автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.03
диссертация на тему: Поэтика молодой польской прозы 90-х годов XX века

Полный текст автореферата диссертации по теме "Поэтика молодой польской прозы 90-х годов XX века"

На правах рукописи

Адельгейм Ирина Евгеньевна

ПОЭТИКА МОЛОДОЙ ПОЛЬСКОЙ ПРОЗЫ 90-х годов XX века

Специальность 10. 01. 03 -Литература народов стран зарубежья (польская литература)

Автореферат диссертации на соискание ученой степени доктора филологических наук

Москва - 2005

Работа выполнена в Отделе истории славянских литератур Института славяноведения Российской академии наук

Официальные оппоненты: доктор филологических наук, профессор Е.З. Цыбенко доктор филологических наук Л.А. Софронова доктор филологических наук А.Б. Базилевский

Ведущая организация - Санкт-Петербургский государственный

университет, филологический факультет, кафедра славянской филологии

Защита диссертации состоится 31 мая 2005 г. в 15.00 час. на заседании диссертационного совета Д002.248.02 по защите диссертаций на соискание ученой степени доктора филологических наук в Институте славяноведения РАН по адресу: 119334 Москва, Ленинский проспект 32а, корпус "В", 9 этаж (ауд 901-902)

С диссертацией можно ознакомиться в диссертационном совете Института славяноведения РАН

Автореферат разослан «05» апреля 2005 г.

Ученый секретарь диссертационного совета кандидат филологических наук

Н.М. КУРЕННАЯ

© Институт славяноведения РАН, 2005 г.

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА ДИССЕРТАЦИИ

Степень разработанности темы и актуальность исследования. Диссертация посвящена художественному феномену молодой польской прозы 1990-х гг., который только начинает исследоваться российской полонистикой. По тематике этого периода в последние несколько лет был опубликован ряд статей1, большая часть которых принадлежит автору данной работы2. Она же является автором единственной на данный момент отечественной монографии, касающейся непосредственно темы диссертации: «Поэтика "промежутка": молодая польская проза после 1989 года»3. Социокультурный аспект той части молодой прозы, которая обратилась в 1990-е гг. к военной теме, а также основные вопросы социологии польской культуры этого периода освещаются в монографии В. Я. Тихомировой «Польская проза о Второй мировой войне в социокультурном контексте 1989-2000»4. В самой Польше молодая проза 1990-х гг. по мере возникновения находилась в поле постоянного внимания текущей критики, а с середины десятилетия стала и материалом ли-

1 КЗ. Цыбенко. «Раздирание ран» или изживание стереотипов? (польский

взгляд на войну и роман Влодзимежа Одоевского) // Вестник Московского университета. Серия 9. Филология. М, 1997, №3; Helena Cybienko. Literatura polska w Rosji w czasach komercjalizacji wydawnictw (lata dziewieсdziesiate) // Przeglad Humanistyczny, 1995, №4; O.B. Цыбенко. Проза Тадеуша Конвицкого и общественно-политический кризис в Польше 1980-х годов// Политика и поэтика. М., 2000; О.В. Цыбенко. Гротескно-сатирическое изображение «польских комплексов» в произведениях Т. Конвицкого и Э. Редлиньского 1990-х годов // Литературы Центральной и Юго-Восточной Европы: 1990-е годы. Прерывность - непрерывность литературного процесса. М., 2002; Г. Туркевич. В поисках «золотой середины» (о прозе Ольги Токарчук) // STUDIA POLONOROSSICA: к 80-летию Елены Захаровны Цыбенко. М., 2003; Е.З. Цыбенко. Роман Стефана Хвина «Ханеман» в контексте польской прозы 1990-х гг.// Славянский вестник. Выпуск 2. К 70-летию В. П. Гудкова. М., 2004.

2 см. список публикаций.

3 Ирина Адельгейм. Поэтика «промежутка»: молодая польская проза по-

сле 1989 года. М., 2005.

4 В.Я. Тихомирова. Польская проза о Второй мировой войне в социокуль-

турном контексте 1989-2000. М., 2004.

тературоведческих трудов5. В силу слишком маленькой временной дистанции по отношению к объекту исследования в этих работах используется методологический подход, получивший в польской филологии название «протосинтеза». В отличие от «синтеза», он представляет собой характеристику эпохи или литературного течения, создаваемую во временных рамках описываемого исторического этапа, т. е. подведение итогов, предварительность и неокончательность которых «заданы» изначально. Протосинтез, таким образом, оказывается на грани истории литературы и литературной критики - в положении «между», что накладывает отпечаток на характер интерпретации (этим же словом определяется и

5 М. Orski. A mury runejy. KsiaAzka о nowej literaturze. Wroclaw, 1995; J. Klejnocki, J. Sosnowski. Chwilowe zawieszenie broni. О tworczosci tzw. pokolenia "bruLionu" (1986-1996). Warszawa, 1996; T. Burkot. Literatura polska w latach 1986-1995. Krak6w, 1996; P. Czaplinski. Slady przelomu. О prozie polskiej 1976-1996. Krakow, 1997; J. Jarzebski. Apetyt na Przemian?. Notatki о prozie wsp61czesnej. Krak6w, 1997; R. Grupinski, 1. Kiec. Niebawem spadnie bloto, czyii kilka uwag о literaturze nieprzyjemnej. Poznan, 1997; L Szaruga. Dochodzenie do siebie. Wybrane waAtki literatury po roku 1989. Sejny, 1997; M. Orski. Autokreacje i mitologie (zwiezry opis literatury lat 90). Wroclaw, 1997; D. Pawelec. Debiuty i powroty. Czytanie w czas przelomu. Katowice, 1998; K. Unilowski. Skadinad. Zapiski krytyczne. Bytom, 1998; J. Tomkowski. Dwadzie§cia lat z literature 1977-1996. Warszawa, 1998; D. Nowacki. Zaw6d: czytelnik. Notatki о prozie polskiej lat 90. Krak6w, 1999; P. Czaplinski, P. Sliwinski. Literatura polska 1976-1998. Przewodnik po prozie i poezji. Krak6w, 1999; P. Czaplinski. Wznioste te.sknoty. Nostalgie w prozie lat dziewieAdziesiAtych. Krak6w, 1999; K. Dunin. Karoca z dyni. Warszawa, 2000; P. Dunin-Wqsowicz.. Oko smoka. Literatura tzw. pokolenia "bruLionu" wobec rzeczywistoSci HI RP. Warszawa, 2000; P. Czaplinski. Ruchome marginesy. Szkice о literaturze lat 90. Krak6w, 2002; U. Glensk. Proza wyzwolonej generacji. 1989-1999. Krak6w, 2002; K. Uniiowski. Kolonisci i koczownicy. О najnowszej prozie i krytyce literackiej. Krak6w, 2002; W. Browarny. OpowieSci niedyskretne. Formy autorefleksyjne w prozie polskiej lat dziewieddziesiatych. Wroclaw, 2002. См. также сборники статей: Sporne sprawy polskiej literatury wsp61czesnej. Warszawa, 1998; Swiaty nowej prozy. Krak6w, 2001; Literatura polska. 1990-2000. Krakow, 2002. См. также справочные издания: Parnas bis. Stownik literatury polskiej urodzonej po 1960 roku. Lublin, 1995; P. Czaplinski, M. Lecinski, E. Szubowicz, B. Warkocki. Kalendarium zycia literackiego. Krak6w,2003.

сама ключевая ситуация периода 1990-х годов, породившая определенный катастрофизм сознания молодой прозы и ставшая, в сущности, главным описанным ею переживанием). Несмотря на то, что польские литературоведы в той или иной степени прослеживают ряд линий развития молодой прозы (возрождение фабулы, воплощение идеи метафикции, самоощущение автора и героя в «Признаках перелома. О польской прозе 1976-1996» П. Чаплиньского, проблемы ностальгии в «Возвышенной печали» того же автора; отношения со СМИ в «Карете из дыни» К. Дунин; социологический портрет героя в «Прозе освобожденного поколения» У. Гленск; явление авторефлексии в «Бестактных повествованиях» В. Броварного и т.д.), целостной картины этой прозы в плане комплексного анализа ее поэтики на данный момент не создано.

Для научного осмысления «извне» - в данном случае российской полонистикой - польская проза 1990-х годов безусловно представляет значительный интерес и как типологическое явление в ряду других литератур постсоциалистических стран, переживших сходные исторические катаклизмы, и как уникальный опыт, связанный с особенностями истории Польши и ее литературы. Изучение прозы этого периода в научной традиции отечественной филологии существенно обогатит знание о польской литературе XX века, итоги всестороннего историко-литературного анализа которой до 1990-х гг. в общем контексте литератур Центральной и Юго-Восточной Европы подведены в соответствующих главах коллективных трудов «История литератур Восточной Европы после Второй мировой войны» и «История литератур западных и южных славян» 6. Обращение отечественной полонистики к периоду 1990-х гг. представляет немалый интерес и для аналогичных исследований других литератур постсоциалистического пространства, открывая возможности выявления типологических закономерностей развития художественного языка в более широком контексте, а также для создания сравнительных трудов, касающихся мировой литературы конца XX века. Таким образом, выбор молодой прозы Польши 1990-х гг. в качестве предмета диссертационного исследования объясняется неразработанностью и научной актуальностью этого периода для отечественного литературоведения.

Литература, являющаяся для своего времени текущей, всегда существует параллельно с интерпретирующей ее критикой, которая име-

6 История литератур Восточной Европы после Второй мировой войны. В 2 тт. Т. 1. 1945-1960 гг. М., 1995. Т. 2. 1970-1980-е гг. М, 2001; История литератур западных и южных славян. В 3 тт. Т. 3. Литература конца XIX - первой половины XX века (1890-е годы - 1945 год). М, 2001.

ет дело со структурой произведения в его первоначальном значении, не обросшем еще напластованиями более поздних прочтений. Именно текущая критика дает возможность увидеть процесс освоения нового художественного языка в реальной сложности и противоречивости приятия или отторжения его форм.

Данное обстоятельство особенно важно иметь в виду при обращении к опыту иноязычной литературы, так как в этом случае взгляд неизбежно оказывается искажен контекстом восприятия. Некоторые исследователи склонны игнорировать это обстоятельство как несуществующее или маловажное, некоторые, напротив, - абсолютизировать. Действительно, как бы хорошо ни был осведомлен исследователь в материале иноязычной литературы, невозможно обойти то обстоятельство, что, воспринимая ее в ином контексте, иной личной культурно-исторической апперцепции, иных ментальных представлениях и понятиях, он невольно и неизбежно проецирует на изучаемый объект культурный опыт и систему понятий, за которыми стоит другая историческая, бытовая, психологическая и т.д. реальность. По словам М.Л. Гаспарова, исследователь чужой культуры способен поэтому скорее охватить общую картину происходящего, обнаружить точки схождения с опытом своей культуры, чем увидеть реальное место, смысл, значение и генезис тех или иных частностей, которые эту картину реально составляют и которые «узнаваемы» только изнутри носителями того же культурного языка, а потому попадают в поле зрения при осмыслении своей литературы.

Вот почему позиция исследователя другой литературы - сознательно или нет - всегда устанавливает особую точку обзора, имеющую свои преимущества и недостатки. Приближению подобного видения к действительной картине может способствовать постоянное внимание к рефлексии над ней «изнутри»: учет контекста, в котором эта литература создавалась и функционировала, и постоянное соотнесение с этой информацией собственных наблюдений и выводов. Видение «изнутри» во всей противоречивости закономерностей и случайностей отражает текущая критика, через которую и возникает реальная возможность отчасти совместить план «извне» с планом «изнутри», обеспечив новый, продуктивный ракурс.

Молодая польская проза конца XX века развивалась в тесном взаимодействии с критикой, осмысляющей текущий литературный процесс в его внешних и внутренних связях с изменяющимися формами жизни и одновременно переживающей аналогичные изменения в собственном языке. В сущности, предметом профессионального внимания последней было то же самое смятенное сознание современника, что и у

прозы, но уже отраженное в художественных текстах, а критики оказались такими же «жертвами» исторического перелома, как прозаики и их герои. Таким образом, в реальности литературной ситуации Польши 1990-х гг. проза и критика неотделимы друг от друга в решении единой задачи становления и закрепления в общем культурном сознании нового художественного языка. Поэтому голоса польских критиков и литературоведов, писавших в 1990-е гг. о прозе, что называется, по горячим следам, включены в «сюжет» исследования не только как материал по историографии вопроса, но и как важная часть общего литературного процесса.

Объект исследования. Молодая проза вошла в культурное сознание своего времени и была им востребована и осмыслена как некий текстовый массив, имеющий в непосредственном восприятии «исторического читателя» (Л.Я. Гинзбург) очевидную общность задач и эстетики, которая ощущалась им как отступление от прежних образцов художественности, доведенных предшествующей литературой до автоматизма.

Это текстовое пространство состоит из произведений авторов разной индивидуальности и разного уровня художественности, но общностью новизны, всегда остро ощущаемой читателями-современниками, предлагает язык переживания новых проблем сознания. Оно обладает определенной общностью структуры, которая, подобно отдельному тексту, может быть путем анализа разложена на образующие ее взаимосвязанные планы. Только в процессе такого анализа могут быть выявлены смыслы и их контексты, которые молодая проза ввела в общее сознание как формы и понятия нового языка. Избранный диссертантом путь научной рефлексии представляется продуктивным, так как смыслов вне поэтики не существует, а реальное вхождение нового языка и его усвоение происходит, в первую очередь, через текущую литературу.

Материалом данного исследования стали 126 книг различных прозаических жанров 48 авторов (Я. Бачака, А. Барта, В. Баволека, М. Беньчика, А. Болецкой, Я. Буланды, К. Варги, А. Видеманна, Я. Гиба-са, Я. Глембского, Н. Герке, Р. Грена, М. Гретковской, П. Дунина-Вонсо-вича, К. М. Залуского, Ю. Зелёнки, Д. Карпиньского, Ц. К. Кендера, X. Ковалевской, Вл. Ковалевского, 3б. Крушиньского, В. Кучока, А. Ли-беры, Е. Лимона, К. Липки, А. Д. Лисковацкого, Д. Масловской, Е. Пиль-ха, Р. Прашиньского, 3. Рудзкой, П. Семёна, М. Сеневича, М. Сеправ-ского, Я. Собчака, А. Стасюка, Г. Струмыка, О. Токарчук, Т. Трызны, М. Тулли, А. Убертовского, И. Филипяк, Ст. Хвина, М. Холендер, П. Хюлле, М. Цегельского, П. Чаканьского-Спорека, П. Шевца, А. Юревича), относимых польским литературным сознанием к молодой прозе. В России в подавляющем большинстве эти имена и тексты практически неизвестны,

поскольку переводов современной польской прозы на русский язык все еще слишком мало. Автор стремился по возможности представить в диссертации весь спектр составляющих анализируемое художественное явление жанров, тематики, стилей, и рассматриваемые в диссертации произведения можно считать репрезентативными в свете поставленной задачи исследования поэтики молодой прозы и выявления ее основных парадигм. Наличие большого количества текстовых примеров (что для работы является принципиально важным) демонстрирует, как возникают и какими поступают к читателю «единицы» того особого психологического языка, каким является литература- в данном случае, молодая польская проза- и в которых закрепляется и транслируется читателю мироощущение и эстетика этого поколения.

Цель исследования. В конце 1980-х гг., когда в Восточной и Центральной Европе рухнул социалистический строй и непригодными оказались как привычные формы жизни, так и их объяснения, литературам этих стран предстояло выполнить задачу обновления языка, с одной стороны, ломая и отвергая неработающие формы и изжившие себя представления и понятия, с другой - внедряя в общее культурное сознание новые их образцы.

К литературным шедеврам, которых во все времена ждет от литературы ее читатель и которые рождаются нечасто (но с них, закрепляющих формы нового языка, начинает свою жизнь новая созидательная инерция), должен быть, прежде всего, готов язык- как на уровне создающих литературу писателей, так и на уровне воспринимающих ее читателей. В периоды исторических сломов эта подготовительная задача ложится в значительной степени на молодые силы.

Вот почему, обращаясь к литературе Польши последнего десятилетия XX века, представляется правомерным из живого потока ее реальности выделить в качестве особого явления прозу, за которой в польском литературоведении и критике закрепилось терминологическое определение "молодая" (хотя сегодня возможно было бы уже называть ее просто "новой", поскольку именно она заняла в текущем литературном процессе ключевые позиции). В ней отчетливее всего проявились «множественные усилия» (Ю.Н. Тынянов) авторов по созданию нового художественного языка, адекватного переживаемому времени. Материализуясь на уровне поэтики, они реконструируются только из самих литературных текстов, вне которых не могут быть описаны и осмыслены. Такое их описание и осмысление и является целью данного исследования.

Задачи исследования. В данной работе предпринята попытка выявить и описать основные парадигмы поэтики этой прозы именно как

единого по своей эстетике текстового пространства. Автор ставил перед собой конкретную исследовательскую задачу: выявить те, условно говоря, «матрицы» языкового переживания ситуации слома, в которых молодая проза предлагает читателю образцы своего художественного осмысления, своего видения времени, своего понимания задач литературы. В то же время диссертантка стремилась по возможности избежать потерь при рассмотрении индивидуального писательского своеобразия и отдельных произведений, составляющих единый литературный организм.

Научная новизна исследования. Текущая проза как складывающаяся система художественного языка всегда является адаптационным - эстетическим и психологическим - ответом на происходящие в реальной исторической жизни изменения понятий и представлений.

При описании поэтики молодой прозы в концепции данного исследования учитывалось то обстоятельство, что опыт Польши - часть общей картины закономерностей создания и бытования нового художественного языка в условиях пережитого достаточно большой культурной территорией слома 1980-90-х гг. Знание о том, как формируется язык переживания такого слома, имеет немалое теоретическое значение - и в отношении литературы самой Полыни, и в отношении аналогичного опыта других культур. Осмысление генезиса и функций «словаря» смыслов, который этот новый язык вводит в культурный обиход, может способствовать пониманию происходящего в сознании и структуре чувствования человека, оказавшегося в зоне резких перемен. В истории же самой Польши XX века этот слом и заново, после межвоенного двадцатилетия, обретенная независимость позволяют провести аналогию с периодом 1918-1939 гг., когда литература также адаптировала своего читателя к реальности нового художественного языка, за которым стояла новая историческая реальность. Этот процесс был резко оборван Второй мировой войной, а затем политической экспансией СССР, направившей ход развития польской литературы в другое русло. В известной мере в последние 10-15 лет Польша на новом историческом витке вернулась к моменту того «обрыва», хотя и в другом историческом времени, у которого при сходной типологии процессов иные реальные условия «старта» и иные «стратегии» в отношении будущего. Тем не менее, между этими двумя моментами есть определенное сходство, позволяющее с новой стороны увидеть сложную логику развития культуры. Автор диссертации исходил из того, что в концепции исследования литературного процесса XX века следует, с одной стороны, иметь в виду всегда присутствующую внутреннюю, сложно детерминированную (и «изнутри», и внешним контекстом культуры) логику развития самой литературы. С другой - необхо-

димо учитывать «насильственность» процессов, навязываемых литературе вследствие общественных перемен, также задающих в определенной степени ее движение, и характер видимого только во временном развороте процесса интеграции конкретного опыта польской литературы в европейский и мировой культурный контекст. Для этого и необходимо описание каждого из моментов развития ее художественного языка, осуществляющегося в единстве текстового пространства литературы. Таков проблемно-методологический контекст исследования, потенциально открывающий новые направления в изучении польской прозы конца XX века.

Данная работа, посвященная эстетическим результатам 1990-х годов в молодой прозе, в известной мере продолжает описание психологической прозы межвоенного двадцатилетия, попытку которого автор диссертации предпринял в монографии «Польская проза межвоенного двадцатилетия: между Западом и Россией. Феномен психологического языка» 7. Она развивает тот «сюжет» истории польской литературы, показывая через анализ поэтики целого пласта литературы определенного времени механизм создания нового «словаря» языка переживания, или психологического языка, формируемого текущей прозой. Такое единство видения совершающихся в литературе выборов пути также определяет научную актуальность и новизну данной работы.

Происходящие в языке польской прозы после 1989 г. перемены были восприняты некоторыми ее польскими интерпретаторами как тупик. Если принять положение Ю.Н. Тынянова, который писал, что «у истории <...> тупиков не бывает. Есть только промежутки» 8, то можно сказать, что литература - как часть исторической жизни человечества и один из важнейших его интеллектуальных языков - в своем существовании и развитии не знает ни перерывов, ни разрывов, ни тупиков. Они всегда -аберрация нашего зрения и наших чувств. Развитие литературы идет «одновременно многими путями» и «одновременно завязываются многие узлы»9. В концепции данной работы понятие литературного промежутка является ключевым для понимания логики исторического развития. В историко-литературном аспекте исследование как раз и посвящено поэтике промежутка. Это понятие заслуживает теоретического и практического интереса еще и потому, что феномен молодой польской прозы конца XX века - тот самый случай в истории литературы, когда на

7 И.Е. Адельгейм. Польская проза межвоенного двадцатилетия: между За-

падом и Россией. Феномен психологического языка. М., 2000.

8 Ю.Н. Тынянов. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 169.

9 Там же. С. 166.

определенном этапе развития оказываются ценны не просто «готовые вещи», которые могут быть удачны или не очень, а то, что они своей совокупностью приближают реальность новой плодотворной художественной инерции движения, означающей новый этап в существовании художественного языка. Анализируя молодую прозу как некую общность текстового пространства, можно попытаться увидеть, как и на каких путях это происходит.

В литературном процессе далеко не всегда и не сразу можно с определенностью выделить первый, второй и прочие «ряды» составляющих его в тот или иной текущий момент конкретных художественных произведений. В глазах современников литература зачастую имеет иную иерархию эстетических и общественных ценностей, чем она определяется в глазах потомков. Как заметил Т. Элиот, классик может быть «узнан» только из исторической перспективы, которая устанавливает и культурные каноны. Но место и роль писателей, которые, по выражению М.Л. Гаспарова, «в классики не вышли», в деле создания и закрепления нового художественного языка тем не менее значительны, так как лишь общие усилия подготавливают и приятие первых имен, и даже само их появление. Реальное развитие литературы - процесс куда более сложный, противоречивый и драматичный, чем эстетически «дистиллированное» движение первых имен, каким порой представляется из исторического далека ее путь. Для естественного формирования и функционирования художественного языка чрезвычайно важными и актуальными оказываются тексты, которые спустя двадцать-тридцать лет выпадают из круга активного чтения, оставаясь в курсивах и петитах историй литератур. Научная же рефлексия рано или поздно обнаруживает, что многие стилистические открытия, связывающиеся в каноническом представлении с «первыми» именами, оказались во многом подготовлены как раз теми, кого история позже «сочла лишним». Это положение как реализующийся в данной работе методологический и содержательный принцип представляется важным и достаточно новым (поскольку чаще при выборе объекта исследования того или иного литературного периода в качестве критерия используются довольно произвольно определяемые соображения «художественной ценности» произведений, установленной более поздним временем и его несколько искривленной по отношению к реальности перспективой).

Текущая же литература, как уже говорилось, рождается, прочитывается и поначалу воздействует на художественное сознание и язык своего времени как поток текстов, образующих общий контекст, минимально расчлененный в своем естественном живом бытовании на иерар-

хические ряды и уровни. Читателю-современнику она нужна в такой своей избыточности, неокончательности, разноуровневости, прежде всего, для того, чтобы помочь в первом приближении структурировать хаотические впечатления от меняющейся на глазах действительности. Из прочитанных текстов он получает определенный набор представлений и сценариев поведения, чувствования - эмоциональных и эстетических ориентиров, помогающих выбитому из привычной колеи сознанию адаптироваться к переменам понятийного языка времени и обрести эстетическое самоощущение.

Сама текущая литература периода перелома - как звено в развитии художественного языка - возникает поначалу, с одной стороны, из читательской потребности «накрыть словом» меняющуюся жизнь, дав ее образ и одновременно образец ее осмысления, с другой же - из накапливающейся внутри самой литературы необходимости и неизбежности в изменении художественного языка. При этом и в общем, и в индивидуальном сознании одновременно сосуществуют и взаимодействуют тексты, которым суждена долгая жизнь, и тексты, которые умрут вместе с породившим их историческим мгновением. Но в момент своего появления и те, и другие оказываются востребованы временем. Первые при этом не всегда сразу и по достоинству бывают оценены, а вторые в своей короткой судьбе на самом деле имеют зачастую куда большую зону воздействия, чем те, что остаются в статусе образцов художественности надолго, и именно они порой реально закрепляют происходящие сдвиги.

По замечанию С.С. Аверинцева, книги текущей литературы делятся для читателя «не на хорошие и плохие» (по своему художественному уровню), а на «необходимые и на те, без которых можно обойтись», причем «книги необходимые бывают несовершенны и - наоборот»10. О том же пишет и М.Л. Гаспаров, по мнению которого, научный подход к изучаемым текстам отличается от избирательного подхода критики (стремящейся к установлению - порой на основании личного приятия или неприятия той или иной эстетики - иерархии уровней) именно своей принципиальной безоценочностью, поскольку от «пристрастности» исследователя, ставящего во главу угла собственные вкусовые предпочтения, страдает историческая подлинность знания.

В сложной коммуникации литературы с читателем последний выполняет функцию необходимой обратной связи: неслучайно феномен не прочитанных вовремя текстов является одной из острейших проблем

10 Парадоксы романа или парадоксы восприятия. (Обсуждаем «Плаху» Ч. Айтматова)//Литературная газета, 15 августа 1986 г.

литературного XX века. Не пройдя в восприятии читателей стадии своего рода «естественной современности», соотнесенности текста с породившей его повседневностью, т. е. стадии «узнавания» с неизбежными при-ятиями-неприятиями, и будучи прочитанными в другое время, отдельные произведения или литературное наследие того или иного писателя в целом нередко выполняют функцию уже только художественных импульсов, более актуальных для писателей, чем читателей, а то и вовсе остаются только фактами истории литературы. Объективное присутствие этих пропущенных и с опозданием возвращенных звеньев развития художественного языка осуществляется в литературной системе другого времени через интертекст. Тексты литературных «учеников» вводят в оборот язык «учителей», готовя тем самым его приятие и признание. В реальной истории формирования языка польской литературы, в противоречиях диалектики питающих его традиций и новаций недопрочтенные вовремя имена и художественные системы - В. Гомбрович, Б, Шульц - актуализируются сегодня именно через молодую польскую прозу.

Принципиальным для данного исследования является и понятие литературного поколения, закрепленного в истории литературы общностью исторического «места и времени» (возрастом, сходством социального и культурного опыта, временем и условиями дебютов, типологией созданных текущей критикой литературных репутаций и т. п.). Общеизвестно, что в любой отрезок времени в литературе присутствуют, сосуществуя в отношениях разной степени сложности «притяжений» и «отталкиваний», три силы, достаточно условно называемые старшим, средним и молодым поколениями. Движение их постоянно, и историческая роль каждого незаменима. Но в периоды кардинальных исторических сломов, когда рушатся сами опоры бытия и литература стремится найти язык для рождающегося нового зрения, межпоколенческие отношения осложняются порой до конфронтации и декларации полного отторжения. Тогда приход молодого поколения и его художественный выбор воспринимаются одними как оптимистическое свидетельство перелома, обещающего немедленное обновление языка и открытие им «окончательной» художественной истины, а другими - как обрыв традиции, ведущий в тупик. В развороте же истории это время, когда еще действует - хотя бы на уровне сложившегося стереотипа восприятия - инерция одного художественного языка (на которую работают, в основном, старшее и среднее поколения, тиражируя старые формы и одновременно «оберегая» от молодого экстремизма само ощущение художественной целесообразности и критериев), а в молодой литературе идет изживание прежней инер-

ции и начинается активная подготовка почвы для создания языка, адекватного новому видению и переживанию.

Практическая значимость исследования. Методика и методология исследования художественного мышления представителей молодой польской прозы может послужить комплексному изучению польской и мировой литературы XX в. Результаты диссертационной работы могут быть использованы при создании «Истории польской литературы XX века», при подготовке учебных курсов истории зарубежных литератур, специальных курсов, справочных и художественных изданий.

Теоретико-методологическая основа. Теоретически и методологически данная работа опирается на труды отечественных филологов, посвященные общим и частным проблемам поэтики (Ю.Н. Тынянов, В.Б Шкловский, М.М. Бахтин, Ю.М. Лотман, Л.Я. Гинзбург, С.С. Аве-ринцев, М.Л. Гаспаров, Б.А. Успенский, А.П. Чудаков и др.), отечественных и зарубежных теоретиков литературы (И. Ильин, Ж. Женетт, Р. Барт, Ж. Деррида, Ф. Лежён, П. Во, Г. Р. Яусс и др.) и на работы отечественных полонистов (прежде всего, В.А. Хорева, Е.З. Цыбенко, А.Б. Базилев-скою, В.Я. Тихомировой). В разработке избранной для исследования темы автор стремился к конструктивному совмещению сравнительно-исторического и типологического, структурного подхода к поэтике и формам бытования художественного языка, исходя из положения, что современность есть часть исторического процесса, и именно такое ее видение позволяет аргументированно говорить о типологии явлений.

Апробация работы. Основные положения диссертационного исследования изложены в монографии «Поэтика "промежутка": молодая польская проза после 1989 года» (М., «Индрик», 2005, 34 а. л.), ряде статей (общий объем около 13,4 а. л.), апробированы в выступлениях на международных и российских конференциях: «Литература стран Восточной Европы и политические переломы рубежа 1980-90-х гг.» (1997, Москва, ИСл РАН); «Литературы стран Центральной и Юго-Восточной Европы 1990-х гг. Прерывность - непрерывность литературного процесса» (1999, Москва, ИСл РАН); «Как соседи видят друг друга: поляки в глазах русских - русские в глазах поляков» (1999, Варшава, Институт славистики ПАН); «Россия - Польша. Образы и стереотипы в литературе и культуре» (2001, Москва, ИСл РАН, Институт литературных исследований ПАН); «Круглый стол», посвященный проблемам современных литератур стран ЦЮВЕ (2003, Москва, ИСл РАН); «Польша и Россия в европейской истории и культуре» (2004, Варшава); «Национальная идентичность литератур Центральной и Юго-Восточной Европы в условиях глобализации» (2004, Москва, ИСл РАН); «Творчество Витольда Гомбровича и европей-

екая культура» (2004, Москва, ИСл РАН); «Круглый стол», посвященный проблемам современных литератур стран ЦЮВЕ (2004, Москва, ИСл РАН) ". Текст диссертации обсужден в Центре по изучению современных литератур Центральной и Юго-Восточной Европы Института славяноведения РАН.

Структура работы. Концепция, обоснованная во «Введении», разрабатывается в пяти главах диссертации. Первая глава посвящена проблеме «переломности» 1989 г., чертам новой реальности и литературного быта Польши 1990-х гг., факторам, повлиявшим на формирование ментальности младших поколений писателей, расстановке литературных поколений в исследуемый период. Во второй главе рассматривается главная компонента мироощущения молодой прозы - переживание амбивалентности пространства и времени как среды обитания. В третьей главе текстовое пространство молодой прозы рассматривается как определенное соотношение структурообразующих элементов. Четвертая глава посвящена ключевому для литературы вопросу — пониманию человека, которое она воплощает в своих героях, а также исследуются функции чрезвычайно значимого для молодой польской прозы вещного мира. В пятой главе речь идет о бытовании в Польше понятия и явления постмодернизма. В «Заключении» подводятся итоги исследования. В конце работы помещены «Справки об авторах» (краткие биографические данные, сведения о получении премий и пр.) и библиография, в которую вошли «Список анализируемых произведений» (с указанием первой публикации, информации о наличии переводов на русский язык и выходных данных изданий, по которым приводятся цитаты), а также перечень теоретических и литературно-критических работ, на которые ссылается автор диссертации.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ ДИССЕРТАЦИИ

Во «Введении» обосновываются актуальность темы и постановка проблемы, ее научная новизна, определяются объект и предмет, цели и задачи диссертации, характеризуется степень изученности исследуемых в ней проблем, рассматривается специфика польской критики и литературоведческих трудов, посвященных молодой польской прозе после 1989 г., обосновывается практическая и теоретическая значимость работы.

В первой главе - «Между "переломом" и "продолжением"» -ставится проблема перелома рубежа 1980-90-х гг. и вопрос - является ли 1989 год переломным для польской литературы. Говоря о хронологиче-

11 Темы опубликованных докладов приведены в списке публикаций.

ских вехах того или иного периода, не следует забывать, что любые границы в истории литературы условны. Исторический перелом, разумеется, не вызывает автоматически в искусстве немедленных изменений (которые нередко происходят раньше как предвестники перемен исторических, а иногда - позже, как их последствия), однако меняет восприятие литературы, ее позицию относительно внелитературной реальности -общественного бытия, политики, финансов, всевозможных потребностей и запросов публики. Развитие литературы обусловлено - хотя и не предопределено буквально или, наоборот, не является абсолютно имманентным - и разнообразно связано с политической, экономической и духов-нон жизнью общества, СМИ, средствами коммуникации, философией, воздействием на читательскую массу и ее понятийный язык иностранной литературы и т.д. Чем интенсивнее динамика этих процессов, тем вероятнее влияние - прямое или опосредованное.

В главе характеризуются и анализируются черты новой реальности и литературного быта. Тому или иному изменению в период после 1989 года подверглась практически каждая область жизни Польши, резко и значимо по своим последствиям менялась расстановка сил в Европе и мире. 1989 год позволил окончательно избавиться от «невыносимой раздвоенности сознания» 12 (между официальной идеологией и этикой оппозиции), характерной для социалистической Польши, и преодолеть некоторый коммуникационный тупик, к которому привели литературу доминировавшие с 1976 принципы и условия ее бытия. Смыслом существования литературы тогда представлялось прежде всего ее участие в общественной и политической жизни, отсюда - установка «второго круга обращения» (т.е. нелегального издания и распространения литературы) в качестве критерия ценности на политическую злободневность. Будучи в тот момент исторически объяснимо, это тем не менее вело к статистически накапливаемой языком литературы невозможности в подобных случаях создать необходимую дистанцию между автором, повествователем и читателем, к коммуникации на уровне очевидности, а нередко и к поверхностной «антипропаганде».

Также подробно характеризуются факторы, повлиявшие на формирование ментальности и модели культуры младших поколений: эволюция общественного сознания в 1980-е гг., оживление польской рок-сцены, хэппенинги («Оранжевая Альтернатива»), создание так называемого «третьего круга обращения» (альтернативного по отношению и к официальному, и к оппозиционному) и пр. «Смертельно серьезному» мо-

12 P. Czaplmski, P. Sliwinski. Literature polska 1976-1998. Op. cit. S. 214.

рализаторству, предлагаемому культурой «второго круга» «третий» противопоставил свободу поиска, возможность иронического восприятия мира и раскрепощенную эмоциональность, которые и стали основой литературных поисков молодого поколения после 1989 года.

Другим важнейшим и безусловным изменением в литературном мышлении и литературном быте после 1989 г. можно считать «конец ро-

„13

мантической парадигмы» : с осуществлением извечной польской мечты о независимости польская литература исчерпала главное свое предназначение - обязанность служения национальному делу, - что неизбежно ведет к необходимости обновления литературного языка. Перестав играть роль морального, общественного, политического авторитета, она встала перед необходимостью найти в изменившемся мире иные формы контакта с читателем. Ими стало, с одной стороны, привлечение читателя с помощью опробованных моделей тривиальной прозы, с другой, вовлечение его в активный диалог путем более или менее изощренной игры с остра-нением привычных литературных схем, использования метатекстуальных приемов и пр.

Важнейшая для литературы область, помимо политики и мен-тальности, в которой произошел реальный перелом - это инфраструктура: кардинальные изменения претерпели механизмы литературного быта - тиражи, порядок финансирования, процесс издания и распространения книг, социальное положение писателя.

Свершившийся исторический перелом послужил мощным психологическим импульсом, сделав всеобщим состояние ожидания перемен во всех сферах жизни - в том числе и литературе, для которой это стремление к новому оказалось одним из двигателей развития.

Конфликт, который в 1990-е гг. ощущался в литературе как писателями, так и читателями, лишь отчасти можно свести к «поколенческо-му». Рубеж 1980-90-х гг. - время и вхождения в литературу собственно «молодой прозы», и достаточно поздних и зрелых прозаических дебютов писателей чуть старше (говоря о дебютах, автор диссертации имеет в виду не формально первые выступления в печати писателей, которые зачастую начинали раньше - со стихов, разбросанных по периодике рассказов или эссе, а книги, отмеченные критикой и читателем как несущие черты принципиальной новизны по отношению к привычным образцам прозы), и, наконец, обретения «второго дыхания» дебютантами 1980-х гг. Во второй половине 1990-х заявило о себе и поколение родившихся в 197080-е, которое, однако, не слишком дистанцировалось от ближайших

13 М. Janion. Kres paradygmatu // Rzcczpospolita. 1992, № 63.

