автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.02.01
диссертация на тему: Социокультурные конструкты в языке

Полный текст автореферата диссертации по теме "Социокультурные конструкты в языке"

На правах рукописи

Робинсон Михаил Андреевич

РОССИЙСКОЕ СЛАВЯНОВЕДЕНИЕ: судьбы научной элиты и учреждений Академии наук (1917 - начало 1930-х годов)

Специальность 07.00.10 - История науки и техники

Автореферат

диссертации на соискание ученой степени доктора исторических наук

Москва-2006

Диссертация выполнена в Институте славяноведения Российской Академии наук

Официальные оппоненты:

доктор исторических наук, профессор Лаптева Людмила Павловна доктор исторических наук Соболев Владимир Семенович доктор философских наук, профессор Старостин Борис Анатольевич

Ведущая организация: Институт филологии Сибирского отделения РАН

Защита состоится « (ллЛ-^и^у 2006 г. в О_час. на заседании

диссертационного совета Д.212.198.03 при Российском государственном гуманитарном университете по адресу: 125267, Москва, Миусская пл., д. 6, ауд.^З Й

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке Российского государственного гуманитарного университета.

Автореферат разослан «0(?» ^Ллй лА. 2006 г.

Ученый секретарь диссертационного совета кандидат исторических наук, доцент

Е.В. Барышева

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА ИССЛЕДОВАНИЯ

Актуальность темы диссертации диктуется потребностями современного развития исследований по истории российской гуманитарной науки, необходимостью осмыслить важные аспекты истории российского славяноведения в период с 1917 до начала 1930-х гг. История российского славяноведения названного периода входит в число тем, недооценка которых не просто обедняет наши представления о его прошлом, но делает принципиально невозможным воссоздание целостной и жизненно достоверной картины развития данной отрасли знания в XX в.

Понятие славяноведения в результате своего развития неоднократно претерпевало изменения. Первоначально комплексная наука славяноведение стала превращаться со второй половины XIX в. в комплекс славистических дисциплин, из которого в свою очередь выделилась широко понимаемая "славянская филология", нередко идентифицировавшаяся со славистикой в целом. К началу XX в. наиболее авторитетным являлось определение "славянской филологии", данное В. Ягичем. Оно включало изучение языка, литературы, фольклора, религии, правовых обычаев, археологии, сюда же ученый относил эпиграфику, нумизматику, палеографию, а также "произведения народного духа". Русскими учеными высказывались мнения, призывавшие к расширению предмета славяноведения за счет политической, социальной и экономической истории, но ведущие слависты страны в основном придерживались филологической точки зрения и принимали с оговорками формулировки В. Ягича.

В начале XX в. российская славистика была поступательно развивающейся областью гуманитарной науки, имевшей безусловное признание, как в самой России, так и за ее пределами. Инициатива созыва международных съездов славистов исходила от русских ученых. С конца XIX в. центром славистических исследований стало Второе отделение Императорской Академии наук - Отделение русского языка и словесности (ОРЯС), причем не только в самой России, оно занимало ведущее положение в организации научной работы по славяноведению во всей Европе.

Устав Императорской Петербургской Академии наук 1836 г. определял ее членов как "первенствующее ученое сословие в Российской империи", то есть как научную элиту. Современные исследователи отметили, что среди разнообразных элит, существующих в обществе, культурная элита особенно выделяется, так как именно она более всего согласуется с этимологией термина. По определению авторов "Курса элитологии" (1999) Г.К. Ашина и Е.В. Охотского, элита, с одной стороны, -это функция, а с другой, это качество, культурная же "элита выдерживает критерии качества. В нее входят те, кто внес наибольший вклад в генерирование нового знания (научная элита) или создание новых форм

эстетического освоения действительности (художественная элита), наибольший вклад в развитие культуры — российской и мировой».

Таким образом, члены Академии наук более всего соответствуют понятию научной элиты и по своему социальному положению, и по качественным характеристикам, В исследованиях, посвященных истории Академии наук 1910-1930-х гг., представители высшего научного сообщества России характеризуются как научная элита. Так, в предисловии к труду "Академия наук в Санкт-Петербурге в XVII - XX вв. Исторические очерки" (2003) Ж.И. Алферов, Э.И. Колчинский, Э.А. Тропп отмечали, что члены Академии и сами воспринимали "себя как интеллектуальную элиту, ответственную за будущее России".

История всякой науки складывается не только из истории идей, концепций, исследований, но также из судеб отдельных ученых и истории научных институций. В весьма ограниченной современной историко-научной литературе по истории славяноведения советского периода прямые обращения к проблемам истории славяноведе1шя в указанных хронологических рамках пока еще крайне редки. Не становились до сих пор предметом специального изучения судьбы научной элиты и славистических институций Академии наук в контексте радикальных преобразований общества, провозглашения единой общегосударственной идеологии, основанной на принципах классовости и интернационализма, а также курса на внедрение единой марксистской методологии. Данный период в истории общения власти с наукой характеризуется тем, что "ранее существовавший принцип относительной автономии научных учреждений и университетов [...] оказывался неприемлемым. Академия наук с ее филиалами и институтами, академической вольностью и традиционной оппозиционностью стала чужеродным элементом" (Ю.Н. Афанасьев "Феномен советской историографии"). Актуальность настоящего исследования объясняется необходимостью исследовать судьбы профессионального сообщества славяноведов, сосредоточенного к моменту прихода новой советской эпохи в Академии наук, во взаимосвязи с историей ОРЯС и Института славяноведения в Ленинграде. Больше половины гуманитарной части состава Академии наук составляло ее Второе отделение, поэтому изучение судеб его членов весьма актуально и для изучения истории Академии наук, а также для составления научных биографий представителей интеллектуальной элиты страны. Весьма актуальной является также изучение проблемы взаимоотношений ученых России, Украины и Белоруссии, занимавшихся широко понимаемой славистической проблематикой в 1920-е гг., и характера влияния на эти отношения политики украинизации и белорусизации. Проблематика данного исследования является актуальной и для истории русской интеллигенции в целом в период становления тоталитарного режима.

В этом сложнейшем клубке взаимосвязей заключены весьма ценные уроки, к которым отнюдь не поздно обратиться в начале XXI в. Российское славяноведение 1917 — начала 1930-х гг. представляет собой огромный пласт исторических событий и процессов, освоение которых имеет не только сугубо научное значение. Усвоение этого исторического опыта представляет интерес и для современной науки в плане ее рефлексии по поводу академических традиций, их хранителей и разрушителей, и профессиональной этики. Изучение данной темы является весьма важной историко-научной и социально-культурной задачей.

Цель и задачи исследования. Целью диссертационного исследования является реконструкция системы политических, идеологических, теоретико-методологических явлений, процессов и механизмов, определивших эволюцию российского славяноведения 1917 - начала 1930-х гг. в эпоху утверждения тоталитаризма, через анализ судеб академической элиты и научных учреждений в их нераздельности.

Исходя из указанной цели, были поставлены следующие взаимосвязанные задачи, решение которых позволяет заполнить существенную лакуну в истории отечественной гуманитарной науки:

- исследовать реакцию славистов на политические преследования и провозглашение единой общегосударственной идеологии, основанной на принципах классовости и интернационализма;

- изучить материальные условия существования научного сообщества и их влияние на психологическое состояние ученых и возможности профессиональной работы;

- исследовать степень влияния новых методологических концепций (марризм, социологизм) на славистику и отношение к ним представителей данной науки;

- изучить отношение "марксистского" славяноведения к сложившимся славистическим научным школам и их лидерам;

- выявить отношение российской научной элиты к украинским и белорусским славистам и к курсу на "коренизацию" на Украине и в Белоруссии;

- исследовать формы взаимоотношений русских славистов внутри разделенного научного сообщества и их значение для развития европейской славистики.

- проанализировать принципиально изменившиеся взаимоотношения гуманитарной науки и власти в период "советизации" Академии наук, раскрыть содержание партийно-государственной политики и действий руководства Академии наук по отношению к академическим славистическим институциям.

Объектом исследовании является российское славяноведение раннего советского периода (1917 — начало 1930-х гг.).

. Предметом исследования являются основные принципы, тенденции развития славистики, рассмотренные через судьбы ведущих российских славистов - членов Академии наук и ее главных славистических институций.

Хронологические и территориальные рамки диссертационного исследования. Систематическое изучение материала начинается в работе с 1917 г., хотя, по мере необходимости, делаются экскурсы и в более раннюю эпоху. 1917 г. стал отправной точкой радикального переустройства жизни всего общества, что сразу же сказалось на условиях жизни и работы представителей академической элиты. Постепенно этот процесс захватил и институциональные структуры отечественного славяноведения, такие, как Отделение русского языка и словесности Академии наук. К концу 1920-х -началу 1930-х гг. произошло фактическое вытеснение из сферы науки и высшего образования славистической проблематики и прежде всего славянской филологии, служившей основой российского славяноведения все предшествующее время. Прекратилось пополнение рядов академиков славистами, места ушедших занимают специалисты в других областях или партийно-государственные функционеры. Организация в 1931 г. Института славяноведения, просуществовавшего менее трех лет, не затормозила процесса угасания академического славяноведения, тем более что работа Института строилась уже на новых "материалистических" принципах. Вместе с уходом поколения ученых, сформировавшихся и достигших высокого научного положения еще до 1917 г., в начале 1930-х гг. завершился период российского славяноведения, далее, после радикальной советизации всей гуманитарной науки, наступило время собственно советского славяноведения.

Территориальные рамки исследования определены, исходя из места проживания и работы представителей научной элиты: прежде всего это Петроград-Ленинград, где располагались специальные славистические учреждения Академии наук (Отделение русского языка и словесности и Институт славяноведения), а также Москва и некоторые другие города России. Кроме того, в территориальные рамки входят города Украины, Белоруссии и стран, где находилась российская славистическая эмиграция.

Теоретико-методологические основания диссертационного исследования. Решая задачи реконструкции и интерпретации, автор руководствуется системой методологических императивов из арсенала гуманитарных наук, применяя их к конкретному материалу исследования. Методологическую основу диссертации составляют базовые принципы исторического исследования и, прежде всего, принципы научной объективности и историзма, что является гарантий от привнесения в изучаемый период истории отечественного славяноведения с 1917 г. и до его превращения собственно в "советское" славяноведение в начале 1930-х гг. современной системы ценностей, способствует раскрытию мотивации действий представителей научной элиты путем анализа воззрений и

особенностей ее менталитета. Важнейшей предпосылкой проведения исследования послужил отказ от идеологизированного подхода к истории науки, при котором она рассматривалась как постепенное и последовательное освоение в 1920-е г. дореволюционными специалистами марксистской методологии.

Биографический метод является необходимым инструментом в историко-научном, историко-антропологическом исследовании, в котором основным предметом анализа является деятельность ведущих представителей научной элиты страны на протяжении почти двух десятилетий. Применение методов "новой биографической" или "персональной" истории особенно плодотворно при исследовании судьбы, как отдельного ученого, так и целого научного поколения. Данные методы требуют внимания к культурно-историческому контексту, атмосфере эпохи, что дает ключ к объяснению судеб ученых, реконструкции поворотов и обстоятельств их жизненного и научного пути, и предоставляет возможность выявить и уяснить отношение ученых к политическим событиям и даже к их участию или неучастию в общественно-научной деятельности.

Социально-психологический метод необходим при работе с источниками личного происхождения. Наука — чрезвычайно индивидуализированная сфера человеческой деятельности, в ней особенно велика роль человеческого фактора. Переписка — жанр, во многом чрезвычайно субъективный, в котором личность автора, его психологические черты проявляются наиболее ярко (например, письма В.Н. Перетца, Г.А. Ильинского, H.H. Дурново, A.A. Шахматова, В.М. Истрина, А.И. Соболевского). Данные особенности при анализе содержащейся в переписке информации подлежат обязательному учету.

Конкретно-исторический метод исследования позволяет проследить не только крупные изменения, но и многие нюансы в судьбе центров академического славяноведения в период с 1917 по начало 1930-х гг. Еще более он важен при исследовании судеб виднейших представителей этой науки, позволяя раскрыть разнообразные взаимоотношения человека науки с эпохой социальных сдвигов и потрясений.

Сравнительно-исторический метод. Большинство из объектов исследования - представители элиты славяноведения достигли своего высокого научного положения еще в первые годы XX в. Радикальные изменения всех сторон их существования, организации науки, функционирования славяноведения после 1917 г. необходимо требуют самого широкого применения сравнительно-исторического метода.

Системный метод необходим при анализе взаимодействия сложного комплекса, образующего систему: наука, политика, идеология и общество в целом - в период частых и резких перемен во всех названных областях. Изменения в одной из частей системы влекли за собой иногда радикальные трансформации и в других частях системы.

Состояние изученности темы. История довоенного славяноведения долгое время не привлекала историков науки. Проведение в Москве Международного съезда славистов в 1958 г. стимулировало интерес к истории славяноведения. В течение одного десятилетия вышло несколько обзоров, сходных по высказанным там положениям. Особенностью как дореволюционного, так и первого довоенного этапа советского славяноведения объявлялся его исключительно филологический характер, являвшийся "пережитком" ранней стадии этой дисциплины. Важнейшим событием для отечественного славяноведения признавалась Октябрьская революция, позволившая ему встать на "прочный фундамент" марксистско-ленинской методологии. Повторялись штампы, возникшие еще в 1920-е г., о реакционности славянофильских и панславистских концепций, питавших дореволюционное славяноведение. Институт славяноведения в Ленинграде (1931-1934) был исключительно филологическим, не смог порвать с "буржуазным" славяноведением или не сумел организовать комплексного изучения предмета, в чем и состояла причина его закрытия.

Среди обзорных работ имеются однако и статьи, в которых проявилось более глубокое отношение к действительной ситуации в славяноведении 1920-1930-х гг. Отмечались успехи дореволюционной науки, высоко оценивалась деятельность ее представителей и в 1920-е гг., сообщалось, что Институт славяноведения был ориентирован на изучение комплекса славистических дисциплин. Откровенно сообщалось о гонениях на славистику в 1930-е гг. как на реакционную "лженауку" (С.Б. Бернштейн "Советской славянской филологии 50 лет").

Вторую половину 1970-х гг. можно считать временем, когда появились первые попытки обратиться к более детальному изучению довоенного периода в истории советского славяноведения. Однако опубликованные работы, несмотря даже на обращение к архивным источникам, также носили преимущественно обзорный характер. Тем не менее, статья К.И. Логачева "Советское славяноведение до середины 1930-х гг." стала заметным явлением. Сверхзадачей Логачева было, по нашему мнению, найти в деятельности славистических подразделений Академии наук периода 1920-х - начала 1930-х гг. моменты, сближающие "старое" и "новое" славяноведение, а не указывающие на их неизбежную "борьбу", доказать появление уже в этот период комплексного подхода к славистической проблематике. Такая постановка проблемы на фоне всей предшествующей критики указанного периода славяноведения имела в конце 1970-х гг. свое оправдание. Статья К.И. Логачева и особенно его неопубликованная диссертация стали первым серьезным шагом в исследовании истории отечественного славяноведения довоенного периода.

Начало 1980-х гг. ознаменовалось появлением статьи В.А. Дьякова "О некоторых аспектах развития славистики в 1918 - 1939 годах", поставившей историю довоенного советского славяноведения в широкий контекст

развития славяноведения в Европе и прежде всего в славянских странах. Дабы по возможности снять со славяноведения закрепившееся в историографии представление о его политико-методологической реакционности, которое могло отодвинуть необходимость его исследования в область неактуальных изучений, было декларировано утверждение об освоении и усвоении представителями дореволюционной науки марксистской идеологии и методологии, что априори считалось важнейшим достижением славяноведения интересующего нас периода.

Тогда же, в начале 1980-х гг., делались первые попытки определить новые направления в славяноведении послереволюционного периода, возникавшие вне рамок Академии и отходившие от традиционного филологического понимания предмета. К таковым следует отнести прежде всего статью А.Н. Горяинова "Советская славистика 1920-1930-х гг.", исследователь представил подробный обзор трудов ученых-политэмигрантов и публикаций документов, посвященных в основном проблематике Нового и новейшего времени, истории рабочего и коммунистического движения.

Работы 1980-х гг. о славистике довоенного периода касались в основном ее функционирования в университетах. В статье "О подготовке славистических кадров в Ленинградском университете" А.Н. Горяинов отмечал, что в 1922—1924 гг. качество преподавания славистических дисциплин оставляло желать лучшего. В водовороте беспрерывного реформирования университета преподавание славистических дисциплин периодически получало институциональное оформление на различных кафедрах и факультетах. В статье "Из истории университетской славистики в первое десятилетие советской власти" тот же исследователь представил обзор деятельности провинциальных университетских центров России (Саратов, Воронеж, Пермь, Томск, Иркутск, Владивосток), а также Белоруссии (Минск) и пришел к выводу, что в соответствии с традициями русского дореволюционного славяноведения преподавались главным образом филологические дисциплины.

Самую серьезную попытку наладить основательное преподавание славистических дисциплин в 1920-е гг. в высших учебных заведениях страны А.Н. Горяинов осветил в статьях "Славяноведение в Московском университете (1917-1927): из истории преподавания славистических дисциплин и организации Цикла южных и западных славян" и "Цикл южных и западных славян МГУ (1927-1930)". Ведущей фигурой в указанных процессах являлся А.М. Селищев, подготовивший в 1926 г. "Проект учреждения Института славяноведения", в котором предполагалось развернуть изучение языков, этнографии, истории, культуры славянских народов, издание научных и научно-популярных трудов, документов, создание специального журнала. Проект, однако, поддержки не встретил, но его обсуждение стало подготовкой к организации специального цикла южных и западных славян. А.Н. Горяинов подробно рассмотрел борьбу

Селшцева за преобразование цикла в самостоятельное отделение славяноведения. Однако, работа по развертыванию славистического образования столкнулась с активным вмешательством в преподавание студентов-активистов, выражавших серьезную озабоченность недостатком "преподавателей-марксистов". К тому же Наркомат иностранных дел утратил интерес к славистам, в студенческой прессе развернулась кампания против производства "лишних людей", совпавшая с общегосударственной кампанией, направленной на сокращение сроков обучения в высших учебных заведениях и подготовку "узких" специалистов. Летом 1929 г. цикл южных и западных славян исчез из структуры факультета.

В конце 1980-х гг. К.И. Логачев вновь выступил с исследованием в области истории славяноведения. В статье "Славистика в Петроградском-Ленинградском университете в годы советской власти" он взял на себя труд обозреть историю данной дисциплины от 1917 до середины 1980-х гг. Логачев отмечал, что с первых послереволюционных лет в славяноведении развернулась борьба за утверждение марксизма в качестве общеметодологической основы, которая проходила не без определенных "издержек". Зачастую "стремление вскрыть общие закономерности исторических, историко-культурных и языковых процессов" вело к "игнорированию специфики развития отдельных этнокультурных общностей (в том числе славянской)". Характерной особенностью Института славяноведения исследователь полагал стремление осуществить на новой методологической основе переход от "филологичности" к обладающей внутренним единством многодисциплинарности.

В конце 1980-х гг. была успешно завершена работа по созданию биобиблиографического словаря "Славяноведение в СССР" (New York, 1993), сама подготовка которого отмечалась в печати как важнейшее Предприятие в области изучения истории славистики. Словарь фактически зафиксировал состояние отечественного славяноведения на период конца советской эпохи (1988 г.). Издание открывает "Краткий обзор основных этапов истории советского славяноведения". В его первом разделе первоначальному этапу советского славяноведения, который определен рамками 1917-1941 гг., периоду 1917- по начало 1930-х гг. отведено менее двух страниц. Здесь присутствуют традиционные положения об отрицательном отношении советской общественности к изучению славянства, указывается на материальные и иные трудности первых лет советской власти. Повторяется присущее всей советской историографии положение о постепенно осваивавших марксистскую методологию дореволюционных специалистах. Вместе с тем особо подчеркиваются "издержки" формирования советского славяноведения, предвзято негативное отношение к ученым старой школы. Отмечено и серьезное отрицательное влияние "разгула" политических репрессий 1930-х гг. на развитие славяноведения. В разделах, посвященных таким дисциплинам

славистического комплекса, как история, культура и искусство, литература изложение начинается только с 1930-х гг. Исключение составляет раздел "Развитие славянского языкознания". Славянская филология и прежде всего славянское языкознание как до революции, так и в 1920-е гг. являлась основой славяноведения, ее представители и по научному уровню, и по своей численности превосходили остальных славяноведов.

