автореферат диссертации по истории, специальность ВАК РФ 07.00.09
диссертация на тему: Образ советской исторической науки в первое послевоенное десятилетие

Полный текст автореферата диссертации по теме "Образ советской исторической науки в первое послевоенное десятилетие"

На поврах рукопиа

Кныш Наталья Александровна

ОБРАЗ СОВЕТСКОЙ ИСТОРИЧЕСКОЙ НАУКИ В ПЕРВОЕ ПОСЛЕВОЕННОЕ ДЕСЯТИЛЕТИЕ

Специальность 07.00.09 - Историография, источниковедение и методы исторического исследования

Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата исторических наук

003486537

Барнаул-2009

003486597

Работа выполнена на кафедре современной отечественной истории и историографии ГОУ ВПО «Омский государственный университет им. Ф.М. Достоевского».

Научный руководитель: доктор исторических наук, профессор,

заслуженный работник Высшей школы РФ Корзун Валентина Павловна

Официальные оппоненты: доктор исторических наук, профессор

Маловичко Сергей Иванович

кандидат исторических наук Курсакова Елена Николаевна

Ведущая организация: ГОУ ВПО «Челябинский государственный

университет»

Защита состоится «18» декабря 2009 года в 10.00 часов на заседании объединенного совета по защите докторских и кандидатских диссертаций ДМ 212.005.08 при Алтайском государственном университете по адресу: 656049, г. Барнаул, пр. Ленина, 61, ауд. 416 (зал заседаний ученого совета).

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке ГОУ ВПО «Алтайский государственный университет».

Автореферат разослан ИЬ> ноября 2009 г.

Ученый секретарь

диссертационного совета

доктор исторических наук, профессор

Е.В. Демчик

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Актуальность исследования. Проблема образа исторической науки и особенностей его трансляции в первое послевоенное десятилетие отражает тенденции современной историографии с ее пристальным интересом к интеллектуальной истории, к способам репрезентации исторического знания и его восприятия аудиторией.

Актуальность темы связана с «вечной» проблемой взаимоотношения историка и власти, проблемой адекватного ответа корпорации историков на вызовы Времени. Сегодняшние дебаты по вопросам истории, особенно истории второй мировой войны, в которые вовлечены европейские политики, выступают наглядным свидетельством остроты этой темы, и связанной с ней проблемы - формирования исторической памяти. Заявленная тема представляется важной и в плане реконструкций исследовательских практик и норм поведения в научном сообществе историков, которые оказались долговременными и во многом определяли тенденции развития исторической науки и за пределами первого послевоенного десятилетия. Это был период не только политических и идеологических трансформаций, но и интеллектуальной стереотипизации - закрепления схем и образов исторического мышления.

Обращение к категории «образ науки» позволяет осуществить системный подход к истории исторической науки и рассмотреть ее в единстве исторической мысли, индивидуальных личностных особенностей историков, правил и процедур научных сообществ, научно-организационных структур и ценностей академической культуры.

Степень изученности проблемы. Современная ситуация выбора исследовательских моделей в рамках интеллектуальной истории позволяет в отличие от прежней историографической традиции изучать историческую науку второй половины 1940-х - начала 1950-х гг. не столько как поступательное развитие советской исторической мысли, сопровождаемое борьбой с буржуазным объективизмом и космополитизмом, что было характерно для профессионального канона 1950-1980-х гг., а сместить акцепты на изучение исторической памяти и исторического сознания, каналов их формирования. В связи с этим возрастает интерес к творцам исторического знания, к корпорации историков, к ее внутринаучным ценностям и отношениям с властью.

До самого последнего времени диссертационная тема не была предметом специальных исследований. Тем не менее, определенные ее аспекты рассматривались и рассматриваются в историко-научной литературе, во всем массиве которой в соответствии с исследовательским интересом выделим пять основных блоков, руководствуясь проблемным принципом.

Первый блок составляют историко-научные исследования общего плана, включающие обобщающие работы по истории советской исторической науки.

Работы обобщающего характера по истории исторической науки советского периода появляются в начале - середине 1980-х гт. и выдержаны они в духе официального оптимизма1. В основе их лежит концепция неуклонно-поступательного развития советской исторической науки, проходящего в благоприятных исторических условиях, хотя и отмечалось отрицательное влияние культа личности Сталина. Но в целом модель взаимоотно-

' Вайншгейн О.Л. История советской медиевистики. 1917-1966. М,, 1968; Историография истории СССР (эпоха социализма): Учебник / Под ред. И.И. Минца. М., 1982; Историческая наука в Московском университете (1934-1984). М., 1984; Очерки истории исторической туки в СССР / Под ред. М.В. Нечищой. Т. 5. М., 1985; Барсенков A.C. Советская историческая наука в послевоенные годы 1945-1955 гг. М, 1988.

шения между учеными и властью, когда власть выступала в качестве организатора и контролера научного знания, принималась и оценивалась как естественная.

Со второй половины 1980-х гг. в контексте перестройки начинают меняться общие оценки, как феномена советской исторической науки в целом, так и отдельно интересующего нас периода. Характерным в этом плане является сборник «Советская историография» под общей редакцией Ю.Н. Афанасьева. С точки зрения авторов, историческая наука советской эпохи является «особым политическим феноменом», идеологически связанным с партийной системой и выполняющий ее потребности, в котором очень мало научных элементов, а если они присутствуют, то только вопреки, а не благодаря системе. В такой ситуации, по мнению авторов, советская историческая наука выступала органичным элементом тоталитарного общества, образ которой задавался властью.

Данная концепция была воспринята научным сообществом неоднозначно, и постепенно нарастает критическое отношение к ней2. Постепенно на первое место выходит антропологический подход к исторической науке, исследователей интересует не только общие тенденции и социальный заказ власти, но и рецепция этого заказа научным сообществом. Особо выделим работы Л.А. Сидоровой3, в которых автор предложила генерационный подход к изучению советской исторической науки. В цикле работ этого исследователя историческая наука предстает как сложный социокультурный феномен, который не может быть сведен только к обслуживающей роли корпорации историков политики советского руководства. Л.А. Сидорова констатирует зависимость исторической науки от внешних факторов, первенствующую и определяющую роль среди которых играл контроль партийных органов, прямо вторгавшихся в исследовательскую деятельность историков, но при этом она акцентирует внимание и на взаимодействии внешних и внутренних факторов развития исторической науки, обращаясь к корпорации историков с ее правилами «игры» и ценностям. Через генерации историков автор по существу выходит на проблему образа науки, который транслируется, как через исследовательские практики историков, так и через коммуникации в их различных формах, в том числе и на уровне личного общения.

Для современного этапа осмысления проблемы значимо появление историографии второй степени (Д.М. Колеватов, В.ГГ. Корзун). Разрабатывая стратегию исследования проблемы трансформации образа исторической науки в первое послевоенное десятилетие, исследователи констатируют общую его трансформацию — от космополитически революционного к национально-имперскому, от идеи единства науки к изоляционистской самодостаточности. Авторы выделяют ряд новых историографических координат в исследовании обозначенной проблемы. К ним они относят: персонификацию образа науки; попытку сформулировать закономерности развития исторической науки и выделить элементы саморефлексии историков по этому поводу; сравнение черт советской исторической науки первого по-

2 Очерки истории исторической науки XX века. Омск, 2005.

3 Сидорова Л.А. «Санкционированная свобода» исторической науки: опыт середины 50-60-х гг. // Россия в XX веке. Судьба исторической науки. М., 1996; Она же. Оттепель в исторической науке. Советская историография первого послесгалинского десятилетия. М., 1997; Она же. Инновацин в отечественной историографии: опыт рубежа 50-х - 60-х годов II Проблемы источниковедения и историографии. М., 2000; Она же. Поколение как смена субкультур историков // Мир историка XX век. М., 2002; Она же. Историческая наука в СССР в первые послевоенные годы // Очерки истории исторической науки XX века...; Она же. Советские историки послевоенного поколения: собирательный образ и индивидуализирующие черты // История и историки: историографический вестник. 2004. М., 2005, Она же. Советская историческая наука середины XX века. Синтез трех поколений историков. М., 2008.

слевоенного десятилетия относительно мировой историографии с целью прояснения вопроса об их универсальности или уникальности; связь образа науки и зависимость той или иной стратегии интерпретации исторических героев от глубинных структур национальной культурной традиции.

В этом же блоке литературы общего плана в качестве отдельной группы выделяются науко-ведческие и исторнко-научные исследования, нчписанные в рамках социальной парадигмы, с привлечением науковедческих методик4. Обратим внимание на сделай[ый в коллективной монографии «Наука и кризисы...» вывод, диссонирующий с закрепившимися в историографии оценками взаимоотношения советской щуки и власти: «фактически наука всегда находится в сим-биотических отношениях с государством, а ученые при любых режимах находят способ служить ее интересам. И хотя советская наука действительно контролировалась сильнее, чем это могли себе представить критики тоталитаризма, научному сообществу в этих условиях удалось мобилизовать намного больше материально-финансовых ресурсов, чем могли надеяться самые убежденные сторонники академических свобод» и «поведение ученых, их взаимоотношения с властями, с государством и обществом очень схожи и при фашизме, и при коммунизме, и при либерализме»5. Историками науки, в основном естественниками6, была обозначена и проблема феномена «сталинской науки».

Второй блок литературы посвящен проблемам характера взаимоотношений власти и историка. Для периода второй половины 1980-1990-х гг. в изучении данной проблемы была характерна акцентировка на давлении со стороны власти (B.C. Балакин, Г.А. Бордюгов, О.В. Волобуев, В.А. Козлов). Эти работы демонстрируют историографическую модель, в которой власть - олицетворения зла, а историк - жертва. К началу 2000-х гг. историки начинают выстраивать более сложную и детальную картину этого взаимоотношения (Д.М. Коле-ватов, В.П. Корзун, A.B. Свешников). Заметна тенденция к постановке проблемы ответственности историка, к рассмотрению взаимоотношений между властью и корпорацией историков как возможного «диалога», а не только одностороннего диктата со стороны власти.

В работах отечественных (АЛ. Дмитриев, A.M. Дубровский, Д.М. Колеватов, М.А. Мамонтова) и зарубежных (Кевин Платт, Ф.Б. Шенк) исследователей ставится и осмысливается проблема культурных и интеллектуальных предпосылок происходивших процессов и событий в послевоенном советском обществе в целом, и в корпорации историков в частности.

Отметим и поворот к более конкретному изучению советской исторической науки, в том числе и интересующего периода Усиливается шггерес, прежде всего, к социальной истории науки, к ее трагическим страницам, что естественно, поскольку ранее эти сюжеты не получали должного изучения, а чаще всего просто заматчивались. Этому способствовал и процесс расширения источниковой базы, позволивший взглянуть на многие события в ином ракурсе. Детально прописываются такие явления в науке, как идеологические кампании, в частности «борьба с космополитизмом», «суды чести», научные дискуссии, ставшие в определенной мере

4 Булыгина Т.А. Общественные науки в СССР (1945-1985). М, 2000; Грэхэм Л.Р. Естествознание, философия и науки о человеческом поведении в советском союзе. М., 1991; Он же. Очерки истории российской и советской науки, М„ 1998; «За «железным занавесом»: мифы и реалии советской науки. СПб., 2002; Наука и кризисы: Историко-сравнтельные очерки. СПб., 2003 и др.

5 См.: Наука и кризисы... С. 999-1000.

6 Иванов КВ. Наука после Сталина: реформа академии 1954-1961 гг.// Науковедение. 2000. № 1, [Электронный ресурс]. Режим доступа: ЬЦр:/Муоуосо.гс1.ш/^/РАРЕК5/Н15ТОКУ/Р05Т.НТМ: Он же. Как создавался образ советской науки в постсталинском обществе // Вестник Российской Академии наук. 2001, т. 71, № 2.

нормой жизни научного сообщества второй половины 1940-х - начала 1950-х гг., тем самым обозначаются типы коммуникаций и сложившийся контрольный механизм за наукой, что представляется немаловажным для характеристики образа науки.

Акцентируя внимание на социальном контексте, авторы указанных публикаций, как правило, специально не останавливаются на внутринаучных факторах развития, взаимосвязи и возможного единства внешней и внутренней социальности. Исключением является работа A.M. Дубровского7, в которой властное давление рассматривается в плане его воздействия, взаимодействия с внутринаучными факторами, выделяются и намечаются индивидуальные стратегии историков, ставится вопрос о зависимости научных стратегий и практик от контекста. Выделяя основные тенденции развития исторической науки в 1940-1950-е гг., автор вписывает трансформацию образа советской исторической науки в общественно-политический контекст эпохи.

Представляет интерес попытка построения типологии поведенческих стратегий историков, предпринятая авторским коллективом монографии «Историк и власть: советские историки сталинской эпохи»8. Обращаясь к биографиям, статусным позициям и творческим судьбам трех историков — В.П. Волгина, Н.М. Лукина, П.Г. Любомирова, исследователи выделяют следующие стратегии: «историк руководящий», «историк воюющий» и «историк страдающий». Такой подход отвечает инновационной историографической тенденции перехода от общей характеристики науки к персонифицированному ее видению.

К третьему блоку литературы отнесены публикации биографического жанра (Т.Н. Жуковская, Б.С. Каганович, В.М. Панеях, В.А. Твардовская, A.B. Шарова). В них ставится вопрос о пределах «свободы» историка от официальной идеологии и политики, о преемственности научной традиции, уделяется внимание проблеме формирования школы в науке и приоткрывается творческая лаборатория историков. Среди фигур историков, вызвавших особый интерес в историографии, выделяется фигура Н.Л. Рубинштейна, являющаяся знаковой для этого периода - он стал мишенью в идеологических кампаниях, а его «Русская историография» была подвергнута обсуждению по всем «нормам» сталинских дискуссий (Д.М. Колеватов, В.П. Корзун, М.В. Мандрик, О.М. Медушевская, В.А, Муравьев, А.Н. Цамутали, А.Н. Шаханов, С.О. Шмцдт).

В следующий четвертый блок включены работы, освещающие каналы трансляции образов науки. Проблема каналов формирования исторической памяти и трансляции исторического знания и исторических образов выглядит еще менее изученной. Работа в данном направлении только начинается. Отдельную разработку эти сюжеты получили в исследованиях омских историков, которые в русле антропологического подхода рассматривают не только индивидуальные стратегии и практики научного сообщества, но и способы трансляции образа науки через создание героического нарратива и роли историков в этих процессах (Д.М. Колеватов, В.П. Корзун), через Всесоюзное Общество по распространению политических и научных знаний (М.А. Мамонтова), через периодическую печать и кинематограф (H.A. Кныш). Начали изучаться и такие значимые каналы, как учебники и художественная литература (A.M. Дубровский, Кевин М.Ф. Плат).

Пятый блок представляют работы, очерчивающие социокультурное и общественно-политическое пространство послевоенного советского общества - контекст бытования советской науки. Материал о повседневной жизни послевоенного советского общества воссоздает условия повседневных практик, поведенческих стратегий советских людей, в том

7 Дубровский A.M. Историк и власть: историческая наука в СССР и концепция истории феодальной России в контексте политики и идеологии (1930-1950-е гг.). Брянск, 2005.

8 Историк и власть: советские историки сталинской эпохи. Саратов, 2006.

числе и советского ученого, являющегося частью этого общества (В.А. Антипина, A.A. Данилов, Е.Ю. Зубкова, Г.М. Иванова, О.Л. Лейбович, A.B. Пыжиков, В.Г. Рыженко).

В целом, можно заключить, что в современной историографии до сих пор неоднозначно трактуется феномен советской исторической науки. Преимущественно внимание уделяется проблеме взаимоотношения науки и власти и, как правило, речь идет о влиянии внешних факторов на корпорацию советских историков. Можно отметить поворот к рассмотрению науки как культурно-историческому феномену, при этом не игнорируется и потенциал социальной истории.

Сам образ науки не стал предметом отдельного исследования, но наметились определенные предпосылки кристаллизации этой проблемы. В частности, все современные исследователи констатируют в представлениях об исторической науке определенную трансформацию от космополитически революционного к национально - имперскому, от идеи единства науки к изоляционистской самодостаточности. Образ науки начинает осмысливаться как персонифицированный. Конструируется пласт представлений историков о своей науке, власти о науке. На данный момент наметился и интерес к каналам трансляции исторического знания и образа науки - институты, кафедры, партийная периодическая печать, профессиональные исторические журналы, кинематограф.

Такая историографическая ситуация определила предмет и постановку задач данного исследования.

Объектом данной работы выступает советская историческая наука в социокультурном и общественно-политическом пространстве первого послевоенного десятилетия.

Предметом изучения является образ советской исторической науки и историка, задаваемые властью и его рецепция научным сообществом историков.

Исходя из авторского замысла, цель диссертации — реконструировать официальный образ советской исторической науки и ученого-историка и выяснить каналы его трансляции и особенности рецепции корпорацией историков.

Достижение этой цели предполагает решение следующих задач:

• охарактеризовать статус советской науки в целом, и советской исторической науки в частности в первое послевоенное десятилетие;

• определить структуру и содержание официального образа советской науки и советского ученого;

• выделить основные каналы трансляции официального образа исторической науки;

• проследить рецепцию официального образа науки через профессиональные институции советской исторической науки (Институт истории Академии наук СССР и журнал «Вопросы истории»).

Хронологические рамки. Вторая половина 1940-х - начало 1950-х гг. (19451953 гг.). Нижняя дата - 1945 г., окончание Великой Отечественной войны. Верхняя граница 1953 г. - год смерти И.В. Сталина. При всей условности этих хронологических границ (со смертью И.В. Сталина образ советской исторической науки не мог мгновенно измениться, грани этого процесса требуют отдельного специального исследования), единство этому периоду в определенной степени придает его характеристика как периода апогея сталинизма или периода позднего сталинизма.

Методологическая основа исследования. Работа написана в междисциплинарном ракурсе, с привлечением подходов и методик из области историографии, интеллектуальной истории, исторической антропологии, социологии и философии науки.

Историография, как и все социогуманитарное знание переживает антропологический поворог. Применительно к историознакию он совершался под воздействием нескольких

интеллектуальных процессов. Происходило осмысление опыта наработок исторической антропологии в плане «вживания» в культуру и освоение метода «плотного описания», что провоцировало понимание, осознание науки как культурной традиции. Второй процесс связан с переосмыслением наработок социологов науки и, в частности, с концепцией Т. Куна, который своими работами привлек внимание исследователей не только к «научным революциям», но и к концепту «научное сообщество».

В общую антропологическую направленность исторических исследований вписывается так же и социологическая концепция французского социолога, философа, культуролога, антрополога Пьера Бурдье. Применительно к изучению проблемы трансформации образа советской исторической науки (в хронологии первого послевоенного десятилетия) продуктивны такие концепты социоанализа П. Бурдье, как научное поле (или поле науки), символический капитал и символическая власть, габитус, практики, агенты, структуры, которые в последнее время оказались чрезвычайно востребованными и стали предметом всевозможных интерпретаций.

Базовой категорией диссертационного исследования является категория «образ науки». Структура образа науки представлена в современных исследовательских практиках и включает в себя: 1) целостное представление о научном знании, своего рода модель науки; 2) представление о науке как социальном институте; 3) совокупность представлений о закономерностях развития научного знания и генезисе науки как таковой; 4) представление об идеале научного знания и базовых ценностях научного сообщества.

Образ формируется и функционирует в определенных политических и культурных обстоятельствах, в поле социальной коммуникации, в данном случае - в поле советскою общества. «Образ науки», как интеллектуальный конструкт, не статичен, а динамичен, ситуативно определяем.

Черты образа науки и ученого формулировались, а затем и транслировались при помощи языка. Это предопределило обращение к специфике советского медиа-дискурса, представленного в нашем варианте партийной и профессиональной печатью, тексты которой были подвергнуты дискурс-анализу. В работе используется два направления дискурс-анализа текста: макро- и микроанализ.

В обозначенном междисциплинарном проблемном поле диссертационного исследования использован и ряд традиционных методов - историко-системный, историко-генетичсский.

Источниковая база. Работа выполнена на основе как опубликованных, так и неопубликованных материалов и документов. В рамках проведенного исследования были использованы материалы двух центральных архивов: Государственного архива Российской Академии наук (Архив РАН) и Российского государственного архива социально-политической истории (РГАСПИ).

Основу источниковой базы составили историографические источники, под которыми понимаются исторические источники, несущие информацию по истории исторического знания.

Основными историографическими источниками для решения, раскрытия заявленной проблематики является периодика, материалы, опубликованные в средствах массовой информации и коммуникации. Нами использовалось два вида периодических изданий - газеты и журналы. Источниками работы являются материалы центральной газеты «Правда», специальной газеты агитпропа ЦК ВКП(б) «Культура и жизнь», теоретического и политического журнала ЦК ВКП(б) «Большевик», профессиональных исторических журналов «Вопросы истории» и «Преподавание истории в школе».

Другую группу представляют источники личного происхождения, «эго-документы» -дневники, воспоминания, мемуары, письма, интервью ученых, в том числе и историков.

В ходе диссертационного исследования были также использованы опубликованные интервью советских историков столицы и провинции.