предшественников, разве что серьезно поднятой темой наркотиков, немного большим интересом к польским реалиям и более активным использованием молодежного сленга.

В згой связи рассматриваются разные варианты, предлагавшиеся польской критикой и литературоведением для обозначения молодой прозы. Отдавая себе отчет в том, что каждый из терминов, понятый буквально, неизбежно сужает границы явления, однако может служить своего рода метафорой или символом, а все вместе дают представление об ожиданиях и характере критериев, автор диссертации пользуется закрепившимся в Польше определением «молодая» (или же - иначе - «новая») проза.

В 1990-е гг. впервые за весь послевоенный период оказалась в значительной степени нарушена традиционная расстановка сил («классики» / средние поколения, уже прочно утвердившиеся в литературе и еще активные / дебютанты). Старшая литературная генерация, чей художественный опыт служил мостом между современностью и межвоенным двадцатилетием, покидала литературную авансцену. Среднее поколение прозаиков находилось не в лучшей форме, а проза тех, кто дебютировал в 1980-е гг., по сути, так и осталась незамеченной. Молодые писатели 1990-х гг. поэтому - помимо шанса, предоставленного ожиданиями профессионального и широкого читателя, а также воздействия на публику стереотипа прямой зависимости литературных явлений от политических, - получили еще одно преимущество: отсутствие серьезной конкуренции.

Таким образом, перелом совершался прежде всего в отношении к авторитетам, обществу, власти, свободе. И если язык - это богатство заключенных в нем понятий, то перелом совершался и на уровне языка -понятий и представлений. Пережитая литературой 1990-х гг. ситуация, которая в Польше субъективно воспринимается некоторыми критиками как художественный тупик, может быть в непрерывности литературного процесса рассмотрена как «промежуток», когда начинается активное привыкание к новым понятиям и представлениям, касающимся мироустройства, в формах художественного языка, обеспечивающего их эстетическое и психологическое осмысление.

Вторая глава - «Пространство и время: на границе общего и личного» — посвящена остро ощущаемой молодой польской прозой амбивалентности пространства и времени как «среды обитания» современного сознания, т. е. главной характеристике ее мироощущения. Осознание человеком себя как личности, оказывающейся точкой пересечения многочисленных социальных связей, через которые она вписывается в реаль-

ный социум и культурный контекст и в отношении к которым осознает самое себя, всегда начинается с видения себя в пространстве и времени и проходит в этих координатах жизни и сознания. Глава состоит из семи разделов.

В первом разделе - «Между центром и периферией: пространство польской современности» - рассматриваются особенности художественного воплощения в молодой польской прозе пространства постсоциалистической Польши, восприятия и соотношения центра и предместий, столицы и провинции. Личный опыт, сознание и писательское зрение молодых прозаиков формировались на фоне ослабления мак-росоциальных связей. Возможно, именно поэтому большинство этих писателей довольно долго избегали в своих произведениях реалий польского пространства. Появляющийся же образ современной Польши весьма мрачен, а порой и противопоставлен ушедшей в прошлое романтике борьбы (П. Хюлле). Словно утверждая, что гротеск постсоциалистическогой повседневности невозможно изобразить реалистически, М. Сеневич и П. Семён вводят в повествование элементы фантасмагории, воплощая страх перед издержками захлестывающего Польшу капитализма.

Опыт жизни большинства молодых польских писателей - преимущественно городской, и пространство, которое они обживают в своей прозе, резонирует на урбанизм как условие жизни и ее качество. Для них характерна восходящая к романтизму критика мегаполиса и символизируемой им цивилизации. В разделе рассматриваются образы и приемы, с помощью которых воплощается в прозе К. Варги, А. Стасюка, X. Ковалевской, О. Токарчук, П. Хюлле, Ст. Хвина, Г. Струмыка, 3. Рудзкой, М. Це-гельского и других восприятие города, угнетающего героев уродством, безликостью, представляющегося символом деградации всей современной жизни. А. Стасюк разрабатывает также своеобразную мифологию предместья, отсылая к творчеству Л. Тырманда, М. Хласко, М. Новаков-ского, но, в отличие от них, отнюдь не романтизирует своих героев-маргиналов. Отношение этих персонажей к пространству неоднозначно: ненависть к своей, освоенной, унижающей их в социальной иерархии среде обитания (предместье), мучительное стремление «завоевать» центр и одновременно ощущение его чуждости. Картина современной провинции в новой польской прозе строится вокруг образов пустоты, бесприютности, холода, конца и безнадежности. Взгляд повествователя привлекает абсурдное в своей наивности сочетание новой роскоши и прежней нищеты (А. Стасюк, И. Филипяк, М. Сеневич, Д. Карпиньский и др.).

Во втором разделе - «Между польским и непольским» - рассматривается изменение в 1990-е гг. самого понятия эмиграции (отъезд за

границу воспринимается прозаически: это не эмиграция, а скорее «стажировка»), воплощение молодыми писателями в слове опыта перемещения, жизни за границей, сосуществования с иной ментальностью, другим языком и пр. Если прежние схемы и мотивы «польской литературы в изгнании» были ориентированы на проблемы социума, нации, то интересы молодых писателей 1990-х гг. обращены прежде всего к художественным, языковым, общественно-культурным вопросам - формированию стереотипов, несоразмерности и не столько принципиальной непереводимости, сколько «переводимости» всегда неточной любого национального исторического опыта, любой ментальности. Выделяется несколько психологических моделей восприятия пространства эмиграции.

1. Менее популярно отсылающее к прежней польской традиции, хотя и переосмысленное, видение эмиграции как невозможности адаптации (3. Рудзкая, К. М. Залуский, Ю. Зелёнка, Зб. Крушиньский).

2. Преобладает самоощущение «эмигранта-стажера», когда эмиграция трактуется как переживание свободы выбора места обитания.

3. В любом случае пребывание «вне дома» осмысляется как требующее большой внутренней отдачи. Свобода эмигранта для И. Филипяк заключается не в умении полностью освободиться от родного пространства, но в способности освоить и дать присвоить себя пространству новому.

4. Появляются образы, передающие ощущение пребывания «нигде», «между» первым и новыми пространствами (И. Филипяк, М. Гретковская, М. Цегельский, Д. Карпиньский).

Положение эмигранта особенно наглядно демонстрирует, что живя в одном мире, мы воспринимаем и описываем его по-разному: каждое сознание по-своему моделирует реальность, а точнее многие реальности - языков, культур, повествований. Так, повествователь поликультурного и многоязычного мира Н. Герке отказывается от описания внешнего мира, предлагая взамен лишь «цитаты» из него - вырванные из контекста штампы, выражения, образы, мотивы, реалии, повествователь 3. Рудзкой - хаотические многоуровневые конструкции и т. д. В хаосе иноязычной реальности единственной реальной основой индивидуального мировосприятия оказывается повествование.

В третьем разделе - «Между Mitteleuropa и Европой» - рассматривается художественное воплощение в молодой польской прозе идеи Центральной Европы. Принадлежность к Европе, самоидентификация с ней - значимая и болезненная (в частности, после 1989 г.) для польского сознания проблема, важной частью которой является идея Центральной Европы. Поскольку Центральная Европа представляет собой во многом пространство ментальное, с размытыми семантическими грани-

цами, особое значение приобретает здесь метафора - емкая и содержательная микромодель видения. Рассматриваются описывающие Центральную Европу образы, связанные с ее неустойчивым промежуточным положением: «метеорологические» (А. Стасюк, Ст. Хвин, О. Токарчук), географические и «картографические» (А. Стасюк) и др. Центральная Европа осмысляется как пространство, тяготеющее к Западу, находящееся под значительным влиянием Востока, но противопоставленное обоим, своего рода «золотая середина». Отмечается объединяющая и облагораживающая жителей региона печать перенесенных страданий (П. Хюлле, А. Стасюк, М. Гретковская), загадочность Центральной Европы (А. Стасюк), ее свобода от условностей цивилизации (П. Семён, А. Стасюк, М. Гретковская, М. Цегельский). Отсюда мотив страха перед глобализацией (К. М. Залуский). Не подвергается сомнению и существование особого центрально-европейского художественного слова (М. Беньчик, А. Стасюк). Разрабатываются отсылающие к гротескной символике В. Гомбровича метафоры Центральной Европы как части тела Европы Западной (А. Стасюк, М. Гретковская, П. Семён). За этими группами образов — пространства незащищенного, находящегося на перекрестке, изменчивого, безумного, проклятого - стоит История, представляющая собой общий знаменатель всех «элементов» центрально-европейской ментальной карты. Центральная Европа предстает пространством многочисленных насильственных перемещений, безжалостно тасуемых территорий.

В четвертом разделе - «Между памятью и временем: традиции ностальгической прозы» - рассматриваются особенности художественного осмысления проблем памяти и времени как пространства личного сознания, переживания соотнесенности прошлого и настоящего.

После отказа от «польскости» как главного способа самоидентификации герой, повествователь, автор молодой прозы начинают искать опору для собственного «я» в осмыслении так называемой «малой родины», в художественном выстраивании личной генеалогии. Основой самоидентификации становится память, а ностальгический семейный миф сплетает воедино историю семьи и genius loci и уже через них высвечивает историю нации, одной из новых версий которой оказывается каждая отдельная человеческая судьба. «Проза малой родины», «ностальгическая проза», как называют в Польше подобную модель повествования, приобрела в 1990-е гг. огромную популярность, оказавшись также и реакцией на чрезмерную размытость современного исторического видения, недостаток стабильности в окружающем мире. Этот всплеск ностальгической прозы был также подготовлен богатейшей традицией эстетиче-

ского осмысления «малой родины» в польской литературе о Кресах (бывших восточных окраинах Польши).

Источником инноваций в ностальгической прозе 1990-х гг. стал, помимо ощущения определенной художественной исчерпанности темы Кресов, напор новых судеб: к этой теме обратились уже дети и внуки репатриантов, переселенных после войны с восточных окраин страны на западные. Поэтому если прежняя проза о Кресах опиралась, как правило, на живую память авторов, географические и этнографические реалии, то теперь восточные Кресы оказываются элементом семейной традиции, частью которой ощущает себя повествователь. Им движет своего рода психологический и художественный долг перед предками (А. Болецкая, П. Хюлле, А. Юревич, М. Сеневич, Ст. Хвин и др.). Главный психологический опыт, который молодые прозаики стремятся воплотить в слове -опытразницы между отчизнами предков и потомков. Эта проза понимает отчизну, в первую очередь, не как географическое пространство или идею, а как душевную связь с истоками. Молодая польская проза 1990-х говорит не столько о восточных Кресах как таковых, сколько - впервые так много и выразительно - о переселении оттуда на Кресы западные и процессе обживания их в разных поколениях. Она обращается к актуальной проблеме права на свободу выбора пространства, власти памяти и ее деформации.

В традиции ностальгической польской прозы восточное погра-ничье Польши представало символом полиэтничности и толерантности. В современной прозе полиэтничным пространством оказываются прежде всего западные Кресы, однако способность жителей к толерантности во многом утрачена (или не выработана): угрозой для этих территорий является не столько история, сколько нетерпимость, дремлющая в каждом отдельном человеке (А.Д. Лисковацкий, П. Хюлле, Ст. Хвин). Но именно многослойное пространство подталкивает героя к значимым открытиям на пути познания себя и мира. Для этой сложной национально-исторической мозаики молодая проза находит точный образ - «палимпсест» (в самых разных смыслах и формах). Путь к преодолению разграниченности такого пространства лежит через внимательное прочтение и художественное осмысление этого палимпсеста.

Другая тема, наполняющая молодую польскую прозу 1990-х ностальгией - пространство ПНР, которое зачастую предстает настоящей Аркадией, хотя авторы и не избегают реалий тоталитарного государства. Миф ПНР - это миф детства или романтической юности, безвозвратно ушедшего прошлого с его кажущейся в ретроспективе стабильностью, беспечностью и гармонией, романтизмом и парадоксальной свободой

внутри внешней несвободы (А. Стасюк, П. Хюлле, Р. Прашиньский). Поскольку дописательская юность этого поколения проходила на фоне конфликта власти с диссидентством, в прозе тогдашних детей и подростков важное место занимает изображение детского, опосредованного (через вещный мир, язык, архитектуру и пр.) восприятия идеологии (А. Стасюк, Р. Грен, Ст. Хвин, П. Хюлле). Проза 1990-х членит социалистическую реальность на отдельные фрагменты, из которых затем складывается новое, свободное от идеологии целое частной памяти о детстве и юности. Исключением из этого ностальгического направления является изображение пространства ПНР в прозе О. Токарчук, Ю. Зелёнки, А. Либеры, И. Филипяк, Е. Пильха и Зб. Крушиньского.

Ностальгическое повествование, получившее широкое распространение в молодой польской прозе после 1989 г., - не столько воспевание того или иного пространства прошлого, сколько тщетная попытка вернуть утраченное время. В этой связи подробно рассматриваются приемы изображения воспоминаний, метафорика, связанная с феноменом памяти. Сам механизм ностальгического воспоминания запускается настоящим, непреодолимой и очевидной разницей между «сегодня» и «вчера». Отсюда распространенность способов разграничения, маркировки времени с помощью тех или иных реалий. Герой и повествователь стремятся остановить время, и одним из многочисленных приемов оказывается повествование-фотография. В разделе рассматривается также мотив фотографии, встречающийся в польской прозе 1990-х гг. чаще, чем за весь послевоенный период: это черта времени, особенность мироощущения, невроз и иллюзия, амплуа современного человека — туриста по способу освоения пространства-времени. Герой очень внимателен к собственному, индивидуальному восприятию времени, «личному балансу» прошлого, настоящего и будущего. Подробно рассматриваются особенности художественного осмысления относительности времени, противоречивости его переживания как внешней силы и одновременно наиболее внутреннего содержания бытия, неудержимой перемены и повторяемости.

В пятом разделе - «Между сном и явью: оптика сновидения» - рассматриваются особенности художественного осмысления сновидений в молодой польской прозе.

Сновидение не просто индивидуально, оно по природе своей недоступно чужому взгляду. Сон может быть отнесен к сфере события лишь будучи рассказанным, причем человек пользуется здесь тем же языком, который употребляет при описании действительности. Пространство сновидений в молодой польской прозе 1990-х - пространство не «изображенное», а «рассказанное», что принципиально отличает ее от

предшествующего опыта польской литературы. Снов здесь сравнительно немного, они достаточно стереотипны, а повествователь сознает отработанность этого (психологического и литературного) мотива. Герои, за редкими исключениями, стремятся прежде всего не разгадать отдельный сон, а распознать смысл сновидческой действительности в целом. Рассказанные в молодой польской прозе 1990-х сны - эпизоды, имеющие начало и конец, отчуждаемые от дневной реальности, но глубинно связанные с ней. Прозу 1990-х гг. интересует не столько сам сон, сколько потребность человека, с одной стороны, рассказывать о своих сновидениях, с другой - выслушивать рассказы о чужих. Рассматриваются особенности нескольких типов снов, наиболее распространенных в молодой польской прозе после 1989 г., а также их знаковая роль в структуре произведения.

Во сне человек обладает всем объемом памяти. Извлекая из сна «закодированную» информацию, он облекает ее в языковую форму, позволяющую осмыслить «увиденное» и передать этот опыт другому. И здесь для конструкции текста имеет значение, насколько сведущ или несведущ читатель относительно жизненного «материала» сновидения героя. Даже в самых причудливых снах, о которых говорит молодая польская проза 1990-х, как правило, легко прочитывается их реальная основа или же они сопровождаются рефлексией повествователя-героя. Распространена фрейдистская интерпретация снов. Понимание и принципы интерпретации снов как реалия исторического времени - не просто «знание о сновидении», а практическое определение их природы, и это важное «условие» поэтики молодой польской прозы.

В шестом разделе - «Между утопией и антиутопией» - рассматривается художественное освоение молодой прозой вымышленной географии. Анализируемые в разделе произведения О. Токарчук, А. Бо-лецкой, М. Сеправского, М. Тулли стоят «на полпути» между утопией и антиутопией: исторический опыт XX века наглядно продемонстрировал превращение первого во второе. Здесь переплетаются мифографическая тенденция, в которой находит выражение тоска по постоянству мира, и литературная игра (отсылающая к играм компьютерным) в «сослагательное наклонение истории», альтернативную географию и историю, а также художественная рефлексия над страшной в своей наивности верой в возможность совершенства. Произведения М. Сеправского и М. Тулли особенно интересны тем, что свою игру с читателем повествователь ведет с помощью знакомых и значимых реалий и смыслов, полных аллюзий, реально пережитых обществом чувств, в частности самоощущения и смысла «польскости». В этих экспериментальных «пространствах-лабораториях» проза выстраивает гипотетический вариант рождения, развития и

распада общества, осмысляя относительность, неокончательность и неединственность любого пути.

В седьмом разделе - «Между детством и зрелостью. Феномен

14

инициации» - рассматривается «проза инициации» , т. е. повествование о посвящении во взрослую жизнь, ритуале перехода от детства к юности и зрелости, моменте обретения самососознания, процессе познания мира и неких ключевых его истин.

С конца 1980-х гг. тема инициации пользуется в Польше огромной популярностью у всех литературных поколений. Для тридцати- и сорокалетних же прозаиков идея инициации оказывается художественно и психологически самой значимой и плодотворной. Благоприятные условия для этого течения создает сама новизна действительности, заставляющая человека заново учиться ориентироваться в стремительно меняющейся жизни и осознавать эти качественные перемены в себе. Мотив инициации оказался столь популярен, вероятно, и в силу естественной потребности молодых авторов воплотить в слове собственный путь к писательству в переломный момент истории. Роман инициации в какой-то мере заменил отсутствовавшие на рубеже 1980-90-х гг. литературные манифесты молодых писателей, поскольку в нем опыт легко мифологизируется, будучи подан как ключевой для всей судьбы героя (за которым видится поколение).

В разделе анализируются различные варианты «первого опыта», к которому обращается польская проза инициации, а также приемы стилистической маркировки момента открытий, выводящих сознание ребенка на ступеньку начинающейся взрослости. Выделяются три основные психологические и стилистические модели:

1. Автобиографическая проза о взрослом повествователе, стремящемся с помощью воскрешения детских переживаний достичь цельности ощущения собственной биографии. Эта модель (Ст. Хвин, А. Юре-вич, А. Болецкая, П. Хюлле и др.) сочетает проблематику взросления и инициации с поэтическим и ностальгическим описанием утраченного детства, обращена к проблеме памяти. Осмысление травмы и воплощение ее в слове дает иллюзию власти над смыслами собственной судьбы и усиливает ощущение ее единства. Эта проза отсылает к творчеству Б. Шульца, который выдвигал концепцию обратного развития личности - от серой слепой зрелости к детскому поэтически-непосредственному

14 Термин «проза инициации» очень быстро закрепился в современной польской критике и литературоведении, объединяя историко-литературный и антропологический аспекты.

видению. «Первый» опыт обычно неразрывно связан в памяти с определенным географическим пространством, причем огромное значение имеет деталь - это скорее археология памяти, чем ее социология. Мифологизируется здесь не только детство, но и судьба в целом. Граница между детством и взрослостью понимается как время инициации, зрелость - как период подведения итогов, ностальгии, сопротивления, попытки объединить биографию воедино с помощью адекватного слова, поиск которого и является главной мотивацией повествования. Главная драматическая ось произведений - напряжение между моментом рассказывания и моментом, когда происходили события, конфликт между разной степенью наивности и мудрости героя-ребенка и выросшего из него повествователя-взрослого. Сами же события не столько двигают сюжет, сколько дополняют образ биографии, что сближает подобное повествование с мемуарной прозой и даже поэзией как формой переживания.

2. Модификации классического романа становления с вымышленным персонажем и привлекательной фабулой (А. Либера, Ю. Зелёнка, П. Хюлле). Здесь последовательно описывается довольно продолжительный период, в течение которого мироощущение героя претерпевает значимое изменение. Взросление традиционно воспринимается как явление положительное, но и период «невинности» изображаем как светлый. В диссертации рассматриваются основные черты психологии и поэтики этой модели романа инициации.

3. Остросюжетная проза «антивоспитания» о не желающем взрослеть ребенке или инфантильном взрослом герое, воспринимающем свое вечное детство как убежище от ответственности. Традиции прозы воспитания дополняются чертами приключенческой прозы (А. Стасюк, Т. Трызна, А. Убертовский), исторического романа-путешествия, мистической прозы (О. Токарчук), психоаналитического повествования (М. Хо-лендер, Г. Струмык, А. Болецкая), сказки (Т. Трызна) и пр. Подобные произведения опираются на идею невозможности достичь цельности ощущения судьбы. Это «проза антивоспитания», направленная на демифологизацию общественных инструментов формирования человека. Феномен незрелости взрослого (одна из важнейших психологических проблем XX в., вошедшая сегодня в бытовое сознание) впервые в польской литературе был описан В. Гомбровичем в межвоенное двадцатилетие, т. е. аналогичный для Польши период смены ориентиров.

В такой модели прозы инициации можно, в свою очередь, выделить два варианта.

3.1. «Проза антгшнициации». Это повествование о ребенке, не желающем становиться взрослым или уничтожаемом «взрослостью»

(И. Филипяк, Т. Трызна) или, напротив, о ребенке, послушно переступающем границу и полностью забывающем о волшебстве детского мироощущения (О. Токарчук). И. Филипяк и О. Токарчук предлагают концепцию своеобразной «амнезии», неотвратимо разделяющей враждебные друг другу взрослый и детский миры.

3. 2. Повествование о взрослом инфантильном герое, в котором также выделяются две модели. а) «Проза вторичной инициацию): герои А. Стасюка воспринимают первую инициацию как недостаточную, неполную, ненастоящую и пытаются достичь яркости, чистоты, непосредственности детского восприятия или «имитируя» некоторые детские и подростковые ритуалы (дружбы, приключения, романтики), или с риском для жизни добиваясь максимальной остроты ощущений; б) «Проза о взрослом ребенке»: герои 3. Рудзкой, А. Убертовского, А. Болецкой, Г. Струмыка, М. Холендер пытаются укрыться в себе-ребенке от ответственности взрослого.

Оба варианта прозы инициации при всей своей несхожести возрождают романтическую концепцию детства как врат истины. После 1989 г. роман инициации становится для польской прозы наиболее эффективной формой поиска общего языка с читателем. Дебютантам обращение к опробованным повествовательным моделям облегчает обретение собственного языка и компенсирует ослабленную в прозе конца XX века силу и напряжение непосредственного переживания.

В третьей главе - «Конструкция текста» - текстовое пространство молодой прозы рассматривается как определенное взаимоотношение структурообразующих элементов повествования. Глава состоит из четырех разделов.

Первый раздел - «Между событием и словом» - посвящен роли молодой прозы в формировании нового романного мышления. Во второй половине 1970-х гг. польский роман в значительной степени утратил свою былую популярность. В очередной раз заговорили о «смерти романа», все чаще уступавшего место эссе, интервью-реке, дневникам или «лжедневникам» и т.д. В официальной печати препятствием являлась цензура, наиболее яркие достижения эмигрантской литературы на тот момент относились к прошлому, а во «втором круге обращения» художественная литература «проигрывала» документальной уже «на старте»: любой необработанный материал казался более ценным, нежели изощренное сюжетное повествование. Задача слова виделась в том, чтобы оставить свидетельство времени, и самый прямой путь к этой цели, по мнению читателя и критики, лежал через документалистику. При этом от зарубежного писателя польский читатель готов был принять любые, са-

мые сложные повествовательные конструкции, и конец 1970-х гг. ознаменовался в Польше настоящим «бумом» латиноамериканской литературы, возродившим веру в возможности художественной прозы и оказавшим немалое влияние на дальнейшее развитие польской культуры.

С середины же 1980-х гг. течение, тяготевшее к документализму, в свою очередь, начало переживать кризис. В это время некоторые дебютанты попытались выйти за рамки прагматики политической борьбы, идеологически маркированной позиции повествователя, однако читатель, хотя и начал «уставать» от этически-идеологической нагрузки литературы, но в силу исторических обстоятельств был еще не готов отделить ее от политического протеста, «освободить» писателя от роли нравственного наставника общества.

Антивымыслу новая проза 1990-х противопоставила усиленную литературность, которая дала две тенденции. Первая отталкивается от прежней бессюжетности и предлагает читателю привлекательную фабулу, вторая отрицает «прямолинейность» описания реальности, избирая неэпический путь. Соответственно раздел включает в себя две части.

1. «Жанровые мутации сюжетной прозы». В расцвете сюжетной прозы немалую роль сыграла и «спущенная с поводка» популярная литература (проза А. Сапковского, М. Нуровской, Й. Хмелевской и пр.), которая подсказывает методы структурирования событий, формы коммуникации с читателем. Имеет значение и то, что сегодняшняя граница между элитарным и «простым» читателем гораздо менее отчетлива, чем прежде. Молодая проза подвергает элементы популярной литературы художественной рефлексии, пародирует их, комментирует и т. д., привлекая читателей с различным культурным опытом. Заданная оформленность, сюжетная предсказуемость легче поддаются парафразу: своего рода жанровый «генетический код» позволяет читателю поверить в свое умение предвидеть, «что будет дальше», а писателю - сыграть на подобной «самоуверенности». Таким образом, с одной стороны, используется тривиальная схема, соблазняющая читателя увлекательным сюжетом, ярким героем, динамичным действием, с другой - обнажается вымышленность, условность, «литературность» самой литературы. Повествование не однажды сворачивает с, казалось бы, уже предугаданного читателем пути -детектива, триллера, приключенческого, любовного романа, романа воспитания, чтобы в результате обернуться книгой о по-прежнему вечных ценностях или проблемах мировосприятия - ностальгии и меланхолии (М. Беньчик, А. Либера), познании (П. Хюлле, О. Токарчук), толерантности (Ст. Хвин) и пр. Молодая проза предлагает множество жанровых «мутаций»: всевозможные сочетания схем любовного романа, научной

фантастики, юморески, эротического повествования, вестерна, путевой прозы, триллера и пр.

В 1990-е гг. аксиологическая модель, доминировавшая в сюжетной прозе 1970-80-х гг. и опиравшаяся на оппозицию официального и диссидентского мировосприятий, уступает место модели эпистемологической. На первый план здесь выходят повествовательные игры с детективом: «подозреваемым» здесь оказывается само мироздание, «следствие» ведется над его смыслами, а в роли «следователя» выступает герой, находящийся в постоянном поиске ответов на онтологические вопросы. Инструментом следствия как раз и является язык вымысла, помогающий использовать в рамках одного текста не одну, а целый ряд интерпретаций. Повествование сосредоточено на проблемах многозначности мира, дисгармонии, вечной противоречивости человека и бытия.

Самой распространенной и художественно плодотворной оказалась в 1990-е гг. модель романа, основанная на смешении различных жанровых элементов. Прежде всего, здесь обыгрываются элементы криминального (и детективного) романа, романа инициации и ностальгической прозы «малой родины». Наиболее яркие примеры таких мутаций и постоянной смены оптики - «Вайзер Давидек» П. Хюлле и «Ханеман» Ст. Хвина. Подобное повествование можно назвать «открытым», гибким: используя различные жанровые элементы, писатель выявляет также их «оборотную сторону». В разделе рассматриваются функции детективных и приключенческих элементов в автобиографической модели прозы инициации (Ст. Хвин, П. Хюлле, И. Филипяк, Т. Трызна) и романе становления (А. Либера, Ю. Зелёнка, П. Хюлле), а также другие примеры игры с читателем, основанной на элементах различных романных форм, и ее место в конструкции повествования.

Таким образом, молодая польская проза 1990-х гг. опирается на переплетение жанров популярной прозы и «модных» моделей прозы «серьезной» (ностальгическая проза «малой родины», проза инициации), обыгрывая их, порой выворачивая наизнанку, направляя ожидания читателя то к одной, то к другой жанровой схеме, нередко сопровождая эту игру ироническим автокомментарием повествователя. Выстраивание повествования оказывается самоценной моделью мировосприятия, путем познания действительности, фабула превращается в ряд равно возможных интерпретаций. Жанровая комбинаторика раскрывает исчерпанность и непродуктивность прежних схем мышления и изображения, эстетизация популярных форм - активно вовлекает в процесс интерпретации читателя. В самом же возрождении фабулы можно увидеть симптом стремления к гармонии, поскольку сюжет есть попытка упорядочить события.

2. Бесфабульное повествование». Хотя увлечение фабулой и сплетением популярных жанров характерно для большей части молодой польской прозы после 1989 г., некоторые авторы отмежевываются от сюжетности, демонстрируя художественную продуктивность другого, имеющего богатые традиции, направления, в котором движущей силой оказывается взаимосвязь не событий, а слов. Здесь можно выделить две модели.

1) В прозе лирических отступлений нехитрое действие - словно бы предлог для лирических отступлений, которые, в сущности, и представляют собой истинный сюжет (весьма «склонны» к лирическим отступлениям и многие произведения, обладающие более-менее выраженной фабулой). Рассматриваются особенности и функции обращений, отступлений, замедления повествования в текстах А. Юревича, Е. Пиль-ха, М. Беньчика, А. Стасюка, П. Шевца, П. Хюлле. 2) В лингвистической прозе 15 метафора, сравнение, бесконечное комментирование сказанного в еще большей степени оказывается двигателем главной - языковой, а не событийной - фабулы. Здесь используются приемы создания поэтического образа, всевозможные языковые игры. М. Тулли, Зб. Крушиньский, М. Беньчик, Я. Собчак словно утверждают, что изображение реальности невозможно без воссоздания породившего ее языка, подчеркивают временность, условность и гипотетичность любого языкового «зеркала» действительности. Н. Герке, П. Дунин-Вонсович, П. Чаканьский-Спорек, Я. Шапер, В. Кучок, Зб. Крушиньский пользуются приемом контаминации или сопоставления различных языковых систем, вариантов речи, официального и повседневного языка в их воздействии на индивидуальную психику и судьбу.

Во втором разделе - «Между фрагментом и целым» - рассматривается проблема фрагментарности повествования. Фрагментарность - одно из главных переживаний, свойственных мироощущению и восприятию современного человека. Фрагментарность молодой прозы Польши 1990-х гг. есть, прежде всего, показатель литературного сознания ее авторов, признак их видения проблемы повествовательного изображения и - на уровне собственно организации текста - сигнал взаимосвязи между языковой и внеязыковой реальностью.

Выделяются три варианта фрагментарности: 1. Тексты, формально являющиеся сборниками самостоятельных фрагментов (К. Варга, Н. Герке, Е. Лимон, Ц. К. Кендер, М. Гретковская). 2. Формально целостные произведения, отличающиеся эпизодической структурой, в которой

15 Термин, закрепившийся в польском литературоведении 1990-х гг.

читателю представлены словно лишь следы, фрагменты, слухи. Повествование демонстрирует повторяемость фактов при изменчивости контекста, точки зрения или критерия оценки: прежний опыт в новой ситуации оказывается иным, свидетельствуя о том, что повторение не есть копирование (О. Токарчук, А. Д. Лисковацкий, А. Болецкая, К. Липка, Р. Прашинь-ский, М. Тулли, А. Убертовский, И. Филипяк и пр.). 3. «Традиционные» сборники рассказов, повестей, т.е. особый жанр, способ соединения разных текстов в один, не всегда выводимый на поверхность сюжет (А. Стасюк, О. Токарчук, И. Филипяк, П. Хюлле, Н. Герке, X. Ковалевская, М. Сеправский, А. Видеманн и т.д.). Рассматриваются способы объединения подобного фрагментарного повествования - личность повествователя, тема, идея, мотивы, автобиографизм, музыкальная форма, принцип гипертекста и пр.

В третьем разделе - «Между автором, повествователем, героем и читателем» - рассматривается соотношение ролей автора, повествователя, героя и читателя.

Распространенность автобиографизма и повествования от первого лица - характерная черта молодой прозы 1990-х гг. Анализируются различные способы «настраивания» читателя на автобиографический путь интерпретации (биографические аналогии между героем-повествователем и автором, упоминание собственного имени и профессии писателя, повторение одних и тех же фактов в нескольких произведениях, первые фразы, паратекст, подчеркнуто исповедальная интонация и т.д.) особенности соотношения в повествовании ролей автора/повествователя/героя, объекта/субъекта, рассказчика/адресата, типы повествователей, их функции. В большинстве случаев сверхзадачей повествования оказывается обнажение литературности, условности фигуры повествователя (и описываемых событий).

В четвертом разделе - «Между текстом и метатекстом» - рассматриваются функции метатекстуальных элементов. И сюжетное, и несюжетное направления польской прозы после 1989 года, каждое по-своему, демонстрируют «литературность» текста, заново поднимая проблему соотношения вымысла и реальности и места искусства в последней. Внимание смещается с изображенной реальности на сам процесс ее художественного претворения, то есть процесс мимезиса, являющегося частью нашего мира, элементом реальности (если понимать под ней жизнь, в которой мысль занимает такое же место, как быт и выживание). Это течение имеет богатые традиции, однако именно в последние десятилетия установка текста на обнажение своей литературности оказалась в центре писательского, критического и читательского интереса. Насыще-

ние текста метаэлементами меняет роли участников литературной коммуникации, а процесс чтения объявляется параллельным процессу творчества, дополняющим его и не уступающим по значению. Автор диссертации использует в работе пятичленную классификацию типов взаимодействия текстов Ж. Женетта16.

1. Интертекстуальные приемы. Открытое или скрытое цитирование, всевозможные аллюзии для молодых прозаиков - способ бегства от сентиментальности, пафоса, любой психологически-языковой схемы. Особо рассматривается характер использования аллюзий с текстами, обладающими специфическим «неоспоримым авторитетом» - Библией (Я. Гибас, Ст. Хвин, А. Стасюк, Я. Собчак, А. Видеманн, М. Беньчик, М. Гретковская, П. Хюлле Е. Лимон, Е. Пильх и др.) и античной литературой (И. Филипяк, Ст. Хвин и др.). Анализируются особенности используемых молодой польской прозой аллюзий с классиками XIX и XX вв. - А. Мицкевичем и В. Гомбровичем (Е. Пильх, М. Беньчик, А. Стасюк, М. Гретковская, М. Цегельский, А. Либера, Р. Прашиньский, Я. Собчак, А. Барт), аллюзии с другими известными текстами (в частности, живым современным литературным контекстом), а также явления интерсемиотизма. Все эти приемы способствуют созданию образа самоощущения современного человека, чья повседневная реальность - это реальность в том числе художественных образов, полуподсознательное прикладывание к себе ролей литературных персонажей или переживание своего опыта в «знаках» тех или иных текстов. Особый случай интертекстуальности представляют собой псевдоцитаты, имитация стиля, апокрифы - мистификации, с помощью которых демонстрируется, что вы-мышленность и условность - неотъемлемое свойство любого текста (А. Болецкая, П. Хюлле, М. Гретковская, И. Филипяк, А. Барт, О. Токар-чук, Е. Лимон), или воплощается идея вечной зависимости от уже существующих стилей повествования (Н. Герке, П. Дунин-Вонсович, Р. Прашиньский, А. Убертовский, Я. Шапер). Встречается и такое ярко демонстрирующее литературность, искусственность текста, явление, как автоцитата (цитата из другого текста того же автора).

2. Паратекстуальные элементы (отношение текста к своему заглавию, подзаголовку, предисловию, послесловию, прологу, эпилогу, эпиграфу, комментариям, заметкам на обложке, «бандероли», форзацу, иллюстрациям, рекламным вкладкам и т. д.) располагаются словно бы на полях текста- как одновременно подчиненное и самостоятельное высказывание. Диссертант рассматривает редкие в молодой польской прозе ав-

G Genette. Palimpsestes: la littérature au second degree. Paris, 1982.

торские предисловия и их связь с проблемой автобиографизма, более популярные эпилоги и постскриптумы, далеко не всегда выполняющие свою традиционную роль, а служащие игре и мистификации читателя, и особо останавливается на явлении фиктивного паратекста - «объяснений» происхождения рукописи (Р. Прашиньский, И. Филипяк, Е. Лимон, П. Чаканьский-Спорек). «Отказываясь» от авторства и не скрывая, что все это не более чем прием, условность, мистификация, писатель делает аутентичность текста элементом игры и декларирует идею кардинального изменения понятия оригинальности и авторства в эпоху «цитатного мышления». Рассматриваются и такие паратекстуальные элементы, как эпиграфы (обычно традиционые), посвящения (нередко эпатирующие) и фиктивные оглавления (никак не связанные с основным текстом и представляющие собой самостоятельное повествование), а также функции аннотаций на обложке (провокация, указание на автобиографизм повествования и другие), фотографии (подчеркивающие или обыгрывающие автобиографизм текста), иллюстрации. Эти приемы также акцентируют, в первую очередь, принципиальную для авторов 1990-х идею «сконструи-рованности» любого текста.