Только постепенное ослабление с конца 1980-х, а вскоре и полная ликвидация государственно-идеологического контроля позволили приступить к восстановлению целостной картины советского славяноведения довоенного периода. Появилась возможность изучения таких ранее болезненных вопросов, как репрессии по отношению к ученым-славистам и самой науке. Первым опытом обращения к данной теме можно считать статью-эссе старейшего филолога-слависта страны С.Б. Бернштейна, бывшего непосредственным свидетелем описанных им событий, "Трагические страницы из истории славянской филологии (30-е годы XX века)". Впервые Бернштейн, основываясь на личных беседах с учеными, привлекавшимися в начале 1930-х гг. по "Делу славистов", открыто поведал об этой трагической странице в истории отечественного славяноведения, он обратил внимание и на особый "антиславянский характер" допросов, когда следователи проводили параллели между славянской филологией и фашизмом.

Также к первым опытам подхода к теме преследований отечественных славистов можно отнести и статью А.Н. Горяинова "Славяноведы - жертвы репрессий 1920-х - 1940-х гг. Некоторые неизвестные страницы из истории советской науки", в которой автор попытался собрать и систематизировать всю известную к концу 1980-х гг. информацию по названной теме. Обращаясь к "Делу славистов", Горяинов оперирует в основном данными из воспоминаний С.Б. Бернштейна. Разработка темы репрессий славистов и славяноведения как науки была продолжена другими исследователями. Были опубликованы и проанализированы хранившиеся в архиве бывшего КГБ СССР отдельные документы, относящиеся к "Делу славистов" 1933— 1934 гг. Ф.Д. Ашнин и В.М. Алпатов опубликовали специальное исследование "Дело славистов": 30-е годы" (1994). Ученым удалось на основании архивных документов по сфабрикованному делу так называемой "Российской национальной партии" раскрыть все нюансы дела, выявить все жертвы, проследить их судьбы после приговора.

С начала 1990-х гт. в поле зрения ученых оказался также анализ взаимоотношений славяноведения как области научного знания с государством в плоскости идеолого-методологической. Появились исследования обобщающего характера, охватывавшие историю славяноведения целого периода как в формате статей, так и монографические. К последним относится книга Е.П. Аксеновой "Очерки из истории отечественного славяноведения. 1930-е годы" (2000), где впервые на

основе архивных документов показана деятельность немногочисленных славистических институций, возникших в СССР в 1930-е гг. в МИФ ЛИ и ЛИФЛИ, борьба ведущих советских славистов и прежде всего академика Н.С. Державина за возрождение славяноведения, практически ликвидированного в стенах АН СССР.

Внимание исследователей стали привлекать фи1уры прежде всего видных славистов 1920-х гг., на жизнь и деятельность которых условия советского периода повлияли самым негативным образом. Некоторым эпизодам из жизни академика Е.Ф. Карского посвящена статья М.Ю. Досталь «Е.Ф. Карский в годы "советизации" Академии наук», где подробно описываются итоги нескольких командировок Карского в славянские страны. В отчете 1926 г. Карский позволил себе весьма нелестно отозваться о политике белорусизации, проводившейся властями Белоруссии, усматривая в ней черты местного шовинизма. Такая позиция ученого вызывала раздражение властей, и он удостоился фельетона М.Е. Кольцова "И академик, и герой", помещенного в "Правде".

Обратило на себя внимание исследователей и эпистолярное наследие славистов. На основании публикации и анализа их переписки были предприняты попытки взглянуть на судьбы славяноведения глазами ученых того времени. Е.П. Аксенова выполнила свое исследование "Судьбы советского славяноведения первой половины 1930-х гг. в письмах отечественных славистов", опираясь на материалы эпистолярного наследия ГА. Ильинского, Н.С. Державина и Б.М. Ляпунова, опубликованные ранее в том числе и диссертантом. Автор отмечает, что в письмах проступает яркая индивидуальность ученых: Ильинский - бескомпромиссен, Ляпунов склонен к "более терпимому восприятию действительности", а Державин -приспособленец. При этом Аксенова указывает на качество, их объединявшее, — стремление возвысить науку, которая являлась делом всей их жизни!

Была открыта тема русской славистической эмиграции и ее общения с коллегами, оставшимися на родине. Так, статья М.Ю. Досталь "Российские слависты-эмигранты в Братиславе" посвящена истории пребывания в Братиславе и в целом в Чехословакии трех представителей разных поколений русской научной эмиграции: историка ЕЛО. Перфецкого, филологов В.А. Погорелова и A.B. Исаченко. Все они достигли прочного положения в университете и активно занимались исследовательской работой. Тем не менее, и Перфецкий, и Исаченко были готовы вернуться из эмиграции, о чем свидетельствовали их письма коллегам на родину. Исследовательница приходит к обоснованному выводу о том, что названные ученые внесли существенный вклад в развитие славистики в Словакии. А.Н. Горяинов и М.Ю. Досталь в статье "А.Л. Петров и его научные славистические поездки 1920-х гг. Из писем и документов русских и чешских архивов" обратились к письмам известного слависта, относящимся

в основном к его пребыванию в Чехословакии. Активная научная деятельность Петрова, его научные поездки в "Подкарпатскую Русь" и издание книг финансировались чешским правительством. Ученый до конца жизни сохранял советское гражданство. Исследователи отмечают, что кончина Петрова в Праге в январе 1932 г. вызвала неожиданно большой отклик в советской печати. Покойный был отнесен к "строителям советской культуры", ему даже приписали звание академика АН СССР. В предисловии к публикации отмечается критическое отношение Петрова к Советской России, при этом утверждается, что он мечтал о возвращении на родину.

Последнее пятилетие отмечено началом исследования истории славяноведческих центров 1920-х и начала 1930-х гг., таких, как Отделение русского языка и словесности Академии наук и Институт славяноведения в Ленинграде. В уже упоминавшейся монографии Е.П. Аксеновой Институту посвящен отдельный очерк, где подробно излагаются и анализируются положения программных выступлений директора Института Н.С. Державина, методологической основой которых являлся марксизм-ленинизм, толкуемый в духе социологизма и марризма, и комплексный подход к изучению славянства с уклоном в новейшую историю. В очерке представлена проблематика докладов и научных планов за все годы существования данного учреждения. Институту удалось издать всего два тома "Трудов", к рассмотрению их состава автор подошел с особым вниманием, приводя достаточно противоречивые отзывы современников. Аксенова справедливо заключает, что, несмотря на непродолжительное существование, Институту удалось заложить основы советского славяноведения, получившие развитие уже в послевоенный период.

Анализ резких колебаний в оценке советской историографией крупных славистических школ прошлого, судеб школ, продолживших существование и в новых условиях, также нашел отражение в работах по истории славяноведения.

Возник и интерес к проблеме взаимоотношения русских славистов с их украинскими и белорусскими коллегами. Однако он ограничился в основном публикацией переписки (зачастую одной и той же) некоторых видных ученых-гуманитариев. В 1996 г. на Украине вышли одновременно две публикации переписки М.С. Грушевского с A.A. Шахматовым, подготовленные И. Пасько и В.И. Макарововым. В первой приведены только письма Грушевского своему адресату, во второй - обоюдная переписка. Другие публикации документов касаются вопроса поддержки русской академической элитой гонимых украинских ученых в период до 1917 г. Практически одновременно (в 1997 и 1998 гг.) в России появились две публикации, относящиеся к истории ареста и ссылки Грушевского: A.A. Варлыго и П. Елецкого. В них воспроизведены одни и те же документы. Однако, в публикации Елецкого приведено, кроме совпадающих, еще значительное число документов, и она превосходит публикацию Варлыго и

по объему, и по разносторонности комментария.

К настоящему времени сделаны только первые шаги в подходе к теме взаимоотношений русских, украинских и белорусских славистов в период активно проводившейся в 1920-е гг. политики национального строительства. Статья Г. Цыхуна "Институт белорусской культуры (Инбелкульт) и начало белорусской славистики" посвящена репрессиям против гуманитарной интеллигенции Белоруссии, начавшимся в конце 1920-х гг. Ученый отмечал, что в результате этих процессов большинство национальных ученых были уничтожены, а славистические исследования свернуты. Основное внимание исследователь обращает на процессы становления и кодификации белорусского языка, а также на вопрос о положении белорусского языка в славянском языковом пространстве — проблемы, вызвавшие серьезные дискуссии прежде всего между крупнейшими русскими славистами и молодыми белорусскими учеными. Русские ученые (в том числе Е.Ф. Карский, основоположник академической белорусистики) усматривали у белорусских ученых намеренное отталкивание белорусского языка от русского. Дискуссия происходила на волне кампании белорусизации и была основательно замешана на политике, которая оказывала очень серьезное воздействие на лингвистические взгляды белорусских ученых.

Принципиальное изменение ситуации с изучением славистической проблематики в отечественной науке способствовало тому, что на заседаниях Международной комиссии по ■ истории славистики при Международном комитете славистов стали заслушиваться доклады, посвященные истории славяноведения в СССР. Однако весьма показательно, что на трех проведенных Комиссией конференциях только пять выступлений касались довоенного периода советской славистики.

Анализ литературы, посвященной истории отечественного славяноведения довоенного периода, показывает, что в его истории отчетливо выделяются два периода. Первый - 1917 - начало 1930-х гг., второй - с начала 1930-х до начала Второй мировой войны. Что касается оценки положения, сложившегося в славяноведении в 1930-е гг., то проведенный анализ демонстрирует достаточное единодушие исследователей. Реформы высшего образования конца 1920-х гг. привели к ликвидации подготовки славистов, прекратились публикации, прежде всего по славянскому языкознанию. И если в начале 1930-х гг., с одной стороны, была предпринята попытка заложить основы советского славяноведения, то с другой, — условия для его развития до конца десятилетия отсутствовали. На славяноведение наклеивался ярлык науки, враждебной советскому строю.

Мнения же исследователей в отношении периода с 1917 по начало 1930-х гг. весьма разнятся. Нет согласия в том, какое славяноведение занимало в это время ведущее положение. У большинства ученых нет сомнения, что таковым являлось академическое, в основном филологическое славяноведение, но одно время выдвигалось предположение о значительной

роли нового славяноведения, представленного в основном коммунистами-политэмигрантами из славянских стран, партийными функционерами, занимавшимися новой и новейшей историей. При этом отмечалось, что сами коммунисты-политэмигранты к славяноведам себя не причисляли. Такое противоречие в немалой степени проистекает из различного понимания исследователями предмета славяноведения в 1920-е гг.

В советском славяноведении ехце на раннем этапе его становления было сформулировано достаточно схематичное положение, решительно противопоставлявшее славистов дореволюционных и советских по методологическим основам их исследований. Поскольку славяноведение первого послереволюционного пятнадцатилетия долгое время не являлось предметом специального исследования, то те, кто следовал подобной схеме, по-видимому, не ставили вопрос о том, к славяноведеншо какого типа относить славистов, продолжавших активно работать и в 1920-е гг. В дальнейшем было предложено считать, что названная группа славистов активно овладевала марксистско-ленинской методологией. При этом отмечалось, что для подобной перестройки мировоззрения славистам понадобилось время. Конкретные исследования показали, однако, что поиск славистов старшего поколения, овладевших или овладевавших марксистской методологией, можно считать безуспешным. Среди сколько-нибудь заметных фигур называется только Н.С. Державин.

Между тем в некоторых исследованиях констатируется достаточно успешное развитие славяноведения в традиционной для того времени форме славянской филологии, причем силами ученых, достигших высокого положения в науке еще до революции, и некоторых их учеников. О положении же славянской филологии в 1920-е гг. в Московском университете говорится как о ее "расцвете". Вместе с тем отмечается, что количество славистов, вошедших в науку до 1917 г. и продолжавших свою деятельность к началу 1930-х гг., сократилось на две трети.

У исследователей, стремившихся дать обобщающую характеристику состояния славяноведения после 1917 г., сформировались две противоположные оценки. Практически одновременно было высказано два противоположных суждения. Как отмечала Л.П. Лаптева в работе 1987 г. "К вопросу об основных этапах развития отечественного славяноведения (1835 — 1985)", "крайне тяжелое положение Советской республики и некоторые другие обстоятельства отнюдь не способствовали развитию науки". Другое мнение, высказанное в 1988 г. в коллективном труде "Славяноведение в дореволюционной России. Изучение южных и западных славян", опиралось на предположение о существовании еще в дореволюционный период "марксистского направления", "без которого немыслимо было бы ни сравнительно быстрое становление советской славистики в 20 — 30-е, ни ее впечатляющие успехи в 40 — 50-е годы нашего столетия". Автор первого положения в еще более резкой форме повторила свой тезис в новейшей

работе 2005 г. "История славяноведения в России в XIX веке": "После Октябрьской революции 1917 г. славяноведение как отрасль гуманитарных наук было по существу ликвидировано: учреждения, в которых оно культивировалось, были закрыты, многие слависты ушли в эмиграцию, а оставшиеся в России были репрессированы, погибли в лагерях и тюрьмах или от голода и лишений. Упадок славяноведения в России продолжался до конца Великой Отечественной войны".

Столь противоречивые суждения и анализ историографии в целом свидетельствуют о том, что до настоящего времени вне поля зрения науки остаются судьбы основной части профессионального сообщества славяноведов, сосредоточенного к моменту прихода новой советской эпохи в стенах Академии наук. Осмысление судеб научной элиты является определяющим фактором для понимания переходного периода (1917 -начала 1930 гг.) в истории отечественного славяноведения, когда, как подчеркивается в исследованиях, собственно советское славяноведение во второй половине 1920-х гг. было представлено коммунистами-политэмигрантами, а в Академии наук советское славяноведение стало формироваться только в начале 1930-х гг. Поэтому естественно предположить, что в рамках советской системы довольно длительное время продолжало существование традиционное российское славяноведение, центром которого оставалось, как и в дореволюционный период, Отделение русского языка и словесности Академии наук, а в начале 1930-х гг. роль академического центра уже советского славяноведения попытался взять на себя Институт славяноведения в Ленинграде.

Источниковая база сформировалась на основе изучения архивных материалов — эпистолярного наследия, дневников, воспоминаний, монографий, научных докладов, протоколов заседаний научных учреждений, планов исследовательских работ, а также новейших публикаций партийно-государственных документов и материалов карательных органов.

Основным источником настоящего исследования послужила переписка более 60 отечественных ученых-славистов, а также их коллег-гуманитариев. Из них академиками и членами-корреспондентами в интересующий нас период являлись 38 человек (16 из них умерли до 1935 г.): В.П. Бузескул, В.И. Вернадский, К.Я. Грот, М.С. Грушевский, Н.С. Державин, H.H. Дурново, И.Е. Евсеев, С.А. Жебелев, Д.К. Зеленин, Г.А. Ильинский, В.М. Истрин, Н.М. Каринский, Ё.Ф. Карский, Н.П. Кондаков, П.А. Лавров, Н.П. Лихачев, Б.М. Ляпунов, Н.Я. Марр, Н.К. Никольский, В.Н. Перетц, A.M. Селищев, А.И. Соболевский, М.Н. Сперанский, А.И. Томсон, М.Р. Фасмер, В.А. Францев, A.A. Шахматов и др. Остальные 26 или уже состояли, или в будущем стали профессорами ведущих отечественных университетов (С.А. Бугославский, П.Г. Богатырев, Б.М. Эйхенбаум, А.Н. Ясинский, А.И. Яцимирский и др.) и зарубежных университетов (Г.В. Вернадский, Е. Д. Перфецкий, М.Г. Попруженко, Н.С. Трубецкой, P.O.

Якобсон и др.); четверо достигли высокого положения в составе АН СССР (В.П. Адрианова-Перетц, С.Д. Балухатый, Н.К. Гудзий, В.М. Жирмунский).

Практически вся анализируемая в диссертации переписка находится, за редким исключением, в архивохранилищах. В диссертации использованы материалы 43 фондов (187 дел), хранящихся в архивах и рукописных отделах библиотек Санкт-Петербурга (Санкт-Петербургский филиал архива РАН, Институт русской литературы (Пушкинский Дом) РАН, Российская национальная библиотека, Центральный государственный архив Санкт-Петербурга) и Москвы (Российский государственный архив литературы и искусства, Архив РАН, Российская государственная библиотека).

Письма отдельных ученых, как в количественном отношении, так и в плане информативности очень разнятся. Датировка писем почти всегда не совсем точна - смешанное употребление старого и нового календарных стилей многие ученые сохраняли до конца рассматриваемого периода. В переписке встречаются лакуны, вызванные как плохой сохранностью документов, так и явным уничтожением их самими учеными или изъятием карательными органами. Не сохранились или сохранились частично архивные фонды репрессированных ученых. Работа с перепиской данного времени имеет дополнительные трудности, связанные с материальными носителями информации. Качество бумаги и чернил зачастую не выдерживает никакой критики, поэтому часть текстов полностью или частично не поддается расшифровке. Употребление цветных, в частности, красных и зеленых чернил, сажи или карандашей также затрудняет понимание текста. Отдельные письма пострадали от влаги, и текст полностью размыт, иногда чернила просачивались сквозь бумагу, делая практически нечитаемой оборотную сторону листа и даже следующую страницу, на которой отпечатался текст.

Эпистолярное наследие крупных филологов и историков является важнейшим источником для историографических исследований самого разного типа. О тех возможностях, которые предоставляет изучение эпистолярного наследия, можно судить на примере выдающегося русского ученого Н.С. Трубецкого. "Именно здесь, - отметил В.Н. Топоров, - более всего обнаруживаются человеческие качества их автора — через биографические данные, содержание писем, сами слова, интонации, почти нулевые знаки, т.е. через все то, что составляет человеческий стиль личности". Переписка ученых избранного нами периода и крута - бесценный источник для раскрытия почти всех сторон их жизни и деятельности -обладает своими, отличными от предшествующего этапа, особенностями. В государстве, где официально провозглашенной формой правления была диктатура, для многих ученых только личная переписка с близкими по убеждениям людьми, а также с коллегами, хотя и не разделявшими их взглядов, но входившими в единое научное сообщество (связанное профессиональными и служебными интересами или отношениями учителя с

учениками), оставалась единственным пространством для свободного выражения собственных мыслей.

Только в переписке можно найти откровенные суждения по политическим вопросам, понять действительное отношение ученых к "реформам" в области науки, к новым идеологическим и методологическим фетишам, предписанным властями для обязательного освоения. Письма людей, представлявших элиту русского славяноведения, отличаются широтой мысли, сочетают толерантность и принципиальность, вместе с тем в них проявляется иногда и резкость в суждениях. Высказывавшиеся ими мнения, естественно, несли на себе печать субъективности, но тем полнее наши представления об ученых, крайне болезненно воспринимавших деградацию науки. Именно переписка предоставляет возможность показать, какие действия нового политического режима и условия социалистического быта влияли на мироощущение виднейших представителей науки. Введение в оборот большого количества цитат из переписки позволяет услышать голоса самих участников событий, уходившего со сцены поколения ученых -носителей академических традиций - и проследить перипетии их судеб, которые являются неотъемлемой частью коренного преобразования отечественной гуманитарной науки.

Близким по характеру к эпистолярным источникам являются дневники и воспоминания, среди них - неопубликованный дневник Е.П. Казанович "Записки о виденном и слышанном", мемуарная записка К.Я. Грота "Мой взгляд на переживаемую эпоху" (1930), мемуарные вкрапления в дневниковых записях С.Б. Бернштейна, дневник В.И. Вернадского, содержащий ценные сведения об организации Украинской Академии наук и взаимоотношениях украинских и русских ученых.

В диссертации использованы и такие архивные источники, как: неопубликованные монографии и материалы к ним, научные доклады, программы несостоявшихся курсов, отзывы о работах, записки. Среди них - посвященный истории славяноведения раздел в книге В.П. Бузескула "Всеобщая история и ее исследователи в России в XIX и начале XX века. Часть III", а также незаконченная монография Н.С. Державина "Русское славяноведение (Введение в славянскую филологию)".

Сопоставительная картина состояния славяноведения в России и новых славянских государствах представлена в докладе П.А. Лаврова "О современном состоянии славяноведения", произнесенном при возобновлении в 1925 г. деятельности Славянской комиссии Академии наук. Попытка осмысления истории славяноведения и роли ее "патриарха", данная с позиций нового "марксистского" славяноведения, содержится в докладе В.Н. Кораблева "Славяноведение на службе самодержавия (из деятельности академика В.И. Ламанского") (1933). В докладе Н.С. Державина "Академик Владимир Иванович Ламанский в истории русского славяноведения и наша современность (1833—1914). К 30-летней гг.щине со дня смерти"

представлена радикальная переоценка крупнейшей фигуры дореволюционного славяноведения в сторону апологетики.

