Среда обитания как среда памяти: к истории отечественной мемориальной культуры

Святославский, Алексей Владимирович

автореферат диссертации по культурологии, специальность ВАК РФ 24.00.01
диссертация на тему: Среда обитания как среда памяти: к истории отечественной мемориальной культуры

Год: 2011
Автор научной работы: Святославский, Алексей Владимирович
Ученая cтепень: доктора культурологии
Место защиты диссертации: Москва
Код cпециальности ВАК: 24.00.01

Диссертация по культурологии на тему 'Среда обитания как среда памяти: к истории отечественной мемориальной культуры'

Полный текст автореферата диссертации по теме "Среда обитания как среда памяти: к истории отечественной мемориальной культуры"

СВЯТОСЛАВСКИЙ Алексей Владимирович

СРЕДА ОБИТАНИЯ КАК СРЕДА ПАМЯТИ: К ИСТОРИИ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ МЕМОРИАЛЬНОЙ КУЛЬТУРЫ

Специальность: 24.00.01 -теория и история культуры (культурология)

АВТОРЕФЕРАТ

диссертации на соискание ученой степени доктора культурологии

1 2 мдр 2012

МОСКВА 2011

005012138

Диссертация выполнена на кафедре культурологии факультета социологии, экономики и права Московского педагогического государственного

университета

доктор философских наук, профессор Кузнецова Татьяна Федоровна

доктор культурологии Черносвитов Павел Юрьевич

доктор исторических наук, профессор Талина Галина Валерьевна

доктор философских наук, доктор культурологии, профессор Костина Анна Владимировна

Ведущая организация: Российский институт культурологии

Защита диссертации состоится 19 марта 2012 года в _ часов на

заседании диссертационного совета Д.212.154.14 при Московском педагогическом государственном университете по адресу: 117571, Москва, просп. Вернадского, д. 88, ауд. 826.

С диссертацией можно ознакомиться в научной библиотеке Московского педагогического государственного университета по адресу: 119991, г. Москва, ул. Малая Пироговская, д. 1.

Автореферат разослан «_»_2012 года.

Текст автореферата размещен на сайте ВАК МО РФ: http://www.vak.ed.gov.ru.

Ученый секретарь диссертационного совета

Научный консультант:

Официальные оппоненты:

О. И. Горяинова

I. ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Актуальность исследования. Избранная тема культуры мемориализации (коммеморации, намеренного увековечения) является важным компонентом культуры памяти в целом, целенаправленно изучаемой мировой наукой и обозначаемой англоязычным термином «memory studies», что и значит — изучение памяти, понимаемой не в физиологическом, а в социально-культурном аспекте. «Начиная с конца 1970-х, memory studies заняли столь большое место в исторической науке и смежных с нею областях, что это позволило некоторым ученым предрекать уже скорый конец этого, образно говоря, "мемориального бума". Мое же мнение таково, что рано хоронить то, что и сегодня по-прежнему владеет умами ученых», — замечает по этому поводу профессор истории Вермонтского университета (г. Берлингтон, Вермонт, США) Патрик Хаттон1. Действительно проблема т. н. коллективной памяти, как ее называют вслед за одним из «отцов-основателей» данного научного направления, французским социологом I пол. XX в. Морисом Хальбваксом, уже несколько десятилетий волнует европейских и американских ученых и политиков, в частности, в связи с необходимостью выработки политики памяти как инструмента социального управления. «По всем признакам похоже, — считает Ян Ассман, — что вокруг понятия воспоминания складывается новая парадигма наук о культуре, благодаря которой разнообразнейшие феномены и области культуры — искусство и литература, политика и общество, религия и право — предстают в новом контексте»2.

Культура памяти связана с проблемой культурной идентификации. Исследования и дискуссии в данной области выявили ряд устойчивых проблем внутри «memory studies», от решения которых зависит, в конечном счете, политическая стабильность внутри государства и стабильность межнациональных отношений. Среди них проблема т. н. исторической вины и исторической ответственности наций, проблема адекватного и неадекватного отражения исторических событий в образах современной культуры («исторической правды» и «исторической лжи»), проблема культурной ностальгии и проблема «исторического забвения», носящего, с одной стороны, естественно-органический характер, а с другой, становящегося инструментом политического манипулирования, и др. Принимая во внимание особенности структурирования научной мысли в современной России, можно констатировать, что вся эта проблематика входит в дисциплинарные рамки культурологии, будучи также органично связана с социологией, исторической наукой и социальной психологией. В отличие от историографии, традиционно сосредоточенной, образно говоря, на выяснении того, как на самом деле было, культурология исследует, каким образом в конкретной культурной среде оказывается представлено то, что имело место в истории. Речь идет об анализе

1 Hutton, Patrick Н. The Memory Phenomenon as a Never-Ending Story // Histoiy and Theory. Ks 47 (December 2008). P. 584.

2 Ассман Ян. Культурная память. Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности / пер. М. М. Сокольской. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 12.

механизмов формирования исторических образов и изучении динамики этих образов в культуре.

Внутри области культуры памяти выделяется сфера намеренной коммеморации, представленная как совокупность социокультурных мнемических практик, порождающих коммеморативные знаки. В среде обитания, взятой нами в качестве источника материалов для исследования, выделяются архитектурно-скульптурные мемориальные сооружения, памятные знаки, надписи, памятные престолы, храмы и часовни, памятные наименования тех или иных установлений, включая мемориальную топонимику; некрополи, музеи, мемориальные комплексы и др. Категория памятников, являющих собой знаки намеренного увековечения, позволяет наиболее полно выявить, что именно хотела передать та или иная культура будущему. При составлении таких «писем в будущее» неизбежно происходит отбор наиболее существенных мировоззренческих установок и нравственных ценностей, что и делает мемориальную культуру своего рода концентратом мировоззренческих особенностей той или иной культуры в целом.

Коммеморация понимается нами как сознательный социальный акт передачи нравственно, эстетически, мировоззренчески или технологически значимой информации (или актуализации ее) путем увековечения определенных лиц и событий, то есть введения образов прошлого в пласт современной культуры. Представляется, что область коммеморации в совокупности содержательного (кто, когда, кому и чему с какой целью ставил памятники, давал памятные наименования, вводил памятные даты и т. д.) и формального (какими средствами пользовались при этом) аспектов является одним из наиболее адекватных показателей мировоззренческих особенностей той или иной культуры — как культуры индивида, так и групповой культуры, выделяемой на основе социальных, тендерных, возрастных, этнических, национальных, конфессиональных и др. признаков.

Анализ мемориальной ситуации в России на протяжении веков позволяет выявить как характерные явления того, что называют особенностями национального менталитета, т. е. своего рода «вечных» составляющих национальной культуры, так и явления локальные, явления субкультурного характера и явления временные, преходящие.

Проблема увековечения тех или иных лиц и событий отечественной и мировой истории, проблема выбора средств и художественных трактовок исторических образов видятся в числе наиболее злободневных в общественной и политической жизни современной России. Практически все крупные политические события последних десятилетий оказались детонатором активных споров, дискуссий и конфликтов в связи с необходимостью представления исторических образов в современной культуре. Нередко имеет место радикальная переоценка роли и места в истории тех или иных лиц и событий. Активизации дискуссий по поводу коллективной памяти всякий раз неизбежно способствуют предвыборные кампании. Политические, экономические и социальные кризисы неизбежно пробуждают ностальгические настроения, а также заставляют пристальнее вглядываться в прошлое в поисках причин

возникших осложнений. Поиски путей социально-культурной идентичности также ведут в прошлое. Проблемы установки, разрушения, восстановления памятников, выбора тех или иных форм увековечения, проблема художественных достоинств монументов - по-прежнему пребывают в числе наиболее злободневных в среде духовных проявлений общества в нашей стране.

С другой стороны, изучение мемориальной культуры естественным образом связано с практиками сохранения, изучения и использования культурного наследия в целом. Как известно, данная область также оказалась в фокусе внимания исследователей всего мира. Пробелы в освоении культурного наследия и реализации социокультурных функций памяти, призванных помочь в решении этих проблем, не могут быть компенсированы никакими иными социальными механизмами. Разработка мемориальных аспектов культуры предполагает сознательное обращение к прошлому в поисках ответа на актуальные вопросы современности, а, в конечном счете, для снижения уровня конфликтности в межкультурной коммуникации, нравственного совершенствования личности и улучшения межличностных отношений.

Степень научной разработанности проблемы. По данному вопросу могут быть сделаны два общих замечания. Во-первых, очевидно, что проблематика культуры памяти в целом разработана более глубоко, чем раздел этого научного направления, связанный конкретно с коммеморацией (культурой намеренного увековечения). И, во-вторых, основной корпус работ по memory studies приходится на страны Западной Европы и Северной Америки, в России же таких работ несоизмеримо меньше. Это отчасти объясняется молодостью самой отечественной культурологии и невозможностью более-менее объективных исследований еще два десятилетия тому назад — в условиях жесткой монополии государства и однопартийной идеологии на процесс формирования исторических образов и представлений. Тем не менее, в последнее время усилиями ряда отечественных ученых сделано немало в данном направлении. Особо необходимо отметить работающее под руководством д. и. н. проф. Л. П. Репиной3 Российское общество интеллектуальной истории и его печатный орган журнал «Диалог со временем: Альманах интеллектуальной истории». В 2010 г. Обществом опубликована коллективная монография, посвященная формированию исторических образов и представлений на обширном материале мировой культуры4. Ряд фундаментальных работ, связанных с осмыслением отражения прошлого в культуре, опубликован И. М. Савельевой и А. В. Полетаевым5.

3 См.: История и память: Историческая культура Европы до начала Нового времени / Под ред. Л. П. Репиной. М.: Кругь, 2006; Время — История — Память: Историческое сознание в пространстве культуры / Под. рея. Л. П. Репиной. М: ИВИ РАН, 2007; Репина Л. П. «Новая историческая наука» и социальная история. 2-е изд. М.: ЛКИ, 2010.

4 Образы времени и исторические представления: Россия — Восток — Запад / Под ред. Л. П. Репиной. М.: Кругь, 2010.

Савельева И. М., Полетаев А. В. История и время; В поисках утраченного. М.: «Языки русской культуры», 1997; Савельева И. М„ Полетаев А. В. Знание о прошлом: Теория и история. В 2-х тт. Т. 1. Конструирование истории. СПб.: Наука, 2003, . Т. 2. Образы прошлого. СПб.: Наука, 2006; Савельева И. М„ Полетаев А. В. Социальные представления о прошлом, или знают ли американцы историю. М.: Новое литературное обозрение, 2008.

В аспекте изучения процессов формирования исторических образов в массовом сознании современных россиян необходимо особо отметить труды Аналитического Центра Юрия Левады в лице его ведущих ученых Л. Д. Гудкова и Б. В. Дубина. Наиболее полно результаты социологических исследований культурной памяти последних лет получили отражение в недавно вышедшей монографии Бориса Дубина «Россия нулевых: политическая культура - историческая память - повседневная жизнь (М.: РОССПЭН, 2011). К исследованиям Левада-Центра мы не раз обращаемся в своей работе.

Одной из наиболее острых проблем в изучаемой области стало отражение образов Великой Отечественной войны в российской культурной памяти советского и постсоветского времени. Ей специально были посвящены сборники «60-летие окончания Второй мировой и Великой Отечественной: Победители и побежденные в контексте политики, мифологии и памяти» и «Память о войне 60 лет спустя: Россия, Германия, Европа»6. Проблема отражения событий Второй мировой войны в коллективной памяти в СССР и России периода 1985-2000 г., а также ряд проблем формирования политики памяти, в том числе в связи с попытками принятия так называемого «мемориального закона» в 2000-х гг. стали предметом монографии Н. Колосова «Память строгого режима»7.

На Западе формирование специального научного направления, изучающего т. н. коллективную память, обычно связывают с трудами последователя Э. Дюркгейма французского социолога Мориса Хальбвакса (Альбвакса)8. Идеи Хальбвакса получили затем развитие в работах П. Рикёра9 и Я. Ассмана10. Подробный анализ социальной потребности в прошлом дан в монографии британского историка Дэвида Лоуэнгаля «Прошлое — чужая страна», увидевшей свет впервые в 1982 г.11 и вышедшей российским изданием в 2004 г.12 Лоуэнталь подвергает социокультурную роль прошлого многоаспектному анализу, подробно останавливаясь на проблемах ностальгии и страха перед прошлым, на проблеме восприятия т. н. ближнего и отдаленного прошлого, на выявлении места и роли разного рода исторических источников, исследует динамику культурной памяти — на примере Великобритании и

6 60-летие окончания Второй мировой и Великой Отечественной: Победители и побежденные в контексте полигики, мифологии и памяти: Материалы к международному форуму (Москва, сентябрь 2005) / Под ред. Ф. Бомсдорфа и Г. Бордюгова. М: Фонд Фридриха Науманна; АИЮ-ХХ1, 2005; Память о войне 60 лет спустя: Россия, Германия, Европа». 2-е изд. / Ред.-сост. Михаил Габович. М: НЛО, 2005.

7 Копосов Николай. Память строгого режима: История и политика в России. М.: Новое литературное обозрение, 2011.

8 Halbwachs, Maurice. Les Cadres Sociaux de la Mémoir. Paris, 1925; Halbvachs, Maurice. On Collective Memory / Chicago: University of Chicago Press, 1992. На рус. яз.: Хальбвакс, Морис. Коллективная и историческая память / Пер. с фр.: Мих. Габович // Память о войне 60 лет спустя: Россия, Германия, Европа. М.: Новое литературное обозрение, 2005. С. 16—50; Хальбвакс М. Социальные рамки памяти / Пер. с фр. и всгуп. ст.: С. Зенкин. М.: Новое издательство, 2007.

9 Рикер П. Память, история, забвение. М.: Изд-во гуманитарной литературы, 2004.

'"Assrnan, Jan. Das kulturelle Gedächtnis. Schrift, Erinnerung und politische Identität in fißhen Hochkulturen. München: С. H. Beck, 1992. Русское издание: см. сноску на с. 3.

" Leventhal, David The Past is a Foreign Country. Cambridge University Press, 1982. См. тж.: Loventhal, David. The Heritage Crusade and the Spoils of History. Cambridge University Press, 2003.

12 Лоуэнталь Д. Прошлое — чужая страна / Пер. с англ. А. В. Говорунова. СПб.: Изд-во «Владимир Даль», 2004.

некоторых стран Европы. Анализ разнообразных и подчас противоречивых оценок значения прошлого в настоящем дан в монографии историка Патрика Хаттона, профессора Вермонтского университета (штат Вермонт, США), который подробно останавливается на анализе целого ряда ставших классическими работ в области memory studies. Работы М. Фуко, Дж. Вико, Ф. Арьеса, Ф. Иейтс и др. стали предметом осмысления в фундаментальной монографии Хатгона «История как искусство памяти», опубликованной впервые в 1993 г.13 и позднее вышедшей в русском переводе14. Одной из наиболее известных и вызвавших широкий отклик работ стало трехтомное издание, осуществленное французским историком, членом Французской Академии, председателем ассоциации «За свободу истории» Пьером Нора. Эта работа, получившая название «Места памяти»15, существует теперь и в сокращенном русском издании, озаглавленном «Франция-память»16. Оригинальное название более точно отражает идею Нора, который выдвигает свое понимание современной мемориальной культуры как совокупности мест памяти, в которых сконцентрирована коммеморация. История у Нора противопоставлена «живой» памяти и вытесняет память. Память сопротивляется и старается «охранять» прошлое, создавая своего рода крепости, «места памяти» (их нельзя путать с «памятными местами», означающими в отечественной научно-терминологической традиции места утраченных памятников). Не все исследователи согласились с идеей Нора, попытавшегося в духе Хальбвакса жестко развести в стороны письменную историческую науку и проявления коллективной памяти как некоей «живой» повседневности, однако Пьер Нора был и остается видной фигурой в современных memory studies. Анализ работ Нора в сопоставлении с работами других европейских исследователей культуры памяти — Ф. Арьеса1 , Ф.-А. Йейтс18, М. Агульйона19, Э. Хобсбаума20 и др. — затрагивающими вопросы, влияющие на политику коммеморации, дан в уже упомянутой работе Патрика Хатгона. Многоаспектное исследование коллективной памяти было предпринято профессором социологии и коммуникаций Университета имени Вильфрида Лорье в Онтарио (Канада) Ивоной Ирвин-Зарецка. Ее монография «Рамки памяти: Динамика коллективной памяти», написанная в 1990-х гг., недавно вышла вторым изданием21. Теоретические рассуждения автора монографии построены на обобщении исторического материала, относящегося к некоторым

13 Hulton, Patrick H. History as an Art of Memory. Hanover, NH, and London: University of Vermont, 1993.

14 Хаттон П. История как искусство памяти / Пер. с англ.: В. Ю. Быстрое. СПб.: Изд-во «Владимир Даль», 2004.

15 Nora, Pierre, ее1. Les Lieux de mémoire (3 volumes). Paris: Edition Gallimard, 1984-1992.

16 Нора Пьер, Озуф Мона, Пюимеж Жерар be, Винок Мишель Франция-память. СПб.: Изд-во СПб. университета, 1999.

17 Аръес Филипп. Человек перед лицом смерти / Пер. с фр. В. К. Ронина. М., 1992.

18 Иейтс Френсис Амелия. Искусство памяти. СПб.: Университетская книга, 1997.

19 Agulhon, Maurice. Marianne au combate. Paris, 1979; Agulhon, Maurice Metamorphoses of Marianne. The republican imagery and symbolic system of 1914 to our days. Paris: Flammarion, 2001.

20 Hobsbav/m E„ Ranger T. (eds.) The Invention of Traditioa Cambridge, 1983; Хобсбаум Э. Эпоха крайностей: Короткий двадцатый век (1914—1991). М.: Издательство Независимая Газета, 2004;

21 Irwin-Zarecka, Ivona. Frames of Remembrance: The Dynamics of Collective Memory. New Brunswick (USA), London (UK): Transaction Publishers, 2008.

наиболее травмирующим событиям всемирной истории XX столетия. Привлекается материал, связанный с Холокостом, войной США во Вьетнаме, Первой мировой войной, Второй мировой войной. Рассмотрены вопросы динамики памяти в различных этнокультурных секторах Канады и проблемы формирования исторических образов в послевоенной Польше. В связи с празднованием 500-летия открытия Америки Колумбом поставлена интересная проблема отражения этого событий в современной памяти как легитимного или нелигитимного (начало геноцида коренных народов континента) с точки зрения современной западной морали. Среди последних монографических работ, специально посвященных культуре коммеморации, отметим книгу профессора Калифорнийского университета (г. Дэвис) Дэвида Симпсона, американца британского происхождения. Ее название «9/11. Культура коммеморации»22 — отражает особенности построения этой работы, где отправной точкой для исследования автор берет события 11 сентября 2001 г. (террористические акты, приведшие к разрушению «Башен-Близнецов» в Нью-Йорке), а затем включает их в общий контекст военно-мемориальной культуры США и Великобритании. В монографии содержится критический анализ истории коммеморации в этих странах, начиная с конца XVIII века по настоящее время. В 2009 г. был опубликован сборник работ авторов из Канады, США, Великобритании, Австралии и Израиля «Память о войне и массовая культура: Очерки моделей памяти и коммеморации»23. В вошедших в него статьях исследуются разнообразные пути отражения военной истории и сохранения памяти о войне, как традиционные (архитектурная среда, книги, экскурсии и путешествия), так и современные: кино- и видеофильмы, интернетсайты, компьютерные игры. Редакторы-составители сборника — профессора университета г. Калгари (Канада) Майкл Керен и Холджер Хервиг. Сборник стал итогом проведенной в 2006 г. в университете г. Калгари круглого стола «Память о войне и массовая культура». Джеем Винтером в книге «Память о войне: Великая война и историческая память в двадцатом столетии»24 было предпринято исследование военно-мемориальной культуры с точки зрения гипотезы о том, что весь военно-мемориальный «бум» XX века так или иначе произрастает из коммеморации жертв Первой мировой войны. В 1992 г. была опубликована книга профессора факультета археологии Йоркского университета (Великобритания) Кевина Уолша «Репрезентация прошлого. Музеи и наследие в мире пост-модерна»25. Исследованием современной мемориальной культуры США специально занимается руководитель Отделения американских исследований в Колледже искусств и словесности при Университете Нотр Дам

22 Simpson, David 9/11. The Culture of Commemoration. Chicago & London: The University of Chicago Press,

2006.

23 War Memory and Popular Culture. Essays on Modes of Remembrance and Commemoration (eds: Michael Keren, Holger H. Herwig). Jefferson, North Carolina, and London: McFarland & Co Inc., 2009

24 Winter, Jay. Remembering War. The Great War and Historical Memory in the Twentieth Century. New Haven, Conn.: Yale University Press, 2006.

25 Walsh, Kevin. The Representation of the Past. Museums and Heritage in the Post-modern World. L.: Routledge, 1992.

(Индиана, США) Эрика Досс. В ее работах26 раскрывается специфика того самого мемориального «бума», на который указывал Винтер, применительно к современности. Досс исследует разнообразные мемориальные акции в Западной Европе и США, выражающиеся в широком спектре применяемых средств коммеморации (Национальный мемориал Второй мировой войны в Федеральном округе Колумбия, увековечение событий 11 сентября 2001 г., мемориализация жертв Холокоста и др.). Мемориальная культура повседневности в современных США стала предметом анализа американских историков Роя Розенцвейга и Дэвида Телена «Прошлое в настоящем: Обращение к истории в американской повседневности»27. Интересующей нас проблематике также посвящен ряд работ профессора Виргинского университета (США) Алона Конфино28. Проблема противостояния «народной памяти» и «доминанатной» идеологии рассмотрена как одна из проблем в фундаментальной работе Барбары Мишталь «Теории социальной памяти»29.

Совсем недавно, в 2011 г. в США под редакцией известного специалиста в этой области проф. Джеффри Олика была выпущена в свет первая в своем роде хрестоматия по проблемам коллективной памяти30.

За последние годы было проведено несколько мероприятий, посвященных проблемам memory studies в Западной Европе и США, более подробно они рассмотрены в диссертации. Среди наиболее актуальных тем, разрабатываемых западными коллегами, остаются политика коммеморации и ее отношение к коллективной памяти, проблема намеренного искажения исторических фактов, проблемы мифологизации, проблемы преодоления т. н. «исторической вины» в политике памяти, проблемы освещения побед и поражений в военно-мемориальной культуре, проблема мемориализации «маленького человека» и некоторые другие. Значительное место уже несколько послевоенных десятилетий занимает осмысление т. н. Холокоста — понятия, связываемого на Западе, начиная с 1970-х гг. исключительно с геноцидом евреев в нацистской Германии, и весь комплекс связанных с памятью о Холокосте проблем.

В России проблематика культуры памяти в целом изучена значительно слабее, чем на Западе, однако последние годы показали рост интереса к этой области культурологии. Наряду с отмеченными выше работами Л. П. Репиной, И. М. Савельевой и А. В. Полетаева необходимо упомянуть ряд мероприятий и сборников статей по данной проблематике. В ноябре 2001 г. в Российской академии государственной службы при Президенте РФ социологическим

26 Doss, Erica The Emotional Life of Contemporary Public Memorials: Towards a Theory of Temporary Memorials, Amsterdam: Amsterdam University Press, 2008; Doss, Erica. Memorial Mania: Public Feeling in America. Chicago: University of Chicago Press, 2010.

21 Rosenzweig, Roy; Thelen, David The Presence of the Past: Popular Uses of History in American Life. Columbia University Press, 2000.

28 Confino A., Fritzsche P. (eds.). The Work of Memory: New Directions in the Study of German Society and Culture.Urbana; Chicago: University of Illinois Press, 2002. Confmo A Germany as a Culture of Remembrance: Promises and Limits of Writing History. Chapel Hill: The University of North Carolina Press, 2006 и др. работы

29 Misztal, Barbara A. Theories of Social Remembering. Maidenhead, Berkshire, England; Philadelphia, PA: Open University Press, 2003.

30 The Collective Memory Reader / Ed. by Jeffrey K. Olick, Vered Vinitzky-Seroussi and Daniel Levy. Oxford University Press, 2011.

центром РАГС был организован круглый стол по теме «Историческая память: преемственность и трансформации». Петрозаводским госуниверситетом в сентябре 2002 г. проведена научная конференция «Культура исторической памяти». В декабре 2004 г. Российским государственным гуманитарным университетом была проведена научно-практическая конференция «Искусство как сфера культурно-исторической памяти». Европейским университетом в Санкт-Петербурге в мае 2007 Г. состоялась международная конференция «Между памятью и амнезией: Следы и образы Гулага». В Москве в октябре 2009 г. Российским институтом культурологии при участии других организаций проведена международная конференция «Россия и Польша: Долг памяти и право забвения», где значительная часть докладов была так или иначе связана с проблемой культурной памяти.

Отдельно следует отметить теоретические исследования феномена культурного наследия, в том числе памятника как единицы наследия, проводившиеся с середины 1980-х гг. в Российском институте культурологии (до 1991 г. НИИ культуры). Их итогом стал выпуск целого ряда сборников31.

Мемориальная культура рукотворной среды обитания32 во всем комплексе формально-содержательных особенностей, от российской древности до современности, пока не стала предметом отдельного исследования, что и вызвало к жизни настоящую работу, однако, начиная со второй половины XIX в. отдельные аспекты мемориальной культуры, отдельные коммеморативные формы, отдельные периоды истории коммеморации в России оказались в фокусе описания и научного осмысления. Среди них различаются работы, помогающие сформировать источниковую базу (справочники, каталоги), и работы аналитического характера, в которых делаются попытки исследования мемориальных аспектов локально и темпорально ограниченного фрагмента отечественной культуры, а также смешанные работы (каталоги с элементами анализа). Нередко как первые, так и вторые связаны с определенным конкретным жанром мемориальной культуры (архитектурно-скульптурные монументы, храмы и часовни, надгробия, музеи, мемориальные комплексы и др.). Каталоги разного рода памятников с более или менее подробным описанием и элементами анализа начали выходить еще в Российской империи33.

В советскую эпоху в силу известных причин аналитическая составляющая memory studies по новому и новейшему периоду комплексного развития

31 Памягаиковедение. Теория, методология, практика. М., 1986 (Сб. науч. тр. НИИ культуры); Вопросы охраны и использования памятников истории и культуры. М., 1994 (Сб. науч. тр. РИК); Памятники в изменяющемся мире / Под ред. Э. А. Шулеповой. М., 1993 / Рос. ин-т кулыурологни; Культура памяти. Сб. науч. статей / Под ред. Э. А. Шулеповой. М.: Древлехранилище, 2003 / Рос. ин-т культурологии.

32 Имеется в виду городская, сельская, усадебная, монастырская среда, некрополи. В англоязычной литературе употребляется термин built environment (дословно: «застроенная окружающая среда»). Стоящее за ним понятие уже, чем культурная среда, но шире, чем городская среда.

33 Долгов А. Памятники и монументы, сооруженные в ознаменование достопамягнейших русских событий и в честь замечательных лиц. СПб., 1860; Москва, ее святыни и памятники. 4-е изд. М., 1904; Педашенко С. А. Памятники императору Александру П. М., 1911; Педашенко С. А. Памятники императору Александру I, а также героям и событиям Отечественной войны 1812 года М„ 1912. М., 1912; Ровкин Г. В. Памятники Петербурга и Москвы с историческим обозрением. 2-е изд. СПб., 1894; Тарапыгин Ф. А., Рудаков В. К Замечательные исторические сооружения. Храмы, дворцы, памятники в Москве, Санкт-Петербурге, Новгороде, Киеве, Костроме, Смоленске и др. городах. 2-е изд. СПб., 1913.

получить не могла, поскольку считалось, что вектор самой мемориальной культуры задан руководящей партийной идеологией, а коллективная память народа тем самым сведена к мемориальной политике партии и государства. Тем не менее, исследования велись — или «в сгол», или на более абстрагированном теоретическом уровне (см. далее параграф о методологических основаниях данного исследования). Естественно, в это время выходили работы справочно-фактографического и описательного характера34, а также работы искусствоведческой направленности, в которых мемориальные знаки и сооружения рассматривались и исследовались в аспекте почти исключительно эстетической, а не мемориальной социокультурной функции, что само по себе ценно, но недостаточно 5. Что касается древнерусской культуры, то здесь, в продолжение начатого еще во времена Российской империи б, было сделано немало в области сбора, описания и изучения памятников эпиграфики37 (надписи на стенах храмов, надгробий, крестов) и отчасти в области мемориального храмоздания38. Возрождение направления семиотики культуры, изучающего крест (ставрографии) позволило выйти в свет ряду работ, посвященных памятным крестам как особой форме коммеморации39.

В постсоветский период большим вкладом в изучение памятников коммеморативной культуры стала публикация двухтомного издания.

34 См.: Кожевников Р. Скульптурные памятники Москвы. Изд. 2-е. М: Моск. рабочий, 1983; Калинин Б. Я, Юревич П. П. Памятники и мемориальные доски Ленинграда. Справочник 3-е изд. Л.: Лениздат, 1979; Песков О., Низовская Я, Ададурова Л. Память, высеченная в камне (Мемориальные доски Москвы). М., 1978; Каганович А. Л. «Медный всадник». История создания монумента. Л.: Искусство, 1975.

35 См., напр.: Воронов Я. В. Люди, события, памятники. М., 1984; Ермонская В. В. Советская мемориальная скульптура. М.: Сов. художник, 1979; Ермонская В. В., Нетунахуна Г. Д., Попова Т. Ф. Русская мемориальная скульптура: К истории художественного нащробия в России XI — нач. XX вв. М., 1978; Толстой В. П. У истоков советского монументального искусства. М., 1983.

36 См.: Kinnen П. И. Список русским памятникам, служащим к составлению истории художеств и отечественной палеографии, собранным и объясненным Петром Кеппенои. М., 1822; Kenneu П. И. О Рогволодовом камне и Двинских надписях // Учен, зал Имп. Акад. Наук по I и III отделениям. Т. III. Вып. 1, СПб., 1855, С. 50—70; Макарий (Миролюбов), архимандрит. Древние кресты в Новгороде, поставленные на поклонение. // Известия Императорского Российского Археологического Общества. Т. 2. СПб., 1861. С. 84— 101; Покровский П. В. Очерки памятников христианского искусства. СПб., 1910; Срезневский Я. Я. Древние памятники русского письма и языка. 2-е изд. СПб., 1882; Щепкин В. Я. Новгородские надписи graffiti II Древности. Труды Московского археологического общества. Т. XIX. Вып. 3. М., 1902; Щепкин В. Я. Русская палеография. М., 1913 и др.

7 См.: Высоцкий С. А. Древнерусские граффити Софии Киевской // Нумизматика и эпиграфика. Т. 3. М.: Изд-во АН СССР, 1962. С.147—165; Высоцкий С. А. Древнерусские надписи Софии Киевской XI—XIV вв. Вып. 1. Киев, 1966. С. 58—59; Высоцкий С. А. Киевские граффити XI-XVIIbb. Киев, 1985; Высоцкий С. А. Средневековые надписи Софии Киевской. Киев, 1976; Медынцева А. А. Древнерусские надписи из церкви Федора Стратилата в Новгороде //В кн.: Славяне и Русь. М., 1968. С. 440—158; Медынцева А. А. Древнерусские надписи Новгородского Софийского собора. XI - XIV века. М.: Наука, 1978; Медынцева А. А. Тмутараканскнй камень. М.: Наука, 1979; Медынцева A.A. Эпиграфические находки из Старой Рязани // Древности славян и Руси. М., 1988; Медынцева А. А. Подписные шедевры древнерусского ремесла: Очерки эпиграфики XI—ХШ вв. / Ин-т археологии РАН. М.: Наука, 1991; Медынцева А. А. Эпиграфика, писала (стили) и церы II Древняя Русь. Быт и культура. М., 1997; Рождественская Т. В. Древнерусская эпиграфика X—XIV вв. СПб., 1991; Рождественская Т. В. Древнерусские надписи на стенах храмов: Новые источники XI—XV вв. СПб., 1992; Рыбаков Б.А. Русская эпиграфика Х-XIVвв. (состояние, возможности, задачи) // История, фольклор, искусство славянских народов. М., 1963; Рыбаков Б. А. Русские датированные надписи XI—XIV вв. М., 1964.

38 Вагнер Г. К Искусство мыслить в камне. М.: Наука, 1990; Вагнер Г. К Мастера древнерусской скульптуры. М., 1966; Вагнер Г. К. От символа к реальности: Развитие пластического образа в русском искусстве XIV-XVbb. М., 1980; Воронин Н. Я Зодчество Северо-Восточной Руси XII-XV вв. В 2 тт. Т. 1 М., 1961. Т. 2.М, 1962; Козаржевский А. Ч. Московский православный месяцеслов. М., 1995.

33 См., в частности: Ставрографический сборник. Кн.1 М., 2001; Кн. 2. М, 2003. Кн. 3. М., 2005.

Е. И. Кириченко под характерным названием «Запечатленная история России» . По определению автора, целью монографического исследования явилось выявление и изучение типов и жанров художественного творчества, выполняющих функцию увековечения и прославления событий и лиц в России. Впервые была так широко и многообразно представлена номенклатура мемориальных объектов, создающихся средствами пространственных искусств. Однако эта работа была ограничена эпохой Российской империи и конкретными формами (архитектурно-скульптурные монументы и мемориальные комплексы). Помимо этого труда, необходимо отметить работы К. Г. Сокола, особенно фундаментальное издание «Монументальные памятники Российской империи: Каталог»41, В нем были собраны, описаны и представлены в виде кратких иллюстрированных очерков сведения о 915-ти архитектурно-скульптурных монументах мемориального характера, а также в виде отдельной таблицы (тип памятника; источник информации; примечания) — сведения об 680-ти установленных и 212-ти предполагавшихся к установке памятников императору Александру П в 1911-17 гг. Сокол подошел к теме не с искусствоведческих, а с культурологических позиций, включив в каталог, в частности, многочисленные типовые памятники-бюсты, которые никогда бы не стали предметом интереса со стороны искусствоведов и архитекторов, почти монопольно работающих пока в области исследования городских и усадебных монументов. В области изучения усадебной мемориальной культуры, равно как и в теоретическом осмыслении феномена мемориальности немало сделано Е. Н. Чернявской42.

С 1990-х гг. началось широкое изучение православной мемориальной культуры России43. Мемориальная эпиграфика нашла отражение в работах А. Г. Авдеева, в сводах коммеморативных досок, подготовленных специалистами Москвы и Петербурга (см. параграф «Источниковая база»)44.

Отдельным направлением является музееведение. Работа в этом направлении велась достаточно интенсивно и в советское время, и продолжается ныне. В 2003 г. вышла коллективная монография «Музейное дело

40 Кириченко Е. И. Запечатленная история России: Монументы ХМП - начала XX века. Кн. 1-П. М.: Жираф, 2001.

41 Сокол К. Г. Монументальные памятники Российской империи: Каталог. М: Вагриус-плюс, 2006.

42 Чернявская £ Я. Мемориальные объекта в составе подмосковных усадеб: историко-типологический анализ // Русская усадьба. Сб. ОИРУ. Вып. 5 (21) / Науч. ред. и сост. Л. В. Иванова. М„ 1999. С. 72 — 80; Чернявская Е. Я. Военные мемориалы в усадьбах // Московский журнал. 2000. № 5. С. 21- 25; Чернявская Е. Я. Мемориальная функция памятника культуры // Культура памяти / Под ред. Э. А. Шулеповой. Сб. науч. статей. М., 2003. С. +3—52; Чернявская Е. Н„ Бахтина И. К., Полякова Г. А. Архитектурно-парковые ансамбли усадеб Москвы. Изд. 2-е, испр. и доп. М., 2008.

43 См., напр.: Вайнтрауб Л. Р., Карпова М. Г., Скопин В. В. Святыни православной Москвы. Храмы Северного округа. М.: «Старая Басманная», 1997; Вайнтрауб Л. Р., Карпова М. Г. Скопин В. В. Святыни православной Москвы. Храмы Северо-западного округа и Зеленограда. М.: 2000; Москва православная. Церковный календарь. История города в его святынях. Благочестивые обычаи / П.-сост. М. И. Вострышев, В. Ф. Козлов, А. К. Светозарский. Т. 1—13. М., 1993—2007; Антонов В. В., КобакА. В. Святыни Санкт-Петербурга. Христианская историко-церковная энциклопедия. СПб.: Лики России, 2003; Баторевич Я. И., Кожицева Т.Д. Храмы-памятники Санкт-Петербурга: Во славу и память российского воинства. СПб.: Дмитрий Буланин, 2008.

44 Вопросы эпиграфики / Под ред. А. Г. Авдеева. Вып. 2. М., 2008; Выл. 3. М., 2009.

России»45. С точки зрения истории мемориальной культуры представляют интерес первые шесть глав монографии, подробно, на современном уровне, освещающие всю историю отечественного музейного дела. До этого история музейного дела была предметом семи выпусков «Очерков истории музейного дела в СССР», выходивших в 1950-70-х гг. В 2003 г. Т. Ю. Юреневой была опубликована первая в своем роде отечественная работа, где дано всестороннее осмысление музея в мировой культуре46. Заметным вкладом в исследование и популяризацию знаний в области мемориальной культуры стал выход в свет подготовленной в Российском институте культурологии Российской музейной энциклопедии47. Целый ряд вопросов, так или иначе касающихся нашей проблематики (городская культура, семиотика культуры, культура повседневности, проблемы наследия и др.), — рассмотрен в коллективной монографии под редакцией проф. И. М. Быховской, ставшей по существу «закладным камнем» в развитии прикладной культурологии48.

Еще одной особой отраслью мемориальной культуры является культура некрополя, вырастающая из погребальной культуры в целом. Литература по отечественной некрополистике сама по себе неоднородна, она включает изучение конкретных исторических эпох и периодов, а также различных видов некрополей: городских, сельских, монастырских, погостов при храмах. Одни исследования носят культурно-антропологический характер, будучи сфокусированы на особенностях погребальной культуры в целом как отражении мировоззренческих основ данной культуры, другие представляют собой исследование погребальных памятников и знаков с формально-археологической или искусствоведческой точки зрения. Некрополи Московского Кремля и погребальная культура древней Руси стали предметом многочисленных работ Т. Д. Пановой49. Изучению особенностей надгробных памятников древней Руси посвящены работы Л. А. Беляева50. Древнерусский некрополь стал предметом работ С. Ю. Шокарева, для которых характерен комплексный культурологический подход к феномену погребальной культуры с высокой степенью аналитичности51. Председателю Археографической Комиссии РАН акад. РАО С. О. Шмидту и его ученику С. Ю. Шокареву принадлежит заслуга издания книги исследователя начала XX в. А. Т. Саладина «Очерки истории

45 Музейное дело России / Под ред. Каулен M. Е. (отв. pea), Коссовой И. М., Сундиевой А. А. М.: Изд-во «ВК», 2003.

46 Юренева Т. Ю. Музей в мировой культуре. М.: «Русское слово — PC», 2003.

47 Российская музейная энциклопедия. T. I-II. М.: Прогресс; Ргогол-классшс, 2001.

48 Культурология: Фундаментальные основания прикладных исследований / Под ред. И. M Быховской. М.: Смысл, 2010.

49 Панова Т.Д. Кремлевские усыпальницы. История, судьба, тайна М.: Индрик, 2003; Панова Т.Д. Некрополи Московского Кремля. 2-е изд. испр. и доп. М.: Гос. ист.-культур, музей-заповедник Московский Кремль, 2003; Панова Т.Д. Царство смерти. Погребальный обрад средневековой Руси XI-XVI веков. М.: «Радуница», 2004 и др. работа.

50 Беляев Л. А. Русское средневековое надгробие: Белокаменные плиты Москвы и Северо-Восточной Руси ХШ-XVII вв. М: Модус-Граффити, 1996; Беляев Л. А. Христианские древности: Введение в сравнительное изучение. СПб., 2001.

51 Шокарев С. Ю. Некрополь как исторический источник // Источниковедение и краеведение в культуре России. Сб. к 50-летию служения Сигурда Отговича Шмидта Историко-архивному институту. М.: РГГУ, 2000; Шокарев С. Ю. Русский средневековый некрополь (На материалах Москвы XIV - XVII вв.) // «Кулыура памяти». Сб. науч. ст. М.: «Древлехранилище», 2003. С. 141—188.

московских кладбищ», пролежавшей в рукописи более 80 лет52, а также ряда других работ. Фундаментальной работой по культурно-антропологическому исследованию погребальной культуры является монография Ю. А. Смирнова53.

Объект исследования: коллективная память. Культура памяти, став основой исторической науки, теории культурного наследия и породив целый комплекс социокультурных акций (охрана, реставрация и реконструкция наследия, музейное дело, коммеморативная политика, использование наследия в просветительской, политической, коммерческой и иных целях), вызвала к жизни уже немало исследований, объединяющихся вокруг понятий «социальной памяти», «культурной памяти», «коллективной памяти», «исторической памяти». Эти понятия иногда выступают как полные или неполные синонимы, иногда разграничиваются. Термин «социальная память» часто употребляется применительно к сфере социокультурных практик, охватывающей социальные мнемические процессы — в противоположность физиологическим (физиологическая память). Это комплекс средств и механизмов, обеспечивающих мнемическую деятельность социума, т. е. позволяющих принимать, обрабатывать, хранить социальные смыслы, передаваемые из прошлого в настоящее — в результате актов исторической коммуникации. Мемориальная культура (культура увековечения, коммеморативная культура) отвечает за процесс формирования образов в культуре настоящего для последующей трансляции в будущее. Иногда используется как синоним социальной памяти термин «социокультурная память» или «культурная память», хотя некоторые исследователи с этим не согласны и считают, что социальная память включает в себя как культурные (наработанные человечеством), так и внекультурные (генетически унаследованные) смыслы. Тогда на этом основании ставится водораздел между социальной и культурной памятью. Существование социальной памяти объясняется необходимостью передачи культурного опыта, позволяющего обеспечить нормальное функционирование социума и избежать благодаря этому ряда деструктивных явлений. По А. В. Соколову, социальная память включает в себя социальное бессознательное (этническая психология, архетипы, социальные инстинкты) и культурное наследие, подразделяющееся на неопредмеченную часть (духовное наследие) и опредмеченную часть — материальное наследие, т. е. памятники культуры54. Духовная культура, или общественное сознание, включает в себя язык как необходимое средство коммуникации; знания о прошлом, обладающие определенной социальной ценностью; технологические знания и умения, необходимые для материального бытия человечества; систему норм и вытекающих из них моделей поведения, регулирующих межличностные отношения и отношения с окружающей действительностью.

52 Стадии А. Т. Очерки истории московских кладбищ / Послесл.: С. О. Шмидт. Сост.: С. Ю. Шокарев. М.: Книжный сад, 1996.

53 Смирное Ю. А. Лабиринт. Морфология преднамеренного погребения. М.: «Восточная литература» РАН,

1997.