3. Собственно метатекстуальность - непосредственное комментирование текстом самого себя, процесса своего написания или возможной интерпретации - одна из самых значимых черт новой польской прозы. Она также подчеркивает осознанную литературность текста, и «раскрытие карт» повествователя оказывается элементом стратегии выстраивания взаимопонимания с читателем. Распространены терминологические автокомментарии, а также развернутые метатекстуальные фрагменты, свидетельствующие о том, что читателю предлагается мир вымысла - особый, независимый, чуть ли не первичный по отношению к реальности. Другими словами, метатекст оказывается и элементом реальности, и инструментом мировосприятия. Использование метатекстуаль-ности зачастую вызвано стремлением повествователя «заранее оправдаться», признавшись в собственных сомнениях относительно адекватности языка реальным воспоминаниям, эмоциям, действительности в целом (М. Беньчик, Е. Лимон, Е. Пильх, А.Д. Лисковацкий).

Таким образом, процесс чтения словно сознательно включается в рамки литературного произведения, «обременяя» читателя возможностями, которые традиционно находились «в ведении» исключительно автора.

4. Самым традиционным типом гипертекстуальности являются пародия и пастиш: вторичная разработка структуры исходного текста в игровых целях, прием, способствующий освобождению литературы от повествовательных и языковых стереотипов, обновлению связи между

формой и содержанием. В эпоху постмодернистского стирания понятия нормы пародия, как правило, уступает место пастишу. Рассматриваются функции пастиша на примере прозы А. Видеманна, И. Филипяк, Ю. Зелёнки, а также анализируется такое явление гипертекстуальности, как «отражение» текста в самом себе (И. Филипяк, М. Беньчик, Я. Гибас, А. Юревич, Е. Пильх).

5. Подробно рассматриваются очень распространенные в молодой польской прозе после 1989 г. архитекстуальные подсказки (отношение текста к системе жанров), заключенные в заголовках или подзаголовках (зачастую провокационных, мистифицирующих читателя, нацеленных на игру с ним), а также алгоритмы жанровой интерпретации, предлагаемые читателю в процессе повествования.

Интертекстуальные техники, которые вводятся в прозу как инструмент, метод и предмет осмысления, говорят об общей убежденности молодых писателей в изменении эстетических критериев действительности, сомнении в первичности материи относительно языка. Интерпретация реального мира как вымысла - это установка самого видения и восприятия молодой польской прозы. Основа подобного мировоззренческого изменения - семиотизация культуры как путь ее осмысления, приятие тезиса, что сам мир есть текст, а действительность познаваема лишь в процессе ее эстетизации.

Четвертая глава - «Герой: на пути к новой концепции человека» - посвящена ключевому для литературы вопросу - пониманию человека, которое она воплощает в своих героях. Глава состоит из двух разделов.

В первом разделе - «Между предметом и знаком: предметный мир и психология героя» - рассматриваются функции чрезвычайно значимого для молодой польской прозы вещного мира.

1. Предметы-реалии прикреплены к определенной точке исторического времени, они одновременно исключительны и типичны, обычно являясь звеном целой цепочки временных признаков. Рассматривается бытование в молодой польской прозе вещных примет начала века, эпохи ПНР, рубежа 1980-90-х гг.

2. Примета времени может быть использована и как символ явления, эпохи, процесса. Изобилие символических вещей в польской прозе после 1989 года объясняется, очевидно, поиском новых связей между стремительно меняющейся предметной оболочкой человеческой жизни и ее ценностями. Особо рассматриваются функции предметного мира как маркера жанровых признаков (прозы инициации, «малой родины», приключенческого «мужского» романа, романа-моралите и пр.).

3. «Ностальгические» вещи - сохранившиеся фрагменты индивидуального прошлого, ценные, прежде всего, для своего владельца, хотя некоторые «предметные сюжеты» 1990-х оказываются самым верным мостиком к читателю, пережившему подобный опыт. Они насыщены прошлым и представляют «личную историю» в противовес «общей». Долгий век предмета, с одной стороны, напоминает о быстротечности человеческой жизни, с другой - оказывается реальным свидетельством бессмертия. Для ностальгического воспоминания предмет - первый шаг на бесконечном пути ассоциаций, способ остановить время. Именно через предмет являет себя специфическое послевоенное пространство-палимпсест. Ностальгические веши противопоставлены и «вечным» продуктам современных технологий, и «одноразовой» цивилизации.

4. Одушевленные вещи близки ностальгическим, но очеловечиванию в этом случае подвергается любой, не только «свой» предмет (Ст. Хвин, О. Токарчук, М. Беньчик, А. Юревич, Е. Пильх, П. Хюлле и др.). Прием эмпатического повествования одушевляет не столько саму вещь, сколько отношения между нею и человеком. Особо рассматривается предметный мир в «Ханемане» Ст. Хвина.

Очевидно, подобный наплыв вещей в молодую польскую прозу вызван к жизни резким историческим переломом, не только в очередной раз наглядно показавшим, как новая эпоха уносит одни предметы и порождает другие, но в общей атмосфере цивилизации конца XX века сделавшим человека более чутким к этим зыбким системам спутников человека и его собственному в них месту, отнюдь не всегда центральному. Кроме того, разработка языка предметного мира вызвана расцветом прозы «малой родины». И, наконец, расцвет реистической литературы может быть связан с ощущением переломности момента, когда идет активная психологическая и художественная адаптация к новым понятиям и представлениям. Вещь естественно возвращает литературе реалистическое измерение, а реальности читателя - литературное, свидетельствуя об изобразительной силе слова. Она возрождает интерес к окружению человека, материальным свидетелям и соучастникам его жизни. Вместе с предметом в прозу неизбежно, хотя и по-новому, возвращается история - общественная и политическая, материальная и духовная, эстетическая и этическая.

Во втором разделе - «Между сознанием и подсознанием: проблемы миро- и самоощущения» - рассматривается самоощущение молодой прозы, которая «обживает» пространство «между» - сдвигая или ставя под сомнение целый ряд унаследованных от прошлого представлений и закрепляя в слове опыт существования «я» с иной системой понятий.

Герой молодой польской прозы - как правило, ровесник автора или ребенок, подросток, каким тот был недавно. В большинстве случаев для него характерно инфантильное сознание, сосредоточенное на проблемах самоощущения с соответствующими аберрациями. Проза 1990-х гг. выстраивает другую по сравнению с предшествующим периодом модель биографии героя - негероическую, частную и одновременно возвышенную. Большинство героев молодой польской прозы объективно и по самоощущению - жертвы времени, истории, воспитания, а единственный для них способ справиться с травмой - описать ее, найдя адекватный язык. История воспринимается как набор частных тропок, мелких, семейных ветвей генеалогического древа страны. Отдельная биография представляется одной из многих равноправных и равноценных версий истории нации.

Человеческая судьба сложно детерминируется хаосом мира внешнего и внутреннего, и это открытие переживается как очень значимое. Отсюда распространенность мотива случайности судеб в мире многих вероятностей, вариантов, выборов. Сама история представляется почти бесконечным набором возможных вариантов судьбы (Ст. Хвин, А. Юревич, А. Болецкая, И. Филипяк, О. Токарчук, М. Тулли, Р. Пра-шиньский, П. Хюлле, Д. Карпиньский, Е. Пильх, М. Сеправский и др.). Распространен и мотив двойника, прежде всего в его детски-инфантильном варианте: раздвоение обещает существование другого «я» и другой судьбы (О. Токарчук, А. Болецкая, Д. Карпиньский, К. Варга, И. Филипяк) и освобождает от ответственности (Г. Струмык).

В центре польской прозы в 1990-е годы чаще всего стоит персонаж, чуждый окружению. Внимание повествования сосредоточено, в первую очередь, на восприятии инакости героя окружением: в мире, который при увеличивающемся разнообразии стремится к унификации и стереотипизации, такое зрение, видимо, оказывается чем-то вроде защитной реакции сознания, противостоящего нивелированию. Чувство чуждости не только и не столько миру в целом, сколько тому конкретному, кто оказывается рядом, и потребность его освоить, приблизить, которыми пронизана эта проза, является, очевидно, следствием ощущения, что современная культура не дает модели жизнеустройства и сознания, позволяющей упорядочить хаос человеческого существования.

Сама же эта адаптация осуществляется по-разному. Одна из ее форм, характерная для детей и подростков - подглядывание как способ узнавания (П. Хюлле, Р. Грен, Т. Трызна, Ст. Хвин). Отсюда же - из потребности «освоить», приблизить к себе мир другого через его историю или возможность найти в нем слушателя своей - огромный интерес од-

них персонажей к рассказам других, а также потребность рассказывать самим. Рассказ, структурирующий историю и обозначающий ее смысл, ощущается как способ преодоления хаоса.

Традиционно закрепленное в культуре переживание любви как высокого созидающего чувства в прозе 1990-х годов достаточно умозрительно разделяется на инстинкт и чувство. Сексуальность интересует молодое поколение как конкретное проявление индивидуального, обособленного, глубоко личного существования, как скрытая мотивировка поведения, а также служит эпатированию читателя (М. Гретковская, Р. Прашиньский, З. Рудзкая, Я. Собчак). Отношения мужчины и женщины описываются как исключительно жестокие (X. Ковалевская, М. Гретковская, А. Стасюк, И. Филипяк, К. Варга), объединяющие стихии Эроса и Танатоса (Г. Струмык, И. Филипяк, А. Стасюк). Молодая проза практически иллюстрирует тезис Э. Фромма о компенсаторном насилии, облегчающем страдания человека от собственной бездеятельности и ощущения общего бессилия.

Перелом 1989 года заставил молодых писателей по-новому обратиться к проблеме Дома и бездомности. Взаимопроникновение (а не противоборство) ощущений свободы и несвободы, укорененности и неукорененности - одна из главных и интереснейших черт художественного сознания новой польской прозы. Мироощущение героя окрашено большей или меньшей неприязнью к окружающему пространству современности, страхом перед ним, зачастую идеализацией прошлого. Молодой прозе свойственны настроения катастрофизма (А. Стасюк, М. Холендер, О. Токарчук, К. Варга, Н. Герке, X. Ковалевская, И. Филипяк), стремление вписать индивидуальный страх и фрустрацию в коллективный психоз, подпитываемый кино и СМИ (К. Варга, М. Цегельский, И. Филипяк). Одним из путей выхода из-под власти травм и комплексов оказывается потребность выстроить собственную жизнь как литературный сюжет (А. Либера, Ю. Зелёнка, О. Токарчук). Окружающий мир одновременно принимается этой прозой в знакомых и привычных реалиях и пугает отсутствием или ненадежностью предлагаемых предшествующим культурным опытом ориентиров. Это срезы современного «переломного» сознания, мир во многом еще невзрослого, одностороннего опыта. Палитра чувств героя не очень разнообразна по причине незрелости, перегруженности интеллектуальными стереотипами и культурными играми, отгороженности всем этим от реального мира. Это, наконец, мир подсознания и его мотивов.

Пятая глава - «Между модернизмом и постмодернизмом» -

посвящена бытованию в Польше понятия и явления постмодернизма.

Подробно рассматривается специфика укоренения в Польше термина «постмодернизм», явление «постмодернизирования модернизма» и «модернизирования постмодернизма», перенос споров вокруг постмодернизма в сферу идеологии и т. д.

Близки постмодернизму оказались уже некоторые дебюты 1980-х гг., чему в немалой степени способствовала переводная литература (латиноамериканская, США, чешская и пр.). Однако эксперименты молодых прозаиков не были восприняты, в первую очередь, из-за давления задач, ставившихся тогда перед литературой, которым такая проза не отвечала.

В 1990-е годы широкое распространение получила в Польше модель прозы, восходящая к немецкому варианту постмодернизма и основанная на остранении, пастише традиционных жанров, в том числе, характерных для массовой литературы - детектива, триллера, любовного, приключенческого романа и пр. Последние, с одной стороны, привлекают внимание читателя своей узнаваемостью, с другой - заставляют его через переживание неожиданности их применения иначе взглянуть на мир и литературу (Ст. Хвин, П. Хюлле, М. Беньчик, А. Барта, А. Стасюк, М. Тулли, А. Либера и др.). Этой цели служат и литературные попытки повернуть историю «вспять» (М. Сеправский, А. Барт, Е. Пильх). Пас-тиш- как открытое жанровое подражание - пробуждает потребность в заполнении промежутка, образующегося между повествованием и осознанием повторения. Отсюда своего рода «жанровые дополнения» в форме метаэлементов, отступлений, описаний. Постмодернистский пастиш, в отличие от пародии, направлен не столько на критику конкретных приемов, критику во имя некоего «более адекватного» изображения действительности (в отличие от модернизма; более того, возвращение к прежним формам означает и отрицание модернистской идеи новаторства), он выступает и как «нейтральная практика стилистической мимикрии» 17.

Молодая польская проза будто утверждает, что главный, если не единственный мостик между человеком и человеком или человеком и миром - тексты, повествование. Каждый последующий рассказ содержит самые разнообразные элементы предшествующих, однако повествуя по-другому, человек повествует о другом, а следовательно, попытку художественного воссоздания действительности стоит повторять вновь и вновь. Одним из способов выразить эту мысль оказывается изобилие метаэле-ментов. К. Униловский остроумно называет прозу М. Беньчика «постмодернизмом с человеческим лицом» 18: словно полностью сшитая из лите-

17 Западное литературоведение XX в. Энциклопедия. М, 2004. С. 308.

18 К. Unilowski. 1е§И Йсй коеИа го 1 орс^аёа // БА-аП, 1994, № 4.

ратурных аллюзий, она оказывается одновременно увлекательным и простым, очень искренним повествованием о любви (переживание которой само по себе есть выход из хаоса, поскольку требует зрелости и видения другого), войне, памяти и пр.

Если литература модернизма высказывалась против «текстов», против «литературного», «искусственного», защищая «индивидуальное», «аутентичное», «неповторимое», «внетекстовое», «внелитературное», то постмодернизм ставит под сомнение и иллюзию миметизма, и модернистскую идею автономии литературы. Пересматривается оппозиция между «литературным» и «нелитературным», «вымышленным» и «реальным»: граница между литературой и внеязыковой реальностью не является некоей данностью, но каждый раз устанавливается заново.

Анализируется и парадоксальная соотнесенность с постмодернизмом прозы «малой родины», которая может рассматриваться как характерное для постмодернизма историографическое повествование, наполненное однако реальной жизнью. Тщательная прорисовка предметного мира в этой прозе может быть интерпретирована как изображение знаков, отсылающих к разрушенному историей тексту культуры. Аллюзий-ность этой прозы акцентирует идею мира-текста и одновременно подчеркивает фантасмагорическую природу памяти (как и любого мифотворчества). Таким образом, по сути своей «новый регионализм» оказывается, возможно, одной из самых психологически действенных постмодернистских моделей польской прозы 1990-х гг.

Другой реакцией на отказ от «польскости» как главного жизненного и литературного критерия, а также своеобразным «противовесом» для течения прозы «малой родины» оказывается разработка молодой прозой фигуры героя, принципиально неукорененного в идеологическом и психологическом пространстве. Постоянные его перемещения, создающие ощущение «подвешенности» в мире, могут происходить и в географическом пространстве, и между реальностью рассказываемой истории и «истории внутри истории», между повседневностью и сном или мифом, и даже между полами. Здесь наблюдается почти идеальная картина «постмодернистского состояния» человека, обреченного на подобную роль современным миром.

Интерес к окружающему миру в молодой прозе 1990-х зачастую трансформируется в повышенный и преимущественный интерес к внутренней жизни. Мир такого героя - внешне порой лишенный большинства обычных примет прикрепленности к реальной жизни - модифицируется или в личный миф, закрепляющий идею индивидуальности и отъединен-ности, или в развернутую метафору чуждости мира окружающего. Глав-

ный принцип организации постмодернистского повествования - феномен нонселекции - характерен для значительной части молодой польской прозы (Ц.К. Кендер, М. Гретковская, В. Баволек, А. Видеманн и др.) Эта тщательно организованная фрагментарность рождает эмоцию отчуждения, ощущение невозможности осмыслить мир как нечто цельное и постоянное. Бытие представляется то некой свалкой, из которой можно разве что извлекать отдельные знакомые предметы, складывая их в причудливые, но недолговечные узоры (Г. Струмык), то бессмысленной чередой дней (А. Стасюк), то мучительным многоязычием ситуаций того или иного исторического периода или пространства (Зб. Крушиньский). В прозе Н. Герке и И. Филипяк создается поистине карнавальная атмосфера постоянного колебания между серьезным и шутливым, реальностью и мистификацией, сознательным и случайным, заставляющая читателя сомневаться в происходящем, оставляющая уверенность лишь в самом факте повествования и в иллюзорности веры, будто существует некая единая для всех реальность. На подобной концепции основано и многоуровневое повествование 3. Рудзкой.[ Это производная внешнего мира, реакция на него, форма защиты.

В исторической ситуации выхода польской литературы за рамки «романтической парадигмы» постмодернизм способствовал обретению свободы языка. Кроме того, он предложил противоположный привычному образ человеческого состояния, не укладывающийся в категории идентичности. Речь идет не просто о переживании множественности, это скорее перемещение в динамичной сети разнообразных отношений, а точка зрения наблюдателя сама является лишь одной из многих возможных. Главным приемом здесь оказывается игра с ожиданиями читателя. При этом польская постмодернистская проза (как и проза с чертами постмодернизма) заново открывает смысл рассказывания историй, в том числе чужих - именно в это, прежде всего, верит повествователь А. Стасюка, П. Хюлле, Ст. Хвина, М. Беньчика. Ведь отучаясь их рассказывать, литература в той или иной мере отучается видеть другого человека, а значит - сочувствовать и сопереживать. Проверенный прием рассказывания истории с вымышленным героем предполагает определенную структурированность изображаемого мира, и уже одно это свидетельствует о возрождении стремления нормального сознания к иерархии и гармонии. Другими словами, фабула (не в последнюю очередь постмодернистская) органически связана с целями и задачами литературы вообще.

Представляется возможной аналогия польского постмодернизма с некоторыми техниками современной психотерапии, в первую очередь, с

приемом, который называется «разрыв шаблона» 19: психолог сперва вроде бы подыгрывает стереотипному поведению пациента, чтобы затем очень неожиданно прервать шаблон, ставя таким образом человека в тупик. Поскольку у пациента (а в данном случае - читателя) отсутствует отработанная программа перехода из середины стандартной, воспринимаемой как единое целое, ситуации (художественного приема) к непривычному, он оказывается дезориентирован. В постмодернистском повествовании этот процесс повторяется многократно, обманывая каждое следующее «ожидание» читателя. Можно обнаружить и другие параллели постмодернистских приемов с методами современной психотерапии: техника перегрузки (сознательное нагружение человека большим числом «кусков информации», чем он способен держать в поле своего внимания), «перекрывание реальностей» (например, погружение одной истории в другую до тех пор, пока не исчерпывается способность читателя следить, к чему относится тот или иной элемент). Точно так же, как все эти приемы не являются в психотерапии самоцелью, и постмодернистское повествование вовсе не обречено быть «игрой ради игры». Как психотерапевт «дезориентирует» пациента ради дальнейшей с ним работы, стремясь сделать его сознание более пластичным, творческим, способным найти новое, нестандартное решение проблемы, так и проза, использующая наработки постмодернизма, в своих лучших образцах направлена на то же - побороть «замыленность» чувств, стимулировать художественное восприятие. Возрождающуюся на этом фоне фабулу можно сравнить с так называемой терапевтической «метафорой», своего рода притчей, которая опосредованно предлагает человеку (находящемуся в трансовом состоянии после «разрыва шаблона») новый путь построения личности.

Постмодернизм оказывается следствием и одновременно инструментом постепенного осмысления (очевидно, не в последнюю очередь в результате жестокости и абсурдности XX столетия, выходящих за пределы возможностей человеческого восприятия) того факта, что «карта не есть территория»: жизнь сложнее и глубже любых привычных схем и норм, служивших объяснением и одновременно очерчивающих рамки человеческого бытия. Постмодернизм провокационно постулирует отсутствие каких бы то ни было иерархий, априори отказывается от какой бы то ни было однозначности, пытаясь сломать привычные стереотипы мышления и восприятия и стремясь к своего рода «расширению сознания». Погружение, на первый взгляд, в хаотичное пространство собственного «я», отказ на уровне повествователя лепить из него единствен-

19 Д. Гриндер, Р. Бэндлер. Формирование транса. М., 1994.

ную готовую форму оставляют возможность для нового осмысления себя и окружающей реальности.

В «Заключении» подводятся итоги исследования.

Общим опытом молодых сил польской литературы, о которых шла речь в диссертации, стал исторический слом: это литературное поколение оказалось изначально поставлено в условия, когда на глазах поменялись государственный строй, иерархия общества, образ жизни каждого отдельного человека, приоритеты, устои бытия и быта, самый способ видения и переживания картины мира, вырабатываемый человеком с помощью художественного языка как системы понятий и представлений. Генерация, вошедшая в литературу на сломе рубежа 1980-90-х гг., была первой, кто открывал новую страницу ее истории, начавшейся после крушения социализма.

В данном исследовании была предпринята попытка выделить основные парадигмы поэтики молодой польской прозы 1990-х гг. Суммируя итоги проделанного анализа, можно сказать, что в фокусе внимания этой прозы оказывается изображение не столько жизни как новой реальности, сколько осмысляющего эту новую реальность сознания.

Принятая молодой прозой точка обзора неизменно оказывается на границе, а ключевым ее переживанием является положение между. Ощущение непреодолимой амбивалентности сознания есть на сегодня, очевидно, главный опыт этой прозы, на создание адекватного словесного образа которого, как показывает анализ поэтики, она направлена в каждом своем творческом импульсе.

Историческим контекстом, в котором формировался личный опыт, сознание и писательское зрение молодых польских прозаиков, оказалось ослабление макросоциальных связей, отказ от польскости как главного критерия самоидентификации. Возможно, поэтому писатели этого поколения довольно долго избегали в своих произведениях реалий и проблем польского пространства. Возникающая же картина постсоциалистической Польши видится мрачным символом деградации цивилизации.

В 1990-е годы значительную трансформацию в общем сознании претерпело понятие эмиграции, которая перестала восприниматься с позиций идеологии и этики. В опыте молодой прозы сам мотив трагедии геополитического изгнания заменяется постижением экзистенциальной чуждости или близости пространства как такового, а также отсутствия единой реальности и единого языка в любой точке планеты.

Молодая проза активно осмысляет тему геополитического положения Польши по отношению к Западной Европе и «качества» ее европей-скости. Образы Центральной Европы построены на соотнесении ее с Запа-

дом и Востоком при непременном акценте на специфике и превосходстве (как психологическая компенсация исторических комплексов) центрально-европейского пространства, частью которого является Польша.

Герой-повествователь-автор молодой прозы после 1989 г. ищет опору для собственного «я» в художественном освоении пространства так называемой «малой родины». Основой подобной самоидентификации становится память как личный хронотоп, а ностальгический семейный миф, созданием которого занята эта проза, сплетает воедино историю семьи и genius loci. Уже через них высвечивается история нации, одной из новых и важных версий которой оказывается каждая отдельная человеческая судьба - микрокосм исторической жизни. Так, «в обход», начинает действовать в сознании молодой прозы историческое время. Ностальгия служит при этом синтезу собственной биографии через чужие судьбы, в том числе через чужое пространство-время. После 1989 года молодая польская проза наиболее активно и эмоционально обращается не к настоящему, чего ожидали поначалу польская критика и литературоведение, а к личной памяти, осмысление которой становится в конкретной ситуации исторического перелома необыкновенно значимым элементом духовной жизни.

Пространство сновидений, столь значительное по занимаемому им месту и выполняемым художественным функциям в литературе XX века, в частности, в осмыслении сновидческих ходов памяти, в молодой прозе - пространство не изображаемое, а рассказываемое. Самих снов здесь сравнительно немного, и молодая проза демонстрирует ощущение отработанности приемов отображения сновидения как такового.

Молодая проза не только по-новому осмысляет реальное пространство, но и выстраивает фиктивную географию с фиктивной историей, осваивая вымышленные территории. Подобные тексты демонстрируют условность границы между современной утопией и антиутопией. Такие «виртуальные» пространства подобны компьютерным играм, своей организованной фантазией массово обживающим «сослагательное наклонение» истории.

Еще одна сквозная для этой прозы тема — переживаемого сознанием посвящения человека во взрослую жизнь - оказывается такой же рациональной рефлексией над приспособленностью или неприспособленностью к перемене самоощущения. Внимание значительной части молодой прозы направлено на проблему, «подсказанную» В. Гомбровичем: эти тексты настойчиво закрепляют идею присутствия во взрослом человеке инфантильности и незрелости, которые молодые писатели трактуют не как социально-исторический феномен состояния общества, а как

проблему личного сознания, ищущего защиты от разрушительной зрелости. Проза инициации возрождает романтическую концепцию детства как врат истины. Однако увидено все это в то время, когда психоанализ стал не просто бытовым словарем, с помощью которого осуществляется сегодня любая расшифровка мотивации, в том числе художественная, но своего рода светофильтром, меняющим саму оптику и лишающим ее прежней непосредственности. Тиражирование подобного видения и некоторые его психологические издержки, порой разрушающие образность, а также усталость общего сознания и психики от перегрузок психоанализом демонстрирует сегодня опыт молодой польской прозы.

Молодая проза оказалась логически необходимым и естественным звеном в формировании нового романного мышления и соответствующей модели романа. Ощущение исчерпанности традиционно предлагавшихся польской литературой писательских ролей, столь остро пережитое в середине 1980-х гг. некоторыми дебютантами тех лет, стало импульсом к поискам новых возможностей романа в 1990-е гг.

Сюжетная часть молодой прозы опирается на переплетение жанров популярной литературы (детектива, любовного, приключенческого романа, триллера и т.д.) и модных моделей прозы «серьезной». Она обыгрывает различные варианты повествования и их возможности, направляя ожидания читателя то к одной, то к другой жанровой схеме, нередко сопровождая подобную игру ироническим автокомментарием повествователя. Наиболее распространенная детективная форма отражает ощущение мира во всех его повседневных проявлениях как тайны, каждый раз требующей новой разгадки. Цель подобного повествования - не столько реконструкция самих событий, сколько создание «паутины» версий. Само выстраивание повествования приравнивается к созданию самоценной модели мировосприятия.

Молодая проза ведет игру с «маркерами» вымысла, обнажая «литературность» литературы, напоминая читателю, что он имеет дело только со «схемой», а не с «достоверностью», что повествование создается «у него на глазах» и по определенным правилам. Жанровая комбинаторика как принцип и черта времени раскрывает исчерпанность тех или иных схем мышления и изображения. Эстетизация форм массовой литературы активно вовлекает в процесс интерпретации широкого читателя, приучая его к условности языка литературы. Использование популярных форм в «серьезной прозе» приводит к расшатыванию самого понятия элитарности литературы, разделения ее на серьезную и облегченную. Постоянная подпитка первой массовыми жанрами, а их, в свою очередь, - задачами

«высокой прозы», помогает роману как форме художественного мышления сохранить свою жизнеспособность.

Другая группа молодых авторов, напротив, демонстрирует художественную продуктивность направления, цель которого - исследование повествовательных возможностей языка как ткани реальности. Проза лирических отступлений и лингвистическая проза широко используют поэтические приемы, языковые игры и эксперименты. Но как нет чистой сюжетности, так в практике этой прозы отсутствует абсолютная бессюжетность.

На уровне поэтики становится заметным существование проблем, касающихся не только процесса коммуникации (проза - читатель -проза), но и собственно литературных технологий. Фрагментарность -один из показателей литературного сознания авторов молодой прозы, признак видения ими самой проблемы повествовательного изображения и - на уровне организации текста - сигнал взаимосвязи между «языком» композиции и на глазах меняющимся понятием реальности. Фрагментарная композиция, как и интертекстуальность ее элементов смещает внимание читателя с уровня изображаемого мира на уровень осмысления литературных приемов и моделей. Таково видение молодой прозы, отягощенное и перенасыщенное культурными ассоциациями и аллюзиями. И такова потребность времени в том, чтобы осмыслить и дать собственный язык подобному видению, возможно, для того, чтобы следующим шагом прозы стало обретение ею равновесия между рефлексией и непосредственностью переживания.

Распространенность автобиографизма и повествования от первого лица - также характерные черты молодой прозы. Она демонстративно обнажает внутренние противоречия самой фигуры повествователя, отводя ему самые разные роли. В большинстве случаев для героя характерно юношеское, во многом инфантильное сознание, сосредоточенное на проблемах самоощущения. По сравнению с предшествующим периодом, в молодой прозе 1990-х выстраивается новая модель биографии героя: принципиально негероическая, подчеркнуто частная и при этом возвышенная по самоощущению. Автобиографизм как характеристика повествования дополняется «биографизмом» рассказанной ситуации, между которыми нет четких граней, одно перетекает в другое, нагнетая своеобразный эгоцентризм сознания, интересующегося прежде всего собой, а внешним миром - лишь в смысле его отношения к себе. Очевидно, с эгоцентризмом связано и почти полное отсутствие в молодой прозе опыта собственно любви, особенно любви зрелой (если эта тема в виде исклю-

чения и появляется, то само чувство фактически ограничивается интеллектуально-духовной, психологической связью).

Сюжетное и несюжетное направления молодой польской прозы 1990-х гг., каждое по-своему, демонстрируют «литературность» текста. Насыщение текста метаэлементами меняет роли участников литературной коммуникации (функции автора, читателя и критика в ней частично сливаются). Если для молодой прозы изображаемая и изображенная действительность есть заведомый вымысел, то метафикция становится языком ее бытия, а инструментарий вымысла (повествование, фабула, герой)- инструментарием познания (поэтому и слово как таковое часто оказывается самостоятельной темой). Эта проза предлагает современному сознанию свое представление о жизни как повествовании. Способ повествования формирует образ прошлого, а прошлым становится все, что попадает в пространство повествования - прошлым по отношению к не накрытой еще словом действительности, тем самым делая невозможным нейтральное изображение в дальнейшем. Каждое следующее описание прошлого содержит содержательные и формальные элементы предшествующих рассказов. Рассказать о чем-то иначе - это значит рассказать нечто иное: язык не столько воссоздает, сколько создает заново.

Значительная часть молодой польской прозы вызывает у читателя ощущение почти физического соприкосновения с предметным миром. Отсутствие выраженного интереса молодой прозы к отражению актуальной современности словно бы компенсируется беспрецедентным вторжением вещи в художественное пространство. Язык предмета прочитывается с точки зрения философской (как текст о материальной культуре), социологической (через дискурс человеческих ценностей), биографической (как следы частной биографии). Материальная вещь оказывается в сознании этой прозы идеальной, метафизической частичкой человека. Вместе с вещью в прозу возвращается история - общественная и политическая, материальная и духовная, эстетическая и этическая.

Литература после 1989 г. по-новому обращается к проблеме Дома и бездомности. Для молодой прозы это понятия скорее метафизические. Взаимопроникновение, но не противоборство ощущений - свободы и несвободы, укорененности и неукорененности - одна из интереснейших черт художественного сознания молодой прозы. Внешний мир воспринимается ею как узнаваемый и привычный, но в значительной степени лишенный ориентиров - таково «переломное» сознание героя. Палитра его чувств не очень разнообразна по причине незрелости, перегруженности интеллектуальными стереотипами, отгороженности всем этим от реального мира.

Молодая проза 1990-х создавалась и воспринималась «в присутствии» того крайне неоднородного состояния художественной мысли эпохи, которое обозначают утратившим четкие семантические контуры термином постмодернизм. Однако собственный опыт молодой польской прозы вносит коррективы в вопрос о сущности постмодернизма, каким он как форма переживания современности предстает в постсоциалистических странах. В исследованном материале присутствуют практически все элементы понятийной сетки постмодернизма. Но элементы впечатлений и событий, вписывающиеся в подобные постмодернистские интерпретации, складываются в текстах этой прозы в неожиданные, но вполне реальные узоры, словно подтверждая мысль о том, что хотя мир вокруг хаотичен, неупорядочен и случаен, но каждое суждение о нем все же вносит некоторую определенность.

В исторической ситуации перелома 1989 г. постмодернизм оказался эффективным инструментом обретения свободы языка - будь то постмодернистское повествование, за которым стоит потребность сбить читателя с толку, заставить его самостоятельно и по-новому взглянуть на окружающую действительность, или опробование отдельных его приемов прозой, в целом достаточно «традиционной», или даже неизбежная «игра в постмодернизм» отдельных прозаиков - поверхностная, но также по-своему питающая литературное и психологическое сознание, отрабатывающая и демократизирующая те или иные художественные приемы, подготавливающая читателя к восприятию нового для него языка и т. д.

Опыт молодой прозы 1990-х годов так или иначе уже вошел в историю польской литературы. Он отразил реальные изменения в современном сознании, в том числе художественном, дав переживанию этих изменений свой язык. Делать литературные прогнозы - занятие неблагодарное. Как говорил Ю. Тынянов, литературе закажут открыть Индию, а она - ненароком откроет Америку... Гораздо важнее не игнорировать то, что реально в литературе было и есть, чтобы не проглядеть эту «Америку» и быть готовым к ее «открытию», потому что рано или поздно литература всегда ее открывает, отталкиваясь как раз от того, что было и есть. Следовательно, и того, что оказалось сделано в эти абсурдные, непонятные, пошлые, трагические, темные, многое сломавшие, но что-то и построившие пятнадцать лет - в том числе и усилиями поколения писателей, которое условно названо молодой, или новой польской прозой 1990-х.

Куда пойдет польская проза в ближайшем будущем, когда в нее вольется следующее поколение молодых, скажет сама литература.

Основные положения диссертации отражены в следующих публикациях:

Монография:

1. Поэтика "промежутка": молодая польская проза после 1989 года. М, 2005. -34 а.л.

Публикации в изданиях, рекомендованных ВАК:

2. Постмодернизм как посттравматический опыт польской прозы 90-х гг. // Вопросы литературы, 2001, № 6.-1,5 а. л.

3. «Началом был каждый день» // Новое литературное обозрение, 2001, №52.-0,3 а. л.

4. Эхо войны и научная рефлексия // Славяноведение, 2005 (в печати) - 0,4 а. л.

Статьи:

5. Игры, в которые играет писатель. Писатель, который играет в игры // Иностранная литература, 1997, № 11.-0,3 а. л._

6. Поэтика прозы 90-х: гипноз постмодернизма и реальные проблемы «выживания» литературы // Литературы стран Центральной и Юго-Восточной Европы 1990-х гг. Прерывность - непрерывность литературного процесса. Тезисы докладов международной конференции. М.,

1999.-0,1 а. л.

7. Молодая проза Польши на переломе: поиски форм самовыражения как путь эстетической адаптации // Поэтика и политика. М., 2000. - 0,7 а. л.

8. Русский «бум» Иоанны Хмелевской. Post scriptum к «польскому мифу»: парадоксы узнавания как реальность межкультурной коммуникации// Polacy w oczach Rosjan - Rosjanie w oczach Polak6w. Warszawa,

2000.-0,4 а. л.

9. «На границе моря и письменного стола...» // Иностранная литература,

2001. №4.-1,6 а. л.

10. Личное пространство чужой территории: «Волчий блокнот» М. Вилька и стереотип России // Россия - Польша. Образы и стереотипы в литературе и культуре. М., 2002. - 1,1 а. л.

11. Поэтика польской прозы 1990-х годов: гипноз постмодернизма и реальные проблемы «выживания» литературы // Литературы стран Центральной и Юго-Восточной Европы 1990-х гг. Прерывность - непрерывность литературного процесса. М., 2002. - 0,9 а. л.

12. Самоощущение и поэтика молодой прозы в постсоциалистическом мире: Польша и Россия // Литература, культура и фольклор славян-

ских народов. XIII Международный съезд славистов (Любляна, август 2003). Доклады российской делегации. М., 2002. - 0,8 а. л.

13. «Краткий курс археологии памяти». Предметный мир польской прозы 1990-х гг. // STUDIA POLONOROSSICA: к 80-летию Елены Захаровны Цыбенко. М, 2003. - 1,5 а. л.

