автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: Русская стихотворная эпитафия XIX-XX веков

Оглавление научной работы автор диссертации — доктора филологических наук Царькова, Татьяна Сергеевна

Изучение русской стихотворной эпитафии находится в своей начальной стадии, требующей накопления и введения в научный оборот жанровых текстов, осмысления их связей с литературой определенных эпох и широким культурным контекстом. Вследствие этого научные работы по теме диссертации, образующие единый исследовательский комплекс, представлены двумя основными направлениями: научная публикация художественных и документальных материалов и историко-литературные и теоретические исследования, осуществленные на базе этих публикаций или включающие их как одну из составляющих.

В процессе подготовки антологии «Русская стихотворная эпитафия» соис-| кате ль выявил, подготовил к печати, откомментировал и снабдил указателями 575 литературных произведений жанра и 224 реальные эпитафии. Монография «Русская стихотворная эпитафия Х1Х-ХХ веков» содержит в качестве иллюстративного фона значительное количество текстов, не вошедших в антологию по различным эдиционным причинам и условиям: переводных, принадлежащих современным авторам, собранных в результате натурных обследований или обнаруженных в архивных собраниях в последние годы работы.

Самостоятельное научное значение, на наш взгляд, имеют публикации исторических мемориальных документов, составленных собирателями прошлого. К ним относятся картотеки из фонда одного из основателей Пушкинского Дома, известного литературоведа-пушкиниста и специалиста по генеалогии Б. Л. Мод-залевского (1874-1928) «Кронштадтский некрополь» (400 имен) и «Рыбинский некрополь» (600 имен), описание старорусского Симоновского кладбища, составленное А. И. Белинским в 1935 г., хранившееся в фольклорном собрании РО

РАН. Эти материалы дополняют обширный корпус провинциальных русских некрополей, составлению и публикации которых отдала должное лишь историческая наука конца XIX — нач. XX вв.

В монографии и научных статьях ставятся и подробно освещаются проблемы представления источников текстов, особенностей текстологии эпитафий как явления эпиграфики, историко-типологического описания жанра, внутри-жакровой классификации и эволюции, своеобразия поэтики и бытования текстов, соотнесения эпитафий со стихотворными надписями литературного и бытового характера, с традиционными фольклорными жанрами.

Слово «эпитафия» пришло в русский язык из французского, во французский — из латыни, в латынь — из греческого. Его значение — «надгробная надпись». В другом, специфически русском названии — надгробная, бытовавшем в

XVIII - начале XIX в. и по сути являвшемся точной калькой греческого слова эпитафия (етп - над, тафю<; - гроб), содержится как указание на основу явления — надпись, так и на локально-функциональное отграничение от других видов надписей — надгробная. Эпитафией, по определению, является вся надпись, воспроизведенная на памятнике или предполагавшаяся для такого воспроизведения (литературная эпитафия), однако в обыденном понимании зачастую так именуют только лирическую (не формулярную) часть надписи — прозаическую или стихотворную. В том, что анализируется именно эта, стихотворная часть надписей как лирический жанр русской поэзии, проявилась сознательная установка автора на сужение объекта исследования, что, однако, мотивировано избранным литературоведческим аспектом изучения.

Текстовую базу работы составляют источники трех типов: печатные, рукописные и собственно эпиграфические (результаты натурных обследований).

Выявление литературных эпитафийных текстов классиков русской поэзии и составление справочного аппарата к ним опиралось на научные издания — ^ академические собрания сочинений (А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, Н. А. Некрасова, Н. А. Добролюбова. А. А. Блока и др.) и все вышедшие авторские и коллективные сборники серии «Библиотека поэта» и «Новая библиотека поэта» (1933-1998). Кроме того, по росписям художественных альманахов и сборников Н. П. Смирнова-Сокольского2, О. Д. Голубевой и Н. П. Рогожина3, Н. А. Богомолова4, имеющимся печатным систематическим росписям и указателям содержания журналов XIX века, росписи журналов 1900-1918 гг. по картотеке А. Д. Алексеева (РО ИР ЛИ) были выявлены жанровые тексты менее известных поэтов XIX-XX вв., что в свою очередь потребовало обращения к альманахам и периодике. В полном объеме за все годы издания были просмотрены комплекты журналов: «Аглая» (1808-1810, 1812), «Амфион» (1815), «Библиографические записки» (1858-1861), «Бич» (1906), «Благонамеренный» (1818-1826), «Будиль- | ник» (1865-1871), «Дамский журнал» (1823-1833), «Ерш» (1906-1907), «Зарницы» (1902-1906), «Московский Курьер» (1805-1806), «Московский телеграф»

2 Смирнов-Сокольский Н. П. Русские литературные альманахи и сборники XVIII-XIX вв. М., 1965.

3 Голубева О. Д., Рогожин Н. П. Литературно-художественные альманахи и сборники. Тт. 1-4. М., 1957-1960.

4 Богомолов Н, А. Материалы к библиографии русских литературно-художественных альманахов и сборников. 1900-1937. М., 1994. юъшшт. 9 Г О СУД АР CT ЗЙ5 И А Я

1825-1834), «Невский зритель» (1820-1821), «Новости литературы» (1822-1826), «Отбой» (1906), «Пантеон» (1852-1856), «Пантеон и Репертуар» (1848-1851), «Пантеон Русского и всех Европейских театров» (1840-1841), «Пчела» (18751878), «Пчелка» (1881-1889), «Развлечение» (1859), «Российский музеум» (1815), «Санкт-Петербургский вестник» (1812, 1831), «Северный наблюдатель» (1817), «Стрекоза» (1876), «Стрела» (1907-1908), «Стрелы» (1904-1906), «Цветник» (1809-1810). Журналы, просмотренные выборочно, по имеющимся систематическим росписям, каталогам, а также библиографическим отсылкам: «Весна», «Вестник Европы», «ВЬсы», «Вопросы литературы», «Всемирная иллюстрация», «Гала-тея», «Даугава», «Журнал для всех», «Заволжский муравей», «Звезда», «Знамя», «Золотое руно», «Иллюстрация», «Иностранная литература», «Илпокрена», «Искра», «Красная новь», «Красный смех», «Кодры», «Маяк», «Метеор», «Молва», «Московский зритель», «Нева», «Новый мир», «Новый Сатирикон», «Октябрь», «Осколки», «Отечественные записки», «Русская старина», «Русский архив», «Русский библиофил», «Русское богатство», «Русское обозрение», «Русское слово», «Славянин», «Современник», «Сатирикон», «Странник», «Сын Отечества», «Труды Общества любителей российской словесности», «20 век», «30 дней» и др.

Установление творческой истории текстов потребовало также обращения к авторским сборникам поэтов — прижизненным и изданным посмертно.

Таким образом, выводы о литературной эпитафии базируются на анализе примерно 1000 образцов жанра. В свою очередь выявление текстов реальной эпитафии потребовало обращения к печатным и рукописным некрополям, архивным картотекам, «спискам лиц», погребенных в десятках губерний Российской империи, а также к краеведческим и искусствоведческим работам, где возникает тема описания кладбищ и надгробий.

В монографии «Русская стихотворная эпитафия Х1Х-ХХ веков» впервые представлено и проаннотировано около ста документальных некрологических источников, и эта часть исследования имеет самостоятельное источниковедческое значение.

В следующем разделе монографии дается характеристика всех известных, весьма немногочисленных научных и эссеистических работ об эпитафии.