54 Соколов А. В. Общая теория социальной коммуникации. СПб.: Изд-во В.А. Михайлова, 2002.

В англоязычной литературе, так же, как и в отечественной, мы встречаем чередование определений «социальный» / «коллективный» в одной и той же смысловой позиции (Ср. названия монографий: «Collective Remembering / Middleton D., Edwards D. (eds.). L.: Sage, 1999» Ho: «Misztal, Barbara A. Theories of Social Remembering. Maidenhead, Berkshire, England; Philadelphia, PA: Open University Press, 2003»), Немецкий ученый Ян Ассман употребляет даже непопулярный в англоязычных memory studies термин «культурная память» (Assman, Jan Das kulturelle Gedächtnis. Schrift, Erinnerung und politische Identität in frühen Höchkulturen. München: С. H. Beck, 1992). Поскольку в русскоязычной среде пока не наблюдается единства в терминологии, мы в данной работе также отдаем предпочтение термину «коллективная память» как наиболее последовательно употребляемому со времен Э. Дюркгейма и М. Хальбвакса в мировой научной литературе по memory studies. Стоящее за ним понятие традиционно входит в две терминологические оппозиции, будучи противопоставлено, с одной стороны, понятию исторической науки, а с другой, понятию индивидуальной памяти. Историческая наука может быть представлена своего рода методическим инструментом работы с коллективной памятью. Она призвана упорядочить процессы восприятия, отбора, осмысления и использования полученных из прошлого смыслов. Важную роль в формировании коллективной памяти играет т. н. политика памяти (мемориальная политика), проводимая государственной властью или определенными политическими силами.

Предмет исследования: социокультурные механизмы коммеморации — на материалах рукотворной среды обитания. Феномен коммеморации как намеренного увековечения представляется совокупностью социокультурных мнемических практик, порождающих коммеморативные знаки. Среди них выделяются архитектурно-скульптурные мемориальные сооружения, памятные знаки, коммеморативные надписи, памятные престолы, храмы и часовни, памятные наименования тех или иных установлений, включая мемориальную топонимику; некрополи, музеи и мемориальные комплексы. Эта категория памятников (именно памятников в первоначальном смысле слова) позволяет наиболее полно выявить, что именно хотело передать то или иное поколение, социум, личность как носитель определенной культуры - грядущему. При этом происходит «фильтрация» наиболее существенных мировоззренческих установок и нравственных ценностей, что и делает мемориальную культуру своего рода сущностным ядром данного среза культуры.

Изучение феномена культуры увековечения (коммеморации) видится важным в аспекте утверждения самой культурологии как науки, — на фоне непрекращающихся дискуссий о ее предмете и тематических границах. «Предмет культурологического познания, — уточняет А. Я. Флиер, — не "вся культура" — это по силам лишь всей совокупности социальных и гуманитарных наук. Культурология ограничивает свою "познавательную площадку" именно /.../ комплексом ценностно-смысловых, нормативно-регулятивных и знаково-коммуникативных средств и механизмов, обеспечивающих коллективный характер форм жизнедеятельности людей, который можно назвать "культурой в

узком смысле", а в функциональном ракурсе рассматривать как систему социальных норм человеческой жизненной практики. /.../ Есть все основания предполагать, что данная система социальных норм и является квинтэссенцией культуры как таковой, порождаемой в процессе накопления и аккумуляции социального опыта, его селекции и выделения наиболее оправдавших себя образцов осуществления деятельности (в данном случае имеются в виду критерии не утилитарной, а социальной эффективности). Эти образцы закрепляются в памяти и практике людей посредством нормирования и стандартизации как наиболее социально приемлемые, символизируются в наглядных формах, внедряются в актуальную социальную практику и особенно в систему коммуницирования, межпоколенной трансляции, модернизации, изменчивости и т. п. Такого рода нормативно-регулятивные процессы определяют основные формы деятельности и взаимодействия людей практически в любой сфере их социальной активности: от высших проявлений интеллектуального и художественного творчества до криминальной сферы. Собственно это и есть системообразующее ядро всякой конкретно-исторической культуры»55. Описанный процесс межпоколенной трансляции социальных ценностей может успешно изучаться на материале культуры намеренного увековечения, ибо она представляет собою своего рода концентрат этих ценностей, выделенный из прошлого опыта и предназначенный для передачи будущим поколениям.

Гипотеза исследования:

Изучение коллективной памяти и феномена намеренной коммеморации есть инструмент постижения аксиологических основ конкретной культуры. Анализ исторических предпочтений и путей формирования исторических образов в массовой и групповой памяти, в мемориальной политике обладает несомненным прогностическим потенциалом, позволяющим определять, куда направлен вектор симпатий и антипатий носителей коллективной памяти. Социально-конструктивная коммеморация является средством нейтрализации заложенных в самом процессе формирования исторических образов противоречий, что, в конечном счете, позволяет снижать степень социальной конфликтности. Социально-деструктивная коммеморация, напротив, повышает вероятность конфликтности в межкультурной коммуникации различных форм и уровней.

Цель исследования: Раскрытие конструктивного и деструктивного потенциала практики коммеморации в общекультурном дискурсе и выявление основных тенденций, действовавших в отечественной мемориальной культуре с древности до новейшего времени для углубления научного знания в области национального менталитета, выявления и прогнозирования ряда социокультурных процессов через определение специфики функционирования памятника в культуре (на материале рукотворной среды обитания).

55 Флиер А. Я. Современная культурология: объект, предмет, структура // Общественные науки и современность. 1997. № 2. С. 125-126.

Задачи исследования:

- Выявление функционально-типологических особенностей памятника как явления культуры;

- Определение места и роли феномена коммеморации в общем социокультурном процессе;

- Анализ семиотических особенностей памятника как знака и коммеморации как социального коммуникативного процесса;

- Анализ специфики различных форм коммеморации в рукотворной среде обитания;

- Выявление общих и локальных особенностей связанных с коммеморацией в среде обитания социокультурных практик;

- Формирование цельной картины истории мемориальной культуры России на материалах рукотворной среды обитания;

- Исследование процессов интерпретации мемориального содержания памятника при вхождении его в иную систему культурных кодов (смена эпох, включение в иную культурную среду);

- Исследование формально-содержательных особенностей коммеморативных акций в рамках различных культурных парадигм, выявляемых внутри общего культурного процесса в России с древности до современности;

- Выявление и анализ сквозных и локально-темпоральных процессов и тенденций в области коммеморации на материале истории отечественной культуры с древности до современности;

- Анализ роли исторической коммуникации в формировании сакральной среды;

- Выявление специфических особенностей культуры коммеморации как наиболее характерных показателей ценностно-мировозренческих особенностей той или иной эпохи и конкретной культурной среды;

- Исследование специфических процессов и явлений в культуре памяти на материале конкретных периодов истории России (Древняя Русь, Московское царство, Российская империя, советская Россия, современная Россия) и в рамках ряда культурных парадигм и бинарных оппозиций (сакральное / профанное; языческое / православное; церковное / светское; официальное / народное; консервативное / либеральное и др.);

- Исследование механизмов формирования исторических образов в отечественной коллективной памяти в различные исторические эпохи, периоды в рамках различных культурных парадигм;

- Исследование мемориальной политики государства в различные исторические эпохи и периоды;

- Исследование мировоззренческих особенностей отдельных сегментов городской социальной среды (в том числе полевые исследования на материале собственных опросов и интервью соискателя) — на основе выявления и анализа аксиологических аспектов формирования исторических представлений, включая выявление устойчивых положительно и отрицательно маркируемых образов (лиц, событий) с соответствующей мотивацией — в групповом сознании современников;

- Сравнительный анализ коммеморативно-коммуникативной культуры разных эпох отечественной истории и выявление наиболее устойчивых тенденций;

- Выявление национальной специфики мемориальной культуры России.

Хронологические рамки исследования: Как следует из названия работы, историческая часть исследования охватывает отрезок истории русской культуры от эпохи Киевской Руси до настоящего времени. Нижняя временная граница может определяться ранними настенными граффити, датируемыми XI-XII вв. Верхняя граница приходится на 2011 год.

Территориальные границы исследования определяются ареалом распространения русской материальной и духовной культуры и выражены неравномерно применительно к различным эпохам и разным видам коммеморативных знаков. В основном эти границы определяются границами соответственно древнерусского государства (Киевская, Новгородская, Владимиро-Суздальская Русь), Московского царства, Российской империи, СССР и Российской Федерации. Начиная с эпохи империи, в значительной мере были использованы материалы Петербурга и Москвы.

был положен проблемный метод структурирования материала, в основу второй главы — историко-хронологический и тематический.

Для повышения научной обоснованности результатов исследования широко применялся статистический метод в рамках специально проведенных автором диссертационной работы полевых социологических исследований путем анкетных опросов и интервью. Кроме того, для конкретных проблемных задач постоянно привлекались данные исследований, проведенных некоторыми социологическими службами (Левада-Центр и др.). Методика авторских полевых исследований в области формирования исторических представлений и культуры коммеморации также включала в себя метод интервью, что призвано обогатить возможности для выведения различного рода закономерностей в данной области.

В последние годы в России вышел ряд монографий и учебных пособий культурологического характера, которые оказали помощь в общеметодологическом аспекте для исследования мемориальной культуры России в контексте общенационального и мирового историко-культурного процесса56.

Источниковая база исследования достаточно обширна и призвана максимально охватить различные формы коммеморативной культуры разных эпох в рукотворной среде обитания (городской, сельской, усадебной, монастырской среде, некрополях). Нами были использованы как опубликованные, так и неопубликованные виды источников, а также результаты натурных полевых исследований. Культура увековечения древнерусской эпохи и Московского Царства изучалась на материалах эпиграфических сводов, опубликованных в трудах как исследователей старой русской археологической школы, так советского и постсоветского времени 7. Для анализа православной традиции увековечения привлекались своды, указатели, каталоги по храмам и монастырям, выходившие в Российской империи, а также возобновленные изданием в постсоветской России58. Для изучения традиции архигектурно-

56 Жукова О. А. Метафизика творчества. Искусство и религия в истории культуры России. М.: Изд-во НОУ ВПО «СФГА», 2008; Кнабе Г. С. Древо познания и древо жизни. М.: РГГУ, 2006; Кузнецова Т. Ф„ Уткин А. И. История американской культуры. М: Человек, 2010; Культурология: История мировой культуры: Учеб. пособие. Изд. 3-е. / Под ред. Т. Ф. Кузнецовой. М.: «Академия», 2007; Культурология: Фундаментальные основания прикладных исследований / Под ред. И. М. Быховской. М.: Смысл, 2010; Пархоменко Т. А. Культура без цензуры: Культура России от Рюрика до наших дней. М,: Книжный клуб Книговек, 2010; Флиер А. Я. Культурология для культурологов. М.: Акад. проект, 2000; Флиер А. Я. Социальный опыт как основа функционирования и исторического воспроизводства сообществ // Общественные науки и современность. 2002. № 1. С. 166—183.

51 ГиршбергВ, Б. Материалы для свода надписей на каменных плитах Москвы и Подмосковья XIV— XVII вв. Ч. I //Нумизматика и эпиграфика. Вып. 1. М., 1960. С. 3—77; Ч. II// Нумизматика и эпиграфика. Вып. 3. М., 1962. С. 214—287; Орлов А. С. Библиография русских надписей XI-XV вв. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1952. См тж. указанные выше работы В. Н. Щепкина, Б. А. Рыбакова, С. А. Высоцкого, А. А. Медынцевой, Т. В. Рождественской и др.

58 См., напр.: Московские святыни и памятники: Краткие исторические сведения о московских событиях, монастырях, древностях, церквах, памятниках и замечательных зданиях. М.: Синодальная тип. 1903; Денисов JI. И. Православные монастыри Российской империи. М., 1908; Крестников Ю., Санников А., Стеблецов А. Справочник-путеводитель по монастырям и святыням. Выл 1; 2. М: Изд. Дом «Грааль», 2001; Вып. 3. М.: «Новый ключ», 2003; Монастыри Русской Православной Церкви. Справочник-путеводитель / Сост.: Рудин Л. Г., КузнецовП.В. Вып. 1. М., 2001; Православная Москва. Справочник монастырей и храмов/Сост. С. В. Чалнин. М.: Изд. Совет РПЦ, 2006; Антонов В. В., Кобак А. В. Святыни Санкт-Петербурга. Исгорико-церковная

скульптурных монументов, коммеморативных знаков, мемориальных досок, устанавливаемых с петровской эпохи до современности, привлекались каталоги, опубликованные в период до 1917 года (см. указанные выше работы Долгова, Тарапыгина, Рудакова, Ровкина), каталоги, своды советской эпохи и источники, опубликованные в постсоветское время59. Огромную помощь в исследовании монументов Российской империи оказали каталоги К. Г. Сокола (см. выше). Использовались материалы региональных выпусков единого Свода памятников истории и культуры России, составление которого было начато в СССР и продолжено в 1990-х гг.60

Широко использовались неопубликованные источники, документы Российского государственного архива древних актов (Синодальный и др. фонды), Центрального исторического архива г. Москвы (фонды Московского Городского общественного управления, Губернского правления и др.), Российского государственного исторического архива в Санкт-Петербурге, а также документы фондов Государственного Исторического Музея (ОПИ ГИМ), Государственного научно-исследовательского музея архитектуры им. А. В. Щусева, Историко-архитектурного и художественного музея «Новый Иерусалим», Верейского историко-краеведческого музея и др. Автор пользовался также материалами собственных натурных обследований памятников, некрополей, мемориальных комплексов, а также материалами, любезно предоставленными Г. М. Зеленской, В. И. Беликовым, А. И. Гамаюновым, Ю. В. Комаровским, А. Г. Авдеевым, А. В. Окороковым, С. Ю. Шокаревым.

Научная новизна диссертационного исследования заключается в следующем:

1. Диссертация представляет собою теоретическое исследование феномена коммеморации в рукотворной среде обитания с позиций культурологии.

2. В работе впервые представлена история отечественной культуры коммеморации от древности до современности на материалах среды обитания.

3. В диссертационной работе содержится многоаспектный аналитический обзор отечественных и зарубежных работ по культуре памяти (т. н. memory studies) за последнее столетие с выявлением основных тенденций и проблематики современных исследований, что представляет интерес для целого

энциклопедия в трех томах. Т. 1-3. СПб.: Изд-во Чернышева, 1993—1996. Представительным источником материалов по православной мемориальной культуре Москвы в части памятных престолов и часовен остается 4-х-томное издание П. Г. Паламарчука, вышедшее в Париже в 1988-90 гг., а затем дважды в России (Сорок сороков. Краткая иллюстрированная история всех московских храмов / П.-сост. П. Г. Паламарчук. Т. 1—4. 2-е изд. М,: ACT, 2003—2005).

59 См., напр.: Кукина Е М., Кожевников Р.Ф. Рукотворная память Москвы. М.: Моск. рабочий, 1997; Мемориальные доски Санкт-Петербурга: Справочник / Сост.: Тимофеев В. Н., Порецкина Э. H., ЕфремоваН. H. С-Пб.: «Артбюро», 1999; Песков О. В. Мемориальные доски Москвы. М„ 2009; О монументальном искусстве. Перечень мемориальных плит (произведений монументально-декоративного искусства), посвященных историческим личностям и установленных на зданиях и сооружениях города Москвы с начала XX века до 2008 года (в том числе утраченных) / Авт-сост. С. Г. Петров. М., 2008 и др.

60 См., напр.: «Памятники истории и культуры Владимирской области. Каталог». Владимир: «Покрова», 1996; Подъяпольская Е. Я, Смирнов Г. К. Памятники архитектуры Московской области. Вып. 1-4. М„ 1999— 2010.

ряда направлений отечественной культурологии, социологии, исторической науки.

4. В работе отражены результаты авторских полевых социологических исследований, позволившие в сопоставлении с данными авторитетных социологических служб сделать определенные выводы и умозаключения по выявлению ряда тенденций в формировании исторических образов и предпочтений в групповом и массовом сознании современных жителей России.

5. В диссертационном исследовании раскрыты механизмы использования феномена коммеморации и формирования исторических образов как инструмента в социальном управлении, пропаганде, государственной и групповой политике памяти, показаны пути использования конструктивного потенциала коммеморации для снижения неизбежно возникающих в процессе формирования исторических образов предпосылок социальной напряженности и конфликтности.

Основные положения, выносимые на защиту:

1. Культура коммеморации требует комплексного исследования, которое во многом оставаясь междисциплинарным, в наиболее цельном виде может быть представлено как особое направление в культурологии, охватывающее проблематику культуры памяти, культурного наследия, социальной коммуникации.

2. Анализ мемориального объекта как явления культуры не может быть ограничен его эстетической функцией, как это нередко происходит; памятник должен быть исследован в аспекте типологически детерминантной коммеморативной функции.

3. Продуктивным является анализ мемориальной культуры с позиций семиотики и коммуникативистики, когда памятник рассматривается как знак, включенный в процесс социальной коммуникации, представленной в виде семиозиса — в традиции западной и московско-тартусской семиотических школ.

4. Культура памяти в целом, и культура коммеморации в рукотворной среде обитания, в частности, являются выражением основополагающих аксиологических основ конкретной культуры, таким образом, изучение явлений коммеморации делает существенный вклад в постижение ее мировоззренческих оснований.

5. Конструктивная коммеморация является средством снятия внутренних противоречий, неизбежно возникающих в процессе формирования исторических образов, что делает ее инструментом снижения социальных напряжений и конфликтности, деструктивная коммеморация нацелена на усиление социальной напряженности.

6. Исследование культуры памяти подтверждает необходимость рассмотрения культурного пласта каждой эпохи отечественной истории как сложного явления, включающего в себя переплетение различных культурных парадигм, порой представляющихся взаимоисключающими по своим ценностным установкам, но, тем не менее, сосуществующими и взаимодействующими в рамках целого, именуемого культурой данной эпохи.

7. История мемориальной культуры представляет собою плоскость, на которую спроецированы многие важные явления общекультурной национальной и всеобщей истории, так, что углубленное изучение ее позволяет составить довольно точную картину истории государственной политики, военной истории, истории искусства, истории повседневности, истории нравов и др.

Теоретическая и практическая значимость диссертационного исследования

В диссертации представлена история отечественной мемориальной культуры на материале среды обитания от эпохи зарождения русской государственности до современности, с выявлением основных тенденций, сквозных и локальных явлений — в связи с общекультурным процессом, государственной, политической, военной историей России. В работе дан многоаспектный анализ феномена памятника как явления культуры. Полученные результаты архивных, кабинетных и полевых исследований (в том числе экспериментальных социологических исследований) — в области формирования исторических предпочтений — позволяют сделать ряд важных выводов о социальных, политических, эстетических взглядах и пристрастиях современных россиян. Изучение современного состояния и тенденций формирования исторических образов и представлений в современной массовой и групповой памяти — в сопоставлении с аналогичными процессами в прошлом — позволяет с определенной долей осторожности делать прогностические выводы, характеризующие состояние духовных, политических, экономических предпочтений населения в целом и тех или иных социальных сегментов в ближайшем будущем. Описание механизмов коммеморации как инструмента политики памяти имеет практическое значение для социального управления, в частности для таких областей, как образование, СМИ, общественные и политические акции.

Апробация результатов исследования

высшей школы. В частности, были подготовлены, опубликованы и использованы в учебном процессе Московского педагогического государственного университета учебно-методические комплексы по культурологии, социологии межкультурной коммуникации, теории культурного наследия, культурному туризму. Построенные с использованием материалов диссертационной работы методические разработки по освоению культурного наследия применялись в учебном процессе Московского института открытого образования для системы повышении квалификации педагогических кадров, в НОУ «Центр подготовки туристических кадров» (г. Москва) при подготовке специалистов туристической отрасли.

Структура работы

Работа состоит из введения, трех глав, заключения, библиографического списка (включает 438 наименований) и списка сокращений.

II. ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

Во ВВЕДЕНИИ определены общие социокультурные функции и социальная роль культуры памяти, реализующей себя в единстве коммуникационных актов приема и передачи исторической социально значимой информации. Отмечена органическая связь этих функций с установкой на выживание и бессмертие, заложенной в психической природе человека. Рассмотрены понятия коллективной, социальной, культурной, исторической памяти и особенности употребления соответствующих терминов с учетом отсутствия строгого терминологического единообразия в современном отечественном и зарубежном научном дискурсе по проблеме культуры памяти. Определен ряд более частных понятий из данной проблемно-тематической области, таких, как коммеморация, политика памяти, коммеморативная политика, социальное забвение, культурное наследие и др. При этом отмечено, что в западной науке наиболее универсальным и употребительным является термин «коллективная память» (collective memory), а стоящее за ним понятие входит одновременно в две терминологические оппозиции, будучи противопоставлено, с одной стороны, понятию исторической науки, а с другой -понятию индивидуальной памяти. Определена общая специфика социальных мнемических процессов и связанных с ними социокультурных практик, основанных на формировании и включении в коммуникационный процесс социальных смыслов. Историческая наука представлена своего рода методическим инструментом работы с коллективной памятью, призванной упорядочить процессы восприятия, отбора, осмысления и использования полученных из прошлого смыслов. Важную роль в формировании коллективной памяти играет т. н. политика памяти (мемориальная политика), проводимая государственной властью.

Рассмотрены знаково-коммуникационные особенности памятника как члена семиозиса, процесса исторической коммуникации с позиций знаковой теории, в частности, в рамках известных семиотических схем Ч. Пирса и Ч. У. Морриса. Замечено, что в терминах триады Пирса «референг-

репрезентамен-интерпретант» главная проблема теоретического памятниковедения происходит из динамического характера интерпретанта, иначе говоря, многообразия порождаемых знаком смыслов. Эти смыслы проецируются на различные системы ценностей, что и делает культуру памяти постоянной ареной борьбы мнений и политической борьбы.

Для выявления специфики феномена культурной памяти во введении использован ряд положений, сформулированных в работах отечественных и зарубежных ученых прошлого и настоящего: М. Хальбвакса, Дж. Нерона, Н. А. Бердяева, Ю. М. Лотмана, А. С. Ахиезера, И. В. Кондакова, А. Я. Флиера, А. В. Соколова, И. М. Савельевой и А. В. Полетаева и др.

Изучение культуры коммеморации позиционируется как принципиально важный фактор утверждения самой культурологии как науки, — на фоне непрекращающихся дискуссий о ее предмете и тематических границах. На основе положений, выдвинутых А. Я. Флиером при определении предмета и тематических границ культурологии как научной дисциплины, делается вывод о важной роли memory studies для выявления критически важных особенностей любой конкретной культуры в аксиологическом аспекте. Это вытекает из самой природы исторического коммуникационного акта (акта коммеморации), в котором культура-коммуникатор стремится передать культуре-реципиенту наиболее важные со своей точки зрения ценностные установки. Такая особенность переводит проблему формирования исторических образов в плоскость формирования культурной идентичности как таковой, что естественно, повышает социальную значимость культуры памяти.

ГЛАВА I. Теоретические аспекты культуры памяти и

коммеморативных практик

Первая глава посвящена выявлению места и роли культуры памяти и связанных с нею социокультурных коммеморативных практик в общей культуре человечества и в историческом процессе, а также критическому анализу научного направления, ответственного за изучение этой отрасли (memory studies).

§ 1. Прошлое как объект культурной памяти. С привлечением ряда отечественных и зарубежных исследований в области memory studies рассмотрен комплекс проблем, связанных с определением социальной роли Прошлого в культуре современности. Обоснован тезис о том, что прошлое интересно настоящему ровно настолько, насколько это связано с решением проблем современности. Выстроены логические оппозиции «коллективная память / культурная память индивида» и «коллективная память / историческая наука». Рассмотрены различные пути формирования коллективной памяти в свете научных дискуссий, возникавших по этому поводу за последнее столетие, в частности, ключевые положения формирования теории культуры памяти, заложенные М. Хальбваксом в нач. XX в. и отражающие социальную обусловленность культурной памяти индивида.

Дан аналитический обзор ряда зарубежных и отечественных исследовании по memory studies, а также научных мероприятий, проведенных по проблематике культуры памяти в последние годы, что призвано показать

весомость данного научного направления в целом и его место в ряду традиционных научных дисциплин: истории, культурной антропологии, социологии. Отмечена активизация исследований в данном направлении в Западной Европе и Северной Америке что, по мнению западных ученых, в значительной степени может быть связано с проблемой кризиса культурной идентичности.

Помимо формирования культурной идентичности, выявлен ряд иных социальных функций прошлого, которое с точки зрения заложенных в нем возможностей перцепции неизбежно делится на, условно говоря, ближнее прошлое и отдаленное прошлое. Такое деление вытекает из различения механизмов формирования исторических образов в случае, когда субъектом формирования исторических представлений является непосредственный свидетель исторического события, и когда исторический образ формируется опосредованно, по мере нарастания исторической дистанции. В связи с этим рассмотрена роль официальной политики памяти, историографии и исторической науки, учебников, устного предания и др. в формировании исторических представлений. Предметом осмысления стал и тот аспект социальной потребности в прошлом, который выражен понятием исторической ностальгии, которая предстает как плод взаимодействия психологического и социокультурного факторов. Как выясняется, данная социальная потребность находит отражение в психологических особенностях личности, причем, в зависимости от особенностей психологического склада, обращение к прошлому играет большую или меньшую роль в жизни конкретного индивида. В принципе, выделяются два вектора — привлекательность прошлого и страх прошлого, однако психологический фактор неразрывно связан с социологическими аспектами изучения роли прошлого. Еще более важным моментом для данной диссертационной работы стало исследование весомости фактора обращенности к прошлому в проекции на отечественную социокультурную динамику. Иначе говоря, осмысление того, какую социальную и политическую роль играл и играет этот фактор в той или иной исторической ситуации, в тот или иной период, эпоху в истории культуры и государственности. В наиболее общем случае анализ социальной роли прошлого за Западе спроецирован на эпохи античности, средневековья, модернизации, постмодерна и того, что порой называется неудачным термином постпостмодерн. В частности, более подробно мы останавливаемся на не известной пока русскоязычному читателю монографии Джеффри Олика «Политика раскаяния. К проблеме коллективной памяти и исторической ответственности»61.

Отмечена необходимость подробного исследования проблемы использования образов прошлого в государственной политике, партийной и политической борьбе, что составило материал для подробного анализа российской истории во второй главе диссертации.

61 Olick, Jeffrey K. The Politics of Regret: On Collective Memory and Historical Responsibility. New York, NY: Routiedge, 2007.

Фундаментальной теоретической проблемой, без которой невозможно изучение феномена намеренной коммеморации, видится проблема адекватного / неадекватного отражения исторических явлений в коллективной памяти и научной историографии,, проблема культурного забвения, проблема так называемой фальсификации истории (термин спорный с научной точки зрения) и формирования так называемых исторических мифов нового времени. Именно данный комплекс проблем связывает воедино композицию данной работы, мы обращаемся к нему во втором параграфе первой главы.

§ 2. Культура коммеморации в фокусе отечественных и зарубежных исследований.

Под культурой коммеморации понимается культура увековечения, в основе которой лежит социокультурная деятельность, связанная с формированием такого явления, как памятник. В ходе этой деятельности происходит обращение к образам как прошлой, так и современной действительности, которые обрамляются, пользуясь понятием Хальбвакса, в «рамки памяти» особенностями порождающего памятник конкретного культурного дискурса. В конечном счете, культура коммеморации служит передаче социально значимых ценностей из прошлого в будущее. Понятие мемориальной культуры непосредственно связано с исторической коммуникацией и с понятиями культурного опыта и культурного наследия. Исследуя процессы сознательного увековечения, мы получаем сведения о том, каким видится прошлое, настоящее и будущее культуре, инициирующей тот или иной акт коммеморации. В данном параграфе рассмотрены в общих чертах особенности формирования коммеморативной культуры в различных мировоззренческих системах: в религиозном и нерелигиозном сознании; в зависимости от изменения общей картины мира и системы ценностей. Если проанализировать историческую коммуникацию в терминах классической коммуникационной формулы Г. Лассуэлла (т. н. «формула 5-ти V/») — кто, когда, кому, с какой целью ставил памятники, давал памятные наименования, вводил памятные даты и какими средствами пользовался при этом, то мемориальная культура окажется концентратом мировоззренчески определяющих особенностей определенной культуры в определенную эпоху.

В параграфе 2 дан всесторонний анализ коммеморативного знака как феномена культуры. Поставлена проблема коммеморации положительных и отрицательных явлений с точки зрения существующих в порождающей культуре ценностных оснований. Подробно проанализированы проблемы формирования исторических образов в официальной политике, в народной памяти (в т. ч. через устное предание), в системе просвещения, в СМИ, а также влияние исторической науки на формирование образов и представлений. Эти проблемы остаются дискуссионными, поэтому исследование проблематики проводится с привлечением работ целого ряда авторов, представляющих научные школы США, Канады, Великобритании, Франции, Германии, Польши, Румынии, Израиля и др. стран, и охватывающих историю и теорию коммеморации, коммеморативную политику, светские и религиозные традиции коммеморации, военно-мемориальную культуру, некрополистику,

мемориальную топонимику, мемориальную ставрографию, петрографию, эпиграфику и др. отрасли. Более детально проанализирована не переведенная пока на русский язык монография Дэвида Симпсона «Культура коммеморации. 9/11»62.

Рассмотрен комплекс вопросов, связанных с коммеморацией: социальное забвение, война образов и «война памятников», мифологизация и мистификация, историческая вина и историческая ответственность, историческая правда и историческая ложь и др. «Конструирование социальной реальности включает в качестве необходимой составляющей установление отношений с определенными событиями прошлого, которые намеренно "не запоминаются", или наоборот, "запоминаются" и фиксируются в социальном запасе знания. Власть определяет, какое прошлое достойно сохранения, а какое — забвения, тем самым политика памяти распадается на два взаимосвязанных блока: "политика запоминания" и "политика забвения". Основным (но отнюдь не единственным) объектом изучения здесь, естественно, являются действия государства»63, — отмечают Савельева и Полетаев.

Дифференцированному подробному анализу подверглись работы отечественных ученых и специалистов, связанные с отдельными периодами и эпохами истории русской культуры, с отдельными видами и формами коммеморации в среде обитания (храмы и часовни, кресты, архитектурно-скульптурные монументы, мемориальные знаки малых форм, мемориальная топонимика, некрополь, народная культура памяти и др.).

ГЛАВА II. История отечественной мемориальной культуры от древности до современности (на материале рукотворной среды обитания).

Глава содержит критическое изложение истории отечественной культуры коммеморации в границах тех форм, которые определены нами как характерные для рукотворной среды обитания: кресты, архитектурно-скульптурные монументы, храмы и часовни, коммеморативные знаки малых форм (мемориальные доски, памятные и закладные камни и под.), некрополь, топонимика, памятные наименования объектов городской и сельской среды. Структура второй главы построена по смешанному хронолого-тематическому принципу, параграфы с 1 по 5 последовательно раскрывают особенности главных исторических эпох в истории российской государственности и культуры от первых исторических сведений об актах коммеморации на территории древнерусского государства — до начала второго десятилетия XXI в. включительно. Параграф 6 целиком посвящен выявлению основных тенденций коммеморации на материале российского некрополя, с древности до современности.

$ 1. Мемориальная культура эпохи Древней Руси и Московского Царства.

62 Simpson, David. 9/11. The Culture of Commemoration. Chicago & London: The University of Chicago Press,

2006.

63 Савельева И. M., Полетаев А. В. Знание о прошлом: Теория и история. В 2-х т. Т. 2. Образы прошлого. СПб.: Наука, 2006. С. 412.

Установка на мемориальность, стремление к увековечению явлений действительности — неотъемлемая черта древнерусской культуры. Можно в общих чертах выделить три плана исследования мемориальной культуры древней Руси: мемориальный аспект сакральных языческих ритуалов и представлений, мемориальный аспект христианской культуры и бытовая мемориальная культура (переплетение христианских и языческих представлений). Естественно, что, начиная с Х-Х1 вв. официальной культурой памяти выступает православная культура коммеморации. Типология специальных мемориальных знаков древности (т. е. знаков с выраженным мемориальным содержанием) включает в себя граффити, мемориальные элементы погребальной культуры, камни-памятники (можно выделить специальный раздел мемориальной петрографии), монументальные кресты, престолы и часовни. В работе дан содержательный анализ надписей-граффити на основе анализа достаточно большого свода, собранного отечественными археологами в древнем Киеве, Новгороде, Владимиро-Суздальской земле за последние два столетия. Сделан вывод о том, что значительная часть типологических категорий граффити содержит в себе прямую коммеморативную установку (поминальные, автографы, событийно-летописные, бытовые надписи). Даже надписи, которые не содержат непосредственной коммеморативной установки в тексте и традиционно относимые к бытовым по характеру содержания, тем не менее, самим фактом резания их на камне («вечном» материале) свидетельствуют об их обращенности в будущее и к массовому реципиенту. Культура коммеморативных надписей проникла позднее в официальную церковно-государственную сферу в виде закладных, строительных и собственно мемориальных (посвященных событиям истории) досок и камней, также отметив собою самые разные иные формы мемориальных знаков (надгробия, кресты, архитектурно-скульптурные монументы). Уже при анализе мемориальной культуры Древней Руси возникает необходимость отметить те тенденции в содержательном и формальном аспектах, которые затем проявят себя в более поздние времена.

Языческие ритуалы совершенно очевидно содержат в себе мемориальный компонент, в частности, связанный с воспоминанием об усопших родственниках, что играет в языческих культурах немалую роль.

Христианская культурная парадигма в мемориальной культуре проявила себя в поставлении памятных престолов, часовен, крестов, а также надгробных знаков, несущих христианскую символику. В работе подробно рассмотрена специфическая природа мемориальной культуры православия, унаследовавшая от иудаизма и древнего христианства особую весомость культурной памяти как таковой. Достаточно сказать, что в религиях Откровения сам момент получения Откровения воспринимается навсегда как своего рода фундамент, основание для дальнейшего церковного строительства. В этом отношении важно различение исторического и космологического сознания, как это делает Б. А. Успенский. Историческое сознание «организует события прошлого в причинно-следственный ряд /.../. События прошлого предстают при этом как

результат каких-то других, относительно более ранних событий; таким образом, историческое сознание всякий раз предполагает отсылку к некоторому предыдущему - но не первоначальному — состоянию, которое, в свою очередь, связано такими же (причинно-следственными) отношениями с предшествующим, еще более ранним состоянием /.../ Космологическое сознание между тем предполагает соотнесение событий с каким-то первоначальным, исходным состоянием, которое как бы никогда не исчезает - в том смысле, что его эманация продолжает ощущаться во всякое время»64. Само Священное Писание, данное верующим в прошлом, становится осью, вокруг которой формируется православная коммеморативная культура. Все церковные престолы имеют посвящение в память определенных сакральных событий (праздников) или святых лиц и самим фактом своего существования призваны напоминать о них. Фактически церковная память реализуется в двух планах — временном (церковный календарь) и пространственном (церкви, часовни, кресты). Совершенно очевидно, что за обращением в прошлое стоит некое современное храмоздателям событие, причем постановка престола (часовни, креста) в связи с ним носит молитвенный характер (благодарение, прошение, славословие). Отсюда необходимость признания мемориальных форм православной культуры особым видом исторических источников.

Еще одна важнейшая особенность православной мемориальной традиции касается погребальной культуры и состоит в том, что признание «двоемирия» заставляет относиться к воспоминанию об усопших как к поминовению. Сама эта лексема вызывает ассоциации с памятью, однако церковное поминовение, в отличие от воспоминания (лежащего в основе его) предполагает не просто историческую коммуникацию во времени, но по существу трансцендентальную коммуникацию, обращенную к потустороннему миру.

Фактически церковно-православная и народно-бытовая парадигмы нового и новейшего времени строятся на основе коммеморативных форм Древней Руси, часть из которых восходит к еще более архаичным формам славяно-языческого, византийского, антично-классического и ветхозаветного происхождения.

§2. Мемориальная культура Российской империи (XVIII -нач. XX в.)

Эпоха империи в истории русской мемориальной культуры, при всем ее органическом единстве, в то же время логически подразделяется на два периода: первый период — от петровских преобразований и формирования абсолютизма (и империи как таковой), и второй период — от начала реформ Александра II вплоть до падения монархии. Первый период отмечен значительно меньшим количеством усадебных и, тем более, городских, мемориалов, преобладанием военно-героической тематики и почти полным господством классицизма в плане художественного выражения. Инициатива мемориальных акций главным образом исходила в то время от достаточно узкого круга лиц, ограниченного монархами и членами императорской фамилии, представителями аристократии и высших органов власти. Отход от мировоззрения, определявшего культуру идеационального типа (в категориях

64 Успенский Я А. История и семиотика // Этюды о русской истории. СПб.: Азбука, 2002. С. 26-27.

П. А. Сорокина), измерение ценности человеческой личности степенью ее причастности общему делу, делам государства; культ державности, культ героики — все эти признаки, формирующие классицистическую парадигму, нашли отражение в мемориальной культуре петровского и послепетровского периодов. Ю. М. Лотман, выстраивая семиотическую схему типологии русской культуры, проводил водораздел между допетровской и петровской эпохами как границу между культурой, тяготеющей к семантическому принципу построения культурного кода (средние века) и культурой, тяготеющей к синтактическому типу — петровская эпоха. «Признаком культурной значительности становится принадлежность к какому-либо целому: существовать — это значит быть частью. Целое ценно не тем, что символизирует нечто более глубинное, а само собой, — тем, что оно церковь, государство, отечество, сословие. Я же имею значение как его часть»65.

Само по себе западное влияние, утверждавшее в России классицизм, было глубоко закономерно и не связано лишь с личными пристрастиями Петра I именно по вышеуказанной причине. Пафос героизма, принесенный классицизмом из классической античности через Европу в Россию, в петровское время оказался как никогда востребован. Военные победы, подвиги, величие царей и полководцев — именно это составило основу мемориального содержания формирующейся новой культурной парадигмы в культурном поле и в искусстве России. Классицизм принес с собою новые формы коммеморации для городской, усадебной среды и некрополя: станковая и монументальная скульптура, триумфальные арки, колонны, пирамиды и др. Это привело к формированию нового облика собственно городской мемориальной среды и среды некрополя. В городской и усадебной среде памятник, а вслед за ним и мемориальный комплекс, получающий серьезное развитие в это время , становятся все более заметным элементом.

Для второго периода (с 1860-х по начало 1917 г.) характерно нарастание как абсолютного числа мемориалов, созданных в единицу времени в России, так и расширение спектра коммеморативных форм в рукотворной среде обитания, включая некрополь. В инициации мемориальных акций, начиная с 1870-х гг. (рождение органов местного самоуправления), и в дальнейшем все большую роль играют городские муниципальные органы. Возросла также роль всевозможных общественных, просветительских организаций, профессиональных корпораций. Все это говорит об общей демократизации мемориальной культуры. Значительно расширился тематический диапазон мемориального содержания. При сохранении значения военной тематики (доминирует память об Отечественной войне 1812 года) и коммеморации государей, мемориальными акциями отмечаются многие события невоенного и

65 Лотман Ю. М. Проблема знака и знаковой системы и типология русской культуры Х1-Х1Х веков И Лотман Ю. М. Семиосфера. СПб.: Искусство-СПб., 2010. С. 401.

66 В строгом смысле именно дальнейшее развитие, ибо комплексное решение проблем коммеморации различными средствами встречалось и ранее, в церковной мемориальной среде, что и отмечено в работе. Наиболее масштабный пример — «Новый Иерусалим» патриарха Никона, где образ Святой Земли воссоздавался с использованием грандиозного набора средств, касающихся не только собственно Воскресенского монастыря, но и всей окружающей местности.

немонархического характера (отмена крепостного права, строительные кампании и прокладка транспортных путей, увековечение памяти замечательных людей русской истории и др.). Именно в это время формируется основа литературного мемориала России, который в дальнейшем составит один из наиболее мощных пластов мемориальной культуры, что связано с так называемой литературоцентричностью отечественной культуры. В плане выражения в этот период классицизм, сохраняя себя как таковой, особенно в культуре некрополя, теряет, тем не менее, монопольные права даже в городской монументальной скульптуре, где активно проявляют себя и романтическое, и реалистическое направления, а также поиски нового художественного языка в начале XX в.

Особенностью мемориальной культуры империи явилось также сосуществование двух, условно говоря, направлений, или парадигм, когда помимо указанного нового европеизированного светско-классицистического направления, сохраняла себя традиционная церковно-православная традиция коммеморации. Символично было уже то, что Петр Великий, закладывая основу нового мемориального искусства и веля поставить «пирамиду каменную» в окружении скульптурных изображений на месте Полтавской виктории, одновременно велел заложить неподалеку монастырь в благодарение Всевышнему за дарование победы. В дальнейшем классицистическая и традиционно православная традиции увековечения будут активно взаимодействовать, порождая новые культурные формы в плане выражения. Во многом это оказалось гармоничным, в частности, при формировании крупных мемориальных комплексов, вроде Бородинского мемориала. В то же время отмечены и случаи конфликта классицистической и традиционно-православной парадигм (отказ митрополита Филарета освящать Триумфальную арку в память 1812 года в Москве, критика классицистических форм в мемориальном искусстве и самой скульптуры — как принципиально чуждой отечественной художественной традиции). В период конца XIX - нач. XX вв. значительно расширилась география более-менее крупных мемориальных акций, выйдя за пределы двух столиц и их пригородных усадебных комплексов. В целом эпоха империи оставила в русской культуре целый ряд замечательных городских монументов и мемориальных комплексов, которые доросли до однозначных символов и своего времени, и мемориализуемого явления, и конкретной местности («Медный всадник» в Петербурге; Триумфальная арка в память 1812 года, памятники Пушкину, Минину и Пожарскому в Москве; памятник «Тысячелетию России» в Новгороде; памятник Крещения Руси в Киеве и многие другие, а также военные монументы т. н. Проекта 1835 года). Указанная особенность касается также крупномасштабных проектов церковной коммеморации: Исаакиевский, Казанский соборы, храм Воскресения («Спаса-на-Крови») в Петербурге, храм Христа Спасителя в Москве... Все эти и многие подобные объекты коммеморации событий и лиц русской истории стали к тому же заметными элементами городской среды, иногда приняв на себя серьезные пространственно-организующие функции — как важные градостроительные компоненты и даже доминанты. На основе каталогов мемориальных объектов,

подготовленных К. Г. Соколом, С. Г. Петровым, В. Н. Тимофеевым, Э. Н. Порецкиной и Н. Н. Ефремовой, О. В. Песковым и др., а также материалов самого автора выявлен ряд тенденций, касающихся проблем инициации тех или иных мемориальных акций.

В целом, второй период истории мемориальной культуры Российской империи выглядит достаточно привлекательным с точки зрения богатства содержания и форм, а также участйя широких слоев населения в мемориальных акциях, выходящих за пределы личной, семейной или узкокорпоративной памяти. Многосословное общество империи после падения крепостного права и социальных реформ (которое никто не собирался в те времена перерождать в единый прогрессивный класс с «правильной» идеологией) представляло достаточно широкий и интересный для исследователя мировоззренческий спектр, нашедший выражение в культуре увековечения как выражении коллективной памяти российского народа. Работа опровергает имевшее место в советское время мнение о том, что до 1917 года мемориалов в России было мало, и связаны они были, главным образом, с царской фамилией.