14. Постмодерн-терапия (польская проза и литературная критика 1990-х годов)// Постмодернизм в славянских литературах. М, 2004. -1,5 а. л.

15. «Всякое детство есть некая подвижная правда...»: проза инициации в молодой польской прозе конца XX - начала XXI века // Славянский вестник. Выпуск 2. К 70-летию В. П. Гудкова. М, 2004. - 0,8 а. л.

16. «Под мокрым небом Центральной Европы...». Ключевые образы пространства Центральной Европы в молодой польской прозе конца XX - начала XXI в. // Миф Европы в литературе и культуре Польши и России. М., 2004. - 1,3 а. л.

17. Между миром и домом: язык пространства в литературном сознании современной Польши // Национальная идентичность литератур ЦЮ-ВЕ в условиях глобализации. Тезисы докладов международной научной конференции 23-24 ноября 2004. Москва. М., 2004. - 0,1 а. л.

Всего: 47,3 а. л.

Для заметок

Подписано в печать 22.02.2005 Объем 2,9 п.л. Тираж 100 экз. Компьютерный центр ИСл РАН - ritlen@mail.ru

i „ * \ : ; ,

22 АПР20G5 v

Оглавление научной работы автор диссертации — доктора филологических наук Адельгейм, Ирина Евгеньевна

Введение.

Глава I. Меяеду «переломом» и «продолжением».

Глава II. Пространство и время: на границе общего и личного.

1. Между центром и периферией: пространство польской современности.

2. Между польским и непольским.

3. Между Mitteleuropa и Европой.

4. Между памятью и временем: традиции ностальгической прозы.

5. Между сном и явью: оптика сновидения.

6. Между утопией и антиутопией.

7. Между детством и зрелостью. Феномен инициации.

Глава III. Конструкция текста.:.

1. Между событием и словом: сюжетное и несюжетное повествование.

• Жанровые мутации сюжетной прозы.

• Бесфабульное повествование.

2. Между фрагментом и целым.

3. Между автором, повествователем, героем и читателем.

4. Между текстом и метатекстом.

Глава IV. Герой: на пути к новой концепции человека.

1. Между предметом и знаком: предметный мир и психология героя.

2. Между сознанием и подсознанием: проблемы миро- и самоощущения.

Глава V. Между модернизмом и постмодернизмом.

Введение диссертации2005 год, автореферат по филологии, Адельгейм, Ирина Евгеньевна

Диссертация посвящена художественному феномену молодой польской прозы 1990-х годов, который только начинает исследоваться российской полонистикой. По тематике этого периода в последние несколько лет был опубликован ряд статей большая часть которых принадлежит автору данной работы. Она же является автором единственной на данный момент монографии, касающейся непосредственно темы диссертации: «Поэтика "промежутка": молодая польская проза после 1989 года». Социокультурный аспект той части молодой прозы, которая обратилась в 1990-е гг. к военной теме, а также основные вопросы социологии польской культуры этого периода освещаются в монографии В. Я. Тихомировой «Польская проза о Второй мировой войне в социокультурном контексте 1989-2000» 2. В самой Польше молодая проза 1990-х гг. по мере своего возникновения находилась в поле постоянного внимания текущей критики, а с середины десятилетия стала и материалом литературоведческих исследований 3. В силу слишком маленькой временной дистанции по отношению к объекту исследования в этих работах используется методологический подход, получивший в польской филологии название «протосинтеза» («ргоШвугиега»). В отличие от «синтеза» («5уп1ега»), протосинтез представляет собой целостную характеристику эпохи или литературного течения, создаваемую во временных рамках самого описываемого исторического этапа, т. е. подведение итогов, предварительность и неокончательность которых «заданы» изначально. Протосинтез, таким образом, оказывается на грани истории литературы и литературной критики - в положении между, что накладывает отпечаток на характер интерпретации (этим же словом определяется и сама ключевая ситуация времени 1990-х годов, породившая определенный катастрофизм сознания молодой прозы и ставшая, в сущности, главным описанным ею переживанием). Подробнее о специфике критики и литературоведения, исследовавших польскую молодую прозу конца века, будет сказано ниже.

Для научной рефлексии «извне» - в данном случае для российской полонистики -польская проза 1990-х годов безусловно представляет значительный интерес и как типологическое явление в ряду других литератур постсоциалистических стран, переживших сходные исторические катаклизмы, и как уникальный опыт, связанный с особенностями истории уже непосредственно Польши и ее литературы. Различные аспекты, в которых может быть изучена проза этого периода в научной традиции отечественной филологии, существенно обогатили бы российскую полопистику в области польского XX века, итоги всестороннего историко-литературного анализа которого до 1990-х гг. в общем контексте литератур Центральной и Восточной Европы подведены в соответствующих главах коллективных трудов «История литератур Восточной Европы после Второй мировой войны» и «История литератур западных и южных славян»4. Обращение отечественной полонистики к периоду конца XX столетия представляет немалый интерес и для аналогичных исследований других литератур постсоциалистического пространства, открывая возможности выявления типологических закономерностей развития художественного языка в более широком контексте, а также для создания сравнительных исследований, касающихся мировой литературы конца XX века. Таким образом, выбор молодой прозы Польши 1990-х гг. в качестве предмета диссертационного исследования объясняется неразработанностью и научной актуальностью этого периода для отечественного литературоведения.

В конце 1980-х гг., когда в Восточной и Центральной Европе рухнул социалистический строй и непригодными оказались как привычные формы жизни, так и их объяснения, литературам этих стран предстояло выполнить задачу обновления языка, с одной стороны, ломая и отвергая неработающие формы и изжившие себя представления и понятия, с другой - массированно внедряя в общее культурное сознание новые их образцы.

К созданию литературных шедевров, которых во все времена ждет от литературы ее читатель и которые случаются нечасто (но с них, закрепляющих формы нового языка, начинает свою жизнь новая созидательная инерция), должен быть, прежде всего, готов язык -как на уровне создающих литературу писателей, так и па уровне воспринимающих ее читателей. В периоды исторических сломов, как показывает опыт истории литературы, эта подготовительная задача ложится, в первую очередь, на молодые силы, вливающиеся в литературный процесс. Определение «молодая проза», «молодая поэзия» и т. д. «присваивается» новой генерации писателей (как правило, действительно молодых по возрасту, хотя порой сюда включают и тех, кто запоздал с дебютами, в частности, по причине выпадения их эстетики из до сих пор общепринятой).

Вот почему, обращаясь к литературе Польши последнего десятилетия XX века, представляется правомерным из живого потока ее реальности выделить в качестве особого явления прозу, за которой в польском литературоведении и критике закрепилось терминологическое определение «молодая» (хотя, сегодня возможно было бы уже называть ее просто «.новой», поскольку именно она заняла в текущем литературном процессе ключевые позиции и, по сути, стала синонимом польской прозы конца века). В ней отчетливее всего проявились «множественные усилия» (Ю.Н. Тынянов) авторов по созданию нового художественного языка, адекватного переживаемому времени. Эти усилия, материализующиеся на уровне поэтики, реконструируются из самих литературных текстов, вне которых не могут быть описаны и осмыслены. Такое описание и осмысление и является целью данного исследования.

Молодая проза вошла в культурное сознание своего времени и была им востребована и отрефлексирована как некий текстовый массив, имеющий в непосредственном восприятии «исторического читателя» (Л.Я. Гинзбург) очевидную общность задач и эстетики, прежде всего, ощущаемую им как отступление от прежних образцов художественности, доведенных предшествующей литературой до автоматизма.

Это текстовое пространство состоит из произведений авторов разной индивидуальности и разного уровня художественности, но общностью новизны, всегда остро ощущаемой читателями-современниками, предлагает язык переживания новых проблем сознания. Оно обладает определенной общностью структуры, которая, подобно отдельному тексту, может быть путем анализа разложена на образующие ее взаимосвязанные планы. Только в процессе такого анализа могут быть выявлены смыслы и их контексты, которые молодая проза ввела в общее сознание как формы и понятия нового языка. Избранный диссертанткой путь научной рефлексии представляется продуктивным, так как смыслов вне поэтики не существует, а реальное вхождение нового языка и его усвоение происходит через текущую литературу - особой целостности ее воздействия на читателя.

В данной работе предпринята попытка выявить и описать основные парадигмы поэтики этой прозы именно как единого по своей эстетике текстового пространства. Автор ставил перед собой конкретную исследовательскую задачу: выявить те, условно говоря, «матрицы» языкового переживания ситуации слома, в которых молодая проза предлагает читателю образцы своей художественной рефлексии, своего видения времени, своего понимания задач литературы. В то же время автор стремился по возможности избежать потерь при рассмотрении индивидуального писательского своеобразия и отдельных произведений, составляющих единый литературный организм.

Текущая проза как складывающаяся система художественного языка всегда является адаптационным - эстетическим и психологическим - ответом на идущие в реальной исторической жизни изменения понятий и представлений. Способ эстетического переживания в новой прозе, вызванный теми или иными переменами, обычно воспринимается повседневным сознанием читателя как перелом, застой или даже тупик.

При описании поэтики молодой прозы в концепции данного исследования учитывалось то обстоятельство, что опыт Польши - часть общей картины закономерностей создания и бытования нового художественного языка в условиях пережитого достаточно большой культурной территорией слома 1980-90-х гг. Знание о том, как формируется язык переживания такого слома, имеет немалое теоретическое значение - и в отношении литературы самой Польши, и в отношении аналогичного опыта других культур. Осмысление над генезиса и функций «словаря» смыслов, который этот новый язык вводит в культурный обиход, может способствовать пониманию происходящего в сознании и структуре чувствования человека, оказавшегося в зоне резких перемен. В истории же самой Польши XX века этот слом и заново - после межвоенного двадцатилетия - обретенная независимость в известной мере возвращают литературу и рефлексию над ней к периоду 1918-1939, когда литература также адаптировала своего читателя к реальности нового художественного языка, за которым стояла новая историческая реальность. Этот процесс был резко оборван Второй мировой войной, а затем политической экспансией СССР, направившей ход развития польской литературы в другое русло. В известной мере в последние 10-15 лет Польша на новом историческом витке отчасти вернулась к моменту того «обрыва», хотя и в другом историческом времени, у которого при сходной типологии процессов иные реальные условия «старта» и иные «стратегии» в отношении будущего. Тем не менее, между этими двумя моментами есть определенное сходство, позволяющее с новой стороны увидеть сложную логику развития культуры. Автор диссертации исходил из того, что в концепции исследования литературного процесса XX века следует, с одной стороны, иметь в виду всегда присутствующую внутреннюю, сложно детерминированную (и «изнутри», и внешним контекстом культуры в целом) логику развития самой литературы. С другой - необходимо учитывать «насильствепность» процессов, навязываемых литературе вследствие резких общественных перемен, также задающих в определенной степени ее движение, и характер видимого только во временном развороте процесса интеграции конкретного опыта польской литературы в европейский и мировой культурный контекст. Для этого и необходимо описание каждого из моментов развития ее художественного языка, осуществляющегося в единстве текстового пространства литературы. Таков проблемно-методологический контекст исследования, потенциально открывающий новые направления в изучении польской прозы конца XX века.

Автор диссертационного исследования в своей монографии «Польская проза межвоенного двадцатилетия: между Западом и Россией. Феномен психологического языка» 5 (М., «Индрик», 2000) предпринял аналогичную попытку описания психологической прозы межвоенного двадцатилетия. Данная работа, посвященная эстетическим результатам 1990-х годов в молодой прозе, в известной мере продолжает тот «сюжет» истории польской литературы, показывая через анализ поэтики целого пласта литературы определенного времени механизм создания нового «словаря» языка переживания, или психологического языка, формируемого текущей прозой. Такое единство видения совершающихся в литературе выборов пути также определяет научную актуальность и новизну работы.

Происходящие в языке польской прозы после 1989 г. перемены были восприняты некоторыми ее польскими интерпретаторами как тупик. Если принять положение Ю.Н. Тынянова, который писал, что «у истории . тупиков не бывает. Есть только промежутки» 6, то можно сказать, что литература - как часть исторической жизни человечества и один из важнейших его интеллектуальных языков - не знает в своем существовании и развитии ни перерывов, ни разрывов, ни тупиков. Они всегда - аберрация нашего зрения и наших чувств. Развитие литературы идет «одновременно многими путями» и «одновременно завязываются многие узлы»7. В концепции данной работы ключевым для понимания логики исторического развития является понятие литературного промежутка. В историко-литературном аспекте исследование как раз и посвящено поэтике промежутка. Это понятие заслуживает теоретического и практического интереса еще и потому, что феномен молодой польской прозы конца XX века - тот самый случай в истории литературы, когда на определенном этапе развития оказываются ценны не просто «готовые вещи», которые могут быть удачны или не очень, а то, что они своей совокупностью приближают реальность новой плодотворной художественной инерции движения, означающей новый этап в существовании художественного языка. Анализируя молодую прозу как некую общность текстового пространства, можно попытаться увидеть, как и на каких путях это происходит.

В литературном процессе - его естественном протекании и воздействии на читателя постоянно изменяющегося художественного языка - далеко не всегда и не сразу можно с определенностью выделить первый, второй и другие ряды составляющих его в тот или иной текущий момент конкретных художественных произведений. В глазах современников литература зачастую имеет иную иерархию эстетических и общественных ценностей, чем она определяется в глазах потомков. Как заметил Т. Элиот, классик может быть «узнан» только из исторической перспективы, которая устанавливает и культурные каноны. Но место и роль писателей, которые, по выражению М.Л. Гаспарова, «в классики не вышли», в деле создания и закрепления нового художественного языка тем не менее значительны, так как лишь общие усилия подготавливают и приятие первых имен, и даже само их появление. По этому поводу В. Шкловский в свойственной ему парадоксальной форме заметил, что наследование в литературе идет не от отца к сыну, а от дяди к племяннику. Часто это «родство» бывает и более отдаленным, и более причудливым, неожиданным по результатам. Реальное развитие литературы - процесс куда более сложный, противоречивый и драматичный, чем эстетически «дистиллированное» движение первых имен, каким порой представляется из исторического далека ее путь. Для естественного формирования и функционирования художественного языка чрезвычайно важными и актуальными оказываются тексты, которые спустя двадцать-тридцать лет выпадают из круга активного чтения, оставаясь в курсивах и петитах историй литератур. Научная же рефлексия рано или поздно обнаруживает, что многие стилистические открытия, связывающиеся в каноническом представлении с теми или иными первыми именами, оказались во многом подготовлены как раз теми, кого история позже «сочла лишним». Чтобы в литературе произошло что-то значительное, ей необходимы, как писал Ю.Н. Тынянов, «множественные усилия» и «непрояв-ленные негативы» (т. е. как раз литература второго-третьего ряда). Это положение как реализующийся в данной работе методологический и содержательный принцип представляется принципиально важным и достаточно новым (чаще при выборе объекта исследования того или иного периода литератур в качестве критерия используются довольно произвольно определяемые соображения «художественной ценности» произведений, установленной более поздним временем и его несколько искривленной по отношению к реальности перспективой).

Текущая же литература, как уже говорилось, рождается, прочитывается и поначалу воздействует на художественное сознание и язык своего времени как поток текстов, образующих общий контекст, минимально расчлененный в своем естественном живом бытовании на иерархические ряды и уровни. Читателю-современнику она нужна в такой своей избыточности, неокончательности, разноуровневое™, прежде всего, для того, чтобы помочь в первом приближении структурировать хаотические впечатления от меняющейся на глазах действительности. Из прочитанных текстов он получает определенный набор представлений и сценариев поведения, чувствования - эмоциональных и эстетических ориентиров, помогающих выбитому из привычной колеи сознанию адаптироваться к переменам понятийного языка времени и обрести эстетическое самоощущение.

Литература периода перелома - как звено в развитии художественного языка - возникает поначалу, с одной стороны, из читательской потребности «накрыть словом» меняющуюся жизнь, дав ее образ и одновременно образец рефлексии над ней, с другой же -из накапливающейся внутри самой литературы необходимости и неизбежности в изменении художественного языка. При этом и в общем, и в индивидуальном сознании одновременно сосуществуют и взаимодействуют тексты, которым суждена долгая жизнь, и тексты, которые умрут вместе с породившим их историческим мгновением. Но в момент своего появления и те, и другие оказываются востребованы временем. Первые при этом не всегда сразу и по достоинству бывают оценены, а вторые в своей короткой судьбе на самом деле имеют зачастую куда большую зону воздействия, чем те, что остаются в статусе образцов художественности надолго, и именно они порой реально закрепляют происходящие сдвиги.

По замечанию С.С. Аверинцева, книги текущей литературы делятся для читателя «не на хорошие и плохие» (по своему художественному уровню), а на «необходимые и на те, без которых можно обойтись», причем «книги необходимые бывают несовершенны и -наоборот» 8. О том же самом - по уже относительно филологии как «науки понимания» -пишет и М.Л. Гаспаров, по мнению которого, научный подход к изучаемым текстам отличается от избирательного подхода критики (стремящейся к установлению — порой на основании личного приятия или неприятия той или иной эстетики — иерархии уровней) именно своей принципиальной безоценочностыо, поскольку от «пристрастности» исследователя, ставящего во главу угла собственные вкусовые предпочтения, страдает историческая подлинность знания. «Как охотно, - пишет Гаспаров, — мы воздаем лично Грибоедову и Чехову те почести, которые должны были бы разделить с ними Шаховской и Потапенко!» 9. Те художественные открытия, которые мы позже отдаем в единоличное владение классикам, в момент своего рождения складываются из коллективных усилий писателей разного уровня.

В сложной коммуникации литературы и читателя последний выполняет функцию необходимой обратной связи. В связи с этим встает и одна из острейших проблем литературного XX века - феномен не прочитанных вовремя текстов. Не пройдя в восприятии читателей стадии своего рода «естественной современности», соотнесенности текста с породившей его повседневностью, т. е. стадии «узнавания» с неизбежными приятиями-неприятиями, и будучи прочитанными в другое время отдельные произведения или литературное наследие того или иного писателя в целом нередко выполняют в другом времени функцию уже только художественных импульсов, оказывающихся более актуальными для его писателей, чем читателей. А то и вовсе остаются только фактами истории литературы. Объективное присутствие этих пропущенных и с опозданием возвращенных звеньев развития художественного языка осуществляется в литературной системе другого времени через интертекст. Тексты литературных «учеников» вводят в оборот язык «учителей», готовя тем самым его приятие и признание. В реальной истории формирования языка польской литературы, в противоречиях диалектики питающих его традиций и новаций недопрочтенные вовремя имена и художественные системы - В. Гомбрович, Б. Шульц - актуализируются сегодня именно через молодую польскую прозу.

Принципиальным для данного исследования является и понятие литературного поколения, закрепленного в истории литературы общностью исторического «места и времени» (возрастом, сходством социального и культурного опыта, временем и условиями дебютов, типологией созданных текущей критикой литературных репутаций и т.п.). Общеизвестно, что в любой отрезок времени в литературе присутствуют, сосуществуя в отношениях разной степени сложности «притяжений» и «отталкиваний», три силы, достаточно условно называемые старшим, средним и молодым поколениями. Движение их постоянно, и историческая роль каждого незаменима. Но в периоды кардинальных исторических сломов, когда рушатся сами опоры бытия и литература стремится найти язык для рождающегося нового зрения, межпоколенческие отношения осложняются порой до конфронтации и декларации полного отторжения. Тогда приход молодого поколения и его художественный выбор воспринимаются одними как оптимистическое свидетельство перелома, обещающего немедленное обновление языка и открытие им «окончательной» художественной истины, а другими - как обрыв традиции, ведущий в тупик. В развороте же истории это время, когда еще действует - хотя бы на уровне сложившегося стереотипа восприятия - инерция одного художественного языка (на которую работают, в основном, старшее и среднее поколения, тиражируя старые формы и одновременно «оберегая» от молодого экстремизма само ощущение художественной целесообразности и критериев), а в молодой литературе идет изживание прежней инерции и начинается активная подготовка почвы для создания языка, адекватного новому видению и переживанию.

Материалом данного исследования стали 126 книг различных прозаических жанров 48 авторов (см. «Список анализируемых произведений»), относимых польскими критикой и читателем к молодой прозе. В России в подавляющем большинстве эти имена и тексты практически неизвестны, поскольку переводов современной польской прозы па русский язык все еще слишком мало. Автор стремился по возможности представить в работе весь спектр составляющих анализируемое художественное явление молодой прозы жанров, тематики, стилей, и рассматриваемые в диссертации произведения можно считать репрезентативными в свете поставленной задачи исследования поэтики молодой прозы и выявления ее основных парадигм. Наличие большого количества текстовых примеров, что для данной работы является принципиально важным, демонстрирует, как возникают и какими поступают к читателю «единицы» того особого психологического языка 10, каким является литература — в данном случае, молодая польская проза - и в которых закрепляется и транслируется читателю мироощущение и эстетика этого поколения.

Литература любого периода, являющаяся для своего времени текущей, всегда существует параллельно с интерпретирующей ее критикой, которая имеет дело со структурой произведения в его первоначальном значении, пе обросшем еще напластованиями более поздних прочтений. Именно текущая критика дает возможность увидеть процесс освоения нового художественного языка в реальной сложности и противоречивости приятия или отторжения его форм.

Данное обстоятельство особенно важно иметь в виду при обращении к исследованию опыта иноязычиой литературы, так как в этом случае рефлексия неизбежно подвергается смещениям, связанным с контекстом восприятия. Некоторые исследователи склонны игнорировать это обстоятельство как несуществующее или маловажное, некоторые, напротив, - абсолютизировать, доказывая, что в смысле своей приближенности к объективной картине анализ чужой литературы никогда не может быть равноценен рассмотрению того же материала, проделанному в рамках собственной культуры. Действительно, как бы хорошо ни был осведомлен исследователь в материале иноязычной литературы, невозможно обойти то обстоятельство, что, воспринимая ее в ином контексте, иной личной культурно-исторической апперцепции, иных ментальных представлениях и понятиях, он невольно и неизбежно проецирует на изучаемый объект культурный опыт и систему понятий, за которыми стоит другая историческая, бытовая, психологическая и т. д. реальность. По словам М.Л. Гаспарова, исследователь чужой культуры способен поэтому скорее охватить общую картину происходящего, обнаружить точки схождения с опытом своей культуры, чем увидеть реальное место, смысл, значение и генезис тех или иных частностей, которые эту картину реально составляют, которые «узнаваемы» только изнутри носителями того же культурного языка и поэтому, прежде всего, попадают в поле зрения при рефлексии над своей литературой.

Вот почему позиция исследователя другой литературы - сознательно или нет - всегда устанавливает особую точку обзора, имеющую свои преимущества и недостатки. Приближению подобного видения к действительной картине при анализе иноязычной литературы (особенно современной) может способствовать постоянное внимание к рефлексии над ней «изнутри» - учет контекста, в котором эта литература создавалась и функционировала, и постоянное соотнесение с этой информацией собственных наблюдений и выводов. Видение «изнутри» во всей противоречивости закономерностей и случайностей отражает текущая критика, через которую и возникает реальная возможность отчасти совместить план «извне» с планом «изнутри», обеспечив новый, продуктивный ракурс.

Молодая польская проза конца XX века развивалась в тесном взаимодействии с критикой, осмысляющей текущий литературный процесс в его внешних и внутренних связях с изменяющимися формами жизни и одновременно переживающей аналогичные изменения в собственном языке. В сущности, предметом профессионального внимания последней было то же самое смятенное сознание современника, что и у прозы, но уже отраженное в порожденных им художественных текстах. Критики являлись такими же «жертвами» исторического перелома, как прозаики и их герои. Таким образом, в реальности литературной ситуации Польши 1990-х гг. проза и критика неотделимы друг от друга в решении единой задачи становления и закрепления в общем культурном сознании нового художественного языка. Поэтому голоса польских критиков и литературоведов, писавших в 1990-е гг. о прозе, что называется, по горячим следам, включены в «сюжет» исследования не только как материал по историографии вопроса, но и как важная часть общего литературного процесса.

Первое, что обращает на себя внимание, это то, что поначалу голоса критиков старшего и младшего поколения, выступавших на тему молодой прозы, словно бы сознательно чередовались (так, за книгой Мечислава Орского «А стены пали. Книга о новой литературе» (1995) последовала «первая монография о литературе тридцатилетних» (как было заявлено на обложке) - «Временное перемирие. О творчестве так называемого поколения "бруЛьона" (1986-1996)» (1996) молодых критиков Ярослава Клейноцкого и Ежи Соснов-ского; затем опять взял слово ученый старшего поколения - Станислав Буркот, выпустивший исследование «Польская литература в 1986-1995 годах» (1996); после чего появилась первая из многих последовавших за ней книга о 1990-х годах молодого критика и литературоведа Пшемыслава Чаплиньского «Признаки перелома. О польской прозе 1976-1996» (1997); в том же году вышли «Жажда перемен. Заметки о современной прозе» (1997) автора среднего поколения Ежи Яжембского и «Погода портится, или несколько соображений по поводу неприятной литературы» (1997) молодых исследователей Рафала Групиньского и Изольды Кец; кроме того, были изданы «Путь к себе. Избранные сюжеты литературы после 1989 года» (1997) Лешека Шаруги и вторая книга М. Орского - «Образы себя и мифологии (краткое описание проблем литературы 1990-х годов» (1997).

Начиная же с 1998 г., когда молодая проза заняла практически все польское литературное пространство, книги о ней выходили исключительно из-под пера молодых. Это -«Дебюты и возвращения. Чтение в период перелома» (1998) Дариуша Павелеца; «С другой стороны. Критические записки» (1998) Кшиштофа Униловского; «Двадцать лет с литературой. 1977-1996» (1998) Яна Томковского; «Профессия: читатель. Заметки о польской прозе 1990-х годов» (1999) Дариуша Новацкого; «Польская литература 1976-1998. Путеводитель по прозе и поэзии» (1999) Пшемыслава Чаплиньского и Петра Сливиньского; «Карета из дыни» (2000) Кинги Дунин; «Драконий глаз. Литература так называемого поколения «бруЛьона» по отношению к реальности III Речи Посполитой» (2000) Павла Дунина-Вонсовича; «Возвышенная печаль. Ностальгия в прозе девяностых годов» (2001) и «Непостоянные периферии. Наброски о литературе 1990-х годов» (2002) П. Чаплиньского; «Проза освобожденного поколения. 1989-1999» (2002) Уршулы Гленск; «Колонисты и кочевники. О новейшей прозе и литературной критике» (2002) Кшиштофа Униловского; «Бестактные повествования. Формы авторефлексии в польской прозе девяностых годов» (2002) Войцеха Броварного. Как видно из этого списка, обращает на себя внимание количество критических книг, своего рода «рефлексивный бум». При этом уже сами названия говорят о направлении молодой критической мысли - парадоксальности их видения - и неизбежных при нахождении внутри ситуации аберрациях зрения.

Поскольку речь идет о неустоявшейся, постоянно меняющейся картине текущего литературного процесса, возраст авторов исследований играет немаловажную роль. Следует отметить, что наиболее спокойными и толерантными (что не означает - более глубокими) оказывались работы старшего поколения, оценивающего новую прозу с позиции своей этики и эстетики, ощущаемой «назад» дистанции между языком своим и языком нового поколения, в отличие от книг сверстников молодых прозаиков, которым требуемую здесь дистанцию соблюсти, видимо, оказалось значительно сложнее.

Итак, литературоведческие работы, освещающие исследуемый период, стали появляться с середины 1990-х гг., когда возникла потребность не просто фиксировать литературные факты (появление новых книг), но и ввести временную координату - хоть и крохотную, но дистанцию. При этом исследователь, обращающийся к теме текущей литературы, почти всегда попадает в абсурдную ситуацию - пока издается книга, появляются новые произведения, уже известные читателю, но еще «не учтенные» литературоведом. Другими словами, подобная рефлексия всегда оказывается «временно трактуемым целым» 11 - «про-тосинтезом». В таком виде она поступает к читателю и закрепляет в его сознании определенные литературные репутации как тенденцию к иерархии.

Свой отпечаток на специфику критических и литературоведческих рефлексий, которые снабжали интерпретационным языком читателя и определяли те или иные установки восприятия, нередко накладывала двойная, а то и тройная роль их авторов. Как правило, они сами - активно комментирующие текущий литературный процесс критики, а порой и писатели (это состояние было названо «попыткой изнутри аквариума описать то, что делается вокруг» !2).

Чтобы правильно оценить характер рефлексии «изнутри», представляется целесообразным обратиться к структуре работ о современной польской прозе. В лих зачастую используются опубликованные ранее рецензии и статьи «по ходу дела» 13. Большинство авторов специально отмечают, что практически не изменяли старые тексты - те даются лишь с минимальными купюрами и стилистической правкой. Это повышает историческую цениость подобных книг как своеобразных собраний «моментальных снимков», отбор которых спустя время делается с учетом актуальности. «Если даже мой ответ на данную публикацию глуп или неактуален, это не значит, что он устарел - проблема по-прежнему актуальна»14, - такова позиция критика-исследователя. Прочтение критических выступлений спустя несколько лет после их написания - а именно это должно происходить с подобной книгой, вводящей в читательский оборот заново и в новой концентрации то, что возникало и бегло прочитывалось по мере написания раньше - имеет немалый смысл, поскольку дает представление о литературном и критическом сознании того, на глазах становящегося прошлым времени и об одном из образцов или вариантов языка этого сознания.

Хотя критика, по словам одного из ее представителей, - жанр неизбежно временный, обрекающий как пишущего ее, так и читающего на блуждания по запутанным следам, именно она, как показывает опыт истории литературы, всегда фиксирует то, чем новый художественный язык отличается от прежнего: несовпадения со сложившимися стереотипами острее всего чувствует современник перемен.

Наконец, можно считать, что самый жанр сборников рецензий, перемешанных с предварительными итогами в виде некоторых общих выводов, есть компромиссное решение проблемы объединения историко-литературного очерка с анализом отдельных произведений и выведения общей траектории типологии поэтики периода в целом. Эта позиция критики и литературоведения - при всем неизбежном балансировании между - подразумевает историческую компоненту, не позволяя литературоведческому исследованию замыкаться в функции самодостаточной «игры в бисер». Фрагментарность таких работ, во-первых, дает возможность создания своеобразного интерпретационного гипертекста. Разнообразные литературоведческие сюжеты, связанные друг с другом личностью их автора, динамично сосуществуют в пространстве одной книги, а «расстояния» между ними заполняет читатель собственными ассоциациями и аллюзиями, создавая из этих элементов рефлексивной мозаики свою подвижную картину.

Бросается в глаза и популярность пограничного жанра «записок», «заметок» (книги Е. Яжембского, Р. Групиньского и И. Кец, К. Униловского, Д. Новацкого, П. Чаплиньского), выражающего ощущение невозможности, находясь внутри временной ситуации, быть объективным. Фрагментарность жанра передает фрагментарность, временность, моментальность, текучесть, сиюминутность самой литературной ситуации и вытекающей из всего этого непреодолимой неполноты знания критика и литературоведа о современной ему литературе. Он словно бы еще больше уменьшает и без того недостаточную временную дистанцию, подчеркнуто избегает претензий на некое целое, поскольку убежден, что 1990-2000 - период хаоса («свежие явления, в половодье которых потерялся не один рецензент»15; «Как охватить образ литературы в жидком состоянии, который у многих исследователей ассоциируется с мало обещающим хаосом?» |6), предварительного знакомства, но никак не синтезов («специфика новой ситуации заключается .в невозможности выделить доминирующие в описании иерархии» ,7).

Обращает на себя внимание стремление откровенно декларировать частность взгляда, индивидуальность личной «истории литературы», тяготение к жанру своего рода читательской автобиографии, читательскому дневнику. Ощущение субъективности связано с невозможностью отстраниться от собственного недавнего прошлого.

Отсюда идея современной польской прозы как путеводителя «по стране, еще только познаваемой общими усилиями» ее читателей 18 у П. Чаплиньского и П. Сливиньского. Отсюда и метафоры жанра («клиповый характер» исследования у Томковского, «наезды камеры» у Яжембского) и своего рода «оправдания» авторов во вступлениях, объясняющие, чем не являются их книги: «#е синтез польской прозы» ,9; «Никогда не собирался учесть каждую исписанную бумажку за последние двадцать лет»20; «.не монография, не синтез, не учебник, не история литературы, разве что ее попытка, сознающая свою ограниченность и часто преображающаяся в литературную критику»; «некоторые процессы и понятия <.> 1 избранные авторы и анализ отдельных произведений» ; «дать описание важнейших явлений, а не коллекцию фамилий и названий» 22; «не целостная панорама - наверняка в книге не хватает информации о многих исключительно интересных литературных явлениях» ; «лишь собрать необходимую информацию о новых произведениях и авторах» 24; «Мы не верим в то, что кому-то доступна абсолютная истина, по верим в ее поиски. Эта книга -стимул к подобным самостоятельным поискам» 25; «Публикация не является, и не может-по причине слишком короткой дистанции - являться замкнутой, целостной картиной периода» 2б; «мелкие замечания на тему будущей, а собственно, отчасти уже написанной историко-литературной работы, посвященной польской прозе 1990-х годов» 21.

Важной чертой этого литературоведения становится и взаимная полемика исследователей, включаемая в текст книг (у Чаплиньского в «Непостоянных перифериях» и Уни-ловского в «Колонистах и кочевниках» даже специальные главы). Следует отметить, что мало кто способен здесь на толерантность; редкий ее пример - Яжембский, из молодых лишь П, Чаплиньский. Многие критики стараются сразу отмежеваться от «популярных проблем» (Яжембский, Новацкий), задаваясь вопросом - как избежать затертых формул, пусть даже правильных? Описать заново прозаический опыт 1990-х годов невозможно, однако следует пытаться найти «щель в едва завязавшемся историко-литературном дискурсе, просвет между уверенностью и сомнениями» .

Наконец, неотъемлемая черта этих книг - «открытый финал», выдающий амбивалентность стремления - оценивать или описывать, нетерпеливо прогнозировать или спокойно ждать. Последняя подглавка вступительной главы книги Новацкого так и называется- «Прогнозы», Я. Томковский в своей книге прямо говорит о конкретных ожиданиях критики - второго, третьего и пр. романов, повторения успеха первой книги того или иного прозаика. В силу отсутствия дистанции Групиньский и Кец допускают возможность ошибки: «Мы представили в нашей книге тех авторов, в которых верим. Не исключена ошибка <.>» 29. Почти везде присутствует момент представления о том, что «нужно» и «не нужно» литературе, как «должно быть» и как «не должно быть» (так, «не должно», например, быть постмодернизма, который принято упрекать в «иностранном» происхождении, нарушении устоявшейся литературной периодизации, несерьезности, неоднозначном отношении к массовой культуре, подрыве «исконно польских» или «исконно европейских» понятий и ценностей, неспособности и нежелании отражать новую польскую реальность, препятство-вании идентификации читателя с героем). Все это еще раз доказывает неразрывную связь «протосинтезов» с задачами и возможностями критики. Наиболее же плодотворным, как представляется, прогнозом здесь может быть открытость любому возможному повороту литературного процесса: «как всегда, появятся сюрпризы, десятки сюрпризов» 30. «Сегодня литература молодых - открытая книга: в ней может запечатлеться новый вариант реализма, психологическое течение, гротескно-абсурдистская литература, эмоциональная, катастро-фистская. Постмодернизм, очевидно, будет заключаться в том, что ни одна из этих возможностей не станет доминирующей, они будут сосуществовать и проникать друг в друга» 3(, - пишет Буркот.

Итак, в «текущее» литературоведение на этом этапе активно проникает стиль критики - «потребность оценивать заслоняет <.> анализ» уг. К оцениванию склонны почти все авторы. К. Униловский даже использует метафорику соревнования, рейтингов, литературных соревнований и пр.33, Р. Групиньский и И. Кец используют категории психологические («неприятный», «надменный», «суровый»), призванные подчеркнуть творческий индивидуализм нового поколения и т.д. Намеренно избегает критических фиоритур П. Чаплиньский, за что подвергся критике34. Именно Чаплиньский пытается наметить дистанцию историка литературы, отойти на нее, найти золотую середину между перспективой критика, участвующего в литературном процессе, и историка литературы, стремящегося к установлению определенной дистанции, между личным переживанием и историко-литературной объективностью.

