автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: Проблемы коммуникации у Чехова

Полный текст автореферата диссертации по теме "Проблемы коммуникации у Чехова"

На правах рукописи

СТЕПАНОВ Андрей Дмитриевич

ПРОБЛЕМЫ КОММУНИКАЦИИ У ЧЕХОВА

Специальности. 10.01.01 - русская литература 10.02.01 - русский язык

АВТОРЕФЕРАТ

диссертации на соискание ученой степени доктора филологических наук

Москва-2005

Работа выполнена на кафедре истории русской литературы филологического факультета Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова

Официальные оппоненты:

доктор филологических наук, профессор Н. И. Ищук-Фадеева

доктор филологических наук, профессор Н. В. Капустин

доктор филологических наук, профессор А. П. Чудаков

Ведущая организация:

Институт русской литературы (Пушкинский дом) РАН

Защита диссертации состоится " // г. в /У/у час. на

заседании диссертационного совета Д 501.001.26 при Московском государственном университете им. М. В. Ломоносова по адресу: 119992 Москва, Воробьевы горы, МГУ, 1-й корпус гуманитарных факультетов, филологический факультет.

С диссертацией можно ознакомиться в научной библиотеке Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова.

Автореферат разослан

п

и

2005 г.

Ученый секретарь диссертационного совета кандидат филологических наук, доцент

А. Б. Криницын

233

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Актуальность и теоретическая новизна работы. Диссертация предлагает новый метод анализа художественного текста, развивающий идеи теории речевых жанров, сформулированные М. М. Бахтиным в рамках проекта «металингвистики». Тем самым в литературоведческую интерпретацию вносятся лингвопрагматические аспекты, что представляется весьма актуальным в эпоху, когда самой насущной задачей науки о литературе считается преодоление эссеистического постструктурализма и поиск новых, более точных и верифицируемых, подходов. Используя данный метод, диссертационное исследование предлагает новое решение одной из наиболее важных задач чеховедения - описание и истолкование коммуникативной проблематики в прозе и драматургии А. П. Чехова.

Степень разработанности проблемы. Отдельные суждения о «провале коммуникации» как постоянной черте чеховского творчества (прежде всего драматургии) появлялись в России и на Западе еще в прижизненной чеховской критике. Позднейшее литературоведение не раз обращалось к этой теме: в работах А. П. Скафтымова, А. П. Чудакова, 3. С. Паперного, В. Б. Катаева, Ю. К. Щеглова, X. Питчера, Н. Первухиной, А. Енджейкевич и других исследователей проблема человеческого общения была осознана как глобальная чеховская тема, пронизывающая весь художественный мир писателя. В то же время анализ этой проблематики ограничивался отдельными рассказами и пьесами; исследователи только в редких случаях пытались применить к ней методы современной теории коммуникации.

Объект исследования. В диссертации анализируется творчество А. П. Чехова в почти полном объеме: концептуальные положения подтверждаются примерами и анализами, которые охватывают 341 текст писателя, в том числе все главные пьесы, повести и рассказы, а также большое количество ранних произведений, редко попадавших в поле зрения исследователей.

Предмет исследования - изображенная коммуникация как часть художественного мира в произведениях А. П. Чехова, а также закономерности функционирования речевых жанров в рамках художественного текста.

Цель диссертационного исследования - выявление, описание и истолкование закономерностей, которые руководят изображением человеческого общения у Чехова, а также обоснование применимости жанроречевого подхода к художественной литературе в целом и изучение его возможностей на примере чеховского творчества.

Основные задачи исследования:

- критическое осмысление теории речевых жанров М. М. Бахтина в свете достижений современной лингвистики и применение модернизированной теории к изучению поэтики художественного текста;

- исследование коммуникативной проблематики в произведениях А. П. Чехова в свете единого концептуального подхода, который дает теория речевых жанров;

- исследование проблем порождения и построения чеховского текста с точки зрения жанроречевого подхода;

- изучение парадигм основных классов речевых жанров: информативных, аффективных, императивных, экспрессивных и фатических, а также парадигм

• )

отдельных жанров, в том числе спора, проповеди, просьбы, приказа, жалобы, исповеди и др., как они предстают у Чехова;

- исследование имплицитного понимания Чеховым интерсубъективных, семиотических и социальных категорий, которые стоят за отдельными жанрами речи, в целях понимания художественной философии писателя.

Методологическая основа диссертации определяется единством лингвопрагматического, неориторического, семиотического, социологического, историко-литературного и структурно-типологического подходов. Базовой концепцией служит теория речевых жанров, намеченная М. М. Бахтиным в 1950-х годах и получившая развитие в последние десятилетия в рамках новой дисциплины «жанрологии» (работы Н. Д. Арутюновой, А. Вежбицкой, В. В. Дементьева, М. Н. Кожиной, М. Ю. Федосюка, Т. В. Шмелевой и мн. др.). Задействуются и другие области лингвистических знаний, предшествовавшие жанрологии или развивавшиеся независимо от нее: теория речевых актов Дж. Л. Остина и Дж. Р. Серля, теория речевого поведения Т. Г. Винокур, лингвистика языкового существования Б. М. Гаспарова и другие концепции в рамках общей теории дискурса. Решение поставленных задач с позиций теории коммуникации сочетается в диссертации с использованием теории фреймов М. Минского, теории бытового поведения Ю. М. Лотмана, теорий ролевого поведения, других социологических и семиотических теорий.

Основные положения, вынесенные на защиту.

1. Теория речевых жанров, намеченная М. М. Бахтиным и модернизированная современной лингвистикой, может послужить инструментом литературоведческого анализа. Художественный текст при таком подходе понимается как высказывание, составленное из других высказываний, принадлежащих к первичным и вторичным, элементарным и комплексным, монологическим и диалогическим речевым жанрам, построенное по нестрогим правилам «грамматики речи» в соответствии с коммуникативной стратегией автора.

2. Существуют специфические жанроречевые доминанты и правила построения для отдельных литературных течений и направлений, а также для отдельных авторов и произведений. Последнее положение доказывается в диссертации на примере чеховского творчества через анализ синтагматики (правил построения отдельного текста из высказываний разных жанров) и парадигматики (смысловых доминант в парадигмах отдельных жанров по всему корпусу произведений писателя).

3. Существует прямая корреляция между основными классами речевых жанров и интерсубъективными отношениями, которые определяют всю жизнь человека. Информативным речевым жанрам соответствуют категории информации, референции, просвещения, истины; аффективным - убеждения и права; императивным - желания, дара, помощи, зависимости, воли, отношений власти; экспрессивным - сочувствия и откровенности; фатическим - контакта и взаимопонимания. Изучение судьбы речевых жанров у определенного писателя помогает понять его имплицитное отношение к этим категориям и тем самым перейти от уровня описательной поэтики к уровню суждений о мировоззрении автора.

4. Спецификой раннего чеховского творчества можно считать стратегию смешения и трансформации речевых жанров (прежде всего первичных) в рамках отдельного текста. При этом из всех видов трансформаций, которые классифицируются в диссертации по принципу тропов, преимущественное

значение получает ироническая трансформация - переход речевого жанра в свою противоположность. Такие трансформации выступают как порождающий механизм чеховского текста.

5. Чеховские тексты ставят под вопрос абсолютную ценность информативного дискурса. Даже при передаче полезных сведений информация часто оказывается неуместной, а ее носитель - просветитель или сциентист -отличается этической и / или эстетической глухотой. Наука или вера в факты легко-превращаются в авторитарный дискурс, исключающий слово другого. Скепсис Чехова обусловлен не только индивидуальными характеристиками героев, но и самой природой знака, какой она предстает в его текстах: любые знаки стираются временем, им присуща омонимия, что ведет к референциальным иллюзиям героев.

6. Чеховский герой органически неспособен к логичному спору; перед читателем предстает целая энциклопедия отступлений, преувеличений, софизмов и уловок. Такая поэтика спора для Чехова - только часть постоянной коммуникативной стратегии смешения / смещения жанров: происходит «иронический» сдвиг от одного речевого жанра к другому, частично противоположному. Содержание спора - взаимная передача и корректировка информации - подменяется самыми разными явлениями, в соответствии с общим законом омонимии знака и подмены референта.

7. Чехов безусловно отвергает риторику как в комических, так и в драматических текстах, но при этом признает, что риторичность - свойство любого высказывания, даже речи человека, искренне выражающего свои эмоции. Противоположностью риторического высказывания для Чехова является не свободное от риторики слово, но те факты в самой жизни, которые невозможно понять двояко или «понять» вообще, - нечто не выразимое словом, как человеческое горе.

8. Попытка довести до другого «истину», в которой уверен герой, то есть попытка проповеди, всегда заканчивается провалом. Среди чеховских героев нет практически никого, кто имел бы моральное и интеллектуальное право на безусловно авторитетное слово. Даже в тех редких случаях, когда слово и дело героя не расходятся, проповедуемая им доктрина оказывается лишена твердых оснований, противоречива и морально уязвима.

9. Изображая социальные отношения как безуспешную коммуникацию, Чехов смешивает сферы подчинения и власти, индивидуального и социального, личного и неличного, показывает нестабильность границ между ними. В сюжете и в описаниях повествователя власть предстает как состарившаяся и бессильная, неспособная выполнять свои функции, что соответствует общей доминанте «старения знака». Чехов последовательно проводит принцип «антропологизации» властных отношений, рисуя власть имущего не как социальный знак, а как физического человека.

10. Чеховский герой, как правило, отнюдь не «выше» своего социального определения, готового места в иерархической социальной системе, но он занимает одновременно несколько готовых мест в иерархических системах, и это обстоятельство лишает его внутренней цельности. На уровне коммуникации это проявляется в том, что размывается единство говорящего субъекта: герои используют разные вербальные стратегии в зависимости от принимаемой ими в данную минуту социальной роли.

11. Свободное выражение эмоций (прежде всего негативных, в форме жалобы) затрудняется не только языковыми причинами - неспособностью героя

высказать то, что у него на душе - но и тем, что размыты грани между субъективными и объективными, важными и неважными причинами эмоционального состояния, между тем, что «кажется» непреодолимым, и тем, что «есть». Исповедальное слово, которому традиция приписывает качества полнейшей искренности, открытости и неопосредованности, у Чехова лишается этих качеств. Самоосуждение человека здесь неотделимо от осуждения других. Чеховский текст ставит под сомнение те смыслы, которые выражаются понятиями «искренность», «спонтанность», «последнее слою о себе»

12. Бытовые ритуалы фатического характера, призванные поддерживать контакт между людьми, только отчуждают их друг от друга и от самих себя. Чеховский диалог часто в гораздо большей степени приближен к реальности бытового диалога, чем это было ранее в реалистической литературе. Многие «случайностиые» детали в чеховских текстах могут быть объяснены как препятствия для коммуникации или как «коммуникативные раздражители». Контакт как отсутствие шума в канале связи никогда не гарантирован.

13. Альтернативой провалам коммуникации и постоянному шуму в канале связи может выступать, во-первых, шум, репрезентирующий «иную жизнь» (например, шум в природе), причем восприятие его героем говорит о приближении его чувствительности к авторской, а во-вторых, контакт за пределами языка - передача сигнала, вызывающего эмоциональный отклик. Такой контакт лишен полноты и непосредственности, он осуществим только как некий эмоциональный проблеск у людей, которых объединяет горе и несчастье.

14. В поздних, наиболее глубоких текстах сама оппозиция контакт/ отчуждение неприменима к взаимоотношениям героев: текст Чехова не принимает на веру тех позитивных коннотаций, которыми наделено слово «контакт» в языке, и фактически разрушает его строгое противопоставление «отчуждению». Из этого следует объяснение «чеховской загадки» -разноголосицы прямо противоположных интерпретаций чеховских текстов.

Теоретическая значимость работы определяется тем, что новый метод анализа, который опробован в ней на чеховском материале, может быть применен к анализу произведений других авторов и эпох, что может привести к определенной корректировке понимания природы художественного текста.

Практическая значимость диссертационного исследования состоит в том, что его результаты могут быть использованы при создании научной истории русской литературы XIX века, в вузовских курсах истории русской литературы и теории литературы, в спецкурсах и спецсеминарах, посвященных проблемам русской литературы второй половины XIX века и творчеству Чехова, а также в разработке методических рекомендаций по изучению прозы и драматургии данного периода.

Апробация диссертации. Основные положения диссертации были изложены в ряде докладов на следующих международных конференциях, конгрессах и симпозиумах: «Чеховские чтения в Ялте» (Ялта, Украина, 1992, 1993, 1994, 1995, 1996, 1998, 1999, 2003, 2004, 2005), «Молодые исследователи Чехова» (Москва, 1993, 1998), «Пушкин и Чехов» (Пушкинские горы, 1996), 10 years of the Korean Society of Russian Studies (Сеул, Республика Корея, 1997), 1999 AATSEEL Annual Meeting (Чикаго, США, 1999), VIICCEES World Congress (Тампере, Финляндия, 2000), Korean Association of Russian Studies Annual Conference (Сеул, Республика Корея, 2001, 2002), International Conference of the Korean Modem Grammar Association (Цэгу, Республика Корея, 2002), «Молодой Чехов: проблемы биографии, творчества, рецепции» (Таганрог, 2003), «Петр I,

Пушкин, Сталин и русская культура» (Пушкинские горы, 2003), «Творчество А. П. Чехова сегодня» (Варшава, Польша, 2004), «Век после Чехова- итоги и проблемы изучения» (Мелихово, 2004), «Международная конференция по поводу столетия со дня смерти А. П. Чехова» (Сеул, Республика Корея, 2004), «Антон П. Чехов как драматург» (Баденвейлер, Германия, 2004), «"То в телеге, то верхом...": путешествие и дорога в русской литературе» (Пушкинские горы, 2004).

Публикация. По теме диссертации опубликована монография объемом 25 п. л. и 30 статей общим объемом 22,4 п. л.

Структура и объем диссертации. Диссертация объемом 279 страниц (23 п. л.) состоит из введения, шести глав и заключения.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

Во введении обосновываются актуальность темы диссертации, научная новизна поставленной проблемы, степень ее разработанности в науке, определяются объект и предмет исследования, характеризуются теоретическая и практическая значимость результатов работы, дается характеристика места избранной темы среди других проблем чеховедения.

В главе 1 «Метод, материал и задачи исследования» решаются теоретические вопросы: теория речевых жанров М. М. Бахтина переосмысляется в свете достижений современной лингвистики, доказывается применимость этой теории для литературоведческих исследований и ее эффективность при анализе художественной литературы вообще и творчества А. П. Чехова в особенности.

В разделе 1.1 «Переосмысляя теорию речевых жанров М. М. Бахтина» обсуждается теоретическая значимость работ Бахтина о речевых жанрах, указывается на некоторые внутренние противоречия, которые они содержат, а также предпринимается попытка модернизации бахтинской теории. Идея Бахтина открыла перед лингвистами огромное поле для исследовательской работы, которое в последние 10-15 лет оформилось в новую научную дисциплину - «жанрологию», граничащую со всеми отраслями теории коммуникации. Тезис о том, что «мы говорим только определенными речевыми жанрами, то есть все наши высказывания обладают определенными и относительно устойчивыми типическими формами построения целого»' безусловно принимается всеми учеными. Но вопросы теоретического определения понятия «речевой жанр», классификации жанров и общих принципов их описания оказываются дискуссионными.

Суммируя мысли Бахтина, можно сказать, что конститутивными чертами каждого речевого жанра для него были: 1) формальные и содержательные особенности входящих в жанр высказываний как текстов (тематическое, стилистическое и композиционное единство жанра); 2) единство субъекта каждого высказывания; 3) отношение объекта (или «второго субъекта») каждого высказывания (предполагаемая жанром реакция слуша!еля); 4) референтная соотнесенность высказываний («область человеческой

' Бахтин М М Проблема речевых жанров // Бахтин М М Собрание сочинений: В 7 т. Т. 5. М., 1996. С. 180.

деятельности», с которой соотнесен жанр). Во все эти положения в диссертации вносятся существенные коррективы.

Тезис о речевом жанре как тематическом, стилистическом и композиционном единстве, выдвинутый Бахтиным по аналогии жанра с текстом, вызывает серьезные сомнения. «Триединство» свойственно отдельным «вторичным» - риторическим, литературным и научным жанрам (хотя далеко не всем), но отсутствует у огромного большинства первичных жанров. Осознание этого противоречия приводит ученых к мысли о необходимости изъять минимально связанные правилами и нормами первичные сообщения из числа речевых жанров.

Второй тезис Бахтина - о единстве субъекта высказывания, принадлежащего к определенному речевому жанру - исключает из числа речевых жанров все виды диалога и полилога, и, кроме того, не соответствует речевой реальности: высказывание, произнесенное или написанное одним человеком и ограниченное с двух сторон сменой субъектов, может содержать внутри себя высказывания, принадлежащие к нескольким речевым жанрам.

Третий тезис - высказывание всегда предполагает «ответную позицию» реципиента - является краеугольным камнем всей бахтинской «металингвистики» и в то же время одной из основ понятия «речевой жанр»: реакция адресата конституирует высказывание и, соответственно, типы высказываний. В диссертации предлагается строго различать реальную и подразумеваемую говорящим реакцию слушателя, причем только последняя оказывается безусловно релевантна для создания высказывания и существования жанра. Однако тот факт, что высказывание в определенном жанре создает юризонт ожидания для говорящего, указывает на некое противоречие в бахтинской концепции диалогизма: конститутивные особенности жанра, по сути, сосредоточены в позиции адресанта, а не адресата.

Четвертый тезис - о соотнесенности каждого жанра с определенной сферой человеческой деятельности - верен по отношению к небольшому числу вторичных жанров, но оказывается неприменим по отношению к большинству первичных. Однако в данном случае есть определенные возможности для модернизации бахтинской мысли: в диссертации доказывается, что теория фреймов М. Минского и семиотика бытового поведения, разрабатывавшаяся Ю. М. Лотманом и Новым историзмом, могли бы эффективно дополнить теорию речевых жанров.

Окончательный вывод, к которому приводит критический обзор, оказывается следующим: бахтинской теории строго соответствует только небольшая «верхушка» вторичных речевых жанров, причем чем более строги правила такого, тем больше его соответствие определениям Бахтина Первичные жанры оказываются совсем «за бортом» этой теории

Выход из теоретического тупика, который был предложен в лингвистическом жанроведении и который принимается в данной работе, состоит в том, что первым и главнейшим дифференциальным признаком каждого жанра признается его коммуникативная цель На основании данного критерия Т. В. Шмелевой была разработана модель речевого жанра, получившая широкое признание лингвистов и давшая убедительные практические результаты2. Во всей дальнейшей работе по анализу речевых жанров у Чехова в диссертации учитываются параметры, входящие в данную

2 См Шмелева Т В Модель речевого жанра // Жанры речи* Сборник научных ста гей Саратов, 1997 Вып. 1. С. 88-98.

модель (коммуникативная цель, концепции автора и адресата, событийное содержание, факторы коммуникативного прошлого и будущего, языковое воплощение), которые дополняются по мере необходимости другими факторами, в зависимости от специфики анализируемого жанра.

На основании критерия коммуникативной цели в диссертации предлагается пятичленная классификация речевых жанров, которая включает информативные (цели сообщения), фатические (цели общения), императивные (цели воздействия), аффективные и экспрессивные жанры речи. Первые три класса достаточно широко обсуждались в жанроведческой литературе, последние два (преследующие, соответственно, цели убеждения собеседника и самовыражения) предложены по аналогии с классической моделью коммуникативного акта и функций языка Р. О. Якобсона. В каждой из последующих пяти глав диссертации анализируется один из выбранных здесь классов, а в преамбулах к главам дается сжатая характеристика особенностей каждого класса.

В разделе 1.2 «Теория речевых жанров и литературоведение» намечается программа исследований по поэтике, которые помогла бы осуществить теория речевых жанров в случае ее успешного переноса из лингвистики в литературоведение. До сих пор теория речевых жанров применялась, как правило, только для изучения современной устной речи, и лингвисты практически не касались вопросов специфики художественного текста. В то же время сам М. М Бахтин ставил задачу не только изучения речи прошлого на литературном материале, но и рассматривал теорию речевых жанров как потенциальный инструмент литературоведческого анализа

В диссертации предлагается новый подход к задачам поэтики (развивающий некоторые краткие намеки Бахтина), при котором художественный текст рассматривается не только как многоуровневая структура, объединенная хронотопическим единством и подобная реальному миру, но и как высказывание, состоящее из других высказываний, принадлежащих к определенным речевым жанрам. В трактовке каждого из этих жанров и в способах соединения принадлежащих к ним высказываний можно найти авторскую специфику. Ставя более общую задачу, можно предположить, что существуют специфические жанроречевые доминанты и правила построения для художественного текста как такового, для отдельных литературных течений и направлений, а также для отдельных авторов и произведений. В этой перспективе изучение литературных жанров становится только частью более широкой проблемы - изучения текста как контаминации речевых жанров, построенной по (нестрогим) правилам «грамматики речи» в соответствии с коммуникативной стратегией автора, под которой понимается целенаправленная упорядоченность индивидуальных реализаций речевых жанров в данном тексте и во всем корпусе произведений писателя. Стратегии автора, организующие поэтику изображенной коммуникации, действуют на двух уровнях: парадигматическом и синтагматическом. Парадигматический аспект коммуникативных стратегий автора проявляется в общей семантике высказываний определенного речевого жанра, рассеянных по всему корпусу его произведений. Исследование парадигмы отдельного речевого жанра сходно с мотивным анализом. Синтагматическая упорядоченность разных речевых жанров в рамках одного произведения определяется не только авторскими архитектоническими, композиционными и стилистическими заданиями, но и законами сочетаемости / несочетаемости высказываний, принадлежащих к

разным жанрам, и присущими данному автору способами трансформации жанров. Основная часть диссертации (главы 2-6) исследует парадигмы наиболее важных речевых жанров у Чехова в каждом из выделенных пяти классов. Однако их предваряет анализ синтагматики речевых жанров на чеховском материале.

В разделе 1.3 «Смешение / смещение жанров и порождающие механизмы чеховского текста» указывается на то, что все попытки построить нетелеологическую модель литературной эволюции приходят к мысли о том, что смешение жанров и трансформация жанровой системы оказывается основой того механизма, который позволяет писателям создавать новые художественные формы Именно таким образом, по мысли Ю. Н. Тынянова, Ю. М. Лотмана, Б. М. Гаспарова и др., Пушкину удалось реформировать жанрово-стилистическую систему русской литературы. Эта тенденция нашла продолжение в реалистической литературе, где процессы конвергенции и дивергенции жанров стали особенно интенсивными. Эти процессы во второй половине XIX века уже не ограничивались только литературными жанрами: в литературу входит бытовое разноречие, а вместе с ним - множество первичных, по Бахтину, речевых жанров. Важнейшую роль в обыговлении художественного слова сыграли очерки, «сцены», а затем «сценки», концентрировавшиеся на разговорной речи.

