автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: Становление и развитие жанра романа в русской литературе 70-80-х годов XVIII века

Полный текст автореферата диссертации по теме "Становление и развитие жанра романа в русской литературе 70-80-х годов XVIII века"

На правах рукописи

0030677Э0

ДЗЮБА Елена Марковна

СТАНОВЛЕНИЕ И РАЗВИТИЕ ЖАНРА РОМАНА В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ 70-80-Х ГОДОВ XVIII ВЕКА (мпфогенный роман в творчестве М.Д. Чулкова, М. И. Попова, В.А. Левшнна)

Специальность 10.01.01 - русская литература

АВТОРЕФЕРАТ

диссертации на соискание ученой степени доктора филологических наук

Москва - 2006

003067790

Работа выполнена на кафедре русской литературы филологического факультета Нижегородского государственного педагогического университета

официальные оппоненты: доктор филологических наук, профессор

Травников Сергей Николаевич

доктор филологических наук, профессор Смирнов Александр Андреевич

доктор филологических наук, профессор Скибин Сергей Михайлович

ведущая организация-Институт мировой литературы им А. М. Горького РАН

Защита состоится ¿Г" >^/4^^-2007 г. в $часов на заседании диссертационного совета Д 212.154.02 при Московском педагогическом государственном университете по адресу: 119992, Москва, ул. Малая Пироговская, д.1, ауд.№ 304.

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке Московского педагогического государственного университета по адресу: 119992, Москва, ул. Малая Пироговская, д.1.

Автореферат разослан «М мУу^с4а 2007 года

Ученый секретарь Диссертационного совета

Волкова Е.В.

Общая характеристика работы

В современной литературоведческой и историко-литературной науке интерес к феномену русского романа XVIII века усилился и поддерживается на протяжении 8090-х годов XX века и начала XXI века.

Русская проза XVIII столетия достаточно подробно исследовалась учеными с точки зрения смены художественно-эстетических систем (литературных направлений) в работах И.З. Сермана, В. И. Федорова, С. Е. Павлович, А. А. Смирнова, А. С. Демина, А. С. Курилова, Е. II. Лебедева, 10. В. Троицкого и др.

Новый концептуальный подход к проблемам развития прозы, завершающей эпоху Просвещения, представлен в работе В. И. Коровина «Поэт и мудрец» (М., 1996), одна из глав которой посвящена анализу жанрового своеобразия повести в творчестве И. А. Крылова 90-х годов XVIII века. Новизной подходов отличалась и монография Р. Лахманн «Демонтаж красноречия. Риторическая традиция и понятие поэтического» (R.Lachmann. Die Zerstôrung der schônen Rede. Rhetorische Tradition und Konzepte. -Mûnchen, 1994), которая появилась в русском переводе только в 2001 году.

Особый интерес к жанровому составу прозы возникает в исследованиях 60-70-х годов XX века. В диссертационных работах В. П. Степанова «М. Д. Чулков и русская проза 1760-1770-х гг.» (1972), Л. А. Козыро «Русская нравоописательная проза последней трети XVIII века: вопросы характерологии» (1975), В.П. Царевой «Становление романа в русской литературе 60-90-х гг. XVIII века» (1978); в статьях Л. И. Резниченко, Е. Н. Степанюк, Л. Н. Нарышкиной, посвященных творчеству Ф. А. Эмина, Н. Ф. Эмина и M. М. Хераскова, предметом анализа стали характерология, актуальная проблематика русского романа XVIII века.

В статье «Пересмешник» М.Д. Чулкова как пародия на роман» (1980) В. П. Царева рассмотрела сборник как цикл сочинений с единой авторской установкой на создание пародийного текста. Такое толкование сборника Чулкова позволило исследователям задуматься об экспериментальной природе «Пересмешника» и обнаружить в нем черты нового нарождающегося романа.

Систематизация знаний о русском оригинальном романе впервые была осуществлена в монографическом исследовании «Русский и западноевропейский классицизм. Проза» (1982) А. А. Смирновым, А. С. Куриловым, Е. Н. Лебедевым, В. И. Сахаровым, В. Ю. Троицким и др. в рамках единого концептуального подхода.

Следующим шагом на пути исследования русской прозы стал сборник статей под редакцией Э.Малэк «Русская проза эпохи Просвещения. Новые открытия и интерпретации» (1996), изданный в Лодзи и явившийся фактически коллективным исследованием русской прозы XVIII века.

Значительный вклад в изучение истории русского романа XVIII века вносят работы О.Л.Калашниковой «Становление русского реально-бытового романа XVIII века» (1986) и «Жанровые разновидности русского романа 1760-1770-х годов» (1988). Размышления автора о двуплановой, конгломеративной природе русского романа, приводимые исследователем доказательства барочности художественной миромодели романа М.Д. Чулкова помогли отечественным литературоведам по-новому взглянуть на процессы формирования оригинального облика жанра в России, его типологию, обнаружить не только демонстрируемую Чулковым, но и скрытую в структуре текста оппозиционность.

На протяжении последних двух десятилетий отечественные литературоведы пытались дифференцировать жанр романа XV1H столетия от жанра повести, наметить при-

знаки типологии и жанровые границы (О.Л. Калашникова «Русская повесть первой половины XVIII века», 1989 и «Русский роман 1760-1770^годов XVIII века», 1991; Е. К. Ромодановская «Русская литература на пороге нового времени: пути формирования новой беллетристики переходного периода»Д996). Однако парадоксальность развития романа и повести, их генетическое сближение и перетекание из одной формы в другую заставляют продолжить кропотливую аналитическую работу, которая позволит выявить все факты дифференциации романа и повести.

Наиболее актуальным материалом для литературоведческих исследований эпического наследия XVIII века в последние десятилетия по-прежнему остается жанр романа.

В докторской диссертации Т, Е. Автухович «Русский роман XVIII века и риторика: взаимодействие в период формирования жанра (1760-1770)» (1998) была выявлена специфика романного универсума и парадоксальность существования романа как неканонического жанра в русской эпической традиции XVIII века, проанализированы существенные признаки нормативно-риторической модели русского романа XVIII века.

Методология анализа текстов нормативной эпохи развития литературы, с позиций риторического конструирования образа, представленная в исследованиях Т. Е. Автухович, типологически близка работам Л. И. Сафроновой, С.С. Аверинцева, А. В. Михайлова, Р.Лахманн. Вслед за названными авторами Т. Е. Автухович подчеркнула, что «роль риторики в период рефлективного традиционализма была всеобъемлющей», ¿она являлась по сути дела единственным художественным кодом, регламентирующим способы рационалистической репрезентации идеи в разных искусствах»1.

Наиболее важным для исследователей романной прозы столетия оказался период трансформации эстетических представлений, период смены культурных и собственно литературных кодов, период «смены языка культуры»2 - 60-70-е годы XVIII века. Именно в это время начинается литературное творчество Ф. А. Эмина, М. Д. Чулкова, М. И. Попова - литераторов новой волны, предложивших иной взгляд на художественные установки текста, его цель и задачи. Современные зарубежные исследователи видят в творчестве названных авторов некоторые элементы революционной эстетической программы3, предпосылки для которой назрели, но результаты сказались позже и подготовили закономерный итог - появление сентименталистской эстетики и пред-ромаптических веяний4.

Объектом исследования в диссертационной работе стала группа текстов, принадлежащих писателям последней трети XVIII века: «Славенские сказки» и «Сказка о рождении тафтяной мушки», вошедшие в сборник М.Д. Чулкова «Пересмешник, или Славенские сказки» (1766-1768), роман М.Д. Чулкова «Пригожая повариха, или Похождение развратной женщины» (1770); «Славенские сказки, или Приключения сла-венских князей» (1770-1771) М. И. Попова, «Русские сказки» (1780 - 1783) В. А. Левшина. Указанные тексты рассматриваются в работе как репрезентирующие особую разновидность русского романа 70-80-х годов XVIII века.

1 Автухович Т. Е. Риторическое начало в стихотворной трагедии XVIII века// Русская стихотворная драма XVIII- начала XIX века: Межв. сб. науч. тр. - Самара, 1996. - С. 10-18.

г Михайлов А. В. Обратный перевод// Языки русской культуры. - М., 2000. - С.21.

3 G. Sitran. M.D. cïulkov. Une bourgeoisie in demi-assumé // Revue des Etudes Slaves. - Paris, LIV/3, 1982. - C.419- 435; Цит. по ст.: Варда А. Антдледякгщия как форма литературной полемики// Русская проза эпохи Просвещения. Новые открытая и

Ц(1Т£нгретации. - Лодзь, 1996. - С.134.

4 См.: Троицкий В.Ю. Предромаптические веяния// Русский и западноевропейский классицизм. Проза. -М., 1092. - С.301 -320; Вацуро В.Э. Готичесхий роман В России. -М., 2002. - С,228-230.

В литературоведении можно условно выделить два направления исследования творчества Чулкова, Попова и Левшина. Первое из шгх связано с культурно-историческим аспектом анализа и отличает работы начала XX века, исследования классического советского литературоведения: труды Е. Мечниковой, работы В. С. Нечаевой, В. Б. Шкловского, П. А. Орлова, Н.Л. Степанова и др.

Вектор поиска оппозиционных классицизму эстетических установок, определенный литературоведением начала века, оказался верным, однако реалистические тенденции были не единственными в творчестве писателей новой волны. Многообразие творческих подходов и формирование оригинального направления зафиксированы исследованиями В. И. Федорова, В.Ю. Троицкого, В. Э. Вацуро, О.Л. Калашниковой.

«Русские сказки» В. Л. Левшина становятся предметом изучения в современных исследованиях особого рода. Литературоведение обращается к анализу влияния идей и образной системы масонства XVIII века на сочинениях писателей-современников: работы В. И. Сахарова, Л. В. Омелько, коллективная монография «Масонство и русская литература XVIII - начала XIX вв.» (2000).