Дополнительный материал по вопросу об отношении к методологическим новациям, внедрению в гуманитарную науку и, в частности, в славяноведение марксизма в вульгаризированной форме, типичной для 1920-х гг., предоставляют такие вышедшие из-под пера Державина тексты, как: доклад на диспуте 1927 г. с представителями формальной школы "Что такое метод в науке"; "Возражения по докладу С.И. Ковалева" - дискуссия внутри лагеря сторонников марризма; отзывы-рекомендации к печати работ В.Н. Кораблева "Славянские письма" и "Славяноведение на службе самодержавия" и др.

Развернутую характеристику научных достижений H.H. Дурново содержат две неопубликованные рекомендации коллег-академиков, представленные в 1929 г. для так и не состоявшегося избрания ученого в действительные члены АН СССР. В записках имеются интересные наблюдения над общим состоянием изучения славянской филологии. В них отмечены серьезные утраты, понесенные данной отраслью науки в предшествующие десятилетия.

Особую группу источников составляют протоколы заседаний и приложения к ним Отделения русского языка и словесности, Отделения гуманитарных наук (ОГН), Отделения общественных наук (ООН), а также протоколы заседаний Института славяноведения и производственные планы научной и издательской деятельности. Исследование протоколов ОРЯС позволяет проследить поддержку Академией участников Семинария В.Н. Псретца. Среди материалов Канцелярии ОРЯС помещены и протоколы заседаний Славянской комиссии Академии, отражающие научную проблематику, интересовавшую славистическую элиту в 1920-е гг.

Анализ протоколов ОГН и ООН несмотря на то, что их подробность оставляет желать лучшего, а в приложениях к протоколам очевидны утраты многих документов, предоставляет возможность проследить историю организации Института славяноведения в контексте формирования гуманитарных институтов Академии, и неудачную борьбу академиков-славистов за создание такого Института, который соответствовал бы традиционному представлению о славистике. Воссоздать облик Института славяноведения, сложившегося в результате победы нового "марксистского" славяноведения, позволяют как документы ОГН и ООН, так и комплекс документов, образовавшихся уже в результате деятельности самого Ипслава.

Привлечение в работе документов высоких партийно-государственных инстанций дает дополнительные возможности для понимания процессов, происходивших в гуманитарной науке и, в частности, в славяноведении. В этом отношении особенно ценны опубликованные решения и постановления Политбюро, касающиеся Академии наук. Другой государственной структурой, имевшей особое влияние на жизнь и

деятельность научного сообщества, являлись органы госбезопасности. В диссертации использованы опубликованные, документы ОГПУ-НКВД (протоколы, аналитические записки, донесения секретных сотрудников, показания арестованных и осужденных), касающиеся судеб как отдельных ученых (H.H. Дурново, М.С. Грушевский и др.), так и "Академического дела", и "Дела славистов". Круг используемых источников позволяет представить изучаемые проблемы в контексте истории Академии наук.

Научная новизна заключается в постановке проблем, которые ранее не выступали предметом специального изучения, в системном анализе их взаимосвязей, в рассмотрении этих проблем в общем контексте исторического развития и развития гуманитарной науки. Это позволило определить место и роль российского академического славяноведения 1917 -начала 1930-х гг. в истории данной науки, реконструировать систему политических, идеологических, теоретико-методологических явлений, процессов и механизмов, определивших его эволюцию в эпоху утверждения тоталитаризма.

Проведенный анализ историографии изучения истории славяноведения периода 1917 - начала 1930-х гг. позволил диссертанту сделать вывод о том, что в ней разрабатываются отдельные вопросы и локальные аспекты. Определяющие же факторы для понимания переходного периода в истории отечественного славяноведения (продолжительное существование традиционного российского славяноведения в рамках советской системы), а именно судьбы славистической элиты и учреждений Академии наук в их взаимосвязи не становились предметом специального исследования. Важнейшим условием для изучения поставленной проблемы послужил отказ от идеологизированной парадигмы истории славистики, рассматривавшей ее как постепенное и последовательное освоение дореволюционными специалистами в 1920-е гг. марксистской методологии.

Впервые в научный оборот вводится обширный корпус неопубликованных материалов из архивов Санкт-Петербурга и Москвы: практически вся работа выполнена на архивных источниках. На источниковом уровне новацией стало особое внимание к анализу эпистолярного наследия ученых-славистов, имеющего принципиально важное значение для раскрытия изучаемой проблематики. Введение данного архивного комплекса позволило впервые представить в динамике процессы, происходившие в отечественном академическом славяноведении. Среди них выявлено и охарактеризовано диссертантом с высокой степенью точности отношение академической элиты:

- к радикальным изменениям в научной и политической жизни страны;

- к идеологизированным методологическим построениям в славистике и гуманитарных науках в целом (марризм, социологизм и т.д.);

- к уничтожению славистических структур Академии наук;

- к влиянию политики украинизации и белорусизации на славистические

исследования.

В диссертации впервые изучены:

- история борьбы ведущих ученых-славистов с частью руководства Академии, лояльно настроенного к политике властей, за сохранение академических традиций;

- соотношение профессионального и морального сопротивления, компромисса и конформизма научного сообщества;

выявлено морально-психологичсское состояние виднейших гуманитариев-славистов;

- изучена степень адаптации сформировавшегося до революции поколения славистов к новым социальным условиям.

Диссертация представляет собой первое комплексное исследование профессиональной и частной сторон жизни и деятельности российских славистов в период становления тоталитарного режима, выполненное в соответствии с принципами персональной истории как направления новой интеллектуальной истории.

Отличительной чертой диссертации является широкое использование биографического и социально-психологического методов, позволяющих в должной мере оценить личностное начало в истории славяноведения.

Проведенное исследование позволило воссоздать коллективную биографию целого поколения российских славистов в историко-научном и политико-идеологическом контексте эпохи. Оно открывает пути для нового направления в изучении истории академической гуманитаристики, в особенности для периода радикальной смены научных парадигм (1917 — начала 1930-х гг.).

Практическая значимость исследования и апробация его результатов. Положения диссертации могут быть использованы в обобщающих трудах и учебных курсах по истории славяноведения, истории культуры России, Украины и Белоруссии, а также по истории Академий наук названных стран. Проведенное исследование предоставляет документальную базу для написания биографий выдающихся отечественных славистов.

Исследовательский проект по теме диссертации был поддержан РГНФ в 2003 г., сделано 10 докладов на международных конференциях: «Перелом в довоенном советском славяноведении. Идеолого-теоретические аспекты» (Урбипо, Италия, 1992, опубликован); «Наука и власть: проблемы русской славистики 20-30-х гг.» (Сэнт-Эндрюс, Великобритания, 1997, без публикации); «Влияние идеологии на изучение литературы русского средневековья в советскую эпоху» (Стара Лесна, Словакия, 1997, опубликован); «Элита русской славистики в условиях установления тоталитарного режима (20-е - нач. 30-х гг.)» (Москва, 1999, без публикации); «М.С. Грушевский и русская академическая наука» (Одесса, Украина, 1999, опубликован); «Русские слависты-эмигранты и их контакты 20-х гг. с

коллегами, оставшимися на родине (по материалам переписки)» (Торунь, Польша, 2000, опубликован); «Отделение русского языка и словесности Российской Академии наук (конец 1910-х — 1920-е годы)» (Париж, Франция, 2001, опубликован); «В.Н. Перетц - судьба ученого» (Воронеж, 2003, опубликован); «Украинские и белорусские ученые 1920-х гг. глазами русских коллег-современников и в постсоветской оптике» (Москва, 2004, в печати, 1 а.л.); «А.И. Соболевский: штрихи к портрету» (С.-Петербург, 2004, в печати, 0,7 а.л.). Выводы диссертации изложены в опубликованной монографии и статьях (см. список работ). Диссертация обсуждена на заседании Отдела восточного славянства Института славяноведения РАН.

Структура исследования. Изложение материала в диссертации строится по проблемно-хронологическому принципу. Исследование состоит из введения, четырех частей, включающих десять глав, заключения, систематизированного списка архивных фондов и дел и библиографии. Часть глав разделена на параграфы.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ И ВЫВОДЫ ИССЛЕДОВАНИЯ

Во введении обоснован выбор темы и ее актуальность, определены цели и задачи настоящего исследования, обозначены его методологические основы, научная новизна, хронологические рамки, всесторонне освещена историографическая ситуация с изучением истории российского академического славяноведения, его институций и судеб ученых, составлявших его элиту, дана развернутая характеристика источниковой базы работы.

В первой части диссертации - "Первый советский опыт академической элиты" — изучены реакция ученых на политику властей в разных сферах общественной и экономической жизни государства, деятельность ученых по спасению и сохранению культурного наследия и первые шаги по восстановлению научной работы. В первой главе -"Научное сообщество в его отношении к политике и идеологии" -проанализирована реакция научного сообщества на политические изменения, происшедшие в России в октябре 1917 г. Письма ученых, переполненные ощущением катастрофы, постигшей Россию, свидетельствуют о том, что первые же действия советской власти произвели на представителей академической элиты негативное впечатление. Им пришлось столкнуться с невиданными до того формами репрессий, арестами по классовому принципу, концентрационными лагерями, расстрелами заложников. Можно с уверенностью предположить, что психологическое воздействие арестов выражалось в подавлении воли и внушало постоянный страх перед властями. Некоторые из тех, кто оказывался в результате военных действий на территориях, занятых белыми армиями, предпочитали более не испытывать судьбу и выбирали эмиграцию. Мы полагаем, что

сверхлояльное отношение к властям такого видного деятеля Академии наук, как С.Ф. Ольденбург, может отчасти объясняться и тем шоком, который ученый испытал в период своего заложничества. Но другие ученые, проведшие не один месяц в заключении или ссылке, только укреплялись в своем молчаливом неприятии новой политической системы. В столь трагичных обстоятельствах ярко проявилась одна из лучших академических традиций солидарности научного сообщества — ходатайствовать перед властями за гонимых сочленов.

Представители славистической элиты очень серьезно относились к своему долгу хранителей культурных ценностей России, к долгу служения просвещению. Поэтому, не имея иногда возможности продолжать исследования по привычной для себя проблематике, ученые-слависты искали новые темы для занятий, а также и новые формы реализации своих изысканий. Они участвовали в организации высших учебных заведений, возрождали старые научные общества и создавали новые.

Активная политика властей по внедрению "марксистских" основ в высшую школу и науку вела к резкому размежеванию внутри научного сообщества на приверженцев академических традиций и сторонников новых политико-идеологических концепций. В этом противостоянии представители традиционного славяноведения, безусловно, проигрывали, последовало вытеснение высокопрофессиональных научных кадров из университетов и научно-исследовательских институтов. Однако привлеченные нами источники свидетельствуют и о том, что никакие гонения не могли заставить ученых-славистов отказаться от исследовательской работы, которая для них превратилась в смысл существования.

Во второй главе — "Материальные условия существования научного сообщества" - изучено влияние экономической составляющей военного коммунизма, нэпа и начала социалистического строительства на жизнь и условия работы ученых-славистов.

Материальные трудности преследовали большинство ученых-славистов, как и всю гуманитарную интеллигенцию, на протяжении всего послереволюционного пятнадцатилетия, существенно влияя на научную деятельность. Угроза голодной смерти, перспектива замерзания в собственной квартире, "уплотнение" - все эти проблемы периодически возвращались, лишь видоизменяя свои формы. Старшее поколение, достигшее к 1917 г. определенного материального благополучия, крайне тяжело переносило сложившееся положение, особенно период "военного коммунизма". Организованная властями система пайков, безусловно, способствовала выживанию научной элиты страны. Но помощь была нерегулярной, объем и качество пайков в разных регионах страны были различны. Однако общие тяготы способствовали и сплочению научного сообщества. Все, кто мог, стремились помочь своим более нуждавшимся коллегам. Переписка, несмотря на обстоятельства Гражданской войны, была

очень активной. Она наполнена информацией прежде всего об условиях жизни, здоровье или известиями об уходе из жизни коллег.

Отделение русского языка и словесности понесло к началу 1920-х гг. тяжелейшую утрату, которая драматически отразились на дальнейшем существовании классического славяноведения. Со смертью A.A. Шахматова русское славяноведение потеряло как своего научного лидера, так и человека, пользовавшегося авторитетом у новых властей. В конце 1920-х -самом начале 1930-х гг. славистика вновь понесла невосполнимые утраты: из жизни ушли три крупнейших ее представителя — А.И. Соболевский, П.А. Лавров, Е.Ф. Карский.

Зачастую условия существования определяли место жительства многих ученых. С одной стороны, такая ситуация вызывала распыление и без того немногочисленных научных кадров высочайшей квалификации, а с другой - обусловила возникновение новых научно-педагогических центров на территории России, как, например, Самарского университета, в организации которого активно участвовал В.Н. Перетц. Улучшение бытовых условий после Гражданской войны в Петрограде-Ленинграде и Москве вело к концентрации науки в этих городах, иногда отрицательно влияя на жизнь провинциальных университетов.

Можно констатировать, что личные материальные испытания и более чем скромное финансовое положение Академии наук не добавляли большинству членов научного сообщества уважения к тем руководителям Академии, которые старались быть особенно лояльными по отношению к властям и поэтому пользовались дополнительными благами. Но имел место и обратный эффект: память о пережитых страданиях способствовала проявлению не просто лояльности, но и желанию идти в ногу с вводимыми или одобряемыми властями новшествами.

Вторая часть диссертации - "Традиция в науке: отрицание и новаторство" - посвящена рассмотрению столкновения новой идеологизированной науки с академической славистикой и судьбам ее научных школ.

Объект исследования в первой главе — "Новые методологические концепции и отношение к ним академической науки" — реакция славистов прежде всего на такое радикальное методологическое новшество, как "новое учение о языке", или марризм, а также социологизм.

Власти поддерживали постояш1ую кампанию по вытеснению из науки и высшей школы носителей академических традиций. Кроме идеологических аргументов использовались и активно внедрялись новые теоретико-методологические концепции, отрицавшие прежнюю науку. Постулаты марризма, провозглашавшие классовый характер языка, отрицавшие "расовые" языки и "праязыки", не оставляли для славистики и прежде всего славянской филологии места в науке. Из высших учебных заведений удалялись курсы истории славянского языкознания, славистика могла

сохраниться только в виде простого обучения языкам. Решительными и непримиримыми критиками марризма выступали такие слависты, как Г.А. Ильинский и А.И. Томсон. В результате они, а также их коллеги-лингвисты утратили возможность публиковать свои труды на родине. Было запрещено издание фундаментального труда Ильинского "Праславянская грамматика", после гибели ученого рукопись книги пропала.

В другой области филологической науки - литературоведении - шло наступление социологизма, которое в лице своих крайних адептов, таких, как Н.С. Державин, последователь Марра, провозглашало принципы, отвергавшие достижения прежних литературоведческих школ. Сторонники социологизма отчаянно боролись с другим новым направлением в литературоведении - формализмом. Как замечал В.Н. Перетц: «Воюют только "формалисты", пытающиеся воскресить филологию, с "марксистами", отрицающими все, кроме танца от печки».

Господствующие позиции в науке переходили к новым людям, быстро усвоившим некоторые простейшие положения марксистской доктрины, или же к ученым старой школы, стремившимся поспеть за новыми, "прогрессивными" направлениями и объявлявшими себя приверженцами марксизма. В истории славяноведения 1920-х - начала 1930-х гг. имели место обе эти тенденции. Наиболее трагическим для науки становилась третья тенденция, когда на смену так или иначе изгоняемым ученым не приходил никто. Для славянской филологии это было, пожалуй, наиболее характерно.

Для выживания в новой научной среде оставался только один путь -временно отойти в сторону, сохраняя при этом свои убеждения, занять, пользуясь своим высоким академическим статусом, выжидательную позицию, как сделал, к примеру, Б.М. Ляпунов, дождавшийся ослабления диктатуры марризма. Именно он выступил внутренним рецензентом книги вернувшегося из заключения A.M. Селищева "Славянское языкознание" (М., 1941. Т. 1. Западнославянские языки). Только приверженец традиционной славянской филологии мог пропустить в печать труд, отвергавший методологические приемы марризма. Надо полагать, что для выполнения этой задачи Ляпунову пришлось приложить немалые усилия, чтобы удовлетворительно ответить на обязательные пункты, требуемые в отзыве для издательства ("работа должна быть оценена с точки зрения политической, идеологической, научной и стилистической"). Следует отметить, что ослабление марризма к концу 1930-х гг. совпало с периодом возникновения совершенно новой политической конъюнктуры, при которой все "славянское" уже не отвергалось.

Во второй главе исследованы общественно-политические и научные взгляды К.Я. Грота, а также отношение к ним и к наследию лидера школы русского славяноведения второй половины XIX - начала XX вв. В.И.

Ламанского со стороны представителей нового "марксистского" славяноведения.

К.Я. Грот являлся в начале 1930-х гг. не только старейшим, но и нетипичным представителем старшего поколения славяноведов. Ученый и в дореволюционный период демонстрировал сильную зависимость своих научных исследований от воспринятого им от своего учителя Ламанского варианта славянофильской концепции. По-видимому, эта присущая Гроту склонность к идеологическим конструкциям сказалась и на его особой позиции после 1917 г. И переписка ученого, и особенно его записка "Мой взгляд на переживаемую эпоху" (1930) демонстрируют искреннее желание и понять, и принять новый строй. Можно полагать, что Грот вполне искренне хотел соотнести свои славянофильские взгляды с социалистическими принципами в общественной жизни. За внешними формами сходства славянофильских концепций с постулатами социализма он не разглядел сущности тоталитарного государства, проявив доверчивость к советской пропаганде. Собственная судьба Грота, а также колебания в оценке наследия

B.И. Ламанского свидетельствуют о высокой степени влияния классовой идеологии на отечественное славяноведение советского периода. Дух отрицания и разоблачения политических "прегрешений" славяноведов прошлого был особенно свойственен 1930-м гг.

Ведущие представители нового славяноведения, такие, как академик Н.С. Державин, исходили в оценке научной работы прежде всего из соображений политической конъюнктуры. Именно следуя ей, Державин менял свои оценки Ламанского на противоположные в течение одного десятилетия. Под пером Державина "патриарх" русского славяноведения то являл образец ученого "на службе царского самодержавия", то вдруг превращался в "крупнейшего представителя" передовой русской общественности.

Третья глава - "В.Н. Перетц и его научная школа" — посвящена деятельности ученого как основателя научной школы славистов-медиевистов. Прослежена также степень влияния А.И. Соболевского как на формирование научных интересов, так и характера его ученика - В.Н. Перетца. На основании переписки рассматриваются взаимоотношения двух выдающихся ученых на протяжении более тридцати лет. После революции 1917 г. общие взгляды па судьбу Академии наук, на необходимость сопротивления профанации науки сблизили ученых. Перетц стал инициатором юбилейного сборника статей в честь Соболевского и вел за его публикацию серьезную борьбу с руководством Академии наук, особенно с

C.Ф. Ольденбургом, всячески тормозившим издание.

Организованный Перетцем Семинарий стал серьезной школой прежде всего для десятков исследователей средневековых славянских литератур. Ученому удалось создать в Семинарии творческую атмосферу, передать не только профессиональные навыки, но и этические нормы

академического сообщества. Большинство авторов специальных исследований, посвященных раскрытию такого явления, как "научная школа", выделяют в качестве ее характерных черт в гуманитарных науках ряд критериев, которые можно выстроить в определенной иерархии: первым критерием существования школы является педагогическое общение как следствие отношений основателя школы и его учеников; вторым по значимости критерием выступают выделяемые многими исследователями общие методы и принципы обработки источников; третьим по важности критерием выступает методологическая (теоретическая, философская) общность; четвертым — близость в конкретно-исторических построениях и тематике исследований. Мы полагаем, что практически все названные критерии применимы и к научному сообществу, созданному Перетцем на основе его Семинария.

Известны достижения учеников Перетца - В.П. Адриановой-Перстц, Н.К. Гудзия, И.П. Еремина (а также уже и их учеников), благодаря научной и организационной деятельности которых изучение славянских средневековых литератур не пресеклось в годы наиболее откровенного идеологического и политического давления и смогло постепенно, по мере ослабления этого давления освобождаться от навязывавшихся ему идеологических схем, что способствовало возрождению и развитию традиций академической науки.