В диссертации доказывается, что особенностью ранних чеховских юморесок и сценок становится то, что они порождаются смешением противоположных по своим коммуникативным целям речевых жанров или трансформацией определенного жанра в иной, часто противоположный. Предлагается классификация возможных трансформаций речевых жанров, построенная на тропологическом принципе (иронические, гиперболические, метонимические и метафорические трансформации). Каждый из этих видов «смещения» речевых жанров иллюстрируется примерами из раннего Чехова, но сама типология имеет более широкое значение.

Жанровые трансформации, смешение и смещение речевых жанров, представляют собой порождающий механизм чеховского текста. Писатель экспериментирует с основой основ коммуникации - ее жанровой упорядоченностью. Этот интерес к проблемам коммуникации оказывается тем общим знаменателем, к которому могут быть приведены разнородные во всех других отношениях «пестрые рассказы» молодого Чехова. А речевые жанры оказываются тем «средним термином», который способен разрешить характерное для чеховедческой литературы противоречие между суждениями о чеховской «индивидуализации» героев и событий и утверждениями о том, что Чехов изображает исключительно «культуру штампов».

У позднего Чехова весьма редко выделяется всего один речевой жанр, подчиняющий себе остальные, однако проблема речевых жанров этим не снимается: сохраняется принцип иронической трансформации жанров; каждый из героев получает свой набор характерных типов высказываний; с каждым классом речевых жанров оказываются связаны определенные социальные роли и типы поведения героев. Наконец, за отдельными речевыми жанрами стоит целый ряд социальных, психологических и философских конвенций и категорий, которые обеспечивают их эффективность Такая точка зрения на жанр всегда была отличительной чертой М. М. Бахтина, который начиная с работ 1920-х годов призывал «понима(ть) жанр не в формалистическом смысле,

а как зону и поле ценностного восприятия и изображения мира»3. В диссертации доказывается, что информативным речевым жанрам у Чехова соответствуют категории информации, референции, просвещения, истины; аффективным - убеждения и права; императивным - желания, дара, помощи, зависимости, воли, отношений власти; экспрессивным - сочувствия и откровенности; фатическим - контакта и взаимопонимания. Выявляя при помощи исследования речевых жанров имплицитный «общественный договор» в области человеческого общения, мы подходим к системе априорных категорий, на которых, как на аксиомах, основан этот договор. Конечной целью исследования оказывается чеховское видение этих категорий, именно оно обусловливает глобальные коммуникативные стратегии его текстов.

В главе 2 «Информация и референция. Информативные речевые жанры» исследуется судьба «чистой» информации в речах чеховских героев, а также проблематика имлицитного понимания автором природы знака и знаковых систем.

В разделе 2.1 «Информация уя. этика» рассматриваются особенности оценки чеховским имплицитным автором просветительского или сциентистского дискурса. Вопреки вере самого Чехова в науку, прогресс и факты, доброжелательное просветительство или научный интерес у его героев никогда не бывают полностью позитивны. Человек, выступающий в любом из субжанров информативного сообщения, всегда оказывается по какой-то причине не безупречен. Снижается фигура Учителя; добровольные просветители оказываются этически дискредитированы; интерес героя к науке контастирует с несчастьями окружающих; ученый отличается эстетической глухотой; передача информации рисуется как тяжелый и вынужденный процесс. Допрос и свидетельство, а также любые информирующие сообщения (телеграммы, уроки, письма и др.) рисуются как абсурдные и неуместные. Таким образом, «чистая» информация в речах героев не имеет самостоятельной ценности, и Чехов стремится к тому, чтобы герой, верующий в обратное, не вызывал симпатий у читателя. Наука или вера в факты легко превращаются в идеологию, в авторитарный дискурс, исключающий слово другого. У Чехова нет уверенности в доступности непротиворечивого, полного, гармонически воплотившего все стороны человеческого опыта, знания. Причины этого недоверия оказываются не только психологическими, но и семиотическими: они обусловлены самой природой знака, какой она предстает у Чехова.

В разделе 2.2 «Чеховская "семиотика": старение / стирание знака» доказывается, что чеховские тексты не только отрицают информативную функцию знака, но и демонстрируют дисфункциональность знака как носителя культурной памяти. Глобальная чеховская тема - «старение / стирание знака» -состоит в том, что нечто ранее осмысленное, значимое и релевантное со временем превращается в пустую оболочку. Этот процесс может принимать различные формы- стирается или автоматизируется означающее, делая знак недоступным восприятию; утрачивается означаемое, знак теряет непосредственное содержание (хотя может при этом сохранять свои коннотации); означаемое или референт оказываются жертвами вольной или невольной подмены; знак начинают соотносить с ложным, чуждым для него референтом. Так происходит с молитвами, шутками, каламбурами, цитатами,

3 Бахтин М М Эпос и роман (к методологии исследования романа) // Бахтин М М Вопросы литературы и эстетики. М , 1979. С. 471

идеологическими манифестами и многими другими типами высказываний. Та же судьба ожидает иконические знаки (иконы, фотографии, скульптуры, картины), а также жесты, памятные, опознавательные и различительные знаки. Любые знаки опустошаются, теряют свое значение, причем причиной этого становится не чья-то злая воля, а сама повторяемость, воспроизводимость знака. В отличие от Толстого, Чехов не стирает знак, чтобы обнажить его лживую социальную условность, но лишь подчеркивает естественный и неизбежный процесс «старения», который люди обычно не замечают. Пустой, опустошенный, стертый знак оказывается одновременно и незначим в перспективе героев, и сверхзначим в перспективе коммуникации 'автор -читатель'. Восприятие героями старения знака как неизбежного Чехов приравнивает к «равнодушию к равнодушию» времени, которое едва ли можно считать нормальным. Незаметные явления и процессы, всегда и везде окружающие человека, попадая в чеховский текст, высвечиваются и оказываются знаками, непосредственно отсылающими к экзистенциальному трагизму человеческого существования.

В разделе 2.3 «Омонимия знаков. Референциальные иллюзии» анализируется другая отличительная черта «чеховской семиотики» - особое отношение к референту. Большинство ранних юморесок построены на различных квипрокво, среди которых можно различить как чисто комические (игра в заблуждение, временная и несерьезная ошибка, обман, розыгрыш читателя и / или героя), так и познавательные (неверная оценка поступка человека и всей его личности). Чехов постоянно демонстрирует омонимию показаний органов чувств, ошибки вследствие сильных эмоций, неверные оценки мира человеком, воспринимающим окружающее через призму идеологии и т. д. Инвариант, намеченный в ранней прозе в комическом ключе -человек принимает одно за другое, сходное, и эта иллюзия имеет реальные последствия - становится смыслообразукмцим в поздних чеховских рассказах и пьесах, углубляясь до темы жизни, разрушенной познавательным заблуждением. Частая причина таких ошибок - смешение регистров познание / этика / эстетика: человек путает Истину, Добро и Красоту, принимает одну из этих категорий за другую или видит их гармонию там, где ее нет. Желание, знаковость, текстуальность доминируют над реальностью и подменяют социофизические реалии. Такое понимание знака связывается с постоянными чеховскими темами: «вертикального» (иерархического) мышления; «футляра» (страха перед жизнью и защитных механизмов); постоянных переоценок мира под влиянием внешних факторов. Неверной оценке подвергается другой человек, сам герой, отдельные предметы и мир в целом. Постоянные заблуждения героев по отношению к себе, другим и миру создают специфически чеховский сюжет: событие часто существует только как движение к прямо противоположной оценке одного и того же предмета или явления одним и тем же субъектом. По ходу развертывания текста акцентируются противоположные качества референта, явление как знак предстает полисемичным вплоть до омонимии. При этом чеховский текст, изображая заблуждение (через оценку мира «глазами героев»), лишь в редких случаях содержит скрытые данные, по которым читатель может восстановить подлинный референт - отсюда сложность понимания Чехова.

В разделе 2.4 «Информативно-аффективные жанры. Спор. Герой и идея» анализируется специфика чеховского изображения спора героев и рассматривается вопрос о природе идеологии персонажей.

Вопрос о видении Чеховым природы спора решается путем сопоставления его текстов с моделью идеального информативного спора как речевою жанра. Информативная цель никогда не является единственной в споре: в нем всегда присутствует также и аффективная (риторическая) составляющая. Но особенность чеховских споров состоит в том, что аффективный компонент всегда выходит на первый план и полностью устраняет информативную функцию. Даже самые важные для понимания чеховской историософии споры героев отмечены отсутствием логики, пропуском наиболее важных аргументов и подменами тезисов. Значение спора у Чехова отрицается тем, что один из героев вынужден участвовать в нем помимо своей воли; тем, что дискуссия превращается в эмоциональный и бестолковый «молодой» спор, или же, напротив, оборачивается застарелой дурной привычкой все сводить к спору. Чеховский спор отмечен нервностью, взвинченностью спорщиков, любые сверхличные цели в нем подменяются целями самовыражения и выяснения отношений. Аргументы сторон неверифицируемы и риторичны, они адресованы не собеседнику, а публике. Одно только присутствие другого может полностью помепять у героев характер речи и манеру поведения. А в тех случаях, когда спор протекает по всем правилам, он неожиданно прерывается извне. Спор может переходить в любые речевые жанры, но не может остаться спором, несущим истину. Практический результат, если он все-таки достигается в споре, оказывается чреват непредвиденными последствиями, которые могут сломать жизнь человеку. В силу неспособности героя к «идеальному» диспуту спор всегда может сместиться в сторону пограничных жанров, которые имеют гораздо более серьезные последствия, чем чисто умозрительный информативный спор («Сильные ощущения», «Пари»). Подмена - это самая общая закономерность спора у Чехова: содержание спора - взаимная передача и корректировка информации - подменяется самыми разными явлениями, в соответствии с общим законом подмены референта, действующим в этом мире.

Речевой жанр спора, в том числе и идеологического, подвергается в мире Чехова иронической трансформации, он отмечен пустотой. Но все же идейные разногласия героев позднего Чехова имеют определенное психологическое содержание: идеология, принятая героем, оставляет ему возможность оправдать свой характер, неполноценный по меркам общественного мнения. Герои оправдывают себя тем, что их поведение естественно, социально справедливо, философски оправданно, служит общему благу, исторически неизбежно и т. п. Выбор идеи никогда не случаен: выбираются только то, что оставляет герою психологическую «лазейку». При этом, как и в случае с чистой информацией, Чехов не дает оснований сместить саму «истину», но не дает и уверенности, что люди, склонные к самообману, способны ее достичь. Закамуфлированный идеологией недостаток становится самодовлеющей «силой», а коммуникация превращается в «лечение речью» в монологической форме, при которой не важна личность и слово адресата - т. е. становится «диалогом глухих». Обращаясь к другому, герой на самом деле обращается со словом самооправдания к общественному закону.

В разделе 2.4 «Споры в "Моей жизни": этика V*. познание» предпринимается пристальное прочтение текста, который, как кажется, противоречит сказанному в предыдущем разделе. Мисаил Полознев, сознательно порывающий с обществом, в котором он родился и вырос, и действующий в полном согласии со своей идеологией, оказывается все же не лишен противоречий. Не случайно сам герой считает себя человеком мелким и

бесталанным: именно этот недостаток он, подобно многим другим чеховским

персонажам, пытается прикрьггь идеологией. Он воспринимает свой поступок

не как бунт против общества, а оправдывает его здравым смыслом, который

должен быть близок к общепринятому мнению. Процесс демократизации и

профессионализации общественных отношений Чехов рассматривает как

неизбежный: в конечном итоге даже городские обыватели привыкают к тому,

что дворянин стал простым рабочим. В чеховских наблюдениях сочетаются

безусловная вера в технический и общественный прогресс и скептицизм по <

отношению к прогрессу в индивидуальной человеческой психологии и этике.

Именно эти две стороны прогресса - «техническая» и «моральная» - становятся

предметом спора Мисаила и доктора Благово. В этом споре знания и этики нет

правых. Если позиция сциентиста Благово гносеологически непротиворечива,

то противоречия возникают в его этической позиции: идеи доктора,

проповедующего разрешение социальных проблем только в будущем,

оставляют настоящее в жертву несправедливости. Не случайно этот герой

получает роль «злодея» в мелодраматическом сюжете о соблазненной и

покинутой С другой стороны, этически безупречный Мисаил в своих идеях

склоняется к логически противоречивой тоталитарной утопии, в которой

физический труд будет вменен в обязанность всем людям. Таким образом,

альтернатива, возникающая в споре Мисаила и Благово, такова: доктрина

познавательно порочная, но этически безупречная V?. доктрина познавательно

безупречная, но этически порочная. Мисаил выглядит «праведником» в мире

повести только потому, что отступает от своей идеологии во имя любви.

Позицию Чехова можно сформулировать следующим образом: этический выбор

всегда существует, но он может быть осуществлен только вне соотнесения с

идеологией и, значит, с любой сформулированной доктриной. По всей

видимости, этим отчасти объясняется и парадокс чеховского недоверия к

«идеям» и информативному дискурсу в целом.

В главе 3 «Риторика и право. Аффективные речевые жанры»

прослеживается судьба основных риторических жанров у Чехова.

В разделе 3.1 «Риторика у Чехова» указывается на то, что в чеховских текстах можно найти множество публичных речей, принадлежащих к торжественному, совещательному, судебному, церковному, академическому и другим видам красноречия. Эти речи перенасыщены приемами, риторическая «плотность» их очень высока. При этом в подавляющем большинстве случаев публичные речи у Чехова в той или иной мере отрицаются: окарикатуриваются, дискредитируются, снижаются. Нетации подвергаются все составляющие речи: говорящий. который увлекается процессом речи так, что наплыв чувств уничтожает смысл; объект речи - ее неуместность, несоответствие ситуации и предмету; само сообщение — за счет стилистических сбоев. Речь часто становится вынужденным действием; сообщает прямо противоположное тому, что чувствует герой; постоянно прерывается; может оказывать обратное воздействие па слушателя по отношению к желаемому оратором. Убеждение или не действует, или действует непредсказуемо, или обманывает человека Пафос, по Чехову, противонаправлен смыслу, но обессмысливающей силе риторического пафоса противостоит не лишенное риторичности «прямое» слово (едва ли возможное), а нечто, лежащее вне человеческой речи вообще - прежде всего горе, которое нельзя выразить словами. В мире Чехова действует

закономерность: там, где есть любующаяся собой речь, там есть неподалеку и страдающий человек.

В разделе 3.2 «"Враги": мелодрама, риторика, горе» анализируется рассказ, где противопоставление слова и невыразимой эмоции, риторики и юря играет текстообразующую роль. Текст построен на контрастах, главным из которых оказывается противопоставление двух жанроречевых доминант: мелодрамы и публицистического дискурса, которым соответствуют два способа ориентации в мире. История Абогина напоминает сюжеты «бытовых мелодрам» ' чеховского времени. Речь и поведение героя полностью подчинены

мелодраматическим доминантам: эгоизм, поглощенность собственными страданиями, овеществление другого и протест против овеществления себя самого со стороны других. Но речь доктора Кирилова также не лишена риторичности: он говорит выстроенными фразами, использует сильные сравнения, готовые публицистические формы. Его слово - это публичная речь, публицистическая инвектива. В «диалоге глухих» - мелодрамы и публицистики - выявляется речевая ограниченность обоих говорящих. Но при этом Чехов не просто констатирует неправоту героев из-за впитавшейся в «языковую личность» риторики. Он противопоставляет слово как таковое горю, «лиризму» ситуации отчаяния, который может выразить только музыка. Рядом с горем никакое слово не уместно, даже если оно искренно и мягко. Таким образом, всеобъемлющая власть риторики отрицается указанием на области человеческою опыта, принципиально для нее недоступные.

В разделе 3.3 «Проповедь и право» рассматривается речевой жанр, характерный для чеховских героев, претендующих на владение истиной. В рассказах и пьесах Чехова речевой жанр проповеди (понимаемой в широком смысле, как любое разъяснение истины) лишается главного условия своей действенности - права проповедника. В церковном протожанре право определялось священным саном, понятием, которое включало в себя право моральное, социальное, юридическое, интеллектуальное и др. В «мирской проповеди» каждое из этих качеств проповедника выступает особо и потому у Чехова подвергается сомнению отдельно от других. Роли проповедника не соответствуют: социальный статус героя; его интеллектуальный уровень; герой не имеет морального права на проповедь, потому что расходятся его слово и дело. Часто нарушается главный критерий эффективности ораторского искусства: проповедь оказывается неуместна - например, адресована человеку, чьи желания и убеждения прямо противоречат смыслу речи, которую он вынужден выслушивать. Адресат оказывается совершенно не способен понять намерения и даже слова проповедующего. Безрезультатная проповедь часто играет сюжетообразующую роль по контрасту: стоит герою начать ► проповедовать некую истину, как жизнь тут же демонстрирует верность

противоположного. При этом корректуры событий не воспринимаются самими проповедниками, не меняют их взглядов, что только оттеняет для читателя контраст слова и события С другой стороны, проповедь может быть обусловлена выполнением экспрессивной функции - потребностью выговориться, дать выход эмоциям. Поскольку проповедь чеховского героя часто преследует просветительские целя, информативная функция в ней часто заслоняет аффективную.

В разделе 3.4 «"Дуэль": проповедь ш ех1гетЬ» рассматривается случай, который, как кажется, противоречит сказанному в предыдущем разделе, проповедь героя-идеолога фон Корена в повести «Дуэль». В данном случае в

диссертации используется интертекстуалытый подход, который призван выявить следы сакрального происхождения проповеди в секуляризованном варианте речевого жанра.

Почти все характеристики фон Корена при внимательном чтении оказываются соотнесены с Христом: этимология фамилии, портрет, (возможное) еврейское происхождение, знание плотницкого ремесла, аскетизм, отсутствие всего личного. Герой постоянно перефразирует слова Христа, говорит притчами с «простецами» и ведет более отвлеченные разговоры с учениками. Отношения фон Корена и дьякона Победова содержат множество аллюзий на темы апостольства. Новый «мессия» приходит для того, чтобы заменить религию слабых рациональным, научно обоснованным учением о праве сильного. Герой прямо декларирует, что веру надо заменить наукой, но при этом именно вера в прогресс науки оказывается основой того, что вере противоположно - точного знания. Перед нами одно из объяснений постоянного чеховского конфликта этики и знания: наука легко превращается в веру, и эта вера стоит на шатких риторических основаниях. Используя христианскую риторику в своих целях, фон Корен объявляет «нравственным чувством» стремление человека к разумному самосохранению. «Любовь» в его понимании инструментальна, и потому оборачивается своей противоположностью: ради устранения опасности вырождения, которой грозят человечеству слабые, они должны быть уничтожены. Будучи, за неимением твердых научных данных, бессилен обосновать свои взгляды, фон Корен апеллирует к «естественным» психическим импульсам, среди которых находят место и самые вопиющие предрассудки. Их герой противопоставляет «рассуждениям», то есть разуму. Таким образом, самоотрицание, кровожадность, интеллектуальная нечестность оказываются атрибутами идеи героя, чей облик всецело ориентирован на Христа. Можно предположить, что перед нами апофатическое утверждение Христа через развенчание его негативного двойника - Антихриста. Однако общие законы чеховского интертекста и некоторые данные текста (финальное исправление безнадежных фарисеев, риторическая основа веры фон Корена в науку) противоречат такому толкованию. Текст отрицает бинарную логику добра и зла, однозначная интерпретация в данном случае невозможна. Случай фон Корена качественно не отличается от других вариантов дискредитации проповеди у Чехова: под сомнение в повести ставятся не сами по себе этические ценности или знание, не Евангелие или дарвинизм, а гносеологические аксиомы.

В главе 4 «Желание и власть. Императивные речевые жанры»

рассматриваются речевые жанры, направленные на осуществление неких действий адресатом и социальная проблематика, которую они выражают.

В разделе 4.1 «Просьба: столкновение желаний» специфика изображения речевого жанра просьбы у Чехова анализируется в сопоставлении с общей моделью, выполненной по схеме Т. В. Шмелевой. Чехов крайне редко изображает людей, которые сознательно добиваются собственной свободы, и для большинства его героев возможность любого социального движения оказывается неотделима от просьбы. Просьбы в чеховском мире бесконечно разнообразны, но их объединяет единый закон просьба не исполняется, не приносит просителю желаемого Герой или не решается высказать просьбу, или ее исполнение откладывается на неопределенный срок; бенефактор может только имитировать ее выполнение или давать прямой отказ С этой

закономерностью оказываются связаны темы врачебной или юридической помощи: как правило, врач или адвокат не могут оказать адекватную помощь своим подопечным. В большинстве случаев причиной неудачи не служит злая воля: осуществлению просьбы с неумолимостью рока препятствуют жизненные обстоятельства. Та же тема прослеживается на примерах просьбы дать денег в долг, благотворительности и т. п. Просьба часто неуместна, она звучит не вовремя, и в этом смысле она сходна с неуместным просветительством или проповедью. Неисполненные просьбы становятся доминантами целых текстов (например, драмы «Иванов»), Желания героев, которые выражает риторика просьбы, у Чехова всегда противонаправлены. Это ведет к повторению ситуаций, в которых важная просьба встречает другую, столь же мотивированную. Такие просьбы всегда неприятны говорящему. Почти все исполненные просьбы оказываются неприятны бенефактору. Объект желания ускользает от человека: в чеховских текстах постоянно повторяется архетипическая ситуация, когда человек просит одно, а получает другое. В этих рамках Чеховым обычно трактуется и тема неадекватности человека его судьбе, которую Бахтин считал главной романной темой. Наконец, самый парадоксальный вид просьбы у Чехова - это просьба, которую абсолютно невозможно выполнить, невозможная просьба. Такими просьбами полны и ранние комические, и поздние серьезные рассказы, но в последних мотив получает идеологическую и этическую нагрузку. Желания героев в изображенном Чеховым мире не удовлетворяются, и ничто не говорит о том, что есть некий иной мир, где они могут быть исполнены. Только лирический отсвет, падающий на поздние рассказы в слове повествователя, пронизанном словом героя, выражает слабую надежду на их исполнение, но и эти надежды никогда не осуществляются.