Следующую группу источников составляют делопроизводственные документы — протоколы, стенограммы заседаний Ученого Совета Отделения Института истории РАН СССР, заседаний исторических кафедр вузов, партийных собраний, материалы различных совещаний, планы и отчеты о научно-исследовательской и преподавательской деятельности, записки, хранящиеся в архивных фондах и частью опубликованных в сборниках документов.

К самостоятельной группе источников отнесены нормативные акты по Высшей школе и науке советского периода, тексты которых были опубликованы отдельными сборниками. Они отражают явления экономической, политической, социальной жизни ученых и советской науки в целом.

Обозначить координаты научно-исследовательской работы советских историков позволяют собственно их исследовательские тексты, которые составляют следующую группу источников. В диссертации анализировались авторские тексты статей, опубликованных как на страницах партийных печатных органов, так и на страницах профессиональных журналов, содержание коллективных монографий, научных сборников, книг, материалы дискуссий. Не основное место, занимаемое в данной работе одного из традиционных историографических источников, продиктовано рамками очерченной проблематики и выбранным ракурсом исследования. При этом нами понимается и ограниченность представленной выборки исследовательских текстов.

В диссертации используются также и визуальные источники. В качестве таковых привлечены советские историко-биографические фильмы, экранизирующие жизненный и творческий путь ученых.

Совокупность источников, использованных в данной работе, позволяет решить задачи диссертационного исследования.

Научная новизна диссертации обусловлена постановкой вопроса, связанной с изучением официального образа советской исторической науки в рамках сложившейся модели «сталинской науки». Применение категории «образ науки» дало возможность показать особенности взаимодействия идеологии и политики с внутренними тенденциями развития исторической науки в процессе оформления и трансляции ее образа. Реконструирован образ науки с учетом как макросоциальных, так и микросоциальных факторов, оказывающих влияние на выработку и выбор научно-исследовательских стратегий и практик поведения советских историков. В диссертации впервые коммуникативное пространство историков представлено конкретными институтами. Такая постановка проблемы позволила по-новому оценить характер развития советской исторической науки периода второй половины 1940-х - начала 1950-х гг.

Новые научные результаты, полученные автором в ходе исследования, позволили сформулировать следующие основные положения, выносимые на защиту:

• Образ исторической науки, как интеллектуальный конструкт, не статичен, а динамичен, ситуативно определяем.

• В условиях «холодной войны», поворота к изоляционизму в масштабах всей страны утверждается концепция двух наук - советской и западной. При их противопоставлении, акцентируется самодостаточность советской науки, ее уникальность и приоритетность, при этом анализируются и культурные практики дореволюционной науки.

• В контекстуальное™ послевоенного советского общества происходит оформление модели «сталинской науки», как науки партийной, плановой, нацеленной на практику, коллективной, народной, с материалистической основой, с жестко выстроенной иерархи-

ческой структурой. Главным авторитетом но общему признанию был И.В. Сталин, который репрезентировался как «гениальный ученый», «корифей науки, равных которому история не знала», как «заботливый и мудром друг науки». И.В. Сталин заявляет о себе как об ученом, классике-теоретике, постулаты которого цитировались как непреложные истины. Вырабатывался и закреплялся алгоритм цитирования классиков марксизма-ленинизма.

• Советский ученый-историк как представитель «передовой» марксистско-ленинской исторической науки, сочетая деятельность научную с деятельностью общественно-политической, выступал как исследователь, преподаватель-педагог, воспитатель, пропагандист-агитатор, которому предписывалось исследовать — разоблачая, обучать - воспитывая и пропагандировать - агитируя.

■ Основными каналами трансляции данной модели советской науки в общественное сознание были партийные органы печати, профессиональные научные журналы, учебники и научные институты. Одним из каналов трансляции в массовое сознание «нужного» власти образа науки и ученого выступал художественный кинематограф 1940-1950-х гг.

• Официальная партийная печать задавала, формулировала и прописывала черты образа советской науки и ученого. Партийный печатные органы выступали коммуникативной площадкой для своеобразного договора между властью и ученым-историком по оформлению этого образа. Политика власти по формированию нового образа науки находила определенный отклик и в самом научном сообществе историков, когда сам ученый выступал транслятором и интерпретатором черт советской исторической науки.

Практическая значимость. Материал диссертации может быть востребован в образовательной практике в процессе преподавания отечественной истории и историографии.

Апробация исследования. Диссертация была обсуждена и рекомендована к защите на кафедре современной отечественной истории и историографии Омского государственного университета им. Ф.М. Достоевского. Основные положения диссертации были представлены в виде докладов на международных, всероссийских и межрегиональных научных конференциях, а также были отражены в 12 публикациях, в том числе в двух изданиях, рекомендованных ВАК. Исследование диссертационной тематики было поддержано РГНФ в рамках коллективного научно-исследовательского проекта - «Трансформация образа исторической науки в первое послевоенное десятилетие (вторая половина 1940-х -середина 1950-х гг.)», №07-01-00301а и в рамках целевого конкурса поддержки молодых ученых - «Деформация научного поля советской исторической науки в первое послевоенное десятилетие», №07-01-00301 а.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ ДИССЕРТАЦИИ

Структура исследования. Диссертация состоит из введения, двух глав, включающих 6 параграфов, заключения, списка использованных источников и литературы.

Во введении обосновывается актуальность темы, анализируется степень ее научной разработанности, обозначены объект, предмет, хронологические рамки исследования, формулируется цель и задачи, характеризуется источниковая база, изложена методологическая основа, предлагаемая научная и практическая значимость диссертации.

В первой главе «Модель «сталинской науки» в контекстуальности первого послевоенного десятилетия представлены основные черты официальной советской науки периода позднего сталинизма и показан один из значимых каналов ее трансляции - кинематограф.

В первом параграфе «Социокультурные условия бытования советской науки в первое послевоенное десятилетне» прорисовывается контекст, в котором происходило закрепление модели «сталинской науки».

Социокультурная среда советского послевоенного десятилетия воздействовала на науку во всех ее аспектах, она неизбежно влияла на мировоззренческие и морально-ценностные основы советского научного сообщества.

Советское общество первого послевоенного десятилетия характеризуется определенной неустойчивостью: с одной стороны - это эйфория победы, пафос восстановления, надежды па иное - светлое будущее, связанное с либерализацией послевоенной общественной жизни, с ослаблением партийно-государственного контроля в области науки и искусства, с расширением свободы творчества, художественного выражения, с ожиданием «лучших» перемен. И одновременно с этим — нарастание социального давления на науку и культурную жизнь, «пресечение несостоятельных надежд на будущее», «закручивание гаек», разворачивание новых теологических кампаний - время, получившее определение в исследовательской литературе, как апогей сталинизма. Отметим и внутринаучные факторы, оказавшие влияние на изменение культурного пространства советской науки. В частности, интеллектуальные традиции самодостаточности, отчетливо обнаружившие себя еще на рубеже Х1Х-ХХ вв. и актуализировавшиеся в условиях послевоенного патриотического подъема.

Впервые после долгой дискриминации (правда, на очень короткий срок) интеллигенции в советском обществе ее представители - ученые, наряду с деятелями искусства, выступали героями истории. Наука становилась предметом повседневного внимания и забот партийно-государствешюго аппарата. Развитие науки очевидно приобретало стратегическое значение в советской политике. Послевоенный пятилетний план предусматривал увеличение ассигнований на научную работу более чем в два раза по сравнению с 1945 г. Научная деятельность становилась одной из самых престижных и высокооплачиваемых в стране.

В первые послевоенные годы развивалась концепция «единой мировой науки». Но постепенно утверждается концепция двух наук - советской и западной, что произошло вслед за сменой в годы «холодной войны» концепции соревнования «двух систем» концепцией борьбы «двух лагерей» - СССР и США. В такой ситуации наука подкрепляла державные амбиции двух государств. И, развязывая очередные идеологические кампании, советская власть стремилась создать согласованное прошлое, которое должно было придать осмысленность и укорененность настоящему. Власть стремилась восстановить ослабленный за военный период контроль над идейными настроениями советских ученых и изолировать отечественную науку от влияния западных идеологий.

В этой ситуации стали все отчетливее проявляться тенденции изоляционизма, в противоположность научному интернационализму подчеркивалось положение о том, что советская наука стала самодостаточной. Фиксируется переход от общемирового единства науки к науке национальной, когда осуждалась, а позднее и отрицалась вдел «единого потока» мировой культуры и науки. Во всех отраслях знаний постепенно снижалась доля публикаций на иностранных языках, а затем и вовсе, любой интерес к зарубежным публикациям мог вызвать подозрение и выступить поводом для обвинения в отсутствии советского патриотизма. Постепенно происходит утверждение изоляционизма как естественной защиты от враждебного «тлетворного влияния Запада» ради защиты своей культуры. Ориентация на самодостаточность советской науки была не только государственным императивом, но и ставкой в какой-то мере самого научного сообщества советских ученых.

Обозначенные явления сказались на языке и ритуале научных мероприятий, заимствованных из партийной практики. Риторика милитаризма, вместе с риторикой государственности и патриотизма входит в повсеместную речевую практику советских ученых, что демонстрируют не только их публичные выступления, но и авторские тексты научных исследований.

Во втором параграфе «Официальный образ советской науки и ученого периода позднего сталинизма» на основе анализа документов директивных партийных органов -Политбюро, Оргбюро и Секретариата ЦК ВКП(б), публикаций газеты Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) «Культуры и жизнь» и теоретического и политического журнала ЦК ВКП(б) «Большевик» реконструируются характерные черты «сталинской науки» и советского ученого. В послевоенном социокультурном пространстве утверждается презентистская модель науки и ученого. Акцент в данном случае сделан на анализе текстов, публикуемых на страницах партийной периодической печати, через которую в основном и транслировалась в массовое сознание и посредством которой закреплялась реконструируемая модель «сталинской науки». Авторами текстов были советские ученые, профессионалы из разных областей науки, в том числе и истории. Как правило, они выступали как пропагандисты, интерпретаторы официальных идеологем. И, как правило, это были статусные ученые, обладающие не только научным/символическим капиталом (в силу своей профессиональной квалификации), но и капиталом институциональным.

В этом плане содержательны обзорные статьи президента Академии наук СССР С.И. Вавилова о перспективах развития советской науки, написанные им за время его президентства. С.И. Вавилов предстает одновременно крупным ученым и администратором науки высоко ранга. Академик выступает «игроком» нескольких полей, а, следовательно, и обладателем нескольких видов капитала, прежде всего - поля науки и поля власти, научного и политического капиталов. В лице С.И. Вавилова сошлись две тенденции, два интереса - советского руководства и советского научного сообщества. Его работы по развитию и истории советской науки научно-популярного характера рассматриваются нами как выражение согласованной точки зрения, представленной титулованным игроком двух обозначенных полей.

С опорой на выше изложенный материал можно констатировать, что в советском дискурсе второй половины 1940 - начала 1950-х гт. сталинская наука представала как наука партийная, плановая, нацеленная на практику, коллективная, народная, с материалистической основой. Советский «передовой» ученый, служитель сталинской науки, выступал как исследователь, преподаватель-педагог, воспитатель и пропагандист-агитатор, которому предписывалось сочетать научную деятельность с общественно-политической. В зависимости от области науки отмеченные черты приобретали свое специфическое наполнение и, обрастая конкретными примерами, трактовались, с учетом изменений в политике партии и правительства. Сами выделяемые черты советской науки в течение всего рассматриваемого периода оставались неизменными. Вследствие изменения атмосферы бытования советской науки, менялась «эмоциональная окраска» ее характеристик, что, конечно же, не могло не оказать влияния на выбор и акцентировку раскрывающего и демонстрирующего их материала. Если в начале проговаривались «особенности» советской науки, то затем они уже трактуются как «глубокое отличие» от науки капиталистического общества, а далее как «величайшие преимущества» и «сила» советской науки.

Черты советской науки представлялись на фоне сравнения/противопоставления с отечественной дореволюционной наукой и наукой западных стран. Вначале рассматриваемого периода отечественную науку сравнивали с западной наукой в целом, в дальнейшем акцент

смешается к американской науке, «прислужнице империалистических сил агрессии и реакции», находящейся в «подчинении корыстным интересам капитала». Советская наука на фоне реакционной буржуазной науки оценивалась как «новая», «передовая», «подлинная» наука, вооруженная «правильной», «единственно верной» марксистской методологией и поставленная «на службу мирному, созидательному труду в интересах всего человечества».

В третьем параграфе «Кинематограф конца 1940-х - начала 1950-х гг. как один из каналов трансляции официального образа советского ученого и науки» показано как в рамках обозначенной модели «сталинской науки» проходила трансляция образа ученого. В это время одним из каналов трансляции ценностей, в том числе и идеологических, был художественный кинематограф, отвечающий стремлению власти укорениться в массах не по «холодной» идеологической линии, а по «теплой» линии эмоциональности, традиционности и мифологичности.

В репертуарных афишах советского кино 1940-50-х гг. необычайно большое место (ни до, ни после этого такого количества за такой срок не будет) заняли историко-биографичес-кие фильмы об ученых: «Миклухо-Маклай», «Пирогов», «Мичурин», «Академик Иван Павлов», «Александр Попов», «Пржевальский», «Жуковский». Сюжетная линия фильмов была представлена в основном производственной сферой деятельности героя: наряду с представителем науки главным героем выступала работа и открытие ученого, принесшее ему мировую славу.

Можно говорить о складывании определенного канона презентации ученых в исто-рико-биографических фильмах 1940-50-х гг. Черты образа русского/советского ученого прописывались на фоне противопоставления советской науки дореволюционной и западной. Ученый - это одержимый наукой человек. Он сохраняет верность научной идее вопреки недоверию скептиков-коллег (в том числе и иностранных) и, несмотря на отсутствие помощи со стороны царского правительства. Обязательно ученый подвергается соблазну предприимчивых иностранных «перекупщиков» (как правило, американцев). Ученый решительно отклоняет все предложения и продолжает работать в России. И только в советскую эпоху «национальный гений» находит понимание. Советское правительство создает все необходимые условия для его работы, придавая ей государственное значение. Следующей характерной чертой положительного героя-ученого является его обязательно материалистическое мировоззрение. Только материалистическое учение является истинным, научным, творческим. Ученый-материалист работает на благо своего народа, сознательно ставит свое учение на службу своему народу, своей Родине — и как результат — мировое признание. Ему противостоит ученый/антиученый/антигерой, представленный идеалистом, с эпитетом «махровый», и выступающий агентом англо-американского империализма и т.д. На контрасте с ним еще более четко и ярко прорисовываются все положительные характеристики героя-ученого.

Воплощаемая на экране историческая фигура наполнялась содержанием, отвечающим требованиям современной политической ситуации. Экранизация жизни ученых призвана была дать наглядный портрет «передового» ученого с ожидаемыми/желаемыми со стороны руководства чертами. В целом, фильмы об ученых идеологически отвечали предъявляемым требованиям времени: показать и доказать, что русская наука - самая передовая в мире и советская власть, как никакая другая, оказывает ей максимальную помощь и поддержку. Все это сопровождалось и неизбежными перегибами в стремлении показать, как «гений русского народа самостоятельно прокладывал пути во всех областях человеческих знаний».

Для фильмов характерна антиномия «свой» - «чужой». Такая дуальная оппозиция стимулирует исследовательский интерес к проблеме особенности формирования исторического сознания. Понятно, что история и ее герои являются важным материалом в создании образа «нужного» власти человека. Выделим некоторые общие подходы в этом процессе. Прежде всего, акцент делается на патриотическое воспитание, соответственно чему и выстраиваются черты положительного героя. Дуальная картина мира, представленная в виде противоборства светлого и темного начала, была оптимальной для воздействия на общественное сознание. Противостояние «свои» — «чужие», «наши» - «враги» соответствовало оппозициям «революция — контрреволюция», «пролетариат — буржуазия», «светлое будущее — темное прошлое». Такой дискурс гармонировал с социокультурной традицией, и обозначенные оппозиции легко воспринимались массовым сознанием. Этот ход реализуется и применительно к кинематографу. В сюжетной линии фильмов присутствует антагонизм «наши» - «враги». Образ врага, как правило, был наполнен оставленными в наследство буржуазной нравственностью «старорежимными» качествами: национализм, идеалистические воззрения, барство, тщеславие, индивидуализм, жадность, стяжательство, клеветничество, зависть, лесть, лицемерие, плутовство и т.п. Им противопоставлялись черты, которые можно было «встретить только в нашей стране» у представителей «новой, советской общности людей» - патриотизм, материалистическое мировоззрение, классовое чутье, смелость, коллективизм, чувство дружбы, трудолюбие и т.п. После окончания Великой Отечественно войны, на фоне нарастания конфронтации двух держав СССР и США в советском кино образ врага-американца потеснил образ врага-фашиста. Каждый иностранец рассматривался как потенциальный шпион. Образ врага, используемый властью в политической практике в целях идеологической проработки, должен был быть представлен и в историко-биографических фильмах, посвященных выдающимся ученым. Происходила героизация науки.

Трансляция и закрепление посредством фильмов об ученых идеи превосходства русской/советской науки над «буржуазной» вела к определенной деформации норм научной культуры - ученые СССР априори правы. Эта убежденность в своей исключительности и правоте была чрезвычайна важна с политической точки зрения при формировании образа советского ученого и шире — интеллигента данного периода, и, в конечном счете, поддерживала и стимулировала догматический, директивный тип мышления.

Вторая глава «Образ исторической наукн: с «языка официоза» на «язык профессии» посвящена рецепции официального образа науки научным сообществом советских историков через деятельность отдельных институтов - специального печатного органа Управления (после 1948 г. - Отдела) пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) газеты «Культура и жизнь», профессионального исторического журнала «Вопросы и истории» и Института истории АН СССР.

В первом параграфе «Образ советской исторической наукн в газете «Культура и жизнь» (к вопросу об особенностях коммуникативного пространства)» газета рассматривается как коммуникативная площадка для взаимодействия власти и историков по оформлению образа советской исторической науки.

Ровно 4 года и 8 месяцев «Культура и жизнь» была «верным» и «надежным» проводником политики партии в области идеологии и интерпретатором партийных установок и указаний: первый номер вышел 28 июня 1946 г., последний - 28 февраля 1951 г. При общей задаче — «критики недостатков», газета должна была демонстрировать «нуж-ные»/«правилыше» образцы/эталоны для советской интеллигенции. Само требование «правильного» изначально исключало множественность позиций. Освещение, трактовка.

оценка, обобщение, разоблачение, анализ и т.д. - все должно было быть «правильным», не противоречить схеме марксизма-ленинизма. Все остальное же есть «неправильно», против чего и должна была быть направлена критика.

Какое место в этом пространстве принадлежало историку: рефлексировал ли он по поводу' спускаемых сверху «указаний» или принимал директиву как норму, встраиваясь в ситуацию взаимовыгодного для себя и власти «контракта»?

Материалы по истории, публикуемые на страницах газеты, были, как правило, авторскими. Авторами выступали не только партийные функционеры, но и ученые-историки (И.С. Брагинский, Э.Н. Бурджалов, Б.Д. Греков, И.И. Минц, H.J1. Рубинштейн, В.И. Шун-ков, H.H. Яковлев и др.). Такая стратегия газеты Агитпропа отражала характерную черту того времени - директивы ученым воплощались не столько в постановлениях высоких партийных органов, сколько доводились до их сознания через статьи в печати, написанные профессионалами. Отметим особый жанр подобных публикаций (используя терминологию учредителей газеты - «критические обзоры» или «критические разборы»). Их авторами, как правило, были маститые ученые - доктора наук и профессора, носители институционального и символического капитала, что, по мысли идеологов, призвано было повысить обоснованность и авторитетность критики, подкрепить статусом ученого, его экспертной оценкой саму «правильность», доказательность критики. Содержание статьи воспринималось как официальное мнение, одобренное властями и даже более, как точка зрения власти и ее указания, задающие направление и тон исследованиям, вне зависимости от их тематики. Публикация работ в печатном органе Управления пропаганды и агитации, делала доступным их содержание широкому кругу историков, тем самым расширялось пространство внимания для официального дискурса.

Архитектоника критических текстов выстраивалась относительно общих представлений о том, какой должна быть «сталинская наука». Через предъявляемые ожидания, которым должны были соответствовать советские историки и их исследования, отображается тот образ науки и ученого, которому следовало соответствовать. В партийной интерпретации, «сражение» на одном из участков «идеологического фронта» - на поле советской исторической науки - должно было развернуться по следующим направлениям: против «остатков» буржуазных взглядов и воззрений среди советских людей, против некритической оценки «реакционной» буржуазной историографии и культуры в целом, против «отступлений» от марксизма-ленинизма, против «проявлений низкопоклонства перед буржуазным Западом».