Все исследования специфики эпических жанров, появившихся в конце 60- 80-е годы XVIII века, так или иначе связаны с единой тенденцией: доказать, что они стремятся к выходу за рамки классицистической нормативности, ориентированы на законы иной поэтики - барочной, предромантической, готической, «масонской». Продолжение исследования творчества Чулкова, Попова, Эмина, Левшина в отечественном литературоведении свидетельствует о том, что разнонаправленные векторы поэтоло-гического анализа требуют корректировки, а последнее слово в оценке специфической жанровой ситуации, которая сложилась в литературном процессе последней трети XVIII века, еще не сказано.

Второе направление в исследовании текстов сочинений Чулкова, Попова и Левшина актуализировалось в начале 90-х годов XX столетия. Сборник Чулкова «Пересмешник» снова оказался в центре внимания литературоведов.

В 60-80-е годы XX века исследователи разрешали проблему жанровой принадлежности сборника Чулкова, исходя из поиска аргументов для определения характеристик цикла (сборник - аналог западноевропейских новеллистических циклов - В. П. Царева) или романа (О.Л. Калашникова). В современных работах «Славенскис сказки» из сборника «Пересмешник» и «Русские сказки» В. А. Левшина стали оцениваться как ранние образцы литературной сказки или тексты, тяготеющие к образованию жанра литературной сказки в русской литературе XVIII века (О. К. Герлован, О. И. Киреева, О. Воеводина). У этой исследовательской тенденции есть своя история и авторитетная доказательная база, представленная ранней работой И. П. Лупановой «Русская народная сказка в творчестве писателей первой половины XIX века» (1959). Так, О. Воеводина считает, что сменяющиеся, как и в «Пересмешнике»Чулкова, жанровые традиции, образуют в тексте Левшина «особый мир - мир литературной сказки»1.

В то же время в отечественном литературоведении существует достаточно устойчивая традиция оценки «сказок» Чулкова и Левшина как сочинений с признаками жанра романа. Ю. М. Лотман, В. Ю. Троицкий, Е. Н. Лебедев, С. Е. Шаталов, О. Л. Калашникова, К.Е. Корепова, в целом расценивали эти жанровые образования, на-

1 Воеводина О. О жанровой структуре «Русских сказок» В. А. Левшина// Русская проза эпохи Просвещения. Новые открытия и интерпретации. - Лодзь, 1996. - С.100. См. также: Киреева О. И. Становление русской литературной сказки (второй половины XVIII - первой половины XIX века): Автореф. дис. ...канд. филол. наук. - СПб., 1995.-26 е.; Герлован О, К, Русская литературная сказка XVIII - первой половины XIX века (Понятие. Истоки. Типология): Автореф. дис.... канд. филол. наук. - М., 1996. - С.26.

званные Чулковым и Левшиным «сказками», как жанр с романной доминантой; «фолыслорно-рьщарский роман»1; «тип сложной, .механически скрепленной сюжетной конструкции», характерной для рыцарского романа2.

Мы присоединяемся к тем исследователям, которые оценивают «сказки» Чулкова и Левшина и «древности» Попова как сочинения с чертами жанра романа или как роман. Разумеется, в названных текстах еще нельзя обнаружить свойств классического романа. Однако уже можно назвать ряд жанровых характеристик, которые прочно связаны с романной тенденцией и присущи «Славенским сказкам» Чулкова, «Славен-ским древностям» Попова и «Русским сказкам» Левшина.

1. Роман, представленный творчеством Чулкова, Попова и Левшина, возникает в недрах уже существующего в русской литературе аз-романа, «предтечи классического романа XVIII века», герой которого осмысливался одновременно и как автор рассказа о собственных приключениях, свидетель жизненных ситуаций, участник любовных приключений3. Такими характеристиками был наделен роман М.Д. Чулкова «Пригожая повариха». Безусловно, приключения многих русских богатырей и князей из сочинений Чулкова, Попова и Левшина также проходят под знаком поиска возлюбленной, встречи с незнакомкой, утверждения статуса героя при помощи героини. Однако структура сюжета, опирающегося на любовную историю, не исчерпывает собой особенностей названных текстов и их генетики.

2. Отечественный аз-роман представлял собой синтез различных структурно-содержательных тенденций, в том числе, идущих от разных ментальных типов романной организации. По замечанию Ю.М. Лотмана, высказанному им в работе «Сюжетное пространство русского романа XIX столетия», литературе каждой страны свойственны свои историко-эпохальные и национальные типы организации романа. В этой системе координат русский роман XIX века соотносится с мифом (с его циклической структурой и открытым финалом), а европейский роман XIX века - с сюжетной архетипической схемой сказки, нацеленной на позитивное завершение (возвращение героя).

Жанровая специфика русского романа XVIII века во многом соотносится с европейской моделью жанра, то есть ориентируется на алгоритм сказки. Подтверждением этой мысли служит и определение жанра западноевропейского романа в период его становления, которое дал Е. М. Мелетинский. Роман предстает вымышленным художественным повествованием, не претендующим на историческую и мифологическую закономерность. «Фольклорным эквивалентом романа является сказка - жанр, а точнее группа малых жанров, участвовавших в формировании романа, а затем, в свою очередь, испытавших его влияние»4. Таким образом, испытания и приключения героев, занимающие автора романов, в том числе Чулкова, Попова и Левшина, безусловно, генетически связаны со сказкой.

3. Но роман как жанр не только вытекает из архаических эпических форм литературы, но и преодолевает устойчивую архаическую традицию. Как жанр формирующийся, он допускает разнородность тем, нитей, мотивов; его композиция может быть свободной, а средства художественной образности, воссоздающие окружающий мир,

1 Лотман Ю. М. «Слово о полку Игореве» и литературная традиция XVIII - начала XIX века/ Лотман Ю. М.//0 русской литературе. Ст. и исследования (1958-1993). - СПб, 1997. - С.41.

2 КореповаК. Е. У самых истоков// Лекарство от задумчивости. Русские сказки в изданиях 80-х г. 18 века. - СПб., 2001.-С.7.

3 Билинкис М. Я. Русская проза XVIII века. Документальные жанры. Повесть. Роман - СПб., 1995. - С. 85.

4 Мелетинский Е. М. Введение в историческую поэтику эпоса и романа. - М., 1986. - С. 124.

самыми различными1. Именно такой жанровый облик приобретали «Сказки» Чулкова и Левшина и «Славенские древности» Попова. Объединенные общим авторским замыслом истории русских князей, богатырей и противостоящих им темных сил складывались в длинную цепочку эпизодов, воссоздавая для читателей вымышленную авторами панораму жизни и дух далекой исторической эпохи.

Русский роман Чулкова, Попова и Левшшта возникал из цикла и определялся экстенсивным типом повествования, единым типом героя и устойчивой системой персонажей в целом, а также топосами дороги (путешествия), неожиданной смены событий, встречи с чудесным. Таким образом он демонстрировал единство с общелитературными моментами развития жанра и, с позиции обозначенных свойств, - свою связь с такими разновидностями западноевропейского романа, как волшебно-рыцарский и авантюрный роман.

4. Наряду с классическими чертами волшебно-рыцарского и авантюрного романов русский роман в сочинениях Чулкова, Попова и Левшина обладал жанровыми характеристиками, свойственными литературе 70-х годов XVIII века:

- сочинения Чулкова, Попова и Левшшта с их исторической проблематикой и мифо-поэтической образностью могли до некоторой степени заполнить лакуну, образовавшуюся в русской литературе в связи с неразработанностью жанра героической поэмы («прислониться» к авторитетному в парадигме классицистических жанров образцу);

- в то же время стремление к травестии и пародии как активное начало романов Чулкова, Попова и Левшина сближало их с поэмой-бурлеском, получившей в русской литературе XVIII века наибольшее развитие. Определенное родство сочинений Чулкова с этим жанром возникает еще и потому, что сам писатель был автором бурлескных поэм и публиковал их в собственном журнале.

Таким образом, в текстах Чулкова, Попова и Левшина возникает достаточно непростая жанровая структура, которая обнаруживает связь между героической поэмой и поэмой бурлеском, а также традициями самого жанра романа - обновляться, травестируя старую образную систему.

Травестия как дух жанра романа была инициирована авторским присутствием в тексте сочинения. В романах Чулкова, Попова и Левшина автор как особый персонаж текста или близкий к автору рассказчик мог ¿фываться под маской «скомороха», плута, собирателя фольклора (Чулков), историка (Левшин), литератора (Попов). Особая роль такого героя в текстах Чулкова, Попова и Левшина состоит не только в том, чтобы запустить механизм травестии, но и надстроить над ним здание собственного текста - особой жанровой разновидности романа.

Целью диссертационного исследования является выявление в отечественном литературном процессе последней трети XVIII столетия жанровой разновидности романа условно определяемого нами как «мифогенный», или мифопорождающий2.

В диссертационном исследовании высказывается предположение и приводятся доказательства тому, чго «Славенские сказки», «Сказка о рождении тафтяной мушки» из сборника М.Д. Чулкова «Пересмешник», «Славенские древности, или Приключе-

1 Powiesó (novel, roman)// S.Sierotwiñski. Siowilik terminów Iiterackich. - Wrozlaw, 1966, без пагинации. Осмысление текста словарной статьи С. Серотвинского дано в соотнесении с переводом Н.Д Тамарченко //Теоретическая поэтика Хрестоматия - практикум. -M.s 2004. - С.321.

2 Мы считаем определения мифогенный и мифопст рождающий синонимичными, имея а виду общее для них значение «создающий», «рождающий». См. словарное толкование слова и части слова: ГЕН - нем. <gen.> - греч. <Genos> - род, происхождение. Материальный носитель наследственности, обеспечивающий преемственность в поколении того или иного организма, способный к воспроизведению; ГЕН - греч. <Genes> - рождающий, рожденный. Вторая составная часть сложных слов, обозначающая «связанный» с происхождением (часто соответствует русскому «...род»)// Крысин Л. П. Толковый словарь иноязычных слов. - М., 2005. - С. 187.

