явленный в слове: Русская литература 1920-х годов сквозь призму субъектности / Е.А. Подшивалова.- Ижевск, 2002. 504 с.

255. Полонский Вяч. О литературе: Избранные работы / Вст. ст., сост. и примеч. В.В. Эйдиновой / Вяч. Полонский. М: Сов. писатель, 1988.- 492 с.

256. Полонский В. Русский революционный плакат / В. Полонский. М.: 1925.

257. Полякова JJ.B. Евг. Замятин в контексте оценок истории русской литературы XX века как литературной эпохи / JI.B. Полякова. Тамбов: Изд-во ТГУ им. Державина, 2000. - 283 с.

258. Поспелов Т.Н. Проблемы исторического развития литературы / Г.Н. Поспелов. М.: Просвещение, 1971. - 278 с.

259. Потебня A.A. Эстетика и поэтика / A.A. Потебня. М.: Высшая школа, 1990.-342 с.

260. Похлебкин В.В. Словарь международной символики и эмблематики / В.В. Похлебкин. М.: Межд. отношения, 2001. - 560 с.

261. Почепцов Г.Г. История русской семиотики до и после 1917 года / Г.Г. Почепцов. М.: Изд-во Лабиринт, 1998. - 333 с.

262. Пращерук Н.В. Художественный мир прозы И.А. Бунина: Язык пространства/ Н.В. Пращерук. Екатеринбург, 1999. - 254 с.

263. Правдухин В. Литература о революции и революционная литература / В. Правдухин // Сибирские огни. 1923. - № 1-2.

264. Приходько И.С. Мифопоэтика Александра Блока / И.С. Приходько.- Воронеж: Изд-во Воронеж, гос. ун-та, 1996. 82 с.

265. Пришвин М.М. Дневники / М.М. Пришвин. М.: Правда, 1990.- 480 с.

266. Проблемы литературной формы: Сб. ст. Л.: Academia, 1928. - 224 с.

267. Проблемы творчества: Статьи, воспоминания, публикации. Сб. тр.- М.: Сов. писатель, 1988. С. 241-268. Проблема художественного языка: Сб. трудов. - Самара: Изд-во СаГА, 1996. - Вып. 2. - 236 с.

268. Пьяных М. Певец огневой стихии: Поэзия А. Белого революционной эпохи 1917-1921 годов / М. Пьяных // Андрей Белый: Проблемы творчества: Статьи. Воспоминания. Публикации. М.: Сов. писатель, 1988.-С. 241-268.

269. Пятигорский А. «Другой» и «свое» как понятия литературной философии /А. Пятигорский // Сб. ст. к 70-летию проф. Ю.М. Лотмана.- Тарту: Тартуский ун-т, 1992. С. 3-9.

270. Радбиль Т.Е. Мифология языка Андрея Платонова: Монография / Т.Б. Радбиль. Нижний Новгород: Изд-во НГПУ, 1998. - 116 с.

271. Раев М. Россия за рубежом: История культуры русской эмиграции. 1919-1939 / М. Раев. М.: Изд-во «Прогресс-Академия», 1994. - 296 с.

272. Раков В.П. Релятивистская поэтика Серебряного века (Подступы к проблеме) / В.П. Раков // Потаенная литература: Исследования и материалы. Иваново: Изд-во Иванов, гос. ун-та, 2000. - Вып. 2. - С. 7797.

273. Резников Л.Я. Максим Горький известный и неизвестный / Л.Я. Резников. - Петрозаводск: АО Амитье, 1996. - 299 с.

274. Рейснер Л. Избранные произведения / Л. Рейснер. М.: Худ. литература, 1958.-536 с.

275. Рикер П. Герменевтика. Этика. Политика: Московские лекции и интервью / П. Рикер. М.: Изд. центр «Academia», 1995. - 160 с.

276. Ритм, пространство и время в литературе и искусстве. М.: Наука, 1974.-300 с.

277. Розанов В.В. Уединенное / В.В. Розанов. М.: Изд-во «Правда», 1990. -Т. 2.-712с.

278. Розанов В.В. Эстетическое понимание истории / В.В. Розанов // Русские философы. Конец XIX сер. XX в. Биографические очерки. Библиография. Тексты соч. М.: Книжная палата, 1994. - С. 43-125.

279. Ронен О. Серебряный век как умысел и вымысел / О. Ронен. М.: ОГИ, 2000.- 150 с.