Третья часть диссертации посвящена проблемам общения и сотрудничества внутри разделенного в силу исторических обстоятельств научного сообщества.

В главе первой - "Научные элиты России, Украины и Белоруссии в их взаимодействии" - исследована весьма острая проблема отношений научных гуманитарных элит в период активно проводившейся на Украине и в Белоруссии политики нациостроительства, выразившейся с установлением советской власти в так называемой коренизации.

Можно констатировать, что в среде русской академической элиты как отношение к развитию науки на Украине и в Белоруссии, так и участие в нем было различно. В дореволюционное время на территории будущей Украинской ССР существовал не один университет, где была представлена и национально ориентированная профессура, и русские ученые, сочувствовавшие неполитическому украинофильству. Работали научные общества, в том числе Научное товарищество им. Шевченко (Львов) и Украинское научное общество (Киев), зародилась идея создания национальной Академии наук. В Белоруссии ничего, что могло бы быть сопоставимо с подобным положением, не было.

Украинская гуманитарная наука имела признанного лидера - М.С. Грушевского. Русские ученые высоко ценили его научные труды. До 1917 г. политические пристрастия Грушевского воспринимались толерантно, либерально настроенные люди науки расценивали его скорее как союзника в общей борьбе за реформирование государственной системы России. Крайне

негативно воспринималась политическая деятельность Грушевского только в непродолжительный период, когда ученый возглавлял Центральную Раду.

Созданная в 1918 г. Украинская Академия наук включила в свой состав в 1919 г. русского академика-слависта Перетца, специально отменив по отношению к нему действие несколько параграфов своего Устава, утверждавших необходимость присяги "державе" и использования в работах только украинского языка и т.п. В первое время после возвращения Грушевского из эмиграции в СССР (1924) его научно-организационная деятельность воспринималась вполне положительно. Ученый стремился наладить тесные отношения с русскими коллегами, приглашая их к сотрудничеству в изданиях ВУАН.

В создании Минского университета в 1920 г. принял самое деятельное участие Е.Ф. Карский. Он вошел в комиссию по выработке Устава Института белорусской культуры (Инбелкульта), открытого в 1922 г. В конце 1928 г. Инбелкульт преобразован в Белорусскую Академии наук. Стараниями белорусских коллег в состав первых ее академиков попал выдающийся русский славист H.H. Дурново.

С развертыванием деятельности ВУАН появились серьезные научные издания, в них стали охотно сотрудничать многие русские ученые, что вызывалось совпадением профессиональных интересов славистов в области украиноведческой и общевосточнославянской проблематики и стремлением не упустить возможность публикации своих трудов, когда перспективы издания их в центральной научной печати стали сокращаться. К такой практике прибегали даже ученые, не сочувствовавшие не только украинизации, но и вообще считавшие украинский язык еще не очень пригодным для научных изданий (как, например, П.А. Лавров). Достаточно активно шло сотрудничество и с изданиями Инбелкульта. С другой стороны, общая атмосфера, царившая в национальных Академиях, была столь чужда части русских славистов, что они отказывались не только печататься на Украине, как А.И. Соболевский, но и от избрания в состав Академий. Так поступил Г.А. Ильинский, получивший предложение от обеих Академий.

Политика украинизации и белорусизации воспринималась многими русскими учеными-славистами весьма настороженно, а зачастую и откровенно негативно как проявление национального шовинизма. Изменилось отношение и к Грушевскому, активно проводившему в жизнь идеи украинизации. Его деятельность, а также создававшаяся внутри ВУАН в значительной мере по его вине атмосфера распрей вызывали со временем раздражение и неодобрение. Увлеченные строительством национальной науки некоторые ученые-филологи допускали некорректные высказывания по отношению к русским коллегам, подозревая их в великодержавности. Те же не скрывали своего мнения о низком профессиональном уровне членов новых Академий, особенно Белорусской, их резкую критику вызывали украинские и белорусские коллега, сознательно или невольно ставившие

свои научные концепции в зависимость от идеологии. Тем не менее, признавая за ведущими представителями украинской гуманитарной науки и прежде всего за Грушевским серьезные научные заслуги, русские коллеги выдвигали их на выборах в АН СССР.

Репрессии властей по отношению к научной интеллигенции имели в различных частях государства разные обоснования, но сводились к одному -стремлению ликвидировать всяческое инакомыслие. В центре подвергали гонениям представителей старой академической элиты, искореняли академические традиции. На Украине и в Белоруссии сами власти начали свертывать политику украинизации и белорусизации. На Украине первое поколение академиков ВУАН обвинялось в буржуазном национализме. Аналогичные действия предпринимались и в отношении Белорусской АН, ее наиболее заметные члены-гуманитарии были объявлены мелкобуржуазными "национальными демократами" (нацдемами). Почти одновременно из ее рядов были изгнаны и Дурново, и его научные коллеги-оппоненты. Общее бедствие вновь сблизило остатки старой научной элиты с Грушевским и гонимыми украинскими учеными, добровольно и недобровольно покидавшими Украину. Надо отметить, что и власти прекрасно осознавали эту близость, включая Грушевского вместе с его русскими коллегами, среди которых был и Дурново, в проект готовившегося "Дела славистов".

В главе второй - " Ученые-эмигранты и элита российского славяноведения" - исследована степень и динамика общения покинувших родину славистов с оставшимися на ней учеными.

Особенно оживилась переписка русских ученых по обе стороны границы в 1927 и 1928 гг. Продолжили общение прежние корреспонденты, старые коллеги пытались восстановить связи, прерванные еще Гражданской войной. Появились и новые корреспонденты - уехавшие за границу ученые молодого поколения. И те, и другие старались привлечь к совместной деятельности русскую академическую элиту. Оставшиеся в СССР ученые проявили стремление к участию в научных и научно-оргаиизационных мероприятиях русской научной эмиграции. По нашим наблюдениям, 1928 г. стал всплеском активности, не имевшим, однако, продолжения.

Конец 20-х гг. ознаменовался началом эпохи "великого перелома". Научную интеллигенцию потрясли начавшиеся политические процессы, даже звание академика уже не спасало от перспективы оказаться в заключении. Фактически была ликвидирована какая-либо самостоятельность Академии наук. Многие жившие на Западе русские ученые начали понимать, что, переписываясь с коллегами в СССР, они могут подвергать их опасности, навлекая обвинение в преступных контактах с белоэмигрантами. Возможно, по той же причине такие тесно связанные с Россией и русскими учеными слависты, как эмигрировавший в Германию М. Фасмер и А. Мазон, избранные в 1928 г. иностранными членами АН СССР, перешли в том же

году на немецкий язык (Фасмер в переписке с Карским и Ляпуновым) и на французский (Мазон с Ляпуновым).

Для многих ученых, покинувших родину, чувство ностальгии служило очевидной мотивировкой в желании наладить контакты со своими коллегами. Но более важной причиной для поддержания связей с отечественной наукой являлось положение оставшихся на родине представителей славистической академической элиты как наиболее авторитетных в своей области ученых. Естественный, но во многом спровоцированный травлей Академии наук в прессе уход из жизни виднейших русских славистов также послужил важным фактором в прекращении переписки.

В четвертой части диссертации - "Славистические институции Академии наук в период ее реорганизации" - изучена история ликвидации и создания внутри Академии центров, в которых сосредоточилось изучение славянства.

В первой главе - "Расформирование Отделения русского языка и словесности как первый шаг в ликвидации самостоятельности Академии наук" — прослежена реакция членов ОРЯС на все возраставшее в течение нескольких лет давление со стороны руководства Академии, имевшее целью ликвидировать самостоятельность Отделения.

В.М Истрин, возглавивший Отделение после смерти А.А. Шахматова, не имел его авторитета и влияния. В Отделении начались разногласия, особенно связанные с вопросами его пополнения. Острый конфликт, тянувшийся несколько лет, возник из-за кандидатуры П.Н. Сакулина. Изначально даже избрание его членом-корреспондентом в 1923 г. было проведено по "политическим соображениям". В дальнейшем Истрин поддерживал выдвижение Сакулина уже в академики. В.Н. Перетц объяснял свое неприятие Сакулина тем, что его "социологические" и "социалистические" методы исследования не выдерживают критики. С позицией Перетца полностью солидаризировался Соболевский, их противостояние с Истриным ослабляло позиции ОРЯС перед угрозой расформирования, идея которого была поддержана властями, начавшими кампанию по реорганизации Академии.

Политбюро ЦК ВКП(б) рассмотрело проекты Устава, выработанные правительственной комиссией В.П. Милютина и Академией наук. Единственным пунктом их разногласий было количество отделений. Официальный утверждал два отделения, а академический особо оговаривал желательность сохранения трех, с самостоятельным статусом ОРЯС.

Многолетняя борьба ученых за сохранение сложившейся академической институции, призванной быть центром славистических исследований, вызывала сочувствие у большинства академиков. Только благодаря такой поддержке удалось преодолеть сопротивление одного из влиятельных инициаторов упразднения ОРЯС - непременного секретаря

Академии Ольденбурга, а также ряда других членов Президиума Академии, "олигархов", как их называл Перетц. Таким образом, внутри Академии удалось достичь всего, что было максимально возможно в обстановке того времени, но предложение Академии не было проигнорировано.

Государственная власть, принимая в 1927 г. Устав Академии наук в собственной редакции, продемонстрировала научному сообществу, что его мнение ее не особенно интересует. Произошло не просто объединение ОРЯС с Историко-филологическим отделением, а поглощение его и подчинение последнему. Второе отделение в отличие от Третьего представляло собой объединение академиков-славистов, близких по области научных интересов. Третье отделение являлось достаточно разнородным по своему составу, больше половины его членов составляли востоковеды, в нем состояли также специалисты по истории античности и Византии, по русской истории. Никакой логики, с точки зрения улучшения использования научных сил, в данном решении не было. Интриги части руководства Академии оказались созвучны чисто политическим соображениям властей, для которых существование "русского" Отделения с его исследованиями по языку, литературе и культуре русско-славянского средневековья представлялось очагом русского шовинизма и пропаганды религии.

Все руководство нового Отделения Гуманитарных наук (ОГН) состояло из членов бывшего Историко-филологического отделения -востоковедов. Члены ОРЯС попали в одно Отделение с их общим недругом и антагонистом во внутриакадемических делах - С.Ф. Ольденбургом. Самое угнетающее обстоятельство для них состояло в том, что они оказались под непосредственным руководством Н.Я. Марра, возглавившего созданную внутри ОГН Группу по языковедению и литературе (ГЯЛ), подавляющее большинство которой составили члены бывшего ОРЯС. Академики-слависты опасались, и не без оснований, что с ликвидацией самостоятельности Отделения уменьшатся их издательские возможности.

Уничтожение самостоятельности ОРЯС можно считать первым шагом на пути советизации Академии наук. В новом Уставе был радикально расширен список наук, входящих в компетенцию отделения Гуманитарных наук. Кроме традиционных наук, к Отделению относились экономика, социология, плюс многозначительное "т.п." Таким образом, открывался широкий путь к пополнению Отделения партийно-государственными функционерами и уже марксистско-ориентированными учеными.

Во второй главе — "Слависты в годы радикальной ломки Академии наук: период отсутствия координационного славистического центра" -установлено, что лишение академиков-славистов своего независимого подразделения внутри Академии сразу же отразилось на их положении. Так, издательские предложения всех членов бывшего ОРЯС не были включены "в смету на 1927/8 год". В прессе стали все чаще появляться погромные статьи, направленные против Академии и ее отдельных "неактуальных" и чуждых

времени учреждений, под ударами оказались комиссии, состоявшие при ОРЯС. Одной из первых подверглась нападкам Комиссия по изданию славянской Библии, возглавлявшаяся А.И. Соболевским. У нее, как и у другой комиссии - Словарной, также руководимой Соболевским, возникли финансовые трудности. При утверждении структуры институтов и комиссий при ОГН, как отмечал Перетц, "забыли о Комиссии по истории древнерусских памятников". Комиссию удалось "отстоять" после того, как ученый сослался "на то, что если мы не возьмемся, то мне придется в Украинской АН организовать это дело". Оценивая создавшееся положение, Соболевский констатировал: "... у нас наука совсем скушана политикой и лишилась угла даже в своем доме — в Академии Наук".

Ученые особенно ощутили утрату собственного центра, когда встали вопросы пополнения Академии славистами. Не было утверждено избрание в 1927 г. ОРЯС А.И. Томсона, вынужден был снять свою кандидатуру Г.А. Ильинский, полагавший, что в сложившейся обстановке "предстоящие выборы представляют лотерею, где 99% билетов - черные". После кончины А.И. Соболевского в 1929 г. группа академиков рекомендовала избрать на его место H.H. Дурново. Аргументировали свое решение академики тем, что новый член Академии должен быть специалистом в тех же областях, что и покойный славист. Но в ОГН кандидатом на место Соболевского был утвержден A.B. Луначарский, отзыв о трудах которого было поручено составить только что избранному П.Н. Сакулину.

С началом кампании по подготовке "Академического дела" члены бывшего ОРЯС удостоились пристального внимания ОГПУ. Г.Г. Ягода подал записку, в Политбюро о существовании в Академии "монархической группировки", куда он включил девять академиков, пятеро из которых принадлежали к ОРЯС: В.М. Истрин, В.Н. Перетц, М.Н. Розанов, а также "недавно умершие" А.И. Соболевский и П.А. Лавров. Предполагалось допросить "с правом последующего ареста" уже упоминавшегося Перетца, а также Н.К. Никольского. По "Академическому делу" был осужден бывший член ОРЯС Н.П. Лихачев.

К началу 1930-х гт. в Академии прочно закрепились новые внутренние отношения, тон задавали выдвиженцы последних лет. Академиков-славистов с дореволюционным стажем или избранных в первые послереволюционные годы остались считанные единицы, а новые достойные кандидаты не смогли пройти в Академию по политико-идеологическим причипам.

В третьей главе — "Создание Института славяноведения" -проанализирован сложный процесс поиска элитой отечественной славистики новой организационной формы внутри Академии, способной консолидировать изучение славяноведения.

Практически сразу после расформирования ОРЯС Перетц предлагал коллегам, оказавшимся в едином Отделении гуманитарных наук, "поднять вопрос об организации разряда славяцо-русской филологии". Весной 1929 г.

возникла идея создания некоего славистического подразделения как одной из трех секций ГЯЛ, в Секцию же славяноведения "войдут Институты славяноведения и украинского и белорусского языков и литератур". Однако ученым-славистам, продолжателям традиций ОРЯС, так и не удалось, несмотря на многочисленные попытки, создать Институт славяноведения, отвечавший их устремлениям. Период разработки проектов гуманитарных институтов в рамках Академии наук пришелся на время ее подведения под полный государственный контроль. Организация институтов уже полностью зависела от комъячейки в составе Академии. Во главе Института славяноведения был поставлен Н.С. Державин, ученый, не имевший серьезной научной репутации среди элиты отечественного славяноведения. Однако, Марр старался провести своего протеже в академики еще на знаменитых выборах 1929 г., радикально изменивших лицо Академии. Академикам-славистам и прежде всего Карскому все же удавалось некоторое время отклонять кандидатуру Державина. Но как только это избрание совершилось в начале 1931 г., вопрос о создании Инслава на новых, "марксистских" основах был решен.

Провозглашавшиеся Державиным "научные" принципы могли только отталкивать от сотрудничества с ним любого приверженца академических традиций. Тем не менее, Державин, человек, безусловно, ощущавший себя славяноведом, искренне стремился, кроме личных амбиций, к развитию датой области знания. Поэтому в практической деятельности он был готов к некоторым компромиссам. Привлеченные им к сотрудничеству ученые были крайне далеки от методов идеологизированной науки, поэтому Державин не навязывал им "актуальной" проблематики. Готовыми к сотрудничеству оказались такие академики-слависты, как Перетц, Сперанский, Ляпунов, что давало им возможность публиковать свои работы, выступать с докладами на заседаниях, выезжать в командировки от Института, включать в планы Института не только свои труды, но и работы своих учеников. И Перетц, и Ляпунов активно пользовались предоставленными возможностями, а Сперанский, живший в Москве, даже посылал свои доклады для прочтения на заседаниях Института.

В сложившихся в советской науке того времени условиях такая деятельность позволяла поддерживать традиции академического славяноведения в рамках Института, организованного с целью искоренения тех самых традиций. Поэтому даже только с этой точки зрения создание Института славяноведения было делом, безусловно, положительным.

В заключении в развернутом виде сформулированы основные выводы диссертации. Как показало проведенное исследование, период 1917 — начала 1930-х гг. стал временем столкновения традиционного филологического славяноведения и его ведущих представителей, составлявших элиту Академии наук, с проблемами, никогда ранее не встречавшимися не только в истории развития российской науки, но и в обыденной жизни ученых.

Ученые, имевшие до революции высокий социальный статус, превратились в новой для них политической обстановке и социальной среде в элементы, чуждые и потому подозрительные. Члены Отделения русского языка и словесности и группировавшиеся вокруг него ученые-гуманитарии внутренне не принимали новых советских порядков, составляя молчаливую оппозицию. На этой почве произошло объединение славистов самых разных научных взглядов и общественно-политических убеждений. В политике, проводившейся властями, они видели только пренебрежение национальной культурой, наукой и ее традициями, идеологический диктат.

Новая государственная идеология имела приоритетами не национальные, а интернациональные и классовые ориентиры. Поэтому наука, для которой этническое родство славянских народов является аксиомой, а идеологическим обоснованием - идея славянской взаимности, оказалась совершенно не нужной новой власти. С точки зрения как внешней, так и внутренней политики, в довоенный период указанная идея была признана вредной. Для новой власти слависты в лучшем случае занимались делом, для общества бесполезным, а в худшем - вредным и даже опасным.

В самозабвенном служении науке многие слависты искали спасения от постоянных жизненных невзгод и состояния моральной подавленности, продолжая развивать традиционную для славяноведения проблематику, приоритетными темами которой являлись славянские древности в самом широком смысле: старославянский язык, кирилло-мефодиана, средневековая литература, этнография и т.д. Несмотря на трудности с реализацией своих научных исследований по причине их "неактуальности" или несоответствию господствующей методологии, ученым все же удавалось печатать свои сочинения, причем иногда большую их часть за границей.

Испытания Гражданской войны в полной мере отразились и на жизни научной элиты страны. Письма ученых свидетельствуют, с одной стороны, о той мере отчаяния, а с другой, - о неутраченном оптимизме, которые соседствовали в умонастроениях научного сообщества. Отделение русского языка и словесности понесло к началу 1920-х гг., а потом и в их конце тяжелейшие потери. Некоторые из них драматически отразились на дальнейшем существовании российского славяноведения.

У славистики в 1920-е гг. появился принципиальный противник -"новое учение о языке". Марризм имел самую активную поддержку со стороны носителей "передовой" идеологии и государственной власти. Приверженцы марризма и близкого ему в своей идеологизированности социологизма отличались нетерпимостью к иным научным направлениям, ратуя за их полное уничтожение. Теоретические постулаты марризма не оставляли для славистики места в науке. После окончательного превращения "нового учения о языке" в "марксистское языкознание" и методологический фундамент большей части филологической науки славяноведение было обречено на уничтожение. Поэтому в неприятии учения Н.Я. Марра

объединились все академики-слависты, которые в полной мере были способны профессионально оценить эту теорию.

Забота о научной преемственности всегда входила в круг академических традиций. Высшим типом научной школы мы считаем такую ее организацию, которая отвечает четырем критериям: педагогическое общение, общие методы работы с источниками, теоретико-методологическое единство, близость в тематике исследований. Такой школой, безусловно, являлся существовавший два десятилетия Семинарий В.Н. Перетца, в котором учитель успешно прививал своим ученикам и "тип научной культуры". В Семинарии получили подготовку многие будущие специалисты прежде всего в области изучения средневековой русской и других славянских литератур.

В традиции научной жизни входило не только толерантное отношение к общественно-политическим воззрениям ученых, но и уважительные отношения между представителями различных научных школ, придерживавшихся как различных методологических воззрений, так иногда и очень несхожих взглядов по конкретным научным вопросам. Выше всего ценился профессионализм исследователя. Подобные традиции не устраивали новых властей — на самом высоком уровне было принято принципиальное решение, направленное к уничтожению института старых научных школ.