ния славенских князей» М. И. Попова и «Русские сказки» В. А. Левшина образуют особую жанровую разновидность романа в литературном процессе 70-80-х годов XVIII века и сознательно ориентированы па мифопорожденис. В работу вводится определение мифогенный роман, которое является необходимой для характеристики данной жанровой разновидности (текстов Чулкова, Попова, Левшина) теоретико-литературной дефиницией1.

Сочинения Чулкова, Попова и Левшина, названные выше, представляют специфические процессы становления русской литературы XVIII века, которые в значительной степени предшествуют оригинальному развитию литературного процесса XIX века. Художественный вымысел в этих произведениях помогает специфически осмыслить роль, место и значение России в европейской истории, принять участие в обсуждении идеи первенства/ученичества, особенно актуальной для отечественной исторической науки и обществешюй жизни России XVIII века. В указанных сочинениях в качестве формы подачи материала (идей, современных авторам историософских концепций) авторы избирают обращение к историческому источнику, легенде, архе-типическому образу (М.Д. Чулков, М. И. Попов), образной системе былины (В. А. Левшин) или сказки.

Особый статус художественному миру этих сочинений придает фольклорная образная система (отвечает за динамику действия - развитие сюжета) и образы славянской языческой мифологии, возникающие как в самом тексте сочинений (выполняют, например, роль образа-детали), так и в виде авторского комментария (обильные подстрочные сноски, воспринимаемые и автором и читателями как продолжение словарной работы сочинителей).

Актуальность проведенного исследования сочинений М.Д. Чулкова, М. И. Попова и В. А. Левшина в аспекте выявления признаков особой разновидности русского романа 70-80-х годов XVIII века - романа мифопорождающего, мифогенного подтверждается исследовательской деятельностью, близкой нам по целевым установкам, в других областях гуманитарного знания последнего десятилетия. Научные исследования в области философии, социологии, культурологии, этнолингвистики, методологии филологического анализа подтверждают необходимость и важность оценки роли в отечественном литературном процессе писателей новой демократической волны М.Д. Чулкова, М. И: Попова, В. А. Левшина. В работах Т. В. Артемьевой, С. О. Шмидта, Эллис К. Виртшафтер, В. Я. Гросула, 0. А. Лавреновой центральной проблемой исследования стало формирование и осмысление идеи национального самосознания, как в плане мировидения, так и в историософском ее аспекте2. Материалом для обсуждения и оценки форм проявления русского национального самосознания в работах названных исследователей являются источники по русской литературе XVIII столетия (сочинения Д. И. Фонвизина, Г. Р. Державина, В. А. Левшина, П. А. Пла-вильщикова, Н. М. Карамзина).

1 Терминологическое словосочетание мифогенный роман в тексте работы возникло благодаря исследованиям Ю. М. Лот-мана. В совместной с 3. Г. Минц статье «Литература и мифологи«» (1981) ученый заметил: «В истории развития науки литература противостоит мифологии. Например, в эпоху рационализма «миф» приравнивается к невежеству, хотя именно европейский XVIII век оказывается исключительно мифогениой зоной»//Лотман Ю. М., Минц З.Г. Литература и мифология/Пруды по знаковым системам XIII. - Тарту, 1981 (Уч. зап. Тартуского гос. ун-та; вып. 546). - С.36-37.

2 Артемьева Т, В. История метафизики в России XVIII века. - СПб., 1996; она же. От славного прошлого к светлому будущему. Философия истории и утопии в России эпохи Просвещения. - СПб., 2005; Шмидт С.О. Общественное самосознание российского благородного сословия XVII - первая треть XIX века. - М., 2002; Эллис К. Виртшафтер. Социальные структуры в Российской империи - М., 2002; Гросул В. Я. Русское общество XVIII - XIX веков. Традиции и новации. - М., 2003; Лавренова О. А. Географическое пространство в русской поэзии XVIII - начала XX вв. (геокультурный аспект). - M., 199S.

Общественные и философские проблемы, волновавшие русское общество, находили свое выражение в трактатах, публицистических выступлениях, непосредственно в художественных текстах, сочинениях А. П. Сумарокова, В. А. Левшина, Д. И. Фонвизина и др. Художественное произведение становилось источником для философского исследования архетипических форм мышления, проблем «смысла жизни и самоидентификации» (Т. В. Артемьева).

Мифогенный роман, возникший в творчестве Чулкова, Попова и Левшина, ориентирован по преимуществу на национальные архетипы, влиявшие на формирование сознания русского общества XVIII века.

Методология литературоведческого подхода к анализу историософских концепций русских писателей XVIII века представлена в недавнем значительном исследовании Ю. В. Стенника «Идея «древней» и «новой» России в литературе и общественно-исторической мысли XVIII - начала XIX века» (СПб., 2004). Собственно историческую и философскую концепцшо общественного развития автор сопоставляет с художественным вымыслом и образом, сложившимся в сознании писателя из множества фактов и частностей. Автор работы подвергает анализу историософские концепции Ф.А. Эмина, А.Н. Радищева, Н. М. Карамзина.

Специфическое осмысление истории и национального мироощущения, представ-летюе в произведениях Чулкова, Попова и Левшина, на историософский статус изначально не претендовало, но само стремление к изображению в той или иной степени достоверности исторического материала, «славенских древностей» у писателей новой волны имело несомненное значение для развития литературного процесса последней трети XVIII столетия. Неофициальная версия, своего рода «народная история», осмысленная в образной системе авторского сознания и национальной мифопо-этшш, определила черты мифопорождагощего типа художественного произведения, ориентированного в данном случае на жанр романа.

В этом смысле творчество М.Д. Чулкова, М. И. Попова и В. А. Левшина опиралось на мощную национально-государственную традицию всеобщего мифотворчества XVIII столетия. В культурной и политической жизни страны бытовали и создавались мифы о Петре I и Екатерине II, о русских писателях Ломоносове и Сумарокове. Собственно русские мифы конкурировали с «мифом французским», а «французский язык стал «сакральным языком послепетровского мира» (Т. В. Артемьева). Эта особенность русской жизни XVIII столетия нашла отражение в литературе и была замечена в работах Ю. М. Лотмана, М. Я. Билинкис, К. Осповата, И. Рейфман, чьи размышления связаны с фигурой М. В.Ломоносова и его ролью в русском литературном процессе.

Мифотворчество и мифопорождение в литературе XVIII столетия имеет отличительные особенности. В данном исследовании обозначены необходимые для достижения цели работы соотношения между понятиями мпф - мифоиоэтика- мифоген-ное сочинение.

Исследование феномена мифа имеет в истории литературоведческой науки давние авторитетные методологические традиции.

Представление о мифе формировалось в трудах ученых различных методологических школ и направлений: в исследованиях А.Н. Афанасьева и Ф.И. Буслаева, А. Н. Веселовского, А. А. Потебни, М. И. Стеблин-Каменского, А. Ф. Лосева, К.Г. Юнга.

Мифопоэтический контекст исследования отличает труды В. Я. Проппа, Б.Н.Путилова, Ю. М. Лотмана, Е. М. Мелетинского, В. Н. Топорова.

В современном литературоведении сам феномен мифа получает достаточно широкое толкование. В то же время исследователи достаточно часто обращаются к тем художественным произведениям, которые, по выражению А. С. Козлова, «ни по типу авторства, ни по типу сообщения и характеру восприятия читателем, ни по своей функции» с мифом не соотносятся, а «представляют собой не более чем мифоцентри-ческое или мифопоэтическое произведение»1.

В романах Чулкова, Попова и Левшина мифогенная, мифопорождающая структура образа является производной от мифопоэтической образности. Используя ее арсенал, авторы переосмысливают архаическую образную систему и известный им исторический материал, встраивая эти два образных ряда в контекст собственного сочинения -романной формы. Сохраняется только внешняя оболочка приемов мифопоэтического арсенала, при этом приемы, формулы мифопоэтической образности теряют свое прямое назначение и начинают играть роль своеобразного мостика между двумя мирами: историческим или «баснословным» прошлым и настоящим, к которому принадлежит автор.

В определении природы романного творчества Чулкова, Попова и Левшина диссертационное исследование опирается на позицию В.Ю. Проскуриной, обозначенную в недавней монографии исследователя «Мифы империи. Литература и власть в эпоху Екатерины II» (2006). Таким образом, процесс мифогюрождения в эпоху, далекую от мифологических времен, связан с ментальным механизмом психической (ар-хетипическая образность) и мыслительной деятельности (порождение метафор), результаты которой в определенную культурно-историческую эпоху выражаются в определенных образных моделях2.

Научная повпзна диссертационного исследования определяется

1) выявлением признаков особой разновидности мнфогепного романа, складывавшегося в сочинениях М.Д. Чулкова, М. И. Попова и В. А, Левшина;

2) расширением спектра видовых характеристик романа в русской литературе 7080-х годов XVIII столетия и выявлением сложной жанровой генетики данной разновидности романа; выявлением признаков прообраза жанровой ситуации «порог романа» [В. Н. Топоров];

3) обозначением специфической разновидности художествешюго сознания, возникшей в завершающий период отечественного традиционализма и определяемой в работе как мифопорождающая.

Основные положения, выносимые на защиту.

1. Русская литература последней трети XVIII века активно осмысливает и воплощает в систему художественных образов ряд национальных идей - архетипов национального развития (идея первенства и ее оппозиция идее ученичества; идея вечного обновления; самопознания и государственной идентификации), что, в свою очередь, влияет на формирование одной из доминант литературного процесса - мифотворчества русского писателя XVIII века.

2. Активизация внимания к историческим фактам и публикации документальных материалов русского Средневековья в 60-70-е годы XVIII века сопровождается появлением произведений, реанимирующих образ славяно-русской древности, делающих исторический и мифопоэтический материал объектом художествешюго осмысления.

