автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.02.01
диссертация на тему: Новые явления синтаксической организации предложения, сверхфразового единства и текста в русской художественной литературе неклассической парадигмы: лингвокультурологический анализ

Полный текст автореферата диссертации по теме "Новые явления синтаксической организации предложения, сверхфразового единства и текста в русской художественной литературе неклассической парадигмы: лингвокультурологический анализ"

На правахрукописи

Родин Павел Сергеевич

Новые явления синтаксической организации предложения, сверхфразового единства и текста в русской художественной литературе неклассической

парадигмы: лингвокульторологический анализ

Специальность 10.02.01 —русский язык

Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук

Ростов-на-Дону - 2005

Работа выполнена на кафедре русского языка Ростовского государственного университета

Научный руководитель: доктор филологических наук, профессор

Покровская ЕленаАлександровна Официальные оппоненты: доктор филологических наук, профессор

Штат Клара Эрновна доктор филологических наук, профессор

Малычева Наталья Владимировна Ведущая организация: Таганрогский государственный

педагогический институт

Защита состоится 25 февраля 2005 г. в 10 часов на заседании диссертационного совета Д 212.208.09 по филологическим наукам при Ростовском государственном университете по адресу: 344006, г. Ростов-на-Дону, ул. Пушкинская, 150, факультет филологии и журналистики Ростовского государственного университета.

С диссертацией можно ознакомиться в научной библиотеке Ростовского государственного университета (г. Ростов-на-Дону, ул. Пушкинская, 148).

Автореферат разослан 2005 г.

Ученый секретарь диссертационного совета

Ф.Г. Самигулина

Противопоставление двух парадигм культуры, опирающееся на концепцию маятникового развития цивилизации, исходит из того, что история культуры представляет собой чередование двух начал. Первое начало воплощает веру в разум и стремление к гармонии, упорядоченности, красоте, смыслу, нормированности, тогда как второе начало, напротив, исходит из представлений о хаотичности, непознаваемости мира, его дисгармоничности, невозможности воплощения идеалов прекрасного. Естественно, это кардинальное различие в двух картинах мира не может не проявляться в отношении к языку.

Существует целый ряд представлений о функционировании языка, которые следует признать проявлениями первой парадигмы культуры: язык представляет собой иерархично организованную, многоуровневую систему, в которой более мелкие единицы являются частями более крупных; язык — это средство передачи информации о действительности, а также средство ее познания; текст характеризуется цельностью и связностью. Все эти положения как нельзя лучше отражают упорядочивающий подход к действительности, для которого мир и человек могут быть объяснены, рационально познаны. Более того, эти положения представляют собой едва ли не самые яркие проявления установок классической (первой) парадигмы. Тем не менее, эти постулаты оказываются универсальными лишь с одной точки зрения.

Неклассическая (вторая) парадигма культуры, бесспорно, привнесла в искусство, в том числе и словесное, многое из того, что вынуждает нас поставить под сомнение эти очевидные постулаты. Естественно, это не означает, что указанные представления неверны и, тем более, окончательно разрушены. Скорее, речь должна идти о вечном противоборстве двух установок: спор между двумя парадигмами — это механизм, лежащий в основе функционирования культуры; последняя, будучи формой упорядочивания коллективного опыта, всегда стремится познать и обратную сторону, освоить «иное», то есть овладеть хаосом и неупорядоченностью. И с

этой точки зрения вряд ли стоит искать однозначный ответ на вопрос о том, какое же начало рано или поздно возьмет верх.

Изучение форм использования языка, в которых реализуются установки второй парадигмы и отрицаются установки первой, представляет несомненный научный интерес. Именно такой ответ может дать наука как яркое проявление первой парадигмы культуры своему антагонисту.

Актуальность исследования обусловлена тем, что оно выполнено в рамках лингвокультурологического подхода — одной из сфер лингвистических исследований, переживающей в наши дни активное становление (см. работы К.Э. Штайн, Т.В. Матвеевой, ЕАПокровской и др.). При этом функционирование языка рассматривается в работе не с точки зрения отражения языковой картины мира, разделяемой носителями русского языка, а с точки зрения реализации в структуре текста общих мировоззренческих установок, характеризующих вторую парадигму культуры — подсистему культуры, находящейся в активной полемике со своей противоположностью.

Кроме того, для современной литературы в высшей степени характерны тенденции, которые должны рассматриваться как проявления второй парадигмы культуры. Эти тенденции пока не получили окончательного осмысления, а потому попытка их систематизации и объяснения также соответствует нуждам современной науки. В первую очередь это касается новых тенденций в синтаксической организации текста, что связывает данное исследование с актуальной проблематикой лингвистики текста (В.Г. Адмони, Г.Ф. Гаврилова, Е.А. Покровская, Н.В. Малычева и др.).

Объектом исследования являются тексты русской художественной литературы XX века, реализующие установки второй парадигмы культуры. Речь идет о модернистских и постмодернистских произведениях, а также о текстах авторов, которые тяготеют к установкам второй парадигмы. Материалом для исследования послужили произведения 18 авторов (А.

Белого, А. Ремизова, В. Хлебникова, А. Платонова, В. Сорокина, С. Соколова, Л. Петрушевской, М. Веллера, В. Аксенова и др.).

Предмет исследования в данной работе — речевые формы, которые принимают установки второй (неклассической) парадигмы культуры в текстах русской художественной литературы XX века.

Научная новизна исследования заключается в том, что в нем выявляется, анализируется и обобщается широкий круг речевых фактов, характерных для русского словесного искусства XX века и отражающих установки второй парадигмы культуры. Это потребовало выявления и описания общих тенденций, характеризующих тексты второй парадигмы. Кроме того, в работе дается обоснование представления об идеальности понятия «парадигмы культуры».

Цель исследования состоит в выявлении, описании, систематизации и объяснении языковых и текстовых явлений, которые определяются общими установками второй парадигмы культуры.

Цель исследования определила его задачи:

1) рассмотреть наиболее важные теоретические основы, из которых исходит представление о взаимодействии в истории культуры двух начал — парадигм культуры;

2) основываясь на положении о том, что парадигмы культуры — это речевое явление, выявить и систематизировать формы внутриуровневой синтаксической интерференции как проявление отрицания второй парадигмой культуры иерархичности языка;

3) исследовать формы отрицания референциальной функции языка, вытекающего из отрицания возможности познавать мир и представлять его символическими средствами;

4) выявить и систематизировать формы разрушения единства текста, представляющие собой результат отрицания рациональности и логичности, свойственного неклассической парадигме культуры.

С задачами исследования тесно связаны следующие методы:

— метод лингвокультурологического анализа, основанный на выявлении взаимодействий между функционированием языка и культурой,

— общенаучный метод наблюдения, при помощи которого были выдвинуты и уточнены основные гипотезы исследования;

— метод стилистического анализа;

— метод функционального анализа, направленный на выявление основных языковых средств, которые участвуют в выражении установок второй парадигмы культуры.

Теоретическое значение исследования заключается в обосновании идеального характера парадигм культуры. В работе также описываются новые и упорядочиваются уже известные проявления установок второй парадигмы культуры в художественных текстах, что способствует уточнению и углублению наших представлений о том, каким образом в языке художественного текста находит проявление взаимодействие двух противоборствующих начал - парадигм культуры.

Практическая значимость работы заключается в выработке и уточнении важнейших предпосылок лингвокультурологического анализа, на которых должен основываться анализ культурных феноменов с точки зрения противопоставления парадигм культуры. Выводы, а также конкретные результаты в дальнейшем могут быть распространены на художественные тексты, созданные на других языках и принадлежащие к другим этапам развития мирового искусства.

На защиту выносятся следующие положения.

1. Парадигмы культуры представляют собой идеальное (никогда не реализующееся в чистом виде) и речевое (связанное с выбором языковых средств) явление. Противопоставление двух парадигм следует рассматривать как форму упорядочивания культурных и языковых фактов, обладающую значительной объяснительной силой.

2. В сфере языка и текстообразования установки второй парадигмы культуры реализуются: а) в стремлении к разрушению языковой иерархии,

которое проявляется во внутриуровневой синтаксической интерференции, б) в таком использовании языка, которое исключает или подрывает референциальную отнесенность текста к внеязыковой действительности, и в) в стремлении разрушить единство текста.

3. Явления межуровневой интерференции в зависимости от уровня языка представлены двумя группами фактов. Во-первых, это интерференция между уровнями синтагмы и предложения (парцелляция, «отщепленный номинатив», контаминация). Во-вторых, это интерференция между уровнями предложения и текста.

4. Отрицание и расшатывание референциальной функции языка находит отражение в следующих качествах текста второй парадигмы: 1) особые формы использования повтора, 2) интертекстуальность, 3) использование языка в метафункции, 4) поэтизация прозы и активизация поэтической функции языка, 5) неопределенность изображаемого мира.

5. Для искусства второй парадигмы характерно стремление разрушить единство текста. Формы, которые принимает данное явление, распределяются по четырем группам: а) нецельный текст, б) фрагментарный текст, в) нецельный и несвязный текст и г) неоднородный текст.

Положения работы прошли апробацию на научных конференциях, проводившихся в Ростовском государственном университете (Конференция аспирантов факультета филологии и журналистики, 2002 год), в Ростовском государственном педагогическом университете (Межвузовская научная конференция, посвященная юбилею доктора филологических наук, профессора Ю.Н.Власовой, 2004 год), а также на заседаниях кафедры русского языка Ростовского государственного университета.

Работа состоит из введения, четырех глав, заключения, библиографии (194 работы) и списка источников (25 наименований).

В главе 1 «Парадигмы культуры как основа лингвокультурологического анализа» рассматривается ряд вопросов, касающихся теоретических предпосылок исследования.

Прежде всего, парадигма культуры представляет собой идеальное явление, а потому вполне может рассматриваться с точки зрения понятия «идеальный тип», предложенного М.Вебером. Согласно Веберу, исследователю, имеющему дело с социальными феноменами, а не с природой, неизбежно приходится оперировать представлениями-эталонами, с которыми он сравнивает изучаемые реальные явления. Сущность такого подхода к анализу реализации парадигм культуры в тексте заключается в том, что ни в одном тексте языковые признаки, характеризующие ту или иную парадигму культуры, не реализуются во всей полноте. Более того, их реализация в чистом виде невозможна, поскольку конкретный текст скорее соединяет в себе две разнонаправленные тенденции, а следовательно, вопрос состоит в том, в какой пропорции они соединяются. Необходимо также отметить, что парадигмы культуры располагают слишком широким арсеналом средств выражения, которые не могут встретиться в одном тексте. Даже пресловутое «дыр бул щир» А. Крученых вряд ли может рассматриваться как пример максимального соответствия идеальному типу текста второй парадигмы, поскольку парадигма культуры реализуется в целом комплексе разнородных языковых явлений, тогда как в приведенном примере мы имеем дело всего лишь с бессмысленным текстом, то есть одним из таких явлений (пусть даже принадлежащих к числу наиболее ярких).

Используя широко распространенные в современной лингвистике понятия, можно сказать, что отношения между конкретными текстами, представляющими одну и ту же парадигму культуры, следует описывать при помощи понятия «семейное сходство» (Л.Витгенштейн), а само представление об идеальном тексте, воплощающем все качества той или иной парадигмы, — при помощи понятия «прототип» (Э. Рош). Однако такой прототипический текст никогда в реальности не воплощается.

В работе выделяются три формы, в которых проявляются различия между текстами, воплощающими установки одной парадигмы культуры. Во-первых, это «синхроническое рассеивание» — различия между

произведениями писателей, принадлежащих к одной эпохе или даже к одному направлению, но в то же время различающихся вследствие индивидуальных языковых и стилистических предпочтений. Во-вторых, это «диахроническое рассеивание» — различия, обусловленные принадлежностью текста к эпохе. С этой точки зрения, например, легко представить противопоставление между модернизмом и постмодернизмом, которые, принадлежа к одной парадигме культуры, тем не менее остаются самостоятельными и во многом не похожими друг на друга «эпохальными стилями», обладающими своей спецификой в том числе и в языковом плане.

Наконец, в-третьих, можно говорить о «межкультурном рассеивании» — различиях, которые обусловлены индивидуальным обликом той или иной локальной культуры и, естественно, структурными особенностями национальных языков.