В разделе 4.2 «Приказ и власть» рассматривается императивный речевой жанр приказа, который прямо выражает отношения власти. Как и у всех писателей реалистической эпохи, социальная проблематика у Чехова выдвинута на первый план. Но если взглянуть на нее как на форму коммуникации, то социальные отношения предстанут сходными с «диалогами глухих». Чехова больше всего интересует проблема инертного сознания, которое и в изменившихся условиях не может избавиться от психологии необсуждаемого приказа по отношению к нижестоящим. Отдающий приказ часто подобен испорченной машине: закон и власть, на основании которых он действует, являются плодом его воображения. С другой стороны, писатель меняет местами традиционное для русской литературы распределение ролей в отношениях власти расчеловечиванию подвергается фигура не начальника, а подчиненного. Власть предстает уже не опасной, не хищной, но только кажущейся таковой тем, кто гавяз в добровольном холопстве. У младших остается привычка к подчинению, у старших - привычка командовать, и эти привычки определяют речевые характеристики героев. Чехова интересует прежде всего психологический парадокс сознания, живущего прошлым и / или оперирующего пустыми знаками.

Бессильная власть временами соглашается на имитацию, театральное представление желаемых отношений, а нижестоящие соглашаются ей подыгрывать Прошлое можно только инсценировать, то есть восстановить как иллюзорный, неподлинный знак, знак-напоминание Другой вариант той же темы - самозванство: Чехов испытывает неизменный интерес к имитации власти «снизу», ее игровой симуляции или незаконному присвоению. В

социологическом плане выявленные закономерности указывают на безнадежное старение власти, ее паралич В чеховских произведениях можно найти огромное количество отставных, представляющих всю Табель о рангах, все существующие возрасты, службы, профессии и занятия.

Рисуя отношения власти, Чехов выходит за рамки чисто социальной проблематики, смешивая ее с антропологической. Носитель власти обычно изображается Чеховым как старый и / или больной человек, или же предстает перед чита!елем в своей телесной ипостаси, «крупным планом». Это «антропологическое» отношение к фигурам власти - чистым социальным знакам - достигается остраняющим взглядом постороннего: портреты даются не с позиции младшего и подчиненного, а с позиции равного как человека Однако «телесное» уравнивание всегда сопровождается и противопоставлением, в котором немалую роль играет социально обусловленный язык: Чехов не просто уравнивает людей, но и постоянно фиксирует разрыв социального и антропологического.

В разделе 4.3 «Ролевое поведение у Чехова» рассматриваются конвенциальные роли, в соответствии с которыми человек строит свою речь и поступки. Матрица рассказов раннего Чехова - анекдот - содержит в себе неявное противоречие' социальный человек действует здесь в приватной ситуации. Герой, представленный по своей роли и включенный в быт, создает амбивалентный горизонт ожидания читателя-наблюдателя, дистанцированного от шаржа и в то же время узнающего «одного из нас». В анекдотической новелле все шаржированы и все равны как люди в своей телесной ипостаси. Комическое противоречие социального и антропологического - исходная точка, с которой начинается чеховская специфика. Чехов-юморист играет с этим парадоксом: подчеркивает ролевую принадлежность героя в приватных ситуациях; предельно «овнешняет» героя, выдавая внешнюю атрибутику роли за сущность человека; наделяет своих героев многочисленными внешними (само)идентификаторами (звания, ордена, ритуальные обращения, одежда). Социальная роль становится второй натурой у героев юморесок и у второстепенных персонажей поздней прозы. Параллельно идет обратный процесс: Чехов показывает относительность, знаковость роли. Поначалу это осуществляется с помощью комических квипрокво. В поздних рассказах инвариантные темы «противоположный результат профессиональной деятельности» и «инверсия социальной роли» становятся чеховскими константами. Не являются исключением и социальные роли лидеров, власть имущих. Так, в поздних чеховских рассказах постоянно повторяется ситуация, когда Хозяин-властитель лишается власти, выживает из ума, слепнет и т. д.

Сверхзадача Чехова-юмориста - показать недостаточность заранее установленных знаковых систем, символического порядка, связанного со словом и действием Герои выполняют предписанные этими системами действия и говорят «нужные» слова, то есть стараются остаться в рамках своей роли, но результат оказывается нулевым или противоположным желаемому. Остранению, таким образом, подвергаются не социальные институты и знаковые системы сами по себе, а вера в социальную магию, установка сознания на выполнение ритуала - «правильных» слов и действий.

Чехов постоянно рисует столкновения носителей разных знаковых систем, и каждый из «воюющих людей» оказывается одновременно включен в несколько рядоЕ социальных отношений, которые спокойно сосуществуют и кажутся даже потенциально не конфликтными. Прием чеховского комизма - показать их

пересечение и вспыхивающие вследствие этого ссоры, недоразумения, скандалы. Демонстрируется расхождение отношений деловых и личных, служебных и мировоззренческих, социальных и дружеских, юридических и практически-хозяйственных и т. д. Эти столкновения имеют и речевое измерение: в них проявляется «конфликт различных культурных дискурсов и вербальных стратегий»4, который в новаторском искусстве Чехова заменяет конфликт личных интересов. Все чеховские герои оказываются в сходной ситуации: каждый из них действует в ипостасях нескольких социальных ролей, и эти роли потенциально конфликтны.

В разделе 4.4 «Абсурдная иерархия: равенство неравных» исследуются случаи, когда парадоксом предстают сами понятия «иерархия» и «власть». Чеховское внимание направлено на двойственность положения человека, который является одновременно подчиненным и подчиняющимся, и на сопутствующую ей психологическую неоднозначность. Наиболее парадоксальной из множества подобных ситуаций становится та, в которой человек оказывается высшим и низшим по отношению к одному и тому же лицу. Та же тема обусловила интерес Чехова к «проблеме полового авторитета», т. е. натурализованной тендерной иерархии. Комические мотивы «дачных мужей» в позднем творчестве трансформируются в тему женщины, вынужденной играть роль главы семьи и командовать другими людьми Многие рассказы и пьесы показывают положение дел либо после смерти, либо во время старости и болезни отца или заменяющей его фигуры. Нетрадиционно - через переворачивание тендерных ролей - решается и гуманно-сентиментальная тема неравного брака («Анна на шее»).

Чеховский герой отнюдь не «выше» своего социального определения, готового места в иерархической социальной системе. Ощущение многомерности изображаемого возникает у читателя по другой причине: герой входит одновременно в несколько готовых систем, занимает одновременно несколько готовых мест, и это обстоятельство лишает его внутренней цельности. В случае, когда эти места оказываются несовместимыми - по контрасту положения (начальник - подчиненный) или по контрасту идеологии и правил поведения, присущих тому или иному месту, - возникает специфически чеховский эффект. Слабый силен, сильный слаб - подобные оксюмороны лежат в основе чеховского мировидения. Однако констатация абсурдности иерархии едва ли говорит о том, что чеховским идеалом было равенство Хотя писателя неизменно интересовали случаи ослабления социальной иерархии, он не связывал их с положительными эгалитарными ценностями Моменты единения, если они и возникают у Чехова, всегда оказываются преходящими и несерьезными. В чеховских художественных текстах нет апологии неофициального, частного как панацеи от власти общества, закона, морали, государства, религии.

Тотальная парадоксальность находит самое наглядное выражение в инверсиях порядка и здравого смысла, обозначаемых инвариантом «человек не на своем месте». Инверсии могут обусловливаться свойствами ума, характера, темперамента, возраста, призвания и т п. Каждый находится не на своем месте, но при этом герои Чехова, в отличие от героев Достоевского, отнюдь не выше своей социальной роли. В поздних произведениях, как и в юмористических рассказах, человек - только место пересечения несовместимых социальных

4 Evdoitmova S. Work and Words m «Uncle Vanja» // Anton P. Cechov - Philosophische und Religiöse Dimensionen im Leben und im Werk. München, 1997 P 119.

ролей, но эффект их замыкания оказывается уже не смешным, а абсурдным и страшным. Единственная альтернатива абсурдной социальности (если только ее можно назвать альтернативой), которую находит поздний Чехов - это полная негация социального, сведение человека к страдающему телу. Противоречия исчезают только тогда, когда герои оказываются выброшенными из общества и испытывают сильную боль.

В главе 5 «Сочувствие и искренность. Экспрессивные речевые жанры»

рассматриваются проблемы, возникающие в те моменты, когда чеховские герои пытаются выразить свое эмоциональное состояние.

В рачделе 5.1 «Жалоба и сочувствие» исследуется речевой жанр, который составлял основу множества как юмористических, так и серьезных чеховских рассказов В ранних рассказах жалоба широко использовалась для создания комического эффекта, который достигался приемом гиперболизации. Жалобы-рефрены. в силу своей механичности, вступают в прямое противоречие с контекстом, в котором они звучат. Жалобе присуща невероятная длительность, герои раздувают свою крошечную проблему до жалобы на мироустройство. Ряд рассказов строится как распространение жанра жалобы за счет гиперболической детализации, причем именно эти рассказы переделываются Чеховым в водевили Помимо гиперболы, комический эффект создается и варьированием тропа иронии. Жалоба, которой противостоит широкая область «жизнеутверждающих» речевых жанров, чаще других становится исходной точкой иронической жанровой трансформации. Герой не замечает противоречий в своих словах, и потому иронически могут звучать хвалебные, восторженные речи (темы «восхваления рабства» и «жалобы на свободу»). Эта линия дополняется ситуациями, когда герой жалуется без причины или выдумывает причину для жалоб (ложная жалоба, которой типологически соответствует невозможная просьба). В этих случаях реакция собеседника не может быть адекватной. В раннем творчестве авторская ирония очевидна, но у позднего Чехова трудно решить, обоснованны ли жалобы героев на скуку жизни Эти тексты неоднозначны, они дают основания и для сочувствия герою, который воспринимает свое положение как безнадежное, и для иронии над ним. Специфически чеховская черта - это размывание грани между субъективным и объективным, между тем, что «кажется» герою непреодолимым, и тем, что «есть». Поэтому «всеобъемлющее сочувствие» и «полная безжалостность», о которых говорили современники Чехова - в равной мере неверные определения.

Герои Чехова часто жалуются на «стихию» - не зависящие от человека внешние обстоятельства, и такая жалоба может принимать и комические, и драматические формы. «Стихия» или «сила» также выступает у Чехова в двух ипостасях - кажущейся и реальной. «Силой» могут стать и любые свойства самого субъекта: увлечение и привычка, боль и болезнь, лень и собственная бездарность, страх и любовная страсть. Герой не борется со «стихией», а только перебирает все возможные речевые средства в надежде, что они помогут ему описать и понять ситуацию, но эти средства явно недостаточны для такого описания. «Силой» в позднем творчестве предстают сложные физиологические, психические и природные процессы и явления, артефакты и социальные отношения. Все они материализуются в представлении героев, предстают как реальность, что оказывается сродни мифотворчеству. «Сила» обычно появляемся в слове повествователя тогда, когда центральный герой не может дагь название явлению, когда мир не вписывается в его язык, в доступные ему

дескриптивные системы. Поэтому доминантой чеховского отношения к герою следует считать не жалость и не жестокость, а трезвое понимание ограниченности человека как носителя языка и субъекта познания. «Сила» гнетет не только человека: в большинстве знаменитых чеховских олицетворений присутствует элемент жалобы. Жалуется весь мир, живой и неживой. В чеховском творчестве в целом «растворен» субъект (адресант) жалобы, не способный понять мир, потому что доступные ему знаковые системы для этого недостаточны.

Парадоксы жалобы у Чехова связаны и с адресатом, слушателем. В ранних рассказах жалобы часто направляются не по адресу, в поздних эта линия трансформируется в мотив эмоционального непонимания- жалоба может быть обращена к человеку, лишенному способности к сочувствию по своему характеру, в силу овладевшей им идеи и т. д. Как и в случае просьбы, константой остается результат, а не причины результата Еще более парадоксальными выглядят ситуации, в которых слушатель-человек подменяется неодушевленными предметами и животными. Жалоба предстает как ритуал, причем в этом случае акцентируется контраст «формы» и «горя». За парадоксами обращения к неодушевленному, воображаемому или глухому слушателю стоит авторский скепсис, неверие в существование адекватного адресата и в возможность выйти за пределы языковых и речевых конвенций к «чиспму» самовыражению. Чехов скептичен по отношению к возможности сочувствия - но не потому, что люди жестоки, а потому, что они заключены в «тюрьму языка». Сочувствие можно адекватно выразить только невербальными средствами Слово героя Чехова (в ключевых речевых жанрах) - это речь, замкнутая на себя, не озабоченная действительной, а не предусмотренной жанром реакцией слушателей; в конечном счете, это речь, обращенная в пусто гу. При этом ситуация «речи, обращенной в пустоту» встает в один ряд парадоксами опустошения знака.

В разделе 5.2 «Исповедь. Обвинение себя и других» демонстрируются присудив Чехову отклонения от общепринятого понимания исповеди как речевого жанра. У церковной, литературной и «бытовой» исповеди (последняя понимается как откровенное слово о себе) есть общие черты Исповедь - это дискурс, который по определению не содержит лжи, слово последней искренности и открытости. Исповедальное слово всегда добровольно; оно приносит говорящему целый ряд освобождающих чувств; предполагает сознательное намерение человека рассказать правду о себе; сочетает свободу говорящего со свободой реакции адресата; отличается невыдуманностью и ближе других жанров стоит к идеалу полноты. Исповедь свободна по композиции и не требует завершенности. Исповедальность обычно связана с критикой уединенного сознания, механизмов самозащиты и изоляции В устных вариантах жанра контакт между исповедующимся и слушателем оказывается наиболее близок к недостижимому идеалу неопосредованности, что приводит к сокращению коммуникативной дистанции. Исповедь - жанр, который сосредотачивает в себе наибольшее количество позитивно окрашенных смыслов. и потому всему высокому и истинному так или иначе атрибутируют исповедальность. Но большинство этих качеств проблематизируется в чеховских текстах. В диссертации это демонстрируется на примерах изображения церковной и бытовой исповеди.

Пристальное чтение рассказа «На страстной неделе» показывает, что в этом тексте нарушается важное условие исповеди - добровольность Церковь в

восприятии ребенка предстает как царство мрака, страха и абсурда. Героя охватывает ложное чувство вины, которое распространяется на всех людей. Самоосуждение человека у Чехова неотделимо от осуждения других, покаяние сопровождается обвинением: этот тезис доказывается анализом ряда рассказов («Хористка», «Убийство»), Одним из источников ложного чувства вины, которое преследует многих чеховских героев, является социально признанная необходимость исповеди, ее обязательность и принудительность. Вторая чаегь рассказа окрашена в светлые, «освобождающие» тона, противоположные смыслы тщательпо сбалансированы, авторская позиция остается почти неуловимой, но всс же текст говорит преимущественно о ложном чувстве вины по отношению к себе и другим, которое воспитывается ради исповеди и исповедью полностью не уничтожается, продолжает воспроизводиться. Искренность ребенка, разумеется, не подвергается сомнению. Но искренность, по Чехову, не является абсолютной и безусловной ценностью, которую можно уравнять с истиной.

В разделе 5.3 «"Ариадна": искренность и самооправдание» анализируется сама возможность искреннего высказывания героя у Чехова. Писатель испытывает интерес прежде всего к «бытовой исповеди», причем часто делает неадекватной адресацию такого рода откровенного слова. Для чеховских героев характерна «вагонная» исповедь перед случайным собеседником - попутчиком, малознакомым гостем, врачом и г. д. Такая «случайная» исповедь встречается в дочеховской литературе («Гамлет Щигровского уезда» Тургенева, «Крейцерова соната» Толстого), однако там она никогда не случайна. История, которую рассказывает исповедующийся герой, подготовлена или мыслями и наблюдениями рассказчика, к которому обращена исповедь, или обстолтельствами их встречи. Рассказанная история либо выступает как подтверждение и прояснение смутных мыслей, которые уже возникли у рассказчика, либо опровергает его заблуждения. Во всех этих случаях ситуация бытовой исповеди предполагает взаимную эмоциональную вовлеченность собеседников или актуальность рассказываемого для слушателя. Эта заинтересованность теряется в «Ариадне» Чехова «Речь о себе» оказывается весьма авторитарной' у слушателя просто нет возможности вставить свое слово, а в Финале рассказа выясняется, что Шамохин - догматик, с которым беспсхезно спорить. В рассказе присутствуют почти все черты исповеди как жанрг, но при этом они оказываются перевернутыми: открытость другому оборачивается навязчивостью; откровенность - сплетней; неопосредованность контакта только усиливает муки слушателя, которому нельзя уйти и т. д. В то же врзмя искренность героя, в которой он сам уверен, в рассказе подвергается серьег 'ому сомнению. Пристальное чтение показывает, что слова и поступки Ариадны, с одной стороны, и оценки, которые им дает Шамохин, с другой, радикально расходятся. В то же самое время сам Шамохин абсолютно пассивен, и текст Чехова прочитывается не как рассказ о жеппщне-хищнице, а как рассказ о самооправдании слабого человека. Это эксперимент с жанром исповеди, которлк призван поставить под сомнение понятия «искренность», «спонтанность», «последнее слово о себе». Как было показано в разделе 1.3, самооленка героя у Чехова не бывает истинной: в данном случае субъективно искреннее слово героя дополняется авторским указанием на его неполноту. Речью человека у Чехова правит желание оправдать свой психологический недостаток, в данном случае - пассивность и нерешительность. Не менее зыбке чем самооценка, оказывается и оценка другого человека. В фигурах

Ариадкы и Шамохина Чехов сталкивает области эстетических и этических оценок, которые не имеют точек пересечения. Столь же разными оказываются и их общие мировоззренческие установки, которым нельзя отказать в искренности, но которые оказываются л01 и чески противоречивы. Таким образом, речевой жанр исповеди подвергнут в рассказе всестороннему отрицанию. Чеховский рассказ - не о «женском вопросе», а о том, что обесценивает искренность даже «последнего» исповедального слова: об органически свойственных человеку референциальных иллюзиях, тяге к оправданию себя и обвинению другого.

В главе 6 «Контакт и условия коммуникации. Фатнческие речевые жанры» исследуется понятие контакта в его разных значениях: как общение ради общения, как отсутствие шума в канале связи и как взаимопонимание.

В разделе 6.1 «Парадоксы "общения для общения"» указывается на то, что ф^ическое общение у Чехова занимает место большее, чем все остальные виды речевых жанров, что связано с отсутствием у героев постоянных желаний и целей, направляющих диалог. Коммуникативная стратегия автора направлена на введение в текст фатики как таковой и ради нее самой. Внешне безупречно целене травленная речь часто имеет фатическую подоплеку, однако верно и обратное- фатическое общение в любой момент может перейти в диалог, подчиненный сильным желаниям и серьезным целям. Чехов стремится к буквальному воспроизведению бытовых диалогов, но в художественном тексте повседневные разговоры остраняются, и в них высвечиваются, с одной стороны, отсутс зие логики и результата, а с другой - искомая в фатике общность людей. Герои, неспособные к фатическому общению, изображаются Чеховым либо как узкие ¿.акатики, либо как люди весьма ограниченные.

Пр*. «дноречевое общение у Чехова часто превращается в свою прогиъоголожность: оставаясь в рамках бытовой «болтовни», герои могут испытывать редкие по силе эмоции. В этих случаях праздноречевая деятельность выступает отнюдь не «как регулятор психического состояния людей >£х взаимоотношений»5, а как то, что может вывести человека из себя, наруш ;ть контакт и привести к непредвиденным последствиям.

Ма'лсгральная тема раннего и позднего Чехова - поддержание контакта в ритуаг^ЕОЙ ситуации Юморески, написанные в календарной последовательности, часто посвящены бытовым ритуалам, в которых фатичссь.ое общение оказывается вынужденным и мучительным. В позднейших текстах эта тема углубляется: ритуал отчуждает героев от семьи, друзей и знаков Герои ряда рассказов («Скучная история», «Именины») оказываются в тушг-.е они должны либо отказаться от ритуала, и, следовательно, от всякого контакта с людьми, либо вступить в контакт - и тем самым дистанцироваться от самих себя.

В разделе 6.2 «Контакт как проблема. Провал коммуникации»

иссле;<у>отся внешние, физические и физиологические, препятствия для понимания другого. Изображение шума в канале связи в дочеховской литературе было не самодостаточно, а подчинено некой идеологической сверхзадаче У Чехова «шумовые» детали, затрудняющие контакт, могут работа :ь на сюжетные мотивы, но их нельзя соотнести напрямую с авторской идеоло! смой, степень их автономности гораздо выше. То же можно сказать о

5 Арутючсза Н Л Язык и мир человека М , 1998. С 652.

комму, укационном «шуме» на сюжетном уровне: диалог )ероев может быть прерваи в любой момент. Так, прерывание всех важнейших диалогов, в том числе любовных объяснений - одна из отличительных черт чеховской драматургии. Многие привычные жесты героев, речевые дефекты, слова-паразиты, повторы и остановки в речи, которые можно принять за чисто случайные, оказываются «коммуникативными раздражителями», которые препятствуют нормальному течению диалогов. Сюда же относятся многочисленные насмешки над телефоном и телеграфом, искажающими сообщение; частотные случаи глухоты героев; изображение шума в буквальном значении счова. В каждом из поздних текстов есть свой шумовой фон - обычно назойтевый, тоскливый, оскорбительный или неприятный для человека. Однако есть > Чехова и другой, «позитивный» шум, который репрезентирует «иную жизнь», например, вторгается в бездарную коммуникацию как нечто подлинное и преграсное. Сходную роль выполняет музыка и шум в природе. Эти шумы часто олицетворяются, им придается коммункативная интенция, которую воспри 1 и мает повествователь, в том числе интенция жалобы. В редких случаях до способности услышать «шум времени» поднимаются и отдельные герои. Такой ,дум выступает у Чехова как альтернатива безнадежной коммуникации: он можб'г помимо и поверх слов «говорить» герою о времени историческом, доисторическом и сверхисторическом.

Еще один парадокс контакта у Чехова - это ситуация, когда канал связи свободен, но тем не менее герои не слышат друг друга в буквальном смысле слова. Коммуникация блокируется сильной эмоцией (буквально не слышат другого влюбленные, ненавидящие, счастливые, несчастные), а с другой сторонп г Г' препятствует отсутствие эмоциональной заинтересованное га. Однако, несмотря на все препятствия, коммуникация у Чехова все-таки часто осуществляется: резкие коммуникативные сбои возникают в его текстах только спорадически (хотя именно в них проявляется специфика чеховского отношения к коммуникации). Чехов нашел ту тонкую грань, на которой у чи гате.'.я уже нет чувства, что перед ним литературная условность, но еще нет чувстза, что это формальный эксперимент.