От советских историков вдали в первую очередь исследований «актуальных тем» в свете современного политического момента. К числу таких относилось: прославление русского народа и его героев; возвеличивание национальных достижений России в разных областях человеческой деятельности на всем протяжении ее истории, с подчеркиванием этапа советского государства, как вершины человеческого развития; представление истории народов СССР как единого процесса, освещение изначально дружеского тяготения народов СССР к русскому народу при запрете разбирать возникающие конфликтные вопросы между ними. Иностранное влияние на развитие страны расценивалось только как отрицательное. Историки, как и все остальные ученые, должны были включиться в «борьбу», «разоблачая» и «осуждая» западный образ жизни, политику западных стран, демонстрируя и подчеркивая при этом превосходство всего «советского». В этом и заключалась практическая польза науки истории - реагировать и отражать в каждый момент времени «новые, повышенные требования, выдвигаемые интересами развития советского общества и советской науки». Со-

ветская историческая наука на страницах газеты «Культура и жизнь» представлялась в целом, в рамках сложившейся модели сталинской науки.

В авторских статьях историков находило свое отражение содержание партийных политико-идеологических документов второй половины 1940-х - начала 1950-х гг. Об этом свидетельствуют результаты проведенного дискурс-анализа работ, посвященных вопросам исторической науки. Анализ этих текстов показал, что в большом количестве используются глаголы, несущие в себе категоричность, стремительность, напористость, сиюминутную готовность к действию, более того, к бою - «очистить», «дать решительный отпор», «беспощадно разоблачать», «вести непримиримую борьбу», «решительно и раз навсегда покончить с...», «вырвать с корнем всякие проявления аполитичности и безыдейности». Каждому деятелю советской науки предписывалось быть «боевым проводником, воинствующим проводником передового, советского мировоззрения», а новые успехи в развитии советской исторической науки могли быть достигнуты «на основе повышения теоретического уровня исторической науки, ее идейности и воинственности».

События и явления в рассматриваемых текстах осмысливались в терминах-идеологемах, которые меньше всего можно обозначить как нейтральные. Авторы работ постоянно обращаются к читательской аудитории с фразами «наша страна», «наша Родина» - «новое государство», «новый общественный строй», «наша наука» - «новая наука», «наш ученый» — «новый ученый», «наши советские историки» и т.п. Употребление слова «наши» перед словосочетанием «советские историки» выступает как усиление. Оно наводит на противопоставление - если это «наши», то есть и «не наши», т.е. «чужие». Ученые «наши», но в то же время они «новые», с новыми приобретенными качествами и характеристиками. Налицо попытка одновременно выразить и учесть, с одной стороны, преемственность и продолжение традиций, но и в тоже время, подчеркнуть, что это нечто «новое», отличное от того, что было. Если речь шла о вкладе советской науки, то он мог быть только «большой», «огромный», «неоценимый», «важнейший» и т.д. - использовались качественные определения, направленные на усиление, подчеркивание значения научных открытий. При этом прочитывается негативность в отношении «врага», будь то «реакционный буржуазный историк», «империалист-агрессор», «космополит», которая дополняется и, тем самым, усиливается сатирическими, снижающими чертами. Противники рисуются однозначно негативно.

Для текстов характерно отображение особенности методологии того времени: марксизм-ленинизм - учение «единственно правильно освещающее законы развития общества». Эта убежденность в своей исключительной правоте была чрезвычайна важна с точки зрения политической при формировании образа советского ученого.

В ситуации, когда советской исторической науке отводилась роль одного из важнейших участков общего «идеологического фронта», где ее образ мог выступать в качестве символического капитала, используемого властью для легитимизации, упрочения своих позиций, а ее результаты могли быть использованы как инструмент «символической агрессии» в борьбе за навязывание определенного видения социального мира, мог происходить взаимовыгодный обмен капиталами. Власть «дарует» политический и «наделяет» институциональным со всеми вытекающими из этого привилегиями, а ученые, используя свой научный/символический капитал, оформляют «нужный»/«правильный» образ науки и следуют ему. Кроме того, используя один из аспектов символической вла сти - ее продуктивную способность «творить вещи при помощи слов», символический капитал науки истории мог быть применен для создания «целесообразных» настоящему моменту исторических образов, рассматриваемых и используемых как эффективны

средства в формировании общественного сознания. Был и другой путь нахождения и функционирования историка в данном пространстве, уже апробированный советской властью в духе классовой нетерпимости - механизм политико-идеологических кампаний, перетекающих одна в другую в послевоенное время и связанных с ними показательных проработок («суды чести», например) - путь, связанный с непосредственной угрозой не только карьере, но и жизни.

Второй параграф «Институт истории Академии наук СССР: рецепция партийных постановлении и выработка исследовательских стратегии» посвящен вопросу, как задаваемый образ реализонывался в пространстве поля советской исторической науки, институциональным сердцем которой выступал Институт истории Академии Наук СССР, переводящий «указания» власти с «языка официоза» на «язык профессии».

Институт истории Академии наук СССР как ведущий исследовательский центр страны по изучению истории был призван определять магистральное развитие советской исторической науки. В данном параграфе анализируются материалы трех заседаний главного органа Института истории - Ученого совета (по вопросу о патриотическом долге советских историков (март 1948 г.), по обсуждению недостатков и задач научно-исследовательской работы Института (октябрь 1948 г.), по вопросам борьбы с буржуазным космополитизмом в исторической науке (март 1949 г.)) и одного расширенного заседания Комиссии по истории развития исторической науки при Отделении истории и философии АН СССР (февраль 1949 г.). Выбор обоснован зиаковостью этих вопросов для второй половины 1940-х гг.

Стенограммы заседаний содержательны в плане характеристик складывающихся коммуникативных практик советских историков, в рамках которых, так или иначе, проговаривался образ исторической науки. В ходе проходивших заседаний (обсуждая доклады, «вскрывая» недостатки, разбирая строго научные вопросы, формулируя задачи) историками в той или иной форме проговаривались черты транслируемой официальной модели науки - акцентировалась ее материалистическая основа, народность и практическая значимость виделась в необходимости создания исторических работ и оценке их полезности для современного этапа развития страны, что рекомендовалось учитывать при выработке плана работы Института. Коллективность науки демонстрировал сам факт проведения заседаний, собравших историков для совместного обсуждения обозначенных проблем и выработки для всей корпорации советских историков стратегии научно-исследовательской деятельности. Озвученная же (как правило, в каждом выступлении) необходимость «последовательно проводить» в исторических исследованиях принцип партийности и следовать в научно-исследовательской практике «курсу партии», когда в качестве «основных путеводителей» в первую очередь выступали сталинские оценки и трактовки того или иного вопроса - прокламировала советскую историческую науку, как науку партийную.

Под воздействием социальных факторов модифицируется поле науки, игнорируется его специфика («в науке сборы долги») и трагически сужается его автономность. Об этом свидетельствуют укоренившиеся модели проходивших обсуждений и дискуссий. Одна из них — процедура-ритуал — сигнал в партийной печати (в виде постановления или критической статьи), затем обсуждение критики, предполагающее процедуру признания отмеченных ошибок/недостатков/пороков и раскаяния в них, и после — очерчивание шагов (возможно в форме резолюции) по их преодолению.

Мощным фактором, влияющим на «государственную историографию» 1940-1950-х гг., была концепция советского патриотизма, которая приобрела новые оттенки в русле кампаний по борьбе с проявлениями низкопоклонства перед Западом. Наряду с классовым детерминизмом («всеобъемлющей, универсальной мотивационной пружиной марксистской исто-

риографии») усиливается патриотическая тенденция с национально-государственной составляющей и агрессивной направленностью на противопоставление и борьбу с «буржуазной наукой». «Оружием» советских историков в этой борьбе на «идеологическом фронте» являлось «веское слово», «марксистская мысль», «неопровержимая научная система». Подход к событиям отечественной и всеобщей истории с позиций советского патриотизма связывался с представлениями о превосходстве всего «советского»/«социалистического» над «западным»/«капиталистическим», с превознесением достижений русского народа в прошлом, настоящем и, естественно, будущем. Идея превосходства советского ученого изменяла традиционные коммуникативные практики и ссужала представления о всемирном контексте развития исторической науки.

На этом фоне посредством критических проработок в ходе дискуссий задавался образец, которому «следовало» соответствовать. Формулировались не только общие принципы функционирования советской исторической науки - формировалось ее исследовательское поле, в котором обозначались приоритетные темы. Первостепенным признавалось изучение истории советского периода. Применительно к истории исторической науки актуализировалась «новая» историческая проблематика - влияние русской историографии на мировую науку. Если до этого принято было говорить о преемственности и традициях, то теперь ставилась задача - показать превосходство российской исторической науки, принципиальную разницу между марксистской наукой и наукой буржуазной, тот «переворот» в исторической науке, который был произведен классиками марксизма-ленинизма, представляемый именно как «поворот», «рубеж», «скачок» в развитии исторической науки. «Исключительно важной» задачей советских историков утверждалось «беспощадное разоблачение антинаучных концепций буржуазной историографии». Задача «разоблачать» будет стоять на протяжении всего обозначенного нами периода, но в зависимости от ситуации в стране будут меняться объекты разоблачения и их разоблачители.

В то же время в ходе дискуссий речь шла и о принципах историографического анализа: определение содержания концепций, тематики, источников, методов обработки источников, что свидетельствовало о сохранении профессионального канона. Исходя из замечаний в адрес Ученого совета и дирекции Института истории, «основной порок» Института заключался в том, что он полностью не перестроил свою работу в соответствии с решениями партии по идеологическим вопросам, а именно — не организовал работу по разоблачению «буржуазной» историографии и зарубежных фальсификаторов истории. И подтверждением этому, в частности являлся тог факт, что Институт истории не только не принял участие в обсуждении «Русской историографии» Н.Л. Рубинштейна, но и не сделал для себя соответствующих выводов. Можно констатировать, что историки избегали до поры до времени (насколько это было возможно) критики своих коллег по цеху. А это в свою очередь свидетельствовало о том, что в научном сообществе историков были достаточно сильны внутринаучные ценности.

По мере нарастания разворачиваемых в масштабах всей страны идеологических кампаний, они все больше захватывали научное сообщество историков. Так, понятие «космополитизм» переносилось на уровень научной повседневности и растворялось в ней, ста новясь своеобразным орудием борьбы внутри корпорации историков. «Космополитизм» выступал как всеобщее «плохо». Речь шла не о трактовке научного термина «космополи тизм», а скорее о навязывании определенного стиля жизни, поведенческих стратегий, пронизанных борьбой. И тем самым создавалась атмосфера, когда научная повседнев ность пропитывалась склокой и недоверием, когда по аналогии с политическими партий

нымн кампаниями происходил поиск враждебных групп внутри научного сообщества и круг ученых, входивших в них, расширялся по инициативе снизу.

«Вскрытие» на заседаниях разного рода отступлений/вывихов/пороков производили сами сотрудники Института (реапизовывая на практике повсеместный призыв к самокритике, историки выступали в роли обвиняемых, обвинителей, судей и исполнителей приговора, но при этом роль ¿адвоката, как правило, оставалась вакантной). Для всех выступлений была характерна однотипная архитектоника их построения: констатация основных положений критики, затем обращение к постановлениям ЦК ВКП(б), как руководству к действию (эти два положения на практике могли меняться местами) и после - обращение к собственно историческим работам или работе отдельных секторов. Во время обсуждений нередко апеллировали к авторитету классиков марксизма-ленинизма и лидеров партии, что было симптоматично для обозначенного периода и отражало сложившиеся ритуалы в научном дискурсе - цитирование и развернутый комментарий высказываний классиков марксизма-ленинизма. Язык выступлений историков на проходивших в рамках «проработанных» кампаний 1940-1950-х гг. заседаниях в общем коррелировал с языком партийных постановлений.

В третьем параграфе «Журнал «Вопросы истории» как транслятор образа советской исторической науки и историка» ежемесячное научно-исследовательское издание Института истории АН СССР рассматривается как поле применения/отображения существующих на тот момент коммуникативных практик, как канат трансляции, перевода партийных постановлений на «язык профессии», как определенный механизм контроля функционирования советской исторической науки и деятельности советских историков.

По постановлению Политбюро ЦК ВКП(б) «Об «Историческом журнале»» от 2 июля 1945 г. журнал «Вопросы истории» был реорганизован на основе издававшегося с J 937 г. «Исторического журнала», работа которого была признана «неудовлетворительной» и «не отвечающей своему назначению». Этим же постановлением была утверждена редколлегия нового журнала во главе с ответственным редактором академиком В.П. Волгиным. За интересующий нас период смена редколлегии журнала происходила несколько раз. Главными редакторами были В.П. Волгин (1945-48 гг.), А.Д. Удальцов (1949-50 гг.), П.Н. Третьяков (1950-53 гг.), A.M. Панкратова (1953-57 гг.). Смена редакторов свидетельствует о непростом процессе «поиска» компромиссного варианта для двух сторон - прежде всего, конечно, власти, но и не без участия самого научного сообщества историков.

Являясь главным центральным печатным органом (по лексике редакции «боевым органом») советской исторической науки, журнал «Вопросы истории» выступал в качестве фокусирующей площадки, где встречались интересы поля власти с интересами поля научного сообщества историков, где проговаривались возможные стратегии и практики советских историков с учетом «вызовов времени», во многом предопределяемых руководством страны. Наиболее отчетливо поле власти прочитывается в передовых статьях журнала. Регулярно в разделе «Передовые» стали выходить статьи с 1949 г., до этого же времени такой рубрики не было. Начиная с 1949 г. в среднем в год выходило не меньше 5 статей программного характера, с постановкой задач перед научным сообществом советских историков.

Имея программный характер для всей советской исторической науки, передовые очерчивали возможное поле игры для историков всей страны, задавалась первоочередная проблематика, оценочные параметры, как единственно возможные. Коррекция работы журнала осуществлялась посредством постановлений и критических замечаний в печати. Выходившие после них передовые статьи журнала отображали выбор и выработку редакцией для историков исследовательских стратегий и поведенческих практик на всех уров-

нях, в том числе в пространстве «историографического быта». Передовые отвечали выдвинутым строкам обвинения в партийно-государственных документах: были поставлены вопросы борьбы в советской исторической науке с проявлениями буржуазной идеологии

— в передовой по пунктам обозначались задачи советских историков в этой борьбе; возникали нарекания в области изучения новой и новейшей истории - формулировались задачи историков в этой области; не была развернута среди историков критика и самокритика -редколлегия журнала выступала с призывом к советским историкам поднять уровень большевистской критики и самокритики; были обозначены проблемы в изучении истории СССР - передовая разъяснила для историков советского общества стоящие перед ними «основные задачи», которые также были сформулированы и для изучения истории СССР феодального периода; а вот уже перед историками-востоковедами были поставлены «неотложные задачи». И само замечание в отсутствии передовых статей журнала было учтено, что наглядно демонстрировала их систематическая публикация.

Первые публикации журнала сразу после Великой отечественной войны свидетельствовали о тенденции к расширению диалогового пространства советской исторической науки, как с отечественной буржуазной историографией, так и с зарубежной историографией. Редколлегия журнала была намерена «охотно» помещать на своих страницах работы зарубежных историков, разделяющих принципиальные позиции советской исторической науки. Критерии соответствия и понимания разделяемых «принципиальных позиций» будут варьироваться в зависимости от политической и историографической ситуаций. В качестве таковых можно выделить марксизм (или принципиальная близость к нему), приемлемость с точки зрения представителей советской историографической модели («советского классицизма») методологических/мировоззренческих позиций зарубежных историков (интерес к социально-экономическим сюжетам, признание объективности исторической реальности и закономерного, прогрессивного характера общественного развития), политическое позиционирование. С 1947 г. начинают прослеживаться изоляционистские тенденции, что означало перевод исторической науки в режим автаркии. Изоляционизм станет одной из доминирующих тенденций ее развития.

Материалы «Вопросов истории» отражают политический контекст, влияющий на исследовательские оценки: 1945 г. - возможна констатация единства и преемственности в развитии исторической науки; 1948 г. - наличие таких утверждений являлось поводом для обвинений з буржуазно-объективистских позициях, в идеализации буржуазной историографии, преувеличении ее роли в развитии исторической науки; 1949 г. внес новые коррективы

— обвинение в космополитизме. Журнал не успевал за изменяющейся контекстуальностыо советского общества. Каждая вновь назначаемая редколлегия будет стремиться учесть обвинения в адрес предшествующего ей состава, что, впрочем, не будет являться гарантом от очередного потока критики журнала в несвоевременной реакции на происходящие события, в отсутствии работ с «отвечающей запросам дня» тематикой и др.

Публикации журнала свидетельствуют о том, что он в целом отражал модель «сталинской науки», что в свою очередь позволяет говорить о курсировании научного сообщества советских историков в русле партийной линии, а порою о четком следовании курсу, намеченному руководством страны. Сам факт критики в адрес журнала в том, что инициатива разворачивающихся обсуждений по той или иной исторической работе исходит не от журнала, а от партийной печати, свидетельствует о том, что историки не спешили проявлять инициативу в развязывании проработанных кампаний. Журналом подхватывалась уже запущенная проработочная волна и критика проходила в уже очерченных в партийной печати границах. Характерно то, что критике подвергались работы, вышедшие

несколько лет назад, и расценивались они с точки зрения их соответствия выходившим уже после их издания постановлениям партии.

Особо подчеркнем, что тенденция к отстаиванию и следованию профессионального образа исторической науки проявлялась на всем рассматриваемом этапе. Одновременно с функционированием контрольно-ограничивающих механизмов, формировавших образ официальной «сталинской науки» (партийные постановления, проработанные идеологические кампании, появление серии статей, направленных на научную дискредитацию классиков русской исторической пауки и их учеников, борьба с «буржуазной» историографией и т.д.) существовали еще (роль и значение их не нужно преуменьшать) и внутренние тенденции развития советской исторической науки, которые нередко пересекались, находились во взаимодействии друг с другом.

В заключении подведены итоги исследования и представлены общие выводы. В послевоенные годы в советском обществе возрастает статус науки, а вместе с ним и статус самого ученого. Научная деятельность становилась одной из самых престижных и высокооплачиваемых в стране, а наука - стратегическим объектом в политике власти.

Холодная война оказала большое влияние на разные сферы жизни послевоенного мира, в том числе на развитие историописания. В центре этого противостояния была конфронтация сверхдержав и соответственно двух национальных историографий, защищавших фундаментальные ценности своих систем. «Ждановщине» в СССР соответствовал «маккартизм» в США. В такой атмосфере послевоенная историография была ориентирована на презентизм, что нашло отражение в ориентации на современность, в утилитаризме исторического знания, в трансформации автономного пространства науки. Наука становилась «оружием» познания, управления и изменения мира, а ученый-историк соответственно - борцом «идеологического фронта». Философия презентизма имела некоторые плюсы, стимулируя финансовые вливания в науку, но гораздо больше минусов - возрастала контролирующая функция государства в отношении науки, ссужалось автономное поле науки, трансформировались ее фундаментальные ценности.

Такой образ науки нацеливал па поиск врага, его разоблачение, решительное искоренение и непримиримую борьбу. В области исторического знания выражением этого была борьба с буржуазной историографией, с ее проявлениями, варьирующими в зависимости от проводимой руководством страны политики. Именно в этот период происходит оформление «сталинской науки», как науки партийной, плановой, нацеленной на практику, народной, коллективной, с материалистической основой и с жестко выстроенной иерархической структурой. Главным классиком, главным научным авторитетом по общему признанию становится И.В. Сталин, который репрезентировался как «гениальный ученый», «корифей науки, равных которому история не знала», как «заботливый и мудрый друг науки». Именно в это время И.В. Сталин выступает как ученый в области языкознания, политэкономии, диалектического материализма. Его постулаты цитируются как непреложные истины. Складывается и закрепляется своеобразная интеллектуальная процедура, когда цитата рассматривается как неопровержимое доказательство верности того или иного построения.

Ученый «сталинской науки» должен был совмещать несколько социальных ролей таких как: исследователь, преподаватель-педагог, воспитатель, пропагандист-агитатор. Ему предписывалось сочетать научную деятельность с общественно-политической.

Приблизительно с 1930-х гг. эти характеристики науки в общем оставались неизменными, менялись лишь акценты и эмоциональная окраска. Если в начале проговаривались «особенности» советской пауки, то затем они уже трактовались как «глубокое отличие»

от науки капиталистического общества, а далее как «величайшие преимущества» и «сила» советской науки.

Постепенно при общем противопоставлении советской науки дореволюционной и западной в первое послевоенное десятилетие утверждается ее самодостаточность. Изоляционизм советской науки выступает в числе одной из ее основополагающих характеристик. Проявлением в науке поворота к изоляционизму в масштабах всей страны стал отказ от идеи «единого потока» развития наук, которая на короткое время была реанимирована в самом конце войны.

Основными каналами трансляции данной модели и формирования соответствующего образа советской исторической науки в общественном сознании были партийные органы печати, профессиональные научные журналы, учебники и научные институты. Одним «из важнейших» каналов трансляции «нужного» власти образа науки и ученого выступал художественный кинематограф 1940-1950-х гг., визуализирующий на экране образ «передового» ученого. Можно говорить о складывании определенного канона презентации ученого в историко-биографических фильмах.