В работе также рассматривается вопрос об универсальности противопоставления парадигм культуры. Хотя ответ на этот вопрос требует анализа широкого эмпирического материала и, более того, не входит в цели исследования, в работе выделяются три основных предпосылки, делающих более вероятным положительный ответ. Во-первых, это психофизиологическая предпосылка. Она основывается на том, что явления, характеризующие различные парадигмы культуры, во многом аналогичны речевым формам, в которых проявляется деятельность левого и правого полушария мозга. Разветвленная система грамматических связей внутри предложения, повышенная связность текста, характерные для текстов первой парадигмы, представляют собой яркие проявления деятельности левого полушария. Тенденция к предицированию каждого компонента смысловой структуры сообщения, «расчленение» предложения на самостоятельные высказывания со всей очевидностью тяготеют к формам «продукции» правого полушария. Поскольку различие между деятельностью правого и левого полушария мозга представляет собой антропологически

универсальный признак, можно предположить, что его реализация в тексте также может быть прослежена достаточно последовательно.

Во-вторых, это эмпирические предпосылки. Хотя языковой материал, касающийся этого вопроса, до настоящего момента не анализировался, необходимо напомнить о том, что был проведен анализ богатейшего материала, касающегося изобразительного искусства, результаты которого делают положительный ответ на этот вопрос вполне вероятным. Кроме того, в работе приводятся факты, касающиеся карнавального поведения, которое является универсальным (В.В. Иванов), а также религии, а точнее, восточных религиозных учений.

Наконец, третья предпосылка может быть охарактеризована как семиологическая (семиотическая). Деление мира на пары противоположностей не объективно, оно исходит от человека, является формой упорядочивания действительности. На этом основании можно без труда прийти к выводу, что выделение двух парадигм культуры если и не является отражением реального положения вещей, то вполне соответствует природе, особенностям человеческого мышления.

В главе 1 диссертационного исследования также рассматривается речевая природа реализации парадигм культуры. Прежде всего, это подтверждается тем, что проявления парадигм культуры были описаны на материале синтаксиса — уровня языка, наиболее близко стоящего к речи. Кроме того, вряд ли может вызывать сомнение тот факт, что писатели, творчество которых принадлежит к разным парадигмам, используют один и тот же язык. По этой причине использование термина «язык» применительно к парадигмам культуры оправданно в семиотическом, но не в строгом лингвистическом смысле.

Глава 2 «Явления внутриуровневой синтаксической интерференции в языке второй парадигмы» посвящена рассмотрению использования языковых единиц в неестественной, нетипичной (с точки зрения уровневого представления о языке) функции. В главе анализируются и

систематизируются явления, представляющие собой интерференцию между уровнями синтагмы и предложения, а также между уровнями предложения и текста.

Интерференция между уровнем синтаксемы и предложения проявляется в таких явлениях, как парцелляция, контаминация и отщепленный номинатив. Первые два явления были подробно описаны лингвистами (Н.Д. Арутюновой, Н.С. Валгиной, Г.Н. Акимовой и др.), последнее явление, по-видимому, описывается впервые. С этой точки зрения парцелляция представляет собой интонационно-графическое обособление компонента предложения, которое, как подчеркивают многие исследователи, приводит к формированию самостоятельного высказывания. Контаминация — использование предложения в качестве члена предложения — представляет собой явление, обратное парцелляции и отщепленному номинативу, поскольку в этом случае конструкция, способная в силу своих структурных свойств функционировать в качестве самостоятельной коммуникативной единицы, «понижается» в ранге, теряя формальную самостоятельность, и превращается в член предложения: Сопровождающие меня историки уже спорили, как его убили. Отрубили голову или закололи ? Отрубили — было как-тоубедительней (А. Битов, Ожидание обезьян); Он ведь таких нету больше на белом свете (Л. Петрупиевская, Дикие животные сказки).

Отщепленный номинатив представляет собой результат интонационно-графического и формального обособления, не приводящего, однако, к семантическому отделению компонента предложения от предложения. В некоторых случаях роль номинатива в предложении и его форма восстанавливается однозначно: Сильва с детьми была в восторге, носилась с помоями, поила мурвьят из лакушек, водила их гулять (колонна по десять) и гордилась ими (Л. Петрупиевская, Дикие животные сказки). Иногда, впрочем, такой однозначности нет, и в этом случае мы можем предполагать, что номинатив представляет собой либо «отщепленный» член

предложения, либо номинативное предложение, присоединенное бессоюзной связью: Как-то раз лягушка Самсон, так бывает, вывалил свой длинный язык (мимо пролетала комар Томка), и тут внезапно хлопнула дверь, сквозняк («из-за сквозняка» или «потому что был сквозняк») (Л. Петрушевская, Дикие животные сказки); Городской штабизучач опыт Юга и изыскивал меры: крыши прогонялись белой, солнцеотражающей краской — эффект! («для эффекта» или «потому что был нужен эффект») (М. Веллер, Самовар).

Вторая группа представлена многочисленными явлениями интерференции между предложением и более крупными единицами: текстом и его компонентами, то есть абзацами и сложными синтаксическими целыми (сверхфразовыми единствами). Подобные явления рассматриваются как синтаксические, поскольку в настоящее время все шире распространяется мнение, что сложное синтаксическое целое (сверхфразовое единство, «прозаическую строфу») следует включать в число синтаксических единиц (Н. В. Малычева, Т. Н. Откупщикова и др.).

В рамках данной группы можно выделить три основных случая.

1. Дробление сложного синтаксического целого на несколько абзацев, например: Я пишу сейчас засохшей веткой вербы, на которой комочки серебряного пуха уселись пуишстыми зайчиками, вышедшими посмотреть на весну, окружив ее черный сухой прут со всех сторон.

Прошлая статья писапась суровой иглой лесного дикобраза, уже потерянной.

После нее была ручка из колючек железноводского терновника. Что этозначило?

Эта статья пишется вербой другим взором в бесконечное, в «без имени», другим способом видеть его.

Яне знаю, какое созвучие дают все вместе эти триручки писателя (В. Хлебников, Ветка вербы).

2. Дробление предложения (как простого, так и сложного) на несколько абзацев, например: И, поверив сну своему, почувствовал Маракулин, что не вынесет, не дождется субботы и в отчаянии и тоске смертельной, с утра бродя поулицам, только и ждал ночи:

увидать Верочку, все рассказать ей и проститься (А. Ремизов, Крестовые сестры)

3. Уравнивание абзаца (сложного синтаксического целого) или большей части текста и предложения. Примером этого явления может служить, например, рассказ В. Пелевина «Водонапорная башня», который представляет собой одно огромное предложение.

В главе 3 «Отрицание референциальной функции языка в текстах второй парадигмы» рассматриваются явления, которые отражают отказ второй парадигмы от изображения действительности и выводят на первый план иные аспекты текста. Под термином «референциальная функция языка» мы имеем в виду способность языка отражать внеязыковую действительность и способность текста репрезентировать эту действительность независимо от ее онтологического статуса, то есть от ее реальности или вымышленности. Разрушение референциальной функции языка или, по крайней мере, ее подрыв, постановка под сомнение находят выражение в целом ряде средств, отвлекающих внимание читателя от изображаемой текстом действительности.

Можно выделить следующие разновидности отрицания референциальной функции языка в текстах второй парадигмы: 1) повтор, 2) интертекстуальность, 3) использование языка в метафункции, 4) поэтизация прозы и, шире, активизация поэтической функции языка, 5) возрастание неопределенности изображаемого в тексте мира.

1. Повтор. Первой парадигме, тяготеющей к нормативности, известны три вида повтора: повтор как выражение связности текста, повтор как риторический прием и повтор как нарушение правильности и точности речи. Естественно, в текстах второй парадигмы активно используется повтор в

первых двух функциях. Однако в них также возрастает количество случаев ненормативного повтора. Это следует понимать как возрастание избыточности текста, при которой план выражения и план содержания оказываются неизоморфными, то есть в плане выражения появляются дублирующие друг друга элементы. Вторая парадигма культуры вводит в текст ненормативный повтор, который не является ни выражением связности текста, ни риторическим средством и оценивается стандартами первой парадигмы как недопустимый. При этом подобные явления в силу их частотности нельзя отнести на счет авторской небрежности или редакторской недоработки, в силу их частотности можно сделать вывод, что такие повторы вводятся намеренно: «этот памятник получил первое место на конкурсе памятников указанной тематики»; «решением горисполкома было решено установить скульптуру на так называемой Стрелке»; «бетонная осклизлая прохлада приятно холодила ступни босых ног гомосексуалиста» (Е. Попов, Восхождение); Итак, любезный мой читатель, позвольте мне вернуться к описанию описываемых событий (В. Ерофеев, Жизнь с идиотом); И тащился столяр через лужи, кусты, сквозь усталую рожь, а его хворое, жалобное лицо хворо и жалобно свесилось над дорогой, как у дятла, носом... А. Белый, Серебряный голубь); «Невский Проспект прямолинеен (говоря между нами), потому что он — европейский проспект; всякий же европейский проспект есть не просто проспект, а (как я уже сказал) проспект европейский, потому что... да...» (А. Белый, Петербург). Обращает на себя внимание то, что в последнем примере тема полностью дублирует рему. Очевидно, что А. Белый использует этот прием для имитации косноязычной речи.

Часто повтор приводит к тому, что текст оказывается вообще бессодержательным, не несет никакой информации: Итак, я проводил время на даче в ближнем Подмосковье. Весь вечер смотрели телевизор и играли в деберц. Что Руслан Имранович опять сказал Рафику Нисановичу?«Рафик Нисанович», — сказал Руслан Имранович Рафику Нисановичу. А что

ответил на этот раз Рафик Нисанович Руслану Имрановичу? «Руслан Имранович», — ответил Рафик Нисанович Руслану Имрановичу (А. Битов, Ожидание обезьян).

До настоящего момента речь шла о лексическом повторе. Ненормативный повтор может также реализовываться в виде воспроизведения одних и тех же сем, то есть в виде тавтологии: Вермо не услышал: он заметил, как дрожали первичные волнырассвета на востоке, и мучил в темноте своего сознания зарождающуюся, еле живую мысль, еще неизвестную самой себе, но связанную с рассветом нового дня. Вы весь авторитет роняете вниз; Активист улыбнулся с проницательным сознанием, он предчувствовал, что этот ребенок в зрелости своей жизни вспомнит о нем среди горящего света социализма (А. Платонов, Котлован).

Наконец, особо следует отметить и грамматический повтор — воспроизведение одной и той же грамматической конструкции. Он обычно реализуется в виде однородных членов предложения. Отличительная черта этого повтора в текстах второй парадигмы — создание практически бесконечных рядов, что в целом согласуется с выводом Д. Фоккемы о том, что одна из отличительных черт постмодернистского текста — это склонность к перечням: Ты хочешь покинуть ров, вернуться назад, в комнату, ты уже поворачиваешься и пытаешься отыскать в отвесной стенерва дверь, обитую дерматином, но мастер успевает удержать тебя за руку и, глядя тебе в лицо, говорит: домашнее задание: опиши челюсть крокодила, язык колибри, колокольню Новодевичьего монастыря, опиши стебель черемухи, излучину Леты, хвост любой поселковой собаки, ночь любви, миражи над горячим асфальтом, ясный полдень в Березове, лицо вертопраха, адские кущи, сравни колонию термитов с лесным муравейником, грустную судьбу листьев — с серенадой гондольера, а цикаду обрати в бабочку; преврати дождь в град, день — в ночь, хлеб наш насугцный дай нам днесь, гласный звук сделай шипящим, предотврати крушение поезда, машинист которого спит, повтори тринадцатый подвиг

Геракла, дай закурить прохожему, объясни юность и старость, спой мне песню, как синица за водой по утру ина, обрати лицо свое на север, к новгородским высоким дворам, а потомрасскажи, какузнает дворник, что на улице идет снег, если дворник целый день сидит в вестибюле <...>; а кроме того, посади у себя в саду белую розу ветров, покажи учителю Павлу белую розу, приколи цветок ему на ковбойку или на дачную итяпу, сделай приятноеушедшему в никуда человеку... (С. Соколов, Школа для дураков).

В некоторых случаях повтор оказывается едва ли не единственным средством, выражающим структурированность бессмысленного текста: Какому русскому она не есть мать родная, убаюкивающая, целующая, слизывающая кожу, прикровенные верхние слои следом и обмершую, неискушенную мелкими трудами и привычками оборонительными, саму мякоть души виноградную в себя всасывая, через себя глядеть вынуждающая, своим телом вскидываться, своим хвостом вздергиваться, жабрами пошевеливать, одышнымилегкими повеивать, нежнойрозовостью девичьего лица вспыхивая, щитом и мечом стальным поблескивая, бровями лесистыми, полуишриями холмов влажных вздымаясь, кожей песчаной пупырчатой подрагивая.. .(Д. Пригов,, Махроть Всея Руси).