В р:Леле 6.3 «"На святках": условия коммуникации» анализируется рассказ, который чеховеды считают примером «чуда» состоявшейся коммуникации в условиях, когда она не могла состояться. Контакту препятегзует прежде всего понимание письма как риторически заданного: в этом едины и старики, которые могут продиктовать только ритуальные формуты приветствия и благословения, но не способны сообщить дочери реальных фактов своей жизни, и Егор, который заполняет остаток письма искаженными формулами военного устава. Ритуальные формулы приветствия не нее;, г информации, но зато они не мешают контакту, они фатичны по своей сути Главным условием контакта оказывается передаваемый такими клише «сигнал существования» («я еемь»), вызывающий эмоциональный отклик. Контакт осуществлен, но на дистанции и в односторонней форме, и в этом заключено чеховское ограничение понятия «контакта», которому в языке приписывается полнота и непосредственность. Такой контакт сопровождается пробуж-ением иллюзорной надежды, которая в рассказе, как и везде у Чехова, связана г идеализируемым прошлым. Деревня кажется Ефимье раем, что прямо противоречит фактам, которые сообщает повествователь и которые хотели бы сообща. о (но не сумели) отправители письма Таким образом, адресат прини* гет сообщение прямо противоположное по смыслу той фактической

информации, которую хотел отправить, но не отправил адресант. Если у Чехова и есть "чудо», то это только фатальность неудач, которые преследуют в его текстах передачу информации. При этом, как и во многих других чеховских текстах, отсутствие информации и избыток риторики противостоит общности людей в горе и несчастье Таким образом, контакт в рассказе предстает неполным - односторонним «окликом», «сигналом существования», но не информацией и не пониманием; это только кратковременный проблеск, лишенней последствий.

В разделе 6.4 «"Архиерей": за пределами контакта и отчуждения» предпринимается прочтение чеховского шедевра с позиций теории коммуникации и обсуждается вопрос о границах интерпретации текстов Чехова. Подавляющее большинство интерпретаций «Архиерея» основано на бинарной модели - которой текст рассматривается как актуализация и борьба полюсов некой базовой оппозиции. «Очевидно», что в тексте идет борьба печального и радостного настроения героя, социального («имени», сана, «футляра») и индивидуального, несчастья и счастья, настоящего и прошлого, отчуждения и понимания, забвения и памяти, бессмыслицы и смысла. Интерпретаторы обычно указывают на торжество позитивных полюсов этих оппозиций в предсмесшом видении героя, приписывая этой победе самый разный смысл. В диссертации рассматриваются две глобальные оппозиции, подчиняющие себе все названные выше. Первая из них - это контакт/ отчуждение. Анализ показывает, что эта оппозиция стирается Чеховым: контакт в рассказе оказывается либо странным, непонятным, едва отличимым от отчуждения, как в начальном эпизоде; либо оказывается «голым» контактом без содержания, обесцененным, не гарантирующим понимания и даже не улучшающим и не поддеря .'вающим отношения, как в разговорах с о. Сисоем; либо неким проблеском понимания в несчастье - неполным и скоропреходящим, как в предсмертной сцене с матерью. Во всех трех случаях контакт лишен абсолютной ценности и последствий. Наконец, монашеский статус героя превращает его человеческое желание контакта с миром в нечто греховное Текст Чехова не принимает на веру тех позитивных коннотаций, которыми наделена слово «контакт» в языке, и фактически разрушает строгое противопоставление его «отчуждению».

Д екг. н ;тр\ ктивистское прочтение рассказа6 ставит во главу угла другую глобальную оппозицию: присутствие/ сЦйёгапсе, утверждая, что в тексте демонстрируется отложенность смысла и идет процесс десубстанциализации идеала волоть до кульминационной утопии в предсмертном видении героя. Однако такое прочтение вызывает сомнение: во-первых, утверждение полноты и гармелии бытия встречается не только в воспоминаниях героя, но и в настоящем. Во-вторых, гармония настоящего оказывается составлена из контрастов, которые отрицают самотождественность. В-третьих, процесс откладывания идеала в прошлое, хотя он действительно идет в рассказе, не имеет абсолютного характера, потому что в тексте отчетливо заявлено понимание героем иллюзорности идеального прошлого. Текст, демонстрирует бесконечную отложенность иллюзии, а не бесконечную отложенность истины. Особую проблему составляет финал рассказа, который не вписывается в «опгими' шческие» интерпретации. Анализ убеждает, что чеховский текст как бы зара-'се знает о своих возможных прочтениях и сопротивляется им. Он

6 См. 'Дерб'гиж А В Рассказ Чехова «Архиерей»'постструктуралистская перспектива смысла //Молодью '-./-ледовагели Чехова Вып. 3 М, 1998. С. 113-120.

представляет собой уникальный текст-констатацию, не допускающую непротиворечивых оценочных суждений. В мире рассказа возможны проблески счастья .' ''и контакта, но в нем нет места устойчивому смыслу и безусловной оценке, V потому интерпретации - процессы перевода и упорядочивания - как оптичистлческие, так и самые скептические, здесь не работают. Отсюда загадка прямо псгивоположного опыта чтения, который переживают разные читатели Чехова.

В заключении суммируются и выстраиваются в единый связный текст все выводы, полученные в диссертации, в результате чего чеховская поэтика описывается как ряд взаимосвязанных констант.

Основные положения диссертации отражены в следующих публикациях:

Монография

1. Степанов А. Д. Проблемы коммуникации у Чехова. М.: Языки славянской культуры, 2005. - 400 с. - 25 п. л.

Статьи в сборниках и периодических изданиях

2. Сггепанов А. Д. О чеховском психологизме (повесть «Степь») // Кульг^ио-исторический диалог: традиция и текст. СПб.: СПбГУ, 1992. С. 113121. -0,5 п. л.

3. Степанов А Д Мелодраматизм в русской драме 1870-1880-х гг. // Из истооии русской литературы. Чебоксары: ЧТУ, 1992. С. 55-68.-0,5 п. л.

4 Степанов А Д Художественное время в рассказе «Случай из практики» // Катаев В. Б. (ред.) Молодые исследователи Чехова. Вып. 1. М.: МГУ, 1993. С. 37^0.-0,3 п. л.

5. Степанов А Д «Случай из практики» - рассказ открытия или рассказ прозрения? // Чеховские дни в Ялте. Чехов в меняющемся мире. М.: Наука, 1993. С. 107-114.-0,5 п. л.

6 Степанов А Д Лев Шестов о Чехове // Чеховиана: Чехов и «серебряный век», vi.: Наука, 1996. С. 75-80. - 0,4 п. л.

7 Степанов А Д Коммуникация у Чехова // 10 years of the Korean Society of Russian Studies. Materials of the International Conference Masan: Masan University Press, 1997. P. 1-10. (Title in Korean). - 0,5 п. л.

8 Степанов А Д. Риторика у Чехова // Чеховиана. Чехов и Пушкин. М.: Нау,<а, 1998. С. 72-79. - 0,5 п. л.

9. Степанов А Д Проблемы коммуникации у Чехова // Катаев В. Б. (ред.) Молодые исследователи Чехова. Вып. 3. М.: МГУ, 1998. С. 10-15. - 0,4 п. л.

10. Степанов А Д. <рец.> Rayfield, Donald. Chekhov's Uncle Vanya and the Wood Demon Critical Study. Bristol Classical Press, 1995. - 87 p. II Чеховский вестник. № 3. M., Скорпион, 1998. С. 54-55. - 0,2 п. л.

П. Степанов А Д «Иванов»: мир без альтернативы II Чудаков А. П. (ред.) Чеховский сборник. М.: ИМЛИ им. Горького, 1999. С. 57-70. - 1 п. л.

Î2 Степанов А Д Проблемы коммуникации у Чехова // 1999 AATSEEL Annual Meeting Chicago, 1999. P. 125-127. - 0,4 п. л.

13 Степанов А Д. Прагматика речи чеховских героев И VI ICCEES World Congress. Tampere, 2000. P. 415. - 0,2 п. л.

14. Степанов А. Д Психология мелодрамы // Драма и театр. Т. 2. Тверь: ТвГУ, 2001. С. 38-51.-1,5 п. л.

15 Степанов А Д. Речевые жанры у Чехова: постановка вопроса // Korean Journal of Russian Language and Literature 2001. № 13-2. P. 399418. (Title in Korean and English). - 1 п. л.

16. Степанов А Д. Комментарии // А.П.Чехов: pro et contra. Творчество А. П Чехова в русской мысли конца XIX - нач. XX в.: Антология. / Сост., предисл., общ. ред. И. Н Сухих. СПб.: РХГИ, 2002. С. 1008-1058. - 2 п. л.

17 Степанов А Д Антон Чехов как зеркало русской критики // А. П. Чехов: pro et contra. Творчество А. П. Чехова в русской мысли конца XIX - нач. XX в.: Антология. / Сост., предисл., общ. ред. И. Н. Сухих. СПб.: РХГИ, 2002. С. 976-1007.-2 п. л.

18. Степанов А Д. Рассказ Чехова «Архиерей»: сопротивление интерпретации // Scando-Slavica, Tomus 48,2002. P. 25-44. - 1,5 п. л.

19 Степанов А Д. Паззл «Две Чайки» // Linguistic Theories Applied. Materials of the International Conference of the Korean Modern Grammar Association. Daegu: Daegu Catholic University Press, 2002. P. 14-21. (Title in Korean). - 0,5 п. л.

20. Степанов А Д Парадоксы власти у Чехова // Materials of the Korean Association of Russian Studies Annual Conference. Seoul: Yonsey University Press, 2002 P. 1-15. (Title in Korean). - 1,5 п. л.

21. Степанов А Д. <рец.> С. П. Степанов. Организация повествования в художественном тексте (языковой аспект). СПб., 2002 // Чеховский вестник. № 13. М.: Скорпион, 2003. С. 25-28. - 0,3 п. л.

22 .Степанов А. Д <рец.> Катаев В. Б. Игра в осколки: судьбы русской классики в эпоху постмодернизма. М., 2003 // НЛО. №63. 2003. С. 399-401. -0,3 п. л.

23 Степанов А Д Чехов и постмодерн // Нева. № 11. 2003. С. 221-226. - 0,7 п. л.

24 Степанов А Д Бродский о Чехове: отвращение, соревнование, сходство // Звезда. 2004 № 1. С. 156-170. - 1,5 п. л.

25. Степанов А Д Равенство неравных: парадоксы власти в прозе Чехова // Rusistika (Seoul). № 17,2004. С. 9-34. - 1,5 п. л.

26. Степанов А Д Чеховская «семиотика»: старение / стирание знака // Материалы Международной конференции по поводу столетия со дня смерти А П. Чехова Seoul: Hanguk University of Foreign Studies Press, 2004. С. 115-127. (Title in Korean, English and Russian). - 0.5 п. л.

27 Степанов А Д Речевые жанры у Чехова (к постановке проблемы) // Век после Чехова Международная научная конференция. Тезисы докладов. М.: МГУ, 2004. С.199-201. - 0,2 п. л.

28. Степанов А Д Об отношении к мертвым словам (Чехов и Сорокин) // Герасимова Н. М. (ред.) Языки страха: женские и мужские стратегии поведения. СПб.: СПбГУ, 2004. С. 221-235. - I п. л.

29. Степанов А Д О природе знака у Чехова // Известия Российской Академии Наук. Серия литературы и языка. Т. 63. № 5. Сентябрь-октябрь 2004. С 24-30. - 0.5 п. л.

30 Степанов А Д Вступительное слово // Чеховский вестник. №16. М.: Скорпион, 2005. С. 27-36. - 0.5 п. л.

3] Степанов АД Чеховская «семиотика»: старение / стирание знака // Dzielo Antomcgo Czechowa dzisiaj. Studia Rossica XVI / Red. naukowa A. Wolodzko-Butkiewicz, L. Lutevici. Warszawa, 2005. P. 149-160. - 0.5 п. л.

Отпечатано в ООО «Копи-Р» С-Петербург, ул. Пестеля 11 Подписано в печать 5.05.2005 г.. Тир. 100

РНБ Русский фонд

2007-4 6909

с j

Оглавление научной работы автор диссертации — доктора филологических наук Степанов, Андрей Дмитриевич

Введение

Глава 1. Метод, материал и задачи исследования

1.1. Переосмысляя теорию речевых жанров М. М. Бахтина

1.2. Теория речевых жанров и литературоведение

1.3. Смешение / смещение жанров и порождающие механизмы чеховского текста

Глава 2. Информация и референция. Информативные речевые жанры

2.1. Информация vs. этика

2.2. Чеховская «семиотика»: старение / старание знака

2.3. Омонимия знаков. Референциальные иллюзии

2.4. Информативно-аффективные жанры. Спор. Герой и идея

2.5. Споры в «Моей жизни»: этика vs. познание

Глава 3. Риторика и право. Аффективные речевые жанры

3.1. Риторика у Чехова

3.2. «Враги»: мелодрама, риторика, горе

3.3. Проповедь и право

3.4. «Дуэль»: проповедь in extremis

Глава 4. Желание и власть. Императивные речевые жанры

4.1. Просьба: столкновение желаний

4.2. Приказ и власть

4.3. Ролевое поведение у Чехова

4.4. Абсурдная иерархия: равенство неравных

Глава 5. Сочувствие и искренность. Экспрессивные речевые жанры

5.1. Жалоба и сочувствие

5.2. Исповедь. Обвинение себя и других

5.3. «Ариадна»: искренность и самооправдание

Глава 6. Контакт и условия коммуникации. Фатические речевые жанры

6.1. Парадоксы «общения для общения»

6.2. Контакт как проблема. Провал коммуникации

6.3. «На святках»: условия контакта

6.4. «Архиерей»: за пределами контакта и отчуждения 244 Заключение 263 Список цитируемой литературы

Введение диссертации2005 год, автореферат по филологии, Степанов, Андрей Дмитриевич

В начале нашей работы мы кратко сформулируем ее цели и задачи, укажем на ее предмет, объект и методологические основы, а также тезисно изложим основные выводы, полученные при исследовании.

Настоящая диссертация предлагает новый метод анализа художественного текста, развивающий идеи теории речевых жанров, сформулированные М. М. Бахтиным в рамках проекта «металингвистики». Тем самым в литературоведческую интерпретацию вносятся лингвопрагматические аспекты, что представляется весьма актуальным в эпоху, когда самой насущной задачей науки о литературе считается преодоление эссеистического постструктурализма и поиск новых, более точных и верифицируемых, подходов. Используя данный метод, диссертационное исследование предлагает новое решение одной из наиболее важных задач чеховедения - описание и истолкование коммуникативной проблематики прозы и драматургии А. П. Чехова. Нельзя сказать, что данная проблема полностью решена в чеховедении. Отдельные суждения о «провале коммуникации» как постоянной черте чеховского творчества (прежде всего драматургии) появлялись в России и на Западе еще в прижизненной чеховской критике. Позднейшее литературоведение не раз обращалось к этой теме: в работах А. П. Скафтымова, А. П. Чудакова, 3. С. Паперного, В. Б. Катаева, Ю. К. Щеглова, X. Питчера, Н. Первухиной, А. Енджейкевич и других исследователей проблема человеческого общения была осознана как глобальная чеховская тема, пронизывающая как прозу, так и драматургию писателя. В то же время анализ этой проблематики ограничивался отдельными рассказами и пьесами; исследователи только в редких случаях пытались применить к ней методы современной теории коммуникации. Одним из отличий данной диссертации от работ перечисленных выше ученых является то, что в ней коммуникативная проблематика анализируется на материале творчества А. П. Чехова в почти полном объеме: концептуальные положения подтверждаются примерами и анализами, которые охватывают 341 текст писателя, в том числе все главные пьесы, повести и рассказы, а также большое количество ранних произведений, редко попадавших в поле зрения исследователей.

Предметом исследования является изображенная коммуникация как часть художественного мира в произведениях А. П. Чехова, а также закономерности функционирования речевых жанров в рамках художественного текста. Цель диссертационного сочинения - выявление, описание и истолкование закономерностей, которые руководят изображением человеческого общения у Чехова, а также обоснование применимости жанроречевого подхода к художественной литературе в целом и изучение его возможностей на примере чеховского творчества.

В связи с вышесказанным в работе ставятся следующие задачи. критическое осмысление теории речевых жанров М. М. Бахтина в свете достижений современной лингвистики и применение модернизированной теории к изучению поэтики художественного текста; исследование коммуникативной проблематики в произведениях А. П. Чехова в свете единого концептуального подхода, который дает теория речевых жанров; исследование проблем порождения и построения чеховского текста с точки зрения жанроречевого подхода;

-изучение парадигм основных классов речевых жанров: информативных, аффективных, императивных, экспрессивных и фатических, а также парадигм отдельных жанров, в том числе спора, проповеди, просьбы, приказа, жалобы, исповеди и др.;

-исследование имплицитного понимания Чеховым интерсубъективных, семиотических и социальных категорий, которые стоят за отдельными жанрами речи, в целях понимания художественной философии писателя. Методологическая основа диссертации определяется единством лингвопрагматического, неориторического, семиотического, социологического, историко-литературного и структурно-типологического подходов. Базовой концепцией служит теория речевых жанров, намеченная М. М. Бахтиным в 1950-х годах и получившая развитие в последние десятилетия в рамках новой дисциплины «жанрологии» (работы Н. Д. Арутюновой, А. Вежбицкой, В. В. Дементьева, М. Н. Кожиной, М. Ю. Федосюка, Т. В. Шмелевой и мн. др.). Задействуются и другие области лингвистических знаний, предшествовавшие жанрологии или развивавшиеся независимо от нее: теория речевых актов Дж. JI. Остина и Дж. Р. Серля, теория речевого поведения Т. Г. Винокур, лингвистика языкового существования Б. М. Гаспарова и другие концепции в рамках общей теории дискурса. Решение поставленных задач с позиций теории коммуникации сочетается в диссертации с использованием теории фреймов М. Минского, теории бытового поведения Ю. М. Лотмана, теорий ролевого поведения, других социологических и семиотических теорий.

Основные выводы диссертации:

1. Теория речевых жанров, намеченная М. М. Бахтиным и модернизированная современной лингвистикой может послужить инструментом литературоведческого анализа. Художественный текст при этом подходе понимается как высказывание, составленное из других высказываний, принадлежащих к первичным и вторичным, элементарным и комплексным, монологическим и диалогическим речевым жанрам, построенное по нестрогим правилам «грамматики речи» в соответствии с коммуникативной стратегией автора.

2. Существуют специфические жанроречевые доминанты и правила построения для отдельных литературных течений и направлений, а также для отдельных авторов и произведений. Последнее положение доказывается в диссертации на примере чеховского творчества через анализ синтагматики (правил построения отдельного текста из высказываний разных жанров) и парадигматики (смысловых доминант в парадигмах отдельных жанров по всему корпусу произведений писателя).

3. Существует прямая корреляция между основными классами речевых жанров и интерсубъективными отношениями, которые определяют всю жизнь человека. Информативным речевым жанрам соответствуют категории информации, референции, просвещения, истины; аффективным - убеждения и права; императивным - желания, дара, помощи, зависимости, воли, отношений власти; экспрессивным - сочувствия и откровенности; фатическим - контакта и взаимопонимания. Изучение судьбы речевых жанров у определенного писателя помогает понять его имплицитное отношение к этим категориям и тем самым перейти от уровня описательной поэтики к уровню суждений о мировоззрении автора

4. Спецификой раннего чеховского творчества можно считать стратегию смешения и трансформации речевых жанров (прежде всего первичных) в рамках отдельного текста. При этом из всех видов трансформаций, которые классифицируются по принципу тропов, преимущественное значение получает ироническая трансформация - переход речевого жанра в свою противоположность. Такие трансформации выступают как порождающий механизм чеховского текста.

5. Чеховские текста ставят под вопрос абсолютную ценность информативного дискурса. Даже при передаче полезных сведений информация часто оказывается неуместной, а ее носитель - просветитель или сциентист -отличается этической и / или эстетической глухотой. Наука или вера в факты легко превращаются в авторитарный дискурс, исключающий слово другого. Скепсис Чехова обусловлен не только индивидуальными характеристиками героев, но и самой природой знака, какой она предстает в его текстах: любые знаки стираются временем, им присуща омонимия, что ведет к референциальным иллюзиям героев.

6. Чеховский герой органически неспособен к логичному спору; перед читателем U предстает целая энциклопедия отступлений, преувеличений, софизмов и уловок.

Такая поэтика спора для Чехова - только часть постоянной коммуникативной стратегии смешения / смещения жанров: происходит «иронический» сдвиг от одного речевого жанра к другому, частично противоположному. Содержание спора - взаимная передача и корректировка информации - подменяется самыми разными явлениями, в соответствии с общим законом омонимии знака и подмены референта.

7. Чехов безусловно отвергает риторику как в комических, так и в драматических текстах, но при этом признает, что риторичность - свойство любого высказывания, даже речи человека, искренне выражающего свои эмоции. Противоположностью риторического высказывания для Чехова является не свободное от риторики слово, но те факты в самой жизни, которые невозможно понять двояко или «понять» вообще, - нечто, не выразимое словом, как человеческое горе.

8. Попытка донести до другого «истину», в которой уверен герой, то есть попытка проповеди, всегда заканчивается провалом. Среди чеховских героев нет практически никого, кто имел бы моральное и интеллектуальное право на безусловно авторитетное слово. Даже в тех редких случаях, когда слово и дело героя не расходятся, проповедуемая им доктрина оказывается лишена твердых оснований, противоречива и морально уязвима.

9. Изображая социальные отношения как безуспешную коммуникацию, Чехов смешивает сферы подчинения и власти, индивидуального и социального, личного и неличного, показывает нестабильность границ между ними. В сюжете и в описаниях повествователя власть предстает как состарившаяся и бессильная, неспособная выполнять свои функции, что соответствует общей доминанте «старения знака». Чехов последовательно проводит принцип «антропологизации» властных отношений, рисуя власть имущего не как социальный знак, а как физического человека.

10. Чеховский герой, как правило, отнюдь не «выше» своего социального ф определения, готового места в иерархической социальной системе, но он занимает одновременно несколько готовых мест в иерархических системах, и это обстоятельство лишает его внутренней цельности. На уровне коммуникации это проявляется в том, что размывается единство говорящего субъекта: люди используют разные вербальные стратегии в зависимости от принимаемой ими в данную минуту социальной роли.