Ведущие представители нового советского славяноведения, такие, как академик Н.С. Державин, исходили в оценке достижений предшественников не из их собственно научных достоинств, а прежде всего из соображений политической конъюнктуры. Именно она заставляла Державина изменять в течение одного десятилетия свою оценку лидера целой школы дореволюционного российского славяноведения В.И. Ламанского - от осуждения до восхваления. Радикальные меры по уничтожению научных традиций однако не имели полного успеха.

Начало строительства национальных государств в форме советских республик вызвало к жизни усиленное влияние национального фактора на все стороны жизни украинского и белорусского народов. Активная украинизация и белорусизация захватила и созданные в республиках Академии наук. Наиболее дальновидные члены новых Академий стремились привлечь к сотрудничеству ученых из Российской Федерации. Однако превращение науки в заложницу национально окрашенных идеологических схем не только не способствовало единству славистического научного сообщества страны, но, напротив, вело к его разделению. Наблюдались случаи использования расхождений по некоторым теоретическим вопросам как повод для обвинений представителей российской академической элиты в "великодержавности". Е.Ф. Карский даже не предлагался к избранию в Белорусскую Академию наук, а Г.А. Ильинский демонстративно отказался от чести избрания ее членом-корреспондентом.

Многие ученые-гуманитарии покинули страну, но, безусловно, основные силы российских славяноведов, обладавшие высоким научным авторитетом, остались на родине. Поэтому слависты-эмигранты старались привлечь их к совместной научной деятельности, и те со своей стороны охотно откликались на такие предложения. Добившись определенного положения в науке славянских и западноевропейских стран, ученые-эмигранты направляли в СССР своих учеников, которые со временем заняли в славистике своих стран ведущие позиции. Таким образом, и сами эмигранты, и их ученики вносили в мировую славистику академические традиции российской науки.

В традициях Академии было стремление оградить науку в целом от вмешательства в нее политики. Предлагая к избранию новых сочленов в Отделение русского языка и словесности, академики как до, так и после революции не особенно обращали внимание на неблагоприятное мнение государственных властей или высшего академического руководства о кандидатах. Подобная независимая позиция, безусловно, пе отвечала планам партийно-государственного руководства. По Уставу 1927 г. была ликвидирована самостоятельность ОРЯС, что большинство его членов восприняло как полное подчинение науки политике. Ликвидация самостоятельности ОРЯС явилась первым серьезным шагом по ослаблению "старой" Академии наук в целом на пути ее "советизации".

Крайне негативную оценку всех членов Отделения вызывала политика руководства Академии наук. Стремясь к мирному сосуществованию с властями, оно шло на всевозможные уступки, возможно, искренне надеясь, что подобная тактика способна уберечь Академию от грозивших ей гонений. Казавшиеся некоторым членам академического сообщества незначительными отступления от академических традиций, уступки, вызванные "политическими соображениями", как правило, только разобщали научную элиту перед лицом общей опасности. Когда у властей очередь дошла до Академии наук, их диктат превратил готовность Академии к компромиссам в беспринципный конформизм.

Широким фронтом развернулось наступление на академические традиции, так, положение о независимости научной работы было объявлено "недомыслием". По новому уставу Академии 1930 г. условием выдвижения в академики и члены-корреспонденты стало, кроме научных достижений, активное участие "в социалистическом строительстве". Таким образом, было покончено с принципом, который ясно сформулировал A.A. Шахматов: "В Академию проходят только за ученые, а не за какие-либо другие заслуги".

Именно Шахматова, пользовавшегося несомненным моральным авторитетом, можно считать образцом высокого служения академическим традициям. Подчеркнем, что речь идет о лучших традициях академической науки, том идеале поведения в науке, который сформировался еще в дореволюционное время и получил свое воплощение в жизни и деятельности

лучших представителей научной элиты.. Им были присущи такие качества, как принципиальность, порядочность, чувство долга.

Политика властей привела к расколу научной элиты. В "реакционеры" была зачислена большая часть академиков-славистов, справедливо усматривавших, кроме чисто политических и административных устремлений коллег, вступивших в союз с властями, предательство академических идеалов свободы науки, которое вело к уничтожению Академии как независимого сообщества научной элиты.

На рубеже 1920 — 1930-х гг. последовало изгнание многих носителей академических традиций из науки и высшей школы, сопровождавшееся открытой травлей в печати, безусловно, ускорившей уход поколения дореволюционных ученых из жизни. Закрылась и возможность избрания в Академию наук крупнейших представителей славянской филологии, обладавших несомненными научными достоинствами и моральными принципами, таких, как H.H. Дурново, Г.А. Ильинский, А.И. Томсон. Руководящую роль в науке начинают играть академики нового типа, вроде Н.С. Державина. Таким образом, действиями властей была ликвидирована сложившаяся система, при которой члены Академии наук, являясь научной элитой страны, соответствовали критериям и положения, и качества. Вместе с тем именно Н.С. Державину, благодаря достигнутому положению, удалось организовать в системе Академии наук Институт славяноведения, тогда как долгая борьба представителей классического славяноведения за создание подобного института успехом не увенчалась, поскольку их планы не отвечали идеологическим установкам властей.

В проекте Инслава декларировался полный разрыв с прежней традицией, предполагалось привлекать для работы только ученых, перешедших на "материалистические" позиции. Невозможность обойтись без квалифицированных научных кадров вела к компромиссам с представителями классического российского славяноведения, поэтому Инслав не смог выполнить возложенную на него функцию полного искоренения российского славяноведения. Возможно, последнее обстоятельство явилось одной из причин его ликвидации.

Закрытие Института в 1934 г. логично совпало с волной арестов славистов, в том числе и представителей академической элиты, все они оказались выключенными из научной жизни страны, некоторые пережили тюремное заключение, ссылку или были физически уничтожены. Лишившись своих ведущих представителей, традиционное российское славяноведение фактически было ликвидировано.

Оживление славяноведения в конце 1930-х гг. связано с надвигавшимся столкновением СССР и Германии, когда на арену вновь вышла идея славянской взаимности. Возрождение славяноведения при неизменности господствовавших, хотя и несколько ослабевших,

методологических доктрин марризма в области филологической науки могло произойти только на иной основе, и такой основой стала историческая наука.

Таким образом, присутствие или отсутствие в политической и общественно-научной жизни Советского Союза идеи славянской взаимности оказывало весьма существенное и зачастую определяющее влияние на состояние и развитие славяноведения как науки. С течением времени необходимость продолжения традиции классического славяноведения становилась все более очевидной для очень немногочисленных активно действовавших представителей славянской филологии. И действительно, отечественное славяноведение в его филологической части в будущем не только возродилось, но и достигло больших успехов.

Рассмотренный в диссертации период в истории отечественного славяноведения предоставляет богатый материал для размышлений о путях науки и превратностях судеб научной элиты. Стремление ее представителей следовать в любых, даже самых неблагоприятных обстоятельствах высоким академическим традициям являет поучительный пример нравственного служения науке.

Основные положения и выводы диссертации изложены в следующих публикациях автора:

Монография:

1. Робинсон М.А. Судьбы академической элиты: отечественное славяноведение (1917 — начало 1930-х гг.). М., 2004. 431 с. (27 п.л.).

Статьи по рекомендуемому ВАК "Перечню ведущих научных журналов...":

2. Робинсон М./1.А.А. Шахматов и студенческие волнения в Петербургском университете в 1911 году // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1971. Т. 30. Вып. 2. С. 151 - 157 (0,75 пл.).

3. Робинсон М.А. A.A. Шахматов и обыск в Библиотеке Академии наук в 1910 году И Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1974. Т. 33. № 2. С. 107-113 (0,6 п.л.).

4. Робинсон М.А. H.H. Дурново и Н.С. Трубецкой: проблема евразийства в контексте "Дела славистов" (по материалам ОГПУ - НКВД) // Славяноведение. 1992. № 4. С. 68 — 82 (совместно с Л.П. Петровским) (1,75 пл.).

5. Робинсон М.А. Письмо П.Н. Савицкого Ф.И. Успенскому // Славяноведение. 1992. № 4. С. 83 - 85 (0,2 п.л.).

6. Робинсон М.А. Письма P.O. Якобсона М.Н. Сперанскому и Л.В. Щербе // Известия Академии наук. Серия литературы и языка. 1995. Т. 54. № 6. С. 63 -71 (совместно с М.Ю Досталь) (0,8 п.л.).

7. Робинсон М.А. Шесть писем A.JI. Бема и о A.JI. Беме // Славяноведение. 1998. № 4. С. 94 - 104 (совместно с А.Н. Горяиновым) (1 п.л.),

8. Робинсон М.А. Восточные славяне в XVII - XVIII веках: этническое развитие и культурное взаимодействие. Материалы "круглого стола" // Славяноведение. 2002. № 2. С. 6 - 8, 12 - 13 (0,25 п.л.).

9. Робинсон М.А. Русская академическая элита: советский опыт (конец 1910-х - 1920-е годы) // Новое литературное обозрение. 2002. № 53. С. 159 - 198 (3 п.л.).

Статьи и публикации:

10. Робинсон М.А. Эпистолярное наследие академика A.A. Шахматова // Археографический ежегодник за 1973 год. М., 1974. С. 228 — 234 (0,95 п.л.).

11. Робинсон М.А. A.A. Шахматов и В.В. Виноградов // Русская речь. 1985. №1. С. 70-74 (0,2 п.л.).

12. Робинсон М.А. Методологические вопросы в трудах русских славяноведов конца XIX - начала XX в. (В .И. Ламанский, П. А. Кулаковский, К. Я. Грот) // Историография и источниковедение стран Центральной и Юго-Восточной Европы. М., 1986. С. 91-112 (0,75 п.л.).

13. Робинсон М.А. A.A. Шахматов и молодые ученые // Русская речь. 1989. №5. С. 86-92 (0,38 п.л.).

14. Робинсон М.А. Основные идейно-научные направления в отечественном славяноведении конца XIX — начала XX в. // Славяноведение и балканистика в отечественной и зарубежной историографии. М., 1990. С. 151 - 246 (4,85 п.л.).

15. Робинсон М.А. Государственная политика в сфере науки и отечественное славяноведение 20-х гг. // Исследования по историографии стран Центральной и Юго-Восточной Европы. М., 1991. С. 111 - 134 (1,05 п.л.).

16. Робинсон М.А. Судьбы отечественного славяноведения глазами ученого (По письмам Г.А. Ильинского) // Славистика СССР и русского зарубежья 2040-х гг. XX века. М., 1992. С. 78 - 90 (0,66 п.л.).

17. Робинсон М.А. О судьбе гуманитарной науки в 20-е годы по письмам В.Н. Перетца М.Н. Сперанскому // Труды Отдела древнерусской литературы. СПб., 1993. Т. 48. С. 458 - 471 (совместно с Л.И. Сазоновой) (1,2 п.л.).

18. Робинсон М.А. Перелом в довоенном советском славяноведении. Идеолого-теоретические аспекты // L'idea dell'unita е reciprocita slava е il suo ruolo nello sviluppo délia slavistica. Идея славянской взаимности и ее роль в развитии истории славистики. Доклады конференции Комиссии по истории славистики МКС. Урбино 28.IX - 1-Х. 1992. Roma, 1994. Р. 93 - 107 (0,75 пл.).

19. Робинсон М.А. В.И. Ламанский и его историософский трактат "Три мира Азийско-Европейского материка" // Славянский альманах 1996. М., 1997. С. 90-106(1,2 п.л.).

20. Робинсон М.А. Влияние идеологии на изучение литературы русского средневековья // Veda a ideología v dejinach slavistiky. Materialy z konferencie StaraLesna, September 1997.Bratislava, 1998. S. 122-135 (0,88 п.л.).

21. Робинсон М.А. К.Я. Грот - общественные взгляды и судьба в науке (начало 30-х гг.) // Славянский альманах 1997. М., 1998. С. 196 - 210 (1,36 п.л.).

22. Робинсон М.А. Академик A.A. Шахматов: последние годы жизни (К биографии ученого) // Славянский альманах 1999. М., 2000. С. 189 - 203 (1 п.л.).

23. Robinson М.А. M.S. Hrusevs'kyj, la "questione ucraina" e l'clite accademica Russa//Pagine di ucrainistica europea. Alessandria, 2001. P. 153 - 172 (1 п.л.).

24. Робинсон М.А. Письма на родину: ученые эмигранты и российская славистическая элита (20-е годы) // Славянский альманах 2000. М., 2001. С. 211-235 (1,65 п.л.).

25. Робинсон М.А. Отделение русского . языка и словесности в период реформирования Академии наук (1920-е годы): взгляд изнутри // Славянский альманах 2001. М., 2002. С. 234-262 (1,7 п.л.).

26. Робинсон М.А. Русские слависты-эмигранты и их контакты 20-х гг. с коллегами, оставшимися на родине (по материалам переписки) // Emigracja rosyjska. Losy i idee. Lódz, 2002. S. 135 - 150 (1 п.л.).

27. Робинсон М.А. Отделение русского языка и словесности Российской Академии наук (конец 1910-х — 1920-е годы) // Histoire de la slavistique. Le rôle des institutions. История славистики. Роль научных учреждений. Paris. 2003. P. 68-87 (1,22 п.л.).

28. Робинсон М.А. Механизмы формирования украинской и белорусской наций в российском и общеславянском контексте (дореволюционный период) // Белоруссия и Украина. История и культура. Ежегодник 2003. М., 2003. С. 144 - 146, 182 (0,2 п.л.).

29. Робинсон М.А. Академик В.Н. Перетц - ученик и учитель // Славянский альманах 2002. М., 2003. С. 178 - 236 (3,65 пл.).

30. Робинсон М.А. Слависты и "новая религия" вместо науки (1920-е -начало 1930-х гг.) // Славянский альманах 2003. М., 2004. С. 204 - 243 (2,55 п.л.).

31. Робинсон М.А. Государствешю-политический фактор в развитии украинской и белорусской наций (первая треть XX века) // На путях становления украинской и белорусской наций: факторы, механизмы, соотнесения. М., 2004. С. 214 - 217, 244 - 247 (0, 4 п.л.).

32. Робинсон М.А. К истории создания Института славяноведения в Ленинграде (1931 - 1934 гг.) // Славянский альманах 2004. М., 2005. С. 210 -239 (1,8 пл.).

Принято к исполнению 05/05/2006 Исполнено 06/05/2006

Заказ №377 Тираж: 100 экз.

ООО «11-й ФОРМАТ» ИНН 7726330900 Москва, Варшавское ш., 36 (495) 975-78-56 (495) 747-64-70 www.autoreferat.ru

Оглавление научной работы автор диссертации — доктора филологических наук Брагина, Наталья Георгиевна

Введение.4

Часть I

ЯЗЫК И КУЛЬТУРНЫЕ КОНВЕНЦИИ .14

Глава первая. Культурная коннотация и дискурсивныепрактики.14

§ 1. Культурный компонент в языке. Общая характеристика .14

§ 2. Язык <=> Культура. Циклический порядок смены коннотаций . 28

§ 3. Словосочетание русский язык: ценностные коннотации .40

Глава вторая. Социокультурные модели в языке.50

§ 1. Клише, общее место, китч, стереотип. Общая характеристика . 50

§ 2. Первичные и вторичные стереотипы дискурса.61

§ 3. Имена лиц в общественной культурно-языковой памяти: русскоанглийские соответствия .68

Часть II

СОЦИОКУЛЬТУРНЫЕ КОНСТРУКТЫ: ПАМЯТЬ, ХАОС, ЧУВСТВА,

КРАСОТА.74

Глава первая. Интерпретации конструкта «Память».74

§ 1. Лингвистические и лексикографические описания.74

§ 2. Фразеологический текст «Память».87

Глава вторая. Память как субъект внутреннего мира человека. (Телесные, интеллектуальные, психические характеристики) 97

§ 1. Археология образов: языковые образы памяти.97

§ 2. Телесность памяти.107

§ 3. Память - Ум, Рассудок, Разум. Отношения конъюнкции и дизъюнкции.120

§ 4. Аксиология памяти. Хорошая и плохая память.125

§ 5. Функционирование памяти.135

§ 6. «Коммуникативные» свойства памяти.145

Глава третья. Перцептивные свойства памяти. Память и пространство (память-пространство). 149

§ 1. Внешнее и внутреннее пространство. Соотношение.149

§ 2. Пространственные метафоры памяти: словосочетания, метанарративы, литературный текст.168

§ 3. Среда памяти: способы формирования.176

§ 4. Память и зрение.181

§ 5. Живописное пространство памяти . 187

§ 6. Семиотическое пространство памяти.208

§ 7. Звуковые, вкусовые и тактильные образы в памяти.217

Глава четвертая. Функции памяти. Память и время память-прошлое).223

§ 1. Образы трансцендентного .223

§ 2. Реверсивная функция памяти: возвращение в прошлое.241

Глава пятая. Мифологические мотивы в языке.251

§ 1. Хаос.251

§ 2. Чувства.265

§3. Красота.281

Введение диссертации2006 год, автореферат по филологии, Брагина, Наталья Георгиевна

Настоящая диссертация выполнена в русле концептуальных исследований языка и посвящена анализу социокультурных конструктов. Термин конструкт1, рассматриваемый как вариант термина концепт2, используется в работе для акцентирования внимания на механизмах социокультурной обработки единиц языка, выражающих мировоззренческие смыслы. В работе исследуются: а) области концептуального согласования культурных конструктов и их отношение к разным типам дискурса; б) культурные конвенции языковых знаков в их непосредственной связи с языковыми механизмами устойчивости5 и воспроизводимости.

В работе обосновывается тезис о единообразном характере концептуализации социокультурных конструктов, которая проявляется как собственно в культурной семантике устойчивых и воспроизводимые единиц языка, так и в различных типах дискурса, культурных ритуалах, социальных стратегиях и практиках. Опора на данное теоретическое положение позволяет проводить параллельный анализ культурной семантики фразеологизмов, образуемых словами-конструктами, с одной стороны, и интерпретаций этих конструктов в текстах разных предметных областей, с другой, привлекая к анализу также культурные ритуалы, социальные стратегии и практики. Полученные в работе результаты сопоставляются, устанавливаются сходства и различия между языковыми и культурными факторами. В энциклопедическом словаре «The American Heritage Dictionary of the English Language», 1992 конструкт (construct) определяется как а. 'концепт, модель, схематическая идея'; b. 'конкретный образ или идея'. Конструкт (лат. constriictio - «строение, сложение») предполагает процесс моделирования, cp.:Construction II конструкт 'Концептуальная модель явления, возникающая как результат работы теоретической модели' [Баранов и др. 1996, с. 128].

2 В настоящее время существует больная литература, посвященная словам концепт, культурные концепты см. [Арутюнова 1991, Фрумкина 1992, Степанов 1997, Прохоров 2004 и др.]. О соотношении слов концепт и понятие и употреблениях их в художественной литературе и научном языке см. [Демьянков 2001].

3 Ср. замечание Я. Друскина: «В любом обществе, в любой культуре существует ряд условностей и ограничений, без которых общество существовать не может. К условностям и ограничениям Фрейд относит и правила грамматики и шире - семантики вообще. К ним же относятся и правила поведения, а также многое из того, что в обществе, в культуре, искусстве, в общем взгляде на жизнь, в привычных психологических ассоциациях считается общепризнанным, несомненным, устойчивым (по выражению Киркегаарда) [Друскин 1985, с. 381].

Понятийное поле исследования оказывается, таким образом, более расширенным, по сравнению с собственно лингвистическим. Это придает работе междисциплинарный характер, и сближает ее с областью культурной антропологии.

Актуальность диссертационного исследования обусловлена интересом современной теоретической лингвистики к определению механизмов и метаязыка описания лексических единиц, выражающих мировоззренческие смыслы. Предпринятое в работе исследование ключевых единиц концептуального лексикона имеет непосредственное отношение как к общетеоретическим проблемам лингвистического описания культурной семантики, так и к ее практической реализации, например, к форме ее лексикографического представления.

Новизна работы заключается в существенном расширении границ концептуального анализа, при котором объектом исследования стали не только лингвистические, но и общекультурные факты. Это позволило выйти за рамки традиционной языковой семантики и рассмотреть культурные смыслы описываемых единиц.

Образуемые словом-конструктом фразеологизмы рассматриваются в своей совокупности как определенный вид текста и становятся объектом культурного комментирования. Культурное комментирование, в свою очередь, предполагает обращение к разным типам дискурса: литературному, философскому, религиозному, социальному, народнопоэтическому, идеологическому и другим. Релевантными для описания признаются смысловые связи слов-конструктов с мифологическими представлениями, культурными ритуалами, социальными стратегиями и практиками.