В XIX в., кроме словарных, появляются журнальные статьи об античной эпитафии — переводные с европейских языков (Джонсона, Жанлис) и русск^[ (Н. Ельчанинова и О. Сомова). Значение этих публикаций проявилось прежде всего в их информативной функции и в функции эстетической, способствовавших формированию литературного вкуса в процессе овладения жанром. Именно в это время — конец XVIII - нач. XIX вв. — и только в это время мы наблюдаем стремительный количественный рост эпитафийных произведений в русской лирике. И, наконец, ретроспективный интерес к античности и в европейской и в русской культуре не мог сводиться к простому копированию образцов, это всегда был синтез античности и современности, что в таком «духовном» жанре, как эпитафия, наблюдается с предельной отчетливостью: наглядно прослеживается во времени то, как коррелятом жанра выступает распространившееся и упрочившееся в своих догматах христианство. следует рассматривать публикации XIX - нач. XX вв. локальных (по кладбищам или регионам) подборок текстов (А. А. Орлова, С. Н. Шубинского, Н. Н. Врангеля, Л. К. Ильинского, Н. И. Платонова), сопровожденных краткими комментариями или наблюдениями над особенностями эпитафий и условиями их бытования. К этой группе краеведческих материалов своеобразно примыкают писательские беллетристические зарисовки — прогулки по кладбищам с чтением эпитафий и размышлениями о смысле и бренности человеческой жизни. Этот мотив

Как необходимое дополнение к этим историко-литературным становится гдавной темой очерков В. М. Гаршина, М. Горького, Питирима Совой эпической форме («Похождения русского Жилблаза» В. Т. Нарежного, «Записки причетника» Марко Вовчок, «Жизнь Клима Самгина» М. Горького, «Перед восходом солнца^М. М, Зощенко, «Приоткрытая дверь» Л. Пантелеева и др.). Литературоведческие работы 1960-1990-х годов об античной и латинской ю и эпиграфике (Ф. А. Петровского, М. Л. Гаспарова, Н. А. Чистяковой, гьчуковой, А. И. Доватура, Н. В. Брагинской и др.) имеют несомненную методологическую ценность для изучения русской эпитафии. В частности, в них поставлены проблемы «национально-исторической модификации» и «индивидуально-авторского истолкования» античных мотивов в русской поэзии (Т. Г. Мальчукова), принадлежности реальной греческой эпитафии к письменному фольклору (Н. В. Брагинская), создания указателя мотивов греческой эпитафии (А. И. Доватур).

Чрезвычайно значимым для истории изучения жанра стало опубликование — через пятьдесят восемь лет после создания -— книги А. И. Хоментовской «Итальянская гуманистическая эпитафия». (СПб., 1994). Ценность исследования Хоментовской, помимо безусловно значительного научного вклада в историографию итальянского гуманизма, в том, что здесь впервые поставлен ряд общетеоретических проблем, возникающих в процессе анализа любого национального, в том числе русского, аналогичного по природе своей, материала: различение видов эпитафий по функции, соотношение прозаических и метризованных надписей, традиция сохранения общих мест классических эпитафий в разных культурах, следование церковной доктрине в жанре и отходы от нее, смена моральрокина5 или ситуативно возникающей «вставной» темой в большой многоплано

5 Гаршин В. М. Петербургские письма // Гаршин В. М. Соч. М.; Л,, 1963. С.374-377; Горький М. Кладбище И Горький М. Собр. соч. вЭОтт. М., 1951. Т.Н. С.89-102; Сорокин П. Пестрое кружево // Вологодский листок. 1911, 26 июня. С.З. ных и этических идеалов, связь жанра с идеологией своей эпохи. Но если для исследования А. И. Хоментовской, вписывающегося в многовековой контекст науки о Возрождении, правомерен избирательный подход — отбор вершинных произведений интеллектуальной элиты, «передовой умственной аристократии», — то для начальной стадии изучения русской эпитафии актуально обращение к массовым, получившим широкое хождение образцам, так как именно в них спектр идей и выразительных средств наиболее ярко выявляет тематическое, стилистическое и композиционное разнообразие, полярные возможности и на-( циональную специфику жанра.

В отечественной филологической науке есть только одна небольшая по объему монография, посвященная русской эпитафии — книга М. Ф. Мурьянова «Пушкинские эпитафии» (М., 1995). Автор выступает в своем исследовании прежде всего как лингвист, эрудированный историк языка. В обозначенных заглавием рамках работы книга Мурьянова в высшей степени обстоятельна, в ней дан филигранный филологический анализ десяти пушкинских текстов,- стихотворных и прозаических, некоторые из которых, однако, к эпитафиям можно отнести лишь в самом расширительном или метафорическом толковании термина.

Другие аспекты изучения жанра — собирательский, сравнительный — были затронуты в работах В. Н. Топорова «Материалы к русской стихотворной эпитафии» (1985), «Миф. Ритуал. Символ. Образ. Исследования в области ми-фопоэтического» (М., 1995) и публикациях В. Шавырина.

Благодаря появлению серии стиховедческих статей С. И. Кормилова, стиховедческий аспект проблемы следует признать наиболее разработанным. Наряду с этим, вопросы типологии, эволюции и поэтики лишь обозначились как требующие научной постановки и решения.

Анализируя определения жанра, данные в специальных словарях и энциклопедиях (Ф. Прокоповичем, Н. Остолоповым, С. Кржижановским, М. Гаспаро-вым и др:), обратим внимание на то, что как для XVIII, так и для начала XIX в. практически не существовало разделения на «литературную» и «реальную» (кладбищенскую) эпитафию. Одни и те же тексты могли появиться и появлялись как на журнальной или книжной странице, так и на памятнике. Это разделение становится более очевидным с началом кризиса жанра, пришедшегося на 1840-е ^ годы.

Особое значение при описаниях жанра в этих статьях имело выделение устойчивых формальных признаков. Они сводились (перевода на язык современной лингвистики) к определению типа повествования как формы речи, т.е. расписывалось кто говорит: покойный с близкими или прохожим; близкие с покойным; близкие о покойном — с читающим или с Богом; камень, памятник, могила (в русской поэзии и эпиграфике довольно редко). Эти формы повествования традиционны для всех культур и немногочисленны.

К этим формальным признакам необходимо добавить еще два. Первое — очерченность главной темы, события — присутствие смерти, даже если она не называется в тексте, то подразумевается всегда. Жанр монотёмен, он всегда — итог жизни, даже если этот итог выражается лишь как трагическое восприятие смерти, на эмоциональном уровне. При этой несомненной монотемности в конкретных текстах, иногда весьма распространенных, может возникать множество ассоциативных тем.

Но есть и другая доминанта формы, которая в данном случае даже важнее содержательной, которая и определяет жанр. Это установка на эпиграфичность. Эпитафия по определению надпись. Реальная эпитафия (как будет показано ниже) тексты и других литературных жанров преобразует в надпись. Когда же авторская установка на надпись отсутствует, мы имеем дело с произведением друтого жанра, чаще всего с лирическим стихотворением элегического тона, даже если при этом автор озаглавил свое произведение «Эпитафия» (частое заглавие стихотворений), название, декларирующее жанр вступает в противоречие с его жанровой природой.

Первые русские надписи на плитах, как установили археологи и историки языка, были поминальными (имя) и молитвенно-поминальными. Появление во второй половине XVII в. стихотворных надписей историки связывают с «вестер™ низованными слоями общества» (Л. Беляев). Действительно, будучи явлением заимствованным (преимущественно через Украину и Польшу) и доступным высшим, образованным кругам, силлабическая эпитафия XVII в. откликалась, как пишет С. И. Николаев, лишь на кончину «царей и патриархов, либо выдающихся деятелей духовного просвещения»6. Но, попав на русскую почву, жанр ответил насущным социокультурным запросам времени, прижился в России и начал самостоятельное развитие.

Получившие наибольшее распространение типы эпитафий конца XVIII в. — воинская, церковнослужителям, «чувствительному сердцем» человеку (тип, рожденный литературой сентиментализма), прекрасной и добродетельной женщине — будут унаследованы веком Х1Х-ым, с тем лишь отличием, что в большинстве своем надгробные надписи станут короче. То же можно сказать о шу- \ точной и сатирической эпитафии (эпитафии-эпиграмме), ведущей свою историю от античности и занимающей в русской поэзии с середины XVIII в. не менее заметное место, чем эпитафия некрологическая.

Перелом веков не сказался на плавной эволюции жанра, который преемственно и органично воспринял и поэтику сентиментализма и основные мотивы высоких образцов эпитафии классицизма.

6 Русская стихотворная эпитафия. С. 10.

Период расцвета жанра, приходящийся на конец XVIII - первую треть XIX вв., позволяет говорить не столько о смене стилевых форм, характерной для изобразительных искусств и литературного развития, сколько об обретении новых форм, не отменяющих, не вытесняющих прежние. С XIX в. жанр отличает повышенная эмоциональность. Поэзия романтизма привносит в него экспрессивный взрыв, выражение отчаяния и потрясения. Поэт и переводчик М. Е. Лобанов на памятнике жене, писательнице А. А. Лобановой поместил свои стихи: ( И дружба, и любовь, и самый прах мне милой

Все, все поглощено могилой.

