автореферат диссертации по истории, специальность ВАК РФ 07.00.10
диссертация на тему: Российское славяноведение: судьбы научной элиты и учреждений Академии наук

Полный текст автореферата диссертации по теме "Российское славяноведение: судьбы научной элиты и учреждений Академии наук"

На правах рукописи

'v v

БРАГИНА Наталья Георгиевна

СОЦИОКУЛЬТУРНЫЕ КОНСТРУКТЫ В ЯЗЫКЕ

Специальность 10.02.01 - русский язык

АВТОРЕФЕРАТ диссертации на соискание ученой степени, доктора филологических наук

Москва 2006

Работа выполнена на кафедре русской словесности и межкультурной коммуникации Государственного института русского языка им. A.C. Пушкина.

Официальные оппоненты:

Ведущая организация:

доктор филологических наук, профессор, чл.-корр. РАН Татьяна Михайловна Николаева доктор филологических наук, профессор

Валерий Закиевич Демьянков

доктор филологических наук, профессор

Алексей Дмитриевич Шмелев Институт русского языка им. В.В. Виноградова РАН

Защита состоится « //"» 2006 г. в «fft"3 » ч. в зале

Ученого совета на заседании диссертационного совета Д 212.047.01 Государственного института русского языка им. A.C. Пушкина по адресу: 117485, Москва, ул. Академика Волгина, 6.

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке Государственного института русского языка им. A.C. Пушкина.

Автореферат разослан « ¡¿f » ОУг^&рО^Л^ 2006 г.

Ученый секретарь диссертационного совета,

доктор педагогических наук,

профессор

В.В. Молчановский

Общая характеристика работы

Реферируемая диссертация выполнена в русле концептуальных исследований языка и посвящена анализу социокультурных конструктов. Термин конструкт, рассматриваемый как вариант термина концепт, используется в работе для акцентирования внимания на механизмах социокультурной обработки единиц языка, выражающих мировоззренческие смыслы. В реферируемой работе исследуются: а) области концептуального согласования культурных конструктов и их отношение к разным типам дискурса; б) культурные конвенции языковых знаков в их непосредственной связи с языковыми механизмами устойчивости и воспроизводимости.

В работе обосновывается тезис о единообразном характере концептуализации социокультурных конструктов, которая проявляется как собственно в культурной семантике устойчивых и воспроизводимые единиц языка, так и в различных типах дискурса, культурных ритуалах, социальных стратегиях и практиках. Опора на данное теоретическое положение позволяет проводить параллельный анализ культурной семантики фразеологизмов, образуемых словами-конструктами, с одной стороны, и интерпретаций этих конструктов в текстах разных предметных областей, с другой, привлекая к анализу также культурные ритуалы, социальные стратегии и практики. Полученные в работе результаты сопоставляются, устанавливаются сходства и различия между языковыми и культурными факторами.

Понятийное поле исследования оказывается, таким образом, более расширенным, по сравнению с собственно лингвистическим. Это придает работе междисциплинарный характер, и сближает ее с областью культурной антропологии.

Актуальность диссертационного исследования обусловлена интересом современной теоретической лингвистики к определению механизмов и мета-

языка описания лексических единиц, выражающих мировоззренческие смыслы. Предпринятое в работе исследование ключевых единиц концептуального лексикона имеет непосредственное отношение как к общетеоретическим проблемам лингвистического описания культурной семантики, так и к ее практической реализации, например, к форме ее лексикографического представления.

Новизна работы заключается в существенном расширении границ концептуального анализа, при котором объектом исследования стали не только лингвистические, но и общекультурные факты. Это позволило выйти за рамки традиционной языковой семантики и рассмотреть культурные смыслы описываемых единиц.

Образуемые словом-конструктом фразеологизмы рассматриваются в своей совокупности как определенный вид текста и становятся объектом культурного комментирования. Культурное комментирование, в свою очередь, предполагает обращение к разным типам дискурса: литературному, философскому, религиозному, социальному, народнопоэтическому, идеологическому и другим. Релевантными для описания признаются смысловые связи слов-конструктов с мифологическими представлениями, культурными ри- -туалами, социальными стратегиями и практиками.

Включение новой информации расширяет предметную область анализа и формирует доказательную базу для основных положений работы. Анализ такой информации делает правомерным вопрос об общекультурной обусловленности зафиксированных во фразеологизмах языковых метафор и о возможности культурной реконструкции образного основания фразеологизмов. Это, в свою очередь, выводит на такую пока еще мало исследованную область культурной семантики, как философия образа.

Для реферируемой работы центральным является описание социокультурного конструкта память, который впервые получает всестороннее рассмотрение. Собранный и проанализированный в работе материал позволяет ставить вопрос о концептуальном тезаурусе памяти, т.е. о словаре нового типа, в котором описываются метафорические, ассоциативные и другие связи конструкта.

Материал исследования составляют преимущественно данные русского языка. В отдельных случаях для анализа кросс-культурных соответствий привлекались также данные английского и немецкого языков.

В диссертационном исследовании рассматриваются центральные для работы слова-конструкты (память, красота, хаос и др.); языковые конструкты, находящиеся с ними в отношениях концептуального согласования (время, пространство, вечность и др.). Материалом для анализа служат фразеологически связанные единицы: устойчивые стереотипные словосочетания; устойчивые метафорические словосочетания; идиомы, клишированные сочетания и высказывания. В работе приводятся фрагменты литературных, философских, литературоведческих, психологических, семиотических и других видов текстов. Широко используются материалы словарей разных типов.

Методы, используемые в работе, отражают ее междисциплинарный характер. К ним относятся собственно лингвистические и общие семиотические методы анализа: метод когнитивно-концептуального анализа; сравнительно-сопоставительный метод; метод контекстного анализа; метод лексикографического конструирования. На выработку общетеоретических положений оказали влияние как лингвистические, так и общегуманитарные научные направления и школы: логический анализ языка; когнитивная лингвистика; лексическая семантика; лингвокультурология; этнолингвистика; лингвостра-новедческая теория слова; общая и учебная лексикография; семиотика;

структурная антропология; литературная критика; психоанализ и психология; философия постмодернизма.

Цель настоящей работы состоит в выработке новых подходов к описанию социокультурных конструктов с привлечением наряду с традиционными собственно лингвистическими процедурами анализа также методов и понятий смежных областей гуманитарного знания.

В диссертации ставятся следующие задачи:

- Расширение понятийного аппарата и метаязыка описания социокультурных конструктов

- Разработка методов сопоставительного анализа лингвистических и социокультурных данных, а также способов параллельного описания языковых и культурных факторов

- Рассмотрение механизмов устойчивости и воспроизводимости в качестве основополагающих при интерпретации отношений между языком и культурой

- Изучение и всестороннее описание конструкта память, одного из ключевых единиц концептуального лексикона

- Исследование мифологических мотивов, проявляющихся в современных употреблениях конструктов хаос, чувства, красота

- Изучение кросс-культурных соответствий базовых метафор чувств в русском, английском и немецком языках

- Кросс-культурный анализ и разработка принципов лексикографического описания русских и английских эпонимов

- Разработка жанра концептуально-когнитивного комментирования и создание образцов культурных комментариев применительно к разным единицам языка и словарям разных типов.

Содержание основных положений, выносимых на защиту, обусловлено отличительными свойствами социокультурных конструктов. В силу того, что концептуально они связаны с мировоззренческими установками, в отношении них регулярно возобновляется вопрос: Что есть Р? Например, Что есть вечность / память / красота? Этот вопрос провоцирует множественность ответов, которые могут иметь формат дефиниций, диалогов между философами, обыденных суждений и т.д. Если этот вопрос специфицировать не как философский, но как лингвистический, то он может звучать следующим образом: Как Р сконструировано в языке? Ответ на него предполагает концептуальное исследование механизмов языковой устойчивости и воспроизводимости. Мы исходим из того, что устойчивые образы и представления, манифестируемые во фразеологических единицах, кореферентны устойчивым представлениям, выраженным в текстах (литературный, религиозный, философский и др. типы дискурса), метатекстах (мифы), а также в ритуалах, социальных стратегиях и практиках.

Поиск и анализ системных концептуальных соответствий между фразеологизмами, с одной стороны, и указанными единицами, включая ритуалы, социальные стратегии и практики, позволяет описать отношения между языковым и культурным знаком, понять логику социокультурного конструирования и, в конечном итоге, ответить на вопрос: Как Р сконструировано в языке? Ответ на поставленный вопрос предлагается в жанре культурного комментария как наиболее адекватного способа описания единиц такого рода. Спецификация данного вопроса: Как Р сконструировано в русском анг-пийском/немецком/фращузском... языках? — ориентирует на проблемы межкультурной коммуникации и культурно-языковой переводимости.

Практическая значимость предлагаемой диссертации состоит в том, что методы и полученные результаты исследования могут быть использованы: 1)

при лингвистическом описании культурных концептов; 2) при лексикографическом описании фразеологизмов, в том числе при составлении культурного комментария в словарях разных типов (во фразеологическом словаре, в словаре устойчивых словосочетаний, двуязычном словаре эпонимов); 3) в лекционных курсах по межкультурной коммуникации; 4) на занятиях по русскому языку и русскому языку как иностранному.

Работа может представлять интерес для специалистов не только в области лингвистики, но и литературоведения, философии, социологии и психологии.

Апробация работы состоялась в ходе докладов, прочитанных автором на международных фразеологических симпозиумах, конференциях, а также на международных конгрессах EUROPHRAS: (Англия, Лидс 1993) (в соавторстве); (Псков 1994) (в соавторстве); (Австрия, Грац 1995); (Германия, Hhyrr-гарт 1998); (Институт языкознания РАН 1998; 2000); (Швеция, Аске 2000); (Словения, Струниан 2005). По теме диссертации были сделаны доклады на международных лексикографических конференциях и конгрессах EURALEX: (Голландия, Амстердам 1994) (в соавторстве); (Швеция, Гетеборг 1996); (Дания, Копенгаген 2002) (в соавторстве); (Германия, Магдебург 2005).

Автор выступала с докладами на международных конференциях, посвященных: речевым и ментальным стереотипам', словарю и культуре (в соавторстве); имени, его внутренней структуре, семантической ауре, контексту (Институт славяноведения и балканистики РАН 1995; 1995; 2001). Были прочитаны доклады на международных конференциях, посвященных: языку и миру языка говорящего; пониманию в коммуникации (МГУ 1996; 2005); изучению славянских языков (Австрия, Pax 1997); русистике на пороге XXI века (Институт русского языка им. В.В. Виноградова РАН Москва 2002). Результаты работы докладывались на международных конференциях, посвященных концептуальным полям порядка и беспорядка; прекрасного и безобразного-,

игры (Институт языкознания РАН 2001; 2002; 2004). Общие положения диссертации были обсуждены в докладах, прочитанных на международном конгрессе МАПРЯЛ; на Пушкинских чтениях (Гос. ИРЯ им. A.C. Пушкина 1990; 2005). Автор также выступала с докладами на международных конференциях, посвященных: моделированию истории и культуры (Австрия, Грац 1996); мировому влиянию СССР: 1945-1991 (США, Чикаго 2001). В разное время по теме диссертации были сделаны доклады на научных семинарах: по «Теории фразеологии. Фразеология в контексте культуры» (Институт языкознания РАН); по «Теории перевода» (США, Олбани); «Логический анализ языка» (Институт языкознания РАН); «Проблемы поэтического языка» (Институт русского языка им. В.В. Виноградова РАН).

Материалы диссертационного исследования используются в трех разрабатываемых программах и курсах лекций, посвященных: «Лингвистике и межкультурной коммуникации» (2003; 2004; 2006); «Методам исследования и способам интерпретации языковой метафоры» (2003; 2004); «Идеям и методам концептуального анализа» (2005; 2006). Лекции читаются студентам и магистрантам Гос. ИРЯ им. A.C. Пушкина.

К печати подготовлена монография: «Память в языке и культуре» 22,5 а.л. Сданы в печать статьи: «Метафоры игры в описаниях мира человека (Межличностные отношения)» 0,7 ал.; «Комическое как метафора безобразного» 0,7 а.л.; «Язык <=> Культура. Порядок смены коннотаций» 0,5 ал. ««Полезная» память» 0, 5 а.л.; «Эпонимы и их лексикографическое описание в двуязычных словарях (Наполеон и Napoleon: кросс-культурные соотношения)» 0,6 а.л.; «Опыт культурной реконструкции мотивационной базы фразеологизмов (фразеологизмы с компонентом душа/сердце)» 0,8 а.л.

Структура диссертации отражает общую идеологию работы, в которой комплексное описание получает социокультурный конструкт память. Ана-

лиз других единиц специфицирует те или иные области культурной семантики конструктов.

Диссертация состоит. из Введения, двух частей, Заключения, четырех Приложений и библиографии. Первая часть включает в себя две главы; вторая часть — 5 глав. Библиография содержит более 260 наименований.

Основное содержание работы

В разделе «Введение» — отмечаются актуальность, цели и задачи работы, ее теоретическая и практическая новизна, а также методология проведенного исследования.

Первая часть: «Язык и культурные конвенции»

Первая часть посвящена общетеоретическим вопросам, исследующим отношения между языком и культурой. В первой главе даны определения используемым в работе ключевым понятиям: устойчивость, воспроизводимость, культурные коннотации. Обсуждаются базовые для лингвистических и культурологических описаний метафоры зеркала и диалога. Исследуются механизмы социокультурного конструирования в их историческом аспекте. Предметом рассмотрения является циклическая смена культурных коннотаций слов или фразеологизмов. Дано описание ценностных коннотаций словосочетания русский язык, что позволило выявить его идеологическую составляющую.

Вторая глава посвящена социокультурным моделям, к которым относятся стереотип, клише, общее место, китч. Рассматриваются их общие и специфические свойства. Для описания языковых единиц вводится понятие стереотипы дискурса. При анализе русских и английских эпонимов, относимых к стереотипам дискурса, внимание фокусируется на кросскультурных совпадениях и различиях.

Теоретические положения, рассмотренные в первом разделе, находят применение в практике лексикографирования. Приложение (1) содержит фрагмент словника словаря стереотипов дискурса. Создание образца культурного комментария, в котором дается концептуально-когнитивная интерпретация заголовочных единиц, определено в работе как одно из приоритетных лексикографических направлений. В Приложениях (2-4) приведены образцы словарных статей, написанные для проспектов словарей нескольких типов: словаря устойчивых словосочетаний; двуязычного словаря эпонимов и фразеологического словаря. Словарные статьи снабжены культурным комментарием.

Глава первая: «Культурная коннотация и дискурсивные практики»

§ 1. «Культурный компонент в языке. Общая характеристика» В параграфе рассматриваются общие положения, принятые в данной работе за основу при описании культурного компонента языковых единиц.

(1) В основании описания культурного компонента языковых единиц лежит панхронический подход к языку, для которого характерны идеи культурной трансляции, коллективной культурной воспроизводимости и культурной трансформации. Это предполагает, что культурные знания и установки транслируются из поколения в поколение, автоматически воспроизводятся, заимствуются другими типами дискурса и подвергаются модификации. Разделение метафор на живые и стершиеся оказывается при этом не принципиальным.

(3) Анализ культурного компонента на материале разных языков позволяет утверждать, что культурные коннотации одного и того же конструкта в разных языках могут совпадать полностью/частично, полностью не совпадать. Культурная коннотация определяется в работе как установка на дискурс: политический, социально-идеологический, философский, литера-

турный, религиозный, мифологический, народно-поэтический. В широком смысле слова культурная коннотация-это языковая функция памяти. Она обусловливает узнавание (общий культурный код настоящего) и припоминание (общий культурный код прошлого) слов, словосочетаний в их отношении к определенному типу дискурса. Культурная коннотация относится к области имплицитных конвенциональных знаний.

(4) Описание культурного компонента языковых единиц осуществляется параллельно семантическому. Формой его интерпретации является культурный комментарий.

(5) Анализ устойчивых и воспроизводимых словосочетаний позволяет выявить культурный компонент. Не все устойчивые словосочетания, однако, культурно маркированы, и наоборот: не все культурно маркированные единицы обязательно образуют устойчивые словосочетания. Возможны следующие комбинации признаков: а) устойчивые культурно маркированные сочетания парус надежды; б) свободные культурно маркированные сочетания парус ненастья', в) устойчивые культурно немаркированные сочетания оказать помощь кому, задавать вопрос; г) свободные культурно немаркированные сочетания интересная беседа. Имена культурных конструктов большей частью образуют словосочетания а) и б)-типа. Словосочетания могут быть: а) метафорическими в памяти всплывает образ; б) плеонастическими горе горькое; в) в оксюморонные живая смерть; г) стереотипными: первая любовь.

§ 2. «Язык <=> Культура. Циклический порядок смены коннотаций»

Порядок смены культурных коннотаций слова или фразеологизма рассматривается в работе как проявление закономерности языкового развития в его непосредственной связи со сменой мировоззренческих установок. Возникновение и смена культурных коннотаций может иметь циклический характер:

ценностный период (система строгой регламентации контекстов употребления и запретов на «недолжное» употребление) сменяется профан-ным ( отход от жесткой регламентации, и нарушение запретов; коннотатив-ный фон слова служит разнообразным целям, например, эстетическим, агитационным), затем — ироническим («ценностные», «сакрализованные» слова не присваиваются, но, наоборот, отчуждаются; их цитируют и обыгрывают, демонстрируют как языковой прием, как элементы новой эстетики) и, наконец, историческим (культурные коннотации нейтрализуются: слова/фразеологизмы либо переходят в разряд историзмов, либо, сохраняясь в современном языке, утрачивают специфичность). Например, лучшие порывы имели ценностную коннотацию в речи народнической интеллигенции, затем она была утрачена: «В обывательском высоком слоге, подобранном по признаку красивых слов, безразлично смешивается терминология разных культур и противоречивых идеологических систем» (ЛЛ. Гинзбург). В современном употреблении сочетание может использоваться иронически: ... самые лучшие порывы пришлись не к концу речи... (А.И. Соложеницан); Да и сам клиент ищет в себе лучшие порывы и примеряет к ним выражение лица (радио Свобода).

Смена культурных коннотаций рассматривается как диалогическая реакция па культурные установки предшествующего периода.

§ 3. «Словосочетание русский язык: ценностные коннотации». В параграфе исследуется коннотативный фон словосочетания русский язык (XVIII — 80-е годы XX вв.). В разные исторические периоды, как показывает анализ, русский язык имел исключительно ценностные характеристики. Они были связаны с концепцией государства, и в этом смысле можно говорить об их идеологической составляющей. Ценностные коннотации поддерживалась имеющими этиологическую функцию авторитетными именами. На их

оформление оказали влияние языковые концепции: 1) церковнославянского языка в ХГ-ХУП вв., - в рамках данной концепции было выработано отношение к языку как к «Иконе Православия» (Б.А. Успенский); 2) русского литературного языка в ХУ1П-Х1Х вв. (эпоха классицизма, романтизма и реализма); 3) русского литературного языка после Октябрьской революции 1917 г.; 4) русского литературного языка в период Второй мировой войны и с ее окончанием. Согласуясь с языковой политикой Российского государства, интерпретации модифицировались в соответствии со сменой идеологии: 'великий и могучий язык'; 'язык культуры, революционных идей'; 'язык, на котором говорит значительная часть населения земного шара' и др.

Глава вторая: «Социокультурные модели в языке»

§ 1. «Клише, общее место, китч, стереотип. Общая характеристика».

Рассматриваемые в параграфе понятия принадлежат разным предметным областям общегуманитарного знания. Стереотип и клише обсуждаются преимущественно социологами, психологами, лингвистами, общие места, китч - литературоведами, и искусствоведами. В работе выделен набор общих свойств, который позволяет рассматривать данные единицы как социокультурные модели: 1) они регулярно повторяются в дискурсе; 2) принимаются на веру и не нуждаются в доказательствах (неуместно предъявлять к ним вопросы: Почему Р? Что значит X— это Р?); 3) не содержат ничего нового; 4) являются результатом семантической редукции, при этом социальная функция у них в значительной степени вытесняет семантику; 5) кореферентно связаны с воображаемым, а не с реальным; 6) реализуются в языковых формах, в частности, во фразеологизмах; 7) распространены; 8) обслуживают масскультуру.

§ 2. «Первичные и вторичные стереотипы дискурса». В параграфе дано определение стереотипа, который рассматривается как: 1) коллективный, так

как разделяется всеми членами социума, обеспечивая взаимопонимание между его членами; 2) нормативный, т.к. члены социума обычно рассматривают его как норму (или правило); 3) воспроизводимый, поскольку он регулярно воспроизводится в неизменяемой форме в вербальных или в невербальных текстах. Устойчивые неметафорические культурно специфичные словосочетания, например, пушкинский гений, братские чувства, материнская ласт названы в работе стереотипами дискурса. Различаются первичные и вторичные стереотипы дискурса. Первые конструируются внутри культурной модели на основе реальных фактов. Историческая фигура Наполеона, например, конструируется как «Великий Завоеватель», «Победитель». В этом конкретном значении она описывается языком, ср.: поза Наполеона, наполеоновские планы', англ. Napoleonic ambitions. Не существует при этом таких устойчивых словосочетаний как наполеоновские неудачи, наполеоновский крах. Поскольку устойчивость подобных словосочетаний культурно обусловлена, они названы культурно связанными словосочетаниями.

Основой формирования вторичных (рефлексивных) стереотипов является «вторичная реальность». Они формируются внутри разных типов дискурса: стереотип «Женственности», например, ассоциируется в русской культуре с героинями Тургенева и Толстого, ср.: тургеневские девушки, толстовские девушки. Стереотипы дискурса можно рассматривать как фрагменты коллективно воспроизводимой культурной/окультуренной интерпретации.

§ 3. «Имена лиц в общественной культурно-языковой памяти: русско-английские соответствия». В параграфе на материале русского и английского языков рассматриваются эпонимы — имена лиц, которые расширили круг референциальных употреблений и вошли в языковой узус. К лингвисти-

ческим факторам, способствующим включению данных единиц в языковой узус, в работе отнесены следующие.

• Грамматические: употребление, например, во множественном числе русск. «метить в Бруты»; англ. «beleagueredRobinson Crusoes».

• Деривационные: русск. Фрейд фрейдизм; англ. Freud Freudianism.

• Парадигматические: а) эпонимы-синонимы: русск. Дон Жуан, Казакова; англ. Don Juan, Casanova ('герой-любовник'); и квазисинонимы: русск. Нерон, Гитлер, Сталин; англ. Neurone, Hitler, Stalin, ('лидер-тиран'); 2) эпонимы-антонимы: русск. Моцарт — Сальери, ('гений' -'бездарность') и квазиантонимы: русск. Август — Нерон-, англ. Augustus, Neurone ('лидер-просветитель' — 'лидер-тиран'); 3) эпонимы-конверсивы: русск. Цезарь — Брут; англ. Caesar — Brutus ('жертва убийцы' —'убийца').

• Синтагматические: а) устойчивые словосочетания: русск. гамлетовский вопрос, англ. Augustan Age; б) крылатые слова и выражения: русск. Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать?

Эпонимы могут быть поликультурными и монокультурными. Первые встречаются и имеют культурные коннотации в обоих языках. Отношение между коннотациями может варьироваться: 1) полное совпадение коннотаций русск. Иуда — англ. Judas; 2) частичное несовпадение коннотаций (совпадений больше, чем различий) русск. Байрон — англ. Byron; 3) различия в коннотациях (различий больше, чем совпадений): русск. Дон Кихот -англ. Don Quixote; 4) полное несовпадение в коннотациях русск. Икар — англ. Icarus.

Монокультурные эпонимы встречаются и имеют культурные коннотации: 1) преимущественно в одном языке и в одной культуре как факт своей культуры и переведены на другие языки как факт другой культуры русск. потем-

кинские деревни — англ. potemkin village; 2) преимущественно в одном языке и в одной культуре как факт своей культуры русск. тургеневские девушки; америк. Alice blue.

Вторая часть: «Социокультурные конструкты: память, хаос, чувства, красота»

Во второй части дается аналитическое описание социокультурных конструктов. Центральное место в ней занимает конструкт память, которому посвящено четыре главы. В первой главе рассмотрены лингвистические и лексикографические интерпретации конструкта Введено попятие фразеологического текста как объекта социокультурного комментирования. Во второй главе исследуются телесные, аксиологические, функциональные и коммуникативные характеристики памяти; анализируются области концептуального согласования памяти и ума, рассудка, разума. Рассматривается соотношение между образной семантикой памяти и философскими, теологическими, а также психоаналитическими концепциями искусной и естественной памяти. Глава третья посвящена пространственным метафорам памяти. В главе четвертой исследуются области концептуального согласования памяти и вечности. На материале фразеологии, художественных текстов, культурных практик и ритуалов анализируются метафоры возвращения в прошлое. Пятая глава посвящена исследованию областей концептуального согласования между мифопоэтическими представлениями о хаосе; чувствах; красоте и современными употреблениями и интерпретациями данных конструктов. Области концептуального согласования названы мифологическими мотивами. Высказывается предположение, что на характер концептуализации единиц оказывает влияние мифологическая составляющая. Обсуждается культурная мотивированность конструктов, которая проявляется в их внутренней форме, сочетаемости, синонимии и некоторых других характеристиках.

Глава первая: «Интерпретации конструкта Память»

§ 1. «Лингвистические и лексикографические описания», В параграфе дается анализ форм и способов описания слова-конструкта память в современных словарях (толковые, сочетаемостные словообразовательные, фразеологические, словари синонимов, антонимов), а также в лингвистических работах (статьи Е.С.Кубряковой, М.А.Дмитровской, Е.В.Урысон). Анализ проявляет существенные различия в подходах. В лингвистических работах внимание уделяется, прежде всего, образной семантике слова. Большинство утверждений, касающихся смысловых компонентов слова, делается на основе рассмотрения устойчивых метафорических словосочетаний. Толковые словари устойчивые метафорические словосочетания выносят за ромб и описывают отдельно как фразеологизмы. У слова память фиксируется небольшое число значений. Образный компонент значений, равно как и область символизации не описывается. Это свидетельствует о том, что жанр лексикографического описания образной семантики конструктов пока не сформировался.

§ 2. «Фразеологический текст Память». В параграфе приводится экспериментальный текст, сконструированный из устойчивых словосочетаний, которые организованы в предложения. Он назван фразеологическим текстом Память. Фразеологический текст напоминает расширенный текст загадки. В отличие от загадки, однако, он не формулирует вопрос, но сам является ответом на вопрос: Что есть память? Помимо информации о том, как представлена память в устойчивых и регулярных словоупотреблениях, он также содержит некоторые сведения о вербальном и невербальном (ритуальном) поведении носителей языка, например: можно что-л. сделать, сказать тост, в память о ком-л.; бывают подарки на память; мы говорим; Дай бог память(и)! Если мне не изменяет память.. ; мы пишем: [Светлой] памяти кого-л. Текст выражает коллективные представления носителей языка.

Его длина (объем) служит показателем степени разработанности конструкта в языке и культуре. В работе предлагается качестве одного из способов описания культурного конструкта комментирование фразеологического текста. Фразеологический текст имеет специфические черты.

(1) В нем отсутствует автор, однако, существует позиция составителя.

(2) Он состоит их набора анонимных цитат, кореферентио связанных с разными типами дискурса. В этом смысле о нем можно говорить как о пространстве интертекста.

(3) Он представляет собой семантическое поле общих мест, и, выражая общезначимый коллективный смысл, является формой общественного договора.

(4) Он не завершен (может дополняться); логически не упорядочен (причинно-следственные отношения обнаруживаются лишь внутри отдельных его фрагментов, но не пронизывают весь текст); не является целостным.

Представляя собой набор анонимных цитат, фразеологический текст может быть рассмотрен как общее место, манифестируемое средствами фразеологии. Комментирование его предполагает: а) исчисление образов; б) определение мотивации и истоков образного основания.

Глава вторая: «Память как субъект внутреннего мира человека (Телесные, интеллектуальные, психические характеристики)»

§ 1. «Археология образов: языковые образы памяти». В параграфе обсуждаются области концептуального согласования между общими свойствами: а) искусной памяти (ars memorativa); б) естественной памяти, с одной стороны, и фразеологизмами с опорным компонентом память, — с другой. Память как 'телесный орган' кореферентна понятию искусной памяти, имеющей практическое применение в ораторском искусстве, ср.: тренировать, развивать... память. Память как 'хранилище' согласуется с представ-

лением о формах упорядочивания памяти, на которых основано искусство мнемотехники, ср.: перебирать что-л., удерживать чей-л. образ... в памяти. Понимание памяти как 'текста' имеет связь с представлениями об искусной памяти, осознававшейся как внутреннее письмо, ср.: вычеркнуть кого-что-л. ... из памяти, таким образом, базовые метафоры памяти', 'хранилище', 'текст', 'орган', — иллюстрируют способность фразеологизмов воспроизводить элементы концептуальных построений прошлого.

Естественная память, согласно общим положениям теории психоанализа, может работать в «автономном» от человека режиме, создавать тексты о прошлом и быть неподконтрольной желаниям и воли человека. Ряд устойчивых словосочетаний описывает ситуации запоминания, припоминания, воспоминания как деятельность независимой от воли человека памяти: в памяти что-л. откладывается...; из памяти что-л. выпадает...; память возвращает куда-л.... Эта же ситуация может быть выражена с помощью глаголов с частицей -ся: помниться, вспоминаться, запомниться и др. Работа естественной памяти, в которой проявляется деятельность бессознательного (память-воображение по Бергсону), и устойчивые словосочетания, которые показывают, что субъектом действия является не человек, а его память, иллюстрируют способность фразеологии к воспроизведению элементов концептуальных построений, сформированных в разных типах дискурса, в данном случае — в философии и теории психоанализа

§ 2. «Телесность памяти». В параграфе рассматриваются телесные характеристики памяти, а также формы концептуализации, сближающие ее с основными чувствами (зрение, слух), энергией {сила), способностью (воображение).

Представления о том, что память можно улучшить/ухудшить формируют определенные подходы, которые условно можно назвать «спортивным»,

«биологическим» и «символическим». При «спортивном» подходе речь идет об укреплении памяти с помощью специальных упражнений («тренажеров памяти»), ср.: тренировать, разрабатывать ... память. Согласно «биологическому» подходу памяти могут быть полезны либо, наоборот, вредны те или иные вещества, ср.: Жир притупляет память, пилюли памяти. «Символический» взгляд на улучшение/ухудшение памяти1 выражен в приметах, ср.: Кто ест и читает, память зачитает. В рамках этих подходов память концептуализируется как телесный орган.

Телесность памяти, однако, имеет ограничения по ряду параметров.

(1) Память нематериальна, нельзя: *оперировать память *лечить память (ее можно только укреплять) и т.д.

(2) В отличие от других телесных органов и частей тела, мыслимых как целостные материальные субстанции, память имеет «пустоты»: пропуски, пробелы, провалы. Ср. также: дырявая память. Медицинскими симптомами заболеваний, связанных с потерей памяти, являются: частичная потеря памяти, провалы памяти. О частях тела говорят: потерять руку/часть руки, но невозможно: *частичная потеря руки ... О памяти, наоборот, можно сказать: частичная/полная потеря памяти, но не говорят: *потерять часть памяти.

(3) От других телесных органов память отличает способность к регенерации. Утрата любого телесного органа не может быть временной, она необратима и может быть смертельной. Модус существования памяти — возвращение. Потеряв память, будучи без памяти, человек через некоторое время приходит в память (ср. также прийти в себя, прийти в сознангие), восстанавливает память. Мы говорим: К нему вернулась память.

Между человеком и его телесными органами выстраиваются отношения, которые в работе названы внешними: они ему служат, являются его помощниками, он ими руководит. Ср.: надеяться на свои руки; сердце справи-

лось; голова выручила. В экстремальных случаях (чрезмерная нагрузка) они могут подвести, отказаться служить. Аналогичные словосочетания образует и память.

Между человеком и основными чувствами, энергией, способностями выстраиваются отношения, которые названы внутренними: оним доверяет. Ср.: доверять своему слуху / своему зрению / своей силе... По каким-либо причинам они могут ему изменить, ср.: слух, зрение, сила ... изменяет кому-л. Аналогичные словосочетания образует и память.

Между человеком и памятью устанавливаются как внешние, так и внутренние отношения. Память концептуализируется в языке как телесный орган и как основные чувства, энергия.

§ 3. «Память - Ум, Рассудок, Разум. Отношения конъюнкции и дизъюнкции». В параграфе рассматриваются области концептуального согласования памяти и рассудка, разума, соображения. Они описываются в работе через отношения конъюнкции и дизъюнкции. Отношения конъюнкции между конструктами и области их концептуального согласования могут иллюстрироваться следующим образом.

(1) В языковом употреблении память и рассудок/разум/соображение часто образуют цепочку однородных членов, характеризующих интеллектуальное состояние, интеллектуальные возможности человека, мыслительную деятельность в целом. Под тренировкой ума часто понимается тренировка памяти. Утрата разума, рассудка может сопровождаться утратой памяти. Наоборот, собираясь с мыслями, человек активизирует память — «собирается с памятью».

(2) Пословицы и поговорки показывают, что память локализуется в голове: Память в темени, мысль во лбу, а хотение в сердце; (Даль). Память может выступать как контекстный синоним к словам голова, ум, толк, ср.: Ло-

мать голову. Надрывать память. Локализацию памяти в голове, а также (возможно) в сердце последовательно отмечают лингвисты (Кубрякова, Урысон).