1 Козлов А. С. Миф//Современное зарубежное литературоведение. Энциклопедический справочник. - М., 1999. - С.222.

2 Проскурина В. Ю. Мифы империи. Литература и власть в эпоху Екатерины II. - М., 2006, - С.8,

3. Обращение к новым возможностям художественного образа (активизация вымысла), которое начинается в творчестве М.Д. Чулкова, невозможно без осмысления предшествующей традиции. Новые взаимоотношения М.Д. Чулкова с константами литературного процесса приводят к формированию в его творчестве элементов кошрклассицистической поэтики и возникновению концепции нового Автора.

4. В 70-80-е годы XVIII столетия М.Д. Чулкову, М. И. Попову и В. А. Левши-ну первым из писателей, работающих в эпических жанрах русской литературы, удается соединить в авторском повествовании о древних временах славено-русского прошлого мифопоэтическую образную систему с точкой зрения просвещенного авторского сознания; предпринять попытку объединения исторического (факты, гипотезы, историософские концепции) и мифологического (словарная работа, реставрация Пантеона славянских богов)материала с целью создания (генерирования, порождения) в тексте произведения писательского мифа о России.

5. Мифопорождение становится одним из репрезентативных свойств творчества М.Д. Чулкова от сборника «Пересмешник» до романа «Пригожая повариха».

6. Возникновение в творчестве М. И. Попова и В. А. Левшина типологически близких сочинениям М.Д. Чулкова жанровых образований («Славенские древности, или Приключения славенских князей» М. И. Попова и «Русские сказки» В. А. Левшина) позволяет говорить о формировании мифопорождающей разновидности художественного сознания в литературе 70-80-х годов XVIII века.

7. Творчество М.Д. Чулкова, М. И. Попова и В. А. Левшина создают условия для пересмотра и корректировки представления о внутрижанровой типологии русского романа XVIII века:

а) возникновение прообраза жанровой ситуации «порог романа» к 70-80 -м годам XVIII века; качественная трансформация представления об отечественном «аз-рома/ге^М. Я. Билинкис);

б) специфическое положение эпического жанрового образования, представленного текстами Чулкова, Попова и Левшина; жанровые лакуны отечественного литературного процесса XVIII столетия и их заполнение романами Чулкова, Попова и Левшина (героическая поэма - поэма-бурлеск - роман со славянской проблематикой); трансформация и травестия образной системы как доминанта процесса становления романа;

в) развитие концепции нового облика автора: от Автора-скомороха (Чул-ков), к литератору, создающему мир вымышленных форм (Попов) и автору-историку, собирателю древностей (Левшин);

г) как результат специфического положения жанра в типологической системе русского романа XVIII века возникновение особой разновидности жанра в литературном процессе последней трети XVIII века - мифогепного романа.

Методология диссертационного исследования обусловлена поставленными в нем целью и задачами и основана на анализе литературного процесса и его составляющих с точки зрения современного категориального аппарата исторической (С. С. Аверинцев, А. В. Михайлов, М.Л. Гаспаров, П. А. Гринцер; С.Н. Бройтман) и теоретической ( Н.Д. Тамарченко, В. И. Тюпа) поэтики. Использование репрезентативных категорий исторической поэтики и самого принципа описания литературного процесса через представление о сменяющих друг друга типах художественного сознания позволяет соотнести объект исследования с общими закономерностями развития русской литературы XVIII века (тип художественного сознания/парадигма художествен-

ности/субпарадигмальные отношения). В то же время такой подход дает возможность выявить специфические особенности предмета исследования - романов Чулкова, Попова, Левшина: обозначить разновидности типа художественного сознания и как следствие представить художественное сознание ряда авторов 70-80-х годов XVIII века как мифопорождающее.

Теоретической основой работы послужили также труды Ю. М. Лотмана, Б. А. Успенского, В. М. Живова, В. Я. Проппа, Е. М. Мелетинского, В. И.Коровина, В. И Федорова, Л. Нидерле.

При работе с мифоноэтической образной системой и образами славянской языческой мифологии в романах Чулкова, Попова, Левшина использовались работы Н. И. Толстого, В. Н. Топорова, Б.Н. Путилова, исследования И.П. Лупаповой, Т.В. Зуевой, Б, П. Кирдана.

Методология работы определяется также принципами культурно-исторического, сравнительно-типологического, структурного подходов, а также применением приемов рецептивной эстетики к анализу историко-литературного материала.

Теоретическая значимость диссертациоппого исследования связана с обращением к значимым для развития литературного процесса категориям: тип художественного сознания, архетипическая формула, жанр, жанровая ситуация «порог романа». Соотношение авторского художествешюго сознания и миромоделирующей конструкции жанра позволяют существенно скорректировать внутрижанровую типологию романа в русской литературе последней трети XVIII века, а также говорить о «пороговости» в романной жанровой ситуации гораздо ранее явления прозы Н. М. Карамзина и литературы начала XIX века.

Практическая значимость работы. Концепция диссертационного исследования, а также его результаты могут быть использованы для дальнейшего анализа процессов жанрообразования в истории отечественного литературного процесса конца XVIII -начала XIX столетия, для корректировки внутрижанровой типологии в период существования жанровой ситуации «порог романа»; для выявления архетипических сюжетных схем, репрезентирующих национально-культурные константы русской литературы XVIII столетия.

Значение результатов диссертационного исследования заключается также и в том, что они могут быть использованы при подготовке общих лекционных и элективных курсов по истории литературы XVIII и рубежа XIX веков, в работе со студентами и аспирантами, специализирующимися в изучении русской классики.

Апробация работы. Основные и промежуточные результаты диссертационного исследования обсуждались на кафедре русской литературы Нижегородского государственного педагогического университета и кафедре русской литературы Московского педагогического государственного университета. Результаты работы изложены в монографии, периодических изданиях, рекомендуемых ВАК РФ, статьях материалах докладов на международных, всероссийских, региональных, межвузовских научных и научно-практических конференциях в период с 1990 по 2006 годы в Москве, Пушкине (Ленинградская обл.), Нижнем Новгороде, Владимире, Благовещенске, Стерлита-маке, Самаре, на Грехневских чтениях в Нижегородском государственном университете (2001) и Пуришевских чтениях в Московском педагогическом государственном университете (2001,2002,2003).

Объем и структура работы. Структура работы определяется целью и материалом исследования. Диссертация состоит из трех глав, введения, заключения и списка литературы. Каждая из глав содержит три параграфа, третья глава исследования имеет

внутри параграфов более дробное членение на подразделы, что помогает более четко представить специфику образной системы в анализируемых романах. Объем диссертации составляет 440 страниц.

Основное содержание работы

Во Введении дается обоснование темы и материала исследования, определяется его актуальность, характеризуется цель исследования, определяется научная новизна, необходимые для анализа теоретико-литературные дефиниции (мифогенный роман, мифопорождающий тип сознания), освещаются наиболее важные этапы в исследовании феномена русского романа в творчестве Чулкова, Попова, Левшина, прослеживается общность исследовательских интересов и постановки вопросов в различных областях современного гуманитарного знания (философия, культурология, социология и др.).

В первой главе диссертации «Образ Автора в литературно-художественном сознании русского писателя второй половины XVIII века» анализируются приемы репрезентации образа автора в творчестве М.Д. Чулкова, диалог и полемические отношения писателя с литературными современниками и предшественниками, участие автора в создании элементов контрклассицистической поэтики и десакрализации представления о писательском труде. Объектом исследования в этом разделе работы стали образы повествователя и рассказчиков из сборника «Пересмешник» (17661768), тексты журналов М. Д. Чулкова «И то, и сио» (1769), «Парнасский щепетиль-ник» (1770), роман «Пригожая повариха, или Похождение развратной женщины» (1770), которые образуют в литературе своего времени особый «эстетический дисКУРС>> [В.И. Тюпа] и оцениваются как своеобразное эстетико-литературное единство.

Во всех сочинениях Чулкова формируется единая концепция писательского творчества, к которой каждое последующее произведение добавляет уточняющий выразительный штрих. Анализ образа Автора в творчестве Чулкова ведется с учетом современного ему историко-литературного контекста: рассматриваются процессы взаимовлияния в творчестве М.Д. Чулкова и Ф. А. Эмина, А. П. Сумарокова, В.И. Лукина, М. И.Попова.

В первом параграфе первой главы «Демифологизация литературного сознания и элементы контрклассщистической поэтики в творчестве М.Д. Чулкова» анализируются способы авторской репрезентации в сборнике «Пересмешник, или Славенские сказки», а также в текстах «Стихов на качели» и «Стихов на семик» (журнал «И то, и сио»).

Ф.А. Эмин, М.Д. Чулков, М. И. Попов, В. И, Лукин - авторы демократического толка, заявившие о себе в литературе 60-х годов XVIII века, не создали единого эстетического направления или сложившейся программы. Однако именно они пытались ввести в литературный оборот новые жанры и сделать их полноценными участниками литературного процесса XVIII столетия.

Демократическая проза, представленная сочинениями М.Д. Чулкова, Ф.А. Эмина, М. И. Попова и др. приняла участие в формировании новой «дуальной модели» русской культуры: «дихотомии «поэзия» - «проза»1.

' Лэтман Ю.М. Русская литература послепетровской эпохи и христианская традиция// Ю. М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. - М., 1997. - С.367.

В период становления классицизма ода, трагедия, а теоретически еще и героическая поэма мыслились как репрезентирующие классицистическую поэтику жанры, составляли своего рода фундамент жанровой системы. Поэтому по отношению к романам (переводным и оригинальным), сборникам (низовой и демократической прозы), драматургическим произведениям (комедия, драма) жанры, признанные в классицистической системе, становились величинами недискретнымн, являли собой специфический мифологический ряд текстов. Сакральный художественный смысл высоких жанров при полном совпадении плана содержания и плана выражения (божественный, идеальный монархический пафос оды, историческое деяние, лежащее в основе трагедии и поэмы) противостоял дискретности эмпирического (бытового) материала.