1836>

На памятнике Е. Л. Владимировой (урожд. кн. Шаховской), появляется одна из самых экзальтированных эпитафий русского некрополя: Мой друг, как ужасно, как сладко любить! Весь мир так прекрасен, как лик совершенства.

183б>

Трудно, порой невозможно провести грань между скорбной литературной эпитафией первой трети XIX в. и эпитафией кладбищенской. Неразличимы они и по литературным достоинствам. Несмотря на то, что редкая кладбищенская эпитафия была подписной, все столичные надписи создавались в это время, как правило, профессиональными литераторами. Плодотворными «эпитафистами» были П. И. Шаликов, Б. М. Федоров, у А. Е, Измайлова и Н. Д. Иванчина-Писарева «Надгробные» и «Эпитафии» составляют целые разделы их поэтических книг.

Среди эпитафий 1820-30-х годов немало индивидуальных и личностных. Но со временем романтическая идеализация под линных глубоких чувств облекается в штампы, риторические фигуры, нещадно эксплуатируемые многими эпитафистами. Так, утешительная тема будущей — за гробом — встречи любящих душ, появившаяся еще в XVIII веке, в XIX в. становится постоянной, а затем и проходной. Другой столь же повторяемый мотив: на тех, кого призывает к себе Бог, лежит печать избранничества. Он встречается у В. А. Жуковского, М. А. Яковлева, Н. Д. Иванчина-Писарева, М. Ю. Лермонтова, у многих других поэтов и в реальных эпитафиях.

Романтическая поэтика проявилась и в постоянных, устойчивых (до навязчивости) рифмах: друг — супруг, могила — разлучила, прах — слезах и т.п.; в обращениях к многократно испытанным метафорам: жизнь — бурное море, человек — пловец, смерть — пристань, пристанище, порт, якорь; вера, Царство Божие — невечерний свет, незакатный вечный день; ушедшая девушка, молодая женщина —- непременно роза, младенец — «минутный гость земли», «цветок, нерасцветший в юдоли земной», «ангел», «мгновенный луч». Некоторые из этих частотных образов — якорь, цветок — так же прочно вошли и в изобразительную символику надгробных памятников, сохраняются в ней и поныне.

Закономерно, .что именно в поэзии романтизма отразилось ощущение противоречия между клишированными образами текстов эпитафий и непосредственностью чувств, связанных с могилой близкого человека. В стихотворении «Песня» (1829) Н. М. Языков завещал: Когда умру, смиренно совершите По мне обряд печальный и святой, И мне стихов надгробных не пишите, И мрамора не ставьте надо мной. В «Предубеждении» (1841) Д. Струйский сравнивал: Крест деревянный над могилой Какой-то мирной простотой Влечет к себе мой дух унылый, — И верю я: он друг прямой.

Но с эпитафией слезливой — На светлом мраморе венец, Из меди вылит горделивой, — Мне подозрителен, как льстец.

Итак, к 30-м гг. XIX в. после бурного расцвета стихотворной эпитафии обозначились, и сразу по многим направлениям, признаки кризиса жанра, кото. рый продлится долго, почти полвека.

Примечательно, что, кроме важнейших общекультурных условий, предопределивших этот кризис, можно вьивить его внутренние предпосылки. Жанр многолик. XVIII в. хотя и знал автоэпитафию, но не культивировал ее. В начале XIX в. появились ее блестящие образцы (В. Л. Пушкина, А. С. Пушкина, М. А. Яковлева), ироничные, далекие как от традиционных «надгробных», так и от трафаретных сатирических, переводных (моту, скряге, лекарю, адвокату и т.п.). Эпитафия включилась в полемику, в литературную игру, стилистика жанра расширялась и «раскачивала» установившийся канон.

С другой стороны, в творчестве больших поэтов (М. Ю. Лермонтова, П. А. Катенина, А. Н. Майкова) возникают лирические стихотворения, озаглавленные «Эпитафия», где название метафорично. Это не та эпитафия, которая могла появиться и в журнале, и на надгробии, как это было в XVIII в. Повод к I написанию тот же — смерть близкого человека, но форма произведения уже заставляет говорить о другом типе стихотворения — переходном от жанра эпитафии к жанру элегии.

И, наконец, середина XIX в. даст мощный в количественном отношении «взрыв» эпитафии-эпиграммы, которая на десятилетия станет господствующей эпитафийной формой в литературе. Строго говоря, название «эпитафия-эпиграмма» тавтологично, так как любая эпитафия — эпиграмма в точном соответствии с термином. Но исторически сложилось так, что только за сатиричесними текстами закрепилось жанровое определение — эпиграмма. Интересно рассмотреть эпитафию-эпиграмму как пародийное межжанровое образование, пародию на традиционную эпитафию, пародию, одержавшую победу над пародируемым. Что при этом является объектом пародирования? Он множественен. Прежде всего, это сама направленность жанра. Эпитафия дидактична и панеги-рична. Эпитафия-эпиграмма насмешлива, иронична, карикатурна, гротескна. Эпитафия пишется добродетели, эпитафия-эпиграмма — пороку. Контрастны ряды типовых адресатов: герой, честный труженик, добродетельная жена — ^ пьяница, мот, ростовщик, должник, лекарь, который «клал других». Даже самый трепетный для любого стихотворца образ — образ Поэта — подвергнут осмеянию и издевке (в эпитафиях-эпиграммах А. С. Пушкина, А. Л. Илличевского, М. А. Яковлева, С. Чулкова, Д. Д. Минаева, Н. И. Иконникова и др.).

Еще одно существенное отличие: эпитафия пишется, как правило, на смерть, эпитафия-эпиграмма чаще адресуется живущему. Смерть реальная подменяется смертью вымышленной, как бы реализацией пожелания или субъективного приговора автора, здесь — литературной смертью. Итак, пародируется уже сама смерть.

Самым ярким доказательством пародийности являются эпитафии эпита-фистам и эпитафии эпитафиям.

XX в. даст уже несомненную литературную пародию в эпитафийном об- | личии — большие «Некрополи» В. А. Зоргенфрея, цикл из семи эпитафий, адресованных членам литературного содружества «Серапионовы братья» Е. И. Замятина (1929) и м ногие другие.

Реальная эпитафия, до того тесно связанная с высокой профессиональной поэзией, с середины XIX в. количественно заметно сократилась.

На смену «золотому веку» поэзии в русской литературе пришло время «натуральной школы» с ее ориентацией на прозу, публицистику, критический анализ. Сложились новые общественные и общекультурные условия, которые прямо или косвенно повлияли на тот частный факт, что чувствительные надписи на памятниках стали восприниматься как раздражающий анахронизм.

В то же время усиленйе позиций ортодоксального православия отразилось в широком цитировании на памятниках церковных текстов, вытеснивших светскую эпитафию, несмотря на то, что она всегда была отзывчива на религиозные чувства. В 1879 г. даже выходит цитатник «Надгробные надписи, выраженные ^ювами священных книг» (2-е изд. — 1896), составленный священником А. Ковальницким. В книгу включены триста цитат, по мнению составителя приличествующих случаю. Но практика двух веков демонстрирует использование примерно двух десятков наиболее ходовых речений из книг Нового Завета и чина «Последование погребения». В послесловии к своему цитатнику Ковальниц-кий с настойчивостью проводит мысль о необходимости церковной цензуры над всеми мемориальными надписями, появляющимися на кладбищах.