Стоящий особняком (и редкий) случай повтора — воспроизведение одного и того же предложения — находим в произведениях Д. Хармса: Ляпунов подошел к трамваю, Ляпунов подошел к трамваю. В трамвае сидел Сорокин, в трамвае сидел Сорокин (Д. Хармс, Происшествие в трамвае).

Аналогичные примеры можно найти в повести А. Ремизова «Крестовые сестры» (там, правда, повтор одинаковых фрагментов неконтактный).

2. Интертекстуальность, которая находит выражение в разного рода значимых отсылках не к действительности (реальной или воображаемой), а к другим текстам. Понятие интертекстуальности было сформулировано Ю. Кристевой как обозначение историко-литературных связей, в которых существует текст. Эта концепция имеет по меньшей мере два источника. Во-первых, это идеи М.М. Бахтина, который в работе 1924 года «Проблема

содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве» высказал мысль, что помимо данной художнику действительности он имеет дело также с художественной традицией, с которой он находится в постоянном диалоге, то есть либо поддерживает ее, либо, наоборот, спорит с ней. Второй источник концепции Ю. Кристевой, более важный в контексте данного исследования, — это критика сформулированной Ф. де Соссюром концепции знака, которую в свое время предпринял Ж. Деррида. Напомним, что Соссюр рассматривал знак как соединение означающего (акустического образа) и означаемого (понятия). Деррида (в контексте деконструкции референциальной функции знака) пришел к выводу, что знак не отсылает к действительности, что вместо значения, которому уделял основное внимание лингвистический структурализм, необходимо анализировать означивание, выводимое из отношений между означающими, то есть из структуры языка.

Элементарный случай интертекстуальности — это создание текста, целиком состоящего из точных и неточных цитат: Ну и что?Каждую весну в Москве несколько человек пришибает сосулькой с крыши: не думал не гадал он, совсем не ожидал он, ага. Без разницы. Ты не вейся над моею головой, знать не можешь доли своей — до смерти живы будем, на миру и смерть красна, за компанию и жид повесился, помирать так с музыкой, никто не забыт и ничто не забыто, наше дело правое, мы победили. Гремя огнем, сверкая блеском стали, рванут машины в яростный поход, когда нас в бой пошлет товарищ Сталин, и первый маршал в бой нас поведет! (М. Веллер, Самовар).

Аналогичные цитаты-отсылки мы находим и в уже цитировавшемся в этой главе фрагменте из романа С. Соколова.

Интертекстуальность, представляющая собой особый подход к объяснению символической активности человека, также может служить основанием для утверждения об «обесценивании» референциальной функции языка. С точки зрения этой теории любой текст отсылает не к действительности, а к другим текстам. Подобное осмысление

текстообразования, избранное в качестве установки, приводит к тому, что автор в своем произведении представляет не фиктивный мир, а другие тексты, то есть пародирует их, отсылает к ним или, наоборот, оспаривает традицию, предлагает новые формы.

3. Использование языка в метаязыковой функции («авторепрезентация»), при котором объектом внимания является не действительность, а сам текст. В соотвествии с традиционным употреблением этого термина, метаязык — это язык, выступающий средством построения или изучения другого языка.

Яркий пример этого явления мы находим у А. Битова в романе «Ожидание обезьян». Одна из глав этого романа построена как описание процесса создания текста — романа под названием «Ожидание обезьян»:

«Прилег. Подо мной зашуршала чья-то недочитанная рукопись. Они все теперь писали — а я их читай... Карандаш для пометок. Блокнот для заметок. Я гневно сбил рукопись в неровную стопку...

ОЖИДАНИЕ ОБЕЗЬЯН, —

написал я на обороте молодого автора. И подчеркнул.

Никогда я так не рисковал! Никогда не писал название прежде, чем напишу хотя бы страницу. Чтобы не заткнуться с ходу. Ужасно выглядит чистая страница с одним лишь названием наверху! Еще хуже, если оно с эпиграфом. Скажем, «Остановись мгновенье!». Тут-то и попадается русский Фауст. Стоит как вкопанный.

«О...» — написал я со страху.

О! О — неплохое начало ? О, наконец-то! О себе. От себя. О — вот буква! Она же — ноль. Она же овал. Она же — яйцо. Яйцо — оно. Ему бы начинаться с буквы О... так оно им кончается. Начинается оно с Я. Ожидание о-безьян... Кто кого ? Эти два О гипнотизируютменя.

О, я ихуже ненавижу!

То есть не этих, не столько невинных, сколько невиноватых млекопитающих, а самую необходимость писать о них— ненавижу.

А почему я, собственно, обязан о них писать? Но и слово ОБЯЗАН так напоминает обезьяну... Обезьяна же — не обязана.

Где в замысле помещается его неотвязность?

Страница кончилась. Я написал цифру 2 и задумался. «Описание ожидания», — написал я и опять задумался. Поставил три точки, в смысле многоточие, вот так... И тут же поставил цифру 3, как бы временно это описание пропуская. Мол, это технический вопрос».

В самом общем смысле этот фрагмент представляет не некую реальность (как другие главы того же произведения), а процесс создания текста; с этой точки зрения все предшествующие события можно понимать как предысторию этого акта, которая привела к кристаллизации текста.

В частности, в тексте присутствует автонимическое использование знака «... » (многоточие) в последнем абзаце. В данном случае он выступает не как знак пунктуации, обозначающий особую интонацию или маркирующий незаконченность фразы, а в качестве обозначения самого себя. Фраза «Поставил три точки, в смысле многоточие, вот так...» прекрасно демонстрирует жестовую природу этого действия: описывая работу над текстом, повествователю не остается ничего, кроме как просто показать, что он сделал, и это подкрепляется сочетанием частицы «вот» и местоименного наречия «так».

4. Поэтизация прозы и, шире, активизация поэтической функции языка, результатом которой является выведение на первый план не изображаемого фиктивного мира, а самого текста. Согласно определению Р. О. Якобсона, поэтическая функция языка представляет собой сообщение, направленное на само себя. Поэтизация прозы представляет собой частное проявление этого более общего процесса.

Одно из ярчайших проявлений поэтизации прозаического текста — это возникновение в начале XX века такого явления, как орнаментальная (неклассическая) проза (Н.А. Кожевникова, Ю.И. Левин, Л.А. Новиков). В 20-30-е годы прошлого века это явление было объектом пристального

внимания ученых-филологов, хотя и фигурировало под разными названиями (В.М. Жирмунский, Ю.Н. Тынянов, В.Б. Шкловский). Основной признак орнаментальной прозы — это перенесение в прозу принципов построения поэтического текста: звукописи, образно-экспрессивных языковых средств, ритмической организации, лейтмотивного принципа построения текста, ассоциативности и т. д.

В более широком смысле поэтическая функция языка реализуется в любом случае, когда автор намеренно создает текст, привлекающий к себе внимание как особый объект, не предназначенный для изображения некоего мира. Другими словами, поэтизация прозы и, шире, активизация поэтической функции языка не может быть сведена к орнаментальной прозе.

Прекрасные примеры усложнения текста мы находим в прозе В. Хлебникова: Лелеемые усталой ладонью ветра, сыпались пески и убегали дальше то как мука, то как снег, то как золотое море шумящих тихо-золотистых струй. Рогатая степная змея подымала голову и после, тихими движениями, набрасывала себе на глаза песочную шляпу. Золотистый, он с шорохом просыпался со лба земли. Жаворонок, недавно прилетевший из дальней Сибири, садился на черный сучок рога земли, на ее засыпанный песком лоб, как на ветку, и погибал в меткой пасти. Он только что спустился из облачных хребтов, где они летели вместе, бок о бок, как моряки, слыша удары грома и поляны тишины заполняя своим пением жаворонков (В. Хлебников, Скуфья скифа).

Даже самый поверхностный анализ показывает, насколько плотно в этом фрагменте сочетаются самые разные тропы и амплификации: метафоры (ладонь ветра; золотое море струй; набрасываю на глаза песочную шляпу; лоб земли; сучок рога земли; поляны тишины); сравнения {убегали как мука, как снег, как море струй; летели бок о бок, как моряки); метонимическая амплификация (меткий рот).

Для текстов второй парадигмы характерно также использование крайне усложненных образов, которые риторика традиционно рассматривает как

нежелательные. Мы имеем в виду катахрезу, которая в одном из значений определяется как «нагромождение картин», «скачки от картины к картине»; «проблемность» подобных явлений с точки зрения риторики состоит в том, что они слишком сложны для понимания и часто приводят к тому, что адресат не может свести образы в некоую единую картину: «Балясины мертвого дерева ограды крыльца были обвиты глухими морскими узлами старой лозы, стягивавшей змеей мертвое дерево точеной кругами узора резьбы» (В. Хлебников, Малиновая шашка),

В некоторых случаях тропеические сопоставления становятся своего рода генератором смысла текста, используются в качестве основы для формирования событийного ряда. Приведем в качестве примера одну из «диких животных сказок» Л. Петрушевской: Как-то плотва Клава отдыхала после родов в доме отдыха и познакомилась там с молью Ниной. // Они весело проводили время, Нина иногда рассказывала анекдоты, сидя в шкафу, а Клава висела и суипшасъ на веревке на балконе, усталая и умиротворенная. // Слышно не было ничего, но пчотва улавливала момент, когда Нина начинала беззвучно смеяться, и колыхалась в ответ. // Время от времени заходили другие отдыхающие, кондор Акоп, например, но скромная Нина сидела, закутавшись в свитер, в шкафу, а плотве Клаве вообще было ни до чего после кесарева. // Так они и провели эти прекрасные дни (Л. Петрушевская, В доме отдыха).

Обращает на себя внимание неизбежная неоднозначность интерпретации текста, в нем сочетаются два плана — животный и человеческий, которые тесно взаимодействуют друг с другом. С одной стороны, это описание вполне может восприниматься как эпизод из жизни отдыхающих: некто Клава и Нина находятся в доме отдыха, где они и познакомились, рассказывают друг другу анекдоты, после чего беззвучно смеются, как свойственно смеяться некоторым людям, и т. д.

С другой стороны, эта жизнь — жизнь «как если бы». И действительно, само собой напрашивается толкование текста, при котором мы имеем дело с

второстепенными деталями, касающимися пребывания повествователя в доме отдыха, но не связанными с самим отдыхом, поскольку ни вяленая плотва, ни моль не могут отдыхать в санатории; повествователь, наблюдая эти детали, «складывает» из них историю, которая только напоминает историю из жизни реальных людей. Плотва вполне может сушиться на балконе санатория, в шкафу действительно может водиться моль, однако представление этих деталей как отдыха осуществляется на основе сочетания метафоры и метонимии: плотва и моль сопоставляются, сравниваются с людьми (а их поведение — с человеческом поведением) в силу метонимической смежности, то есть в силу того, что они находятся в доме отдыха. Другими словами, контекст, в котором наблюдаются эти второстепенные детали, навязывает точку зрения, с которой они осмысляются.

Таким образом, остается до конца непонятным, что описывает ли автор реальную ситуацию, которая имеет место в доме отдыха, осмысляя ее как эпизод из человеческой жизни, или же он дает образное представление некоторого эпизода из жизни людей, сравнивая его с ситуациями, в которых могли бы оказаться вяленая плотва и моль. Это реализуется в целом ряде компонентов текста. Мы имеем в виду и соответствие, сходство между потрошением рыбы и кесаревым сечением, которое распространяется и на результат («плотве Клаве вообще было ни до чего после кесарева»), и сходство между тем, как человек закутывается в свитер, и тем, что в шерстяных вещах часто заводится моль.

Особо следует сказать и о творчестве А. Платонова. В многочисленных работах (Кобозева, Лауфер, 1990; Монина, 1990; Дмитровская, 1990, 1992; Левин, 1991; Михеев, 1996, 1998; Радбиль, 1998; Кожевникова, 2002) показана роль, которую играют синтаксические аномалии в прозе Андрея Платонова. Аномальность — это еще одно средство выведения на первый план текста, превращения его в видимый объект.

Проза в результате введения в нее образных средств и специфической для поэзии организации, а также построения текста как намеренно аномального выносит на первый план сам текст, его организацию, вытесняя на второй план содержание текста; текст превращается в своего рода «препятствие», которое мешает добраться до смысла и изображаемой действительности.

5. Возрастание в текстах неопределенности изображаемого мира, причем даже в тех случаях, когда естественно ожидать авторского всезнания. Достаточно очевидным представляется утверждение, что художник является создателем реальности, которую он представляет в произведении искусства. В эпоху Возрождения художника вообще рассматривали как демиурга, то есть уравнивали с Богом. И действительно, кто, если не создатель художественного текста, должен лучше всех знать о том, что произошло, происходит или должно произойти в том мире, который он создает?