11. Свободное выражение эмоций (прежде всего негативных, в форме жалобы) затрудняется не только языковыми причинами - неспособностью героя высказать то, что у него на душе, - но и тем, что размыты грани между субъективными и объективными, важными и неважными причинами эмоционального состояния, между тем, что «кажется» непреодолимым, и тем, что «есть». Исповедальное слово, которому традиция приписывает качества полнейшей искренности, открытости и неопосредованности, у Чехова лишается этих качеств. Самоосуждение человека здесь неотделимо от осуждения других. Чеховский текст ставит под сомнение те смыслы, которые выражаются понятиями «искренность», «спонтанность», «последнее слово о себе».

12. Бытовые ритуалы фактического характера, призванные поддерживать контакт между людьми, только отчуждают их друг от друга и от самих себя. Чеховский диалог часто в гораздо большей степени приближен к реальности бытового диалога, чем это было ранее в реалистической литературе. Многие «случайностные» детали в чеховских текстах могут быть объяснены как препятствия для коммуникации или как «коммуникативные раздражители». Контакт как отсутствие шума в канале связи никогда не гарантирован.

13. Альтернативой провалам коммуникации и постоянному шуму в канале связи может выступать, во-первых, шум, репрезентирующий «иную жизнь» (например, природный), причем восприятие его героем говорит о приближении его чувствительности к авторской, а во-вторых, контакт за пределами языка -передача сигнала, вызывающего эмоциональный отклик. Такой контакт лишен полноты и непосредственности, он осуществим только как некий эмоциональный проблеск у людей, которых объединяет горе и несчастье.

14. В поздних, наиболее глубоких текстах сама оппозиция контакт / отчуждение неприменима к взаимоотношениям героев: текст Чехова не принимает на веру тех позитивных коннотаций, которыми наделено слово «контакт» в языке, и фактически разрушает его строгое противопоставление «отчуждению». Из этого следует объяснение «чеховской загадки» - разноголосицы прямо противоположных интерпретаций чеховских текстов.

Сформулировав, таким образом, в предельно краткой форме главные выводы диссертационного исследования, мы можем теперь вернуться к более подробному обсуждению поставленной задачи.

Чехов - фонограф, который «передает мне мой голос, мои слова»1. «В Чехове Россия полюбила себя»2. «Всё - плагиат из Чехова»3. Знаток ранней чеховианы замечает, что подобные высказывания современников - великих и не великих - «можно продолжать бесконечно»4. Чеховский текст воспринимался как зеркало, которое отражает, - но в то же время искажает, переворачивает, создает эффект глубины, показывает уже знакомое под другим углом, и при ф 1 Анненский И. Три сестры И Аниенский И. Книги отражений. М., 1979. С. 82.

2 Розанов В. В. Наш «Антоша Чехонге» // А. П. Чехов: pro et contra. СПб., 2002. С. 870.

3 С. Ч В родном шроде // Козловская газета. 1910.24 января.

4 См.: МуриняМ. А. Чеховиана начала XX века // Чеховиана: Чехов и «серебряный век». М., 19%. С. 21. всем том остается непрозрачным, загадочным. Это ощущение непрозрачности чеховского «зазеркалья» сохраняется у исследователей и внимательных читателей до сих пор. Сначала критики, писавшие о Чехове, а затем литературоведы XX века то и дело указывали на так называемую «чеховскую загадку».

Загадок, собственно, две.

Первая состоит в том, что очень трудно найти единую доминанту, объединяющую непохожие друг на друга тексты. Ее можно сформулировать -как и поступал еще Н. К. Михайловский - словами одного из героев самого Чехова: «<В)о всех картинках, которые рисует мое воображение, даже самый искусный аналитик не найдет того, что называется общей идеей или богом живого человека»5. Дробность мира «пестрых рассказов», глобальные различия между ранними и поздними произведениями, бесконечное разнообразие героев и ситуаций, кажущаяся случайность их характеристик, «липшие» предметы, детали и эпизоды, полярное освещение сходных событий (комическое и драматическое), отсутствие четкой границы между важным и неважным, нарушение причинно-следственных связей на всех уровнях художественной структуры, - все это препятствует литературоведческой работе обобщения. Можно согласиться с В. Н. Турбиным в том, что Чехов - самый трудный для исследования русский писатель XIX века. «И закономерно, кстати, что творчество Чехова неизменно обходили все самые радикальные, самые отчаянные в своих литературоведческих устремлениях литературоведческие школы - и формалисты-"опоязовцы", и "эйдологическая школа" В. Ф. Переверзева, а ранее - компаративисты»6, а позднее - можем добавить мы - и структуралисты. Найти единый угол зрения здесь очень трудно, - не случайно чеховская тематика и поэтика часто описывалась исследователями как оксюморонная: в разное время ее сводили к формулам «ненормальность

7 о 9 10 нормального» , «случаиностная целостность» , «уродливость красоты» и т. д. Суждения о глобальных закономерностях поэтики, о видении Чеховым мира и человека обычно оказываются либо применимыми только к части его творчества, либо говорят о принципиальной открытости, незавершенности, полнейшей «адогматичноста» этого мира; либо об уходе Чехова от суждения о мире к суждению о познании (при том, что никто из героев не обретает конечной истины). Но в то же время многие ученые указывают на то, что чеховские тексты насквозь пронизаны лейтмотивами, в них есть множество

3 Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения. Т. 7. М., 1977. С. 307. В дальнейшем цитаты из Чехова даются по этому изданию в тексте с указанием тома и страницы.

Серия писем обозначается П Курсив в текстах Чехова, кроме специально оговоренных случаев, наш.

6 Турбин В. Н. К феноменологии литературных и риторических жанров у А. П. Чехова // Проблемы поэтики и истории литературы Саранск, 1973. С. 204.

7 Бячый Г. А. Русский реализм конца XIX в. Л., 1973. С. 21. Ср. там же: «страшно нестрашное» (С. 21), «нереально реальное» (С. 22). Чудское А. П. Поэтика Чехова. М., 1971. С. 187.

9 Милъдон В. И. Чехов сегодня и вчера («другой человек»), М., 19%. С. 15.

10 Несводимые к одному знаменателю противоречия замечали уже современники. Ср, например: «Бунин выделяет несколько глубинных противоречий в миропонимании Чехова: стремление к одиночеству и неспособность жить в одиночестве; стремление к красоте и вырождение красоты; категорический отказ от бессмертия и жажда бессмертия; отвращение к философии будущего счастья и желание возвысить настоящее - грядущим» (Hum Ж Чеховская «шагреневая кожа» // Нива Ж. Возвращение в Европу. М., 1999. С. 62). параллельных мест»11, повторяющихся мотивов, схождений «начал и концов» от (Безотцовщины) к «Вишневому саду». Эти параллели эксплицированы и тем более интерпретированы в чеховедении еще далеко не полно.

Вторая загадка - это отношение Чехова к героям и событиям, которое должно определить самые основные черты «архитектоники» его текстов. Объективность и сдержанность Чехова оставляет читателя наедине с зеркалом. Отсюда разноголосица полярных мнений - например, об отношении автора к страданиям его героев. На одном полюсе - такие суждения:

Чехов замечал незаметных людей (.) он преисполнен жалости и сострадания (.) нежная, проникновенная любовь к данному и смутная, едва уловимая надежда на то, что «все образуется» (.) У Чехова жестокости нет никакой12;

0)н был царь и повелитель нежных красок (.) Любовь просвечивает через ту объективную строгость, в какую облекает Чехов свои произведения (.) в глазах Чехова, в его грустных глазах, мир был достоин акафиста (.) Все это он знал и чувствовал, любил и • благословлял, все это он опахнул своею лаской и озарил тихой улыбкой своего юмора13.

На другом - такие:

Г)-ну Чехову все едино - что человек, что его тень, что колокольчик, что самоубийца14.

Упорно, уныло, однообразно в течение всей своей почта 25-летней литературной деятельности Чехов только одно и делал: теми или иными средствами убивал человеческие надежды (.) В руках Чехова все умирало (.) Чехов надорвавшийся, ненормальный человек15. (Н)аписанное Чеховым отличается чрезвычайной жестокостью (.) «Идея», «обязательство», «долг», «тенденция» - словом, все специфические, болезненные особенности русской интеллигенции, этого атеистического «прогрессивного» рыцарского ордена нашли в Чехове жесточайшего гонителя (.) жестокость Чехова-наблюдателя повергала в отчаяние его самого16.

Аналогичные подборки взимоисключающих мнений легко составить и по другим вопросам: религиозным17, общественным18, философским19. Свести эти

11 См.: Сухих И. Н. Повторяющиеся мотивы в творчестве Чехова // Чеховиана. Чехов в культуре XX века. М., Наука, 1993. С. 26-32; Кожевникова Н. А. Сквозные мотивы и образы в творчестве А. П. Чехова // Русский язык в его функционировании. Третьи шмелевские чтения. 22-24 февр. 1998. М., 1998. С. 55-57 и др.

12 Философов Д. В. Липовый чай // А П. Чехов: pro et contra. СПб., 2002. С. 853-854.

13 Айхеншльд Ю. И. Чехов // А. П. Чехов: pro et contra. СПб., 2002. С. 722,727,750.

14 Михайловский Н. К. Об отцах и детях и о г-не Чехове // А П. Чехов: pro et contra. СПб., 2002. С. 84.

Ф 15 Шестов Лев. Творчество из ничего // Там же. С. 567, 568, 580.

16 Нива Ж. Чеховская «шагреневая кожа» // Нива Ж Возвращение в Европу М , 1999. С. 55-63.

17 Обсуждению спорного вопроса о религии Чехова и «у Чехова» был посвящен целый конгресс (см.: Anton P. Cechov -Phflosophische und Religiose Dimensionen im Leben und im Werk. Vortrage des Zweiten Intemationalen Cechov-Symposiums. Badenweiler, 20 - 24 Oktober 1994. Miinchen, полюса к трюизму «истина - посередине» едва ли возможно: у жестокости и жалости, атеизма и веры, революции и эволюции, агностицизма и оптимизма в познании нет никакой «середины». Нам кажется более продуктивным путь осознания тотальной парадоксальности чеховского мира, неснятых противоречий, и поиск их объяснения на некоем ином уровне рефлексии.

Частью «чеховской загадки» оказываются и проблемы коммуникации в его текстах. Тему некоммуникабельности так или иначе затрагивали все, кто писал о Чехове. Ей посвящены две книги20. Особенно много было сказано исследователями чеховской драматургии. Харви Питчер отмечал в 1973 г.: «С 1920-х годов (.) подобные суждения повторялись вновь и вновь, и сейчас едва ли можно найти западную работу о чеховских пьесах, в которой не был бы упомянут "трагический недостаток понимания между героями"»21. Исследователь отвергает этот взгляд как преувеличение - и, по-видимому, небезосновательно. Действительно, столь же верной представляется противоположная точка зрения: вошедшие в критический обиход со времен первых мхатовских спектаклей суждения о едином настроении, ритме и тоне речей героев, пронизывающем чеховские пьесы22, о «группе лиц» (Мейерхольд), понимающих друг друга с полуслова или вовсе без слов, как Маша и Вершинин23, в которой только отдельные «нечеховские» персонажи, вроде Яши в «Вишневом саде», выбиваются из общего тона. То же можно сказать и о чеховской прозе: наряду с рассказами, где некоммуникабельность с ее психологическими и социальными импликациями ясна без всяких комментариев («Дочь Альбиона», «Злоумышленник», «Новая дача» и мн. др.), есть и тексты, в которых, как считают многие исследователи, происходит «чудо понимания» - в условиях, когда понимание кажется абсолютно невозможным («Студент», «На святках», «Архиерей» и др.).

Коммуникативную проблематику чеховских текстов обычно сводят к одной проблеме - отсутствию взаимопонимания. Исследователи не раз повторяли слова Елены Андреевны из пьесы «Дядя Ваня» о том, что «мир погибает не от разбойников, не от пожаров, а от ненависти, вражды, от всех этих мелких дрязг.» (13, 79), видя в них чеховское послание к миру. Так воспринимали его

1997. 641 S ). Мнения многих исследователей разделились самым непримиримым образом, даже по поводу одних и тех же текстов.

18 Восприятие Чехова как писателя, демонстрировавшего ненормальность всего уклада русской жизни (из чего следовал логический вывод о необходимости радикальных перемен), было свойственно большинству советских литературоведов, в том числе таким глубоким исследователям, как Г А. Бялый, А. П. Скафтымов и Н.Я Берковский. В последние 15 лет суждения о чеховских общественных идеалах повернулись на 180 градусов. 1 Спектр трактовок темы «Чехов как мыслитель» был чрезвычайно широк уже в дореволюционной критике. В современном чеховедении можно встретить утверждения о чеховском агностицизме, позитивизме, персонализме и т. д. вплоть до самого крайнего мистицизма.

20 См.: Pervukhina, Natalia. Anton Chekhov: The Sense and the Nonsense. N.Y., 1993; Jqdrzejkiewicz, Anna. Opowiadania Antoniego Czechowa - studia nad porozumiewaniem si? ludzi. Warszawa, 2000.

21 Pitcher, Harvey J. The Chekhov Play: a New Interpretation. Leicester, 1973. P. 25. (Здесь и далее по всему тексту диссертации переводы иноязычных цитат мои. -А. С)

22 Ср., например: «Каждая фраза живет собственной жизнью, но все фразы подчинены Ф музыкальному ритму. Диалог "Трех сестер" и "Вишневого сада" - да, это музыка!» {Белый А

А П. Чехов // А П. Чехов, pro et contra. СПб., 2002. С. 834-835.

23 Ср.: «"Три сестры" - не только чебугыкинская тара-рабумбия, но и "трам-там-там" Маши и Вершинина и "если бы знать!" Ольги и сестер» (.Паперный Я С. «Вопреки всем правилам.»: Пьесы и водевили Чехова М., 1982. С. 196). произведения современники, причем не только критики, но и простые читатели и зрители:

Отчего так трудно людям жить, так мало они друг друга понимают, и так мало, совсем не интересуются друг другом, будто все в разные стороны смотрят и все чувствуют себя нехорошо? Нет ничего, что заставило бы их обернуться лицом друг к другу, узнать друг друга и протянуть руки24.

Так воспринимали их и исследователи:

Чехов не переставал подчеркивать холод жизни в привычном быту людей, когда даже при близком общении люди оказываются очень далекими от подлинного внимания друг к другу25.

Все это верно, но, как нам кажется, те, кто сводит проблемы коммуникации у Чехова только к указанию на «недостаток понимания между людьми из-за мелких дрязг» и призыву «протянуть друг другу руки», не учитывают всей глубины поставленных в его текстах вопросов. Для того, чтобы достичь взаимопонимания, нужно, чтобы слово другого адекватно представляло реальность и / или выражало желания, чтобы оно не содержало манипуляций и самообмана, чтобы оно было действительно, а не по форме адресовано собеседнику, чтобы это слово не заглушал посторонний шум, чтобы говорящий был способен сформулировать мысль или передать чувство в словах, чтобы язык говорящего и язык вообще был достаточен для достижения целей данного коммуникативного акта, чтобы представления о реальности, а также лингвистическая и коммуникативная компетенция собеседников имели поле пересечения и т. д. Все эти условия постоянно нарушаются у Чехова. Провалы коммуникации26 далеко не всегда могут быть исправлены личными усилиями и доброй волей говорящих, наиболее очевидная ситуация «диалога глухих» - это только вершина айсберга. Проблемы гораздо серьезнее, они затрагивают все стороны коммуникации, саму природу знака, языка и моделирующих систем.

Чтобы проиллюстрировать этот тезис и показать всю сложность вопроса, составим небольшой (по масштабам чеховского мира) список нарушений нормальной (или «успешной») коммуникации. Возьмем пока за образец классическую модель коммуникативного акта, предложенную Р. О. Якобсоном в работе «Лингвистика и поэтика»27: факторами коммуникации, каждому из которых соответствует своя функция языка, являются сообщение, адресат, адресант, контакт, код и референт. Чеховские тексты демонстрируют самые разнообразные виды отрицания каждого из этих факторов:

24 Письмо читательницы О. А. Смоленской к А. П. Чехову. Циг. по: Паперный 3. С. «Вопреки всем правилам.». С. 192.

25 Скафтымов А. П. О повестях Чехова «Палата № 6» и «Моя жизнь» // Скафтымов А. П. Нравственные искания русских писателей. М., 1972. С. 393.

26 Само выражение «провал коммуникации» вошло в чеховедение из работы: Щеглов Ю. К. Молодой человек в дряхлеющем мире (Чехов: «Ионыч») // Жолковский А. К., Щеглов Ю. К. Мир автора и структура текста. Tenafly, 1986. С. 23-24. Здесь «провал коммуникации» рассматривается как одна из трех констант чеховского мира, наряду с «культурой штампов» и «надо и нельзя» (тиранией над личностью).

27 См.: Якобсон Р. О. Лингвистика и поэтика // Структурализм - «за» и «против». М., 1975. С. 193-230.

Сообщение может подменяться молчанием героев в коммуникативной ситуации, причем немотивированным и нереально длительным (час - «Моя жизнь», полтора часа - «Архиерей», двенадцать часов - «В родном углу»); осмысленные высказывания сменяются бессмысленными репликами - как полностью лишенными языковой семантики («тарарабумбия» - «Володя большой и Володя маленький», «Три сестры»), так и десематизированными в данном контексте («Бабье царство», «У знакомых», «Страх» и мн. др.); лишаются смысла надписи, названия, прозвища (Бронза - «Скрипка Ротшильда», Сорок Мучеников - «Страх», «цоцкай» - «По делам службы» и др.); речь деформируется (Початкин - «Три года»; Прокофий - «Моя жизнь» и , др.); иногда бессмысленная реплика становится главной речевой характеристикой героя, его лейтмотивом («ру-ру-ру» доктора Белавина - «Три года», «у-лю-лю» Степана - «Моя жизнь» и др.); одна и та же реплика многократно повторяется, стираясь, лишаясь изначального смысла (Туркин -«Ионыч», Шелестов - «Учитель словесности» и мн. др.); среди чеховских героев есть множество мономанов, способных говорить только на одну тему щ (Лида - «Дом с мезонином», Рагин - «Палата № 6», Кузьмичев - «Степь» и мн. др.); часты случаи частичного или полного непонимания читаемых и произносимых слов («Мужики», «Новая дача», «Попрыгунья» и др.) и т. д. В результате сообщение часто оказывается деформировано, десемантизировано, дефектно.

Адресат исключается незнанием адреса («Ванька», «Лошадиная фамилия», «Три сестры») или неверным адресом (письмо Зинаиды Федоровны к Орлову -«Рассказ неизвестного человека»); обращением неизвестно к кому (Редька -«Моя жизнь»; сторож Игнат - «Белолобый», Сисой - «Архиерей» и др.), к животным («Тоска», «Страх»), сумасшедшим (Громов - «Палата № 6»), к галлюцинации («Черный монах»), к человеку, поглощенному своими мыслями (наиболее распространенный случай, ведущий к «диалогу глухих»); письмо остается ненаписанным («Дуэль», «После театра») или будет уничтожено адресатом («Соседи»), или будет встречено насмешливо и враждебно ^ («Письмо»), или попадет в чужие руки («Рассказ неизвестного человека»); речи часто направляются не по адресу («В ссылке»); при разговоре часто присутствует «третий лишний» («Палата № 6», «Рассказ неизвестного человека» и др.).

Адресант сообщения у Чехова не способен к правильной коммуникации, потому что он не может справиться с волнением (Лаптев - «Три года»), раздражением («Иванов», «Черный монах», «Неприятность», «Княгиня» и мн. др.); он - сумасшедший («Палата №6», «Черный монах»); он «тёмен» и не может выразить свою мысль (Дашутка - «Убийство», Бронза - «Скрипка Ротшильда», крестьяне - «Мужики», «Новая дача» и др.); он способен воспроизводить только клише, штампы, общее мнение (Туркины - «Ионыч», Ипполит Ипполитович - «Учитель словесности» и др.), копировать чужие слова («Душечка»), читать, не понимая («Умный дворник»), пересказывать то, что уже известно собеседнику (Лысевич - «Бабье царство»); он раб догмы (отец героя - «Моя жизнь»). Экспрессивная функция подавляется или, напротив, 0 гиперболизируется (Самойленко - «Дуэль», Песоцкий - «Черный монах» и др.).

Контакту препятствует косноязычие героев («Мужики», «Убийство», «Новая дача»), дефекты речи (Лубков - «Ариадна», Ажогины - «МоЦ жизнь»), слишком тихая («Моя жизнь») или слишком громкая («Дом с мезонином»,

Палата № 6») речь; невозможность расслышать без видимых причин (Нещапов - «В родном углу»), глухота (Ферапонт - «Три сестры», Фирс - «Вишневый сад» и др.), многочисленные лишние жесты, слова-паразиты, смех говорящих и внешние помехи, а также многословие - неизменно отрицательная характеристика человека у Чехова. Герои отворачиваются от собеседника («Палата № 6», «Ариадна», «Печенег»), во время разговора заняты посторонним делом (например, чтением газеты: Маша - «Моя жизнь», Орлов - «Рассказ неизвестного человека», Лида - «Дом с мезонином»). Диалог антагонистов может происходить заочно, без прямого контакта («Дуэль»). Сюда же относятся многочисленные «насмешки над машинами», обеспечивающими коммуникацию - телефоном, телеграфом и т. д.28

Общий код разделяется по числу говорящих - к этому случаю относятся все описанные В. Б. Катаевым29 варианты столкновения несовместимых «знаковых систем» в чеховской юмористике («Канитель», «Хамелеон» и др.); напрямую сталкиваются носители разных языков («Дочь Альбиона», бурятка в «Доме с мезонином» и др.). Герои Чехова пытаются истолковать сложное явление с помощью явно недостаточной понятийной системы («убытки» Якова Бронзы -«Скрипка Ротшильда») или «перекодировать» в слова разнообразные ощущения (от чувственных данных до эмоциональных состояний) - как правило, безуспешно. Знак (в том числе и слово) у Чехова часто омонимичен и всегда существует возможность его неправильного понимания.

Референция может отрицаться «искажающим остранением»: взглядом ребенка («Гриша», «Кухарка женится», «Спать хочется»), больного («Тиф»), мифологическим сознанием («Гусев», Ферапонт - «Три сестры» и др.), враждебным взглядом («Дуэль», «Рассказ неизвестного человека» и др.), непониманием как самих явлений («Страх»), так и их причин («Страхи»); суждениями о том, чего говорящий не понимает (Панауров - «Три года»); моделированием ложной ситуации из-за неправильно понятого слова («Новая дача»); сопоставлением полярных оценок одного и того же явления («Студент», «Учитель словесности» и др.); изображением сна, бреда, галлюцинации как реальности («Черный монах», «Гусев», «Сапожник и нечистая сила»). Знак может стираться временем (фотография матери - «На подводе»), подменяться «по темноте» (портрет вместо иконы - «Мужики»), по ошибке или в ходе комических квипрокво (ранние рассказы). Наконец, героям может казаться, что определенный человек не существует («Попрыгунья», «Рассказ неизвестного человека»), мир исчезает («Палата № 6»), окружающее нереально («В ссылке»), возвращаются архаические времена («Степь», «В родном углу», «Моя жизнь», «Случай из практики»). Пьеса Треплева, где действие происходит после конца света, - завершение этой линии.