£ 3. Мемориальная культура Февральской республики (март-октябрь 1917 г.)

Совсем небольшой исторический период в истории России между отречением императора Николая II и приходом к власти большевиков, как нам кажется, требует отдельного рассмотрения, почему он и был выделен в особый параграф. История европейской культуры не раз демонстрировала то, как революции и, тем более, последовавшие за ними изменения социального строя, вызывают бурный отклик в сфере мемориальной культуры. Именно весной 1917 года в России начинается период радикального пересмотра сложившихся веками и десятилетиями исторических представлений и образов, вовлечение мемориальной культуры в жесткую политическую борьбу. Общая картина довольно серьезно меняется, поскольку, пожалуй, впервые на российской почве столь масштабно проявляют себя факторы деструкции в среде памяти, знакомые Европе еще по французским революциям. В работе приводятся примеры того, как буквально в самые первые недели после отречения царя по стране прокатилась волна насилия в отношении памятников. Отмечается такой факт, как агрессивное отношение не только к персонам императорской фамилии и царским чиновникам, но и к любым знакам прошлого (пример: разрушение памятника Пушкину во Владимире). Мемориальная культура отныне будет формироваться под двумя знаками: созидания и разрушения, причем, значимость обоих процессов для новой, революционной, культуры сопоставима. Разрушение, наконец, найдет для себя самую благодатную почву, будучи питаемо и снизу (массы), и сверху (новая власть). Анализируя события Февральской республики, нельзя не отметить резкого подъема массового, стихийного вандализма в отношении памятников империи, в том числе и как проявления политического протеста против этой самой империи. То, что призвано было олицетворять собою ее культуру во всей совокупности ценностей, обречено было принять на себя первый удар (такова судьба знака, тем более доросшего до общепонятного символа). Помимо многочисленных

случаев полного разрушения памятников, разграбления дворянских усадеб (в которых можно было создать прекрасные музеи), рождается еще один путь революционной коммеморативной культуры — надругательство над памятником с целью переосмысления мемориализованного образа и превращения его в карикатуру на самое себя, которая затем становится предметом коллективного оплевания. На памятниках начинают вымещать злобу за все плохое, что имело место в общественно-политической и экономической ситуации в то время. Описана история надругательства над киевским памятником Столыпину, ставшего жертвой мемориальной акции такого рода.

Мемориальная культура проливает свет на осмысление весьма причудливых изгибов общественного сознания этой эпохи, демонстрирующих высокую степень готовности к отказу от монархических настроений и взращивавшихся веками идеалов православной монархии. На основе опубликованных и неопубликованных источников показано, как в равной степени представители светской и церковной среды приветствовали падение '' монархии - как начало раскрепощения России, пытаясь обосновать при этом идею того, что российская монархия была чужда истинным православным идеалам свободы и братства (!). Иначе говоря, самими представителями церкви делались попытки разорвать столетиями декларируемую в России как духовной наследнице Византии симфонию государственной монархической власти и церкви, попытки «очистить» русскую церковь от следов служения монархии. В клерикальной среде подобные настроения во многом объяснялись былым нежеланием Николая П согласиться на созыв Поместного собора и возрождение патриаршества в России.

К сожалению, как в научных, так и в просветительских кругах до сих пор существует взгляд на приход к власти большевиков как на достаточно случайное явление, связываемое то с происками Германии, то с масонскими деньгами, то с бурной деятельностью самих большевиков. При этом говорят о процветающей России, даже якобы стоявшей на пороге победы в войне с немцами. Эта позиция, по существу ставшая реакцией на советскую трактовку тех событий как органически вытекающих их марксовой теории пролетарской революции с некоторыми ленинскими поправками, была достаточно популярна в начале 1990-х гг. Однако она не получает научного подтверждения, поскольку многие факты свидетельствуют о том, что ни о каком октябрьском перевороте руководство большевиков не помышляло еще зимой 1917-го года и что события октября стали свидетелями колоссальной, прежде всего даже не экономической и политической, а моральной деструкции, характеризовавшей общество к весне 1917 года. Не немецкие деньги и не привоз Ленина «в пломбированном вагоне», а февраль 1917-го и предшествовавшие ему события (в том числе война без побед и страшное падение авторитета государя и государства) стали причиной прихода к власти большевиков, по известному выражению, «подобравших власть». Одним из доказательств этой точки зрения и служит анализ явлений мемориальной культуры периода с марта по октябрь 1917 г. Анализ архивных документов и периодики тех лет позволяет рассматривать вакханалию разрушений российских памятников в XX столетии не как порождение чисто

большевистской культуры, пытавшейся на первых порах строить свою политику с позиций практически полного отрицания наследия, но как продолжение процессов, запущенных несколько ранее. Некоторые явления советской действительности и советской мемориальной культуры произрастают из данного периода, хотя подчас с позиций сегодняшнего дня относятся исключительно к эпохе после октября 1917-го. А мемориальная культура служит прекрасным индикатором того состояния общества, которое и привело к октябрьскому перевороту.

Выделяя в отдельный параграф период между мартом и октябрем 1917 года, мы, тем не менее, считаем необходимым рассматривать русскую революцию как одно целое, внутренне обусловленное и связанное в единый узел политических явлений событие в отечественной истории, дробление которого на период Временного правительства, Октябрьскую революцию и Гражданскую войну носит в значительной мере условный характер, если исследование исторического процесса ведется не в категориях экономики и политологии, а с культурологических позиций.

§4. Мемориальная культура советской эпохи

В строгом смысле необходимо различать культуру памяти советской эпохи и собственно советскую культуру как порождение специфической идеологии и политики пришедших к власти большевиков. Тем не менее, в реальности мемориальная культура среды обитания оказалась практически полностью подконтрольна официальной политике памяти, проводившейся коммунистической партией и государством. Явления, не вписавшиеся в нее и унаследованные от прежних эпох, перешли в латентное состояние (культура катакомбной церкви, диссидентская протестная культура), или носили столь частный характер, что не могли заметно влиять на формирование общей картины памяти в среде обитания (культура официальной сергианской церкви, бытовая культура ). Представленное в работе исследование советской мемориальной культуры исходит из нескольких установок. Во-первых, ставится задача проследить явления, унаследованные от предшествующей культуры. Несмотря на отчаянные попытки в первые годы новой власти принципиально оборвать все связи с эпохой империи, этого не произошло, хотя бы потому, что и творцы, и апологеты, и певцы революции вышли из культуры той самой эпохи, которую активно разрушали. По ходу времени выяснилось, что получили масштабное развитие как некоторые содержательные направления прежней мемориальной культуры (военная тематика, в частности), так и ряд унаследованных от прошлого форм (городская скульптура, коммеморативные доски, мемориальная топонимика).

Во-вторых, научный интерес представляет попытка раскрытия внутренней социально-культурной динамики советской эпохи. Единство экономических основ (отмена частной собственности, национализация экономики и разрушение

67 Нельзя не отметить, что бытовая культура оказалась весьма неподатливой нововведениям большевистской обрвдовости, причем, тем более, чем более отдаленной от столиц она была. В провинции традиционная праздничная; свадебная, погребальная обрядовость держалась достаточно стойко весь период советской власти.

рынка) совершенно не означало единства линии партийного и государственного руководства, хотя таковое изо всех сил декларировалось сверху. Фактически, каждая перемена команды у руля государства вызывала серьезные изгибы этой политики, внутрипартийную борьбу и порой серьезные деструктивные явления в обществе. Мемориальная культура послужила ярким индикатором таких рывков и качаний, когда вчерашние герои оказывались «врагами народа» или «уклонистами», волюнтаристами и проч. Политика, экономика, идеология эпохи Ленина и Троцкого, сталинизма, «хрущевской оттепели», «застоя», горбачевской «перестройки», естественно, отличались.

В то же время, при всех качаниях и переменах курса, характерной особенностью советской культуры было господство определенной идеологии, получившей название марксизма-ленинизма на платформе материализма и атеизма. Не вдаваясь в подробности того, что в ней было от Маркса, важно отметить, что и идеология, построенная на ряде догм, и авторитарный стиль руководства, усугубленный одно время культом личности, требовали мощной пропагандистской машины, которая помогла бы создать иллюзию того, что руководство массами строится не на одном принуждении. Необходимо было воспитать раба, который бы полюбил и воспел свое рабство. А отсюда и важнейшая роль политики памяти как инструмента формирования нового, «единственно правильного» мировоззрения. Причем, если историография как таковая, научные исторические труды и даже учебники были не очень доступны массам в первые годы советской власти, то городская мемориальная культура как раз и обладала такими необходимыми качествами, как доступность, масштабность, широковещательность и эмоциональность восприятия. Правда, при этом такая культура должна была содержать простые и доступные для массового понимания культурные коды. Осознание указанных особенностей привело к рождению ленинского плана монументальной пропаганды, которому отводилась исключительная роль в формировании нового мировоззрения масс. В работе подробно рассмотрена история осуществления этого плана и сделан особый акцент на том, сколько внимания лично Ленин уделял своему детищу в то сложное время (1918 год), когда, казалось бы, военные, политические и экономические проблемы должны были отодвинуть на задний план кампанию по установке каких-то монументов, знаков и топонимических переименований.

Помимо непосредственного отношения политики памяти и механизмов формирования исторических образов к воспитанию масс в русле нужной идеологии, на них со временем оказалась возложена своего рода сверхзадача в деле строительства коммунизма, состоявшая в том, что политика памяти приняла на себя задачу формирования виртуальной реальности, некоей модели будущего рая на земле, который еще предстояло построить — формирования через идеализированные образы прошлого и настоящего. Подобно тому, как люди тянутся к архитектурному макету будущего города, так и монументальное искусство призвано было привлекать и утешать сердца тех, кто пока еще пребывает в суровом настоящем — таков был замысел Ленина. Со временем, по мере все большей пробуксовки партийных планов и замыслов, разочарования масс в политике партии и нарастания ощущения неадекватности декларируемых

перспектив закономерностям реального бытия — виртуальная реальность стала средством латания дыр в экономической и социальной политике государства и КПСС. В итоге, из всех исторических эпох, именно советская эпоха как никакая другая продемонстрировала весомость для политического руководства явлений, которые Ж. Бодрийяр назвал симулякрами, формирующими некую гиперреальность. Подмена фактов, свободное обращение с историческими источниками, цензура, политика забвения, а, проще говоря, историческая ложь

— стали важнейшим идеологическим инструментом правящей в СССР партии. Монополия власти открывала для этого бесконечные возможности, закрывая дорогу всякой возможной критике и альтернативным взглядам. Необходимость формирования исторических представлений, исходя лишь из идеологических установок, обосновывалась принципом «цель оправдывает средства» — главным принципом всех революций. Во главу угла ставилось не благополучие ныне живущих, а благополучие потомков, ради которого и приносятся жертвы сегодня. В том числе, жертва адекватного отражения исторических событий. Осуждая казенное верноподданичество в мемориальной культуре и в монументальном искусстве империи, советская культура грешила ровно тем же самым, причем в невиданных масштабах. Недолговечность многих искусственно обрисованных исторических явлений и отсутствие обещанных благ т. н. развитого социализма и коммунизма заставляла саму партию низвергать воздвигнутых ею же кумиров. Хрущевская «оттепель», горбачевская «гласность» призваны были «стравить пар» общественного недовольства системой как таковой и отсрочить ее гибель. В сущности, эта советская официальная идеология, преподносимая как новаторская, атеистическая, материалистическая, реально представляла собою плод наивного идеализма и язычества, из которого был сделан инструмент для одурачивания не слишком грамотных масс. В работе приводятся конкретные примеры трансформации даже церковных христианских обрядов в этой новой культуре по принципу «переобезьянивания» и пародирования. Однако сама пародия не выдавалась за таковую и претендовала на то, чтобы всерьез выглядеть отражением новой, правильной, материалистической и атеистической картины мира. Неизбежное

— как результат повышения всеобщей грамотности, развития технологий и взаимодействия с остальным миром — прозрение масс обрекало всю эту советскую «гиперреальность» на скорую гибель и дискредитацию связанных с нею идеалов в глазах большинства народа. Возможно, если рассуждать в категориях морали, то истинной причиной крушения советской власти, которой был отмерен столь короткий исторический период в семьдесят лет, стала именно эта всепроникающая и всеразрушающая, в конечном счете, ложь68.

68 Небезынтересно, что первая ласточка борьбы с тотальной ложью как творческим методом советского искусства и литературы взлетела на самой заре хрущевской «оттепели». Это была статья писателя В. М. Померанцева «Об искренности в литературе», опубликованная А. Т. Твардовским в Кг 12 «Нового мира» за 1953 год. Однако ни наступающая «оттепель», ни умеренность обличающего пафоса статьи не спасли ее от погрома со стороны «правильной» партийной критики. Вскоре «Литературная газета», главный орган Союза писателей, выступила с обличением авторской позиции (Василевский В. С неверных позиций // Литературная газета. 1954. 30 января), а затем забил тревогу отдел науки и культуры ЦК КПСС. Померандева, естественно, обвинили в

Несмотря на указанные особенности, которые не украшают в целом облик советской культуры, в сфере монументального искусства, служащего одним из средств формирования среды памяти, были в то время и определенные достижения. Оценить тот или иной памятник с эстетической точки зрения непросто, однако избежать такой оценки в работе было нельзя. На помощь приходят методы полевых социологических исследований, позволяющих судить о тех или иных тенденциях в массовом восприятии городских монументов различных эпох. Некоторая парадоксальность советского монументального искусства состоит в том, что первые десятилетия советской власти, отмеченные пафосом разрушения, командными методами в искусстве и массовыми политическими репрессиями, тем не менее, оставили ряд памятников, ценных не только своей принадлежностью конкретной культуре, но эстетически актуальных по сей день. Объяснением этому служит инерция прежней культуры, из которой вышли мастера, сложившиеся еще в эпоху империи (Н. А. Андреев, С. Д. Меркуров, С. Т. Коненков и др.), а также отчасти — эстетические вкусы самих лидеров революции. В работе приведены примеры как деструктивных установок Ленина, Луначарского и их соратников в отношении наследия, так и попытки сохранения ими определенной его части, которая осознавалась как необходимый классический компонент отечественного искусства. В то же время оформившаяся в СССР система идеологического давления на мастеров искусства неизбежно вела к разрушению скульптурной и архитектурной школ как таковых, что и стало причиной массовой критики произведений многих современных скульпторов, вышедших из недр советского «застоя» 1970-х гг.

Следует отметить тот факт, что советская культура присутствует в настоящей работе, условно говоря, в двух ипостасях: как субъект и как объект коммеморативной практики — в данном параграфе; и как объект культуры памяти в следующей главе, посвященной исследованию мемориальной культуры прошлого и настоящего методами социологических опросов и интервью.

$ 5. Мемориальная культура постсоветской эпохи

В строгом смысле, основные изменения в сложившейся советской культуре памяти дали знать о себе не после августа 1991 года, но с развитием так называемой политики «гласности», объявленной Горбачевым еще в советское время, с конца 1980-х. Мемориальная культура оказалась одной из наиболее податливых областей социокультурной деятельности, поспешивших отреагировать на то изменение традиционного курса руководства страной, которое начал М. С. Горбачев. Усиление оппозиции ему со стороны ряда соратников по партии и, с другой стороны, быстрое обрушение доверия к советской власти и к КПСС в массах были вызваны именно «гласностью», означавшей развенчание широкомасштабной исторической лжи о прошлом, настоящем и будущем, которая составляла, как уже отмечалось, важный

призыве к акцентуации отдельных встречающихся отрицательных моментов жизни, что способствует очернению светлой советской действительности.

инструмент партийного и государственного управления в стране. Ослабление цензуры и начавшийся процесс политической реабилитации деятелей государства, политики, науки, литературы, искусства, подвергшихся различным формам преследования в годы советской власти, неизбежно должны были, во-первых, вновь возбудить массовый общественный интерес к истории, а во-вторых, подготовить почву для серьезных изменений в процессе формирования исторических образов и представлений, а значит, и в мемориальной культуре. В конце 1980-х - начале 1990-х речь шла о возвращении в мемориальную культуру ряда лиц, прежде считавшихся в СССР persona поп grata, а также об открытии обсуждения «закрытых» прежде исторических тем. Уже в это время ощутим поддержанный издателями «толстых» журналов рост общественного интереса к Русскому Зарубежью; к литературе и философии «Серебряного века»; к таким проблемам советской истории, как отношения Ленина и Сталина, репрессии 1930-х гг., начало Великой Отечественной войны, расстрел новочеркасских рабочих в 1962 г., судьба «хрущевской оттепели», подавление Пражского восстания и др. Противники горбачевской политики «открывания шлюзов» небезосновательно полагали, что запущенные процессы могут стать одним из наиболее деструктивных для советской системы факторов. Так оно и произошло, поскольку правящая партия, не слишком авторитетная к тому времени, оказалась окончательно дискредитирована. Особенно ощутимой в тематике мемориального содержания стала в это время тема увековечения жертв тюрем и лагерей сталинской эпохи. География возникавших в те годы мемориалов ГУЛАГа поражала своей обширностью.

Указанная тенденция сохранила себя после 1991 года, но к ней добавился ряд иных содержательных особенностей мемориальной культуры постсоветской России. В целом постсоветская мемориальная культура России может быть представлена в виде ряда направлений, или формально-смысловых парадигм, за которыми стоят определенные мировоззренческие установки, иногда пытающиеся отмежеваться друг от друга, а иногда причудливо сливающиеся в массовом сознании. Одно из этих направлений это реакция на советскую официальную мемориальную культуру. Оно носит по существу компенсаторный характер и включает в себя увековечение тех лиц и событий, которые не пользовались вообще или пользовались недостаточным вниманием официальной коммеморативной политики в СССР (образы царей, государственных деятелей Российской империи, непризнанных или полупризнанных деятелей политики, науки и культуры, некоторые военные и гражданские события). Отдельное место заняло воссоздание образов, которые когда-то были увековечены в Российской империи, но подвергнуты забвению или осуждению при советской власти. Среди множества примеров — музеефикация дома Б. П. Пастернака в Переделкине, установка памятника А. А. Ахматовой в Петербурге и памятного знака в Москве, установка мемориальной доски Николаю Вавилову (прежде мемориализация коснулась лишь его брата Сергея, что внесло некоторую путаницу, ибо многие рядовые граждане даже не подозревали к началу 1990-х о существовании двух братьев Вавиловых!), памятные знаки воинам-афганцам и др. Показательным стало творчество

известного московского скульптора-монархиста Вячеслава Клыкова, который при поддержке православной общественности смог установить памятник преподобному Сергию в Радонеже (тогда Городок) еще в 1988 г., не только без благословения властей, но выдержав атаку со стороны еще не совсем «перестроившегося» ЦК КПСС. В 1991 г. в Марфо-Мариинской обители появился его же работы памятник великой княгине Елизавете Федоровне, также плод частной инициативы. Реакций на советскую эпоху явилось также разрушение и осквернение наиболее одиозных на тот момент символов «советскости» в мемориальной среде. Не случайно кульминация августовских событий 1991 г. пришлась не только на события у «Белого дома», но также на стихийный демонтаж трех городских монументов в центре Москвы.

Другое направление постсоветской культуры памяти, наоборот, явило собой продолжение сквозных устойчивых традиций отечественной культуры увековечения (в содержательном и формальном аспектах), связывающих собою и досоветскую, и советскую, и постсоветскую эпохи. Оно представлено военно-мемориальной культурой, «литературно-художественным» и «научно-технологическим» сегментами мемориальной культуры. Это памятники литераторам, деятелям культуры, ученым. Данные темы и связанные с ними средства увековечения (монументы, мемориальные доски, мемориальная топонимика), зародившись в эпоху империи, получили дальнейшее развитие в советскую и постсоветскую эпохи.

Отдельное направление связано с массовым возрождением с конца 1980-х - начала 1990-х гг. православной традиции увековечения в рукотворной среде обитания, во всей полноте присущих ей формально-содержательных особенностей. Крупными явлениями истории последних десятилетий стало возрождение памятника Отечественной войны 1812 года храма Христа Спасителя в Москве, сооружение храмов на местах тяжелейших боев Великой Отечественной войны (Курская дуга, города-герои). На Поклонной горе, ставшей главным городским военным мемориалом, построили православный храм во имя покровителя воинства вмч. Георгия Победоносца.

Можно выделить также культурную парадигму, позиционирующуюся как реакция уже на постсоветскую эпоху. Имеются в виду мемориальные акции, за которыми стоит протест против сложившейся после 1991 г. системы и порожденных ею негативных явлений в жизни российского общества. Здесь необходимо отметить попытки коммеморации советской политической системы с позиций прославления ее достоинств (в городской среде они редки и проявляются чаще в разного рода малых формах, вроде значков, флагов, ордена «130 лет Сталину», выпущенному КПРФ в формате госнаград и т. д.), а также коммеморацию деструктивных в социальном аспекте событий новейшей российской истории — с позиций их осуждения. Это проявляется в требованиях возрождения разрушенного советского мемориального пласта (снятые в 1990-е гг. памятники, закрытые музейные экспозиции, ликвидированные топонимы) и создании современного просоветского мемориала. Сюда же относятся акции памяти, осуждающие события, связанные с политикой постсоветского руководства, вроде создания неподалеку от «Белого дома» в Москве народного

мемориала жертвам развязанной ельцинским руководством войны против народных избранников в октябре 1993 г., установки «анти-ельцинской» мемориальной доски в Екатеринбурге в канун празднования его 80-летия и др. Естественно, данное направление целиком принадлежит сфере коллективной культуры памяти, лежащей вне пределов официальной коммеморативной политики сегодняшней власти, проводимой через «Единую Россию», официальные СМИ и т. д.

С точки зрения мемориального содержания было бы правильным также особо оговорить уже отмеченную нами в предыдущей главе как важнейшую для западной мемориальной культуры традицию увековечения жертв терроризма. Сам по себе огромный мемориал памяти императора Александра П, создававшийся в Российской империи после 1881 г., послужил как бы фундаментом для создания этого пласта мемориальной культуры в России. Наиболее массовый характер в 1990-е гг. получили мемориальные акции, связанные с репрессиями советской власти 1930-х гг., которые определенная часть общества рассматривала именно как террор власти против собственного народа (особенно в части «раскулачивания» и массовых антицерковных акций). Значительно меньше представлена мемориализация жертв «красного террора» 1918-20 гг. (редкий пример: памятный крест епископу Ефрему и прот. Иоанну Восторгову у церкви Всех Святых во Всехсвятском, Москва). Однако сама новейшая эпоха кон. XX - нач. XXI вв. заставила говорить о теме террора уже в терминах современности, в связи с деятельностью экстремистов 1990-2000-х гг. Ряд памятных знаков установлен на местах последних терактов в Москве (Тушинский аэродром; подземный переход у м. Пушкинская и др.). Эта тема, увы, может стать все более ощутимой в начавшемся XXI столетии.

Воссоздание утраченного в значительной мере пласта мемориальной культуры империи, православной традиции увековечения, возврат забытых и «вычеркнутых» из культурной памяти официальной советской политикой лиц и событий — все это доказывает весомость т. н. народной памяти и принципиальную невозможность подменить коллективную память народа официальной политикой памяти и обслуживающей ее официальной историографией. Этот вопрос стал предметом дискуссий в научном мире, благодаря ряду опубликованных на Западе и в России работ, в^ частности, проанализированных нами в первой главе диссертации работ Йерушалми, Ирвин-Зарецкой, Винтера69 и др. Коллективная память народа способна столетиями удерживать исторические образы без помощи официальной историографии.

В работе дан анализ целого ряда мемориальных проектов городской среды, главным образом, на материалах Москвы и Петербурга, представляющих

69 См. об этом, в частности: Йерушалми, ЙосефХаим. Захор: Еврейская история и еврейская память / Пер. с англ. Р. Нудельмана. М-Иерусалим: Мосты культуры; Гешарим, 2004; История и коллективная память. Сборник статей по еврейской историографии. М.-Иерусалим: Мосты культуры; Герпиим, 2008; Irwin-Zarecka, Ivona. Frames of Remembrance: The Dynamics of Collective Memory. New Brunswick (USA), London (UK): Transaction Publishers, 2008; Winter, Jay. Remembering War: The Great War and Historical Memory in the Twentieth Century. New Haven, Conn.: Yale University Press, 2006; Громыко M. M. Мир русской деревни. M., 1991.

достаточно широкий тематический спектр мемориального содержания и широкий диапазон художественно-стилистических средств. Современная городская мемориальная культура представляет собою более свободное явление, чем она представляла в советский период. Сама по себе борьба в сфере исторических предпочтений свидетельствует об отсутствии единой точки зрения в обществе на исторические факты, что и есть признак свободного общества. Однако, при этом необходимо отметить некоторые особенности современной мемориальной культуры рукотворной среды обитания, которые становятся предметом критики со стороны как специалистов, так и рядовых граждан. Свобода от идеологического диктата обернулась диктатом денег. Главные нарекания в адрес городских монументов связаны с формально-художественным аспектом. Проведенные социологические исследования часто показывают, что респондент, иногда будучи удовлетворен самим фактом увековечения лица или события, остается не удовлетворенным художественной трактовкой и, в конечном счете, прочтением образа заказчиком и исполнителями памятника - мемориального объекта. Не секрет, что наиболее бурная кампания критики обрушилась на московское творчество Зураба Церетели, всячески продвигавшегося экс-мэром Москвы Лужковым. Впрочем, это не единственный пример из мемориальной истории двух столиц за последние два десятилетия. Критике подвергается и волюнтаризм в установке городских скульптурных монументов, когда на место чересчур централизованной и негибкой мемориальной политики советской эпохи пришла в 1990-е гг. анархия, отсутствие контроля городских властей и игнорирование мнения жителей. В столице, где указанные процессы приобрели большой размах, муниципальными властями был в итоге принят специальный Закон города Москвы от 13 ноября 1998 года № 30 «О порядке возведения в городе Москве произведений монументально-декоративного искусства городского значения», а 5 января 1999 г. было принято Временное положение № 1-ПП «О порядке установки в Москве мемориальных досок и других памятных знаков». По оценке Комиссии, количество монументов в городской среде Москвы к настоящему времени перевалило за тысячу (совершенно точных данных нет и не может быть по причине многочисленного «самостроя»). По проведенной этим органом в 2002 г. переписи, только число новых образов-персоналий (именных памятников и знаков) составило около 600. Еще с большими трудностями пришлось столкнуться там, где речь зашла о контроле и регулировании нового мемориального строительства. Во-первых, оказалось, что реальных рычагов воздействия на частные мемориально-монументальные акции нет. Некоторые установщики памятников продолжали их ставить без согласований за свой счет, даже не подозревая о том, что есть какие-то муниципальные законы и комиссии — недавний пример: скандал вокруг незаконного памятника Ф. И. Шаляпину на Кудринской площади. Уже после создания Комиссии без ее ведома было установлено немало памятников городского значения. Во-вторых, все больше территории города уходит в частные руки, арендаторы и собственники распоряжаются на своей территории, как хотят. В-третьих, и это особенно удручает членов Комиссии, существуют

непререкаемые мнения на том уровне (хотя и местном), которому Комиссия диктовать не может, а рекомендации ее далеко не всегда принимаются во внимание (возрождение диктата власти).

Еще одна проблема, проявившая себя в условиях постсоветской свободы, касается уже не формы, а содержания. Она заключается в правомерности / неправомерности существования памятников отрицательным с точки зрения господствующей системы ценностей явлениям в истории человечества и в истории страны. Там, где речь идет о вoйнaxj политических репрессиях и др., этот отрицательный момент, видимо, компенсируется наличием выраженного положительного потенциала в том же мемориале (долг памяти жертвам, восхищение подвигом и т.д.). Там же, где мемориальное содержание памятника строится лишь на попытке напомнить об опасности некоего деструктивного фактора, имеет место общественный протест. Наиболее зримо это проявилось в случае с установкой аллегорического мемориала Михаила Шемякина «Дети - жертвы пороков взрослых» в Москве, на Болотной площади. Многие жители категорически не замечали пафоса осуждения порока, считая, что скульптор неприлично привлекает внимание к отрицательным явлениям цивилизации. Сказалось, видимо, выработанное со времен античности и получившее развитие в классицизме представление о монументе как о памятнике добродетели и не более того.

§ 6. Русский некрополь как явление мемориальной культуры

Заключительный параграф главы посвящен комплексному диахроническому исследованию культурного своеобразия русского некрополя. Мы выделили в отдельный параграф тему некрополя, поскольку она осознается как особая сфера культуры и предмет научного осмысления. Некрополь, с одной стороны, связан с танатологией, с другой — с культурой погребения, и имеет самое непосредственное отношение к коммеморативной культуре. Важность изучения культуры некрополя и погребальной культуры, которую Ю. М. Лотман фигурально назвал «зеркалом жизни», несомненна для проникновения в самые глубины массового сознания.

Выделяются две установки в мотивации погребальной деятельности человека и сохранении памяти об умершем: попытка взаимодействия с потусторонним миром и попытка воздействия на посюсторонний мир. По известной концепции цивилизационных «вызовов-ответов» А. Тойнби можно сказать, что сам факт смерти есть своего рода вызов культуре, на который культура вынуждена как-то отреагировать, поскольку смерть грозит «оборвать непрерывность бытия и тем самым внести хаос во все устоявшиеся структуры, в том числе общественные. Из этого следует, что похоронные обряды необходимы обществу прежде всего для того, чтобы "продлить" посмертное (как минимум социальное) существование того или иного индивидуума и таким образом спасти социум от возникшей в нем "неопределенности"» . Мемориальная культура некрополя проявляет себя в следующих моментах,

70 Смирнов Ю. А. Лабиринт. Морфология преднамеренного погребения. М.: Издат. фирма «Восточная литература» РАН, 1997. С. 4.

маркирующих собою соответствующие области научного знания: 1) характер погребения; 2) форма и особенности надгробия; 3) характер эпитафии; 4) поведенческие модели погребающих и посещающих могилы, включая ритуальную часть.

В работе рассмотрен ряд мировоззренческих моделей применительно к погребальной культуре, позволяющих рассматривать физическую смерть то как абсолютный конец, то как телесное или как духовное преображение. История русской культуры представляет собою благодатную почву для изучения целого ряда представлений, если предметом анализа становится весь обозримый культурный отрезок от язычества восточнославянских племен до современности. В фокусе исследования оказываются и «классическое» древнее язычество, и православная традиция погребения в ее более-менее чистом виде и в форме т. н. «народного православия». Отдельным предметом рассмотрения в работе стала советская культура погребения и советский некрополь, опять же в двух ипостасях: каким ее (и его) хотели видеть советские партийные идеологи, искусственно порождавшие новую обрядовую и семиотическую систему в этой сфере, и какой эта культура выглядела в действительности. Весьма причудливое явление, неплохо иллюстрирующее картину культуры как переплетения ряда формально-содержательных парадигм, представляет современный некрополь больших городов. Культура некрополя, в отличие от коммеморативной культуры собственно городской среды, со своей камерностью и интимностью, формируется при участии огромного множества коммемораторов — частных лиц, что открывает возможности масштабного коллективного творчества. Архитектура надгробий, вобрав в себя все, что получило развитие в отечественной погребальной культуре в различные эпохи, отражает широкий диапазон мировоззренческих особенностей и художественных пристрастий. Надгробные надписи и формы нередко в наиболее обнаженном виде представляют индивидуальные коммуникационные акты сообщения с потусторонним миром, с ушедшими близкими. Наряду с традиционными православными формами, пришедшими из средних веков и XVIII в. (камень, плита, крест, саркофаг), в Х1Х-ХХвв. на городских кладбищах появляются скульптурные изображения ангелов, плакальщиц, аналоев, сосудов, обломанных колонн (символ оборвавшейся жизни) и т. д. — над могилами православных. С наступлением эпохи эклектики в русском искусстве форма памятника-надгробия, как бы вырвавшись из-под канонов как древне-православной, так и классицистической традиций, во многом продолжает подпитываться формальными элементами той и другой. При этом можно говорить как о стилизациях, так и о свободном использовании определенных христианских символов в совершенно новых мемориальных формах. В городах при этом наблюдается некоторая тенденция обмирщения мемориальной культуры, нарастание светского начала проявляет себя в сфере памятника как отражение антропоцентрической картины мира. При этом ее главной задачей в XX столетии становится исключительно прославление человека и творения его рук, и тогда само слово памятник в русском языке, как уже отмечалось, становится синонимом городской мемориальной скульптуры, увековечивающей

ту или иную личность. После 1917 г. происходит, естественно, резкий отказ от всего, связанного с православной традицией со стороны новой идеологии. При этом делается попытка вытеснения (как и во всех сферах культуры) прежней погребальной обрядовости — новой. Пропаганда кремации и тенденция к постепенному вытеснению могилы ячейкой колумбария имели в 1920-е гг. куда более серьезное идеологическое значение, чем это может показаться сегодня. Православная традиция погребенйя и надгробие традиционной формы стали принадлежностью неофициальной, частной мемориальной культуры. При этом в сельской местности устойчивость этих форм, равно как и самого православного обряда погребения (или хотя бы отдельных его элементов), по-прежнему была намного выше, чем в городах, в провинции — выше, чем в столицах.

ГЛАВА III. Культура памяти в фокусе эмпирических социологических исследований

Заключительная глава диссертации посвящена описанию полевых социологических исследований, проведенных автором работы по проблемам формирования исторических предпочтений и оценки городской мемориальной среды среди жителей столичного региона, а также сравнительному анализу полученных результатов с результатами схожих и аналогичных исследований различных социологических служб.

Собственные исследования проводились автором в 2009-11 гг. среди респондентов, представляющих категорию туристов и экскурсантов, путешествующих по Москве, Подмосковью и «Золотому кольцу» и среди студенчества одного из крупных государственных гуманитарных вузов Москвы. Методы исследования предполагали анкетный опрос по двум анкетам в каждой аудитории и интервьюирование. Первая часть исследования была связана с выявлением отношения к существующим городским архитектурно-скульптурным монументам Москвы. Было проанализировано 500 заполненных анкет и проведено не менее 100 кратких интервью среди туристической аудитории и 360 анкет с множеством интервью — среди студентов. Формуляр предложенной анкеты был выработан опытным путем, в расчете на то, чтобы обеспечить достаточный процент возвращенных анкет и избежать трудностей при заполнении, — тем более в полевых условиях. В предложенном списке из 28-ми монументов предлагалось отметить наиболее любимые памятники. Задание формулировалось следующим образом: «Отметьте галочкой Ваши любимые памятники в Москве». Кроме того, в конце списка памятников давалась позиция: «Самый нелепый памятник в Москве». В общем списке респонденту предлагалось отметить один, несколько или все позиции. На полях анкеты можно было делать любые комментарии и пояснения. В итоге выстраивалась шкала популярности московских архитектурно-скульптурных монументов. В список, выработанный опытным путем после предварительного исследования, были включены наиболее известные памятники, отражающие историю России разных эпох и установленные в эпоху Российской империи, в советскую и постсоветскую эпохи. Среди них памятники общественным деятелям, политическим лидерам, военным, литераторам, ученым. Главный

недостаток выбранного формата анкеты заключался в том, что в нем не удалось жестко разграничить собственно мемориальную и эстетическую составляющие. Нельзя не отметить попутно, что данная проблема в целом является одной из наиболее острых в дискуссиях по мемориальной культуре. Отношение к памятнику призвано выявить отношение респондента к мемориализуемому образу как таковому (в простейшем случае это выглядит как оценка «положительный» / «отрицательный герой»; нравится / не нравится; полезен / вреден — с позиций интересов своей личности и своей культуры в целом). С другой стороны, даже если личность или событие видятся заслуживающими увековечения, возникает вопрос: удачно ли создан авторами памятника художественный образ (плюс эстетическая составляющая памятника) — насколько он соответствует представлению респондента об увековеченной личности или событии, а также эстетическим вкусам носителя данной культуры. Во время предварительного обследования мы попробовали развести в стороны аспекты художественной формы и мемориального содержания, но поняли, что в данном проекте целесообразнее от этого отказаться, во избежание путаницы. Отчасти компенсацией данного недостатка формуляра стали интервью. К тому же мы исходили из того, что по-настоящему любимый памятник пробуждает у зрителя положительные чувства в единстве формы и содержания. Избранные нами две независимые аудитории могут быть объединены понятием интеллигенции с преобладанием постоянных жителей столичного региона (плюс некоторое количество студентов, живущих в Москве от 2 до 5 лет). Исследования показали не просто высокую степень корреляции, но полное совпадение результатов двух опросов по основным позициям.

Результаты проведенных автором исследований были сопоставлены с результатами аналогичных исследований на том же московском материале, проводившихся социологом городской среды Ю. Г. Вешнинским (НИИ природного и культурного наследия им. Д. С. Лихачева) среди респондентов-москвичей из студенческой среды и выпускников вузов в два этапа — в период 1989-94 гг. и в период 1995-99 гг. Степень совпадения результатов оказалась очень высокой, что позволяет серьезно отнестись к выявленным социокультурным тенденциям, несмотря на невысокую репрезентативность и с учетом социальной специфики указанных аудиторий респондентов.

Главный же вывод сводится к тому, что более высокий рейтинг демонстрируют немногочисленные памятники эпохи империи, при том, что доля их среди всех городских архитектурно-скульптурных памятников современной городской среды Москвы ничтожно мала. Причина этого кроется в высоком исполнительском мастерстве зодчих и ваятелей той эпохи, в широком всенародном обсуждении проектов, в более взвешенном подходе к трактовке образа и к исполнению и, конечно, в отсутствии навязанной свыше идеологически «правильной» трактовки, характерной для советской эпохи. С другой стороны, монументы империи отличает отсутствие того отпечатка социальной деструкции, анархии и духовного упадка, которые свойственны нынешней эпохе. Вторая особенность полученных результатов состоит в демонстрации большей привязанности всех категорий респондентов к реалиям

российской истории эпохи Древней Руси и империи, нежели к отрезку истории от 1917 г. до современности. Причины этого анализируются в работе, они получили осмысление в Ш главе и в Заключении.

Диссертационная работа ставила проблему изучения исторических предпочтений россиян, которая была сведена нами для проведения полевых исследований к проблеме потенциальной коммеморации в городской среде тех или иных исторических лиц, которые еще не были удостоены монументов, но в той или иной мере заслуживают таковых, по мнению респондентов. Полученные результаты являются ценным материалом для выстраивания рейтингов исторических предпочтений и, главное, для изучения особенностей формирования исторических образов. Эти исследования призваны помочь в понимании того, каким выглядит в современном культурном поле коллективной памяти то или иное историческое лицо и связанные с ним события и явления. Они были проведены нами на тех же, что и предыдущие, двух аудиториях (соответственно N = 500 и N = 360). Респондентам было предложено заполнить анонимную анкету, в которой отметить исторических деятелей из списка, включавшего 30 лиц российской истории (плюс византийский святой Николай Мирликийский как наиболее почитаемый до сих пор в России), представляющих различные эпохи — царей, князей, государственных деятелей и лидеров, святых, военачальников, деятелей культуры, ученых, литераторов, которые достойны увековечения. Исследование культурной памяти как отражения мировоззренческих особенностей современной аудитории через выявление отношения к конкретным историческим лицам имеет особый смысл для российской ментальности: известно, что личность в массовом сознании россиян во все эпохи играла роль более существенную, чем разного рода социально-экономические и политические предпочтения. Построенная по закрытому принципу анкета была дополнена графой «Внести недостающее». Эмпирические исследования культурной памяти, как показал опыт, весьма чувствительны к формулировке опросного задания. Поэтому в предложенной анонимной анкете мы не стали давать формулировок, напрямую ориентирующих респондентов на выражение явных симпатий или антипатий к тому или иному историческому лицу, а построили задание по более нейтральному принципу: «Отметьте галочкой исторических лиц, которые могли бы быть увековечены на московской земле».

Далее в диссертационной работе был проведен критический анализ социологического проекта «Имя Россия», осуществленного телеканалом «Россия», Институтом Российской истории РАН и фондом «Общественное мнение» в 2008 г., цель которого состояла в выявлении путем крупномасштабного опроса (ок. 4,5 млн. респондентов) наиболее достойных представителей отечественной истории, пользующихся уважением народа. Официально это именовалось как «Исторические деятели России, оказавшие наибольшее влияние на судьбу страны». Как известно, по окончательным результатам победителем в рейтинге исторических персон оказался князь Александр Невский, который в нашем первом исследовании (аудитория туристов) также стал первым среди деятелей собственно русской истории.

Примечательно, что проведенное автором диссертации исследование, куда менее масштабное и репрезентативное, выявило в качестве победителя того же лидера рейтинга. Повлияли ли результаты завершенного к тому времени проекта «Имя Россия» на результаты наших опросов, сказать трудно. В пользу того, что прямого влияния все-таки нет, говорит специфика исследованного контингента. Полученные результаты позволяют сделать вывод о довольно высоком уровне традиционализма в мировоззрении исследованного нами социального сегмента, о приверженности традиционным ценностям. Похоже, что ушло в прошлое массовое увлечение отечественной интеллигенции идеями модернизма, революционных преобразований, атеизма и материализма. С другой стороны нельзя не отметить, что недовольство многих россиян современной действительностью в плане обесценивания патриотизма и традиционных духовных ценностей делает в глазах некоторых из них более привлекательной советскую эпоху (ностальгия по советскому равенству и авторитету державы). Однако данное исследование (снова оговоримся — применительно к специфическому контингенту) демонстрирует, скорее ностальгию по досоветской эпохе — эпохе Древней Руси и империи — если уж ставить вопрос о ностальгии вообще. Играет роль и образовательно-культурный уровень. Даже люди старшего поколения, которым по определению свойственна ностальгия, демонстрируют более высокий уровень приверженности традиционной русской культуре — при достаточно высоком культурно-образовательном уровне и выраженной гражданской активности. По мере снижения этого уровня и неясной гражданской позиции, наоборот, растет степень патернализма и тоска по советским порядкам.

По результатам исследований гуманитарной студенческой аудитории можно сделать вывод о наличии в этой среде выраженной гражданской позиции, патриотизма, приверженности традиционным ценностям. Результаты исследований также однозначно должны привлечь внимание занимающихся феноменом литературоцентричности отечественной культуры. К сожалению, можно предположить, что исследования на более широкой молодежной аудитории не дадут столь оптимистичных результатов.