Включение новой информации расширяет предметную область анализа и формирует доказательную базу для основных положений работы. Анализ такой информации делает правомерным вопрос об общекультурной обусловленности зафиксированных во фразеологизмах языковых метафор и о возможности культурной реконструкции образного основания фразеологизмов. Это, в свою очередь, выводит на такую пока еще мало исследованную область культурной семантики, как философия образа.

Для настоящей работы центральным является описание социокультурного конструкта память, который впервые получает всестороннее рассмотрение. Собранный и проанализированный в работе материал позволяет ставить вопрос о концептуальном тезаурусе памяти, т.е. о словаре нового типа, в котором описываются метафорические, ассоциативные и другие связи конструкта.

Материал исследования составляют преимущественно данные русского языка. В отдельных случаях для анализа кросс-культурных соответствий привлекались также данные английского и немецкого языков.

В диссертационном исследовании рассматриваются центральные для работы слова-конструкты (память, красота, хаос и др.); языковые конструкты, находящиеся с ними в отношениях концептуального согласования (время, пространство, вечность и др.). Материалом для анализа служат фразеологически связанные единицы: устойчивые стереотипные словосочетания; устойчивые метафорические словосочетания; идиомы, клишированные сочетания и высказывания. В работе приводятся фрагменты литературных, философских, литературоведческих, психологических, семиотических и других видов текстов. Широко используются материалы словарей разных типов.

Методы, используемые в работе, отражают ее междисциплинарный характер. К ним относятся собственно лингвистические и общие семиотические методы анализа: метод когнитивно-концептуального анализа; сравнительно-сопоставительный метод; метод контекстного анализа; метод лексикографического конструирования. На выработку общетеоретических положений оказали влияние как лингвистические, так и общегуманитарные научные направления и школы: логический анализ языка; когнитивная лингвистика; лексическая семантика; лингвокультурология; этнолингвистика; лингвострановедческая теория слова; общая и учебная лексикография; семиотика; структурная антропология; литературная критика; психоанализ и психология; философия постмодернизма.

Цель настоящей работы состоит в выработке новых подходов к описанию социокультурных конструктов с привлечением наряду с традиционными собственно лингвистическими процедурами анализа также методов и понятий смежных областей гуманитарного знания.

В диссертации ставятся следующие задачи:

- Расширение понятийного аппарата и метаязыка описания социокультурных конструктов

- Разработка методов сопоставительного анализа лингвистических и социокультурных данных, а также способов параллельного описания языковых и культурных факторов

- Рассмотрение механизмов устойчивости и воспроизводимости в качестве основополагающих при интерпретации отношений между языком и культурой

- Изучение и всестороннее описание конструкта память, одного из ключевых единиц концептуального лексикона

- Исследование мифологических мотивов, проявляющихся в современных употреблениях конструктов хаос, чувства, красота

- Изучение кросс-культурных соответствий базовых метафор чувств в русском, английском и немецком языках

- Кросс-культурный анализ и разработка принципов лексикографического описания русских и английских эпонимов

- Разработка жанра концептуально-когнитивного комментирования и создание образцов культурных комментариев применительно к разным единицам языка и словарям разных типов.

Содержание основных положений, выносимых на защиту, обусловлено отличительными свойствами социокультурных конструктов. В силу того, что концептуально они связаны с мировоззренческими установками, в отношении них регулярно возобновляется вопрос: Что есть Р? Например, Что есть вечность / память / красота? Этот вопрос провоцирует множественность ответов, которые могут иметь формат дефиниций, диалогов между философами, обыденных суждений и т.д. Циклическое возобновление вопроса: Что есть.? удовлетворяет потребность в трансцендентном»1.

Если этот вопрос специфицировать не как философский, но как лингвистический, то он может звучать следующим образом: Как Р сконструировано в языке? Ответ на него предполагает концептуальное исследование механизмов языковой устойчивости и воспроизводимости. Мы исходим из того, что устойчивые образы и представления, манифестируемые во фразеологических единицах, кореферентны устойчивым представлениям, выраженным в текстах (литературный, религиозный, философский и др. типы дискурса), метатекстах (мифы), а также в ритуалах, социальных стратегиях и практиках.

Поиск и анализ системных концептуальных соответствий между фразеологизмами, с одной стороны, и указанными единицами, включая ритуалы, социальные стратегии и практики, позволяет описать отношения между языковым и культурным знаком, понять логику социокультурного конструирования и, в конечном итоге, ответить на вопрос: Как Р сконструировано в языке? Ответ на поставленный вопрос предлагается в жанре культурного комментария как наиболее адекватного способа описания единиц такого рода. Спецификация данного вопроса: Как Р сконструировано в русском английском/немецком/французском. языках? - ориентирует на проблемы межкультурной коммуникации и культурно-языковой переводимости.

Практическая значимость предлагаемой диссертации состоит в том, что методы и полученные результаты исследования могут быть использованы: 1) при лингвистическом описании культурных конструктов; 2) при лексикографическом описании фразеологизмов, в том числе при составлении культурного комментария в словарях разных типов (во фразеологическом словаре, в словаре

1 В «Культуре и ценности» Л.Витгенштейн пишет: «Философию вновь и вновь упрекают в том, что она, по сути, не движется вперед, что те же самые философские проблемы, которые занимали еще греков, продолжают занимать и нас. Но те, кто это заявляют, не понимают, почему именно так и должно быть. Причина кроется в том, что наш язык остается тем же самым и вновь и вновь склоняет нас к постановке тех же самых вопросов. Коль скоро сохраняется глагол «быть», казалось бы функционирующий подобно глаголам «есть» и «пить», коль скоро имеются прилагательные «тождественный», «истинный», «ложный», «возможный», до тех пор, покуда мы говорим о потоке времени и протяженности пространства и т. д. и т. п., - люди всегда будут сталкиваться с одними и теми же загадочными трудностями и всматриваться во что-то, что, по-видимому, не может быть устранено никакими разъяснениями. Более того, это удовлетворяет потребность в трансцендентном, ибо люди, полагая, будто видят «границы человеческого рассудка», считают само собой разумеющимся, что они способны заглянуть и за них» [Витгенштейн 1994, с. 425-426]. устойчивых словосочетаний, двуязычном словаре эпонимов); 3) в лекционных курсах по межкультурной коммуникации; 4) на занятиях по русскому языку и русскому языку как иностранному.

Работа может представлять интерес для специалистов не только в области лингвистики, но и литературоведения, философии, социологии и психологии.

Апробация работы состоялась в ходе докладов, прочитанных автором на международных фразеологических симпозиумах, конференциях, а также на международных конгрессах EUROPHRAS: (Англия, Лидс 1993) (в соавторстве); (Псков 1994) (в соавторстве); (Австрия, Грац 1995); (Германия, Штуттгарт 1998); (Институт языкознания РАН 1998; 2000); (Швеция, Аске 2000); (Словения, Струниан 2005). По теме диссертации были сделаны доклады на международных лексикографических конференциях и конгрессах EURALEX: (Голландия, Амстердам 1994) (в соавторстве); (Швеция, Гетеборг 1996); (Дания, Копенгаген 2002) (в соавторстве); (Германия, Магдебург 2005).

Автор выступала с докладами на международных конференциях, посвященных: речевым и ментальным стереотипам', словарю и культуре (в соавторстве); имени, его внутренней структуре, семантической ауре, контексту (Институт славяноведения и балканистики РАН 1995; 1995; 2001). Были прочитаны доклады на международных конференциях, посвященных: языку и миру языка говорящего', пониманию в коммуникации (МГУ 1996; 2005); изучению славянских языков (Австрия, Pax 1997); русистике на пороге XXI века (Институт русского языка им. В.В. Виноградова РАН Москва 2002). Результаты работы докладывались на международных конференциях, посвященных концептуальным полям порядка и беспорядка; прекрасного и безобразного', игры (Институт языкознания РАН 2001; 2002; 2004). Общие положения диссертации были обсуждены в докладах, прочитанных на международном конгрессе МАПРЯЛ; на Пушкинских чтениях (Гос. ИРЯ им. А.С. Пушкина 1990; 2005). Автор также выступала с докладами на международных конференциях, посвященных: моделированию истории и культуры (Австрия, Грац 1996); мировому влиянию СССР: 1945-1991 (США, Чикаго 2001). В разное время по теме диссертации были сделаны доклады на научных семинарах: по «Теории фразеологии. Фразеология в контексте культуры» (Институт языкознания РАН); по «Теории перевода» (США, Олбани); «Логический анализ языка» (Институт языкознания РАН); «Проблемы поэтического языка» (Институт русского языка им.'В.В. Виноградова РАН).

Материалы диссертационного исследования используются в трех разрабатываемых программах и курсах лекций, посвященных: «Лингвистике и межкультурной коммуникации» (2003; 2004; 2006); «Методам исследования и способам интерпретации языковой метафоры» (2003; 2004); «Идеям и методам концептуального анализа» (2005; 2006). Лекции читаются студентам и магистрантам Гос. ИРЯ им. А.С. Пушкина.

К печати подготовлена монография: «Память в языке и культуре» 22,5 а.л. Сданы в печать статьи: «Метафоры игры в описаниях мира человека (Межличностные отношения)» 0,7 а.л.; «Комическое как метафора безобразного» 0,7 а.л.; «Язык <=> Культура. Порядок смены коннотаций» 0,5 а.л. ««Полезная» память» 0, 5 а.л.; «Эпонимы и их лексикографическое описание в двуязычных словарях (Наполеон и Napoleon: кросс-культурные соотношения)» 0,6 а.л.; «Опыт культурной реконструкции мотивационной базы фразеологизмов (фразеологизмы с компонентом душа/сердце)» 0,8 а.л.

Структура диссертации отражает общую идеологию работы, в которой комплексное описание получает социокультурный конструкт память. Анализ других единиц специфицирует те или иные области культурной семантики конструктов.

Диссертация состоит из Введения, двух частей, Заключения, четырех Приложений и библиографии. Первая часть включает в себя две главы; вторая часть - 5 глав. Библиография содержит более 260 наименований.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Социокультурные конструкты в языке"

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В современной теории лингвистики анализ культурной семантики ведется достаточно активно. Идет поиск адекватных методов описания культурного компонента языковых единиц. Настоящее диссертационное исследование проводится в русле данного направления.

Диссертация посвящена социокультурным конструктам - лексическим единицам, отличительным свойством которых является наличие культурно обусловленной семантики, требующей особого описания. К каждой из рассматриваемых единиц может быть предъявлен вопрос: Как Р сконструировано в языке?

В работе были обсуждены общетеоретические положения, касающиеся определения и описания культурного компонента в языке, рассмотрены отношения между метаязыковыми метафорами зеркала и диалога, проанализирован циклический порядок смены коннотаций, выделены и описаны лексические единицы (культурно связанные неметафорические словосочетания), названные стереотипами дискурса. В качестве примера рассмотрен социокультурный конструкт русский язык, иллюстрирующий отношение языка и идеологии.

В рамках обсуждения идеи культурно-языковой устойчивости и воспроизводимости были проанализированы исследовательские подходы к описанию клише, стереотипов, общего места, китча.

Общий вывод, сделанный в настоящей работе, заключается в следующем: исследование культурных конструктов предполагает обязательное обращение к смежным дисциплинам, использование как собственно лингвистических, так и общих семиотических методов анализа. Без этого ответ на вопрос: Как Р сконструировано в языке? - будет заведомо неполным, и значительная часть лингвистически и культурно релевантной информации не будет обнаружена. Таким образом, расширение традиционных лингвистических методов и поля исследования при анализе культурной семантики данных лексических единиц является необходимым и обязательным условием их адекватного описания.

Анализ социокультурных конструктов проводился на материале как фразеологизмов, совокупность которых рассматривалась в работе как особый вид текста (фразеологический текст), так и текстовых фрагментов. В диссертации в качестве диагностирующих использовались философские, теологические, литературоведческие, психологические, семиотические работы, произведения художественной литературы, публицистика. К анализу также были привлечены материалы толковых, энциклопедических, синонимических, этимологических и других словарей.

Фрагменты текстов, приводимых в работе, выполняют не столько иллюстративную, сколько аргументирующую функцию. Они показывают, КАК слово-конструкт осмысляется и оговаривается в тех или иных типах дискурса; КАКИЕ клише формируются внутри этих типов дискурса. В текстовых фрагментах выявлялись:

1) Интерпретации слова-конструкта, а также различные формы его осмысления, например:

• Память, этот бич несчастных, оживляет даже камни прошлого и даже в яд, выпитый некогда, подливает капли меда. (М. Горький, Челкаш).

• Удивительно устроена человеческая память. Ведь вот, кажется, и недавно все это было, а между тем восстановить события стройно и последовательно нет никакой возможности. Выпали звенья из цепи! (М. Булгаков, Театральный роман).

• Где я был до той поры, в которой туманилось мое тихое младенчество? - Нигде, - отвечаю я себе. Но, в таком случае, я, значит, не существовал до этой поры? - нет, не существовал. Но тут вмешивается сердце: - Нет, я не верю этому, как не верю и никогда не поверю в смерть, в уничтожение. Лучше скажи: не знаю. И незнание твое -тоже тайна. Моя память так бессильна, что я почти ничего не помню не только о своем младенчестве, но даже о детстве, отрочестве, а ведь существовал же я! И не только существовал, - думал, чувствовал, и так полно, так жадно, как никогда потом. Где же все это? Это тоже тайна. (И. Бунин, У истока дней).

• Барыня. -Что прячешься! Нечего прятаться! Видно, боишься: умирать-то не хочется! Пожить хочется! Как не хотеться! Видишь, какая красавица! Ха, ха, ха! Красота! А ты молись Богу, чтоб отнял красоту-то! Красота-то ведь погибель наша! Себя погубишь, людей соблазнишь, вот тогда и радуйся красоте-то своей. Много, много народу в грех введешь! (А. Островский, Гроза).

2) Способы развертывания метафоры:

• <.> а Гайдар идет от дела к вымыслу, если, конечно, считать вымыслом точные снимки переживаний детской души, перенесенные из памяти в физиологический раствор художественного текста. (В. Пелевин. Жизнь насекомых).

3) Этические прескрипции ('надо оставлять по себе хорошую память, нельзя оставлять о себе плохую память'):

• Я расстаюсь с вами, вероятно, навсегда; и оставить вам о себе память еще хуже той, которую я заслуживаю, было бы слишком горько. (И. Тургенев. Рудин).

4) Стереотипные представления (в памяти навсегда сохраняются воспоминаниях о детстве):

• Детские лета, невинные игры, голубятни, знаешь ли, все это в памяти. (А. Островский, Лес).

Специальное внимание в работе уделялось поэтике авторов, у которых рассматриваемое слово-конструкт является ключевым, например, конструкт памяти в поэтике В. Набокова. Набоковские метафоры: память - театральная сцен; память - чувствующая поверхность; память - страна; память - ландшафт и др. - были особо выделены в параграфе, посвященном пространственной метафоре памяти.

Приводимые в диссертации диагностические контексты из философских, социологических, литературоведческих, психологических и психоаналитических работ служили для описания:

1) Авторских интерпретаций, например, толкование П. Флоренским понятия вечная память; разграничение Ж. Бодрийяром природной и обрядной красоты.

2) Форм и способов осмысления конструкта в других научных дисциплинах, например, некоторые особенности функционирования памяти, в исследованиях А.Р. Лурия, концепция античного хаоса в работах А.В. Лосева, В.Н. Топорова и др.

Анализ рассмотренных текстов позволил определить те фрагменты культурной семантики слова, те области концептуального согласования, которые являются устойчивыми и воспроизводимыми в разных типах дискурса. Тем самым, в работе дан ответ на вопрос: Как Р сконструировано в языке?

Центральным для настоящего исследования стал социокультурный конструкт память, являющийся одним из ключевых в базовом концептуальном лексиконе языка. Память была рассмотрена как субъект внутреннего мира человека. Были проанализированы перцептивные свойства памяти и ее пространственные характеристики, представленные значительным числом метафор. Рассматривались отношения памяти и прошлого, концептуализация памяти как пространства инобытия, описана реверсивная функция памяти.

Выделенные фрагменты культурной информации отражают части концептуального синопсиса тезауруса Память. Они проявляют такие концептуальные связи как: память - вечность, бессмертие, слава, жизнь, смерть; память-ум, рассудок, разум, опыт, память - прошлое и др. Большинство этих связей не находит последовательного семантического описания в современных толковых словарях.

Анализ конструкта память, предложенный в настоящей работе, демонстрирует методы его описания, но само описание не является завершенным. Предполагается, что предметом дальнейшего исследования станут отношения памяти и понимания, памяти и воображения, интерпретативная и селективная функции памяти, социальная память.

Тезис о мифологической природе метафоры, постулировавшийся философами и семиотиками, был продемонстрирован в диссертации на примере исследования слов-конструктов хаос, чувства, красота. В работе были показаны пути, по которым может проходить определение мифологической составляющей конструктов. Собственно сами единицы выбраны не случайно. Хаос мифологичен, т.е. соотнесен с мифологией, системой древнегреческих мифов, чувства и красота - мифичны, т.е. включают в себя компоненты мифа. В работе была предпринята попытка определить мифологический след в современном употреблении конструкта хаос. Для конструктов чувства и красота, не имеющих прямого отношения к мифологии, был поставлен вопрос о правомерности самого поиска и описания мифологических моделей, которые ретранслируются через язык и посредством языка. Анализ метафорической сочетаемости имен чувств в русском, немецком и английском языках позволил выявить общие основания в их образной семантике и формах концептуализации. В практику лингвистического описания фразеологически связанных единиц, образуемых некоторыми словами-конструктами, был введен анализ мифологической составляющей.

В работе была предложена модель кросс-культурного описания русских и английских эпонимов. Показаны способы лексикографического представления как собственно лингвистических, так и культурных характеристик конструктов в двуязычном словаре.

В целом, на сегодняшний момент адекватной формой описания культурного конструкта представляется когнитивно-концептуальный комментарий, в котором зафиксирован опыт культурной реконструкции описываемой единицы. Его образцы применительно к лексикографическому описанию эпонимов, устойчивых словосочетаний и собственно фразеологизмов представлены в приложениях к диссертации.

Список научной литературыБрагина, Наталья Георгиевна, диссертация по теме "Русский язык"

1. Аксенов В. Апельсины из Марокко; Затоваренная бочкотара; Остров Крым

2. Андреев Д. Роза мира; Жизнь Василия Фивейского; Рассказ о семи повешенных

3. Бабель И. Костел в Новограде; Рабби

4. Блок А. Двенадцать; Бушует снежная весна.; Сердитый взор бесцветных глаз.

5. Бродский И. Дмитрию Бобышеву; Глаголы; Гость; Вагателле; Литовский ноктюрн; В Англии; Сан-Пьетро Булгаков М. Белая гвардия; Мастер и Маргарита; Собачье сердце; Театральный роман

6. Бунин И. Антоновские яблоки; Деревня; Муза; У истока дней; Холодная осень; Хорошая жизнь; Последнее свидание Высоцкий В. Роман о девочках

7. Гоголь Н. Шинель; Тарас Бульба; Мертвые души; Ревизор Гончаров И. Мильон терзаний; Обломов

8. Горький М. Старуха Изергиль; Фома Гордеев; Враги; Челкаш; Дело Артамоновых; Фома Гордеев; На дне Грибоедов А. Горе от ума Державин Г. Водопад Довлатов С. Зона; Иностранка

9. Достоевский Бедные люди; Братья Карамазовы; Идиот; Преступление и1. Ф. наказание

10. Думбадзе Н. Я, Бабушка, Илико и Илларион1. Ерофеев В. Москва-Петушки

11. Ряд источников, используемых в Приложениях 3,4 здесь не указан.

12. Ефремов И. Жуковский В. Замятин Е. Кабаков А. Каверин В. Козловский Е. Куприн А. Лермонтов М.

13. Лесков Н. Маринина А. Маяковский В. Набоков В.

14. Некрасов Н. Носов Н. Олеша Ю. Островский А. Пастернак Б. Пелевин В.1. Платонов А. Пушкин А.

15. Радищев А. Салтыков-Щедрин М. Солоухин В.