В текстах второй парадигмы это представление первой парадигмы получает переосмысление. Для создания неопределенности описываемого . используются естественные средства выражения неопределенности в русском языке: вводные слова и конструкции, неопределенные местоимения и т. д. Эти явления уже рассматривались исследователями на материале поэзии А. Блока и А. Ахматовой.

Естественно, в данном случае речь идет о лирической поэзии, в которой недосказанность и неопределенность вполне ожидаемы и естественны. Однако с аналогичными случаями мы сталкиваемся и в прозе, в частности, в творчестве Д. Хармса: «Два человека упали с крыши. Они оба упали с крыши пятиэтажного дома, новостройки. Кажется, школы» (Д. Хармс, Упадание (вблизи и вдали)); «Человек, о котором я начал эту повесть, не отличался никакими особенными качествами, достойными отдельного описания. Он был в меру худ, в меру беден и в меру ленив. Я далее не могу вспомнить, как он был одет. Я только помню, что на нем было что-то коричневое, может быть брюки, может быть пиджак, а может быть

только галстук. Звали его, кажется, Иван Яковлевич» (Д. Хармс, Один человек, не желая больше питаться сушеным горошком...); «А соседи, как услышат смех, сразу одеваются и в кинематограф уходят. А один раз ушли, так и больше уже не вернулись. Кажется, под автомобиль попали» (Д. Хармс, Отец и дочь); «На кровати метался полупрозрачный юноша. На стуле, закрыв лицо руками, сидела женщина, должно быть, мать. Господин в крахмальном воротничке, должно быть, врач, стоял возле ночного столика» (Д. Хармс, На кровати метался полупрозрачный юноша).

Таким образом, при анализе текстов второй парадигмы мы обнаруживаем целый спектр средств, которые так или иначе разрушают или ставят под сомнение референциальную функцию языка, то есть, в конечном счете, способность языка отражать действительность и способность текста репрезентировать объективный мир (пусть даже вымышленный).

Глава 4 «Единство текста второй парадигмы» посвящена рассмотрению форм разрушения единства речевого произведения с точки зрения категорий цельности и связности.

То, что текст характеризуется связностью и цельностью (в общем смысле — неким единством), по-видимому, является положением, с которым вряд ли кто-то станет спорить. В текстах второй парадигмы мы сталкиваемся с намеренным разрушением цельности и связности (или, по крайней мере, с попытками разрушить данные качества текста). Свойственное постмодернизму отрицание таких определяющих категорий литературного текста, как сюжет и персонаж, — пожалуй, одно из самых ярких проявлений данной тенденции второй парадигмы культуры. Постмодернистский текст не может рассказывать чего-то, то есть повествовать, описывать человека или обозначать какую-то идею; описанное нами в главе 3 отрицание референциальной функции языка представляет собой форму той же основополагающей тенденции. Кстати, одна из характернейших черт искусства второй парадигмы — это эклектичность, которая также может быть поставлена в один ряд с разрушением цельности и связности текста.

Эклектичность формы в современной литературе рассматривает, например, Т. Н. Маркова.

Отвлекаясь от споров по поводу того, что следует понимать под цельностью и связность текста, сразу же укажем, что в качестве основы в работе принимается разграничение А. А. Леонтьева, который указывал, что связность определяется на нескольких смежных предложениях, тогда как цельность — это характеристика текста в целом. Цельность — это наличие у текста единого замысла. Что касается связности, то ее в связи принятым пониманием цельности мы будем рассматривать как всю совокупность средств, обеспечивающих внутреннее единство текста и его тематическое развитие, то есть те механизмы и средства, которые способствуют формированию динамического «образа содержания текста».

Мы предлагаем (с опорой на понятия связности и цельности) выделить четыре основных формы разрушения текста как целого.

1. Нецельный текст — текст, в котором связность сохраняется при разрушении цельности. В целом данный тип текста представляет собой форму потока сознания; лучше всего его определить как речевое произведение, в котором присутствует связность как локальное явление и отсутствует цельность как категория целого текста. В самом простом случае этого типа текстов мысль пишущего «дрейфует», свободно смещаясь с одного объекта на другой без какой-либо стоящей за этим прагматической цели. Именно такую структуру имеют тексты С. Соколова: связные на локальном уровне, они в действительности не имеют единой темы, повествование «скользит» от одной темы к другой, не имея какой-то финальной цели, той точки, в которой все необходимое будет высказано, причем темы связаны только ассоциативно.

Здесь нельзя не упомянуть об идеях 3. Фрейда, который одним из первых в начале XX века поставил под сомнение убеждение в абсолютной рациональности человека. В частности, в одной из своих ранних работ Фрейд ввел противопоставление первичного и вторичного процесса, которое

представляет собой едва ли не самую суть психоаналитических представлений об иррациональности человека. Первичным процессом Фрейд называл наиболее примитивную форму психической деятельности, полностью подчиняющуюся принципу удовольствия. Первичный процесс связан с особыми психическими механизмами. «Подвижный катексис в бессознательном позволяет одному представлению в связанной с желанием ассоциативной сети символизировать другое представление (процесс, известный как смещение); одно представление может символически выражать несколько других (сгущение), тем самым неприемлемые представления могут обходить цензуру...». Вторичный процесс исключительно логичен и основан на вербальных, знаковых символах. По-видимому, вторичный процесс представляет собой то, что принято называть дискурсивным (то есть логичным, последовательным, связным) мышлением.

Первичный и вторичный процесс сложным образом взаимодействуют друг с другом; фактически мы не можем выделить их в чистом виде. Однако есть специфические формы, в которых обнаруживаются наиболее яркие проявления первичного процесса и на которые направлено внимание психоанализа: оговорки, ошибочные действия (ошибки памяти), сновидения и т. д. Механизмы этих явлений в значительной степени подчиняются процессам смещения и сгущения.

Видимо, понятие первичного процесса (вместе с учетом воздействий внешней среды) может служить основанием для хотя бы частичного объяснения ненамеренных нарушений связности и цельности. Однако упоминание идей Фрейда в данном контексте особенно уместно в силу того влияния, которое они оказали на философию и искусство XX века. Именно представление о первичном процессе и свободных ассоциациях как основе психоаналитического исследования легли в основу такой распространенной техники создания текста, как поток сознания. Кроме того, под влиянием Фрейда находились виднейшие теоретики структурализма и

постструктурализма, например, Жак Лакан, без идей которого невозможно представить себе «постмодерный лик современности».

Необходимо также отметить, что для текстов второй парадигмы характерны эксперименты со связностью и цельностью. Так, в следующем примере из романа В. Сорокина «Норма» мы имеем дело с повтором одного и того же слова — одним из главных выражений связности текста, однако это слово используется в различных смыслах, а потому утрачивает свой смысл, превращается в пустое означающее: Я СВОЮ НОРМУ ВЫПОЛНИЛ! МЫ СВОЮ НОРМУ ВЫПОЛНИЛИ! <...> ТЫ СВОЮ НОРМУ ВЫПОЛНИЛ? У ВАСИ С ЛЕНОЙ ВСЕ В НОРМЕ. У ПЕТИ С ЛЮБОЙ ВСЕ В НОРМЕ. <... > АРИЯ НОРМЫ ВЕЛИКОЛЕПНА! АРИЯ НОРМЫ НЕПОДРАЖАЕМА! АРИЯ НОРМЫ УДИВИТЕЛЬНА! АРИЯ НОРМЫ ВИРТУОЗНА! ПРАВОВЫЕ НОРМЫ СОБЛЮДЕНЫ. ЭТИЧЕСКИЕ НОРМЫ СОБЛЮДЕНЫ. <...> ГРУЗИНСКИЙ ЧАЙ НОРМА АРОМАТЕН. ГРУЗИНСКИЙ ЧАЙ НОРМА ВКУСЕН.

2. Во фрагментарном тексте цельность сохраняется, но постоянно нарушается связность как локальное явление. В широкой перспективе это находит выражение в любых перебивках, отклонениях от темы, вставных конструкциях, членении объекта повествования на отдельные, относительно небольшие и связанные лишь косвенно фрагменты и т. д.

Наиболее яркое и очевидное проявление фрагментарности текста — его построение по коллажному принципу, когда последовательно соединяются внешне несвязанные фрагменты. Вот достаточно характерный пример (абзацный отступ в данном случае обозначен одной косой чертой, а пробел — двумя): Судьба дала ему, как он однажды признался во хмелю, больше таланта, чем мне, зато мой дьявол был сильнее его дьявола. / Что он имел в виду под словом «дьявол», я так уже никогда и не узнаю. Но, вероятно, он был прав. // .. .я забыл, что нахожусь в узкой переполненной аудитории славянского отделения Сорбонны в Гран-Папе. Я видел в высоком

французском окне до пола вычурно массивные многорукие фонари моста Александра Третьего... (В. Катаев, Алмазный мой венец).

Как форму фрагментарности, по-видимому, надо рассматривать и намеренную «порчу» текста — выкидывание из него целых пассажей, которая маркируется, например, последовательностью точек. В этом случае цельность текста оказывается, конечно, допущением, однако можно предположить, что автор стремится скрыть, замаскировать эту цельность и одновременно создает загадку для читателя. В частности, так начинается повесть А. Битова «Птицы, или Новые сведения о человеке»: Мне бы не

хотелось находить в этом стиль. / То есть мне бы не хотелось............

...................................................а не тому, что я

хотел бы вам сейчас сказать. /Более того..............................

..........................................что я собираюсь сказать (А.

Битов, Птицы, или новые сведения о человеке). Аналогичные примеры находим и в произведениях М. Веллера (см., например, «Самовар»).

3. Что касается категории текстов, которые были бы одновременно нецельными и несвязными, то ее существование вполне можно допустить. Однако их эмпирическое выделение достаточно проблематично, поскольку, как было указано в начале этой главы, текст как нечто абсолютно несвязное и нецельное просто не может существовать. По-видимому, это крайний случай, нечто вроде «дыр бул щир» А. Крученых. Этот текст обладает цельностью (уже хотя бы потому что его цитируют), но он все же не является связным, и не потому, что в нем отсутствуют средства выражения связности, — никакие критерии связности попросту не могут быть к нему применены.

Примером нецельного и несвязного текста может служить роман В. Сорокина «Норма». Если тексты С. Соколова симулирует связность, то текст Сорокина намеренно строится таким образом, чтобы у читателя создалось впечатление полного отсутствия связности и цельности. Прежде всего, отсутствие целостности проявляется в сочетании несочетаемого; при этом мы вообще не можем постулировать, что у текста есть единый замысел.

Например, письма от сторожа дачи профессора, начинающиеся отчетом о сделанной работе, постепенно переходят в нечленораздельную брань, которая из-за постоянного воспроизведения утрачивает свой смысл (по этическим соображениям мы не будем ее приводить). Затем текст вообще трансформируется в набор звуков: Я тега ега модо гадо. Я тега ега могол гадо дано. Я тега могод нога ега модо. я тега модо воро нора мого. я нода поро нега генораты варо пото моро шоры варо ера гора тиак его нозарота пора воло него его пора сапа поре его рето маро его шора перо него кето геро маторето... (В. Сорокин, Норма).

Поначалу такой текст воспринимается как продукция персонажа, сошедшего с ума. Однако затем текст превращается в набор графических символов, что вообще лишает нас возможности воспринимать его как текст, созданный человеком, и вынуждает думать о том, что он имеет, так сказать, «механическое происхождение» (например, результат порчи файла):

рапвмпсиапаааааартшрипритнрмнреоаааааааааааааарипиркнриаа атпимтпиааааааааааааааукпвкпуааааааааааааакупвкааааааааааааан ркепвепуаааааааааааааааувукувуааааааааааукувааааааааааааанвруаа ааааааааааааааааааааааааааукувааааааааааааааааааааааааааааааа ааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааа ааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааа ааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааа Необходимо отметить, что нецельность и несвязность данного текста достаточно относительны. И действительно, данный текст является цельным с точки зрения наличия у него автора, который лишь стремился создать нецельный текст, но в конечном счете создал законченное речевое произведение. Кроме того, этот текст несвязен лишь «локально», в той его части, к которой критерии связности вообще нельзя применить в силу того, что автор основным объектом текста делает его графическую сторону и при этом полностью отвлекается от смысла.