Десакрализация литературного классицистического пространства вела за собой смену авторитетов.

В предшествующий 60-70-м годам период на литературном Олимпе прочно утвердился М.В. Ломоносов. Мифологию имени и избранного жанра генерировала «сама по себе классицистическая теория оды»1. Остальным авторам занять свое место, ячейку в истории литературной жизни и удержаться там было весьма трудно. Подобно герою-пикаро, автор, дерзнувший заявить о себе, должен был совершать специфические литературные поступки.

Литературным поступком для М. Д. Чулкова становится издание им первых четырех частей сборника «Пересмешник, или Славенские сказки» (1766 - 1768 гг.).

Автор-неофит, каким себя представляет здесь Чулков, скрывается за несколькими масками: собственно рассказчик и собиратель историй Русак, Ладон, предпочитающий истории из славено-русского прошлого, и монах ордена святого Вавилы. Каждая из этих масок репрезентирует свойства персонажа-рассказчика, но у всех героев есть общее свойство - их низовое, демократическое происхождение. Канва повествования у героев Чулкова прочно связана с миром шумной толпы, порока, нелепицы бытия.

Уже в начальных главах «Пересмешника» можно зафиксировать элементы гротеска (сюжет о мертвеце), хотя наиболее яркое выражение они найдут только в V части сборника («Горькая участь», 1789).

Главной авторской маской среди героев-рассказчиков становится Русак. Образ Русака активно конструируется автором в тексте «Пересмешника»: не слишком удачливый писатель, простой человек, который не собирается просвещать или поучать современников. Умаление собственного значения скрывает писательскую гордость за книгу: «Будет она полезным препровождешгем скучного времени?>. Таким образом, М.Д. Чулков заявляет о следовании главной задаче и девизу своего времени, «поучать развлекая».

Однако маска рассказчика проявляет амбивалентную природу. Начинающий автор сознательно противопоставляет себя сильным мира сего. Уже в Предуведомлении Русак декларирует область своих литературных интересов: остроумие, пересмешниче-ство. В речевом портрете героя преобладает энергичное отрицание; это скрытая антитеза привычному, традиционному образу автора, ожидающему хвалы от читателя, общества («Кто ты таков есть, мне все равно»), Эпатажный почерк автора дает о себе знать в каждом из художественных заявлений рассказчика («Я не из тех людей»; «низко мое достоинство»; «маловажной человек»).

1 Осповат К. Отэ^из Ртйагшп 31ис1<Л АЕМЦЬАШ: заметки о литературном направлении Ломоносова// Русская филоло-гия.10.-Тарту, 1999 (Сб. науч. работ молод, филол).~С.31.

Литературный контекст «маски» Ладона и монаха ордена святого Вавилы - тленный, неустойчивый мир - «природная здешнему свету тленность». Оба рассказчика -персонажи пикарескного плана, отсюда и типичная для пикаро и его отечественного инварианта неустойчивость сознания.

В повествовании Ладона формируется свойственный Чулкову оксюморонный тип мышления: остроумно-наивное слово становится реакцией на противоречия окружающего мира (портреты гостей и хозяев в доме полковника). Ладон-рассказчик -критик хаотичного мира, остряк, подмечающий противоречия между должным и сущим. В то же время сам герой является порождением изнаночной стороны жизни. Его образ также связан с репрезентацией нового автора, которая осуществляется при помощи введения биографического начала (предыстория жизни Ладона и травестия некоторых блоков схемы житийного жанра).

Монах дублирует собой образ умного дурака. При изображении третьей авторской маски Чулков расставляет условные знаки характеристики пикарескного персонажа: ранняя смерть родителей, абсолютная свобода героя (он никому не нужен); знакомство с разбойничьей шайкой (своеобразный идеальный топос), многочисленные изменения положения героя.

Выбор системы персонажей рассказчиков в сборнике «Пересмешник» свидетельствует о том, что Чулков конструирует специфический литературный мир, в недрах которого рождается образ нового автора - литературного маргинала, осмелившегося противостоять и официальной литературе, и массовому чтению, хотя иногда и декларативно.

Следующим шагом в репрезентации нового Автора становятся стихотворные тексты М.Д. Чулкова из журнала И то, и сио», которые тесно связаны с концепцией журнальной практики М.Д. Чулкова, но в то же время являются доказательством оформления некоторых элементов контрклассицистической поэтики.

Новый код литературного бытия зафиксирован в «Стихах на качели», «Стихах на семик», «Плачевном падении стихотворцев». Автор берется за воспитание вкуса нижних этажей общества.

Воспитание вкуса кумы, «которая имеет нежный вкус и каждый день читает» -главная задача автора. Образ кумы у Чулкова эквивалентен образу Музы нового автора. Репрезентация авторского облика, как и в «Пересмешнике», проходит в сознательно сниженной манере. За пассажами М.Д. Чулкова угадываются традиции предшествующих столетий (средневековой, древнерусской культуры). В его стихах образ «скомороха», обладателя сакральных знаний, своеобразно транспонирован в литературную ситуацию 60-70-х годов XVIII века. Бурлескное снижение сакрального для высоких поэтов образа Кастальского ключа (источника), трансформация («подай мне ковш воды кастальской») и последующая замена «врачебных вод» на сивуху продолжают эпатажное представление Автора.

Автор заявляет о фольклорной подпитке своего творчества. Его стихи обращены к народным традициям (праздник и гулянья в Пасху и Троицын день). Он напоминает здесь о себе как о создателе «Краткого мифологического лексикона» (1767)..

М.Д. Чулков создает (в пародийном тексте) свою систему ценностей: ориентация на быт, в том числе и низкий, ощущение «меркантильного духа», последовательная девальвация классицистических жанров, десакрализация литературного творчества, утверждение образа нового Автора в литературе.

Второй параграф первой главы «Концепция Автора в журналах «И то, и сио» (1769) и «Парнасский щепетилъник»(1770)» посвящен репрезентации писателя «новой волны» в журнальной практике.

Концепцию журнальной практики в 50-60-е годы столетия составляет сочетание полезного и приятного, пользы и увеселения. Вектор развития литературы и представление о новом читателе задается уже на уровне заглавия издания («Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащие», 1755 - 1757; «Полезное увеселение», 1760 - сер. 1762; «Свободные часы», «И то, и сио», «Смесь», «Поденщина»), Названия журналов (1755 - 1769) свидетельствуют о том, что в изданиях утверждается семантика незначительности, развлекательности, создается установка на сознательное умаление значимости издания и его издателя.

В журналах М.Д. Чулкова нравоописательные зарисовки из жизни героя низкого происхождения соседствуют с литературными манифестациями.

В журнале «И то, и сио» Чулков уточняет происхождение своего нового Автора, образу которого свойственна некая отдаленная «хтоническая» генетика: Сатир инициирует занятия автора литературой (2-я неделя. Январь), хотя отношения между ними запутаны. По характеру усвоения художественно-эстетических универсалий, Автор у Чулкова противостоит аполлонической стройности и ясности классицизма, ему присуще желание разрушить Парнас («Я бы весь Парнас с Музами и Аполлоном продал за полтину»; 48-я неделя. Декабрь).

В то же время эстетические заявления в «Стихах на качели» и «Стихах на семик» противоречивы. Некоторые положения обнаруживают типологическую связь с Эпистолой II (отсутствие образцов для подражания, ориентация на собственный вкус). Но отрицание ведущих жанров, составляющих основу родовидовой иерархии классицизма (ода, трагедия, комедия); отказ от сакрализации творчества («живу без всякого закона.., учусь без головы, а пишу без ума»; 8-я неделя. Февраль); отказ от одного из важных утверждений поэтики А. П. Сумарокова («Смешить без разума - дар подлыя души») придают им характер контрклассицистической программы.

В работе проводится мысль об оформлении в журналах «И то, и сио» и «Парнасский щепетильник» своеобразного диалогового режима общения с читателями. Установка на диалог с читателями выражается не только в авторской болтовне, выборе концепции авторского поведения («Всякой де спляшет, да не как скоморох»), но и в создании художественной интерпретации обществешюго отношения к новому писателю, решившему попасть на литературный Олимп. В непосредственной близости к «Стихам на качели» (16-18-я неделя. Апрель) издатель Чулков публикует стихотворение «Молодому Рифмачу» (18-я неделя. Апрель) и притчу о Пне (19-20-я неделя. Май). С нашей точки зрения, оба текста принадлежат перу самого Чулкова и являются ироническим ответом предполагаемого противника (общественного мнения) тому Автору, который решил попасть на литературный Олимп. Семантика образной системы названных стихов предшествует более поздней по времени поэтической реакции А. П. Сумарокова («Арап», «Парисов суд», «Летящая черепаха») на литературные манифестации разночинцев Ф. А. Эмина и М.Д. Чулкова: «парнасска муха»; «дела выше сил не затевать», «твари созданы к работе», «вредной мысли пустота». Молодой Рифмач, с точки зрения «советчика» из журнала Чулкова, - это ремесленник-блшшик, его товар не дорог - «по осьми дают всегда за грош». Низкий вкус базара, ярмарки противопоставлен критиком Молодого Рифмача вкусу нежному - «нежну вкусу гнусен». В рассуждение оппонента Чулков вводит такие представления о вкусе, которые для литературы данного периода уже стали общим местом: «стихи приятностью ка-

саются души, и сердце нежное они воспламеняют»; их должны отличать «чистые стопы и рифм богатство». Рифмач, напротив, грешит неверным смехом, у него отсутствуют высокие темы, стихи наполнены несанкционированным критическим духом.