В ЗАКЛЮЧЕНИИ еще раз подчеркнуто, что исследование культуры коммеморации в значительной степени призвано пролить свет на более общую проблему формирования исторических образов и представлений, что видится критически важным для анализа культурной, политической, экономической ситуации и исследования социально-культурной динамики. Изучение культуры памяти может оказать существенную помощь в проникновении в фундаментальные особенности конкретной культуры, связанные, в конечном счете, с ценностными основаниями данной культуры. Отношение к прошлому есть фактор формирования национальной культурной идентичности. Памятник, порожденный намеренным актом коммеморации, представляет собою концентрат ценностных и эстетических предпочтений эпохи, поскольку породившая его культура пытается намеренно выразить в нем то, что она считает полезным для культуры будущего. С другой стороны, такой памятник это, фигурально говоря, автопортрет порождающей культуры, ибо в нем она

запечатлевает себя такой, какой она желает видеть себя глазами потомков. Последняя особенность делает коммеморативный знак весьма специфическим историческим источником, который может бьггь адекватно использован лишь в контексте сравнительно-исторического анализа. На многочисленных примерах в работе показано, что коммеморативный знак (памятник) есть также индикатор взаимоотношений власти (официальная политика памяти) и массового или группового сознания (коллективная память социальных групп или всего народа). Эти отношения то приходят в относительный консенсус, то расходятся все дальше и вступают в борьбу друг с другом. Сама культурная память всегда включает оба компонента, которые никогда не сольются в полной симфонии. Культурная память проявляет себя амбивалентно, то формируя почву для консолидации общественных и политических сил, то становясь камнем преткновения и борьбы этих же сил, что выливается в «войну символов».

Заключительный раздел работы содержит некоторые выводы об особенностях национального характера, так или иначе повлиявших на судьбоносные явления отечественной истории и нашедших отражение в особенностях формирования исторических представлений и в динамике этого процесса. Показано, каким образом эти особенности используются в официальной политике памяти, являющейся одним из важных инструментов управления. В связи с этим, помимо результатов авторских исследований, привлекались данные шкал культурных измерений Герта Хофстеде (Geert Hofstede™ Cultural Dimensions), которые, несмотря на существующую критику в адрес данной методики, представляют довольно любопытные показатели в части сравнения российской коллективной ментальности с национальной ментальностью других стран. Раскрыты некоторые механизмы формирования исторических симпатий и антипатий, в частности, в проекции на специфически характерную для России аксиологическую ось «свобода - равенство». Большое внимание в самой работе и в заключительном разделе уделено проблеме искусственного формирования неадекватных исторических образов, что обычно называется «фальсификацией истории» и проблеме развенчания исторической лжи. Показаны механизмы действия конструктивной и деструктивной коммеморации как инструмента политики и социального управления. Один из важнейших выводов работы состоит в выявлении социальной обусловленности целого ряда важнейших исторических явлений отечественной истории.

Основные положения диссертации и результаты проведенных исследований отражены в следующих авторских публикациях общим объемом 77,7 п. л.:

Монографии

1. Святославский А. В. Традиция памяти в православии. М.: «Древлехранилище», 2004. 224 с. (7,0 п. л.) - ISBN 5-93646-069-Х.

2. Святославский А. В., Трошин А. А. Крест в русской культуре: Очерк русской монументальной ставрографии. М.: «Древлехранилище», 2005. 174 с. (6,0 п. л. / личная доля автора диссертации — 4,0 п. л) - ISBN 5-93646-011-8.

3. Зеленская Г. М., Святославский А. В. Некрополь Нового Иерусалима: Историко-семиотическое исследование. М.: «Древлехранилище», 2006. 418 с. (22,0 п. л. / личная доля автора диссертации 13,7 п. л.) - ISBN 5-93646-096-7.

4. Святославский А. В., Ларина А. Н. На память городу и миру. Памятники Москвы в старинной открытке. М.: «Древлехранилище», 2010. 76 с. (4,6 п. л. / личная доля автора диссертации — 3,0 п.л.) - ISBN 978-5-93646-164-4.

5. Аванесова Г. А., Аверина М. В., Быховская И. М., А. В. Святославский и др. Культурология: Фундаментальные основания прикладных исследований / Под ред. И. М. Быховской. М.: «Смысл», 2010. 640 с. (40,0 п. л. / личная доля автора диссертации — 0,7 п. л.) - ISBN 978-5-89357-274-2.

Статьи в рецензируемых научных журналах, рекомендованных ВАК:

6. Святославский А. В. Городской монумент как объект восприятия: Некоторые аспекты современной мемориальной культуры // Преподаватель XXI век. 2010. № 1. С. 356-364 (0,6 п. л.).

7. Святославский А. В. Проблемы культурной памяти в зарубежной науке: основные направления исследований // Вопросы культурологии. Научно-практический и методический журнал. 2010. № 12. С. 22-27 (0,5 п. л.)

8. Святославский А. В. Культура увековечения и проблема коллективной памяти в современной России (На материалах социологических исследований в московском регионе) // Преподаватель XXI век. 2010. №3. С. 350-358 (0,6 п. л.).

9. Святославский А. В. К проблеме формирования образа И. В. Сталина в отечественной коллективной памяти с 1930-х гг. до современности II Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. № 35. М.: ИВИ РАН, 2011. С. 95-118 (1,5 п. л.).

10. Святославский А. В. К проблеме формирования образов в коллективной памяти послевоенной Европы (По материалам работы Патрика Хатгона «Феномен памяти как нескончаемый рассказ») // Вопросы культурологии. Научно-практический и методический журнал. 2011. № 1. С. 47-52 (0,5 п. л.).

11. Святославский А. В. Проблемы коммеморативной политики в современных зарубежных социогуманитарных исследованиях // Вопросы культурологии. Научно-практический и методический журнал. 2011. № 6. С. 52-56 (0,5 п. л.).

12. Святославский А. В. Формирование исторических представлений как результат взаимодействия политики и коллективной памяти (По материалам монографии И. Ирвин-Зарецкой «Рамки памяти: Динамика коллективной памяти» // Вопросы культурологии. Научно-практический и методический журнал. 2011. № 8. С. 29-33 (0,5 п. л.).

13. Святославский А. В. О некоторых теоретико-методологических проблемах охраны культурного наследия // Поиск: Политика. Обществоведение. Искусство. Социология. Культура. Научный и

социокультурный журнал. М.: НИЦ «Академика». 2011. № 2 (31). С. 5161 (0,6 п. л.).

14. Святославский А. В. Трансляция культурного опыта как основа формирования концепции «всеединства» у JL П. Карсавина // Культурная жизнь Юга России. 2011. № 3. С. 5-8 (0,4 п. л.)

15 Святославский А. В. Социальная память и культура увековечения (Еще раз к вопросу о социальной роли прошлого) // Поиск: Политика. Обществоведение. Искусство. Социология. Культура. Научный и социокультурный журнал. М.: НИЦ «Академика». 2011. № 6 (35). С. 80-88 (0,45 п. л.).

16. Святославский А. В., Шулепова Э. А. Проблема социокультурной памяти // Полигносис. 2000. № 4, С. 74-90 (1,6 п. л., личная доля автора диссертации — 0,8 п. л.).

Учебные и методические издания

17. Алексеев А. И., Глушкова В. Г., Ким Э. В., Козленко С. И, Рюмина Т. Д., Святославский А. В. Москвоведение. Наш город. Учебник для 8-9 классов общеобразовательных учреждений. М.: ОАО «Московские учебники», 1999 (16 п. л./2,0 п. л.)

18. Святославский А. В., Козленко С.И. Московский региональный компонент школьного курса истории М.: МИОО, 2004 / Департамент образования г. Москвы (8,5 / 4,2 п. л.)

19. Святославский А. В. Социокультурные возможности Москвы в преподавании регионального компонента курса истории // Сб. науч.- метод, материалов в помощь учителю истории / Под общ. ред. JI. Е. Курнешовой. М.: «Новый учебник», 2004. С. 319-349 (1,4 п. л.).

20. Святославский A.B. «Кресту твоему покланяемся...» Введение в православную ставрографию. М.: «Твердислов», 2005 (1,9 п. л.)

21. Святославский А. В. Городская экскурсия: Основы теории и практики. М.: МИОО, ОАО «Московские учебники», 2006 / Департамент образования г. Москвы (4,0 п. л.).

22. Рябцев Ю. С., Святославский А. В. Москвоведение. XIX век: Учебник для 8 класса общеобразовательных учреждений. М: ОАО «Московские учебники», 2007(8,0/4,0 п. л.).

23. Алексеев А. И., Ким Э. В., Козленко С.И., Святославский A.B. Программа по москвоведению для основной школы (5-9 классы) // Региональный компонент истории и москвоведение в школе. Сборник методических материалов / Под ред. С.И. Козленко. М.: МИОО, ОАО «Московские учебники», 2007. С. 99-155 (1,0 / 0,25 п.л.)

24. Святославский A.B. История Москвы в истории России. Программа изучения регионального компонента истории на материале Москвы // Региональный компонент истории и москвоведение в школе. Сборник методических материалов / Под ред. С.И. Козленко. М.: МИОО, ОАО «Московские учебники», 2007. С. 81-98 (0,6 п. л.).

25. Святославский А. В., Канторович И. В. Программа учебного курса по москвоведению «Культурное наследие Москвы» для основной школы // Культурное наследие и природная среда в образовательном процессе. Методический сборник. Вып. 4. Программные материалы по краеведению Москвы. Ред.-сост. А. В. Святославский. М.: МИОО, ОАО «Московские учебники», 2010. С. 5-94 (2,5 / 2,4 п. л.).

26. Акопян К. 3., Святославский А. В. Культурный и экологический туризм // Сборник учебно-методических комплексов по дисциплинам подготовки магистров по специальности «Прикладная культурология» // Под ред. проф. Т. Ф. Кузнецовой М.: МПГУ, 2010. С. 340-363 (1,25/ 1,0 п. л.).

27. Святославский А. В. Теория российского культурного наследия // Сб. учебно-метод. комплексов по дисциплинарной подготовке магистров по специальности «Прикладная культурология» / Под ред. проф. Т. Ф. Кузнецовой. М.: МПГУ, 2010. С. 137-176 (2,4 п. л.).

Публикации в журналах и сборниках

28. Святославский А. В., Трошин А. А. Традиционные народные элементы в современной русской погребальной культуре // Культурные миры: Материалы научной конференции «Типология и типы культур: разнообразие подходов». Москва, 20-22 марта 2000 г.) / Министерство культуры РФ, Российский институт культурологии. М., 2001. С. 198-205 (3,3 / 1,6 п. л.).

29. Мемориальная культура и образовательный процесс // «Школа XXI века: культурологическая подготовка учащихся». Сб. статей М.: Альтекс, 2001 С. 22-25. (0,25 п.л.)

30. Святославский А. В. Память о великой битве под Москвой // К 60-летию разгрома фашистских войск под Москвой / Сост. Козленко С. И., Святославский А. В., Старобинская Г. И. М.: «Школьная книга», 2001. С. 36-48 (1,0 п. л.)

31. Святославский А. В. Древнерусская эпиграфика в аспекте исторической коммуникации // От краеведения к культурологии. Сборник статей / Министерство культуры РФ. Российский институт культурологии. М., 2002. С. 197-211 (0,8 п. л.).

32. Святославский А. В., Шулепова Э. А. Культура: между прошлым и будущим: Проблема накопления и трансляции культурного опыта // Ориентиры культурной политики. 2003. № 8. С. 7—51 / Министерство культуры РФ (2,0 /1,2 п. л.).

33. Святославский А. В. Памятник в культуре России: Краткий исторический очерк // Культура памяти: Сборник научных статей / Министерство культуры РФ. Российский институт культурологии. Под ред. Э.А. Шулеповой. Сост. А.В. Святославский. М.: Древлехранилище, 2003. С. 53-74 (1,5 п. л.).

34. Святославский А. В. Мемориальные аспекты культуры // Культура памяти: Сборник научных статей / Министерство культуры РФ. Российский институт культурологии. Под ред. Э.А. Шулеповой. Сост. А.В. Святославский. М.: Древлехранилище, 2003. С. 3-10 (0,4 п. л.).

35. Свягославский A.B. Храм и музей: поиск путей сосуществования // Отечество: Общественно-литературный и историко-краеведческий альманах. 2003. № 11(43). С. 43-51 (0,5 п. л.).

36. Святославский А. В. Музей и православная мемориальная традиция // Город, музей, монастырь: История и поиски путей развития. Мат-лы науч. конф., посвященной 80-летию Звенигородского историко-архитектурного и художественного музея. Звенигород, 2004. С. 52—62 (0,5 п. л.).

37. Святославский А. В. Мемориальная культура в системе образования и воспитания // Образование в пространстве культуры. Сборник научных статей. Вып. 1 / Мин-во культуры РФ; Научно-образ. центр Российского института культурологии / Ред.-сост.: И. М. Быховская и A.B. Святославский. М„ 2004. С. 125-134 (0,35 п. л.).

38. Святославский А. В. Памятники Балканской войны 1876—77 гг. // «Человек и мир человека». Сб. тр. Всеросс. науч. конф. Рубцовск, 22-23 июня 2004 г. Вып. 1. Рубцовск: РИО, 2004. С. 387-393 (0,4 п. л.).

39. Святославский А. В. Опыт топонимического анализа названий московских улиц // Сб. науч.-метод. материалов в помощь учителю истории / Под общ. ред. Л. Е. Курнешовой. М.: «Новый учебник», 2004. С. 349-355 (0,3 п. л.).

40. Святославский А. В. Паломнические записки о Новом Иерусалиме XVIII-нач. XX вв.: Исторические источники и памятники культуры // Никоновские чтения в музее «Новый Иерусалим» / Сост. и науч ред. Г. М. Зеленская, Н. А. Кочеляева М: Лето, 2005. С. 217-232 (1,6 п. л.).

41. Святославский A.B. Белокаменный крест с надписью в интерьере палат Аверкия Кириллова // Ставрографический сборник. Книга III / Ред.-сост. С. В. Гнутова. М.: Издательский отдел Московской Патриархии; Издательство «Древлехранилище», 2005. С. 429-443 (0,9 п. л.)

42. Святославский А. В. Заметки о внутреннем туризме // Финансовый контроль. 2005. № 3. С. 66-73. (0,5 п. л.).

43. Святославский А. В. Записки паломников XVIII - нач. XX вв. о Новом Иерусалиме // Человек и мир человека. Материалы Всероссийской научной конференции, г. Рубцовск. 22—24 мая 2005. Выпуск II. Ч. I. Рубцовск, 2005. С. 331-349 (1,4 п. л.).

44. Святославский А. В. Российский некрополь на стыке культурных парадигм // Преподавание истории и обществознания в школе. 2005, октябрь (№ 6). С. 55-60 (0,4 п. л.).

45. Святославский А. В. Символика как элемент православного надгробия // Никоновские чтения в музее «Новый Иерусалим» / Сост. и науч ред. Г. М. Зеленская, Н. А. Кочеляева. М: Лето, 2005. С. 208-216 (0,6 п. л.).

46. Святославский А. В. Образ местности в литературной экскурсии // Культурное и природное наследие и его освоение в учебно-воспитательной работе. Сб. науч.-метод. статей. Вып. 1. Экскурсионное краеведение / Под ред. С.И. Козленко. М.: МИОО, 2006. С. 84-92 (0,5 п. л.).

47. Святославский А. В. Петровское-Алабино и его храмы // Подмосковный летописец. Историко-краеведческий альманах.2006. № 2. С. 47-60 (1,2 п. л.).

48. Святославский А. В. Мемориальная деятельность Московской городской думы в 1870-1917 гг. // Из истории отечественного просвещения: Сб. статей. Общая редакция С.И. Козленко. М.: МИОО, 2007. С. 55-74 (0,8 п. л.).

49. Святославский А. В. Монументы старой Москвы в культурном пространстве современного города // Первые Всерос. краеведческие чтения: История и перспективы развития краеведения и москвоведения (Москва, 15—17 апреля 2007 г.). М.: AHO ИЦ «Москвоведение»; ОАО «Московские учебники и картолитография», 2009. С. 255-265 (1,0 п. л.).

50. Святославский А. В. Научно-методические основы работы с культурным наследием при разработке экскурсионной тематики // «Пути развития и совершенствования детско-юношеского, молодежного и спортивно-оздоровительного туризма». Сб. мат-лов Всерос. науч.-практич. конф. Москва, 4-5 дек. 2010 г. / Под общ. ред. проф. И. А. Дрогова М.: МА1ГР,

2010. С. 84-88 (0,45 п. л.).

Подп. к печ. 07.12.2011 Объем 3.25 п.л. Зак. № 167 Тир. 100 экз.

Типография МПГУ

Оглавление научной работы автор диссертации — доктора культурологии Святославский, Алексей Владимирович

Введение.

Глава I. Теоретические аспекты культуры памяти и коммеморативных практик

§ 1. Прошлое как объект культурной памяти.

§ 2. Культура коммеморации в фокусе отечественных и зарубежных исследований.

Глава II. История отечественной мемориальной культуры от древности до современности (на материале рукотворной среды обитания)

§ 1. Мемориальная культура эпохи Древней Руси и

Московского царства.

§ 2. Мемориальная культура Российской империи.

§ 3. Мемориальная культура Февральской республики март-октябрь 1917 г.).

§ 4. Мемориальная культура советской эпохи.

§ 5. Мемориальная культура постсоветской эпохи.

§ 6. Русский некрополь как явление мемориальной культуры.

Глава III. Культура памяти в фокусе эмпирических социологических исследований.

Введение диссертации2011 год, автореферат по культурологии, Святославский, Алексей Владимирович

Актуальность исследования Подобно тому, как в растительном и животном мире активно проявляют себя законы борьбы за физическое выживание, так и в человеке уже на подсознательном уровне, еще до полноценного осознания им страха смерти и, возможно, сознательного принятия той или иной концепции бессмертия души, заложены органически присущие его природе установки на борьбу за продление жизни и, в конечном счете, установки на бессмертие. Важнейшей, безусловно, видится репродуктивная функция, позволяющая родителям последовательно «повторяться» в потомках. Но она не единственная. Другой важной формой реализации этой установки на бессмертие является коммеморативная деятельность - особый вид социокультурной деятельности, в основе которой лежит акт увековечения как попытка сохранения образа себя, своих ближних, своей культуры в настоящем и в будущем. Американский антрополог Холли Эверетт образно назвала мемориальную культуру «материальной реакцией на утраты» [Everett, 2002. Р. 1]. В основе формирования культуры памяти лежит двунаправленный коммуникационный процесс, в котором культура настоящего передает свой образ в будущее, и в то же время принимает и стремится адекватно декодировать информацию из прошлого. Последнее реализуется как на сознательном уровне — стремление извлечь практически ценный опыт, так и на подсознательном, получающем выражение в своего рода любопытстве, влекущем путешественника во времени в неведомое прошлое.

Как индивиду, так и социальной группе присуще чувство ностальгии, проявляемое не только в пространственной системе координат, но и во времени — желание вернуться в свое прошлое. Причем, дело не ограничивается чисто психологическим аспектом конкретной личности. Имеет место и социально-культурная ностальгия как сознательное стремление индивидов и социальных групп возродить ушедшие в прошлое определенные социально-экономические, политические, культурные формы как наиболее оптимальные для данной конкретной культуры. Такая ностальгия подпитывается определенной системой обращающихся в культуре исторических образов и представлений, вокруг которых ведется политическая борьба и борьба научных мнений — на предмет их соответствия реальностям прошлого. Особенно отчетливо задача проблемного многоаспектного изучения истории и описания истории (историографии) как сложной системы образов, не сводимой к перечню основных событий, выявилась со времен «Школы Анналов», хотя проблемы формирования образов методологически поднимались и ранее. Важнейшая социокультурная роль коллективной памяти состоит в том, что она является одним из ключевых факторов формирования и поддержания культурной идентичности.

Итак, указанные установки в области культуры памяти реализуются в двух основных направлениях мемориальной социокультурной деятельности: 1) в практике увековечения (коммеморации) актуально представленных культурных явлений; и 2) в практике реконструкции явлений прошлого, которые неизбежно уходят в своего рода «пассивный запас» современной культуры, а затем грозят вовсе уйти из коллективной памяти, если не обеспечить меры их сохранения и трансляции. В связи с последним необходимо отметить и такой феномен, как «социальное забвение», иначе говоря, утрату тех или иных сведений о прошлом, образов прошлого в культуре. Социальное забвение может носить как естественный характер, так и стать следствием особой политики забвения — своего рода тени политики увековечения, которая сопутствует ей по принципу наоборот и состоит в целенаправленном «вычеркивании» тех или иных явлений из коллективной памяти данной культуры. Социальное забвение вполне естественное явление, хотя порой получает однозначно положительную (помогает избежать перегрузки), или напротив, однозначно отрицательную (стремление скрыть правду) оценку в трудах социологов и историков.

Степень научной разработанности проблемы. Проблематика культуры памяти в целом разработана сегодня более глубоко, чем раздел этого научного направления, связанный конкретно с коммеморацией (культурой намеренного увековечения). При этом основной корпус работ по memory studies приходится на страны Западной Европы и Северной Америки, в России же таких работ несоизмеримо меньше. Это отчасти объясняется молодостью самой отечественной культурологии и невозможностью более-менее объективных исследований еще два десятилетия тому назад — в условиях жесткой монополии государства и однопартийной идеологии на процесс формирования исторических образов и представлений. Тем не менее, в 4 последнее время усилиями ряда отечественных ученых сделано немало в данном направлении. Особо необходимо отметить работающее под руководством д. и. н. проф. JI. П. Репиной Российское общество интеллектуальной истории и его печатный орган журнал «Диалог со временем: Альманах интеллектуальной истории». Ряд фундаментальных работ, связанных с осмыслением отражения прошлого в культуре, опубликован И. М. Савельевой и А. В. Полетаевым.

В аспекте изучения процессов формирования исторических образов в массовом сознании современных россиян необходимо особо отметить труды Аналитического Центра Юрия Левады в лице его ведущих ученых JI. Д. Гудкова и Б. В. Дубина. К исследованиям Левада-Центра мы не раз обращаемся в своей работе. Большое место в диссертации уделено анализу зарубежных работ по культуре памяти и проблемам коммеморации. Привлекая зарубежный опыт, мы можем провести определенный сравнительный анализ самих традиций увековечения на Западе и в России в разные эпохи. В настоящем Введении мы не будем подробно останавливаться на состоянии изученности проблемы, этому во многом посвящена глава I диссертационного исследования.

Гипотеза исследования Изучение коллективной памяти и феномена намеренной коммеморации представляется важным и не вполне оцененным до сих пор в отечественной науке инструментом постижения аксиологических аспектов конкретной культуры, особенностей коллективной ментальности. Анализ исторических предпочтений и путей формирования исторических образов в массовой и групповой памяти, в мемориальной политике обладает несомненным прогностическим потенциалом, позволяющим определять, куда направлен вектор симпатий и антипатий носителей коллективной памяти. Конструктивная коммеморация, отвечающая ряду условий, является средством нейтрализации заложенных в самом процессе формирования исторических образов противоречий, что, в конечном счете, позволяет снижать степень социальной конфликтности. Деструктивная коммеморация, напротив, призвана повысить вероятность конфликтности в межкультурной коммуникации различных форм и уровней.

Объектом исследования данной диссертационной работы является коллективная память, а предметом исследования — социокультурные механизмы коммеморации, исследуемые на материалах рукотворной среды обитания*. Феномен коммеморации как намеренного увековечения представляется совокупностью социокультурных мнемических практик, порождающих коммеморативные знаки.

Научная новизна диссертационного исследования заключается в следующем:

Имеется в виду городская, сельская, усадебная, монастырская среда, некрополи. В англоязычной литературе употребляется термин built environment (дословно: «застроенная окружающая среда»). Стоящее за ним понятие уже, чем понятие культурной среды, но шире, чем понятие городской среды.

2. В работе впервые представлена история отечественной культуры коммеморации от древности до современности на материалах рукотворной среды обитания.

5. В диссертационном исследовании раскрыты механизмы использования феномена коммеморации и формирования исторических образов как инструмента в социальном управлении, пропаганде, в борьбе идей, в государственной и групповой политике памяти, показаны пути использования конструктивного потенциала коммеморации для снижения неизбежно возникающих в процессе формирования исторических образов предпосылок социальной напряженности и конфликтности.

Рассмотрим основной терминологический аппарат научного направления, изучающего культуру памяти в социальном аспекте. Наиболее общим понятием (хотя понятийный аппарат данной области в отечественной науке еще нельзя считать устоявшимся) является понятие культуры памяти, включающее в себя как деятельность по увековечению современной мемориализатору культуры, так и реконструкцию прошлой (ушедшей) по отношению к современности культуры. Культура памяти, став основой исторической науки, теории культурного наследия и породив целый комплекс социокультурных акций (охрана, реставрация и реконструкция наследия, музейное дело, коммеморативная политика, использование наследия в просветительской, политической, коммерческой и иных целях.), вызвала к жизни уже немало исследований, объединяющихся вокруг понятий «социальной памяти», «культурной памяти», «коллективной памяти», «исторической памяти». Эти понятия у одних исследователей выступают как полные или неполные синонимы, у других различаются. Термин «социальная память» иногда употребляется применительно к сфере социокультурных практик, охватывающей социальные мнемические процессы — в противоположность физиологическим (физиологическая память). Мы понимаем социальную память как комплекс средств и механизмов, обеспечивающих мнемическую деятельность социума, т. е. позволяющих принимать, обрабатывать, хранить социальные смыслы, передаваемые из прошлого в настоящее — в результате актов исторической коммуникации. Мемориальная культура (культура увековечения, коммеморативная культура) отвечает за процесс формирования образов в культуре настоящего для последующей трансляции в будущее. Иногда используется как синоним социальной памяти термин «социокультурная память» или «культурная память», хотя некоторые исследователи с этим не согласны и считают, что социальная память включает в себя как культурные (наработанные человечеством), так и внекультурные (генетически унаследованные) смыслы. Тогда на этом основании ставится водораздел между социальной и культурной памятью. Существование социальной памяти объясняется необходимостью передачи культурного опыта, позволяющего обеспечить нормальное функционирование социума и избежать благодаря этому ряда деструктивных явлений. По А. В. Соколову, социальная память включает в себя социальное бессознательное (этническая психология, архетипы, социальные инстинкты) и культурное наследие, подразделяющееся на неопредмеченную часть (духовное наследие) и опредмеченную часть — материальное наследие, т. е. памятники культуры [Соколов, 2002]. Духовная культура, или общественное сознание, включает в себя язык как необходимое средство коммуникации; знания о прошлом, обладающие определенной социальной ценностью; технологические знания и умения, необходимые для материального бытия человечества; систему норм и вытекающих из них моделей поведения, регулирующих межличностные отношения и отношения с окружающей действительностью. На наш взгляд, термин «социальная память» содержит в себе напоминание о социальной обусловленности памяти, что когда-то и стало предметом исследования одного из «отцов-основателей» научного направления, получившего за рубежом название memory studies («исследование памяти») — французского социолога Мориса Хальбвакса [Halbwachs, 1925].

Мы будем употреблять термины мемориальная культура и коммеморативная культура (культура коммеморации) как синонимы, поскольку так сложилось в уже устоявшейся англоязычной научной традиции. Термин же «культура памяти» является более общим, он охватывает также явления, не связанные с прямыми акциями намеренного увековечения. Кроме того, и это немаловажно, он включает такое явление, как социальное забвение (о чем подробнее будет сказано ниже). Термин «культурная память», в свою очередь, акцентирует внимание на противопоставлении памяти как феномена культуры — памяти как совокупности физиологических мнемических процессов. Коллективная память требует от социума определенной институализации наследия. В малых социальных группах такие институты могут принимать вид семейного архива, в больших социальных группах — архивохранилищ, музеев, мемориальных комплексов и культурных заповедников, архитектурно-скульптурных монументов и знаков, библиотек и Т. д.

В англоязычной литературе, так же, как и в отечественной, мы встречаем чередование определений «социальная» / «коллективная» в одной и той же смысловой позиции (Ср. названия монографий: «Collective Remembering / Middleton D., Edwards D. (eds.). L.: Sage, 1999» Ho: «Misztal, Barbara A. Theories of Social Remembering. Maidenhead, Berkshire, England; Philadelphia,

PA: Open University Press, 2003»). Немецкий ученый Ян Ассман употребляет даже непопулярный в англоязычных memory studies термин «культурная память» {Assman, Jan Das kulturelle Gedächtnis. Schrift, Erinnerung und politische Identität in frühen Hochkulturen. München: С. H. Beck, 1992). Поскольку в русскоязычной среде пока не наблюдается единства в терминологии, мы в данной работе также отдаем предпочтение термину коллективная память как наиболее последовательно употребляемому со времен Э. Дюркгейма и М. Хальбвакса в мировой научной литературе по memory studies*. Стоящее за ним понятие традиционно входит в две терминологические оппозиции, будучи противопоставлено, с одной стороны, понятию исторической науки, а с другой, понятию индивидуальной памяти. Историческая наука может быть представлена своего рода методическим инструментом работы с коллективной памятью. Она призвана упорядочить процессы восприятия, отбора, осмысления и использования полученных из прошлого смыслов. Важную роль в формировании коллективной памяти играет т. н. политика памяти (мемориальная политика), проводимая государственной властью, политическими партиями и общественными движениями. Есть еще ряд факторов, определяющих формирование коллективной памяти.

Коллективную память, на наш взгляд, все-таки не следует (как иногда делают) смешивать с понятием исторической памяти, трактуемым довольно широко и неоднозначно, но в общем случае сводимому к неким типическим, устойчивым, сложившимся в данном социуме в данный исторический момент представлениям (образам) о том или ином явлении (или культуре целой эпохи)

Под таким названием (Collective memory) представлена соответствующая статья в авторитетной Международной энциклопедии социальных наук (International Encyclopedia of the Social Sciences. 2-nd Edition. Vol. 2, Detroit; N-Y., et al. Macmillan Reference USA, 2007. P. 7-8), подготовленная профессором социологии и истории Виргинского университета (США) Джеффри Оликом. Термин использован как видовое понятие в системе социальных наук для заглавия первой в своем роде хрестоматии по культуре памяти, изданной в 2011 г. в США (The Collective Memory Reader / Ed. by Jeffrey K. Olick, Vered Vinitzky-Seroussi and Daniel Levy. Oxford University Press, 2011). Термин collective memory последовательно употребляется в материалах международных конференций, регулярно проводимых Междисциплинарной группой по изучению памяти при Новой Школе социальных исследований в Нью-Йорке, США (The New School for Social Research). в прошлом. С ними связано обычно и понятие стереотипа исторической памяти. Как увидим далее, некоторые ученые вообще предлагают избегать употребления термина историческая память. Единства мнений по поводу понимания данного термина пока не наблюдается.

Рассуждая о проблемах коллективной памяти, нельзя не оговорить такой важный момент, как наличие оппозиции «индивидуальная память — коллективная память». Весьма продуктивным видится рассмотрение коллективной памяти в аспекте коммуникативистики, как делает это и цитированный выше А. В. Соколов. В этом же ключе рассуждает социолог Лев Гудков, говоря о том, что воспоминание может быть представлено как «социальное взаимодействие, в котором воспоминающий неявно обращается к значимому Другому» [Гудков, 2005. С. 86]. «Если индивидуальные воспоминания выстраиваются как цепочки биографических или семейных обстоятельств, то они привязаны к плану частной истории с ее ключевыми ценностями и масштабами оценок. Коллективные же представления конституируются некоторыми ценностями всего сообщества и воспроизводятся другими средствами, нежели рассказы частных лиц. Как правило, они лишены следов своего происхождения, производства, воспринимаясь как сами собой разумеющиеся мнения, возникшие "неизвестно когда", поскольку массовое или корпоративное сознание не просто не озабочено проблематикой генезиса этих представлений, а, напротив, всячески защищается от возможной их рационализации, вытесняет следы их идеологического производства, табуирует их священный статус в качестве символов коллективной идентичности. Поэтому коллективные представления нельзя рассматривать как сумму индивидуальных воспоминаний и конкретных деталей происшедшего, это всегда совершенно иначе выстроенные "реконструкции" исторических процессов и событий, функция которых связана либо с ритуалами коллективной (национальной, групповой) солидарности, либо с изложением коллективных мифов, идеологем, предназначенных легитимировать те или иные социальные институты или политические действия. Поэтому социолог, исследующий массовую "память", вынужден, вслед за Морисом Хальбваксом, постоянно спрашивать себя и других: какой институт, какая группа или социальная среда удерживает в своей памяти это "прошлое", каким образом оно удерживается (воспроизводится), какие при этом используются образно-символические и технические средства? Или, иначе говоря, каковы "социальные рамки коллективной памяти"?» [Там же. С. 86-87].

Проблема социальной обусловленности памяти индивида остро встала именно после выхода вышеуказанной работы Хальбвакса, причем до сих пор некоторые исследователи продолжают настаивать на жесткой социальной обусловленности индивидуальной памяти. В то же время сам Хальбвакс, как стало очевидно из его второй, изданной посмертно, книги «La memoire collective» («Коллективная память» — См.: Хальбвакс, 2005; Halbwachs, 1992), позднее отошел от такого одностороннего социального детерминизма в этом вопросе. «.Если ранее Хальбвакс исходил из довольно жесткой иерархии социальных групп — семейных, классовых, религиозных, — которые извне навязывают индивиду рамки памяти, то в последних текстах он гораздо больше внимания уделяет процессу формирования собственно индивидуальной памяти как результату взаимодействий человека в составе различных социальных групп», — пишет переводчик и издатель этой работы Хальбвакса Михаил Габович [Габович, 2005. С. 14]. Эта проблема важна и для нашей тематики, связанной с формированием тех или иных образов отечественной истории — в том числе, в результате разного рода коммеморативных акций. Дж. Нерон в специальной работе «Профессиональная история и социальная память» примиряет понятия социальной и индивидуальной памяти, определяя первую как «искусственное извлечение из прошлого определенного опыта, осуществляемое социальными группами, институтами или индивидами в обществе, которое строится на основе некоторых узнаваемых сценариев в рамках определенной системы нравственных ценностей» [Nerone, 1989. Р. 92 - курсив наш -А. С.].

Методологически близкое автору данной работы коммуникативно-семиотическое направление в культурологии вообще считает невозможным рассмотрение культуры как таковой вне социальной памяти. Ю. М. Лотман еще в 1985 г. посвятил этому вопросу специальную работу «Память в культурологическом освещении», где писал, что «с точки зрения семиотики, культура представляет собой коллективный интеллект и коллективную память, то есть надындивидуальный механизм хранения и передачи некоторых сообщений (текстов) и выработки новых. В этом смысле, — продолжал он, — пространство культуры может быть определено как пространство некоторой общей памяти, то есть пространство, в пределах которого некоторые общие черты могут сохраняться и могут быть актуализированы. При этом актуализация их совершается в пределах некоторого смыслового инварианта, позволяющего говорить, что текст в контексте новой эпохи сохраняет, при всей инвариантности истолкований, идентичность самому себе» [Лотман, 2010. С. 673]. Последнее уточнение является немаловажным, и нам придется еще не раз возвращаться к нему в данной работе.

Единицей культурного наследия выступает памятник. В коммуникационном процессе он выступает как носитель исторической информации. Попробуем рассмотреть памятник с точки зрения семиотической теории - для выявления его знаковых свойств. Ч. У. Моррис определял участников знакового процесса следующим образом: «Семиозис (или знаковый процесс) рассматривается как пятичленное отношение - У,\У,Х,У,2 - в котором V вызывает в \У предрасположенность к определенной реакции (X) на определенный вид объекта (У). при определенных условиях (Т). В случаях, где существует это отношение, V есть знак, \У - интерпретатор, X -интерпретанта, У- значение (означивание, сигнификация), а Ъ - контекст, в котором встречается знак» {Моррис, 2001. С. 130). Примем, что памятник является особого рода знаком и попробуем представить его функционирование в исторической коммуникативной среде как знаковый процесс: знак - памятник; интерпретаторы - субъекты восприятия (люди, воспринимающие памятник); интерпретанта - реакция на памятник (наличие аттрактивной памяти); десигнат - события; лица, «запечатленные» в памятнике; контекст - культурная эпоха

Как видим, памятник в своей знаковой функции вполне укладывается в семиотический процесс исторической коммуникации.

В категориях известной семиотической классификации Ч. Пирса памятники разного рода демонстрируют все три типа отношений: иконические (рисунок, скульптура и др.), индексные (т. н. памятники - свидетели событий) и символические (мемориальный объект, сформировавший устойчивые ассоциативные связи, выраженные в культурных кодах, понятных носителям данной локальной культуры). В терминах триады Пирса «референт-репрезентамен-интерпретант» главная проблема теоретического памятниковедения происходит из динамического характера интерпретанта, иначе говоря, многообразия порождаемых знаком смыслов. Эти смыслы проецируются на различные системы ценностей, что делает культуру памяти постоянной ареной борьбы мнений и даже политической борьбы. «Знаки отсылают к идеологии и идеология к знакам, и семиотика как наука об отношениях между кодами и сообщениями занимается непрестанным выявлением идеологий, скрывающихся за риторическими приемами», — отмечает Умберто Эко [Эко, 2006. С. 138.]

Изучение культуры намеренного увековечения, в основе которой лежат определенные специфические практики трансляции культурного опыта из прошлого в будущее, — остается менее освоенной областью в отечественной науке, нежели изучение механизмов коллективной памяти в целом. Поэтому именно она оказалась в фокусе данного исследования. Как уже отмечалось, установка на увековечение, будучи заложена на подсознательном уровне, затем реализуется вполне сознательно, поскольку и социум, и индивид видят свою задачу в том, чтобы передать потомкам социально необходимый опыт — для обеспечения выживания культуры как таковой. Этот культурный опыт заключает в себе обширный комплекс накопленных и осмысленных человечеством сведений, относящихся как к обеспечению физического выживания в природе, так и к удовлетворению духовных потребностей, а главное, к обеспечению социального бытия, т. е. нормального функционирования социального организма. Последнее невозможно без получаемых в процессе исторической коммуникации морально-этических регуляторов, зиждущихся на сложившихся (или свыше данных — все зависит от мировоззрения) представлениях о добре и зле, а также без исторического опыта, позволяющего на реальном материале анализировать действие деструктивных и конструктивных факторов в социальном бытии.

Изучение культуры увековечения видится нам немаловажным и в аспекте утверждения самой культурологии как науки, — на фоне непрекращающихся дискуссий о ее предмете и тематических границах. Обратимся в связи с этим к работе А. Я. Флиера, посвященной обоснованию права культурологии на существование как полноправной науки со своим предметом. «Предмет культурологического познания, — пишет Флиер, — не "вся культура" — это по силам лишь всей совокупности социальных и гуманитарных наук. Культурология ограничивает свою "познавательную площадку" именно /./ комплексом ценностно-смысловых, нормативно-регулятивных и знаково-коммуникативных средств и механизмов, обеспечивающих коллективный характер форм жизнедеятельности людей, который можно назвать "культурой в узком смысле", а в функциональном ракурсе рассматривать как систему социальных норм человеческой жизненной практики. Под социальными нормами (в отличие от технологических) понимаются разделяемые в более или менее массовом порядке императивные, разрешительные или запретительные установки на те или иные способы осуществления различной деятельности или взаимодействия между людьми. Их содержание в значительной мере определяется доминирующими в данном сообществе нравственными, этическими, мировоззренческими и другими принципами. /./ Источником такого рода норм служит исторический социальный опыт коллективных форм жизнедеятельности людей, накапливаемый всяким сообществом и передаваемый из поколения в поколение в виде перечисленных выше установок сознания и поведения. /./ Есть все основания предполагать, что данная система социальных норм и является квинтэссенцией культуры как таковой, порождаемой в процессе накопления и аккумуляции социального опыта, его селекции и выделения наиболее оправдавших себя образцов осуществления деятельности (в данном случае имеются в виду критерии не утилитарной, а социальной эффективности). Эти образцы закрепляются в памяти и практике людей посредством нормирования и стандартизации как наиболее социально приемлемые, символизируются в наглядных формах, внедряются в актуальную социальную практику и особенно в систему коммуницирования, межпоколенной трансляции, модернизации, изменчивости и т. п. Такого рода нормативно-регулятивные процессы определяют основные формы деятельности и взаимодействия людей практически в любой сфере их социальной активности: от высших проявлений интеллектуального и художественного творчества до криминальной сферы. Собственно это и есть системообразующее ядро всякой конкретно-исторической культуры» [Флиер, 1997. С. 125-126].

Таким образом, описанный Флиером процесс межпоколенной трансляции социальных ценностей может успешно изучаться на материале культуры намеренного увековечения, ибо она представляет собою концентрат этих ценностей, выделенный из прошлого опыта и предназначенный для передачи будущим поколениям. Сама по себе проблематика memory studies — чисто культурологическая. Если вечная проблема историографии — выяснение того, как это было на самом деле, то для культурологического подхода характерно внимание к тому, как случившееся в истории оказалось представлено в культуре, иначе говоря, проблема формирования исторического образа. Это, безусловно, и семиотическая проблема, поэтому Флиер, различая три направления современной культурологии как науки, особо выделяет направление культурной семантики, сосредоточенной на изучении информационно-коммуникативных аспектов культуры [Там же. С. 129].

Связь семиотики истории отмечает и Эрих Фромм. «Прошлое можно вернуть к жизни, — считает он. — Какое-нибудь событие из нашего прошлого можно пережить так сильно и живо, как будто оно происходит здесь и сейчас. Значит, можно возвращать прошлое к жизни, воссоздавая его, или, другими словами, в символической форме воскрешать умершее» [Фромм, 1998. С. 309, курсив наш -А. С.].

Как правило, за процессом увековечения лиц и событий стоит принцип похвалы добродетели или осуждения порока. Правда, следует оговорить тот факт, что мемориальная культура неоднородна в отношении увековечения идеи или, напротив, конкретной личности — во всем разнообразии духовных качеств, как положительных с точки зрения господствующей системы ценностей — так и отрицательных. Исследуя конкретные факты мемориальной культуры, мы все время будем сталкиваться то с превалированием в официальной политике и коллективной памяти установки на формирование исторического образа в рамках заданной идеологической модели, то с попыткой преодоления примитивного одностороннего символотворчества за счет создания возможно более полного образа цельной конкретной личности. В первом случае (крайность) образ тяготеет к тому, чтобы просто стать очередным олицетворением добродетели или порока. Известно, что сам по себе конфликт классицистической и реалистической парадигм в отображении действительности в искусстве России XIX в. вытекал именно из стремления оторваться от поверхностно-аллегорической системы построения идеализированных образов в пользу отражения неразрывной сложности человеческой души, которая, с одной стороны, являет образ и подобие Творца, а с другой, отмечена печатью «первородного греха». Примечательно, что христианство, провозгласившее эти догматы, как раз и учило любить самого «падшего» человека как такового, а не добродетель в нем. По-видимому, одной из вершин утверждения данного принципа реализма в искусстве стал образ Мити Карамазова у Достоевского и, в частности, знаменитая исповедь героя: «Пусть я проклят, пусть я низок и подл, но пусть и я целую край той ризы, в которую облекается Бог мой, пусть я иду в то же время вслед за чертом, но я все-таки и твой сын, Господи, и люблю тебя и ощущаю радость, без которой нельзя миру стоять и быть» [Достоевский, 1982. Т. 11. С. 127].