(3) Сильное иррациональное чувство — любовь, влюбленность, — лишает человека ума, рассудка, головы и памяти. Мы говорим: Он от нее потерял голову, она от него без ума, / без памяти, он безрассудно влюбился и т.д. К сказанному следует добавить, что отношение памяти и разума, мышления подробно обсуждалось философами. Рассматривая связь памяти с процессами мышления, П.А. Флоренский отмечает: «в с я теория познания, в конечном счете, есть теория памяти».

Отношение дизъюнкции между конструктами также может быть проиллюстрировано.

(1) В контекстном употреблении конструкты могут подчеркнуто разделяться: память притупляется, но ум работает; ум работает плохо, а память — хорошо-, Безтолковъ, да памятливъ (Даль).

(2) В языке и культуре сформировалось представление о том, что память концептуально согласуется с душой, сердцем (память сердца). В этом случае память становится членом оппозиции: ум, разум, рассудок душа, сердце, память.

(3) В речевом поведении память и рассудок тоже могут неосознанно противопоставляться. В обыденной речи люди легко сокрушаются по поводу своей забывчивости, жалуются на свою память: Да, совсем забыла / вылетело из головы /запамятовала... — Память совсем ни к черту стала! Возможна самоирония: Что-то с памятью моей стало.... Ум, рассудок в аналогичных конструкциях употребляются реже. Неосознанное противопоставление памяти и разума иронично подметил Ф. Ларошфуко: Все жалуются на свою память, но никто не жалуется на свой разум.

§ 4. «Аксиология памяти. Хорошая и плохая память». Параграф посвящен аксиологическим характеристикам памяти. Отмечается, что оценочные слова относятся преимущественно к «памяти-привычке» (по А. Бергсону), а не к спонтанной памяти.

Хорошая память является ценностью. Она концептуализируется как природный дар (у кого-л. хорошая/прекрасная от природы память); как кладовая знаний; как обязательное условие эрудиции. Сочетания * эрудит с плохой памятью; * блестящий/живой ум и дырявая/плохая память являются оксюморонными. Обратное, однако, не всегда верно, ср.: Не будь грамотен, будь памятен! Память-хранительница знаний наряду с памятью-хранительницей жизненного опыта согласуются с высоким интеллектом и житейской мудростью. Память, которая осуществляет правильную селекцию и не упускает ничего существенного, включая значимые детали и мелочи, характеризуют как острую, твердую, цепкую, хваткую. Память человека может специфицироваться по непосредственному объекту запоминания: хорошая /плохая память на лица, на даты...

Плохая память часто описывается с помощью метафорических и стереотипных сочетаний: дырявая, девичья, слабая, стареющая, короткая, куриная, дурацкая... Пословицы, характеризующие забывчивость и плохую память, обычно ироничны: И то забыли, что вчерасъ говорили; Забыл, что женился, да и пошел спать в сенник (Даль).

В параграфе рассмотрены сложившиеся в культуре и вербализованные во фразеологии стереотипные представления о девушке, курице, кукушке, старости, профессоре. Они лежат в основании концептуальной спецификации видов плохой памяти. В работе также охарактеризованы семантически виды плохой памяти: а) 'испорченная память' - дырявая память; б) 'изменчивая память несерьезного человека' - девичья память; в) 'недолгая память интеллектуально ограниченного человека' - куриная память; г) 'недолгая семей-

ная память' - беспамятлив, что кукушка; д) 'недолгая/испорченная память как следствие старости' - стареющая память; е) 'недолгая/испорченная бытовая память' - забывчивый профессор.

§ 5. «Функционирование памяти». В данном параграфе в фокусе внимания оказываются функциональные свойства памяти. Рассматривается концептуализация памяти как 'рабочего инструмента'.

Ряд профессий (математики, художники, риторы и др.) предполагает наличие хорошо тренированной профессиональной памяти. Некоторые виды памяти соответствуют роду деятельности либо названы в соответствии с тем, что составляет основу/способ запоминания: музыкальная, математическая... память; зрительная, слуховая, образная, механическая ... память.

Хорошая профессиональная память концептуально согласуется со знаниями, компетентностью, образованием, имеет высокую социальную ценность, участвует в создании авторитета. Человек с хорошей памятью обладает интеллектуальной властью.

Память рассматривается также в ее отношении к концептуальному полю силы. Отмечаются демонстрационные свойства сверх-памяти и ее способность становиться зрелищем.

Проанализированы также основные свойства бытовой памяти, связанной с повседневностью. Ее отличают: нормативность; функциональность; связь с «текущим моментом». Она хранит относящиеся к «прозе жизни» детали и мелочи. «Единицы хранения» бытовой памяти регулярно обновляются: исчезают старые, появляются новые.

В параграфе отдельно описываются словосочетания: на память; по памяти; памятные записки / памятки / записки на память; по старой памяти. Рассматриваются культурные практики заучивания наизусть и цитирования по памяти.

§ 6. «Коммуникативные» свойства памяти». В параграфе рассматриваются метафоры памяти, благодаря которым отношения человека и его памяти концептуализируются как диалог. К антропоморфным характеристикам памяти могут быть отнесены следующие.

(1) Память наделена голосом, способностью говорить и даром убеждения. Она вступает с человеком в заинтересованный диалог, ср.: память уверяет, убеждает, говорит что-л., отвечает на вопрос....

(2) Она выступает как носитель истинного знания, основанного на опыте прошлого и, следовательно, беспристрастного судьи настоящего. Ее слово весомо и авторитетно, поскольку она хранит прошлое, владеет им и озвучивает его.

(3) Помимо судьи и свидетеля память также может исполнять роль советчика и подсказчика, ср.: ... память подсказывала ему печальную поговорку: «Не любя жить — горе, а полюбишь — вдвое» (М Горький, Дело Артамоновых). Человек прислушивается к голосу памяти, как правило, без ответных реплик, ср.: прошлое заговорило, память заговорша...

Человек олицетворяет позицию ^-настоящего, его память — ^-прошлого. Диалог с памятью, как правило, маркирует ситуацию конфликта между восприятием текущего момента и накопленным опытом, между ^-настоящего и /Г-прошлого.

Глава трегья: «Перцептивные свойства памяти. Память и пространство (память-пространство)»

§ 1. «Внешнее и внутреннее пространство. Соотношение». В параграфе дана общая характеристика внешнего пространства. Показано, каким образом пространство внутреннего мира человека строится по модели внешнего. Обсуждается метафорический способ описания невидимого в лингвистических, семиотических, философских и других метанарративах. Рассматривает-

ся роль пространственных метафор в изображении внутреннего мира человека. В работе показано, что пространственные метафоры маркируют границу языка, т.к. без их участия не возможна передача психического, интеллектуального, эмоционального состояния человека, ср.: «граница языка обнаруживается в невозможности как-то иначе описать факт, соответствующий некоторому предложению (являющийся его переводом), чем просто повторяя это предложение» (Л. Витгенштейн). Рассматриваются также семиотические операции отчуждения внутреннего пространства памяти (созерцание воспоминаний, картин прошлого, осуществляемое как бы извне) и присвоения его (в процессе порождения текста о воспоминании). Обсуждается также набор общих свойств, характеризующих пространство памяти. К их числу относятся следующие.

(1) Предметность. Внутреннее пространство памяти неоднородно. В его формировании участвуют: а) образы, картины, лица...\ б) следы, отпечатки. Первые определены в работе как предметы, в которые трансформируется прошлое, вторые — как «знаки присутствия прошлого». Предметы сочетаются с глаголами хранения — появления — исчезновения (механизм воспоминания/ забывания): образ остался, возник, всплыл, исчез, растаял... в памяти. «Знаки присутствия» сочетаются с глаголами хранения — исчезновения: след остался, отложился, исчез... в памяти. И не сочетаются с глаголами появления: *след возник, всплыл... в памяти.

Предметность связана также с двумя выделенными в работе типами памяти: интровертивной и экстравертивной. Первая воспроизводит образы, картины, воспоминания: в памяти возникла картина прошлого. Вторая как бы наделяет предметы реальности символической функцией: подарок на память, памятная вещь.

(2) Наличие границ. Метафорические словосочетания: чей-л. образ запал в память; что-л. выпало ... из памяти и т.п., — формируют представление о

пересечении символических границ памяти, «размещенной» внутри человека Память также имеет временнЫе границы, совпадающие с границами прошлого (память - хранительница прошлого).

(3) Параметричность. Определяющим для памяти является параметр глубины: выплыть из глубины памяти.

(4) Проницаемость. Память остается закрытой для «чужого глаза». Нельзя сказать: *заглянуть в чью-л. память, *догадаться о чьих-л. воспоминаниях. Воспоминание не подлежит обмену, на него нельзя ответить, его нельзя разделять или не разделять: * обмениваться воспоминаниями', *ответить воспоминанием на воспоминание. (Ответное воспоминание возможно только как текст, как ответный рассказ «другого», который обозначается фразеологизмом поделиться с кем-л. своими воспоминаниями).

Воспоминания, таким образом, могут быть общими, но не разделенными, в отличие от мыслей и чувств. Это, вероятно, связано с тем, что они по-разному актуальны: мысли и чувства проспективны, воспоминания всегда ретроспективны.

(5) Подконтрольность внутреннему зрению и говорению. Наблюдая «внутренним зрением» за бесконтрольным и безотчетным, и оговаривая его с помощью визуальных метафор, человек освобождается от абсолютной власти бессознательных процессов.

§ 2. «Пространственные метафоры памяти: словосочетания, метанар-ративы, литературный текст». В параграфе дан анализ пространственных метафор памяти на материале фразеологизмов, метанарративов (фрагментов текстов философов, социологов, психологов) и литературных цитат (произведений В. Набокова). Определены факторы, обусловливающие разнообразие пространственных метафор памяти.

Память концептуализируется как: а) фиксирующая поверхность: откла-

дыватъся, оставлять след/отпечаток... в памяти; б) трехмерное пространство: в глубине памяти; в) репродуцирующее пространство: что-л. всплывает, воскресает...в памяти. Память регулярно обговаривается и интерпретируется в разных типах дискурса, что приводит к возникновению новых метафор памяти. Их число и разнообразие зависит от следующих причин.

(1) Отношение к эволюционным процессам. Появление новых (актуальных) метафор памяти связано развитием новых технологий. В когнитивной психологии, например, метафору памяти-хранилища сменяет метафора памяти-контейнера, а затем метафора памяти-процессора, хранящего информацию. Как отмечают Лэмбек и Антзе, независимо от характера сравнения, память всегда предметна и опредмечена,

(2) Области знания. Разные науки используют разные метафоры памяти. 3. Фрейд часто пользовался концептуальным описанием: память расположена как бы под настоящим или спрятана за экраном. В психоанализе память концептуализируется также как сила, противостоящая контр-силе подавления. Отмечается сходство памяти с мечтой: и та, и другая представляют собой сгущенные (сжатые) символы.

Определяя историческую память, П. Нора использует развернутую метафору. Память превращается в «местоположение», в посещаемый памятник, постепенно переставая быть контекстом, обитаемой местностью. Развалины памяти становятся предметом реконструкции, а все мы превращаемся в отчужденных туристов, посещающих свое прошлое.

(3) Социальная страта. Отношение к прошлому (Кто говорит?). В социуме существуют группы людей, заинтересованных и не заинтересованных помнить свое прошлое. Для первых память — это исторический памятник, музей или среда обитания. Для вторых, например, для определенной части эмигрантов она состоит преимущественно из купюр и пробелов.

(4) Индивидуальный вкус и авторское видение. В произведениях В. Набокова, для которого память — это ключевое понятие, встречаются такие метафоры: память — помещение, комната, здание; память — театральная сцена; память — чувствующая поверхность; память — страна; память — карта; схема маршрута. Память часто выступает как среда обитания героев, хранительница образа пространства: земли, ландшафта, маршрута путешествий, помещения. Память в произведениях В. Набокова — это топографическая карта прошлого.

§ 3. «Среда памяти: способы формирования». В параграфе рассматриваются метафоры памяти, которые описывают контролируемую/неконтролируемую деятельность сознания, связанную с процессами запоминания, забывания, воспоминания. В языковом представлении контролируемость/неконтролируемость работы сознания обусловлена ответом на вопрос: КТО/ЧТО формирует среду памяти? Возможны три варианта ответа.

1. Человек формирует среду памяти и/или активно на нее воздействует. Предикаты описывают:

(1) локализацию и хранение вещей: человек хранит, удерживает, фиксирует ... что-л. в памяти; зарубил себе в памяти = 'Я помню / стремлюсь запомнить, запоминать';

(2) поиск вещей в памяти: человек роется, ищет что-л., находит что-л. ... в памяти — 'Я вспоминаю, вспомнил / припоминаю, припомнил/ пытаюсь вспомнить / пытаюсь припомнить';

(3) воспроизводство и реставрацию вещей: человек вызывает, освежает... что-л. в памяти — 'Я вспоминаю, вспомнил/припоминаю, припомнил';

(4) удаление вещей из памяти: человек вычеркивает, выбрасывает, вымарывает ... что-л. из памяти; стирает память о ком-л. = 'Я забываю, забыл / стремлюсь забыть'.

2. Вещи формируют среду памяти. (Расположение вещей в памяти является объектом наблюдения «Ясозерцающего».) Предикаты описывают:

(1) локализацию и хранение вещей: в памяти что-л. (воспоминание, образ, картина...) откладывается, сидит, оставляет след ...; в память что-л. (образ, фраза...) врезалось, запало, заронилось ... = 'Я запоминаю / запомнил; Я помню, что-л. запоминается, запомнилось, что-л. помнится';

(2) появление/возникновение вещей: в памяти что-л. всплывает, возникает ...; из глубин памяти что-л. появляется ...= 'Я вспоминаю, вспомнил/припоминаю, припомнил; что-л. вспоминается, вспомнилось/ припоминается, припомнилось';

(3) трансформацию вещей, изменение контура, освещения: в памяти что-л. стирается, тает, смазывается, сияет... = 'Я вспоминаю, вспомнил/припоминаю, припомнил/забываю, забыл/помню неотчетливо; что-л. вспоминается, вспомнилось/припоминается, припомнилось/забывается, забылось';

(4) исчезновение в памяти что-л. пропадает, теряется...; из памяти что-л. выпадает, изглаживается ...= 'Я забываю, забыл/запамятовал (= образовался пробел); что-л. забывается, забылось'.

3. Память формирует свою среду. Предикаты описывают:

(1) локализацию и хранение вещей: память сохраняет что-л. вбирает в себя что-л. = 'Я помню/запоминаю, запомнил';

(2) воспроизводство вещей: память воскрешает что-л., воспроизводит что-л., возвращает куда-л... = 'Я вспоминаю, вспомнил/припоминаю, припомнил'.

В ситуации 1 (контролируемая деятельность сознания) человек сам создает среду своей памяти. Он — владелец своей памяти и своего прошлого, в которое он инвестирует свои желания. (Память — это мною созданное диахро-

ническое зеркало моего «Я»), Выстраивая воспоминания в некотором порядке, он сам становится частью этого порядка.

В ситуациях 2, 3 (неконтролируемая деятельность сознания) среда памяти содает-ся. Человек продолжает быть частью выстроенного порядка воспоминаний. Однако происходит смена ролей: порядок устанавливается не самим человеком, а как бы для него. Он утрачивает функции хозяина памяти/воспоминаний, становясь зрителем, наблюдателем, адресатом воспоминаний.

§ 4. «Память и зрение». В параграфе исследуется области концептуального согласования памяти и зрения. Описан механизм взаимодействия зрительных образов актуального настоящего и образов прошлого. Рассмотрены зрительные метафоры памяти в произведениях В. Набокова.

И память и зрение (увиденное) имеют отношение к истинности. Они концептуализируются в языке как источники объективной, достоверной информации. Они могут свидетельствовать. Для свидетельства человеку достаточно видеть и запомнить увиденное, т.е. быть оче-видцем событий.

Каузальная связь памяти и зрения (То, что мы видим — мы помним) проявляется в «технологии» запоминания. Стремление запомнить (надолго сохранить чей-либо образ в памяти) сопровождается интенсивным, пристальным взглядом, направленным на объект запоминания.

Связь прошлого с актуальным настоящим осуществляется через сопоставление зрительно воспринимаемого образа с образом памяти. В каждый конкретный момент благодаря памяти объект воспринимается целостно и тождественно самому себе. На отождествлении с образом прошлого строится узнавание. Например, взрослому человеку можно сказать: Я помню тебя еще совсем ребенком. Это означает: 'с точки зрения говорящего, образ ребенка, сохраненный памятью, и образ взрослого человека, восприни-

маемый в актуальном настоящем, относятся к одному и тому же лицу'. Отождествление образов прошлого с образами настоящего формирует представление о непрерывности времени, обусловливает возникновение чувства времени, или «интуиции времени» (Э. Кассирер).

Концептуальное согласование памяти и зрения проявляется в зрительных метафорах памяти. В произведениях В. Набокова, например, память представлена серией зрительных метафор. Она уподоблена: оптическому прибору; и зрителю, использующему оптический прибор; человеку с хорошим / плохим /особым, «творческим» зрением.

§ 5. «Живописное пространство памяти». В параграфе исследуется моделируемое языком визуальное внутреннее пространство памяти (То, что мы помним, мы как бы видим). Пространство памяти имеет сходство с произведениями живописи/изобразительного искусства по следующим компонентам:

• память имеет перспективу;

• возникающие в памяти образы имеют композицию, которая выражается соотношением ближнего и дальнего плана;

• пространство памяти характеризует градация светлого и темного (в живописи это имеет название светотень);

• пространство памяти язык передает в цвете.

Каждый из перечисленных компонентов представлен языковыми метафорами, которые описывают неконтролируемую деятельность сознания, связанную с формами языковой концептуализации воспоминания, припоминания, забывания. В работе эти компоненты подробно проанализированы.

Перспектива. Четкость / нечеткость, цельность / фрагментарность образа создают две разные перспективы в пространстве памяти: хронологическую и психологическую.

Если в памяти образы выстраиваются последовательно от менее четкого, фрагментарного и соответственно более далекого воспоминания к более четкому, цельному и соответственно близкому по времени воспоминанию, то в памяти конструируется хронологическая перспектива. Прошлое выстраивается в памяти в хронологической последовательности: образы далекого прошлого фрагментарны (лишены цельности), абстрактны (лишены деталей и подробностей), они имеют нечеткие, размытые контуры. Наоборот, образы недавнею прошлого - цельные, они насыщены деталями и подробностями, они описываются как четкие и ясные. Об отдаленном прошлом мы говорим: смутные воспоминания; в памяти уцелело / сохранилось немногое; о прошлой жизни память не сохранила почти ничего; из памяти изгладилось что-л. (детали, подробности, почти все); а также: неясное, бледное воспоминание; обрывочные, отрывочные воспоминания и т.д.

Психологическая перспектива памяти предполагает такой порядок расположения образов, а также степень их четкости, яркости, цельности и детальности, который зависит не от временной удаленности события, ставшего «прототипом» образа, но от силы и продолжительности его психологического воздействия на живущего в актуальном настоящем человека и (частично) от осознанных/неосознанных предпочтений.

Хронологическая перспектива объективна, она соответствует естественному положению дел, психологическая — субъективна и во многом зависит от точки зрения человека. Фраза: Прошло уже столько лет, что в памяти остались лишь какие-то смутные воспоминания — описывает естественный процесс забывания. Психологическая перспектива — это, как правило, некоторое отклонение от нормы, поэтому высказывания типа: Столько лет прошло, а память сохранила все, до мельчайших деталей! — содержат элемент неожиданного. Психологическая перспектива часто обозначается по-

средством клише: так и стоит перед глазами.., как если бы это было вчера.., все так о/сиво.., никогда не забуду, как.., пока жив(а) буду, буду помнить, как.., век не забуду, как... и т.д. Это также подтверждается литературными примерами.

Деятельность сознания может описываться как импульсивная (неконтролируемая) смена обеих перспектив: в памяти могут чередой выстраиваться события недавнего прошлого (хронологическая перспектива) или неожиданно из глубины памяти всплывать далекие воспоминания, а затем постепенно стираться и угасать, уступать место другим образам (психологическая перспектива). Языковое пространство памяти необычайно изменчиво и подвижно, в его изменении можно усматривать регулярные выстраивания новых смысловых связей и параллелей, что делает память родственной воображению.

Бесконечно меняющееся языковое пространство описывает основной механизм памяти', забывание — припоминание.

В хронологической перспективе можно усмотреть определенную аналогию с прямой перспективой, открытой художниками Ренессанса. Задавая временнУю последовательность событий, она также согласуется с повествовательными жанрами. Она обусловливает композицию устных рассказов и письменных текстов: исторических, мемуарных, дневниковых; свидетельских показаний. Хронологическая перспектива акцентирует время.

Психологическая перспектива содержит элементы обратной перспективы, характерной для Византийских и русских икон; искусства примитива, детских рисунков. Выстраивая события прошлого по шкале значимости и актуальности, она согласуется с поэтическими жанрами. В повествовательных жанрах она влияет на отбор и выделенность значимых эпизодов текста. Психологическая перспектива акцентирует не время, но пространство, подвергая его семантической деформации.

Продолжение и развитие темы перспективы в языковом пространстве памяти мы находим в авторских примерах. Помимо хронологической и психологической перспектив памяти в них детально разрабатывается соотношение ближнего и дальнего планов; образа и фона.

Пульсирующая память строится на контрастах возникновения/ присутствия - частичного присутствия - исчезновения/отсутствия образов, картин. Происходит чередование образа — фона — пробела. В памяти выстраивается хронологическая или психологическая перспектива.

Соотношение ближнего и дальнего плана. Отношение ближнего и дальнего плана, лишь обозначенное в устойчивых словосочетаниях (четкость/нечеткость, яркость/блеклость, цельность/фрагментарность) получает развитие в литературных примерах. Анализ их позволил выделить следующие ситуации: 1) возникновение целостного образа/образов на ближнем плане; 2) возникновение деталей образа на ближнем плане; 3) возникновение образа на ближнем плане и появление фона на дальнем плане; 4) трансформация образа, перемещение его на дальний план; 5) трансформация образа, замещение одного образа другим; 6) выделение общего фона, образ на ближнем плане отсутствует; 7) образование пробела.

Градация светлого и темного. В памяти, как и в картине, существуют градации светлого и темного. Память мыслится как неосвещенное пространство, ср.: отыскивать что-л. в темноте памяти. В темноту/полумрак погружено прошлое, ср.: из темноты прошлого, из полумрака прошлого, - а также то, что (временно) забыто. Таким образом, темнота памяти проявляет разъединенность неактуального прошлого и актуального настоящего. Она маркирует границы между прошлым и настоящим, актуальным/неактуальным. Световые метафоры, наоборот, соединяют прошлое с актуальным настоящим. Анализ примеров позволил выделить следующие ситуации, при которых используются метафоры света.

(1). Память описывается как хранилище прошлого, в котором ярким светом выделены наиболее памятные эпизоды, то, что практически не подвержено процессу забывания. В текстах используются метафоры: блестит, сияет, освещает, - обозначающие яркий, ровный (не внезапный) свет.

(2). Освещенная/залитая ярким светом память описывается как эманация духа. Она связана с подъемом творческой энергии, с сильным эмоциональным переживанием. Это действие не является внезапным и может описывать достаточно длительный процесс, поэтому выбираются такие слова: заливать, затоплять ярким светом.

(3). Внезапное неконтролируемое воспоминание описывается с помощью метафор и сравнений, обозначающих внезапное возникновение яркого света: вспышка, молния, сверкнуть, разом осветиться, вспыхнуть. Оно сближается с иррациональным пониманием, которое описывается также с помощью световых метафор: озарить, осенить (Б.Л. Иомдин).

(4). Внезапное неконтролируемое воспоминание, описываемое с помощью световых метафор (разом осветиться, вспыхнуть и др.), может оставаться в границах чистого восприятия и не быть связанным с иррациональным пониманием. При этом оно обязательно связано с восприятием актуального настоящего, которое стимулирует внезапное воспоминание. Эта связь имеет не причинно-следственный (как в рассмотренной выше ситуации 3), но ассоциативный характер.

Цвет. Яркое-неяркое, многоцветное-одноцветное импликативно связаны с представлением о быстроте / легкости запоминания. Яркое, многоцветное быстрее фиксируется зрением (ср. Бросаться в глаза; броский=яркий цвет) и быстрее запоминается.

§ 6. «Семиотическое пространство памяти». Память охарактеризована в параграфе как семиотическое пространство, создающее бесконечное число смысловых комбинаций.

Пространство памяти неоднородно. В нем выделенные места, имеющие семантическую насыщенность, чередуются с семантически «разреженными» — пробелами." А. Бергсон называет это «градацией степеней напряжения», пациент А. Лурия - «сгустками». В работе высказывается предположение, что пространство памяти, которое по ряду параметров сходно с живописным, регулярно искривляется (деформируется). Искривление пространства памяти связано со «смысловой перепланировкой мира» (термин Ю.Н. Тынянова). Оно представлено в языке через меняющееся соотношение ближнего и дальнего планов, образа и фона, которые описывают процессы припоминания/воспоминания/забывания.

Память структурирована как язык (ср. ткж. точку зрения Б. Гаспарова, рассматривающего язык как мнемоническую среду). В ее пространстве возникают синтагматические и парадигматические (например, ассоциативные) связи, благодаря которым между фрагментами прошлого и образами, воспринятыми в актуальном настоящем, выстраиваются смысловые комбинации, ведущие к появлению нового смысла.

Анализ литературных примеров позволил сделать несколько наблюдений, касающихся семиотической природы памяти.

(1) Аналогия между воспоминаниями и фотографиями, кадрами фильлш, сформировавшаяся в языке и культуре, имеет устойчивый характер. Картины прошлого, возникающие в памяти, могут быть статичными (как фотографии) и динамичными (как кадры фильма).

(2) Воспоминания часто представляют собой контаминацию непосредственного впечатления и его опосредованной интерпретации.

(3) Социальные символы глубоко инкорпорированы в личную память че-

ловека, что находит подтверждение и в литературных, и в документальных текстах (дневниках). Образы личной памяти могут иметь социокультурные коннотации.

§ 7. «Звуковые, вкусовые и тактильные образы в памяти». Распределение соматических чувств вокруг памяти проявляет характер перцептивного восприятия человеком окружающего мира, а также степень отрефлексиро-ванности и когнитивной обработки образов, воспринятых разными чувствами. В параграфе на материале сочетаемости и литературных примеров рассматриваются слуховые, вкусовые и тактильные образы в памяти. Обсуждается влияние запаха на пробуждение памяти.

Образы, воспринятые основными чувствами, могут сохраняться в памяти, ср.: эта мелодия / его голос ... до сих пор звучит в моей памяти; память хранит вкус бисквита, запах духов, мягкость и шелковистость детских волос... Однако анализ литературных примеров показывает, что обоняние, осязание и вкус обычно не создают образов «в чистом виде». Они служат для активизации памяти. Тактильные, вкусовые, обонятельные впечатления могут также сопровождать зрительное и слуховое восприятие. Благодаря этому возникает синтетический образ-воспоминание, в котором соединяются разные формы восприятия.

Слух настроен на память в меньшей степени, чем зрение и в большей, чем остальные чувства. Можно сказать: вслушиваться в память, голоса памяти (аналогично: вглядываться, всматриваться в память). В отношении вкуса, обоняния, осязания похожие конструкции не используются, ср.: * внюхиваться в память, *притрагиваться к памяти...

Чувство времени в человеке, разграничивающее настоящее и прошлое, основано на перцептивном восприятии реальности. Соматические чувства служат отождествлению вещей настоящего с вещами прошлого. В

языковом описании и в литературных примерах память воспроизводит не только сам образ, но и способ восприятия реальности прошлого, благодаря которому образ был сформирован.

Глава четвертая: «Функции памяти. Память и время (память-

прошлое)»

§ 1. «Образы трансцендентного». В параграфе на материале фразеологии рассматриваются области концептуального согласования: а) память — эомическая вечность; б) жизнь — память — вечность уб смерть — забвение; в) образ бессмертия и общественная память. Подробно анализируются смысловые параллели: жизнь и смерть — с одной стороны, общественная память и общественное забвение — с другой. Обсуждаются отношения между жертвенной смертью («на благо общества») и наградой памятью.

Память жгивущих выступает как символическое пространство, в котором продолжается жизнь умерших. Она концептуализируется как пограничная область между бытием и небытием, как место символической встречи живых и мертвых. Существует представление о том, что живущие, вспоминая умерших (воскрешая их образы в своей памяти), продлевают их символическое существование.

В работе описан концепт следа как символического знака памяти', по следам в памяти восстанавливают, вспоминают, воспроизводят. Обретая свое развитие в метафизических и религиозных контекстах, сохраненный след соединяется с идеями вечности и бессмертия, а несохраненный (уничтоженный) — забвения и небытия.

В реферируемой работе также рассматривается: риторика траурных речей и некрологов, выстроенная вокруг концептуального поля памяти; ритуалы исполнения долга памяти, ср.: отдать дань памяти, благодарная память потомков. Описывается сакральный смысл перформативного акта клятвы

памятью матери или отца. Отмечается устойчивость контекстного употребления памяти как квазисинонима бессмертия и вечности.

§ 2. «Реверсивная функция памяти: возвращение в прошлое». В параграфе рассматриваются устойчивые метафорические сочетания, описывающие мысленное воспроизведение в памяти фрагментов прошлого, характерное для ситуации воспоминания/припоминания. Воспоминание может быть контролируемым: по памяти восстанавливают...или неконтролируемым: в памяти что-л. встает... Язык описывает его как обратное движение: вернуться в памяти к чему-л., в памяти воскресло... Припоминая, человек как бы движется в своей памяти из настоящего в прошлое. Это движение имеет определенное сходство с моделью Традиционного пути, в которой люди идут по следам своих пред-шественников: они обращены лицом в прошлое.

Анализ сочетаемости показывает, что с глаголами воскреснуть, ожить, имеющими религиозные и магические аллюзии, хорошо сочетаются память, а также душа / сердце, но не голова/ум, ср.: что-л. воскресло / ожило в памяти, в душе, в сердце и плохо: * что-л. воскресло / ожило в голове, в уме. В работе высказывается предположение, что на сочетаемость слова оказывает влияние связь памяти с религиозным типом дискурса.

Обращение к памяти позволяет эмоционально и интеллектуально переживать прошлое, которое может выступать как альтернатива настоящему, ср.: жить прошлым/воспоминаниями, уйти в прогилое. Реверсивная функция памяти (перефразируя Ж. Бодрийяра) позволяет человеку цшслически-контролируемо переживать процесс своего существования, символически преодолевая неподвластное в своей необратимой событийности реальное существование.

Глава пятая: «Мифологические мотивы в языке».

§ 1. «Хаос». В параграфе исследуются области концептуального согласования между мифопоэтическими представлениями и современными употреблениями, а также современными интерпретациями конструкта хаос. Выделяются следующие мифологические мотивы.

(1) В современном употреблении хаос может иметь импликации либо еще, либо уже не порядок, соединяя в себе смысловые компоненты "пред- и постпорядка', что кореферентно идее неструктурированного времени, единства начала и конца, бесконечности, воплощением которой в античной философии является хаос. Порядок зарождается из хаоса, но хаос рождается из порядка.

(2) В мифологии хаос амбивалентен: он — и ядовитый отход миротворе-ния, и энергетический источник мироздания. В языке и культуре хаос сохраняет смысловую амбивалентность, присущую мифологическому хаосу: наряду с идеей опасного хаоса, угрожающего мировому порядку, также реализуется идея животворного начала хаоса (ср.: хаос звуков, красок...).

(3) Генезис мира предполагает рождение из хаоса космоса, порядка и власти (порядок устанавливает тот, кто имеет власть). В большинстве контекстов анархия (этимологически связанная с «безначалием», «безвластием», «беспорядком») противопоставляется порядку. Хаос и анархия обнаруживают концептуальную близость и часто встречаются в одном контексте. Как социально-политическую аллюзию на космогонические мифы, описывающие рождение космоса из хаоса, в работе рассматривается появившийся накануне революции лозунг: Анархия —мать порядка.

(4) Структурные элементы мифологического противостояния космоса силам хаоса угадываются в формах интерпретации некоторых фактов новейшей истории, например, в текстах массмедиа международный терроризм определяется как носитель свойств хаоса, а «все цивилизованное человечество» — свойств мирового порядка.

В работе описываются также случаи расхождения мифологического мотива и языковых реализаций. «Мифологическому» хаосу, который мыслится как пустота ('зев', 'зевание', 'зияние', 'пустое протяжение') противопоставлен хаос, обозначающий помещение со множеством неупорядоченных вещей. Идея пустоты трансформировалась в идею беспорядочной заполненности пространства вещами - «овеществленной пустоты». В сопоставлении с античными представлениями о хаосе это значение можно рассматривать как результат культурно-языковой энантиосемии. На тенденцию к «овеществлению» хаоса (развитие утилитарной семантики конструкта) указывает также активно идущий процесс именования вещей: водопад Каменный Хаос, торт Хаос, магазин Белый Хаос и др.

§ 2. «Чувства». В параграфе исследуются области концептуального согласования между мифопоэтическими представлениями и современными употреблениями конструктов, обозначающих чувства. Сопоставление русских фразеологизмов, образуемых именами чувств, с немецкими и английскими эквивалентами показывает, что ряд социокультурных конструктов имеет выраженные черты универсальности. Обсуждается проблема культурной реконструкции мотивационной базы имен чувств. Выделяются следующие мифологические мотивы.