Образ маргинала, задумавшего подняться на Парнас, стать гением, одним из богов, появляется и в стихотворной притче о Пне. Но участь подобного героя всегда одинакова, а жанровый алгоритм притчи статичен. Герои этих стихотворных опусов так же, как и персонажи нравоописательных зарисовок журнала (истории молодых людей, тянувшихся к знаниям), существуют в своеобразном пикарескном хронотопе. Герою молодому или просто стремящемуся к высотам указывают его место, дают совет «дела выше сил не затевать», не прельщать ум «вредной мысли пустотою».

Однако образ замкнутого жизненного круга, декларируемый жанровым каноном притчи, не останавливает Автора и издателя. На 22-й неделе июньского выпуска Автор в «Стихах на семик» распродает за гроши все несостоятельные, с его точки зрения, классицистические жанры.

«Письмо к Сочинителю Тово и Сего» - горько-ироническое развитие диалога с Автором, в котором судьба сочинителя представляется достаточно неопределенной, а новому автору не находится места на литературном Олимпе.

Размышления о судьбе нового Автора - едва ли не доминирующая тема в творчестве М.Д. Чулкова. В журнале «Парнасский щепетильник» М.Д. Чулков отказывается от имени Автор и считает себя теперь только критиком («Авкцыанистом», Щепетильни-ком).

«Парнасский щепетильник» традиционно оказывается на периферии литературоведческого внимания, однако именно здесь можно обнаружить развитие важных для Чулкова образов. Так, полемический план отношений Чулкова к Сумарокову часто оказывается лишь «рекламной акцией» и уводит от глубинных связей, существующих между писателями.

В журналах «И то, и сио» и «Парнасский щепетильник» Чулков не случайно возвращается к образу пчелы. Он опирается на то значение образа, которое возродил к жизни и использовал в собственных произведениях А. П. Сумароков: образ пчелы соотносился с представлением о писателе и писательском труде . В литературном обиходе Сумарокова появление образа пчелы означало, что автор стремится привлечь внимание читателей и коллег-литераторов к своим трудам, хочет быть услышанным (biela - бъчела - животное, издающее громкие звуки; ср.: др.русск. гл. - букати, буча-ти, бучити - издавать громкие звуки, реветь)2.

В журнале «И то, и сио» Автор, попадая в квартал ремесленников, не может найти точного ответа на вопрос о любви, его образ страдает вычурность («Любовь есть пчела, которая за малинькую крошку, взятого у нее меда, больно жалит»). Мегафориза-ция представления о любви в высказываниях автора стирает подлинный значение образов. «Пчела» в значении «автор», «сочинитель» перестает выполнять предназначенную ей функцию - трудиться на благо общества, быть мудрой.

В журнале «Парнасский щепетильник» обращение к образу пчелы в «Нравоучительных надписях. На разные видимые и невидимые в свете вещи» является не только полемическим выпадом против «Трутня» Н. И. Новикова и политическим реверансом Екатерине II. Стихотворение М.Д. Чулкова («Почто роями здесь вкруг ульев облетели/Шумят жужжаньем рта трудолюбивы пчелы?») также содержит элементы эстети-

' Гринберг М. С., Успенский Б. А. Литературная война Тредиаковского и Сумарокова. - М„ 2001.-С.70; Маковский М. М. Язык- миф - культура. Символы жизни и жизнь символов. - М., 1996. - С.62-63.

2 Черных П. Я. Историко-этимологический словарь русского языка: В2-хтг. -М., 2001.-Т. II.-С.86.

ческой полемики, а образ «трудолюбивой пчелы», использованный в тексте, отсылает читателя к авторитету щепетильного в вопросах литературной теории и эстетики А. П. Сумарокова.

Непосредственное обращение к названию сумароковского журнала - это сигнал отношения издателя Чулкова к писателю Сумарокову. «Пчельник» Чулков, как в запальчивости назовет его в 1775 г. А. П. Сумароков, в 1770 г. противопоставляет основательность литературной позиции Сумарокова сиюминутности, «злободневности » новиковской практики. М. Д. Чулков намеренно лишает образ «пчелы» политической окраски, оставляя ее для политизировашюго «трутня».

Третий параграф первой главы «Роман М.Д. Чулкова «Пригожая повариха, или Похождение развратной женщины» (1770) в контексте авторской саморепрезентации. Автор в маске героини» посвящен особым способам и приемам представления нового Автора.

Продолжая образование вкуса кумы - своего читателя, Чулков пишет роман, героиней которого становится сержантская вдова, образ понятный и близкий куме, а Чулков осваивает литературную маску «героини». Образ повествователя дважды (в Предуведомлении Сочинителя и в начале исповеди Мартоны) маркирован Чулковым указанием на пикарескный хронотоп будущего повествования.

Повествователю и Автору должен соответствовать и будущий читатель, облик которого прорисован в стихотворном вступлении к роману. Этот читатель из своих, выходец из близких Чулкову социальных кругов: «Весь век в науках и делах трудиться»; «чтец, делец, писец». Подобно автору романа, будущий читатель стремится занять свое место под солнцем; так же, как и Молодой Рифмач и герой притчи о Пне из журнала «И то, и сио», не задумывается о возможных преградах, которые могут обнаружиться на его пути: «И выгие облака понятием мостится,/ И будто бы того он в мыслях не имел,/ Что разуму его и воле есть предел».

В этом разделе работы устанавливается, что авантюрно-бытовая доминанта текста, обусловленная его динамическим хронотопом и действующим в нем персонажем-пикаро, не исчерпывает до конца внутренней природы романа. Мы считаем, что в «Пригожей поварихе» Чулков предпринял попытку создать оригинальный для русской литературы XVIII столетия жанровый облик романа, который сложился у автора и благодаря выбору образа главной героини. В работе уточняется, что у Чулкова не было образцов для подражания в предшествующей и современной автору отечественной литературной традиции (Феврония Муромская, женские образы русской одописи, Доравра соотносились с представлением об идеальной героине).

Ich-Erzâhlûngssituation в романе М.Д. Чулкова выводит исследователя не только на характеристику типичности повествовательных установок текста (родовые эпические тенденции), но и на глубинные связи текста романа со специфической образной системой устного народного творчества, к которой тяготел писатель. В текст романа активно включаются пословицы и поговорки, которые придают речи стихийного философа Мартоны афористический характер, однако одним из основных источников создания образа героини становятся персонажи лирической фольклорной песни.

В работе доказывается, что образ главной героини Мартоны связан с образной системой лирической фольклорной песни и генетически восходит к мотивам песен, объединенных М.Д. Чулковым в «Собрании разных песен» (4.I-III, 1770-1773). Темой значительной части текстов «Собрания» Чулкова является судьба женщины. Выбор текстов, в которых представлены истории любовных взаимоотношений и обнаружи-

вается мотив семейной жизни и мотив вдовства, отражает настроения издателя сборника.

Лирическая фольклорная песня, наделенная арсеналом необходимых душевных движений, вполне могла рассматриваться автором как генетический источник образа сержантской вдовы - пригожей поварихи. Собирая «разные» песни, Чулков исследовал народную традицию создания лирического образа героини, ощущал трансформ а-цию, происходящую в образной системе, используемой при создании женского образа (от робкой, патриархальной героини - к героине смелой и решительной). Мотивы семейной жизни, вдовства, любовной страсти, дорогих подарков, зафиксированные «Собранием разных песен» Чулкова, в той или иной степени перекликаются с образами первой части романа «Пригожая повариха». Ich-Erzählüngssituation в романе Чулкова также восходит к глубинной архаической традиции лирического монолога. В текстах песен из сборника Чулкова мы нашли соответствие романными сюжетным ситуациями: вдовство Мартоны и необходимость самой заботиться о своей участи - «Во поле, поле трава да мурава» - III ч.; «При калинушке долинушка» - II ч.; «Я вечор, вечор красна девица во пиру была» - II ч. и т.д.). Начало «истории» Мартоны, своего рода внесценическое действие» романа, скрывается в III части сборника. В солдатской песне о «шведской» войне Петра I изображены те кульминационное события, которые сделали Мартону вдовой (песпи № 55, 56, 57): сборы солдата на войну и прощание с семьей.

Одной из самых важных для концептуального раскрытия образа героини романа «Пригожая повариха» является пести № 82 из Ш части сборника «Во поле, поле трава да мурава» В этой нерифмованной песне представлена история сватовства и выбор героиней спутника жизни. Принципиально важно, что выбор героини-вдовы падает на скомороха.

В тексте песни, как и в романе о пригожей поварихе, обнаруживается своеобразный пикарескный хронотоп. У скомороха и его жены жизнь - калейдоскоп событий, и итог ее непредсказуем. Но выбор вдовы сделан по сердцу, как и у Мартоны в финале романа.

Образ скомороха, избранного героиней песни в мужья, объединяет в творчестве Чулкова концепции образа Автора из журнала «И то, и сио» и «Парнасский щепе-тилышк», его музы «кумы» и героини «Пригожей поварихи» Мартоны. Пути Автора и Мартоны объединились: песня демонстрирует вариант этого объединения. Оксю-моронный стиль Автора («Всякой-де спляшет, да не как скоморох»), заявленный им еще в журнале «И то, и сио», и вольная натура его героини, следовательно, объединены не только авторским предисловием к роману «Пригожая повариха» (1770) с его установкой на калейдоскопичносгь и тленность мира, но и песней о выборе вдовушкой своей доли - скомороховой жены - из III части «Собрания разных песен» Чулкова (1773). Концепция Автора в творчестве М.Д. Чулкова окончательно оформилась.

В данном параграфе отмечены устойчивые приемы организации текста, свойственные в целом литературе XVIII столетия. Например, травестийпое использование образов античного Олимпа, обращение к сюжетам троянского цикла мифов (миф о похищении Елены Парисом; Мартона называет себя Венерой, «посредственной богиней», Филлидой, Ахаля - Демофонтом; всех своих любовников — Купидонами-Адонидами). Следующий прием, выработанный в журнальной практике XVIII века и использованный автором - нравоописательная зарисовка с характерными для Чулкова ложными антитезами динамика - статика (техника подьяческих афер). Жанро-

вые зарисовки объединены композиционным приемом панорамного видения (прием гостей в доме купчихи).