По временному охвату материала эти работы можно разделить на три группы. Прежде всего, это книги, посвященные исключительно периоду после 1989 г. («Жажда перемен» Е. Яжембского, «Погода портится» Р. Групиньского и И. Кец, «Путь к себе» Л. Шаруги, «Образы себя и мифологии» М. Орского, «Дебюты и возвращения» Д. Павелеца, «С другой стороны» и «Колонисты и кочевники» К. Униловского, «Профессия: читатель» Д. Новацкого, «Карета из дыни» К. Дунин, «Драконий глаз» П. Дунина-Вонсовича, «Возвышенная печаль» и «Непостоянные периферии» П. Чаплиньского, «Проза освобожденного поколения» У. Гленск, «Бестактные повествования» В. Броварного. Другая группа исследований начинает анализ современного литературного процесса с обращения к предшествующему периоду 1980-х гг. («Временное перемирие» Я. Клейноцкого и Е. Сосновского, «А стены пали» М. Орского, «Польская литература в 1986-1995 годах» Ст. Буркота). Третья касается периода с 1976 года, когда «большая и постоянно увеличивавшаяся группа польских писателей разорвала пуповину, связывавшую их с системой»35 («Признаки перелома» П. Чаплиньского, «Польская литература 1976-1998» П. Чаплиньского и П. Сливиньского, «Двадцать лет с литературой» Я. Томковского). Вторая временная граница, в силу объективных обстоятельств, чаще всего является случайной- это просто момент окончания работы над монографией, но никак не завершение периода.

Различаются работы и по широте охвата материала.

С одной стороны, это книги, предметом анализа в которых является весь литературный процесс 1990-х годов (или шире). Так, М. Орский в «А стены пали» рассматривает процессы и тенденции в новейшей литературе в целом (хотя акцент сделан на прозе), противопоставляя позицию «этики» (у среднего поколения) позиции «эстетики» (у поколения молодого). Книга Ст. Буркота «Польская литература в 1986-1995 годах» задумана как продолжение предыдущей его работы - «Польская литература в 1939-1989 годах» (1993), и потому систематизирует материал и по поэзии, и по прозе, и по драме за обозначенный период (в 2003 г. исследователь объединил эти две книги, расширив при этом временные рамки, в издании «Польская литература в 1939-1999 годы»). Я. Томковский в книге «Двадцать лет с литературой» ставил цель осветить основные явления периода в целом, «Польская литература 1976-1998» П. Чаплиньского и П. Сливиньского дает удачное сочетание описания типологии процессов в литературном быте, а также прозе и поэзии в целом, и отдельных «портретных фрагментов». В том же, что касается прозы, она полностью повторяет концепцию книги П. Чаплиньского «Признаки перелома». Кинга Дунин в «Карете из дыни» рассматривает отношения литературы

1990-х годов со СМИ. Л. Шаруга в книге «Путь к себе. Избранные сюжеты литературы после 1989 года» ставит задачу «указать несколько уже явно наметившихся путей, ведущих к новому литературному образу Польши» 36. Исследователь рассматривает и прозу, и поэзию, причем разных поколений, но исключительно в преломлении проблемы пространства («Кресы», малая родина, образ отчизны и т.д.).

Другие книги посвящепы исключительно прозе, рассматривая отдельные ее явления или пытаясь наметить классификацию. Так, П. Чаплиньский в «Признаках перелома. О польской прозе 1976-1996», по подходу наиболее близких автору настоящей диссертации, стремится «найти и проанализировать значимые тенденции польской прозы этого периода», учитывая эстетическое сознание, понимание задач литературы, особенности поэтики. Композиция книги вытекает из поставленной автором задачи («Я ищу следы перелома. Я ищу их в том, что заканчивается, и в том, что начинается» 37): два больших раздела - «Признаки конца» (1976-1989) и «Признаки начала» (1989-1996). Исследователь отмечает возрождение фабулы, воплощение в новой польской прозе идеи метафикции, выделяет три варианта авторской позиции («ремесленники», с их культом писательского профессионализма; «насмешники», пародирующие жанры и стили; «имморалисты», использующие тон провокации, исповедующие свободу от культурных мифов, табу) и три варианта самоощущения героя (являющегося ответом на вопрос «Откуда ты?»: «Не отсюда», «Отсюда», «Ниоткуда») и т. д. Появляется в критике попытка описать основные явления литературного быта и сознания, вернуться на другом витке к социальным факторам и укоренить свою позицию в реальности (вступительная глава к работе К. Упиловского «С другой стороны», которую автор дополняет затем рядом ранее опубликованных рецензий). Яжембский в «Жажде перемен» выбирает другое построение книги, перемежая «более общие наблюдения с более частными комментариями» 38 и рассматривая лишь избранные проблемы и избранные произведения писателей разных поколений. Выбор исследователя обусловлен скорее социальными факторами - то, что «служит "общественной терапии"» - художественный аспект остается на втором плане. Подобным образом другой автор старшего поколения, М. Орский, ставит в «Образах себя и мифологиях» во главу угла этические категории, как и в первой своей книге, утверждая, что новая польская проза отбросила идею нравственного долга. Орский также включает в книгу ранее публиковавшиеся рецензии на произведения отдельных прозаиков молодого и среднего поколения. Д. Новацкий в книге «Профессия: читатель. Заметки о польской прозе 1990-х годов», давая во вступительной главе представление об общей литературной ситуации, основных изменениях, произошедших после 1989 года, далее помещает старые рецензии на прозаиков разных поколений, сгруппировапные вокруг нескольких проблем (тема малой родины, ситуация поляка за границей; удачи-неудачи авторов; автобиографизм, ирония; проблемы массовой литературы). П. Чаплиньский в «Возвышенной печали» рассматривает связь ностальгии с возвышенностью, порожденной тоской по ушедшему времени, по идеальному пространству и настоящему. Свою задачу автор видит в объяснении причин изобилия ностальгических произведений в современной польской прозе («ностальгия - путь к возвышенности, а возвышенность рождается из надежды уберечь смысл, убиваемый постоянным опытом утраты» 39) через показ внутреннего разнообразия ностальгических произведений. Отсюда конструкция книги: излагая свою позицию во вступительной главе и вступительных подглавках к каждому разделу, он помещает далее (публиковавшиеся ранее) интерпретации отдельных произведений, отчасти схему нарушающих. В другой своей книге - «Непостоянные периферии. Наброски о литературе 1990-х годов» П. Чаплиньский выдвигает идею не равенства в литературе периферии и центра (всех смыслов, стилей и жанров), а непостоянства самого явления периферийности.

Другие авторы сосредотачивают свое внимание исключительно на творчестве молодого поколения. Такова книга Я. Клейноцкого и Е. Сосновского «Временное перемирие», авторы которой анализируют роль среды «бруЛЬона» в создании новых идей и распространении литературы тридцатилетних, подчеркивая зависимость литературы от факторов общественных, политических и культурных. Неслучайно один из рецензентов назвал это исследование «реалистическим экспериментальным романом, изнутри изображающим писателей молодого поколения на фоне общественных и мировоззренческих перемен» 40. В сущности, вся молодая критика берет на себя в определенной степени задачи очерковой прозы - называния, описания конфликтных моментов современной социальной жизни, блиц-исследования своего рода «социологии поэтики». Так, например, Р. Групиньский и И. Кец в «Погода портится», по их собственным словам, попытались «указать на то, что в молодой литературе они сами считают наиболее интересным и ценным» 4|, дав при этом общую картину литературной жизни. «Вот повесть о молодой польской литературе, повесть о том, как она освобождалась от навязываемых ей влияний и зависимостей, как выходила из мрачной тени коммунизма, а также авторитета современных "пророков", бойцов "второго круга обращения" и "Солидарности". Это повесть о победе этой литературы над национальными стенаниями и схемами <.>»42, - подводят итог авторы. П. Дунин-Вонсович в «Драконьем глазе» включается в спор о реалистической ценности молодой польской прозы, понимая реализм как наличие реалий современной Польши и разделяя авторов, согласно их отношению к 111 Речи Посполитой, на либералов, романтиков и анархистов. Книгу отличает еще и то, что в одном ряду рассматриваются не только молодая проза и поэзия, но и, например, современные песни. Кроме того, Вонсович вводит в поле зрения широкого читателя много малоизвестных имен. У. Гленск в «Прозе освобожденного поколения» также анализирует только молодое поколение, рассматривая при этом художественную литературу «как специфический источник информации об окружающем мире» 43. Воспроизводя по текстам самый образ ментальности поколения, исследователь отмечает основные ее черты - равнодушие к sacrum, нестабильность межчеловеческих связей, склонность к опредмечиванию другого человека, наркотики как реалию быта, детабуиза-цию, отсутствие сколько-нибудь ясных и осмысленных нравственных иерархий. Гленск постоянно сопровождает свой анализ литературной картины социологическими данными, что позволяет сопоставить прогнозы и тенденции социологов и конструкции, предлагаемые младшим поколением писателей. В! Броварпый в «Бестактных повествованиях» рассматривает молодую прозу 1990-х годов, с точки зрения явления авторефлексии. Исследователь анализирует большое количество произведений, отражающих темы и явления, количественно доминирующие в прозе 1990-х и подчиненные выделяемым ученым трем типам авторефлексии.

В критике 1990-х г. г. возникла также необходимость разграничить жанр рецензии и собственно критику. Так, Униловский отделяет взгляд рецензента, у которого горизонт сужается до анализируемого произведения, от взгляда критика, который обязан рисковать и моделировать собственную концепцию или образ литературы 44. Очевидно, следствием ощущения особой фрагментарности литературоведческого языка и его возможностей является распространенность в польском литературоведении жапра бесед, дуэтов, антологий. В 1998 году вышла книга «Уроки письма» 45, плод коллективных усилий критиков и литературоведов - своего рода антология высказываний о процессе, целях, стимулах творчества. Она могла бы стать своего рода манифестом молодых авторов, однако здесь представлены различные поколения, вплоть до самых старших. В 1999 году П. Чаплиньский и П. Сливиньский издали «Контрапункт. Беседы о книгах» 46 - диалоги двух критиков и несколько интервью, своего рода «дебаты», на манер телевизионных (одна сторона в них -представители определенной нелитературной среды, взгляда, поколения, другая - писатели, поэты, критики, литературоведы), касающиеся нескольких тем (республиканских ценностей, литературного быта и задач литературы, проблем копъюнктурности, феминизма). В 2000 году появилась книга, в которой о новой литературе говорят сами писатели «Литературный салон. С польскими писателями беседует Габриэла Ленцка» 47 - «оригинальный портрет польской литературы последнего десятилетия, написанный самими писателями, т. е. коллективный автопортрет» 4S. В нем представлены разные поколения и величины - от старейших и крупнейших (нобелевские лауреаты В.Шимборская и Ч. Милош, а также К. Бравдыс, Г. Херлинг-Грудаиньский, Ст. Лем, Сл. Мрожек, Я. Ю. Щепаньский, Р. Капущиньский) до дебютантов 1990-х (Ст. Хвин, О. Токарчук, М. Тулли, 36. Крушиньский). В 2002 году Станислав Бересь издал «Историю польской литературы в беседах. XX-XXI вв.», продолжив традицию популярных в Польше развернутых интервью с писателями (в разное время были опубликованы подобные беседы с В. Гомбровичем, А.Ватом, Г. Херлингом-Грудзиньским, Ю. Стрыйковским, Ст.Лемом, Т. Конвицким, Т. Ружевичем и другими). Книга Береся - сознательно скомпонованное собрание автопортретов, складывающихся в образ современной польской литературы. Здесь звучат голоса наиболее значимых фигур всех поколений последнего столетия - и «классиков», и писателей менее известных: от Ч. Милоша и Ст. Лема до молодых - А. Болецкой, 36. Крушиньского, А. Стасюка, О. Токарчук, М. Грепсовской. В 2003 году вышел второй том «Бесед в новом столетии» (эта серия продолжила трехтомные «Беседы под конец века»), в который, в частности, вошли и интервью с писателями младшего поколения.

Наконец, следует отметить сборники статей о прозе 1990-х годов. «Спорные проблемы современной польской литературы» (1999) касаются ее лишь отчасти (статьи Я.Томковского «Похороны и эксгумация. Польский роман в 1976-1996», Г.Борковской «Стереть старую штукатурку с памятника польской литературе. О "молодой" женской прозе»), Полностью посвящены новой польской прозе сборник статей молодых литературоведов «Миры новой прозы» (2001), рассматривающих творчество некоторых дебютантов 1990-х гг., и второй том двухтомной «Польской литературы. 1990-2000» (2002), предметом анализа в которой стали темы, мотивы, произведения, их поэтика и создатели, литературная критика и ее спор о самом переломе - классицизм, традиции контркультуры, феминизм, духовность, метафизические мотивы, аркадия, политические проблемы, свобода, изображение ПНР, Кре-сы, малая родина, мотив старости, литература факта, научная фантастика и т. д. Сверхзадачей авторов стал пересмотр некоторых интерпретаций известных произведений.

Добавим также, что очень кратко касаются феномена молодой прозы и авторы историй польской литературы: Р. Матушевский в «Польской литературе 1939-1991» (1992), М. Домбровский в «Польской литературе 1945-1995. Основные явления» (1997), Ст. Стабро в «Польской литературе 1944-2000. Наброски» (2002).

Наконец, несмотря на декларируемое отсутствие дистанции по отношению к литературе 1990-х годов, уже появились и справочные издания, посвященные этому периоду. Прежде всего, это «Еще один Парнас. Словарь польской литературы, год рождения после 1960»49 (1995). Молодая польская литература показана здесь через творческие биографии ее создателей, статьи о важнейших периодических изданиях и новых течениях. «По возможности мы пытались объяснить, кто есть кто <.>, кто что пишет, а иные произведения даже пересказать. Мы также пишем о журналах, в которых выступает новая литература, и о самых популярных упорядочивающих ее терминах»50, - объясняют свою позицию составители. Это своего рода книга-манифест, написанная от имени «нас» (т. е. молодого поколения, к которому относятся и составители словаря), с элементами откровенного эпатажа, но обращенная к читателю и выполняющая функцию связующего звена в процессе коммуникации. В 2003 году вышла «Летопись литературной жизни. 1976-2000. События. Дискуссии. Итоги»51, составленная молодыми учеными П. Чаплиньским, М.Лечиньским (1975), Э. Шибович (1977), Б. Варкоцким (1977). Это уникальное издание, собравшее информацию об истории польской литературы последней четверти века. Год за годом в нем фиксируются факты, составляющие литературную жизнь во всех ее проявлениях: наиболее громко прозвучавшие книги, сведения о рождении и упадке периодических изданий, материалы о дискуссиях критиков, присуждении наиболее престижных премий, данные об издательском рынке, информация о смерти литераторов и пр. «Летопись» таким образом объединяет три области - историю и социологию литературной критики и литературоведения, летопись событий и состояние рынка.

Критика, материалом рефлексии которой стала молодая проза 1990-х, оказывается, таким образом, для нее самой и читателя не просто ее интерпретацией, но и самозначимым текстом - своего рода прозой о литературе, описывающей реальные формы ее существования. Это совершенно новая ее культурная ипостась.

Отметим также, что несмотря на то, что польские литературоведы, как было показано, в той или иной степени прослеживают ряд линий развития молодой прозы, целостной картины этой прозы в плане комплексного анализа ее поэтики на данный момент не создано.

Теоретически и методологически данная работа опирается на труды отечественных филологов, посвященных общим и частным проблемам поэтики (Ю.Н.Тынянов, В.Б. Шкловский, М.М. Бахтин, Ю.М. Лотман, Л .Я. Гинзбург, С.С. Аверинцев, М.Л. Гаспаров, Б.А. Успенский, А, П. Чудаков и др.), отечественных и зарубежных теоретиков литературы (И. Ильин, Ж. Женетг, Р. Барт, Ж. Деррида, Ф. Лежён, П. Во, Г. Р. Яусс) и на работы отечественных полонистов (прежде всего, В.А.Хорева, Е.З. Цыбенко, А.Б. Базилевского, В.Я. Тихомировой). В разработке выбранной для исследования темы автор стремился к конструктивному совмещению сравнительно-исторического и типологического, структурного подхода к поэтике и формам бытования художественного языка, исходя из положения, что современность есть часть исторического процесса, и именно такое ее видение позволяет аргументированно говорить о типологии явлений.

Основные положения диссертационного исследования изложены в монографии «Поэтика "промежутка": молодая польская проза после 1989 года» (М., «Индрик», 2005, 34а.л.), ряде статей52, апробированы в выступлениях на международных конференция: «Литература стран Восточной Европы и политические переломы рубежа 80-90-х гг.» (1997, Москва, ИСб РАН, тема доклада «Молодая проза Польши на переломе: поиски форм самовыражения как путь эстетической адаптации»); «Литературы стран Центральной и Юго-Восточной Европы 1990-х гг. Прерывность-непрерывность литературного процесса» (1999, Москва, ИСб РАН, тема доклада «Поэтика польской прозы 90-х: гипноз постмодернизма и реальные проблемы «выживания» литературы»); «Как соседи видят друг друга: поляки в глазах русских - русские в глазах поляков» (1999, Варшава, Институт славистики ПАН, тема доклада «Русский «бум» Йоанны Хмелевской: РозСвспрШт к «польскому мифу». Парадоксы и аберрации узнавания как реальность литературной коммуникации); «Россия -Польша. Образы и стереотипы в литературе и культуре» (2001, Москва, ИСб РАН, Институт литературных исследований ПАН, тема доклада «Личное пространство чужой территории: «Волчий блокнот» Мариуша Вилька и стереотип России»); «Круглый стол», посвященный проблемам современных литератур стран ЦЮВЕ (2003, Москва, ИСл РАН, тема доклада «"Прикосновение к судьбе". Герой молодой польской прозы после 1989 г.»); Дни российской науки в Польше (2004, Варшава, тема доклада «Европейскость» и пространство Центральной Европы в самоощущении новой польской прозы»); «Национальная идентичность литератур Центральной и Юго-Восточной Европы в условиях глобализации» (2004, Москва, ИСл РАН, тема доклада «Между миром и домом: язык пространства в литературном сознании современной Польши»); «Творчество Витольда Гомбровича и европейская культура» (2004, Москва, ИСб РАН, тема доклада «Проблема "незрелости" в молодой польской прозе 1990-х годов»); «Круглый стол», посвященный проблемам современных литератур стран ЦЮВЕ (2004, Москва, ИСл РАН, тема доклада «О польской прозе поколений '70-80»). Текст диссертации обсужден в Центре по изучению современных литератур Центральной и Юго-Восточной Европы Института славяноведения РАН,

Концепция, обоснованная во «Введении», разрабатывается в пяти главах диссертации. Первая глава посвящена проблеме «переломности» 1989 г., чертам новой реальности и литературного быта Польши 1990-х гг., факторам, повлиявшим на формирование менталь-иости младших поколений писателей, расстановке литературных поколений в исследуемый период. Во второй главе рассматривается главная компонента мироощущения молодой прозы - переживание амбивалентности пространства и времени как среды обитания. В третьей главе текстовое пространство молодой прозы рассматривается как определенное соотношение структурообразующих элементов. Четвертая глава посвящена ключевому для литературы вопросу - пониманию человека, которое она воплощает в своих героях, а также исследуются чрезвычайно значимый для молодой польской прозы вещный мир и его разнообразные функции. В пятой главе речь идет о бытовании в Польше понятия и явления постмодернизма. В «Заключении» подводятся итоги исследования. Чтобы даты появления тех или иных произведений, а также годы рождения авторов не загромождали текст неизбежными повторами или, наоборот, не оказывались пропущенными там, где они должны по логике изложения быть, в конце работы помещены «Справки об авторах» (краткие биографические данные, сведения о получении премий и пр.) и библиография, в которую вошли список анализируемых произведений с указанием первой публикации, информации о наличии переводов на русский язык и выходных данных изданий, по которым приводятся цитаты, а также перечень теоретических и литературно-критических работ, на которые ссылается автор диссертации. Авторы исследуемых произведений указаны в алфавитном порядке, тексты - по году первой публикации (в круглых скобках). Далее следуют выходные данные издания, по которому приводятся цитаты. Имеющиеся другие переводы на русский язык даны курсивом. В самой диссертации после цитаты указывается (в квадратных скобках) автор, порядковый номер произведения по списку и номер (номера) страницы или, если автор уже назван в тексте, - только порядковый номер произведения и страница (страницы). Многие критические отзывы на молодую прозу, появлявшиеся сначала в периодике в виде статей или рецензий, несколько позже, как уже говорилось, вошли в отдельные книги критиков, посвященных молодой прозе. В диссертации эти отзывы, как правило, приводятся по книжным изданиям. Цитаты из анализируемых произведений и критических работ даются в переводе автора исследования. Исключение составляют: «Ханеман» и «Гувернантка» Ст. Хвина, «Монолог из норы» и «Песни пьющих» Е. Пильха (переводы К. Старосельской), «Вайзер Давидек» П. Хюлле (перевод В. Климовского), «Где собака зарыта» А. Видеманна (перевод Ю. Чайникова), «Страстописание» и «Метафизическое кабаре» М. Гретковской (перевод Е. Янус), «Польско-русская война под бело-красным флагом» Д. Масловской (перевод И. Лаппо).

Заключение научной работыдиссертация на тему "Поэтика молодой польской прозы 90-х годов XX века"

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Полтора десятилетия, на протяжении которых выступает в польской литературе поколение, до сих пор называемое «молодой», или «новой», прозой - срок для истории незначительный. Но примерно столько сохраняется та необязательно декларируемая общность - мироощущения, восприятия, осознания жизненных и литературных задач - которая позволяет говорить о творчестве разных авторов, ее «составляющих», как о своеобразном общем текстовом пространстве, имеющем свою, сложно организованную, но все же достаточно цельную структуру. Дальше, как показывает опыт истории литературы, одни фигуры исчезают с литературного горизонта, другие писатели идут дальше, но уже своими, отдельными путями, на которых происходит завязывание «новых узлов».

Общим опытом молодых сил польской литературы, о которых шла речь в диссертации, стал исторический слом. Это литературное поколение оказалось изначально поставлено в условия, когда па глазах поменялось все - государственный строй, иерархия общества, образ жизни каждого отдельного человека, приоритеты, устои бытия и быта, самый способ видения и переживания картины мира, вырабатываемый человеком с помощью художественного языка как системы понятий и представлений.

Молодым писателям пришлось искать и осваивать в изменившейся реальности свою точку обзора жизненного пространства, в котором они оказались. Именно здесь накапливался этим поколением свой опыт художественных «проб и ошибок». Так или иначе, но генерация, вошедшая в литературу на сломе рубежа 1980-90-х гг., оказалась первой, кто открывал новую страницу ее истории, начавшейся после крушения социализма.

Приходящий в литературу писатель - или поколение писателей - приносит и закрепляет, на короткий ли миг или долгую жизнь, свой способ видения, свою эстетику. Сама внутренняя необходимость, которая во все времена заставляет людей писать и читать, продиктована вечной потребностью человека в обладании языком переживания, адекватным задачам жизни. Меняется угол зрения, под которым каждое новое поколение видит жизнь и историю, в оптику которой попадает одно, оказывающееся или кажущееся в данный момент главным, и остается незамеченным, неосвоенным другое, что было главным вчера и, возможно, станет таковым завтра, меняется соотношение приемов видения.

В данном исследовании была предпринята попытка выделить основные парадигмы поэтики молодой польской прозы 1990-х гг. Суммируя итоги проделанного анализа, можно сказать, что в фокусе внимания этой прозы оказывается изображение не столько новой реальности как таковой, сколько рефлексирующего над этой новой реальностью сознания.

Принятая этим сознанием точка обзора оказывается пограничной, а ключевым переживанием - положение между. Вне этого трудно понять смысл присутствия молодой прозы в литературном процессе и язык, созданный ею для передачи подобного мироощущения. Переживание амбивалентности сознания есть на сегодня, очевидно, главный опыт этой прозы, который, как бы то ни было, уже «накрыт» ею словом и - как система художественного видения - вошел в культурный оборот.

Рефлексия человека над собой как личностью во все времена оказывающейся точкой пересечения бесчисленных социальных связей, через которые человек вписывается в реальный социум и культурный контекст и в отношении к которым осознает самого себя, начинается с видения себя в пространстве и времени, и проходит в этих координатах жизни и сознания. Можно сказать, что остро ощущаемая молодой польской прозой амбивалентность пространства и времени как «среды обитания» есть главная характеристика ее мироощущения. Как показывает анализ поэтики, эта проза в каждом своем творческом импульсе направлена на создание адекватного словесного образа подобного переживания.

Историческим контекстом, в котором формировался личный опыт, сознание и писательское зрение молодых польских прозаиков, оказалось ослабление макросоциальных связей, осознание недостаточности «польскости» как критерия самоидентификации. Возможно, поэтому писатели этого поколения довольно долго избегали в своих произведениях и реалий польского пространства, и польских «проклятых проблем», с этим пространством так или иначе неразрывно связанных, т.е. всего того, чем до сих пор была насыщена и притягательна для своего читателя польская литература.

Опыт собственной жизни большинства молодых польских писателей - опыт городской, а проза их по преимуществу антиурбанистическая. Однако при всем, порой впечатляющем недовольстве городом, именно он оказывается единственной органичной средой для героя этой прозы и стоящего за ним автора. С топографией и реалиями города связаны главные их впечатления, воспоминания, само поведение и линия жизни. Это поколение вписано в пространство и время современного города.

В 1990-е гг. значительную трансформацию в общем сознании претерпело понятие эмиграции, которая стала восприниматься уже не как идеологический факт, а как событие, связанное с переживанием пространства. В опыте молодой прозы сам мотив трагедии геополитического изгнания заменяется постижением экзистенциальной чуждости или близости пространства как такового. В современном мегаполисе, жизнь в котором может переживаться как своего рода внутренняя эмиграция, или в другой стране человек просто скрывается под маской анонимности и имеет возможность переживать мир как приключение.

Эмигрировавший человек, в сущности, больше уже не эмигрант по самоощущению, он просто осознает себя частью многонациональной культуры, естественным элементом живописной постмодернистской мозаики. Такое самоощущение связано с тем, что причины и мотивы отъезда в другую страну сегодня утратили былую драматичность вынужденности. К чужому пространству выработалось отношение как просто к другому, которое можно обжить и ощутить своим, а можно при желании покинуть. Поиск для этого переживания адекватного слова осмысляется молодой прозой как путь адаптации к мировому опыту: сама ситуация пребывания среди чужих (то есть других) в чужом (т. е. другом) пространстве есть лишь факт отсутствия единой реальности и единого языка, способного адекватно все это описать.

Если в ракурсе переживания и обживания молодой прозой координаты пространства говорить об актуальной и по-своему болезненной для польского самоощущения и сознания теме геополитического положения Польши по отношению к Западной Европе и «качестве» ее европейскости, то можно заметить следующее. Во-первых, неслучайно в словесном образе такого самоощущения особое значение приобретает метафора как содержательная микромодель видения, как способ описания мира и человека в нем, поскольку речь идет о понятии с размытыми семантическими границами. Во-вторых, почти все рассмотренные выше образы Центральной Европы и положения между построены на явном или скрытом соотнесении Mitteleuropa, с одной стороны, с Западом и, с другой - с Востоком при непременном акценте па специфике центральноевропейского пространства, частью которого является Польша. Превосходство этого положения - чувство которое в итоге разнообразных описаний, возникает как убеждение - может трактоваться как форма компенсации остро переживаемого польским сознанием комплекса некоторой своей «европейской неполноценности». Эта аберрация самоощущения создает образ пространства, в общей картине мира крайне неустойчивого, непостоянного, не защищенного от исторической стихии, но именно поэтому дающего человеку исторический шанс обрести некую «золотую середину», избежать перегибов. Один из возможных и безусловно важнейших уроков, который преподносит такое положение - о чем и повествует молодая проза - это с трудом, по все-таки приобретаемая толерантность, одновременно «историческая» («вглубь» - предки-потомки) и «географическая» («вширь» - соседи).

На рубеже 1980-90-х годов критерий «польскости», как уже говорилось, утратил в качестве главного способа самоидентификации былую значимость, определенность и самодостаточность, и герой-повествователь-автор молодой прозы начинает искать опору для собственного «я» в пространстве так называемой «малой родины», в художественном выстраивании личной генеалогии, в художественном «обосновании» такой своей принадлежности к пространству. Основой подобной самоидентификации становится память как личный хронотоп, а ностальгический семейный миф, созданием которого занята эта проза, сплетает воедино историю семьи и genius loci. Уже через них высвечивается история нации, одной из новых и важных версий которой оказывается каждая отдельная человеческая судьба - микрокосм исторической жизни. Так, «в обход», начинает действовать в сознании молодой прозы историческое время.

Оказывается, что в общем прошлом для каждого человека всегда таится какая-то важная часть его личной правды, позволяющая понять себя сегодняшнего. Любое воспоминание, несмотря на свою неизбежную недостоверность, все-таки правдиво и реально, более того, только оно и способно влиять на настоящее. Путь молодой прозы в прошлое подобен путешествию археолога, который, открывая богатство минувшего, обнаруживает, что какие-то частички его личности скрываются в некогда встреченных «там» людях, пережитом ими опыте, вещах. Ностальгия становится при этом порой инструментом синтеза собственной биографии через чужие биографии, в том числе, через «биографию» чужого пространства-времени

После 1989 года молодая польская проза наиболее активно и эмоционально обращается не к настоящему, чего ожидали польская критика и литературоведение, а к личной памяти, осмысление которой в слове становится в конкретной ситуации исторического перелома необыкновенно значимым элементом духовной жизни, единственным способом справиться с травмой.

Пространство сновидений, столь значительное по занимаемому им месту и художественной функции в литературе XX века, в частности, в осмыслении сновидческих ходов памяти о прошлом, в молодой прозе - пространство не изображаемое, а рассказываемое. Снов здесь сравнительно немного, и молодая проза демонстрирует, что изображение сна как такового, вплетение его в сюжет и текст - уже отработанный литературой прием, поскольку постмодернизм по сути сделал сновидение своей оптикой для изображения амбивалентности действительности как единственно данной человеку реальности.

Молодая проза не только по-новому осмысляет пространство - свое (пространство «малой родины» или Центральной Европы), чужое (эмиграции), отобранное (восточные Кресы) и «доставшееся взамен» (западные Кресы), т. е. «родину предков» и новую, «приобретенную» родину, пространство прошлого, пространство памяти и времени и пр. Она также выстраивает фиктивную географию с фиктивной историей, т. е. осваивает территории вымышленные. Подобные тексты стоят «на полпути» от утопии к антиутопии: они адресованы человеку рубежа третьего тысячелетия, которому исторический опыт XX века наглядно показал, что прекрасная утопия, как правило, оборачивается чудовищной антиутопией. Созданные молодой прозой «виртуальные» пространства подобны не столько снам, рисующим их контуры, а рациональным компьютерным играм, своей организованной фантазией массово обживающим «сослагательное наклонение» истории, выстраивающим города и цивилизации «от сотворения до потопа» и пр.

В молодой прозе причудливо и в то же время естественно переплетаются мифогра-фическая тенденция, в которой выражена испытываемая современным сознанием вечная и вневременная тоска по постоянству, и совершенно современная литературная игра в «сослагательное наклонение», т.е. в альтернативные географию и историю, а также достаточно рационально организованная художественная рефлексия над наивным сознанием «светлой мечты», превращающей мир в фантасмагорию. При этом рассчитанную на остранение игру с читателем - местами пародийную и эпатирующую - повествователь этой прозы нередко ведет с помощью знакомых и лично значимых реалий и смыслов, полных аллюзий, а также реально пережитых и еще не до конца забытых обществом чувств, вплоть до самоощущения и смысла «польскости».

Еще одна сквозная для этой прозы тема переживаемого сознанием посвящения человека во взрослую жизнь оказывается рефлексией над приспособленностью или неприспособленностью к перемене самоощущения. Этот своеобразный ритуал перехода от детства к юности и зрелости, момент обретения самососознания, на котором фиксирует внимание молодая проза, становится в ней одним из кардинальных моментов отношений героя с временем. Повествование, в котором мотив инициации оказывается главным объектом рефлектирующего сознания, не отображает последовательно самый процесс созревания души, не изображает ее «диалектику», оно сосредоточено лишь па моментах достижения очередного этапа зрелости и ее осознания, воспринимаемых как биографическая цезура.

В некоторых случаях проза инициации использует те же воссоздающие реальную картину детства воспоминания, на которые традиционно опирается писатель, движимый потребностью найти истоки взрослых поступков и решений, т. е. осмыслить свой опыт взаимоотношений с миром как единое целое. Но внимание значительной части молодой прозы направлено при этом на другую проблему, «подсказанную» В. Гомбровичем. Их тексты настойчиво закрепляют идею присутствия во взрослом человеке инфантильности и незрелости, которые являются в переживании этой прозы не социально-историческим феноменом состояния общества, а трагедией личного сознания, защищающегося от разрушительной зрелости.

Исходной точкой первой модели становится убеждение в том, что обращение к детству и проживание того периода заново в слове включает его во взрослую жизнь, а биографии придает особую цельность. Вторая же основана па идее концентрации смыслов человеческой жизни лишь в отдельных пороговых событиях, вне которых простирается своего рода «биографический вакуум». В этом случае проза воспитания выступает в своем «черном» варианте иллюзорности общественного воспитания (школой, семьей) - взрослая жизнь предстает нежеланным даром, а момент инициации оказывается самым драматическим в жизни.

Обе эти модели прозы инициации по-своему возрождают романтическую концепцию детства как врат истины. Однако увидеио все это в то время, когда психоанализ стал не просто бытовым словарем, с помощью которого осуществляется сегодня практически любая рефлексия и любая расшифровка мотивации, в том числе художественная, но своего рода светофильтром, меняющим саму оптику и лишающим зрение прежней непосредственности. Тиражирование подобного видения и его явные психологические издержки, порой разрушающие саму возможность образности, и усталость общего сознания и психики от перегрузок психоанализом наглядно демонстрирует сегодня опыт молодой польской прозы.

И все-таки именно роман инициации для самих писателей стал в последнее десятилетие формой поиска общего языка с читателем, без которого литература не может существовать как акт коммуникации. Если старшему поколению обращение к такой романной форме все еще дает возможность внести в закрепившийся предшествующим творчеством образ нечто принципиально новое, то дебютантам оно облегчает обретение собственного языка, и, быть может, компенсирует утрачиваемую прозой конца века напряженность и силу непосредственного чувства.

Молодая проза оказалась логически необходимым и естественным звеном в формировании нового романного мышления и отвечающей ему модели романа. Ощущение исчерпанности предлагавшихся в предшествующие периоды польской литературой писательских ролей, столь остро почувствованной к середине 1980-х годов некоторыми дебютантами тех лет, стало импульсом к поискам новых возможностей романа. Само оно вырастало на переживании, с одной стороны, кризиса традиционного романа, усталость от которого чувствовалась в 1970-е гг. во всех «кругах обращения» литературы (официальном, подпольном и эмигрантском), и который к тому же стремительно вытеснялся динамичной «литературой факта», пережившей затем - в начале 1980-х настоящий подъем (в немалой степени бывший реакцией на конкретные события - военное положение и пр.). С другой - пережитого на рубеже 1970-80-х «бума» латиноамериканской и американской литератур, с переводами которых в польский литературный оборот вводились новые повествовательные конструкции. Этот феномен возродил тогда веру в возможности художественной прозы и оказал немалое - хотя и отсроченное - влияние на дальнейшее развитие польской культуры: ведь сложное смысловое пространство, образующееся в результате перевода такого текста и его прочтения в новом, иноязычном контексте, неизбежно становится фактом художественного языка этой литературы. Уже тогда были сделаны первые попытки выйти за рамки идеологически маркированной позиции повествователя, но те же самые обстоятельства, которые подтолкнули молодых авторов к художественному эксперименту, помешали им быть услышанными.

1989 же год освободил польскую литературу от прежних установок, сделал ее открытой для назревших изменений. На антивымысел предшествующего периода новая проза отреагировала усиленной литературностью, метафикционалыюстью, из которой и выросли две художественные тенденции. Одна из них предлагает читателю, в первую очередь, привлекательную фабулу, вторая избирает неэпический путь и сосредоточена на проблеме Слова.

Первое, что «потребовалось» от новой прозы, это обновление и своего рода демократизация жанров. Молодая проза последних полутора десятилетий, с этой точки зрения, представляет собой «вавилонское столпотворение» художественных языков. Она опирается на переплетение, смешение жанров популярной прозы (детектива, любовного, приключенческого романа, триллера и т.д.), прежде считавшихся обочиной литературы, а также модных моделей «собственно прозы». Она обыгрывает различные варианты повествования и их возможности, выворачивая наизнанку, направляя ожидания читателя то к одной, то к другой жанровой схеме, нередко сопровождая подобную игру ироническим автокомментарием повествователя, словно бы дистанцирующегося от «напрашивающегося» или навязываемого читателю в данный момент жанра. Наиболее распространенная в 1990-е гг. детективная форма дает ощущение мира как загадки, скрывающейся под любым повседневным и рационально объяснимым событием. Повествователь-«следователь», вынужденный опираться на чужие рассказы, слухи и неверную память, на субъективные ощущения и т.д., с самого начала отдает отчет в том, что «версий сознания» слишком много и истина недостижима. Цель подобного повествования - не столько реконструкция самих событий, сколько создание паутины версий. И выстраивание повествования становится выстраиванием самоценной модели мировосприятия, предложенной как путь, способ, форма познания действительности. Повествователь - а за ним и читатель - интуитивно чувствует, как мир проясняется при помощи своего рода эмпатического повествования о нем: хотя тайна не разгадана, приятие сознанием ее существования оказывается гарантией метафизической гармонии жизни.