(1) Мотив перемещения чувств во внутреннем пространстве - проникновение в душу, сердце: а) нейтральное: русск. какое-л. чувство пришло, вошло в душу (в сердце), нем. ein Gefühl kommt an, senkt sich ins Herz; б) агрессивное: русск. какое-л. чувство закралось в кого-л., нем. ein GefUhl beschleicht mich; русск. какое-л. чувство (тоска, горе) поразило кого-л. нем. ein Gefühl schlägt in j-n. wie ein Blitz ein, ein Gefühl verfolgt mich; в) вселение: русск. в сердце поселилась скука; тоска ложится на сердце; нем. Trauer überkommt mein Herz, legt sich auf mein Herz.

(2) Мотив борьбы человека с чувством. Она имеет несколько стадий: а) нападение чувства: русск. грусть / тоска нападает на кого, наваливается на кого; нем. Gefühle erfaßen mich, Wut packt mich; б) противостояние чувству: русск. бороться со скукой, превозмогать скуку; нем. gegen die Langeweile ankämpfen; в) победа над чувством: русск. пересилить, избыть тоску, одолеть грусть, разогнать печаль; нем., seine Trauer überwinden, sich die Langeweile vertreiben; г) победа чувства: русск. скука одолела, тоска извела; нем. Zorn überwältigt mich.

(3) Мотив смерти. Метафора смерти (как правило, в роли интенсификато-ра) описывает отрицательные чувства: русск. тоска смертная; скука смертная; смертельная', нем. sterbenslangweilig, mörderische Langeweile, sterben. Мотив смерти выражен также такими характеристиками: а) холод: русск. кровь стынет в жилах от ужаса; нем. das Blut stockte in den Adern; б) потеря рассудка: русск. впасть в безумие от горя/с горя; нем. vor Wut wie von Sinnen sein, besinnungslos vor Wut sein (безумие как метафора смерти является очень древней; она относится к периоду, предшествующего земледелию (О.М. Фрейденберг)); в) неподвижность русск. остолбенеть, окаменеть от страха; нем. vor Angst erstarren, regungslos sein, wie gelähmt sein.

(4) Мотив животного, зверя. В устойчивых словосочетаниях проявляется в качестве интенсификатора: русск. звериное, зверское, животное чувство; нем. sich fühlen wie ein Tier, wilde Wut, Sauwut, англ. wild rage, animal passion.

О человеке в состоянии сильного гнева, бешенства говорится, что он русск. как бешеный зверь, как бешеное животное.

В работе показано, что ряд устойчивых употреблений, свойственных современному русскому языку, проявляет некоторый набор мифологических мотивов, которые, как правило, не осознаются говорящим и относятся к области культурно-бессознательного. Они могут стать объектами культурной реконструкции и культурного комментирования.

§ 3. «Красота». В параграфе исследуются мифологические характеристики красоты. Рассматривается область концептуального согласования красоты с конструктом власть. Собственно позиция эстетической оценки определяется как созданная культурой и существующая в ней необходимость, которая сопутствует идее порядка, космоса, гармонии и порождает нарративы о красоте.

Образ красоты согласуется с мифопоэтическими представлением о космосе, жизни, свете. В разных типах дискурса красота семантически объединена с гармонией, порядком и противопоставлена хаосу, коррелирующему с деструкцией, дисгармонией, беспорядком.

Олицетворение эстетической оценки проявляется в образах:

(1) космической красавицы («космической Афродиты») — богини, наделенной чертами эстетически отмеченного космоса, персонифицированного образа Вселенной;

(2) смертной женщины, обладающей верховной властью: царица / царевна, принцесса, героиня;

(3) «природной» красавицы, получившей социальный статус путем прохождения через ритуал общественного признания.

Красавица является одной из центральных фигур женской власти в «мужском» ряду: герой, гений, вождь, злодей. Как и другие фигуры власти, красавица имеет отношение к славе, к коллективной социокультурной памяти.

Концептуальная близость красоты и власти проявляется в следующих характеристиках.

(1) Отношение к свету: постоянные световые эпитеты характеризуют царей, цариц и красавиц. Красота воздействует на зрение и на свет: она ослепляет и затмевает.

(2) Метафоры и сравнения. Красавице приписывается величие: величавая красавица. Ее сравнивают с властными фигурами: богиней, царицей, короле-

вой, принцессой.

(3) Реализация функции женской власти над мужчинами по моделям: красавицы — царицы / королевы (социальный аспект); красавицы-колдуньи (магический аспект). Красавица пленяет гения (Пушкин — Гончарова), героя {Антоний — Клеопатра), мудреца (Соломон — Суламифь), вселенского злодея (Демон — Тамара).

(4) Сюжетообразующее начало, нарративное ожидание. Красавица порождает поле соблазна и поле действия. В мифопоэтических текстах созданы образы: спящей красавицы — ее надо разбудить; царевны-Несмеяны — ее надо рассмешить; красавицы- Елены — ее надо похитить (Парису), а потом ее надо отвоевать (Менелаю).

Отмечается также мотив жертвенной красоты: красавиц приносят в жертву. На связь красоты с жертвой указывает также этимология.

Конструкт красавицы включен в разные дискурсивные практики. При этом и элитарная, и масс-культура имеют общий модус: они воспроизводят ценностный аспект красоты, что способствует формированию воли к красоте, одному из проявлений воли к власти.

В работе показано, что в языке и культуре создан также образ профанной красавицы, в котором функция власти либо редуцирована, либо полностью утрачена. Профанная красавица представлена: а) синонимами: красотка, краля, милка, куколка, картинка...-, б) порнографическими контекстами; в) сочетаниями с названиями профессий, социального статуса: красавица архитектор, красавица любовница, красавица секретарь...', г) комплиментарными апеллятивами: Дай ручку, погадаю, красавица!).

Заключение

В Заключении подводится итог проделанной работы, формулируются результаты и выводы, полученные в области анализа вербальных социокультурных конструктов. Определяются перспективы дальнейшего исследования.

Содержание диссертации отражено в следующих публикациях автора:

Монографии

1. Брагина Н.Г. Социокультурные конструкты в языке. - М.: Гос. ИРЯ им. A.C. Пушкина, 2005. - 360 с.

2. Брагина Н.Г. Имплицитная информация и стереотипы дискурса (гл. 1, раздел 3) // Имплицитность в языке и речи. / Отв. ред. Е.Г. Борисова, Ю.С. Мартемъянов. - М.: Языки русской культуры, 1999. - С. 43-57. - (Коллективная монография).

Статьи в сборниках научных трудов и журналах

3. Брагина Н.Г. Память и прошлое: языковые образы, культурные практики // Изв. РАН. - Сер. лит. и яз. 2003. Т. 62. - №5. - С. 3-13.

4. Брагина Н.Г. Язык и культурные конвенции: хорошая vs плохая память. // «Вестник РУДН. Серия: Русский язык нефилологам. Теория и практика». -№6.2005. .-С. 73-81.

16. Брагина Н.Г. Толкование слов и их сочетаемость в Учебном толково-сочетаемостном словаре. // Болгарская русистика — No 5, 1989. — С. 54-59.

15. Брагина Н.Г. Об асимметричной сочетаемости антонимов. // 7-ой Международный конгресс МАПРЯЛ. Русский язык и литература в общении народов мира. Проблемы функционирования и преподавания. / Отв. ред. Ю.А. Бельчиков. . -М.: 1990 . - С. 15-19.

14. Брагина Н.Г. Имена чувств и их лексические коллокации в контексте культуры. // Семантика языковых единиц. Доклады 4-ой международной конференции. Ч. II. Фразеологическая семантика, словообразовательная семантика. - М„ 1994. - С. 7-10.

13. Брагина Н.Г. Фразеологические рассказики. // Mitteilungen fiter Lehrer slawischwer Fremdsprachen. ' 73 Juni 1997. Herausgegeben vom Verband der Russischlehrer Oesterreichs. - Wien. - S. 50-58.

9. Брагина Н.Г. «Во власти чувств»: мифологические мотивы в языке // Славянские этюды. Сборник к юбилею С. М. Толстой / Отв. ред. Е. Е. Левкиевская. - М.: Индрик, 1999. - С. 86-102.

8. Братина Н.Г. Фрагмент лингвокультурологического лексикона. (Базовые понятия) // Фразеология в контексте культуры. / Отв. ред. В.Н. Телия. — М.: Языки русской культуры, 1999. - С. 131-138.

6. Брагина Н.Г, Языковая политика СССР: Фрагменты политической истории русского языка // Russian History / Histoire Russe, 29, Nos. 2-4 (SummerFall-Winter 2002), 511-527.

5. Брагина Н.Г. Языковые образы памяти // Русистика на пороге XXI века: проблемы и перспективы. Материалы международной научной конференции (Москва, 8-10 июня 2002 г.) / Составитель Н. К. Онипенко. - М.: ИРЯ РАН, 2003.-С. 155-157.

7. Брагина Н.Г. «Мифологический» Хаос. (Культурный след в языке) // Космос и хаос: Концептуальные поля порядка и беспорядка / Отв. ред. Н.Д. Арутюнова. - М.: Индрик 2003. - С. 18-31.

10. Брагина Н.Г. Красота: энергия влечения и образ власти // Языки эстетики. Концептуальные поля прекрасного и безобразного / Отв. ред. Н. Д. Арутюнова. - М.: Индрик, 2004. - С. 487-503.

11. Брагина Н.Г. Фразеологические тексты. Память как фразеологический текст И Культурные слои во фразеологических и дискурсивных практиках / Отв. ред. В. Н. Телия. - М.: Языки славянской культуры, 2004. — С. 189-201.

11. Брагина Н.Г. Память и перцепция в языке. // Язык и культура в филологическом вузе. Актуальные проблемы изучения и преподавания. Сб. науч. тр. / Ред.-составитель А.Н. Щукин. — М.: Филоматис 2006. - С. 80-91.

12. Брагина Н.Г. Устойчивые словосочетания: Метафора и миф. // Anzeiger fuer slavische Philologie. Band XXY. Herausgegeben von W. Eismann, К Trost (Hersg.). Akademische Druk-u. Verlangsanstalt Graz / Austria. S. 41-63.

22. Teliya V. et al. Lexical Collocations: Denominative and Cognitive Aspects. // EURALEX 1994 Proceedings. - Amsterdam. 1994. - P. 368-377.

17. BraginaN. "Restricted Collocations: Cultural Boundness". // Geller-stam,Martin; Jaeborg Jerker; Malmgren, Sven-Goeran; Noren, Kerstin; Rog-stroem, Lena;Papmehl, Roejder Catarina (eds). EURALEX 1996 Proceedings. Part I. - Goteborg., 1996. - P. 199-207.

18. Bragina N. Lexical collocations: a dialogue between language and culture. // EUROPHRAS 95. Europaeishe Phraseologie im Vergleih: Gemeinsames Erbe und kulturelle Vielfalt. W. Eismann (Hersg.). - Bohum. 1998 (a). - P. 55-66.

19. BraginaN. Restricted collocations from a cultural veiwpoint. // 3rd International Symposium on Phraseology ISP-3. Proceedings. Stuttgart, April 1st -4th, 1998 / Ulrich Heid. - 1998. - P. 21-31.

23. Teliya V. et al. Phraseology as a Language of Culture: Its Role in the Representation of a Collective Mentality // Phraseology. Theory, Analysis, and Applications. / Ed. by A. P. Cowie Clarendon Press. - Oxford, 1998; 2001. - P. 55 - 75.

20. BraginaN. Stéréotypés in language and culture. H Jeff Bernard ... (eds) Modellierungen von Geschichte und Kultur: Universitaet Graz, 22-24. November 1996 = Modellïng History and Culture Band I / Vol. I, Wien, 2000. - P. 307-322.

21. BraginaN., Lubensky S. Eponyms as cultural key words and their lexicographie description. // EURALEX, 2002 Proceedings. Vol. 1. - Copenhagen. - P. 419-427.

Материалы научных конференций и семинаров

24. Брагина Н.Г. Устойчивые словосочетания и интертекст. // Речевые и ментальные стереотипы в синхронии и диахронии. - М., 1995. - С. 16-18.

25. Брагина Н.Г. Культурный комментарий в словаре. // Proceedings of the International Conférence «Language and the World of Language Speaker». Moscow, 1996.-C. 18.

26. Брагина Н.Г. Память и понимание. Аксиология памяти. // Понимание в коммуникации. 2005. Тезисы докладов международной научной конференции (28 февраля - 1 марта 2005 г., Москва). - М., МГУ, 2005.. - С. 6-7.

27. Брагина Н.Г. Имена лиц в общественной культурно-языковой памяти. // Имя: внутренняя структура, семантическая аура, контекст. Тезисы международной научной конференции. Ч. 1 / Отв. ред. Т. М. Николаева. - М., 2001.-С. 12-15.

28. Брагина Н.Г. О влиянии стереотипных представлений на сочетаемость прилагательных. // Семантико-прагматические и социолингвистические аспекты изучения языка. / Отв. ред. В.Н. Телия. - М., 1990. - С. 38-41.

29. Брагина Н.Г. Языковая номинация и культурные стереотипы. // Языковая номинация. Тезисы докладов международной научной конференции. — Минск, 1996. - С. 7.

30. Телия В.Н. и др. Словарь устойчивых словосочетаний русского языка. Мир человека: идеи, чувства, свойства личности, межличностные отношения и культурные конструкты. // Словарь и культура. Материалы международной научной конференции. - М., 1995. - С. 106-108.

31. Брагина Н.Г. Книга в контексте языка и культуры. // Петряевские чтения -95. Тезисы докладов к чтениям. - Киров (Вятка) 1995. - С.14-15.

32. Телия В.Н. и др. Идеографический принцип и его роль в словарном описании лексических коллокаций. // Идеографический и историко-этимологический анализ славянской фразеологии. - Псков, 1994. - С. 14-15.

33. Брагина Н.Г. Знание языка vs чувство языка. Н 8-ой Международный конгресс МАПРЯЛ. Русский язык и литература в современном диалоге культур. - Регенсбург / Германия 22-26 августа, 1994. - С. 15.

34. Брагина Н.Г. Сочетаемость русского слова и ее диагностические возможности. // Русский язык и литература в общении народов мира: проблемы

функционирования и преподавания. Тезисы докладов и сообщений. Т. 2. -М., 1990.-С. 285-286.

35. Братина Н.Г. Семантика слова и его сочетаемость как лексикографическая проблема. // Проблемы семантики и прагматики. Школа-семинар молодых ученых. Тезисы докладов. / Отв. ред. М.К. Гловипская, Т. А. Михайлова. -М.,МГУ, 1989.-С. 7-8.

36. Брагина Н.Г. К вопросу об о&омороне. // Семантика. Типология. Социолингвистика. Конференция молодых научных сотрудников и аспирантов. -М., 1991.-С. 7-9.

37. BraginaN. Phraseology and the Context of Culture. Conference report. // International Journal of Lexicography, Vol. 13, - No. 1. - P. 29-34.

Учебно-методические работы, программы, государственные образовательные стандарты

38. Брагина Н.Г. Письмо Гл. 8 // Арефьева Т.Л., Богачева Г.Ф., Брагина Н.Г. и др. Повседневное общение. Постпороговый уровень. Русский язык как иностранный. / Под ред. И.Л. Муханова. - М, 2004. - С. 190-207.

ГкИРЯП Зм. MjCtzmup. 200£_ t.

Оглавление научной работы автор диссертации — доктора исторических наук Робинсон, Михаил Андреевич

Введение

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

ПЕРВЫЙ СОВЕТСКИЙ ОПЫТ АКАДЕМИЧЕСКОЙ ЭЛИТЫ

Глава I. Научное сообщество в его отношении к политике и идеологии.69

1. От Февраля к Октябрю: умонастроения и предчувствия.

2 Реакция академических кругов на установление нового политического режима и аресты ученых.

3 Политике - идеологические преследования.

4. Работа по сохранению национального культурного наследия Оживление научной деятельности.

Глава И. Материальные условия существования научного сообщества.126

1. Борьба за физическое выживание, взаимопомощь ученых, невосполнимые утраты: первые годы советской власти

2. Условия жизни славистов: от конца Гражданской войны до «великого перелома».

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

ТРАДИЦИЯ В НАУКЕ: ОТРИЦАНИЕ И НОВАТОРСТВО

Глава I. Новые методологические концепции и отношение к ним академической науки.

1. Славянская филология под натиском марризма.

2. Социологизм и формализм в оценке академической славистики.

Глава II. К.Я. Грот и В.И. Ламанский и отношение к ним «марксистского» славяноведения.

1. К Я. Грот и его восприятие новой эпохи.

2. В И Ламанский: от полного отрицания до апологетики

Глава III. В.Н. Перетц и его научная школа.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

РАЗДЕЛЕННОЕ НАУЧНОЕ СООБЩЕСТВО: РАЗОБЩЕНИЕ И ПОИСКИ ПУТЕЙ К ЕДИНЕНИЮ

Глава I. Научные элиты России, Украины и Белоруссии в их взаимодействии. 366

1. От сочувствия деятельности М С. Грушевского к разочарованию в украинском движении.

2. Русские ученые и первые шаги украинизации' введение национального языка в сферу науки и культуры.

3. Взаимоотношения русских славистов с украинскими учеными.

4. Взаимоотношения русских славистов с белорусскими ученым.

Глава II. Ученые-эмигранты и элита российского славяноведения.432

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

СЛАВИСТИЧЕСКИЕ ИНСТИТУЦИИ АКАДЕМИИ НАУК В ПЕРИОД ЕЕ РЕОРГАНИЗАЦИИ

Глава I. Расформирование Отделения русского языка и словесности как первый шаг в ликвидации самостоятельности Академии наук.477

Глава II. Слависты в годы радикальной ломки Академии наук: период отсутствия координационного славистического центра.517

Глава III. Создание Института славяноведения.552

Введение диссертации2004 год, автореферат по истории, Робинсон, Михаил Андреевич

В начале XX в российская славистика была развитой и поступательно развивающейся областью 1уманитарной науки, имевшей безусловное признание как в самой России, так и за ее пределами. Инициатива созыва международных съездов славистов исходила от русских ученых, идея серии научных трудов в рамках монументальной "Энциклопедии славянской филологии", выдвинутая членом Императорской Петербур1 ской Академии наук В. Ягичем, мо1ла быть реализована прежде всего в России.

Понятие славяноведения в результате своего развития неоднократно претерпевало изменения. В специальных работах Комиссии по истории славистики Международного комитета славистов неоднократно рассматривалась динамика содержания понятия славяноведение. В конце 1970-х годов отмечалось, в частности, что, несмотря на 200-летнию историю славяноведения, "на славистических форумах нередко возникает вопрос о его предмете, который толкуется зачастую по-разному"1. Анализу истории этих толкований было посвящено специальное исследование2.

Первоначально комплексная наука славяноведения со второй половины XIX века стала превращаться в комплекс славистических дисциплин, а «обособление дисциплин славяноведческою комплекса привело через какое-то время к выделению более или менее широко понимаемого комплекса "славянская филология", который нередко стали идентифицировать со славистикой в целом»3. К началу XX века наиболее авторитетным стало определение "славянской филологии", данное В. Я1ичем, причем сам ученый постепенно расширял круг предметов, который она охватывала. В разработанном им проекте "Энциклопедии славянской филологии" предполагались разделы язык, литература, фольклор, религия и правовые обычаи, археология. К предметам славянской филологии и эпиграфику, нумизматику, палеографию, а также "произведения народного духа"4. Русскими учеными высказывались мнения, призывавшие к расширению предмета славяноведения за счет политической, социальной и экономической истории, но ведущие слависты страны в основном придерживались филологической точки зрения и принимали с оговорками формулировки Ягича5.

Изучение широко понимаемой славянской филологии было сосредоточено во Втором отделении - Отделении русского языка и словесности (ОРЯС), ставшем в Академии ведущим. С конца XIX в. оно не только превратилось в центр славистических исследований внутри России, но и занимало ведущее положение "в организации научной работы по славяноведению во всей Европе"6.

Как известно, Устав Императорской Петербургской Академии наук 1836 г. определял ее членов как "первенствующее ученое сословие в Российской империи". К 1917 г. в Академии действительных членов было всею 417, и представляли они вместе с более mhoi очисленными членами-корреспондентами научную элиту России.

В научной литературе существуют различные подходы в трактовке содержания понятия лита. В советский период "сам термин находился под подозрением, предпочитались эвфимизмы" и относился он, прежде всего к части "господствующего эксплуататорского класса"8. В то время утверждалось, что сами теории, разрабатывавшие проблемы существования в обществе различного типа элит - "не что иное, как перепев традиционных взглядов выразителей идеологии эксплуататорских классов"9. Подобные теории относились к явлениям "буржуазной социологии", и более того утверждалось, что "элитаристская политическая теория, в сущности, выражает тенденцию монополистической буржуазии к отходу от принципов буржуазного демократизма"10.

В настоящее время авторы, прежде гневно клеймившие теории элит, обратились к деидеологизированному изложению их содержания. Прежде всею констатируется, что "если суммировать основные значения, в которых этот термин (элита - MP.) употребляется философами, социологами и политологами, то получится весьма пестрая картина"11. В частности, отмечается, что в построениях теоретиков "элитного плюрализма" под элитой понимаются "сравнительно небольшие группы, которые состоят из лиц, занимающих ведущее положение в политической, экономической, культурной жизни общества (соответственно политическая, экономическая, культурная элиты)"12. А сторонниками "ценностной интерпретации элиты" включаются в данное понятие "наиболее квалифицированные специалисты, прежде всего из научной и технической интеллшенции, [.] люди, обладающие качествами, которые воспринимаются в данном обществе как наивысшие ценности"13.

Современные исследователи отмечают также, что «подход политического социолога во многом отличается от культурологическою. Культурологи обычно применяют термин "элита" к выдающимся деятелям культуры, иногда он выступает как синоним "аристократии духа"»14. Но среди разнообразных элит, существующих в обществе, и с точки зрения социологов культурная элита особенно выделяется: «Именно культурная элита всего более соответствует этимологии термина "элита" (или, по крайней мере, наиболее близка к ней) - это лучшие, по-настоящему творческие, талантливые личности. Ибо элита, с одной стороны - это функция, [.] с друюй стороны - это качество. А культурная элита выдерживает критерии качества. В нее входят те, кто внес наибольший вклад в генерирование нового знания (научная элита) или создание новых форм эстетического освоения действительности (художественная элита), наибольший вклад в развитие культуры - российской и мировой»п. Таким образом, члены Академии наук более всего соответствую понятию научной элиты и по своему социальному положению, и по качественным характеристикам. Как отмечается в специальном исследовании, посвященном истории Академии наук в Сант-Петербурге, в канун 1917 i. "Императорская Санк-Петербур1ская Академия наук оставалась неотъемлемой частью государственного аппарата Российской Империи"16,

17 научный и общественный статус членов Академии был "необычайно высок" , а сами они воспринимали "себя как интеллектуальную элиту, ответственную за будущее России"18.

Оценивая преобразования внутри Академии в начале 1920-х годов, специалист по истории науки Э.И. Колчинский отмечал, что "Академия стала трансформироваться из научно-ор1 анизациопного центра, объединявшего научную элиту страны, в систему научных учреждений"19. Анализируя отношения новой власти с Академией, исследователь неоднократно характеризует представителей высшего научного сообщества России как научную20 или академическую21 элиту. Мы присоединяемся к историкам науки в их определении высокою статуса членов Академии наук 1910-1930-х годов.

Октябрьская революция 1917 г. прервала естественный процесс развития славяноведения в России. В обращении ученых к проблемам славистики властям виделся призрак "реакционною славянофильства" и, хуже того, "панславизма". К тому же изучение кирилло-мефодиевской традиции, церковнославянскою языка и памятников славянского Средневековья представлялось богоборческой власти "поповщиной".

Во многом названные обстоятельства долгое время служили препятствием для изучения истории довоенного славяноведения, и в особенности 1920-х годов, когда наличие какого-либо принципиального изменения в области традиционно-филологического славяноведения было совсем не очевидно22. Даже в конце 1950-х годов начальный этап славяноведения советского периода освещался только в историографических обзорах. Некоторые заключения подобного типа статей носили достаточно декларативный характер, отвечавший условиям времени. Так, в статье В.Д Королюка и И.А. Хренова "Ито1И и задачи славистических исследований в СССР (1945-1959)" важнейшим событием, имевшим принципиальное значение в истории отечественного славяноведения, признавалась Октябрьская революция, которая "привела к коренным изменениям в судьбах славянских народов и оказала огромное влияние на развитие славяноведения, вставшего на прочный фундамент марксистско-ленинской методологии"23. Возрождение в конце 1950-х годов традиции проведения международных съездов славистов с их общей филологической проблематикой вызывало острую реакцию со стороны отечественных историков-славистов. В статье подчеркивалось, что представление о славяноведении только как о филологической науке - "пережиток ранней стадии развития этой дисциплины"24.

Отдельные положения названной статьи были повторены и развиты в брошюре "Советское славяноведение. Краткий обзор литературы. 1945-1963", подготовленной сотрудниками Института славяноведения и балканистики АН СССР к V Международному съезду славистов в Софии. Вновь подчеркивалось особое значение Октябрьской революции, повторялись идеологические штампы, возникшие еще в 1920-е годы и требовавшие для успешного развития советского славяноведения на первоначальном его этапе "разоблачения панславистских, великодержавно-шовинистических или наивно-романтических представлений о славянстве"25. Авторы подчеркивали филологический характер дореволюционного славяноведения, а в продолжении этой традиции в послереволюционный период видели его недостаток. По их мнению, и Институт славяноведения в Ленинграде (1931 - 1934) имел исключительно филологическую направленность26.

Год 50-летия Огсгябрьской революции был отмечен публикацией обзоров истории развития и научных достижений различных отраслей знания. Соответствующие публикации появились и в журнале "Советское славяноведение". В.Д. Королюк в статье "Советские историко-славистические исследования (19171967)" повторил многие положения из уже упоминавшихся очерков. Ученый резко разграничил традиции дореволюционною и советского славяноведения. Если первое, являясь по преимуществу филологическим, опиралось на "реакционные славянофильские и панславистские идеи и теории", то второе отбросило реакционные идеи, наполнилось "благородными идеями интернационализма и чувствами революционной солидарности всех пародов" и усвоило марксистско-ленинскую методологию, позволившую "расширить рамки общеславистических исследований за счет включения в них огромной исторической проблематики"27. В.Д. Королюк полагал, что активное развитие историко-славистическо1 о направления началось после постановления Совнаркома и ЦК ВКП(б) от 16 мая 1934 г., отмечавшего и необходимость перестройки исторического образования в университетах. Замедленность такого развития исторической славистики по сравнению с дру1ими историческими дисциплинами ученый видел, без всяких на то оснований, в "сохранении доминирующей роли филоло1 ических исследований"28. По мнению В.Д Королюка, созданный в Ленишраде Институт славяноведения не справился с задачей разрыва с "буржуазным" славяноведением и поэтому его закрытие было закономерным29.

В том же номере журнала был помещен очерк С.Б. Бернштейна "Советской славянской филологии 50 лет"30. По обстоятельствам времени, как нам представляется, ученый не мог избежать повторения штампов о пропаганде дореволюционным академическим славяноведением панславизма. Упрекнув в неприятии революции славистов, эмигрировавших из страны, ученый указал и на большие потери среди ученых в годы Гражданской войны.

С.Б. Бернштейн гораздо подробнее и со знанием конкретного материала остановился на истории первого десятилетия советскою славяноведения. Он высоко оценил не только успехи дореволюционного славяноведения, но и труды целого ряда представителей "старой" науки в области исследования старославянской письменности в 1920-е годы. Бернштейн проанализировал и состояние с преподаванием славистических дисциплин в Московском университете в конце 1920-х годов. Заметим, что сам ученый именно в эти годы был студентом и аспирантом, посвятившим себя славистике.

Касаясь деятельности славистических подразделений Академии наук, С.Б Бернштейн упомянул Славянскую комиссию, отметив ее малую продуктивность. Что же касается Института славяноведения, то в характеристике ею исследовательской проблематики ученый проявил гораздо большую осведомленность, чем ею коллеги-историки. С.Б. Бернштейн отметил, что Институт был ориентирован на изучение широкою комплекса славистических дисциплин, в нем работали секции истории и экономики, языка и литературы, этнографии и фольклора Не останавливаясь на возможных причинах ликвидации Института, ученый выразил сожаление, что он так и не успел серьезно развернуть свою деятельность.

Оценивая ситуацию в 1930-е юды в такой важнейшей части славяноведения, как славянская филология, С.Б. Бернштейн взял на себя смелость открыто констатировать ее действительное положение. В эти i оды «прекратилась подготовка славистов в нашей стране, [.] прекратилась публикация трудов. За все 30-е юды не вышло ни одной книги, посвященпой сравнительной грамматике славянских языков или зарубежных славянских языков. В печати участились резкие нападки на славистику, как на реакционную "лженауку"» .

Не менее резко прозвучали и выводы относительно положения историко-славистических исследований, прозвучавшие в докладе И.М. Белявской "Советское славяноведение за 50 лет" на всесоюзной конференции историков-славистов в Минске (1968). Основным предметом ее внимания была судьба историко-славистических исследований. И.М. Белявская утверждала, что реформы высшего образования конца 1920-х - начала 1930-х годов фактически привели к ликвидации преподавания славяноведения, поэтому "в начале 30-х годов почвы для развития советского славяноведения не было"32. Именно этими "неблагоприятными условиями" И.М. Белявская и объясняла непродолжительное существование Института славяноведения и его закрытие.

К истории отечественного славяноведения В.Д. Королюк еще раз обратился в соответствующей статье в "Советской исторической энциклопедии". Вновь была подтверждена доминирующая роль филологических исследований, характерная для первого периода существования советского славяноведения, который автор определял

1917 -1938 - 39 годами33. Повторялось и утверждение о том, что, овладев марксистско-ленинской концепцией историческою развития, советские ученые "обнаружили реакционность и ненаучность питавших буржуазное русское славяноведение славянофильских и панславистских теорий, борьба с которыми была непременным условием создания в СССР марксистско-ленинскою славяноведения"34. В описании судьбы Института славяноведения В.Д. Королюк учел уточнения С.Б. Бернштейна и отказался от характеристики этою учреждения как исключительно филологического.

Вторую половину 1970-х годов можно считать временем, когда появились первые попытки обратиться к более детальному изучению довоенного периода в истории советского славяноведения. В частности, это было связано и с появлением в Институте славяноведения и балканистики АН СССР в 1975 г. специализированною подразделения - Сектора историографии и источниковедения под руководством В.А. Дьякова. По существовавшим в то время представлениям приоритетной формой реализации научных исследований были коллективные монографии. Исходя из такой практики, на конец 1970-х годов было намечено начало работы над двухтомным коллективным трудом обобщающего характера по истории славяноведения до середины 1960-х годов. Со временем первый том, охватывающий историю славяноведения до 1917 г., трансформировался в отдельное издание, увидевшее свет в 198835. Первым этапом в подютовке второго тома задуманного издания стала работа над биобиблиографическим словарем "Славяноведение в СССР". При подготовке "Словаря" стала очевидной преждевременность замысла коллективного труда по истории славяноведения после 1917 i.

Работы, посвященные изучению реального состояния славяноведения послереволюционного периода, в частности, в стенах Академии наук были достаточно редки, и, несмотря даже на обращение к архивным источникам, носили преимущественно обзорный характер36. Тем не менее, статья К.И. JIoi ачева "Советское славяноведение до середины 1930-х юдов" стала заметным явлением. Автор совершенно справедливо отмечал, что "специальных работ, посвященных отечественному славяноведению 1917 - 1934 гг. (до конца деятельности ленинградскою славистического института Академии наук СССР), нет", что "в 1917 — 1934 гг., как и до революции, отечественную славистику представляла прежде всего и почти исключительно Академия наук", а "уровень внеакадемической довоенной и славистики был весьма невысок"37. Поэтому основное внимание в статье автор сосредоточил на деятельности двух комиссий, существовавших в 1920-е годы при Отделении русского языка и словесности - Комиссии по научному изданию памятников кирилло-мефодиевской традиции и Славянской комиссии, - а также Института славяноведения.

Очевидно, что в период, когда ведущей составляющей советского славяноведения безоговорочно признавалась история, К.И. JIoi ачев видел свою задачу в своеобразной реабилитации славяноведения данною периода, стараясь освободить его от упреков в исключительной филологичности и следовании дореволюционным традициям. Он находил в деятельности комиссий начало комплексного подхода к славистической проблематике и, в этой связи, приводил положение о Славянской комиссии, в котором определялись ее задачи. Один из сформулированных в положении принципов 1ласил: "Комиссия имеет целью научное изучение славянства в историческом, литературном, этнографическом, языковом и других отношениях". К.И. Логачев подчеркивал, что "на первый план выдвигалось историческое изучение славянства"38. В доказательство этою тезиса ученый привел перечень докладов, прочитанных на заседаниях Славянской комиссии39. Развернутое содержание перечисленных докладов К.И. Логачев представил на страницах своего диссертационного исследования, основываясь на протоколах заседаний Комиссии40. Кроме традиционных для славяноведения старославянского языка и истории средневековых славянских литератур, они касались проблем литературы XV111 - XIX веков, фольклора, истории славистики и даже современною состоянии аграрного вопроса в Чехословакии. Заметим, что приведенные К.И. Логачевым данные не могут служить доказательством положения о выдвижении на первый план исторической проблематики: вывод о том, что характер деятельности Славянской комиссии "несомненно, позволяет говорить, что отечественная академическая славистика уже в 1920-е годы приобрела ряд черт, которые свойственны ей в настоящее время"41, представляется не очень убедительным.