Образ задавался не только сверху, но и находил отклик со стороны советских историков, которые выступая трансляторами и интерпретаторами официальной модели науки на страницах как партийной, так и профессиональной печати, переводили ее с «языка официоза» на «язык профессии». Рассматриваемые в работе органы печати («Культура и жизнь», «Вопросы истории») выступали своеобразной коммуникативной площадкой, на которой происходила встреча и взаимообмен научного/символического капитала с капиталом институциональным. Символический капитал науки истории использовался властью для легитимации проводимого ею внутри- и внешнеполитического курса и как инструмент «символической агрессии» (отсюда и нацеленность на борьбу) в очерчивании/представлении нужной для себя картины социального мира (управлять миром, управляя представлениями о нем). При этом подчеркнем, что обмен мог быть и взаимовыгодным, когда власть наделяла историков институциональным капиталом. Авторами и основными докладчиками, как правило, выступали статусные ученые-историки, обладающие наряду с научным и институциональным капиталом.

Язык публикаций на страницах профессиональной исторической периодики, а также язык выступлений с докладами в рамках «проработочных» кампаний 1940—1950-х гг. в общем коррелирует с языком партийных постановлений. Особенно это заметно в процессе развертывания идеологических кампаний, в частности, по борьбе «с безродными космополитами», но, тем не менее, язык науки сохраняется, как и многие принципы научного анализа.

Очерченный образ советской исторической науки по своей временной функциональности может быть охарактеризован как долговременный/долгоиграющий. Образ, определяя культурные коды/матрицы, проявлялся (сознательно или нет) в исследовательской деятельности нескольких поколений, генераций советских историков. Входившие в 194050-е гг. в научное историческое сообщество ученые, которые и сформировались в этой аксиологической ситуации, стали активными игроками на поле исторической науки в 1960-70-е гг., тем самым в это время они выступали носителями и трансляторами воспринятого ими образа науки.

Хотя, безусловно, были и альтернативные взгляды. В связи с этим принципиальным представляется изучение индивидуальных исследовательских стратегий советских историков, и очевидно следующим шагом в постижении проблемы образа науки в первое послевоенное десятилетие будет обращение к творчеству конкретных историков и их лаборатории.

По теме диссертации опубликованы следующие работы:

Статьи в ведущих рецензируемых научных изданиях и журналах, рекомендованных ВАК:

1. Кныш, H.A. Образ ученого в художественном кинематографе конца 1940-х - начала 1950-х гг. / H.A. Кныш // Вестник Челябинского государственного университета. История. Выпуск 21. -

2007. - Xsl 8 (96). - С. 119-136(1,5 пл.).

2. Кныш, H.A., Денисов, П.Ю. Образ исторической науки (на материалах анализа газеты «Культура и жизнь») / H.A. Кныш, Ю.П. Денисов // Омский научный вестник. Серия «Общество. История. Современность». - 2009. - №1 (75). - С. 5-9 (авт. вкл. 0,3 пл.).

Статьи и тезисы:

3. Кныш, H.A. Возможности применения социоанализа Пьера Бурдье в историографическом исследовании / H.A. Кныш // Культура и интеллигенция меняющихся регионов России: XX век. Интеллектуальные диалоги: XXI век. Россия - Сибирь - Казахстан. Материалы VI Всерос. науч. и науч,-пракг. конф. с международным участием. Часть 1. - Омск: Международ, ин-т стратегич. проектир.. 2006.-С. 117-123 (0,4 пл.).

4. Кныш, H.A. Образ советского ученого в кинематографе конца 1940-х - начала 1950 гг.: отображение или создание реальности (на примере кинофильмов «Весна» и «Академик Иван Павлов» / H.A. Кныш // Платоновские чтения: Материалы XII Всерос. конф. молодых историков. - Самара: Изд-во «Универс групп», 2006. - С. 291-295 (0,3 п.л).

5. Кныш, H.A. СССР - «страна героев и ученых»: историко-биографический фильм в художественном кинематографе 1940-х - 1950-х гг. / H.A. Кныш // История идей и история общества: Тезисы V Всерос. науч. конференции. - Нижневартовск: Изд-во Нижневарт. гуманит. ун-та, 2007. - С. 111— 115 С0,3 п.л.).

6. Кныш, H.A. Исследовать - разоблачая, обучать - воспитывая, пропагандировать - агитируя: советский историк как представитель передовой марксистско-ленинской исторической науки / H.A. Кныш // Политические и интеллектуальные сообщества в сравнительной перспективе. Материалы науч. конф. - М.: ИВИ РАН, 2007. -С. 191-194 (0,4 пл.).

7. Кныш, H.A. О патриотическом долге советского ученого (размышления о деформации научного поля исторической науки в первое послевоенное десятилетие) / H.A. Кныш // Русский вопрос: история и современность. Материалы VI Международной науч.-практ. конф. - Омск, 2007. С. 87-89 (0,3 пл.).

8. Кныш, H.A. Образ советской исторической науки и историка в газете «Культура и жизнь» (к вопросу об особенностях коммуникативного пространства) / H.A. Кныш // Мир историка: историографический сборник / Под ред. С.П. Бычкова, A.B. Свешникова, A.B. Якуба. Вып. 4, - Омск: Изд-во Ом. гос. ун-та, 2008. -С. 332-364 (1,8 пл.).

9. Кныш, H.A. Официальный образ советской науки периода позднего сталинизма / H.A. Кныш // Теории и методы исторической науки: шаг в XXI век. Материалы науч. конф. - М.: ИВИ РАН.

2008.-С. 279-281 (0,4 пл.).

10. Кныш, H.A., Корзун, В.П. Герои и антигерои в историко-биографическом кинофильме второй половины 1940-х - начала 1950-х годов / H.A. Кныш, В.П. Корзун // Художник. Творчество. Эпоха. Диалог культур: от века XX к веку XXI. Вып. 5. - Омск: Изд. дом «Наука», 2009. - С. 119-125 (авт. вкл. 0,4 пл.).

11. Кныш, H.A. Институт истории Академии наук СССР: рецепция партийных постановлений и выработка исследовательских стратегий / H.A. Кныш // Сообщество историков высшей школы России: научная практика и образовательная миссия. - М.: ИВИ РАН, 2009. - С. 53-56 (0,4 пл.).

12. Кныш, H.A. Возможности изучения особенностей коммуникативного пространства советских историков (по материалам газеты «Культура и жизнь») / H.A. Кныш // Культура и интеллигенция России: инновационные практики, образы города. Юбилейные события. Историческая память горожан. Материалы VII Всерос. науч. конф. с международным участием. - Омск: Изд-во ОмГУ,

2009.-С. 51-55 (0,3 пл.).

Подписано в печать 13.11.09. Формат бумаги 60x84 1/16. Печ л. 1,0. Тираж 130 экз. Заказ 499.

Издательство Омского государственного университета 644077, Омск-77, пр. Мира, 5Sa, госуниеерситет

Оглавление научной работы автор диссертации — кандидата исторических наук Кныш, Наталья Александровна

ВВЕДЕНИЕ

Глава 1. МОДЕЛЬ «СТАЛИНСКОЙ НАУКИ»

1.1. Социокультурные условия бытования советской науки в первое послевоенное десятилетие

1.2. Официальный образ советской науки и ученого периода позднего сталинизма

1.3. Кинематограф конца 1940-х — начала 1950-х гг. как один из каналов трансляции официального образа советского ученого и науки

Глава 2. ОБРАЗ ИСТОРИЧЕСКОЙ НАУКИ: С «ЯЗЫКА ОФИЦИОЗА» НА «ЯЗЫК ПРОФЕССИИ»

2.1. Образ советской исторической науки в газете «Культура и жизнь» к вопросу об особенностях коммуникативного пространства)

2.2. Институт истории Академии Наук СССР: рецепция партийных постановлений и выработка исследовательских стратегий

2.3. Журнал «Вопросы истории» как транслятор образа советской исторической науки и историка

Введение диссертации2009 год, автореферат по истории, Кныш, Наталья Александровна

Актуальность исследования. Проблема образа исторической науки и особенностей его трансляции в первое послевоенное десятилетие отражает тенденции современной историографии с ее пристальным интересом к интеллектуальной истории, к способам репрезентации исторического знания и его восприятия аудиторией.

Актуальность темы связана с «вечной» проблемой взаимоотношения историка и власти, проблемой адекватного ответа корпорации историков на вызовы Времени. Сегодняшние дебаты по вопросам истории, особенно истории второй мировой войны, в которые вовлечены европейские политики, выступают наглядным свидетельством остроты этой темы, и связанной с ней проблемы — формирования исторической памяти. Заявленная тема представляется важной и в плане реконструкций исследовательских практик и норм поведения в научном сообществе историков, которые оказались долговременными и во многом определяли тенденции развития исторической науки и за пределами первого послевоенного десятилетия. Это был период не только политических и идеологических трансформаций, но и интеллектуальной стереотипизации - период «закрепления схем и образов исторического мышления, которые и после всех постмодернистских перемен кажутся определяющими глубинные уровни исторического мышления как авторов самых разножанровых книг о прошлом, так и их читателей»1. Отмеченная устойчивость схем, образов мышления, культурных кодов, правил игры, безусловно, заслуживает своего изучения. В этой связи нельзя не обратить внимание и на каналы трансляции исторических образов и образа самой исторической науки в первое послевоенное десятилетие.

1 Дмитриев А.Н. Время историков // Неприкосновенный запас. 2007. № 5 (55). [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://magazines.russ.ru/n7y2007/55/drri21 .html

Ранее на это же обстоятельство указывали и омские исследователи В.П. Корзун и Д.М. Колеватов, рассматривая историографические последствия разносной критики, которой подверглась работа H.JI. Рубинштейна «Русская историография». См.: Корзун В.П., Колеватов Д.М. Судьба книги - судьба науки // Научное знание: теоретические основания и коммуникативные практики. М., 2006. С. 430-434; Они же. «Русская историография» Н.Л. Рубинштейна в социокультурном контексте эпохи // Диалог со временем: Альманах интеллектуальной истории. 20. М., 2007. С. 62.

Обращение к категории «образ науки» позволяет осуществить системный подход к истории исторической науки и рассмотреть ее в единстве исторической мысли, индивидуальных личностных особенностей историков, правил и процедур научных сообществ, научно-организационных структур и ценностей академической культуры.

Степень изученности проблемы. Современная ситуация выбора исследовательских моделей в рамках интеллектуальной истории позволяет в отличие от прежней историографической традиции изучать историческую науку второй половины 1940-х — начала 1950-х гг. не столько как поступательное развитие советской исторической мысли, сопровождаемое борьбой с буржуазным объективизмом и космополитизмом, что было характерно для профессионального канона 1950-х — 1980-х гг., а сместить акценты на изучение исторической памяти и исторического сознания, каналов их формирования. В связи с этим возрастает интерес к творцам исторического знания, к корпорации историков, к ее внутринаучным ценностям и отношениям с властью.

До самого последнего времени диссертационная тема не была предметом специальных исследований. Тем не менее, определенные ее аспекты рассматривались и рассматриваются в историко-научной литературе, во всем массиве которой в соответствии с исследовательским интересом я выделила пять основных блоков, руководствуясь проблемным принципом.

Первый блок составляют историко-научные исследования общего плана, включающие обобщающие работы по истории советской исторической науки.

Работы обобщающего характера по истории исторической науки советского периода появляются в начале-середине 1980-х гг. и выдержаны они в духе официального оптимизма2. В основе их лежит концепция неуклонно-поступательного развития советской исторической науки, проходящего в благоприятных исторических условиях. В этих работах акцент делался на

2 Вайнштейн О.Л. История советской медиевистики. 1917-1966. М., 1968; Историография истории СССР (эпоха социализма): Учебник / Под ред. И.И. Минца. М., 1982; Историческая наука в Московском университете (1934 -1984). М., 1984; Очерки истории исторической науки в СССР / Под ред. М.В. Нечкиной. Т. 5. М., 1985; Барсенков А.С. Советская историческая наука в послевоенные годы 1945-1955 гг. М., 1988. достижениях советской исторической науки, хотя и отмечалось отрицательное влияние культа личности Сталина. Но в целом модель взаимоотношения между учеными и властью, когда власть выступала в качестве организатора и контролера научного знания, принималась и оценивалась как естественная.

Своеобразным итогом именно такой концепции явился пятый том обобщающего историографического издания «Очерки истории исторической науки в СССР» под редакцией М.В. Нечкиной, рассматриваемого в современной историографической литературе в негативно-пренебрежительном о ключе . В «Очерках» в рамках официальной модели развития науки в целом позитивно оцениваются партийные постановления 1940-х гг., направленные, по словам авторов, «против аполитичности и безыдейности» и противопоставляющие «марксистско-ленинские принципы пролетарского интернационализма идеям буржуазного космополитизма и национализма»4 и, тем самым, ориентирующие историков на решение важных задач. В общем позитивно рассматриваются и «проработочные компании» 1947—1948 гг., трактуемые как «широкий обмен мнениями по вопросам теории и идеологии повышения идейного уровня исторических трудов, в ходе которого и определились основные направления дальнейших исторических исследований»5.

Названное издание нашло оценку в статье В.П. Корзун и Д.М. Колеватова «Образ исторической науки в первое послевоенное десятилетие (трансформация историографических координат)», которую я вполне разделяю. В частности, отмечается, что авторы «Очерков», по сути дела, осуществили смену жанра (библиография вместо историографии), ограничившись главным образом фиксацией работ, проблем, имен и достижений, и закрепили тем самым специфический стиль «историографического мышления» и, соответственно, образ историографии на долгие .десятилетия. В «Очерках» по существу проигнорирован, попал в зону умолчания поворот к новому образу

3 См.: Дмитриев А.Н. Указ. соч.

4 Очерки истории исторической науки в СССР / Под ред. М.В. Нечкиной. Т.5. М., 1985. С. 12.

5 Там же. С. 13. науки, характерному для эпохи позднего сталинизма, в котором акцентировались исключительность, самодостаточность, превосходство советской исторической науки относительно как мировой, так и дореволюционной. Трагический экзистенциальный опыт повседневной жизни научного сообщества оказался за пределами исследовательского текста6.

В том же ключе были выдержаны, и учебник под редакцией И.И. Минца «Историография истории СССР (эпоха социализма)», и монография А.С. Барсенкова «Советская историческая наука в послевоенные годы: 1945-1955». В этих работах создается общая картина поступательного развития советской исторической науки, и история исторической науки периода 1940-50-х гг. занимает в нем естественное достойное место. Можно соглашаться или не соглашаться с оценочными суждениями, но перечисленные исследования репрезентируют концепцию развития советской исторической науки, которая как интеллектуальный конструкт, является памятником исторической мысли.

Со второй половины 1980-х гг. в контексте перестройки начинают меняться общие оценки, как феномена советской исторической науки в целом, так и отдельно интересующего нас периода. Характерным в этом плане является сборник «Советская историография» под общей редакцией Ю.Н. п

Афанасьева . С точки зрения авторов статей, историческая наука советской эпохи является «особым политическим феноменом», идеологически связанным с партийной системой и выполняющий ее потребности, в котором очень мало научных элементов, а если они присутствуют, то только вопреки, а не о благодаря системе . В такой ситуации, по мнению авторов, советская историческая наука выступала органичным элементом тоталитарного общества, образ которой задавался властью.

Но данная концепция воспринималась научным сообществом неоднозначно, и постепенно нарастает критическое отношение к ней, что

6 См.: Корзун В.П., Колеватов Д.М. Образ исторической науки в первое послевоенное десятилетие (трансформация историографических координат) // Исторический ежегодник. Вып. 3. Омск, 2008. С. 97-100.

7 Советская историография. М., 1996.

8 Подробный анализ данной концепции представлен в исследовании Бычкова С.П. и Свешникова А.В. См.: Очерки истории отечественной исторической науки XX века. Омск, 2005. С. 299-323. нашло отражение в «Очерках истории отечественной исторической науки XX века»9. На первое место в «Очерках.» выходит антропологический подход к исторической науке, исследователей интересует не только общие тенденции и социальный заказ власти, но и рецепция этого заказа научным сообществом. В этой монографии применительно к обозначенному периоду значима глава JI.A. Сидоровой «Историческая наука СССР в первые послевоенные годы»10, которая предлагает генерационный подход к изучению советской исторической науки. В работах исследователя11 историческая наука предстает как сложный социокультурный феномен, который не может быть сведен только к обслуживающей роли корпорации историков политики советского руководства. И в итоговой монографии JI.A. Сидоровой «Советская историческая наука середины XX века. Синтез трех поколений историков» черты советской исторической науки раскрываются в контексте деятельности трех поколений исследователей — историков «старой школы», первого марксистского и послевоенного поколений12. Автор считает, что результатом такой творчески-синтезирующей деятельности было (при сохранении поколенческой специфики, «своеобразного творческого почерка», свойственного каждому из поколений) появление и закрепление некоторых общих черт, по сути дела, образа исторической науки середины XX в., который предстает как синтез исследовательских устремлений неоднородного сообщества советских историков. JI.A. Сидорова констатирует зависимость исторической науки от внешних факторов, «первенствующую и определяющую роль среди которых играл контроль партийных органов, прямо вторгавшихся в исследовательскую

9 Очерки истории исторической науки XX века. Омск, 2005.

10 Сидорова Л.А. Историческая наука в СССР в первые послевоенные годы // Очерки истории исторической науки XX века. С. 517-531.

11 Сидорова Л.А. «Санкционированная свобода» исторической науки: опыт середины 50-х - 60-х гг. // Россия в XX веке. Судьба исторической науки. М., 1996. С. 705-710; Она же. Оттепель в исторической науке. Советская историография первого послесталинского десятилетия. М., 1997; Она же. Инновации в отечественной историографии: опыт рубежа 50-х - 60-х годов // Проблемы источниковедения и историографии. М., 2000. С. 401-409; Она же. Поколение как смена субкультур историков // Мир историка. XX век. М., 2002. С. 38-53; Она же. Советские историки послевоенного поколения: собирательный образ и индивидуализирующие черты // История и историки: историографический вестник. 2004. М., 2005. С. 208-223.

12 Сидорова Л.А. Советская историческая наука середины XX века. Синтез трех поколений историков. М., 2008. деятельность историков»13, но при этом она акцентирует внимание и на взаимодействии внешних и внутренних факторов развития исторической науки, обращаясь к корпорации историков с ее правилами «игры» и ценностям. Через генерации историков автор выходит на проблему образа науки, который транслируется, как через исследовательские практики историков, так и через коммуникации в их различных формах, в том числе и на уровне личного общения.

Для современного этапа осмысления проблемы значимым можно считать появление историографии второй степени. В совместной работе «Образ исторической науки в первое послевоенное десятилетие (трансформация историографических координат)» В.П. Корзун и Д.М. Колеватов размышляют о пути развития советской исторической науки и историографических координатах этой проблемы начиная с обобщающих работ 1980-х гг. и заканчивая работами современного периода конца 1990-х — начала 2000-х гг. Разрабатывая стратегию исследования проблемы трансформации образа исторической науки в первое послевоенное десятилетие, исследователи констатируют общую трансформацию образа исторической науки - от космополитически революционного к национально-имперскому, от идеи единства науки к изоляционистской самодостаточности. Авторы выделяют ряд новых историографических координат в исследовании обозначенной проблемы. К ним они относят: персонификацию образа науки; попытку сформулировать закономерности развития исторической науки и выделить элементы саморефлексии историков по этому поводу; сравнение черт советской исторической науки первого послевоенного десятилетия относительно мировой историографии с целью прояснения вопроса об их универсальности или уникальности; связь образа науки и зависимость той или иной стратегии интерпретации исторических героев от глубинных структур национальной культурной традиции, «мозаики символов культурной идентичности»14.

13 Там же. С. 12.

14 См.: Корзун В.П, Колеватов Д.М. Образ исторической науки в первое послевоенное десятилетие (трансформация историографических координат) //Исторический ежегодник. Вып. 3. Омск, 2008. С. 114-133.

В этом же блоке литературы общего плана выделю в качестве отдельной группы науковедческие и историко-научные исследования. Отмечу исследование Т.А. Булыгиной «Общественные науки в СССР (1945 - 1985)»15. В монографии, написанной в рамках социальной парадигмы изучения науки, с привлечением науковедческих методик, дается общий контекст бытования общественных наук, в частности их институциональное оформление и исследуются механизмы подготовки новых кадров. Выделю так же и ряд работ по истории науки в целом, которые представляются значимыми для данного исследования16. Центральной проблемой в них выступают особенности взаимоотношений науки, государства и общества, складывающиеся в условиях формирования и усиления режима государственного и политического тоталитаризма. Применительно к обозначенному в диссертации периоду относятся разделы, посвященные холодной войне и науке. Авторы останавливаются на вопросах деформации норм и ценностей научного сообщества, связанных с партийно-государственным контролем науки, идеологизацией и политизацией многих отраслей знания.

Принципиальное значение для диссертационного исследования имеет работа «Наука и кризисы: историко-сравнительные очерки». Интересующий этап развития советской науки освещается в главе «Наука и холодная война». Положение науки в кризисной динамике общества и государства периода «холодной войны» рассматривается не только применительно к СССР, но также и других стран - Германии, Японии и США, что дает материал для изучения взаимоотношений науки, государства и общества в сравнительной перспективе.

Ученые приходят к выводу, который диссонирует со сложившимися и закрепившимися в историографии оценками взаимоотношения советской науки и власти: «фактически наука всегда находится в симбиотических отношениях с государством, а ученые при любых режимах находят способ служить ее интересам. И хотя советская наука действительно контролировалась сильнее,

15 Булыгина Т.Д. Общественные науки в СССР (1945-1985). М., 2000.