В центре интриги, что принципиально для этой прозы, оказывается драма познания мира. Фабула же превращается в ряд равно возможных интерпретаций. Обыгранные, ост-раненные приемы детектива позволяют драматизировать самый поиск ключа к тайне существования; элементы приключения, путешествия, триллера - придать этой тайне налет трагизма и напомнить, что путь к ней сопряжен с серьезным риском; элементы любовного романа, - избежав банальности и пафоса, подать любовь как лакмусовую бумажку состояния общества и культуры.

Молодая проза ведет игру с «маркерами» вымысла, обнажая «литературность» литературы, принципиально искусственный характер повествования. Читателю же она постоянно напоминает, что в литературе он так или иначе всегда имеет дело со «схемой» или набором схем, но не с «достоверностью».

Жанровая комбинаторика как принцип и черта времени раскрывает исчерпанность и непродуктивность (окончательную или временную - покажет будущее) отработанных схем мышления и изображения. Эстетизация форм массовой литературы активно вовлекает в процесс интерпретации широкого читателя, приучая его к условности языка литературы. Использование популярных форм в «серьезной» прозе приводит к расшатыванию самого понятия элитарности литературы. Постоянная подпитка «высокой» прозы массовыми жанрами, а массовых жанров - задачами «серьезной» прозы в итоге помогает роману как форме художественного мышления сохранить свою жизнеспособность519. Чтобы поставить проблему повествования о мире, необходимо, прежде всего, увлекательно о нем рассказать, способствуя «активному чтению». Детективность как элемент фабулы как раз и работает на этот интерес: предоставляет читателю определенную и весьма привлекательную свободу интеллектуальных и эмоциональных действий-реакций, а жанровые манипуляции автора остраняют стереотип формы, которая перестает восприниматься как нейтральная, «прозрачная», обнажая свою условность.

В молодой прозе последних пятнадцати лет, как это видно из анализа ее текстов, практически невозможно найти «чистый» жанр. Что же касается возрождения фабулы, то она есть «не что иное как попытка упорядочить события. . и заключает в себе шанс понять конкретную человеческую жизнь.» 520. Это тоже свидетельствует о тяготении этой прозы - при все ее катастрофизме - к гармонии.

Другая группа молодых авторов, напротив, принципиально избегает сюжетности, демонстрируя художественную продуктивность другого направления, цель которого - исследование повествовательных возможностей языка как ткани реальности (так возникает проза лирического отступления и лингвистическая проза). Они широко используют поэтические приемы, языковые игры и эксперименты. Общая же для сюжетной и несюжетной моделей молодой прозы энергия создания повествования «на глазах читателя» направлена в этой несюжетной модели на замедление, выражение готовности рассказчика вывести самостоятельную повесть из любой метафоры, изображение мира как суммы языков и пр. Но как нет чистой сюжетности, так в практике этой прозы нет и чистой бессюжетности.

Фрагментарность - один из показателей литературного сознания авторов молодой прозы, признак видения ими самой проблемы повествовательного изображения и - на уровне организации текста - сигнал взаимосвязи между «языком» композиции и меняющимся на глазах понятием реальности. Фрагментарная композиция вместе с другими элементами поэтики молодой прозы 1990-х переносит внимание читателя с уровня изображаемого мира на уровень рефлексии о литературных приемах и моделях. Таково видение молодой прозы, отягощенное и перенасыщенное культурными ассоциациями и аллюзиями. И такова потребность времени в том, чтобы отрефлексировать и дать собственный язык такому видению, возможно, для того, чтобы следующим шагом прозы стало обретение ею равновесия между рефлексией и непосредственностью переживания. Молодая проза адекватна очень распространенному сегодня переживанию действительности, познаваемой не как однородная иерархическая структура, а как фрагментарная, многозначная, меняющаяся система систем.

Автобиографичность и распространенность повествования от первого лица - также характерные черты молодой прозы. «Автобиографические следы» в ней намечают связь с автором и реальным опытом реального времени. Различными при этом оказываются «роли» повествователя. Автобиографическая позиция повествователя может стать пусковым механизмом для мистификаций и игр, может восприниматься как система зеркал, отражающих уровни сознания авторского «я». Автор, обозначив свое присутствие в тексте, может заключить с читателем «автобиографическое соглашение», а затем внезапно изменить правила, искушая читателя игрой в литературную «откровенность» и напоминая о неизменности своего присутствия в тексте. Декларируя стремление «говорить правду» - выстраивать художественный вымысел. Рассказывающий герой охотно маскируется, деформирует собственную личность, вовлекает читателя в игру. Молодая проза обнажает внутренние противоречия самой фигуры человека повествующего. Автобиографизм же перед

521 лицом «уничтожения жанров» оказывается одним из путей прочтения литературного произведения, постоянно подвергающегося деконструкции.

В каком-то смысле повествователь и герой находятся в отношениях подмены друг друга, «удвоения», границы между ними сознательно нечетки. Сам герой, как правило, -ровесник автора или ребенок, каким тот был не так давно. В большинстве случаев для подобного героя характерно юношеское, во многом инфантильное сознание с максимальной сосредоточенностью на проблемах самоощущения. (Но часто и повествователь в своих выборах и аберрациях обнаруживает те же признаки незрелости). По сравнению с предшествующим периодом в молодой прозе 1990-х выстраивается - и вводится в общее сознание как образец - другая, чем прежде, модель биографии героя: принципиально негероическая, подчеркнуто частная и при этом возвышенная по самоощущению (поскольку это своя биография). Автобиографизм как характеристика повествования дополняется «биографизмом» рассказанной ситуации, между ними нет четких граней, одно перетекает в другое, временами нагнетая своеобразный эгоцентризм сознания, интересующегося прежде всего собой, а внешним миром - лишь в смысле его отношения к себе. В центре этой прозы чаще всего оказывается персонаж, чуждый окружению, но внимание повествования сосредоточено, в первую очередь, не на причинах этого и переживаниях героя, а на восприятии его инакости окружением.

Здесь же - в русле эгоцентризма сознания - возникает рефлексия над переживанием любви, традиционно закрепленным в культуре как высокое созидающее чувство, преодолевающее одинокость каждой отдельной жизни. В молодой прозе любовь рационально разделяется на секс как биологически детерминированную потребность и чувство. Можно говорить о склонности этой прозы и к своеобразному эпатажу сексуальностью, однако сама она интересует молодое поколение прежде всего как конкретное проявление индивидуального, обособленного, глубоко личного существования, как скрытая мотивация поведения. Молодая проза дистанцируется от закрепленного прошлым культуры представления о некоем универсальном человеке, чуждающемся или стесняющемся столь важного для него физио-логическогр опыта. Но она пока не видит опасности для себя в том, что чрезмерная рационализация этой сферы жизни и отношения к ней, в сущности, разрушает чувство и самую способность к нему. В молодой прозе 1990-х гг. почти нет опыта собственно любви, особенно любви зрелой, а если изредка и появляется эта тема, то сама связь фактически ограничивается интеллектуально-духовной стороной. Возможно, таков чувственный опыт этого поколения, т.е. действительная душевная незрелость, или же это временные литературные издержки анализирующего себя эгоцентрического сознания.

И сюжетное, и несюжетное направления польской прозы после 1989 года, каждое по-своему, демонстрируют «литературность» текста, в той или иной мере являясь метафикциональными. Насыщение текста метаэлементами меняет роли участников литературной коммуникации. Функции автора, читателя и критика в ней частично сливаются, поскольку непосредственно в художественный текст вводятся критические высказывания, интерпретирующие уже не действительность, а само произведение, и относящиеся к литературной полемике, жанровой идентификации, изданию книги или восприятию ее адресатом. Интересно, что встречный процесс идет в молодой критике этой прозы - она, выходя за каноны критического жанра, стремится к не свойственным в его рамках языку - изображению, сюжетности - тем самым приближаясь к прозе.

Если для молодой прозы изображаемая и изображенная действительность - это заведомый вымысел (будучи рассказанной, «накрытой» словом, она целиком от него зависит-оно меняет ее, создавая бесчисленные варианты представления о ней), то метафикция становится языком ее бытия, а инструментарий вымысла (повествование, фабула, герой) -инструментарием познания. Действительность обретает смысл, лишь будучи рассказываемой и рассказанной. Поэтому неудивительно, что слово как таковое часто становится темой творчества - внимание к его проблемам весьма ощутимо в новой польской прозе, как в сюжетной ее части, так и в несюжетной.

Молодая проза предлагает современному сознанию свое принципиально иное, чем прежде, «представление жизни» как повествования. Она исходит из того, что человек касается бытия лишь посредством конкретных текстов, конкретного способа рассказывания. Способ повествования формирует образ прошлого, а прошлым становится все, что попадает в пространство повествования - прошлым по отношению к не накрытой еще словом действительности, тем самым делая невозможным в дальнейшем ее нейтральное изображение. Каждое последующее описание прошлого несет в себе содержательные и формальные элементы предшествующих. Рассказать о чем-то иначе -это значит рассказать нечто иное: язык не столько воссоздает, сколько создает заново.

Значительная часть молодой польской прозы вызывает у читателя ощущение почти физического соприкосновения с предметным миром. Отсутствие выраженного интереса молодой прозы как текущей литературы к отражению актуальной современности словно бы компенсируется беспрецедентным вторжением вещи в художественное пространство. Вещь выступает как проблема, центральная изобразительная задача, самостоятельный сюжет и даже персонаж. Язык вещи может быть прочитан с точки зрения философской (как текст о материальной культуре), социологической (через дискурс человеческих ценностей), биографической (как следы частной биографии). Материальная вещь оказывается в созиании этой прозы идеальной, метафизической частичкой человека.

Это явление, по-видимому, вызвано к жизни тем же резким историческим переломом, не просто показавшим в очередной раз, что новая эпоха уносит одни вещи и порождает другие, но и в общей атмосфере цивилизации конца XX в. сделавшим человека более чутким к зыбким системам предметов-спутников и своему в них месту, далеко не всегда центральному. Разработка языка предметного мира безусловно связана и с расцветом прозы «малой родины»: потомки изгнанников извлекают с чердаков и из глубин памяти напоминания о корнях и предках - как своих, так и чужих. И, наконец, расцвет реистической прозы может быть объяснен переживанием переломности времени, конфликта между «текстом о дереве» и «текстом о тексте о дереве» (по выражению Ч. Милоша), заставляющим писателей искать новые решения. В подобной ситуации вещь естественно возвращает литературе утерянное реалистическое измерение, а читателю - литературное измерение изобразительных возможностей слова как сущности литературного письма, давая возможность через словесное изображение вещи развивать возможности языка в целом. Вещь описанная возвращает также интерес к окружению человека, к материальным свидетелям и соучастникам его жизни - его сознание перестает существовать в вакууме. Через описанную вещь пробивается столь дефицитный в этой прозе интерес повествователя и героя к другому человеку - другой жизни, другому опыту, другой психологии. Наконец, вместе с вещью в прозу возвращается история - общественная и политическая, материальная и духовная, эстетическая и этическая. Другими словами, в польской прозе 1990-х годов вещь служит возрождению повествования как рассказа о жизни.

Литература после 1989 г. по-новому обращается к проблеме Дома и бездомности. Для молодой прозы это понятия скорее метафизические. Взаимопроникновение (но не противоборство) ощущений свободы и несвободы, укорененности и неукорененности — одна из интереснейших черт художественного сознания молодой прозы. Современному обыденному сознанию, к которому она обращается - сознанию со смазанными критериями, смещенными ориентирами - необходимы новые «сценарии» мышления относительно самого себя. Из них человек получает актуальные образцы рефлексии, помогающие ему сформировать свое мышление, свой язык, свой образ реальности. Опыт реальной, естественной свободы, не знающей ни политических, ни экономических, ни даже биологических границ, открывшей человеку, что в любой момент своей жизни он может быть любым; восприятие норм и ценностей общественной жизни как возможных, но не как обязательных или абсолютных -вот координаты смыслов этой прозы. Эта проза катастрофична в отношении к современной цивилизации. В не слишком уютной действительности авторы молодой прозы пытаются описать потребность современного сознания в освобождении от отягощающей тело и дух замкнутости пространства дома. Свобода окрашена большей или меньшей неприязнью к окружающему пространству, страхом перед ним и идеализацией спасительного якобы прошлого. Свобода переживается сознанием этой прозы как свобода от перенасыщенности современной жизни самыми разными по масштабу обязательствами. Сама сущность свободы оказывается словно вывернутой наизнанку, отсюда распространенность мотива бегства- в тюрьму, в воспоминания, в одиночество и пр., ведущего к осознанию экзистенциальной бездомности человека в мире.

Мир одновременно принимается молодой прозой в знакомых и привычных реалиях и пугает отсутствием или ненадежностью предлагаемых предшествующим культурным опытом ориентиров (отсюда бегство в чужое прошлое, легче поддающееся структурированию). Это срезы современного «переломного» сознания - его крупный план, иногда слишком крупный, чтобы не вызывать искажений и аберраций. Это мир, во многом еще невзрослого сознания, одностороннего опыта, убегающего от реальности жизни и ее главных регуляторов - смерти, рождения, любви. Палитра чувств такого сознания не очень разнообразна по причине и незрелости, и перегруженности интеллектуальными стереотипами и культурными играми, отгороженности всем этим от реального мира. Это, наконец, мир подсознания, его мотивов, его голосов, его требований.

Принято считать, что амбивалентность современного художественного сознания изначально лежит в основе постмодернизма, который в последнюю четверть XX века претендовал на своего рода объясняющую всеобщность происходящих в современной культуре процессов и в который оказывается «вброшен» любой опыт рефлексии. Молодая польская проза 1990-х гг., описавшая язык такого сознания, действительно создавалась и воспринималась «в присутствии» того крайне неоднородного состояния художественной мысли эпохи, которое обозначают утратившим четкие семантические контуры термином постмодернизм. Даже сегодня это «присутствие» многими идентифицируется едва ли не с девальвацией литературы.

Однако собственный опыт молодой польской прозы вносит коррективы в вопрос о сущности постмодернизма, каким он как форма переживания современности предстает в постсоциалистических странах. Практически все элементы понятийной сетки постмодернизма присутствуют в исследованном материале. Это модель прозы, основанная на остра-нении, пастише, разнообразном обыгрывании традиционных жанров, в том числе, характерных для массовой литературы - детектива, триллера, любовного, приключенческого романа и пр. Это и ощущение недостаточности фабулы, которое заставляет писателя включать в текст своего рода «жанровые дополнения» в форме метаэлементов. Отношение к тексту как едва ли не единственному мостику между человеком и человеком или человеком и миром, утверждение, что каждый последующий рассказ содержит элементы всех предшествующих, однако повествуя по-другому, человек неизбежно повествует о другом, а следовательно попытку воссоздать и создать действительность стоит повторять вновь и вновь. Оппозиция между «литературным» и «нелитературным», «вымышленным» и «реальным», подвергаемая деконструкции; признаки «литературного» и «нелитературного» в самой литературе, и вне ее. Мысль, что граница между литературой и внеязыковой реальностью не является некоей данностью, но каждый раз устанавливается заново. Соотнесенность с постмодернизмом прозы «малой родины», которая может рассматриваться как характерное для постмодернизма историографическое повествование, наполненное однако реальной жизнью с ее запахами, красками, фактами, живыми людьми, глубокими и невыдуманными переживаниями. Даже тщательная прорисовка предметного мира может быть интерпретирована как изображение знаков, отсылающих к разрушенному историей тексту несуществующей культуры. Аллюзийность этой прозы, которая акцентирует идею мира-текста и одновременно - подчеркивает фантасмагорическую природу памяти (как и любого мифотворчества). И в свете этого - «новый регионализм», который по своей сути оказывается, возможно, одной из самых психологически действенных постмодернистских моделей польской прозы 1990-х гг. Разработка молодой прозой фигуры героя принципиально не-укорененного в идеологическом и психологическом пространстве. Постоянное перемещение, в состоянии которого он пребывает, дающее ощущение своеобразной «подвешенно-сти» в мире, происходящее и в географическом пространстве, и между реальностью рассказываемой истории и «истории внутри истории», и между повседневностью и сном, между повседневностью и мифом, и даже между полами. Это тоже почти образцовая картина «постмодернистского состояния» человека, обреченного на подобную роль современным миром.

Самый интерес к окружающему миру в прозе 1990-х гг. зачастую трансформируется в принципиальную углубленность сознания в самое себя. Мир такого героя - внешне порой лишенный большинства обычных примет прикрепленности к реальной жизни - модифицируется или в личный миф, закрепляющий идею индивидуальности и отъединенности, или в развернутую метафору чуждости мира окружающего. Карнавальная атмосфера постоянного колебания между серьезным и шутливым, реальным и иллюзорным, сознательным и случайным, заставляющая читателя постоянно сомневаться в происходящем, оставляющая уверенность лишь в самом факте повествования и в иллюзорности веры в единую для всех реальность так же может быть рассмотрена как постмодернистская.

Феномен нонселекции - главный принцип организации постмодернистского повествования - также характерен для значительной части молодой польской прозы 1990-х гг. Тщательно организованная фрагментарность многих ее текстов создает ощущение отчуждения, невозможности осмыслить мир как нечто целостное и сколько-нибудь определенное. Однако элементы впечатлений и событий, вписывающиеся в подобные постмодернистские интерпретации, складываются в текстах этой прозы в неожиданные, по вполне реальные узоры, словно подтверждая мысль о том, что хотя мир вокруг хаотичен, неупорядо-чен и случаен, но каждое суждение о нем вносит все-таки некоторую определенность.

В исторической ситуации выхода польской литературы за рамки «романтической парадигмы» постмодернизм оказался эффективным инструментом обретения свободы языка. Вероятно, этим объясняется и вызывавший в течение всего последнего десятилетия многочисленные сетования польской критики феномен внешнего равнодушия художественной прозы первого ряда к новым реалиям жизни. Можно предположить, что реакция литературы на свободу началась, условно говоря, с языкового, а не фактического уровня.

Постмодернизм дал польской прозе противоположный привычному образ человеческого состояния, не укладывающийся в категории идентичности, построенный на перемещении в динамичной сети всевозможных отношений и ракурсов.

Главным - не столько уже эстетическим, сколько психологическим - приемом здесь оказывается игра с ожиданиями читателя. При этом польская постмодернистская проза (как и проза лишь с отдельными чертами постмодернизма) заново открывает смысл рассказывания историй, в том числе, чужих - именно в это прежде всего (а порой и только) верит повествователь многих ее текстов. Ведь отучаясь их рассказывать, литература в той или иной мере отучается видеть другого человека, а значит - сочувствовать и сопереживать. Кроме того, проверенный способ рассказывания истории с вымышленным героем предполагает определенную структурированность изображаемого мира, и уже одно это свидетельствует о возвращении стремления нормального сознания к иерархии и гармонии. Другими словами, фабула органически связана с целями и задачами литературы вообще.

Представляется возможной аналогия с некоторыми техниками современной психотерапии, причем точно так же, как они не являются самоцелью, так и постмодернистское повествование вовсе не обречено быть «игрой ради игры». Как психотерапевт «дезориентирует» пациента ради дальнейшей с ним работы, стремясь сделать его сознание более пластичным, творческим, так и проза, использующая наработки постмодернизма, в своих лучших образцах направлена на то же - побороть «замыленность» чувств, стимулировать художественное восприятие. Возрождение на этом фоне фабулы можно сравнить с терапевтической «метафорой», своего рода притчей, которая опосредованно предлагает человеку новую методологию построения личности. Постмодернизм оказывается следствием и одновременно инструментом постепенного осознания, что жизнь сложнее и глубже любых привычных схем и норм, служивших объяснением и одновременно рамками человеческого бытия.

А А А

Опыт молодой прозы 1990-х годов так или иначе уже вошел в историю польской литературы. Он отразил реальные изменения в современном сознании, в том числе художественном, дав переживанию этих изменений свой язык.

Что же дальше? - вопрос этот задает каждая эпоха в преддверии будущего.

Делать литературные прогнозы - занятие неблагодарное. Как говорил Ю. Тынянов, литературе закажут открыть Индию (и станут ждать именно ее), а она - ненароком откроет Америку. Гораздо важнее не игнорировать того, что реально в литературе было и есть, чтобы не проглядеть эту «Америку» и быть готовым к ее «открытию», потому что рано или поздно литература ее всегда открывает, отталкиваясь как раз от того, что было и есть. Следовательно, и того, что было сделано в эти абсурдные, непонятные, пошлые, трагические, темные, многое сломавшие, но что-то и построившие пятнадцать лет - в том числе, и усилиями поколения писателей, которое условно названо молодой, или новой польской прозой 1990-х.

Куда пойдет польская проза в ближайшем будущем, когда в нее вольется следующее поколение молодых, скажет сама литература.

Список научной литературыАдельгейм, Ирина Евгеньевна, диссертация по теме "Литература народов стран зарубежья (с указанием конкретной литературы)"

1. Baczak Jacek. Zapiski z nocnych dyzurów (1994). Kraków, 1997.2. . Bart Andrzej. Rien ne va plus (1991). Lódz, 1991.

2. Bart Andrzej. Poci^g do podrózy (1999). Montricher, 1999.

3. Bawolek Waldemar. Delectatio morosa (1996). Warszawa, 1996.

4. Bienczyk Marek. Terminal (1994). Warszawa, 1994.

5. Bienczyk Marek. Tworki (1999). Warszawa, 1999.

6. Bolecka Anna. Lec do nieba (1989). Warszawa, 1989.

7. Bolecka Anna. Bialy kamieñ (1994). Warszawa, 1998.

8. Bolecka Anna. Kochany Franz. Powiesc (1999). Warszawa, 1999.

9. Bulanda Jakub (под псевдонимом Jakub Szaper). Narogi i patrochy (1994). Sosnowiec, 1994.

10. Cegielski Max. Masala (2002). Warszawa, 2002.

11. Chwin Stefan. Krótka historia pewnego zartu. (Sceny z Europy Sródkowowschodniej). (1991). Kraków, 1991.

12. Chwin Stefan. Haneman (1995). Хвин Стефан. Ханеман. Пер. К. Старосельской. М., 2003.

13. Chwin Stefan. Esther (1999). Хвин Стефан. Гувернантка. Пер. К. Старосельской. М., 2004.

14. Chwin Stefan. Zloty pelikan (2002). Gdansk, 2002.

15. Czakañski Piotr (под именем Piotr Czakañski-Sporek). Ostatnia amerykanska powiesc (1993). Kraków, 1993.

16. Czakañski Piotr. Aj. Mikropowiesc w 69168 znakach (1996). Bielsko-Biala, 1996.

17. Dunin-W^sowicz Pawel. Rewelaja (1994). Lublin-Warszawa, 1994.

18. Filipiak Izabela. Smierc i spirala (1992). Wroclaw, 1992.

19. Filipiak Izabela. Absolutna amnezja (1995). Warszawa, 1995.

20. Filipiak Izabela. Niebieska menazeria (1997). Warszawa, 1997.

21. Filipiak Izabela. Alma (2003). Kraków, 2003.

22. Gibas Jaroslaw. Gniazda aniolow (1995). Gdansk, 1995.

23. Gibas. Jaroslaw. Salve theatrum (1997). Kraków, 1997.

24. Glçbski Jacek. Kuracja (1998). Kraków, 1998.

25. Glçbski Jacek. Kryminalista (2000). Gdañsk, 2000.

26. Goerke Natasza. Fractale (1994). Warszawa, 1994.

27. Goerke Natasza. Ksi?ga pasztetów (1997). Poznan, 1997.

28. Goerke Natasza. Pozegnanie plazmy (1999). Czarne, 1999.

29. Goerke Natasza. 47 na odlew (2002). Warszawa, 2002.

30. Gren Roman. Krajobraz z dzieckiem (1996). Warszawa, 1996.

31. Gretkowska Manuela. My zdies' emigranty (1991). Warszawa, 1995.

32. Gretkowska Manuela. Tarot paryski (1993). Krakow, 1993. (нарус. яз.: Гретковская Мануэла. Мы здесь эмигранты. Парижское таро. Пер. И. Адельгейм, Е. Барзовой, Г. Мурадян. М., 2004).

33. Gretkowska Manuela. Kabaret metafizyczny (1994). Гретковска Мануэла. Метафизическое кабаре. СПб-М., 2003.

34. Gretkowska Manuela. Podr^cznik do ludzi. Tom I i ostatni: Czaszka (1996). Warszawa, 1996.

35. Gretkowska Manuela. Nami^tnik (1998). Гретковская Мануэла. Метафизическое кабаре. Пер. Е. Янус. СПб-М., 2003.

36. Gretkowska Manuela. Swiatowidz (1998). Warszawa, 1998.

37. Gretkowska Manuela. Polka (2001). Warszawa, 2001. (нарус. яз.: Гретковская Мануэла. Полька. Пер. И. Адельгейм. М., 2003).

38. Gretkowska Manuela. Europejka (2004). Warszawa, 2004.

39. Holender Malgorzata. Klinika lalek (1997). Warszawa, 1997.

40. Huelle Pawel. Weiser Dawidek (1987). Хюлле Павел. Вайзер Давидек. Пер. В. Климовского. СПб, 2003.

41. Huelle Pawel. Opowiadania na czas przeprowadzki (1991). Gdañsk, 1999. (нарус. яз.: Хюлле Павел. Рассказы //Иностранная литература, 1994, N2 11. Пер. К. Старосельской).

42. Huelle Pawel. Pierwsza mitosc i inne opowiadania (1996). London, 1996.

43. Huelle Pawel. Mercedes-benz. Z listów do Hrabala (2002). Krakow, 2002. (на рус. яз.: Хюлле Павел. «Мерседес-бенц». Из писем к Грабалу. Пер. И. Адельгейм. М., 2004).

44. Huelle Pawel. Castorp (2004). Gdañsk, 2004.

45. Jurewicz Aleksander. Lida (1990). Gdañsk, 1994.

46. Jurewicz Aleksander. Pan Bóg nie slyszy gtuchych (1995). Gdañsk, 1995.

47. Karpiñski Daniel. I jak Inni (1998). Krakow, 1998.

48. Kçder Cezary Konrad. Antología twórczosci postnatalnej. D. G. J. L. O. S. W. Powiesc pokoleniowa (1996). Bytom, 1996.

49. Kowalewska Hanna. Kapelusz z zielonymi jaszczurkami (1995). War-szawa, 1995.

50. Kowalewska Hanna. Тут latem w Zawrociu (1998). Warszawa, 1998.

51. Kowalewski Wlodzimierz. Swiatlo i Içk. Opowiadania starej daty (2003). Warszawa, 2003.

52. Kruszyñski Zbigniew. Schwedenkräuter (1995). Krakow, 1995.

53. Kruszyñski Zbigniew. Szkice historyczne. Powiesc (1996). Kraków, 1996.

54. Kruszyñski Zbigniew. Na l^dach i morzach. Opisy i opowiadania (1999). Warszawa, 1999. (па рус. яз.: Крушииьский Збигиев. На суше и на море. Описания и рассказы. Пер. Ю. Чайпикова. М., 2004).

55. Kuczok Wojciech. Opowiesci slychane (1999). Kraków, 2000.

56. Kuczok Wojciech. Gnój. Antybiografia (2003). Warszawa, 2003. (па рус. яз.: Кучок Войцех. Гниль. Пер. А. Базилевского //Новая Польша, 2005, № 1; отрывок).

57. Libera Antoni. Madame (1998). Kraków, 1998. (парус. яз.: Либера Антоний. Мадам. Пер. С. Макарцева. М., 2004).

58. Limon Jerzy (анонимно). Kaszubska madonna (1991). Gdañsk, 1991.

59. Limon Jerzy (анонимно). Wieloryb. Wypisy zródlowe (1998). Gdañsk,1998.

60. Limon Jerzy. Koncert Wielkiej Niedzwiedzicy. Kantata na jedn^ulicç, siedem gwiazd i dwa glosy (1999). Warszawa, 1999.

61. Lipka Krzysztof. Pensjonat Barataría (1993). Warszawa, 2003.

62. Liskowacki Artur Daniel. Ulice Szczecina (1995). Szczecin, 1995.

63. Liskowacki Artur Daniel. Cukiernica pañi Kirsh (1998). Szczecin, 1998.

64. Liskowacki Artur Daniel. Eine kleine. Quasi una allemanda (2000). Szczecin. 2000.

65. Maslowska Dorota. Wojna polsko-ruska pod flaga, biafo-czerwon^ (2003). Масловская Дорота. Польско-русская война под бело-красным флагом. Пер.

66. И. Лаппо // Иностранная литература, 2005, № 2.

67. Pilch Jerzy. Wyznania twórcy pok^tnej literatury erotycznej (1988). London, 1999.

68. Pilch Jerzy. Spis cudzoloznic. Proza podrózna (1993). Gdañsk, 1996.

69. Pilch Jerzy. Inne rozkosze (1995). Poznañ, 1995.

70. Pilch Jerzy. Monolog z lisiej jamy (1996). Ежи Пильх. Монолог из норы. Пер. К. Старосельской //Иностранная литература, 1999, №1.

71. Pilch Jerzy. Tysiqc spokojnych miast (1997). London, 1997.

72. Pilch Jerzy. Pod mocnym aniolem (2000). Пильх Ежи. Песни пьющих. Пер. К. Старосельской. М., 2004.

73. Praszynski Roman (под псевдонимом Red Vonnegut). Na kl?czkach (1992). Wroclaw, 1992.

74. Praszynski Roman. Miasto sennych kobiet (1996). Wroclaw, 1996.

75. Praszynski Roman. Jajojad. Przerazajqca historia potwora z kosmosu (1998). Warszawa, 1998.

76. Rudzka Zyta. Biale klisze (1993). Izabelin, 1997.

77. Rudzka Zyta. Uczty i gtody (1995). Warszawa, 1995.

78. Rudzka Zyta. Patac Cezarow (1997). Izabelin, 1997.

79. Siemion Piotr. Niskie L^ki (2000). Warszawa, 2000.

80. Siemion Piotr. Finimondo. Komedia romantyczna (2004). Warszawa,2004.

81. Sieniewicz Mariusz. Prababka (1999). Olsztyn, 1999.

82. Sieniewicz Mariusz. Czwarte niebo (2003). Warszawa, 2003.

83. Sieprawski Marek. Mokra zmiana (1995). Warszawa, 1995.

84. Sieprawski Marek. Twist (1996). Warszawa, 1996.

85. Sieprawski Marek. Miasteczko z ludzk^ twarz^ (2002). Warszawa, 2002.

86. Sobczak Jan. Powiesc i inne opowiadania (1995). Warszawa, 1995.

87. Sobczak Jan. Dryf (1999). Warszawa-Czarne, 1999.

88. Stasiuk Andrzej. Mury Hebronu (1992). Warszawa, 1992.

89. Stasiuk Andrzej. Bialy kruk (1994). Warszawa, 1996. (нарус. яз.: Ста-сюкАнджей. Белый ворон. Пер. Л. Цывьяна. М., 2003).

90. Stasiuk Andrzej. Opowiesci galicyjskie (1995). Krakow, 1995. (нарус. яз.: Стасюк Анджей. Галщийскиерассказы. Пер. С. Макарцева //Иностранная литература, 1998, № 4).

91. Stasiuk Andrzej. Przez rzek? (1996). Czarne, 1996.

92. Stasiuk Andrzej. Dukla (1997). Czarne, 1997. (нарус. яз.: Стасюк Анджей. Дукля. Пер. Т. Изотовой. М., 2004).

93. Stasiuk Andrzej. Jak zostalem pisarzem (pröba autobiografii intelektualnej) (1998). Czarne, 1998.

94. Stasiuk Andrzej. Dziewiçc (1999). Czarne, 1999.

95. Stasiuk Andrzej. Dziennik okrçtowy (2000). J. Andruchowycz. Stasiuk Andrzej. Moja Europa. Dwa eseje o Europie zwanej Sródkowa. Wolowiec, 2000.

96. Stasiuk Andrzej. Zima (2000). Czarne, 2000.

97. Stasiuk Andrzej. Jad^c do Babadag (2004). Czarne, 2004.

98. Strumyk Grzegorz. Zaglada fasoli (1992). Warszawa, 1992.

99. Strumyk Grzegorz. Kino-lino (1995). Warszawa, 1995.

100. Strumyk Grzegorz. tzy ( 1999). Warszawa, 2000.

101. Szewc Piotr. Zaglada ( 1987). Warszawa, 1987.

102. Szewc Piotr. Zmierzchy i poranki (2000). Kraków, 2000.

103. Tokarczuk Olga. Podróz ludzi Ksiçgi (1993). Токарчук Ольга. Путь Людей Книги. Пер. К. Старосельской. М., 2002.

104. Tokarczuk Olga. Е. Е. (1995). Warszawa, 1995.

105. Tokarczuk Olga. Prawiek i inné czasy (1996). Warszawa, 1996. (нарус. яз.: Токарчук Ольга. Правек и другие времена. Пер. Т. Изотовой. М., 2004).

106. Tokarczuk Olga. Szafa (1997). Walbrzych, 1998. (нарус. яз.: Токарчук Ольга. Номера. Пер. К. Старосельской // Иностранная литература, 2000, № 8).

107. Tokarczuk Olga. Dom dzienny, dorn nocny (1998). Walbrzych, 1998. (на рус. яз.: Токарчук Ольга. Дом дневной, дом ночной. Пер. О. Катречко //Иностранная литература, 2004, № 6).

108. Tokarczuk Olga. Gra na wielu bçbenkach. 19 opowiadan (2001). Walbrzych, 2001.

109. Tryzna Tomek. Panna Nikt (1993). Warszawa, 1996.

110. Tryzna Tomek. Idz, kochaj (2003). Warszawa, 2003.

111. Tullí Magdalena. Sny i kamienie (1995). Warszawa, 1996.

112. Tulli Magdalena. W czerwieni (1998). Warszawa, 1998.

113. Tulli Magdalena. Tryby (2003). Warszawa, 2003.

114. Ubertowski Adam (под псевдонимом Hubert Adamowski). Podróz do ostatniej strony (1995). Gdansk, 1995.

115. Ubertowski Adam. Szkice do obrazu batalistycznego (1998). Warszawa,

116. Varga Krzysztof. Chlopaki nie placz^ (1996). Warszawa, 1996.

117. Varga Krzysztof. Bildungsroman (1997). Kraków, 1997.

118. Varga Krzysztof. 45 pomyslów na powiesc. Strony В singli 1992-1996 (1998). Czarne, 1998.

119. Varga Krzysztof. Smiertelnosc (1998). Czarne, 1998.

120. Varga Krzysztof. Tequila (2001). Czarne, 2001.

121. Varga Krzysztof. Karolina (2002). Czarne, 2002.

122. Wiedemann Adam. Wszçdobylstwo porz^dku (1998). Kraków, 1998.

123. Wiedemann Adam. Sçk Pies Brew (1998). Warszawa, 1998. А. Ведеманн. Где собака зарыта. Пер. 10. Чайникова. М., 2003.

124. Zaluski Krzysztof Maria. Tiyptyk Bodeñski (1996). Sopot, 1996.

125. Zaluski Krzysztof Maria. Szpital Polonia (1999). Poznan, 1999.

126. Дарк О. Аутизм как новейшая задача литературы (Опыт построения словаря) // Новое литературное обозрение, 1999, №39. Дубин Б. Как сделано литературное «Я» // Иностранная литература, 2000. №4. Женетт Ж. Фигуры. М., 1998.

127. Западное литературоведение XX века. Энциклопедия. М., 2004.

128. Ильин И. Постмодернизм от истоков до конца столетия. Эволюция научного мифа. М., 1998.

129. Карасев Л В. Метафизика сна // Сон семиотическое окно. XXVI Випперовские чтения. М., 1993.

130. Лежён Ф. В защиту автобиографии. Эссе разных лет // Иностранная литература, 2000. №4. Лотман Ю. М. Культура и взрыв. М., 1992.

131. Миллер А. И. Центральная Европа. История концепта // Полис, 1996, № 4. Рейнуотер Д. Это в Ваших силах. М., 1992.