280. Руднев В.П. Морфология реальности: Исследование по «философии текста» / В.П. Руднев. М.: Гнозис, 1996. - 207 с.

281. Руднев В.П. Словарь культуры XX века/ В.П. Руднев. М.: Аграф, 1999.-384 с.

282. Русский космизм: Антология философской мысли / Сост. С.Г. Семенова, А.Г. Гачева. М.: Педагогика-Пресс, 1993. - 368 с.

283. Русский народ: его обычаи, обряды, предания, суеверия и поэзия. Собр. М. Забылина. Репринт. М.: «Книга Принштон», 1990.- 607 с.

284. Русская литература XX века: Исследования американских ученых.- СПб.: Петро-РИФ, 1993. 576 с.

285. Русская словесность: От теории словесности к структуре текста: Антология / Под общ. ред. В.П. Нерознака. М.: Academia, 1997. - 320 с.

286. Русский эрос, или Философия любви в России / Сост. и авт. вступ. ст. В.П. Шестаков; коммент. А.Н. Богословского. М.: Прогресс, 1991.- 448 с.

287. Русские философы. Конец XIX сер. XX в.: Антология. - М.: Книжная палата, 1993. - Вып. 1. - 420 с.

288. Рымарь Н.Т. Введение в теорию романа / Н.Т. Рымарь. Воронеж: Изд-во Воронеж, гос. ун-та, 1989. - 272 с.

289. Рымарь Н.Т. Поэтика романа / Рымарь Н.Т. Куйбышев: Изд-во Саратов. ун-та. Куйбыш. филиал, 1990. - 252 с.

290. Рымарь Н.Т., Теория автора и проблема художественной деятельности / Н.Т. Рымарь, В.П. Скобелев. Воронеж: Логос-Траст, 1994.- 264 с.

291. Сакулин П.А. Филология и культурология: Сб. избр. работ / П.А. Са-кулин. М.: Высшая школа, 1990. - 239 с.

292. Саморукова И.В. Дискурс художественное высказывание - литературное произведение: Типология и структура эстетической деятельности / И.В. Саморукова. - Самара: Изд-во Самарск. ун-та, 2002.- 204 с.

293. Сарычев В.А. Эстетика русского модернизма / В.А. Сарычев. Воронеж: Изд-во Воронеж, гос. ун-та, 1991. - 320 с.

294. Своевременные мысли, или Пророки в своем отечестве / Сост. М.С. Глинка. Л.: Лениздат, 1989. - 205 с.

295. Свительский В.А. Андрей Платонов вчера и сегодня: Ст. о писателе /В.А. Свительский. Воронеж: Полиграф, 1998. - 156 с.

296. СейфуллинаЛ.Н. Соч.: В 2 т. / Л.Н. Сейфуллина. М.: Худ. литература, 1973. -240 с.

297. Селивановский А. В литературных боях: Избранные статьи и исследования/А. Селивановский. М.: Сов. писатель, 1983. - 612 с.

298. Серафимович А. Собр. соч.: В Ют. / А.С. Серафимович. М.: Гослитиздат, 1948. - Т. 8.

299. Семенова С. Преодоление трагедии: «Вечные вопросы» в литературе / С. Семенова. М.: Сов. писатель, 1989. - 439 с.

300. Семенова С.Г. Вера, пришедшая в «разум истины» / С.Г. Семенова // Путь. Международный философский журнал. 1992. - № 2. - С. 202247.

301. Семенова С.Г. Тайны Царствия Небесного / С.Г. Семенова. М.: Школа-пресс, 1994. - 415 с.

302. Семиотика города и городской культуры / Труды по знаковым системам. XVIII. Тарту: Изд-во Тартуского ун-та, 1984.

303. Силард Л. Поэтика символистского романа конца XIX начала XX века: (В. Брюсов, Ф. Сологуб, А. Белый) / Л. Силард // Проблемы поэтики русского реализма XIX в. - Л.: ЛГУ, 1984. - С.265-285.

304. Символ в системе культуры: Труды по знаковым системам. XXI. Тарту: Тартуский ун-т. Уч. зап. - Вып. 754.

305. Скобелев В.П. Масса и личность в русской советской прозе 20-х годов: (К проблеме народного характера) / В.П. Скобелев. Воронеж: Изд-во Воронеж, гос. ун-та, 1975. - 341 с.