4. Особо необходимо сказать о неоднородности текста. Под неоднородными текстами мы будем понимать такие речевые произведения, которые не содержат стилистических, дейктических или каких-то иных указаний на единого отправителя текста1. Стиль текста — это «лицо автора»; не случайно ведь стилистика выделяла изучение индивидуального стиля в качестве самостоятельной отрасли стилистики (В. В. Виноградов). С одной стороны, в отсутствии единого образа автора, который проявлялся бы в формальных признаках текста, можно видеть одну из форм общей тенденции к фрагментарности структур текста второй парадигмы. С другой стороны, данная форма фрагментарности находится «по ту сторону» категорий цельности и связности, а потому мы полагаем необходимым выделить ее как особый случай.

Разрушение однородности текста может быть связано с некоторыми формами сказа. Сказ вообще — это форма повествования, ориентированная на устную речь, имитирующая спонтанность и необработанность устной речи (Виноградов, 1980; Тынянов, 1977; Эйхенбаум, 1924; Краткая литературная энциклопедия, 1971; Мущенко, Скобелев, Кройчик, 1978). Однако в контексте данного исследования целесообразно было остановиться на одной его разновидности — сказе, который, как пишет В. В. Виноградов, «скомбинирован из конструкций разных книжных жанров и сказово-диалектических элементов». При этом В. В. Виноградов подчеркивает, что такая форма сказа исключает «целостную психологию». Этот вид сказа В. В. Виноградов противопоставлял сказ, «прикрепленный» к образу лица; в этом случае языковые признаки сказа ориентированы на то, чтобы характеризовать этого персонажа, создавать его образ.

Б. М. Эйхенбаум предложил достаточно удачный термин «орнаментальный сказ», обозначающий не форму повествования, которая

1 Естественно, мы имеем в виду нестандартные формы данного типа текста, поскольку в любом тексте содержатся, например, переключения между речью автора и речью персонажа.

имитирует устную речь, а повествование, в котором сохраняются фольклорные черты, но фигура повествователя как такового не представлена. И хотя Эйхенбаум вкладывал в этот термин смысл, несколько отличающийся от того, что имел в виду В. В. Виноградов, говоря о сказе, не исходящем от авторского «я», современный исследователь В. Шмид использует выражение «орнаментальный сказ» для обозначения повествования, содержащего целую гамму голосов и масок и не отсылающего ни к какой личной повествовательной инстанции, то есть лишенный стилистического воплощения образа повествователя (Шмид, 2003).

Яркие примеры такого сказа, исходящего от различных масок повествователя, находим в творчестве А. Белого. Это достаточно хорошо видно и по стилистическому расслоению текста. В частности, некоторые фрагменты представлены речью явно образованного человека, которая, несмотря на свою разговорность, все-таки несет отпечатки книжности: Должен оговориться, что выражение «суконное рыло» употребляпи в отношении к моему молодцу в особом обороте; ибо часть тела, в просторечии называемая, с позволения сказать, «рылом», выражаясь просто, была и не суконная вовсе, а, так сказать, «бархатная»: поволока черных глаз, загорелое лицо с основательным носом, алые тонкие губы, опушенные усами, и шапка вьющихся кудрей составляли предмет тайных желаний не одной барышни, девки или молодой вдовы, или даже замужней... или, простите за выражение, ну, скажем... так-таки прямо и скажем... самой попадьихи (А. Белый, Серебряный голубь).

Книжный характер приведенного фрагмента заключается в используемой лексике («выражение», «просторечие», «поволока» и т. д.), в том числе и в сложном предлоге «в отношении к...», а также во фразеологических единицах («в особом обороте», «составляли предмет»). Кроме того, об этом сигнализируют многочисленные формулы вежливости, указывающие на наличие запретов, которые влияют на порождение речи. Вставные конструкции «с позволения сказать», «выражаясь просто», «так

сказать», «простите за выражение» отражают стремление смягчить сообщаемую информацию, что можно признать основной чертой едва ли не всех книжных стилей.

В то же время некоторые фрагменты гораздо больше тяготеют к просторечию и народной поэтической речи: Славное село Целебеево, подгорное; средь холмов оно да лугов; туда, сюда раскидаюсь домишками, прибранными богато, то узкой резьбой, точно лицо заправской модницы в кудряшках, то петушком из крашеной жести, то размалеванными цветиками, ангелочками; словно оно разукрашено плетнями, садочками, и то и смородинным кустом; и целым роем скворечников, торчащих на заре на согнутых метлах своих: славное село! (А. Белый, «Серебряный голубь»); Люди степенные проживали в Целибееве: во-первых, Иван Степанов много годов лавку держит — красным товаром торгует; этому не перечь: живо сдерет с тебя шкуру, без штанов по миру пустит, жену обесчестит; а уж красного петуха ожидай; да и роду твоему и племени головупиек не сносить; сродственникам, сватьям за зятьям сродственников влетит — и все тут... (А. Белый, Серебряный голубь).

Эти фрагменты хорошо демонстрирует, насколько сильно меняется тон повествования в романе. На близость их языка к просторечию и неформальной разговорной речи указывают, например, существительные с уменьшительными суффиксами, а также сниженная лексика («размалеванные», «цветики», «торчащий», «влетит»). Кроме того, в тексте содержится большое количество фразеологических оборотов («содрать шкуру», «пустить по миру без штанов», «красный петух»). Налицо и фольклорная поэтизация, достигаемая путем инверсии, например, постановкой определения в постпозицию, использованием возвышенных слов церковнославянского происхождения в сочетании с просторечным союзом «да» («средь холмов да лугов»), а также поэтизм «красный товар».

Впрочем, сказ — это лишь одна из форм проявления неоднородности текста, а последняя не ограничивается только орнаментальной прозой.

Примерами неоднородности текста могут служить некоторые произведения таких писателей-постмодернистов, как С. Соколов и В. Сорокин.

Можно указать две основные перспективы для дальнейшего исследования.

1. Результаты, полученные в процессе исследования, не исчерпывают многообразия форм, в которых реализуются первая и вторая парадигмы культуры. Отчасти это обусловлено тем, что материалом для него послужили тексты русской художественной литературы XX века. Их особенности, естественно, не исчерпывают всех средств, на основании которых мы можем судить о приверженности автора текста той или иной к мировоззренческой системе (особенно если допустить, что парадигмы культуры представляют собой универсальное явление). Поэтому главная перспектива дальнейших исследований заключается в выявлении, описании и анализе других форм реализации первой и второй парадигм культуры.

2. Еще одно направление для научных поисков — проведение сопоставительного анализа на материале различных языков и культур, в том числе и с точки зрения описанных в данной работе форм, которые установки второй парадигмы приняли в русской модернистской и постмодернистской прозе. Насколько общими являются эти формы? Специфичны ли они для русской и, шире, европейской культуры, или же могут хотя бы в какой-то степени обнаруживаться в текстах, созданных другими культурами? Здесь могут быть обнаружены как прямые, так и косвенные типологические соответствия, а также факты, которые являются уникальными для той или иной культуры, отражают внутреннюю логику ее существования и развития. Несомненный интерес представляет также анализ межкультурной рецепции явлений, принадлежащих к реализациям различных парадигм культуры.

Положения, выносимые на защиту, отражены в следующих публикациях:

1) Родин П.С. Анализ тенденций к синтаксическому слиянию в рассказе В. Пелевина «Водонапорная башня» // Материалы конференции

аспирантов факультета филологии и журналистики РГУ. Ростов-на-Дону, 2002 (0,2 п.л.);

2) Родин П.С. Повтор, его прагматика и место в текстах второй парадигмы культуры (на материале русской и французской художественной прозы XX века) // Материалы межвузовской научной конференции, посвященной юбилею доктора филологических наук, профессора Ю.Н. Власовой. Ростов-на-Дону, 2004 (0,3 пл.);

3) Родин П.С. Формы выражения установок некласической парадигмы культуры в прозе русской художественной литературы XX века: лингвокульторологический анализ. Ростов-на-Дону, 2005 (1,5 п.л.).

Печать цифровая. Бумага офсетная. Гарнитура «Таймс». Формат60x84/16. Объем 1,4 уч.-изд.-л. Заказ № 409. Тираж 100 экз. Отпечатано в КМЦ «КОПИЦЕНТР» 344006, г. Ростов-на-Дону, ул. Суворова, 19, тел. 247-34-88

ttwm

Оглавление научной работы автор диссертации — кандидата филологических наук Родин, Павел Сергеевич

Введение

Глава 1. Парадигмы культуры как основа лингвокультурологического анализа

1.1. Парадигмы культуры как идеальное явление. Проблема инварианта

1.2. Проблема универсальности противопоставления парадигм культуры

1.3. Парадигмы культуры как речевое явление

Выводы

Глава 2. Внутриуровневая синтаксическая интерференция в языке второй парадигмы

2.1. Иерархическая концепция языка и ее применение к 39 тексту

2.2. Интерференция между синтаксемой и предложением

2.3. Интерференция между предложением и текстом

Выводы

Глава 3. Отрицание референциальной функции языка в текстах второй парадигмы

3.1. Художественный текст и действительность

3.2. Повтор в текстах второй парадигмы

3.3. Интертекстуальность

3.4. Активизация метаязыковой функции

3.5. Поэтизация прозы и активизация поэтической функции языка

3.6. Неопределенность изображаемой действительности 124 Выводы

Глава 4. Единство текста второй парадигмы

4.1. Связность и цельность как категории текста

4.2. Формы разрушения единства текста

4.3. Нецелъный текст

4.4. Фрагментарный текст

4.5. Нецелъный и несвязный текст

4.6. Неоднородный текст 151 Выводы

Введение диссертации2005 год, автореферат по филологии, Родин, Павел Сергеевич

Противопоставление двух парадигм культуры, опирающееся на концепцию маятникового развития цивилизации, исходит из того, что история культуры представляет собой чередование двух начал. Первое начало воплощает веру в разум и стремление к гармонии, упорядоченности, красоте, смыслу, нормированности, тогда как второе начало, напротив, исходит из представлений о хаотичности, непознаваемости мира, его дисгармоничности, невозможности воплощения идеалов прекрасного. Естественно, это кардинальное различие в двух картинах мира не может не проявляться в отношении к языку.

Существует целый ряд представлений о функционировании языка, которые следует признать проявлениями первой парадигмы культуры. Язык представляет собой иерархично организованную, многоуровневую систему, в которой более мелкие единицы являются частями более крупных; язык — это средство передачи информации о действительности, а также средство ее познания; текст характеризуется цельностью и связностью — все эти положения как нельзя лучше отражают упорядочивающий подход к действительности, для которого мир и человек могут быть объяснены, рационально познаны. Более того, эти положения представляют собой едва ли не самые яркие проявления установок первой парадигмы.

Вторая парадигма культуры, бесспорно, привнесла в искусство, в том числе и словесное, многое из того, что вынуждает нас поставить под сомнение эти очевидные постулаты. Естественно, это не означает, что указанные представления неверны и, тем более, окончательно разрушены. Скорее, речь должна идти о вечном противоборстве двух установок: спор между двумя парадигмами — это механизм, лежащий в основе функционирования культуры; последняя, будучи формой упорядочивания коллективного опыта, всегда стремится познать и обратную сторону, освоить иное, то есть «овладеть» хаосом и неупорядоченностью. И с этой точки зрения вряд ли стоит искать однозначный ответ на вопрос о том, какое же начало рано или поздно возьмет верх.

Изучение форм использования языка, в которых реализуются установки второй парадигмы и отрицаются установки первой, представляет несомненный научный интерес. Именно такой ответ может дать наука как яркое проявление первой парадигмы культуры своему антагонисту.

Актуальность исследования обусловлена тем, что оно выполнено в рамках лингвокультурологического подхода — одной из сфер лингвистических исследований, переживающей в наши дни активное становление. При этом функционирование языка рассматривается в работе не с точки зрения отражения языковой картины мира, разделяемой носителями русского языка, а с точки зрения реализации в тексте общих мировоззренческих установок, характеризующих вторую парадигму культуры — подсистему культуры, находящейся в активной полемике со своей противоположностью.

Кроме того, для современной литературы в высшей степени характерны тенденции, которые должны рассматриваться как проявления второй парадигмы культуры. Эти тенденции пока не получили окончательного осмысления, а потому попытка их систематизации и объяснения также соответствует нуждам современной науки.

Объектом исследования данной работы являются тексты русской художественной литературы XX века, реализующие установки второй парадигмы культуры. Речь идет о модернистских и постмодернистских произведениях, а также о текстах авторов, которые тяготеют к установкам второй парадигмы. Материалом для исследования послужили произведения 18 авторов (А. Белого, А. Ремизова, В. Хлебникова, А. Платонова, В. Сорокина, С. Соколова, Л. Петрушевской, М. Веллера, В. Аксенова и др.).