Отличительным и качественно новым явлением светской реальной эпитафии с середины 1850-х гг. становится появление на памятниках цитат из классической русской поэзии, текстов неэпитафийных по авторскому замыслу. В XIX в. на памятниках помещались без указания авторства строки из стихотворений Г. Р. Державина («Река времен.»), И. М. Долгорукова («Завещание»), В. А. Жуковского («Воспоминание» и последнее четверостишие перевода элегии Грея «Сельское кладбище»), К. А. Петерсона («Сиротка»), А. С. Пушкина («Для берегов отчизны дальной.»), М. Ю. Лермонтова («Расстались мы. Но твой портрет.», «Колыбельная песня»), А. В. Кольцова («Последняя борьба»), И. С. Никитина («Могила дитяти»). Помимо красоты лирического звучания выбор цитаты в этих обстоятельствах определяло ее вплетение в биографический контекст. Так, на памятник историку литературы В. Ф. Кеневичу, много лет усердно собиравшему биографические и библиографические сведения о Крылове, оправданно легли строки из басни «Орел и пчела»:

Не отличать ищу свои работы, Но утешаюсь тем, смотря на наши соты, Что в них и моего хоть капля меда есть. Особый случай — адресные стихи, написанные при жизни героя и по другому поводу. Эпитафией стали три октавы из большого шестистрофного «Тоста на юбилей его превосходительства Александра Максимовича Княжевича» В. Г. Бенедиктова, врученного поэтом министру финансов и члену Государственного Совета в день семидесятилетия. Княжевич прожил еще десять лет. Запечатленное в камне стихотворение со временем обрело не только принципиально новое материальное воспроизведение, но и новое эпитафийное звучание, чего не было в авторском замысле. На памятнике П. А. Стрепетовой выбито перефразированное двустишие из поэтического адреса, преподнесенного актрисе Д. Д. Минаевым за двадцать лет до ее ухода из жизни

Эпитафия чрезвычайно поливалентный жанр. Несмотря на вынужденную краткость (плита или грань монумента регламентируют количество строк, а иногда и слов, жестче, чем страница), в своих интереснейших образцах она перекликается не только с близкой ей по настроениям элегией, но и с одой, мадригалом, надписью к портрету и даже балладой и песней:

Естественным следствием демократизации жизни и распространения образования стала и демократизация жанра. Начинают появляться в качестве автоэпитафий фрагменты стихотворений поэтов-дилетантов. Кладбищенская эпитафия воспринимает простонародную речь, что наглядно отражено в «Русском провинциальном некрополе».

В 1870-1880-е гг., особенно после смерти Некрасова, когда его влияние на русскую поэзию обозначилось в полной мере, отголоски мотива гражданской борьбы и скорби начинают звучать и в кладбищенских надписях.

Честным я прожил певцом, Жил я для слова родного. Гроб мой украсьте венком! Трудным для дела благого В жизни прошел я путем; Пел и боролся со злом Силой я смеха живого. -^так писал Николай Курочкин своему брату, известному поэту-сатирику Василию Курочки ну.

В 1880-х%т. поднимается новая волна интереса к лирической поэзии, связанная с именами С. Я. Надсона, А. Н. Апухтина, К. Р., К. М. Фофанова, К. К. Случевского. На этой волне снова появляется «скорбная» эпитафия. Но именно на переломе веков становится совершенно очевидно, что поджанры — литературный и кладбищенский — разошлись. То, что печатают под названием «Эпитафия» И. Ясинский, И. Бунин, В. Брюсов, С. Маковский, Эллис, А. Ротштейн, М. Кузмин, — изысканные стихотворения, «сонет любви на старом мавзолее», маленькая поэма (Ю. Кричевский) или цикл стихов (А. Белый), — далеко отстоит от биографической конкретности, которая вела жанр в XVIII — начале XIX в.

В первом десятилетии XX в. — и только в этом небольшом временном промежутке -— в эпитафии появляется новая тема — бессмысленности жизни, вернее — ненайденного ее смысла.

Эпитафия-эпиграмма расширяет свою тематику за счет широкого включения объектов из бурной политической жизни,' особенно часты отклики на события, личности и издания революционных 1905-1907 гг. Идет и дальнейшее размывание жанровых границ. Если в середине XIX в. в полном согласии с эволюцией взглядов на жанр становится естественным появление стихотворных и прозаических газетных фельетонов на тему «прогулки по кладбищам», где фельетонисты юдеваются над сентиментальностью, помпезностью, ханжеством стандартных и курьезных памятных надписей, то в начале XX в. печатаются уже злободневные газетные стихотворные фельетоны с эпитафийными названиями — «Эпитафия отзывчивому малому» А. В. Амфитеатрова, «Эпитафия серебряному рублю» К. Льдова.

В кладбищенской эпитафии XX в. получат развитие ранее наметившиеся тенденции. Прямая цитация высокой классической и современной поэзии распространяется все шире и становится разнообразнее. Кроме уже названных поэтов, на памятниках цитируют стихи К. Н. Батюшкова, Е. А. Баратынского, Т. Г. Шевченко, Ф. И. Тютчева, С. Я. Надсона, А. А. Блока, С. А. Есенина, Р. Г. Гамзатова, В. С. Шефнера, И. А. Бродского, А. А. Вознесенского и многих других.

С конца 1960-х гг. четко обозначается еще одна тематико-стилевая тенденция эпитафийных текстов - их обусловленность современной массовой культурой. В эпитафии, особенно обращенной к молодым, рано и трагически ушедшим из жизни, начинает звучать и тема музыки, и собственно песенная интонация:

Опустела без тебя земля.» ***

Скорбит разрушенный орган, Печально в небо смотрят трубы, Но листья шепчут, словно губы: Не гибнет музыка от ран, Ее не спрятать под плитой. Ты в нас, родной, как наша кровь, И смерть не властна над тобой, Пока на свете есть любовь.

1968>

Светлой гитары безмолвствуют струны, Песня твоя перестала звучать, И над могилой твоей, вечно юной, В скорбных слезах наклоняется мать.

1979>

Характеризуя современное состояние литературной эпитафии, приходится ^констатировать: сейчас поэты крайне редко избирают эту форму для подведения итогов жизни и утверждения ценностей времени. И все же появляются в печати эпитафии — лирические стихотворения, продолжающие песенную традицию (А. Галич «Черновик эпитафии», иеромонах Роман (Александр Матюшин) «Когда пойду на суд душой.» (Эпитафия), Д. А. Сухарев «Из древних эпитафий») и привносящие резко контрастирующую с ней ироническую интонацию (эпитафии в поэзии постмодернизма). Поэты-сатирики (А. Федоров, М. Двинский, В. Меньшиков, Ё. Тарлап и др.) предпринимали попытки (часто лишь внешние) осовременить жанр эпитафии-эпиграммы, вводя героев-адресатов новейшего времени («Эпитафия рэкетиру», «Реабилитированному посмертно» и т.п.).

Особого внимания заслуживают цитаты на памятниках поэтам. Традиция эта давняя: от надписи на могильной плите Д. В. Веневитинову: Как знал он жизнь, как мало жил! до наших дней:

Россия, Русь! храни себя, храни! — на вологодском кладбище Н. Рубцову.

Приведя в монографии «Русская стихотворная эпитафия Х1Х-ХХ веков» двадцать таких эпитафий-цитат, мы приходим к заключению: принцип цитирования, ставший со. второй половины XIX в. и жанрообразующим, нашел наиболее художественно завершенное и совершенное выражение в надписях поэтам и литераторам. Именно такие надписи определяют стиль модифицированной реальной эпитафии — краткой, поэтичной, импрессионистичной, что, конечно, не отменяет бытового функционирования и других типов, но, безусловно, служит современным эстетическим ориентиром.

Русская литература XIX—XX веков, как в прозаических, так и в стихотворных жанрах, дает большой материал для исследования стилистической функции и роли эпитафии в композиции художественных произведений больших форм. Приемом ввода курьезной эпитафии подчас достигается комический эффект столкновения разных эпох и стилей (В. Т. Нарежный «Российский Жилб-лаз.», Марко Вовчок «Записки причетника», М. Горький «Жизнь Клима Самгн-на» и мн. др.). Лирическая или патетическая эпитафия (Б, Шергин «Для увеселения», М. Шолохов «Тихий Дон» (кн. 2), С. Сартаков «Вечная песнь — колыбельная» и мн. др.) способны усилить трагедийно-эпическую стилистику и пафос произведения.

Таким образом, разнообразие типов литературной и реальной эпитафии, их трансформаций и модификаций, взаимовлияния позволяют говорить о нелинейной, а более сложной эволюции жанра за его более чем трехсотлетнюю историю. Эпитафия восприимчива к смене художественных стилей, она обновлялась, отражала идеи своего времени, поэтому правомерно говорить об эпитафии классицизма, сентиментализма, романтизма, периода критического реализма и социалистического реализма, даже - эпитафии имажинизма (А. Мариенгоф). В этом малом жанре по причине его лапидарности приемы стиля и идеи времени могут обозначаться и более выпукло, чем в больших по объему лирических формах, посвященных той же тематике - элегиях, поэмах-реквиемах. Но вместе с тем продолжительность жизни и активного функционирования некоторых эпитафий-ных произведений («Прохожий, ты идешь.» (1802) П. П. Сумарокова, «Прохожий, не гордись, мой попирая прах.» (1813) В. С. Филимонова), встречающихся как на памятниках начала XIX в., так и на надгробиях 1990-х гг., свидетельствует о «памяти» жанра, вековой сохранности жанрового канона.