Топосы литературного периода, к которому принадлежит Чулков, сочетаются с особыми приемами, формами организации образа, свойственными художественному миру самого писателя. Он стремится сохранить их даже в текстах, которые ориентированы на реально-бытовую проблематику. К ним относятся: театрализация действия, так как Мартона смотрит на жизнь глазами актера. Архетипический образ жизнь-театр в романе «Пригожая повариха» приобретает личностный оттенок. Бывший актер Чулков наделяет свое alter ego - пригожую повариху - специфическим видением мира. Героиня пользуется театральной терминологией, представляя ту или иную жанровую сценку: комедия, интермедия, первое вступление; использование приемов пантомимы. Ее комментарии напомипают ангорские ремарки к пьесе: «беззубая Грация», «позолоченный офицер», старик с апельсинами» на вечере у купчихи.

В параграфе указывается, что «свободное» обращение с хронологией является еще одной приметой стиля М.Д. Чулкова. Автор осознанно расширяет хронологию текста, тяготеет к большим художественно-историческим обобщениям, к созданию образа большого художественно-исторического времени, границы которого он обозначает при помощи мифологических для русской литературы и культуры имен (от эпохи Петра I до времени Ломоносова). Исторические «неточности» трают достаточно важную роль и в других текстах Чулкова, которые подробно проанализированы в III главе работы1.

Во второй главе работы «Жанровая рефлексия в русском романе последней трети XVIII века» анализируется авторское восприятие собственного сочинения, которое сопоставляется с характеристиками жанра романа в теоретико-литературной и историко-литературной традиции последней трети XVIII и начала XIX веков.

Характер взаимодействия отечествешюго аз-романа с его европейской моделью и появление некоторых собственных образцов жанра позволяют говорить о складывании особого типа авторского художественного сознания в 70-80-е годы XVIII века.

Первый параграф второй главы «Теоретико-литературное осмысление романного жанра в период зарождения жанровой cumyaifuu «порог романа» анализирует специфику перестройки эпического сознания. В этой части романы Чулкова, Попова и Левшина рассматриваются как жанровые образования, с которыми связано возникновение прообраза жанровой ситуации «порог романа» в русской литературе2.

«Пороговость» жанровой ситуации по отношению к роману предполагает не только движение авторской мысли в сторону качественно нового уровня освоения эпического содержания, но и демонстрацию жанровых приоритетов, которые в силу литературной традиции, привычки, удобства изложения материала присутствуют в сознании читательской и писательской среды.

Становление отечествешюго романа в 70-80-е годы XVIII столетия сопровождается постижением европейской практики жанра, знакомством с теми сведениями о романе, которые проникают из иностранных источников, в том числе и в многочисленных переводах. Однако историко-литературная ситуации этого периода уже обнаруживает интуитивное желание авторов «прислониться» к наработанному жанровому опыту, подать в старой оболочке новое содержание.

1 См. комментарий С.Ю. Баранова к изданию текста М.Д. Чулкова ".Пригожая повариха»: Повести разумные и замысловатые. -М„ 1989.-С. 665.

2 См. характеристику жанровой ситуации «порог романа» н кн.: Топоров В. H. Из истории русской литературы: В 2-х тт. М., 2001. -ТП:Русская литература второй половины XVIII века. М. II. Муравьев: введение в творческое наследие. Кн.1-С.390.

Переводы теоретических трактатов и предисловий западноевропейских романов в период 60-80-х годов XVIII века свидетельствуют о том, что наиболее обсуждаемая проблема романной теории - это присутствие вымысла и воображения как визитной карточки жанра.

В тексте диссертационного исследования автор обращается к переводам книги Гу-эция «Историческое рассуждение о начале романов, с прибавлением Беллергардова разговора о том, какую пользу можно получить от чтения романов» (пер. с фр. яз. Ивана Крюкова. - М., 1783), фрагмента работы И.Г. Зульцера «Характеры знатнейших стихотворцев», дополнение к Сульцеровой теории изящных искусств и художеств», 1795 (Die Allgemeine Theorie der schönen Künste. - Leipzig, 1777), а также предисловий к романам Э.М. Рэмзи, Т. Смоллетта и некоторым другим источникам.

Переводчики обращают внимание на доминанты рассуждений сочинителя: вымысел, игру, воображение, пересоздание действительности, переработку факта в образ. Так, жанр романа сопоставляется с миром театра - специфической игрой, ассоциируется с приключепием, которое «не иное суть, как.. .жизнь».

Представление о жанре романа складываются на основе принципов аналогии и ассоциации. Наиболее частое сопоставление возникает между романом и историей, романом и сказкой, романом и поэмой.

В переводе фрагмента «Теории изящных искусств и художеств» И. Г. Зульцера роман объявляется вариантом «народной истории» в отличие от истории истинной, которая соотносится с эпической поэмой. История, роман и эпопея здесь различаются по способу изображения: движсиие^о^ноэ^ы к роману мыслится как отказ от «надутости слога» и «чудесных дел» к верному изображению общественной жизни и сильных страстей. Фрагмент перевода работы Зульцера представляет собой вариант типологии западноевропейского романа, в которой отечественным переводчиком в качестве негативного примера романа с «надутым слогом» называются «Похождение Ми-рамонда» и «Письма Эрнеста и Доравры» Ф.А. Эмина. Западноевропейские романы, которые могут считаться образцовыми (романы Прево, Мариво, Кребильона, Смоллетта, Фильдинга), не находят соответствия у переводчика в современной ему русской литературе.

В отечественной журналистике негативное отношение к жанру романа традиционно формировалось при помощи приемов изображения его читательской среды: читатели подобных сочинений невежественны, падки на чудесное, нравственно несостоятельны (матушка Фалалея из «Живописца» Н. И. Новикова, 1772).

Ирония критика распространялась на жанровую суть романа, происхождение жанра [роман назван предместьем поэмы, которое больше, чем сам город, а все жители люди влюбчивые, большие рассказчики и знатоки жизни - журнал «Санкт-Петербургский Вестник», 1781].

В теоретическом плане на развитие жа!гра романа в России могли повлиять идеи, высказанные А.Д. Байбаковым (Аполлосом) в «Правилах пиитических в пользу юношества» (1774)1. Однако труд А. Д. Байбакова был опубликован лишь в 1774 году, а романы Чулкова и Попова появились чуть раньше. Так как в этих сочинениях на первый план заметно выходит национальная проблематика, внимание к историческим фактам и переосмысление национальной образной системы, то, с нашей точки зрения, они в практическом плане представляют некий вариант видовой типологии в эпическом роде, а их авторы становятся стихийными, или интуитивными теоретиками.

' См. об этом: Курилов А. С. Литературоведение в России XVin века. - М., 1981. - С.247.

В работе отмечена специфическая историко-литературная ситуация, которая повлияла на особенности развития романа в творчестве Чулкова, Попова и Левшина и его жанровые ориентиры. Отсутствие в литературном процессе предшествующего периода сложившегося жанра героической эпической поэмы (незавершенный характер поэм Кантемира и Ломоносова; более поздние по сравнению с сочинениями Чулкова и Попова поэмы Хераскова) восполнялось активно развивающимся жанром ирои-комической поэмы, в создании которой принимал участие и Чулков.

Соединение в текстах «славянских» романов Чулкова, Попова и Левшина черт эпической и ирои-комической поэмы максимально соответствовало выбору сюжетной ситуации, образу автора и героев произведения. Так, например, формально сохранялась трехчастная композиция: обращение к читателю, изложение событий, вывод; автор брал на себя роль знатока важных исторических событий, знатока мифологии; сочинение заканчивалось своеобразной Nachgeschichte, в которой автор сообщал о дальнейшей судьбе героев.

В то же время предисловия и вступления Чулкова, Попова и Левшина были транспонированы на почву жанра романа, имеющего дело не только с событиями и персонажами героического прошлого, но и героями из бытовой (низкой) сферы (травестия эпического вступления в «Пересмешнике» Чулкова, изложение концепции «книги» у Попова, рассуждение о необходимости исторического образования читателей у Лев-шипа).

Нарушение генетических связей носит более очевидный характер в сочинениях Чулкова. Осознанная пародийность его текста вносит коррективы в характер вступлений и развязок сюжетных линий, взрывая тем самым связь с жанром-прародигелем («эпическая поэма» - «роман»), В моментах активного подключения «я» рассказчика на первый план выходят уже взаимоотношения с новым жанром - романом, с его клише («роман» - «роман»), а не с поэмой.

Сопоставление романа и поэмы - общее место для словарей, риторик, учебников начала XIX века: работы А. Ф. Мерзлякова, Н. И. Греча, П. Георгиевского, В. Плак-сина, Н.Ф. Остолопова. Однако в теоретико-литературных работах начала XIX столетия объектом оценки становится романтическая поэма, которая, по мнению авторов учебных поэтик, в наибольшей степени совпадает с представлением о свойствах и содержании романа (рыцарский роман - «романтическая» поэма). Подобное теоретическое осмысление сути «романической» или романтической поэмы не соответствует реалиям литературного процесса первой трети XIX века, однако фиксирует генетические связи поэмы с жанром романа на начальных стадиях его существования. Теоретический казус, возникший в работах А. Ф. Мерзлякова, А. Ф. Воейкова, Н.И. Греча при оценке поэмы А. С. Пушкина, был в свое время отмечен Б. В. Томашевским. Но это заблуждение теоретиков и кригоков 20-х годов XIX века, подчеркивается в диссертационном исследовании, является показательным моментом для развития русского литературного процесса, так как косвенно демонстрирует существование некоей лакуны в генологии рубежа XVIII - XIX вв. - отсутствие отечественного варианта героической эпической поэмы. Перенесение свойств героической эпической поэмы на поэму Пушкина «Руслан и Людмила» представляет собой сигнал поиска в отечественном литературном процессе типологически схожих жанровых явлений с процессом западноевропейским.