132. Розин В. М. Природа сновидений и переживания произведений искусства: опыт гуманитарного и социально-психологического объяснения // Сон семиотическое окно. Цит. изд.

133. Руднев В. П. Сновидение и событие // Сон семиотическое окно. Цит. изд. Рыклин М. Роман с фотографией // Р. Барт. Camera lucida. Цит. изд.

134. Тема Центральной Европы: история, современные дискурсы и место в них России // Новоелитературное обозрение, 2001, №52. Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. Фромм Э. Душа человека. М., 1992. Чудаков А. П. Поэтика Чехова. М., 1971.

135. Шенк Ф. Б. Ментальные карты: конструирование географического пространства в Европеот эпохи просвещения до наших дней // Новое литературное обозрение, 2001, № 52. Эко У. Имя розы. М., 1989.

136. Яусс X. Р. История литературы как провокация литературоведения // Новое литературное обозрение, 1994. № 12.

137. Bachelard G. Fenomenología maski // Maski. Gdañsk. 1986, t. II.

138. Balbus S. Zaglada gatunków. W: Genologia dzisiaj. W., 2002.

139. BaranB. Postmodemizm. Kraków, 1992.

140. Barber B. Dzihad kontra McSwiat. W., 1997.

141. BaumanZ. Etyka ponowoczesna. W., 1996.

142. Bell D. Kulturowe sprzecznosci kapitalizmu. W., 1994.

143. Budrecki L. Kryzys neoawangardy i literatura wyczerpania // Twórczosc, 1992, № 12. Butor. Are, París, 1969, № 39.de Man P. Autobiografía jako od-twarzanie // Pami?tnik Literacki. 1986, z. 2.

144. Fukuyama F. Koniec historii. Poznañ, 1996.

145. Fukuyama F. Ostatni cztowiek. Poznañ, 1997.

146. G. Genette. Palimpsestes: la litérature au second dégrée. París, 1982.

147. Glowinski M. O intertekstualnosci // Pami^tnik Literacki, LXXVII, 1986, z. 4.

148. Humphrey R. Strumien swiadomosci techniki // Pamietnik Literacki. 1970, z. 4.

149. Hutcheon L. Narcissistic Narrative: The Metafictiojnal Paradox. New-York-London, 1984.

150. Janion M. Estetyka sredniowiecznej Pólnocy // Problemy polskiego romantyzmu. Seria 3. Wr., 1981.

151. Jarzçbski J. Powiesc jako autokreacja. Kr., 1984.

152. Johnson B. Róznica krytyczna // Pamiçtnik Literacki. 1986, z. 2.

153. Judt T. The Rediscovery of Central Europe. Цит. по: Ф. Б. Шенк. Ментальные карты: конструирование географического пространства в Европе от эпохи просвещения до наших дней. Цит. изд.

154. Marquard O. Apologia przypadkowosci. W., 1994.

155. Neuger L. Czy postmodernism jest mozliwy w Europie Srodkowej? // G^bka, 1990, № 5; Teksty Drugie, 1993, № 1.

156. Nycz R. Tekstowy swiat. Poststrukturalizm a wiedza о literaturze. W., 1993.

157. Oblicza postmoderny. W., 1992.

158. Okopieñ-Slawiñska A. Jak formy osobowe grajq w teatrze mowy? // Teksty, 1977, № 5-6.

159. Postmodemizm kultura wyczerpania? W., 1988.

160. Postmodernizm w perspektywie fílozofíczno-kulturoznawczej. W., 1991.

161. Przemiany wspólczesnej áwiadomoáci artystycznej: wokól postmodernizmu. Lublin, 1992.

162. Slawiñski J. O dziesiejszych normach czytania (znawców) // Teksty, 1974. № 3.

163. Szkolut Т. O perspektywach estetyki w dobie kultury postmodernistycznej // Przegl^d Humanistyczny, R. 37, № 2.

164. Toggler A. Trzecia fala. W., 1997.

165. Waugh P. Metafíction. The Theory and Practice of Self-Conscious Fiction. London-New York, 1984.

166. Wilczyñski M. Egzorczysci i demaskatorzy. Nieokonserwatyzm polski wobec kultury ponowoczesnej // Czas Kultury. 1996, № 1.

167. Winterson J. Semiotyka plci // Literatura na Swiecie, 1996, № 4. S. 290.

168. Wodziñski С. W trybach zmory. O polskich krytykach postmodernizmu uwag kilka // Odra, 1997, № 10.

169. I. Литературно-критические работы

170. Адельгейм И. «Всякое детство есть некая подвижная правда.»: проза инициации в молодой польской прозе конца XX начала XXI века // Славянский вестник. Выпуск 2. К 70-летию В. П. Гудкова. М., 2004.

171. Адельгейм И. «Краткий курс археологии памяти». Предметный мир польской прозы 1990-х гг. // STUDIA POLONOROSSICA: к 80-летию Елены Захаровны Цыбенко. М., 2003.

172. Адельгейм И. «На границе моря и письменного стола.» // Иностранная литература, 2001, №4.

173. Адельгейм И. «Под мокрым небом Центральной Европы.». Ключевые образы пространства Центральной Европы в молодой польской прозе конца XX начала XXI в. // Миф Европы в литературе и культуре Польши и России. М., 2004.

174. Адельгейм И. Игры, в которые играет писатель. Писатель, который играет в игры // Иностранная литература, 1997, №11.

175. Адельгейм И. Личное пространство чужой территории: «Волчий блокнот» М. Вилька и стереотип России // «Россия Польша. Образы и стереотипы в литературе и культуре». М., 2002.

176. Адельгейм И. Между миром и домом: язык пространства в литературном сознании современной Польши // Национальная идентичность литератур ЦЮВЕ в условиях глобализации. Тезисы докладов международной научной конференции 23-24 ноября 2004. Москва. М., 2004.

177. Адельгейм И. Молодая проза Польши на переломе: поиски форм самовыражения как путь эстетической адаптации // Поэтика и политика. М., 2000.

178. Адельгейм И. Постмодернизм как посттравматический опыт польской прозы 90-х гг. // Вопросы литературы, 2001, № 6.

179. Адельгейм И. Постмодерн-терапия (польская проза и литературная критика 1990-х годов) // Постмодернизм в славянских литературах. М, 2004.

180. Адельгейм И. Русский «бум» Йоанны Хмелевской. Post scriptum к «польскому мифу»: парадоксы узнавания как реальность межкультурной коммуникации // Polacy w oczach Rosjan Rosjanie w oczach Polakow. W., 2000.

181. Адельгейм И. Самоощущение и поэтика молодой прозы в постмсоциалистическом мире: Польша и Россия // Литература, культура и фольклор славянских народов. XIII Международный съезд славистов (Любляна, август 2003). Доклады российской делегации. М., 2002.

182. Адельгейм И. Эхо войны и научная рефлексия // Славяноведение, 2005 (в печати).

183. Адельгейм И. Е. Польская проза межвоенного двадцатилетия: между Западом и Россией. Феномен психологического языка. М., 2000.

184. Вайль П., Генис А. 60-е. Мир советского человека. М., 1998.

185. Гусев Ю. П. Дилемма «поэт и гражданин» в постсоциалистическую эпоху (на материале венгерской литературы) //Литературы Центральной и Юго-Восточной Европы: 1990-е годы. Прерывность-непрерывность литературного процесса. М., 2002.

186. История литератур Восточной Европы после Второй мировой войны. В 2 тт. Т. 1. 1945— 1960 гг. М., 1995. Т. 2. 1970-1980-е гг. М., 2001.

187. История литератур западных и южных славян. В 3 тт. Т. 3. Литература конца XIX первой половины XX века (1890-е годы - 1945 год). М., 2001.

188. Милош Ч. Собачонка у дороги. М., 2002.

189. Подорога В. А. Ф. Кафка. Конструкция сновидения // Сон семиотическое окно. Цит. изд.

190. Тихомирова В. Я. Польская проза о Второй мировой войне в социокультурном контексте 1989-2000. М. 2004.

191. Толстая Т. Зверотур // «Иностранная литература», 2003, №. 12.

192. Туркевич Г. В поисках «золотой середины» (о прозе Ольги Токарчук) // 8Т1Ю1А Р0ШМЖ0881СА: к 80-летию Елены Захаровны Цыбенко. М., 2003.

193. Хорев В. Достижения и потери польской прозы «второго круга обращения» // Политика и поэтика. М., 2000.

194. Цыбенко Е.З. «Раздирание ран» или изживание стереотипов? (польский взгляд на войну и роман Влодзимежа Одоевского) // Вестник Московского университета. Серия 9. Филология. М., 1997, №3.

195. Цыбенко Е.З. Роман Стефана Хвина «Ханеман» в контексте польской прозы 1990-х гг.// Славянский вестник. Выпуск 2. К 70-летию В. П. Гудкова. М., 2004.

196. Цыбенко О. В. Проза Тадеуша Конвицкого и общественно-политический кризис в Польше 1980-х годов //Политика и поэтика. М., 2000.

197. Шерлаимова С. А. Чешская литература // История литератур Восточной Европы после Второй мировой войны. Т. 2. 1970-1980-е гг. М., 2001.

198. Шульц Б. Из писем // Иностранная литература. 1996, № 8.

199. Янион М, Случаи из жизни случайной субъективности // А. Видеманн. Где собака зарыта. Предисловие. М., 2003.

200. Baranowska М. Так lekko bylo nic о tym nie wiedziec. Szymborska i swiat. Wroclaw, 1996.

201. Bieñczyk M. Melancholia. O tych, со nigdy nie odnajd^ straty. W., 1998.

202. Bíoñski J. Bezladne rozwazania starego krytyka, ktory zastanawia si?, jak napisalby histori? prozy polskiej w latach istnienia Polski Ludowej // Teksty Drugie, 1990, № 1.

203. Bolecki W. Polowanie na postmodernistów (w Polsce). Kr., 1999.

204. Borkowska G. Cudzoziemki. Studia o polskiej prozie kobiecej. W., 1996.

205. Borucka T. Polak po komunizmie. Kr., 1997.

206. Browarny W. Opowieáci niedyskretne. Formy autorefleksyjne w prozie polskiej lat dziewi^cdziesi^tych. Wr., 2002.

207. Bugajski L. Na ruinach // Kresy, 1991, № 4—5.

208. BurkotT. Literatura polska w latach 1986-1995. Kr., 1996.

209. Burkot T. Literatura polska w latach 1939-1999. W., 2003.

210. Chruszczyñski A. U schylku mi?dzywojnia. W., 1987.

211. Chwin St., Zaleski M. Wymiana listów //Res Publica Nowa, 2003, № 6.

212. Cialo i tekst. Feminizm w literaturoznawstwie antología szkiców. W., 2001.

213. Cichy M. Oddac wszystko // Gazeta Wyborcza, 1999, № 222.

214. Cieslik M. Antyplaton w Tworkach // Polityka, 1999, № 26.

215. Ciupek M. W tym szaleñstwie jest metoda? // Dekada Literacka. 1994. № 1.

216. Со przeminie? Со pozostanie? Со powstanie? // Kresy, 1993, № 13,15.

217. Со zrobilismy z nasz^ wolnosci^. W., 1995.

218. Cybienko H. Literatura polska w Rosji w czasach komercjalizacji wydawnictw (lata dziewi?c-dziesi^te) // Przegl^d Humanistyczny, 1995, №4.

219. Cyranowicz M. Czas "bruLionu", "Czas Kultury" // Teksty Drugie, 1998. № 5.

220. Czaplinski P., Sliwiñski P. Kontrapunkt. Rozmowy o ksi^zkach. Poznañ, 1999.

221. Czapliñski P., Sliwiñski P. Literatura polska 1976-1998. Przewodnik po prozie i poezji. Kr., 1999

222. Czubaj M. Powiesc w czasach recesji II Polityka, 2002,7 grudnia.

223. Czy kryzys kanonu kultury? II Znak, 1994, № 7.

224. Czy zyjemy w czasach ostatnich, czasach schylkowych.» II Fronda, 1994, № 2-3. D^browski M. Literatura polska 1945-1995. Glówne zjawiska. W., 1997. Drewnowski T. Próba scalenia. Obiegi wzorce - style. W., 1997. Dunin K. Karoca z dyni. W., 2000.

225. Dunin-W^sowicz P. Oko smoka. Literatura tzw. pokolenia "bruLionu" wobec rzeczywistosci III

226. RP. W., 2000. Dwa intelektualizmy. Tygodnik Literacki, 1990, № 12.

227. Fik M. Autorytecie wróc? Szkice o postawach polskich intelektualistów po pazdzierniku 1956. W., 1997.

228. Fiut A. Byc (albo nie byc) sródkowoeuropejczykiem. Kr., 1999. Fiut A. Postmodernizm á la polonaise. NaGlos, 1996, № 23.

229. Franus E. Kolekcja wiosenna 1994. Co to dzisiaj znaczy «wystawa feministyczna»? // Nowy

230. Grupinski R. Przejscie przez morze czerwone // Czas Kultury, 1991, № 25.

231. Grupiñski R., I. Kiec. Niebawem spadnie bloto, czyli kilka uwag o Hteraturze nieprzyjemnej. Poznan, 1997.

232. Janion M. "Czy b?dziesz wiedziat, co przezytes". W., 1996.

233. Janion M. Kobiety i duch innosci. W., 1996.

234. Janion M. Kres paradygmatu // Rzeczpospolita. 1992, № 63.

235. Jarz^bski J. Exodus (ewolucja obrazu kresow po wojnie) // W Polsce czyli wsz^dzie. W., 1992.

236. Jarz?bski J. Pozegnanie z emigracjq. O powojennej prozie polskiej. Kr., 1998.

237. Jarz?bski J. Apetyt na Przemian?. Notatki o prozie wspótczesnej. Kr., 1997.

238. Jedlicki J. Trzy wieki desperacji // Znak, 1996, № 1.

239. Jurewicz A. Kazdy ma swoja prawd? // Gazeta Wyborcza, 1998, № 1.

240. Jurewicz A. Zycie i liryka. Gdansk, 1998.

241. Kaniewska B. Metatekstowy sposób bycia // Teksty Drugie. 1996, № 5.

242. Klejnocki J. Chichot postmodernistyczny // Polityka-Kultura, 1995. № 12.

243. Machej Z. Koniec epoki koryfeuszy? // Czas Kultury, 1991, №26-27.

244. Matuszewski R. Literatura polska 1939-1991. W., 1992.

245. Michalski K. Tozsamosc w czasach zmiany. Przedmowa. Kr., 1995. S. 5.

246. Michatowski P. Proces w labiryncie listów. Eklektyczna etazerka // www. latamik. pl

247. Mielhorski R. Co pocz^c z kolejnym przeíomem? // Nowy Nurt, 1995, № 20.

248. Mielhorski R. Ponad przelomami // Kresy. № 1.

249. Mikolejko A. Poza autorytetem? Spoleczeñstwo polskie w sytuacji anomii. W., 1991 Miíosz Cz. O Marysi, co stracila siebie // Gazeta Wyborcza-Ksiqzki, 1994, № 9. Mitosz Cz. Rodzinna Europa. W., 1990.

250. Moje irytacje. Rozmowa z A. Sandauerem // Kultura, 1973, 18. III.

251. Musial G. Wielki impresariat // Tygodnik Powszechny, 1995, № 1.

252. Myszkowski K. Punkt dojscia, punkt wyjscia// Odra, 1992, № 7-8.

253. Na powierzchní literatury i w srodku // Kresy, 1995, № 21.

254. Nasilowska A. Pozegnanie prowincjonalizmu // Polityka-Kultura, 1994, № 11.

255. Nietybelski A. Po prostu „najmtodsi" // Kresy, 2002, № 3-4.

256. Niewiadomski A. Nudno, coraz bardziej nudno. // Kresy, 1996, № 1.

257. Nowacki D. Bez zmian. Szkic o wspóíczesnej polskiej prozie // FA-art, 1992, № 4.

258. Nowacki D. Coraz trudniej kochac // Tworczosc, № 3.

259. Nowacki D. Zawód: czytelnik. Notatki o prozie polskiej lat 90. Kr., 1999

260. Nowi skamandryci? //bruLion, 1991, № 16.

261. Nowicki St. Pól wieku czyscca. Rozmowy z Tadeuszem Konwickim. W., 1990.

262. Orski M. A mury run?fy. Ksiqzka o nowej literaturze. Wr., 1995.

263. Orski M. Autokreacje i mitologie (zwi$zfy opis literatury lat 90.). Wr., 1997

264. Orski M. Poker fabularny // Nowe Ksiqzki, 1999, № 7.

265. Orski M. W Paryzu czyli wsz^dzie // Przegl^d Powszechny, 1995, № 2.

266. Ostaszewski R. Wi?cej mi^sa // FA-art, 2002, № 1.

267. Piesiewicz K. O wstydzie i nagosci // Rozmowy na koniec wieku. Prowadz^ K. Janowska i

268. Sporne sprawy polskiej literatury wspólczesnej. W., 1998. Stabro St. Literatura polska 1944-2000 w zarysie. Kr., 2002. Stasiuk A. Tekturowy samolot. Wolowiec, 2000.

269. Sterna-Wachowiak S. Dokument, metafizyka, osobowosc // Kresy, 1991, № 4-5. Szacki J. Liberalizm po komunizmie. Kr., 1994.

270. Szaruga L. Dochodzenie do siebie. Wybrane wqtki literatury po roku 1989. Sejny, 1997.

271. Sliwinski P. Poetyka bez etyki // Res Publica Nowa, 1996, № 2.

272. Sliwinski P. Socjomachia. Kilka uwag // Czas Kultury, 1996, № 2.

273. Swiaty nowej prozy. Kr., 2001.

274. Tischner J. NieszczQsny dar wolnosci. Kr., 1993.

275. Tischner J., Michnik A., Zakowski J. Mi?dzy panem a plebanem. Kr., 1995.

276. Tomkowski J. Dwadziescia lat z literature 1977-1996. W., 1998.

277. Turczyñski A. Spalone ogrody rozkoszy. W., 1998.

278. Unilowski K. glos w ankiecie "Krytyka i jej kryteria". // Znak, 1998, № 7.

279. Unilowski K. Jeáli ktos kocha to i opowiada // FA-art, 1994, №4.

280. Unilowski K. Legenda Pomorza // Tworczosc, 1999, № 1.

281. Unilowski K. Pomysl na literature odst^pi?! // FA-art, 2001, № 1-2.

282. Unilowski K. Proza innowacyjna w perspektywie postmodernizmu. Od Gombrowicza po utworynajnowsze. Katowice, 1999. Unilowski K. Skqdinad. Zapiski krytyczne. Bytom, 1998.

283. Unilowski K. Kolonisci i koczownicy. O najnowszej prozie i krytyce literackiej. Kr., 2002. Walczewska S. Damy, rycerze i feministki. Kobiecy dyskurs emancypacyjny w Polsce. W., 1999.

284. Wasko A. Czytelnicy, pisarze, salon. Znaki zapytania // Arka, 1991, № 34.

285. Wilczyñski M. Antypostmodernizm polski // Czas Kultury. 1994, № 3-4.

286. Witkowska A. Wielka emigracja // Stownik literatury polskiej XIX wieku. Wr., W., Kr., 1997.

287. Zagajewski A. Solidarnosc i samotnoác. Paris, 1986.

288. Zaleski M. Formy pami?ci. O przedstawianiu przeszlosci w polskiej literaturze wspotczesnej. W, 1996.

289. Zaleski M. Praca zatoby // Gazeta Wyborcza, 1999,11 maja. Zawada A. Brestaw. Eseje o miejscach. Wr., 1995.

290. Zieliñska В. Weiser Dawidek i nierozstrzygalniki. Dywagacja postmodernistyczna // Zproblemów podmiotowosci w literaturze polskiej. Szczecin, 1993. Zmiana warty, czyli jak to si? stalo. W., 1995.

291. I. Интервью и беседы с молодыми писателями

292. Beres St. Historia literatury polskiej w rozmowach. XX-XXI wiek. W., 2002. Lekcja pisania. Czarne, 1997.

293. Uroki wykorzenienia. O narracji reistycznej, grach z losem i kilku innych pokusach. Ze Stefanem

294. Chwinem rozmawia Wojciech Werochowski // Tytul, 1996, № 3. Wywiad z M. Gretkowsk^// Dekada Literacka. 1995, № 1. Wywiad z Natasz3 Goerke // Czas Kultury 1996 № 1.

295. Zdarzyto si? i juz. Z Olg^ Tokarczuk rozmawia Mariusz Urbanek // Polityka-Kultura, 1995. № 5.1. Справки об авторах

296. Баволек Вальдемар (Bawolek Waldemar), p. 1962. Прозаик. Печатался в периодике («Twórczosc»). 1996 сб. рассказов «Delectatio morosa».

297. Барт Анджей (Bart Andrzej). Прозаик. 1991 роман «Rien ne va plus» (премия фонда им. Костельских). 1999 — роман «Поезд для путешествия».

298. Бачак Яцек (Baczak Jacek), p. 1967. Прозаик, художник. 1994 сб. рассказов «Записки о ночных дежурствах» (на основе личного опыта работы в хосписе; премия фонда им. Костельских).

299. Буланда Якуб (Bulanda Jakub). Прозаик. 1994 роман «Потроха и требуха» (под псевдонимом Якуб Шапер).

300. Гибас Ярослав (Gibas Jaroslaw), p. 1967. Прозаик. Печатался в периодике («FA-art», «NaGlos» и др.). 1995 роман «Гнезда ангелов». 1997 - роман «Salve Theatrum».

301. Глембский Яцек (Gl^bski Jacek), p. 1963. Прозаик, журналист. 1998 роман «Терапия» (премия издательства «Знак»). 2000 - роман «Преступник».

302. Грен Роман (Gren Roman). Прозаик, сценарист. Живет во Франции. Публиковался в переводе на французский. 1996 сб. рассказов «Пейзаж с ребенком».

303. Зелёнка Юрек (Zielonka Jurek), p. 1955. Прозаик, преподаватель. Уехал из Польши в 1981, в настоящее время живет в Австралии. 1998 роман «Антипод». 2002 -роман «Тадек».

304. Карпиньский Даниэль (Karpiñski Daniel), p. 1954. Прозаик, известный архитектор. Уехал из Польши в 1988. В настоящее время живет в Канаде. 1998 роман «Я, как другие».

305. Липка Кшиштоф (Lipka Krzysztof). Прозаик, музыковед, искусствовед («Вариации с флейтой», «Уста и камень», «Весь Шуберт» и др.). 1993 роман «Пансион Ба-ратария». 2003 - роман «Двадцать каштанов».

306. Масловская Дорота (Maslowska Dorota), p. 1983. Прозаик, журналист. Печаталась в периодике («Lampa i Iskra Boza», «Lampa»). 2003 роман «Польско-русская война под бело-красным флагом» (коммерческий успех; переведен на русский).

307. Сеиевич Мариуш (Sieniewicz Mariusz), p. 1972. Прозаик. 1999 повесть «Прабабка». 2003 - роман «Четвертое небо» (номинация на премию «НИКЕ»). Произведения переведены на немецкий, русский, хорватский.

308. Собчак Ян (Sobczak Jan), p. 1965. Прозаик, поэт. Печатался в периодике («Czyzby Agonía Uczuc», «Zaden», «Iskra Boza», «Lampa i Iskra Boza», «Mac Pariadka», «Mala Ulicznica», «Xerro», «Rewia Kontrsztuki», «Topos», «FA-art», «Nowy Nurt»,

309. Kartki», «bruLion» и пр.). 1995 сб. рассказов «Роман и другие рассказы»; поэтический сборник «Об. Jlex». 1999 - повесть «Драйв».

310. Струмык Гжегож (Strumyk Grzegorz), p. 1958. Прозаик, художник, фотограф. 1992 сб. рассказов «Уничтожение фасоли». 1995 - повесть «Секретики». 1997 - повесть «Грунтовка». 1999 - повесть «Слезы».

311. Трызна Томек (Tryzna Tomek), p. 1948. 1993 роман «Девочка Никто» (коммерческий успех; экранизация А. Вайды). 2003 - роман «Иди, люби».

312. Убертовский Адам (Ubertowski Adam), p. 1967. Прозаик, поэт, психолог. Печатался в периодике («Twörczoid», «FA-art» и др.). 1995 роман «Путешествие до последней страницы» (под псевдонимом Хуберт Адамовский). 1998 - «Наброски к батальному полотку».

313. Холсндер Малгожата (Holender Malgorzata). Прозаик. 1997 повесть «Кукольная клиника» (номинация на премию «НИКЕ»).

314. Цегельский Макс (Cegielski Мах), р. 1975. Прозаик, журналист, диджей на радио, работал на телевидении. Печатался в периодике («Decentrum sztuki», «bruLion», «Fluida», «Gazeta Wyborcza»), 2002 роман «Масала».

315. В. Я. Тихомирова. Польская проза о Второй мировой войне в социокультурном контексте 1989-2000. М. 2004.

316. История литератур Восточной Европы после Второй мировой войны. В 2 тт. Т.1. 1945-1960 гг.

317. М., 1995. Т. 2. 1970-1980-е гг. М., 2001; История литератур западных и южных славян. В 3 тт. Т. 3. Литература конца XIX первой половины XX века (1890-е годы -1945 год). М., 2001.

318. Я. К Аделъгейм. Польская проза межвоенного двадцатилетия: между Западом и Россией.

319. Феномен психологического языка. М., 2000.

320. Ю. Н. Тынянов. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 169.7 Там же. С. 166.

321. Парадоксы романа или парадоксы восприятия. (Обсуждаем «Плаху» Ч. Айтматова) // Литературная газета, 15 августа 1986 г.

322. М. Гаспаров. Записки и выписки. М., 2001. С. 100.

323. См. Я. Е. Адельгейм. Польская проза межвоенного двадцатилетия: между Западом и Россией. Феномен психологического языка. Цит. изд.

324. J. Tomkowski. Dwadziescia lat z literatura Op. cit. S. 5.

325. J. Klejnocki, J. Sosnowski. Chwilowe zawieszenie broni. Op. cit. S. 14.

326. P. Czapliñski. Ruchóme marginesy. Op. cit. S. 8.

327. K. Unilowski. Kolonisci i koczownicy. Op. cit. S. 207.

328. J. Tomkowski. Dwadzieácia lat z literatura . Op. cit. S. 6

329. M. Pietrzak. Przelom czy cinglóse: 1989 // Literatura polska. Op. cit. Т. 1. S. 16.

330. P. Czapliñski, P. Sliwiñski. Literatura polska 1976-1998. Op. cit. S. 5.

331. P. Czapliñski. Slady przeíomu. Op. cit. S. 7.

332. J. Tomkowski. Dwadziescia lat z literatury. Op. cit. S. 6.21P. Czapliñski, P. Sliwiñski. Literatura polska 1976-1998. Op. cit. S. 5.

333. J. Tomkowski. Dwadziescia lat z literatura. Op. cit. S. 6.

334. J. Jarzqbski. Apetyt na Przemian?. Op. cit. S. 10.

335. St. Burkot. Literatura polska w latach 1986-1995. Op. cit. S. 7.

336. P. Czapliñski, P. Sliwiñski. Kontrapunkt. Rozmovvy o ksi^zkach. Poznañ, 1999. S. 7.

337. Literatura polska. Op. cit. Т. 1. S. 8

338. D. Nowacki. Zawód: czytelnik. Op. cit. S. 13.28 Ibid. S. 15.

339. R. Grupiñski, I. Kiec. Niebawem spadnie bloto. Op. cit. S. 149.

340. D. Nowacki. Zawód: czytelnik. Op. cit. S. 37.

341. St. Burkot. Literatura polska w latach 1986-1995. Op. cit. S. 108.

342. T. Bocheñski. "Nowa kiytyka" ocenia "now^proz?" // Literatura polska. 1990-2000. Kr., 2002.1. S. 16.

343. K. Unilowslá. Sk^din^d. Op. cit. S. 156-161.34 Ibid.

344. Sporne sprawy polskiej Iiteratury wspólczesnej. Op. cit. S. 11.

345. L. Szaruga. Dochodzenie do siebie. Op. cit. S. 7.

346. P. Czapliñski. Slady przelomu. Op. cit. S. 7.

347. J. Jarzqbski. Apetyt na Przemian§. Op. cit. S. 10.

348. P. Czapliñski. Wzniosle t?sknoty. Op. cit. S. 8.

349. M. Cyranowicz. Czas "bruLionu", "Czas Kultury" // Teksty Drugie, 1998. № 5.

350. R. Grupiñski, I. Kiec. Niebawem spadnie bloto. Op. cit. S. 158.42 Ibid. S. 149.

351. U. Glensk. Proza wyzwolonej generacji. Op. cit. S. 7.

352. K. Unilowski glos w ankiecie "Krytyka i jej kryteria". // Znak, 1998, № 7.

353. Lekcja pisania. Czarne, 1997.

354. P. Czapliñski, P. Sliwiñski. Kontrapunkt. Op. cit.

355. Salón Iiteracki. Z polskimi pisarzami rozmawia Gabriela L?cka. W., 2000.48 Ibid. S. 5.

356. Pamas bis. Slownik Iiteratury polskiej urodzonej po 1960 roku. Op. cit.50 Ibid. S. 3.

357. P. Czapliñski, M. Leciñski, E. Szubowicz, B. Warkocki. Kalendarium zycia literackiego. Op. cit.

358. Р. Czapliñski. J?zyk¡ przelomu // Z perspektywy konca wieku. Studia o literaturze i jej kontek-stach. Poznan, 1997. S. 273.

359. P. Czapliñski, P. Sliwinski. Literatura polska 1976-1998. Op. cit. S. 234.1.id.

360. P. Czapliñski. Slady przelomu. Op. cit. S. 6.

361. D. Nowacki. Zawód: czytelnik. Op. cit. S. 18; K. Unilowski. Kolonisci i koczownicy. Op. cit. S. 209.

362. P. Czapliñski. Slady przelomu. Op. cit. S. 6-7.

363. Z Machej. Koniec epoki koryfeuszy? // Czas Kultury, 1991, №26-27.

364. L. Bugajski. Na ruinach // Pejzaz po przelomie, ale nie po kl?sce. Kresy, 1991, № 4-5.61 Ibid.

365. S. Sterna-Wachowiak. Dokument, metafizyka, osobowosc // Kresy, 1991, № 4-5.

366. P. Czapliñski. J^zyki przelomu. Op. cit. S. 274.

367. R. Grupiñski, I. Kiec. Niebawem spadnie bloto. Op. cit. S. 7.66 Ibid. S. 10.

368. J. Kornhauzer. Mi?dzyepoka. Szkice o poezji i krytyce. Kr., 1995. S. 19.68 Ibid. S. 19.

369. K. Unilowski. Skcjdin^d. Op. cit. S. 5.70 Ibid. S. 21.71 Ibid. S. 11.

370. R. Mielhorski. Co pocz^c z kolejnym przelomem? // Nowy Nurt, 1995, № 20.

371. J. Kornhauzer. Mi^dzyepoka. Op. cit. S. 19.

372. A. Chruszczyñski. U schylku mi^dzywojnia. W., 1987. S. 5.

373. W. Bolecki. Polowanie na postmodernistów (w Polsce) // Teksty Drugie, 1993. № 1. LJht. no:

374. W. Bolecki. Polowanie na postmodernistów (w Polsce). Kr., 1999. S. 263.

375. P. Czapliñski. Slady przelomu. Op. cit. S. 166.

376. P. Czapliñski, P. Sliwiñski. Literatura polska. Op. cit. S. 212.78 Ibid. S. 214.79J. Tomkowski. Dwadziescia lat z literatura Op. cit. S. 43-44.

377. Moje ¡rytacje. Rozmowa z A. Sandauerem // Kultura, 1973, 18. III. Цит. по: В. Хорее. Достижения и потери польской прозы «второго круга обращения» // Политика и поэтика. М., 2000. С. 13.

378. Р. Czapliñski. Slady przelomu. Ор. cit. S. 36.

379. St. Nowicki. Pól wieku czyscca. Rozmowy z Tadeuszem Konwickim. W., 1990. S. 301-302.

380. T. Komendant. Zostaje kantyczka. Eseje z pogranicza czasow. Kr., 1987. S. 209.

381. В. Хорее. Достижения и потери польской прозы «второго круга обращения». Цит. изд.1. С. 13.

382. К. Unilowski. Sk^din^d. Ор. cit. S. 18.

383. У. Klejnocki, J. Sosnowski. Chwilowe zawieszenie broni. Op. cit. S. 19.

384. T. Komendant. Biemik postulatywny // T. Komendant. Zostaje kantyczka. Op. cit. S. 190.

385. A. Zagajewski. Solidarnosc i samotnosc. Paris, 1986. S. 46.

386. St. Beres. Pól wieku czyscca. Op. cit. S. 301.

387. Rozmowa ze Zbigniewem Kruszyñskim. Elegancki strach na wróble // St. Beres. Historialiteratury polskiej w rozmowach. XX-XXI wiek. W., 2002. S. 347.

388. J. Klejnocki, J. Sosnowski. Chwilowe zawieszenie broni. Op. cit. S. 25.

389. Dwa intelektualizmy. Tygodnik Literacki, 1990, N 12.

390. P. Sliwiñski. Socjomachia. Kilka uwag// Czas Kultury, 1996, № 2. S. 20.

391. P. Czapliñski, P. Sliwiñski. Literatura polska 1976-1998. Op. cit. S. 240.

392. M. Janion. Kres paradygmatu // Rzeczpospolita. 1992, № 63.

393. A. Mikolejko. Poza autorytetem? Op. cit. S. 122.

394. К Michalski. Tozsamosc w czasach zmiany. Przedmowa. Kr., 1995. S. 5.

395. D. Nowacki. Zawód: czytelnik. Op. cit. S. 17.

396. P. Czapliñski, P. Sliwiñski. Literatura polska 1976-1998. Op. cit. S. 216.100 Ibid. S. 225.

397. К. M. Zaluski. Trzy razy "p", czyli pójese, popic, popisac // Lekcja pisania. Czarne, 1998. S. 185-187.

398. Na pierwszym miejscu stoi medróse. Wywiad z Natasz^ Goerke // Odra, 1995, № 7-8. S. 67.

399. K. Unilowski. Pomysl na literatura -odst?pie! ,,FA-art", 2001, № 1-2.

400. A. Niewiadomski. Nudno, coraz bardziej nudno. // Kresy, 1996, № 1. S. 270.

401. D. Nowacki. Zawód: czytelnik. Op. cit. S. 28.

402. G. Musial. Wielki impresariat // Tygodnik Powszechny, 1995, № 1.

403. J. Pilch. Wyznania twórcy pokatnej literatury erotyeznej. London, 1988. S. 44.

404. P. Czapliñski, P. Sliwiñski. Literatura polska 1976-1998. Op. cit. S. 227.

405. D. Nowacki. Zawód: czytelnik. Op. cit. S. 20.

406. P. Czapliñski. J^zyki przelomu. Op. cit. S. 275.

407. К. M. Zaluski. Trzy razy "p", czyli pójese, popic, popisac. Op. cit. S. 181.

408. P. Czapliñski, P. Sliwiñski. Literatura polska 1976-1998. Op. cit. S. 214.

409. J. Komhauzer. Mi^dzyepoka. Op. cit. S. 18.

410. J. Jarzqbski. Apetyt na Przemian?. Op. cit. S. 128.

411. T. Drewnowski. Proba scalenia. Obiegi wzorce - style. W., 1997. S. 520.

412. P. Czapliñski, P. Sliwiñski. Literatura polska 1976-1998. Op. cit. S. 227. 1,7 Ю.М. Лотмап. Культура и взрыв. М., 1992. С. 249.

413. D. Nowacki. Zawód: czytelnik. Op. cit. S. 21.

414. K. Myszkowski. Punkt dojscia, punkt wyjscia // Odra, 1992, № 7-8.

415. J. Tomkowski. Dwadziescia Iat z literatura Op. cit. S. 104.

416. K. Unilowski. Kolonisci i koczownicy. Op. cit. S. 41.122 lbid. S. 41.

417. Sí. Chwin. Par$ rad i kilka niepokojów // Lekcja pisania. Op. cit. S. 29.124 lbid.

418. K. Myszkowski. Punkt dojscia, punkt wyjscia. Op. cit.126 Тот., // Odra, 1994, №5.

419. R. Ostaszewski. W¡?cej mi?sa // Fa-art, 2002, № 1. S. 68.

420. P. Czapliñski. Ruchóme marginesy. Op. cit. S. 5.

421. K. Unilowski. Pomysl na literatura odstapiq! Op. cit.

422. P. Czapliñski, P. Sliwiñski. Literatura polska 1976-1998. Op. cit. S. 230.131 lbid. S. 231.

423. Цит. по: Pamas bis. Slownik literatury polskiej urodzonej po 1960 roku. Op. cit. S. 50.