Совершенно не изучена поэтика русской эпитафии.

Поставлен, но не решен вопрос о принадлежности этого типа стихотворных надписей к фольклорному или авторскому словесному творчеству. Вслед за ||н. В. Брагинской, квалифицировавшей древнегреческую эпитафию как «письменный фольклор», В. С. Бахтин без достаточного доказательного, по нашему мнению, обоснования распространил эту терминологию на современную русскую эпиграфику и, в частности, эпитафику7.

Обособление «письменного фольклора», по Бахтину, проводится по следующим дифференциальным признакам: 1) «способ коллективного творчества» 2) «способы использования готовых словесных блоков, формул при создании новых произведений и вариантов уже имеющихся». При этом понятие «коллективное творчество» подчас подменяет в высшей степени характерную для жанра эпитафии анонимность творчества. Что же касается второго признака, то он столь же свойственен литературе определенных эпох, сколь и фольклору. Те формы, которые В. С. Бахтин интерпретирует как фольклорные, представляют собой хорошо известные в литературе перепевы или парафразы хрестоматийных стихотворений (во второй половине XIX в. это будут, например, стихотворения «Смерть поэта», «Любовь мертвеца» Лермонтова, фрагменты из поэмы Некрасова «Мороз, Красный нос», бывшие у всех на слуху лирические произведения Надсона, Апухтина и др. поэтов) или дилетантские, подчас самодеятельные стихи. Но в обоих случаях ориентация на конкретные литературные образцы или на

7 См.: Бахтин В. С. Реальность письменного фольклора //Экспедиционные открытия последних лет. СПб., 1996. С. 151-159. высокую книжную поэзию в целом, а не на фольклор — очевидна. Простонародная стихотворная эпитафия, появившаяся в России лишь во второй трети XIX в. (в редчайших образцах), могла быть только подражательной и вторичной по отношению к развитой книжной поэзии — сначала «золотого века», а затем — гражданской. В то же время поэтика самодеятельного стиха столь самобытна, что представляет для исследователя специальный интерес. В таком стихе гораздо чаще, чем в литературном, встречаются метрические и ритмические перебои, и природа этого явления иная. В литературном стихе сильный метрический перебой (например, смена ямба хореем в ранних поэмах Н. А. Заболоцкого — зыбкий метр) должен остановить внимание, он семантически значим. В надписях, как правило, малого объема (2-8 стихов) значимо каждое слово, семантический курсив здесь не нужен. У непрофессиональных стихотворцев так же, как и у их читателей, есть чувство ритма, но привычная художественная соразмерность, гармония классического стиха порой уступает «фактологическому», документальному началу. Характерный пример — две эпитафии с одного, виленского кладбища, близкие по времени создания: .А что же будет в жизни сей? Ведь двое маленьких детей, Ей всем обязанные в мире, Творца напрасно станут умолять: «Ах, Боже добрый! Вороти нам мать.»

1870> Как мне трудно в жизни сей: Ведь четверо маленьких детей. Напрасно они умоляют Творца: Боже! Возврати нам отца.

1873>

Жизненные реалии, которые самодеятельные авторы считают необходимым точно обозначить в стихе, могут весьма резко нарушить изначально заданный метрико-ритмический рисунок, что жанр реальной эпитафии допускает. Особенно часто это происходит, когда в стихи вписываются возраст или даты жизни, подлинное имя адресата, изменить которые в угоду метрической инерции невозможно, а подчинить ей — не хватает версификаторского искусства:

Здесь в чаяньи небесных благ | Покоится смиренный прах

Усердного раба Христова ' Матвея Кузьмича Каткова,

Родившегося в жизнь земную Ноемврия 10-го 1795 года, Преставившагося в жизнь иную Июля 1-го 1848 года. Стих реальной эпитафии гораздо свободней, раскованней стиха литературного. Это прослеживается на всех уровнях: метрическом, строфическом (несоразмерные по количеству стихов или рифмически незамкнутые строфы, композиционном (например, нарушение избранного самим автором анафористического построения).

На содержательном уровне жанр интересен прежде всего традиционными и индивидуальными трактовками основных своих концептов и констант. Используем эти термины в значениях, данных известным лингвистом и культурологом Ю. С. Степановым: «Концепт — явление того же порядка, что и понятие <.> это как бы сгусток культуры в сознании человека; то, в виде чего культура входит в ментальный мир человека. И, с другой стороны, концепт — это то, посредством чего человек — рядовой, обычный человек, не «творец культурных ценностей» — сам входит в культуру, а в некоторых случаях и влияет на нее».

Константа в культуре — это концепт, существующий постоянно или, по крайней мере, очень долгое время. Кроме этого, термину константа может быть придано и другое значение — некий постоянный принцип культуры»»8.

Одним из определяющих для нашего жанра является содержательный концепт «смерть». Как событие смерть казуальна, нобудительна к созданию эпитафии.

Анализ всего материала приводит к выводу, что для русской эпитафии конца XVIII — начала XX вв. не характерны настроения страха, ужаса, отчаяния перед лицом смерти, подчеркивается высокий смысл, торжественность ухода: «О строга смерть!.», «Священ, торжествен был его последний час.». В русской реальной эпитафии запечатлелось то, что является основой христианского вероучения (ведь умереть — значит возродиться для новой жизни) — радость принятия смерти.

Жанр, предпочитающий, как никакой другой, прямоту высказывания сложной метафорике, компенсирующий ее эмоциональной напряженностью «последних слов» о человеке, в отношении главного своего понятия — смерть — отступает от этих правил. В третьей главе монографии «Русская стихотворная эпитафия Х1Х-ХХ веков» прослеживаются наиболее яркие и неоднократно возникающие метафоры и сравнения, вписывающиеся в мировой культурный контекст и индивидуальные: смерть — свадьба, смерть — вторичный брак, смерть — жених, смерть — Господня жатва (еванг.), смерть —■ пристань, смерть — вожатый, смерть — дверь в другой мир.

Один из частотных мотивов — смерть на чужбине. Это обстоятельство было столь значимо для русского сознания, что, как правило, отмечалось в эпитафии. С темой «гибели на чужбине» сопрягаются нечастые на Руси явления —

8 Степанов Ю. С. Константы. Словарь русской культуры. Опыт исследования. М., 1997. С. 40, 76. кенотаф и кенотафия, а так же стихотворные эпитафии на русском языке, посвященные иностранцам, погребенным в России, и, наконец, — эпитафии русской эмиграции (преимущественно первой ее волны).

Другой доминантный содержательный концепт жанра — жизнь. По частотности употребления в эпитафийных текстах слово «жизнь» заметно уступает слову «смерть». «Витальные», жизнеутверждающие эпитафии можно свести к двум наиболее обобщенным типам. В более пространных, описательных авторы Смогли позволить себе живописать жизнь конкретного адресата, перечислить его заслуги, свершения перед страной и согражданами. Описанию дела жизни посвящены стихи на надгробиях художнику А. П. Лосенко, скульптору Ф. И. Шубину, писателю А. Т. Болотову, индологу и путешественнику Г. С. Лебедеву и многие другие.

Лапидарность жанра порой вынуждала вместить эту профессиональную характеристику, кроме того, - признание личности, оценку, благодарность или, если речь шла от первого лица, мольбу — в четверостишие или двустишие. И тогда с предельной яркостью выступала содержательная емкость малой стихотворной формы:

Я крыл и храмы и дворцы,

Простите, братия отцы. ***

Художник — человек— он в простоте сердечной Талантом сочетал земную славу с вечной.

1863. Художнику-граверу Н. И. Уткину>

Другой тип - столь же афористичные высказывания о жизни, но настолько обобщенные, что они легко заимствовались, переходили на новые надгробия:

Труд - жизнь, Жизнь - труд.

Санкт-Петербург. Александро-Невская лавра. Никольское кладбище. Заслуженному профессору A.B.Клоссовскому. 1917. Повторена на том же кладбище).

Жизнь твоя была отдана делу.

Новосибирск. Заельцовское кл. Шиколенко. 1987. Повторена на том же

-кладбище в 1993 и 1995).