16. Таис Афинская; Туманность Андромеды Эолова арфа; Сельское кладбище Мы

17. Последний герой Пятый странник Мы встретились в Раю. Гамбринус; Олеся; Поединок

18. Демон; Герой нашего времени; Как часто, пестрою толпоюокружен.; Мцыри

19. Левша; Очарованный странник1. Реквием1. Сергею Есенину

20. Приглашение на казнь; Другие берега; Камера обскура; Машенька; Защита Лужина; Дар Кому на Руси жить хорошо; Родина Приключения Незнайки и его друзей Три толстяка; Зависть Лес; Гроза Доктор Живаго

21. Омон Ра; Желтая стрела; Жизнь насекомых; Чапаев и пустота

22. Котлован; Сокровенный человек

23. Стругацкие А. и Б. Суворов В. Толстой А. Толстой JI.1. Тургенев И.

24. Фонвизин Д. Хлебников В. Цветаева М. Чернышевский Н.1. Чехов А. Шварц Е.

25. Гадкие лебеди; Пикник на обочине; Трудно быть богом; Улитка на склоне

26. Ледокол. Кто начал Вторую мировую войну?; Аквариум Гиперболоид инженера Гарина; Для чего снег идет. Казаки; Война и мир; Севастополь в декабре месяце; Севастополь в августе 1855 год

27. Ася; Вешние воды; Дворянское гнездо; Накануне; Отцы идети; Рудин; Порог; Первая любовь1. Недоросль1. Иранская песня1. Из цикла «Стихи к дочери»1. Что делать?

28. Дама с собачкой; По делам службы; Чайка; Ионыч; О любви; Три сестры; Дама с собачкой; Случай из практики Обыкновенное чудо

29. Памятники древнерусской литературы XI начала XVIII веков: Повесть омосковском взятии.1. Повесть о Фроле Скобееве

30. Гистория о матросе Василии Кориотском1. Сказание о Борисе и Глебе

31. Хождение богородицы по мукам

32. Повесть о битве на реке Калке

33. Переписка кн. А. Курбского с Иваном Грозным1. Физиолог1. Библиография

34. Абрамов Н. Словарь русских синонимов и сходных по смыслу выражений М.: Русские словари, 1994. 524 с.

35. Аверинцев С. С. Риторика и истоки европейской литературной традиции. М Школа «Языки русской культуры», 1996. 446 с.

36. Александрова 3. Е. Словарь синонимов русского языка. М.: Советская энцик лопедия, 1968. 600 с.

37. Апресян В. Ю., Апресян Ю.Д. Метафора в лексикографическом толкованш эмоций // Вопросы языкознания. 1993, № 3. С. 27-35.

38. Апресян В. Ю. Ожить 1, Воскреснуть 1 // Новый объяснительный словар. синонимов русского языка / Под общ. рук. Ю.Д. Апресяна. М., 2000. Вып. 2. С 243-246.

39. Апресян Ю.Д. Избранные труды, том 2. Интегральное описание языка и системная лексикография. М.: «Школа языки русской культуры», 1995. 767 с.

40. Ариес Ф. Человек перед лицом смерти. М., 1992. 526 с.

41. Ариес Ф. Ребенок и семейная жизнь при старом порядке. Свердловск, 1999. -415 с.

42. Арутюнова Н. Д. Предложение и его смысл (Логико-семантические проблемы). М.: Наука, 1976.-384 с.

43. Арутюнова Н. Д. «Полагать» и «Видеть» (к проблеме смешанных пропозициональных установок) // Логический анализ. Проблемы интенсиональных и прагматических контекстов / Отв. ред. Н. Д. Арутюнова. М.: Наука, 1989. С. 7-30.

44. Арутюнова Н. Д. (а) Метафора и дискурс // Теория метафоры. М., 1990. С. 5-32.

45. Арутюнова Н. Д. (б) Метафора // Лингвистический энциклопедический словарь. М.: Советская энциклопедия, 1990. С. 296-297.

46. Арутюнова Н. Д. От редактора // Логический анализ языка. Культурные концепты / Отв. ред. Н.Д. Арутюнова. М.: Наука, 1991. С. 3-4.

47. Арутюнова Н. Д. О стыде и стуже // Вопросы языкознания. 1997, № 2. С. 59-70.

48. Арутюнова Н. Д. Время: модели и метафоры // Логический анализ языка. Язык и время. / Отв. ред. Н.Д. Арутюнова, Т. Е. Янко. М., 1997. С. 51-61.

49. Арутюнова Н. Д. Язык и мир человека. М.: Языки русской культуры, 1999. -896 с.

50. Арутюнова Н.Д. Мужчины и женщины: конкурс красоты // Weiner Slawistischer Almanach, Sonderband 55. 2002. С. 483-489.

51. Бабкин А. М., Шендецов В. В. Словарь иноязычных выражений и слов. Т. 1-2. М., 1981.-696 е.; 656 с.

52. Баранов А. Н., Добровольский Д. О., Михайлов М. Н, Паршин П. Б., Романова О. И. Англо-русский словарь по лингвистике и семиотике. М.: Помовский и партнеры, 1996. 656 с.

53. Барт Р. Разделение языков // Избранные работы: Семиотика. Поэтика: Пер. с фр. / Сост., общ. ред. и вступ. ст. Г. К. Косикова. М., Издательская группа «Прогресс», «Универс», 1994. с. 519-534.

54. Барт Р. Мифологии. М.: Изд-во им. Сабашниковых, 1996.-312 с.

55. Барт P. Camera lucida, М., Ad Marginem, 1997. 224 с.

56. Барт Р. Фрагменты речи влюбленного. М., 1999. 432 с.

57. Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. М.: Художественная литература, 1972.-320 с.

58. Белодед И. К. (1972) Развитие языков социалистических наций СССР // История советского языкознания. Некоторые аспекты общей теории языка. Хрестоматия. Составил Ф. М. Березин. М.: Высшая школа, 1981. С. 125-133.

59. Бергсон А. Материя и память // Собрание сочинений. Т. 1. М.: Московский клуб, 1992. С. 160-325.

60. Берков В. П., Мокиенко В. М., Шулежкова С. Г. Большой словарь крылатых слов русского языка. М.: Русские словари; Астрель; ACT, 2000. 624 с.

61. Бойм С. Китч и социалистический реализма // Новое литературное обозрение. № 15,1995. С. 54-65.

62. Борухов Б. Л. «Зеркальная» метафора в истории культуры // Логический анализ языка. Культурные концепты / Отв. ред. Я. Д. Арутюнова. М.: Наука, 1991. С. 109-117.

63. Брагина Я. Г. Устойчивые словосочетания и интертекст // Речевые и ментальные стереотипы в синхронии и диахронии / Отв. ред. Т. М. Николаева. М.,1995. С. 16-18.

64. Брагина Я. Г. Культурный комментарий в словаре // В Proceedings of the International Conference «Language and the World of Language Speaker». Moscow,1996. C. 18.

65. Брагина H. Г. Имплицитная информация и стереотипы дискурса // Импли-цитность в языке и речи. / Отв. ред. Е.Г. Борисова, Ю.С. Мартемьянов. М.: Языки русской культуры, 1999. С. 43-57.

66. Брагина Н. Г. Фрагмент лингвокультурологического лексикона. (Базовые понятия) // Фразеология в контексте культуры. / Отв. ред. В.Н. Телия.М.: Языки русской культуры, 1999. С. 131-138.

67. Брагина Н. Г. «Во власти чувств»: мифологические мотивы в языке // Славянские этюды. Сборник к юбилею С. М. Толстой / Отв. ред. Е. Е. Левкиевская. М.: Индрик, 1999. С. 86-102.

68. Брагина Я. Г. Имена лиц в общественной культурно-языковой памяти // Имя: внутренняя структура, семантическая аура, контекст. Тезисы международной научной конференции. Ч. 1 / Отв. ред. Т. М. Николаева. М., 2001. С. 12-15.

69. Брагина Я. Г. Языковые образы памяти // Русистика на пороге XXI века: проблемы и перспективы. Материалы международной научной конференции (Москва, 8-10 июня 2002 г.) / Составитель Я. К. Онипенко. М.: ИРЯ РАН, 2003.1. С.155-157.

70. Брагшia Н. Г. «Мифологический» Хаос. (Культурный след в языке) // Космос и хаос: Концептуальные поля порядка и беспорядка / Отв. ред. Н.Д. Арутюнова. М.: Индрик 2003. С. 18-31.

71. Брагина Н. Г. Память и прошлое: языковые образы, культурные практики // Изв. РАН. Сер. лит. и яз. 2003. Т. 62, №5. С. 3-13.

72. Брагина Н. Г. Красота: энергия влечения и образ власти // Языки эстетики. Концептуальные поля прекрасного и безобразного / Отв. ред. Н. Д. Арутюнова. М.: Индрик, 2004. С. 487-503.

73. Брагина Н. Г. Фразеологические тексты. Память как фразеологический текст // Культурные слои во фразеологических и дискурсивных практиках / Отв. ред. В. Н. Телия. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 189-201.

74. Булыгина Т. В., Шмелев А. Д. Ментальные предикаты в аспекте аспектологии // Логический анализ. Проблемы интенсиональных и прагматических контекстов / Отв. ред. Н.Д. Арутюнова. М.: Наука, 1989. С. 31-54.

75. ВейсманА.Д. Греческо-русский словарь. Репринт 5-го изд. 1899 г. М., 1991. -1370 с.

76. Верещагин Е. М., Костомаров В. Г. Лингвострановедческая теория слова. М.: Русский язык, 1980. 320 с.

77. Верещагин Е. М., Костомаров В. Г. Дом бытия языка. В поисках новых путей лингвострановедения: концепция логоэпистемы. М., 2000.

78. Верпан Ж-П. Происхождение древнегреческой мысли. М., 1988. 224 с. Витгенштейн Л. Культура и ценность // Философские работы. Ч. 1. М.: Гно-зис, 1994.-с. 407-492.

79. Витгенштейн Л. Философские работы. Ч. 1. М.: Гнозис, 1994. 520 с. Войнова Л. А., Жуков В. П., Молотков А. И., Федоров А. И. Фразеологический словарь русского языка / Под ред. А. И. Молоткова. 4-е изд., стереотип. М.: Русский язык, 1986. - 543 с.

80. Воронин А. А. Музей как креативное пространство культуры// Философские исследования. М., 1994. № 1. С. 69-84.

81. Выготский JI. С. Собрание сочинений. T.l. М.: Педагогика, 1982.-487 с.

82. Гак В. Г. Национально-культурная специфика меронимических фразеоло гизмов // Фразеология в контексте культуры / Отв. ред. В. Н. Телия. М.: Язык. русской культуры, 1999. С. 260-265.

83. Гак В. Г Пространство вне пространства // Логический анализ языка. Языю пространств / Отв. ред. Н.Д. Арутюнова. М., 2000. С. 127-134.

84. Гаспаров Б. М. Язык. Память. Образ. Лингвистика языкового существования М., 1996.-351 с.

85. Гегель Г. В. Ф. Лекции по эстетике. Т. 1-2. СПб.: Наука, 1999. 621 е.; 602 с.

86. Гинзбург Л. Я. Литература в поисках реальности: Статьи. Эссе. Заметки. Л. Сов. писатель, 1987.-400 с.

87. Глинка Ф.Н. (1816) Письмо к генералу Н.Н. о переводе воинских выражений на русский язык. Письма к другу // «Декабристы». Поэзия, драматургия, проза, публицистика, литературная критика / Сост. Вл. Орлов. М.; Л.: Гослитиздат. 1951. С. 322-325.

88. Гончаров И. А. (1870) Письмо к С. А. Толстой, 11 ноября // В Литературно-критические статьи и письма / Под ред. А. П. Рыбасова. Л.: Гослитиздат, 1938. С. 363-364.

89. Горбачевич К. С., Хабло Е. П. Словарь эпитетов русского литературного языка. Л.: Наука, 1979. 567 с.

90. Грайс Г. П. Логика и речевое общение // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 16. М., 1985. С. 217-238.

91. ГураА. В. Символика животных в славянской народной традиции. М.: Инд-рик, 1997.-912 с.

92. Гудков Д. Б. Прецедентное имя и проблемы прецедентное™. М.: Изд-во Московского университета, 1999. 152 с.

93. Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 1-4, М.: Государственное изд-во иностранных и национальных словарей, 1955. 699 е.; 779 е.; 555 е.; 683 с.

94. Даль В. И. Пословицы русского народа. Т. 1-2. М.: Художественная литература, 1984.-383 е.; 399 с.

95. ДелёзЖ. Критическая философия Канта: учение о способностях. Бергсо-низм. Спиноза. М.: Per Se, 2000. 351 с.

96. ДелёзЖ. Логика смысла. М.: Раритет, 1998.-480 с.

97. Демьянков В.З. Стереотип // Краткий словарь когнитивных терминов / Куб-рякова Е.С., Демьянков В.З., Панкрац Ю.Г., Лузина Л.Г. Под общей редакцией Е.С. Кубряковой. М.: Филологический факультет МГУ им. М.В. Ломоносова, 1996. С.177-179.

98. Демьянков В.З. Интерпретация как инструмент и как объект лингвистики // Вопросы филологии. М.: 1999. № 2. С.5-13.

99. Демьянков В.З. Понятие и концепт в художественной литературе и в научном языке // Вопросы филологии, 2001. № 1. С.35-47.

100. ДерридаЖ. Эссе об имени. М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 1998.-191 с.

101. Дильтей В. Описательная психология. СПб.: Алетейя, 1996. 153 с.

102. Дмитровская М. А. Философия памяти // Логический анализ языка. Культурные концепты / Отв. ред. Н.Д. Арутюнова. М.: Наука, 1991. С. 78-85.

103. Добровольский Д. О. Образная составляющая в семантике идиом // Вопросы языкознания. 1.1996. С. 71-93.

104. Друскин Я. С. Чинари // Weiner Slawisher Almanach 15,1997. С. 381-413.

105. Душенко К. В. Словарь современных цитат. М.: Аграф, 1997. 632 с.

106. Евзлин М. Космогония и ритуал. М.: Радикс, 1993. 344 с.

107. ЕрмоловичД. И. Англо-русский словарь персоналий. М.: Русский язык. 180 <

108. Жак Деррида в Москве: деконструкция путешествия. М., 1993. 208 с.

109. Иванов Вяч. Вс. Структура Гомеровских текстов, описывающих психическиесостояния // Структура текста. М., 1980. С. 81-117.

110. Иванов Вяч. Вс. Очерки по предыстории и истории семиотики // Избранные труды по семиотике и истории культуры. М.: Языки русской культуры, 1999. Т. 1.-912 с.

111. Иванов Вяч. Вс., Топоров В. Н. Вклад Р. О. Якобсона в славянские и индоевропейские фольклорные и мифологические исследования // Roman Jakobson Echoes of His Scholarship, 1977. P. 163-184.

112. Ивинская О. Годы с Борисом Пастернаком. В плену времени. М.: Либрис, 1992.-461 с.

113. Иомдин Б. П., Осенить 2.1, Озарить 2.1 II Новый объяснительный словарь синонимов русского языка. 2-е изд., испр. и доп. / Под общ. Рук. Ю.Д. Апресяна. М.; Вена, 2004. С. 722-726.

114. Историческая поэтика. Литературные эпохи и типы художественного сознания / Отв. ред. П. А. Гринцер. М., 1994. 512 с.

115. Йейтс Ф. Искусство памяти. СПб., 1997. 480 с.

116. Кабакова Г. И. Девушка // Славянские древности: этнолингвистический словарь. М.: Международные отношения, 1999. Т. 2. С. 36-39.

117. Карамзин Н. М. История Государства Российского. 2-е изд., испр. СПб., 1818. Т. 1.-520 с.

118. Карамзин Н. М. О любви к отечеству и народной гордости // Сочинения. 3-е изд., испр. и умнож. СПб., 1820. Т. 7. С. 137-138.

119. Караулов Ю. Н. Русский язык и языковая личность. М.: Наука, 1987. 261 с.

120. Кассирер Э. Философия символических форм. Язык. М.; СПб., 2002. Т. 1-3. 272 е.; 280 е.; 398 с.

121. Красухин К. Г. Три модели индоевропейского времени на материале лексики и грамматики // Логический анализ языка. Язык и время / Отв. ред. Н.Д. Арутюнова, Т. Е.Янко. М., 1997. С. 62-77.

122. КрейдлинГ. Стереотипы возраста // Wiener Slawistischer Almanach 37, 1996. С. 207-218.

123. Костомаров В. Г. Языковой вкус эпохи. Из наблюдений над речевой практикой масс-медиа. 3-е изд., испр. и доп. СПб.: Златоуст, 1999. 320 с.

124. Костомаров В. Г., Бурвикова Н. Д. Старые мехи и молодое вино. Из наблюдений над русским словоупотреблением конца XX века. СПб.: Златоуст, 2001. -72 с.

125. Кронгауз М.А. Речевые клише: энергия разрыва. // Лики языка. К 45-летию научной деятельности Е.А. Земской / Отв. ред. М.Я Гловинская. М.: Наследие, 1998. С. 185-195.

126. Кубрякова Е. С. Об одном фрагменте концептуального анализа слова Память // Логический анализ языка. Культурные концепты / Отв. ред. Н.Д. Арутюнова. М.: Наука, 1991. С. 85-91.

127. Кубрякова Е. С. О понятиях места, предмета и пространства // Логический анализ языка. Языки пространств / Отв. ред. Н.Д.Арутюнова. М., 2000. С. 84-92.

128. Кубрякова Е. С., Шахнарович А. М., Сахарный Л. В. Человеческий фактор в языке. Язык и порождение в речи. М.: Наука, 1991. 238 с.

129. Купина Н. А. Тоталитарный язык: Словарь и речевые реакции. Екатеринбург; Пермь, 1995.-435 с.

130. Курилович Е. Деривация лексическая и деривация синтаксическая. Очерки по лингвистике. М.

131. Кюхельбекер В. К. (1821) Лекция о русской литературе и русском языке, прочитанная а Париже в июне 1821г. (перевод с французского) // Литературное наследство. Т. 59. Декабристы-литераторы. I. М.: Изд-во АН СССР, 1954. С. 366-380.

132. Лакан Ж. Функция и поле речи и языка в психоанализе. М.: Гнозис, 1995. -192 с.

133. Лахманн Р. Семиотическое несчастье мнемониста // Сборник статей к 70-летию Ю. М. Лотмана. Тарту, 1992. С. 10-19.

134. Лебедев А. В. Эон // Философский энциклопедический словарь. 2-е изд. М., 1989.-е. 769.

135. Левин Ю. Заметки о семиотике лозунгов // В Weiner Slawistischer Almanach22 (1988) 69-85.

136. Лингвистический энциклопедический словарь / Гл. ред. В.Н.Ярцева. М.: Сов. энциклопедия, 1990. 685 с.

137. Литературный энциклопедический словарь. М.: Советская энциклопедия, 1987.-752 с.

138. Ломоносов М. В. (1748) Краткое руководство к красноречию // В Полное собрание сочинений. М.: Изд-во АН СССР, 1952. Т VII. С. 92.

139. Лосев А. В. Хаос // Мифы народов мира: Энциклопедия. М., 1991. Т. 2. с. 579-581.

140. Лотман Ю. М. Память в культурологическом освещении // Лотман Ю. М. Избранные статьи. Т. 1. Таллинн: Александра, 1992. с. 200-202.

141. Лотман 10. М. Смерть как проблема сюжета // Лотман Ю. М. и тартуско-московская семиотическая школа. М.: Гнозис, 1994. С. 417-430.

142. ЛурияА. Р. Маленьая книжка о большой памяти. (Ум мнемониста). М.: Эй-дос, 1994.-96 с.

143. Лурия А. Р. Потерянный и возвращенный мир // Романтические эссе. М.: Педагогика-пресс, 1996. 239 с.

144. Львов М. Р. Словарь антонимов русского языка. М., 1984. 384 с.

145. МасловаВ.А. К построению психолингвистической модели коннотации // ВЯ. 1989. № 1.

146. Мамардашвили М. К., Пятигорский А. М. Символ и сознание. Метафизические рассуждения о сознании, символике и языке / Под ред. Ю. П. Сенокосова. М.: Языки русской культуры, 1997. 224 с.

147. Мандельштам О. Э. Слово и культура // Собрание сочинений: В 4 т. / Под ред. проф. Г. П. Струве и Б. А. Филиппова. Т. 2. Стихотворения. Проза. М., «Терра» 1991.-с. 222-227.

148. МэйсиД. О субъекте у Лакана // Логос (1999). № 5. 15. С. 66-80.