424. Cialo i tekst. Feminizm w literaturoznawstwie antología szkiców. W., 2001. S. 8.

425. К. Unilowski. Sk^din^d. Op. cit. S. 11.

426. Цит. по: A. Nietybelski. Po prostu „najmlodsi" // Kresy, 2002, № 3-4.

427. Metafora musi pracowac. Rozmowa z Magdalena Tulli // Salon literacki. Z polskimi pisarzami rozmawia Gabriela L?cka. Op. cit. S. 172.

428. K. Unilowski. Sk^din^d. Op. cit. S. 23.

429. Literatura PRL-u // Teksty Drugie, 1990, № 1.

430. Pobocza, peryferie, marginesy dzisiaj // Kresy, 1990-1991, № 4-5, 1992, №9-10.

431. Komu potrzebna jest literatura polska? //Arka, 1991, № 34.

432. Koniec lat osiemdziesiatych//NaGlos, 1991, № 1,3.

433. Co przeminie? Co pozostanie? Co powstanie? // Kresy, 1993, № 13, 15.

434. Pejzaz po przelomie, ale nie po kl?sce // Kresy, 1995, № 21.

435. Koniec s'wiata // Res Publika Nowa, 1993, № 9.147 "Czy zyjemy w czasach ostatnich, czasach schylkowych.» // Fronda, 1994, № 2-3.

436. Czy kryzys kanonu kultury? // Znak, 1994, № 7.

437. Kryzys cywilizacji zachodniej? // Znak, 1996, № 1.

438. Pisarze niedocenieni -pisarze przecenieni // Kultura, 1992, № 7-8,

439. Nowi skamandryci?//bruLion, 1991, № 16.

440. Czas Kultury, 1991, № 26-27, 28-29.

441. Na powierzchni literatury i w srodku // Kresy, 1995, № 21.

442. H. Bereza. Pisarze niedocenieni pisarze przecenieni // Kultura, 1992, № 7-8.

443. J. Blonski. Bezladne rozwazania starego krytyka, ktory zastanawia si?, jak napisalby histori? prozy polskiej w latach istnienia Polski Ludowej // Teksty Drugie, 1990, № 1.

444. S. Slema-Wachowiak. Dokument, metafizyka, osobowosc // Kresy, 1991, № 4-5.

445. R. Grupinski. Przejscie przez morze czerwone // Czas Kultury, 1991, № 25.

446. T. Nyczek. Pejzaz po przelomie, ale nie po klesce // Kresy, № 4-5.

447. P. Czapliñski. J?zyki przelomu. Op. cit. S. 283.160P. Sliwiñski. Poetyka bez etyki // Res Publica Nowa, 1996, № 2.

448. O. Tokarczuk. Logofilia, czyli pewien stan ducha. Kilka posrednich odpowiedzi na pytanie, czy pisania mozna si? nauczyc // Lekcja pisania. Op. cit. S. 158.162 Ibid.163 Ibid. S. 168.

449. Podziemne rzeki. Rozmowa z Olg^ Tokarczuk // Salon literacki. Op. cit. S. 161.

450. Metafora musi pracowac. Rozmowa z Magdalena Tulli. Op. cit. S. 173.

451. K. Varga. Pisanie jako choroba // Lekcja pisania. Op. cit. S. 171.

452. K. M. Zaluski. Trzy razy "p", czyli pójese, popic, popisac. Op. cit. S. 188.

453. Sí. Chwin. Par? rad i kilka niepokojów. Op. cit. S. 40.169 Ibid. S. 35.170 Ibid. S. 34.171 Ibid. S. 37.

454. P. Czapliñski, P. Sliwiñski. Kontrapunkt. Rozmowy o ksiqzkach. Poznan, 1999. S. 115.

455. Oswajanie obcosci. Rozmowa ze Zbigniewem Kruszynskim // Salon literacki. Z polskimi pisarzamji rozmawia Gabriela L?cka. W., 2000. S. 183.174 Ibid. S. 186.

456. К. M. Zaluski. Trzy razy "p", czyli pójese, popic, popisac. Op. cit. S. 189.

457. Oswajanie obcosci. Rozmowa ze Zbigniewem Kruszynskim. Op. cit. S. 185.

458. К. M. Zaluski. Trzy razy "p", czyli pójese, popic, popisac. Op. cit. S. 188-189.

459. A. Stasiuk. Czesi, lumpy i jazz// Lekcja pisania. Op. cit. S. 151.

460. St. Chwin. Par? rad i kilka niepokojów. Op. cit. S. 26-27.180 Ibid. S. 41.

461. Р. Sliwiñski. Poetyka bez etyki. Op. cit.

462. P. Czapliñski, P. Sliwiñski. Literatura polska 1976-1998. Op. cit. S. 234.

463. P. Czapliñski. Slady przelomu. Op. cit. S. 6.

464. K. Unilowski. Sk^dinqd. Op. cit. S. 8.186 Ibid. S. 12.

465. K. Unilowski. Kolonisci i koczownicy. Op. cit. S. 209.

466. P. Czapliñski, P. Sliwiñski. Literatura polska 1976-1998. Op. cit. S. 237.

467. Metafora musi pracowac. Rozmowa z Magdalen^ Tulli. Op. cit. S. 172.

468. Oswajanie obcosci. Rozmowa ze Zbigniewem Kruszynskim. Op. cit. S. 183.

469. P. Czapliñski, P. Sliwiñski. Literatura polska 1976-1998. Op. cit. S. 235.192 Ibid. S. 236-237.

470. P. Czapliñski. Ruchóme marginesy. Op. cit. S. 5-6.

471. Przebolec przefom. Rozmowa z historykiem literatury i krytykiem Przemyslawem Czap-liñskim // Pro Arte, 1998, № 9. S. 4.

472. A. Fiut. Postmodernizm a la polonaise. NaGlos, 1996, N 23. S. 184.

473. J. Jedlicki. Trzy wieki desperacji. Znak, 1996, № 1. S. 17.

474. Sí. Chwin, M. Zaleski. Wymiana listów //Res Publica Nowa, 2003, № 6.

475. U. Glensk. Proza wyzwolonej generacji. Op. cit. S. 38.

476. A. Witkowska. Wielka emigracja // Stownik literatury polskiej XIX wieku. Wr., W., Kr., 1997.1. S.1007.

477. J. Jarzqbski. Pozegnanie z emigracja. O powojennej prozie polskiej. Kr., 1998. S. 241.

478. M. Orski. Autokreacje i mitologie. Op. cit. S. 31.

479. Na razie jestem wsciekty. Rozmowa ze Stanislawem Bieniaszem // Salon literacki. Op. cit. S. 150.

480. LJht. no: D. Nowacki. Zawód: czytelnik. Op. cit. S. 102.

481. Píszq cialem. Z M. Gretkowska rozmawia A. Górnicka-Boratynsk^// Polityka-Kultura, 1994, N 11.

482. Rozmowa ze Zbigniewem Kruszyñskim. Elegancki strach na wróble. Op. cit. S. 349.

483. M. Orski. W Paryzu czyli wsz^dzie // Przegl^d Powszechny, 1995, № 2.

484. Rozmowa ze Zbigniewem Kruszyñskim. Elegancki strach na wróble. Op. cit. S. 351.208 Ibid.

485. G. Borkowska. O «mlodej» prozie kobiecej. Sporne sprawy wspólczesnej literatury polskiej. Op. cit. S. 392.

486. J. Rudnicki. Cholerny swiat. Wr., 1994. S. 6.

487. J. Rudnicki. List z Hamburga (15): Ja i akredytacja // Twórczosc, 1994, N 3.

488. W. Browarny. Opowiesci niedyskretne. Formy autorefleksyjne w prozie polskiej lat 90ch. Op. cit. S. 177.

489. Rozmowa ze Zbigniewem Kruszyñskim. Elegancki strach na wróble. Op. cit. S. 351-352.

490. J. Sosnowski. Pañi Bovary ogl^da MTV. Wokól «Fractali» Nataszy Goerke // FA-art, 1996, N1 (23). S. 27-28. 2,5 W. Browarny. Opowiesci niedyskretne. Op. cit. S. 183.216 Ibid. S. 179.

491. A. Nasilowska. Pozegnanie prowincjonalizmu // Polityka-Kultura, 1994, № 11.218 Ibid.

492. T. Judt. The Rediscovery of Central Europe. Цит. по: Ф. Б. Шейк. Ментальные карты: конструирование географического пространства в Европе от эпохи просвещения до наших дней // Новое литературное обозрение, 2001, № 52. С. 55.

493. Ф. Б. Шенк. Ментальные карты: конструирование географического пространства в Европе от эпохи просвещения до наших дней. Цит. изд. С. 54.1

494. А. И. Миллер. Тема Центральной Европы: история, современные дискурсы и место в них России // Новое литературное обозрение, 2001, №52. См. также статью того же автора «Центральная Европа. История концепта» // Полис, 1996, № 4.222 Там же. С. 65.

495. A. Stasiuk. Tekturowy samolot. Wolowiec, 2000. S. 152.224 Ibid. S. 66-67.

496. Glowiñski M. «Ferdydurke» Witolda Gombrowicza. W., 1991. S. 74.

497. Ю. П. Гусев. Дилемма «поэт и гражданин» в постсоциалистическую эпоху (на материале венгерской литературы) //Литературы Центральной и Юго-Восточной Европы: 1990-е годы. Прерывность непрерывность литературного процесса. М., 2002. С. 296.

498. Cz. Milosz. Rodzinna Europa. W., 1990. S. 316.

499. Цит. по: A. Fiut. Вус (albo nie by!) srodkowoeuropejezykiem. Kr., 1999. S. 23.229 Ibid.

500. A. Stasiuk. Tekturowy samolot. Op. cit. S. 66.

501. R. К. Przybylski. Polska malych ojczyzn // R. K. Przybylski. Wszystko inne. Poznan, 1994.

502. A. Jurewicz. Kazdy ma swoja prawde // Gazeta Wyborcza, 1998, № 1. Цит. по: P. Czapliñski.

503. Wzniosle tçsknoty. Op. cit. S. 108.

504. J. Jarzçbski. Exodus (ewolueja obrazu kresów po wojnie) // W Polsce czyli wszçdzie. W., 1992. S. 146-147.

505. P. Czapliñski. Wzniosle tçsknoty. Nostalgie w prozie lat dziewiçcdziesi^tych. Op. cit. S. 109.

506. P. Huelle. Nigdy nie jechalem do Lwowa II Tytul, 1992, № 2.

507. A. Jurewicz. Zycie i liryka. Gdansk, 1998. S. 26-27.

508. P. Czapliñski. Wzniosle tçsknoty. Op. cit. S. 115.

509. L. Szaruga. Dochodzenie do siebie. Op. cit. S. 89.

510. E. 3. Цыбеико. «Раздирание ран» или изживание стереотипов? (Польский взгляд на войну и роман Влодзимежа Одоевского). Цит. изд. С. 41.

511. A. Zawada. Breslaw. Eseje о miejscach. Wr., 1995. S. 53.

512. St. Chwin. Niebezpieczne zajçcie // Salon literacki. Op. cit. S. 147.

513. A. Turczyñski. Spalone ogrody rozkoszy. W., 1998. S. 129.

514. St. Chwin. Niebezpieczne zajçcie. Op. cit. S. 145.

515. P. Czapliñski. Wzniosle tçsknoty. Op. cit. S. 160.

516. M. Zaleski. Formy pamiçci. O przedstawianiu przeszloSci w polskiej literaturze wspólczesnej. W, 1996. S. 133.

517. P. Czapliñski. Ruchóme marginesy. Op. cit. S. 111.247 Ibid. S. 17.

518. P. Czapliñski. Wzniosle tçsknoty. Op. cit. S. 24.249 Ibid. S. 176.

519. M. Zaleski. Formy pamiçci. Op. cit. S. 68.

520. P. Барт. Camera lucida. Комментарий к фотографии. М., 1997. С. 35-36.

521. Цит. по: М. Рыклин. Роман с фотографией HP. Барт. Camera lucida. Цит. изд. С. 183.

522. Р. Барт. Camera lucida. Цит. изд. С. 86.254 Там же. С. 128, 130.255 Там же. С. 145.

523. A. Jurewicz. Zycie i liryka. Op. cit. S. 14.257Д. Рейиуотер. Это в Ваших силах. М., 1992. С. 122.

524. Р. Боспак. В мире сновидений. М., 1991.

525. Ю. Лотман. Культура и взрыв. Цит. изд. С. 225-226.

526. В. П. Руднев. Сновидение и событие // Сон семиотическое окно. XXVI Випперовские чтения. M., 1993. С. 12-13.

527. Л. В. Карасев. Метафизика сна // Сои семиотическое окно. Цит. изд. С. 139.

528. В. А. Подорога. Ф. Кафка. Конструкция сновидения // Сон семиотическое окно. Цит. изд. С. 119.

529. Л. В. Карасев. Метафизика сна. Цит. изд. С. 139.

530. Ю. М. Лотман. Культура и взрыв. Цит. изд. С. 225.

531. В. А. Подорога. Ф. Кафка. Конструкция сновидения. Цит. изд. С. 119.1. У A.A.

532. В. М. Розин. Природа сновидений и переживания произведений искусства: опыт гуманитарного и социально-психологического объяснения // Сон семиотическое окно. Цит. изд. С. 28.267 Там же. С. 24.268 Там же. С. 25.

533. Т. Толстая. Зверотур // Иностранная литература, 2003, № 12. С. 158.

534. Zdarzylo siç i juz. Z Olga Tokarczuk rozmawia Mariusz Urbanek // Polityka-Kultura, 1995. №

535. Z. Ziqtek. Sierpieñ-grudzieñ-historia // Sporne sprawy polskiej literatury wspóíczesnej. W., 1998. S.315.

536. M. Бахтин. Литературно-критические статьи. М., 1986. С. 259.

537. Там же. 274Там же. С. 258.275 Там же.

538. Цит. по: D. Nowacki. Zawód: czytelnik. Ор. cit. S. 42.

539. Zdarzyío si? i juz. Z Olga Tokarczuk rozmawia Mariusz Urbanek. Op. cit.

540. A. Mowawiec. «Sny i kamienie» Magdaleny Tullí píaszczyzny odczytañ // Literatura polska.1990-2000. Kr., 2002. S. 326.

541. Metafora musi pracowac. Rozmowa z Magdalena Tullí. Op. cit. S. 174.

542. P. Czapliñski. Slady przelomu. Op. cit. S. 192-193.

543. P. Czapliñski. Slady przelomu. Op. cit. S. 197.

544. Цит. по: Р. Czapliñski. Slady przelomu. Op. cit. S. 198.

545. См. об этом, в частности: И. Адельгейм. Польская проза межвоенного двадцатилетия: между Западом и Россией. Цит. изд. С. 73.

546. М. Czermiñska. Autobiograficzny trójk^t. Op. cit. S. 144.

547. Здесь, а также в главе «Между предметом и знаком: предметный мир и психология героя» автор диссертации, опираясь отчасти на классификацию П. Чаплиньского, значительно ее уточняет и расширяет.

548. Р. Czapliñski. Wzniosle t?sknoty. Op. cit. S. 66.

549. Западное литературоведение XX века. Энциклопедия. М., 2004. С. 216.288

550. Б. Шульц. Из писем // Иностранная литература. 1996, № 8, с. 169.

551. М. Бахтин. Литературно-критические статьи. Цит. изд. С. 258.

552. Р. Czapliñski. Slady przelomu. Op. cit. S. 220.

553. M. Бахтин. Литературно-критические статьи. Цит. изд. С. 262.

554. М. Бахтин. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 200-201.293 Там же. С. 201.294 Там же. С. 195.295 Там же. С. 202.

555. U. Glensk. Proza wyzwolonej generacji. Op. cit. S. 129.

556. J. Jarzqbski. Apetyt na Przemian?. Op. cit. S. 104.

557. Cz. Milosz. O Marysi, со stracila siebie // Gazeta Wyborcza-Ksiqzki, 1994, № 9. S. 1.

558. P. Czapliñski. Wzniosle t?sknoty. Op. cit. S. 76.

559. К. Unilowski. Kolonisci i koczownicy. Op. cit. S. 178.301 Ibid. S. 221.

560. P. Czaplinski. Slady przefomu. Op. cit. S. 220.

561. M. Janion. Estetyka sredniowiecznej Pötnocy // Problemy polskiego romantyzmu. Seria 3. Wr., 1981. S. 11-12.304 0. Marquard. Apologia przypadkowosci. Цит. по: P Р. Czaplinski. Slady przelomu. Op. cit. S.215.

562. J. Tomkowski. Dwadziescia lat z literatur^. Op. cit. S. 98.

563. P. Czaplinski, P. Sliwinski. Literatura polska 1976-1998. Op. cit. S. 262.

564. P. Czaplinski. Slady przelomu. Op. cit. S. 114.308 Ibid. S. 115.309 Ibid.310 Ibid. S. 130.

565. J. Jarzqbski. Apetyt na Przemian?. Op. cit. S. 144.

566. P. Czaplinski, P. Sliwinski. Literatura polska 1976-1998. Op. cit. S. 265.

567. W. Browarny. Opowiesci niedyskretne. Op. cit. S. 76.

568. P. Czaplinski. Slady przelomu. Op. cit. S. 134.

569. R. Mielhorski. Ponad przelomami II Kresy . № 1. S. 177.

570. См., например: В. Zielinska. Weiser Dawidek i nierozstrzygalniki. Dywagacja postmodernistyczna II Z problemow podmiotowosci w literaturze polskiej. Szczecin, 1993. S. 136; M. Ciupek. W tym szalenstwie jest metoda? II Dekada Literacka. 1994. № 1.

571. St. Chwin. Niebezpieczne zaj^cie. Op. cit. S. 144-145.

572. M. Janion. Kobiety i duch innosci. Op. cit. S. 329.

573. Cz. Milosz. О Marysi, со stracila siebie. Op. cit. S. 1.

574. J. Jarzqbski. Apetyt na Przemian?. Op. cit. S. 104.

575. M Orski. Poker fabularny II Nowe Ksi^zki, 1999, № 7. S. 58.

576. D. Nowacki. Coraz trudniej kochac II Tworczosc, № 3. S. 103.323 Ibid.324 Ibid.

577. P. Czaplinski. Wzniosle t?sknoty. Op. cit. S. 82.326 Ibid. S. 156.

578. K. Unilowski. Kolonisci i koczownicy. Op. cit. S. 35.328 «Harlequiny dla intelektualistöw». Z M. Gretkowsk^ rozmawia W. Kot // Wprost, 1994, №31.

579. Podziemne rzeki. Rozmowa z Olg^ Tokarczuk. Op. cit. S. 161.

580. К. Unilowski. Legenda Pomorza // Twórczosc, 1999, № 1. S. 101.

581. Wywiad z Natasz^ Goerke // Czas Kultury 1996 N 1. S. 7.

582. Rozmowa ze Zbigniewem Kruszyñskim. Elegancki strach na wróble. Op. cit. S. 354.

583. J. Klejnocki, J. Sosnowski. Chwilowe zawieszenie broni. Op. cit. S. 104.

584. В русском переводе книга вышла под более «связным» названием «Где собака зарыта» (а фамилия автора в этом издании передана как «Ведеманн»).

585. Oswajanie obcosci. Rozmowa ze Zbigniewem Kruszyñskim. Op. cit. S. 185.

586. D. Nowacki. Zawód: czytelnik. Op. cit. S. 147.

587. H. Grynberg. Szkola opowiadania // Lekcja pisania. Op. cit. S. 59.

588. O. Tokarczuk. Logoíllia, czyli pewien stan ducha. Op. cit. S. 158.

589. P. Czapliñski, P. Sliwiñski. Literatura polska 1976-1998. Op. cit. S. 275.

590. W. Browarny. Opowiesci niedyskretne. Op. cit. S. 283.

591. J. Tomkowski. Dwadziescia lat z literature Op. cit. S. 114.

592. Rozmowa ze Zbigniewem Kruszyñskim. Elegancki strach na wróble. Op. cit. S. 347.

593. Oswajanie obcosci. Rozmowa ze Zbigniewem Kruszyñskim. Op. cit. S. 182-183.

594. W. Browarny. Opowiesci niedyskretne. Op. cit. S. 256.

595. A. Rogala. Tekst jako przygoda, czyli proza Zbigniewa Kruszyñskiego // FA-art, 1999, N 1(35). S. 29.

596. Rozmowa ze Zbigniewem Kruszyñskim. Elegancki strach na wróble. Op. cit. S. 356.

597. P. Czapliñski. Spl^tane jçzyki // Polityka, 1999, № 36. S. 51.

598. M Zaleski. Praca zaloby// Gazeta Wyborcza, 1999, 11 maja. S. 3.349 Ibid.

599. P. Czapliñski. Wzniosle tçsknoty. Op. cit. S. 201.

600. P. Waugh. Metafiction. The Theory and Practice of Self-Conscious Fiction. London-New York, 1984. S. 35.352 Ibid. S. 82.

601. J. Tomkowski. Pogrzeb i ekshumacja. Powiescc polska w latach 1976-1996 // Sporne sprawy polskiej literatury wspólczesnej. Op. cit. 1984. S. 375.

602. J. Jarzçbski. Apetyt na Przemianç. Op. cit. S. 93.355 Ibid. S. 136.

603. О. В. Цыбенко. Гротескно-сатирическое изображение «польских комплексов» в произведениях Т. Конвицкого и Э. Редлиньского 1990-х годов. Цит. изд. С. 70.

604. Подробно об этом см. в статье О. В. Цыбепко. Гротескно-сатирическое изображение «польских комплексов» в произведениях Т. Конвицкого и Э. Редлиньского 1990-х годов. Цит. изд.

605. J. Tomkowski. Pogrzeb i ekshumacja. Powiesc polska w latach 1976-1996. Op. cit. S. 377.359 Ibid.

606. Metafora musi pracowac. Rozmowa z Magdalen^ Tulli. Op. cit. S. 173.361 «Swiat w zwierciadle prozy». Rozmowa z Jerzym Jarzqbskim // P. Czapliñski. P. Sliwiñski. Kontrapunkt. Op. cit. S. 89.

607. J. Klejnocki, J. Sosnowski. Chwilowe zawieszenie broni. Op. cit. S. 56.

608. H. Gosk. Fragment i catosc //Nowe ksi^zki. 1999. N 2. S. 21.

609. А. П. Чудаков. Поэтика Чехова. M., 1971. С. 5.

610. J. Jarzqbski. Apetyt na przemian?. Op. cit. S. 142.

611. R. Praszyñski. Larwy aniotów // Nowy Nurt. 1995, N 23. S. 5.

612. M. Cichy. Oddac wszystko // Gazeta Wyborcza, 1999, № 222.

613. Цит. по: R. Ostaszewski. Wi?cej mi?sa. Op. cit. S. 68.369 4. Милош. Собачонка у дороги. М., 2002. С. 177-178.

614. М. Litwinowicz. Wyobraznia dziata // Twórczosc, 1995. № 3.

615. U. Chowaniec. Tekst powiesciowy jako zapis autentycznego przezycia i czasu w utworach Izabeli Filipiak, Manueli Gretkowskiej oraz Olgi Tokarczuk // Literatura polska. 1990-2000. Op. cit. S. 356.

616. G. Borkowska. Cudzoziemki. Studia o prozie kobiecej. W., 1996. S. 13.

617. U. Chowaniec. Tekst powiesciowy jako zapis autentycznego przezycia i czasu w utworach Izabeli Filipiak, Manueli Gretkowskiej oraz Olgi Tokarczuk. Op. cit. S. 353.

618. P. Czapliñski, P. Sliwiñski. Kontrapunkt. Op. cit. S. 231.

619. M. Czermiñska. Autobiografía i powiesc czyli pisarz i jego postacie. Gd., 1987. S. 76.

620. U. Glensk. Proza wyzwolonej generacji. Op. cit. S. 57.

621. J. Slawiñski. O dziesiejszych normach czytania (znawców) // Teksty, 1974. № 3. S. 29-30.

622. Gazeta Wyborcza, 1999, 2-3 pazdziernika. S. 27.

623. P. Czapliñski. Wzniosle tesknoty. Op. cit. S. 128.

624. Gazeta Wyborcza, 1999, 2-3 pazdziernika. S. 28.

625. Цит. no: U. Chowaniec. Tekst powiesciowy jako zapis autentycznego przezycia i czasu w utworach Izabeli Filipiak, Manueli Gretkowskiej oraz Olgi Tokarczuk. Op. cit. S. 369.

626. A. Stasiuk. Tekturowy samolot. Op. cit. S. 5.3835. Johnson. Róznica krytyczna // Pami?tnik Literacki. 1986, z. 2.

627. J. Winterson. Semiotyka plci // Literatura na Swiecie, 1996, № 4. S. 290.

628. P. de Man. Autobiografía jako od-twarzanie // Pami^tnik Literacki. 1986, z. 2.

629. Rozmowa z Anna Boleck^. Romans z Kafk^ // Sí. Beres. Op. cit. S. 310.

630. K. Unilowski. Kolonisci i koczownicy. Op. cit. S. 113.388 Ibid.

631. J. Gondowicz. Lust zu fabulieren // Nowe ksi^zki. 2003, № 6. S. 59.

632. S. Balbus. Zaglada gatunków. W: Genologia dzisiaj. W., 2002. S. 53.

633. P. Wauhg. Metafiction. Op. cit. S. 2.

634. M. Амусин. Власть воображения. http://www. sunround. com/club/22/amusin. htm

635. P. Wauhg. Metafiction. Op. cit. S. 2.

636. У. Эко. Имя розы. M., 1989. С. 451.

637. Цит. по: Западное литературоведение XX века. Цит. изд. С. 164.398 Там же. С. 164-165.399 Там же. С. 152.

638. М. Glowinski. О intertekstualnosci // Pami?tnik Literacki, LXXVII, 1986, z. 4. S. 75.

639. P. Czapliñski. Slady przelomu. Op. cit. S. 116.

640. Цит. по: Западное литературоведение XX века. Цит. изд. С. 152.

641. У. Эко. Имя розы. Цит. изд. С. 608.

642. U. Glensk. Proza wyzwolonej generacji. Op. cit. S. 115.

643. M. Baranowska. Так lekko bylo nic o tym nie wiedziec. Szymborska i swiat. Wroclaw, 1996.1. Ss. 5, 20.406 пер. С. Свяцкого.407 пер. В. Короленко.408 пер. Магуры.409 пер. С. Мар.

644. Р. Czapliñski. Slady przelomu. Op. cit. S. 229.

645. В. Гомбрович. Фердидурка. СПб, 2000. С. 332-333.412 Там же. С. 20-21.

646. Цит. по пер. Н. Шульгиной // М. Купдера. Бессмертие. Спб, 1999. С. 7-11.

647. С. А. Шерлаимова. Чешская литература // История литератур Восточной Европы после Второй мировой войны. Т. 2. 1970-1980-е гг. М., 2001. С. 189.415 Ibid. S. 235.

648. С. А. Шерлаимова. Литература «Пражской весны»: до и после. М., 2002. С. 104.

649. А. де Септ-Экзюпери. Избранное. М, 1999. С. 292.

650. Rozmowa z Anna Bolecka. Romans z Kafka. Op. cit. S. 309.419 Ibid. S. 318.

651. P. Michalowski. Procès w labiryncie listow. Eklektyczna etazerka // www. latarnik. pi

652. T. Mann. Волшебная гора. Собрание сочинений в десяти томах. Т. 3. М., 1959. С. 46.422 Там же. С. 7.423 Там же. С. 528.

653. W. Browarny. Opowiesci niedyskretne. Op. cit. S. 131.

654. K. Unilowski. Kolonisci i koczownicy. Op. cit. S. 185.

655. K. Unilowski. Legenda Pomorza. Op. cit. S. 101.

656. J. Klejnocki. Chichotpostmodernistyczny II Polityka-Kultura, 1995. № 12

657. У. Эко. Имя розы. Цит. изд. С. 608.

658. Butor. Arc, Paris, 1969, № 39. Цит. по: Западное литературоведение XX века. Цит. изд. С.165.

659. Metafora musi pracowac. Rozmowa z Magdalena Tulli. Op. cit. S. 172.

660. P. Czaplinski. S lady przelomu. Op. cit. S. 119.

661. J. Cembrowska. Smak powiesci. О «Terminalu» Marka Bienczyka // Literatura polska. Op. cit.1. S. 331-332.

662. W. Browarny. Opowiesci niedyskretne. Op. cit. S. 63.

663. L. Hutcheon. Narcissistic Narrative: The Metafictiojnal Paradox. New-York-London, 1984. S. 27.

664. P. Wauhg. Metafiction. Op. cit. S. 68-69,

665. Цит. по: Западное литературоведение XX века. Цит. изд. С. 308.

666. W. Browarny. Opowiesci niedyskretne. Op. cit. S. 251.

667. T. Mann. Волшебная гора. Цит. изд. С. 528.

668. Ю. М. Лотмап. Культура и взрыв. Цит. изд. С. 112, 121.

669. A. Zawada. Breslaw. Op. cit. S. 47.

670. P. Czaplinski. S lady przelomu. Op. cit. S. 125.

671. M. Cieslik. Antyplaton w Tworkach II Polityka, 1999, № 26. S. 56.

672. Этот термин использовал сам С. Хвин в одном из интервью: Uroki wykorzenienia. О narracji reistycznej, grach z losem i kilku innych pokusach. Ze Stefanem Chwinem rozmawia Wojciech Werochowski // Tytul, 1996, № 3.

673. П. Вайль. A. Генис. 60-е. Мир советского человека. M., 1998. С. 65.

674. M. Janion. Kobiety i duch innosci. Op. cit. S. 328.

675. A. Jurewicz. Zycie i liryka. Op. cit. S. 26-27.

676. G. Bachelard. Fenomenología maski // Maski. Gdansk. 1986, t. II. S. 306.

677. A. Sobolewska. Prozapamiçci i wyobrazni II Sporne sprawy polskiej literatury wspo/czesnej. j1. W., 1998. S. 348.

678. A. Jurewicz. Zycie i liryka. Op. cit. S. 116

679. M. Bienczyk. Melancholia. O tych, со nigdy nie odnajd^straty. W., 1998. S. 39-40.

680. A. Jurewicz. Zycie i liryka. Op. cit. S. 27.452 Ibid. S. 115.

681. Uroki wykorzenienia. Op. cit. О narracji reistycznej, grach z losem i kilku innych pokusach. Ze Stefanem Chwinem rozmawia Wojciech Werochowski. Op. cit. S. 70.

682. P. Czapliñski. Wzniosle tçsknoty. Op. cit. S. 13.

683. О развитии военной темы в 1990-е гг. в польской литературе см.: В. Я. Тихомирова. Польская проза о Второй мировой войне в социокультурном контексте 1989-2000. Цит. изд.

684. Е.З. Цыбепко. Роман Стефана Хвина «Ханеман» в контексте польской прозы 1990-х гг. Цит. изд. С. 595.

685. Niebezpieczne zajçcie. Rozmowa ze Stefanem Chwinem. Op. cit. S. 144.

686. Л. Я. Гинзбург. О старом и новом. Л., 1982. С. 395.

687. M. Zaleski. Formy pamiçci. Op. cit. S. 111.

688. M Czermiñska. Autobiograficzny trójk^t. Op. cit. S. 171-172.

689. M. Czubaj. Powiesc w czasach recesji II Polityka, 2002, 7 grudnia. S. 62.

690. J. Inglot. ***Dziwne rzeczy dziej^ siç z powiesci^// Odra, 1997, № 1. S. 125.

691. U. Glensk. Proza wyzwolonej generacji. Op. cit. S. 120.

692. J. Klejnocki, J. Sosnowski. Chwilowe zawieszenie broni. Op. cit. S. 66.

693. E. Franus. Kolekcja wiosenna 1994. Со to dzisiaj znaczy «wystawa feministyczna»? Il Nowy Nurt. 1994, №7. S. 13.

694. H. Gosk. Fragment i calosc. Op. cit. S. 21.

695. U. Glensk. Proza wyzwolonej generacji. Op. cit. S. 176.468 1. Iwasiów. Anachroniczny bastion II Kresy, 1999, № 4. S. 176-177.469 Ibid. S. 177.

696. Э. Фромм. Душа человека. М., 1992. С. 26.

697. К. Piesiewicz. О wstydzie i nagosci // Rozmowy na koniec wieku. Prowadz^ K. Janowska i P. Mucharski. Kr., 1997. S. 57.

698. P. Czaplinski. Slady przelomu,Op. cit. S. 227.473 Ibid. S. 230.

699. A. Wasko. Czytelnicy, pisarze, salon. Znaki zapytania. Arka, 1991, № 34. Цит. По: Р. Czaplinski. Slady przelomu. Op. cit. S. 242.

700. J. Blohski. Bezladne rozwazania starego krytyka, ktory zastanawia sie, jak napisalby histori? prozy polskiej w Iatach istnienia Polski Ludowej // Op. cit.

701. M. Czermihska. Autobiograficzny tröjk^t. Op. cit. S. 146.477 Ibid. S. 147.

702. Opisuj^ stany ducha. Rozmowa z Ryszardem Kapuscinskim // Salon literacki. Op. cit. S. 199.

703. U. Glensk. Proza wyzwolonej generacji. Op. cit. S. 30.

704. U. Glensk. Proza wyzwolonej generacji. Op. cit. S. 31.482 Ibid. S. 322.

705. St. Chwin, M. Zaleski. Wymiana listöw. Op. cit.

706. Wywiad z M. Gretkowsk^.// Dekada Literacka. 1995, № 1.

707. W. Bolecki. Polowanie na postmodernistöw (w Polsce). Op. cit. S. 13.486 Ibid. S. 14.487 Ibid. S. 280.488 Ibid. S. 278-279.489 Ibid. S. 13.490 Ibid. S. 10.491 Ibid. S. 277.

708. K. Unilowski. Kolonisci i koczownicy. Op. cit. S. 201-202.493 Ibid. S. 202.494 Ibid. S. 198.

709. J. Klejnocki, J. Sosnowski. Chwilowe zawieszenie broni. Op. cit. S. 106-107.

710. K. Unilowski. Sk^din^d. Op. cit. S. 31.

711. K. Unilowski. Kolonisci i koczownicy. Op. cit. S. 206.

712. См., например: R. Kordes. Kto si? boi porz^dkowania chaosu // Czas Kultury. 1995, № 2.

713. M. Orski. A mury run?ly. Ksi^zka o nowej literaturze. Op. cit.

714. К Unilowski. Sk^din^d. Op. cit. S. 34.

715. Oswajanie obcosci. Rozmowa ze Zbigniewem Kruszyñskim. Op. cit. S. 180.

716. B. Kaniewska. Metatekstowy sposób bycia // Teksty Drugie. 1996, № 5. S. 32.

717. K. Unilowski. Skadinld. Op. cit. S. 40.

718. D. Nowacki. Bez zmian. Szkic o wspólczesnej polskiej prozie // FA-art, 1992, № 4. S. 65.

719. P. Kowalski. Henryk Bereza: program rewolucji artystycznej // Regiony, 1983, № 2. S. 91.

720. P. Czapliñski. Tadeusz Konwicki. Poznan, 1994. S. 191-192.

721. K. Unilowski. Jesli ktos kocha to i opowiada // FA-art, 1994, № 4.

722. К Unilowski. Kolonisci i koczownicy. Op. cit. S. 199.5,2 K. Unilowski. Sk^din^d. Op. cit. S. 56.

723. И. Ильин. Постмодернизм от истоков до конца столетия. Эволюция научного мифа. М.,1998. С. 164.

724. J. Inglot. Recenzja z «Podrçcznika do ludzi» M. Gretkowskiej // Odra, 1997. № 1.

725. M. Янион. Случаи из жизни случайной субъективности // А. Видеманн. Где собака зарыта. Предисловие. М., 2003. С. 6.516 Там же. С. 5.

726. О.Дарк. Аутизм как новейшая задача литературы (Опыт построения словаря) // Новое литературное обозрение, 1999, №39. С. 143.с 1 о

727. Д. Гриндер, Р. Бэндлер. Формирование транса. М., 1994.

728. P. Waugh. Metafiction. The Theory and Practice of Self-Conscious Fiction. Op. cit. S. 82.520 «Swiat w zwierciadle prozy». Rozmowa z Jerzym Jarzçbskim // P. Czaplinski. P. Sliwiqski. Kontrapunkt. Op. cit. S. 89.

729. S. Baibus. Zaglada gatunkôw. Op. cit. S. 53.