Гораздо характернее для эпитафии не утверждение ценности жизни, а метафорическое сопоставление жизни и смерти. Прослеживая переменчивую динамику этого сопоставления на протяжении двух столетий, ее различные выходы: в гуманистическую, в пантеистическую идеи и даже уход в скепсис и иронию, — в итоге мы признаем безусловное количественное преобладание текстов, воплотивших торжество христианского вероучения. То, что так волновало русскую философию конца XIX — начала XX вв., представляло для нее сложную проблему — конечность существования и возможность победить смерть — отзвуками, предельно адаптировано прозвучало и в русской эпитафии. При этом «обыденно-простонародное» сознание приняло и опоэтизировало христианское понимание жизни как приуготовления к смерти — преставления перед будущими воскрешением и преображением.

Значимый для жанра концепт — загробный мир. О нем в эпитафиях пишут часто и с уверенностью. Столь же уверенно, но гораздо красочнее и подробнее повествует о загробном мире и мировой фольклор, в том числе русский: в сказках, духовных стихах, причитаниях. Но, в отличие от фольклора, в столь лапидарном и афористичном жанре, каким является эпитафия, тема загробного мира обычно возникает не на нарративном уровне, а лишь на уровне обозначения. Еще одно отличие состоит в том, что фольклорные представления основываются как на языческих верованиях, так и на позднейших, христианских, эпитафийные — преимущественно на христианских. (Уточним, что при этом в реальных эпитафиях мы зачастую встречаемся с «народным христианством», т.е. опрощенным, приноровленным к местным традициям и жизненному обиходу). В качестве иллюстрации этого отличия приведем один штриховой пример: в фольклоре «тот ^ свет» мог быть подземным и надземным, в русской эпитафике XIX в. подземного мира нет, всех ждет небо.

По надписям загробный мир предстает, прежде всего, как другая страна (сторона). Другая и в значении — не та, где мы живем, и в значении отличная от нашей. Определения этой другой страны чаще всего даются по контрасту с посюсторонней, через отрицание слишком хорошо известного. Это «бессмертная страна», «где нет ни слез, ни воздыханий», «ни скорбей, ни болезней», «где нет печали и трудов, где все счастливы, все священны, где нет несчастия следов», «где жизнь вечная (вариант: лучшая) для нас» — постоянные и многочисленные вариации строк из кондака «Со святыми упокой»: «Иде же несть ни болезни, ни печали, ни воздыханий, но жизнь бесконечная.».

Мистический загробный мир в эпитафиях, кроме образов, взятых из Священного Писания и назидательной богословской литературы, конструируется из реалий земных, привычных, то есть так же, как это прослеживается на этнографических и фольклорных материалах. Присутствие «Всевышнего Бога» в нем материально, этот образ как бы сходит с иконных изображений Господа-Вседержителя и деисусного чина, обязательного в православном иконостасе. Загробный мир — вещный: в гроб покойнику клали еду, предметы бытового обихода, незаконченную работу, на могиле также оставляют еду, спиртное, мелкие деньги. О любимых и нужных на том свете вещах говорится и в эпитафиях:

Тут Иван Семашко лежит, У ногах черная собака тужит, У головах фляжка горилки стоит, У руках острый меч держит.

Го! го! го!

Що ж кому до того.

Курил табак (здесь с ним и трубку схоронили). *** А потому, друзья, прошу

Все в гроб сложить, что напишу. «Воспоминания венок» Вы положите возле ног; На сердце — письма: пусть оне Напомнят милых в вечном сне; В руках пусть будет карандаш, Имен всех список также ваш.

Совершенно очевидно при этом, что вещи в стихотворном контексте и в обряде обретают символическое значение и, по словам В. Н. Топорова, подключаются «к сфере духовного и человеческого как особый язык и симболарий. Вещь обретает дар говорить не только о себе, но и о том, что выше ее и что больше связано с человеческим, нежели с вещным. Следовательно, вещь свидетельствует и о человеке в ряде важных аспектов его бытия»9. И — добавим — инобытия. Чиновников и военных хоронили в парадных мундирах, с орденами и медалями; священнику вкладывали в руки Евангелие. Это не ординарные, не

9 Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ. Исследования в области мифопоэтиче-ского. М., 1995. С. 29. бытовые вещи. Их можно рассматривать как свидетельства и символы ценностей жизни, прожитой в определенной сословной среде, но и как аттестацию для жизни новой. Ряд эпитафийных текстов, повествующих о загробной жизни, имеет своеобычную модальность: в них звучат молитвенно-уверенные интонации порой наивной, но всегда искренней и сильной веры, что, среди прочих причин, может быть объяснено генетической связью жанра с древнерусскими церковными граффити.

I Устойчивость классических образов христианской литературы в эпитафиях призвана выполнять ту же роль в восприятии текстов, что и постоянные фольклорные тропы. Так, райский загробный мир в соответствии со Священным Писанием предстает то как сад, то как пир (последнее присуще эпитафиям, адресованным мужчинам). Развитие образа «пира мертвых и живых» в романтической поэзии и в эпитафии демонстрирует отход от античной традиции и приближение к евангельскому пониманию тропа.

Среди многочисленных эпитафийных определений загробного мира семантически значимы говорящие о нем как о месте обитания, проживания — «блаженные селенья», «мирная обитель», «убежище», «прибежище», «дом Отца», «жилище», «чертог». Греческое по происхождению слово «некрополь» переводится как мертвый город, город мертвых. Город — место обитания людей, но место обособленное, упорядоченное, по цивилизационному принципу противополагаемое хаосу и природе. Некрополь — город в городе, с той же упорядоченностью. Разряды на городском кладбище XIX в., стратифицированные со-словно, можно уподобить сословно и цехово заселенным частям города, номерные участки на современном кладбище напоминают разделение по городским районам. Ряды могил и дорожки между ними, имеющие каждая свое название, ассоциируются с улицами, а регистрационные номера напоминают нумерацию домов, тот тип нумерации — внутриквартальный, — который был принят в городах до реформ XIX века. Таким образом, «город мертвых» — не метафора. Кладбище повторяет городскую структуру.

При этом столь привычное для человека при жизни, хотя и многозначно толкуемое понятие «дом» (жилище, семья, отчизна), мысленно перенесенное за грань земной жизни, приобретает тоже не однозначное истолкование. В эпита-фийных текстах понятие новый дом для новой жизни возникает в основном в двух значениях: это или гроб или дом на небесах. Метафора гроб-дом опирается на христианский догмат о телесном воскрешении в день Страшного суда, когда ' физически исчезнувшая плоть Божьей волей будет возрождена. Таким образом, гроб для тела — временный (хоть и долговременный) дом, как временным для него был и дом земной. Связь между понятиями гроб-дом столь тесная, что закрепилась лексически в языке народа: домовина, домовище (в диалектах) — гроб. Дом на небесах - истинный, вечный дом, и это значение константно для русской христианской эпитафии — образ «я дома, ты в гостях», принадлежащий мировой культуре, столь частотен и актуализирован в текстах русского некрополя, что становится моделирующим для них.

Характерно, что из всех «домообразующих» деталей в качестве метафорической и символической эпитафией избирается дверь — т.е. граница перехода, вхождения в новую жизнь: «Здесь дверь на небеса. Сокрылась в ней — да Солнце встретит!», «Время ей с дверью могилы дверь отворило другую».

Из домашнего обихода выделяется по своему символическому значению тоже только один предмет — колыбель. Многочисленны примеры использования мифологемы «колыбель-гроб» в русской поэзии. Она встречается в стихах В. Г. Бенедиктова, Ф. Сологуба, В. Брюсова, Вяч. Иванова, М. Цветаевой, Д. Бурлюка и у мн. др.

Среди народных песен на тему смерти, записанных фольклористами, есть «смертные колыбельные», содержащиеся прямое пожелание смерти ребенку. У фольклористов и филологов нет единого мнения по поводу интерпретации этого мотива. Лежащее на поверхности историко-социологическое объяснение, сводящееся к невыносимо тяжелым условиям жизни русского крестьянства, не отвергается современными исследователями, но усложняется проекциями генезиса мотива в глубокую архаику, временам обычаев детского ритуального жертвоприношения, заговоров-оберегов, а также биологическими параллелями с миром животных и психоаналитическими истолкованиями10.

В русле нашей темы важно другое. Детских эпитафий много, однако среди них нет детских колыбельных, тогда как литературные колыбельные стали реальными эпитафиями — факт, также говорящий о социокультурной ориентации жанра.