16 Грэхэм Л.Р. Естествознание, философия и науки о человеческом поведении в советском союзе. М., 1991; Он же. Очерки истории российской и советской науки, М., 1998; «За «железным занавесом»: мифы и реалии советской науки. СПб., 2002; Наука и кризисы: Исторнко-сравнительные очерки. СПб., 2003. чем это могли себе представить критики тоталитаризма, научному сообществу в этих условиях удалось мобилизовать намного больше материально-финансовых ресурсов, чем могли надеяться самые убежденные сторонники академических свобод» и «поведение ученых, их взаимоотношения с властями, с государством и обществом очень схожи и при фашизме, и при коммунизме, и

I >7 при либерализме» . В новой интерпретации предстают проблемы организационных форм советской науки, взаимоотношений научного сообщества и государства, стратификации сообщества, степени проникновения политико-идеологической риторики в разные отрасли знания, ставится вопрос об их специфике. Фиксация отечественными и зарубежными историками науки того, что роль государства усиливается не только в советской науке, заслуживает дополнительной верификации и обращения к более развернутым компаративистским исследованиям по общественным наукам.

Историками науки, в основном естественниками, была обозначена и проблема феномена «сталинской науки». Такой категорией оперирует в своих

18 статьях К.В. Иванов . Работы исследователя провоцируют рефлексию, как по поводу самого термина, так и его генезиса.

Второй блок литературы посвящен проблемам характера взаимоотношений власти и историка. Эта тема присутствует и в обобщающих работах, но в них она затрагивается лишь в общем плане.

Для периода второй половины 1980-х - 1990-х гг. в изучении данной проблемы была характерна акцентировка на давлении со стороны власти (что нашло отражение и в названиях работ, например, «Репрессированная наука»)19. Эти работы демонстрируют складывающуюся историографическую модель, где

17 См.: Наука и кризисы. С. 999-1000.

18

Иванов К.В. Наука после Сталина: реформа академии 1954-1961 гг.// Науковедение. 2000. № 1. [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://vivovoco.rsl.ru/VV/PAPERS/HISTORY/POST.HTM: Он же. Как создавался образ советской науки в постсталинском обществе //Вестник Российской Академии наук. 2001, т. 71, №2.

19 Волобуев О.В., Кулешов С. История по-сталински // Суровая драма народа: Ученые и публицисты о природе сталинизма. М., 1989. С.312-333; Маслов Н. «Краткий курс истории ВКП(б)» - энциклопедия культа личности Сталина // Там же. С. 344-352; Репрессированная наука. М., 1991; Бордюгов Г.А., Козлов В.А. История и конъюнктура: Субъективные заметки об истории советского общества. М., 1992; Балакин B.C. Отечественная наука в 50-е - серед. 70-х гг. XX в. (Опыт изучения социокультурных проблем). Челябинск, 1997; Советская историография. М., 1996. власть - олицетворения зла, а историк — жертва. К началу 2000-х гг. историки начинают выстраивать более сложную и детальную картину механизма этого

20 взаимоотношения . Заметна тенденция к постановке проблемы ответственности историка, к рассмотрению взаимоотношений между властью и корпорацией историков как возможного «диалога», а не только одностороннего диктата со стороны власти. Как плодотворную, можно отметить попытку выявить точки соприкосновения, а, возможно, и пересечения социального заказа власти и внутренних тенденций развития самой науки и научных сообществ.

В работах отечественных (А.Н. Дмитриев, A.M. Дубровский, Д.М. Колеватов, М.А. Мамонтова) и зарубежных (Кевин М.Ф. Платт, Ф.Б. Шенк) исследователей21 ставится и осмысливается проблема культурных и интеллектуальных предпосылок происходивших процессов и событий в послевоенном советском обществе в целом, и в корпорации историков в частности, оснований для сближения власти и ученых.

Отмечу и поворот к более конкретному изучению советской исторической науки, в том числе и интересующего периода. Усиливается интерес, прежде всего, к социальной истории науки, к ее трагическим страницам, что естественно, поскольку ранее эти сюжеты не получали должного изучения, а чаще всего просто замалчивались. Этому способствовал

20 Корзун В.П., Колеватов Д.М. Социальный заказ и трансформация образа исторической науки в первое послевоенное десятилетие («На классиков, ровняйсь!») // Мир историка. Историографический сборник. Вып. 2. Омск, 2006. С. 199-224; Свешников А.В. Советская медиевистика в идеологической борьбе конца 1930-1940-х гг.//Там же. С. 78-111.

21 Дубровский A.M. Историк и власть: историческая наука в СССР и концепция истории феодальной России в контексте политики и идеологии (1930-1950-е гг.). Брянск, 2005; Дмитриев А.Н. Время историков // Неприкосновенный запас. 2007. № 5 (055). [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://magazines.russ.ru/nz/2007/55/dm21.html: Он же. От академического интернационализма к системе национально-государственной науки // Наука, техника и общество России и Германии во время первой мировой войны. СПб., 2007. С. 32-56; Шенк Ф.Б. Александр Невский в русской культурной памяти: святой, правитель, национальный герой (1263 - 2000). М., 2007; Кевин М.Ф. Платт. Репродукция травмы: сценарии русской национальной истории в 1930-е годы // НЛО. 2008. № 90; Колеватов Д.М. Начало «холодной войны» и поворот к изоляционизму в исторической науке (по материалам журнала «Вопросы истории») // Исторический ежегодник. Вып. 2. Омск, 2008. С. 26-33; Мамонтова М.А. «Рекомендовано «воздержаться»» (к вопросу о развитии изоляционистских тенденций в советской науке периода «позднего сталинизма») // Там же. С. 2025. процесс расширения источниковой базы , позволивший взглянуть на многие события в ином ракурсе. Детально прописываются такие явления в науке, как идеологические кампании, в частности «борьба с космополитизмом»23, «суды

24 ~ чести» , научные дискуссии, ставшие в определенной мере нормой жизни научного сообщества второй половины 1940-х — начала 1950-х гг.25, тем самым обозначаются типы коммуникаций и сложившийся контрольный механизм за наукой, что представляется немаловажным для характеристики образа науки.

22 Публикуются многочисленные документы по истории исторической науки: Академия наук в решениях Политбюро ЦК РКП(б) - ВКП(б) - КПСС. М., 2000; Власть и художественная интеллигенция: документы ЦК РКП (б) - ВКП (б), ВЧК-ОГП-НКВД о культурной политике. 1917-1953. М., 2000; Цензура в Советском Союзе. 1917-1991. М., 2001 Аппарат ЦК КПСС и культура. 1953-1957. М., 2002; Москва послевоенная. 1945 -1947: архивные документы и материалы. М., 2000; Советская повседневность и массовое сознание. 1939 - 1945. М., 2003; Советская жизнь. 1945 - 1953. М., 2003; Сталин и космополитизм. 1945 - 1953. Документы Агитпропа ЦК. М., 2005; И.В. Сталин. Историческая идеология в СССР в 1920 - 50-е годы: переписка с историками, статьи и заметки по истории, стенограммы выступлений. Ч. 1. СПб., 2006 и др.

23 Пыстина Л.И. проблемы изучения интеллигенции в послевоенные годы (идеологические кампании 1940-х гг.) // Интеллигенция в советском обществе: Межвузовский сборник научных трудов. Кемерово, 1993; Давидсон А.Б. Историки ленинградского университета в разгар кампании против «низкопоклонства перед Западом»; Советская историография. М., 1996; Панеях В.М. Ликвидация Ленинградского отделения Института истории АН СССР в 1953 г. // Россия в XX веке: Судьбы исторической науки. М.: Наука, 1996. С. 686-696; Костырченко Г.В.Идеологические чистки второй половины 40-х годов: псевдопатриоты против псевдокосмополитов//Советское общество: возникновение, развитие, исторический финал. М., 1997. С. 90-149; Сизов С.Г. Интеллигенция и власть в советском обществе в 1946-1964 гг. (На материалах Западной Сибири). Омск, 2001; Кемеровский государственный университет: Страницы истории. Кемерово, 2002; Костырченко Г.В. Тайная политика Сталина: власть и антисемитизм. М., 2003; Елизаров Б.С. К истории дискуссии по вопросам языкознания в 1950 году // Новая и новейшая история. 2004. № 5. С.179-213; Еремеева A.H. Провинциальный ученый в условиях борьбы с «низкопоклонством» перед западом // Интеллигенция России и запада в XX - XXI вв.: выбор и реализация путей общественного развития. Екатеринбург, 2004. С.71-73; Матвеева Н.В. Кампания по борьбе с космополитизмом в интеллектуальных биографиях послевоенного поколения советских историков // Социальные конфликты в истории России. Омск, 2004. С. 283-288; Сизов С.Г. Идеологические кампании 1947 - 1953 гг. и вузовская интеллигенция Западной Сибири // Вопросы истории. 2004. № 7. С. 95-103; Кефнер Н.В. Сибирские историки в фокусе идеологических кампаний первого послевоенного десятилетия // Мир историка. Вып. 2. Омск, 2006. С. 225-247; Колеватов Д.М. Научное сообщество как социальный фильтр («Репрессивное давление» в научной судьбе М.А. Гудошникова и M.K. Азадовского 1940-х гг.) // Мир историка. Историографический сборник. Вып.1. Омск, 2006. С. 121-141; Люстигер А. Сталин и евреи: Трагическая история Еврейского анти-фашистского комитета и советских евреев. М., 2008; Костырченко Г.В. Сталин против «космополитов». Власть и еврейская интеллигенция в СССР. М., 2009 и др.

24 ЕсаковВ.Д., Левина Е.С. Сталинские «суды чести»: «Дело «КР»». М., 2005; Кременцов Н.Л. В поисках лекарств против рака: Дело «КР». СПб., 2004; Кременцов Н. Л. Равнение на ВАСХНИЛ. [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.ihst.ru/proiects/sohist/papers/krern94os.htrn

25 Кондратьева Т.Н. В поисках демиурга (об одной дискуссии в отечественной исторической науке конца 40-х — нач. 50-х гг.) // Историческая наука на пороге третьего тысячелетия. Тюмень, 2000. С. 127-128; Кондратьев С.В. Наука «убеждать», или Споры советских историков о французском абсолютизме и классовой борьбе: 20-е -начало 50-х гг. XX века. Тюмень, 2003; Матвеева Н.В. Историографический быт советской эпохи: к вопросу становления историка // Диалог культур и цивилизаций. Тобольск, 2001. С. 99-100; Она же. Историографический быт 40-х гг. XX в.: становление профессионального историка // Гуманитарное знание. Серия «Преемственность»: Ежегодник. Вып. 5. Омск, 2001. С. 48-52; Она же. Научное сообщество 40-х - 70-х гг. XX в. в интерьере «историографического быта» // Гуманитарное знание. Серия «Преемственность»: Ежегодник. Вып. 6. Омск, 2002. С. 73-77; Она же. Историографический быт 40-х - 70-х годов XX века: к проблеме «Историк и поколение» // Время и человек в зеркале гуманитарных исследований. Курск, 2003. С.273-278; Она же. Тайны творческой мастерской советского историка // Интеллигенция России и Запада в XX - XXI вв.: поиск, выбор и реализация путей общественного развития. Екатеринбург, 2004. С. 94-95; Она же. Работая над «Всемирной историей» (письма М.Я. Гефтера Ш.М. Левину) // Вестник Омского госуниверситета. Вып. 2. Омск, 2004. С. 81-84 и др.

Акцентируя внимание на социальном контексте, авторы указанных публикаций, как правило, специально не останавливаются на внутринаучных факторах развития, взаимосвязи и возможного единства внешней и внутренней социальности. Исключением является работа A.M. Дубровского26, в которой властное давление рассматривается в плане его воздействия, взаимодействия с внутринаучными факторами, выделяются и намечаются индивидуальные стратегии историков, ставится вопрос о зависимости научных стратегий и практик от контекста. Выделяя основные тенденции развития исторической науки в 1940 - 1950-е годы, автор вписывает трансформацию образа советской исторической науки в общественно-политический контекст эпохи.

Представляет интерес попытка построения типологии личности историка, предпринятая авторским коллективом монографии «Историк и власть:

97 советские историки сталинской эпохи» . Рассматривая историю исторической науки в антропологическом ракурсе, в контексте задаваемой властью модели, авторы обратили внимание на различные поведенческие стратегии историков. Обращаясь к биографиям, статусным позициям и творческим судьбам трех историков - В.П. Волгина, Н.М. Лукина, П.Г. Любомирова, исследователи обозначают возможные поведенческие стратегии соответственно: «историк руководящий», «историк воюющий» и «историк страдающий». Такой подход отвечает инновационной историографической тенденции перехода от общей характеристики науки к персонифицированному ее видению.

К третьему блоку литературы мною отнесены публикации

28 биографического жанра . В них ставится вопрос о пределах «свободы» историка от официальной идеологии и политики. Попытки приоткрыть

26 Дубровский A.M. Указ .соч.

27 Историк и власть: советские историки сталинской эпохи. Саратов, 2006.

28 Историки России. Биографии. М., 2001; Историческая наука в России в XX веке. М., 1997; Каганович Б.С. Евгений Викторович Тарле и петербургская школа историков. СПб., 1995; Жуковская Т.Н. Анатолий Васильевич Предтеченский (1893—1966) // Анатолий Васильевич Предтеченский. Из творческого наследия. СПб., 1999; Панеях В.М. Творчество и судьба историка: Борис Александрович Романов. СПб., 2000; Твардовская В.А. Б.П. Козьмин. Историк и современность. М., 2003; Шарова А.В. Историк средневековой Англии в советской России: компромиссы академика Е.А. Косминского // Одиссей. Человек в истории. 2003; Дубровский A.M. Александр Александрович Зимин: трудный путь исканий // Отечественная история. 2005. № 4; Панеях В.М. Борис Александрович Романов и Иван Иванович Смирнов // Панеях В.М. Историографические этюды. СПб., 2005 и др. творческую лабораторию историков, обратиться к вопросам преемственности научной традиции, уделить внимание проблеме формирования школы в науке были предприняты авторами многотомных очерков «Портреты историков:

ЛЛ

Время и судьбы» , коллективной работы «Историки России. Послевоенное зо поколение» .

Среди фигур историков, вызвавших особый интерес в историографии, выделяется фигура H.JI. Рубинштейна, являющаяся знаковой для этого периода - он стал мишенью в идеологических кампаниях, а его «Русская историография» была подвергнута обсуждению по всем «нормам» сталинских о 1 дискуссий . События, происходящие в советской исторической науке, отразились на его судьбе и творчестве, что дает материал для размышлений о взаимодействии науки и политики, науки и нравственности. Применительно к образу науки можно отнести следующие вопросы, затрагиваемые современными исследователями - вопросы о личной судьбе историка, почему именно эта книга стала объектом проработок и какие были стратегии ученых (которые менялись) при ее обсуждении, а также как сам историк выстраивал свою линию жизни в этих условиях.

В следующий четвертый блок включены работы, освещающие каналы трансляции образов науки. Проблема каналов формирования исторической памяти и трансляции исторического знания и исторических образов выглядит еще менее изученной. Работа в данном направлении только начинается. Отмечу, что отдельную разработку эти сюжеты получили в исследованиях омских историков, которые в русле антропологического подхода

29 Портреты историков: Время и судьбы. В 2 т. М., 2000.

30 Историки России. Послевоенное поколение. М., 2000.

31 Медушевская О.М. Источниковедческая проблематика «Русской историографии» Рубинштейна // Археографический ежегодник за 1998. М., 1999. С. 233-235; Муравьев В.А. «Русская историография» Н.Л. Рубинштейна// Там же. С. 228-233; Шмидт С.О. Судьба историка Н.Л. Рубинштейна // Там же. С. 202-227; Цамутали А.Н. Николай Львович Рубинштейн // Историки России. Биографии. М., 2001; Он же. «У меня как-всегда много работы.»: несколько штрихов к облику Николая Леонидовича Рубинштейна // Страницы советской истории. Проблемы, события, люди. СПб., 2001; Шаханов А.Н. Борьба с «объективизмом» и «космополитизмом» в советской исторической науке: «Русская историография» Н.Л. Рубинштейна // История и историки: историографический вестник. 2004. М., 2005; Корзун В.П., Колеватов Д.М. «Русская историография» Н.Л. Рубинштейна в социокультурном контексте эпохи // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. 20. М., 2007; Мандрик М.В. Николай Леонидович Рубинштейн: очерк жизни и творчества // Рубинштейн Н.Л. Русская историография. СПб., 2008. рассматривают не только индивидуальные стратегии и практики научного сообщества, но и способы трансляции образа науки через создание героического нарратива и роли историков в этих процессах, через Всесоюзное Общество по распространению политических и научных знаний, через

32 периодическую печать, кинематограф . Начали изучаться и такие значимые

33 каналы, как учебники и художественная литература .

Пятый блок представляют работы, очерчивающие социокультурное и общественно-политическое пространство послевоенного советского общества — контекст бытования советской науки. Материал о повседневной жизни послевоенного советского общества воссоздает условия повседневных практик, поведенческих стратегий советских людей, в том числе и советского ученого, являющегося частью этого общества34. Важны условия, та социокультурная среда, которая, бесспорно, оказывает влияние на «жизненный мир» историка, его идеалы и установки. Модели социального поведения того или иного общества, условия творческой деятельности определяют и организацию научной жизни, задают как координаты научно-исследовательской деятельности, так и поведенческие стратегии.

32 Корзун В.П., Колеватов Д.М. Указ. соч.; Мамонтова М.А. Местные общественные организации как один из каналов трансляции исторического сознания // Историческое сознание и власть в зеркале России XX века. СПб., 2006; Она же. Всесоюзное Общество по распространению политических и научных знаний как одна из форм контроля над общественной мыслью в конце 1940-х - начале 1950-х гг.// Политические и интеллектуальные сообщества в сравнительной перспективе. М., 2007; Она же. Формы контроля общественно-популяризаторской деятельности провинциального историка в первое послевоенное десятилетие // Мир историка. Вып. 3. Омск, 2007; Кныш Н.А. Образ ученого в художественном кинематографе конца 1940-х - начала 1950-х гг. // Вестник Челябинского государственного университета. История. Выпуск 21. 2007. № 18 (96); Она же. Образ советской исторической науки и историка в газете «Культура и жизнь» (к вопросу об особенностях коммуникативного пространства) // Мир историка. Вып. 4. Омск, 2008; Корзун В.П., Кныш Н.А. Герои и антигерои в историко-биографнческом кинофильме второй половины 1940-х- начала 1950-х годов //Художник. Творчество. Эпоха. Диалог культур: от века XX к веку XXI. Вып. 5. Омск, 2009 и др.

33 Дубровский A.M. Указ. соч.; Кевин М.Ф. Плат. Указ. соч. и др.

34 Зубкова Е.Ю. Послевоенное советское общество: политика и повседневность. 1945-53. М., 1999; Данилов А.А., Пыжиков А.В. Рождение сверхдержавы: СССР в первые послевоенные годы. М., 2001; Андреевский Г.В. Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху. (30-40-е годы). М., 2003; Холодная война. 1945-1963 гг. Историческая ретроспектива. M., 2003; Антипина В.А. Повседневная жизнь советских писателей. 1930 — 1950 гг. Москва, 2005; Ваксер A.3. Ленинград послевоенный. 1945-1982 годы. СПб., 2005; Иванова Г.М. История ГУЛАГа, 1918-1958: социально-экономический и политико-правовой аспекты. М., 2006; Лейбович О.Л. В городе М. Очерки социальной повседневности советской провинции в 40-50-х гг. М., 2008; Рыженко В.Г. Социокультурный ландшафт советской исторической науки во второй половине 40-х — начале 50-х гг. XX в.: возможности реконструкции // Исторический ежегодник. Вып. 3. Омск, 2008; Мамонтова М.А. Культурный ландшафт сибирского города второй половины 1940-х годов и космополитические кампании в провинции // Художник. Творчество. Эпоха. Диалог культур: от века XX к веку XXI. Вып. 5. Омск, 2009. С. 126-130; Рольф М. Советские массовые праздники. M., 2009 и др.

В целом, можно заключить, что в современной историографии до сих пор неоднозначно трактуется феномен советской исторической науки. Преимущественно внимание уделяется проблеме взаимоотношения науки и власти и, как правило, речь идет о влиянии внешних факторов на корпорацию советских историков. Можно отметить поворот к рассмотрению науки как культурно-историческому феномену, при этом не игнорируется и потенциал социальной истории.

Проблема изучения научного сообщества, не смотря на наметившийся интерес к ней, требует дальнейшего исследования в плане изучения социального статуса советского ученого, традиций подготовки историка-профессионала, выделения поведенческих и исследовательских практик и стратегий научного сообщества историков, определения специфики научных коммуникаций в исторической науке в изменяющихся социокультурных реалиях послевоенного советского общества. Межличностные коммуникации выступают важным фактором сохранения и трансляции образа исторической науки.