В статье представлено и очень сжатое изложение предыстории создания и деятельности Института славяноведения в Ленинграде, содержащее основные выводы из двух глав диссертации К.И. Логачева: "Перестройка славяноведческих подразделений Академии наук в конце 1920-х - начале 1930-х гг." (С. 84 - 95) и

Институт славяноведения (1931 - 1934 гг.)" (С. 96 - 166). Кратко остановившись на истории закрытия Славянской комиссии и на неосуществленных проектах, предполагавших создание вместо нее иных славистических центров внутри Академии наук, исследователь обратился к истории Института славяноведения, во плавленною Н.С. Державиным. Опираясь исключительно на источники из архивною фонда Института, К.И. JIoi ачев пришел к выводу, что окончательный вариант Положения об Институте, определявший его будущую структуру, Державин составил 15 февраля 1931 г.42, и данное заключение утвердилось в работах, посвященных истории Института.

Другим выводом, также на определенное время утвердившимся в науке, стало следующее катеюричное утверждение К.И. Логачева: "Необходимо подчеркнуть, что Институт явился фактически прямым преемником Славянской комиссии"43. Данное положение подтверждалось, но мнению исследователя, тем, что провозглашенное Державиным "отмежевывание от славистического отечественною наследия прошлого было чисто декларативным", о чем "неопровержимо свидетельствуют, во-первых, штат Института, а во-вторых, направления ею работы". Что касается сотрудников Института, то К.И. Лог ачев отмечал: "Из девяти человек, составлявших штат Института в первый год его существования, пять, включая директора Института Н.С. Державина, были ранее членами Славянской комиссии"44. Заметим, что в диссертационном исследовании Логачев высказывается гораздо сдержаннее, отсутствует положение о прямой "преемственности" Института со Славянской комиссией, указывается на то, что Институт "в ряде существенных моментов сохранял преемственность с предшествующим этапом развития отечественной славистики, стараясь, однако, этого особенно не афишировать", и также "сохранил и кадровую преемственность с предыдущим этапом"45.

По-видимому, традиция, сложившаяся в советском славяноведении, считать Институт славяноведения исключительно филологическим учреждением, заставила К.И. Логачева крайне осторожно выразить в статье мнение о том, что "языковедческая тематика отнюдь не занимала в Институте первого места"46. Ограничиваясь даже данными самого исследователя, помещенными в соответствующей главе диссертации, можно смело утверждать, что "языковедческая тематика" фактически отсутствовала в Институте. Анализируя протоколы заседаний Института, К.И. Логачев за три года его деятельности обнаружил только три47 среди нескольких десятков докладов, которые с некоторой натяжкой можно отнести к лингвистике.

Характеризуя тематику, разрабатывавшуюся в Институте славяноведения, К.И. Логачев утверждал: "Подобно Славянской комиссии, Институт одним из важнейших участков работы считал изучение проблем современного славянства"48. Повторим, что сверхзадачей К.И. Логачева было, по нашему мнению, найти в деятельности славистических подразделений Академии наук периода 1920-х - начала 1930-х годов моменты, сближающие "старое" и "новое" славяноведение, а не указывающие на их неизбежную "борьбу". Такая постановка проблемы на фоне всей предшествующей критики этого периода славяноведения имела свое оправдание в конце 1970-х годов. Статья К.И. Логачева и, особенно, его неопубликованная диссертация стали важным шагом в направлении исследования истории отечественного славяноведения довоенного периода.

Начало 1980-х годов ознаменовано появлением статьи В.А. Дьякова "О некоторых аспектах развития славистики в 1918 - 1939 годах"49, поставившей историю довоенного советского славяноведения в широкий контекст развития славяноведения в Европе и прежде всего в славянских странах. Этот же текст с некоторыми изменениями появился в немецком издании50 и в книге, подготовленной в рамках серии "Исследования по истории мировой славистики" Международной комиссией по истории славистики при Международном комитете славистов51.

Основная часть статьи посвящена обстоятельному описанию развития славяноведения в таких странах, как Чехословакия, Польша, Югославия и Болгария, упоминаются и славистические центры Франции и Англии. В.И. Дьяков специально останавливался и на той, иногда весьма существенной, роли, которую сыграли русские слависты-эмигранты в странах своего нового пребывания. Но при затрагивании этой темы нельзя было избежать и соответствующей времени, хотя и несколько смягченной, обобщенной политической характеристики "белоэмигрантов": "Не все они были убежденными и последовательными противниками Советской власти, но уже само эмигрантское положение толкало их к антисоветизму"52.

На фоне развивавшихся славистических исследований в европейских странах положение отечественного славяноведения выглядело достаточно скромно. Останавливаясь на положении, в которое оно попало в России после 1917 г., В.А.

Дьяков отмечал, наряду с эмиграцией "видных славистов", такие отрицательные для науки факторы, как тяжелые условия периода Гражданской войны, ликвидацию славистических кафедр, сокращение издательских возможностей. Вновь как серьезный фактор, мешавший развитию славяноведения, упоминалась политическая ангажированность славистической науки, когда "многие из корифеев дореволюционного славяноведения прочно связали свои имена с дворянско-буржуазными партиями в политике и с реакционными панславистскими доктринами в идеологической сфере" .

Дабы по возможности снять со славяноведения закрепившееся в историографии представление о его политико-методологической ущербности, которое moijio отодвинуть необходимость его исследования в область неактуальных изучений, было декларировано утверждение об освоении и усвоении представителями дореволюционной науки марксистской идеологии и методологии, что априори считалось важнейшим достижением славяноведения интересующего нас периода. Как отмечалось в статье В.А. Дьякова, "понадобилось время и кардинальная перестройка мировоззрения славистов", и при этом "в СССР, несмотря па имевшиеся трудности, слависты активно овладевали марксистско-ленинской методологией"54.

В.А. Дьяков, как и К.И. Логачев, подчеркивали, что "после Октября славяноведение развивалось прежде всего в рамках двух чисто славистических по своим задачам научных учреждений при общесоюзной Академии наук: в Комиссии по изданию памятников кирилло-мефодиевской традиции, руководимой А.И Соболевским (1856 - 1929), и в Славянской комиссии - под председательством П.А. Лаврова (1856 - 1929)". Стремясь выстроить непрерывную линию поступательного развития отечественного славяноведения, В.И. Дьяков, отталкиваясь от слишком категоричного утверждения К.И. Логачева о тематической и кадровой преемственности Славянской комиссии и Института славяноведения, постарался уже напрямую связать эти учреждения. По его мнению, "па базе" уже не только Славянской комиссии, но и Комиссии по изданию памятников кирилло-мефодиевской традиции "в 1931 г. возник возглавлявшийся Н.С. Державиным (1877 - 1953) Институт славяноведения в Ленинграде"55.

В.А. Дьяков проанализировал вступительную статью Н.С. Державина к первому тому "Трудов" Института "Наши задачи в области славяноведения"56, содержавшую новые принципы в подходе как к предмету славяноведения, так и новые методологические установки, обязательные для советских славяноведов. С одной стороны, В.А. Дьяков высоко оценил сформулированное в статье комплексное понимание предмета славяноведения, но с другой, отметил "налет вульгарною социологизма" и приверженность Державина "яфетической теории" Н.Я. Марра57. В научной деятельности Института и его планах Дьяков положительно оценил то обстоятельство, что в них "немалое место заняла историческая проблематика, причем большое внимание уделялось современному положению славянских пародов"58. Дьяков не строил предположений о причинах закрытия Института в 1934 г., а лишь констатировал, что "условия для дальнейшего развития специальною научного учреждения, занимающегося славистическими проблемами, тогда еще полностью не

59 созрели .

Тогда же, в начале 1980-х юдов делались первые попытки определить новые направления в славяноведении послереволюционного периода, возникавшие вне рамок Академии и отходившие от традиционного филологическою понимания предмета. К таковым прежде всего следует отнести статью А.Н. Горяинова "Советская славистика 1920 - 1930-х годов". Автор констатировал, что статьи, "рассматривающие историю славистики на протяжении всего советскою периода, лишь в самой общей форме характеризуют ее развитие до конца 1930-х годов" и что "периоду 20 - 30-х годов специально посвящены только статьи К.И. Логачева о славистической деятельности Академии наук"60.

А.Н. Горяинов попытался определить, какие факторы влияли на изучение славянских народов и "как широко и какими научными силами велось это изучение". Были еще раз перечислены уже отмечавшиеся ранее многочисленные отрицательные факторы, такие, например, как ликвидация научных и учебных центров, перестройка Академии наук, повлекшая закрытие "Отделения русского языка и словесности и работавших при нем комиссий", эмиграция части славистов, отсутствие научных контактов с заграницей61. К благоприятным факторам А.Н. Горяинов относил публикацию документов по внешней политике России на Балканах и мемуаров революционных деятелей из славянских стран, наличие периодических изданий и библиотек в районах проживания в СССР славян-колонистов, большое количество переводов и публикаций на языке оригинала художественных произведений.

Особое внимание ученый уделял работе в СССР ученых-политэмигрантов, характерной чертой работ которых "было обращение к тематике, почти не связанной со славяноведением в традиционном для тою времени понимании как филологической в своей основе отрасли"62. А.Н. Горяинова представил подробный обзор их трудов и публикаций документов, посвященных в основном проблематике Нового и новейше1 о времени, истории рабочего и коммунистического движения. Автор полагал, что эти работы создавали базу, "на которой развертывались славистические исследования" При этом он справедливо замечал: "Разумеется, и общественность и публикаторы причисляли упомянутые издания совсем не к славистике и даже не к истории славянских стран"63. Политэмигранты были инициаторами создания научно-исследовательских учреждений, руководствовавшихся марксистской методологией. Таким образом Горяинов подтвердил высказывавшееся ранее мнение о большом вкладе "зарубежных ученых-марксистов в создание советского славяноведения"64. Не менее важными для развития советского славяноведения автор считал деятельность центров по подготовке национальных кадров проживавших в стране выходцев из славянских стран.

А.Н. Горяинов полагал, что все перечисленные им положительные факторы "оказывали весьма сильное влияние на продолжавших еще свою научно-исследовательскую работу представителей дореволюционной славистики". Нам представляется, что подобное предположение, само, основываясь на тезисе об освоении представителями старого славяноведения марксистской методологии, должно было этот же тезис подтвердить. В качестве подтверждения основательности своего заявления А.Н. Горяинов отмечал, что существовала "группа славистов, пытавшаяся перестроиться в соответствии с требованиями современности, успешно овладевавшая марксистской методологией. Среди них были Н.С. Державин, К.А. Пушкаревич, A.M. Селищев, В.Н. Чернобаев и др."65 Сразу же отметим, что Селищев попал в этот список по явному недоразумению, его интерес к языку революционной эпохи66 еще не свидетельствует об "овладении марксизмом", Пушкаревича и Чернобаева вряд ли можно отнести к видным представителям дореволюционною славяноведения, так первый из них только в 1917 г. окончил Петроградский университет67.

Соглашаясь с К.И. Логачевым в том, что "уже в первый период своей истории советское славяноведение . было ощутимо комплексным", А.Н. Горяинов упрекает этого исследователя в том, что он "рассматривает славистические исследования, осуществлявшиеся в Академии наук СССР, изолированно от деятельности по изучению славянских стран, развернувшейся за пределами Академии". Оспаривает он и положение Логачева, доказывавшего, что в 1917 - 1934 годах "отечественную славистику представляла прежде всего и почти исключительно Академия наук", полагая его "неправомерным"68.

В статьях, обобщавших достижения в области изучения истории отечественного славяноведения к середине 1980-х годов, констатировались значительные успехи в изучении периода до 1917 г.69, сопоставлять с ними немногочисленные исследования, посвященные советскому славяноведению, еще не представлялось возможным. В.А. Дьякова в своей статье склонялся к следующему выводу. "Если юворить об основывающейся на первоисточниках, строго научной истории славяноведения в целом, то таковая не создана пока ни в одной стране, хотя слависты Чехословакии и Советского Союза довольно близки к этому"70. Слова ученого, безусловно, следует относить к проекту, реализованному в СССР в 1988 г, в виде книги "Славяноведение в дореволюционной России. Изучение южных и западных славян".

В то же время была опубликована статья Л.П. Лаптевой, в которой кратко характеризовались основные этапы развития отечественного славяноведения за столетний период ею развития, с момента создания в Московском университете кафедры славяноведения. Что касается периода до 1917 г., то исследовательница констатировала: "По ряду направлений исследований русское славяноведение опередило славистическую науку Европы. Особенно значительными были успехи в разработке славянского языкознания, изучении памятников славянской письменности. Что подтверждает сохранившееся преобладание филологии в русском славяноведении"71.

Работы 1980-х годов о славистике довоенного периода касались в основном ее функционирования в университетах Москвы и Ленинграда как научно-педагогической дисциплины. С циклом статей на эту тему в печати выступил А.Н. Горяинов. Свою статью "О под1 отовке славистических кадров в Ленинградском университете" ученый начал с констатации того факта, что "имеющаяся литература совершенно не дает представления о преподавании славистики в ЛГУ в 20-е годы и об организации там подготовки кадров славистов"72. Автор сразу же указывает на ошибочность представления о курсе по славяноведению, читавшемуся в ЛГУ Н.С. Державиным, как курсе историческом, а также утверждение «без достаточных на то оснований, что создание в ЛГУ и МГУ славянской специализации "открыло широкую доро1у славистике в университетское преподавание"»73. Автор отмечает, что в 1922 - 1924 годах "качество преподавания славистических дисциплин в славяно-русской секции оставляло желать лучшего"74. В водовороте беспрерывного реформирования университета преподавание славистических дисциплин периодически получало институциональное оформление на различных кафедрах и факультетах.

В 1927 г. в Университете был создан специальный Славянский цикл, в составе которого было организовано семь кафедр: кафедра теории и методологии литературы, кафедра истории русской литературы, кафедра общею языкознания, кафедра экспериментальной фонетики, кафедра истории русскою языка, кафедра славянской филолог ии и финно-yi орско-алтайская кафедра75. Как видно из названий этих кафедр, они исключительно филологические, преимущественно лингвистические. Если в предыдущей статье А.Н. Горяинов соглашался с мнением К.И. Логачева об "ощутимо комплексном" характере советскою славяноведения уже па начальном периоде, то относительно состояния славяноведения в Ленинградском университете ею наблюдения не так категоричны. С некоторым сожалением автор вынужден констатировать: "Тенденция к расширению тематики еще не переросла, однако, в комплексный подход к славистике. Об этом свидетельствует и отсутствие истории славян среди читавшихся на цикле курсов"76. На Славянском цикле строились грандиозные планы по расширению и углублению преподавания филологических славистических дисциплин, было запланировано подг отовить семь учебников. Даже в учебнике по славяноведению, автором которого предполагался Н.С. Державин, планировалось "осветить преимущественно лингвистические аспекты темы"77. Дальше планов дело с созданием учебников не продвинулось.

При ЛГУ (1921 - 1927) работал Институт, получивший в 1923 г. название -Научно-исследовательский институт сравнительного изучения литератур и языков Запада и Востока (ИЛЯЗВ). В этом Институте существовали подразделения, в которых исследовалась и славистическая проблематика. Но, как отмечал А.Н. Горяинов, "к сожалению, о результатах научно-исследовательской работы, проводившейся в ЛГУ в области славяноведения, судить весьма трудно ввиду недостатка материалов". В целом, как отметил А.Н. Горяинов, "славистические труды составляли лишь часть научной продукции института и были невелики по объему"78.

В качестве положительной оценки продукции ИЛЯЗВа А.Н. Горяинов отмечал, что нее "было характерно стремление установить социально-классовые и политические причины описываемых событий, вскрыть глубинные связи и отношения между ними"79. А.Н. Горяинов указывал и на общеметодологические недостатки статей, характерные для времени их написания. По его наблюдениям, "некоторые статьи сотрудников института были основаны на вульгарных и псевдосоциологических концепциях"80. Подчеркнем, что справедливо указанные исследователем недостатки находятся в тесной связи с поисками "социально-классовых и политических причин".

Утверждает исследователя о том, что "в середине 1920-х годов прослеживается тенденция к расширению тематических рамок славистики, проявившаяся во внимании к некоторым вопросам культуры, истории, современного экономического и политического положения зарубежных славян"81, представляется нам все же еще недостаточно обоснованным.

Следующая статья А.Н. Горяинова "Из истории университетской славистики в первое десятилетие советской власти", как отмечал сам автор, не претендует "на глубокий анализ состояния уггиверситетской славистики в 20-е гг." При этом ученый справедливо полагал, "что даже сводка фактического материала в данной области будет полезна"82. А.Н. Горяинов сосредоточил свое внимание на провинциальных университетских центрах. Обращаясь к преподаванию тех или иных славистических предметов в том или ином университете, исследователь останавливался прежде всего на деятельности работавших там ученых, на курсах и предметах, которые они читали. Так, в Саратовском университете он отметил М.Р. Фасмера, H.II. Дурново и Г.А. Ильинского. Внимание А.Н. Горяинова особенно привлекли теоретические воззрения Г А. Ильинского на предмет славянской филологии и ее значение для практического общения со славянскими пародами. Он отметил новое определение Ильинским этого предмета, которое "четко разграничивало славянскую филологию и другие славистические дисциплины"83.

В Воронежском университете А.И. Горяинов отметил А.Н. Ясинского, в Иркутском - A.M. Селищева, в Пермском и Томском - ученика В.Н. Перетца J1.A. Булаховского84. Уделил внимание исследователь и Минскому университету, в котором главным организатором славистических исследований был его ректор В.И. Пичета. Заметим, однако, что А.Н. Горяинов остановился только на попытке Пичеты привлечь к чтению лекций видных деятелей польской коммунистической партии85. На самом деле ректор Минского университета стремился прежде всего привлечь к преподаванию славистических предметов видных представителей академической науки.

Вполне естественен вывод автора о том, что "наибольшие достижения университетской славистики 1920-х гг. связаны с Ленинградским и Московским университетами". Описывая положение дел со славистикой в МГУ, А.Н. Горяинов обратился к фигуре A.M. Селищева, обосновавшегося в Москве в 1922 г. Более подробно деятельность этого видного слависта была рассмотрена в двух следующих статьях А.Н. Горяинова86.

Вновь, как и в предыдущей статье, А.Н. Горяинов пришел к выводу, что "ряде университетов, прежде всего в МГУ и ЛГУ, наблюдается тенденция к включению в планы преподавания курсов по историческим и историко-культурным аспектам славистической проблематики"87. Что касается упомянутой "тенденции", то за исключением нескольких фамилий историков-славистов, работавших в МГУ, и В.И. Пичеты, читавшею в БГУ курс истории славян и истории Польши, каких-либо существенных подтверждений ее существования в высших учебных заведениях в статье не приведено. Достаточно традиционно для времени появления статьи выглядит и вывод, содержащий нечто вроде констатации общего несовершенства университетского славяноведения, ибо "славистические дисциплины в университетах преподавались главным образом учеными, сложившимися в дореволюционные годы и не владевшими марксистско-ленинской методологией"88.

А.Н. Горяинов внимательно изучил, пожалуй, самую серьезную попытку наладить основательное преподавание славистических дисциплин в 1920-е юды в высших учебных заведениях страны. Начало исследованию было положено статьей "Славяноведение в Московском университете (1917 - 1927): из истории преподавания славистических дисциплин и организации Цикла южных и западных славян". Целью своей работы А.Н. Горяинов обозначил попытку "суммировать рассеянные в различных неопубликованных и печатных источниках сведения о славяноведении в МГУ за первое десятилегие Советской власти"89. Еще до появления в МГУ A.M. Селищева, с деятельностью которого автор и ранее связывал историю славяноведения в университете, там преподавались славистические предметы в рамках историко-филологического факультета. Одно время на факультете существовала кафедра, преобразованная затем в отделение славянской филологии, в свою очередь состоявшее из кафедр славянских языков и славянских литератур90. Но, как констатировал А Н. Горяинов, после смерти в начале 1920 г. ведущих профессоров Р.Ф. Брандта и B.I1. Щепкина, неутверждения профессором в 1921 г. М.Н. Сперанского и эмиграции нескольких преподавателей, возникла необходимость в кадрах славистов91.

Переехавший из Казани A.M. Селищев, как отмечал А.Н. Горяинов, развернул в университете активную деятельность. Уже в 1923 г. в период очередного реформирования структуры университета он предложил создание "особой славистической специализации", однако, такое нововведение было "признано нежелательным"92. В 1925 г. Селищев возглавил вновь образованную кафедру славянской филологии, при этом он не оставлял идеи серьезного расширения преподавания славистических предметов. В 1926 г. ученый подготовил "Проект учреждения Института славяноведения". Этот документ можно считать первым проектом, ориентированным на практические нужды государства. Автор призывал обратить внимание на необходимость подготовки кадров, необходимых для развития дипломатических, экономических и культурных отношений со славянскими странами93. В проекте предполагалось развернуть изучение языков, этнографии, истории, культуры славянских народов, издание научных и научно-популярных трудов, документов, создание специального журнала. Проект поддержки не встретил, было лишь предусмотрено организовать "на новом уровне изучения славянских языков, этнографии и истории славян в рамках этноло1 ического факультета 1-го МГУ"94. Последнее предложение вылилось в организацию специального цикла южных и западных славян.

А.Н. Горяинов подробно останавливается на всех перипетиях данною проекта, описывает деятельность нескольких комиссий и горячие дискуссии вокруг перечня предлагавшихся для преподавания дисциплин. Уже во время обсуждения проекта цикла ставился вопрос и об учреждении в ближайшем будущем самостоятельного отделения славяноведения. Наконец план на 1927/1928 годы был утвержден, о ею наполнении свидетельствует приведенное Горяиновым мнение самою Селищева, отмечавшего что "основное значение в этом плане принадлежит лингвистическим изучениям . Но кроме изучения славянских языков, студенты получают знания в отношении быта, культуры и государственною строя южных и западных славян»95. Селищеву не только удалось отстоять свой план, но и добиться приглашения в МГУ тех специалистов, которых он считал наиболее подходящими для реализации задуманного. Таковым Селищев считал Г.А. Ильинскою, слависта с очень широким кругом интересов, его кандидатуру пришлось отстаивать в острой дискуссии с некоторыми коллиами96. Вслед за А.Н. Горяиновым можно с достаточной мерой уверенности констатировать, что "начало возрождения славяноведения на этом цикле было обеспечено. Его преподавание основывалось теперь на понимании славяноведения как комплекса дисциплин"97.

То, как развивались события после образования цикла, А.Н. Горяинов описал в статье "Цикл южных и западных славян МГУ (1927 - 1930)". В работе подробно перечислены как филоло1 ические (в основном лингвистические), так и исторические курсы, читавшиеся на цикле98. Особое внимание было обращено на преподавание славянских языков, для чего активно привлекались его носители из политэмигранюв. Однако, как отмечал А.Н. Горяинов, по некоторым темам ощущалась острая нехватка литературы, был зафиксирован даже случай отказа по этой причине от ведения курса99. A.M. Селищев прилагал чрезвычайные усилия, дабы обеспечить цикл литературой, добился даже выделения валюты для закупки кпш за границей. Благодаря его усилиям удалось добиться того, что славистическая библиотека М.П. и Н.М. Петровских была перевезена из Казани и передана для нужд цикла.

Работа по развертыванию славистического образования столкнулась с явлением, характерным для всей высшей школы, - активным вмешательством в преподавание студентов А.Н. Горяинов приводит примеры из студенческой многотиражки, в которой студенты-активисты разоблачали непролетарский состав студенчества, выражали серьезную озабоченность недостатком "преподавателей-марксистов". Подобные выступления напрямую затронули и цикл южных и западных славян. Как отметил А.Н. Горяинов, группа студентов предла1ала снять курс ГА. Ильинского "История польской литературы", обосновывая это тем, что "марксистского анализа изучаемого материала профессор не дает"100. Заметим, что подобная студенческая активность шла в общем русле борьбы за внедрение марксизма в гуманитарную науку и вытеснения из нее "старых" кадров.

А.Н. Горяинов подробно останавливается на борьбе Селищева за преобразование цикла в самостоятельное отделение славяноведения, в рамках которого ученый предлагал организовать не только два отдельных цикла южных и западных славян, но и ввести преподавание албановедения и румыноведения. Кроме того, Селищев продолжал выдвшать идею создания специальною славистического института, в котором объединить и преподавание, и научно-исследовательскую работу. Но в ито1 е Селищеву напомнили, что основная задача этнографическою отделения, внутри которою действовал цикл, "ориентироваться не столько на подготовку кадров для работы в ор1анизациях, связанных с зарубежными славянскими странами, сколько на выполнение задач по подготовке специалистов для деятельности среди национальных меньшинств СССР"101. В декабре тою же года вопрос о необходимости создании отделения славяноведения уже обсуждался с подачи части студентов. На этот раз идея была поддержана и в этнографическом отделении и на этнологическом факультете, была создана специальная комиссия. Однако дальнейшего укрепления позиций славяноведения в университете не только не произошло, напротив, начался процесс довольно быстрого его удаления из преподавания.

А.Н. Горяинов видел несколько причин случившегося. Как полагал исследователь, Наркомат иностранных дел утратил интерес к славистам, чему способствовало и ухудшение отношений со славянскими странами, и кадровые перестановки внутри наркомата102. В студенческой прессе развернулась кампания против производства "лишних людей" на этнологическом факультете, и действительно у выпускников цикла возникли проблемы с устройством на работу по специальности. Все это совпало с общегосударственной кампанией на сокращение сроков обучения в высших учебных заведениях и подготовку "узких" специалистов. В итоге подверюя реорганизации этнологический факультет, летом 1929 г. цикл южных и западных славян из его структуры исчез103. Но вскоре было принято решение на старших курсах славистическую специализацию еще оставить, дабы дать им доучиться. В 1930/1931 учебных годах на историко-философском факультете еще существовала кафедра славянских языков с преподаванием болгарского и польского. В 1931 г. окончил университет последний студент "этнографического отделения по славистической специализации" С.Б. Бернштейн. В начале 1932 г. в результате общей реформы университета все специальности 1уманитарною профиля были полностью ликвидированы, A.M. Селигцев из МГУ был уволен1"4.

В конце 1980-х годов К.И. Логачев вновь выступил с исследованием в области истории славяноведения. Если А.Н. Горяинов рассматривал историю славяноведения только в 1920-е годы, то К.И. Логачев в своей работе "Славистика в Петроградском-Ленинградском университете в годы советской власти" взял на себя труд обозреть историю этой дисциплины от 1917 до середины 1980-х годов.

К.И. Логачев характеризуя новые методологические концепции, внедрявшиеся в гуманитарные науки, отмечал, что "уже с первых послереволюционных лет в этих науках развернулась активная борьба за утверждение марксизма в качестве их общеметодологической основы" и что «борьба за марксизм в сфере наук об обществе проходила не без определенных "издержек"»105. Критикуя такие "издержки", как "социологический метод", "активным пропагандистом которого на ЯМФАКе в конце 20-х годов был В.А. Келтуяла", и яфетическую теорию Н.Я. Марра, исследователь стремился отыскать и нечто позитивное в названных теориях. По его мнению, "литературоведы-марксисты" справедливо отвергали "формальный метод". Заметим со своей стороны, что школа русского формализма дала науке целый ряд выдающихся филологов, достижения этой школы получили мировое признание. Подвергая критике марризм за полное отрицание всего предшествующею языкознания, Логачев находил, что «безусловно верными были принципиальные требования сторонников яфетической теории обратиться при изучении языка "к вещам, к памятникам материальной культуры" и тем самым полностью учитывать при анализе языковых явлений "общий культурно-исторический контекст"»106. Мы полагаем, что о верггости таких декларативных заявлений возможно судить только на примерах их практической реализации.

Сам же Логачев отмечает, что "в своем в принципе правильном стремлении вскрыть общие закономерности исторических, историко-культурных и языковых процессов советские историки и филологи 20 - 30-х годов нередко шли по глубоко ошибочному пути игнорирования специфики развития отдельных этнокультурных общностей (в том числе славянской)"107.

К.И. Логачев также как и А.Н. Горяинов в сфере теоретических новаций, исходивших из среды самих славистов, останавливается на взглядах Г.А. Ильинского. Он считал серьезным шагом в правильном направлении расширительное толкование

Ильинским славянской филологии, включавшее в ее круг "вспомогательные дисциплины" - славянскую этнографию, науку о славянских древностях и археологию,

I ПК культурную, экономическую и политическую историю славянства .

Логачев полагал, что "славистика явилась одной из тех научных отраслей, перестройка которых в первые послереволюционные десятилетия оказалась особенно сложным делом". Ученый провел не сложный, но очень показательный подсчет того, как изменилось количество ученых-славистов за послереволюционное пятнадцатилетие. Взяв за основу данные биобиблиографического словаря "Славяноведение в дореволюционной России", Логачев определил, "что из 131 слависта, работавшего в нашей стране на конец 1917 г., к 1932 г. работал лишь 41 человек. В 1918 - 1932 гг. в славистику пришла, конечно, научная молодежь, но ее было немного, и компенсировать ею утрату девяноста высококвалифицированных специалистов было, разумеется, нелегко"109.

Собственно историю славистики в Ленинградском университете в 1920-е годы К.И. Логачев излагал, опираясь в основном на соответствующую статью А.Н, Горяинова. Описывая университетскую славистику, Логачев не прошел и мимо истории Института славяноведения АН СССР. Основное внимание он уделил деятельности в рамках этою Института трех представителей университетской славистики: Н.С. Державина, К.А. Пушкаревича и В.Г. Чернобаева. Достаточно традиционным является для большинства исследований, затрагивающих историю Инслава, тот или иной анализ программных выступлений его директора, Н.С. Державина. В частности, Логачев отмечал призывы Державина отказаться от пережитков «старого феодально-крепостническою строя в виде теорий "славянофильства", "панславизма", "славянского единения и взаимности", . классово враждебных пролетариату идеологий»110. При этом Логачев находил положительные черты в призывах тою же Державина обращаться при изучении языка к "живой народной жизни". Мы считаем недостаточно обоснованным вывод, сделанный на этом основании Логачевым о том, что защита ученым "такого принципа сыграла, несомненно, стимулирующую роль в процессе ломки искусственных междисциплинарных барьеров в науках об обществе, в том числе и славяноведении"1".

В конце 1980-х гг. была успешно завершена работа по созданию биобиблиографического словаря "Славяноведение в СССР"112, сама подготовка которого отмечалась в печати как важнейшее предприятие в области изучения истории славистики113. Словарь фактически зафиксировал состояние отечественного славяноведения в самом конце советской эпохи (1988 г.). Издание открывает "Краткий обзор основных этапов истории советского славяноведения", предваряющий его словарную часть. Статья разделена на пять очерков: "Организационные формы, кадры и материальная база развития славяноведения", "Основные результаты исследований по истории южных и западных славян", "Изучение культуры и искусства зарубежных славян", "Изучение зарубежных славянских литератур", "Развитие славянского языкознания".

В первом очерке начальному этапу советского славяноведения, который определен рамками 1917 - 1941 гг., периоду 1917 - начало 1930-х гг. отведено менее двух страниц. Здесь присутствуют традиционные положения об отрицательном отношении "советской общественности к изучению славянства", указывается на "материальные и иные трудности первых лет советской власти". При этом в очерке отмечается, что еще "в 20-е годы начали постепенно складываться организационные основы советского славяноведения, как в академических рамках, так и в системе высшей школы"114. Повторяется и присущее всей советской историографии положение о постепенно осваивавших марксистскую методологию дореволюционных специалистах. Вместе с тем особо подчеркиваются "издержки" складывания советского славяноведения и прямо указывается на "предвзято негативное отношение" к предложениям ученых старой школы, пытавшимся в 1920-е годы оживить славяноведение, со стороны руководителей советской науки. Причем такое отношение властей "выделялось даже на общем фоне недоверия к старым научным кадрам"115. Отмечено и серьезное отрицательное влияние "разгула" политических репрессий 1930-х гг. на развитие славяноведения.

К немногим успешно работавшим, по мнению авторов, славистическим институциям можно отнести организованное "в 20-х годах в Московском Университете изучение и преподавание славянского и балканского языкознания", деятельность в рамках Академии наук кирилло-мефодиевской и славянской комиссий и Института славяноведения в Ленинграде, существовавшего с 1931 по 1934 г. и закрытого по причинам политического характера"6. Далее повествование переходит сразу к 1939 г., когда "международная обстановка" поспособствовала возрождению отечественного славяноведения, открылись кафедра истории южных и западных славян в МГУ, сектор славяноведения в Институте истории АН СССР.

Общий вывод, подытоживающий весь довоенный период, на наш взгляд, слишком оптимистичен и выглядит следующим образом: "Совокупность факторов не оставляет сомнений в том, что на протяжении 20-х и 30-х годов в советском славяноведении созрели объективные условия для важных изменений как научного, так и организационно! о характера"117. Однако, реально в разделах, посвященных таким дисциплинам славистического комплекса, как история, культура и искусство, литература, изложение начинается только с 1930-х годов. Исключение составляет раздел "Развитие славянского языкознания", что вполне объяснимо, ибо реальные достижения в науке в 1920-е годы, сохранившие свое значение и поныне, были достигнуты в основном филологами.