После 1917 года в России во многом совершился отход к поверхностно-аллегорическому принципу уже в рамках советского искусства, в том числе, связанного с мемориальной культурой. Отсюда, например, неудовлетворенность советских идеологов от искусства 1920-х гг. образами Толстого и Гоголя, исполненными в московской мемориальной скульптуре Н. А. Андреевым и С. Д. Меркуровым. После 1917-го их предстояло переделать на свой лад, чтобы за ними стояла не личность во всей полноте симпатичных и несимпатичных кому-то черт реального человека, а некая большевистская идея, которой «обяжут» служить образы Гоголя, Толстого и * всех прочих .

Методологической основой исследования являются принципы историзма, системности, объективации. Наиболее последовательно для анализа историко-культурных процессов автором применяется семиотический подход, восходящий к работам К. Леви-Стросса, Р. Барта, Ч. Пирса, Ч. У. Морриса, У. Эко. В работе широко использованы научные выводы Позволим себе, возможно, не совсем корректный образчик «черного» юмора, однако важный для иллюстрации высказанной мысли. Когда к столетию кончины Гоголя появилось новое надгробие на новой могиле писателя с помпезной надписью «от правительства Советского Союза» (1951 г., а затем и новый памятник писателю — 1952 г., ск. Н. Томского, — с такой же надписью), то вновь возбудилось обсуждение загадок первоначального погребения (версия летаргического сна, поза и отсутствие головы при эксгумации тела в 1931 г.). Тогда в кругах российской эмиграции появилась злая шутка, что, дескать, это Гоголь хотел встать, чтобы поблагодарить советское правительство, когда почувствовал готовящийся акт заботы о себе со стороны новой власти. Здесь налицо различное прочтение культурных кодов: если для советских идеологов все действо и выглядело как забота о памяти писателя, то для русских эмигрантов эксгумация с ликвидацией старого надгробия (крестной «Голгофы»), вместо которой водрузили посредственный скульптурный бюст («радостный Гоголь»), да еще с характерной официозной надписью — человеку, не любившему скульптуру и завещавшему не ставить ему такого памятника, — выглядела кощунством. представителей московско-тартуской семиотической школы (Ю. М. Лотман, Б. А. Успенский, Вяч. Вс. Иванов). Исследование механизмов культурной памяти и феномена памятника представлено в работе в аспекте социальной коммуникации, что сделало необходимым использование методологических наработок Гарольда Лассуэлла, Эдварда Холла, Маршалла Маклюэна, А. В. Соколова, Л. Д. Гудкова. При анализе проблем культуры памяти, автор опирался на традиции Школы «Анналов» (М. Блок, Л. Февр) в части выявления мотивационных, мировоззренческих аспектов тех или иных проявлений социокультурного процесса, изучения человека как носителя и творца культуры в единстве экономических, политических и духовных факторов. При этом широко применялся сравнительно-исторический метод исследований. Формирование среды памяти может быть рассмотрено и в терминах виртуальных структур гиперрреальности, что заставило нас обратиться к идеям Ж. Бодрийара. Поскольку спецификой данного исследования является культурологический подход к анализу исторического процесса в России, мы воспользовались методологическими принципами анализа культуры, понимаемой в аспекте экстраутилитарных регулятивных начал человеческой жизнедеятельности, сформулированными в работах А. Я. Флиера. В качестве своего рода методологического основания предпринятого нами исследования, в частности, взяты положения, сформулированные в работах И. В. Кондакова в 1990-х гг. применительно к изучению истории и теории отечественной культуры, которая в таком случае представлена в виде ряда социокультурных парадигм, выстраиваемых на основе определенных культурных фреймов. Анализируя изложенную Н. А. Бердяевым в работе «Истоки и смысл русского коммунизма» смену цивилизационных особенностей в истории России (представленную как «пять Россий»: Киевскую Русь, Ордынский период, Московскую Русь, Россию петровских преобразований, Империю и советскую Россию), Кондаков приходит к следующим выводам. «Бердяев, — пишет он, — был прав, когда выделял в российской истории чередование "разных Россий", понимаемых метафорически — как смену разительно отличающихся друг от друга культурно-исторических парадигм, или стилей, культуры. Однако сегодня очевидно, что и эти пять не исчерпывают российской истории: наряду с советской Россией была и русская эмиграция (русское зарубежье); после "перестройки" и распада СССР, начиная с 1991 г., мы ведем отсчет посттоталитарной истории России; да и эпоха "серебряного века" /./ составляла особый тип культуры, отличный от культуры императорской России» [Кондаков, 1997. С. 29]. Весьма полезным для предпринимаемого нами исследования является также разработанное этим же исследователем представление о т. н. культурных фреймах (от англ. frame — «рамка»), понимаемых как концептуальные смысловые структуры, характеризующие определенный социокультурный феномен. Причем, эти концептуальные фреймы представляют собой одновременно и условие, и результат культуры, они «будучи культурно-исторически, конвенционально обусловленной формой организации знаний о мире, одновременно и объективны, поскольку формируют мировоззрение и управляют поведением людей извне, так сказать, "от имени" культуры, к которой они исторически принадлежат, т. е. коллективного национального опыта, и субъективны, так как люди сами договариваются о том, что считать в данной ситуации наиболее существенным или нормативным в познании и поведении» [Кондаков, 2000. С. 23].

Подобные фреймы охватывают ключевые категории российской культурной истории, выстраивающиеся в единую топологию русской культуры: православие, самодержавие, народность, двоеверие, смута, раскол, реформа, революция, западничество, славянофильство, соборность, коллективизация и др. При этом процесс культурно-исторического семиозиса в России просматривается через модель социокультурной ассиметрии (народ и интеллигенция, самодержавие и революция, официальная церковь и раскол, западничество и славянофильство и др. бинарные оппозиции), по-своему отражающей бинарность самой русской культуры, которая прочитывается в национальной культуре и на макросоциальном, и на личностном уровне. Тот же Бердяев в упомянутой работе писал об этом буквально следующее: «Для русских характерно сочетание антиномических, полярно противоположных начал. Россию и русский народ можно характеризовать лишь противоречиями. Русский народ с одинаковым основанием можно характеризовать как народ государственно-деспотический и анархически-свободолюбивый, как народ, склонный к национализму и национальному самомнению, и народ универсального духа, более всех способный к всечеловечности, жестокий и необычайно человечный, склонный причинять страдания и до болезненности сострадательный» [Бердяев, 1990. С. 15]. При этом Бердяев сводит все многообразие этих оппозиций к «вечному конфликту государственного могущества с инстинктом свободолюбия и правдолюбия народа» [Там же. С. 15]. Последнее необычайно важно, ибо, как показывают, в том числе и наши собственные полевые исследования культурной памяти, социальная напряженность и вечно сохраняющаяся тенденция к расколу поддерживаются именно наличием этого внутреннего трудноразрешимого конфликта.

С другой стороны, если обратиться к концепции А. С. Ахиезера, то отмеченная бинарность восходит к чисто народным представлениям о началах добра и зла, которые нашли отражение в «непреодоленной антиномии мышления» и дожили до нашей эпохи. Противопоставление добра и зла, выступающее как бескомпромиссная борьба Правды и кривды, исторически составило «основную оппозицию русской культуры», — пишет Ахиезер. Причем, по логике инверсии, достигнув противоположности в своем маятниковом движении, культурная особенность может переродиться «до наоборот». Именно в медиативности (поиске ранее неизвестных альтернатив), в преодолении черно-белого видения мира, в поиске «срединной культуры» Ахиезер видел позитивную перспективу нравственного совершенствования [Ахиезер, 1997а. Т. 1. С. 63 и след.]. Своего рода «суперцивилизационный раскол» России на, условно говоря, две России — традиционную и либеральную — «проходит через мысль и тело страны» [Ахиезер, 1997Ь. С. 35]. Сама российская цивилизация оказывается во власти соотношения традиционного и либерального компонентов, меняющегося от одной исторической эпохи к другой. В работе «Россия: Критика исторического опыта» [Ахиезер, 1997а] исследователь на основании колебания соотношения этих двух начал выделяет те или иные фазы трех глобальных циклов развития России: дореволюционного, советского и постсоветского. Возможно, на стыке этих противоположных начал и формируется целое многообразие культурных парадигм, которые, в свою очередь, могут быть сведены, например, к ряду главных мировоззренческих установок (с соответствующей системой ценностей и выраженной оценкой роли тех или иных исторических событий и лиц).

С. Я. Матвеева (кстати, автор предисловия ко 2-му изданию «Критики исторического опыта» Ахиезера), также пользуется термином «суперцивилизация» для обозначения условной модели социального порядка, базирующегося на определенной системе ценностей, на которую нацелены носители определенной социальной ментальности в современной России. В итоге у нее вырисовывается трехполюсная схема, включающая в себя либеральное, национал-патриотическое и национал-коммунистическое направления. Позиции либералов определяются в основном западной ориентацией и отрывом от всех социально-культурных и политических моделей российского прошлого, национал-патриоты ориентированы на социокультурные ценности России образца до 1917 года (начиная с древней Руси), а национал-коммунисты — на советское прошлое, с некоторой ревизией идеологии тех лет от ортодоксальной «классовости» в сторону веротерпимости и защиты интересов русскоязычного населения [Матвеева, 1991]*. Естественно, данная схема является простейшей, хотя и не лишенной практического значения. Структура политических партий в современной России, учитывая глубоко конъюнктурный характер их подоплек, практически не может служить объективным отражением всего комплекса идеологических моделей социальных групп. Наиболее строго могут выглядеть схемы, в основу которых положен один определенный критерий оценки.

Современная ситуация в области формирования коллективной памяти, мемориальной культуры и политики увековечения в России может быть описана лишь с учетом сосуществования ряда указанных и иных парадигм. С одной стороны, это свидетельствует о преодолении тоталитарной модели, приведшей к жесткой унификации смыслов и форм мемориальной культуры в советском прошлом, с другой, как уже говорилось, оставляет возможность возникновения социальных напряжений. Причем, именно коллективная память становится ареной для т. н. войны символов, войны с памятниками и иных семиотических проявлений политических баталий в обществе.

В то же время главным камнем преткновения на пути поиска адекватного отражения исторических фактов в коллективной памяти остается неразрешенный вопрос о том, насколько необходимым условием объективности представления (historia rerum gestarum) об истории (res gestae) является историческая дистанцированность или, напротив, сокращение временной дистанции до прямого свидетельства очевидца. В первом случае появляется возможность анализа контекста и системной обусловленности событий, но теряется непосредственность впечатлений. Во втором — можно за деревьями не увидеть леса, однако избежать многочисленных реинтерпретаций события и избавиться от всякого рода исторической метаинформации, которой культура последующих времен неизбежно обволакивает прошлое.

Наиболее глубокие истоки форм и содержательных особенностей отечественной мемориальной культуры следует искать в античности, с одной стороны, и в дренеславянском язычестве, с другой. Позднее на Руси доминирующей стала христианская традиция увековечения с сохранением языческих элементов, а начиная с петровского времени, заявили о себе пришедшие с запада формы античности (триумфальные арки, колонны, конные и иные городские скульптурные монументы). Новые тенденции проявили себя не только в форме, но и в области мемориального содержания памятников. Особенно причудливо и ярко смешение христианской, античной, языческой и неоязыческой традиций (своего рода «синкретизм» нового времени) продемонстрировала культура некрополя в XX — нач. XXI вв. Впрочем, если говорить о содержании представлений, то языческая культурная парадигма была и остается наиболее сильной в массовом сознании до сих пор, прикрываясь самыми различными формами, в т.ч. позиционирующими себя то как православные, то как в принципе безрелигиозные (вне связи с потусторонним миром)*.

Одним из ключевых понятий культуры памяти является понятие памятника. Его понимают и в более широком смысле — как объект действительности, приобретший со временем мемориальные свойства (на поиске и работе с материальными следами прошлого в настоящем строится вся археология, все источниковедение), и в более узком смысле — как артефакт, который изначально рождается памятником в своей основной социокультурной функции. Такого рода памятники иногда называют объектами намеренной коммеморации. Если в первую категорию может попасть любой плод культурной деятельности (сооружения, предметы быта, рукописи, идеи и т. д.), то вторая категория представлена системой достаточно устоявшихся жанров (в рукотворной среде обитания это: монументы, коммеморативные доски и знаки, надгробия, эпиграфика, памятные наименования и др.). Она окончательно сформировалась для отечественной культуры к концу XIX в. При этом профессиональный узус не смущает то, что в непрофессиональном языковом обиходе слово «памятник» оказалось закреплено лишь за одним из таких видов — а именно, за городским архитектурно-скульптурным монументом.

Культура увековечения, как и историография, является важным источником знаний о той или иной эпохе, отражающим мировоззренческие особенности, эстетические предпочтения, политические взгляды и т. д. — поскольку область намеренной мемориализации (а на государственном уровне См. об этом многочисленные труды А. А. Панченко приходится говорить и о мемориальной политике) представляется своего рода лицом эпохи, которым она обращена из прошлого в будущее. Содержание этой сферы непосредственно впитало в себя то, что данная культура в данную эпоху хочет намеренно передать потомкам как своего рода завещание. Естественно, что, в конечном счете, все в этой сфере замыкается на регулирование отношений человека с человеком, обществом и мирозданием в целом, т. е. приобретает характер нравственных заповедей, свидетельствуя о том, что представляется добром и что злом в данной системе ценностей.

Важнейшая особенность памятника в том, что он представляет собою явление, постоянно обогащающееся новыми смыслами в процессе обращения в культуре, обращения во времени. В. И. Батов предлагает рассматривать функционирование памятника как разворачивание в трех дискурсах: исходном (авторский взгляд на мир, положенный в основу замысла памятника); репродуцированном (интерпретация исходного материала) и импликативном (понимание исходного или репродуцированного дискурса субъектом восприятия [Батов, 1986. С. 42].

Авторы ряда фундаментальных отечественных работ по проблемам исторических образов И. М. Савельева и А. В. Полетаев дают следующую классификацию источников формирования социальных (массовых) представлений (знаний) о прошлом: устные, визуальные и письменные источники. Визуальные включают в себя мемориальные сооружения (пространственные объекты), коммеморации (празднование исторических событий) и аудио-визуальные формы искусства [Савельева и Полетаев, 2006. С. 420-445]. В терминах данной классификации наша работа строится на материалах, охватывающих категорию пространственных объектов в рукотворной среде обитания и, отчасти, топонимику и памятные наименования.

Мемориализация оказывается связана с явлением культурной ностальгии, причем именно она является наиболее очевидным выражением чисто знакового характера этой ностальгии. Так, современный поклонник

Сталина, подчас имеющий слабое представление о самой личности Сталина, ставит на стол бюст вождя, потому что ему известно, что это признанный знак — т. е. символ, олицетворение политики сильной руки в языке отечественной культуры, начиная со II пол. XX в. Памятники в политике играют важнейшую компенсаторную роль, помогая власть предержащим «затыкать дыры», которые иными средствами залатать она уже не в силах. В этом отношении мемориальная политика выполняет ту же функцию, что СМИ, РЯ-акции и всякое официально поддерживаемое искусство. (Например, подобно тому, как неспособность власти успешно бороться с преступностью и коррупцией компенсируется на российских телеканалах бесконечными детективами о героических «ментах» и постановочными судебными заседаниями). Установка грандиозного памятника Петру I в Москве на Стрелке в 1997 году была не просто прихотью его автора и заказчика-мэра, но выполнением очевидного заказа власти, пытавшейся прикрыть могучей фигурой любимого народом царя-реформатора собственную неспособность к каким-либо реформам по улучшению положения в стране.

Источниковая база исследования. Анализ всей культуры увековечения во всем многообразии форм не входит в нашу задачу. Мы строим свое историческое исследование на материалах мемориальных форм рукотворной среды обитания, включающей архитектурные и архитектурно-скульптурные монументы, мемориальные знаки и доски (и связанные с ними надписи), рассматриваем мемориальные аспекты храмов и часовен, а также некрополь и отчасти топонимику и памятные наименования. По новому и новейшему периодам нами были использованы, главным образом, материалы Санкт-Петербурга (Петрограда, Ленинграда) и Москвы как наиболее обширный и репрезентативный корпус источников. Плотность мемориальных форм в городской среде этих двух столичных городов наиболее высока. В то же время привлекалось немало материалов из других регионов, из городов и сел в границах древнерусского государства, Российской империи и СССР. Нами были использованы как опубликованные, так и неопубликованные виды документальных источников, а также результаты натурных полевых исследований. Подробный анализ источников дан во втором параграфе главы

Целью нашего исследования является раскрытие конструктивного и деструктивного потенциала практики коммеморации в общекультурном дискурсе и выявление основных тенденций, действовавших в отечественной мемориальной культуре с древности до новейшего времени для углубления научного знания в области национального менталитета, выявления и прогнозирования ряда социокультурных процессов через определение специфики функционирования памятника в культуре (на материале рукотворной среды обитания).

Задачи диссертационной работы предполагают:

- Выявление функционально-типологических особенностей памятника как явления культуры;

- Определение места и роли феномена коммеморации в общем социокультурном процессе;

- Анализ специфики различных форм коммеморации в рукотворной среде обитания;

- Выявление общих и локальных особенностей связанных с коммеморацией в рукотворной среде обитания социокультурных практик;

Исследование формально-содержательных особенностей коммеморативных акций в рамках различных культурных парадигм, выявляемых внутри общего культурного процесса в России с древности до современности;

- Анализ роли исторической коммуникации в формировании сакральной среды;

- Исследование специфических процессов и явлений в культуре памяти на материале конкретных периодов истории России (Древняя Русь, Московское царство, Российская Империя, советская Россия, современная Россия) и в рамках ряда культурных парадигм и бинарных оппозиций (сакральное / профанное; языческое / православное; церковное / светское; официальное / народное; консервативное / либеральное и др.);

- Анализ мемориальной политики государства в различные исторические эпохи и периоды;

- Выявление мировоззренческих особенностей отдельных сегментов городской социальной среды (в том числе полевые исследования на материале собственных опросов и интервью соискателя) — на основе выявления и анализа аксиологических аспектов формирования исторических представлений, включая выявление устойчивых положительно и отрицательно маркируемых образов (лиц, событий) с соответствующей мотивацией — в групповом сознании современников;

- Выявление национальной специфики мемориальной культуры России на материале рукотворной среды обитания.

Хронологические рамки исследования. Как следует из названия работы, исторический раздел исследования охватывает отрезок истории русской культуры от эпохи Киевской Руси до настоящего времени. Нижняя временная граница может определяться ранними настенными граффити, датируемыми Х1-ХП вв. Верхняя граница приходится на 2011 год.

Территориальные границы исследования определяются ареалом распространения русской материальной и духовной культуры и выражены неравномерно применительно к различным эпохам и разным видам коммеморативных знаков. В основном эти границы определяются границами соответственно древнерусского государства (Киевская, Новгородская, Влдаимиро-Суздальская Русь), Московского Царства, Российской империи, СССР и Российской Федерации. Начиная с эпохи империи, в значительной мере были использованы материалы Петербурга и Москвы.

Структурно работа, помимо настоящего Ведения, включает в себя теоретическую часть, посвященную осмыслению общих проблем коллективной памяти и культуры увековечения (глава I), — на материалах зарубежных и отечественных исследований, главным образом, последних десятилетий; историческую часть: параграфы, посвященные соответственно исследованию мемориальной культуры древнерусской эпохи, Российской империи, периода Февральской республики, советской эпохи и современной России, а также параграф, посвященный отечественному некрополю (глава II). Отдельная глава заключает в себе анализ результатов полевых социологических исследований в области культуры памяти (глава III). Общие выводы приведены в Заключении. В конце работы дан библиографический список, включающий 438 наименований, и список сокращений, принятых по тексту.

Мы старались соблюсти баланс между фактографией, без которой невозможно исследование, и аналитикой, ибо видели главную задачу не столько в изложении фактов истории отечественной мемориальной культуры, но в исследовании ее как показателя общекультурных процессов, определяющих специфику той или иной эпохи и социально-культурную динамику. С другой стороны, мы должны были показать, как культура увековечения активно участвует в формировании общекультурного поля России во всей его неповторимости в ту или иную эпоху. Для полноты картины нам пришлось эмпирически исследовать ряд аспектов коллективной памяти и мемориальной культуры применительно к современной ситуации в России.

Теоретическая и практическая значимость диссертационного исследования. В диссертации представлена история отечественной мемориальной культуры на материале рукотворной среды обитания от эпохи зарождения русской государственности до современности, с выявлением основных тенденций, сквозных и локальных явлений — в связи с общекультурным процессом, государственной, политической, военной историей России. В работе дан многоаспектный анализ феномена памятника как явления культуры. Полученные результаты архивных, кабинетных и полевых исследований (в том числе экспериментальных социологических исследований) — в области формирования исторических предпочтений — позволяют сделать ряд важных выводов о социальных, политических, эстетических взглядах и пристрастиях современных россиян. Изучение современного состояния и тенденций формирования исторических образов и представлений в современной массовой и групповой памяти — в сопоставлении с аналогичными процессами в прошлом — позволяет с определенной долей осторожности делать прогностические выводы, характеризующие состояние духовных, политических, экономических предпочтений населения в целом и тех или иных социальных сегментов в ближайшем будущем. Описание механизмов коммеморации как инструмента политики памяти имеет практическое значение для социального управления, в частности для таких областей, как образование, СМИ, общественные и политические акции.

Апробация результатов исследования.

Результаты работы, проведенной в рамках подготовки диссертационного исследования, нашли отражение в многочисленных докладах и сообщениях на научных симпозиумах и конференциях. По тематике диссертационного исследования автором лично и в соавторстве опубликовано 49 научных и учебно-методических работ, в том числе, монографии «Крест в русской культуре. Очерк русской монументальной ставрографии» (в соавт. с А. А. Трошиным, М., 2000; 2-е изд. М., 2005); «Традиция памяти в православии» (М., 2004); «Некрополь Нового Иерусалима. Историко-семиотическое исследование» (в соавт. с Г.М. Зеленской. М., 2006); «На память городу и миру. Памятники Москвы в старинной открытке (в соавт. с А. Н. Лариной. М., 2010); «Культурология: Фундаментальные основания прикладных исследований» (М., 2010). Полученные результаты и выводы помогли автору в подготовке ряда учебников, учебных программ, методических рекомендаций по истории культуры, теории культурного наследия и методики его освоения, предназначенных для средней и высшей школы. В частности, были подготовлены, опубликованы и использованы в учебном процессе Московского педагогического государственного университета учебно-методические комплексы по культурологии, социологии межкультурной коммуникации, теории культурного наследия, культурному туризму. Построенные с использованием материалов диссертационной работы методические разработки по освоению культурного наследия применялись в учебном процессе Московского института открытого образования для системы повышении квалификации педагогических кадров, в НОУ «Центр подготовки туристических кадров» (г. Москва) при подготовке специалистов туристической отрасли.

Автор отдает себе отчет в том, что предлагаемое вниманию коллег исследование небезупречно, но, так или иначе, работа была сделана, и он не может не вспомнить с чувством признательности тех, кто помогал преодолеть нерешительность, благословил этот труд и оказывал научно-методическую помощь. Светлой памяти заслуженный профессор филологического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова д. филол. н. В. В. Кусков (1920-1999) успел ознакомиться с некоторыми фрагментами будущей работы и дать автору диссертации ряд важных установок. Мы всегда ощущали и ощущаем профессиональную и дружескую поддержку своего научного консультанта заведующего кафедрой культурологии Московского педагогического государственного университета академика Международной Академии наук (IAS, Инсбрук, Австрия) д. ф. н. проф. Т. Ф. Кузнецовой. Мы также не можем не вспомнить с благодарностью д. филол. н. В. И. Беликова, д. филос. н., проф. И. М. Быховскую, д. истор. н. Т. А. Пархоменко, канд. филос. н. А. А. Трошина, канд. ист. н. А. Н. Ларину, с которыми нас связывают многолетние плодотворные профессиональные отношения.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Среда обитания как среда памяти: к истории отечественной мемориальной культуры"

Итак, основные выводы по особенностям советской культуры памяти могут быть сведены к тому, что наиболее живой и востребованной сохранила себя на всем протяжении советской эпохи военно-патриотическая тематика и тематика, отражающая научные успехи СССР, а также связанная с литературой и некоторыми видами искусства. Сегодня можно смело сказать о том, что не «классовое сознание», а патриотизм — это та опора российского общества, которые позволили стране добиться определенных успехов при социализме. И наоборот, попытки подмены общечеловеческого и национально-патриотического классовым, попытки оторвать современную большевикам Россию от ее прежней истории, от традиционных ценностей, с другой стороны, оторвать и от остального мира, в конечном счете, провалились, несмотря на колоссальные силы и средства, брошенные на формирование т. н. нового, советского, человека. Мы попытались проиллюстрировать это на материалах мемориальной культуры городской среды. То же самое происходило и в музейной отрасли «Отрицание существования в культуре общечеловеческих ценностей и идеалов приводило к тому, что крайне вульгаризованный классовый подход к оценке явлений культуры и произведений искусства становился главным критерием при формировании музейных собраний и создании экспозиций», — пишет в фундаментальной монографии «Музей в мировой культуре» Т. Ю. Юренева [Юренева, 2003. С. 436].

Можно смело охарактеризовать политику ВКП(б)-КПСС в области формирования исторических образов как однобокую: сильно грешившую очернительством по отношению к истории России до октября 1917-го и, напротив, направленную на создание виртуального «социалистического рая», там, где речь шла о советском периоде истории. Руководимые партийными идеологами СМИ, литература и искусство весьма преуспели в создании образа тотального благополучия советской жизни — для современников и потомков.

Причем, реальные успехи были, — были и стройки социализма, и победа 1945го, и полеты в космос. Сегодня, возможно, кому-то покажется, что обвинения в адрес советской идеологии в нарочитом мифотворчестве безосновательны. Тем не менее, еще в начале 1950-х, задолго до эпохи, получившей потом прозвище застоя», А. Т. Твардовский заклеймил проявления литературного партийного словоблудия в известных строчках:

Глядишь, роман, и всё в порядке: Показан метод новой кладки, Отсталый зам, растущий пред И в коммунизм идущий дед. Она и он передовые, Мотор, запущенный впервые, Парторг, буран, прорыв, аврал, Министр в цехах и общий бал. И все похоже, все подобно Тому, что есть иль может быть,

А в целом - вот как несъедобно, Что в голос хочется завыть.

Поэма «За далью даль», глава «Литературный разговор»*)

Социальную память как сложный организм, отвечающий за выживание данной культуры, в советское время попытались усилиями «сверху» подчинить партийной политике памяти как единству политики коммеморации и политики забвения. И, несмотря на то положительное, что все-таки имелось в эту эпоху вопреки, сам по себе крах системы, развалившейся изнутри, был лучшим свидетельством порочности той политики памяти, которая, как некоторое время казалось, способна поддерживать авторитет партии и власти в глазах народа. Народ видел, что с годами практика советской действительности все более очевидно расходилась с декларируемой теорией, а политика памяти, как и многое в культуре «застойной» эпохи, стала той самой трагедией, которая однажды обернулась фарсом. Лишь период горбачевской гласности оказался периодом развенчания исчерпавших свой потенциал старых советских мифов. К тому же, в тот короткий период еще не родились новые мифы, в которые начиная с 1990-х пытается погрузить Россию пропаганда, служащая новым «хозяевам жизни». Этих мифов немало: здесь и миф о некоем «процветании» России в постсоветскую эпоху, и миф о том, что бедность есть следствие личной несостоятельности, и культ денег, и культ грубой силы («крутость»), и многое другое. Но это уже выходит за рамки тематики данной главы. Вскоре Твардовский напишет еще более обличительную в отношении партийной лжи и очковтирательства поэму — «Тёркин на том свете» (1953-54 гг.), что окончательно предопределит снятие его с поста главного редактора «Нового мира» и вызовет бурную обличительную кампанию среди партфункционеров и некоторых коллег-литераторов. А после возвращения в журнал «Новый мир» в 1958 г. Твардовский поведет борьбу за правдивое отражение событий прошедшей войны в литературе.

§ 5. Мемориальная культура постсоветской эпохи

Постсоветская мемориальная культура России может быть представлена в виде ряда направлений, или формально-смысловых парадигм, за которыми стоят определенные мировоззренческие установки, иногда пытающиеся отмежеваться друг от друга, а иногда причудливо сливающиеся в массовом сознании. Одно из этих направлений мы уже отметили как реакцию советскую официальную на мемориальную культуру. Оно носит по существу компенсаторный характер и включает в себя увековечение тех лиц и событий, которые не пользовались вообще или пользовались недостаточным вниманием официальной советской коммеморативной политики (образы царей, государственных деятелей Российской империи, непризнанных или полу признанных литераторов, некоторые военные и гражданские события). При этом отдельное место заняло воссоздание образов, которые когда-то были увековечены в Российской империи, но подвергнуты забвению или осуждению при советской власти.

Реакций на советскую эпоху явилось также разрушение и осквернение наиболее характерных, и ставших одиозными, знаков «советскости» в мемориальной среде. Не случайно, что кульминация августвовских событий 1991 г. была связана не только с событиями у «Белого дома», но со стихийным демонтажом трех городских монументов в центре Москвы. Так начался очередной виток известной мировой истории войны символов. Демонтажу подверглись московские памятники Ф. Э. Дзержинскому на Лубянской площади (он олицетворял для восставших террор партии и государства против собственного народа), Я. М. Свердлову и М. И. Калинину. На Свердлова покушались не раз и прежде, обливая памятник красной краской. Ненависть к этому деятелю «ленинской плеяды» была вызвана озвученными к тому времени сведениями о его причастности к расстрелу царской семьи летом 1918 г. А прозванный еще Троцким «всероссийским старостой» Калинин, защитник народных интересов, не уберегший от лагерей даже собственную жену, как раз и олицетворял в глазах восставших масс ту самую ложь и фальшь широко разрекламированной советской демократии.

Еще одно направление, наоборот, являет собой продолжение сквозных устойчивых традиций отечественной культуры увековечения (в содержательном и формальном аспектах), связывающих собою и досоветскую, и советскую, и постсоветскую эпохи. Оно представлено военно-мемориальной культурой, «литературно-художественным» и «научно-технологическим» сегментами мемориальной культуры (памятники литераторам, деятелям культуры, ученым). Эти темы и связанные с ними средства увековечения (городские монументы, мемориальные доски, мемориальная топонимика), зародившись в эпоху Империи, развивались по нарастающей в советскую и постсоветскую эпохи.

Отдельное направление связано с массовым возрождением с 1990-х гг. православной традиции увековечения в городской среде, во всей полноте присущих ей формально-содержательных особенностей.

Можно выделить также культурную парадигму, позиционирующуюся как реакция уже на постсоветскую эпоху. Имеются в виду мемориальные акции, за которыми стоит протест против сложившейся после 1991 г. системы и порожденных ею негативных явлений в жизни российского общества. Здесь необходимо отметить попытки коммеморации советской политической системы с позиций прославления ее достоинств (в городской среде они нечасты, проявляясь в разного рода малых формах, вроде значков, флагов, ордена «130 лет Сталину», выпущенному КПРФ в формате госнаград и т. д.), а также коммеморацию негативных в социальном аспекте событий новейшей российской истории — с позиций их осуждения. Это проявляется в требованиях возрождения разрушенного советского мемориального пласта (снятые в 1990-е гг. памятники, закрытые музейные экспозиции, ликвидированные топонимы) и создании современного просоветского мемориала. Сюда же относятся акции памяти, осуждающие события, связанные с политикой постсоветского руководства, вроде создания неподалеку от

Белого дома» в Москве народного мемориала жертвам развязанной ельцинским руководством войны против народных избранников в октябре 1993 г., установки «анти-ельцинской» мемориальной доски в Екатеринбурге в канун празднования его 80-летия и др. Естественно, данное направление целиком принадлежит сфере коллективной культуры памяти, лежащей вне пределов официальной коммеморативной политики сегодняшней власти, проводимой через «Единую Россию», официальные СМИ и т. д.

С точки зрения мемориального содержания было бы правильным также особо оговорить уже отмеченную нами в предыдущей главе как важнейшую для западной мемориальной культуры традицию увековечения жертв терроризма. Сам по себе огромный мемориал памяти императора Александра II, создававшийся в Российской империи после 1881 г., послужил как бы фундаментом для создания этого пласта мемориальной культуры в России. Наиболее массовый характер в 1990-е гг. получили мемориальные акции, связанные с репрессиями советской власти 1930-х гг., которые определенная часть общества рассматривала как террор власти против собственного народа (особенно в части «раскулачивания» и массовых антицерковных акций). Значительно меньше представлена мемориализация жертв «красного террора» 1918—20 гг. (пример: памятный крест епископу Ефрему и прот. Иоанну Восторгову у церкви Всех Святых во Всехсвятском, Москва). Однако сама новейшая эпоха кон. XX - нач. XXI вв. заставила говорить о теме террора уже в терминах современности, в связи с деятельностью экстремистов 1990—2000-х гг. Ряд памятных знаков установлен на местах последних терактов в Москве (Тушинский аэродром; подземный переход у м. Пушкинская и др.). Эта тема, увы, может стать все более ощутимой в начавшемся XXI столетии.

Что касается мемориализации жертв политических репрессий 1930-40-х гг. в СССР, то это явление носит, как уже указано, во многом компенсаторный характер и в этом отношении может быть отнесено к первому отмеченному нами направлению мемориальной культуры современности (реакция на советскую политику памяти). Дело в том, что формально репрессии были осуждены еще самой партийной властью в 1956 г. (XX съезд КПСС), но при этом ни полномасштабной реабилитации невинных жертв той политики террора, ни, тем более, увековечения их памяти не последовало. Поэтому весьма симптоматично, что наряду с площадью у «Белого дома» 19-21 августа 1991 г. важнейшим местом событий только начавшейся новой русской революции оказалась Лубянская площадь, на которой толпы народу, подогнав автокран, сняли памятник Ф.Э.Дзержинскому (1958 г., ск. Е. В. Вучетич), воспетому при советской власти, но оказавшемуся среди первых врагов новейшей революции. Учитывая должность «железного Феликса» (хотя и не дожившего на посту руководителя ЧК до массовых репрессий 1930-х), памятник, установленный на Лубянской площади возле здания КГБ, принял в те дни главный удар именно как символ политических репрессий советского строя всех времен. (Будь в Москве памятник Берия, ударили бы, скорее, по нему, но Берия был развенчан как политическая фигура еще в первый год по смерти Сталина и памятных знаков ему не ставили.) Более того, неподалеку от места, где стоял Дзержинский, в сквере у Политехнического музея, еще осенью 1990 г. был открыт, по-видимому, самый первый в России официально разрешенный мемориал репрессированным по политическим мотивам — «Соловецкий камень». Камень, гранитный валун, был действительно привезен с Соловков, где находился известный концлагерь СЛОН в 1920-30-х гг.

Памятник-валун с Соловков был установлен обществом «Мемориал» также на Троицкой площади в Петербурге в 2002 г. вместо поставленной еще в 1990-м временной плиты. Рядом сооружена Троицкая часовня — на месте первого в Петербурге (в то время Петроград) храма, разрушенного большевиками. Таким образом, здесь формируется небольшой мемориальный комплекс. Установка часовни на месте разрушенного храма, является проявлением давней традиции, которая оказалась возрождена в новой России. Речь идет не о единичном случае, а именно о традиции.

В дальнейшем тема коммеморации жертв политических репрессий приобрела размах. Было создано общество «Мемориал», которое и взяло на себя значительную часть работы по координации усилий в данном направлении через сеть отделений по всей стране. В сфере коммеморативных акций оказались места заключения (тюрьмы, лагеря), места массовых погребений жертв репрессий, которые в сталинскую и брежневскую эпохи не только никак не были отмечены, но подвергались сознательному забвению. Власти в СССР фактически делали вид, что таких мест нет или они никак не могут уже быть идентифицированы. Последнее было специальной установкой КПСС, напуганной «хрущевской оттепелью», когда с легкой руки самого Первого секретаря вдруг начали издавать такого опасного для власти писателя-лагерника, как А. И. Солженицын. Поэтому после Хрущева народу объявили, что партия однажды осудила культ личности и все, что с ним связано, — и больше к этому вопросу возвращаться не позволит. «КПСС, приняв самые решительные меры, давно искоренила те нарушения законности, которые допускались в период культа личности Сталина, и считает, что вопрос этот полностью решен, что нет никаких оснований возвращаться к нему», — говорилось в одном из информационных бюллетеней КПСС [Цит. по: Власть и диссиденты. Из документов КГБ и ЦК КПСС. М., 2006. С. 80].

Данное замечание относилось и к общественным движениями правозащитников, и к некоторым литераторам, которые упорно не хотели отходить от заданной Солженицыным и Шаламовым «лагерной» темы, и к Русскому Зарубежью. При этом увязывание репрессий исключительно с культом личности Сталина было ловким ходом партийной демагогии, за который так и держались с 1956 г. до конца правления КПСС. Дескать, один Сталин виноват в политических репрессиях, а партия его уже осудила, и о чем теперь говорить? Остались устные предания о сожалениях Хрущева по поводу этой политики забвения, но Хрущев к моменту таких неофициальных заявлений был уже лишен всех постов и отправлен на пенсию.

В Отчетном докладе XXIV съезду КПСС (1971) было сказано: «Кое-кто пытался свести многообразие сегодняшней советской действительности к проблемам, которые бесповоротно отодвинуты в прошлое в результате работы, проделанной партией по преодолению последствий культа личности. Другая крайность, также имевшая хождение между отдельных литераторов, — это попытки обелить явления прошлого, которые партия подвергла решительной и принципиальной критике.» [XXIV съезд Коммунистической партии Советского Союза. 30 марта— 9 апреля 1971 года. Стенографический отчет. В 2 тт. Т. 1. М.: Политиздат, 1971. С. 113]. Насколько осуждались «попытки обелить» — сказать трудно, таковые факты нам неизвестны, скорее этот момент в докладе носил чисто декларативный характер. Сам автор данной работы, обучаясь в 1960-70-е гг. в советской средней школе, слушал на уроках истории о том, что репрессии 30-х были делом неизбежным и полезным, хотя и трагическим, — «зато нам потом в 1941-м не стреляли в спину». Последнее, кстати, было голословным утверждением, поскольку данные о сотрудничестве с немцами и о второй волне эмиграции в 1940-х гг. — не публиковались и вообще всячески замалчивались*.

Крупнейшим мемориалом жертв репрессий в 1990-е стал Бутовский расстрельный полигон под Москвой, где в 1937-38 гг. ежедневно расстреливали по 400-500 человек. 7 июня 1993 года оставшиеся в живых родственники погибших впервые посетили полигон. Была установлена Эта тема была представлена в кино и беллетристике лишь осуждением генерала Андрея Власова и кучки несознательных крестьян, записавшихся в оккупации в «полицаи». На самом деле, масштабы сотрудничества с немцами и стремления к «невозвращенству» в 1945-м у советских людей, как выясняется из новейших исследований, заставляют говорить о существовании массового неприятия советской власти значительной частью населения СССР, в том числе, по причине разгула репрессий в 1930-х гг. Террор власти против своего народа продолжался после войны и был усугублен преследованием бывших советских военнопленных после насильственного или добровольного возвращения их на родину. По приводимым военным историком проф. Ф. Д. Свердловым, на основании материалов ЦАМО, данным, из 56 советских генералов, вернувшихся из немецкого плена домой, 31 был репрессирован — приговорен к расстрелу или к огромным тюремным срокам [Свердлов, 1999]. Тем самым, эти люди, цвет Красной Армии, сражавшиеся на фронтах, а не отсиживавшиеся в тылу — были уже в условиях второй половины 1940-х гг. (пресловутый 1937-й, казалось бы, канул в Лету) признаны врагами и предателями родины! гранитная мемориальная плита, с нее началась мемориализация этого страшного места.

В Санкт-Петербурге в 1995 г. был открыт памятник жертвам политических репрессий напротив тюрьмы «Кресты» — сфинксы работы скульптора М. М. Шемякина. Памятник, как это часто бывает у Шемякина и авангардистов, при всех художественных достоинствах, нуждается в определенном комментарии, иначе зритель может не понять его мемориального содержания. Подсказкой служит половина лица сфинкса, со стороны тюрьмы, которая трансформирована в обнаженный череп. Памятники жертвам политических репрессий буквально покрыли собой всю карту страны, их открывали в 1990-х и в 2000-х в Волгограде, Перми, Ульяновске, Елабуге, Владивостоке, Магадане, в Коми, в Сибири, на Алтае и многих других местах. Музеем им. Андрея Сахарова велась электронная база данных «Памятники и памятные знаки жертвам политических репрессий, установленные на территории бывшего СССР», которая включала по состоянию на октябрь 2008 г. около 1250 памятников и памятных знаков жертвам репрессий [URL: http://www.sakharov-center.ru/projects/bases/monuments. Online: 11.2010].

Это лишний раз показало несовместимость официальной мемориальной политики и реальной культурной памяти народа. Советская власть не только практиковала террор против своих граждан в период с 1917 и по начало 1950-х гг., но фактически продолжала политику репрессий против памяти жертв того террора и членов их семей позже, — проводя политику забвения в 1950-80-е гг. Тем не менее, вся советская эпоха 1950-70-х практически прошла под двумя знаками, которые насквозь пронзили сознание большинства граждан страны — это память о Великой Отечественной и память о 1937 годе. Первое властью поощрялось в цензурованном виде, второе официально фактически предавалось забвению или оправдывалось, несмотря на громкие заявления с трибуны съезда. Но то, что хранилось под спудом в коллективной памяти, выплеснулось в 1990-е наружу.

Символом постперестроечной России Исаченко назвал [Исаченко, 2004. С. 374] памятник А. Д. Сахарову в Петербурге (пл. Сахарова, ск. JI. К. Лазарев, 2003). Бронзовая фигура человека с убранными за спину руками и словно идущего против ветра, скорее символизирует Сахарова-правозащитника, чем Сахарова-ученого. Постаментом служит камень-валун. Установили памятник возле Библиотеки Российской Академии Наук.

Возвращаясь к проблеме разрушения памятников, вспомним также московские монументы Я. М. Свердлову и М. И. Калинину, демонтированные непосредственно в дни августовской революции 1991 г. На Свердлова покушались не раз и прежде, обливая памятник красной краской. Ненависть к этому деятелю «ленинской плеяды» была вызвана озвученными к тому времени сведениями о его причастности к расстрелу царской семьи летом 1918 г. Кстати, уже позже, когда первые страсти разрушения улеглись, Агентство политический новостей Нижнего Новгорода сообщило, что в октябре 2004 года оргкомитет Покровских Дней в честь 100-летия цесаревича Алексия принял решение о том, чтобы «признать Я. М. Свердлова террористом, виновным в гибели ни в чем не повинных людей» и потребовал снять памятник Свердлову в Нижнем [URL: http://tsarevich.spb.ru/pub/0104.php. Online: 12.2010].