Даже этот неполный перечень убеждает: дело не в том, что «люди не могут и не хотят понять друг друга», - Чехов ставит более глубокие вопросы. Его интересует общая проблема границ и условий, или, говоря языком современной лингвопрагматики, - «успешности» коммуникации. Понятие «успешной» коммуникации, возникшее в работах лингвистов (теория перформатива Джона JI. Остина, «принцип кооперации» Пола Грайса, «принцип вежливости» Джеффри Лича и мн. др.), выходит за границы оппозиции истина / ложь и дает

28 См.: Турбин В. Н. К феноменологии литературных и риторических жанров у А. П. Чехова. С. 207-208.

79 См.: Катаев В. Б. Проза Чехова: проблемы интерпретации. М., 1979. С. 45-56. возможности для всестороннего описания коммуникативного акта. Условия успешной коммуникации рассматриваются здесь как своего рода имплицитный «общественный договор» в области человеческого общения, как необходимая предпосылка любого обмена информацией и - шире - существования общества. Количество и качество изображенных Чеховым коммуникативных неудач убеждает в том, что именно эти общие условия были в центре его внимания.

Спецификой чеховского подхода к коммуникативной проблематике мы считаем то, что исследование коммуникации становится у Чехова главной и самодостаточной, не подчиненной другим, темой. Об этом пишет Анна Енджейкевич:

Предметом особого внимания в чеховской новеллистике являются человеческие отношения, наблюдаемые через призму способов общения между героями. Главные события здесь - это коммуникативные провалы, имеющие многообразные причины и следствия30.

Мы видим в «автономизации» коммуникативной проблематики и ее кардинальном углублении специфическую черту Чехова. Но, безусловно, он не был первым, кто стал писать о проблеме общения. Каждая литературная эпоха ставит свои вопросы в этой области. Очевидна, например, ее важность для романтической литературы. Противопоставление разорванного сознания демонического героя и гармонической личности его возлюбленной, трагическое одиночестао, отношения поэта и толпы, история неразделенной любви, стремление человека цивилизации вернуться к природе и другие романтические темы сосредоточены вокруг проблемы взаимного отчуждения. Классическая реалистическая литература демонстрирует не менее широкий спектр: отношения «отцов и детей», столкновения носителей противоположных политических, религиозных и моральных идей, история становления личности в условиях противостояния среде или ее поглощения этой средой, - все эти и другие темы включают вопросы понимания / непонимания. Но тем не менее в этой литературе «неудача», «провал», «разрыв» коммуникации никогда не оказываются фатальными и окончательными, они не абсолютизируются. Слова старого цыгана доступны Алеко; «чудные речи» Демона внятны Тамаре, антагонисты Тургенева, Гончарова, Толстого, Достоевского понимают позиции друг друга, их диалог не прерывается случайными помехами, их речи не становятся абсурдными и алогичными, они слушают и слышат другого. Разрывы, если они появляются в тексте, играют второстепенную роль функциональных приемов: они всегда подчинены некой авторской цели, но никогда не самодостаточны. Об этом писала JI. Я. Гинзбург на толстовском материале:

Изображение отдельных «фокусов» разговора подчинено у Толстого его философии языка, в свою очередь восходящей к толстовскому разделению людей на искусственных и на одаренных чутьем, интуитивным пониманием подлинных ценностей жизни31.

30 Jqcirzejkiewicz, Anna. Opowiadania Antoniego Czechowa - studia nad porozumiewaniem sif ludzi. P. 23.

31 Гинзбург JI. Я. О психологической прозе. Л., 1977. С. 337.

Более того, любые упоминания аспектов коммуникативного акта, будь то специфический оттенок значения слова, тембр голоса или шум за окном, всегда подчинены этой авторской сверхзадаче. Обычно они либо дополнительно характеризуют героя и ситуацию32, либо служат двигателями сюжета (например, комические квипрокво из-за недопонимания слов). Безуспешная коммуникация в дочеховской литературе - средство, а не цель.

Тезис о самодостаточности коммуникативной проблематики способен объяснить многие черты поэтики Чехова.

Так, исследователи много писали об ослаблении событийности в чеховских текстах: уменьшается абсолютный масштаб событий (изображение мелких «бываний» частной жизни) и их относительный масштаб (представлен один эпизод из жизни героя или ряд конкретных эпизодов, часто самых обычных), события оказываются «затушеваны» бытовыми не-событиями33, безрезультатны34, событие носит ментальный характер35, оно индивидуально, не поддается обобщению, и даже сама его событийность часто представляется проблематичной36. Но ослабление событийности повышает удельный вес коммуникативной проблематики, на что обращал внимание еще Б. М. Эйхенбаум: «Замечательно при этом, что рассказы Чехова совсем не похожи на то, что принято называть новеллами; это, скорее, сцены, в которых гораздо важнее разговор персонажей или их мысли, чем сюжет»37. А. Енджейкевич уточняет этот тезис: «"Речевые события" ~ разговоры героев, их рассказы о своей жизни, исповеди, письма, речи по случаю и т. д. -выдвигаются на первый план и становятся главным, а часто - единственным сюжетным событием»38.

Столь же часто, как о редуцированном событии, критики и литературоведы писали о пассивности и бездействии чеховского героя. Но бездействующий, не способный решать вопросы39 герой позднего Чехова - это в первую очередь герой говорящий, и судить о нем нужно не только с позиций этики, но и с позиций теории коммуникации.

Одна из самых широко обсуждаемых концепций в чеховедении - это концепция А. П. Чудакова о «случайностей» организации чеховского мира. Она подвергалась критике едва ли не всеми исследователями, которые занимались анализом конкретных текстов (и иначе быть не могло, поскольку безусловно принимаемой всеми предпосылкой анализа всегда служит тезис о единстве художественного текста)40. Однако критическое обсуждение концепции только укрепило убеждение в том, что характер связи частного и общего у Чехова кардинально отличается от предшествующей традиции, и

32 Об этом будет подробнее сказано в разделе 6.2.

33 А.П. Чудаков указывает на отсутствие иерархии «значащих» и «незначащих» эпизодов у Чехова (см.: Чудаков А. П. Поэтика Чехова. М., 1971. С. 190-201).

34 Там же. С. 214-217.

35 См.: Катаев В. Б. Проза Чехова: проблемы интерпретации. С. 10-30.

36 По В. Шмиду, в чеховском событии сомнительна не только результативность и релевантность, но и сама его реальность (см.: ШмидВ. О проблематичном событии в прозе Чехова НШмидВ. Проза как поэзия. СПб., 1994. С. 151-183).

37 Эйхенбаум Б. М. О Чехове // Эйхенбаум Б. М. О прозе. Л., 1969. С. 365-366.

38 J^drzejkiewicz, Anna. Opowiadania Anloniego Czechowa - studia nad porozumiewaniem si? lucUri. P. 23.

39 См., например: Гурвич И. А. Проза Чехова (человек и действительность). М., 1970. С. 46-56.

40 См. обсуждение этой проблематики в связи с концепцией А. П Чудакова в работе: ЩербенокА. В. История литературы между историей и теорией: история как литература и литература как история // НЛО. № 59. 2003. С. 163-167. вопрос только в том, чтобы найти некую «систему координат», в которой случайное окажется не случайно41. Как мы увидим по ходу изложения, многие «случайностные» черты не только речей, но и поведения чеховских героев получают единое и непротиворечивое объяснение, если рассмотреть их с точки зрения коммуникативной проблематики.

Проблема повествования ~ объективного или «в тоне и в духе» героев -также имеет непосредственное отношение к коммуникации как главной теме Чехова. При каждом из способов повествования - когда устраняется авторская оценивающая инстанция или когда она сливается с оптической позицией, голосом и оценкой героя - изображенная коммуникация «внутри» художественного мира становится гораздо более автономной, чем в тех системах, где повествователь подчиняет себе слово героя.

Таким образом, изучение проблем коммуникации у Чехова - не частный вопрос: он имеет отношение едва ли не ко всем вопросам чеховской поэтики, представляет собой магистральный путь решения «чеховской загадки».

В этой работе мы постараемся охватить всю полноту изображенной коммуникации у Чехова: материалом для нас послужили и ранние, и поздние произведения. При этом мы исходим из не совсем обычных для чеховедения методологических посылок. Традиционных подходов к чеховским текстам было два. Первый - это диахронический подход, изучение трансформаций тематики и поэтики «от Чехонте к Чехову», с тем, чтобы показать чеховскую эволюцию (идейную, тематическую, композиционную, стилистическую и т.д.). Второй подход - это синхроническое описание «чеховского текста» как многоуровневой структуры, в которой, как и в реальном мире, есть свои пространство и время, действие, человек и идея. Эти подходы, разумеется, могут комбинироваться в рамках одной работы, реализоваться через категорию «художественного мира»4 или отдельную категорию поэтики в ее эволюции43. Наша работа ближе к синхроническому подходу44, но избранный здесь угол зрения - принципиально иной. Мы рассматриваем чеховские произведения в бахтинском духе - как продукт речевой интерференции, как высказывания, составленные из других высказываний. Мы ведем поиск общего в разнообразных формах речи, которые используют герои и повествователь и которые направляет коммуникативная стратегия автора. Несмотря на все тематические, архитектонические, композиционные и стилевые различия отдельных произведений и составляющих их коммуникативных актов, мы предполагаем единство такой стратегии и пытаемся ее выявить. Поскольку теория коммуникации выходит далеко за рамки формальной лингвистики, мы будем обращаться не только к методам лингвистов, но и к возможностям

41 Эту задачу ставит и сам автор концепции (см.: Чудаков А. П. Мир Чехова: Возникновение и утверждение. М., 1986. С. 190-194,241-242).

1 См., например: Чудаков А. П. Мир Чехова: Возникновение и утверждение. М., 1986; Сухих И. Н. Проблемы поэтики А. П. Чехова. Л., 1987.

4 Например, пространство, см.: РазумоваН. Е. Творчество А. П Чехова в аспекте пространства. Томск, 2001.

44 Прекрасно понимая неадекватность синхронического подхода, мы вынуждены к нему прибегнуть прежде всего по техническим соображениям: изучение эволюции отдельных речевых жанров у Чехова, а тем более в рамках хотя бы ближайшего внешнего контекста -литературы чеховской эпохи - увеличило бы объем этой работы в десятки раз. Тем не менее, не отвергая этой задачи, мы старались двигаться в каждом разделе «от Чехонте к Чехову», от юморесок к поздним произведениям. социологического и семиотического подходов. При этом мы будем стремиться избежать распространенной в литературоведении аберрации, когда «те или иные наукообразные постулаты блистательно приходят к подтверждению своих же пресуппозиций»45 путем вчитывания готовой концепции в тексты. Нам ближе индуктивный путь: «Внимательный и беспристрастный взгляд, направленный навстречу исследуемой действительности, не должен спешить увидеть в ней раз и навсегда определенную структуру, ибо таким образом он рискует навязать ей свои собственные структуры. Мы как можно дольше воздерживаемся от интерпретации - мы собираем для нее данные»46.

Масштабность коммуникативной проблематики у Чехова требует сомасштабного теоретико-литературного инструментария. Необходим подход, способный охватить единой теоретической концепцией огромное разнообразие форм речи, целей говорящих, подразумеваемых и реальных реакций слушателей, коммуникативных ситуаций. Фундамент такой всеохватной теории был заложен в проекте теории речевых жанров - части бахтинской «металингвистики», которая положила начало целой отрасли современной теории коммуникации. К ней мы и обратимся.

45 Старобгшский Ж. Отношение критики // Старобинский Ж. Поэзия и знание. История литературы и культуры: В 2 т. Т. 1. М., 2002. С. 45.

46 Старобинский Ж. Психоанализ и познание литературы // Там же. С. 64.

Список научной литературыСтепанов, Андрей Дмитриевич, диссертация по теме "Русская литература"

1. По классификации В. И. Карасика перед нами «нарушение семантики образов» и «семантики координат» (Коржик В. И. Анекдот как предмет лингвистического изучения. С. 150).

2. Ср. также «Записка» (4, 149).

3. Evdokimova, Svetlana. Work and Words in «Uncle Vanja» // Anton P. Cechov Philosophische und Religi6se Dimensionen im Leben und im Werk. Munchen, 1997. P. 119.

4. Денис Григорьев в «Злоумышленнике» не понимает своей роли подследственного на допросе и самого значения допроса; полковник Пискарев в «Дипломате» не может выдержать избранного жанра: сообщить мужу о смерти жены и одновременно утешить его.

5. Героиня «Загадочной натуры» лжет самой себе и собеседнику во время «исповеди».

6. См. разделы 2.2,2.3 и 2.4.

7. Очень важным для позднего Чехова приемом оказалась гиперболизация жалобы. См. об этом подробнее в разделе 5.1.

8. Катаев В. Б. Проза Чехова: проблемы интерпретации. М., 1979. С. 132.

9. Чудаков А. П. Мир Чехова: Возникновение и утверждение. С. 300.

10. Бялый Г. А. Русский реализм конца XIX в. JI, 1973. С. 21.

11. Жолковский А. К Зощенко и Чехов (сопоставительные заметки) // Чеховский сборник. М., 1999. С. 190.

12. Берковскии Н. Я. Чехов: от рассказов и повестей к драматургии // Ьерковский Н. Я. Литература и театр. М, 1969. С. 49.

13. О ролевом поведении у Чехова см. раздел 4.3.

14. См.: Чудаков А.П. Мир Чехова: Возникновение и утверждение. С. 69-75.

15. Ср. «Скучную историю», где старый ученый оказывается дезориентирован сам и не может никого ничему научить.

16. Петр Ипдоъевич в «Скучной истории», Панауров в повести «Три года» и др. См. об этом подробнее в разделе 2.1.227 См. раздел 3.3.228 См. разделы 4.2 и 4.4.

17. Ср. как самый характерный пример рассказ «Именины». Подробнее см. раздел 6.1.

18. Этому посвящен раздел 5.1.231 См. раздел 5.3.

19. Шмелева Т. В. Модель речевого жанра // Жанры речи. Вып. 1. Саратов, 1997. С. 91.237 Там же.

20. Бахтин М. М. Проблема содержания, материала и формы в художественном творчестве // Бахтин М. М Проблемы литературы и эстетики. М , 1975. С. 25.во-вторых, возможность принять одно за другое референциальные иллюзии и омонимия знаков.

21. Точно так же «случайностные», по А. П. Чудакову, внеструктурные детали не заполоняют в весь чеховский текст, а остаются в меньшинстве, создавая, тем не менее, эффектнеотобранности.

22. См.: Катаев В. Б. Проза Чехова: проблемы интерпретации. М., 1979, passim.

23. О чеховской риторике см. в разделе 3.1.

24. В аналогичной (дис)функции выступают декламации стихов (Некрасова от (Безотцовщины) до рассказа «У знакомых»; «Грешницы» А. К. Толстого и др.).

25. Ср. трех богородиц в приведенной выше молитве бабки в «Мужиках».

26. Такую же заторможенность, машинальную походку, навязчивые неосознаваемые жесты Чехов придает и доктору Кирилову в первые моменты после потрясения («Враги»; 6, 32).

27. Комментаторы, впрочем, отмечают, что такой картины не существует (П4,461).

28. Эта тема намечена еще раньше в рассказах «Теща-адвокат», «Розовый чулок», «О женщины, женщины», «Любовь».

29. Ср.: «Рагин сумасшедший, находящийся на свободе только потому, что не подошел случай, так сказать, по недоразумению» (Волынский A. JI. Литературные заметки // Там же. С. 222).

30. Ср.: «Наиболее яркой фигурой рассказа является доктор Рагин, этот тип наследственного дегенерата, отделенного лишь одной ступенью от его пациентов» (Никитин М. П. Чехов как изобразитель больной души // Там же. С. 608).

31. Долженков П. Н. Чехов и позитивизм. М., 1998. С. 45.

32. Прямой поправке препятствует субъектно-объектная организация повествования, при которой повествователь передает «своими словами» точку зрения героя.

33. См.: Катаев В. Б. Проза Чехова: проблемы интерпретации. М, 1979. С. 10-30.

34. Цилевич Л. М. Сюжет чеховского рассказа. Рига, 1976. С. 83.Посмотрим теперь, как сталкиваются эти точки зрения. Это позволит нам вернуться к проблематике речевых жанров: любое столкновение есть спор.

35. Ср. осознание Рагиным психологической и социальной обусловленности философствования после того, как он попадает в палату № 6: «И как не философствовать этой мелюзге, если она не удовлетворена?» (8, 122).

36. Этот случай, который чаше других привлекал внимание исследователей, отличается от перечисленных лишь тем, что здесь Чехов вводит в кругозор героя то, что в других случаях остается предполагаемой реакцией читателя.

37. В которых отец героя, олицетворяющий консерватизм, видит зло: «<0)н стал говорить (.) что надо запретить любительские спектакли, так как они отвлекают молодых людей от религии и обязанностей» (9,193).

38. Ср. приведенные выше слова Должикова.

39. Катаев В. Б. Проза Чехова: проблемы интерпретации. М., 1979. С. 186.

40. Долженков П. Н. Чехов и позитивизм. М., 1998. С. 112.332 «(Н)адо думать о великом иксе, который ожидает все человечество в отдаленном будущем» (9,220); «иду и иду, не зная определенно, куда иду» (9,220) и т. а

41. В этом проявляется постоянное для Чехова стремление показать, что проповедник никогда не соответствует высоте своей проповеди. См. подробнее об этом в разделе 3.3.

42. См.: Гаспаров М. Л. Поэзия и проза поэтика и риторика // Растров М. Л. Избранные труды: В 2 т. М„ 1997. Т. 1. С. 524-556.

43. См.: ГаспаровМ. Л. Античная риторика как система //Там же. С. 556-586.

44. Аверинцев С. С. Античная риторика и судьбы античного рационализма. С. 116.

45. См .Аристотель. Риторика // Античные риторики. М., 1978. С. 71.

46. Тот же принцип будет использован в рассказах «В ссылке» и «Палата № б».

47. Термин С. Д. Балухатого (см.: Балухатый С. Д. Поэпгика мелодрамы // Балухсапый С. Д. Вопросы поэтики. Л., 1990. С. 76).

48. Более подробно о мелодраме чеховского времени см. в нашей работе: Степанов А. Д. Психология мелодрамы Н Драма и театр. Вып. 2. Тверь, 2001. С. 38-51.

49. Катаев В. Б. Проза Чехова: проблемы интерпретации. М, 1979. С. 34

50. См. самый крайний пример с проекцией «Дяди Вани» на «Илиаду»: Zubarev, Vera. A System Approach to Literature: Mythopoetics of Chekhov's Four Major Plays. Westport, Conn. London, 1997, passim.

51. ГаспаровБ. M. Язык, память, образ. Лингвистика языкового существования. М., 1996. С. 331.

52. Ср. слова Лаевского о фон Корене: «Он работает, пойдет в экспедицию и свернет себе там шею не во имя любви к ближнему, а во имя таких абстрактов, как человечество, будущие поколения, идеальная порода людей» (7,398).

53. На эту версию будут работать и те черты внешности героя, которые мы до сих пор не упоминали: здоровье, сила, франтовство. Антихрист должен быть схож с Христом, но иметь противоположные качества.

54. Долинин К А. Проблема речевых жанров через 45 лет после статьи Бахтина // Русистика: лингвистическая парадигма конца XX в. СПб., 1998. С. 38.

55. Между ними должно стоять требование объективных обстоятельств выражение необходимости - но это не речевой жанр.

56. Зотеева Т. С. О некоторых компонентах жанра просьбы // Жанры речи. Вып.З. Саратов, 2002. С. 271.

57. Исключение представляет просьба к нижестоящему (см.: Зотеева Т. С. О некоторых компонентах жанра просьбы. С. 270), однако при этом вообще теряются многие черты просьбы, здесь другая степень обязательности и другие отношения говорящих.

58. Пограничный речевой жанр «уговоров» возникает тогда, когда слушатель, будучи не готов сразу выполнить просьбу, оттягивает ответ (см.: ФедосюкМ. Ю. Комплексные жанры разговорной речи: «утешение», «убеждение» и «уговоры». С. 87).

59. Ратин «Палата № 6», Чебутыкии - «Три сестры», Дорн - «Чайка».400 Самойленко «Дуэль».

60. Овчинников «Неприятность».

61. В пьесе исключается возможность чьей бы то ни было власти над Ивановым: зритель забывает, что безвольный Лебедев председатель земской управы, то есть прямой начальник Иванова.

62. Этого еще не было в первом драматическом опыте Чехова (Безотцовщине). Там, наоборот, центральный герой провоцировал всех остальных на поступок, в результате чего выявлялись особенности их мышления.

63. Некоторое сходство с этим героем очевидно у Иванова. Заметим, что вторая версия пьесы была написана одновременно с «Пари».

64. Заметим, что обреченная просьба всегда вариант квипрокво: А принял Б за человека, который может выполнить просьбу, но Б таковым не является.

65. Ср., например, изображение сумасшествия у Гоголя и Гаршина.

66. Генерал в «Смерти чиновника» показан принимающим прошения от многочисленных просителей.

67. В рассказе «Чтение» директор департамента заставляет своих «диких» чиновников читать художественную литературу. В юмореске «Дурак (рассказ холостяка)» генерал отстаивает право своего подчиненного жениться по своему выбору, невзирая на запреты родителей.

68. Генерала в рассказе «Толстый и тонкий» тошнит от чинопочитания старого школьного товарища.

69. Карасик В. И. Ритуальный дискурс // Жанры речи. Вып. 3. Саратов, 2002. С. 170.

70. Игра во власть всеобща, присуща всем не только низшим, но и высшим: ср. сказанное выше о постоянно осуждаемом Чеховым акцентированно «генеральском» поведении: от «Именин» (Петр Дмитриевич) и до генерала в рассказе «На святках».

71. Под словами «"антропологическое" отношение» мы имеем в виду только изображение человека в его физической ипостаси, а не философские антропологические теории с их тезисом об изначальной гармонии человеческой природы.

72. Долинин К А. Проблема речевых жанров через 45 лег после статьи Бахтина // Русистика: лингвистическая парадигма конца XX в. СПб., 1998. С. 39.