Славянская филолошя и прежде всего славянское языкознание как до революции, так и в 1920-е годы являлись основой славяноведения, их представители и по научному уровню, и по своей численности превосходили остальных славяноведов. Отметим, что упоминаемые в этой части очерка слависты-филологи старшего поколения или эмигрировали (С.М. Кульбакин), или закончили свой жизненный путь до середины 1930-х годов (II.А. Лавров, В.М. Истрин, Е.Ф. Карский), а также пострадали от репрессий (М.Н. Сперанский, A.M. Селищев), погибли в лагерях (Н.Н. Дурново, Г.А. Ильинский, из младшего поколения - П.А. Бузук), только единицы пережили эти годы (Б.М. Ляпунов).

После завершения работы над Словарем по инициативе ею ответственною редактора В.А. Дьякова центр тяжести в работе научного подразделения Института славяноведения и балканистики, готовившего труд, "переносится на изучение славяноведения советского периода"118.

Только постепенное ослабление с конца 1980-х, а вскоре и полная ликвидация государственно-идеологического контроля позволили приступить к восстановлению целостной картины советского славяноведения довоенного периода. Появилась возможность изучения таких ранее болезненных вопросов, как репрессии по отношению к ученым-славистам и их науке. Первым опытом обращения к данной теме можно считать статыо-эссе старейшего филолога-слависта страны С.Б. Бернштейна "Трагические страницы из истории славянской филологии (30-е юды XX века) 119и, бывшего непосредственным свидетелем описанных им событий. В основу статьи были положены воспоминания ученого. Ко1да в 1943 г. было принято государственное решение открыть при филфаке МГУ отделения южных и западных славян, обнаружилось отсутствие кадров для осуществления обширных планов наркомата высшего образования. С.Б. Бернштейн ярко живописал реакцию Державина на резкий упрек наркома С.В. Кафтанова в прекращении подютовки славистов. По словам Бернштейна, Державин "впал в ярость", он напомнил Кафтанову о судьбе Института славяноведения, вспомнил своего помощника В.Н. Кораблева, арестованного и погибшего, A.M. Селищева, проведшего несколько лет в лагерях и скончавшегося за полгода до встречи славистов с наркомом. Державин вопрошал наркома "Кто объявил, что славянская филология льет воду на мельницу фашистам?"120

Бернштейн повторил в еще более резкой форме свою оценку состояния славистики в 1930-е годы, данную им в 1967 г. Славяноведение было фактически iji ликвидировано и объявлено "лженаукой, глубоко враждебной советскому строю" . Оценка плачевного состояния славяноведения в 1930-е годы послужила поводом для автора вернуться к положению этой науки и, прежде всего, славянской филолоши в 1920-е юды. С.Б. Бернштейн констатировал, что, несмотря на различные трудности, "исследования в области славянской филологии успешно продолжались". К активно работавшим славистам он относил П.А. Лаврова, Б.М. Ляпунова, М.Н. Сперанского, А.И. Соболевского, Г.А. Ильинского, Н.К. Грунского, Н.С. Державина, Н.Н. Дурново, A.M. Селищева, Л.А. Булаховского, П.А. Бузука. Что касается ситуации со славяноведением в высшей школе, то Бернштейн решительно утверждал: "С полным основанием можно юворить о расцвете в 20-х годах славянской филологии в Московском университете"122. Особую заслугу в этом расцвете он видел в организационной и научной деятельности своего учителя A.M. Селищева, и

123 основапно1 о им цикла западных и южных славян .

Бернштейн подчеркивал, что "впервые в истории русского университетского славяноведения" на цикле была сконцентрирована подготовка славистов разных гуманитарных специальностей. А.Н. Горяинов в своей статье высказал ряд предположений о причинах свертывания и ликвидации преподавания славистических дисциплин в МГУ. Но Бернштейн основную причину начала этого процесса связывал с деятельностью ректора университета А.Я. Вышинского. По его воспоминаниям,

Вышинский лично вьиоваривал Селищему за использование на занятиях старославянским языком евашельских текстов и "игнорирование теории акад. Марра", признанной самим М.Н. Покровским первым серьезным опытом "применения марксистской теории в языкознании". Бернштейн прямо указывал, что "ректор откровенно новел линию на свертывание славистического образования"124.

Впервые С.Б. Бернштейн, основываясь на личных беседах с учеными, в том числе и с A.M. Селищевым, привлекавшимися в начале 1930-х годов по "Делу славистов", которое сам ученый назвал в статье "делом Сперанского", открыто поведал об этой трагической странице в истории отечественного славяноведения. Перечислил исследователь и mhoihx участников этого сфабрикованного ОГПУ дела. Обратил Бернштейн внимание и на особый "антиславянский характер" допросов, когда следователи проводили параллели между славянской филоло1ией и фашизмом125. Вспомнил в этой связи ученый и печально знаменитый доклад молодою ученого Д. Димитрова "Славянская филология на путях фашизации"126. Бернштейн специально процитировал основное положение доклада Д. Димитрова о том, что "славянская филоло1ия на Западе плотно врастает в фашизм и этим самым теряет право на науку"127.

Подводя итог своим размышлениям и воспоминаниям, С.Б. Бернштейн констатировал: "Жестокий каток прошел в 30-е годы по славяноведению в нашей стране. В равной степени это коснулось всех его разделов и всех его научных центров"128. Особую ценность размышления и воспоминания С.Б. Бернштейна об истории отечественного славяноведения представляют потому, что содержат такие подробности, которых нет в опубликованной после кончины ученого книге его мемуаров и дневниковых записей "Зигзаги памяти"129.

Также к первым опытам подхода к теме преследований отечественных славистов можно отнести и статью А.Н. Горяинова "Славяноведы - жертвы репрессий 1920-х - 1940-х годов. Некоторые неизвестные страницы из истории советской науки". Исследователь попытался собрать и систематизировать всю известную к концу 1980-х годов информацию по названной теме. Ему пришлось оперировать опубликованными сведениями или данными, полученными по просьбе редколлегии биобиблиографическою словаря "Славяноведение в ССС" "от компетентных органов"130.

Автор пишет о преследованиях видных отечественных славистов с самого начала 1920-х годов, приводит данные об историках-славистах, осужденных по "делу академика С.Ф. Платонова", сейчас этот процесс принято называть "Академическим делом". Вполне естественно, что А.Н. Горяинов обращается и к "Делу славистов", оперируя в основном данными из рассмотренной выше статьи С.Б. Бернштейна, ибо еще не было доступа к информации, скрытой в архивах госбезопасности. Новым в подходе Горяинова был поставленный им вопрос о роли в этом деле таких персонажей, как Д. Димитров и Д.М. Скачков. Они были очень не похожи на основную массу привлеченных по делу, оба "относительно молодые люди, окончившие советские вузы и поэтому имевшие довольно редкую в то время подготовку в области марксистсколенинской теории"131. Кроме всею прочего Димитров был членом BKII6 с 1919 г., а

Скачков работал в Иностранном отделе Главлита. Горяинов согласился с выдвинутым ранее Бернштейном предположением, что следствие по ходу дела выбирало и меняло разные версии того, какова будет окончательная формулировка "преступления" ученых-славистов. Как предположил Горяинов, Скачков, человек, имевший большие связи с Чехословакией, мог разрабатываться органами как "связной" с белоэмигрантами. Димитров moi пригодиться в разработке линии об идеологической 1 ^ вредности славистики . Мы полагаем, что предположения подобного рода не были вполне обоснованы, ведь, как писал сам Горяинов, Скачков был связан только с левой и даже коммунистической чешской интеллигенцией. Димитров же был освобожден, по-видимому, он был более ценен для идеологической работы на свободе. Именно Димитров стал автором доклада о фашизации славянской филологии, произнесенном в конце 1934 г.

A.II. Горяинов справедливо полагал, что "Дело славистов" нанесло науке "огромный ущерб", оно стало "сигналом к организационному разгрому славяноведения"133. Нам представляется, что точнее было бы говорить не о сигнале, а о последнем акте в истории отечественною славяноведения послереволюционного пятнадцатилетия и уж совершенно определенно его академической части. А.Н. Горяинов однако полагал, что "окончательно славяноведение подорвано все же не было: оставалась еще одна область славистических исследований, не затронутая пока репрессиями, - новая и новейшая история славянских народов". Этой областью славяноведения занимались "главным образом коммунисты-политэмигранты"134, которые были "в большинстве случаев профессиональными партийными работниками" . Показательно, что представители этой группы исследователей сами "не считали себя славяноведами; не относили их к славистам и руководящие инстанции"136. Практически все исследователи из политэмигрантов погибли в результате репрессий второй половины 1930-х годов. Общий вывод ученого гласил, что эта волна репрессий носила "массовый характер", "не щадили ни ученых старой школы, ни специалистов, овладевших марксистской методоло1 ией; ни специалистов, далеких от политики, ни долголетних участников коммунистического движения"137. С этим выводом нельзя не согласиться.

Однако мы полагаем, что А.Н. Горяинов не акцентировал внимания на различиях двух волн репрессий, затронувших исследователей-славяноведов. Вряд ли можно согласиться с замечанием исследователя о том, что репрессии против славистов до середины 1930-х годов еще "не носили массового характера" . Данная волна была самым тесным образом связана с занятиями именно славистикой, ее представителей травили в печати, обвиняя в панславизме, великодержавном шовинизме и монархизме. Дабы окончательно скомпрометировать славистику как науку, было объявлено о ее "зоологическом национализме" и родстве с фашизмом. Репрессии коснулись в основном ученых старой школы и их учеников, и в этой среде их вполне допустимо охарактеризовать как массовые.

У массовых политических репрессий второй половины 1930-х годов были совершенно другие основы, славяноведы-политэмигранты обвинялись в банальном "шпионаже". Ко времени второй волны на воле осталось не так много представителей традиционного славяноведения. Репрессии коснулись части ученых, уже находившихся в лагерях и ссылках, так в 1937 г. были расстреляны два выдающихся ученых слависта Н.Н. Дурново и Г.А. Ильинский. Но некоторые ученые, как, например, A.M. Селищев, именно в разгар этих репрессий вышли на свободу.

Тему преследования славяноведения и ею представителей А.Н. Горяинов затрагивал и в статье «"Ленинградская правда" - коллективный организатор "великого перелома" в Академии наук». В целом статья посвящена выступлениям этой газеты в период знаменитой избирательной кампании но выборам в Академию наук в 1928 г. Основным выводом всех выступлений были утверждения об "оторванности академии от советской общественности". Единственным славистом, присоединившимся к этому хору, был Н.С. Державин139.

Больше всего нареканий было высказано в адрес гуманитарной части Академии. Подверглись особым нападкам две славистические комиссии Академии: Славянская и Библейская. Относительно Славянской комиссии заявлялось, что там «ученые "главным образом делились впечатлениями о поездках в славянские земли"»140. В друюй статье руководство Академии «обвинялось в таких "тяжких грехах", как содержание на государственные средства комиссии по изданию славянской библии»141. Горяинов отмечает, что специальной травле известною слависта академика В.М. Истрина был посвящен фельетон Тура (ЛД 1убельский и ПЛ. Рыжей) "Уважаемые померанцы". Академик был вынужден писать объяснительную записку в Президиум АН СССР142. Как нам представляется, именно создание обстановки моральною террора по отношению к представителям, в частности, и славяноведения являлось главной задачей 1азеты "Ленинградская правда".

Разработка темы репрессий славистов и славяноведения как науки с привлечением ставших доступными архивных материалов была продолжена другими исследователями. Были опубликованы и проанализированы отдельные документы, относящиеся к "Делу славистов" 1933 - 1934 годов и ею последствий143, и хранившиеся в архиве бывшего КГБ СССР. Ф Д. Ашнин и В.М. Алпатов опубликовали специальное исследование "Дело славистов": 30-е годы"144. Ученым удалось на основании всего комплекса архивных документов по сфабрикованному делу так называемой "Российской национальной партии" раскрыть все нюансы дела, выявить все жертвы, проследить судьбу некоторых из них после приювора

Е.П. Аксенову в статье «"Изгнанное из стен Академии": Н.С. Державин и академическое славяноведение» данный ученый интересовал как личность, а также то, как его личные качества влияли на судьбы славяноведения. Указывая на такие особенности характера Державина, как тщеславие и явную склонность к преувеличению собственных заслуг, Аксенова отмечает, что они иногда играли и положительную роль, особенно в период перестройки отечественною славяноведения Именно на первую половину 1930-х пришелся "пик деятельности Державина как организатора науки", и "несомненно, велика роль ученого в создании академическою Института славяноведения (Ленинград, 1931 - 1934)"145.

Е.П. Аксенова проанализировала обширныи рукописный текст (65 листов) под названием "Работа академика Н.С. Державина за юды Октября". Особенность документа в том, как отмечает исследовательница, написан самим Державиным "в третьем лице". Документ датирован 3 сентября 1936 г. Аксенова предполагает, что текст мог задумываться как статья к 60-летию Державина, "а может быть, и как нечто иное"146, намекая на явно доносительный его характер. Державин перечислял свои многочисленные заслуги перед властями, описывал свою борьбу с реакционной профессурой в бытность ректором Ленинградского университета. Во всех неудачах своей карьеры и бедах отечественного славяноведения Державин винил ставленников "троцкистско-зиновьевской банды", ими в данном случае объявлялись академики В П. Волгин, И И. Мещанинов, А.С. Орлов, A.II. Самойлович и член-корреспондент В Ф. Шишмарев147.

Е.П. Аксенова отметила, с какой оперативностью Державин отреагировал на изменение политической обстановки, обратившись в 1938 i. с докладной запиской к Председателю СНК В.М. Молотову "О положении славяноведения в СССР". Для начала ученый отметил собственное значение в науке и объявил, что «последние 20 лег он является "в СССР старейшим по научному стажу специалистом в области славянской филологии"». Заметим со своей стороны, что в Ленишраде в ло время действовал славист-филолог Б.М. Ляпунов, который был не только старше Державина на 15 лет, по и звание академика получил на 8 лет раньше.

Державин обосновывал свои предложения развивать славяноведение соображениями политической конъюнктуры: усиление влияния СССР на славянские страны для создания оплота "против своего и чужеземного фашизма". Он предлагал включить в обязательном порядке в программу планировавшихся к открытию филологических факультетов преподавание славянской филологи. Как отмечает Аксенова, Державин с некоторой осторожностью выдвинул версию о том, что уничтожение академического славяноведения дело рук не просто "врагов народа", а "немецко-фашистской агентуры"148. Как первый шаг к восстановлению академическою славяноведения Державин предлагал организовать отдел истории славянских литератур в Институте мировой литературы АН СССР. Он уведомлял Молотова, что уже получил предварительное согласие директора этого института и общее одобрение президента и вице-президента Академии наук.

Нельзя не согласиться с выводом Е.П Аксеновой о том, что "нетрудно убедиться, что методы и средства, к которым прибегал ученый, не всегда можно назвать достоиными"14У, Со своей стороны заметим, что Державин отличался большой чуткостью к колебаниям политической конъюнктуры и в целом духу времени. Об этом свидетельствует даже язык его текстов, полный типичных газетных штампов и политических ярлыков Методы Державина были наиболее адекватны условиям времени и могли выглядеть достаточно убедительными для руководства страны Вполне вероятно, что обращения Державина и поспособствовали началу возрождения отечественного славяноведения в конце 1930-х годов

С начала 1990-х годов в поле зрения автора диссертации оказалась проблема взаимоотношении славяноведения (как области научною знания) с государством в плоскости идеолого-методоло! ической150. Появились исследования обобщающего характера, как в формате статей, так и монографические, охватывающие историю довоенною славяноведения и обосновывающие ею дробную периодизацию. К первым относится работа автора диссертации151, ко вторым - книга Н II. Аксеновой "Очерки из истории отечественного славяноведения 1930-е годы"152. В своей монографии Е П. Аксенова суммировала результаты собственных исследований, а также результаты исследований своих коллег, в том числе и автора диссертации. Кроме того, она впервые на основе архивных документов показала деятельность немногочисленных славистических институций, возникших в СССР в 1930-е гг., борьбу ведущих советских славистов и прежде всею академика Н.С.Державина за возрождение славяноведения, практически ликвидированною в стенах АН СССР.

Мы солидаризируемся с положением Аксеновой о том, что "в целом внеакадемическая славистика была слаба, уровень ее оставался невысоким, и она не могла конкурировать с академическим славяноведением, а тем более - заменить его"153. Автор отмечает и пагубное влияние на существование славяноведения общих преобразований, происходивших в советской науке в теоретико-методологической сфере, организации исследовательской работы, подготовке новых кадров с ориентацией на классовый отбор. В целом "наука, и прежде всею академическая, в течение 30-х юдов иреобразиаись до неузнаваемости. Под контроль было поставлено научное творчество. Произошло огосударствление науки"154. Как полаоет автор, репрессии

1933 - 1934 п. «послужили поводом для "организационных выводов" в отношении славяноведения: был закрыт ленинградский Институт»155.

Тем не менее, до возрождения славистики в конце 1930-х гг., некоторые ее традиции сохранялись в нескольких небольших очагах в системе АН СССР и в МИФЛИ и ЛИФЛИ156. Хотя и там, как признает автор, "славянская тематика получила более чем скромное отражение"157. Всестороннее исследование дает Е П. Аксеновой основание констатировать "1930-е годы, пожалуй, самое мрачное десятилетие в истории университетской славистики, поскольку в этот период она практически отсутствовала"158.

Внимание исследователей стали привлекать фигуры прежде всего видных славистов 1920-х годов159, а также некоторых представителей более молодого поколения, кто впоследствии занял в славяноведении заметное положение160, на жизнь и деятельность которых условия советскою периода повлияли самым неттивным образом. Некоторым эпизодам из жизни академика ЕФ. Карскою посвящена статья М.Ю. Досталь «Е.Ф. Карский в юды "советизации" Академии наук» Исследовательница полагала, что "Е.Ф. Карскии, естественно, принимал посильное участие в борьбе академиков за свою автономию, которая прежде всего стала предметом нападок новых властей". Подобное утверждение Досталь не вызывает возражений. Далее Досталь резюмировала. "Это были в целом небезуспешные попытки сохранить традиционную структуру Академии и отстоять свое право на выбор в нее достойных кандидатов"161. С этими заключениями вряд ли можно согласиться Академия потеряла свое Второе отделение, которое последние месяцы его работы возглавлял Е Ф. Карский. Во второй половине 1920-х годов ему и его коллегам не удалось, несмотря на их едино1ласную поддержку, провести в академики А.И Томсона. Г.А. Ильинский, выдвинутый Карским, как сообщает сама Досталь, был вынужден отказаться от избрания, предвидя невозможность преодолеть сопротивление руководства "советизированной" Академии наук

Очень подробно в статье Досталь описываются итоги нескольких командировок Карскою в славянские страны Ученый опубликовал отчеш о поездках, в которых не скрывал своего отношения к научным достижениям эмигрировавших и* страны славистов. В отчете 1926 г. Карскии позволил себе весьма нелестно отозваться о политике белорусизации, проводившейся властями Белоруссии. Он считал нецелесообразным насильственное, по его мнению, насаждение белорусского языка, усматривая в такой политике черты местною шовинизма . Такая позиция ученого вызывала раздражение ваастей, и он удостоился фельетона М.Е. Кольцова "И академик, и герой", помещенного в "Правде"163. Кольцов обвинял академика в присутствии в Белграде на "торжестве черносотенцев". Так была охарактеризована "неделя русской культуры". Взял фельетонист под защиту и белорусские власти с их национальной политикой.

М Ю Досталь предполагает, что в результате публикации фельетона, Е.Ф. Карский получил отказ в командировании на Съезд славистов в Прагу в 1929 i.164 По у нас нет уверенности в том, что Карский вообще собирался ехать в Прагу. Отделение гуманитарных наук хлопотало о напр явлении на съезд академиков П. А. Лаврова и Б.М. Ляпунова, и обоим в этом было отказано. Отметим, что в связи с белорусскими делами, Карскии подвергался нападкам и в начале 1931 г в статьях, где он ставился на одну доску с С.Ф. Платновым, к тому времени уже осужденным. Поэтому следует согласиться с Досталь в том, что "все эги обстоятельства, несомненно, способствовали обострению застарелой болезни сердца Е Ф. Карского, от которой он и скончался 29 апреля 1931 г."165.

Обратило на себя внимание исследователей и эпистолярное наследие славистов На основании публикации и анализа их переписки были предприняты попытки, в том числе и автора диссертации, влляиуть на судьбы славяноведения глазами ученых тою времени166. Как отмечала Е П. Аксенова в статье "Судьбы советского славяноведения первой половины 1930-х годов в письмах отечественных славистов", переписка относится к тем источникам, в которых "точнее, чем, скажем, в мемуарах, отражается атмосфера времени - обстановка в стране, настроение в обществе, ситуация в научных кругах"167. Автор выполнила свое исследование, опираясь на материалы эпистолярного наследия Г.А. Ильинского, Н.С Державина и Б.М. Ляпунова, опубликованные ранее, в том числе и автором диссергационного исследования168

Аксенова отмечает, что в письмах "проступает яркая индивидуальность ученых": Ильинский - бескомпромиссен, Ляпунов склонен к "более терпимому восприятию действительности", а Державин - приспособленец Исследовательница подчеркивает, что "письма именно этих ученых взяты не случайно. Они содержат не только важные историко-научные данные, но и отражают существенные (но вполне характерные и типичные) отличия в их видении пробами сохранения славяноведения, методов и способов реорганизации науки и высшей школы". При этом Аксенова совершенно справедливо видит одно качество, коюрое их объединяло, это "стремление возвысить науку, которой они служили и которая была делом всей их жизни"169.

Основу публикации Г.С. Баранковой «К истории создания второго издания "Праславянскои грамматики" Г.А. Ильинского» составляют избранные письма Г.А. Ильинского Б М. Ляпунову 1929 - 1932 годов, относящиеся к истории подготовки и осгрои борьбы за осуществление издания "Праславяпской грамматики". Непризнание Ильинским яфетической теории вызвало резко негативную реакцию ее творца академика Н.Я. Марра и привело к фактическому запрету "Праславяпской грамматики".

Была открыта тема русской славистической эмиграции и ее общения с коллегами, оставшимися па родине170, в том числе и в работах автора диссертации171. Гак, статья М.Ю. Досталь "Российские слависты-эмигранты в Братиславе" посвящена истории пребывания в Братиславе и в целом в Чехословакии трех представителей разных поколений русской научной эмиграции: историку Е.Ю. Перфсцкому, филологам В А. Погорелову и А.В. Исаченко. Автор подробно описывает условия профессиональной деятельности этих ученых в Университете им. Каменскою. Все они, хотя и не сразу, достигли прочного положения в университете и активно занимались исследовательской работой. Тем не менее, как отмечает М.Ю. Досталь, и Перфсцкий172, и Исаченко173 в разное время были готовы вернуться из эмиграции, о чем свидетельствовали их письма коллегам на родину. Исследовательница приходит к обоснованному выводу о том, что названные ученые внесли существенный вклад в развитие славистики в Словакии.

А.Н. Горяинов и М.Ю. Досталь в статье "А.Л. Петров и его научные славистические поездки 1920-х годов Из писем и документов русских и чешских архивов" обратились к письмам известного слависта и карпатоведа, относящимся в основном к его пребыванию в Чехословакии, куда ученому удалось выехать в командировку в 1922 г. Активная научная деятельность Петрова, его научные поездки в "Подкарнатскую Русь" и издание книг финансировались чешским правительством, считавшим исследования этой части государства приоритетными174. Ученый постоянно продлевал командировку и до конца жизни сохранял советское гражданство. Исследователи отмечают, что кончина Петрова в Праге в январе 1932 г. вызвала неожиданный и не совсем объяснимый большой отклик в советской печати. Покойный был отнесен к "строителям советской культуры", ему даже приписали звание академика АН СССР175.

В предисловии к публикации отмечается "критическое отношение" Петрова к

17 Л

Советской России, при этом утверждается, что он "мечтал о возвращении па родину" . Последнему положению противоречит содержание публикуемых писем. Петров сравнивал свой отъезд из СССР с освобождением "из тюрьмы", а упоминание о

177 возможности возвращения было связано только с желанием умереть на родине , ибо

I 78 жить в тамошней атмосфере, конечно, невозможно" .

Анализ резких колебаний в оценке советской историографией крупных славистических школ прошлого179, судеб школ, продолжавших существование и в новых условиях180, также нашел отражение в работах автора диссертационно1 о исследования.

Последнее пятилетие было отмечено началом исследования истории такого центра славяноведческих исследований 1920-х юдов, как Отделение русскою языка и

1 Q I словесности Академии наук, чему посвящены работы автора диссертации . Кроме того, в 2002 I. О.В. Никитиным была опубликована записка, составленная академиком В.М. Истриным в защиту самостоятельного существования ОРЯС. Это очень информативный и ценный исторический источник, дополняющий историю мноюлетней борьбы членов Отделения, протестовавших против ею слияния с Отделением исторических наук и филологии182. Следует однако заметить, что автор публикации весьма приблизительно установил дату создания документа: "Датировка документа определяется по сопутствующим деталям текста - предположительно после 1922 г." Дата составления записки устанавливается на основании переписки членов Отделения - это декабрь 1923 г.184

Работе Института славяноведения в Ленинграде посвящен отдельный очерк в уже упоминавшейся моно1рафии Е П. Аксеновой "Очерки из истории отечественного

I Qf славяноведения. 1930-е годы" Предыстории и истории создания Института 1 освещается также в статье автора диссертации . Деятельность этого Института, безусловно, была самым заметным явлением в академическом славяноведении в начале 1930-х гг В нескольких стовах автор сообщает о предыстории создания Института, упоминает о неосуществленных замыслах по сосредоточению занятий славистикой в рамках проектируемого Института русского языка и словесности, а затем о планах организации отдельною Институт славяноведения, которые автор определяет вслед за f Р7

К И Логачевым как проекты П.Н. Сакулина .

ЕП Аксенова подробно излагает и анализирует программные положения директора Института II.C Державина, методологической основой которых являлся марксизм-ленинизм, толкуемый в духе социологизма и марризма, и комплексный too подход к изучению славянства с уклоном в новейшую историю .

Исследовательница высказывает предположение, что "при создании Института языковедческой проблематике также придавалось большое значение", и чго Державин "считал славянское языкознание стержнем всего славяноведения"189. В связи с этим возникает вопрос, почему же славянское языкознание фактически никак не было отражено в деятельности Института. Мы уже упоминали, что К.И Логачев выявил только три доклада, которые можно отнести к лингвистическим190. Нам представляется, что причиной предположения EII. Аксеновой послужила неверная интерпретация документа из архивного фонда Н.С Державина, озаглавленного "Важнейшие моменты из истории славяноведения как науки"191. Его текст датирован предположительно при описании архива первой половиной 1930-х годов При внимательном рассмотрении очевидно, что документ состоит из правленых Державиным выписок из славистическои литературы Сделаны эти выписки в разное время, во всяком случае, раньше 1930-х годов. В самом начале документа конспектируется статья Л. Милегича "Докюр Франц Миклошич и славянская фитология", опубликованная в Болгарии в 1891 г. В документе видна и более поздняя работа над текстом, выразившаяся в повсеместной замене термина "славянская фил0л01ия" на "славяноведение"192, а определение "русские" ученые заменено на "восточнославянские" и т.д.

К классическим трудам, разрабатывавшим проблематику "древне-церковнославянского" языка, в работе отнесены труды С.М. Кульбакина и Г.А. Ильинского Державин не мог дать подобные оценки трудам обоих славистов даже в начале 1930-х юдов, да и сама проблематика их занятий имела уже другое название. Эмигрировавшего Кульбакина Державин громил на заседании Инстава 4 марта 1932 г. в докладе, носившем характерное название: «"К вопросу о происхождении старославянского языка" (Наука на службе импсришшзма, - по поводу новой работы С.П. Кульбакина, издаппои Сербской Академией наук)»193 Ильинский с конца 1920-х годов принципиально конфликтовал с II Я. Марром, верным учеником и последователем которого объявлял себя Державин

Обращаясь к Положению об Институте, Аксенова основывается только на документах из архивных фондов Института и Державина и воспроизводит вслед за К.И. Логачевым предполагавшуюся структуру Института194, а не ту, которая была окончательно утверждена В очерке представлены первые заседания и вопросы, на ггих обсуждавшиеся, ггроблематика докладов и научных планов за все годы существования данного учреждения. Институту удалось издать всего два тома " Трудов", к рассмотрению их состава автор подошел с особым вниманием195. Приводятся достаточно противоречивые отзывы современников, включая и резко отрицательные оценки Г.А. Ильинского, научного уровня помещенных в "Грудах" статей. Проведенный Е.П. Аксеновой анализ позволяет ей прийти к следующему выводу: «Несмотря на отмеченные недостатки, два тома "Трудов" Института славяноведения отличаются разнообразием тематики; на их страницах введено в научный оборот много новых архивных документов "Труды" выходипи в те годы, когда не было никаких других славистических изданий»196. Подводя итоги, автор справедливо заклгочает, что, несмотря на непродолжительное существование, "Институту удалось заложить основы советского славяноведения (со всеми особенностями, присущими пауке того времени),

107 получившие развитие в послевоенный период" .

Возник и интерес к проблеме взаимоотношения русских славистов с их украинскими и белорусскими коллегами. Однако он ограггичился в основном публикацией переписки (зачастую одной и той же) некоторых видных ученых-гуманитариев198. В 1996 г. на Украине вышли одновременно две публикации: И. Пасько "3 петербурзьких адреса™ М.С. Грушевського. Листи до 0.0. Шахматова (за матер1алами apxiey Росшсько1 академп наук у С Пстербурз1)", где приведены только письма Грушевского своему адресату, и В И. Макарова "Листуванпя М С. Грушевського й 0.0. Шахматова", в ней содержится обоюдная переписка Последняя публикация была уже отмечена как содержащая "большое количество ошибок и пропусков, зачастую искажающих смысл публикуемых документов"199. От себя добавим, что, например, в письме Грушевского Шахматову от 22 марта 1915 г. в публикации Макарова допущено 20 ошибок и 4 пропуска текста200. Кроме того, встречаются случаи, когда письмо и ответ на него перепутаны местами201 госс::ис;:лп ГОС'//]ЛРСПГОСНМ/я bliUfi'i'iOl Li'.M

Другие публикации документов касаются вопроса поддержки русской академической элитой гонимых украинских ученых в период до 1917 г.202 Практически одновременно в России появились две публикации, относящиеся к истории ареста и ссылки Грушевского: первая осуществлена А А. Варлыго «"Я никогда не выступал против России". МС. Грушевский и русские ученые (1914 - 1916 гг.)», вторую подготовил П. Елецкий "Ссылка М.С Грушевского". В них воспроизведены одни и те же документы. Однако, в публикации Елецкого приведено, кроме совпадающих, еще значительное число документов, и она превосходит публикацию Варлыго и по объему, и по разносторонности комментария

К настоящему времени сделаны только первые uuih в подходе к теме взаимоотношений русских, украинских и белорусских славистов в период активно лм проводившейся в 1920-е годы политики национального строительства , чему посвящен и ряд статей автора диссертации204. Статья Г. Цыхуна "Институт белорусской культуры (Инбелкульт) и начало белорусской славистики" посвящена репрессиям против гуманитарной интеллигенции Белоруссии, начавшимся в конце 1920-х годов Ученый отмечал, что "в результате этих процессов подавляющее число национальных ученых было физически уничтожено, а развивавшиеся научные направления, и в первую очередь славистические, - свернуты"205. Основное внимание исследователь обращает на процессы становления и кодификации белорусскою языка, а также на вопрос о "положении белорусского языка в славянском языковом пространстве"206 -проблемы, вызвавшие серьезные дискуссии среди славистов-языковедов В острых разногласиях между крупнейшими русскими славистами и молодыми белорусскими учеными, в основном не отличавшимися, кроме ПА. Бузука, глубокой лингвистической подготовкой, Цыхун полностью поддерживает белорусскую сторону.

Русские ученые, в том числе Е.Ф. Карскии, основоположник академической белорусистики, усматривали, например, у белорусских ученых намеренное отталкивания белорусского языка от русского. Цыхун полагает, что сформулированный "в наше время" одним англииским славистом «для "молодых" славянских языков принцип оттачивания не бьп очевиден для представителен старой российской лингвистической школы»207. Тот же аргумент ученый приводил и в другой статье со ссылкой на шведского исследователя208 По-видимому, Цыхуп относит к "старой шкопе" и P.O. Якобсона, также не одобрявшего белорусских концепций Дискуссия происходила на волне кампании белорусизации и была основательно замешана на политике, которая оказывала очень серьезное воздействие на лингвистические взгляды белорусских ученых. Нам представляется некорректным, что претензии русских лингвистов, основанные на их научных воззрениях, Цыхун напрямую связывает с теми обвинениями, которые выдвигались карательными органами против белорусских ученых, когда процесс белорусизации был свернут

Принципиальное изменение ситуации в отечественной науке способствовало тому, что на заседаниях Международной комиссии по истории славистики при

Международном комитете славистов стшги заслушиваться доклады, посвященные истории славяноведения в СССР. Однако весьма показательно, что па трех проведенных Комиссией конференциях "Идея славянской взаимности и ее роль в развитии истории славистики" (Урбино, Италия, 1992), "Наука и идеология в истории славистики" (Стара Лесна, Словакия, 1997), "Роль институций и научных учреждений в мировой славистике" (Париж, 2001) - только пять выступлений касались довоенного периода советской славистики209, послевоенному же этапу посвящены лишь три 210 доклада .