Предмет исследования в данной работе — формы, которые принимают установки второй парадигмы культуры в текстах русской художественной литературы XX века.

Научная новизна исследования заключается в том, что в нем выявляется, анализируется и обобщается широкий круг фактов, характерных для русского словесного искусства XX века и отражающих установки второй парадигмы культуры. Это потребовало выявления и описания общих тенденций, характеризующих тексты второй парадигмы. Кроме того, в работе дается обоснование представления об идеальности понятия «парадигмы культуры».

Цель исследования состоит в описании, систематизации и объяснении языковых и текстовых явлений, которые определяются общими установками второй парадигмы культуры.

Цель исследования определила его задачи:

1) рассмотреть наиболее важные теоретические основы, из которых исходит представление о взаимодействии в истории культуры двух начал — парадигм культуры;

2) основываясь на положении о том, что парадигмы культуры — это речевое явление, выявить и систематизировать формы внутриуровневой синтаксической интерференции как проявление отрицания второй парадигмой культуры иерархичности;

3) исследовать формы отрицания референциальной функции языка, вытекающего из отрицания возможности познавать мир и представлять его символическими средствами;

4) выявить и систематизировать формы разрушения единства текста, представляющие собой результат отрицания рациональности и логичности.

С задачами исследования тесно связаны методы: метод лингвокультурологического анализа, основанный на выявлении взаимодействий между функционированием языка и культурой, общенаучный метод наблюдения, при помощи которого были выдвинуты и уточнены основные гипотезы исследования; метод стилистического анализа; метод функционального анализа, направленный на выявление основных языковых средств, которые участвуют в выражении установок второй парадигмы культуры.

Теоретическое значение исследования заключается в обосновании идеального характера парадигм культуры. В работе также описываются новые и упорядочиваются уже известные проявления установок второй парадигмы культуры в художественных текстах, что способствует уточнению и углублению наших представлений о том, каким образом в языке художественного текста находит проявление взаимодействие двух противоборствующих начал. Наконец, в работе описывается особое синтаксическое явление, которое до настоящего момента не анализировалось исследователями, — отщепленный номинатив.

Практическая значимость работы заключается в выработке и уточнении важнейших предпосылок лингвокультурологического анализа, на которых должен основываться анализ культурных феноменов с точки зрения противопоставления парадигм культуры. Выводы, а также конкретные результаты в дальнейшем могут быть распространены на художественные тексты, созданные на других языках и принадлежащие к другим этапам развития мирового искусства.

На защиту выносятся следующие положения.

1. Парадигмы культуры представляют собой идеальное (никогда не реализующееся в чистом виде) и речевое (связанное с выбором языковых средств) явление. Противопоставление двух парадигм следует рассматривать как форму упорядочивания культурных и языковых фактов, обладающую значительной объяснительной силой.

2. В сфере языка и текстообразования установки второй парадигмы культуры реализуются: а) в стремлении к разрушению языковой иерархии. которое проявляется во внутриуровневой синтаксической интерференции, б) в таком использовании языка, которое исключает или подрывает референциальную отнесенность текста к внеязыковой действительности, ив) в стремлении разрушить единство текста.

3. Явления межуровневой интерференции в зависимости от уровня языка представлены двумя группами фактов. Во-первых, это интерференция между уровнями синтагмы и предложения (парцелляция, «отщепленный номинатив», контаминация). Во-вторых, это интерференция между уровнями предложения и текста.

4. Отрицание и расшатывание референциальной функции языка находит отражение в следующих качествах текста второй парадигмы: 1) особые формы использования повтора, 2) интертекстуальность, 3) использование языка в метафункции, 4) поэтизация прозы и активизация поэтической функции языка, 5) неопределенность изображаемого мира.

5. Для искусства второй парадигмы характерно стремление разрушить единство текста. Формы, которые принимает данное явление, распределяются по четырем группам: а) нецельный текст, б) фрагментарный текст, в) нецельный и несвязный текст и г) неоднородный текст.

Положения работы прошли апробацию на научных конференциях, проводившихся в Ростовском государственном университете (Конференция аспирантов факультета филологии и журналистики, 2002 год), в Ростовском государственном педагогическом университете (Межвузовская научная конференция, посвященная юбилею доктора филологических наук, профессора Ю.Н.Власовой, 2004 год), в Московском открытом социальном институте (2005 год), а также на заседаниях кафедры русского языка Ростовского государственного университета (2004 год).

Работа состоит из введения, четырех глав, заключения, библиографии (194 работы) и списка источников (25 наименований).

В главе 1 «Парадигмы культуры как основа лингвокультурологического анализа» рассматривается ряд вопросов, касающихся теоретических предпосылок исследования. Во-первых, это идеальный и универсальный аспекты понятия «парадигма культуры». Во-вторых, в главе дается обоснование точки зрения, в соответствии с которой парадигмы культуры представляют собой не языковое, а речевое явление.

Глава 2 «Явления внутриуровневой синтаксической интерференции в языке второй парадигмы» посвящена рассмотрению использования языковых единиц в неестественной, нетипичной (с точки зрения уровневого представления о языке) функции. В главе анализируются и систематизируются явления, представляющие собой интерференцию между уровнями синтагмы и предложения («отщепленный номинатив», парцелляция, контаминация), а также между уровнями предложения и текста.

В главе 3 «Отрицание референциальной функции языка в текстах второй парадигмы» рассматриваются явления, которые отражают отказ второй парадигмы от изображения действительности и выводят на первый план иные аспекты текста.

Глава 4 «Единство текста второй парадигмы» посвящена рассмотрению форм разрушения единства речевого произведения с точки зрения категорий цельности и связности.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Новые явления синтаксической организации предложения, сверхфразового единства и текста в русской художественной литературе неклассической парадигмы: лингвокультурологический анализ"

Выводы

1. Текст естественно воспринимается как некое единство, причем это касается как порождения речи, так и ее восприятия. Единство текста традиционно описывается при помощи категорий цельности и связности. Наиболее целесообразным определением цельности мы считаем глобальное (связанное с намерениями и темой) единство. Соответственно связность — это локальная категория текста, поскольку она определяется на нескольких смежных предложениях.

2. Для текстов второй парадигмы характерна установка на разрушение единства текста, которая проявляется в целой совокупности форм, в целом зависящих от индивидуальных установок писателя. Применяя к эмпирическому материалу важнейшие для лингвистики текста категории цельности и связности, в главе были выделены следующие возможные случаи:

1) нецельный, но связный текст,

2) несвязный, но цельный текст,

3) нецельный и несвязный текст,

4) неоднородный текст (широкий класс текстов, в который объединяются любые речевые произведения, единство которых нарушается не в плане цельности и связности).

3. Все эти варианты находят воплощение в текстах. Первая категория текстов проявляется в форме потока сознания, когда мысль повествователя «дрейфует», смещаясь с объекта на объект, с темы на тему. Второй тип представлен различными формами фрагментарных текстов, когда автор применяет коллажное соединение фрагментов и выкидывание фрагментов текста, при котором иногда даже утрачивается возможность воспринять смысл.

Необходимо признать, что нецельный и несвязный текст в чистом виде практически не реализуется по целому ряду причин (например, из-за того, что намерение создать нецельный текст неизбежно приведет к созданию завершенного целого). К тому же не последнюю роль в восприятии текста играет «предпосылка осмысленности», в соответствии с которой текст представляет собой результат намерения его автора, стремящегося к достижению особых целей.

Заключение

Парадигмы культуры представляют собой системы мировоззренческих установок, которые реализуются в самых разных родах и видах искусства, а возможно, и в других культурных формах (например, в религии, философии и науке). Хотя язык и внеязыковую действительность принято противопоставлять, вряд ли можно отрицать тот факт, что язык является частью действительности. И если мы имеем дело с такой глобальной мировоззренческой системой, как парадигма культуры, отношение к миру в целом должно распространяться и на язык. Именно этот аспект и стал объектом внимания в данной работе.

В результате исследования было выяснено следующее.

1. Парадигмы культуры следует считать, с одной стороны, универсальным, с другой — идеальным явлением. Универсальность этого противопоставления состоит в том, что в любой локальной культуре мы можем найти проявления общих установок, стоящих за каждой из парадигм культуры. Их реализация может быть сугубо индивидуальной, однако все равно должна расцениваться как вариант, одно из воплощений инварианта.

Конечно, утверждения об универсальности противопоставления двух парадигм культуры нуждаются в дополнительной проверке, однако имеются как психофизиологические, так и эмпирические предпосылки считать, что дело обстоит именно так. К тому же парадигмы культуры — это обобщение очень высокой степени абстракции.

Идеальность понятия «парадигмы культуры» проявляется в том, что не существует такого текста, в котором в чистом виде воплотились бы все черты одной из парадигм культуры. Конкретные формы воплощения, как уже указывалось, могут меняться, однако в плане общих установок текста они будут получать более или менее единообразное представление.

2. Поскольку язык дает говорящему множество вариантов выражения мысли, проявление парадигм культуры в тексте следует считать речевым феноменом. Конечно, мы могли бы использовать в этом случае термин «язык» (по крайней мере, в семиотическом смысле). Однако квалификация парадигм культуры как речевого явления представляется более корректной, поскольку различия между языком текстов, реализующих установки первой и второй парадигмы, не носят глобального характера, который позволил бы говорить об образовании двух самостоятельных языков. Воплощение парадигм культуры в тексте стоит гораздо ближе к стилистике и ортологии, потому что зависит от сознательного выбора средств выражения.

3. Одно из проявлений установок второй парадигмы в тексте — это увеличение числа единиц, использующихся в нетипичной функции, в качестве компонента более высокого или более низкого уровня. При этом такое переосмысление функций языковой единицы носит частичный характер, то есть касается интонационного, графического, семантического или формального аспекта единицы (либо сочетания этих признаков). Так, описанная с этой точки зрения в главе 2 парцелляция оказывается явлением, занимающим промежуточное положение между уровнем синтагмы и предложения, поскольку в этом случае синтагма получает интонационную и графическую самостоятельность. По-видимому, впервые описанный нами, «отщепленный номинатив» представляет собой явление, при котором словоформа приобретает интонационную, графическую и формальную независимость, сохраняя семантические отношения с компонентами предложения. При контаминации (использовании предложения в качестве члена предложения) предложение утрачивает признаки своей самостоятельности, то есть перестает быть самостоятельным и графически, и интонационно, и формально, и семантически (хотя структура предикативной единицы при этом сохраняется).

Между уровнями текста и предложения находятся явления, которые связаны с утратой границ между предложением, текстом и его единицами сложным синтаксическим целым, абзацем). В этом случае также имеется множество переходных структур:

1) дробление сложного синтаксического целого на несколько абзацев,

2) дробление предложения (как простого, так и сложного) на несколько абзацев,

3) уравнивание абзаца (сложного синтаксического целого) и предложения, текста или части текста, большей, чем сложное синтаксическое целое.

4. В текстах второй парадигмы можно найти множество проявлений стремления к разрушению или постановке под сомнение референциальной функции языка. Писатели перестают использовать язык для того, чтобы описывать какую-либо (пусть даже фиктивную) действительность, в результате чего на первый план выступают иные аспекты функционирования языка.

Можно выделить целый ряд средств, используемых в данной функции: а) ненормативный повтор, б) интертекстуальность, в) использование языка в метафункции, г) поэтизация прозы и активизация поэтической функции языка, д) неопределенность изображаемого мира.

Все эти средства либо делают план выражения и план содержания неизоморфными (первый оказывается избыточным), либо выводят на первый план сам текст, его языковую природу, оттесняя тем самым изображаемую действительность, либо прямо выражают неспособность человека к познанию и его неуверенность в действительности.

Тенденция к разрушению референциальной функции языка тесно взаимодействует с разрушением единства текста.

5. Вторая парадигма культуры стремится также разрушить «ще один «идеал» первой парадигмы — текст как единство. Поскольку традиционно данный аспект текста осмысляется при помощи категорий цельности и связности, в работе была предложена следующая типология нарушений:

1) нецельный (но связный) текст,

2) фрагментарный (несвязный, но цельный) текст,

3) нецельный и несвязный текст,

4) неоднородный текст (текст, который не является единым, например, в стилистическом плане, но не может осмысляться ни как нецельный, ни как несвязный).

Результаты, полученные в процессе исследования, не исчерпывают многообразия форм, в которых реализуются первая и вторая парадигмы культуры. Отчасти это обусловлено тем, что материалом для него послужили тексты русской художественной литературы XX века. Их особенности, естественно, не исчерпывают всех средств, на основании которых мы можем судить о приверженности автора текста той или иной к мировоззренческой системе (особенно если допустить, что парадигмы культуры представляют собой универсальное явление). Поэтому главная перспектива дальнейших исследований заключается в выявлении, описании и анализе других форм реализации первой и второй парадигм культуры.