Однако 1йироко распространенные детские эпитафии на протяжении всего XIX в. практически были лишены индивидуальных черт. Они сводимы к двум типам, количественно заметно преобладающими над остальными. В центре первого — образ ребенка-«ниспосланного с неба ангела», предстателя родителей и молитвенника за них перед Богом. Второй частотный тип детской эпитафии выражается евангельской цитатой: «Пустите детей приходить ко Мне и не препятствуйте им, ибо таковых есть Царствие Божие» (Мк., 10:14).

В начале XX в. в духе литературной «игры со смертью», эстетизации смерти, свойственной поэзии модернизма, появляются стихотворения-эпитафии, адресованные юным девушкам и юношам, почившим непорочными, «в чистоте» («Я девушкой, невестой умерла.» И. А. Бунина; «Меня Царица Смерть взяла в шестнадцать лет.» А. Ротштейна; «Нежной рукою до полдня сорвали бутон ароматный.» П. Флоренского и др).

Историко-культурная эволюция взглядов на детскую смертность, борьба с ней гуманизировали общественное мнение. Эта перемена своеобразно отразилась на стилистике реальных эпитафий конца Х1Х-ХХ вв. То, в чем отказывал мла

10 Демичев А. Дискурсы смерти. Введение в философскую танатологию. СПб., 1997. С.25-32. денцу век XIX-ый — индивидуальные черты— в XX веке уловило или попыталось придать своему ребенку внимательное, любовное зрение страдающих родителей. Это могла быть и минимальная, приданная извне, от самих родителей индивидуальность. Иногда это просто домашнее имя, характерные слова из детского лексикона, прямая детская речь, детские стихи, обращенные к своему ребенку. И если фольклорные и самодеятельные колыбельные ни другим собирателям, ни нам на памятниках не встретились, то одно стихотворение, имитирующее детскую «побудку», было зафиксировано в Даугавпилсе в 1933 г.:

Вот проснулся петушок, Встала курочка, Поднимайся, мой жучок, Встань Зоюрочка. Но не слышит и молчит Словно чурочка, Сном могильным крепко спит Свет-Зоюрочка.

Концепт, который означает применительно к нашей теме связь мира живых с миром мертвых, — память. Сопровождающие его постоянные в этом жанре эпитеты a priori предсказуемы: вечная, светлая, благодарная, нежная. Хотя само понятие столь семантически значимо, что встречается и без подобных эпитетов, окрашенное контекстуальным пафосом:

Ум и дела твои бессмертны в памяти русской.

О памяти в эпитафиях пишут живые, мертвые просят о поминовении. Из большого концептуального поля выделяется малый концепт - памятник. В обыденном сознании с этим понятием ассоциируется монументальное надгробие, и прежде всего — камень.

В глубокой древности камень или груда камней водружались над погребением, чтобы защитить его от разорения животными. Возложение камней на могилу, распространенное во многих культурах, обретало символический и мифологический смысл. Культ камней в Древней Греции основывался на древнейшем представлении: Зевс —камень. Камень также символизировал Сатурна (Кроно-са), отца богов, одним из изображений которого была смерть в виде скелета с косой. В христианстве Петр — имя, которое переводится с греческого как утес, огромный камень и символизирует твердость.

Прочность и долговечность - вот два сходных свойства камня и памяти, ^ создающих памятник.

В искусствоведческой литературе о русской мемориальной скульптуре (работы Н. Н. Врангеля, Ю. Шамурина, М. В. Алпатова, В. В. Ермонской, Г. Д. Нетунахиной, Т. Ф. Поповой, В. С. Турчина и др.) есть упоминания об эпитафиях, однако нигде йе ставился вопрос — что говорит о самом памятнике помещенный на нем текст.

Надгробный камень — граница жизни и смерти, напоминание о конечности жизни, таково его древнее символико-метафизическое значение.

Эпитафия говорит о прямом предназначении памятника: .Я воздвигла камень сей К чести памяти твоей.

Память в действиях благих, правдивых, честных. Прими почтенный муж, в речениях нелестных Усердный дар к тебе приверженных сердец. В позднейши времена, в странах при бреге Невском, Потомству возвестит еще о Чекалевском Хранитель брения, безмолвный сей певец. «Хранитель», «безмолвный певец» имени, дел и славы — так обозначается мемориально-информативная функция.

Памятник — это благодарность живых, и поэтому на нем довольно часто пишут, кем или от кого он поставлен, тем самым выделяя его вотивную функцию:

Сей мирный памятник утраченному другу, Благотворителю, товарищу, супругу —

Последний скорбный дар тоскующей жены. ***

Мою к тебе любовь супружеску являю, Полагаю тебе сей памятник, В мирных жертвах Бога умилостивляя, Да в судный день возстанешь, яко праведник.

Интересна еще одна функция, которую приобретает надгробие, — отождествление с ушедшим самого намогильного памятника. Любовное отношение к могиле — это не просто знак бытовой культуры и дань обычаю, это еще и проявление, порой весьмаэкзальтированное, чувств: .Приду и помолюсь,

Доску обниму взамен супруга И смиренно поклонюсь

Мертвому от друга. ***

Я много слез пролила, Бездушный камень целовала И в горе я припоминала Как счастливо я с ним жила.

Надгробия подвижников христианской веры в народных представлениях наделялись чудодейственной силой, способностью исцелять болезни или исполнять молитвенные просьбы. Часовня, возведенная над могилой петербургской Ксении Блаженной, и забор вокруг часовни в годы, когда она бездействовала по запрету властей, были исписаны тысячами просьб прихожан. Так на надгробном памятнике материализовалась вера в мистическую связь посюстороннего и загробного миров, в покровительственное участие в земных делах почивших молитвенников. Памятник в этих условиях берет на себя функцию уже не замещения, а скорее корреспондирования. При этом интимность просьб, продиктованных порою самыми сокровенными чувствами, способствует росту культа памятника и любовного почитания его. Почитаемая могила и украшается, как храм: цветами, вышитыми полотенцами, на ней зажигают жертвенные свечи. В 18701910-е гг. весьма был распространен тип памятника, архитектурные формы которого повторяли формы храма. В большие христианские праздники — Пасху, Троицу — посещения кладбища, как и храма, обязательны для верующих. Такое отношение к памятнику можно квалифицировать как ментальное, так как у русских и равнодушие к запустению кладбищ, и культ могил в равной степени определяются чувствами, прежде всего религиозными. На них же основана та шкала ценностей, которую демонстрируют эпитафии. Например, в русской эпитафии практически нет темы достигнутого материального благополучия, Если на три тысячи текстов и встретилось два-три упоминания о богатстве, то лишь о розданном «убогим и нищим» или пожертвованном на строительство церквей, отливку колоколов. Просто быть богатым, даже стать богатым, благодаря своим трудам, без христианской жертвенности — не входит в число достоинств человека. Так же равнодушно, в подавляющем своем большинстве, относятся русские эпитафии XIX — нач. XX вв. к таким ценностям как знания и образование. Если в XVII в. еще встречаются в «Епитафионах» упоминания о книжных людях, в эпоху классицизма и романтизма — о талантах, музах, «художествах», то с 1840-х годов эти темы становятся окказиональными для жанра, так как ученость, образованность не считаются важнейшими христианскими добродетелями. И поэтому в русской эпитафии не могла возникнуть, например, метафора, основанная на уподоблении гробницы «сокровищному шкафу» учености, столь органичная еврейской эпитафии, в которой постоянен мотив постижения книжной (религиозной) премудрости и учительства как жизненного подвига, тоже уходящий корнями в многовековые конфессиональные представления и устои.

Чрезвычайно интересен вопрос о связи изображения на надгробиях с текстами эпитафий. Скульптурные воплощения древнейших символов: сломанного или увядшего цветка (прерванная жизнь), якоря (вера), пчелы (трудолюбие и перевоплощение души, покинувшей тело), феникса (возрождение), ворона (семейная заботливость) —- получают развитие или объяснение в образном строе эпитафий.

В новейшее время изобразительный ряд надгробий претерпел заметные изменения. Древние символы не исчезли совсем, но рядом с ними все чаще появляются новые, главным образом — «говорящие» атрибуты профессии, основного дела жизни: пропеллеры, макеты или рисунки самолетов и кораблей (над военными захоронениями), настоящая спортивная штанга (г. Ташкент), графические изображения баскетбольной корзины и баскетболиста, забрасывающего мяч (г. Рига), автомобилей «с шашечками», ставших причиной гибели таксистов. Эти обозначения вследствие своего однозначного толкования уже не нуждаются в вербальных пояснениях. Сложное синкретическое, знаковое искусство надгробий XVIII — нач. XIX вв. уступает место простым, «читаемым» изображениям, приближающимся к пиктограммам.