306. Скобелев В.П. Поэтика рассказа / В.П. Скобелев. Воронеж: Изд-во Воронеж, гос. ун-та, 1982. - 152 с.

307. Скобелев В.П. Слово, далекое и близкое: народ герой - жанр. Очерки по поэтике и истории литературы / В.П. Скобелев. - Самара: Самарское кн. изд-во, 1991. - 280 с.

308. Скобелев В.П. Поэтика русского романа 1920-х-1930-х годов: Очерки истории и теории жанра/ В.П. Скобелев. Самара: Изд-во «Самарский ун-т», 2001. - 152 с.

309. Скороспелова Е.Б. Русская советская проза 20-х-30-х годов: Судьбы романа/Е.Б. Скороспелова. М.: Изд-во МГУ, 1985. - 263 с.

310. Смена литературных стилей: На материале русской литературы XIX-XX веков. М.: Наука, 1974. - 388 с.

311. Смирнов И.П. Художественный смысл и эволюция поэтической системы / И.П. Смирнов. М.: Наука, 1977. - 203 с.

312. Смирнов И.П. Психодиахронологика: психоистория русской литературы от романтизма до наших дней / И.П. Смирнов. М.: Новое литературное обозрение, 1994. - 351 с.

313. Смирнова Л.А. Русская литература XIX начала XX века / JI.A. Смирнова. - М.: Просвещение, 1993. - 383 с.

314. Советская литература и мировой литературный процесс: Изображение человека. М.: Наука, 1972. - 460 с.

315. Современный советский роман: Философские аспекты. JL: Наука, 1979.- 264 с.

316. Созина Е.К. Символика зеркала в прозе И.А. Бунина / Е.К. Созина // И.А. Бунин: Диалог с миром: Межвузовский научный сб. трудов, по-свящ. творч. И.А. Бунина. Воронеж: Полиграф, 1999. - С. 59-69.

317. Соловьев B.C. Литературная критика / B.C. Соловьев. М.: Современник, 1990. - 422 с.

318. Соловьев B.C. Соч.: В 2 т. / B.C. Соловьев. М.: Мысль, 1990.

319. Соцреалистический канон: Сб. ст. Под ред. X. Гюнтера и Е. Добрен-ко. СПб.: Гуманит. агентство «Академический проект», 2000.- 1040 с.

320. Стаф И.К. Печатный текст и народная культура: Исследования Роже Шартье / И.К. Стаф // Мировое древо: Международный журнал по теории и истории мировой культуры. 1992. - № 1. - С. 173-182.

321. Стеблин-Каменский М.И. Мир саги / М.И. Стеблин-Каменский. Л.: Наука, 1971.- 140 с.

322. Степанов Ю. Константы: Словарь русской культуры / Ю. Степанов.- М.: Языки русской культуры, 2001. 824 с.

323. Степун Ф.Ф. Портреты / Ф.Ф. Степун. СПб.: Изд-во РХГИ, 1999. -439 с.

324. Странник Ив. Аничкова A.M. Максим Горький: Критико-биографический очерк. М.: М. Клюкин, 1903. - 48 с.

325. Строев В.А. Десницкий. М. Горький (Алексей Максимович Пешков) /В. А. Строев. СПб., 1919.

326. Струве Г.П. Русская литература в изгнании / Г.П. Струве. Париж: IMKA-PRESS. - М.: Русский путь, 1996. - 448 с.

327. Структура текста. М.: Наука, 1980. - 287 с.

328. Структурализм: «За» и «против». М.: Прогресс, 1975. - 467 с.

329. Тагер Е.Б. Избранные работы о литературе / Е.Б. Тагер. М.: Сов. писатель, 1988. - 208 с.

330. Тамарченко Н.Д. К методологии исследования русского романа: (Природа и типы художественного целого) / Н.Д. Тамарченко // Литературное произведение как целое и проблемы его анализа. Кемерово: Кемеровский гос. ун-т, 1979. - С. 25-39.

331. Тарасенков А.К. Война за социализм (Беглые заметки) / А.К. Тара-сенков // Тарасенков А.К. Статьи о литературе: В 2 т. М.: Худ. литература, 1958. - Т. 1. - С.7-32.

332. Творчество Андрея Платонова: Исследования и материалы. СПб.: Наука, 1995; 2000. - Вып. 1, 2.