Еще одно направление для научных поисков — проведение сопоставительного анализа на материале различных языков и культур, в том числе и с точки зрения описанных в данной работе форм, которые установки второй парадигмы приняли в русской модернистской и постмодернистской прозе. Насколько общими являются эти формы? Специфичны ли они для русской и, шире, европейской культуры, или же могут хотя бы в какой-то степени обнаруживаться в текстах, созданных другими культурами? Здесь могут быть обнаружены как прямые, так и косвенные типологические соответствия, а также факты, которые являются уникальными для той или иной культуры, отражают внутреннюю логику ее существования и развития. Несомненный интерес представляет также анализ межкультурной рецепции явлений, принадлежащих к реализациям различных парадигм культуры.

Источники

Аксенов В. В поисках грустного бэби. — М., 1990.

Белый А. Петербург. — СПб., 2000.

Белый А. Серебряный голубь. — М., 1989.

Битов А. Оглашенные. — М., 2003.

Веллер М. Самовар. — СПб., 2004.

Ерофеев В. В. Рассказы. — М., 1993.

Катаев В. Алмазный мой венец. Уже написан «Вертер». — М., 1990. Пелевин В. Рассказы. — М., 2001. Петрушевская Л. Девятый том. — М., 2003.

Петрушевская Л. Дикие животные сказки // Петрушевская Л. Собрание сочинений. В 5-ти тт. Т. 5. — М., 1995.

Петрушевская Л. Дом с фонтаном. — М., 2003.

Петрушевская Л. Номер Один, или В садах других возможностей. — М., 2004.

Платонов А. Котлован: Сборник повестей. — М., 2004. Попов Е. Восхождение (три рассказа) // Вестник новой литературы, 1990, №1.

Пригов Д. Махроть Всея Руси // Вестник новой литературы, 1990, №1. Ремизов А. Избранное. — М., 1992. Соколов С. Палисандрия. — М., 1992.

Соколов С. Школа для дураков. Между собакой и волком: Романы. — М., 1990.

Сорокин В. Норма. — М., 1998. Сорокин В. Роман. — М., 2003.

Харитонов Е. Непьющий русский // Митин журнал, 1990, №32. Хармс Д. Цирк Шардам. СПб., 2002. Хлебников В. Творения. М., 1980.

Эрскин Ф. Рос и я // Вестник новой литературы, 1990, №1.

Список научной литературыРодин, Павел Сергеевич, диссертация по теме "Русский язык"

1. Акимова Г. Н. Новое в синтаксисе русского языка. — М., 1990.

2. Амелин Г., Мордерер В. О сюжетах в бессюжетном (о стихотворении Осипа Мандельштама «Дайте Тютчеву стрекозу.») // Семиотика: Антология. — М., 2001.

3. Анисимова Е. Е. Лингвистика текста и межкультурная коммуникация (на материале креолизованных текстов). — М., 2003.

4. Апресян Ю. Д. Идеи и методы современной структурной лингвистики. — М., 1966.

5. Арутюнова Н. Д. О синтаксических типах художественной прозы // Общее и романское языкознание. — М., 1972.

6. Аспекты общей и частной лингвистической теории текста. — М.,1982.

7. Ахманова О. С. Словарь лингвистических терминов. — М., 1966.

8. Бабайцева В. В., Инфантова Г. Г., Николина Н. А., Чиркина И. П. Современный русский язык. В 3-х ч. Ч. 3. Синтаксис. — Ростов-на-Дону, 1997.

9. Бабайцева В. В., Максимов Л. Ю. Современный русский язык. Ч. 3. Синтаксис. —М., 1981.

10. Баранов А. Г. Кониотипичность текста (к проблеме уровней абстракции речевой деятельности) // Жанры речи. — Саратов, 1997.

11. Барт Р. Основы семиологии // Французская семиотика: От структурализма к постструктурализму. — М., 2000.

12. Барт Р. От произведения к тексту // Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. — М., 1989.

13. Бартон Джонсон Д. Саша Соколов. Литературная биография // Соколов С. Палисандрия. — М., 1992.

14. Бахтин М. М. Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве // Бахтин М. М. Собрание сочинений. Т. 5. — М., 1996.

15. Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса. — М., 1990.

16. Белый А. Как мы пишем. О себе как писателе // Белый А. Проблемы творчества: Статьи, воспоминания, публикации. — М., 1988.

17. Валгина Н. С. Актуальные процессы в современном русском языке. — М., 2001.

18. Валгина Н. С. Присоединительные конструкции в современном русском языке. — М., 1964.

19. Валгина Н. С. Синтаксис современного русского языка. — М.,2000.

20. Ванников Ю. В. Синтаксис речи и синтаксические особенности русской речи. —М., 1974.

21. Васильева Н. М. Парадигматические и синтагматические значения подчинительных союзов // Грамматическая семантика. — Горький, 1980.

22. Вебер М. Избранные работы. — М., 1990.

23. Вежбицкая А., Язык. Познание. Культура. — М., 1997.

24. Виноградов 1980 — Виноградов В. В. Проблемы сказа в стилистике // Виноградов В. В. О языке художественной литературы. — М., 1980.

25. Виноградов В. В. О поэзии Анны Ахматовой // Виноградов В. В. Избранные труды: Поэтика русской литературы. — М., 1976.

26. Виноградов В. В. О языке художественной прозы. — М., 1980.

27. Гак В. Г. К проблеме семантической синтагматики // Проблемы структурной лингвистики. — М., 1972.

28. Гак В. Г. Языковые преобразования. — М., 1998.

29. Гальперин И. Р. Текст как объект лингвистического исследования. — М., 1981.

30. Гладких Н. В. Эстетика и поэтика прозы Д. И. Хармса. Автореф. дисс. . канд. филол. наук. — Томск, 2000.

31. Грамматика современного русского литературного языка. — М.,1970.

32. Гройс Б. О новом // Гройс Б. Утопия и обмен. — М., 1993.

33. Джеймисон Ф. Постмодернизм и общество потребления // Логос, 2000, №4.

34. Дмитровская М. А. «Переживание жизни»: О некоторых особенностях языка А. Платонова // Логический анализ языка. Противоречивость и аномальность текста. — М., 1990.

35. Дмитровская М. А. Понятие силы у Платонова // Логический анализ языка. Модели действия. — М., 1992.

36. Дымарский М. Я. Дейктический модус текста и единицы текстообразования (на материале русского языка) // Проблемы функциональной грамматики. Категории морфологии и синтаксиса в высказывании. — СПб., 2000.

37. Епифанцева Н. Г. О взаимосвязи грамматической природы безглагольных конструкций и лексического значения союза (на материале конструкций с союзом «ainsi que») // Проблемы лексики французского языка (синхрония и диахрония). — М., 1980.

38. Епифанцева Н. Г. Сложноподчиненное предложение причины с особой структурой одного из его компонентов на занятиях по грамматике французского языка // Лингвистические проблемы профессиональной подготовки учителя иностранного языка. — Тамбов, 1987.

39. Епифанцева Н. Г. Французский синтаксис (в сопоставлении с синтаксической системой русского языка). — М., 2001.

40. Женетт Ж. Фигуры. В 2-х тт. — М., 1990.

41. Жирмунский В. М. Задачи поэтики // Жирмунский В. М. Вопросы теории литературы: Статьи 1916-1926 гг. — JL, 1928.

42. Зарубежная литература XX века / JI. Г. Андреев, А. В. Карельский, Н. С. Павлова и др. — М., 2001.

43. Звегинцев В. А. Предложение в его отношении к речи и языку. — М., 1976.

44. Зейгарник Б. В. Введение в патопсихологию. — М., 1973.

45. Золотова Г. А. Коммуникативные аспекты русского синтаксиса.1. М., 1982.

46. Золотова Г. А. О синтаксической форме слова // Мысли о современном русском языке. — М., 1969.

47. Золотова Г. А. О синтаксическом словаре русского языка // Вопросы языкознания, 1980, №4.

48. Золотова Г. А. Очерк функционального синтаксиса русского языка. — М., 1973.

49. Золотова Г. А. Синтаксический словарь: Репертуар элементарных единиц русского синтаксиса. — М., 1988.

50. Золотоносов М. «Казус Веллер» // Московские новости, №49,1994.

51. Иванов В. В. Бинарные структуры в семиотических исследованиях// Системные исследования: Ежегодник. 1971. — М., 1972.

52. Иванов В. В. К семиотической теории карнавала как инверсии двоичных противопоставлений // Ученые записки Тартуского государственного университета, т. 411. Труды по знаковым системам. Вып. 8.1. Тарту, 1977.

53. Иванов В. В. Фильм в фильме // Ученые записки Тартуского государственного университета, вып. 567. Труды по знаковым системам. Т. 14, —Тарту, 1981.

54. Иванов В. В. Художественное творчество, функциональная асимметрия мозга и образные способности человека // Ученые записки

55. Тартуского государственного университета, т. 16. Труды по знаковым системам. Вып. 16. — Тарту, 1983.

56. Иванов В. В. Чет и нечет. Асимметрия мозга и знаковых систем. — М., 1978.

57. Ивин А. А., Никифоров A. JL Словарь по логике. — М., 1997.

58. Ильин И. П. Постмодернизм: От истоков до конца столетия. — М., 1998.

59. Инфантова Г. Г. Реализация категории связности в устном тексте // Текст. Структура и семантика. Т. 1. — М., 2001.

60. Иссерс О. С. Коммуникативные стратегии и тактики русской \/ речи. — М., 2002.

61. Касавин И. Т. Миграция, креативность, текст. Проблемы неклассической теории познания. — СПб., 1999.

62. Касьянов В. В. Социология. — Ростов-на-Дону, 2003.

63. Кинэн Э. Л., К универсальному определению подлежащего // Новое в зарубежной лингвистике. — М., 1982.

64. Клюев Е. В. Речевая коммуникация: Успешность речевого V взаимодействия. — М., 2002.

65. Клюев Е. В. Риторика: Инвенция, диспозиция, элокуция. — М.,2001.

66. Кобозева И. М., Лауфер Н. И. Языковые ано^малии в прозе А. Платонова через призму процесса вербализации // Логический анализ языка. Противоречивость и аномальность текста. — М., 1990.

67. Кобринский А. А. «Без грамматической ошибки.»?: Орфографический «сдвиг» в текстах Д. Хармса // Новое литературное обозрение. 1998, №5.

68. Кобринский А. А. Поэтика «ОБЭРИУ» в контексте русского литературного авангарда. В 2-х кн. — М., 1999.

69. Ковтунова И. И. Поэтический синтаксис. — М., 1990.

70. Ковтунова Н. А. Современный русский язык. Порядок слов и актуальное членение предложения. — М., 1976.

71. Кодухов В. И. Общее языкознание. — М. 1974.

72. Кожевникова Н. А. Из наблюдений над неклассической («орнаментальной») прозой // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1976. №1.

73. Кожевникова Н. А. О звуковой организации прозы А. Белого // Проблемы структурной лингвистики 1981. — М., 1983.

74. Кожевникова Н. А. О типах повествования в советской прозе // Вопросы языка современной русской литературы. — М., 1971.

75. Кожевникова Н. А. Превращения слова в прозе Андрея Платонова: Приметы эпохи в языке платоновской прозы // Русский язык, 2002, №4.

76. Кожевникова Н. А. Типы повествования в русской литературе XIX-XX веков. — М., 1994.

77. Кожевникова Н. А. Язык Андрея Белого. — М., 1992.

78. Кожина М. Н. Стилистика русского языка. — М., 1983.

79. Колшанский Г. В. О языковом механизме порождения текста // Вопросы языкознания, 1983, №3.

80. Компаньон А. Демон теории. — М., 2003.

81. Косериу Е. Современное положение в лингвистике // Изв. АН СССР, Серия литературы и языка, 1977, №6.

82. Краткая литературная энциклопедия. — М., 1971. Т. 6.

83. Краткая русская грамматика. — М., 1989.

84. Краткий справочник по современному русскому языку / Под ред. П. А. Леканта. — М., 1991.

85. Кристева Ю., Бахтин, слово, диалог и роман // Французская семиотика: От структурализма к постструктурализму. — М., 2000а.

86. Кристева Ю., Разрушение поэтики // Французская семиотика: От структурализма к постструктурализму. — М., 20006.

87. Кузнецова Э. В. Лексикология русского языка. Изд. 2-е. — М.,1989.

88. Культурология / Под ред. Н. Г. Багдасарьян. — М., 2001.