Сам образ науки не стал предметом отдельного исследования, но наметились определенные предпосылки кристаллизации этой проблемы. В частности, все современные исследователи констатируют в представлении исторической науки определенную трансформацию от космополитически революционного к национально - имперскому, от идеи единства науки к изоляционистской самодостаточности. Образ науки начинает осмысливаться как персонифицированный. Конструируется пласт представлений историков о своей науке, власти о науке. На данный момент наметился и интерес к каналам трансляции исторического знания и образа науки - институты, кафедры, партийная периодическая печать, профессиональные исторические журналы, кинематограф.

Такая историографическая ситуация определила предмет и постановку задач данного исследования.

Объектом данной работы выступает советская историческая наука в социокультурном и общественно-политическом пространстве первого послевоенного десятилетия.

Предметом изучения является образ советской исторической науки и историка, задаваемые властью и его рецепция научным сообществом историков.

Исходя из авторского замысла, цель диссертации - реконструировать официальный образ советской исторической науки и ученого-историка и выяснить каналы его трансляции и особенности рецепции корпорацией историков.

Достижение этой цели предполагает решение следующих задач:

1) охарактеризовать статус советской науки в целом, и советской исторической науки в частности в первое послевоенное десятилетие

2) определить структуру и содержание официального образа советской науки и советского ученого

3) выделить основные каналы трансляции официального образа исторической науки

4) проследить рецепцию официального образа науки через профессиональные институции советской исторической науки (Институт истории Академии наук СССР и журнал «Вопросы истории»)

Хронологические рамки. Вторая половина 1940-х - начало 1950-х гг. (1945 — 1953 гг.). Нижняя дата — 1945 г., окончание Великой Отечественной войны. Верхняя граница 1953 г. - год смерти И.В. Сталина. Я понимаю условность этих хронологических границ. Со смертью И.В. Сталина образ советской исторической науки не мог мгновенно измениться, грани этого процесса требуют отдельного специального исследования. В определенной степени единство этому периоду придает его характеристика как периода апогея сталинизма или периода позднего сталинизма. Это сложный и неоднозначный период в истории советского государства. С одной стороны — это эйфория победы, пафос восстановления, надежды на либерализацию общественной жизни, ожидание «лучших» перемен. И одновременно с этим -нарастание социального давления в обществе, в том числе на науку и культурную жизнь, «пресечение несостоятельных надежд на будущее», «закручивание гаек», разворачивание новых идеологических кампаний. В условиях развернувшейся «холодной войны» науке придавалось политическое значение - она выступала в качестве инструмента идеологической борьбы двух сверхдержав. Именно в это время закрепляется концепция двух противостоящих друг другу наук — советской и западной.

Методологическая основа исследования. Работа написана в междисциплинарном ракурсе, с привлечением подходов и методик из области историографии, интеллектуальной истории, исторической антропологии, социологии и философии науки.

Историография, как и все социогуманитарное знание, вписывается и переживает антропологический поворот. Применительно к историографии он совершался под воздействием нескольких интеллектуальных процессов. Происходило осмысление опыта наработок исторической антропологии в плане «вживания» в культуру и освоение метода «плотного описания», что провоцировало понимание, осознание науки как культурной традиции, включающей и совокупность форм повседневной жизни, которой живут люди, именующие себя учеными.

Второй процесс связан с переосмыслением наработок социологов науки и, в частности с концепцией Т. Куна, который своими работами привлек внимание исследователей не только к «научным революциям», но и к концепту «научное сообщество». Тем самым социолог науки прорывается в антропологию науки.

Социологическая концепция французского социолога, философа, культуролога, антрополога Пьера Бурдье так же вписывается в общую антропологическую направленность исторических исследований. Деятельность историка, настаивает П. Бурдье, необходимо рассматривать в широком контексте культурного производства. Данный подход акцентирует социальные гарантии статуса гуманитария и социокультурную обусловленность его сознания. В рамках данного подхода культурные модели, коды, символические ориентиры рассматриваются с учетом исторической динамики.

Применительно к изучению проблемы трансформации образа советской исторической науки (в хронологии первого послевоенного десятилетия) продуктивны такие концепты социоанализа П. Бурдье, как научное поле (или поле науки), символический капитал и символическая власть, габитус, практики, агенты, структуры, которые в последнее время оказались чрезвычайно востребованными и стали предметом всевозможных интерпретаций35.

Концепция П. Бурдье как вариант комплексного анализа ментального и социального представляется продуктивной при интерпретации изменений в образе советской исторической науки. Обращение к понятию научного капитала дает возможность проследить процесс формирования и оформления образа науки с учетом правил и норм, характерных для исторической науки обозначенного периода. Социоанализ П. Бурдье позволяет также рассматривать практики историков и представителей партаппарата с учетом специфики полей, правил игры, ставок, капиталов. П. Бурдье подчеркивал, что важно реконструировать ценности различных полей, причем ценность создается всем полем. Развитие отдельно взятого поля неотделимо от единой истории всех полей. В данном случае такой подход предполагает учет ценностных установок советского общества послевоенного поколения в целом, а также научного сообщества историков и власти в частности.

Исходя из теории полей, советскую историческую науку можно представить своего рода микрокосмом, погруженным в законы функционирования большого универсума — советского общества в целом, но в

35 Свешников А.В. Кризис науки на поведенческом уровне // Мир историка: идеалы, традиции, творчество. Омск, 1999; Корзун В.П. Образы исторической науки на рубеже XIX — XX вв. (анализ отечественных историографических концепций). Омск, Екатеринбург, 2000; Мухин О.Н. Петр I: личность и эпоха в поисках идентичности (перспективы изучения) // Методологический синтез: прошлое, настоящее, возможные перспективы. М., 2005. С. 91-110; Николаева И.Ю. Методологический синтез: «сверхзадача» будущего или реалия сегодняшнего дня? // Там же. С. 43-65; Янковская Г.А. Искусство, деньги и политика: художник в годы позднего сталинизма. Пермь, 2007 н др. то же время поле науки наделено относительной автономией и подчиняется своим собственным законам. Применение теории полей позволяет рассматривать объект исследования как поле борьбы за сохранение (со стороны одних агентов) или за изменение (со стороны других агентов) структуры силовых отношений, производящей это поле. В каждом поле есть господствующие и подчиненные, определяемые согласно внутренним ценностям поля. «Хорошим» историком является тот, кого «хорошие» историки считают таковым. Принципиально важен учет факта конкуренции внутри поля исторической науки между историками за символическую (и, возможно, не только) власть. В научном поле идет борьба между научными работниками за научный капитал — за право диктовать условия игры в поле. Эти «правила игры» обозначаются П. Бурдье габитусом. Вводя это понятие, П. Бурдье пытается снять традиционное для социологии противопоставление социальной структуры и личных практик индивида. Принципиальным моментом является то, что габитус целостен и не может быть разложен на отдельные составляющие его диспозиции, поскольку выражает один общий принцип, стиль, проявляющийся во всех практиках индивида и переносимый из одной сферы в другую, задавая им взаимную согласованность. Еще одна особенность габитуса заключатся в том, что он является бессознательной структурой: это система глубоко укоренных диспозиций, «забытых» и полностью не рефлексируемых.

Поля могут быть представлены отдельными личностями. Изучение роли личности, с одной стороны, предполагает анализ социальных и исторических механизмов (габитус, символический капитал), повлиявших/определивших возможность именно такой ее роли. С другой стороны — без рассматриваемой личности с ее характеристиками те же механизмы могли бы сформировать совершено другую историю. Я исхожу из того, что во взаимодействии историка и политика каждый из них выступает не просто как историк или политик, а историк, занимающий определенную позицию в поле исторической науки, и политик, занимающий также определенную позицию в поле власти. Это взаимодействие будет отражать/выражать структуру отношений между полем власти и полем исторической науки. Получается, что характер и результаты взаимодействия некоторых индивидов в каждом конкретном случае будут зависеть не только от их внутренних свойств, но и от отношений полей, представителями которых они являются. Кроме этого, как мы помним, агенты могут одновременно входить в несколько полей. Данное утверждение означает, что у двух историков может быть разный совокупный багаж полей. И при контакте историка и политика на позицию историка будет влиять не только его место в поле исторической науки, но также и те позиции, которые он занимает в других полях (например, религии, экономики, власти и т.п.). Концепция поля П. Бурдье позволяет взглянуть на проблему ответственности не с точки зрения непосредственно личной ответственности, когда происходит поиск виновных и историограф выступает в качестве судьи, а перейти к рассмотрению структуры всего поля и действующих в нем механизмов.

Один из путей реконструкции образа советской исторической науки предполагает анализ различных текстов историков данного периода. Теория полей П. Бурдье позволяет представить текст как целостность, принадлежащую определенной социокультурной традиции - интеллектуальной, национальной, общественно-политической, профессиональной. При этом важен уровень автономности поля. Но какой бы слабой не была эта автономия, подчеркивает П. Бурдье, невозможно понять все, что происходит в поле, опираясь только на знание внешнего контекста. Некоторые события, происходящие в том или ином поле можно понять, только рассматривая его как микрокосм с вовлеченными в него людьми, которые оказывают друг на друга воздействия. Такой методологический посыл стимулирует новые вопросы и расширяет проблемное поле - как и насколько выражалась на практике способность советской исторической науки к рефракции, как трансформировались внешние явления (не только давление со стороны властных структур, но и общества в целом). Рабочая гипотеза представляемого диссертационного исследования — политика советской власти по формированию нового образа исторической науки находила определенный отклик и в самом научном сообществе историков, внутренний посыл со стороны историков. Следующая важная проблема, вытекающая из этого положения — это исследование сопротивления, механизмов, используемых исторической наукой для противостояния внешним принуждениям. Характер сопротивления определяет автономность поля, его способность функционировать согласно своей внутренней детерминации.

Теория П. Бурдье, делая акцент на структуре объективных отношений рассматриваемого времени и ее влиянии на поведение социальных агентов, позволяет отказаться от альтернативы «чистой науки», полностью свободной от вмешательства со стороны социального мира и «науки-служанки» полностью подчиненной интересам этого мира.

Базовой категорией диссертационного исследования является категория «образ науки». В современных историографических практиках можно отметить своеобразную моду (широко употребляется) на понятие «образ» - образ науки, ученого, региона, культуры, России, другого, чужого, врага и т.д. Актуализация этой категории связана с интересом современного научного сообщества к социо-культурным феноменам, к исследованию так называемой «второй» реальности — проблемам индивидуального и типового сознания, истории коллективных представлений, отображению исторических личностей, процессов, событий в массовом и индивидуальном сознании, социокультурному мифотворчеству.

Я разделяю взгляд Н.Н. Родигиной о продуктивности адаптировать используемые в гуманитарных науках подходы для моделирования категории «образа» различных социокультурных феноменов в индивидуальном и групповом сознании людей как интеллектуального конструкта и изучения его как феномена общественного мнения .

Науковедческая мысль в системе знания — науке, различает реальное содержание научного знания, под которым понимается система логически

36 Родигина Н.И. «Другая Россия». Образ Сибири в русской журнальной прессе второй половины XIX - начала XX века. Новосибирск, 2006. С. 41. взаимосвязанных объективных утверждений о природе, обществе, человеке, и, собственно, образы науки. Выделяемое реальное содержание никогда не существует в виде царства истины. Оно всегда вплетено в изменчивую ткань культуры того или иного исторического периода, зависит от философских, моральных, религиозных, социально-психологических, обыденных представлений определенных социальных групп или научных кругов, для которых оно (реальное содержание знания) всегда специфически окрашено и

37 видится в виде образа .

Значимой для меня является структура образа науки, представленная в исследовательских практиках и включающая в себя: 1) целостное представление о научном знании, своего рода модель науки; 2) представление о науке как социальном институте; 3) совокупность представлений о закономерностях развития научного знания и генезисе науки как таковой; 4) представление об идеале научного знания и базовых ценностях научного

•50 сообщества .

Образ формируется и функционирует в определенных политических и культурных обстоятельствах, в поле социальной коммуникации, в данном случае - в поле советского общества. «Образ науки», как интеллектуальный конструкт, не статичен, а динамичен, ситуативно определяем. В работе учитывается, что типология может превратить весьма гибкие черты в статичные. Но выделение черт, так называемой «сталинской науки», призвано способствовать структурированию разнообразного фактического материала с целью реконструкции образа науки в его содержательном наполнении.

Реконструирование образа исторической науки предполагает несколько возможных направлений: официальный образ исторической науки, каналы его трансляции и восприятие задаваемого властью образа историками; образ науки внутри корпорации историков; взаимосвязь власти и ученых в рамках такой

37 См.: Корзун В.П. Образы исторической науки на рубеже XIX-XX вв. (анализ отечественных историографических концепций). Омск; Екатеринбург, 2000; Юлина Н.С. Структура образов науки // Структура и развитие научного знания. M., 1982. С. 259-260; Она же. Образы науки и плюрализм метафизических теорий // Вопросы философии. 1982. № 3. С. 79.

38 См.: Кузнецов B.C. Образ науки и эвристическая функция философии // Методология науки. Новосибирск, 1985. С. 138; Корзун В.П. Указ. соч. культурной формы, как образ науки. При этом образ ученого подразумевает под собой наличие определенных качеств, набора исследовательских стратегий и практик поведения, и даже речевых клише. В данном исследовании я в большей мере придерживаюсь первого и последнего направлений.

Черты образа науки и ученого формулировались, а затем и транслировались при помощи языка. Это предопределило мое обращение к специфике советского медиа-дискурса, в рамках которого формулировался/оформлялся/презентировался образ науки, к языку рассматриваемой советской эпохи. В нашем варианте - на страницах партийной и профессиональной печати, тексты которой и были подвергнуты дискурс-анализу.

В работе используется два направления дискурс-анализа текста: макро- и микроанализ, в рамках которых текст может быть представлен как последовательность утверждений, раскрывающих содержание основных тем, когда более конкретные детальные утверждения следуют за более общими, обеспечивая их дальнейшую детализацию. На формирование у читателя его личных моделей интерпретации прочитанного, в большей степени оказывают влияние используемые в тексте отдельные слова, фразы, формулировки, чем общая тема публикации. Но в тоже время для усвоения язык должен находить «благодатную почву», чтобы усвоить тот или иной текст у читателя должен быть некий запас «предварительного знания» о мире в целом, и том событии или явлении, о котором идет речь в тексте. События и явления осмысливаются в терминах-идеологемах, которые далеко не всегда нейтральны. Часто, термины, используемые для описания того или иного события, эмоционально окрашены. Получается, что передающий информацию уже изначально задает, посредством используемых слов, эмоциональное отношение к описываемым событиям. Но оговорюсь, что не всегда, для передающей стороны очевидна ее заданность, как и для принимающей стороны. Это мы выделяем их как термины, а для рассматриваемого социокультурного пространства эти слова являются естественными для повседневной речевой практики.

Целенаправленное использование определенного набора терминов-идеологем было и остается до сих пор средством управления массовым сознанием, средством эффективных манипуляций.

На микроуровне происходит обращение к изучению семантических элементов текстов публикаций, что подразумевает анализ значений слов и предложений, отношений и взаимосвязей между словами и предложениями и образующихся через стилистическое оформление текста значений и образов.

Макроуровень предполагает анализ (с использованием особых макроправил — селекции, абстракции и операционализации) семантического единства, целостности текста за счет взаимосвязанности тем. Очерчивая текст, темы формируют его общую структуру, тем самым, облегчая восприятие заключенной в нем информации. В частности, применяя макроуровень дискурс-анализа к подборке номеров газеты «Культура и жизнь», я попыталась выстроить общую картину советской исторической науки по тематике статей, посвященных вопросам ее развития.

В обозначенном междисциплинарном проблемном поле диссертационного исследования использован и ряд традиционных методов — историко-системный, историко-генетический, а также наработки культурно-антропологического и социального направлений в изучении истории науки.

Использование метода реконструкции призвано сконструировать как модель советской науки в целом, так и формирующийся в ее рамках образ исторической науки, дать их характеристику. Представить составные черты модели и образа в характерной для них взаимосвязи позволяет историко-системный метод. С помощью историко-генетического метода рассматриваем процесс оформления образа науки в связи с предшествующей историографической традицией и его трансформацию в реалиях послевоенного десятилетия.

Источниковая база. Работа выполнена на основе как опубликованных, так и неопубликованных материалов и документов. В рамках проведенного исследования были использованы материалы двух центральных архивов:

Государственного архива Российской Академии наук (Архив РАН) и Российского государственного архива социально-политической истории (РГАСПИ).

Основу источниковой базы составили историографические источники, под которыми понимаются исторические источники, несущие информацию по истории исторического знания.

Используемый комплекс источников может быть разделен на несколько самостоятельных групп.

Основными историографическими источниками для решения, раскрытия заявленной проблематики является периодика, материалы, опубликованные в средствах массовой информации и коммуникации, которые являлись в рассматриваемое время один из главных каналов формирования общественного мнения. В данной работе использовалось два вида периодических изданий — газеты и журналы. Источниками работы являются материалы центральной газеты «Правда», специальной газеты агитпропа ЦК ВКП(б) «Культура и жизнь», теоретического и политического журнала ЦК ВКП(б) «Большевик», профессиональных исторических журналов «Вопросы истории» и «Преподавание истории в школе».

Среди материалов, публикуемых на страницах газет и журналов, выделяется обширная группа рецензий и отзывов, которые дают представление об этике, этосе науки, культурной практике и процедурах научного сообщества. Через критику за отход от «образца» можно проследить черты образа официальной исторической науки. Рецензии и отзывы позволяют выявить как авторскую позицию в понимании значимых элементов исследовательского труда, так и общие профессиональные нормы, разделяемые научным сообществом в целом. Для работы с обозначенными текстами использовался дискурс-анализ. В целом, материалы советской прессы дают возможность проследить идеологические установки партии в области исторической науки, поскольку печать была своеобразной трибуной для их интерпретации и трансляции. Кроме этого, партийная пресса выступала в роли контролера за деятельностью научного сообщества. В частности, в ней печатались статьи, разъясняющие постановления ЦК ВКП(б), материалы, многочисленных дискуссий, собраний и совещаний (отличительная черта советской исторической науки) по обсуждению партийных постановлений, докладов, выходивших книг.

Другую группу составляют источники личного происхождения, «эго-документы» — дневники, воспоминания, мемуары, письма, интервью ученых, в

39 том числе и историков . В ходе диссертационного исследования были также использованы опубликованные интервью советских историков столицы и провинции40.

Сама по себе мемуаристика несет на себе свои видовые особенности, а применительно к данной работе происходит обращение к советским мемуарам. Одним из общих определяющих признаков мемуаров выступает ретроспективность и память. Мемуары всегда возникают после описываемых в них событий и обращены в прошлое. Временная дистанция может колебаться от нескольких недель до целых десятилетий, что тоже несет свой отпечаток на освещающихся в них событиях. Автор под влиянием общественного мнения может изменить свое отношение к происшедшим событиям, т.е. отношение автора к событиям в период их свершения и в момент создания мемуаров не всегда совпадает. При всем при этом, сама память является специфическим средством воссоздания исторической действительности. Из психологии известно, что память по своей природе сугубо избирательна (запоминается

39 Капица П.Л. Письма о науке. 1930-1980. M., 1989; Мелетинский Е.М. «.Может быть, об этом не надо писать» // Караулов А.В. Вокруг Кремля. M., 1990. С. 197-213; Интервью с академиком П.В. Волобуевым // Отечественная история, 1997. № 7. С. 99-123; Альперович M.C. Размышления не только о ремесле // Американский ежегодник, 1998. M., С. 281-307; Капица. Тамм. Семенов. В очерках и письмах. M., 1998; Закс

A.Б. Эта долгая, долгая жизнь. Воспоминания (1905-1963). M., 2000; Из дневников Сергея Сергеевича Дмитриева // Отечественная история. 1999. №3. С. 142-169; №4. С. 113-128; №5. С. 135-153; №6. С. 117-134; 2000. № 1-5; Волобуев П.В. История отвечает не на все вопросы // Наука и власть: Воспоминания ученых гуманитариев и обществоведов. M., 2001. С. 116-129; Гутнова Е.В. Пережитое. М., 2001; Письма Е.А. Косминского Е.В. Гутновой // Новая и новейшая история. 2002. № 1-2; Виноградов В.А. Мой XX век. Воспоминания. M., 2003; Гуревич А.Я. История историка. М., 2004; Он же. История - нескончаемый спор. М., 2005; «Быть дальше в стороне мне казалось невозможным.» (последнее интервью А.Я. Гуревича, 11 июня 2006) // НЛО. 2006. №5 (81). С. 175-194; Ганелин Р.Ш. Советские историки: о чем они говорили между собой: Страницы воспоминаний о 1940-х- 1970-х годах. СПб., 2006 и др.

40 Историки послевоенного поколения о времени и о себе: интервью В.И. Матющенко, Б.Г. Могильницкого,

B.Л. Соскина// Мир историка: Историографический сборник. Вып. 2. Омск, 2006. С. 377-429. главным образом то, что было значимым для автора) и с течением времени память часто слабеет. Наиболее уязвимы в этом плане воспроизводимые диалоги. Если раньше субъективизм однозначно трактовался как отрицательная черта мемуаров, то в последнее время отношение к этому утверждению изменилось. В современном источниковедении субъективизм рассматривается в качестве специфической черты, особенности источников личного происхождения. Интерес к мемуарам и связан с отображением в них взгляда современников на происходящее41.