333. Топоров В Н. Пространство и текст / В.Н. Топоров // Текст: Семантика и структура. М.: Наука, 1983. - С. 227-284.

334. Топоров В.Н. Эней человек судьбы. К «средиземноморской» персо-нологии / В.Н. Топоров. - М.: Радикс, 1993. - Ч. 1. - 208 с.

335. Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического: Избранное / В.Н. Топоров. М.: Изд. Группа «Прогресс»-«Культура», 1995. - 624 с.

336. Толстой А.Н. Собр. соч.: В Ют./ А.Н. Толстой. М.: Худ. литература, 1961.-Т. 10.

337. Толстой А.Н. Чудаки. Хромой барин. Егор Абозов. Повести и рассказы /А. Толстой. Куйбышев: Кн. изд-во, 1982. - 480 с.

338. Ткачев П.Н. Новые типы «забитых людей» / П.Н. Ткачев // Встань, человек! -М.: Сов. Россия, 1986. С. 177-236.

339. Третьяков С. Страна перекресток: Документальная проза / С. Третьяков. - М: Сов. писатель, 1991. - 576 с.

340. Тростников М.В. Пространственно-временные параметры в искусстве раннего авангарда: (Кузмин, Заболоцкий, Хармс, Введенский, Мессиан) / М.В. Тростников // Вопросы философии. 1997. - № 9. -С. 66-81.

341. Троцкий Л.Д. Литература и революция. Предисл. и публ. Н. Трифонова / Л.Д. Троцкий // Вопросы литературы. 1989. - № 7. - С. 183228.

342. Трушкин В. Литературные портреты / В. Трушкин. Иркутск: Воет -Сиб. кн. изд-во, 1961.

343. Турчин B.C. По лабиринтам авангарда / B.C. Турчин. М.: Изд-во МГУ, 1993. - 248 с.

344. Тынянов Ю.М. Поэтика. История литературы. Кино / Ю.Н. Тынянов. -М.: Наука, 1977.-567 с.

345. Тынянов Ю.М. Литературный факт/ Авт. вст. ст. и коммент. В.И. Новиков. / Ю.М. Тынянов. М.: Высшая школа, 1993. - 318 с.

346. Тюпа В.И. Художественная реальность как предмет научного познания: Учеб. пособие по с/к. / Науч. ред. Н.Д. Тамарченко. Кемерово: Кемеровский ун-т, 1981. - 93 с.

347. Удодов А.Б. Феномен М. Горького как эстетическая реальность: Генезис и функционирование (1880-е — нач. 1990-х годов) / А.Б. Удодов. Воронеж: Изд-во ВГПУ, 1999. - 268 с.

348. Удодов Б.Т. Художественная антропология / Б.Т. Удодов. Воронеж: Изд-во Воронеж, гос. ун-та, 1999. - 304 с.

349. Успенский Б. Раскол и культурный конфликт XVII века / Б. Успенский // Сб. статей к 70-летию проф. Ю.М. Лотмана. Тарту: Тартуский ун-т, 1992. - С. 90-129.

350. Успенский Б.А. Поэтика композиции / Б.А. Успенский. СПб.: Азбука, 2000. - 352 с.

351. Утопия и утопической мышление: Антология зарубежной литературы / Сост., предисл. и общ. ред. В.А. Чаликовой. М.: Прогресс, 1991.-405 с.

352. Фадеев A.A. Собр. соч.: В 4 т. / A.A. Фадеев. М.: Правда, 1979. - Т. 1. - 512 с.

353. Фатеева H.A. Контрапункт интертекстуальности, или Интертекст в мире текстов / H.A. Фатеева. М.: Агар, 2000. - 280 с.

354. Фаустов A.A. Авторское поведение Пушкина: Очерки / A.A. Фаустов. Воронеж: Изд-во Воронеж, гос. ун-та, 2000. - 322 с.

355. Федорченко С. Народ на войне/С. Федорченко. М.: Сов. писатель, 1990.-400 с.

356. Федотов Г.П. Судьба и герои России: Избранные статьи по философии русской истории и культуры. В 2 т. / Г.П. Федотов. СПб.: Изд-во «София», 1991-1992.

357. Федь Н.М. Жанры в меняющемся мире: (Искусство комедии, или Мир сквозь смех. Русский литературный сказ) / Н.М. Федь. М.: Сов. Россия, 1989. - 544 с.