Анализ литературы, посвященной истории отечественного славяноведения довоенного периода, показывает прежде всего, что необходимо разделить довоенное славяноведение в СССР на два периода Первый - 1917 - начало 1930-х годов, второй -с начала 1930-х до начала Второй мировои войны. Что касается оценки положения, сложившегося в славяноведении в 1930-е годы, то проведенный анализ демонстрирует достаточное единодушие исследователей Реформы высшего образования коггца 1920-х годов привели к ликвидации подготовки славистов, прекратились публикации, прежде всего по славянскому языкознанию И если в начале 1930-х годов, с одной стороны, была предпринята попытка заложить основы советского славяноведения, то с другой, -условия для его развития до конца десятилетия отсутствовали. Па славяноведение в целом наклеивался ярлык науки, враждебной советскому строю

Мнения же исследователей в отношении периода с 1917 по начало 1930-х годов весьма разнятся. Прежде всего нет согласия в том, какое славяноведение занимало в это время ведущее положение. У большинства ученых нет сомнения, что таковым являюсь академическое, в основном филологическое славяноведение, но одно время выдвигалось предпочожение о значительной роли нового славяноведения, представленного в основном коммунистами-политэмигрантами из славянских стран, партийными функционерами, занимавшимися новой и новейшей историей. При этом отмечалось, что сами коммунисты-политэмигранты к славяноведам себя не причисляли. Такое противоречие в немалой степени проистекает из различного понимания исследователями предмета славяноведения в 1920-е годы.

В советском славяноведении еще на раннем этапе его становления было сформулировано достаточно схематичное положение, решительно противопоставлявшее славистов дореволюционных и советских по методологическим основам их исследовании. Так как славяноведение первого послереволюционного пятнадцатилетия долгое время не являлось предметом специальною исследования, то те, кго следовал подобной схеме, по-видимому, не ставичи вопрос о том, к славяноведению какого типа относить славистов, продолжавших активно работать и в 1920-е годы. В дальнейшем было предложено считать, что названная группа славистов активно овладевала марксистско-ленипскои методологией. При этом отмечалось, что для подобной перестройки мировоззрения славистам понадобилось время. Конкретные исследования показали, однако, что поиск славистов старшего поколения, овладевших или овладевавших марксистской методологией, можно считать безуспешным. Среди сколько-нибудь заметных фигур называется только Н С. Державин, увлекавшийся марризмом и социологизмом, и признается тот очевидный факт, что подютовка славистов в области марксистско-ленинскои теории была большой редкостью и касалась только молодых ученых.

Между тем в некоторых исследованиях коггстатируется достаточно успешное развитие славяноведения в традиционной для того времени форме славянской филологии, причем силами ученых, достигших высокого положения в науке еще до революции, и некоторых их учеников О положении же славянской филологии в 1920-е годы в Московском университете говорится как о ее "расцвете". Вместе с тем отмечается, что количество славистов, вошедших в науку до 1917 г. и продолжавших свою деятельность к началу 1930-х годов, сократилось на две трети.

У исследователей, стремившихся дать обобщающую характеристику состояния славяноведения после 1917 г., сформировались две противоположные оценки. Практически одновременно было высказано положение о том, что "после Октября [.] крайне тяжелое положение Советской республики и некоторые другие обстоятельства отнюдь не способствовали развитию науки"211. Другое мнение опиралось на предположение о существовании еще в дореволюционный период "марксистскою направления", "без которого немыслимо было бы ни сравнительно быстрое становление совегской славистики в 20 - 30-е, ни ее впечатляющие успехи в 40 - 50-е

Л I Л годы нашего столетия" . Автор первого положения в еще более резкой форме повторил свой тезис в новейшей работе по истории дореволюционного российского славяноведения: "После Октябрьской революции 1917 г. славяноведение как отрасль гуманитарных наук было по существу ликвидировано: учреждения, в которых оно культивировалось, были закрыты, многие слависты ушли в эмиграцию, а оставшиеся в России были репрессированы, погибли в лагерях и тюрьмах или от голода и лишений. Упадок славяноведения в России продолжался до конца Великой Отечественной войны"213

Столь противоречивые суждения и анализ историографии в целом свидетельствуют о необходимости специального исследования судеб основной части профессиональною сообщества славяноведов, сосредоточенного к моменту прихода новой советской эпохи в стенах Академии наук, что остается до настоящего времени вне поля зрения науки' История всякой науки складывается не только из истории идей, концепций, исследований, но также из судеб отдельных ученых и истории научных институций. Между тем осмысление судеб научной элиты является определяющим

Публикация КНИ1И автора диссертационного исследования (Робинсон МА Судьбы академической элиты: отечественное славяноведение: 1917 - начало 1930-х годов М., 2004) нашла отклик в печати, см. рецензии: Broggi Bercoff G М.А. Robinsoa Sud'by akademicheskoj elity: otechestvennoe slavianovedenie (1917 - nachalo 1930 godov), Indrik, Moskva 2004, 430 pp. // Russica Romana 2005. V. XII; A inamoe В M Выслушать обе стороны (Михаил Робинсон. Судьбы академической элиты: Отечественное славяноведение, 1917 - начало 1930-х годов) // Отечественные записки. 2005. № 2. С. 345 - 352. Автор учел в диссертационном исследовании некоторые замечания рецензента и внес соответствующие дополнения в текст работы. Ряд замечаний и трактовок вызвали несогласие с мнением рецензента, что также нашло отражение в тексте диссертации. фактором для понимания переходною периода (1917 - начала 1930 юдон) в истории отечественного славяноведения, К01да, как подчеркивается в исследованиях собственно советское славяноведение во второй половине 1920-х годов было представлено коммунистами-политэмигрантами, а в Академии наук советское славяноведение начало формироваться только в начале 1930-х годов. Поэтому естественно предположить, что в рамках советской системы довольно длительное время продолжало существование традиционное российское славяноведение, представленное многими выдающимися славистами-филологами214, центром которого оставалось, как и в дореволюционный период, Отделение русскою языка и словесности Академии наук, а в начале 1930-х юдов роль академического центра уже советского славяноведения попытался взять на себя Институт славяноведения в Лениш раде

Целью диссертационною исследования является реконструкция системы политических, идеологических, теоретико-методоло1ических явлений, процессов и механизмов, определивших эволюцию российскою славяноведения 1917 - начала 1930-х годов в эпоху утверждения тоталитаризма, через анализ судеб академической элиты и научных учреждений в их нераздельности

Исходя из этой цели были поетавлены следующие взаимосвязанные задачи, решение которых иозвочяет заполнить существенную лакуну в истории отечественной 1уманитарпой наукиосветить реакцию славистов на политические преследования и провозглашение единой общегосударственной идеологии, основанной на принципах классовости и интернационализма;

- охарактеризовать материальные условия существования научного сообщества и их влияние на психологическое состояние ученых и возможности профессиональной работы,

- определить степень влияния новых методоло1 ических концепций (марризм, социологизм) на славистику и отношение к ним представителей данной науки;

- рассмотреть отношение "марксистского" славяноведения к сложившимся славистическим научным школам и их лидерам;

- выявить отношение российской научной элиты к украинским и белорусским славистам и к курсу на "коренизацию" на Украине и в Белоруссии; охарактеризовать формы взаимоотношений русских славистов внутри разделенного научною сообщества и их значение для развития европейской славистики. проанализировать принципиально изменившиеся взаимоотношения гуманитарной науки и власти в период "советизации" Академии наук, раскрыть содержание партийно-государственной политики и действии руководства Академии наук ио отношению к академическим славистическим институциям

Объекюм исследования является российское славяноведение раннего советского периода(1917-начало 1930-х годов).

Предметом исследования являются судьбы ведущих российских славистов -членов Академии наук и ее главных славистических институций.

Хронологические и территориальные рамки. Систематическое исследование материала начинается в работе с 1917 г., хотя, ио мере необходимости, делаются экскурсы и в более рангпою эпоху. 1917 г. стал отправной точкой радикальною переустройства жизни всею общества, что сразу же сказалось на условиях жизни и работы представителей академической элиты. Постепенно этот процесс захватил и институциональные структуры отечественного славяноведения такие, как Отделение русского языка и словесности Академии наук К концу 1920-х - началу 1930-х годов происходит фактическое вытеснение из сферы науки и высшего образования славистической проблематики и прежде всего славянской филологии, служившей основой российскою славяноведения все предшествующее время. Прекращается пополнение рядов академиков славистами, места ушедших занимают специалисты в других обтастях или партийно-государственные функционеры. Организация в 1931 г Института славяноведения, просуществовавшего менее трех лет, не затормозила процесса угасания академического славяноведения, тем более что работа Института строилась уже на новых "материалистических" принципах Вместе с уходом поколения ученых, сформировавшихся и достигших высокого научною положения еще до 1917 г., в начале 1930-х годов завершается период российскою славяноведения, далее, после радикальной советизации всей гуманитарной пауки, наступает время собственно советского славяноведения

Территориальные рамки исследования определены, исходя из места проживания и работы представителей научной элиты: прежде всего эю Петроград-Ленинград, где распотагались специальные славистические учреждения Академии наук (Отделение русского языка и словесности и Институт славяноведения), а также Москва и некоторые другие города России. Кроме тою, в территориальные рамки входя г юрода Украины, Белоруссии и стран, где находилась российская славистическая эмиграция.

Решая задачи реконструкции и интерпретации, автор руководствуется системой методологических императивов из арсенала гуманитарных наук, применяя их к конкретному материалу исследования Методолог ичсскую основу диссертации составляют базовые принципы исторического исследования и, прежде всего, принципы научной объективности и историзма, что является гарантий от привнесения в изучаемый период истории отечественного славяноведения с 1917 г и до ею превращения собственно в "советское" славяноведение в начале 1930-х годов современной системы ценностей, способствует раскрытию мотивации действий представителей научной элиты путем анализа воззрений и особенностей ее менталитета. Большое значение придается деидеологизации истории.

Биографический метод является необходимым инструментом в исгорико-научном, историко-антропологическом исследовании, в котором основным предметом анализа является деятельность ведущих представителей научной элиты страны на протяжении почти двух десятилетий. Применение методов "новой биографическои" или "персональной" истории особенно плодотворно при исследовании судьбы, как отдельного ученого, так и целого научною поколения Данные методы требуют повышенною внимания к культурно-историческому контексту, атмосфере эпохи, что дает ключ к объяснению судеб ученых, реконструкции поворотов и обстоятельств их жизненного и научного пути, и предоставляет возможность выявить и уяснить отношение ученых к политическим событиям и даже к их участию или неучастию в общественно-научной деятельности.

Социально-психологический метод находит широкое поле для применения при работе с источниками личного происхождения Наука - чрезвычайно индивидуализированная сфера человеческой деятельности, в ней особенно встака poib человеческого фактора. Переписка - во многом жанр чрезвычайно субъективный, в котором личность автора, ею психологические черты проявляются наиболее ярко например, письма В.Н. Перетца, Г.А. Ильинскою, II.II Дурново, А А. Шахматова, В.М. Истрина, А.И. Соболевского). Данные особенности при анализе содержащейся в переписке информации подлежат обязательному учету.

Конкретно-исторический метод исаедования позволяет проследить не только крупные и заметные изменения, но и многие нюансы в судьбе центров академического славяноведения в период с 1917 по начало 1930-х годов. Еще более он важен при исследовании судеб виднейших представителей этой науки. Данный метод дает возможность раскрыть разнообразные взаимоотношения человека науки с эпохой социальных сдвигов и потрясении.

Сравннтечыш-исторический метод. Большинство из объектов исследования -представители элиты славяноведения достигли своего высокого научного положения еще в первые годы XX в Радикальные изменения всех сторон их существования, организации науки, функционирования славяноведения после 1917 г. необходимо требуют самого широкого применения сравнительно-историческою метода.

Системный метод необходим при анализе взаимодеиствия сложною комплекса, образующего систему: наука, политика, идеология и общество в целом - в период частых и резких перемен во всех названных областях. Изменения в одной из частей системы влекли за собой иногда радикальные трансформации и в других частях системы.

Базовым источником настоящего исследования послужили источники личного происхождения и, прежде всего эпистолярное наспедие более 60 отечественных ученых-славистов, а также их коллег - представителей других гуманитарных специальностей. Из них академиками и членами-корреспондентами в интересующий нас период (1917 - начало 1930-х гг.) являлись 38 человек (16 из них умерли до 1935 г.): В.Г1. Бузескул, В.И. Вернадский, К Я. Грот, М С. Грушевский, Н.С. Державин, ПН. Дурново, И.Е. Евсеев, С.А. Жебелев, Д К. Зеленин, Г.А. Ильинский, В.М. Истрип, Н.М Каринский, Е.Ф. Карскии, Н.П. Кондаков, П.А. Лавров, Н II Лихачев, Б М. Ляпунов, Н.Я. Марр, Н К. Никотьский, В П Перетц, А М. Селигцев, А И. Соболевский, М Н. Сперанский, А.И. Томсон, М.Р. Фасмер, В А. Францев, К.В. Харлампович, А.А. Шахматов и др. Остальные 26 или уже состояли, или в будущем стааи профессорами ведущих отечественных университетов (П.Г. Богатырев, С.А. Бугославский, IIA. Бузук, Б М. Эйхенбаум, А Н. Ясинскии, А И. Яцимирский и др ) и зарубежных (Г В.

Вернадский, Е. Д Перфецкий, М.Г. Попружепко, Н.С. Трубецкой, P.O. Якобсон и др.), четверо достигли высокого положения в составе АН СССР (В.П Адрианова-Перегц, С Д. Балухатый, Н.К. Гудзии, В М. Жирмунский).

Это - уникальный комплекс источников, сохранившийся бпагодаря особому положению с личными архивными фондами представителей научной элиты страны Высокое научное звание обеспечивало возможность сохранения архива ученою, прежде всею в архиве Академии паук. Когда по тем или иным причинам Архив АН или курируемые им архивы академических институтов не mouih принять па хранение фонд академика или члена-корреспондента, эти звания открывали двери государственных архивов или рукописных фондов библиотек Вряд ли найдется, особенно в период послереволюционного пятнадцатилетия, у представителей какого-либо иного сообщества русской интеллигенции столь полной сохранности их личных архивов и, прежде всего интересующе1 о нас эпистолярног о наследия.

В диссертации привлечены материалы 41 фонда, из них 37 - личные фонды (32 -фонды академиков и членов-корреспондентов Академии наук), всего использованы материалы 187 дел. Указанные фонды хранятся в архивах и рукописных отделах библиотек Санкт-Петербурга (Санкт-Петербургский филиал архива РАН, Институт русской литературы (Пушкинский Дом) РАН, Российская национальная библиотека, Центральный государственный архив Санкт-Петербурга) и Москвы (Российский государственный архив литературы и искусства, Архив РАН, Российская государственная библиотека). Список архивных фондов и дел помещен в Приложении

215 к диссертации. За редким исключением , практически вся анализируемая в диссертации переписка находится в названных архивохранилищах.

Эпистолярное наследие крупных учепых-гуманитариев является важнейшим источником для историографических исследований самою разного типа. Уже существуют работы о специфике использования данного источника в историко-научных штудиях, касающихся дореволюционного времени216, следует упомянуть и

217 издания, посвященные специально переписке славистов .

СБ. Бернштейн отмечал в записи от 28 марта 1978 г.: "В своих работах но истории науки я пока еще очень мало занимался освещением личностей ученых. Это трудно, но без этого нет подлинной истории науки. Наука - это не абстракция, не идеи, не история творчества, это человек, реальный человек, связанный многими нитями с прошлым и настоящим"218. О тех возможностях, коюрые предоставляет изучение эпистолярного наследия, можно судить на примере выдающегося русского ученого Н.С. Трубецкою. "Именно здесь, - отмечает ВН Топоров, - более всего обнаруживаются человеческие качества их автора - через биографические данные, содержание писем, сами слова, интонации, почти пулевые знаки, т.е через все то, что составляет человеческий стиль личности"219.

Переписка ученых избранного нами периода и круга - бесценный, а зачастую единственный источник для раскрытия почти всех сторон их жизни и деятельности -обладает своими, отличными от предшествующего этапа, особенностями. В государстве, где официально провоз1лашенной формой правления была диктатура, для mhoi их ученых только личная переписка с близкими по убеждениям людьми, а также с коллегами, хотя и не разделявшими их взглядов, но входившими в единое научное сообщество (связанное профессиональными и служебными интересами или отношениями учителя с учениками), оставалась единственным пространством для свободною выражения собственных мыслей. Прежде всего данное положение относится к членам Отделения русского языка и словесности.

Только в переписке можно найти откровенные суждения по политическим вопросам, понять действительное отношение ученых к "реформам" в области науки, к новым идеологическим и методологическим фетишам, предписанным властями для обязательного освоения. Письма людей, представлявших элиту русского славяноведения, отличаются широтой мысли, сочетают толерантность и принципиальность, вместе с тем в них проявляется иногда и резкость в суждениях. Последнее относится в особенности к выражению чувств личпои неприязни к кому-либо из коллег, и прежде всею к тем немногочисленным коллегам-ровесникам или бывшим ученикам, которые по тем или иным причинам проявляли не только лояльность к идеолого-методологическим новшествам, но и стремились встроиться в ряды "марксистов". Высказывавшиеся в переписке суждения, естественно, несли на себе печать субъективности, но тем полнее и объективнее наши представления об ученых, крайне болезненно воспринимавших деградацию науки, столь славной еще совсем недавно. Как справедливо отметил B.II. Топоров: "Вели о Трубецком-ученом и мыслителе мы судим прежде всею все-таки по его опубликованным трудам, то о 1рубецком-человеке теперешние поколения полнее всего могут судить по его письмам" . Именно письма предоставляют возможность показать, какие действия нового политическою режима и условия социалистическою быта влияли на мироощущение виднейших представителен науки

Письма позволяют услышать голос уходившего со сцены поколения славистов, носителей академических традиции, со всеми особенностями их языка, в том числе своеобразием лексики, и проследить перипетии их судеб, являющихся неотъемлемой частью коренного преобразования отечественной гуманитарной науки. Этим обстоятельством объясняется введение необходимою количества цитат.

Письма отдельных ученых, как в количественном отношении, так и в плане информативности, очень разнятся. Архивные дела насчитывают от нескольких листов до нескольких их сотен. Датировка писем почти всегда ие совсем точна - смешанное употребление старого и нового календарных стилей многие ученые сохраняли до конца рассматриваемого периода Не сохраничись или сохранились частично архивные фонды репрессированных ученых Нет, например, личного архивного фонда Г.А. Ильинско1 о, одного из самых активных корреспонден iов для mhoi их коллег-славистов В переписке встречаются лакуны, вызванные как плохой сохранностью документов, так и явным уничтожением их самими учеными или изъятием карательными органами. Достаточно плохо, очевидно, выборочно сохранились письма в фондах Н С. Державина и С.Ф. Ольденбурга. В фонде В.Н. Перетца полностью отсутствуют письма M.II. Сперанского, с которым Перетц состоял в мноюлетпей переписке, так же, как с конца 1920-х годов в фонде Сперанского отсутствуют письма Перетца, хотя есть свидетельства, что переписка продолжалась еще несколько лег.

Работа с перепиской данного времени имеет дополнительные трудности, связанные с материальными носителями информации. Качество бумаги и чернил зачастую не выдерживает никакой критики, поэтому часть текстов полностью или частично не поддается расшифровке. Употребление цветных, в частности, красных и зеленых чернил, сажи или карандашей также затрудняет понимание текста. Отдельные письма пострадали от влаги, и текст полностью размыт, иногда чернила просачивались сквозь бумагу, делая практически нечитаемой оборотную сторону листа и даже следующую страницу, на которой отпечатывался текст. Отчасти этими особенностями состояния материальных носителей, а также неразборчивостью почерков и подписей, можно объяснить неверную атрибуцию писем. Так, письмо А.И Гомсона Б.М.

Ляпунову попало в письма П.А. Бузука Б.М. Ляпунову, а два письма К Я Грога Ляпунову в свою очередь попали в письма Томсона Ляпунову. Встречаются случаи разделения писем на части, в случае с письмом А И Яцимирского В.Н Перещу две половины письма разделяли почти 70 листов.

Близким ио характеру эпистолярным источникам являются дневники и воспоминания. Много интересных характеристик ученых-славистов и состояния науки в целом приведено в хранящемся в Российской национальной библиотеке неопубликованном дневнике Е П. Казанович "Записки о виденном и слышанном".

ЛЛ I

I етрадь II (1912 - 1913) Тетрадь III (1917 - 1923)"'. Там же сообщаются и сведения о репрессиях против академической интеллигенции О личности и взглядах К Я. Грота, старейшего историка-слависта славянофильскою направления, позволяет судить хранящаяся в его архиве записка мемуарною характера 1930 i. "Мои взгляд на переживаемую эпоху" . Яркие штрихи к характеристике исследуемого периода, взаимоотношений ученых и проблемам организации славяноведения в 1920-е годы обнаруживаются в мемуарных вкраплениях в дневниковые записи С Б. Берпштейна более позднею времени Ценные сведения, связанные с организацией Украинской Академии наук, а также о взаимоотношениях украинских и русских ученых предоставляет дневник В И Вернадского .

В диссертации использованы и такие архивные источники, как: неопубликованные монографии и материалы к ним, научные доклады, программы несостоявшихся курсов, отзывы о работах, записки. Среди них - раздел в книге В.П. Бузескула "Всеобщая история и ее исследователи в России в XIX и начале XX века. Часть III", посвященный истории славяноведения224 и ею же "Объяснительные записки и программы по истории культуры, западноевропейской историографии, истории социальных отношений и идеологий с постановлением харьковскою методкома об этих программах" (1923 г.), а также незаконченная монография II.C. Державина "Русское славяноведение (Введение в славянскую филологию)"225.

Сопоставительная картина состояния спавяноведения в России и новых славянских государствах представлена в докладе П.А. Лаврова "О современном состоянии славяноведения" , произнесенном при возобновчении в 1925 г. деятельности Славянской комиссии Академии наук. Попытка осмысления истории славяноведения и роли ее "патриарха", данная с позиций повою "марксистского" славяноведения, содержится в докладе В.II. Кораблева "Славяноведение на службе самодержавия (и i деятельности академика В И. Ламанскот")227, сделанном на одном из заседаний Института славяноведения в 1933 г. Радикальное изменение данной позиции представлено в обширном докладе Н.С. Державина "Академик Владимир Иванович Ламанский в истории русского славяноведения и наша современность (1833 - 1914) К 30-летней годовщине со дня смерти" .

Дополнительный материал по вопросу об отношении к методологическим новациям, внедрению в гуманитарную науку и, в частности, в славяноведение марксизма в вульгаризированной форме, типичной для 1920-х годов, предоставляют такие вышедшие из-под пера Державина тексты, как- доклад на диспуте 1927 г с

ООО представителями формальной школы "Что такое метод в науке" , дискуссия внутри лагеря сторонников марризма - "Возражения по докладу С.И. Ковалева"230; отзывырекомендации к печати работ В.Н. Кораблева "Славянские письма" и "Славяноведение 1 на службе самодержавия" , и др.

Развернутую характеристику научных достижении II.H. Дурново содержат две неопубликованные рекомендации коллег-академиков , представленные в 1929 г для так и не состоявшегося избрания ученого в действительные члены АН СССР. Они свидетельствую! также о стремлении ученых бороться как за сохранение академических традиций в науке, так и во внутренней жизни самой Академии и противостоять политике властей, направленной на уничтожение названных принципов В записках имеются интересные наблюдения над общим состоянием изучения славянской филологии В них отмечены серьезные утраты, понесенные данной отраслью пауки в предшествующие десятилетия

Особую группу источников составляют протоколы заседаний и приложения к ним Отделения русского языка и словесности, Отделения гуманитарных наук (ОГП), Отделения общественных наук (ООН), а также протоколы заседаний Института славяноведения и производственные планы научной и издательской деятельности. Исследование протоколов ОРЯС позволяет проследить поддержку Академией участников Семинария В Н. Перетца, способствовавшую успешному формированию его научной школы Среди материалов Канцетярии ОРЯС помещены и протоколы заседании Славянской комиссии Академии234, отражающие научную проблематику, интересовавшую славистическую элиту в 1920-е годы.

Анализ протоколов ОГП и ООН235 несмотря на то, что их подробность оставляет желать лучшего, а в приложениях к протоколам очевидны у граты многих документов, предоставляет возможность проследить и историю организации Института славяноведения в контексте формирования гуманитарных институюв Академии, и неудачную борьбу академиков-славистов за создание такого Института, который соответствовал бы традиционному представлению о славистике. Воссоздать облик Института славяноведения, сложившегося в результате победы нового "марксистского" славяноведения, позволяют как документы ОГН и ООН, так и комплекс документов, образовавшихся уже в результате деятельности самою Инслава Таковы в первую очередь "Положение об Институте славяноведения Академии наук СССР"237, а также "Протоколы заседаний Кол7егии Института славяноведения" за 1931 г. - 1933 гг. , производственные планы Института239 и индивидуальные планы сотрудников240, а также отчет о первых месяцах его работы241.

Привлечение в работе документов высоких партийно-государственных инстанции дает дополнительные возможности для понимания процессов, происходивших как в целом в гуманитарной науке, так, в частности, и в славяноведении. В этом отношении особенно ценны опубликованные решения и постановления Политбюро, касающиеся Академии наук242 Отмеченные благосклонностью властей и тесно сотрудничавшие с нею академики типа Н.Я. Марра могли серьезно влиять на формирование гуманитарного подразделения Академии наук как в отношении персоналии, так и институций. Другой государственной структурой, имевшей особое влияние на жизнь и деятельность научного сообщества, были органы государственной безопасности. В диссертации использованы опубликованные документы ОГПУ-НКВД (протоколы, аналитические записки, донесения секретных сотрудников, показания арестованных и осужденных), касающиеся судеб как отдельных ученых (1I.H. Дурново, М.С. Грушевского и др.) и относящиеся к "Академическому делу"244 и "Делу славистов". Круг используемых источников позволяет представить изучаемые проблемы в контексте истории Академии наук в целом.

Научная новизна работа состоит в разработке широког о круга проблем, которые раньше не становились предметом специального изучения, в системном анализе их взаимосвязей, в помещении этих проблем в бопее общий контекст исторического развития и развития гуманитарной науки Важнейшей предпосылкой проведения исследования послужил отказ от идеологизированной парадигмы истории науки, рассматривавшей историю науки как постепенное и последовательное осваивание в 1920-е г. дореволюционными специалистами марксистской методологии.

На источниковом уровне новацией явилось не только введение в оборот бопьшого массива выявленных нами материалов, практически вся работа выполнена на архивных источниках, но и такой их подбор, который позволил представить в динамике процессы, происходившие в отечественном академическом славяноведении, определить истинное отношение академической элиты к радикальным изменениям в научной и политической жизни страны

Примечания

1 Марков ДФ Славистика как комплекс научных дисциплин // Методологические проблемы истории славистики. М, 1978 С 8 (Исследования но истории мировой славистики. Международный комитет славистов. Комиссия по истории славистики)

2 См , например: Горяиновыи А Н, Достичь МЮ, Робинсон МА Методологические проблемы истории славистики как объект анализа в рамках Международных съездов славистов // История, культура, этнография славянских народов. XI Международный съезд славистов. Братислава, сентябрь 1993 г. Доклады российской делегации. М., 1993. С 196-209.

3 МарковДФ Славистика как комплекс . С 11.

4 Там же

5 Кудечка М О славистике как сфере научного познания // Методологические проблемы истории славистики. С. 20,23.

6 Лаптева JIII Оринизация славистических исследований в рамках Отделения русского языка и словесности Академии наук // Славяноведение в доревопюционнои России . С. 345

7 Академия наук СССР. Краткий историческии очерк М., 1974. С. 277.

8 Ашин Г К, Охотский Е В Курс элитологии. М., 1999. С. 70.

9 Ашин Г К Миф об элите и "массовом обществе". М 1966. С. 3.

10 Нарта М Теория элит и политика. К критике элитаризма М., 1978. С. 5.

11 АшинГК, Охотский ЕВ Курс элитологии С. 117.

12 I ам же. С. 118.

13 1ам же

14 Ашин Г К, Охотский Е В Курс элитологии. С. 129

15 Там же. С. 292.

16 Ачферов Ж И, Колчинский Э И, Iponn Э А Предисловие // Академия наук в Санкт-Петербурге в XVII - XX веках. Исторические очерки. СПб., 2003. С. 17.

17 Коччинский ЭИ В поисках новых форм организации российской науки // Академия наук в Санкт-Петербурге в XVII - XX веках. Исторические очерки. СПб , 2003. С. 336.

1 Я

Ачферов Ж И, Коччинский Э И, ТроппЭА Предисловие С 17

19 Коччинский ЭИ Борьба за выживание: Академия наук и Гражданская война // Академия наук в Санкт-Петербурге в XVII - XX веках Исторические очерки СПб., 2003. С 379

20 Там же. С. 389.

21 Коччинский ЭИ Переезд Академии наук и ее ленинградские учреждения в 1930-е годы // Академия наук в Санкт-Петербурге в XVII - XX веках. Исторические очерки. СПб., 2003. С. 457

77

См: Славяноведение в дореволюционной России. Биобиблиографический словарь. М., 1979.

КоролюкВД, Хренов И А Итоги и задачи славистических исследований в СССР (1945-1959) // Вопросы истории. 1960. № 6. С. 117.

24 Там же С. 115.

25 Кора чюк В Д, То четой Н И, Хренов И А , Шептунов И М, Шер чаимова С А Советское славяноведение. Краткий обзор литературы. 1945-1963. М., 1963. С. 4.

26 Там же. С. 3.

27 Корочюк В Д Советские историко-слависгичсские исследования (1917-1967) // Советское славяноведение 1967. № 5. С. 37-38.

28 Там же. С. 38.

29 I ам же. С. 39

Бернштейн С Б Советской славянской филологии 50 лет // Советское славяноведение. 1967. № 5 С. 79.

31 Там же. С. 87.

32 Белявская И М Совегское славяноведение за 50 лет // Советское славяноведение Материалы IV конференции историков-славистов (Минск 31 января - 3 февраля 1968 г.) Минск, 1969. С. 13-14.

33 ВД Короток Славяноведение // СИЭ. 1971. Г. 13.Стб 18

34 Там же. Стб 19

35 Славяноведение в дореволюционной России. Изучение южных и западных славян. М., 1988.

36 Логачев К И Отечественная кирилло-мефодиевская текстология в 1910 - 1920-е годы (Из истории русской славистики) // Советское славяноведение. 1977. № 4. С. 66-80, Он эюе Советское славяноведение до середины 1930-х годов // Советское славяноведение 1978 № 5 С. 91 - 103. К сожалению, осталась неопубликованной значительная часть диссертационного исследования этого автора: Логачев К И Первый этап развития советского славяноведения (Славистические учреждения Академии наук в 1917 - 1934 гг.). Дис. канд. ист. наук. М., 1979.

XI

Логачев К И Советское славяноведение до середины 1930-х юдов. С. 91.

38 Там же. С. 97.

39 Там же. С. 98-99.

40 Логачев К И Первый этап развития советскою славяноведения. С. 60 - 79.

41 Логачев К И Советское славяноведение до середины 1930-х годов. С. 99.

42 Там же. С. 99 - 100; Логачев К И Первый этап развития советского славяноведения. С. 92 - 93.

43 Логачев К И Советское славяноведение до середины 1930-х юдов. С. 100.

44 Там же. С. 100.

45 Логачев К И Первый этап развития советского славяноведения. С. 105.

46 Логачев К И Советское славяноведение до середины 1930-х годов. С. 101.

47 Логачев К И Первый этап развития советского славяноведения.,. С. 128.

JB

Логачев К И Советское славяноведение до середины 1930-х юдов. С. 101.

49 Дьяков В А О некоюрых аспектах развития славистики в 1918 - 1939 годах // Советское славяноведение 1981. № 1. С 78-92

50 Дьяков В А Основные черты славистики в межвоенный период // Zeitschrift Гиг Slawibtik. Berlin, 1982. Bd XXVII. Hf. 1. S 29-37.

51 Дьяков В А Важнейшие черты развития славяноведения в 1918 - 1939 годах // Slowianoznawstwo w okresie mi^dzywojennym (1918 - 1939). Wroclaw, 1989. S. 9 - 28

52 Дьяков В А О некоторых аспектах развития славистики. С 82.

53 Там же С. 87 - 88.

54 Там же. С. 92.

55 Там же.

56 Державин НС Паши задачи в области славяноведения // Труды Института славяноведения Л., 1932. Т. 1 С. 1-14.

51 Дьяков В А О некоторых аспектах развития славистики. С 88

58 Там же.

59 Гам же. С. 91.

60 Горяинов АН Советская славистика 1920 - 1930-х годов // Исследования по историографии славяноведения и балканистики. М , 1981. С. 5.

61 Там же. С. 6-7.

62 Там же С. 11.

63 Там же. С. 8

64 Там же. С. 10.

65 Гам же. С. 16.

66 Сечищев А М Язык революционной эпохи. Из наблюдений над русским языком последних лет (1917-1926) М. 1928

А7

Славяноведение в СССР. Изучение южных и западных славян. Биобиблиографический словарь New York, 1993. С. 373.

68 Горяинов А Н Советская славистика 1920- 1930-х годов. С. 14- 15.

69 Дьяков В А О состоянии и перспективах исследовании по истории славистики // Slavia orientalis. 1987. Г. 36. № 3 - 4. S. 405 - 415.

70 Гам же. S.411.

71 Лаптева ЛII К вопросу об основных jranax развития отечественного славяноведения (1835 - 1985) // Вопросы историографии и истории зарубежных славянских народов. К 150-летию славяноведения в Московском университете. М., 1987. С. 12-13.