Все три перечисленных демонтированных московских монумента оказались в парке скульптуры Музеон, где пребывают и теперь. Мэр Москвы Ю. М. Лужков впоследствии выступал с заявлением о том, что снос памятников советской эпохи в Москве будет прекращен. Тем не менее, некоторые памятники и памятные знаки были сняты, в том числе монумент Ленину в Кремле. Кремль находится вне компетенции московских властей, а нахождение там такого памятника выглядело своего рода политическим вызовом современной России. В 2009 г., не без участия экс-мэра, возникла дискуссия о возможности возврата памятника Дзержинскому на прежнее место, что лишь обострило раскол в современном российском обществе.

В интернет-энциклопедии «Википедия» [URL:

ЬИр://ш.ш1к1реё1а.оге/ш1к1/Памятники Ленину. Online: 07.2011] приведен список порядка 40 случаев разрушения или осквернения памятников Ленину, начиная с 1991 г. и по 2009 г. на территории России и Украины. В 1992 г. в Твери был разрушен один из самых знаменитых памятников К. Марксу (ск. Б. В. Лавров, 1919). Голова монумента (она покоилась на двухметровом постаменте) оказалась разбита на мелкие куски неизвестными ночью. Как сообщала газета «Коммерсант» со ссылкой на агентство «Интерфакс», «работники Тверского краеведческого музея собрали осколки и практически сразу приступили к восстановлению памятника. Деньги на работу время от времени выделялись из областного бюджета, были и частные пожертвования. К концу этого лета реставрация была закончена, и местный скульптор Евгений Антонов (ныне — священник одного из тверских храмов) по склеенному оригиналу отлил из бетона новую скульптуру. Памятник открыли без каких-либо торжеств. Просто в субботу утром горожане обнаружили Карла Маркса на прежнем месте — на Советской улице, в нескольких метрах от здания областной администрации» [«Коммерсантъ» № 186 (1368). 29.10.1997;

URL: http://www.kommersant.ru/doc.aspx?DocsID=186651&print=true Online 04.2011].

Целый ряд мемориалов постсоветской эпохи был вызван к жизни юбилеями. Крупнейшим юбилеем этого периода было празднование 50-летия Победы, когда в Москве на Поклонной горе, наконец, открыли мемориал, включающий в себя Центральный Музей Великой Отечественной войны и Парк Победы. Именно возле Поклонной и прошел в 1995 г. торжественный военный парад, посвященный 50-летию Победы. Огромный мемориальный комплекс, включающий выставки военной техники, скульптурно-архитектурные монументы, храмы-памятники трех конфессий (православный храм, мемориальная мечеть и мемориальная синагога), стал одной из главных рекреационных зон в Москве. Сам по себе он пользуется большой популярностью у москвичей и приезжих, однако многие так и не приняли как художественную удачу главный монумент работы 3. К. Церетели — стилизованный обелиск-штык, увенчанный летящей фигурой богини победы Нике. Мемориальные решения предполагали определенную символику: главная аллея (Аллея Победителей) организована в виде пяти партерных террас, постепенно поднимающих посетителя к главному памятнику и зданию музея. Они отмечены гранитными блоками с обозначением лет войны от 1941 до 1945 и символизируют долгую дорогу к Победе. Символична и высота главного памятника-обелиска: 1418 дециметров соответствуют дням Великой Отечественной войны. В музее главная экспрессивная роль отведена шести диорамам, где средствами живописи, объемного моделирования, света и аудио-сопровождения воспроизведены важнейшие битвы той войны. Диорамы создают эффект живого присутствия зрителя и производят сильное эмоциональное воздействие.

Еще одним юбилеем, отмеченным рядом мемориальных акций, стало 300-летие русского флота, отмечавшееся в 1996 г., причем точкой отсчета было взято строительство Азовской флотилии. Мы уточняем это, поскольку на право считаться основанием флота могут претендовать и иные события (Измайловский ботик, Переславская флотилия, строительство корабля «Орел» в 1667-69 гг. под Коломной и др.), но нужно было выбрать что-то одно, и сочли, что боевой полноценный флот берет начало с воронежских стапелей 1696 г. В самом Воронеже в 1996 г. была открыта Адмиралтейская площадь, воздвигнута Ростральная колонна. В Петербурге установили памятник 300-летию флота на Петроградской набережной (летящая богиня Нике с ботиком и лентой в руках), работы известного мастера М. К. Аникушина. В Москве в 1997 г. появился гигантский памятник Петру I на Стрелке работы 3. К. Церетели и в 1998 г. памятник Петру же на Измайловском острове не менее известного скульптора Л. Е. Кербеля. Оба московских образа решены однотипно — Петр в флотском одеянии за штурвалом. Разница была в том, что гигантский памятник Церетели, поставленный на весьма выгодном месте (перед ним раскрывается водный простор в месте слияния Водоотводного канала и Москвы-реки), сразу стал объектом массовой критики горожан, а о существовании работы Кербеля многие узнавали по прошествии лет, лишь когда посещали уютный, но отдаленный от мест массовых гуляний Измайловский остров. Между тем, выбор места для кербелевского памятника имел глубокую мемориальную подоплеку: именно здесь, на речке Серебрянке, юный Петр впервые осваивал азы судовождения на знаменитом «Измайловском» ботике.

Отдельной страницей постсоветской мемориальной культуры, впрочем, менее заметной, стала мемориализация жертв Афганской войны. В советской официальной политике памяти эта война, подобно «зимней» финской 1940-го года, не стала объектом увековечения по вполне понятным причинам — руководители СССР тогда погубили немало молодых жизней по каким-то до конца так и не понятным народу политическим мотивам (распускались даже слухи, вроде того, что в Афганистане могут высадиться американцы и нанести ракетный удар по СССР). Теперь уже, в новое время, в Петербурге установили памятники погибшим воинам-афганцам на проспекте Славы и на Серафимовском кладбище. В Москве — памятник воинам-афганцам на Зеленом проспекте работы Вадима Сидура (1992 г.). К монументам жертвам эпохи тематически примыкают памятники ликвидаторам Чернобыльской трагедии (26 апреля 1986 г.), факт которой власти плохо представлявшие масштабы последствий катастрофы, поначалу тоже надеялись скрыть от народа — как это ни покажется абсурдным теперь.

Отдельную тему на рубеже XX-XXI вв. составила новая волна коммеморации князей и царей, прерванная советским периодом. О московских памятниках Петру-флотоводцу мы уже сказали. В Петербурге по личной инициативе тогдашнего мэра города A.A. Собчака еще в 1991 г. был установлен такой же дискуссионный памятник Петру, каким вскоре станет его московский «собрат» на Стрелке. Видимо, устав от стереотипов в трактовке исторических личностей, безусловно, присущих и культуре Империи, и культуре Советов (хотя последней больше), автор этого памятника М. М. Шемякин изобразил тонконогого Петра с непропорционально маленькой головкой в больших башмаках — застывшим на троне.

Продолжилась и древняя традиция конных монументов. В Петербурге накануне празднований 300-летия города открыли памятник князю Александру

Невскому на площади его имени (ск. В. Г. Козенюк, А. А. Пальмин). Само 300-летие было отмечено самой широкой мемориальной кампанией в постсоветском Петербурге, в ходе которой появился ряд новых памятников и памятных знаков.

В Москве заметным событием стало открытие памятника Александру II Освободителю в 2005 г. Автор его, известный скульптор А. И. Рукавишников очевидно вдохновлялся прекрасным памятником Александру II работы А. М. Опекушина в московском Кремле, о котором мы уже писали и который разрушили в 1918 г. И мастер не прогадал. Памятник, как показывают опросы, пользуется любовью москвичей. Долгая дискуссия предшествовала выбору места для него, в результате охраняемый изваяниями огромных суровых львов (словно, чтобы снова большевики не покушались), царь-освободитель встал возле храма Христа Спасителя, который после возрождения снова стал одной из градостроительных и общекультурных доминант Москвы. Изучение общественного мнения свидетельствует, что симпатии к памятнику объясняются и осознанием того, насколько несправедливо поступили большевики по отношению к памяти о царе, так много сделавшем для России и так трагически погибшем. Пока это лишь второй (после Петра) случай установки памятника царю в постсоветской Москве. Более замысловатая история с памятником этому же государю имела место в Петербурге. Там был установлен переданный петербуржцам киевскими властями старинный памятник Александру работы М. М. Антокольского, который после демонтажа в советскую эпоху хранился в запасниках одного из музеев Киева. В Петербурге в новое время был также сооружен памятник уж совсем невозможный при Советах — императору Павлу I (ск. В. Э. Горевой, 2003). Он установлен у Михайловского замка, где погиб император. В Александрийском парке Петергофа в 1994 г. появился первый памятник цесаревичу Алексею Николаевичу, сыну Николая II (ск. В. В. Зайко). Петергоф — место рождения цесаревича, на открытии монумента выступавшие говорили, что сам цесаревич якобы просил поставить ему маленький памятник в парке Петергофа, когда его не станет. В целом Петербург и пригороды представляют почти полный мемориал императоров Романовых — вкупе за счет сохранившихся от эпохи Империи и поставленных после 1991 г. памятников.

Монархическая тема разрабатывалась и ныне покойным московским скульптором В. М. Клыковым (1939-2006), президентом Международного общества славянской письменности и культуры, главой Всероссийского Соборного движения. Ему удалось создать памятники Николаю II в Тайнинском (1996) и в Подольске (1998), Петру I в Липецке (1996), кн. Александру Невскому в Курске (2000), великой княгине Елизавете Федоровне в Москве (1990), княгине Ольге в Пскове (2003). Он автор нескольких десятков памятников, большей частью связанных с эпохами Древней Руси и Российской империи, среди которых монументы первоучителям славянским Кириллу и Мефодию в Москве (1991), Владимиру Святому в Херсонесе (1993), И.А. Бунину в Орле (1995), адмиралу А. В. Колчаку в Иркутске (2004) и др. Мечтал он и о московском монументе последнему царю. Критике был подвергнут памятник маршалу Г. К. Жукову на Манежной площади в Москве (естественно, за художественное решение, популярность самого маршала в народе высока, как прежде). Творчество Вячеслава Клыкова оказалось знаковым явлением, пожалуй, он первым среди собратьев по резцу бросил вызов государственной монополии на коммеморативные акции. При поддержке патриотической православной общественности Клыков смог установить памятник преподобному Сергию в Радонеже (тогда Городок) еще в 1988 г., не только без благословения властей, но выдержав атаку еще не «перестроившегося» ЦК КПСС. В 1991 г. в Марфо-Мариинской обители появился его же работы памятник великой княгине Елизавете Федоровне, также ставший плодом частной инициативы. Оба памятника стали большой удачей в истории отечественной мемориальной культуры. Клыков также автор памятников святителю Николаю — на русском подворье в г. Бари (Италия, где почивают мощи святителя), в г. Можайске и в г. Дзержинском. При этом он обращался к известному в древнерусской иконографии образу Николы Можайского.

В монументальном искусстве увековечения очень заметным направлением стало дальнейшее развитие литературного мемориала России. В первую очередь ставились памятники тем литераторам, запечатлеть образы которых в этом жанре было в советское время невозможно или затруднительно (допустим, автор формально не запрещен, но не настолько приемлем, чтобы выделять средства на памятник, а на частные и корпоративные вложения — не положено). Так появились в Петербурге памятник А. А. Ахматовой (ск. С. И. Трояновский, 1991) — к 100-летию; памятник С. А. Есенину (ск. А. С. Чаркин, 1995) в Таврическом саду (к слову, не весьма удачный, в «прянично-лубочном» стиле, который в масскульте давно сопровождает образ Есенина). В Москве были сооружены памятники А. А. Блоку (1993, ск. О. К. Комов), В. С. Высоцкому (1995, ск. Г. Д. Распопов), С. А. Есенину (1995, ск. А. А. Бичуков); М. И. Цветаевой (2007, ск. Н. А. Матвеева), О. Э. Мандельштаму (2008, ск. Дм. Шаховской, Е. Мунц).

Кстати, первый памятник О. Э. Мандельштаму был открыт во Владивостоке, поскольку именно в тех краях, в лагере, погиб поэт. Памятник работы скульптора В. Ненаживина открыли 1 октября 1998 г., а через полгода он был осквернен. («Бетонному монументу размозжили голову, откололи нос, просверлили глазницы, обломали пальцы рук, а левую кисть отбили целиком» [«Русская мысль». № 4271. 27 мая - 2 июня 1999]).

Бурную реакцию некоторой части столичной интеллигенции вызвал памятник Венедикту Васильевичу Ерофееву (1998 г., ск. В. Кузнецов и С. Манцеров). Установка памятника Ерофееву и его лирической героине 24 октября 1998 г. сопровождалась мемориальными торжествами по случаю 60-летия покойного писателя. Памятник первоначально установили на Курском вокзале, откуда отправилась «мемориальная» электричка «Москва-Петушки», а героиню Ерофеева перевезли временно в Петушки. В 2000 г. монументы автору и героине стали участниками новой мемориальной акции — в честь 500-летия русской водки. Среди ее устроителей был московский завод ликероводочной продукции «Кристалл», который и спонсировал отливку памятника в бронзе. В итоге памятники оказались на площади Борьбы в Москве, относительно неподалеку от места, где по сюжету поэмы «Москва-Петушки», лирический герой выпил первый стаканчик «кориандровой». На постаменте памятника Ерофееву авторская цитата: Нельзя доверять мнению человека, который еще не успел похмелиться. На родине Венедикта Ерофеева в г. Кировске был открыт музей, экспозиция была открыта и на бывшей даче С. А. Муромцева в Москве, где некоторое время жил В. В. Ерофеев (позднее дача сгорела).

Продолжилась коммеморация классиков старой России. В Петербурге и в Москве в 1997 г. были открыты новые памятники Ф. М. Достоевскому. Петербургский памятник установлен на Большой Московской — работа скульпторов Л. М. Холиной, П. П. Игнатьева. Достоевский изображен сидя, но образ скорее перекликается со старым памятником Достоевскому в Москве (работы С. Д. Меркурова), нежели с «сидячей» фигурой писателя работы А. И. Рукавишникова (1997, возле Российской государственной библиотеки). Говорили, что Рукавишников вдохновлялся известным портретом Достоевского кисти В. Г. Перова, но там, понятно, нет объема. Здесь же абсолютное большинство прохожих видит памятник сбоку-сзади, откуда нелепость фигуры писателя становится очевидной. Поэтому московский памятник стал и остается предметом критики и даже насмешек («на приеме у проктолога», как иронично охарактеризовала получившийся образ одна из московских газет в день открытия монумента). Петербургский же памятник удался, и есть мнение, что стал одной из лучших монументальных скульптур, украсивших северную столицу в постсоветский период.

Несколько памятников было посвящено И. А. Бунину — в Воронеже (1995, ск. А. Н. Бурганов), в Орле (1995, ск. В. М. Клыков), в Москве (2007, ск. А. Н. Бурганов).

Возможность установки памятника И. С. Тургеневу обсуждалась еще в городских думах двух столиц во времена империи, но появился он в Петербурге (ск. Я. Я. Нейман, В. Д. Свешников, Манежная пл.) лишь в 2000 г. Впрочем, и теперь монумент был сооружен не на муниципальные, а на частные средства. В

Москве в 2009 г. наконец открылся музей И. С. Тургенева, создание которого обсуждалось в Городской Думе еще в начале XX в.

Крупным юбилеем, возбудившим широкую мемориальную кампанию, стало 200-летие А. С. Пушкина. Уже до ее начала, в 1993 г. по инициативе Российского Пушкинского общества был установлен памятник поэту на Спасопесковской площадке, вблизи Арбата (ск. Ю. С. Динес). Слева на гранитном постаменте надпись: Дар Юрия Динеса Москве. Сооружен на средства Герхарда Якшитца, г. Вена и а/о "Каприто". На постаменте слова Пушкина: Если жизнь тебя обманет, Не печалься, не сердись! В день уныния смирись: День веселья, верь, настанет.

Собственно к 200-летию была открыта ставшая весьма известной благодаря своему расположению на культовом Арбате, напротив мемориальной квартиры Пушкина, скульптурная композиция «Пушкин и Натали» (ск. А. Н. Бурганов и И. А. Бурганов). В оценке композиции заметно разошлись профессионалы и массовая аудитория. Последняя, как показали опросы, оценивает довольно ее высоко. Впрочем, вся мемориальная пушкиниана России не смогла даже приблизиться к художественному уровню московского опекушинского памятника поэту 1880-го года, который, как мы покажем ниже, стабильно остается абсолютным лидером среди вообще всех столичных городских монументов.

Как мы увидим при анализе содержания мемориальных досок, в новейшее время много внимания уделено коммеморации актеров театра и кино. Это тоже продолжение традиции 1980-х гг. В связи с этой темой отметим мемориал «Аллея российского кино», созданный в сквере напротив главного входа киностудии «Мосфильм», где закладывают именные плиты «звездам» кино и установили памятник одному из героев популярного актера Евгения Леонова. Сама по себе идея «аллей звезд» позаимствована на Западе. В Москве в 1997 г. устроили аллею звезд эстрады возле печальной памяти гостиницы «Россия», но через десяток лет она канула в Лету вместе с самой гостиницей. А 16-го октября 1999 г. на Арбате было положено начало новому виду современных мемориальных форм: произведена укладка мемориальных плит с именами людей в брусчатку-покрытие улицы с активным пешеходным движением (прецедентом могут считаться лишь церковные погребальные плиты в полу храмов, но там смысл такой формы, рискнем напомнить, был совершенно иным). Первыми, в присутствии «виновников торжества», были заложены плиты с именами актеров-вахтанговцев. В телевизионном интервью, один из них, народный артист СССР Михаил Ульянов, охарактеризовал эту акцию как нечто одновременно «шутовское и жутковатое», поскольку кто-то «будет топтать эти имена, а зимою их покроет снег и грязь». Было сказано, что в дальнейшем любое частное лицо, согласившееся заплатить взнос (размер его не сообщался) может получить доску в честь «себя любимого». Для этой цели на Арбате появился специальный вагончик с рекламой акции. К настоящему времени она заглохла в преддверии очередной «перемены декораций» на Арбате.

Для статистического анализа мемориального содержания вновь обратимся к Каталогу С. Г. Петрова, теперь уже выбрав данные по мемориальным доскам периода 1992-2008 гг. В сплошную выборку по данному периоду вошел 141 объект (доски только именные, иные в каталог не вошли). В последней колонке для сравнения даны относительные показатели по тем же категориям мемориализуемых лиц за период 1957—1991 г. из предыдущей таблицы. Это позволяет проследить определенную динамику мемориального содержания от позднесоветской к постсоветской эпохе.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В заключительной части нашей работы мы сделаем ряд выводов, касающихся, во-первых, общих проблем формирования исторических образов в политике памяти и в коллективном сознании, а во-вторых, более частной проблемы коммеморации в среде обитания на примере городской среды. Постоянное обращение к проблеме формирования исторических образов и представлений крайне необходимо в нашей работе, ибо культура коммеморации в среде обитания зиждется именно на этом основании, отражая сложную динамику взаимодействия официальной мемориальной политики и коллективной памяти народа.

Мы надеемся, что на приведенном материале нам удалось показать, каким образом мемориальная культура, реализуемая в двух планах — память о близком прошлом (личный опыт и опыт лиц, с которыми возможен личный контакт) и память об отдаленном прошлом, — стала индикатором социокультурных процессов, происходящих в обществе, одним из важных источников по политической, социальной, культурной истории. При этом сама культура увековечения во всех многообразных проявлениях (мы могли рассмотреть лишь некоторые из них — связанные с рукотворной средой обитания) является особой разновидностью социокультурной деятельности, способствующей формированию таких явлений, как культурная память, мемориальная политика, искусство, культура повседневности и др. Семиотическая система мемориальной культуры, заложенные в ней культурные коды представляются отражением важнейших мировоззренческих установок: представлений о жизни и смерти, о мироздании, о системе культурных ценностей.

Первый вывод состоит в том, что изучение культуры памяти (memory studies) может оказать существенную помощь в исследовании наиболее критических особенностей конкретной культуры, связанных, в конечном счете, с аксиологическими основаниями данной культуры. Отношение к прошлому есть фактор формирования культурной идентичности народа. Осмысление феномена прошлого и его роли в культуре имеет достаточно давнюю историю. Фундамент для его систематического изучения закладывался в трудах ряда культурных антропологов, социологов и историков Западной Европы с конца XIX в. Немало полезного по данной проблематике можно обнаружить в трудах русской философской школы конца XIX - начала XX в. Признание огромной общественной роли проблем формирования исторических образов привело к активным политическим дискуссиям и научным исследованиям в Западной Европе и США, начиная приблизительно с 1970-х гг. (т. н. «мемориальный бум»). В отечественной культурологии серьезное изучение культуры памяти начинается только в начале XXI в., поскольку семидесятилетний период политической цензуры и идеологических догм, определявших трактовку всех исторических явлений, мешал проведению объективных исследований. Тем не менее, труды ряда советских ученых обладают непреходящей ценностью, ибо ничто не могло полностью остановить научный процесс даже в те годы.

Второй вывод это признание того, что семиотическая особенность памятника как знака обусловливает возможность извлечения из него различных смыслов, что становится полем борьбы мнений, образов и даже так называемой «войны символов» и «войны памятников». Кроме того, памятник — понимаемый как знак намеренной коммеморации, порожденный однажды особым коммуникативным актом, — существуя во времени, обрастает новыми смыслами. Он приобретает собственную историю, несущую в себе следы отношения будущих поколений к самому факту, объекту, инициаторам и средствам коммеморации. Это делает его особого рода историческим источником, позволяющим проникать в особенности культуры разных эпох. Коммеморативный знак играет роль индикатора общественных настроений, политических предпочтений и эстетических вкусов. Таким образом, внутри культуры памяти выделяется область собственно коммеморативной культуры (культуры увековечения, коммеморации), область, которая включает в себя социокультурные практики, направленные на сознательное формирование и передачу в будущее определенной информации как о своей эпохе, так и об ее отношении к предшествующей истории. Памятник, порожденный намеренным актом коммеморации, представляет собою концентрат ценностных и эстетических предпочтений эпохи, поскольку породившая его культура пытается намеренно выразить в нем то, что она считает полезным для культуры будущего. С другой стороны, такой памятник это, фигурально говоря, автопортрет порождающей культуры, ибо в нем она запечатлевает себя такой, какой она хочет видеть себя глазами потомков. Последняя особенность делает коммеморативный знак весьма специфическим историческим источником, который может быть адекватно использован лишь в контексте сравнительно-исторического анализа.

Третий вывод. Памятник есть индикатор взаимоотношений власти (официальная политика памяти) и массового или группового сознания (коллективная память социальных групп или память нации). Эти отношения то приходят в относительный консенсус, то расходятся все дальше и вступают в борьбу друг с другом. Сама культура увековечения отражает в себе оба компонента, которые никогда не сольются в полной симфонии. На многочисленных примерах, взятых из разных эпох, мы постарались показать различную модальность одних и тех же образов в официальной политике памяти и в коллективной памяти народа, нередко основанной лишь на устном предании. Наиболее вопиющий факт — массовый интерес к коммеморации табуированных советской цензурой образов сразу после падения советской власти. Он свидетельствует о том, что все то время в СССР существовал пласт скрытой, неофициальной, подпольной культуры, причем, носителями которой являлась не кучка диссидентов, а достаточно широкие массы.

В связи с этим возникает проблема т. н. политики забвения как части политики памяти. Данный феномен, как мы показали в соответствующих параграфах работы, стал и остается одним из актуальных в предметном поле западных, а с недавних пор и отечественных memory studies. В связи с политикой забвения и так называемой «фальсификацией истории» (популярный ныне термин) необходимо уточнение. Отсюда четвертый вывод: необходимо различать перемену вектора в трактовке образа исторического явления (или полную перемену знака в оценке этого явления), — с одной стороны, и преднамеренное искажение исторических фактов с конструированием новой, виртуальной по существу «псевдоистории» в политических целях, с другой. Последнее встречалось всегда и характеризовало государственную, корпоративную, церковную историю во все времена. Хорошо известны примеры с выдуманной историей «шапки Мономаха», с формированием фальшивых родословных во времена Московского Царства, со спекуляцией на церковных святынях (в частности, подделка святых мощей*) и т. д. Так например, юбилейное многотомное издание «Отечественная война и Русское общество. 1812-1912»**, выходившее в ознаменование 100-летия Отечественной войны под редакцией именитых историков, отмечено поисками причин поражения Наполеона в русской зиме, дурном начальстве и деморализации армии «двунадесяти» языков — с явной недооценкой подвига русского народа и военного мастерства ряда русских военачальников. Русофобская позиция авторов была очевидной. Однако, обозревая историю России, нельзя не заметить, что «переписывание» истории и всякое изобретательство в области исторических фактов стало наиболее характерной чертой официальной политики памяти в советский период. Создаваемые журналистами и идеологическими работниками (партфункционерами, для которых существовало специальное название «боец идеологического фронта»), легенды затем попадали в учебники истории. Часто

Непонятно, например, каким образом десница (не частица мощей!) святой мученицы Татианы сегодня пребывает одновременно в Свято-Успенском Псково-Печерском и в Ново-Иерусалимском монастырях. Ново-Иерусалимская святыня была пожалована царевной Татьяной Михайловной, ревностной последовательницей патриарха Никона, в 1691 г. в саму обитель, но судьба ее в советское время и во время разрушения монастыря гитлеровцами вызывает вопросы. История псковской святыни, попавшей в монастырь лишь в 1977 г. через о. Иоанна Крестьянкина по цепочке от некоей благочестивой семьи, вообще полна неясностей. «Отечественная война и русское общество». Под. ред. А. К. Дживелегова, С. П. Мельгунова, В. И. Пичета. В 7 тт. М.: Изд-во «Тов-во Сытина И. Д.», 1911. источниками «изобретений» были первые лица государства, прямо или косвенно подбрасывающие приближенным к ним партчиновникам и историкам нужную мысль, которая затем должным образом развивалась и вписывалась в исторический контекст. Парадокс в том, что воспитанные при советской власти будущие профессиональные историки, уже при получении начального и среднего общего образования воспринимали эти ложные факты как не требующие доказательств аксиомы, освященные авторитетом партии. Примеров этому бесчисленное множество. Мы уже приводили пример с героями-панфиловцами, с изобретением праздника Дня Красной Армии 23 февраля и другие. Можно вспомнить и вымышленную биографию героя Гражданской войны Щорса (до сих пор на Украине город носит его имя!), и раздутую до фантастических масштабов историю Павлика Морозова, также вошедшего в мемориальную культуру страны. Памятники ему ставились в Москве, Свердловске, Герасимовке; в его честь именовались пионерские дружины, Детский клуб и Детский парк в быв. усадьбе Студенец, быв. Нововаганьковский переулок в Москве и улицы в других городах. В действительности, членство в пионерской организации мальчика, исправно изображаемого с пионерским галстуком на шее, так и не было доказано, равно как и не была доказана мотивация его свидетельства против отца из идейно-политических (а не бытовых) соображений. Подделывали даже изобразительные источники. Известное фото Ленина и Сталина в Горках, с которого потом писали картины, было продуктом фотомонтажа. Инициированное компартией и государством формирование исторической лжи приняло неслыханный размах во время фабрикации «дел» на преследуемых по политическим мотивам в СССР в 1920-50-х гг.

Мало того, что советская политика памяти создавала искусственную историю своей эпохи, искажались и подвергались пристрастной интерпретации явления всей предшествующей российской истории. Прежде всего, это делалось для возвышения себя путем унижения другого. Примеров можно привести множество. Скажем, в 1961 г. никак не было торжественно отмечено столетие отмены крепостного права. Напротив, это событие в советской науке и учебниках трактовалось как очередной обман народа царем. Причина в том, что истинным освобождением народа представлялись в СССР ленинский декрет «О земле», а также сталинская политика коллективизации. Теперь известно, что все это вкупе привело к разрушению достаточно развитого до 1917 года сельского хозяйства, к физическому уничтожению значительной части крестьянства и деморализации нового колхозно-совхозного сословия. Стоит ли удивляться, что горбачевский и следующий за ним периоды стали временем массового развенчания советской исторической лжи. И не потому, что Горбачев предал идеалы социализма, как утверждают коммунисты, а потому, что политика гласности неизбежно привела к раскрытию закрытых архивных фондов, к ликвидации политической цензуры. Исторический источник заговорил сам от себя, ломая все нагромождения «фактов» советской псевдоисторической науки. Естественно, в этих условиях особенно возросла весомость устного предания, поскольку наряду с искусственным формотворчеством советская идеология и псевдонаука широко пользовались уничтожением многих документальных источников, восстановить которые уже никогда не удастся. «В абсолютно закрытом обществе, в условиях жесткого тоталитарного режима устные предания, а не только письменные свидетельства, служат и будут служить важнейшим источником для историков — их не в коем случае нельзя отвергать с порога, но соотносить с другими источниками и учитывать в общем ряду всех данных, которыми мы располагаем [Ваксберг, 1999. С. 302]. Нельзя не согласиться с этим. Ведь письменные источники тоже нуждаются в проверках, на чем и стоит историческая наука, но никто не отвергает их «с порога» на том основании, что они в принципе могут искажать факты. Данное важное умозаключение можно отметить как пятый вывод настоящей работы, гипотетически выдвинутый некоторыми западными учеными (в частности, см. выше о работах Иерушалми), и получивший еще одно доказательство в данной работе, построенной на отечественном материале.

Шестой вывод связан с констатацией неизбежности деструктивного социального эффекта как следствия широкомасштабной политики конструирования псевдоистории — в будущем, после падения и развенчания породившего эту политику режима. Так, искажение исторических фактов, политика исторической лжи и забвения в СССР стали косвенной причиной попыток дискредитации многих положительных явлений советской истории в период конца 1980-х - нач. 90-х гг. Нередко возникала ситуация, характеризуемая пословицей «выплеснуть с водой из купели ребенка», когда пытались огульно дискредитировать и подвиг панфиловцев как таковой, и Зою Космодемьянскую, и молодогвардейцев, и писателей Александра Фадеева, Аркадия Гайдара, Анатолия Рыбакова, — чье творчество воспитывало патриотизм, верность идеалам, совсем не лишние для молодежной культуры постсоветской России. Почву для такой реакции создали в свое время сами же партийные идеологи КПСС, хотя современные апологеты советского строя категорически не хотят видеть этого. Так называемая историческая ложь является основой войны компроматов. В советскую эпоху противоборствующей большевикам стороной выступало Русское Зарубежье, где тоже иногда пользовались любимым оружием советских партийных идеологов. Так, например, после крушения агитсамолета «Максим Горький» в 1935 г. в эмигрантской среде распространялось и публиковалось поддельное письмо-завещание летчика Николая Благина, из которого следовало, что тот таранил агитсамолет из террористических соображений, мстя советским коммунистам. В СССР в это никто не поверил бы тогда, но в плохо знавшей подробности катастрофы (фактическим убийцей был тот, кто отдал нелепый приказ пилоту истребителя делать фигуры пилотажа вокруг летящего самолета-гиганта) эмигрантской среде многие могли поверить фальшивке.

Вывод седьмой. Начавшееся в эпоху гласности развенчание советской исторической фальши не могло не привести к тому, что сама эпоха в глазах некоторой части молодежи постсоветских поколений стала своего рода жупелом, «страшилкой», и не более того. Здесь возникает проблема стереотипов при оперировании самими понятиями «советский» и «СССР» в массовом сознании. Но, как мы уже отмечали, «советский» как соответствующий идеологическим установкам ВКП(б)-КПСС — это одно, а советский как относящийся к эпохе с 1917 по 1991 гг. — это другое. Кроме того, и в самих партийных установках много непоследовательного, разноречивого и даже противоречивого, если взять разные периоды истории СССР. А система идеалов, выстроенных в сознании народа конструкторами Октябрьской революции, вообще выглядит по сей день привлекательной для некоторых современников. Другой вопрос, что путь к этим идеалам, в принципе недостижимым с точки зрения, например, признающего двоемирие религиозного сознания, оказался устлан костями. Поколение же современных тинейджеров не всегда воспринимает эти оттенки значения слова «советский». Отсюда отмеченная нами даже в гуманитарной студенческой среде ригидность мышления в отношении советской эпохи, порождающая примитивные вопросы (или утверждения), вроде того, лучше ли был СССР, чем современная Россия или хуже; стоит ли жалеть об утраченном Советском Союзе или мечтать о его восстановлении и т. п. Приходится уточнять, что конкретно имеется в виду: плановая экономика, политическая система, государственное устройство и связанная с ним национальная политика, статус сверхдержавы или что-то еще?* Более того, известно, что никакого «единого и неделимого» идеологического поля в СССР тоже не существовало, как бы это не утверждали официальные документы КПСС. А значит, и политика, и законотворчество, и многое другое подвергалось серьезным изменениям. СССР образца 1936 года («жить стало веселее») и образца 1987-91 гг. («социализм с человеческим лицом») — это далеко не одно и то же. Как не одно и то же быть сталинистом и коммунистом, быть поборником социализма Естественно, приходится учитывать то, что этимологически слово «советский» не связано с идейными установками большевизма и методами его политического управления, однако большевизация советов как органов самоуправления в истории России привела и к «большевизации» самого понятия. Попыткой вернуться к истокам было выдвижение лозунга «За Советы без большевиков», в частности, во время Кронштадтского восстания. как теории и поборником конкретной модели советского социализма. Молодое поколение нередко с удивлением узнает о том, что, например, радикальная неоднозначность в оценках тех или иных деятелей советской эпохи задавалась самими советскими историками и идеологами. Роль маршала Г. К. Жукова в Великой Отечественной могла оцениваться как в большей степени положительно, так и в значительной мере негативно [см.: Токарев, 2005]. (Причем, даже в связи с тем же муссируемым сегодня вопросом о роли Сталина: 1) Сталин мешал Жукову своим непрофессионализмом и авторитаризмом; и 2) Сталин «уравновешивал» зарывавшегося порой Жукова, который, дескать, забывал, что он связан корпоративной дисциплиной и тем вредил делу.) Эти диаметрально противоположные оценки давались в те годы людьми фактически одного поколения, одинаково верными идеалам строительства коммунизма, честно сражавшимися с врагом вместе с прославленным полководцем и к тому же нередко обладавшими куда большей компетенцией в этих вопросах, чем отдаленные временем современные военные историки и политики. Поэтому сама по себе оппозиция «советский / несоветский» в научном отношении нередко оказывается малопродуктивной.

Вывод восьмой, связанный с двумя предыдущими. Нельзя не отметить того факта, что искажение исторических фактов, искусственное формирование далеких от реальных явлений исторических образов, политика забвения — все это было вполне естественным для государства, в котором ложь политических лидеров и партии перед своим народом была едва ли не главным инструментом управления массами. Ложь о свободе граждан и земле для крестьян, ложь о коммунизме вообще и о коммунизме к 1980 году, ложь о неуклонном повышении благосостояния, ложь о том, что СССР догонит и перегонит в экономическом развитии США — и множество других обманов насквозь пронизали всю историю советской государственности. Это государство начиналось с невыполнимых обещаний большевиков в октябре 1917-го, с разгона Учредительного собрания и окончилось ложью так называемого ГКЧП (нелегитимного органа!) о недееспособности Горбачева в

Форосе в августе 1991-го. Возможно, если рассуждать в категориях морали, то истинной причиной крушения советской власти, которой был отмерен столь короткий исторический период в семьдесят лет, стала именно эта всеохватная и всеразрушающая, в конечном счете, ложь*. Причиной этого являлся принцип оправдания применения подобных средств социального управления высокой целью. Это вытекает из исходной посылки большевиков о пролетариате как носителе передовой «единственно правильной» идеологии (да и то с признанием необходимости «учиться коммунизму»). А поскольку в России более 90 % населения приходилось на идейно отсталого «попутчика» в лице крестьянства плюс совсем уж «вредные» сословия, вроде дворянства, буржуазии, духовенства, то получалось, что политика заталкивания в коммунистический рай народа, не способного сразу оценить благотворность ее для будущего России, получала логическое оправдание.

Нынешняя политическая ситуация в России характеризуется значительно большей, чем в СССР, свободой слова, что позволяет печатному слову внести свой вклад в выправление когда-то допущенных искажений в формировании образов исторических событий. Ведь многие болезненные явления, вроде предложенной В. Б. Резуном («Сувоворым») субъективной трактовки причин Великой Отечественной войны, стали возможными именно на фоне недостаточного, искаженного, грубо отцензурованного изображения той войны в мире официальных советских печатных изданий (неважно — научных монографий, публицистики, учебников, мемуаров). Теперь целый штат военных историков борется с Резуном**. Часто у авторов, которые могут

Небезынтересно, что первая ласточка борьбы с тотальной ложью как творческим методом советского искусства и литературы взлетела на самой заре «хрущевской оттепели». Это была статья писателя В. М. Померанцева «Об искренности в литературе», опубликованная А. Т. Твардовским в № 12 «Нового мира» за 1953 год. Однако ни наступающая «оттепель», ни умеренность обличающего пафоса статьи не спасли ее от погрома со стороны «правильной» партийной критики. Вскоре «Литературная газета», главный орган Союза писателей, выступила с обличением авторской позиции (Василевский В. С неверных позиций // Литературная газета. 1954. 30 января), а затем забил тревогу отдел науки и культуры ЦК КПСС. Померанцева, естественно, обвинили в призыве к акцентуации отдельных встречающихся отрицательных моментов жизни, что способствует очернению светлой советской действительности. См., напр.: Готовил ли Сталин наступательную войну против Гитлера? Незапланированная дискуссия. Сб. материалов / Под ред. Г. А. Бордюгова. Сост. В. А. Невежин. М.: «АИРО-ХХ», 1995. пролить свет на события Великой Отечественной, да и вообще на события 1920-х-80-х, включалась самоцензура, поскольку они уже волей-неволей оказались пропитаны страхом за десятилетия идеологического контроля и грубого давления. Однако при этом продолжали звучать устные свидетельства очевидцев, которые и через пятьдесят-шестьдесят лет способны серьезно повлиять на развенчание традиционных штампов в отношении событий истории XX века. Таким образом, коллективная память, формируемая на основе устного предания, документов семейных архивов — сопротивлялась идеологически ангажированной официальной историографии. Некоторые прежние публикации выходят, начиная с 1990-х, в новой редакции со снятыми советскими цензурными ограничениями. Достаточно сравнить, например, мемуары маршала К. К. Рокоссовского советских изданий и издания 1997 года [Рокоссовский, 1997], чтобы увидеть, насколько цензура могла грубо искажать смысл текста и каковы были объемы этого вмешательства. Появились новые рубрики с характерными названиями, вроде «Великая Отечественная: Неизвестная война» (издательства «Яуза», «Эксмо»), «Правда о войне» (издательство «Центрполиграф»). В этих рубриках лишь в начале XXI в. были опубликованы мемуары генерала А. В. Горбатова, воспоминания бывшего фронтовика писателя и художника Л. Н. Рабичева и другие подобные книги, в которых авторы - участники боевых действий, патриоты России, наконец поведали читателю о том, как военная реальность была далека от ее образов в советской политике памяти. В СССР немало публикаций о войне было написано людьми вообще не бывавшими на фронте, сервильными профессиональными журналистами и партработниками, конструировавшими искусственную картину войны с выдумкой необходимых фактов, как в позорном для советской журналистики случае с подвигом панфиловцев (см. выше). Такие публикации подтверждают, что среди так называемых фальсификаторов истории Великой Отечественной (да и всей истории России), наряду с современными отечественными и западными русофобами, свое место занимают советские партийные идеологи, публицисты и историки. Для более подробного исследования научных и общественных дискуссий по поводу конструирования образов Великой Отечественной в культурной памяти отсылаем к сборнику работ Ассоциации исследователей российского общества АИРО-ХХ1 «60-летие окончания Второй мировой и Великой Отечественной: победители и побежденные в контексте политики, мифологии и памяти» [Бомсдорф и Бордюгое, 2005].

Вывод девятый, очень важный. Наиболее критически определяющее, революционное событие в механизмах формирования исторических образов произошло и происходит на наших глазах. Совершенно в русле прогностики Маршалла Маклюэна, технология сделала то, чего никогда не удалось бы достичь политическими, экономическими, административными средствами. Произошли радикальные изменения в технологии генерации образов исторических событий благодаря формированию сети Интернет. Именно специфика глобальной сетевой технологии совершила неслыханный прорыв в развитии многонаправленной коммуникации, дав возможность каждому очевидцу события свидетельствовать о нем всему миру. Это нанесло самый существенный удар за всю историю человечества по монополии власти и традиционных средств СМИ на формирование исторических образов и представлений. Попытки самой власти бороться с т. н. фальсификацией (например, путем создания вышеупомянутой специальной комиссии в России) могут вызвать у профессионального историка лишь недоумение. Ибо сама власть по определению порождает целую систему мифов. Характерный бытовой пример может проиллюстрировать это. Сплошь и рядом Рунет предоставляет общественности факты, которые не могут быть скрыты современными российскими чиновниками, новуришами и просто правонарушителями разного ранга не просто потому, что кто-то успел что-то заснять на камеру сотового телефона, или получить запись стационарных камер наблюдения, или записи телефонных переговоров и проч., а потому, что смог выложить это в сети. Поистине не СМИ как таковые, о чем говорилось и прежде, но именно СМИ эпохи глобальной сети становятся реальной четвертой властью, претендующей стать первой. Главный вектор социодинамики в современном мире направлен в сторону формирования максимально прозрачного мира, реальности, к которой морально еще не готово современное человечество, но контуры которой уже грозно замаячили впереди.

В принципе, переписывание прошлого носит глобальный характер. Философ А. А. Зиновьев для обозначения этого процесса, который традиционно мыслится как историография, предлагает специальный термин «ретрология». «Прошлое, — пишет он, — фальсифицируется регулярно. Идет неутомимая работа по строительству "ретрологии". От реального прошлого запоминается и сохраняется сравнительно немного. Разработана особая технология. Она используется педантично и технично. Тут есть свои виртуозы фальсификации. Не надо фальсифицировать буквально все. Порой бывает достаточно исказить какую-нибудь мелочь. Но она въедается в глубины лжи более основательно, чем явления крупные. Фальсифицируются как правило не отдельно взятые события, а целые эпохи. Порою фальсифицируется даже весь ход исторического процесса, охватываемый десятилетиями и веками. При этом дело обстоит не так, как будто какие-то умные люди правильно понимают ход событий для себя лично, а для других выдумывают ложь. Ничего подобного нет и не бывает. Фальсификаторы вообще не имеют правильной картины истории, препятствуют ее созданию. Они с самого начала искренне лгут и уродуют реальность» [Зиновьев, 2006. С. 482].

Впрочем, Зиновьев не исключает возможности сопротивления этому тотальному процессу «фальсификации истории» в угоду личным, государственным, корпоративным, национальным, сословным, церковным и проч. интересам, пронизавшему всю историю России и других стран. Одной из таких успешных попыток очищения отечественной истории от ставших привычными искажений и мифов представляется монография Т. А. Пархоменко «Культура без цензуры. Культура России от Рюрика до наших дней» {Пархоменко, 2010), написанная не в духе очередной вульгарной фоменковщины», а профессиональным историком и источниковедом, которого отличает высокая требовательность и научная культура в анализе исторических фактов.