73. См., например: Maddi S. Я Personality Theories: A Comparative Analysis. Chicago, 1989; ХьеллЛ., ЗиглерД. Теории личности (Основные положения, исследования и применение). СПб., 1997; Холл К. С., Линдсей Г. Теории личности. М., 1997, и др.

74. См.: Аврорин В. А. Проблемы изучения функциональной стороны языка (к вопросу о предмете социолингвистики). Л., 1975. С. 69; Vick С. F. Levels of Individuation in Semantic Structures // Research Designs in General Semantics. N.Y., 1974. P. 44.

75. См.: Доборович А. Б. Общение: наука и искусство. М, 1980. С. 72-74.

76. См.: Тарасов К Ф. К построению теории речевой коммуникации // Сорокин Ю. А, Тарасов К Ф., Шахнарович А. М. Теоретические и прикладные проблемы речевого общения. М.,1979. С. 130-133; Дейк Т. А. вал Язык. Познание. Коммуникация. М., 1989. С. 23.

77. Это намек! - говорит жених, багровея и мигая глазами.- И никакого туг нет намека, говорит телеграфист, несколько струсив» («Брак по расчету»; 3,99).

78. Флейта вскакивала с постели и, сверкая глазами, надсаживая свой тенорок, начинала спорить, доказывать, объяснять.- Да что вы мне говорите? оппонировал контрабас («Контрабас и флейта»; 4,192).

79. Эта особенность доходит до предела в «Каштанке», где собаке дают имя «Тетка» (6, 436), а затем она играет роль тетушки в цирковой репризе. При этом связь существует независимо от того, роль ли подсказывает имя или, наоборот, имя роль.

80. Серебров (Тихонов) А. О Чехове // Чехов в воспоминаниях современников. М., 1954. С. 562.

81. Сигара и жакетка фельшера, его претензии быть на равной ноге с образованным г. Египетским, уважение к столице, презрение к «суеверию», и т. д.

82. См.: Дерман А. Творческий портрет Чехова. М., 1929. С. 155; Толстая К Поэтика раздражения. М., 1994. С. 103.

83. Как в рассказах об обиженных детях («Устрицы», «Ванька», «Спать хочется»).

84. См.: Р. Д. {РАДистерло>. Новое литературное поколение И Неделя. 1888. № 13,15.

85. Заметим, что в серьезных рассказах жалоба часто сочетается с исповедью. Об исповеди у Чехова см. ниже в данной главе.

86. О «рассказах открытия» см.: Катаев В. Б. Проза Чехова: проблемы интерпретации. М., 1979. С. 10-21.

87. Безвыходность подчеркивает и обычное для Чехова столкновение ролевого и антропологического: Светловидов всячески подчеркивает, что он старик, что ему 68 лет. Чехов не случайно «состарил» своего героя на 10 лет по сравнению с рассказом.

88. См.: Деян. 19:18; Иак. 5:16.

89. Уваров М. С. Архитектоника исповедального слова. СПб., 1998. С. 22.

90. Ср. определение исповеди у В. И. Даля: «Искреннее и полное сознание^ объяснение убеждений своих, помыслов и дел» (Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. Т. 2. СПб.; М., 1881. С. 53).

91. Или совсем иначе - в игре в исповедь, которую затевают герои «Учителя словесности» (8, 316-317).

92. Тафищев А. И. Возможно ли покаяние? // Метафизика исповеди. Пространство и время исповедального слова. СПб., 1997. С. 18.

93. Уваров М. С. Архитектоника исповедального слова. С. 24, со ссылкой на: Алмазов А. Тайная исповедь в православной восточной церкви: Опыт новейшей истории. Т. 1: Общий устав совершения исповеди. Одесса, 1884. С. 323.

94. Ср. самый характерный в этом отношении чеховский рассказ «Длинный язык» (5,313-316).5,4 Орлова Н. В. Жанр и тема: об одном основании типологии. С. 86.

95. Свобода слова говорящего дополняется в исповеди и свободой реакции адресата. Исповедь не предполагает обязательного ответного самораскрытия слушателя, а в случае дополнения исповеди проповедью обязательного согласия.

96. Автобиографизм, документальность определяют и свободу композиции исповеди: в ней не должно быть никакой выстроенности, ее форма как бы определяется самим течением жизни.

97. Алытиулпер И. Н. О Чехове // Чехов в воспоминаниях современников. М., 1986. С. 547.

98. FreudS. Screen Memories // FreudS. Standard Edition of the Complete Psychological Works. V. 3.L., 1962. P. 312.

99. Ср. фигуру ложного друга в рассказе «Страх».

100. Ср. отказ Ольги выслушать исповедь Маши в пьесе «Три сестры» (13, 169).

101. Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений: В 90 т. Т. 27. М„ 1936. С. 29.

102. Толстой Л. Н. Указ. изд. Т. 23. М., 1957. С. 16.

103. См., например: Smith, Virginia L Anton Chekhov and the Lady with the Dog. L. N.Y., 1973. P. 21-24.

104. Якобсон P.O. Лингвистика и поэтика И Структурализм «за» и «против». М., 1975. С. 201.

105. Ср., например, такое словоупотребление: между автором и читателем лирического стихотворения устанавливается «молниеносный и безошибочный контакт» (Гинзбург Л. Я. О лирике. М., 1974. С. 12).

106. Винокур Т. Г. Говорящий и слушающий. Варианты речевого поведения. М, 1993. С. 136.

107. Клюев Е. В. Фатика как предмет дискуссии // Поэтика. Стилистика. Язык и культура. ПамятиТ. Г. Винокур. М., 1996. С. 214.

108. Винокур Т. Г. Говорящий и слушающий. С. 108-109.

109. См.: Якобсон Р. О. Лингвистика и поэтика. С. 198.

110. Винокур Т. Г. Говорящий и слушающий. С. 135.

111. Дементьев В. В. Фатические речевые жанры. С. 37.

112. См.: Винокур Т. Г. Говорящий и слушающий. С. 153-157.

113. См. об этом в разделе 4.1, а также подробнее: Степанов А. Д. «Иванов»: мир без альтернативы И Чеховский сборник. М., 1999. С. 57-70.

114. О прямой зависимости рассказа «Именины» от «Анны Карениной» Толстого см.: Чудаков А. П. Мир Чехова: возникновение и утверждение. М, 1986. С. 261-270.575 Там же. С. 264.

115. Это было возможно только в комедии (и таким образом, завершенность мысли оказывалась приметой «серьезной» литературы), но и там, в конечном итоге, герой договаривал то, что хотел сказать, несмотря на все препятствия.

116. Бахтин М. М. Из архивных записей к работе «Проблема речевых жанров» // Бахтин ММ Собрание сочинений: В 7 т. Т. 5. М, 1996. С. 227, 228.

117. Ср., например: «Диалог подразумевает дискретность, возможность делать перерывы в информационной передаче» (ЛотманЮ.М Избранные статьи: В 3 т. Т. 1. Таллинн, 1990. С. 18).

118. См.: Зоркая Н. М. На рубеже столетий. У истоков массового искусства в России 1900-1910-х годов. М, 1976. С. 201-209.

119. Обе детали отмечались А. П Чудаковым как несущественные для психологической характеристики героев (см.: Чудаков А. П. Поэтика Чехова. С. 241-242).

120. Чехов предваряет метафору, которую потом широко использовали символисты и посгсимволисгы: ср. «слушайте революцию» Блока, «Шум времени» Мандельштама и др.

121. Ср.: «<С>тарик писать не умел, а попросить было некого» (181).

122. Ср.: «про (Егора) говорили, что он может хорошо писать письма» (181).

123. Ср. с этим аналогичный односторонний и дистанцированный контакт в рассказе «Пари», о котором мы писали в разделе о просьбе у Чехова.

124. Ср. также: «стал быстро писать» (182), «торопился Егор» (183).

125. Ср. унтера Пришибеева, который и после отставки, будучи швейцаром в прогимназии, и даже вовсе без места, все еще считает, что он на службе.

126. О бриколаже в этом рассказе см: Waszink, Paul. Double Connotation in Cechov's "At Christmas". P. 252.

127. Содержательно пустая фраза несет большой эмоциональный заряд точно так же, так все случаи «подводного течения» в чеховских пьесах.

128. О «медиативной функции» см.: Леви-Стросс К, Якобсон Р. О. «Кошки» Шарля Бодлера It Структурализм: «за» и «против». М., 1975. С. 252-255.

129. Герой рассказа в кульминационном видении «шел, конечно, просто к Богу» (.Зайцев Б. К Чехов. Литературная биография // Зайцев Б. К Собрание сочинений: В 11т. Т. 5. М., 1999. С. 454).

130. Собенников А. С. «Между "Есть Бог" и "Нет Бога".». Иркутск, 1997. С. 149.

131. Ср.: «центральное событие здесь событие не смерти Петра, а воскресения Павла» (Тюпа В. И. Нарратология как аналитика повествовательного дискурса («Архиерей» А. П. Чехова). Тверь, 2001. С. 54). Эту мысль автор постоянно подчеркивает во всей книге.

132. В дальнейшем в этом разделе цитаты из «Архиерея» даются по 10 тому Сочинений Чехова в тексте с указанием только страницы.

133. Nilsson, NilsAke. Studies in Cekhov's Narrative Technique. P. 64.

134. На важность этого эпизода указывает и А. С. Собенников (см.: Собенников А. С. «Между "Есть Бог" и "Нет Бога".». С. 144).

135. Доследование малой схимы // Требник. Издание Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, 1992. Л. 74 об.

136. В главках 1 и 4 соответственно открытые / закрытые ставни в комнате архиерея коррелируют с его настроением: светлые воспоминания о детстве и предвкушение встречи с матерью -вначале, и досада, обида не ее робость и невозможность контакта потом.

137. Катаев В. Б. Проза Чехова: проблемы интерпретации. С. 289.

138. Щербенок А. В. Рассказ Чехова «Архиерей»: постструктуралистская перспектива смысла // Молодые исследователи Чехова. Вып. 3. М., 1998. С. 118.

139. Бялый Г. А. Чехов и русский реализм. Л., 1981. С. 26.

140. Автономова Н. Деррида и грамматология Н Деррида Ж О грамматологии. М, 2000. С. 15.

141. Щербенок А. В. Рассказ Чехова «Архиерей». С. 116. Ср. с этим наши замечания о постоянной для Чехова теме «хорошо в прошлом или там, где нас нет» см. раздел 6.3.663 Там же. С. 119.664 Там же. С. 114.

142. ЩербенокА. В. Рассказ Чехова «Архиерей». С. 120.

143. Так же, как исключительно разнонаправленными бывают желания героев Чехова, о чем мы писали в разделе 4.1.

144. Щербенок А. В. Рассказ Чехова «Архиерей». С. 119.

145. И еще шире ответить на вопрос о так называемой «текстуальности истории», на которой настаивает Новый историзм.

146. Ср.: Катаев В. Б. Проза Чехова: проблемы интерпретации. С. 36-37.

147. Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения: В 18 т. Письма: В 12 т. М.: Наука, 1974-1983.

148. Абрамов Н. Дар слова. Вып. 1: Искусство излагать свои мысли. СПб., 1902. 112 с.

149. Аверинцев С. С. Риторика и истоки европейской литературной традиции. Сборник статей. М.: Языки русской культуры, 1996.448 с.

150. Аврорш В. А. Проблемы изучения функциональной стороны языка (к вопросу о предмете социолингвистики). Л.: Наука, 1975. 276 с.

151. Автономова Н. Деррида и грамматология // Деррида Ж. О грамматологии. М : Ad Marginem, 2000. С. 7-107.

152. Алпатов В. М. Проблема речевых жанров в работах М. М. Бахтина // Жанры речи: Сборник научных статей. Саратов: ГосУНЦ «Колледж», 2002. Вып. 3. С. 92-104.

153. Античные риторики. / Под ред. А. А. Тахо-Годи. М.: МГУ, 1978. 352 с.

154. АнненскийИ. Ф. Три сестры // АнненскийИ. Ф. Книги отражений. М.: Наука, 1979. С. 82-92.

155. Арутюнова Н. Д. Язык и мир человека. 2 изд., испр. М.: Языки русской культуры, 1999. 896 с.

156. Багдасарян Т. О. Тональность как компонент модели речевого жанра (на материале речевого жанра «угроза») // Жанры речи: Сборник научных статей. Саратов: ГосУНЦ «Колледж», 2002. Вып. 3. С. 240-245.

157. Балашова Л. В. Отец или Владыка, чадо или раб? (концепты адресата и автора в жанре утренней и вечерней молитвы) // Жанры речи: Сборник научных статей. Саратов: ГосУНЦ «Колледж», 2002. Вып. 3. С. 186-200.

158. Балухатый С. Д. Поэтика мелодрамы // Балухатый С. Д. Вопросы поэтики. Л.: ЛГУ, 1990. С. 30-80.

159. Боткин Л. М. Итальянское Возрождение в поисках индивидуальности. М.: Наука, 1989.271 с.

160. Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. М.: Художественная литература, 1975. 504 с.

161. Бахтин М. М. Проблема речевых жанров; Из архивных записей к работе «Проблема речевых жанров» // Бахтин М. М. Собрание сочинений: В 7 т. Т. 5. М: Русские словари, 1996. С. 159-286.

162. Бахтин М. М Собрание сочинений: В 7 т. Т. 6. Проблемы поэтики Достоевского, 1963. Работы 1960-х 1970-х гг. М: Русские словари, Языки славянской культуры, 2002. 799 с.

163. Белый А. А. П. Чехов // А. П. Чехов: pro et contra. Творчество А. П. Чехова в русской мысли конца XIX нач. XX в.: Антология. / Сост., предисл., общ. ред. И. Н. Сухих. СПб.: РХГИ, 2002. С. 831-843.

164. Бердников Г. П. А. П. Чехов. Идейные и творческие искания. 3 изд., дораб. М.: Художественная литература, 1984. 511 с.

165. Берковский Н. Я. Чехов: от рассказов и повестей к драматургии // БерковскийН. Я. Литература и театр. Статьи разных лет. М: Искусство, 1969. С. 48-182.

166. Бицилли П. М Творчество Чехова. Опыт стилистического анализа // Годишник на университета св. Климента Охридски. Историко-филологически факультет. Т. ХХХУШ. 6. София, 1942. 142 с.

167. Бодрийяр Ж. Соблазн. / Пер. с фр. А. Гараджи. М.: Ad Marginem, 2000. 320 с.

168. Бочаров С. Г. Роман JI. Толстого «Война и Мир». 4-е изд. М.: Художественная литература, 1987. 156 с.

169. БялыйГ. А. Русский реализм конца XIX в. Л.: ЛГУ, 1973. 168 с.

170. Бялый Г. А. Чехов и русский реализм, Л.: Советский писатель, 1981. 400 с.

171. Вежбицка А. Речевые жанры // Жанры речи. Саратов: ГосУНЦ «Колледж», 1997. Вып. 1.С. 99-111.

172. Виноградов В. В. Избранные труды. История русского литературного языка. М.: Наука, 1978. 320 с.

173. Виноградов В. В. Избранные труды. О языке художественной прозы. М.: Наука, 1980. 360 с.

174. Винокур Т. Г. Говорящий и слушающий. Варианты речевого поведения. М.: Наука, 1993. 172 с.

175. Верещагин Е. М, РойтмайрР., РойтерТ. Речевые тактики «призыва к откровенности» // Вопросы языкознания. 1992. № 6. С. 82-93.

176. Волконский С. Разговоры. СПб.: Издание «Аполлона», 1912.220 с.

177. Волынский А. Л. Литературные заметки // А. П. Чехов: pro et contra. Творчество А. П. Чехова в русской мысли конца XIX нач. XX в.: Антология. /Сост., предисл., общ. ред. И Н. Сухих. СПб. РХГИ, 2002. С. 216-229.

178. Гаспаров Б. М. Поэтический язык Пушкина как факт истории русского литературного языка. Wien, 1992. (Wiener Slawistischer Almanach. Sb. 27). 400 с.

179. Гаспаров Б. М Язык, память, образ. Лингвистика языкового существования, М.: НЛО, 1996. 351 с.

180. Гаспаров М. Л. Избранные труды: В 3 т. М.: Языки русской культуры, 1997. Т. 1.0 поэтах. 664 с.

181. Герасимова Н. М. Севернорусская сказка как речевой жанр // Бюллетень Фонетического Фонда русского языка. Приложение №6. Сказки Русского Севера. СПб.: СПбГУ, 1997. С. 7-27.

182. Гинзбург Л. Я. О лирике. 2-е изд., доп. Л.: Советский писатель, 1974. 406 с.

183. Гинзбург Л. Я. О психологической прозе. 2-е изд. Л.: Художественная литература, 1977.448 с.

184. Гинзбург Л. Я. О литературном герое. Л.: Советский писатель, 1979. 222 с.

185. Грачева И. В. А. П. Чехов и художественные искания конца XIX в. // Русская литература 1870-1890-х гг. Проблемы литературного процесса. Свердловск: Уральский гос. ун-т, 1985. С. 122-140.

186. Громов М. П. Книга о Чехове. М.: Современник, 1989. 384 с.

187. Гроссман Л. П. Поэтика Достоевского. М.: Государственная Академия художественных наук, 1925. 191 с.

188. Гурвич И. А. Проза Чехова (человек и действительность). М: Художественная литература, 1970.182 с.

189. Дейк Т. А. ван. Язык. Познание. Коммуникация. М.: Прогресс, 1989. 312 с.

190. Дементьев В. В. Изучение речевых жанров: обзор работ в современной русистике//Вопросы языкознания. 1997. № 1. С. 109-120.

191. Дементьев В. В. Фатические речевые жанры // Вопросы языкознания. 1999. № 1. С. 37-55.

192. Дементьев В. В. Непрямая коммуникация и ее жанры. Саратов: Саратовский гос. ун-т, 2000. 248 с.

193. Дементьев В. В., Седов К Ф. Теория речевых жанров: социопрагматический аспект // Stylistyka. VIII. 1999. Opole: Uniwersytet Opolski Instytut Filologii Polskiej, 1999. C. 53-87.

194. Дерман А. Творческий портрет Чехова. M.: Мир, 1929. 350 с.

195. ДерридаЖ. Различение // ДерридаЖ. Письмо и различие. СПб.: Академический проект, 2000. С. 377-403.

196. Дённингхаус С. Теория речевых жанров М. М. Бахтина в тени прагмалингвистики // Жанры речи: Сборник научных статей. Саратов: ГосУНЦ «Колледж», 2002. Вып. 3. С. 104-117.

197. Дёринг И. Р., Смирнов И. П. Реализм: Диахронический подход // Russian Literature. VIII—I. January 1980. P. 1-39.

198. P. Д. (Дистерло P. А.). Новое литературное поколение II Неделя. 1888. № 13, 15

199. Доборович А. К Общение: наука и искусство. М.: Знание, 1980. 158 с.

200. Добротолюбие. Т. 1. Издание Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, 1992. репр.: М, 1895.640 с.

201. Долженков П. Н. Чехов и позитивизм. М.: Диалог-МГУ, 1998. 205 с.

202. Долинин К А. Проблема речевых жанров через 45 лет после статьи Бахтина // Русистика: лингвистическая парадигма конца XX в. СПб.: СПбГУ. 1998. С. 3546.

203. Доманский Ю. В. Особенности финала чеховского «Архиерея» // Чеховские чтения в Твери. Тверь: Тверской гос. ун-т, 2003. Вып. 3. С. 29-40.

204. ЖенеттЖ. Вымысел и слог: fictio е dictio // Женетт Ж. Фигуры: В 2 т. М.: Изд. им. Сабашниковых, 1998. Т. 2. С. 342-366.

205. Живолупова Н. В. Концепция святости в сюжете повести А. П. Чехова «Моя жизнь» // Век после Чехова. Международная научная конференция. Тезисы докладов. М. : МГУ, 2004. С. 69-71.

206. Жижек С. 13 опытов о Ленине. М.: Ad Marginem, 2003. 256 с.

207. Жирмунский В. М. Введение в литературоведение: Курс лекций. СПб.: СПбГУ, 1996. 440 с.

208. Жолковский А. К. Анна Ахматова 50 лет спустя // Звезда. 1996. № 9. С. 211227.

209. Жолковский А. К Зощенко и Чехов (сопоставительные заметки) // Чеховский сборник. / Ред. А. П. Чудаков. М.: ИМЛИ им. А. М. Горького, 1999. С. 175-90.

210. Зайцев Б. К. Чехов. Литературная биография // Зайцев Б. К. Собрание сочинений: В 11 т. М.: Художественная литература, 1999. Т. 5. С. 329-462.

211. Зингерман Б. И. Театр Чехова и его мировое значение. М.: Наука, 1988.383 с.

212. Зоркая Н. М. На рубеже столетий. У истоков массового искусства в России 1900-1910-х годов. М. : Наука, 1976. 303 с.

213. Зотеева Т. С. О некоторых компонентах жанра просьбы // Жанры речи: Сборник научных статей. Саратов: ГосУНЦ «Колледж», 2002. Вып. 3. С. 268272.

214. Ибатуллина Г. М. Исповедальное слово и экзистенциальный «стиль» // http://philosophy.ru/library/misc/ibatul/02.html.

215. Иссерс О. С. Коммуникативные стратегии и тактики русской речи. М.: Едиториал УРСС, 2003. 284 с.

216. Капустин Н. В. «Чужое слово» в прозе А. П. Чехова: жанровые трансформации. Иваново: Ивановский гос. ун-т, 2003. 262 с.

217. Карает В. И. Анекдот как предмет лингвистического изучения // Жанры речи. Саратов: ГосУНЦ «Колледж», 1997. Вып. 1. С. 144-153.

218. Карасик В. И. Ритуальный дискурс // Жанры речи: Сборник научных статей. Саратов, ГосУНЦ «Колледж», 2002. Вып.З. С. 157-171.

219. Катаев В. Б. Проза Чехова: проблемы интерпретации. М: МГУ, 1979. 327 с.

220. Катаев В. Б. Литературные связи Чехова. М.: МГУ, 1989. 260 с.

221. Катаев В. Б. Чехов плюс.: Предшественники, современники, преемники. М.: Языки славянской культуры, 2004. 392 с.

222. Китайгородская М. В., Розанова Н. Н. Речь москвичей. Коммуникатнвно-кулмурологический аспект. М: Русские словари, 1999. 396 с.

223. Клюев Е. В. Фатика как предмет дискуссии // Поэтика. Стилистика. Язык и культура. Памяти Т. Г. Винокур. /Под ред. Н. Н. Розанова. М: Наука, 1996. С. 212-220.