ТУ

Горяинов А И О подютовке славистических кадров в Ленинградском университете (1920-е годы) // Историографические исследования по славяноведению и балканистике М., 1984. С. 261.

73 Там же С. 262

74 Гам же. С. 264.

75 1ам же С. 266

76 Там же. С. 267.

77 Там же С. 269.

78 Там же. С. 274 - 275.

79 Там же С. 275

80 -I

1 ам же.

81 Гам же. С. 276. ол

Горяинов АН Из истории университетской славистики в первое десятилетие советской власти // Вопросы истории славян. История зарубежных славян в советской историографии. Воронеж, 1986. С. 128.

83 Там же. С. 130.

84 Там же. С. 130- 132.

85 Там же. С. 132- 133.

86 Горяинов А II Славяноведение в Московском университете (1917 - 1927). из истории преподавания славистических дисциплин и орипизации Цикла южных и западных славян // Советское славяноведение. 1989 № 4. С. 51 - 61; Он же Цикл южных и западных славян МГУ (1927 - 1930) // Пятьдесят лет исторической славистики в Московском государственном университете М., 1989. С. 13 -33.

87 Горяинов А Н Из истории университетской славистики. С. 136.

88 Там же. С. 136.

89 Горяинов А II Славяноведение в Московском университете (1917 - 1927). С. 51.

90 Там же. С. 52.

91 Там же С. 54.

92 Там же. С. 55.

93 Там же С. 56.

94 Там же. С. 57.

95 Там же. С 60

96 Там же. 60-61.

97 Там же С. 61.

98 Горяинов А Н Цикл южных и западных славян С. 14-15. "Там же. С. 17.

100 Там же С 19.

101 Там же. С. 20-22.

102 Там же. С. 24-25.

103 Там же С. 27.

104 Гам же. С. 29.

105 Логачев К И Славистика в Петрсл-радском-Ленипградском университете в годы советской впасти // Славянская филология К X Международному съезду славистов. Межвузовский сборник. Л., 1988. Вып. VI. С Там же. С. 53.

106 Там же. С. 55.

107 Там же С. 56.

108 Там же. С. 59.

109 Гам же.

110 Гам же. С. 65

111 Гам же. С. 66.

117

Славяноведение в СССР. Изучение южных и западных славян. Биобиблжнрафический словарь New York, 1993.

113 Дьяков Б А О состоянии и перспективах исследований по истории славистики // Slavia orientalis. 1987.Т. 36. № 3 - 4. S. 406

114 Славяноведение в СССР. Изучение южных и западных славян. С. 7.

115 Там же. С. 8

116 Там же.

117 I ам же. С 9.

I 1 8

Горизонтов Л Е Путь историка // Дьяков Владимир Анатольевич (1919 - 1995). М , 1996. С. 22.

119 Бернштейн СБ Трагические страницы из истории славянской филологии (30-е I оды XX века) // Советское славяноведение. 1989. № 1. С. 77 - 82.

120 Там же. С. 77 - 78.

121 I ам же. С. 78.

122 Там же.

123 Там же С. 78 - 79.

124 Там же. С 79.

125 Там же. 80-81

126 Димитров Д Славянская филология на путях фашизации (К характеристике ее состояния на Западе) // Языки мышление. 1935. № 5. С 125- 133.

127 Бернштейн СБ Трагические страницы из истории славянской филологии. С.82.

128 Там же.

Бернштейн СБ Зигзаги памяти. Воспоминания, дневниковые записи / Публ М 10 Досталь и А.Н. Горяинова М., 2002.

130 Горяинов А Н Славяноведы - жертвы репрессии 1920-х - 1940-х годов. Некоторые неизвестные страницы из истории советской науки // Советское славяноведение. 1990. № 2. С.78.

131 Там же С. 81.

132 1ам же С. 82.

133 Гам же. С. 83.

134 Там же.

135 Там же. С. 84.

136 Горяинов А Н Славяноведы - жертвы репрессии. С. 84.

137 Там же. С. 88.

138 I ам же. С. 79.

139 Горяинов А II "Ленинградская правда" - коллективный организатор "великого перелома" в Академии паук// Весгник АН СССР. 1991. №8. С 108.

140 Там же.

141 Там же. С. 109.

142 Гам же С. 110.

143 Робинсон МА, Петровский Jill Н.Н. Дурново и Н.С. Грубецкой: проблема евразийства в контексте "Дела славистов" (по материалам ОГПУ - НКВД) // Славяноведение. 1992. № 4 С. 68 - 82.

144 Ашнин ФД ,Ачпатов В М "Дело славистов": 30-е годы. М., 1994.

145 Аксенова EII "Изгнанное из стен Академии". Н.С. Державин и академическое славяноведение//Советское славяноведение 1990 №5. С. 70, 71.

146 Там же. С. 73.

147 Там же. С. 74,75

148 Там же.

149 Там же С. 80.

150 Робинсон МА. Государственная политика в сфере науки и отечественное славяноведение 20-х юдов // Исследования по историографии стран Центральной и Юго-Восточной Европы М., 1991. С. 111 - 134; Он же Перелом в довоенном советском славяноведении. Идеолого-теоретические аспекты // L'idea dell'unita е reciprocita slava е il suo ruolo nello sviluppo della slavistica Идея славянской взаимности и ее роль в развитии истории славистики. Доклады конференции Комиссии по истории славистики МКС. Урбино 28 IX - 1 Х.1992. Roma, 1994. Р. 93 - 107; Он же Влияние идеологии на изучение литературы русского средневековья // Veda a ideologia v dejinach slavistiky. Materialy z konferencie Stara Lesna, September 1997. Bratislava, 1998. S. 122 — 135; Он же Слависты и "новая религия" вместо науки (1920-е - начало 1930-х годов) // Славянский альманах 2003 М., 2004. С. 204 - 243

151 Робинсон МА Русская академическая элита: советский опыт (конец 1910-х - 1920-е годы) // Новое литературное обозрение. 2002 № 53. С. 159 - 198.

152 Аксенова ЕП Очерки из истории отечественного славяноведения 1930-е юды. М , 2000.

153 Там же. С. 18,19.

154 Там же. С. 16.

155 Там же. С. 36.

156 Там же. С. 54.

157 Гам же. С. 43.

158 Там же. С. 54.

159 Достачь МЮ Е.Ф Карскии в годы "советизации" Академии наук // Известия Академии наук. Серия литературы и языка. 1995. Т. 54 № 3. С. 77 - 82; Робинсон МА К Я. Грог - общественные взгляды и судьба в науке (начало 30-х годов) // Славянский альманах 1997. М, 1998. С. 196-210, Он же Академик А А. Шахматов: последние годы жизни (К биографии ученого) // Славянский альманах 1999. М., 2000. С. 189 - 203; Горяинов АН, Ратобычьская А В Дмитрий Николаевич Егоров (1878 - 1931) // Портреты историков. Время и судьбы. Т. 3. Древнии мир и Средние века. М., 2004. С. 387-406

160 Данченко СИ, Чуркина ИВ Сергеи Александрович Никитин (1901 - 1979) // Портреты историков Время и судьбы 1. 4. Новая и новейшая история. М., 2004. С. 323 -336

161 Достачь МЮ Н.Ф. Карский в годы "советизации". С. 79

162 Там же. С. 79 - 80.

163 Там же. С 81.

164 Там же.

165 Там же.

166 Робинсон МА Судьбы отечественного славяноведения глазами ученою (По письмам Г.А. Ильинского) // Славистика СССР и русского зарубежья 20-40-х юдов XX века. М., 1992. С. 78 - 90, Робинсон МА , Сазонова ЛИ О судьбе гуманитарной науки в 20-е годы по письмам В Н. Перетца М Н Сперанскому // ТОДРЛ. СПб , 1993. Т. 48. С. 458 - 471; Аксенова ЕП Судьбы советского славяноведения первой половины 1930-х годов в письмах отечественных славистов // Переписка славистов как исторический источник. Сборник научных статей. Тверь, 1995. С. 120 - 133; Баранкова ГС К истории создания второю издания "Праславянской 1рамматики" Г.А. Ильинского // Русский язык в научном освещении 2002. № 2 (4) С. 211 - 248.

167 Аксенова ЕП Судьбы советского славяноведения первой половины 1930-х годов. С.120.

168 Българо-руски научни връзки XIX - XX век Документи София, 1968; Робинсон МА Судьбы отечественного славяноведения глазами ученою.; Он же Перелом в довоенном советском славяноведении Идеолого-теоретические аспекты // L'idea dell'unita е reciprocita slava е il suo ruolo nello sviluppo della slavistica Идея славянской взаимности и ее роль в развитии истории славистики. Доклады конференции Комиссии по истории славистики МКС. Урбино 28 IX -1. X 1992. Roma, 1994.

169 Аксенова ЕII Судьбы советского славяноведения первой половины 1930-х годов. С.130.

170 Досташ М10 Российские слависты-эмигранты в Братиславе // Славяноведение. 1993. № 4. С. 49 - 62; Горяинов А Н, Достачь МЮ A.JI. Петров и его научные славистические поездки 1920-х юдов. Из писем и документов русских и чешских архивов // Переписка славистов как исторический источник. Сборник научных статей Тверь. 1995. С. 94-119.

171 Достачь МЮ, Робинсон МА Письма P.O. Якобсона М Н. Сперанскому и Л.В Щербе // Известия Академии наук. Серия литературы и языка 1995 Г. 54. № 6. С. 63 -71; Робинсон МА. Письма на родину: ученые эмигранты и российская славистическая элита (20-е юды) // Славянский альманах 2000. М., 2001. С. 211 - 235, Он же Русские слависты-эмигранты и их контакты 20-х юдов с коллеыми, оставшимися на родине (по материалам переписки) // Emigracja rosyjska. Losy i idee. Lodz, 2002. S. 135 - 150.

172 Достачь MЮ Российские слависты-эмигранты в Братиславе. С. 52.

173 Там же. С. 59.

174 Горяинов А Н, Достачь МЮ А.Л. Петров и его научные славистические поездки. С 99.

175 Там же. С. 101.

176 Гам же С. 99.

177 Там же. С.109,111, 112,113.

178 Там же. С. 112.

179 Робинсон МА В.И. Ламанекий и ею историософский трактат "1ри мира Азийско-Нвропейског о материка" // Славянский альманах 1996. М , 1997. С. 90-106

I ЙЛ

Робинсон МА Академик В.Н. Перетц - ученик и учитель // Славянский альманах 2002. М., 2003. С. 178-236.

IX1

Робинсон МА Отделение русскою языка и словесности в период реформирования Академии наук (1920-е годы): взгляд изнутри //Славянский альманах 2001. М., 2002. С. 234 - 262; Он же Отделение русскою языка и словесности Российской Академии наук (конец 1910-х - 1920-е годы) // Histoire de la slavistique. Le role des institutions. История славистики. Роль научных )чреждений. Paris 2003. P. 68 - 87.

182 В защиту Отделения русскою языка и словесности Российской Академии наук (1920-е п.) По поводу проекта о слиянии II и III отделении в "Отделение истории и филологии" / предисл и публ О.В. Никитина // Известия Академии паук. Серия литерагуры и языка 2002. Т. 61. № 4. С. 59 - 64.

183 Там же С. 58.

184 Робинсон МА Отделение русского языка и словесности . С. 249.

185 Аксенова ЕП Очерки из истории отечественного славяноведения . С. 59 - 90.

1 ЙА

Робинсон МА К истории создания Института славяноведения в Ленинграде (1931 -1934 гг.) // Славянский альманах 2004. М , 2005. С. 210 - 239. 187 Там же. С. 59-60.

188

Там же. С. 61 -64.

189 Там же. С. 62

190 Логачев К И Первый этап развития советскою славяноведения. С. 128.

191 ПФАРАН.Ф 827.0ц 1.Д 6

192 Там же Л. 1,2,3.

193ПФАРАН Ф 220. Оп 1.Д 15. Л 29.

194 Аксенова ЕП Очерки из истории отечественного славяноведения. С. 65-66.

195 Там же. С. 77 - 85.

196 Там же. С. 85.

197 Там же С 87.

10й

См., например: Пасько I 3 петербурзьких адресатт М.С. Грушевського. Листи до О.О. Шахматова (за матер1алами apxiey Росшсыаи академп паук у С.ПетербурзО // ApxiBH Украши. 1996 № 1 - 3. С 98 - 109, Макаров BI Лисгування М.С. Грушевського и 0.0. Шахматова// Украшськнй ююричний журнал 1996. №5 №6

199 Ссылка М.С. Грушевскою. С. 207.

200 См.: Макаров ВI Листування М С Грушевського й 0.0 Шахматова. № 6 С. 32 -33

201 Там же С. 28-29, 31.

Ссылка М.С. Грушевского / Публ. П. Елецкий // Минувшее Исторический альманах СПб., 1998. № 23. С. 207 - 262; "Я никогда не выступал против России" М.С. Грушевский и русские ученые (1914 - 1916 гг.) / Публ А А. Варльно // Исторический архив 1997. №4. С. 185- 199.

203 См, например: Цыхун ГА Пятро Бузук i слав1стыка 20-30-х гадоу (штрьш да навуковай б1яграфп) // Беларуская мова i мовазнауства на рубяжы III тысячагодцзя Матэрыялы навуковай канферэнцьп, прысвечанай 70-годдзю 1нстытута мовазнауства шя Якуба Коласа НАН Беларуси, 2-3 Л1стапада 1999 г. Мшск, 2000. С. 198 - 202; Цыхун Г. Институт белорусской культуры (Инбелкульт) и начало белорусской славистики // Histoirc de la slavistique. Le role des institutions История славистики. Роль научных учреждений. Paris. 2003. P. 45 - 55.

204 Robinson M MS. Ilrusevs'kyj, la "questione ucraina" e l'elite accademica Russa//Pagine di ucrainistica europea. Alessandria, 2001. P. 153 - 172; Робинсон MA , Петровский ЛII H.H. Дурново и Н.С. Трубецкой. С. 69 - 72; Робинсон МА Выступление на "круглом столе" "Государственно-политический фактор в развитии украинской и белорусской наций (первая треть XX века)" // На путях становления украинской и белорусской наций: факторы, механизмы, соотнесения М., 2004. С. 214 - 217,244 - 247.

205 Цыхун Г. Институт белорусской культуры (Инбелкульт). Р. 45.

206 'I ам же С. 50.

207 Там же. С. 47.

208 Цыхун ГА Пятро Бузук i слав1стыка 20-30-х гадоу. С. 201.

209 Горяинов А Н. Трактовка славянской взаимности и славяноведения советскими учеными (1920 - 1930-е годы) // L'idea dell'unita е reciprocita slava . P. 81 - 92; Робинсон MA Перелом в довоенном советском славяноведении . Р 93 - 107, Он же Влияние идеологии на изучение лшературы русского средневековья . S. 122 - 136, Цыхун Г. Институт белорусской культуры (Ипбелкульт). Р. 45 - 55; Робинсон МА Отделение русского языка и словесности Российской Академии наук. Р 68 - 87.

210 Brogi Bercoff G. Some Remarks on the IV International Congress of Slavists held in Moscow in 1958 // Veda a ideologia v dejinach slavistiky. S. 22 - 37; Эгеберг Э. Исключение норвежского слависта Олафа Брока из рядов АН СССР // Ibid. S 136-139, Мыльников А С. Независимое объединение славистов в советском Ленинграде (1976 -1989 11 ) // Histoire de la slavistique. Le role des institutions. Paris 2003. P. 122 - 128.

211 Лаптева ЛП К вопросу об основных этапах развития отечественного славяноведения (1835 - 1985) // Вопросы историографии и истории зарубежных славянских народов. К 150-летию славяноведения в Московском университете. М, 1987. С. 13.

119

Славяноведение в дореволюционной России Изучение южных и западных славян М, 1988. С. 384.

213 Лаптева Л П История славяноведения в России в XIX веке М , 2005. С. 9.

214 Большинство из этих ученых благодаря своим исследованиям заняли в истории славяноведения достойное место. Оценку их научных трудов и библиографию работ см.: Славяноведение в дореволюционной России Биобиблиографический словарь.; Славяноведение в СССР. Изучение южных и западных славян. Биобиблиографический словарь.

215 См, например: Българо-руски научни връзки XIX - XX век. Документи. София, 1968, или публикация писем Г.А. Ильинского БМ. Ляпунову (Баранкова Г.С К истории создания второго издания "Праславянскои грамматики".).

216 Критский ЮМ Эпистолярное наследие историков как историографический источник (середина XIX в - 1917г.)//История и историки. 1973. М., 1975 С 85-112.

717

Переписка славистов как исторический источник Сборник научных статей. Тверь, 1995.

218 Бернштейн СБ Зигзаги памяти . С. 294.

219 Топоров ВН Николай Серюсвич 1рубецкои - ученый, мыслитель, человек (к столетию со дня рождения) // Советское славяноведение 1991. № 1. С. 94

220 Гам же

221 РНБ Ф. 326. Д 18,20

222 ПФА РАН. Ф. 281. On. 1. Д. 142.

223 Вернадский В И Дневники 1917 - 1921. Октябрь 1917-январь 1920. Киев, 1994.

224 ПФА РАН. Ф. 825. On. 1. Д 19.

225 Там же. Ф 827. Он. 1 Д 47

226 Там же. Ф. 284.0ц. 1.Д 21.

227 Там же. Ф. 827. Он. 5. Д 74

228 Там же. Он. 1.Д. 790

229 Там же. Д 766.

230 Гам же. Д. 119.

231 Там же Д 1021.

232 Там же Ф. 292. Он. 1.Д 5.

233 Там же. Ф. 9. Он. 1.Д 946,963,979,992, 1025,1043,1045,1062, 1150.

234 Там же Д 1150.

235 Там же. Ф. 1. On. 1 - 1929. Д. 253, Там же. Ф. 1 On. 1 - 1930. Д 256, 259.

236 Там же. Ф. 1 Оп. 2 - 1929. Д. 29

237 Там же Ф. 220. Оп. 1.Д.2.

238 Там же. Д. 7, 15, 29.

239 Гам же. Д. 22; Д. 32.

240 1 ам же. Д. 23.

241 Там же Д 5.

242 См., например: Академия наук в решениях Политбюро ЦК РКП(б) - ВКП(б) -КПСС. 1922- 1952. М., 2000.

243 Пристайко BI, Шаповая Ю1 Михайло Грушевський i ГПУ - НКВД. Грапчне десятшиття. 1924- 1934. Кш'в, 1996.

244 Академическое дело 1929 - 1931 гг. Документы и материалы следственною дела, сфабрикованного ОГПУ. СПб., 1993. Выи 1.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ПЕРВЫЙ СОВЕТСКИЙ ОПЫТ АКАДЕМИЧЕСКОЙ ЭЛИТЫ

Заключение научной работыдиссертация на тему "Российское славяноведение: судьбы научной элиты и учреждений Академии наук"

Заключение

Период 1917 - начала 1930-х годов стал временем столкновения традиционного филологического славяноведения и его ведущих представителей, составлявших элиту Академии наук, с проблемами, никогда ранее не встречавшимися не только в истории развития российской науки, но и в обыденной жизни ученых.

Надежды либерально настроенной части научного сообщества, вызванные Февральской революцией, довольно быстро развеялись и сменились шоком после революции Октябрьской. Академическая элита, в том числе ее славистическая часть, встретила приход к власти большевиков в основном враждебно. На какое-то время лейтмотивом писем ученых друг к другу становится мысль о неизбежной гибели России. В постоянном психологическом напряжении держали ученых известия о преждевременных кончинах коллег, арестах профессуры и расстрелах заложников.

С утверждением тоталитарного государства во всех сферах жизни страны, в том числе и в науке устанавливалось господство одной определенной идеологии. Новая государственная идеология имела приоритетами не национальные, а интернациональные и классовые ориентиры. Власти строили свое отношение к науке и высшему образованию, исходя из целого комплекса принципов, прежде всего политических, идеологических, а также теоретико-методологических. Поэтому наука, для которой этническое родство славянских народов является аксиомой, а идеологическим обоснованием - идея славянской взаимности, оказалась совершенно не нужной новой власти. С точки зрения как внешней, так и внутренней политики, в довоенный период указанная идея была признана вредной, ибо она, с одной стороны, представлялась большевистской элите пережитком "реакционного панславизма", а с другой, - возможным обоснованием единения новых славянских государств, занявших антисоветскую позицию. Славяноведение в целом и славянская филология как его основа, традиционно сложившееся ядро, остались без какой-либо опоры в сфере идеологии и политики, крайне важной для демонстрации своей актуальности в условиях тоталитарного режима.

Ученые, имевшие до революции высокий социальный статус, превратились в новой для них политической обстановке и социальной среде в элементы чуждые и потому подозрительные. С точки зрения новой власти, они в лучшем случае занимались делом, для общества бесполезным, а в худшем - вредным и даже опасным.

Члены Отделения русского языка и словесности и группировавшиеся вокруг него ученые-гуманитарии внутренне не принимали новых советских порядков, составляя молчаливую оппозицию. На этой почве произошло объединение людей самых разных научных взглядов и общественно-политических убеждений. В политике, проводившейся властями, они видели только пренебрежение национальной культурой, наукой и ее традициями, идеологический диктат, поддержку псевдонаучных теорий, открывавших дорогу в научный мир беспринципным карьеристам.

В самозабвенном служении науке многие из них искали спасения от постоянных жизненных невзгод и состояния моральной подавленности, продолжая развивать традиционную для славяноведения проблематику, приоритетными темами которой являлись славянские древности в самом широком смысле: старославянский язык, кирилло-мефодиана, средневековая литература, этнография и т.д. Несмотря на трудности с реализацией своих научных исследований по причине их "неактуальности" или несоответствию господствующей методологии, ученым все же удавалось печатать свои сочинения. В этом немалую помощь российским славистам оказало европейское славистическое сообщество, которое в 1920-е годы обзавелось рядом специальных славистических журналов. Можно констатировать, что иногда значительная часть научной продукции российских ученых, а зачастую и большая ее часть фактически становились достоянием зарубежной славистики.

Испытания Гражданской войны в полной мере отразились и на жизни научной элиты страны. Письма ученых свидетельствуют, с одной стороны, о той мере отчаяния, а с другой, - о неутраченном оптимизме, которые соседствовали в умонастроениях научного сообщества. Материальные лишения с окончанием войны не закончились. Эпоха нэпа с характерной для нее стабилизацией не принесла принципиального улучшения жизни ученых. Отделение русского языка и словесности понесло к началу 1920-х годов, а потом и в их конце тяжелейшие потери. Некоторые из них драматически отразились на дальнейшем существовании классического славяноведения. Со смертью А.А. Шахматова российское славяноведение потеряло как своего научного лидера, так и человека, пользовавшегося авторитетом у новых властей.

На научной ниве у славистики появился в 1920-е годы принципиальный противник - "новое учение о языке", причем противник, имевший самую активную поддержку со стороны носителей и выразителей "передовой" идеологии и государственной власти.

Приверженцы марризма и близкого ему в своей идеологизированное™ социологизма отличались нетерпимостью к иным научным направлениям, ратуя за их полное уничтожение. Если социологизм был отмечен гипертрофированной односторонностью, то марризм, или "новое учение о языке", являл образец чрезвычайно агрессивной антинаучной теории. Теоретические постулаты марризма не оставляли для славистики места в науке. После окончательного превращения "нового учения о языке" в "марксистское языкознание" и методологический фундамент значительной части филологической науки славяноведение было обречено на уничтожение. Поэтому в неприятии учения Марра объединились все академики-слависты, а наиболее резкие оценки высказывали в письмах слависты-лингвисты, которые в полной мере были способны профессионально оценить эту теорию. Некоторые из них, например, Г.А. Ильинский, имели смелость принять участие и в публичных дискуссиях с осуждением взглядов Марра и его последователей.

Забота о научной преемственности всегда входила в круг академических традиций. Важнейшим фактором в создании научной школы является общение: между учителем и учениками. Образцом такого общения могут служить отношения Соболевского с Перетцем. Высшим типом научной школы мы считаем такую ее организацию, которая отвечает четырем критериям: педагогическое общение, общие методы работы с источниками, теоретико-методологическое единство, близость в тематике исследований. Подобной школой, безусловно, был существовавший два десятилетия Семинарий Перетца, в котором учитель успешно прививал своим ученикам и "тип научной культуры". В Семинарии получили первоклассную профессиональную подготовку многие будущие специалисты в самых разных областях филологической науки, прежде всего в области изучения средневековой русской и других славянских литератур. Перетц принимал самое живое и разноплановое участие в судьбе своих учеников по Семинарию и тех молодых ученых, кто формально в него не входил. Так, М.Н. Тихомиров, общавшийся с Перетцем около двух лет в самарский период его биографии, всю жизнь считал ученого своим учителем.

В традиции академической жизни входили не только толерантное отношение к общественно-политическим воззрениям ученых, но и уважительные отношения между представителями разных научных школ, придерживавшихся как различных методологических воззрений, так иногда и очень несхожих взглядов по конкретным научным вопросам. Выше всего ценился профессионализм исследователя. Новую власть подобные традиции не устраивали - было принято принципиальное решение, направленное к прямому уничтожению института научных школ. В конце 1920-х годов высшими партийно-государственными органами принимаются постановления, требовавшие устранения профессуры в выборе аспирантов и соблюдения при этом "классового принципа".

Ведущие представители нового советского славяноведения, особенно такие, как академик Державин, исходили в оценке достижений предшественников не из их собственно научных достоинств, а, прежде всего из соображений политической конъюнктуры. Именно она заставляла Державина изменять в течение одного десятилетия свою оценку лидера целой школы дореволюционного российского славяноведения В.И. Ламанского от осуждения до восхваления.

Радикальные меры по уничтожению научных традиций не имели полного успеха. Живую память об учителях сохранили ученики, что позволило, как только появилась возможность, возродить и продолжить академические традиции. Прямыми продолжателями школы В.Н. Перетца, разработавшего многие методологические подходы и идеи в науке о средневековых славянских литературах, были в Ленинграде В.П. Адрианова-Перетц и И.П. Еремин, а в Москве - Н.К. Гудзий. Благодаря им и их ученикам изучение средневековых славянских литератур не прекращалось и в пору самых жестких гонений.

Отношения старой славистической элиты с коллегами, представлявшими гуманитарные науки Украины и Белоруссии, зачастую были отягощены обстоятельствами политического свойства. Вскоре после образования СССР в национальных республиках была провозглашена политика "коренизации". Активная украинизация и белорусизация захватила и созданные в республиках Академии наук.

Наиболее дальновидные члены новых Академий и учреждений академического типа стремились, и небезуспешно, привлечь к сотрудничеству ученых из Москвы, Петрограда-Ленинграда и других городов Российской Федерации. Но вместе с тем наблюдались случаи использования расхождений по некоторым теоретическим вопросам как повод для обвинений русских коллег в "великодержавности". Некоторые русские ученые предпочли покинуть Украину (Д.Н. Зеленин), другие же, напротив, смогли найти применение своим профессиональным знаниям и в новых условиях (В.И. Резанов, А.И. Томсон и др.).

Ученые-гуманитарии Украины и Белоруссии представляли поддерживавшуюся республиканскими властями политику "коренизации", а академическая элита центра могла опираться лишь на собственные научные и этические традиции и не только не пользовалась особой поддержкой властей, но страдала от натиска новых концепций, считавшихся в те годы марксистскими и поэтому одобрявшимися официальными властями. Превращение науки в заложницу национально окрашенных идеологических схем не только не способствовало единству славистического научного сообщества страны, но напротив, вело к его разделению. С одной стороны, Е.Ф. Карский не предлагался к избранию в Белорусскую Академию наук, а с другой, Г.А. Ильинский демонстративно отказался от чести избрания ее членом-корреспондентом.

Страну покинули ученые, которые являлись представителями научной элиты или пополнили бы ее в перспективе. Все же основные силы российского славяноведения остались на родине. Письма эмигрировавших ученых свидетельствуют о высоком статусе оставшихся ученых-славистов как наиболее авторитетных в своей области. Слависты-эмигранты старались привлечь их к совместной научной деятельности, и те со своей стороны охотно откликалась на эти предложения. Добившись определенного положения в науке зарубежных славянских и западноевропейских стран, ученые-эмигранты направляли в СССР своих учеников, которые со временем заняли в славистике своих стран ведущие позиции (Р. Ягодич, К. Менгес, М. Вольтнер и др.). Таким образом, и сами эмигранты, и их ученики переносили в мировую славистику академические традиции русской науки. Эпоха "великого перелома" пресекла налаживавшиеся контакты обеих частей российского славяноведения.

В традициях Академии было стремление оградить науку в целом от вмешательства в нее политики. Предлагая к избранию новых сочленов в Отделение русского языка и словесности, академики как до, так и после революции не особенно обращали внимание на неблагоприятное мнение о кандидатах государственных властей или высшего академического руководства. Подобные принципы, безусловно, власть не устраивали. По Уставу 1927 г. была изменена структура Академии, существовавшая почти 90 лет, ликвидирована самостоятельность ОРЯС, введены новые принципы выдвижения и выборов академиков. Большинство членов Отделения восприняли это как полное подчинение науки политике. Ликвидация самостоятельности ОРЯС явилась первым серьезным шагом по ослаблению "старой" Академии наук в целом.

Крайне негативную оценку всех членов Отделения вызывала политика руководства Академии наук и особенно роль ее непременного секретаря С.Ф. Ольденбурга. Стремясь к мирному сосуществованию с властями, оно шло на всевозможные уступки, возможно, искренне надеялось, что подобная тактика способна уберечь Академию от грозивших ей гонений. Вначале такая линия поведения приносила определенные позитивные для науки результаты, но объясняется это не столько плодотворностью компромиссов, сколько тем, что у власти были другие, более важные для нее задачи. Когда же очередь дошла до Академии наук, диктат властей превратил готовность Академии к компромиссам в беспринципный конформизм. Прежние доказательства лояльности перестали приниматься во внимание, был удален с поста непременного секретаря Академии С.Ф. Ольденбург.

Выборы 1929 г. в корне изменили состав Академии, руководство ею фактически перешло к созданной внутри нее "комячейке". Широким фронтом развернулось наступление на академические традиции, положение о независимости научной работы было объявлено "недомыслием". Резолюции съездов научных работников призывали к применению теории "обострения классовой борьбы" к реформированию жизни научного сообщества. На самом высоком государственно-политическом уровне рассматривались предложения обязать академиков соответствовать "политическим требованиям".

По новому уставу Академии 1930 г. условием выдвижения в ее члены стало, кроме научных достижений, и чуть ли не в первую очередь активное участие "в социалистическом строительстве". Как полагал Ильинский, властям следовало бы переименовать Академию наук в "Академию общественной деятельности". Таким образом, было покончено с принципом, который ясно сформулировал Шахматов: "В Академию проходят только за ученые, а не за какие-либо другие заслуги".

Именно этого ученого, пользовавшегося несомненным моральным авторитетом у коллег, можно считать образцом высокого служения академическим традициям. В русле этих традиций стремление не смешивать науку и политику было объединяющим моментом. Подчеркнем, что речь идет о лучших традициях академической науки, том идеале поведения в науке, который сформировался еще в дореволюционное время и получил свое воплощение в жизни и деятельности лучших представителей научной элиты. Им были присущи такие качества, как принципиальность, порядочность, чувство долга, что, например, в полной мере продемонстрировал Ильинский, отказавшийся от избрания во Всеукраинскую Академию наук, полагая, что его научные взгляды не совпадают с общей атмосферой в этой Академии.

Общее недовольство научной элиты российского славяноведения не часто переходило в открытый протест, и отнюдь не все готовы были вступать в конфронтацию с руководством Академии и тем более с властями. Большинство были уже немолоды, пережитые трудности и лишения, пример коллег, оказавшихся в ссылках и лагерях не способствовали решительным действиям. Бороться открыто позволяли себе только такие сильные натуры, как Перетц и Ильинский.

Политика властей привела к расколу научной элиты. В "реакционеры" была зачислена большая часть академиков-славистов, справедливо усматривавших, кроме чисто политических и административных устремлений коллег, вступивших в союз с властями, предательство академических идеалов свободы науки, которое вело к уничтожению Академии как независимого сообщества научной элиты.

На рубеже 1920 - 1930-х гг. последовало изгнание многих носителей академических традиций из науки и высшей школы, сопровождавшееся открытой травлей в печати, безусловно, ускорившей уход поколения дореволюционных ученых из жизни. Закрылась и возможность избрания в Академию наук крупнейших представителей славянской филологии, обладавших несомненными научными достоинствами и моральными принципами, таких, как Н.Н. Дурново, Г.А. Ильинский, А.И. Томсон. Руководящую роль в науке начинают играть академики нового типа, вроде Н.С. Державина. Таким образом, действиями властей была ликвидирована сложившаяся система, при которой члены Академики наук, являясь научной элитой страны, соответствовали критериям и положения, и качества. Вместе с тем именно Державину, благодаря достигнутому положению, удалось организовать в системе Академии наук

Институт славяноведения, тогда как долгая борьба представителей классического славяноведения за создание подобного института успехом не увенчалась, поскольку их планы не отвечали идеологическим установкам властей.

Проект Державина декларировал полный разрыв с прежней традицией, предполагалось привлекать для работы только ученых, перешедших на "материалистические" позиции. Приоритетным для изучения периодом объявлялась "эпоха империализма и пролетарских революций", что уже в постановке темы предполагало крайнюю политизацию славяноведения. Славянская филология оставлялась за стенами Института, но славистике в ее традиционной историко-литературной части все же удалось закрепиться в Институте.