Многозначная символика креста в эпитафиях представлена двумя своими значениями. Крест — символ вечной1 жизни, победы Христа над смертью, награда христианину:

Чтобы Вам мой холм найти вернее В ряду других могильных мест, Окрасьте краской почернее И вройте над могилой крест! Ах крест! вот первая отрада

Навек могильному жильцу. Так пусть, друзья, от вас наградой И мне он будет, мертвецу.

1878>

Но крест - это и тяготы жизни, страдания оставленных близкими:

Не поверишь, друг мой милый, Что за крест лежит на мне: ) День, как тень, брожу унылый

Нет отрады и во сне <.> Кто ж смягчит души тревогу?. Добрый Ангел мой, прости! За меня молись ты Богу, Чтоб я мог мой крест нести.

1892>

В диссертации рассмотрены четыре основных, «краеугольных» для жанра эпитафии концепта: Смерть, Жизнь, Загробный мир и Памятник. Последний из названных был избран по той причине, что он занимает как бы пограничное положение по отношению к остальным и самым непосредственным образом связан с основным предметом исследования. Видя в своей работе лишь первую попытку расстановки концептуальных «вех» в области русской эшггафики, считаем, что в дальнейшем подробно могут быть проанализированы и другие содержательные константы жанра: Бог (Свет), Вера (Воскрешение), Душа, Добродетель, Долг, Небо, Земля и, безусловно, многие другие.

Комплекс представленных работ открывает исследование надгробных надписей российского некрополя как нетрадиционного источника сведений о быте, культуре, национальном самосознании и религиозных верованиях русского народа.

Надгробные надписи Нового времени образно можно сравнить со средневековыми летописями. Подобно записям в летописях они лаконично, но емко информативны. Каждый город имеет свою надгробную летопись, она заполняется в той же последовательности, что и средневековая хроника. Подобно летописи, кладбищенский текст создается в единственном экземпляре и так же, как летопись, гибнет от стихий, хода времени, небрежения.

Поднимая важнейшие как в онтологическом, так и в гносеологическом отношении вопросы жизни и смерти, бытия и инобытия, эпитафия дает возможность непосредственно проследить, как они разрешались в народном сознании на бытовом, повседневном уровне. Тем самым намечаются множественные связи эпитафики с философией и богословием, различные на разных исторических этапах.

Эпитафия в публицистических и лирических формах раскрывает аксиологические основы мировоззрения как просвещенных, так и низовых слоев общества, говоря об идеалах, этике, обычаях и нравах и тех, кто ушел, и тех, кто сочинял им надгробные.

Рамки настоящей работы ограничены собственно стихотворной эпитафией, литературоведческим интересом к ней. Эпитафика дает материалы для построения лингвистических, социологических, статистических, демографических, танатолого-философских концепций, в ней скрыт большой потенциал для междисциплинарных гуманитарных исследований.

СПИСОК ПУБЛИКАЦИЙ ПО ТЕМЕ ДИССЕРТАЦИИ

Отдельные издания:

1. Русскаяихотворная эпитафия. СПб., Изд. «Гуманитарное агентство «Академический проект»», 1998. - 720 («Библиотека поэта». Большаярия.

Вступительная статья, подготовка текстов, комментарии, указатели - в соавторстве с С. И. Николаевым)).

Рец.: БекТ, «Прохожий, остановись!» // Литературная газета. 3.VI. 1998. № 22 (5702). С. 11.

Кушлина О. «Жизнь коротка и печальна.» // Новая газета. 29.VI.98. № 25 (497). С. 17.

Игнатова Е. И бывшего сердце вовек не забудет. // Русская мысль. 10-16 сент. 1998. № 4236. С. 12.

А. Ш. <Шумилов> Тепло вечности // Санкт-Петербургский Университет. 1938. №28-29. С. 60-61.

2. Русскаяихотворная эпитафия Х1Х-ХХ веков: Монография. СПб., Изд. «Русско-Балтийский информационный Центр БЛИЦ», 1999.

3. Рыбинский некрополь (по картотеке Н. К. Эссена из архива Б. Л. Модзалевского). СПб., Изд. «Русско-Балтийский информационный Центр БЛИЦ», 1998.

Рец.: Борисов О. Рыбинский некрополь // Морская газета. 4.ХН.1998. № 140-141 (13778-13779). С. 8.

4. Кронштадтский некрополь. СПб., Изд. «Русско-Балтийский информационный Центр БЛИЦ», 1998.

Рец. Борисов О. Кронштадтский некрополь. // Морская газета. 14.Х1.1998. № 130-131 (13768-13769). С. 16.

Научные статьи, публикации, изложения докладов:

5. Метрический репертуар Н. А. Заболоцкого // Исследования по теории стиха. Сб. статей. Отв. Ред. В. Е. Холшевников. Л., Изд. «Наука», 1978. С. 126151.

6. «На погребение английского генерала сира Джона Мура» И. И. Козлова // Анализ одного стихотворения. Межвузовский сб. под ред. В. Е. Холшевнико-ва. Л., Изд. Ленинградского университета, 1985. С. 105-113.

7. К изучению стихотворных надписей // Русская литература. 1990. № 3. С. 115-129.

8. Стих реальной эпитафии // Проблемы стихо^^ния и поэтики. Алма-Ата. С. 138-140.

9.«Прохожий, остановись!» // Санкт-Петербургские ведомости. 23.XI.1991. С. 5.

10. Эпитафии петербургского некрополя // Исторические кладбища Петербурга. Справочник-путеводитель. СПб., Изд. Чернышева, 1993. С. 111-129. (В соавторстве с С. И. Николаевым).

11. Эпитафии В. А. Зоргенфрея: Публикация // Час Пик. 22.XII.1993. № 50 (199). С. 14.

12. Сердце увеселить (Стих в народном быту) // День русской поэзии. СПб., 1994. С. 29-32.

13. Слова и краски. Надписи на картинах авангарда // Русская литература.

1994. №3. С. 141-151.

14. «В смысл надписи, прохожий, проникай!» // Новая Россия. 1994. № 2. С. 50-55.

15. Стих в народной бытовой эстетике (К постановке проблемы) II Русская литература и культура Нового Времени. Сб. статей. Отв. ред. А. М. Панченко. СПб., Изд. «Наука», 1994. С. 254-271.

16. Композиционная и стилистическая роль стихотворной эпитафии в художественном произведении // Международная юбилейная сессия, посвященная 100-летию со дня рождения академика В. В. Виноградова. Тезисы докладов. М.,

1995. С. 317-318.

17. «Жанр эпитафий свято чти.» (К диалектике отношений с другими жанрами) // Русская литература. 1996. № 3. С. 106-114.

18. «И в эпитафии напишут.';» // Звезда. 1997. № 10. С. 172-182.

19. Итоги века. Самиздат века. Минск - Москва, Изд. Полифакт, 1997. С. 873-876, 981.

20. Предмет пародирования в эгштафии-эпщрамме // Пародия в русской и зарубежной литературе. Материалы республиканской конференции. Сост. и ред. Т. Н. Ермоленко. Смоленск: СГПИ, 1997. С. 31-34.

21. Стихотворная эпитафия XIX—XX веков (Текстологические заметки) // Русская литература. 1998. № 3. С. 104-116.

22. К изучению провинциальных некрополей // Научная программа: Русский язык. Культура. История. Сб. материалов научной конференции лингвистов, фольклористов, литературоведов, историков. М., Изд. Московского педагогического государственного Университета. (В печати). - 0,5 п.л.

23. Белинский А. И. Эпитафии Симоновского кладбища г. Старая Русса. (Вступительная статья, подготовка текста, комментарии) // Russian studies: Еже-квартальникрусской филологии. 1999. Vol. 3. № 2. (В печати). - 1 п.л.

24. К дискуссии о «письменном фольклоре» (Литературное и фольклорное начала в реальной стихотворной эпитафии) // Филологические чтения. Day-gavpils pedagogiska universitate. Humantara fakultate. Daygavpils. (В печати). — 1 п.л.

25. «О жизнь! О строга смерть!» (Два основных содержательных концепта русской стихотворной эпитафии) // Фигуры Танатоса. Сб. статей. Вып. 6. (В печати). - 1,5 п.л.