149. Мельчук И. А., Жолковский А. К., Толково-комбинаторный словарь современного русского языка: Опыт семантико-синтаксического описания русской лексики. Weiner Slawisticher Almanach, Son.2. 1984. 992 с.

150. Мечковская Н. В. О недоверии к красоте и влечении к хаосу (по лингво семиотическим данным) // Логический анализ языка: Космос и хаос: Концепту альные поля порядка и беспорядка. М., 2003. С. 41-53.

151. Михеев М.Ю. Мысль на пути от головы к устному рассказу, уловленна: дневником. Пред-текст, особенности памяти «дневнициста», парадоксы днев никовой прозы. // Человек № 6,2004 № 2, 2005 с.

152. Моделирование языковой деятельности в интеллектуальных систе-мах / По; ред. А. Е. Кибрика и А. С. Нариньяни. М.: Наука, 1987. 279 с.

153. Мокиенко В. М., Никитина Т. Г. Толковый словарь языка Совдепии. СПб. Фолио-Пресс, 1998. 704 с.

154. Морковкин В. В., Бёме Н. О., Дорогонова И. А., Иванова Т. Ф., Успенская И. Д. Лексическая основа русского языка: Комплексный учебный словарь, Под ред. В. В. Морковкина. М.: Русский язык, 1984. 1168 с.

155. Нанси Ж. Л. Corpus. М.: Ad Marginem, 1999. 256 с.

156. Николаева Т. М. От звука к тексту. М.: Языки русской культуры, 2000. 68Сс.

157. Николаева Т. М. «Скрытая память» языка: попытка постановки проблемы h В Я, 2002. №4. С. 25-41.

158. Ницше Ф. Сочинения: В 2 т. М.: Мысль, 1990. 829 е.; 829 с.

159. Новый объяснительный словарь синонимов русского языка / Под общ. рук. Ю. Д. Апресяна. 2-е изд., испр. и доп. Москва; Вена, 2004. 1488 с.

160. Ожегов С. И., Шведова Н. Ю. Толковый словарь русского языка, М., 1995. -928 с.

161. Опарина Е.О. Установка культуры и диапазон метафоризации: К вопросу о мотивах образной концептуализации // Культурные слои во фразеологических и дискурсивных практиках / Отв. ред. В. Н. Телия. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 53-59.

162. Падучева Е. В. Пространство в обличии времени и наоборот (к типологии метонимических переносов) // Логический анализ языка. Языки пространств / Отв. ред. Н.Д. Арутюнова. М., 2000. С. 239-254.

163. Плунгян В. А. Время и времена: к вопросу о категории числа // Логически анализ языка. Язык и время / Отв. ред. Н.Д. Арутюнова, Т. Е. Янко. М., 1997. С 158-169.

164. Понятие судьбы в контексте разных культур / Отв. ред. Н. Д. Арутюнова. М Наука, 1994.-320 с.

165. Потебня А. Изъ записокъ по теорш словесности. Харьков: Паровая типогра фия и литография М., Зильберг и С-вья, 1905. 652 с.

166. Потебня А. А. О некоторых символах в славянской народной поэзии. Слов< и миф. М., 1989. С. 306-313.

167. Прохоров 10. Е. Национальные социокультурные стереотипы и их роль i обучении русскому языку иностранцев. М.: ИКАР, 1997. 228 с.

168. Прохоров Ю. Е. В поисках концепта. М.: 2004. 204 с.

169. Рашидов 111. Р. Русский язык язык взаимного общения и сотрудничества всех наций и народностей Советского Союза //Русский язык - язык межнацио нального общения народов СССР / Отв. ред. М. И. Кондаков. М.: Просвещение 1976. С. 5-28.

170. Решенбах Г. Направление времени. М.: Изд. ин. лит-ры, 1962.-396 с.

171. Русское культурное пространство: Лингвокультурологический словарь. Вып. 1 / Под ред. И. В. Захаренко, В. В. Красных, Д. В. Гудкова. М.: Гнозис, 2004.

172. Русский язык конца XX столетия (1985-1995). М.: Языки русской культуры, 1996.-480 с.

173. Рыклин М. К. Back in Moscow sans the USSR // Жак Деррида в Москве: деконструкция путешествия. М.: РИК «Культура»; Изд-во «Ad Marginem», 1993. С. 82-150.

174. Сандомирская И. И. Книга о Родине. Опыт анализа дискурсивных практик. Weiner Slawisticher Almanach. Son. 50. 2001.-281 с.

175. Сартр Ж.-П. Очерк теории эмоций // Психология эмоций. Тексты. М., 1993. С.126-144.

176. Селезнев М. Г. Вера сквозь призму языка // Прагматика и проблемы интен-сиональности / Отв. ред. Н.Д. Арутюнова. М., 1988. С. 244-254.

177. Словарь русского языка XI-XVII вв. Вып. 4. М.: Наука, 1977. 403 с.

178. Словарь русского языка: В 4 т. / Гл. ред. А. П. Евгеньева. М., 1981-1984. -698 е.; 736 е.; 752 е.; 794 с.

179. Современный толковый словарь русского языка / Гл. ред. С. А. Кузнецов. М., 2001.-960 с.

180. Современный русский язык: Социальная и функциональная дифференциация / Отв. ред. JI. П. Крысин. М.: Языки славянской культуры, 2003. 565 с.

181. Соловьев Вл. Пространство // Брокгауз и Ефрон: Энциклопедический словарь в 86 томах.

182. Соловьев Вл. Судьба Пушкина. «Юность», 1989.

183. Степанов Ю. С. Константы: словарь русской культуры. Опыт исследования. М.: Языки русской культуры, 1997 824 с.

184. Телия В. Н. Коннотативный аспект семантики номинативных единиц. М., 1986.- 141 с.

185. Телия В. Н. Фразеология // Лингвистический энциклопедический словарь. М., 1990. С. 560-561.

186. Телия В. Н. Культурно-национальные коннотации фразеологизмов (от миро-видения к миропониманию) // Славянское языкознание. XI Международный съезд славистов. М., 1993. С. 302-314.

187. Телия В. Н. О методологических основаниях лингвокультурологии // XI меж-дунар. конференция «Логика, методология, философия науки». V. Секция философии языка. М.: Обниннск, 1995. С. 102-106.

188. Телия В. Н. Русская фразеология. Семантический, прагматический и лингво-культурологи-ческий аспекты. М.: Языки русской культуры, 1996. 288 с.

189. Тихонов А. Н. Словообразовательный словарь русского языка: В 2 т. М., 1985.-856 е.; 886 с.

190. Токарчик А. Мифы о бессмертии. М., 1992. 240 с.

191. Толковый словарь русского языка. Т. 1-4. / Гл. ред. Д. Н. Ушаков М., 1935-1940. 1566 е.; 1040 е.; 1424 е.; 1552 с.

192. Толстая С. М. «Глаголы судьбы» и их корреляты в языке культуры // Понятие судьбы в контексте разных культур / Отв. ред. Н.Д. Арутюнова. М.: Наука, 1994. С. 143-145.

193. Толстая С. М. «Человек из теста» (фольклорные мотивы и семантические модели) // Русский язык в его функционировании. Тезисы докладов международной конференции. Третьи Шмелевские чтения 22-24 февраля 1998 г. М., 1998. С. 99-100.

194. Толстой Н. И. Белый цвет // Славянские древности: этнолингвистический словарь. Т. 1. М.: Международные отношения, 1995. С. 151-154.

195. Толстой Н. И. Избранные труды. Том 1. Славянская лексикология и семасиология. М.: Языки русской культуры, 1997. 520 с.

196. Томпсон Д. Э. «Братья Карамазовы» и поэтика памяти. СПб., 2000. 344 с.

197. Топоров В.Н Пространство и текст // Текст: семантика и структура. М.: Наука, 1983. С. 227-285.

198. Топоров В.Н. Древо мировое // Мифы народов мира: Энциклопедия. М., 1991. Т. 2. С. 398-406.

199. Топоров В. Н. Космос // Мифы народов мира: Энциклопедия. М., 1992. Т. 2. С. 9-10.

200. Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ. М., 1995. 624 с.

201. Топоров В. Н. Святость и святые в русской духовной культуре. Том 1. Первый век христианства на Руси. М.: Гнозис; Языки русской культуры, 1995. -874 с.

202. Тургенев И. С. (1882). Русский язык // Сочинения. М.; Л.: ГИХЛ, 1930-1934. Т.Х. С. 333.

203. Туровский В.В. Память в наивной картине мира: забыть, вспомнить, помнить // Логический анализ языка. Культурные концепты. М., 1991. С. 91-95.

204. Тынянов Ю. Н. Словарь Ленина-полемиста // ЛЕФ. 1924. № 1. С. 81-110.

205. Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977. 574 с.

206. Урысон Е. В. Архаические представления в русской языковой картине мира: Автореф. докт. дис. М., 1997. 47 с.

207. Урысоп Е. В. Дыра // Новый объяснительный словарь синонимов русского языка / Под общ. рук. Ю.Д. Апресяна. М., 1997. Вып. 1. С. 92-96.

208. Урысон Е. В. Зрение // Новый объяснительный словарь синонимов русского языка / Под общ. рук. Ю.Д. Апресяна. М., 1997. Вып. 1. С. 137-139.

209. Урысон Е. В. Место 3 // Новый объяснительный словарь синонимов русского языка / Под общ. рук. Ю.Д. Апресяна. М., 2000. Вып. 2. С. 189-191.

210. Урысон Е. В. Проблемы исследования языковой картины мира: Аналогия в семантике. М.: Языки славянской культуры, 2003. 223 с.

211. Урысон Е. В. Душа 1.1., Сердце 2.1II Новый объяснительный словарь синонимов русского языка. 2-е изд., испр. и доп. / Под общ. рук. Ю.Д. Апресяна. М.; Вена: 2004. С. 302-306.

212. Урысон Е. В. Скука 1, Тоска 2 II Новый объяснительный словарь синонимов русского языка. 2-е изд., испр. и доп. / Под общ. рук. Ю.Д. Апресяна. М.; Вена, 2004. С. 1032-1034.

213. Урысон Е. В. Тоска 1, Уныние, Печаль 1, Грусть II Новый объяснительный словарь синонимов русского языка. 2-е изд., испр. и доп. / Под общ. рук. Ю.Д. Апресяна. М.; Вена, 2004. С. 302-306.

214. Успенский Б. А. Избранные труды. Т. 1-2. М., 1994. 432 е.; 688 с.

215. Успенский Б. А. Семиотика искусства. М.: Языки русской культуры, 1995. -360 с.

216. Успенский В. А. О вещных коннотациях абстрактных существительных // Семиотика и информатика. 1979. № 11. с. 142-148.

217. Учебный словарь сочетаемости слов русского языка / Отв. ред. П. Н. Денисов, В. В. Морковкин. М., 1978. 688 с.

218. Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. 1-4. М., 1986-1987. -576 е.; 672 е.; 832 е.; 864 с.

219. Фатеева Н.А. Поэт и проза. Книга о Пастернаке. М.: Новое литературное обозрение, 2003.-400 с.

220. Филин Ф. П. Актуальные проблемы изучения русского языка и его преподавания в национальной школе // Русский язык язык межнационального общения народов СССР / Отв. ред. М.И.Кондаков. М.: Просвещение, 1976. С 54-63.

221. Флоренский П. А. Мнимости и геометрия. Расширение области двумерны образов геометрии. (Опыт нового истолкования мнимостей). М.: Поморье, 1921 -69 с.

222. Флоренский П. А. Собрание сочинений. Т. 1. Статьи по искусству. Paris, 1985

223. Флоренский П. А. Столп и утверждение истины. Т. 1. М., 1990. 840 с.

224. Флоренский П. А. Анализ пространственности и времени в художественно изобразительных произведениях. М.: Изд. группа «Прогресс», 1993. -324 с.

225. Фразеологический словарь русского литературного языка конца XVIII-X> вв.: Т. 1-2 / Под ред. А. И. Федорова. Новосибирск: Наука. Сиб. отд-ние, 1991. -340 е.; 274 с.

226. Фразеология в контексте культуры / Отв. ред. В. Н. Телия. М.: Языки русской культуры, 1999. 333 с.

227. Фрейд 3. Психопатология обыденной жизни // Психология бессознательного, М., 1990.-447 с.

228. Фрейд 3. Будущее одной иллюзии // Психоанализ. Религия. Культура. М.: Ренесанс, 1992.-289 с.

229. Фрейденберг О. М. Поэтика сюжета и жанра. М.: Лабиринт, 1997. 448 с.

230. Фрумкина P.M. Концепт, категория, прототип // Лингвистическая и экера-лингвистическая семантика: Сб. обзоров / редкол.: Кузнецов A.M. (отв. ред.), Трошина Н.Н. М.: РАН, ИНИОН, 1992, с. 28-43.

231. Фуко М. Воля к истине. По ту сторону знания, власти и сексуальности. М.: Касталь, 1996.-448 с.

232. ХайдеггерМ. Время и Бытие: Статьи и выступления. М.: Республика, 1993. -447 с.

233. Человеческий фактор в языке. Языковые механизмы экспрессивности / Телия В. Н., Графова Т. А. Шахнарович А. М. и др. М.: Наука, 1991.- 214 с.

234. Человеческий фактор в языке. Коммуникция, модальность, деиксис / Арутюнова Н. Д., Булыгина Т. В. Кибрик А. А. и др. М.: Наука, 1992. 280 с.

235. Черных П. Я. Историко-этимологический словарь современного русской языка. Т. 1-2. М.: Русский язык, 1994. 623 е.; 560 с.

236. Шаронов И. А. «Удивительная» эмоция // Московский лингвистически! журнал. 2002. Т. 6. № 1. С. 81-104.

237. Шмелев А. Д. «Хоть знаю, да не верю» // Логический анализ языка. Менталь ные действия. М.: Наука, 1993. С. 164-169.

238. Шмелев А. Д. Русский язык и внеязыковая действительность. М.: Языки славянской культуры, 2002. 492 с.

239. Элиаде М. Священное и мирское / Пер. с фр., предисл. и коммент Н. К. Гарбовского. М.: Изд-во МГУ, 1994. 144 с.

240. Элиаде М. Мифы, сновидения, мистерии. М.: Рефл-бук; Ваклер, 1996.

241. Юнг К. Г. Архетип и символ. М., 1991. 304 с.

242. Юнг К. Г. Психология бессознательного. М., 1994. 320 с.

243. Яковлева Е. С. Фрагменты русской языковой картины мира (модели пространства, времени и восприятия). М., 1994. 244 с.

244. Яковлева Е. С. О понятии «культурная память» в применении к семантике слова // ВЯ. 1998. №3. С. 43-73.

245. ЯмпольскийМ. Беспамятство как исток. (Читая Хармса). М.: Новое литературное обозрение, 1998. 384 с.

246. Ярхо В. Н. Проблема ответственности и внутренний мир гомеровского человека // Вестник древней истории. 1963. № 2. С. 46-64.

247. American Heritage Dictionary of the English Language. Third edition. Houghton Mifflin Company. Boston- New York, 1992. 2140.

248. Anderson, Benedict Imagined Communities: Reflections on the Origin and Spread Nationalism. Revised Edition. Verso. London - New York, 1991

249. Bhabha, Homi K. The Location of Culture. Routledge, London and New York, 1994.

250. Bartlett F. Remembering. Cambridge, England, 1932.

251. Beeching Cyril Leslie. A dictionary of eponyms. L., C. Bingley. 1979.

252. Boym, S. Common Places. Mythologies of Everyday Life in Russia. Harvard University Press. Cambridge, Massachusetts London, England 1994. P. 356.

253. Bragina N. "Restricted Collocations: Cultural Boundness". // Gellerstam,Martin; Jaeborg Jerker; Malmgren, Sven-Goeran; Noren, Kerstin; Rogstroem, Lena;Papmehl, Roejder Catarina (eds). EURALEX 1996 Proceedings. Part I, Gote-borg., 1996. P. 199-207.

254. Bragina N., Lexical collocations: a dialogue between language and culture. II EUROPHRAS 95. Europaeishe Phraseologie im Vergleih: Gemeinsames Erbe und kulturelle Vielfalt. W. Eismann (Hersg.). Bohum. 1998 (a). P. 55-66.

255. Bragina N. «Restricted collocations from a cultural veiwpoint». // 3rd International Symposium on Phraseology ISP-3. Proceedings. Stuttgart, April 1st -4lh, 1998 / Ulrich Heid, 1998. P. 21-31.

256. BraginaN., Stereotypes in language and culture. // Jeff Bernard . (eds) Modellierungen von Geschichte und Kultur: Universitaet Graz, 22-24. November 1996 = Modelling Histoiy and Culture Band I / Vol. I, Wien, 2000. P. 307-322.

257. Bragina N., Lubensky S. Eponyms as cultural key words and their lexicographic description. // EURALEX, 2002 Proceedings. Vol. 1. Copenhagen. P. 419-427.

258. Cassirer E. Sprache und Mythe. Leipzig; Berlin, 1925.

259. Douglas Auriel. Webster's new dictionary of eponyms. New York: Simon & Shuster / Webster's New World, 1990.

260. Eismann W. Phraseologie und Psychoanalyse. Bemerkung zur Bedeutung von „Phraseologie" im Werk und in der Konzeption S.Freuds und ihrer Relevanz fbr die heutige Phraseologie. (Vortrag EUROPHRAS'97, Bratislava)

261. Fillmore Ch. J. Lexicography and Ethnographic Semantics. In Proceedings EURALEX-1994. P. 15-48.

262. Fleischer M. Stereotype und Normative aus der Perspective der Systemtheorie. // Weiner Slawisticher Almanach, Son.37,1996. S. 149-188.

263. Glowinski M. Nowomowa po polsku. Warshawa, 1991. 541 p.

264. GreimasJu. «On meaning. Selected Writings in Semiotic Theory Foreword b) Frederic Jameson». In: Theory and History of Literature. V. 38,1987.

265. Halbwaches M. The Collective Memory. New York, 1950

266. Nora P. Les Lieux de memoire. Paris, 1984-1992.

267. Oakes, P. J; Has lam, S. A.; Turner, J. C. Stereotyping and Social Reality. Black-well Publishers, Oxford UK and Cambridge USA, 1994.

268. Oparina E. «Associative-Paradigmatic relations in restricted collocations» // 3rd International Symposium on Phraseology ISP-3. Proceedings. Stuttgart, April 1st -4th, 1998. Ulrich Heid (ed.), 1998. P. 195-199.

269. Rees Nigel. Bloomsbury Dictionary of Phrase & Allusion. L.: Bloomsbury. 1991.

270. Sandomirskaya I., Oparina E. Russian Restricted Collocations: An Attempt of Frame Approach. // EURALEX'96 Proceedings, Part I, Goteborg. 1996. P. 273-282.

271. Sandomirskaya I. «Phraseology and ideology: Collocations as lexicalised ideologies» // 3rd International Symposium on Phraseology ISP-3. Proceedings. Stuttgart, April 1st 4th / Ulrich Heid 1998. P. 200-211.

272. Said, Edward W. Orientalism. Pantheon Books. New-York 1978. P. 368.

273. Sapir L. Language. An Introduction of the Study of Speech. New-York; Harcourt, Brace and Ко. 1921.- 327

274. Semon R. Die Mneme. Lpz., 1904.

275. Sheldrake R. The Presence of the Past: Morphic Resonance and the Habits of Nature. New York, 1988.-391 p.

276. Teliya V., Bragina N., Oparina E., Sandomirskaya I. Lexical Collocations: Denominative and Cognitive Aspects. // EURALEX 1994 Proceedings. Amsterdam. 1994. P. 368-377.

277. Trahair R. C. S. From Aristotelian to Reaganomics: a dictionary of eponyms with bibliographies in the social sciences. Westport, Conn.: Greenwood Press. 1994.

278. Urdang Laurence and F. G. Ruffner, Jr. (eds.) Allusions: cultural, literary, Biblical, and historical: a thematic dictionary. Detroit, Mich: Gale Research Co., 1982.

279. Webber E. and M. Feinsilber. Merriam-Webster's Dictionary of Allusions. Springfield, Mass: Merriam-Webster, 1999.

280. Wierzbicka A. Semantics, culture, and cognition. Universal human concepts in culture-specific configurations. New-York, Oxford, Oxford University Press, 1992.

281. Zalizniak Anna A. Conceptualization of remembering and forgetting in Russian. // Cognitive Linguistics (in print).

282. Zijderveld, Anton On Cliches: The Supersedure of Meaning by Function in Mod ernity. London: Routlrdge and Kegan Paul, 1979. 129 p.328