Авторами большинства привлеченных воспоминаний, мемуаров выступают историки-профессионалы. Представляя определенный период развития исторической науки, исторической мысли, автор определяет и свое место в описываемом процессе, свое отношение к затрагиваемым событиям и людям. Мемуарист-историк ощущает на себе груз двойной ответственности — с одной стороны при написании мемуаров он, следуя правилам этого жанра, предполагает изображение собственного «я», через призму которого и проходит восприятие всех событий. Но с другой стороны, как для историка-профессионала, мемуаристу присуще стремление к деперсонификации, уходу от отображения собственного «я» в сторону историографического анализа. Авторов больше интересуют закономерности и особенности развития исторической науки, тех или иных ее направлений и отраслей, нежели история собственной, «внутренней» жизни42.

Следующую группу источников составляют делопроизводственные документы - протоколы, стенограммы заседаний Ученого Совета Отделения Института истории РАН СССР, заседаний исторических кафедр вузов, партийных собраний, материалы различных совещаний, планы и отчеты о научно-исследовательской и преподавательской деятельности, записки, хранящиеся в архивных фондах и частью опубликованных в сборниках

41 См.: Источниковедение новейшей истории России: теория, методология и практика. М., 2004. С. 269-403.

42 См.: Сальникова А.А. Историк и автобиография // Диалог со временем. 8. М., 2002. С. 113-129. доку ментов43. Обращу внимание на неудовлетворительное состояние архивных материалов. Стенограммы содержат пропуски текста, страниц, в деле присутствует несколько вариантов нумераций (два и более), что позволяет предположить о перекомплектации дел и притом не один раз.

К самостоятельной группе источников отнесены нормативные акты по Высшей школе и науке советского периода, тексты которых были опубликованы отдельными сборниками44. Они отражают явления экономической, политической, социальной жизни ученых и советской науки в целом.

Обозначить координаты научно-исследовательской работы советских историков позволяют собственно их исследовательские тексты*5, которые составляют следующую группу источников. В диссертации анализировались авторские тексты статей, опубликованных как на страницах партийных печатных органов, так и на страницах профессиональных журналов, содержание коллективных монографий, научных сборников, книг, материалы дискуссий. Не основное место, занимаемое в данной работе одного из традиционных историографических источников, продиктовано рамками очерченной проблематики и выбранным ракурсом исследования. При этом я понимаю и ограниченность представленной выборки исследовательских текстов.

В диссертации используются также и визуальные источники. В качестве таковых привлечены советские историко-биографичсские фильмы, экранизирующие жизненный и творческий путь ученых. Работая с кинофильмами, как источниками, в качестве методологического инструментария я апеллирую к социологическим построениям Пьера Бурдье и

43 История и социология. М.: Наука, 1964; Сталин и космополитизм.; Хроника заседания в Академии общественных наук при ЦК ВКП(б) // Вопросы истории. 1949. № 2. С. 151-153 и др.

44 Высшая школа. Основные постановления, приказы, инструкции. М., 1945; Высшая школа. Основные постановления, приказы и инструкции. М., 1948; Высшая школа. Основные постановления, приказы и инструкции. М., 1957; КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Ч. 3. М., 1954.

45Вайнштейн О.Л. Историография средних веков. М.-Л., 1940; Рубинштейн Н.Л. Русская историография. М., 1941; История Казахской ССР М., 1943; Веселовский С.Б. Феодальное землевладение Северо-Западной Руси. М.; Л., 1947; Петр Великий. Сборник статей Института истории АН СССР. М.-Л., 1947; Советское востоковедение. T.V. М.-Л., 1948; Советское востоковедение. T.VI. М.-Л., 1949 и др. культурологическим поискам современных искусствоведов, рассматривающих складывание «нормативной этики» советского кинематографа. Идеологическую составляющую визуальных источников необходимо выявлять, реконструировать, в том числе и на уровне художественных средств. Художественный историко-биографический фильм в качестве источника для данной работы, прежде всего, интересен как носитель информации о советском послевоенном обществе, а не как свидетельство о событиях прошлого и их достоверности показа.

Совокупность источников, использованных в данной работе, позволяет решить задачи диссертационного исследования.

Научная новизна диссертации обусловлена постановкой вопроса, связанной с изучением официального образа советской исторической науки в рамках сложившейся модели «сталинской науки». Применение категории «образ науки» дало возможность показать особенности взаимодействия идеологии и политики с внутренними тенденциями развития исторической науки в процессе оформления и трансляции ее образа. Реконструирован образ науки с учетом как макросоциальных, так и микросоциальных факторов, оказывающих влияние на выработку и выбор научно-исследовательских стратегий и практик поведения советских историков. В диссертации впервые коммуникативное пространство историков представлено конкретными институтами. Такая постановка проблемы позволила по-новому оценить характер развития советской исторической науки периода второй половины 1940-х - начала 1950-х гг.

Новые научные результаты, полученные автором в ходе исследования, позволили сформулировать следующие основные положения, выносимые на защиту:

1. Образ исторической науки, как интеллектуальный конструкт, не статичен, а динамичен, ситуативно определяем.

2. В условиях «холодной войны», поворота к изоляционизму в масштабах всей страны утверждается концепция двух наук - советской и западной. При их противопоставлении, акцентируется самодостаточность советской науки, ее уникальность и приоритетность, при этом актуализируются и культурные практики дореволюционной науки.

3. В контекстуальности послевоенного советского общества происходит оформление модели «сталинской науки», как науки партийной, плановой, нацеленной на практику, коллективной, народной, с материалистической основой, с жестко выстроенной иерархической структурой. Главным авторитетом по общему признанию был И.В. Сталин, который репрезентировался как «гениальный ученый», «корифей науки, равных которому история не знала», как «заботливый и мудром друг науки». И.В. Сталин заявляет о себе как об ученом, классике-теоретике, постулаты которого цитировались как непреложные истины. Вырабатывался и закреплялся алгоритм цитирования классиков марксизма-ленинизма.

3. Советский ученый-историк как представитель «передовой» марксистско-ленинской исторической науки, сочетая деятельность научную с деятельностью общественно-политической, выступал как исследователь, преподаватель-педагог, воспитатель, пропагандист-агитатор, которому предписывалось исследовать - разоблачая, обучать - воспитывая и пропагандировать — агитируя.

4. Основными каналами трансляции данной модели советской науки в общественное сознание были партийные органы печати, профессиональные научные журналы, учебники и научные институты. Одним из каналов трансляции в массовое сознание «нужного» власти образа науки и ученого выступал художественный кинематограф 1940 - 1950-х гг.

5. Официальная партийная печать задавала, формулировала и прописывала черты образа советской науки и ученого. Партийный печатные органы выступали коммуникативной площадкой для своеобразного договора между властью и ученым-историком по оформлению этого образа. Политика власти по формированию нового образа науки находила определенный отклик и в самом научном сообществе историков, когда сам ученый выступал транслятором и интерпретатором черт советской исторической науки.

Практическая значимость. Материал диссертации может быть востребован в образовательной практике в процессе преподавания отечественной истории и историографии.

Апробация исследования. Основные положения диссертации были представлены в виде докладов на научных конференциях: международных (Архангельск, 2007, Омск, 2007, Москва, 2008), всероссийских (Самара, 2006, Нижневартовск, 2006, 2007, Омск, 2006, 2009, Пермь, 2007, Казань, 2009), межрегиональных (Курган, 2006); научном семинаре «Художник. Творчество. Эпоха. Диалог культур. От века XX к веку XXI» (Омск, 2007), а также были отражены в 12 публикациях, в том числе в двух изданиях, рекомендованных ВАК. Исследование диссертационной тематики было поддержано РГНФ в рамках коллективного научно-исследовательского проекта - «Трансформация образа исторической науки в первое послевоенное десятилетие (вторая половина 1940-х - середина 1950-х гг.)», № 07-01-00301а и в рамках целевого конкурса поддержки молодых ученых - «Деформация научного поля советской исторической науки в первое послевоенное десятилетие», № 07-01-00301 а.

Структура исследования. Диссертация состоит из введения, двух глав, включающих 6 параграфов, заключения, списка использованных источников и литературы.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Образ советской исторической науки в первое послевоенное десятилетие"

Заключение

В послевоенные годы в советском обществе возрастает статус науки, а вместе с ним и статус самого ученого. Научная деятельность становилась одной из самых престижных и высокооплачиваемых в стране, а наука — стратегическим объектом в политике власти. Во многом это было связано с надеждами на помощь науки в восстановлении страны.

Холодная война оказала большое влияние на разные сферы жизни послевоенного мира, в том числе на развитие историописания. В центре этого противостояния была конфронтация сверхдержав и соответственно двух национальных историографий, защищавших фундаментальные ценности своих систем. «Ждановщине» в СССР соответствовал «маккартизм» в США. В такой духовной атмосфере послевоенная историография была ориентирована на презентизм, что нашло отражение в ориентации на современность, в утилитаризме исторического знания, в трансформации автономного пространства науки. Наука становилась «оружием» познания, управления и изменения мира, а ученый-историк соответственно — борцом «идеологического фронта». Философия презентизма имела некоторые плюсы, стимулируя финансовые вливания в науку, но гораздо больше минусов — возрастала контролирующая функция государства в отношении науки, ссужалось автономное поле науки, трансформировались ее фундаментальные ценности.

Такой образ науки нацеливал на поиск врага, его разоблачение, решительное искоренение и непримиримую борьбу. В области исторического знания выражением этого была борьба с буржуазной историографией, с ее проявлениями, варьирующими в зависимости от проводимой руководством страны политики. Именно в этот период происходит оформление «сталинской науки», как науки партийной, плановой, нацеленной на практику, народной, коллективной, с материалистической основой и с жестко выстроенной иерархической структурой. Главным классиком, главным научным авторитетом по общему признанию становится И.В. Сталин, который репрезентировался как «гениальный ученый», «корифей науки, равных которому история не знала», как «заботливый и мудрый друг науки». Именно в это время И.В. Сталин выступает как ученый в области языкознания, политэкономии, диалектического материализма. Его постулаты цитируются как непреложные истины. Складывается и закрепляется своеобразная интеллектуальная процедура, когда цитата рассматривается как неопровержимое доказательство верности того или иного построения.

Ученый «сталинской науки» должен был совмещать несколько социальных ролей таких как: исследователь, преподаватель-педагог, воспитатель, пропагандист-агитатор. Ему предписывалось сочетать деятельность научную с деятельностью общественно-политической.

Приблизительно с 1930-х гг. эти характеристики науки в общем оставались неизменными, менялись лишь акценты и эмоциональная окраска. Если в начале проговаривались «особенности» советской науки, то затем они уже трактовались как «глубокое отличие» от науки капиталистического общества, а далее как «величайшие преимущества» и «сила» советской науки.

Постепенно при общем противопоставлении советской науки дореволюционной и западной в первое послевоенное десятилетие утверждается ее самодостаточность. Изоляционизм советской науки выступает в числе одной из ее основополагающих характеристик. Проявлением в науке поворота к изоляционизму в масштабах всей страны стал отказ от идеи «единого потока» развития наук, которая на короткое время была реанимирована в самом конце войны.

Основными каналами трансляции данной модели и формирования соответствующего образа советской исторической науки в общественном сознании были партийные органы печати, профессиональные научные журналы, учебники и научные институты. Одним «из важнейших» каналов трансляции «нужного» власти образа науки и ученого выступал художественный кинематограф 1940-1950-х гг., визуализирующий на экране образ «передового» ученого. Можно говорить о складывании определенного канона презентации ученого в историко-биографическом фильме.

Образ задавался не только сверху, но и находил отклик со стороны советских историков, которые выступая трансляторами и интерпретаторами официальной модели науки на страницах как партийной, так и профессиональной печати, переводили ее с «языка официоза» на «язык профессии». Рассматриваемые в работе органы печати («Культура и жизнь», «Вопросы истории») выступали своеобразной коммуникативной площадкой, на которой происходила встреча и взаимообмен научного/символического капитала с капиталом институциональным. Символический капитал науки истории использовался властью для легитимации проводимого ею внутри— и внешнеполитического курса и как инструмент «символической агрессии» (отсюда и нацеленность на борьбу) в очерчивании/представлении нужной для себя картины социального мира (управлять миром, управляя представлениями о нем). При этом подчеркну, что обмен мог быть и взаимовыгодным, когда власть наделяла историков институциональным капиталом. Авторами и основными докладчиками, как правило, выступали статусные ученые—историки, обладающие наряду с научным и институциональным капиталом.

Язык публикаций на страницах профессиональной исторической периодики, а также язык выступлений с докладами в рамках «проработанных» кампаний 1940-1950-х гг. в общем коррелирует с языком партийных постановлений, особенно это заметно в процессе развертывания идеологических кампаний, в частности по борьбе «с безродными космополитами», но тем не менее язык науки сохраняется, как и многие принципы научного анализа.

Очерченный образ советской исторической науки по своей временной функциональности может быть охарактеризован как долговременный/долгоиграющий. Образ, определяя культурные коды/матрицы, проявлялся (сознательно или нет) в исследовательской деятельности нескольких поколений, генераций советских историков. Входившие в 1940-50-ее гг. в научное историческое сообщество ученые, которые и сформировались в этой аксиологической ситуации, стали активными игроками на поле исторической науки в 1960-70-е гг., тем самым в это время они выступали носителями и трансляторами воспринятого ими образа науки.

Хотя, безусловно, были и альтернативные взгляды. В связи с этим принципиальным представляется изучение индивидуальных исследовательских стратегий советских историков, и очевидно следующим шагом в постижении проблемы образа науки в первое послевоенное десятилетие будет обращение к творчеству конкретных историков и их лаборатории.

Список научной литературыКныш, Наталья Александровна, диссертация по теме "Историография, источниковедение и методы исторического исследования"

1. Опубликованные источники Периодические издания

2. Правда. 1945-1953. Большевик. 1945-1952. Культура и жизнь. 1946-1951. Вопросы истории. 1945-1956. Преподавание истории в школе. 1945-1953.

3. Научные труды Вайнштейн O.JI. Историография средних веков. М. -JL, 1940. Веселовский С.Б. Феодальное землевладение Северо-Западной Руси. М.; JL, 1947.

4. История Казахской ССР М., 1943.

5. Петр Великий. Сборник статей Института истории АН СССР / Под ред. А.И. Андреева. M.-JL, 1947.

6. Рубинштейн H.JI. Русская историография. М., 1941. Советское востоковедение. T.V. M.-JL, 1948. Советское востоковедение. Т.VI. M.-JL, 1949.

7. Сборники делопроизводственных, законодательных и нормативных документов

8. Академия наук в решениях Политбюро ЦК РКП(б) ВКП(б) - КПСС. 19221991/ 1922-1952. Сост. В.Д. Есаков. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2000. 592 с.

9. Большая цензура. Писатели и журналисты в стране Советов. 1917-1956 гг. М.: Международный фонд «Демократия», 2005. 752 с.

10. Власть и художественная интеллигенция: Документы ЦК РКП(б) ВКП(б), ВЧК - ОПТУ - НКВД о культурной политике. 1917-1953 гг. М.: Международный фонд «Демократия», 2002. 872 с.

11. Высшая школа. Основные постановления, приказы и инструкции. М.:

12. Государственное издательство «Советская наука», 1948. 615 с.

13. Высшая школа. Основные постановления, приказы и инструкции. М.:

14. Государственное издательство «Советская наука», 1957. 656 с.

15. Высшая школа. Основные постановления, приказы, инструкции. М.:

16. Государственное издательство «Советская наука», 1945. 606 с.

17. КПСС в резолюциях и решениях съездов. Т. 6. 1941-1951. 8-е изд. М., 1971. 528с.

18. КПСС в резолюциях и решениях съездов. Т. 8. 1946-1955. 9-е изд. М., 1985. 542 с.

19. Кремлевский кинотеатр. 1928-1953: Документы. М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2005. 1120 с.

20. Сталин и космополитизм. 1945 1953. Документы Агитпропа ЦК / Под общ. ред. акад. А.Н. Яковлева; Сост. Д.Г. Наджафов, З.С. Белоусова. М.: МФД: Материк, 2005. 768 с.

21. Стишков М. Хроника заседаний на историческом факультете МГУ // Вопросы истории. 1949. № 2. С.154-158.

22. Хроника заседаний в Академии общественных наук при ЦК ВКП(б) // Вопросы истории. 1949. № 2. С. 151-153.

23. Источники личного происхождения

24. Быть дальше в стороне мне казалось невозможным.» (последнее интервью А.Я. Гуревича, 11 июня 2006) //НЛО. 2006. № 5 (81). С. 175-194.

25. Альперович М.С. Размышления не только о ремесле // Американский ежегодник, 1998. М.: Наука, 1999. С. 281-307.

26. Виноградов В.А. Мой XX век. Воспоминания. М.: Калан, 2003. 416 с. Волобуев П.В. История отвечает не на все вопросы // Наука и власть: Воспоминания ученых гуманитариев и обществоведов. М.: Наука, 2001. С. 116129.

27. Ганелин Р.Ш. Советские историки: о чем они говорили между собой: Страницы воспоминаний о 1940-х 1970-х годах. 2-е изд., испр. и доп. СПб.: Издательство «Нестор-История», 2006. 408 с.

28. Гефтер М.Я. «Пусть жесткий, но компромисс!.» // Гуревич А.Я. История —нескончаемый спор. М.: РГГУ, 2005. С. 441-459.

29. Гуревич А.Я. История — нескончаемый спор. М.: РГГУ, 2005.

30. Гуревич А.Я. Историк среди руин: Попытка критического прочтения мемуаров

31. Е.В. Гутновой // Гуревич А.Я. История нескончаемый спор. М.: РГГУ, 2005.1. С. 758-795.

32. Гуревич А.Я. О присвоении прошлого. Открытое письмо JI.T. Мильской // Средние века. Вып. 66. М.: Наука, 2005. С. 408-414.

33. Гуревич А.Я. «Путь прямой, как Невский проспект» или Исповедь историка // История нескончаемый спор. М.: РГГУ, 2005. С. 456-494.

34. Гуревич А.Я. История историка. М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2004. 288 с.

35. Гутнова Е.В. Пережитое. М.: РОССПЭН, 2001. 464 с.

36. Закс А.Б. Эта долгая, долгая жизнь. Воспоминания (1905-1963). В 2-х кн. М., 2000.

37. Из дневников Сергея Сергеевича Дмитриева // Отечественная история. 1999. № 3-6; 2000. № 1-5.

38. Интервью с академиком П.В. Волобуевым // Отечественная история, 1997. № 7. С. 99-123.

39. Историки послевоенного поколения о времени и о себе: интервью В.И. Матющенко, Б.Г. Могильницкого, B.JI. Соскина // Мир историка:историографический сборник / Под ред. Г.К. Садретдинова, В.П. Корзун. Омск: Изд-во ОмГУ, 2006. Вып.2. С. 377-429.

40. Капица П.Л. Письма о науке. 1930-1980 / Сост. П.Е. Рубинин. М.: Моск. Рабочий, 1989. 400 с.

41. Капица. Тамм. Семенов. В очерках и письмах. М.: Вагриус, 1998. 576 с. Мелетинский Е.М. «.Может быть, об этом не надо писать» // Караулов А.В. Вокруг Кремля / Книга политических диалогов. М.: Изд-во «Новости», 1990. С. 197-213.

42. Лурье Я.С. История одной жизни / Сост. примеч. и библиогр. Н.М. Ботвинник. 2-е изд., испр. и доп. СПб.: Изд-во Европ. ун-та в С.-Петербурге, 2004. 279 с. Письма Е.А. Косминского Е.В. Гутновой // Новая и новейшая история. 2002. № 1-2.

43. Поляков Ю.А. Корифеи отечественной исторической науки: Воспоминания. М.: Изд-во УРАО, 1997. 80 с.

44. Ученые-историки: «Быть дальше в стороне мне казалось невозможным.» (последнее интервью А.Я. Гуревича, 11 июня 2006) // НЛО. 2006. №5 (81). С. 175-194.

45. Юбилей И.А. Белявской // Американский ежегодник, 1995. М.: Наука, 1996. С. 8-18.1. Визуальные источники

46. Академик Павлов» Реж. Г.Л. Рошаль. Ленфильм. 1949.

47. Александр Попов» Реж. Г. Раппапорт, В.В. Эйсымонт. Ленфильм. 1949.

48. Весна» Реж. Г.В. Александров. Мосфильм. 1947.

49. Жуковский» Реж. Д.Д. Васильев, В.И. Пудовкин. Мосфильм. 1950.

50. Миклухо-Маклай» Реж. А.Е. Разумный. Мосфильм. 1947.

51. Мичурин». Реж. А.П. Довженко. Мосфильм. 1948.

52. Пирогов» Реж. Г.М. Козинцев. Ленфильм. 1947.

53. Пржевальский» Реж. С.И. Юткевич. Мосфильм. 1951.

54. Суд чести» Реж. A.M. Роом. Мосфильм. 1948.