358. Философия филологии: Круглый стол / Новое литературное обозрение. Теория и история литературы, критика и библиография. 1996. -№ 17.-С. 45-93.

359. Философский энциклопедический словарь. М.: Советская энциклопедия, 1983.-840 с.

360. Фоменко Л.П. Человек в философской прозе А. Платонова / JI. П. Фоменко. Калинин: КГУ, 1985. - 72 с.

361. Франк И. Ритм истории / И. Франк. М.: Агентство «Техноигрок», 1995.- 149 с.

362. Франк С.Л. Реальность и человек / C.JI. Франк. СПб.: РХГИ, 1997.- 448 с.

363. Фрейд 3. Массовая психология и анализ человеческого «я» /3. Фрейд // Фрейд 3. Избранное. М.: Изд-во «Московский рабочий» совместное с советско-запад-ногерманским предприятием «Вся Москва», 1990.-Кн. 1.-С. 3-67.

364. Фрейденберг О.М. Поэтика и сюжеты жанра / О.М. Фрейденберг.- М.: Лабиринт, 1997. 445 с.

365. Фрейденберг О.М. Миф и литература древности / О.М. Фрейденберг.- М.: Изд. Фирма «Восточная литература» РАН, 1998. 800 с.

366. Фрэнк Д. Пространственная форма в современной литературе / Д. Фрэнк // Зарубежная эстетика и теория литературы XIX-XX веков. Трактаты, статьи, эссе. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1987. - С. 194-213.

367. Фурманов Д. Соч.: В 2 т. / Д. Фурманов. Л.: Худ. литература, 1971.

368. Хайдеггер М. Время и бытие / М. Хайдеггер. М.: Республика, 1993.- 447 с.

369. Ханзен-Леве А. Русский символизм. Система поэтических мотивов. Ранний символизм /А. Ханзен-Леве. СПб.: Академ, проект, 1999. -512 с.

370. Хейзинга Й. Homo ludens: Статьи по типологии культуры / Й. Хей-зинга. М.: Прогресс, 1992. - 416 с.

371. Ходасевич В. Некрополь / В. Ходасевич. М.: Азбука-классика, 2001.- 320 с.

372. Хрящева Н.П. «Кипящая вселенная» Андрея Платонова: Динамика образотворчества и миропостижения в сочинениях 20-х гг. Диссерт. <.> доктора филол. наук. Екатеринбург, 1998. - 366 с.

373. Художественной мышление в литературе XIX-XX веков: Межвузовский тем. сб. науч. тр. Калининград: Калинингр. ун-т, 1994. - 123 с.

374. Художественное пространство и время. Даугавпилс: ДПИ, 1987.- 163 с.

375. Цветаева М.И Лебединый стан: Стихотворения. Поэмы. Проза / М.И. Цветаева. М.: Скифы, 1992. - 256 с.

376. Целлис Е. К проблеме обобщения в литературе / Е. Целлис // Уч. зап.- Рига: Латв. гос. ун-т, 1970. Т. 125. - С. 13-29.

377. Чайковская О.Г. Соперники времени: Опыты поэтического восприятия прошлого / О.Г. Чайковская. М.: Сов. писатель, 1990. - 336 с.

378. Чаянов A.B. Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии / A.B. Чаянов // Чаянов A.B. Венецианское зеркало: Повести.- М.: Современник, 1989. С. 161-208.

379. Чернец JI.B. Литературные жанры: (Проблемы типологии и поэтики) / Л.В. Чернец. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1982. - 192 с.

380. Чернухина И.Я. Элементы организации художественного прозаического текста / И .Я. Чернухина. Воронеж: Изд-во Воронеж, гос. унта, 1984. - 114 с.

381. Чудакова М.О. Актуальные проблемы изучения русской советской литературы / М.О. Чудакова // Вопросы литературы. 1987. - № 9.- С. 3-78.

382. Чудакова М.О. Без гнева и пристрастия: Формы и деформации в литературном процессе 20-х-30-х годов / М.О. Чудакова // Новый мир.- 1988.-№9.-С. 240-260.

383. Чуковский К.И. Дневник (1901-1929) / К.И. Чуковский. М. Сов. писатель, 1991. - 544 с.

384. Шапошников В.Н. Хулиганы и хулиганство в России. Аспект истории и литературы XX в. / В.Н. Шапошников. М.: Московский Лицей, 2000. - 272 с.