89. Лавров А. В. Андрей Белый // История русской литературы. — М., 1983.

90. Лагута О. Н. Логика и лингвистика. — Новосибирск, 2000.

91. Левин В. Д. «Неклассические» типы повествования начала XX века в искусстве русского литературного языка // Slavica Hierosolymitana. 1981, т. 6-7.

92. Левин В. Д. Литературный язык и художественное повествование // Вопросы языка современной русской литературы. — М., 1971.

93. Левин Ю. И. От синтаксиса к смыслу и далее (о «Котловане» А. Платонова) // Вопросы языкознания. 1991, №1.

94. Левин Ю. И. Повествовательная структура как генератор смысла: текст в тексте у X. Л. Борхеса // Ученые записки Тартуского государственного университета, вып. 567. Труды по знаковым системам. Т. 14. —Тарту, 1981.

95. Леонтьев А. А. Основы психолингвистики. — М., 1999.

96. Лиотар Ж.-Ф. Прозрачность зла. — М., 2000.

97. Литературные манифесты западноевропейских романтиков. — М., 1980.

98. Логический словарь ДЕФОРТ. — М., 1994.

99. Ломтев Т. П. Статьи по общему и русскому языкознанию. — Минск, 1977.

100. Лоренц К. Оборотная сторона человека. — М., 1998.

101. Лосева Л. М. Как строится текст. — М., 1980.

102. Лотман Ю. М. Динамическая модель семиотической системы // Лотман Ю. М., Избранные статьи: в 3-х тт. Т. 3. — Таллинн, 1992а.

103. Лотман Ю. М. Культура и взрыв. — М., 1992.

104. Лотман Ю. М. Лекции по структуральной поэтике // Ю. М. Лотман и тартусско-московская семиотическая школа. — М., 1994.

105. Лотман Ю. М. Семиотика культуры и понятие текста // Лотман Ю. М., Избранные статьи: в 3-х тт. Т. 1. — Таллинн, 19926.

106. Лотман Ю. М. Текст в тексте // Ученые записки Тартуского государственного университета, вып. 567. Труды по знаковым системам. Т. 14. —Тарту, 1981.

107. Лотман Ю. М. Феномен культуры // Лотман Ю. М., Избранные статьи: в 3-х тт. Т. 3. — Таллинн, 1992в.

108. Лурия А. Р. Язык и сознание. — М., 1979.

109. Лурия А. Р. Основные проблемы нейролингвистики. — М., 1975.

110. Львов М. Р. Словарь-справочник по методике русского языка. — М., 1988.

111. Майданова Л. М. Структура и композиция газетного текста. Структура выразительного письма. — Красноярск, 1987.

112. Макаров М. Л. Основы теории дискурса. — М., 2003.

113. Маркова Т. Н. Формотворческие тенденции в прозе конца XX века (В. Маканин, Л. Петрушевская, В. Пелевин). Автореф. дисс. . канд. филол. наук. — Екатеринбург, 2000.

114. Мелетинский Е. М. Поэтика мифа. — М., 1976.

115. Михеев М. Некоторые содержательные комментарии к тексту платоновского «Чевенгура» // Московский лингвистический журнал. 1996, №2.

116. Михеев М. Нормативное и «насильственное» использование словосочетания в поэтическом языке А. Платонова // Русистика сегодня, 1998, №1-2.

117. Молок Ю. А. Поэт города — город поэта // Блок А. Город. — М,,1986.

118. Моль А. Социодинамика культуры. — М., 1971.

119. Монина И. П. Принцип анормативности структуры в синтаксисе А. Платонова // Советская литература второй половины 80-х годов и ее осмысление в практике. — Омск, 1990.

120. Мустейкене И. Современный русский язык. Синтаксис. — Вильнюс, 1984.

121. Мущенко Е. Г., Скобелев В. П., Кройчик JI. Е. Поэтика сказа. — Воронеж, 1978.

122. Мыслители Греции: От мифа к логике. — М.; Харьков, 1998.

123. Новиков Л. А. А. Белый — художник слова. О языке прозы писателя // Русская речь, 1980, №5.

124. Новиков Л. А. Стилистика орнаментальной прозы А. Белого. — М., 1990.

125. Норман Б. Ю. Грамматика говорящего. — СПб., 1994.

126. Норман Б. Ю. Синтаксис речевой деятельности. — Минск, 1978.

127. Откупщикова М. И. Синтаксис связного текста. — М., 1982.

128. Парахонский Б. А. Язык культуры и генезис знания. — Киев,1988.

129. Перцова Н. Н. Об истоках понятия поэтической функции языка // Московский лингвистический журнал. 1996, №2.

130. Пешковский А. М. Еще к вопросу о предмете синтаксиса // Русский язык в советской школе, 1929, №2.

131. Пешковский А. М. Русский синтаксис в научном освещении. — М., 1956.

132. Подгаецкая И. Ю. Границы индивидуального стиля // Современные аспекты изучения теории литературных стилей. — М., 1982.

133. Покровская Е. А. Динамика русского синтаксиса XX столетия и парадигмы культуры // Международный конгресс «Русский язык: исторические судьбы и современность». Труды и материалы. — М., 2001.

134. Покровская Е. А. Изобразительно-выразительные средства языка и парадигмы культуры (на материале синтаксиса художественной прозы XX века) // Язык в прагматическом аспекте: экспрессивная стилистика, риторика. — Ростов-на-Дону, 2003.

135. Покровская Е. А. Лингвокультурологическая периодизация развития синтаксиса русского языка в XX веке // Лингвистика. Бюллетень Уральского лингвистического общества. — Екатеринбург, 2000.

136. Покровская Е. А. Русский синтаксис в XX веке. — Ростов-на-Дону, 2001.

137. Покровская Е. А. XX век: русский язык и парадигмы культуры // Русский язык: фразеология, грамматика, стилистика. — Ростов-на-Дону, 2000.

138. Покровская Е. А. Экспрессивность эллиптических конструкций с прямой речью в прозе А. П. Чехова // Языковое мастерство А. П. Чехова. Вып. 3. — Ростов-на-Дону, 1990.

139. Померанц Г. С. Выход из транса. — М., 1995.

140. Попов А. С. Изменения в употреблении номинативных предложений // Развитие синтаксиса современного русского языка. — М., 1966.

141. Поспелов Н. С. Проблема сложного синтаксического целого // Ученые записки МГУ. — М., 1948.

142. Прияткина А. Ф. Русский язык. Синтаксис осложненного предложения. — М., 1977.

143. Психоаналитические термины и понятия: Словарь. — М., 2000.

144. Радбиль Т. Б. Текстовые аномалии в языке А. Платонова как выражение мифологизированной картины мира // Textus. Текст как объект многоаспектного исследования. — СПб., Ставрополь, 1998.

145. Риман Ф. Основные формы страха. Исследование в области глубинной психологии. — М., 2000.

146. Розенталь Д. Э. Справочник по правописанию и литературной правке.—М., 1985.

147. Рубенкова Т. С. Парцелляты и инпарцелляты в русской поэтической речи XIX-XX веков. Автореф. дисс. . канд. филол. наук. — Белгород, 1999.

148. Руднев А. Г. Синтаксис современного русского языка. — М.,1968.

149. Руднев В. П. Словарь культуры XX века. — М., 1997.

150. Русская литература XX века: Дооктябрьский период. — Л., 1991.

151. Салиев А. Мышление как система. — Фрунзе, 1974.

152. Сахарный Л. В., Штерн А. С. Набор ключевых слов как тип текста // Лексические аспекты в системе профессионально-ориентированного обучения иноязычной речевой деятельности. — Пермь, 1988.

153. Сахаров И. П. Сказания русского народа. — СПб., 1841, кн. 2.

154. Семантика и категоризация. — М., 1991.

155. Серль Дж. Р. Логический статус художественного дискурса // Логос, 1999, №3.

156. Сковородников А. Н., Копнина Г. А. Об определении понятия «риторический прием» // Научные доклады высшей школы. Филологические науки. 2002, №2.

157. Современное зарубежное литературоведение (страны Западной Европы и США): концепции, школы, термины. Энциклопедический справочник. — М., 1996.

158. Современный русский язык. Ч. II. Синтаксис / Под ред. Д. Э. Розенталя. — М., 1979.

159. Соколова Л. А. Неопределенно-субъектные предложения в русском языке и в поэтике А. Блока // Образное слово А. Блока. — М., 1980.

160. Солганик Г. Я. Синтаксическая стилистика: Сложное синтаксическое целое. — М., 1973.

161. Соссюр Ф. де, Заметки по общей лингвистике. — М., 2000.

162. Соссюр Ф. де. Курс общей лингвистики. — М., 1998.

163. Стилистика и литературное редактирование / Под ред. проф. В. И. Максимова. — М., 2004.

164. Тименчик Р. Д. Текст в тексте у акмеистов // Ученые записки Тартуского государственного университета, вып. 567. Труды по знаковым системам. Т. 14. —Тарту, 1981.

165. Тишунина Н. В. Языки литературы XX века // В диапазоне гуманитарного знания. Вып. 4. — СПб., 2001.

166. Тростников М., Перевод и интертекст с точки зрения поэтологии // Семиотика: Антология. — М., 2001.

167. Тураева 3. Я. Лингвистика текста (Текст: структура и семантика). — М., 1986.

168. Тураева 3. Я. Лингвистика текста. — М., 1986.

169. Тынянов 1977 — Тынянов Ю. Н. Литературное сегодня // Тынянов Ю. Н. Поэтика, теория литературы. Кино. — М., 1977.

170. Тынянов Ю. Н. «Серапионовы братья» // Тынянов Ю. Н. Поэтика.I

171. Теория литературы. Кино. — М., 1977.

172. Уотс А. Путь Дзэн. — Киев, 1993.

173. Фатеева Н. А. Интертекстуальность и ее функции в художественном дискурсе // Известия АН. Серия литературы и языка. Т. 56.1997, №5.

174. Фатеева Н. А. Типология интертекстуальных элементов и связенй в художественном тексте // Известия АН. Серия литературы и языка. Т. 57.1998, №5.

175. Федоров А. Язык и стиль художественного произведения. — М.-Л., 1963.

176. Харламова Т. В. Текстообразующие средства в устной речи (на материале русского и английского языков). Автореф. дисс. . канд. филол. наук. — Саратов, 2000.

177. Цивьян Т. В. Наблюдения над категорией определенности-неопределенности в поэтическом тексте // Категория определенности-неопределенности в славянских и балканских языках. — М., 1979.

178. Шапир М. И. Между грамматикой и поэтикой (О новом подходе к изданию Даниила Хармса) // Вопросы литературы, 1994, №3.

179. Шведова Н. Ю. Активные процессы в современном русском синтаксисе. —М., 1966.

180. Шведова Н. Ю. Парадигматика простого предложения в современном русском языке // Русский язык. Грамматические исследования. — М., 1967.

181. Шелякин М. А. Функциональная грамматика русского языка. — М., 2001.

182. Шкловский 1928 — Шкловский В. Б. О Зощенке и большой литературе // Михаил Зощенко: Статьи и материалы. — Л., 1928.

183. Шкловский В. Б. Орнаментальная проза. А. Белый // Шкловский В. Б. О теории прозы. — М., 1929.

184. Шмелев Д. Н. Русский язык и внеязыковая действительность. — М., 2002.

185. Шмид В. Нарратология. — М., 2003.

186. Эйхенбаум Б. М. Как сделана «Шинель» Гоголя // Эйхенбаум Б. М. Сквозь литературу. — Л., 1924.

187. Эйхенбаум Б. М. Лесков и современная проза // Эйхенбаум Б. М. Литература: Теория, критика, полемика. — Л., 1927.

188. Якимович А. О лучах Просвещения и других световых явлениях. Культурная парадигма авангарда и постмодерна // Иностранная литература. 1994, №1.

189. Якимович А. Парадигмы XX века // Вопросы искусствознания. 1997, №2.

190. Якобсон Р. О. Лингвистика и поэтика // Структурализм: «за» и «против». — М., 1975.

191. Литературная энциклопедия терминов и понятий / Под ред. А. Н. Николюкина. — М., 2003.

192. Дюбуа Ж. и др. Общая риторика. — М., 1986.

193. Культура устной и письменной речи делового человека: Справочник-практикум. — М., 2000.

194. Голуб И. А. Русский язык и культура речи. — М., 2001.

195. Бахтин М. М. Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве // Бахтин М. М. Собрание сочинений. Т. 5. —М., 1996.

196. Benveniste Е. Problemes de linguistique generale. — P., 1966,

197. Tesniere L. Elements de syntaxe structurale. — P., 1965.