Вернемся к выводу о том, что политика намеренного забвения и намеренного искажения исторических фактов неизбежно чревата деструктивными социальными последствиями в будущем. Сегодня социологические исследования демонстрируют недовольство населения России высоким уровнем криминогенности и беззакония в стране. Это следствие политики Ельцина и его команды, разрушившей систему государственной безопасности и безопасности граждан, открывшей путь во власть разного масштаба криминогенным элементам и создавшей питательную среду для жизни не по закону, а «по понятиям». Спрашивается, почему же многие из сегодняшних недовольных поддержали «антигосударственника» Ельцина в 1991 году? Отчасти (конечно, были и другие причины) из-за того, что в коллективной памяти были сформированы отрицательные стереотипы по отношению к советским механизмам государственного управления, ассоциированным с массовым террором власти против своего народа, который происходил по большому счету с конца 1917 года и до середины 1950-х (раскулачивание, политические репрессии, преследование верующих и т. д.). Не будучи подвергнут полноценному осуждению со стороны правящей партии, но став объектом политики замалчивания и, отчасти оправдания, этот террор не исчез из коллективной памяти. По мере того, как ложь становилась все более прозрачной, росли антигосударственные настроения в целом, свидетельством чего было падение авторитета армии, спецслужб и правоохранительных органов, падение производственной дисциплины, невиданный расцвет «дедовщины» в армии и т. д. В 1980-х гг. само вступление в ряды правящей партии (КПСС) диктовалось у абсолютного большинства кандидатов не более чем карьерными соображениями. Все это означало крушение авторитета власти, и Ельцину с командой не понадобилось много сил (как, впрочем, и Ульянову с Троцким в октябре 1917-го), чтобы похоронить прежнюю государственность, ибо этого тогда хотело большинство народа. Такова цена исторической лжи.

Вывод десятый. Возвращаясь к теории социального маятника, столь зримо иллюстрируемой историей культуры памяти в России, заметим, что переломные эпохи выдвигают на историческую арену то героев-разрушителей, то героев-созидателей. Те же Ленин и Троцкий, тот же Ельцин остаются характерными примерами первого типа. Они были востребованы жестокой логикой российской исторической судьбы именно как носители деструктивного начала (необходимость разбить существующий социально-политический строй, уклад, культуру), а затем оказывались не нужны. На смену деструкторам приходили конструкторы (пример - Сталин) и тоже становились героями своего времени, что и находило зримое отраженное в культуре памяти. Поэтому наивно выглядели попытки советских реформаторов спасти обреченный строй в эпоху хрущевской оттепели и горбачевской перестройки, декларируя принципиальный возврат к неким идеалам в виде «ленинских принципов» коммунистического строительства, от которых якобы отклонилась партия. То, чем гордилась советская власть (экономическое строительство), было создано именно ценой жестокой политики сталинизма, для которой предшественники подготовили почву. И бессмысленно пенять, как иногда делают, на преждевременно сразившую Ленина болезнь или развившуюся алкогольную зависимость Ельцина, что де заставило этих лидеров уйти с политической арены. И Ленин, и Троцкий, и Горбачев, и Ельцин просто оказались отыгранными исторической судьбой политическими фигурами, а повод для ухода та же судьба всегда предоставит.

Вывод одиннадцатый. Исторические образы по-прежнему играют огромную роль в формировании мировоззрения, системы ценностей, политических взглядов современного индивида, группы и массы в России. Любое реальное или гипотетическое обострение политической, экономической, экологической, гуманитарной проблемы дает толчок активным поискам путей выхода и избегания угроз путем обращения к прошлому. Система идеалов современного россиянина также формируется не без влияния образов прошлого. Проблемы формирования исторических образов всегда были, и особенно с 1990-х, стали важнейшим идентификатором различных политических течений и сил. Нередко они и являются основой построения платформ тех или иных политических движений (коммунисты, монархисты, сталинисты, поклонники реформ Витте или Столыпина, социал-демократы «горбачевцы» и др.).

Вывод двенадцатый, один из важнейших. Механизмы коммеморации являются обоюдоострым оружием, делающим их эффективным средством как социальной деструкции, так социальной конструкции. Необходимо отметить амбивалентность мемориального потенциала наследия, который может реализовывать себя как точка опоры для консолидации общественно-политических сил в стране, так и служить камнем преткновения, провоцирующим столкновение этих сил. Так, например, официальная политика памяти в 1914-м и в 1941-м годах старалась пробудить интерес народа к военным успехам страны в прошлом, с особой акцентуацией на победах в войнах против Запада и немцев (победы князя Александра Ярославича на Неве и Чудском озере и др.). Естественно, что и в мирное время, как военные победы, так и успехи в экономическом строительстве, укрепление международного авторитета страны — работают на идею национальной консолидации. С другой стороны, такие события, как революции, народные восстания, проигранные войны, политические репрессии не уходят в прошлое бесследно, но становятся своего рода осью, вокруг которой вращается противоборство общественных и политических сил. Вообще, проблема использования прошлого как деструктивного фактора в русском раскольничестве (раскольничестве в самом широком, не только церковно-религиозном смысле!) видится нам одной из наиболее актуальных в продолжение настоящего исследования культуры памяти.

Важнейшей осью формирования политических споров с проекцией на историю России остается, как мы уже выяснили во II и в III главах работы,

Великая Отечественная война. Интерес к последней большой войне легко объясним сам по себе для народа с такой тяжелой военной судьбой, как российский народ. Эта последняя большая война со своими многочисленными жертвами должна оставаться одним из немногих факторов формирования общенационального единства и примирения в разрываемой политическими противоречиями современной России. Но на практике получается, что и Великая Отечественная, и конкретно трактовка образов Сталина, Жукова, отдельных лиц той эпохи стали камнем преткновения в раскалывающих общество спорах «правых» и «левых», «коммунистов» и «либерал-демократов», «патриотов» и «глобалистов». Различная трактовка или по-разному расставленные акценты стали причиной недавних дебатов в СМИ, в научных и околонаучных изданиях — в связи с Катынской трагедией; в связи с оценкой потерь в годы Великой Отечественной войны [см., напр.: Соколов Б. В., 1989; Соколов Б. В., 2005; Сафир, 2005]; в связи с оценкой роли тех или иных полководцев и военачальников в войне и т. д. Острые дискуссии были вызваны даже выходом в свет некоторых учебников и учебных пособий для средней и высшей школы (в частности, принадлежащих перу И. И. Долуцкого, А. В. Филиппова, А. И. Вдовина и А. С. Барсенкова).

По результатам проведенных нами полевых исследований и аналогичных исследований коллег-социологов можно сделать вывод о наличии достаточного элемента консерватизма в массовом сознании россиян, что выражается в декларируемой многими приверженности традиционным ценностям, религии, приверженности идеалам личного и общественного бытия, сформированным в прошлые столетия российской истории и в христианской системе ценностей. С учетом специфики избранного нами для эмпирических исследований контингента, его можно со значительной степенью уверенности определить как современную столичную интеллигенцию плюс гуманитарное студенчество. Полученные результаты этих исследований позволяют сделать вывод о довольно высоком уровне традиционализма в мировоззрении этих социальных сегментов, о приверженности традиционным ценностям, в том числе религиозным, носителями которых выступают святые, некоторые деятели древнерусской истории, а также мастера художественной культуры. Среди последних стабильно высокие рейтинги показывают образы литераторов (известно, что и Ахматова, и Пастернак были православными христианами, Булгаков, сын богослова, еще в 1930-е гг. попытался своим романом «Мастер и Маргарита» нанести удар по господствовавшей идеологии т. н. советского «материализма»). Это показательно, особенно с учетом того, что значительная доля охваченных нами респондентов взрослой аудитории воспитывалась при советской власти, когда история культуры «образца до 1917 года» во многом искажалась, подвергалась критике и попыткам девальвации со стороны господствовавшей тогда идеологии. Стало быть, можно задаться вопросом, неужели ушло в прошлое увлечение этой интеллигенции идеями модернизма, революционных преобразований, атеизма и материализма?

Повышенный интерес к эпохам Древней Руси и Российской империи вызван и собственно цензурной политикой советской власти за 70 лет ее существования до начала горбачевской политики «гласности». Поэтому отечественная коммеморативная культура, начиная с конца 1980-х, все еще демонстрирует стремление к компенсации провалов в мемориальной политике советской эпохи.

Тем не менее, на фоне указанных симпатий современных россиян к явлениям российской истории до 1917 года, многочисленные проблемы и трудности нынешней России (неуверенность в завтрашнем дне, разгул преступности, культ силы и денег, падение авторитета державы и т. д.) провоцируют определенный сдвиг к ностальгии по советской эпохе — как ностальгии по «равенству» и «справедливости». Эта ностальгия более всего выражается в положительной динамике, отмеченной в оценке деятельности Сталина как гаранта порядка и символа могущества державы, популярность же остальных лидеров и деятелей РКП(б)-ВКП(б)-КПСС и советского государства крайне низка.

Проведенные исследования позволяют сделать ряд частных выводов, характеризующих некоторые особенности менталитета современных россиян.

Вывод тринадцатый, частный. Изучение позиций сталинистов и ностальгирующих по СССР позволяет сделать вывод о том, что особенности личностей, чьи образы могут быть потенциально увековечены по желанию этих респондентов, часто большого значения не имеют. Эти личности и события в сознании ностальгирующих остаются лишь знаками «потерянного рая». Так, привлекательность советского строя зиждется на двух столпах: порядок и равенство. Действительно, противостояние современных левых и правых сил в России может быть гипотетически сведено к оппозиции таких социальных ценностей, как свобода и равенство. Тоска по советской эпохе в современной России это, во многом, тоска по равенству. А недовольство граждан советским строем, в свое время приведшее к его разрушению, — было выражением тоски по свободе.

В силу исторически сложившихся условий и особенностей национальной истории массовое сознание россиян нередко демонстрирует склонность к поискам сильной личности, роль которой выходит далеко за рамки политического лидера. Имеется в виду некий мудрый, заботливый, непогрешимый отец нации (pater patriae), к образу которого можно прислониться и возлагать на него все надежды, а если он их не оправдает, то нужно искать нового. Высокий уровень патернализма массовое сознание россиян демонстрирует по сей день, несмотря на продолжающуюся уже два десятилетия в СМИ пропаганду креативности, предприимчивости и личной гражданской ответственности — по западному образцу. Так, официальный сайт Левада-центра сообщил, что 17-21 декабря 2010 года Аналитический Центр Юрия Левады (Левада-Центр) провел опрос по репрезентативной выборке 1611 россиян в возрасте 18 лет и старше в 133 населенных пунктах 45 регионов страны по проблеме патернализма и получил следующие результаты (Табл. 15):

Список научной литературыСвятославский, Алексей Владимирович, диссертация по теме "Теория и история культуры"

1. Абрамов, 1989 Абрамов А. Бесстрашный солдат Октября // «Куранты».

2. Историко-литературный альманах. Вып. III. М., 1989. С. 40^12.

3. Абрамов, 2005 Абрамов А. С. Правда и вымыслы о кремлевскомнекрополе и мавзолее. М.: Эксмо; Алгоритм, 2005.

4. Авдеев, 2003 Авдеев А. Г. Стихотворная летопись Ново-Иерусалимского

5. Воскресенского монастыря // Сб. науч. ст. / М-во культуры РФ; Рос. ин-т культурологии / Науч. ред. Э. А. Шулепова. М.: «Древлехранилище», 2003. С. 189-248.

6. Адорно, 2005 Адорно, Теодор В. Что означает «проработка прошлого» /

7. Пер. с нем.: Мих. Габович // Память о войне 60 лет спустя: Россия, Германия, Европа. М.: Новое литературное обозрение, 2005. С. 64-80.

8. Александров, 2002 Александров Ю. Н. История Москвы в памятниках.1. М., 2002.

9. Алексеев, 1993 Алексеев Л. В. Крест Евфросинии Полоцкой 1161 года всредневековье и в позднейшие времена // Российская археология. 1993. № 2. С. 70-78.

10. Амфитеатров, 1917 Амфитеатров А. В. Идол самодержавия // Русскаяволя. 1917. 22 марта № 28.

11. Антокольский, 1905а Антокольский М. М. Проект памятника

12. Александру II 1887 года /У Антокольский М. М. Его жизнь, творения, письма и статьи. СПб., 1905.

13. Антокольский, 1905Ь Антокольский М. М. По поводу книги графа

14. Л.Н.Толстого об искусстве // В кн.: Антокольский М. М. Его жизнь, творения, письма и статьи. СПб.,1905.

15. Антонов и Кобак, 1988 Утраченные памятники архитектуры Петербурга- Ленинграда: Каталог выставки / Авт.-сост. В. В. Антонов, А. В. Кобак. Л., 1988.

16. Антонов и Кобак, 1993-1996 Антонов В. В., Кобак А. В. Святыни Санкт

17. Петербурга. Историко-церковная энциклопедия в трех томах. Т. 1-3. СПб.: Изд-во Чернышева, 1993-1996.

18. Антонов и Кобак, 2003 Антонов В. В., Кобак А. В. Святыни Санкт

19. Петербурга. Христианская историко-церковная энциклопедия. СПб.: Лики России, 2003.

20. Ардов, 2006 Ардов Михаил (протоиерей). Все к лучшему.

21. Воспоминания. Проза. М.: Б. С. Г.-ПРЕСС, 2006.

22. Артамонов, 1995 -Артамонов М. Д. Московский некрополь М., 1995.

23. Арьес, 1992 Арьес Филипп. Человек перед лицом смерти / Пер. с фр.1. В. К. Ронина. М., 1992.

24. Аскольдов, 1992 Аскольдов С. А. Религиозный смысл русскойреволюции // Пути Евразии. Русская интеллигенция и судьбы России. М.: Русская книга, 1992. С. 29-66.

25. Ассман, 2004 Ассман Ян. Культурная память. Письмо, память о прошломи политическая идентичность в высоких культурах древности / пер. М. М. Сокольской. М.: Языки славянской культуры, 2004.

26. Ахиезер, 1997а Ахиезер А. С. Россия: Критика исторического опыта. В 2тт. 2-е изд., перераб. и доп. Новосибирск: Сибирский хронограф, 1997.

27. Ахиезер, 1997Ь Ахиезер А. С. Общее и особенное в динамикероссийского общества // Куда идет Россия? Общее и особенное в современном развитии / Под общ. ред. Т. И. Заславской. М., 1997. С. 3136.

28. Ашик, 1913 Ашик В. А. Памятники и медали в память боевых подвигов

29. Русской армии в войнах 1812, 1813 и 1814 годов и в память императора Александра I. СПб., 1913.

30. Бабкин, 2006 Бабкин М. А. Российское духовенство и свержениемонархии в 1917 году. Материалы и архивные документы по истории Русской Православной Церкви / Сост., предисл., комм.: М. А. Бабкин. М.: Индрик, 2006.

31. Бакунин, 1989 Бакунин М. А. Федерализм, социализм и антитеологизм //

32. Бакунин М. А. Философия. Социология. Политика. М.; «Правда», 1989.

33. Барт, 1989 Барт Р. Мифологии // Барт Ролан. Избранные работы:

34. Семиотика: Поэтика / Пер. с фр., сост., общ. ред. и вступ. ст. Г. К. Косикова. М.: Прогресс, 1989. С. 46-130.

35. Батов, 1986 Батов В. И. Проблема и содержание мемориальногопроектирования // Памятниковедение. Теория, методология, практика. М., 1986.

36. Баторевич и Кожицева, 2008 Баторевич Н. И., Кожицева Т. Д. Храмыпамятники Санкт-Петербурга: Во славу и память российского воинства. СПб.: Изд-во «Дмитрий Буланин, 2008.

37. Беляев, 1996 Беляев Л. А. Русское средневековое надгробие:

38. Белокаменные плиты Москвы и Северо-Восточной Руси ХШ-ХУП вв. М: Модус-Граффити, 1996.

39. Беляев, 2001 Беляев Л. А. Христианские древности: Введение всравнительное изучение. СПб., 2001.

40. Бенуа, 1968 Бенуа А. Н. О памятниках // В кн.: Александр Бенуаразмышляет М.: Сов. художник, 1968.

41. Бердяев, 1990 Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма. М.:1. Наука, 1990.

42. Бердяев, 1992 Бердяев Н. А. Духи русской революции // Пути Евразии.

43. Русская интеллигенция и судьбы России. М.: Русская книга, 1992. С. 67106.

44. Бессонов, 1997 Бессонов В. А. Юбилейная нянька Москвы. Николай

45. Андреевич Шамин // Краеведы Москвы. Вып. 2. М., 1997. С. 196-210.

46. Бессонов, 2002 Бессонов В. А. Московские задворки. М.:1. Древлехранилище, 2002.

47. Богданов, 1997 Богданов А. И. Описание Санкт-Петербурга. 1749-1751.1. СПб., 1997.

48. Бодрийяр, 2007 Бодрийяр, Жан. К критике политической экономиизнака. М.: Акад. проект, 2007.

49. Боженкова, 1997 Боженкова М. И. Кумир на бронзовом коне. СПб.,1997.

50. Бомсдорф и Бордюгов, 2005 60-летие окончания Второй мировой и

51. Великой Отечественной: Победители и побежденные в контексте политики, мифологии и памяти: Материалы к международному форуму (Москва, сентябрь 2005) / Под ред. Ф. Бомсдорфа и Г. Бордюгова. М.: Фонд Фридриха Науманна; АИРО-ХХ1, 2005.

52. Бонч-Бруевич, 1963 Бонч-Бруевич В. Д. Ленин и кино. По личнымвоспоминаниям // Самое важное из всех искусств. Ленин о кино. Сб. документов и материалов / Сост. А. М. Гак. М.: Искусство, 1963.

53. Бородинское поле, 1902 Бородинское поле сражения. Его прошлое инастоящее. М: Изд. Моск. жел. дороги, 1902.

54. Бурыкнн, 2003 Бурыкин В. М. «Кто первый в бой летит.»: О ратныхделах героя Отечественной войны 1812 года генерал-лейтенанта Ивана Семеновича Дорохова на Бородинском поле, при взятии Вереи, на берегах Нары и в других сражениях. М.: Право и закон, 2003.

55. Быховская, 2005 Основы культурологии / Отв. ред. И. М. Быховская. М.:1. Едиториал УРСС, 2005.

56. Быховская, 2010 Культурология: Фундаментальные основанияприкладных исследований / Под ред. И. М. Быховской. М.: Смысл, 2010.

57. Вагнер, 1966 -Вагнер Г. К Мастера древнерусской скульптуры. М., 1966.

58. Вагнер, 1968 Вагнер Г. К Четырехликая капитель из Боголюбова // В кн.:

59. Славяне и Русь. М., 1968. С. 385-393.

60. Вагнер, 1980 Вагнер Г. К. От символа к реальности: Развитиепластического образа в русском искусстве XIV-XV вв. М., 1980.

61. Вагнер, 1990 Вагнер Г. К. Искусство мыслить в камне. М.: Наука, 1990.

62. Ваксберг, 1999 Ваксберг А. И. Гибель Буревестника. М. Горький:последние двадцать лет. М.: Терра-Спорт, 1999.

63. Вайнтрауб, Карпова и Скопин, 1997 Вайнтрауб JI. Р., Карпова М. Г.,

64. Скопин В. В. Святыни Православной Москвы. Храмы Северного округа. М.: «Старая Басманная», 1997.

65. Вайнтрауб, Карпова и Скопин, 2000 Вайнтрауб Л. Р., Карпова М. Г.

66. Скопин В. В. Святыни православной Москвы. Храмы Северо-западного округа и Зеленограда. М.: 2000.

67. Ванюков, 2007 — Ванюков Д. А. Хрущевская оттепель. М.: «Издательство1. Мир книги», 2007.

68. Васильев, 2003 Васильев А. Г. Социология памяти Мориса Хальбвакса исовременная культурология // Научные труды МПГУ. Серия: Социально-исторические науки. М., 2003. С. 530-538.

69. Васильев, 2007 Васильев А. Г. Теория социальной памяти Аби Варбургав интеллектуальном контексте эпохи // Время История - Память: Историческое сознание в пространстве культуры / Под ред. Л. П. Репиной. М.: ИВИ РАН, 2007. С. 38-71.

70. Васильев, 2010 Васильев А. Г. Мемориализация травмы в культурнойпамяти: «Падение Польши» в польской историографии XIX века // Образы времени и исторические представления: Россия Восток - Запад / Под ред. Л. П. Репиной. М.: Кругъ, 2010. С. 813-843.

71. Ватова, 2007 Ватова Л. С. Социально-психологические основаниямолодежного вандализма и его профилактика. М., 2007.

72. Век памяти, 2004 Век памяти, память века: Опыт общения с прошлым в

73. XX столетии / Сб. статей под ред. И. В.Нарского, О. С.Нагорной, О. Ю. Никоновой, Ю. Ю. Хмелевской. Челябинск: Каменный пояс, 2004.

74. Вельцер, 2005 Вельцер, Харальд. История, память и современностьпрошлого / Пер. с нем. К. Левинсона // Память о войне 60 лет спустя: Россия, Германия, Европа. М.: Новое литературное обозрение, 2005. С. 51-63.

75. Виноградов, 1969 Виноградов Н. Д. Встречи с вождем // В кн.:

76. Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине. В 5 тт. Т. 3. М., 1969. С. 295-299.

77. Витте, 1922 Витте С. Ю. Воспоминания. Царствование Николая

78. Второго. В 2 тт. Берлин: «Слово», 1922.

79. Витте, 1923 Витте С. Ю. Воспоминания. Детство. Царствования

80. Александра II и Александра III. 1849-1894. Берлин: «Слово», 1923.

81. Волков, 2005 Волков С. История культуры Санкт-Петербурга. М.: Изд-во1. Эксмо, 2005.

82. Волков, 2011 Волков С. История русской культуры XX века от Льва

83. Толстого до Александра Солженицына.М.: ЭКСМО, 2011.

84. Высоцкий, 1962 Высоцкий С. А. Древнерусские граффити Софии

85. Киевской// Нумизматика и эпиграфика. Т. 3. М.: Изд-во АН СССР, 1962. С. 147-165.

86. Высоцкий, 1966 Высоцкий С. А. Древнерусские надписи Софии

87. Киевской Х1-Х1У вв. Вып. 1. Киев, 1966.

88. Высоцкий, 1976 Высоцкий С. А. Средневековые надписи Софии1. Киевской. Киев, 1976.

89. Высоцкий, 1985 Высоцкий С. А. Киевские граффити XI-XVII вв. Киев,1985.

90. Габович, 2005 Память о войне 60 лет спустя: Россия, Германия, Европа.2.е изд. / Ред.-сост. Михаил Габович. М.: НЛО, 2005.

91. Гдалин, 2001 Гдалин А. Д. Памятники А.С. Пушкину: История.

92. Описание. Библиография. Т. 1. Россия. Ч. 1. Санкт-Петербург, Ленинградская область. СПб.: Акад. проект, 2001.

93. Гоголь, 1984 -Гоголь Н. В. Собр. соч.: В 8 т.т. М.: Худож. лит-ра, 1984.

94. Горький, 1990 Горький М. Несвоевременные мысли: Заметки ореволюции и культуре. М.: Сов. писатель, 1990.

95. Грезин, 2009 Грезин И. И. Алфавитный список русских захоронений накладбище в Сент-Женевьев-де-Буа / Под ред. А. А. Шумкова. М.: Старая Басманная, 2009.

96. Гришков, 2003 Гришков Александр Матвеевич. Онтология погребальнойкультуры в контексте развития танатологических представлений: Дис. канд. филос. наук: 09.00.01 М., 2003.

97. Громыко, 1991 Громыко М. М. Мир русской деревни. М., 1991.

98. Гудков, 2005 Гудков JI. Д. «Память» о войне и массовая идентичностьроссиян // Память о войне 60 лет спустя: Россия, Германия, Европа. М.: Новое литературное обозрение, 2005. С. 83-103.

99. Дебольский, 1994 Деболъский Г. С., прот. Православная Церковь в еетаинствах, богослужении, обрядах и требах. М., 1994 (репринт, изд.).

100. Джадт, 2004 Джадт Т. «Места памяти» Пьера Нора: Чьи места? Чьяпамять? // Ab imperio. 2004. № 1. С. 44 71.

101. Дживелегов, Мельгунов, Пичет, 1911 «Отечественная война и русскоеобщество». Под. ред. А. К. Дживелегова, С. П. Мельгунова, В. И. Пичета. В 7 тт. М.: Изд-во «Тов-во Сытина И. Д.», 1911.

102. Доклад № 9 Доклад Московской Городской Управы № 9. О Кутузовскойизбе от15 февраля 1883 г. М., 1884.

103. Доклад № 260 Доклад Московской городской управы № 260 от1505.1914. М., 1914.

104. Доклад № 433 Доклад Московской Городской Управы № 433 обархитектурно-художественной отделке Бородинского моста и устройстве на него въездов от 24 октября 1911 г . М., 1911.

105. Докучаев, 2011 Докучаев И. И. Трансгрессия и редукция: путиинтеграции социально-гуманитарных наук и культурологии // Вопросы культурологии. 2011. № 7. С. 4-9.

106. Долгов, 1860 Долгов А. Памятники и монументы, сооруженные вознаменование достопамятнейших русских событий и в честь замечательных лиц. СПб., 1860.

107. Дорофей, 1995 Преподобнаго отца нашего аввы Дорофея душеполезныепоучения и послания. М.: Правило веры, 1995.

108. Достоевский, 1982 Достоевский Ф. М. Собр. соч. в 12 тт. М., 1982.

109. Дубин, 2004 Дубин Б. В. Интеллектуальные группы и символическиеформы. М.: Новое издательство, 2004.

110. Дубин, 2008 Дубин Борис. Память, война, память о войне.

111. Конструирование прошлого в социальной практике последних десятилетий // Отечественные записки, 2008, № 4 (43). С. 6-21.

112. Дубин, 2011 Дубин Б. В. Россия нулевых: политическая культураисторическая память повседневная жизнь. М.: РОССПЭН, 2011.

113. Елисеев, 2008 Елисеев А. В. Правда о 1937 годе. Кто развязал «большойтеррор». М.: Яуза; Эксмо, 2008.

114. Ерасов, 2000 Ерасов Б. С. Социальная культурология.Изд. 3-е. М.:1. Аспект Пресс, 2000.

115. Ермонская, 1979 Ермонская В. В. Советская мемориальная скульптура.1. М.: Сов. художник, 1979.

116. Ермонская, Нетунахина и Попова, 1978 Ермонская В. В., Нетунахина

117. Г. Д., Попова Т. Ф. Русская мемориальная скульптура: К истории художественного надгробия в России XI нач. XX вв. М., 1978.

118. Ефимов, 2009 С. М. Киров: от мифа к правде: сборник. / Авт. текста

119. Ефимов Николай Алексеевич. Киров: О-Краткое, 2009.

120. Жизневский, 1888 Жизневский А. К. Описание Тверского музея.

121. Археологический музей / Прим. гр. А. С. Уварова М., 1888.

122. Жукова, 2008 Жукова О. А. Метафизика творчества. Искусство и религияв истории культуры России. М.: Изд-во НОУ ВПО «СФГА», 2008.

123. Забелин, 1990 Забелин И. Е. История города Москвы. М.: Столица, 1990.1. Репринт с изд. 1905 г.).

124. Законодательство, 2002 Законодательство города Москвы. Омонументальном искусстве. М., 2002.

125. Зализняк, 1995 Зализняк А. А. Древненовгородский диалект. М.: Языкирусской культуры, 1995.

126. Звягинцев и Карпачевский, 2004 Звягинцев Н. Д., Карпачевский Л. О.

127. Памятники ученым в культуре Москвы. М., 2004.

128. Згура, 1926 Згура В. В. Монументальные памятники Москвы.

129. Путеводитель. М.: Москомхоз, 1926.

130. Зеленская, 2002 Зеленская Г. М. Святыни Нового Иерусалима. М.:1. Северный паломник, 2002.

131. Зеленская, Святославский, 2006 Зеленская Г. М., Святославский А. В.

132. Некрополь Нового Иерусалима: Историко-семиотическое исследование. М.: Древлехранилище, 2006.

133. Зиновьев, 2006 Зиновьев А. А. Фактор понимания. М.: Алгоритм, Эксмо,2006.

134. Зощенко, 1990 Зощенко М. М. Повесть о разуме. М.: Педагогика, 1990.

135. Иларион, 2004 Иларион (Троицкий), священномученик. Творения. В 3-хтт. Т. 3. М.: Изд-во Сретенского монастыря, 2004. С. 542.

136. Ильин И.А., 1993 Ильин И. А. Конкретный урок социализма // Ильин

137. И. А. Собр. соч. в 10 тт. Т. 2. Кн. 1. М.: Русская книга, 1993.

138. Ильин, Моисеева, 1979 Ильин М., Моисеева Т. Москва и Подмосковье.1. М.: Искусство, 1979.

139. Иоанн Дамаскин, 1998 Иоанн Дамаскин. Точное изложениеправославной веры. М.: Лодья, 1998 (репринт с изд. 1894 г.).

140. Исакова, 1991 Исакова Е. В. Храмы-памятники русской воинскойдоблести. М., 1991.

141. Исаченко, 2004 Исаченко В. Г. Памятники Санкт-Петербурга.

142. Справочник. СПб.: Паритет, 2004.

143. История и коллективная память, 2008 История и коллективная память.

144. Сборник статей по еврейской историографии. М.-Иерусалим: Мосты культуры; Гершаим, 2008.

145. Иулиания, 1998 Иулиания (Соколова). Иконопись - искусство традиции

146. Православная икона. Канон и стиль / Сост. А. Н. Стрижев. М.: Паломник, 1998.

147. Иейтс, 1997 Йейтс Френсис Амелия. Искусство памяти. СПб.: Университетская книга, 1997.

148. ИЗ. Иерушалми, 2004 Иерушалми, Иосеф Хаим. Захор: Еврейская история и еврейская память / Пер. с англ. Р. Нудельмана. М.-Иерусалим: Мосты культуры; Гешарим, 2004.

149. Кабанова, 2011 Кабанова Л. И. «Наши пророки»: к вопросу олитературоцентричности русской культуры и мысли // Вопросы культурологии. 2011. № 3. С. 68—72.

150. Каганович, 1961 История русского искусства / Отв. ред. А. Л.

151. Каганович. М.: Изд-во АХ СССР, 1961.

152. Каганович, 1975 Каганович А. Л. «Медный всадник». История созданиямонумента. Л.: Искусство, 1975

153. Калинин и Юревич, 1979 Калинин Б. Н., Юревич П. П. Памятники имемориальные доски Ленинграда. Справочник. 3-е изд. Л.: Лениздат, 1979.

154. Калита, 1998 Калита Светлана Павловна. Социокультурная память

155. Структура, механизмы, институты : Дис. . канд. культурол. наук: 24.00.01. М., 1998.

156. Карсавин, 2007 Карсавин Л. П. Философия истории. М.: ACT: ACT1. Москва, Хранитель, 2007.

157. Касаткина, 2004 Касаткина Е. Е. Монументальная скульптура Москвыпостсоветского периода. Дисс. канд. искусствовед. М., 2004.

158. Кассирер, 1993 Кассирер, Эрнст. Техника современных политическихмифов / Эрнст Кассирер // Феномен человека: Антология / Сост., вступит, ст. П. С. Гуревича. М.: Высш. школа, 1993. С. 108-123.

159. Кашин, 1895 Кашин Н. И. Поступки и забавы императора Петра

160. Великаго (Запись современника) / Сообщ. и предисл. В. В. Майкова. СПб.: Типография И. Н. Скороходова, 1895.

161. Кашин, 1993 Кашин Н. И. Поступки и забавы императора Петра Великого // Петр Великий. Воспоминания, дневниковые записи, анекдоты. СПб., 1993.

162. Каулен, 2003 Музейное дело России / Под ред. Каулен М. Е. (отв. ред.), Коссовой И. М., Сундиевой А. А. М.: Изд-во «ВК», 2003.

163. Кёппен, 1822 Кёппен П. И. Список русским памятникам, служащим к составлению истории художеств и отечественной палеографии,собранным и объясненным Петром Кеппеном. М., 1822,

164. Кёппен, 1855 Кёппен П. И. О Рогволодовом камне и Двинских надписях

165. Учен. зап. Имп. Акад. Наук по I и III отделениям. Т. III. Вып. 1, СПб., 1855, С. 50-70.

166. Кирилина, 2002 Кирилина Алла. Неизвестный Киров СПб.: Нева; М.:1. ОЛМА-ПРЕСС, 2002.

167. Кириченко, 2001 Кириченко Е. И. Запечатленная история России:

168. Монументы XVIII начала XX века. Кн. I—II. М.: Жираф, 2001.

169. Княновскнй, 2001 Кияновский М. И. Русские военные памятники //

170. Ставрографический сборник. Кн. 1. / Сост. и общ. ред. А. В. Святославский, А. А. Трошин. Науч. ред. и вступ. статья: С. В. Гнутова. М.: Издат. отдел Московской Патриархии; Изд-во «Древлехранилище», 2001. С. 331-360 (с изд. 1905 г.).

171. Комаровскнй, 2007 Верея: Люди. История. Культура. Экономика / Авт.сост. Ю. В. Комаровский. Верея, 2007.

172. Кнабе, 1993 Кнабе Г. С. Воображение знака: Медный всадник Фальконе и Пушкина. М., 1993.

173. Кнабе, 2006 Кнабе Г. С. Вторая память Мнемозины // В кн.: Кнабе Г. С.

174. Древо познания и древо жизни. М.: РГГУ, 2006. С. 357-378.

175. Кобак и Пирютко, 2003 Кобак A.B., Пирютко Ю. М. Исторические кладбища Санкт-Петербурга. СПб.: Центрполиграф, 2003.

176. Кожевников, 1976 Кожевников Р. Ф. Памятники и монументы Москвы.1. М., 1976.

177. Козлов, 1991 Козлов В. Ф. Судьбы монастырских кладбищ Москвы1920-30-е гг.) // Московский некрополь: История, археология, искусство, охрана. М., 1991. С. 48-67.

178. Козлов, 1996 Козлов В. Ф. Военные памятники и традиции православной

179. Москвы // Россияне. 1996. №1-2. С. 115-121.

180. Колосов, 1890 Колосов В. И. Стерженский и Лопастицкий кресты в связис древними водными путями в верхнем Поволжье. Тверь, 1890.

181. Кондаков, 1997 Кондаков И. В. Введение в историю русской культуры.1. М.: Аспект-пресс, 1997.

182. Кондаков, 2000 Кондаков И. В. Культура России. Ч. I. Русская культура:краткий очерк истории и теории: Учебное пособие для студентов вузов. 2-е изд., испр. М.: Книжный дом «Университет», 2000.

183. Конрадова и Рылева, 2005 Конрадова Н., Рылева А. Герои и жертвы.

184. Мемориалы Великой Отечественной // Память о войне 60 лет спустя:

185. Россия, Германия, Европа / Ред.-сост. М. Габович. М.: НЛО, 2005. С. 241— 261.

186. Конёнков, 1957 Конёнков С. Т. Встречи с В. И. Лениным // История

187. СССР. 1957. № 1. С. 232-235.

188. Копосов, 2011 Копосов Николай. Память строгого режима: История и политика в России. М.: Новое литературное обозрение, 2011.

189. Котляревский, 1868 Котляревский A.A. О погребальных обычаях языческих славян. М., 1868.

190. Кузнецова, 1995 Кузнецова Т. Ф. Картина мира и образы культуры //

191. Культура: теории и проблемы / Под ред. Т. Ф. Кузнецовой, 1995. С. 135— 160.

192. Кузнецова, 2007 Культурология: История мировой культуры: Учеб.пособие. Изд. 3-е. / Г. С. Кнабе, И. В. Кондаков, Т. Ф. Кузнецова и др. Под ред. Т. Ф. Кузнецовой. М.: Издат. центр «Академия», 2007.

193. Кузнецова и Уткин, 2010 Кузнецова Т. Ф., Уткин А. И. Историяамериканской культуры. М: Человек, 2010.

194. Кукнна и Кожевников, 1997 Кукина Е. М., Кожевников Р. Ф. Рукотворная память Москвы. М., 1997.

195. Культура памяти, 2003 «Культура памяти». Сб. науч. ст. / М-вокультуры РФ; Рос. ин-т культурологии / Науч. ред. Э.А. Шулепова. Сост.: A.B. Святославский М.: «Древлехранилище», 2003.

196. Кусков, 2003 Кусков В. В. История древнерусского искусства. М.: МГУим. М. В. Ломоносова, 2003.

197. Кусков, 2000а Кусков В. В. Роль православия в становлении и развитиидревнерусской культуры // Кусков В. В. Эстетика идеальной жизни. М.: МГУ им. М. В. Ломоносова, 2000. С. 36-49.

198. Кусков, 2000b Кусков В. В. Эстетические представления древней Руси //

199. Кусков В.В. Эстетика идеальной жизни. М.: МГУ им. М. В. Ломоносова, 2000. С. 226-254.

200. Лаврентьев, 1997 Лаврентьев А. В. Старейшие гражданские монументы

201. Москвы. 1682-1700 гг. // Лаврентьев А. В. Люди и вещи. М.: Археографический центр, 1997.

202. Ленин. ПСС Ленин В. И. Полн. собр. соч. 5-е изд. М.: Политиздат, 1967—1985.

203. Лакшин, 1991 Лакшин В. Я. «Новый мир» во времена Хрущева. Дневники попутное (1953-1964). М.: Книжная палата, 1991.

204. Ленин в Москве и Подмосковье Ленин в Москве и Подмосковье: Местапребывания, даты и события / Рук. авт. коллектива: К. Ф. Зарезина, Ю. С. Савельев. 4-е изд., доп. М.: Моск. рабочий, 1988.

205. Ленин и культурная революция Ленин и культурная революция.

206. Хроника событий. 1917-1929 / Сост. Л. В. Иванова, М. Б. Кейрим-Маркус, С. С. Тарасова. М.: Мысль, 1972.

207. Лествицын, 1877 Лествицын В. И. Надгробные надписи Спасо

208. Ярославского монастыря. Ярославль, 1877.

209. Лидов, 2004 Иеротопия. Исследование сакральных пространств. Мат-лымеждунар. симпозиума / Ред.-сост А. М. Лидов. М.: Радуница, 2004.

210. Лиманская, 2008 Искусство как сфера культурно-исторической памяти.

211. Сб. статей / Отв. ред. Л. Ю. Лиманская. М.: РГГУ, 2008.

212. Лобанов, 2008 Лобанов М. П. Сталин в воспоминаниях современников идокументах эпохи / Михаил Лобанов. М.: Алгоритм, 2008.

213. Ломоносов, 2007 Ломоносов Александр. Возвращение к себе. Опыттрансцендентальной философии истории / Науч. ред. А. Н. Муравьев. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2007.

214. Лосев, 2001 Лосев А. Ф. Диалектика мифа / Сост., подгот. текста, общ.ред. А. А. Тахо-Годи, В. П. Троицкого. М.: Мысль, 2001.

215. Лотман, 1994 -Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре. Быт и традициирусского дворянства (XVIII начало XIX века). СПб.: «Искусство -СПБ», 1994.

216. Лотман, 2010а Лотман Ю. М. Проблема знака и знаковой системы итипология русской культуры XI-XIX веков // В кн.: Лотман Ю. М. Семиосфера. СПб.: Искусство-СПб., 2010. С. 400-416

217. Лотман 2010b — Лотман Ю. М. Память культуры // В кн.: Лотман Ю. М.

218. Семиосфера. СПб.: Искусство-СПб., 2010. С. 614-621.

219. Лоуэнталь, 2004 Лоуэнталъ Д. Прошлое - чужая страна / Пер. с англ.

220. А. В. Говорунова. СПб.: Изд-во «Владимир Даль», 2004.

221. Луначарский, 1977 Луначарский A.B. Ленин о монументальной пропаганде // В. И. Ленин и изобразительное искусство. М., 1977.

222. Макарий, 1861 — Макарий (Миролюбов), архимандрит. Древние кресты в Новгороде, поставленные на поклонение. // Известия Императорского Российского Археологического Общества. Т. 2. СПб., 1861. С. 84-101.

223. Макаров, 1980 Макаров Н. А. Топография погребений в древнерусскиххрамах XI-XIII вв. // Тез. докл. сов. делегации на IV Междунар. конгрессе славянской археологии. М., 1980. С. 71-75.

224. Маклюэн, 2005 Маклюэн Маршалл. Галактика Гутенберга: Становлениечеловека печатающего / Пер. И. О. Тюриной. М.: Академ, проект, Фонд «Мир», 2005.

225. Малиш, 2011 Малиш М. А. Место историко-монументальных памятниковв системе исторического знания // Культурная жизнь Юга России. 2011. № 3. С. 93-95.

226. Мамаева, 2001 Мамаева Ольга Борисовна. Социально-историческаяпамять как базис национального характера русских: Дис. . канд. филос. наук: 24.00.01 Н. Новгород, 2001.

227. Мартынов, 1895 Мартынов A.A. Надгробная летопись Москвы. // Русский архив. Вып. 2-7. Отд. оттиск. М., 1895. С. 280-528.

228. Мастера искусства, 1936 Мастера искусства об искусстве. Т. 2. М., 1936.

229. Матвеева, 1997 Матвеева С. Я. Национальные проблемы России:

230. Современные дискуссии // Общественные науки и современность. 1997. № 1. С. 52-62.

231. Медынцева, 1979 Медынцева А. А. Тмутараканский камень. М.: Наука,1979.

232. Мельник, 2000 Мельник А. Г. Гробница святого в пространстве русскогохрама XVI века // Реликвии в искусстве и культуре Восточнохристианского мира. Тез. докл. и мат-лы межд. симпозиума / Ред.-сост. А. М. Лидов. М.: Радуница, 2000. С.74-76.

233. Мефодий, 1996 Мефодий Патарский, священномученик. Пир десяти дев.

234. М.: Изд-во им. свт. Игнатия Ставропольского, 1996 (Репринт с изд. «Святой Мефодий, епископ и мученик, отец Церкви III века. Полное собрание его творений. СПб, 1877»).

235. Молева, 2008 Молева Н. М. История новой Москвы, или Кому ставимпамятник. М.: ACT: Олимп, 2008.

236. Монументы и памятники, 2001 Монументы и памятники воинскойдоблести и славы России. СПб., 2001.

237. Моррис, 2001 Моррис, Чарльз Уильям. Знаки и действия // В кн.:

238. Семиотика: Антология / Сост. Ю. С. Степанов. Изд. 2-е испр. и доп. М.: Академ, проект; Екатеринбург: Деловая книга, 2001. С. 129-143.

239. Москва православная Москва православная. Церковный календарь.