Славянская филология оставлялась за стенами Института, но славистике в ее традиционной историко-литературной части все же удалось закрепиться в нем. Следует отдать должное Державину за то, что он не вполне последовательно выдерживал выбранную идеолого-методологическую линию и привлек к работе Института и в его "Труды" академиков Перетца, Сперанского и Ляпунова. Невозможность обойтись без квалифицированных научных кадров вела к компромиссам с представителями классического славяноведения, поэтому Институт не смог выполнить изначально возложенную на него функцию полного искоренения академического славяноведения. Вероятно, последнее обстоятельство явилось одной из причин его ликвидации. Закрытие Института в 1934 г. вполне логично совпало с волной арестов славистов, многие из них оказались выключенными из общественной жизни страны, некоторые пережили тюремное заключение, ссылку или были физически уничтожены.

Оживление славяноведения в конце 1930-х годов связано с надвигающимся столкновением СССР и Германии, когда на арену вновь выходит идея славянской взаимности. Возрождение славяноведения при неизменности господствующих идеологических доктрин в области филологической науки могло произойти только на иной основе, и такой основой стала историческая наука. Таким образом, присутствие или отсутствие в политической и общественно-научной жизни Советского Союза идеи славянской взаимности оказывало весьма существенное и зачастую определяющее влияние на состояние и развитие славяноведения как науки.

С течением времени необходимость продолжения традиции российского славяноведения становилась все более очевидной для немногочисленных представителей славянской филологии. Так, ученик Селищева С.Б. Бернштейн записал в своем дневнике 2 апреля 1946 г.: "Нужно постепенно возрождать те разделы славяноведения, которые прежде занимали в нем господствующее положение, а позже исчезли. Последними их представителями были еще в советское время П.А. Лавров, М.Н. Сперанский, В.К. Никольский, А.В. Михайлов, Г.А. Ильинский и др. Речь идет об изучении славянской письменности, ее языка, деятельности Кирилла, Мефодия и их учеников, об издании древних текстов и т.п."1 И действительно, славяноведение в его филологической части не только возродилось, но и достигло больших успехов.

Рассмотренный в диссертации период в истории российского славяноведения предоставляет богатый материал для размышлений о путях науки и превратностях судеб научной элиты. Стремление ее представителей следовать в любых, даже самых неблагоприятных обстоятельствах, высоким академическим традициям являет поучительный пример нравственного служения науке.

Список научной литературыРобинсон, Михаил Андреевич, диссертация по теме "История науки и техники"

1. Адрианова-Перетц ВП Владимир Николаевич Перетц (1870 1935) И Перетц В Н Исследования и материалы по истории старинной украинской литературы XVI -XVIII веков. М.;Л., 1962.

2. Академик А.И. Соболевский. Некролог и очерки научной деятельности // Известия Академии наук СССР. Отделение гуманитарных наук. 1930.

3. Академическое дело 1929 1931 гг. Документы и материалы следственного дела, сфабрикованного ОГПУ. СПб., 1993. Вып. 1.

4. Академия наук в решениях Политбюро ЦК РКП(б) ВКП(б) - КПСС. 1922 -1952. М., 2000.

5. Академия наук СССР. Краткий исторический очерк. М., 1974.

6. Аксенова Е.П. "Изгнанное из стен Академии": Н.С. Державин и академическое славяноведение // Советское славяноведение. 1990. № 5.

7. Аксенова ЕП Очерки из истории отечественного славяноведения. 1930-е годы. М., 2000.

8. Аксенова Е.П. Судьбы советского славяноведения первой половины 1930-х годов в письмах отечественных славистов // Переписка славистов как исторический источник. Сборник научных статей. Тверь, 1995.

9. Алпатов В.М. История одного мифа. Марр и марризм. М., 1991.

10. Алпатов В М Филологи и революция // Новое литературное обозрение. 2002. №53.

11. Алпатов В М. Сергей Федорович Ольденбург (1863 1934) // Портреты историков. Время и судьбы. Т. 3. Древний мир и Средние века. М., 2004.

12. Алпатов В М. Выслушать обе стороны (Михаил Робинсон. Судьбы академической элиты: Отечественное славяноведение, 1917 начало 1930-х годов) // Отечественные записки. 2005. № 2.

13. Алферов Ж. И., Колчинский Э.И., Тропп ЭА. Предисловие // Академия наук в Санкт-Петербурге в XVII XX веках. Исторические очерки. СПб., 2003.

14. Афанасьев Ю Н Феномен советской историографии // Советская историография. М., 1996 (Россия XX век).

15. Белявская И.М. Советское славяноведение за 50 лет // Советское славяноведение. Материалы IV конференции историков-славистов (Минск 31 января -3 февраля 1968 г.) Минск, 1969.

16. Бернштейн С.Б Советской славянской филологии 50 лет // Советское славяноведение. 1967. №5.

17. Бернштейн С.Б. К вопросу о научных школах и направлениях в языкознании // Общее и романское языкознание. М., 1972.

18. Бернштейн С.Б Трагические страницы из истории славянской филологии (30-е годы XX века) // Советское славяноведение. 1989. № 1.

19. Бернштейн С.Б. Зигзаги памяти. Воспоминания, дневниковые записи / Публ. М.Ю. Досталь и А.Н. Горяинова. М., 2002.

20. Богнгард-Левин Г.М. Индологическое и буддологическое наследие С.Ф. Ольденбурга // Сергей Федорович Ольденбург. М., 1986.

21. Винар Л. Михайло Грушевський кторик Укра'ши // Винар JI. Михайло Грушевський - icTopHK i буд1вничий наци. Нью-Йорк; Кшв; Торонто, 1995.

22. Возвращенные имена: сотрудники АН Беларуси, пострадавшие в период сталинских репрессий. Минск, 1992.

23. Волъфсон С.Я. Классовая борьба на научном фронте Белоруссии // Фронт науки и техники. № 1.

24. Всесоюзная коммунистическая партия (большевиков) в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК (1898 1939). 6-е изд. М., 1941. Ч. 2. (1925 -1939).

25. Гагкаев К.Е Александр Иванович Томсон выдающийся русский лингвист (к 100-летию со дня рождения 1860 - 1960 гг.) // Известия Северо-Осетинского научно-исследовательского института. 1960. Т. 22. Вып. I.

26. Гиппиус 3. Петербургские дневники. 1914- 1919. Нью-Йорк; М., 1990.

27. Гладышев А В Вячеслав Петрович Волгин (1879 1961) // Портреты историков. Время и судьбы. Т. 4. Новая и новейшая история. М., 2004.

28. Горизонтов Л.Е. Путь историка // Дьяков Владимир Анатольевич (1919 1995). М., 1996.

29. Горяинов А.Н. Советская славистика 1920 1930-х годов // Исследования по историографии славяноведения и балканистики. М., 1981.

30. Горяинов АН. О подготовке славистических кадров в Ленинградском университете (1920-е годы) // Историографические исследования по славяноведению и балканистике. М., 1984.

31. Горяинов А Н. Из истории университетской славистики в первое десятилетие советской власти // Вопросы истории славян. История зарубежных славян в советской историографии. Воронеж, 1986.

32. Горяинов А.Н. Цикл южных и западных славян МГУ (1927-1930) // Пятьдесят лет исторической славистики в Московском государственном университете. М., 1989.

33. Горяинов АН. Славяноведение в Московском университете (1917 1927): изистории преподавания славистических дисциплин и организации Цикла южных и западных славян // Советское славяноведение. 1989. № 4.

34. Горяинов А.Н. Славяноведы жертвы репрессий 1920-х - 1940-х годов. Некоторые неизвестные страницы из истории советской науки // Советское славяноведение. 1990. №2.

35. Горяинов А Н. "Ленинградская правда" коллективный организатор "великого перелома" в Академии наук // Вестник АН СССР. 1991. № 8.

36. Горяинов А.Н. Из забытых "мелочей" журнала "Славянский глас" (1919 1933) // Славяноведение. 1992. №4.

37. Горяинов А.Н, Досталъ М.Ю. А.Л. Петров и его научные славистические поездки 1920-х годов. Из писем и документов русских и чешских архивов // Переписка славистов как исторический источник. Сборник научных статей. Тверь. 1995.

38. Горяинов А Н, Ратобыльская А. В. Дмитрий Николаевич Егоров (1878 1931) // Портреты историков. Время и судьбы. Т. 3. Древний мир и Средние века. М., 2004.

39. Горяинов А.Н., Робинсон МА. Шесть писем А.Л. Бема и о А.Л. Беме // Славяноведение. 1998. № 4.

40. Готье Ю.В. Славяноведение в России и СССР // Из истории университетского славяноведения в СССР. М., 1983.

41. Грот К.Я. Рец. на кн.: А.Н. Ясинский Падение земского строя в Чешском государстве (X XIII вв.). Киев, 1895. СПб., 1899.

42. Грот К Я. Об изучении славянства. Судьба славяноведения и желательная постановка его преподавания в университете и средней школе. СПб., 1901.

43. Грот К Я. Карпато-дунайские земли в судьбах славянства и русских исторических изучениях // Новый сборник статей по славяноведению (сост. и изд. учениками В.И. Ламанского). СПб., 1905.

44. Грот К.Я. Братья П.А. и Н.А. Лавровские как деятели науки и просвещения // Известия по русскому языку и словесности АН. 1929. Т. 2. Кн. 2.

45. Грот К Я Кто автор сатиры на первых министров Александра I // Известия АН. Отделение общественных наук. Сер. 7.1931. № 1.

46. Грушевский сделал огромное дело для возрождения украинского народа." / Публ. В.П. Волкова// Исторический архив. 1997. № 4.

47. Гудзий Н. Памяти учителя // Русская литература. 1965. № 4. Гудков В П. К характеристике славистической школы О.М. Бодянского // Гудков В П. Славистика. Сербистика. Сборник статей. М., 1999.

48. Даль В И. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1978. Т. 1. Данченко СИ, Чуркина ИВ. Сергей Александрович Никитин (1901 1979) // Портреты историков. Время и судьбы. Т. 4. Новая и новейшая история. М., 2004.

49. Державин Н.С. Яфетическая теория академика Н.Я. Марра // Научное слово. 1930. № 1.

50. Державин Н.С. Наши задачи в области славяноведения // Труды Института славяноведения. Л., 1932. Т. 1.

51. Державина О.А Фацеции. Переводная новелла в русской литературе XII века. М„ 1962.

52. Димитров Д. Славянская филология на путях фашизации (К характеристике ее состояния на Западе) // Язык и мышление. 1935. № 5.

53. Довнар-Запольский М.В. Исторические взгляды В.Б. Антоновича // Довнар-Заполъский М В Из истории общественных течений в России. Изд. 2-е. Киев, 1910.

54. Досталь М.Ю. Российские слависты-эмигранты в Братиславе // Славяноведение. 1993. №4.

55. Досталь М.Ю. Е.Ф. Карский в годы "советизации" Академии наук // Известия Академии наук. Серия литературы и языка. 1995. Т. 54. № 3.

56. Досталь М.Ю., Робинсон МА. Письма P.O. Якобсона М.Н. Сперанскому и Л.В. Щербе // Известия Академии наук. Серия литературы и языка. 1995. Т. 54. № 6.

57. Досталь М Ю. Неизвестные документы по истории создания Института славяноведения АН СССР // Славяноведение. 1996. № 6.

58. Дьяков В А. О некоторых аспектах развития славистики в 1918 1939 годах // Советское славяноведение. 1981. № 1.

59. Дьяков В А. Основные черты славистики в межвоенный период // Zeitschrift fur Slawistik. Berlin, 1982. Bd. XXV11. Hf. 1.

60. Дьяков В А. О состоянии и перспективах исследований по истории славистики // Slavia orientalis. 1987.Т. 36. №3-4.

61. Дьяков В А. Важнейшие черты развития славяноведения в 1918 1939 годах // Slowianoznawstwo w okresie mi^dzywojennym (1918 - 1939). Wroclaw, 1989.

62. Журавлев В К. Григорий Андреевич Ильинский (1876 1937). М., 1962.

63. Журавлев В К. Из неопубликованной "Праславянской грамматики" Г.А. Ильинского // Вопросы языкознания. 1962. № 5.

64. Зеленин Д К. Восточнославянская этнография. М., 1991.

65. Зигель Ф.Ф. Рец. на кн.: К.Я. Грот. Австро-Венгрия или карпато-дунайские земли в судьбах славянства и в русских исторических изучениях. Пг., 1914 // ЖМНП. 1915. №4.1нстытут беларускай культуры. Мшск, 1993.

66. Иван Вишенский. Сочинения / Подготовка текста, статья и комментарий И.П. Еремина. М.; JL, 1955.

67. Иванов Вяч.Вс. О становлении структурного метода в гуманитарных науках славянских стран и его развитие до 1939 г. // Историографические исследования по славяноведению и балканистике. М., 1984.

68. Из дневника Е.П. Казанович / Публ. В.Н. Сажина // Пушкинский Дом. Статьи, документы, библиография. JI., 1982.

69. Из дневника Константина Романова// Красный архив. 1930. № 6 (43).

70. Иллерицкая Н.В. Становление советской историографической традиции: наука, не обретшая лица// Советская историография. М., 1996 (Россия XX век).

71. Ильинский Г.А. Письмо в редакцию // Русский филологический вестник. 1916. Т. 76. № 4.

72. Ильинский Г.А. Что такое славянская филология? // Ученые записки государственного имени Н.Г. Чернышевского университета. Саратов, 1923. Т. 3. Кн. 1.

73. История полувековой дружбы / Публ. А. Сергеева и А. Тюрина // Минувшее: Исторический альманах. М.; СПб., 1995. Т. 18.

74. Истрин В М Опыт методологического введения в историю русской литературы XIX века. Глава I // ЖМНП. 1907. № 8.

75. Карский Е Ф. Белорусы. Варшава; М; Пг., 1903 1922. Т. I - III.

76. Карский Е Ф. Русская диалектология. J1., 1924.

77. Колесов В В. Ильинский Григорий Андреевич // Славяноведение в дореволюционной России. Биобиблиографический словарь. М., 1979.

78. Колпакова НП. Двадцатые годы //ТОДРЛ. Л., 1974. Т. 29.

79. Колчинский Э И. Борьба за выживание: Академия наук и Гражданская война // Академия наук в Санкт-Петербурге в XVII XX веках. Исторические очерки. СПб., 2003.

80. Колчинский Э И. В поисках новых форм организации российской науки // Академия наук в Санкт-Петербурге в XVII XX веках. Исторические очерки. СПб., 2003.

81. Колчинский Э И Переезд Академии наук и ее ленинградские учреждения в 1930-е годы // Академия наук в Санкт-Петербурге в XVII XX веках. Исторические очерки. СПб., 2003.

82. Колчинский Э.И. Союз науки и труда: неравноправный брак по расчету // Академия наук в Санкт-Петербурге в XVII XX веках. Исторические очерки. СПб., 2003.

83. Королюк В Д., Хренов И.А. Итоги и задачи славистических исследований в СССР (1945-1959) // Вопросы истории. 1960. № 6.

84. КоролюкВД, ТолстойНИ, Хренов И. А., Шептунов ИМ, ШерлаимоваСА Советское славяноведение. Краткий обзор литературы. 1945-1963. М., 1963.

85. КоролюкВД. Советские историко-славистические исследования (1917-1967) // Советское славяноведение. 1967. № 5.

86. КоролюкВД. Славяноведение//СИЭ. 1971. Т. 13.

87. Критский Ю.М. Эпистолярное наследие историков как историографический источник (середина XIX в. 1917г.) // История и историки. 1973. М., 1975.

88. Куделка М. О славистике как сфере научного познания // Методологические проблемы истории славистики. М., 1978 (Исследования по истории мировой славистики. Международный комитет славистов. Комиссия по истории славистики).

89. Кулаковский С. Памяти Алексея Ивановича Соболевского // Россия и славянство. 1929. 15 VI.

90. Ламанский В И. Три мира Азийско-Европейского материка. СПб., 1892.

91. Ланге К А Организация управления научными исследованиями. JL, 1971.

92. Лаптева Л П. В.А. Францев. Биографический очерк и классификация трудов // Slavia. 1966. Roc. XXXV. SeS. 1.

93. Лаптева Л П. Ламанский Владимир Иванович // Славяноведение в дореволюционной России. Биобиблиографический словарь. М., 1979.

94. Лаптева Л.П. К вопросу об основных этапах развития отечественного славяноведения (1835 1985) // Вопросы историографии и истории зарубежных славянских народов. К 150-летию славяноведения в Московском университете. М., 1987. С. 13.

95. Лаптева Л.П Организация славистических исследований в рамках Отделения русского языка и словесности Академии наук // Славяноведение в дореволюционной России. Изучение южных и западных славян. М., 1988.

96. Лаптева Л.П. Преподавание славистических дисциплин в университетах. Подготовка кадров // Славяноведение в дореволюционной России. Изучение южных и западных славян. М., 1988.

97. Лаптева Л.П. В.И. Ламанский (1833 1914) и его историческая школа // Российские университеты в XVIII - XX веках. Сборник научных статей. Воронеж, 2002. Вып. 6.

98. Лаптева Л.П. Профессор Юрьевского университета Е.В. Петухов как славист // Славянский альманах 2003. М., 2004.

99. Лаптева Л.П. История славяноведения в России в XIX веке. М., 2005. С. 9.

100. Лебедева Е В Общественная и научная деятельность академика В.Н. Перетца в Самарском государственном университете (1918 1921 гг.) // Самарский государственный университет. 1969 - 1999 гг. Самара, 1999.

101. Логачев К И. Отечественная кирилло-мефодиевская текстология в 1910 1920-е годы (Из истории русской славистики) // Советское славяноведение. 1977. № 4.

102. Логачев К.И. Советское славяноведение до середины 30-х годов // Советское славяноведение. 1978. №5.

103. Логачев К.И. Первый этап развития советского славяноведения. (Славистические учреждения Академии наук в 1917 1934 гг.). Дис. канд. ист. наук. М., 1979.

104. Логачев К И Славистика в Петроградском-Ленинградском университете в годы советской власти // Славянская филология. К X Международному съезду славистов. Межвузовский сборник. Л., 1988. Вып. VI.

105. Ляпунов БЫ Исследование о языке Синодального списка 1-й Новгородской летописи. СПб., 1889. Вып. 1.

106. Макаров В.И. А.А. Шахматов. М., 1981.

107. Макаров B.I. Листування М.С. Грушевського й О.О. Шахматова // Укра'шський юторичний журнал. 1996. № 5. № 6.

108. Малик Я. Кримшальш переслщування Михаила Грушевського (1914-1934 pp.) // Михайло Грушевський. 36ipHHK науковых праць i матергашв М1жнародноУ ювшейноУ конференцн, присвячено 125-й р!чниф вщ дня нарождения Михайла Грушевського. Льв1в, 1994.

109. Марков Д. Ф. Славистика как комплекс научных дисциплин // Методологические проблемы истории славистики. М., 1978 (Исследования по истории мировой славистики. Международный комитет славистов. Комиссия по истории славистики).

110. Мартиновская А.И Академик В.Н. Перетц в Самаре // XX Кирилло-мефодиевские чтения. Самара, 1997.

111. Материалы диспута "Марксизм и формальный метод" 6 марта 1927 г. / Публ., подготовка текста, сопроводительные заметки и примечания Д. Устинова // Новое литературное обозрение. 2001. № 50.

112. Менгес КГ. Восточные элементы в "Слове о полку Игореве". Л., 1979.

113. Михальченко С.И. Киевская школа в российской историографии (школа западнорусского права). М.; Брянск, 1996.

114. Михальченко С.И Киевская школа в российской историографии (В.Б. Антонович, М.В. Довнар-Запольский и их ученики). М.; Брянск, 1997.

115. Мыльников А.С. Независимое объединение славистов в советском Ленинграде (1976 1989 гг.) // Histoire de la slavistique. Le role des institutions. Paris. 2003.

116. Мягков Г. П. Русская историческая школа: методологические и идейно-политические позиции. Казань, 1988.

117. Мягков Г.П. Научное сообщество в исторической науке: опыт "русской исторической школы". Казань, 2000.

118. Назаревский А А. Из далекого и недавнего прошлого // Воспоминания о Николае Каллиниковиче Гудзии. М., 1968.

119. Назаревский А.А. Из воспоминаний о молодых годах В.П. Адриановой-Перетц // ТОДРЛ. Л., 1974. Т. 29.

120. Нарта М. Теория элит и политика. К критике элитаризма. М., 1978.

121. Организация науки в первые годы Советской власти (1917 1925). Л., 1968.

122. Пасько I. 3 петербурзьких адресате М.С. Грушевського. Листа до О.О. Шахматова (за матер1алами apxiey РосШськоУ академп наук у СПетербурз^ // ApxiBH Украши. 1996. № 1 -3.

123. Переписка двух славянофилов (сообщила О.В. Покровская Ламанская) // Русская мысль. 1916. Кн. 9. Отд. 10.

124. Переписка славистов как исторический источник. Сборник научных статей. Тверь, 1995.

125. Перетц В.Н. Кукольный театр на Руси. Исторический очерк // Ежегодник императорских театров. Сезон 1894 1895 г. 1895. Кн. 1. Приложение.

126. Перетц В Н Материалы к истории апокрифа и легенды, I. К истории Громника. Введение. Славянские и еврейские тексты // Записки Историко-филологического факультета СПб. Университета. 1899. Т. LIV.

127. Перетц В.Н. Историко-литературные исследования и материалы. Т. I. Из истории русской песни. Ч. 1,2. СПб., 1900.

128. Перетц В.Н. Материалы к истории апокрифа и легенды, II. К истории Лунника. Введение и славянские тексты. Дополнения к истории Громника и указатели к вып. I и II // ИОРЯС. 1901. Т. VI. Кн. 3,4.

129. Перетц ВН. Историко-литературные исследования и материалы. Т. III. Из истории развитая русской поэзии. XVIII в. Ч. 1. СПб., 1902.

130. Перетц В Н "Слово о полку 1горев1м". Памятка феодально!' Украши Руси XII вшу. Кшв, 1926.

131. Перфецкий ЕЮ. Общий источник древнейшего чешского и древнейшего польского летописания // Труды Института славяноведения. Т. 1.1932.

132. ПирггР Я. Життя Михайла Грушевського: останне десятилптя (1924-1934). Кшв,1993.

133. Письма Е.В. Тарле к В.Э. Грабарю (1918 1934) / Публ. Б.С. Кагановича // Минувшее: Исторический альманах. СПб., 1998. Т. 23.

134. Пичета В И. К истории славяноведения в СССР // Историк-марксист. 1941. № 3. Пичета В И., Шустер У.А. Славяноведение в СССР за 25 лет // Двадцать пять лет исторической науки в СССР. М.; Л., 1942.

135. Платонов С.Ф., Крачковский ИЮ., Ольденбург С.Ф. Записка об ученых трудах Ф.А. Брауна // Известия АН СССР. 1927.

136. Погодин С.Н. "Русская школа" историков: Н.И. Кареев, И.В. Лучицкий, М.М. Ковалевский. СПб., 1997.

137. Покровский МН. Общественные науки в СССР за 10 лет // Вестник Коммунистической Академии. 1928. Кн. 26 /2.

138. Пристайко BI, Шаповал Ю.1. Михайло Грушевський i ГПУ-НКВД. Трапчне десятилптя: 1924-1934. Кшв, 1996.

139. Решаюсь представить в ЦК ВКП(б)." Три письма члена-корреспондента АН СССР A.M. Селищева / Публ. Ф.Д. Ашнина и М.В. Алпатова // Вестник Академии наук СССР. М., 1990. №10.

140. Робинсон МА. А.А. Шахматов и студенческие волнения в Петербургском университете в 1911 году // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1971. Т. 30. Вып. 2.

141. Робинсон МА А.А. Шахматов и обыск в Библиотеке Академии наук в 1910 году // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1974. Т. 33. № 2.

142. Робинсон МА. Эпистолярное наследие академика А.А. Шахматова // Археографический ежегодник за 1973 год. М., 1974.

143. Робинсон МА. А.А. Шахматов и В.В. Виноградов // Русская речь. 1985. № 1.

144. Робинсон М А. Методологические вопросы в трудах русских славяноведов конца XIX начала XX в. (В.И. Ламанский, П.А. Кулаковский, К.Я. Грот) // Историография и источниковедение стран Центральной и Юго-Восточной Европы. М., 1986.

145. Робинсон МА. А.А. Шахматов и молодые ученые // Русская речь. 1989. № 5.

146. Робинсон МА. Основные идейно-научные направления в отечественном славяноведении конца XIX- начала XX в. // Славяноведение и балканистика в отечественной и зарубежной историографии. М., 1990.

147. Робинсон МА. Государственная политика в сфере науки и отечественное славяноведение 20-х годов // Исследования по историографии стран Центральной и Юго-Восточной Европы. М., 1991.

148. Робинсон МА. Судьбы отечественного славяноведения глазами ученого (По письмам Г.А. Ильинского) // Славистика СССР и русского зарубежья 20-40-х годов XX века. М., 1992.

149. Робинсон МА. В.И. Ламанский и его историософский трактат "Три мира Азийско-Европейского материка" // Славянский альманах 1996. М., 1997.

150. Робинсон МА Влияние идеологии на изучение литературы русского средневековья // Veda a ideologia v dejinach slavistiky. Materialy z konferencie Stara Lesna, September 1997. Bratislava, 1998.

151. Робинсон MA. К.Я. Грот общественные взгляды и судьба в науке (начало 30-х годов) // Славянский альманах 1997. М., 1998.

152. Робинсон МА. Академик А.А. Шахматов: последние годы жизни (К биографии ученого) // Славянский альманах 1999. М., 2000.

153. Робинсон МА. Письма на родину: ученые эмигранты и российская славистическая элита (20-е годы) // Славянский альманах 2000. М., 2001.

154. Робинсон МА. Отделение русского языка и словесности в период реформирования Академии наук (1920-е годы): взгляд изнутри // Славянский альманах 2001. М., 2002.

155. Робинсон МА. Восточные славяне в XVII XVIII веках: этническое развитие и культурное взаимодействие. Материалы "круглого стола" // Славяноведение. 2002. № 2.

156. Робинсон МА. Русская академическая элита: советский опыт (конец 1910-х -1920-е годы) // Новое литературное обозрение. 2002. № 53.

157. Робинсон МА. Русские слависты-эмигранты и их контакты 20-х годов с коллегами, оставшимися на родине (по материалам переписки) // Emigracja rosyjska. Losy i idee. Lodz, 2002.

158. Робинсон MA. Выступление на "круглом столе" "Механизмы формирования украинской и белорусской наций в российском и общеславянском контексте (дореволюционный период)" // Белоруссия и Украина. История и культура / Ежегодник 2003. М., 2003.

159. Робинсон МА. Академик В.Н. Перетц ученик и учитель // Славянский альманах 2002. М., 2003.

160. Робинсон МА. Отделение русского языка и словесности Российской Академии наук (конец 1910-х 1920-е годы) // Histoire de la slavistique. Le role des institutions. История славистики. Роль научных учреждений. Paris, 2003.

161. Робинсон МА. Выступление на "круглом столе" "Государственно-политический фактор в развитии украинской и белорусской наций (первая треть XX века)" // На путях становления украинской и белорусской наций: факторы, механизмы, соотнесения. М., 2004.

162. Робинсон МА. Судьбы академической элиты: отечественное славяноведение (1917- начало 1930-х годов). М., 2004.

163. Робинсон МА. К истории создания Института славяноведения в Ленинграде (1931 1934 гг.) // Славянский альманах 2004. М., 2005.

164. Робинсон МА., Петровский Л.П. Н.Н. Дурново и Н.С. Трубецкой: проблема евразийства в контексте "Дела славистов" (по материалам ОГПУ НКВД) // Славяноведение. 1992. №4.

165. Робинсон М.А., Сазонова Л.И. О судьбе гуманитарной науки в 20-е годы по письмам В.Н. Перетца М.Н. Сперанскому // ТОДРЛ. СПб., 1993. Т. 48.

166. Сборник статей в честь академика Алексея Ивановича Соболевского. Статьи по славянской филологии и русской словесности. Сборник ОРЯС. 1928. Т. 51. № 3.

167. Селищев A.M. Язык революционной эпохи. Из наблюдений над русским языком последних лет (1917 1926). М. 1928.

168. Селищев АМ. Славянское языкознание. М., 1941. Т. 1. (Западнославянскиеязыки).

169. Семинарий русской филологии акад. В.Н. Перетца. Участники Семинария -своему руководителю. JL, 1929.

170. Семинарий русской филологии при императорском Университете св. Владимира под руководством проф. В.Н. Перетца. Первое пятилетие. Киев, 1912.

171. Славяноведение в дореволюционной России. Биобиблиографический словарь. М., 1979.

172. Славяноведение в дореволюционной России. Изучение южных и западных славян. М., 1988.

173. Славяноведение в СССР. Изучение южных и западных славян. Биобиблиографический словарь. New York, 1993.

174. Смирнов С В О понятиях "научная школа" и "научное направление" в истории языкознания // Из истории славяноведения в России / Труды по русской и славянской филологии. Уч. зап. Тартуского гос. ун-та. Тарту, 1981. Вып. 573.

175. Соболев B.C. Августейший президент. Великий князь Константин Константинович во главе Императорской академии наук. 1889 1915 годы. СПб., 1993. Соболев В С. Для будущего России. СПб., 1999.

176. Соболева ЕВ. Борьба за реорганизацию Петербургской Академии наук в середине XIX века. JI., 1971.

177. Соболева ЕВ Организация науки в пореформенной России. JL, 1983. Соловьев Ю.И. Почему академик В.Н. Ипатьев не стал нобелевским лауреатом // Вестник РАН. 1997. Т. 67. № 7.

178. Сохань П.С., Ульяновський BI., Юржаев С.М. М.С. Грушевський i Academia. 1дея, змагання, д!яльшсть. КиТв, 1993.

179. Ссьшка М.С. Грушевского / Публ. П. Елецкий // Минувшее. Исторический альманах. СПб., 1998. №23.

180. Токарев Н.В. Академия наук Белорусской ССР: годы становления и испытаний (1929-1945). Минск, 1988.

181. Топоров В Н Николай Сергеевич Трубецкой ученый, мыслитель, человек (к столетию со дня рождения) // Советское славяноведение. 1991. № 1.

182. Трубачев О.Н. Предисловие ко второму изданию "Этимологического словаря русского языка" М. Фасмера // Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. М., 1986. Т. 1.

183. Труды Института славяноведения Академии наук СССР. Т. 1. JI. 1932.

184. Тугаринов И А ВАРНИТСО и идеологизация науки // Философские исследования. Наука и тоталитарная власть. М., 1993. № 3.

185. Ульянов НИ. Происхождение украинского сепаратизма. М., 1996.

186. Цыхун Г. Институт белорусской культуры (Инбелкульт) и начало белорусской славистики // Histoire de la slavistique. Le role des institutions. История славистики. Роль научных учреждений. Paris, 2003.

187. Чирков С В. Археография и школы в русской исторической науке конца XIX -начала XX вв. // Археографический ежегодник за 1989 г. М., 1990.

188. Шевельов Ю. Укра'шська мова в першш половин! двадцятого стсшття (1900 -1941): Стан i статус. Чершвщ, 1998.1. Школы в науке. М., 1977.

189. Шмидт С. О. Письма В.П. Адриановой-Перетц М.Н. Тихомирову // ТОДРЛ. СПб., 1993. Т. 48.

190. Щеглова С А Богогласник. Историко-литературное исследование. Киев, 1918.

191. Эгеберг Э. Исключение норвежского слависта Олафа Брока из рядов АН СССР // Veda a ideologia v dejinach slavistiky. Materialy z konferencie Stara Lesna, September 1997. Bratislava, 1998.

192. Эммонс Т. Ключевский и его ученики // Вопросы истории. 1990. № 10.

193. Я никогда не выступал против России". М.С. Грушевский и русские ученые (1914 1916 гг.) / Публ. А.А. Варлыго // Исторический архив. 1997. № 4.

194. Якобсон Р. Работы по поэтике. М., 1987.

195. Якобсон Р, Богатырев П Славянская филология в России за годы войны и революции. Берлин, 1923.

196. Я никогда не выступал против России". М.С. Грушевский и русские ученые (1914 1916 гг.) / Публ. А.А. Варлыго // Исторический архив. 1997. № 4. С. 185 - 199.

197. Brogi Bercoff G. Some Remarks on the IV International Congress of Slavists held in Moscow in 1958 // Veda a ideologia v dej'inach slavistiky. Materialy z konferencie Stara Lesna, September 1997. Bratislava, 1998.

198. Broggi Bercoff G. M.A. Robinson. Sud'by akademicheskoj elity: otechestvennoe slavianovedenie (1917 nachalo 1930 godov), Indrik, Moskva 2004, 430 pp. // Russica Romana. 2005. V. XII.

199. N.S. Trubetzkoy's Letters and Notes. Prepared for publication by R. Jakobson with the assistance of H. Baran, O. Ronen and Martha Taylor. The Hague-Paris, 1975.

200. Robinson M M.S. Hrusevs'kyj, la "questione ucraina" e l'elite accademica Russa // Pagine di ucrainistica europea. Alessandria, 2001.

201. Scold H. Verwandtschaftslehre: die Kaukasische Mode. Lund, 1929.

202. Zelenin D Russische (Ostslavische) Volkskunde. Berlin und Leipzig, 1927.