385. Шешуков С.И. Неистовые ревнители: Из истории литературной борьбы 20-х годов / С.И. Шешуков. М.: Моск. рабочий, 1970. -352 с.

386. Шишков Вяч. Ржаная Русь: Очерки // Шишков В. Собр. соч.: В 12 т.- М.-Л.: ЗИФ, 1927.-T.il.

387. Шкловский В.Б. О теории прозы / В.Б. Шкловский. М.: Сов. писатель, 1983. - 384 с.

388. Шкловский В.Б. Сентиментальное путешествие / В. Шкловский. М.: Новости, 1990. - 362 с.

389. Шмид В. Проза как поэзия: Пушкин. Достоевский. Чехов. Авангард / В. Шмид. СПб.: ИНА ПРЕСС, 1998. - 352 с.

390. Шолохов М. А. Собр. соч.: В 9 т./М.А. Шолохов. М.: Худ. литература, 1965-67. - Т. 1-7.

391. Шпенглер О. Закат Европы / О. Шпенглер // Самоосознание Европейской культуры XX века: Мыслители и писатели Запада о месте культуры в современном обществе. М.: Изд-во полит, литературы, 1991.- С. 23-68.

392. Шубин Л.А. Поиски смысла отдельного и общего существования: Об Андрее Платонове: Работы разных лет / Л.А. Шубин. М.: Сов. писатель, 1987.-368 с.

393. Эйдинова В.В. Рассказы Андрея Платонова начала 20-х годов (стиль и жанр) / В.В. Эйдинова // Проблемы стиля и жанра в советской литературе. Свердловск: Изд-во Уральск, ун-та, 1976. - Вып.9. - С. 83100.

394. Эйдинова В.В. Концепция стиля в литературной критике 20-х годов. Стиль художника / В.В. Эйдинова. М.: Худ. литература, 1991.- 285 с.

395. Эйхенбаум Б.М. О поэзии / Б.М. Эйхенбаум. Л.: Сов. писатель, 1969.-552 с.

396. Эко У. Пять эссе на темы этики / У. Эко. СПб.: Изд-во «Симпозиум», 2000.- 160 с.

397. Эпштейн М. От модернизма к постмодернизму: диалектика «гипер» в культуре XX в. / М. Эпштейн // Новое литературное обозрение. 1995. -№ 11.-С. 76-106.

398. Эренбург И. Собр. соч.: В 9 т. Т.З. / И. Эренбург. М.: Худ. литература, 1964. - 496 с.

399. Эткинд А. Эрос невозможного: История психоанализа в России /А. Эткинд. СПб.: Гнозис: Прогесс-Комплекс, 1993. - 374 с.

400. Эткинд Е. Хлыст: Секты, литература и революция /Е. Эткинд. М.: Новое литературное обозрение, 1998. - 685 с.

401. Это человек: Антология / Сост., вступ. ст. П.С. Гуревича. М.: Высшая школа, 1995. - 320 с.

402. Юнг КГ. Об отношении аналитического психологизма к поэтико-художественному творчеству / К.Г. Юнг // Зарубежная эстетика и теория литературы XIX-XX веков. Трактаты, статьи, эссе. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1987. - С. 194-213.

403. Юнг К.Г. Архетип и символ / К.Г. Юнг. М.: Ренессанс, 1991. - 297 с.

404. Юнг К.Г. Об архетипах коллективного бессознательного / К.Г. Юнг // Юнг К.Г. Божественный ребенок: Аналитическая психология и воспитание. Сб. М.: «Олимп»; ООО «Изд-во ACT-ЛТД», 1997. - С.248-290.

405. Юралевич С. Наблюдения над эротическим миром «Тихого Дона» М. Шолохова / С. Юралевич // Литература. Т. 41-43 (2). Russistica Vil-nensis. Вильнюс: Изд-во Вильнюсского ун-та, 2001. - С. 157-164.

406. Яблоков Е.А. На берегу неба: Роман А. Платонова «Чевенгур» / Е.А. Яблоков. СПб.: Изд-во «Дм. Буланин», 2001. - 376 с.

407. Якобсон Р. Работы по поэтике / Вст. ст. В.В. Иванова / Р. Якобсон. М.: Прогресс, 1987. - 460 с.

408. Ars Poética. Сб. подсекции теоретической поэтики / Под ред. М.А. Петровского и Б.И. Ярхо. М.: ГАХН, 1928. - 211 с.