224. Кожевникова Н. А. Сквозные мотивы и образы в творчестве А. П. Чехова // Русский язык в его функционировании. Третьи шмелевские чтения. 22-24 февр. 1998. М.: Русские словари, 1998. С. 55-57.

225. Кожина М. Я. Некоторые аспекты изучения речевых жанров в нехудожественных текстах // Стереотипность и творчество в тексте: Межвузовский сборник научных трудов. Пермь: Пермский гос. ун-т, 1999. С. 22-39.

226. Компаньон А. Демон теории: литература и здравый смысл. М.: Изд. им. Сабашниковых, 2001. 336 с.

227. Кошелев В. А. Онегинский «миф» в прозе Чехова // Чеховиана: Чехов и Пушкин. М.: Наука, 1998. С. 147-154.

228. Кройчик Л. Е. Поэтика комического в произведениях А. П. Чехова. Воронеж: Воронежский гос. ун-т, 1986. 277 с.

229. Кубасов А. В. Рассказы А. П. Чехова: поэтика жанра. Свердловск: Свердловский гос. пед. ун-т, 1990. 73 с.

230. Кубасов А. В. Проза А. П. Чехова: искусство стилизации. Екатеринбург: Уральский гос. пед. ун-т, 1998. 399 с.

231. Культура русской речи: Энциклопедический словарь-справочник. /Под ред. Л. Ю. Иванова, А. П. Сковородникова, Е. Н. Ширяева и др. М.: Флинта: Наука, 2003. 840 с.

232. Лапушин Р. Е. Не постигаемое бытие.: Опыт прочтения А. П. Чехова. Минск: Пропилеи, 1998. 120 с.

233. Лапушин Р. Е. Трагический герой в «Палате № 6» (от невольной вины к совести) // Чеховиана. Мелиховские труды и дни. М.: Наука, 1995. С. 60-66.

234. Леви-Стросс К, Якобсон Р. О. «Кошки» Шарля Бодлера // Структурализм: «за» и «против». М: Прогресс, 1975. С. 231-255.

235. ЛинещийВ. «Анти-Бахтин» лучшая книга о Владимире Набокове. СПб.: Типография им. Котлякова, 1994.216 с.

236. Лотман Л. М Драматургия А. П. Чехова. Идеи и формы // Русская литература 1870-1890-х годов. Проблемы литературного процесса. Свердловск: Уральский гос. ун-т, 1985. С. 105-121.

237. Лотман Ю. М Избранные статьи: В 3 т. Таллинн: Александра, 1992. Т. 1. 479 с.

238. Лотман Ю. М Пушкин. Биография писателя. Статьи и заметки. 1960 1990. «Евгений Онегин». Комментарий. СПб.: Искусство, 1997. 847 с.

239. Магомедова Д. М. Парадоксы повествования от первого лица в рассказе А. П. Чехова «Шуточка» Н Жанр и проблема диалога. Махачкала: Дагестанский гос. ун-т, 1982. С. 76-83.

240. МакаровМ. JI. Выбор шага в диалоге: опыт эксперимента // Слово и текст в психолингвистическом аспекте. Сборник научных трудов. Тверь: Тверской гос. ун-т, 1992. С. 132-140.

241. Макаров М JI. Основы теории дискурса. М.: Гнозис, 2003. 280 с.

242. Май П. де. Аллегории чтения: Фигуральный язык Руссо, Ницше, Рильке и Пруста. / Пер. с англ. С. А. Никитина. Екатеринбург: Уральский гос. ун-т, 1999. 368 с.

243. Медведев П. Н. {Бахтин М. М.) Формальный метод в литературоведении. Критическое введение в социологическую поэтику. М.: Лабиринт, 1993. 206 с.

244. Мелетинский Е. М. Историческая поэтика новеллы. ML: Наука, 1990. 275 с.

245. Меллер П. У. А. П. Чехов и полемика по поводу «Крейцеровой сонаты» Л. Н. Толстого// Scando-Slavica. Т. 28. 1982. С. 125-151.

246. Метафизика исповеди. Пространство и время исповедального слова. Материалы международной конференции 26-27 мая 1997 г. СПб.: СПбГУ, 1997. 117 с.

247. Мильдон В. И. Чехов сегодня и вчера («другой человек»). М.: ВГИК, 1996. 176 с.

248. Минский М. Структура для представления знания // Психология машинного зрения. / Ред. П. Уинстон. М.: Мир, 1978. С. 249-338.

249. Михайловский И. К. Об отцах и детях и о г-не Чехове // А. П. Чехов: pro et contra. Творчество А. П. Чехова в русской мысли конца XIX нач. XX в.: Антология. / Сост., предисл., общ. ред. И. Н. Сухих. СПб.: РХГИ, 2002. С. 8092.

250. Муриня М. А. Чеховиана начала XX века // Чеховиана: Чехов и «серебряный век». М.: Наука, 1996. С. 15-22.

251. Неведомский М. П. Без крыльев (А. П. Чехов и его творчество) // А. П. Чехов: pro et contra. Творчество А. П. Чехова в русской мысли конца XIX нач. XX в.: Антология. / Сост., предисл., общ. ред. И. Н. Сухих. СПб.: РХГИ, 2002. С. 786830.

252. Нива Ж. Чеховская «шагреневая кожа» // Нива Ж. Возвращение в Европу: Статьи о русской литературе. / Пер. с фр. Е. Э. Ляминой. М: Высшая школа, 1999. С. 55-63.

253. Никитин М. П. Чехов как изобразитель больной души // А. П. Чехов: pro et contra. Творчество А. П. Чехова в русской мысли конца XIX нач. XX в.: Антология. / Сост., предисл., общ. ред. И. Н. Сухих. СПб.: РХГИ, 2002. С. 599613.

254. Ницше Ф. Сочинения: В 2 т. М.: Мысль, 1990. Т. 1. 829 с.

255. Овсянико-КуликовскийД. Н. Этюды о творчестве А. П. Чехова // А. П. Чехов: pro et contra. Творчество А. П. Чехова в русской мысли конца XIX нач. XX в.: Антология. / Сост., предисл., общ. ред. И. Н. Сухих. СПб.: РХГИ, 2002. С. 482536.

256. Орлова Н. В. Жанр и тема: об одном основании типологии // Жанры речи. Сборник научных статей. Саратов: ГосУНЦ «Колледж», 2002, Вып. 3. С. 83-92.

257. Отечник, составленный святителем Игнатием Брянчаниновым. М., 1993. репр.: СПб., 1891.512 с.

258. Паперный 3. С. Записные книжки Чехова. М.: Советский писатель, 1976. 391 с.

259. Паперный 3. С. «Вопреки всем правилам.»: Пьесы и водевили Чехова. М: Искусство, 1982.285 с.

260. Платон. Пир // Платон. Собрание сочинений: В 4 т. М.: Мысль, 1993. Т. 2. С. 81-134.

261. Плотникова С. Н. Неискренний дискурс (в когнитивном и структурно-функциональном аспектах). Иркутск: Иркутский гос. лингвистический ун-т,2000. 244 с.

262. ПоварнинС. И. Спор: О теории и практике спора. 2 изд., испр. и доп. М.: Флинта, Наука, 2002. 118с.

263. Разумова Н. Е. Творчество А. П. Чехова в аспекте пространства. Томск: Томский гос. ун-т, 2001. 522 с.

264. Салимовский В. А. Речевые жанры научного эмпирического текста // Текст: стереотип и творчество: Межвузовский сборник научных трудов. Пермь: Пермский гос. ун-т, 1998. С. 50-74.

265. Салимовский В. А. Речевые жанры научного эмпирического текста (статья вторая) // Стереотипность и творчество в тексте: Межвузовский сборник научных трудов. Пермь: Пермский гос. ун-т, 1999. С. 40-65.

266. Седов К.Ф. Жанр и коммуникативная компетенция // Хорошая речь. / Под ред. М. А. Кормилицыной и О. Б. Сиротининой. Саратов: Саратовский гос. ун-т,2001. С. 107-118.

267. СемановаМ.Л. «Крейцерова соната» JI.H. Толстого и «Ариадна» А. П. Чехова // Чехов и Лев Толстой. М.: Наука, 1980. С. 225-253.

268. Силантьев И. В. Становление теории мотива в русском литературоведении // Russian Literature. XLIX. 2001. С. 489-516.

269. СерльДж.Р. Классификация иллокутивных актов // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 17. Теория речевых актов. М: Прогресс, 1986. С. 170-195.

270. Сиротинина О. Б. Некоторые размышления по поводу терминов «речевой жанр» и «риторический жанр» // Жанры речи. Сборник научных статей. Саратов: ГосУНЦ «Колледж», 1999. Вып. 2. С. 26-31.

271. Скабичевский А. М. Есть ли у г-на Чехова идеалы? // А. П. Чехов: pro et contra. Творчество А. П. Чехова в русской мысли конца XIX нач. XX в.: Антология. / Сост., предисл., общ. ред. И. Н. Сухих. СПб.: РХГИ, 2002. С. 144-179.

272. Скафтымов А. П. Нравственные искания русских писателей: Статьи и исследования о русских классиках. М.: Художественная литература, 1972. 544 с.

273. Сливицкая О. В. «Война и мир» Л. Н. Толстого: Проблемы человеческого общения. Л.: ЛГУ, 1988. 189 с.

274. Смирнов И. П. На пути к теории литературы. Амстердам: Rodopi. 1987. (Studies in Slavic Literature and Poetics. Vol. X). 132 c.

275. Смирнов И. П. Психодиахронологика. Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней. М.: НЛО, 1994. 351 с.

276. Собенников А. С. Художественный символ в драматургии А. П. Чехова. Иркутск: Иркутский гос. ун-т, 1989,195 с.

277. Собенников А. С. «Между "Есть Бог" и "Нет Бога".»: (о религиозно-философских традициях в творчестве А. П. Чехова). Иркутск: Иркутский гос. ун-т, 1997.224 с.

278. Собенников А. С. Архетип праведника в повести А. П. Чехова «Моя жизнь» // Русская литература XIX века и христианство. /Под ред. В. И. Кулешова. М.: МГУ, 1997, С. 239-246.

279. Старобинский Ж. Поэзия и знание. История литературы и культуры: В 2 т. /Сост., отв. редактор, предисл. С. Н. Зенкин. М.: Языки славянской культуры,2002. Т. 1.495 с.

280. Степанов А. Д. Мелодраматизм в русской драме 1870-1880-х гг. // Из истории русской литературы. Чебоксары: Чебоксарский гос. ун-т, 1992. С. 55-68.

281. Степанов А. Д. «Случай из практики» рассказ открытия или рассказ прозрения? // Чеховские дни в Ялте. Чехов в меняющемся мире. М.: Наука, 1993. С. 107-114.

282. Степанов А. Д. «Иванов»: мир без альтернативы // Чеховский сборник. / Отв. ред. А. П. Чудаков. М.: ИМЛИ им. Горького, 1999. С. 57-70.

283. Степанов А. Д. Психология мелодрамы // Драма и театр. Тверь. Тверской гос. ун-т, 2001. Вып. 2. С. 38-51.

284. Степанов А. Д Антон Чехов как зеркало русской критики // А. П. Чехов: pro et contra. Творчество А. П. Чехова в русской мысли конца ХЕХ нач. XX в.: Антология. / Сост., предисл., общ. ред. И. Н. Сухих. СПб.: РХГИ, 2002. С. 9761007.

285. Степанов А. Д. Бродский о Чехове: отвращение, соревнование, сходство // Звезда. 2004. Да 1. С. 156-170.

286. Стросон П. Ф. Намерение и конвенция в речевых актах // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 17. Теория речевых актов. М.: Прогресс, 1986. С. 131-150.

287. Сухих И. Н. Проблемы поэтики А. П. Чехова. JL: ЛГУ, 1989. 180 с.

288. Сухих И. Н. Повторяющиеся мотивы в творчестве Чехова // Чеховиана: Чехов в культуре XX века. М.: Наука, 1993. С. 26-32.

289. Тарасов Е. Ф. К построению теории речевой коммуникации // Сорокин Ю. А., Тарасов Е.Ф., Шахнаровт А. М. Теоретические и прикладные проблемы речевого общения. М.: Наука, 1979. С. 5-147.

290. ТодоровЦв. Поэтика // Структурализм «за» и «против». М.: Прогресс, 1975. С. 37-113.

291. ТодоровЦв. Понятие литературы // Семиотика. М.: Радуга, 1983. С. 355-369.

292. Толстая Е. Поэтика раздражения. Чехов в конце 1880-х начале 1890-х годов. М: Радикс, 1994. 398 с.

293. Толстой С. Л. Очерки былого. 4 изд. Тула: Приокское книжное издательство, 1975. 469 с.

294. Требник. Издание Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, 1992.

295. Турбин В. Н. К феноменологии литературных и риторических жанров у А. П. Чехова // Проблемы поэтики и истории литературы. Сборник статей. Саранск: Мордовский гос. ун-т, 1973. С. 204-217.

296. Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977.574 с.

297. ТюпаВ. И. Художественность чеховского рассказа. М.: Высшая школа, 1989. 135 с.

298. ТюпаВ. И. Нарратология как аналитика повествовательного дискурса («Архиерей» А. П. Чехова). Тверь: Тверской гос. ун-т, 2001. 58 с.

299. УваровМ. С. Архитектоника исповедального слова. СПб.: Алетейя, 1998. 243 с.

300. Утехин И. Очерки коммунального быта. М.: ОГИ, 2000. 248 с.

301. ФедосюкМ. Ю. «Стиль» ссоры // Русская речь. 1993. № 5. С. 14-19.

302. ФедосюкМ.Ю. Комплексные жанры разговорной речи: «утешение», «убеждение» и «уговоры» // Русская разговорная речь как явление городской культуры. Екатеринбург: Арго, 1996. С. 73-94.

303. ФедосюкМ. Ю. Нерешенные вопросы теории речевых жанров // Вопросы языкознания. 1997. № 5. С. 102-120.

304. Флоренский П. Имена. Харьков: Фолио; М.: ACT, 2000. 439 с.

305. ХьеллЛ., ЗиглерД. Теории личности (Основные положения, исследования и применение). СПб.: Питер, 1997. 608 с.

306. Холл К С., ЛиндсейГ. Теории личности. М: КСП+, 1997. 719 с.

307. Цшевич JI. М Сюжет чеховского рассказа. Рига: Звайгзне, 1976. 237 с.

308. Цшевич Л. М. Стиль чеховского рассказа Даугавпилс: Даугавписский педагогический ин-т, 1994.246 с.

309. Цицерон. Оратор // Цицерон. Три трактата об ораторском искусстве М.: Наука, 1972. С. 253-384.

310. А. П. Чехов в воспоминаниях современников. М.: Художественная литература, 1986. 735 с.

311. Чудаков А. П. Поэтика Чехова М.: Наука, 1971. 290 с.

312. Чудаков А. П. Мир Чехова: Возникновение и утверждение. М: Советский писатель, 1986. 384 с.

313. Чудаков А. П. Единство видения: письма Чехова и его проза // Динамическая поэтика: от замысла к воплощению. / Отв. ред. 3. С. Паперный, Э. А. Полоцкая. М.: Наука, 1990. С. 220-244.

314. Шалюгин Г. А. Рассказ «Архиерей» // Чеховские чтения в Ялте: Чехов в Ялте. М.: Наука, 1983. С. 37-34.

315. Шестов Л. Творчество из ничего // А. П. Чехов: pro et contra Творчество А. П. Чехова в русской мысли конца XIX нач. XX в.: Антология. / Сост., предисл., общ. ред. И. Н. Сухих. СПб.: РХГИ, 2002. С. 566-598.

316. Шестов Л. Апофеоз беспочвенности: опыт адогматического мышления. Л.: ЛГУ, 1991.216 с.

317. ШмидВ. Проза как поэзия: Статьи о повествовании в русской литературе СПб.: Академический проект, 1994. 241 с.

318. Шмелева Е. Я., Шмелев А. Д. Русский анекдот: текст и речевой жанр. М.: Языки славянской культуры, 2002. 143 с.

319. Шмелева Т. В. Речевой жанр: возможности описания и использования в преподавании языка // Russistik. Русистика. № 2. Берлин, 1990. С. 20-32.

320. Шмелева Т. В. Речевой жанр: опыт общефилологического осмысления // Collegium. 1995. № 1-2. С. 57-65.

321. Шмелева Т. В. Модель речевого жанра // Жанры речи: Сборник научных статей. Саратов: ГосУНЦ «Колледж», 1997. Вып. 1. С. 88-98.

322. Щеглов Ю. К. Молодой человек в дряхлеющем мире (Чехов: «Ионыч») // Жолковский А. К., Щеглов Ю. К. Мир автора и структура текста Tenafly, N.J.: Hermitage, 1986. С. 21-52.

323. Щербенок А В. Рассказ Чехова «Архиерей»: постструктуралистская перспектива смысла // Молодые исследователи Чехова. / Отв. ред. В. Б. Катаев. М.: МГУ, 1998. Вып. 3. С. 113-120.

324. Щербенок А. В. «Страх» Чехова и «Ужас» Набокова // Wiener Slawistischer Almanach. Bd. 44.1999. С. 5-22.

325. Щербенок А В. История литературы между историей и теорией: история как литература и литература как история // НЛО. № 59.2003. С. 158-170.

326. Эйхенбаум Б. М. О прозе: Сборник статей. Л.: Советский писатель, 1969. 504 с.

327. Якобсон Р. О. Лингвистика и поэтика // Структурализм «за» и «против». М: Прогресс, 1975. С. 193-230.

328. Якубинский Л. П. О диалогической речи // Якубинский Л. П. Избранные работы: Язык и его функционирование. М.: Наука, 1986. С. 17-58.

329. Ярмаркина Г. М. Жанр просьбы в неофициальном общении: риторический аспект // Жанры речи: Сборник научных статей. Саратов: ГосУНЦ «Колледж», 2002. Вып. 3. С. 262-268.

330. Anton P. Cechov Philosophische und Religiose Dimensionen im Leben und im Werk. Vortrage des Zweiten Internationalen Cechov-Symposiums. Badenweiler, 20

331. Oktober 1994. / Herausgegeben von Vladimir B. Kataev, Rolf-Dieter Kluge, Regine Nohejl. Miinchen: Sagner. 1997. (Die Welt der Slaven. Sammelbande -Сборники. /Herausgegeben von Peter Rehder (Miinchen) und Igor Smirnov (Konstanz). Band 1). XXI, 641 S.

332. Baehr, Stephen L. The Locomotive and the Giant: Power in Chekhov's «Anna on the Neck» // Slavic and East European Journal. V. 39. № 1. 1995. P. 29-37.

333. BerloD. K. The Process of Communication. N.Y.: Holt, Rinehart and Winston. 1960.318 р.

334. Derrida, Jacques. Signature Event Context // Derrida, Jacques. Margins of Philosophy. / Tr. Alan Bass. N.Y. L.: Harvester Wheatsheaf, 1982. P. 307-330.

335. Evdokimova, Svetlana. Work and Words in «Uncle Vanja» I I Anton P. Cechov -Philosophische und Religiose Dimensionen im Leben und im Werk. Miinchen, 1997. P. 119-126.

336. Flath, Carol. Writing about Nothing: Chekhov's «Ariadna» and Narcissistic Narrator // Slavic and East Euripean Journal. V. 77. N 2. April 1999. P. 223-239.

337. Frye, Northrop. Anatomy of Criticism: Four Essays. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1957. 282 p.

338. Hall, Edward T. The Hidden Dimension. N.Y.: Anchor, 1969. 217 p.

339. Hymes, Dell. Foundations in Sociolinguistics: An Ethnographic Approach. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 1974. 248 p.

340. Jackson R. L. Концовка рассказа «Тоска» ирония или пафос? // Russian Literature. XL. 1996. P. 355-362.

341. Jqdrzejkiewicz, Anna. Opowiadania Antoniego Czechowa Studia nad porozumiewaniem si? ludzi. Warszawa: Studia Rossica. 2000. (Instytut Rusycystiki Uniwersytetu Warszawskiego, Studia Rossica IX). 268 c.

342. Lasswell H. D. The Structure and Function of Communication in Society // The Communication of Ideas. / Ed. L. Bryson. N.Y.: Harper and Brothers, 1948. P. 37-51.

343. Leech, Geoffrey N. Principles of Pragmatics. L. N.Y.: Longman, 1983. 250 p.

344. Lindheim, Ralph Chekhov's Major Themes // Chekhov Companion. / Ed. by Toby W. Clyman. Westport, Conn. London: Greenwood Press, 1985. P. 55-70.

345. Maddi S. R. Personality theories: A comparative analysis. 5th ed. Chicago: Dorsey Press, 1989. 749 p.

346. Multiple Goals in Discourse. /Ed. Karen Tracy, Nicholas Coupland. Clevedon, England: Multilingual Matters, 1990. 170 p.

347. Nilsson, NilsAke. Studies in Cekhov's Narrative Technique («The Steppe» and «The Bishop»). Stockholm: Stockholm University Press, 1968. (Acta Universitatis Stockholmiensis. Stockholm Slavic Studies 2). 110 p.

348. Pitcher, Harvey J. The Chekhov Play: a New Interpretation. Leicester, UK: Chatto & Windus, 1973.224 p.

349. Pervukhina, Natalia. Anton Chekhov: The Sense and the Nonsense. N.Y.: Legas, 1993. (Literary criticism series; 4). 200 p.

350. Peuranen, Erkki. Акакий Акакиевич Башмачкин и Святой Акакий // Studia Slavica Finlandensia. Tomus 1. Helsinki: Institute for Russian and East European Studies. 1984. C. 123-140.

351. Riffaterre, Michael. Semiotics of Poetiy. Bloomington and L.: Indiana University Press, 1978. 213 p.

352. Smith, Virginia Llewellyn. Anton Chekhov and the Lady with the Dog. L. N.Y.: Oxford University Press, 1973. 271 p.

353. Todorov, Tzvetan. Les genres du discours. Paris: Ed. du Seuil, 1978. 309 p.

354. VickC. F. Levels of Individuation in Semantic Structures // Research Designs in General Semantics. / Ed. by K. G. Johnson. N.Y.: Gordon and Breach. 1974. P. 41-45.

355. Waszink, Paul. Double Connotation in Cechov's «At Christmas» I I Russian Literature. XXVIII. 1990. P. 245-276.

356. Zholkovsky, Alexander. Themes and Texts. Toward a Poetics of Expressiveness. Ithaca and London: Cornell University Press, 1984. 300 p.

357. Zubarev, Vera. A System Approach to Literature: Mythopoetics of Chekhov's Four Major Plays. Westport, Conn. London: Greenwood Press, 1997. 184 p.