240. История города в его святынях. Благочестивые обычаи / Авт.-сост. М. И. Вострышев, В. Ф. Козлов, А. К. Светозарский. Т. 1-13. М., 1993-2007.

241. Москва, 1904 Москва, ее святыни и памятники. 4-е изд. М., 1904.

242. Московский некрополь, 1991 Московский некрополь. История,археология, искусство, охрана. Мат-лы науч.-практ. конф. М.: НИИ культуры, 1991.

243. Московский некрополь, 1996 Московский некрополь. История,археология, искусство, охрана. Мат-лы науч.-практ. конф. М. 1996.

244. Мостовский, 1883 Мостовский М. История храма Христа Спасителя. М.,1883.

245. Моця, 1990 Моця А. П. Погребальные памятники Южнорусских земель XI-XIII вв. Киев, 1990.

246. Музейное дело, 1957 История музейного дела в СССР. Вып. 1. М, 1957.

247. Музейное дело, 1960 Очерки истории музейного дела в России. Вып. 2.1. М., 1960.

248. Музейное дело, 1961 Очерки истории музейного дела в России. Вып. 3.1. М., 1961.

249. Музейное дело, 1962 Вопросы истории музейного дела в СССР. Вып. 4,1. М., 1962.

250. Музейное дело, 1963 Очерки истории музейного дела в СССР. Вып. 5.1. М., 1963.

251. Музейное дело, 1968 Очерки истории музейного дела в СССР. Вып. 6.1. М., 1968.

252. Музейное дело, 1971 Очерки истории музейного дела в СССР. Вып. 7.1. М., 1971.

253. Мусин, 2000 Мусин Александр, диакон. Святые мощи в Древней Руси:литургические аспекты // Реликвии в искусстве и культуре Восточнохристианского мира. Тез. докл. и мат-лы межд. симпозиума / Ред.-сост. A.M. Лидов. М.: Радуница, 2000. С.61-64.

254. Мусин, 2002 Мусин А. Е. Христианизация Новгородской земли в IX-XIVвеках. Погребальный обряд и христианские древности.СПб.: Центр «Петербургское Востоковедение», 2002. / Archaeologica Petropolitana, XII / Труды ИИМК РАН. Т. V.

255. Нащокина, 1988 Нащокина М. В. Храмы-памятники русской воинскойславы // Памятники Отечества. 1988. № 1 (17). С. 143-149.

256. Невежин, 2003 Невежин В. А. Застольные речи Сталина. Документы и материалы. - М.: АИРО-ХХ; СПб.: Дмитрий Буланин, 2003.

257. Невежин, 2007а Невежин В. А. Сталин о войне. Застольные речи 19331945 гг. М.: Эксмо, Яуза, 2007.

258. Невежин, 2007b Невежин В. А. «Если завтра в поход.»: Подготовка к войне и идеологическая пропаганда в 1930-40-х гг. М.: Яуза, Эксмо, 2007.

259. Николаева, 1971 Николаева Т. В. Произведения русского прикладногоискусства с надписями XV- I пол. XVI вв. // Свод археологических источников. Вып. El-49. М.: Наука, 1971.

260. Николай Михайлович, 1914 Николай Михайлович, вел. кн. Русскийпровинциальный некрополь. Т. 1. М., 1914.

261. Нора, 1999 Нора Пьер, Озуф Мона, Пюимеж Жерар де, Винок Мишель

262. Франция-память. СПб.: Изд-во СПб. университета, 1999.

263. Озеров, 2011 Озеров В. Г. Кронштадт - Феодосия - Кронштадт.

264. Воспоминания. СПб.: Остров, 2011.

265. Орлов, 1876 Орлов А. А. Надгробные надписи, собранные Александром

266. Анфимовичем Орловым из всех монастырей и со всех кладбищ московских М., 1876.

267. Орловски, 1999 Орловски Д. Великая война и российская память //

268. Россия и Первая мировая война (Материалы международного научного коллоквиума) / Отв. ред. Н. Н.Смирнов. СПб., 1999. С.49-57.

269. Ортега-и-Гассет, 1996 Ортега-и-Гассет X. История как система //

270. Ортега-и-Гассет X. Избр. труды / Сост. и общ. ред. А. М. Руткевича. М., 2000. С. 435 479.

271. Паламарчук, 1995 Сорок сороков. Краткая иллюстрированная историявсех московских храмов / Сост. Петр Паламарчук. Т. I-IV. М.: АО «Книга и бизнес»; АО «Кром», 1995.

272. Паламарчук, 2003-2005 Паламарчук П. Г. Сорок сороков. Краткая иллюстрированная история всех московских храмов / Авт.-сост. П. Г. Паламарчук. Т. 1-4. М.: ACT, 2003-2005.

273. Панова, 1991 Панова Т.Д. Опыт изучения некрополя Московского Кремля // Московский некрополь. История, архитектура, искусство, охрана. 1991. С. 98-105.

274. Панова, 2003а Панова Т. Д. Кремлевские усыпальницы. История, судьба,тайна М.: Индрик, 2003.

275. Панова, 2003b Панова Т.Д. Некрополи Московского Кремля. 2-е изд. испр. и доп. М.: Гос. ист.-культур. музей-заповедник Московский Кремль, 2003.

276. Панова, 2004 Панова Т.Д. Царство смерти. Погребальный обряд средневековой Руси XI-XVI веков. М.: «Радуница», 2004.

277. Пархоменко, 2001 Пархоменко Т. А. Культура России и просвещениенарода во второй половине XIX начале XX в. М.: Рос. ин-т культурологии, 2001.

278. Пархоменко, 2010 Пархоменко Т. А. Культура без цензуры: Культура

279. России от Рюрика до наших дней. М.: Книжный клуб Книговек, 2010.

280. Педашенко, 1911 Педашенко С. А. Памятники императору Александру1.. М., 1911.

281. Педашенко, 1912 Педашенко С. А. Памятники императору Александру I,а также героям и событиям Отечественной войны 1812 года М., 1912. М., 1912.

282. Песков, 2009 Песков О. В. Мемориальные доски Москвы. М.: AHO ИЦ

283. Москововедение»; ОАО «Московские учебники», 2009.

284. Песков, Низовская, Ададурова, 1978 Песков О., Низовская И.,

285. Ададурова JI. Память, высеченная в камне (Мемориальные доски Москвы). М., 1978.

286. Печерскнй, 2000 Печерский М. Спор немецких историков: междупамятью, прошлым и историей // Интеллектуальный форум: Междунар. журнал. М., 2000. № 3. С. 27- 61.

287. Пирс, 2000 Пирс Ч. Начала прагматизма / Пер. с англ., пред.

288. В. В. Кирющенко, М. В. Колопотина. СПб.: Лаборатория метафизических исследований философского факультета СПбГУ; Алетейя, 2000.

289. Плешанова, 1966 Плешанова И. И. Керамические надгробные плиты

290. Псково-Печерского монастыря. // Нумизматика и эпиграфика. Вып. VI. М., 1966. С. 149-151; 194-200.

291. Полякова, 2009 Полякова Е. Б. Деятельность государственных органов иобщественных организаций города Москвы по созданию, сохранению и использованию произведений монументально-декоративного искусства (1991-2008). Дисс. канд. ист. наук. М., 2009.

292. Прозрителев, 1911 Прозрителев Г. Н. К истории Тмутараканского камня

293. Труды XV Археол. съезда в Новгороде 1911 г. Т. 1. М., 1914. С. 400405.

294. Пушкарева, 2003 Пушкарева Татьяна Витальевна. Память, культура,история: к проблеме исторического времени Дис. . канд. филос. наук: 24.00.01. М., 2001.

295. Репина, 2003 Репина Л. П. Образы прошлого в памяти и в истории //

296. Образы прошлого и коллективная идентичность в Европе до начала Нового времени. М., 2003. С. 9-18.

297. Репина, 2004 Репина Л. П. Историческая память и современнаяисториография // Новая и новейшая история. 2004. № 5. С. 39 51.

298. Репина, 2006 История и память: Историческая культура Европы доначала Нового времени / Под ред. JT. П. Репиной. М.: Кругъ, 2006.

299. Репина, 2007 Время - История - Память: Историческое сознание впространстве культуры / Под. ред. JI. П. Репиной. М.: ИВИ РАН, 2007.

300. Репина, 2009 Репина Л. П. «Новая историческая наука» и социальнаяистория. 2-е изд. М.: ЖИ, 2010.

301. Репина, 2010 Образы времени и исторические представления: Россия

302. Восток Запад / Под ред. JI. П. Репиной. М.: Кругъ, 2010.

303. Рикёр, 2004 Рикёр П. Память, история, забвение. М.: Изд-во гуманитарной литературы, 2004.

304. РМЭ I—II, 2001 Российская музейная энциклопедия. В 2 тт. М.: Прогресс;1. Рипол-классик, 2001.

305. Ровкнн, 1894 Ровкин Г. В. Памятники Петербурга и Москвы систорическим обозрением. Изд 2-е. СПб., 1894.

306. Рождественская, 1991 Рождественская Т. В. Древнерусская эпиграфика1. X-XIV вв. СПб., 1991.

307. Рождественская, 1992 Рождественская Т. В. Древнерусские надписи настенах храмов: Новые источники XI-XV. СПб., 1992.

308. Рождественская, 1994 Рождественская Т. В. Эпиграфическиепамятники Древней Руси Х-XV вв.: Проблемы лингвистическогоисточниковедения. // Авт. диссер. на соиск. учен, степени докт. филол. наук. СПб., 1994.

309. Рокоссовский, 1997 Рокоссовский К. К. Солдатский долг. М.:

310. Межрегион, фонд «Выдающиеся полководцы и флотоводцы Великой Отечественной войны 1941-1945 гг.»; Воениздат, 1997.

311. Романенко, 2003 Романенко А. П. Образ ритора в советской словеснойкультуре: Учебное пособие. М., Флинта: Наука, 2003.

312. Романюк, 1992 -Романюк С. К. Москва. Утраты. М.: ПТО «Центр», 1992.

313. Романюк, 2004 Романюк С. К. Кремль и Красная площадь. М.: AHO ИЦ

314. Москвоведение»; ОАО «Московские учебники», 2004.

315. Романюк, 2009 Романюк С. К. Москва. Остров. М.: AHO ИЦ

316. Москвоведение»; ОАО «Московские учебники», 2009.

317. Рузвельт, 2008 Рузвельт Присцилла. Жизнь в русской усадьбе: Опытсоциальной и культурной истории. СПб.: Коло, 2008.

318. Рыбаков, 1963 Рыбаков Б. А. Русская эпиграфика X - XIV вв.состояние, возможности, задачи) // В кн.: История, фольклор, искусство славянских народов. М., 1963.

319. Рыбаков, 1964 Рыбаков Б. А. Русские датированные надписи XI-XIV вв.1. М., 1964.

320. Рыбаков, 1988 -Рыбаков Б. А. Язычество Древней Руси. М., 1988.

321. Рыклин, 2009 Рыклин Михаил. Коммунизм как религия. Интеллектуалыи Октябрьская революция М.: Новое литературное обозрение, 2009.

322. Рябинин, 2003 Рябинин Юрий. Вся советская эпоха на новом Донском. Online 12.2009: http://www.moskvam.ru/2003/04/ryabinin.htm.

323. Савельева, 2003 Савельева И. М. Перекрестки памяти // В кн.: Хаттон,

324. Патрик X. История как искусство памяти. СПб.: Изд-во «Владимир Даль», 2003.

325. Савельева и Полетаев, 1997 — Савельева И. М., Полетаев А. В. История ивремя: В поисках утраченного. М.: «Языки русской культуры», 1997.

326. Савельева и Полетаев, 2003 Савельева И. М., Полетаев А. В. Знание опрошлом: Теория и история. В 2-х т. Т. 1. Конструирование истории. СПб.: Наука, 2003.

327. Савельева и Полетаев, 2005 Савельева И. М., Полетаев А. В.

328. Социология знания о прошлом: Учебное пособие для вузов. М.: ГУ-ВШЭ,2005.

329. Савельева и Полетаев, 2006 Савельева И. М., Полетаев А. В. Знание опрошлом: Теория и история. В 2-х т. Т. 2. Образы прошлого. СПб.: Наука,2006.

330. Савельева и Полетаев, 2008а Савельева И. М., Полетаев А. В. Теорияисторического знания. М.: ГУ ВШЭ, Алетейя, 2008.

331. Савельева и Полетаев, 2008b Савельева И. М., Полетаев А. В.

332. Социальные представления о прошлом, или знают ли американцы историю. М.: Новое литературное обозрение, 2008.

333. Саенко и Шипицын, 2010 Саенко Н. Р., Шипицын А. И. Культурносимволическая политика в отношении городской скульптуры // Вопросы культурологии. 2010. № 12. С. 80-84.

334. Сайтов, 1912-13 Сайтов В. И. Петербургский некрополь. СПб. Т. I-IV.1912-1913.

335. Сайтов, Модзалевский, 1907-08 Сайтов В. И., Модзалевский Б. Л.

336. Московский некрополь. Т. I—III. СПб., 1907-1908.

337. Саладин, 1996 Саладин А. Т. Очерки истории московских кладбищ /

338. Послесл.: С. О. Шмидт. Сост.: С. Ю. Шокарев. М.: Книжный сад, 1996.

339. Сафир, 2005 Сафир В. М. Первая мировая и Великая Отечественная.

340. Суровая правда войны. М.: Полководцы Отечества, 2005.

341. Сахаров, 2008 Сахаров А. Н. Александр Невский. Имя Россия.

342. Исторический выбор 2008. М.: ACT, Астрель, 2008.

343. Свердлов, 1999 Свердлов Ф. Д. Советские генералы в плену. М.: Фонд1. Холокост», 1999.

344. Святославский, 2004 Святославский А. В. Традиция памяти вправославии. М.: Древлехранилище, 2004.

345. Святославский, 2010 Святославский А. В. Проблемы культурнойпамяти в зарубежной науке: Основные направления исследований // Вопросы культурологии. 2010. № 12. С. 22-27.

346. Святославский, 2011 Святославский А. В. К проблеме формированияобраза И. В. Сталина в отечественной коллективной памяти с 1930-х гг. до современности // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. 2011. № 35. С. 95-188.

347. Святославский и Ларина, 2010 Святославский А. В., Ларина А. Н. Напамять городу и миру. Памятники Москвы в старинной открытке. М.: Древлехранилище, 2010.

348. Святославский и Трошин, 2000 Святославский А. В., Трошин А. А.

349. Крест в русской культуре: Очерк русской монументальной ставрографии. М.: Древлехранилище, 2000.

350. Святославский и Шулепова, 2000 Святославский А. В., Шулепова Э. А.

351. Проблема социокультурной памяти // Полигносис. 2000. № 4. С. 74-90.

352. Седов, 1982 Седов В. В. Восточные славяне в VI - XIII вв. М., 1982.

353. Седов, 2000 Седов Вл. В. «Святые князья»: архитектурные формыкняжеских усыпальниц Древней Руси // Реликвии в искусстве и культуре Восточнохристианского мира. Тез. докл. и мат-лы межд. симпозиума / Ред.-сост. А. М. Лидов. М.: Радуница, 2000. С. 70-73.

354. Селезнева, 1997 Селезнева E.H. Социально-эстетические функции памятников истории и культуры // Памятники и современность. Вопросыосвоения историко-культурного наследия. Сб. науч. трудов НИИ культуры М., 1987. С. 23^10.

355. Смирнов, 1997 Смирнов Ю. А. Лабиринт. Морфология преднамеренногопогребения. М.: Издат. фирма «Восточная литература» РАН, 1997.

356. Соболева, 2006 Соболева Н. А. Очерки истории русской символики. Оттамги до символов государственного суверенитета. М.: Языки славянских культур; Знак, 2006 / Институт Российской истории РАН.

357. Собрание узаконений, 1900 Собрание узаконений и распоряженийправительства, издаваемое при правительствующем Сенате. № 75-140. СПб, 1900.

358. Собрание узаконений, 1918 Собрание узаконений и распоряжений

359. Рабочего и Крестьянского правительства, 1917-1918. М, 1918.

360. Сокол, 1999 Сокол К. Г. Монументы империи. М.: ГЕОС, 1999.

361. Сокол, 2001 Сокол К. Г. Монументы империи. 2-е изд. М.: «Грантъ»,2001.

362. Сокол, 2006 Сокол К. Г. Монументальные памятники Российскойимперии: Каталог. М.: Вагриус-плюс, 2006.

363. Сокол, 2007 Сокол К. Г. Памятники Александру II: географическиеособенности различных периодов мемориализации // Вестник Московского университета. Сер. 5. География. М.: Изд-во Моск. ун-та, 2007. № 5. С. 73-78.

364. Сокол, 2009 Сокол К. Г. Российские монументальные памятники конца

365. XVIII-начала XX вв. как объекты исторической географии. Дисс.канд. географ, наук. М, 2009 .

366. Соколов А. В., 2002 Соколов А. В. Общая теория социальнойкоммуникации. СПб.: Изд-во В.А. Михайлова, 2002.

367. Соколов Б. В., 1989 Соколов Б. В. Правда о Великой Отечественнойвойне (Сборник статей). СПб.: Алетейя, 1989.

368. Соловьев, 1912 Соловьев Вл. Собр. соч. в 5 тг. Т. 3. СПб, 1912.

369. Спицын, 1915 Спицын А. А. Тмутараканский камень. Пг, 1915.

370. Сталин, 1950 Сталин И. В. О Великой Отечественной войне Советского

371. Союза. Изд. 5-е. М.: Госполитиздат, 1950.

372. Сталин, 1997 Сталин И. В. Сочинения. Тт. 14-16. М.: «Писатель», 1997.

373. Станюкович, 2003 Проблемы комплексного изучения церковных имонастырских некрополей. Сб. статей / Под ред. А. К. Станюковича. Звенигород, 2003.

374. Станюкович и Пасхалова, 1997 Станюкович А. К., Пасхалова ТВ.

375. Усыпальница прародителей царского дома Романовых в московском ставропигиальном Новоспасском монастыре. М., 1997.

376. Стригалев, 1977 Стригалев А. А. Монументально-декоративноеискусство Октября (ленинский план монументальной пропаганды). М., 1977.

377. Султанов, 1898 Султанов Н. В. Памятник Императору Александру II в

378. Кремле Московском // Строитель. 1898. № 15-18. С. 561-746.

379. Тарапыгин и Рудаков, 1913 Тарапыгин Ф. А., Рудаков В. Е.

380. Замечательные исторические сооружения. Храмы, дворцы, памятники в Москве, Санкт-Петербурге, Новгороде, Киеве, Костроме, Смоленске и др. городах. 2-е изд. СПб., 1913.

381. Тимофеев, Порецкина и Ефремова, 1999 Мемориальные доски Санкт

382. Петербурга: Справочник / Сост.: Тимофеев В. Н., Порецкина Э. Н., Ефремова Н. Н. С-Пб.: «Артбюро», 1999.

383. Токарев, 2005 Токарев Сергей. Последний миф империи (О маршале

384. Жукове) // 60-летие окончания Второй мировой и Великой Отечественной: Победители и побежденные в контексте политики, мифологии и памяти: Материалы к международному форуму (Москва, сентябрь 2005). М.: Фонд Фридриха Науманна; АИРО-ХХІ, 2005. С. 90-92

385. Толстой, 1983 Толстой В. П. У истоков советского монументальногоискусства. М., 1983.

386. Томалинцева, 2009 Томалинцева Л. Д. Музейное пространство Санкт

387. Петербурга в культурной картине мира. СПб.: СПбИВЭСЭП, 2009.

388. Топоров, 1995 Топоров В. Н. О динамическом контексте трехмерныхпроизведений изобразительного искусства (семиотический взгляд). Фальконетовский памятник Петру I // Лотмановский сборник. Вып. 1. М., 1995. С. 420-462.

389. Турков, 2010 Турков А. М. Твардовский. М.: Молодая гвардия, 2010.

390. Турчин, 1982 Турчин В. С. Монументы и города. М., 1982.

391. Турчин, 1984 Турчин В. С. Надгробные памятники эпохи классицизма в

392. России: типология, стиль и иконография // От Средневековья к Новому времени: Мат-лы и исслед. по русскому искусству XVIII первой половины XIX века. М.: Наука, 1984. С. 211-229.

393. Уваров, 2001 Уваров А. С. Христианская символика. Символикадревнехристианского периода. Изд. доп. и перераб. М.: УНИК; СПб: Алетейя, 2001.

394. Уйбо, 1990 Уйбо А. Реконструкция исторического прошлого как междисциплинарная задача // Смысловые концепты историко-философского знания: Труды по философии. Вып. XXXV. Тарту, 1990. С. 76-92 / Ученые записки Тартуского ун-та.

395. Успенский, 2002 Успенский Б. А. История и семиотика // Этюды орусской истории. СПб.: Азбука, 2002.

396. Федоров, 1994а Федоров Н. Ф. Отношение торгово-промышленнойцивилизации» к памятникам прошлого // Федоров Н. Ф. Сочинения. М.: «Раритет», 1994.

397. Флиер, 1997 Флиер А. Я. Современная культурология: объект, предмет,структура // Общественные науки и современность. 1997. № 2. С. 124— 147.

398. Флиер, 2000 Флиер А. Я. Культурология для культурологов. М.: Акад.проект, 2000.

399. Флиер, 2002 Флиер А. Я. Социальный опыт как основафункционирования и исторического воспроизводства сообществ // Общественные науки и современность. 2002. № 1. С. 166-183.

400. Фокин, 2010 Фокин А. А. «Коммунизм не за горами»: образы «светлогобудущего» в СССР на рубеже 1950-60-х гг. // Образы времени и исторические представления: Россия Восток - Запад / Под ред. JI. П. Репиной. М.:Кругь, 2010. С. 332-336

401. Фрай, 2004 Фрай Н. Преодоленное прошлое? Третий рейх в современном немецком самосознании // Ab Imperio. 2004. № 4. С. 21-39.

402. Франк, 1990 Франк С. Л. Мертвые молчат // Франк С. Л. Сочинения. М.,1990. С. 577-582 (Прим.).

403. Фромм, 1998 Фромм, Эрих. Иметь или быть? Пер. с англ.: Н. Петренко,

404. О. Иванчук. Киев: Ника-Центр; Вист-С, 1998.

405. Хабермас, 2008 Хабермас Ю. Расколотый Запад / Пер с нем.

406. О. И. Величко и Е. JI. Петренко. М.: Изд-во «Весь мир», 2008.

407. Хальбвакс, 2005 Халъбвакс, Морис. Коллективная и историческая память

408. Пер. с фр.: Мих. Габович // Память о войне 60 лет спустя: Россия, Германия, Европа. М.: Новое литературное обозрение, 2005. С. 16-50.

409. Хальбвакс, 2007 Хальбвакс М. Социальные рамки памяти / Пер. с фр. ивступ. ст.: С. Зенкин. М.: Новое издательство, 2007.

410. Хаттон, 2004 — Хаттон П. История как искусство памяти / Пер. с англ.: В. Ю. Быстров. СПб.: Изд-во «Владимир Даль», 2004.

411. Чернявская, 2000 Чернявская Е. Н. Военные мемориалы в усадьбах //

412. Московский журнал. 2000. № 5. С. 21- 25.

413. Чикишева, 2008 Чикишева А. С. Ностальгия как психологическое исоциальное явление // Сборник научных трудов «Софист: Социолог, Философ, Историк». М., 2008. Вып. III. стр. 147-149.

414. Чувилова, 2003 Чувилова И. В. Музеоморфозы бытия // Культурапамяти. Сб. науч. статей / Под ред. Э. А. Шулеповой. М.: Древлехранилище, 2003 (Рос. ин-т культурологии). С. 93-116.

415. Шамурин, 1912 Шамурин Ю. Н. Московские кладбища // Москва в еепрошлом и настоящем: В 12-ти т. Т. 8. М., 1912. С. 89-124.

416. Шамурина, 1912 Шамурина 3. И. Великие могилы // Москва в еепрошлом и настоящем: В 12-ти т. Т. 10. М., 1912. С. 77-87.

417. Шенкер, 2010 Шенкер А. Медный всадник / Отв. ред. Д. М. Буланин/

418. Пер. с англ. Т. В. Бузиной. СПб.: Дмитрий Буланин, 2010.

419. Шмидт, 1997 Шмидт С. О. Исторический некрополь в системекультуры России // Археография, архивоведение, памятниковедение. М., 1997. С. 260-263.

420. Шмидт, 2002 Шмидт С. О. Общественное самосознание российскогоблагородного сословия: XVII первая треть XIX в. М.: Наука, 2002.

421. Шмидт, 2003 Шмидт С. О. «Феномен Фоменко» в контексте изучениясовременного общественного исторического сознания // Исторические записки, № 6 (124), 2003. С. 342-387.

422. Шмидт, 2004 -Шмидт С. О. История Москвы и проблемы москвоведения.

423. М.: Изд-во Главархива Москвы, 2004.

424. Шокарев, 2000а Шокарев С. Ю. Московский некрополь XV - начала

425. XX вв. как социокультурное явление (источниковедческий аспект). Дисс. учен, степени канд. истор. наук. Москва. РГГУ, 2000.

426. Шокарев, 2000b Шокарев С. Ю. Некрополь как исторический источник

427. Источниковедение и краеведение в культуре России. Сб. к 50-летию служения Сигурда Оттовича Шмидта Историко-архивному институту. М.: РГГУ, 2000.

428. Шулепова, 1993 Шулепова Э. А. Русский некрополь под Парижем. М.,1993.

429. Шулепова, 2003 Шулепова Э. А. Историческая память в контекстекультурного наследия // Культура памяти. Сб. науч. статей. М.: Древлехранилище, 2003. С. 11-26.

430. Шулепова, 2010 Основы музееведения / Под ред. Э. А. Шулеповой. М.:1. Либроком, 2010.

431. Щепкин, 1907 Щепкин В. Н. Описание надгробий (Собрание 1-е). Отчет

432. Российского Исторического музея за 1906 год. Приложение. М., 1907.

433. Щепкин, 1913 Щепкин В. Н. Описание надгробий (Собрание 2-е). Отчет

434. Российского Исторического музея за 1911 год. Приложение. М., 1913.

435. Эко, 2006 Эко, Умберто. Отсутствующая структура. Введение всемиологию. СПб.: Symposium, 2006.

436. Элиаде, 1996 Элиаде, Мирча. Аспекты Мифа / Пер. с фр. В. Большакова.

437. Ст., комм. Е. Строгановой. М.: «Инвест-ППП», CT «ППП», 1996.

438. Юрганов, 2009 Юрганов A. Л. Категории русской средневековойкультуры. 2-е изд, исправл. и доп. СПб: Центр гуманитарных инициатив, 2009.

439. Юренева, 2003 Юренева Т. Ю. Музей в мировой культуре. М.: «Русское слово-PC», 2003.

440. Юренева, 2007а Юренева Т. Ю. Музееведение. М.: Академ, проект;1. Альма матер, 2007.

441. Юренева, 2007b Юренева Т. Ю. Художественные музеи Западной

442. Европы: История и коллекции: Учебное пособие М.: Академический проект; Трикста, 2007.

443. Янин, 1988 Янин В. Л. Некрополь Новгородского Софийского собора.1. М, 1988.

444. Ясперс, 1994 Ясперс Карл. Смысл и назначение истории. Изд. 2-е. М.: Республика, 1994.

445. Ясперс, 2008 Ясперс Карл. Власть массы // В кн.: Ясперс К, Бодрийар Ж.

446. Agulhon, 2001 Agulhon, Maurice. Metamorphoses of Marianne. The republican imagery and symbolic system of 1914 to our days. Paris: Flammarion, 2001.

447. Assmann, 1992 Assman, Jan. Das kulturelle Gedächtnis. Schrift, Erinnerung und politische Identität in frühen Hochkulturen. München: C. H. Beck, 1992.

448. Baldwin, 1990 Reworking the Past: Hitler, the Holocaust, and the Historians'

449. Debate / Ed. by Peter Baldwin. Boston: Beacon Press, 1990.

450. Bergson, 1988 Bergson, Henri. Matter and Memory. New York: Zone Books,1988.

451. Boym, 2002 Boym, Svetlana. The Future of Nostalgia. N.Y.: Basic Books,2002.

452. Bucur, 2010 Heroes and Victims: Remembering War in Twentieth-Century /

453. Maria Bucur (ed.). Indiana University Press, 2010.

454. Burke, 1989 Burke, Peter. History as Social Memory // Memory: history,culture and the mind / Ed. by T. Butler. Oxford: Blackwell, 1989. P. 97-113.

455. Cameron, 2000 Cameron, Christina. The Spirit of Place: The Physical

456. Memory of Canada // Journal of Canadian Studies, 35, 1 (July 2000). P. 77-94.

457. Confino, 1997 Confino, Alon. Collective memory and cultural history:

458. Problems of method // American Historical Review. 1997. № 102. P. 13861403.

459. Confino, 2006 Confino, Alon. Germany as a Culture of Remembrance:

460. Promises and Limits of Writing History. Chapel Hill: The University of North Carolina Press, 2006.

461. Confino and Fritzsche, 2002 Confino A., Fritzsche P. (Eds.). The Work of

462. Memory: New Directions in the Study of German Society and Culture.Urbana; Chicago: University of Illinois Press, 2002.

463. Connerton, 1989 Connerton, Paul. How Societies Remember. Cambridge:

464. Cambridge University Press, 1989.

465. Coonerty and Highsmith, 2007 Coonerty, Ryan and Highsmith, Carol.

466. Etched in Stone: Enduring Words from Our Nation's Monuments. Washington, D. C.: National Geographic Society, 2007.

467. Culture of Defeat, 2003 The Culture of Defeat: On National Trauma,

468. Mourning, and Recovery. N-Y.: Metropolitan Books, 2003.

469. Curl, 1980 Curl J. A Celebration of Death: An Introduction to some of the

470. Buildings, Monuments and Setting of Funerary Architecture in the Western European Tradition. L.: Constable, 1980.

471. Doss, 2008 Doss, Erica The Emotional Life of Contemporary Public

472. Memorials: Towards a Theory of Temporary Memorials, Amsterdam: Amsterdam University Press, 2008.

473. Doss, 2010 Doss, Erica. Memorial Mania: Public Feeling in America.

474. Chicago: University of Chicago Press, 2010.

475. Everett, 2002 Everett, Holly J. Roadside Crosses in Contemporary Memorial

476. Culture. Denton, TX: The University of North Texas Press, 2002.

477. Fowler, 1992 Fowler, Peter. The Past in Contemporary Society: Then, Now.1.: Routledge, 1992.

478. Friedman, 1992 Friedman, Jonathan. The Past in the Future: History and the

479. Politics of Identity // American Anthropologist. 1992. N. 94 (4). P. 837-859.

480. Gillis, 1994 Commemorations: The Politics of National Identity / J. R. Gillised.). Princeton Univ. Press., 1994.

481. Halbwachs, 1925 Halbwachs, Maurice. Les Cadres Sociaux de la Memoir.1. Paris, 1925.

482. Halbwachs, 1992 Halbwachs, Maurice. On Collective Memory / Edited,translated, and introduced by Lewis A. Coser. Chicago: University of Chicago Press, 1992.

483. Hall, 1990 — Hall, Edward T. The Hidden Dimensions. N-Y: Anchor Books,1990

484. Hobsbawm and Ranger, 1983 Hobsbawm E., Ranger T. (eds.) The Inventionof Tradition. Cambridge, 1983.

485. Hofstede, 2001 -Hofstede, Geert. Culture's Consequences, Comparing Values,

486. Behaviors, Institutions, and Organizations Across Nations. Thousand Oaks CA: Sage Publications, 2001.

487. Holtorf, 1973 Holtorf, Cornelius J. The Contemporary Meanings of Megalithic Monuments // In: Megaliths and Landscape. J. Nordbladh (ed.) Goteborg.: Kohli-Kunz, Alice, 1973.

488. Huener, 2003 Huener, Jonathan. Auschwitz, Poland, and the Politics of

489. Commemoration, 1945-1979. Athens: Ohio University Press, 2003.

490. Hutton, 1993 Hutton, Patrick H. History as an Art of Memory. Hanover, NHand London: University of Vermont, 1993.

491. Hutton, 2008 Hutton, Patrick H. The Memory Phenomenon as a Never

492. Ending Story // History and Theory. № 47 (December 2008). P. 584-596 / Wesleyan University.

493. Huyssen, 2003 Huyssen, Andreas. Present Pasts: Urban Palimpsests and the Politics of Memory (Cultural Memory in the Present). Stanford University Press, 2003.

494. Irwin-Zarecka, 2008 Irwin-Zarecka, Iwona. Frames of Remembrance: The

495. Dynamics of Collective Memory. New Brunswick (USA), London (UK): Transaction Publishers, 2008.

496. Jewish History, 1998 Jewish History and Jewish Memory: Essays in Honorof Yosef Haim Yerushalmi / Ed. by Elisheva Carlebach, John M. Efron, David N. Mayers. Hanover, NH: University Press of New England, 1998.

497. Keren and Herwig, 2009 War Memory and Popular Culture. Essays on

498. Modes of Remembrance and Commemoration (eds: Michael Keren, Holger H. Herwig). Jefferson, North Carolina, and London: McFarland & Co Inc., 2009.

499. Kühnl, 1987 Kühnl, Reinhard (ed.). Vergangenheit, die nicht vergeht: Die

500. Historikerdebatte»: Darstellung, Dokumentation, Kritik. Cologne: Pahl-Rugenstein, 1987.

501. Knowlton and Cates, 1993 -Knowlton, James and Cates, Truett (Eds.) Foreverin the Shadow of Hitler? Original Documents of the Historikerstreit. Atlantic Highlands, NJ: Humanities Press, 1993.

502. Landsberg, 2004 Landsberg, Alison Prosthetic Memory: The Transformationof American Remembrance in the Age of Mass culture. N-Y: Columbia University Press, 2004.

503. Lasswell, 1971 Lasswell H. The Structure and Function of Communication in

504. Society // The Process and Effects of Mass Communication / Ed. by W. Schramm and D. F. Roberts. Urbana: University of Illinois Press, 1971. P. 84-99.

505. Le Goff, 1996 Le Goff, Jacques. History and Memory. N. Y.: Columbia1. University Press, 1996.

506. Levy and Sznaider, 2006 Levy, Daniel and Sznaider, Natan. The Holocaustand Memory in the Global Age. Philadelphia: Temple University Press, 2006.

507. Loewen, 2007 Loewen, James W. Lies Across America: What Our Historic

508. Sites Get Wrong. Simon & Schuster Adult Publishing Group, 2007.

509. Lowenthal, 1982 Lowenthal, David. The Past is a Foreign Country.

510. Cambridge University Press, 1982.

511. Lowenthal, 2003 Lowenthal, David. The Heritage Crusade and the Spoils of

512. History. Cambridge University Press, 2003.

513. Maier, 1988 Maier, Charles. The Unmasterable Past: History, Holocaust and German National Identity, Cambridge, MA: Harvard University Press, 1988.

514. Middleton and Edwards, 1999 Collective Remembering / Middleton D.,

515. Edwards D. (eds.). L.: Sage, 1999.

516. Misztal, 2003 Misztal, Barbara A. Theories of Social Remembering. Maidenhead, Berkshire, England; Philadelphia, PA: Open University Press, 2003.

517. Nelson and Olin, 2003 Monuments and Memory, Made and Unmade / Robert

518. S. Nelson, Margaret Rose Olin (eds.), Chicago: University of Chicago Press, 2003.

519. Nerone, 1989 Nerone, John. Professional History and Social Memory //

520. Communication. 1989. №. 11. P. 89-104.

521. Nolte, 1995 -Nolte, Ernst. Die Deutschen und ihre Vergangenheiten. Erinnerung und Vergessen von der Reichsgründung Bismarcks bis heute. Ebda, 1995.

522. Nora, 1984-1992 Nora, Pierre, ed. Les Lieux de mémoire (3 volumes). Paris:

523. Edition Gallimard, 1984-1992.

524. Nora, 1999 Nora, Pierre, ed. Rethinking France: Les Lieux de mémoire. Vol.1: The State. Chicago:University of Chicago Press, 1999.

525. Nora, 2006 Nora, Pierre, ed. Rethinking France: Les Lieux de mémoire. Vol.2: Space. Chicago: University of Chicago Press, 2006.

526. Nora, 2009 Nora, Pierre, ed.: Rethinking France: Les Lieux de mémoire. Vol.3: Legacies. Chicago: University of Chicago Press, 2009.

527. Olick, 2005 Olick, Jeffrey K. In the House of the Hangman: The Agonies of

528. German Defeat, 1943-1949. Chicago: University of Chicago Press, 2005.

529. Olick, 2007a Olick, Jeffrey K. The Politics of Regret: On Colléctive Memoryand Historical Responsibility. New York, NY: Routledge, 2007.

530. Olick, 2007b Olick, Jeffry K. Collective Memory // In: International

531. Encyclopedia of the Social Sciences. 2-nd Edition. Vol. 2, Detroit; N-Y, et al. Macmillan Reference USA, 2007. P. 7-8.

532. Olick, 2011 Olick, Jeffry K. The Collective Memory Reader / Edited by

533. Jeffrey K. Olick, Vered Vinitzky-Seroussi and Daniel Levy. Oxford University Press, 2011

534. Radley, 1990 Radley, Alan. Artefacts, Memory and a Sense of the Past // In:

535. Collective Remembering. Ed. by D. Middleton and D. Edwards. London: Sage, 1990. P. 46-59.

536. Radstone and Schwarz, 2010 Memory: Histories, Theories, Debates / Ed. by

537. Susannah Radstone, and Bill Schwarz. N-Y: Fordham University Press, 2010.

538. Ricoeur, 2006 Ricoeur, Paul. Memory, History, Forgetting / Transi, by Kathleen Blarney, David Pellauer. Chicago: University Of Chicago Press, 2006.

539. Rogers, 2000 — Rogers, Everett M. The Extensions of Men: The

540. Correspondence of Marshall McLuhan and Edward T. Hall // Mass Communication and Society. Volume 3, Issue 1, 2000. P. 117-135.

541. Rogers, 2009 Rogers, Charles. Monuments And Monumental Inscriptions In

542. Scotland. L.: Maclachan Bell Press, 2009.

543. Rosenzweig and Thelen, 2000 Rosenzweig, Roy; Thelen, David. The Presenceof the Past: Popular Uses of History in American Life. Columbia University Press, 2000.

544. Rossington and Whitehead, 2007 Theories of Memory: a Reader / Edited by

545. M. Rossington & A. Whitehead. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 2007.

546. Rowlands, 1993 Rowlands, Michael. The Role of Memory in the

547. Transmission of Culture // World Archaeology. 1993. № 25 (2). P. 141-151.

548. Rowlands, 1996 Rowlands, Michael. Memory, Sacrifice and the Nation. New

549. Formations. 1996. № 30. P. 8-18.

550. Plumb, 2004 Plumb J. H. The Death of the Past / Introd. by Niall Ferguson,

551. Simon Schama. Palgrave Macmillan Limited, 2004.

552. Samuel, 1995 Samuel, Raphael. Theatres of Memory. Vol. 1: Past and

553. Present in Contemporary Culture. L.: Verso, 1995.

554. Samuel, 1998 Samuel, Raphael. Theatres of Memoiy. Vol. 2: Island Stories.1.: Verso, 1998/

555. Simpson, 2006 Simpson, David. 9/11. The Culture of Commemoration.

556. Chicago & London: The University of Chicago Press, 2006.

557. Tatum, 2003 Tatum, James. The Mourner's Song. War and Rememmbrance from the Iliad to Vietnam. Chicago & London: The University of Chicago Press, 2003.

558. Tumarkin N., 1994 Tumarkin Nina. The Living and the Dead: The Rise and

559. Fall of Cult of World War in Russia. New York, 1994.

560. Tumarkin M., 2005 Tumarkin, Maria. Traumascapes: The Power and Fateof Places Transformed by Tragedy. Melbourne University Press, 2005.

561. Walsh, 1992 Walsh, Kevin. The Representation of the Past. Museums and

562. Heritage in the Post-modern World. L.: Routledge, 1992.

563. Winter, 2006 Winter, Jay. Remembering War: The Great War and Historical

564. Memory in the Twentieth Century. New Haven, Conn.: Yale University Press, 2006.

565. Yerushalmi, 1982 Yerushalmi, Yosef Hayim. Zakhor: Jewesh History and

566. Jewish Memory. Seattle: University of Washington Press, 1982.

567. Zerubavel, 2003 Zerubavel Eviatar. Time Maps: Collective Memory and the

568. Social Shape of the Past. Chicago, IL: University of Chicago Press, 2003.

569. Список принятых сокращенийарх. — архитектор архим. — архимандрит б л гв. — благоверный вел. кн. — великий князь

570. ВКП (б) — Всесоюзная коммунистическая партия (большевиков)вл. — владениевмч. — великомучениквмц. — великомученица

571. ВРК — Военно-революционный комитет

572. ВСНХ — Высший Совет Народного Хозяйства

573. ГИМ — Государственный Исторический музей

574. ГНИМА им. A.B. Щусева — Государственный научно-исследовательскиймузей архитектуры им. A.B. Щусева гр. — граф

575. ГРМ — Государственный Русский музей ГТГ — Государственная Третьяковская галерея кн. — князь

576. КПСС — Коммунистическая партия Советского Союза Ленсовет — Ленинградский городской Совет депутатов трудящихся МГД — Московская городская Дума МГК — Московский городской комитет

577. Моссовет — Московский городской Совет депутатов трудящихся мч. — мученик мц. — мученица

578. ОИРУ — Общество изучения русской усадьбы

579. ОПИ ГИМ — Отдел письменных источников Государственного

580. Исторического музея преп. — преподобный

581. ПСЗ — Полное собрание законов Российской Империи ПСРЛ — Полное собрание русских летописей равноап. — равноапостольный, равноапостольная РАН — Российская Академия Наук

582. РГАДА — Российский государственный архив древних актов РГБ — Российская государственная библиотека РГИА — Российский государственный исторический архив в Санкт

583. Петербурге РПЦ — Русская православная церковь св. — святой свт. — святитель ск. — скульптор

584. СУ — Собрание узаконений и распоряжений правительства, издаваемое приправительствующем Сенате. СПбГД — Санкт-Петербургская городская Дума сщмч. — священномученик худ. — художник

585. ЦИАМ — Центральный исторический архив Москвы ЦАМО — Центральный архив министерства обороны РФ

Полный текст автореферата диссертации по теме "Среда обитания как среда памяти: к истории отечественной мемориальной культуры"

Оглавление научной работы автор диссертации — доктора культурологии Святославский, Алексей Владимирович

Введение диссертации2011 год, автореферат по культурологии, Святославский, Алексей Владимирович

Заключение научной работыдиссертация на тему "Среда обитания как среда памяти: к истории отечественной мемориальной культуры"

Список научной литературыСвятославский, Алексей Владимирович, диссертация по теме "Теория и история культуры"

Похожие темы диссертаций