55. Неопубликованные источники

56. Архив Российской Академии наук (Архив РАН)

57. Ф. 1577. Институт истории АН СССР. Оп. 2. Дд. 5, 129, 139, 164, 175, 192, 193, 194, 207, 208, 209.

58. Российский Государственный архив социально-политической истории1. РГАСПИ)

59. Ф. М. 1. ВЛКСМ. Оп. 5. Д. 251. Оп. 32. Дд. 303, 304, 343, 345, 372, 402а. Оп. 46. Дд. 29, 33, 63, 69, 76, 78, 83.1. Литература

60. Аллахвердян А.Г., Мошкова Г.Ю., Юревич А.В., Ярошевский М.Г. Психология науки. Учебное пособие. М., 1998. 312 с.

61. Алпатов В.М. История одного мифа: Марр и марризм. М., 2003. 288 с. Алпатов В.М. Марр, марризм и сталинизм // Философские исследования. 1993. № 4. С. 271-288.

62. Алымов С. Космополитизм, марризм и прочие «грехи»: отечественные этнографы и археологи на рубеже 1940-1950-х годов // НЛО. 2009. №. 97. Андреевский Г.В. Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху. (30-40-е годы). М.: Молодая гвардия, 2003. 463 с.

63. Антипина В.А. Повседневная жизнь советских писателей. 1930—1950 гг. Москва: Молодая гвардия, 2005. 408 с.

64. Афанасьев Ю.Н. Феномен советской историографии // Отечественная история. 1996. №5. С. 146-168.

65. Багдасарян В.Э. Образ врага в исторических фильмах 1930-1940-х годов // Отечественная история. 2003. № 6.

66. Балакин B.C. Интеллектуальная история советской науки: социальные ориентиры и ценности ученых // Историк на пути к открытому обществу: Материалы Всерос. науч. конф. Омск, 2002. С. 29-32.

67. Балакин B.C. Отечественная наука в 50-е — серед. 70-х гг. XX в. (Опыт изучения социокультурных проблем). Челябинск, 1997. 204 с.

68. Барсенков А.С. Изучение советского общества в отечественной исторической науке // Вестник МГУ. Серия 8. История. 1990. N 2. С.3-23.

69. Барсенков А.С. Советская историческая наука в послевоенные годы 1945-1955 гг. М.: Изд-во Московского университета, 1988. 142 с.

70. Барсенков А.С., Вдовин А.И. История России. 1938-2002: Учебное пособие. М., 2003. 540 с.

71. Блюм А., Меспуле М. Бюрократическая анархия: статистика и власть при

72. Сталине. 2-е изд. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН);фонд Первого Президента России Б.Н. Ельцина, 2008. 328 с.

73. Бордюгов Г.А., Козлов В.А. История и конъюнктура: Субъективные заметки обистории советского общества. М.: Политиздат, 1992. 352 с.

74. Буганов В.И. М.Н. Тихомиров (К 100-летию со дня рождения) // Отечественнаяистории. 1993. N3. С.116-124.

75. Булыгина Т.А. Общественные науки в СССР (1945-1985). М., 2000. 240 с. Булыгина Т.А. Советская идеология и общественные науки. М., 1999. 124 с. Бурдей Г.Д. История и война, 1941-1945. Саратов: Изд-во Саратовского университета, 1997. 259 с.

76. Бурдей Г.Д. Социальные функции советской исторической науки в годы Великой отечественной войны. Автореферат диссертации на соискание научной степени доктора исторических наук. М., 1990. 66 с.

77. Бурдье П. За рационалистический историзм // Социо-Логос постмодернизма. Альманах Российско-французского центра социологических исследований Института социологии РАН. М.: Институт экспериментальной социологии, 1996. С. 9-29.

78. Бурдье П. Исторический генезис чистой эстетики // НЛО. 2003, № 60. Бурдье П. Начала. Choses dites. М., 1994.

79. Бурдье П. Некоторые свойства полей // Восток. 2004. № 11(23).

80. Бурдье П. О телевидении и журналистике. М., 2002. 160 с.

81. Бурдье П. Рынок символической продукции // Вопросы социологии. 1993. № 1/2.

82. Бурдье П. Социология политики. М.: Socio-Logos, 1993. 336 с.

83. Бурдье П. Социология социального пространства. М.: Институтэкспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 2005. 288 с.

84. Бурдье П. Структура, habitus, практика // Журнал социологии и социальнойантропологии. 1998. Т.1. № 2. С. 44 -59.

85. Бурдье П. Университетская докса и творчество: против схоластических делений // Socio-Logos 96. М., 1996. С. 8-31.

86. Бурдье П., Шартье Р. Люди с историями, люди без историй // НЛО. 2003. № 60. Ваксер А.З. Ленинград послевоенный. 1945-1982 годы. СПб.: «Издательство ОСТРОВ», 2005. 436 с.

87. Вознесенский Н.А. Пятилетний план восстановления и развития народного хозяйства СССР на 1946-1950 гг. // Вознесенский Н.А. Избранные произведения. М., 1979. С. 447-483.

88. Волобуев О.В., Кулешов С. История по-сталински // Суровая драма народа. М., 1989. С.312-333.

89. Волобуев П.В. А.Л. Сидоров как университетский профессор // Отечественная история. 1993. N2. С. 121-127.

90. Голомшток И.Н. Тоталитарное искусство. М.: Галарт, 1994. 296 с. Громов Е.С. Сталин: власть и искусство. М.: Республика, 1998. 495 с. Грэхэм Л. Естествознание, философия и науки о человеческом поведении в Советском Союзе. М.: Политиздат, 1991. 480 с.

91. Грэхэм Л.Р. Очерки истории российской и советской науки, М.: Янус-К, 1998.

92. Гуревич А.Я. «Территория историка» // Одиссей. Человек в истории. 1996. М., 1996. С. 81-109.

93. Гусляров Е.Н. Сталин в жизни. Систематизированный свод воспоминаний современников, документов эпохи, версий историков. М.: OJIMA-ПРЕСС, 2003. 749 с.

94. Данилов А.А., Пыжиков А.В. Рождение сверхдержавы: СССР в первые послевоенные годы. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2001. 304 с.

95. Дашкова Т.Ю. Любовь и быт в кинолентах 1930 — начала 1950-хгодов // Отечественная история. 2003. № 6.

96. Джоравски Д. Сталинский менталитет и научное знание // Американская русистика: Вехи историографии последних лет. Советский период: Антология. М., Самара. 2001. С. 208-249 с.

97. Дмитриев А.Н. «В свете нашего опыта»: Социоанализ Пьера Бурдье и российское гуманитарное сознание // НЛО. 2003. № 60.

98. Дмитриев А.Н. Время историков // Неприкосновенный запас. 2007. № 5 (055). Электронный ресурс. Режим доступа:http://magazines.russ.ru/nz/2007/55/dm21 .html

99. Дубровский A.M. Историк и власть: историческая наука в СССР и концепция истории феодальной России в контексте политики и идеологии (1930-1950-е гг.). Брянск: Издательство Брянского государственного университета им. акад. И.Г. Петровского, 2005. 800 с.

100. Дьяков Ю.Л. Историческая наука и власть (советский период). Тула: Гриф и К, 2008. 456 с.

101. Еремеева А.Н. Провинциальный ученый в условиях борьбы с «низкопоклонством» перед западом // Интеллигенция России и запада в XX-XXI вв.: выбор и реализация путей общественного развития. Екатеринбург: Изд-во Урал. Ун-та, 2004. С.71-73.

102. Есаков В.Д. К истории философской дискуссии 1947 г. // Вопросы философии. 1993. №2. С. 83-106.

103. Есаков В.Д., Левина Е.С. Сталинские «суды чести»: «Дело «КР»». М.: Наука, 2005. 423 с.

104. Зверева Г.И. Обращаясь к себе: самопознание профессиональной историографии // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. 1. М., 1999. С. 250-265.

105. Злобин Н. Культурные смыслы науки. М.: ОЛМА-ПРЕСС, 1997. С 288. Зубкова Е.Ю. Мир мнений советского человека. 1945-1948 годы. По материалам ЦК ВКП(б) // Отечественная история. 1998. № 4. С. 25-39. Зубкова Е.Ю. Общество и реформы. 1945-1964. М., 1993.

106. Зубкова Е.Ю. Послевоенное советское общество: политика и повседневность. 1945-1953. М: Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 1999. 229 с.

107. Иванова Г.М. История ГУЛАГа, 1918-1958: социально-экономический и политико-правовой аспекты. М.: Наука, 2006. 438 с.

108. Историк и власть: советские историки сталинской эпохи. Саратов: ООО Издательский центр «Наука», 2006. 282 с. Историки России. Биографии. М., 2001.

109. Историки России. Послевоенное поколение. М.: АИРО-ХХ, 2000. 238 с. Историография истории СССР (эпоха социализма) / Под ред. И.И. Минца. М.: Высшая школа, 1982. 336 с.

110. Историография сталинизма. Сборник статей / Под ред. Н.А. Симония. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2007. 480 с. Историческая наука в Московском университете 1934-1984 гг. М.: Изд-во МГУ, 1984. 336 с.

111. Историческая наука России в XX веке. М.: Скрепторий, 1997. 568 с. История советского кино. Т. 2. М., 1973. История советского кино. Т. 4. М., 1978.

112. Источниковедение новейшей истории России: теория, методология и практика / Под общ. ред. А.К. Соколова. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2004. 744 с.

113. Каганович Б.С. Евгений Викторович Тарле и петербургская школа историков. СПб., 1995.

114. Кевин М.Ф. Платт. Репродукция травмы: сценарии русской национальной истории в 1930-е годы // НЛО. 2008. № 90.

115. Кефнер Н.В. Сибирские историки в фокусе идеологических кампаний первого послевоенного десятилетия // Мир историка: историографический сборник / Под ред. Г.К. Садретдинова, В.П. Корзун. Вып. 2. Омск: Изд-во ОмГУ, 2006. С. 225- 247.

116. Ковальченко И.Д. Методы исторического исследования. 2-е изд., доп. М.: Наука, 2003. 486 с.

117. Кондратьев С.В. Наука «убеждать» или Споры советских историков о французском абсолютизме и классовой борьбе: 20-е начало 50-х гг. XX века. Тюмень: Мандр и Ка, 2003. 272 с.

118. Копосов Н.Е. Советская историография, марксизм и тоталитаризм: к анализу ментальных основ историографии // Одиссей. Человек в истории. 1992. М., 1994. С. 51-68.

119. Корзун В.П. В поисках новой модели историографического письма // Отечественная историография и региональный компонент в образовательных программах: проблемы и перспективы. Материалы научно-методологической конференции. Омск: Курьер, 2000. С. 4-8.

120. Корзун В.П. Научное сообщество как проблема современной историографии // Историк на пути к открытому обществу: Материалы Всероссийской науч. конф. Омск: ОмГУ, 2002. С. 111-115.

121. Костырченко Г.В. Сталин против «космополитов». Власть и еврейская интеллигенция в СССР. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН): Фонд Первого Президента России Б.Н. Ельцина, 2009. 415 с.

122. Костырченко Г.В. Тайная политика Сталина: власть и антисемитизм. Изд. 2-е, доп. М.: Международ. Отношения, 2003. 784 с.

123. Кувшинов В. О некоторых догмах «Краткого курса» // Политическое образование. 1989. N 8. С. 56-63.

124. Кузнецов B.C. Образ науки и эвристическая функция философии //

125. Методология науки. Новосибирск, 1985.

126. Кун Т. Структура научных революций. М., 1975. 288 с.

127. Латышев А. Сталин и кино // Суровая драма народа: Ученые и публицисты о природе сталинизма. М.: Политиздат, 1989. '

128. Лейбович О.Л. В городе М. Очерки социальной повседневности советской провинции в 40-50-х гг. 2-е изд., испр. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН); Фонд Первого Президента России Б.Н. Ельцина, 2008. 295 с.

129. Магидов В.М. Кинофотодокументы в контексте исторического знания. М.: Российск. гос. гуманит. ун-т, 2005. 394 с.

130. Мамонтова М.А. Местные общественные организации как один из каналов трансляции исторического сознания // Историческое сознание и власть в зеркале России XX века. СПб., 2006.

131. Мамонтова М.А. Формы контроля общественно-популяризаторской деятельности провинциального историка в первое послевоенное десятилетие // Мир историка: историографический сборник. Вып. 3. Омск: Изд-во ОмГУ, 2007.

132. Матвеева Н.В. Научное сообщество 40-х—70-х гг. XX в. в интерьере «историографического быта» // Гуманитарное знание. Серия «Преемственность»: Ежегодник. Вып. 6: Сборник научных трудов. Омск: Изд-во ОмГПУ, 2002. С. 73-77.

133. Медушевская О.М. Источниковедческая проблематика «Русской историографии» Рубинштейна // Археографический ежегодник за 1998. М., 1999. С. 233-235.

134. Методологический синтез: прошлое, настоящее, возможные перспективы. М., 2005.

135. Мохначева М.П. Журналистика и историческая наука. В 2-х Кн. Кн.1. Журналистика в контексте наукотворчества в России XVIII-XX вв. М., 1998. 383 с.

136. Муравьев В.А. «Русская историография» H.JI. Рубинштейна // Археографический ежегодник за 1998. М., 1999. С. 228-233. Наука глазами гуманитариев. М.: Прогресс-Традиция, 2005. 688 с.

137. Наука и кризисы: историко-сравнительные очерки / Под ред. Э.И. Колчинского. СПб: Дмитрий Буланин, 2003. 1040 с.

138. Национальные истории в советском и постсоветском государствах / Под ред. Аймермахера К., Бордюгова Г. М.: АИРО-ХХ, 1999. 446 с.

139. Николаева Н.И. Деятели советской литературы и искусства и антиамериканскаяпропаганда в первые годы «холодной войны» // Диалог со временем. Альманахинтеллектуальной истории. 9. М.: Едиториал УРСС, 2002. С. 214-230.

140. Новая философская энциклопедия: В 4 т. М.: Мысль, 2001.

141. Новейший философский словарь / Сост. А.А. Грицанов. Минск, 1998.

142. Нора П. Поколение как место памяти // НЛО. 1998. № 2. С. 48-72.

143. Образы историографии: сборник статей / Науч. ред. А.П. Логунов. М., 2000. 352с.

144. Очерки истории исторической науки в СССР: В 5 т. / Под ред. М.В. Нечкиной. М.: Наука, 1985. Т. 5. 605 с.

145. Панеях В.М. Ликвидация Ленинградского отделения Института истории АН СССР в 1953 г. // Россия в XX веке: Судьбы исторической науки. М.: Наука, 1996. С. 686-696.

146. Панеях В.М. Творчество и судьба историка: Борис Александрович Романов. СПб.: Дмитрий Буланин, 2000. 446 с.

147. Пихоя Р.Г. Советский Союз: История власти. 1945-1991. М., 1998.

148. Поликарпов B.C. Сталин: великий планировщик советской цивилизации. Ростов-на-Дону: Владис, М.: РИПОЛ Классик, 2007. 448 с.

149. Пономарев Е.Р. Учебник патриотизма (литература в советской школе в 19401950-е годы) // НЛО. 2009. №. 97.

150. Портреты историков: Время и судьбы. В 2 т. Т.1. Отечественная история. М., Иерусалим, 2000. 432 е., Т. 2. Всеобщая история. 464 с.

151. Пудовкин В.И. Собрание сочинений. В 3-х т. М., 1976.

152. Пыстина Л.И. Проблемы изучения интеллигенции в послевоенные годы (идеологические кампании 1940-х гг.) // Интеллигенция в советском обществе: Межвузовский сборник научных трудов. Кемерово: Кемеровский гос. ун-т, 1993. С. 162-171.

153. Разлогов К.Э. Экран как мясорубка культурного дискурса // Вопросы философии. М., 2002. N 8. С. 24-41.

154. Репина Л.П., Зверева В.В., Парамонова М.Ю. История исторического знания. М.: Дрофа, 2004. 288 с.

155. Репрессированная наука / Под ред. М.Г. Ярошевского. М.,1991.

156. Родигина Н.И. «Другая Россия». Образ Сибири в русской журнальной прессевторой половины XIX — начала XX века. Новосибирск, 2006. 344.

157. Рольф М. Советские массовые праздники. М.: Российская политическаяэнциклопедия (РОССПЭН): Фонд Первого Президента России Б.Н. Ельцина,2009. 439 с.

158. Романенко С. Советская югославистика: между славяноведением и поисками «средней Европы» // НЛО. 2009. №. 97.

159. Россия в XX веке: Люди, идеи, власть. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2002. 240 с.

160. Россия в XX в. Судьбы исторической науки. М.: Наука, 1996. 719 с.

161. Рыжковский В. Советская медиевистика and beyond (к истории одной дискуссии) // НЛО. 2009. №. 1(97).

162. Салмон Г. Наука как власть и наука как коммуникация (противоборство двух традиций). Электронный ресурс. Режим доступа:http://www.ihst.ru/projects/sohistygeneral.htm

163. Свешников А.В. Кризис науки на поведенческом уровне // Мир историка: идеалы, традиции, творчество. Омск, 1999.

164. Свешников А.В. Советская медиевистика в идеологической борьбе конца 19301940-х годов // НЛО. 2008. № 2(90)

165. Сенявская Е.С. Противники России в войнах XX века: Эволюция «образа врага» в сознании армии и общества. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2006. 288 с.

166. Сидорова Л.А. Инновации в отечественной историографии: опыт рубежа 50-х — 60-х годов // Проблемы источниковедения и историографии. Материалы П научных чтений памяти академика И.Д. Ковальченко. М.: РОССПЭН, 2000. С. 401-409.

167. Сидорова Л.А. Оттепель в исторической науке. Советская историография первого послесталинского десятилетия. М.: Памятники исторической мысли, 1997. 288 с.

168. Сидорова Л.А. Проблемы «отцов и детей» в историческом сообществе // История и историки. 2002: Историографический вестник. М., 2002. С. 29-42. Сидорова Л.А. Советская историческая наука середины XX века: Синтез трех поколений историков. М., 2008. 295 с.

169. Сидорова Л.А. Советские историки послевоенного поколения: собирательныйобраз и индивидуализирующие черты // История и историки:историографический вестник. 2004. М.: Наука, 2005. С. 208-223.

170. Сизов С.Г. Идеологические кампании 1947—1953 гг. и вузовская интеллигенция

171. Западной Сибири // Вопросы истории. 2004. № 7. С. 95-103.

172. Сизов С.Г. Интеллигенция и власть в советском обществе в 1946-1964 гг. (Наматериалах Западной Сибири): Монография. В 2-х ч. 4.1. Омск: Изд-во1. СибАДИ, 2001.204 с.

173. Симонов К. Глазами человека моего поколения. М., 1990.

174. Советская власть и медиа: Сб. статей / Под ред. X. Гюнтера и С. Хэнсген. СПб.: Академический проект, 2005. 621 с.

175. Советская внешняя политика в годы «холодной войны» (1945-1985): Новое прочтение. М., 1995.

176. Советская историография / Под ред. Ю.Н. Афанасьева. М.: Российск. гос. гуманит. ун-т, 1996. 592 с.

177. Советское богатство: Статьи о культуре, литературе и кино. СПб.: Академический проект, 2002. 448 с.

178. Туровская М. Фильмы «холодной войны» как документы эмоций времени // История страны / История кино. М.: Знак, 2004.

179. Уваров П.Ю. Портрет медиевиста на фоне корпорации // НЛО. 2006. № 81. Уваров П.Ю. А.Я. Гуревич и советская медиевистика. Портрет на фоне корпорации. Электронный ресурс. Режим доступа: http://www.rsuh.ru/article.html?id=55168

180. Холодная война. 1945-1963 гг. Историческая ретроспектива: Сб. ст. М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2003.640 с.

181. Цамутали А.Н. «У меня как всегда много работы.»: несколько штрихов к облику Николая Леонидовича Рубинштейна // Страницы советской истории. Проблемы, события, люди. СПб., 2001.

182. Цыганков Д.Б. Введение в социологию Пьера Бурдье // Журнал социологии и социальной антропологии. 1998. Т. I. Вып. 3.

183. Щербань Н.В. Наука или политическая конъюнктура? // Отечественная история. 1999. №3.

184. Шматко Н.А. «Габитус» в структуре социологической теории // Журнал социологии и социальной антропологии. 1998. Т. 1. № 2. С. 60-70. Шматко Н.А. Введение в социоанализ Пьера Бурдье: Предисловие к книге П. Бурдье «Социология политики». М., 1993.

185. Шмидт С.О. Судьба историка H.JL Рубинштейна // Археографический ежегодник за 1998. М., 1999. С. 202-227.

186. Эдельман О.В. Армагеддонская война (мир советского человека) // Нестор № 7. С. 352-362.

187. Юлина Н.С. Образы науки и плюрализм метафизических теорий // Вопросы философии. 1982. № 3. С. 109-118.

188. Юлина Н.С. Структура образов науки // Структура и развитие научного знания. М., 1982.

189. Язык. Познание. Коммуникация. М.: Прогресс, 1989. 312 с.

190. Янковская Г.А. Искусство, деньги и политика: художник в годы позднегосталинизма. Пермь, 2007. 312 с.