В параграфе отмечается, что исследование генетических истоков поэмы A.C. Пушкина «Руслан и Людмила» и литературных влияний, отразившихся в ней, проведено в работах В. И. Сахарова, В. А. Кошелева.

В.Э. Вацуро отметил переклички текста В. А. Левшина и поэм Г. П. Каменева («Громвал») и Н. А. Радищева («Алеша Попович и Чурила Пленкович»).

Жанровая генетика текстов Чулкова, Попова и Левшина свидетельствует о формировании нового подхода к освоению романа, формированию его новой разновидности. Европейская модель жанра романа (формула «сказки» по Ю. М. Лотману), экстенсивный тип повествования при доминанте повествования от первого лица, любовная история сочетаются с ориентацией на признаки эпической поэмы и одновременно содержат элементы травестии. Эпическая составляющая текста (исторический мате-риал)вступает во взаимодействие с такими образами, которые выводят роман за пределы традиционалистского сознания: создание собственных мифов, реанимация национальной мифологии, появление фактов чудесного, не поддающихся рационалистическому объяснению; рефлексия героев и автора и т.д. И, следовательно, идет формирование нового типа авторского сознания. Однако прежде чем обозначить его свойства, следует представить собственно авторское определения жанра, в котором Чулков, Попов и Левшин работали.

Во втором параграфе второй главы «Оценка и самооценка жанровой позиции автора в сочинениях М.Д. Чулкова, М.И. Попова u В.А. Левшина» зафиксированы и проанализированы. с точки зрения становления теоретико-шггературного представления о специфике жанра романа в русской литературе XVIII - рубежа XIX веков, авторские определения жанра в романах Ф.А. Эмина, М.Д. Чулкова, М. И. Попова, В. А. Левшина, А. Назарьева, А.Е. Измайлова и др.

Необходимость доверительного отношения исследователя к авторскому осмыслению собственного творчества обусловлена обращением к специфическому явлению в русском литературном процессе 70-80-х годов XVIII века - сочинениями Чулкова, Попова, Левшина.

В сочинениях Чулкова и Левшина жанровое определение сказка вынесено в сильную позицию - заглавие текста («Славенские сказки», «Сказка о рождении тафтяной мушки»; «Русские сказки»), Попов в Предисловии ко второй части романа «Славенские древности» размышляет о точности жанровой формулировки: отказавшись от «сказки», делает выбор в пользу романа.

В параграфе уточняется понимание термина «сказка» и его семантического наполнения в риториках и поэтиках XVIII и начала XIX веков. Романы и сказки уравниваются в оценке жанровой сути («Риторика» М. В. Ломоносова, параграф «О вымыслах») и исключаются из числа достойных жанровых образований. Сочинения, которые приводит в пример Ломоносов («скаска о Бове», «великое множество Французских романов»), в историко-литературном плане соотносятся с проанализированными нами текстами сочинений Чулкова, Попова и Левшина, так как все они располагаются в сфере чистого или смешанного вымысла. Однако вопреки утверждению теоретика о бесполезности романной продукции сочинения Чулкова, Попова и Левшина имеют прямое отношение к воспитанию нравов, так как содержат «полезную» информацию, возвращают к древним временам жизни славян, становятся «народной» историей для современников.

Традиция объединения сказки, романа, повести в один семантический ряд, связанный с представлением о вымысле, баснословии (мифологии), удерживается вплоть до начала XIX века. Эта позиция обозначена в «Краткой риторике» (1809) А. Ф. Мерз-лякова, «Учебной книге российской словесности» (1820-1822) Н. И. Греча. Основной признак родства этих жанров видится в наличии чудесного, «несбыточного» чудесного, отсутствии четкой композиции, легкости подачи материала.

Самоценность и индивидуальность как главные свойства жанра романа представлены лишь в характеристике А. И. Галича («Опыт науки изящного», 1825). Ученый называет одну из самых важных видовых характеристик романа: история частной жизни героя, отражающая «характеристические» приметы времени. Определение жанра у А. И. Галича принципиально выводит роман из сферы чудесного. Но это вполне современное определение жанра все же не позволяет достаточно точно оценить возможные этапы развития его национальной специфики.

В параграфе обозначены самые важные свойства жанра, на которые указывает А. И. Галич и которые уже формируются в сочинениях Чулкова, Попова и Левшина: «суть романа» - «очерк» исторических нравов и свободное парение «над всеми временами и пространствами».

Специфические сочинения Чулкова, Попова и Левшина существуют в окружении многочисленной романной продукции, представляющие различные модификации романного жанра. Каждый из авторов находит возможность во вступлении к тексту обозначить жанровую доминанту текста: «приключение», «приключение жизни», «похождение», «книга», «любовная книга» (А, Назарьев «Нещастный Никанор, или Приключения жизни российского дворянина Н», 1775; «Неонила, или Распутная дщерь», 1794; М.Д. Чулков «Пригожая повариха, или Похождение развратной женщины», 1770; Ф. А. Эмин «Письма Эрнеста и Доравры», 1766). Таким образом, авторы настраивают читателя на ожидание социально-бытового контекста, отсутствие дидактических установок, на встречу с частной историей героя. Только А. Е. Измайлов свое сочинение «Евгений, или Пагубные следствия дурного воспитания и сообщества» (1799-1801) уверенно называет романом: «Сей мой роман может быть несколько приятен и полезен». Но ни у Эмина, ни у Назарьева, ни тем более у Измайлова нельзя обнаружить чудесных или фантастических эпизодов. В «славянских» романах Чулкова, Попова и Левшина подобного рода фрагментов достаточно много.

Авторское название «сказка» в заглавии текстов Чулкова и Левшина указывает не на принадлежность к фольклорному аналогу, а на экспериментальные свойства жанра, возникающие как результат авторской активности (доминанта вымысла).

Чулков в «Славенских сказках» и «Сказке о рождении тафтяной мушки», отрицая старые установки романного жанра, создает целевые установки для нового романа. Особая организация текста у Чулкова ( двойственность художественной природы, наличие нескольких рассказчиков) может свидетельствовать не только о барочной природе структурной организации «Пересмешника» или ориентации на сборник новелл, но и о формировании экспериментального поля новой разновидности романа. В этом поле сталкиваются два пласта сочинения Чулкова: пародии на роман и «своя» сказка/новый роман; сосуществуют мифологические и исторические комментарии («Сказка о рождении тафтяной мушки»)1.

Важным структурообразующим приемом в романах Чулкова становится стремление к мифопорождению (образ Винеты в «Сказке о рождении тафтяной мушки») и тяготение к образам архетипической природы (образы Винеты, Ахрона, обращение к Пантеону славянских языческих богов; выделение особой исторической эпохи от Петра I до Ломоносова). Появление образов такого уровня отвечает задачам времени и совпадает с вектором мыслительных процессов русского общества, создававшего в

1 См.: существование двух точек зрения на жанровую природу «Пересмешника» М.Д. Чулкова: В. П. Царевой (сборник как циклообразующее единство, пародия на роман) в статье «Пересмешник» как пародия на роман// Проблемы изучения русской литературы XVIII века. - Л., 1980 и О.Л. Калашникова («сборник генетически связан с новеллистическими циклами Ренессанса, но вполне отвечает жанровой форме европейского барочного романа с элементами реализма») в работе «Становление русского реально-бытового романа XVIII века». - Днепропетровск, 1986.

этот период мифологию «новой» России. В параграфе подчеркивается, что образ Мартоны в исследованиях современных литературоведов и философов уже осмысливался как архетипический [Жегалов H.H., Артемьева Т. В.]

В отличие от многих современных автору текстов, его сочинения не носят ярко выраженной тенденции утопического трактата или образца для государственной модели управления. Чулков предлагает устами своих героев (наивный рассказчик-болтун) профанное изложение сакральных для социума установлений.

Литературоведческая ценность книги М. И. Попова определяется элементами теоретико-литературной рефлексии над жанром и полемической направленности текста. В «Славенских древностях» закрепляется повествовательная стихия (повесть, история, повествование - по определению рассказчиков). Однако только в Предуведомлении ко второй части книги М. И. Попов меняет традиционную топику «Славенских древностей» {книга, вымысел, сказка) на четкую формулировку жанра:«.. .я присовокупил Приключения Славенских Князей, что ясно означает роман, а не историю о наших древностях...-» [Выделено в тексте М. И. Поповым].

В Предуведомлении Попова возникает оппозиция роман-история (вымысел-правдивое изображение), которая помогает читателям осмыслить жанровый характер сочинения. Эта же оппозиция введена автором и в заглавие текста. По мысли Попова, именно такое сочетание должно снять все недоразумения (дрсвности/история в сочетании с вымыслом/приключениями) в процессе знакомства читателя с его романом.

Литературоведы достаточно осторожны в выборе жанровых характеристик для «Русских сказок» В. А. Левшина. Текст не обладает монолитной структурой, «историческая», «славено-русская тема» сменяется сатирико-бытовым повествование, и снова возвращается в текст. Однако, если соотнести работу Левшина над переводом «Библиотеки романов» и «Известие», предваряющее «Русские сказки», то можно предположить, что автор проникся духом истории, ощутил и само историческое движение литературы. В Предисловии В. А. Левшина и в названии издания перекликаются традиционные для этого периода жанровые определения: «романы» - западные, а наши «сказки» и «приключения», которые оценивались в XVIII веке как жанровый аналог собственно романа.

В центре внимания Левшина оказывается «народная история», что подтверждается самим выбором сюжетов в «Русских сказках»: былинное и легендарно-историческое бытие Алеши Поповича, Добрыни Никитича, Чурилы Пленковича, художественная обработка современных автору исторических концепций.

Сказочный сюжет, элементы фантастического (чудесного) в структуре сочинений Чулкова, Попова и Левшина являются сигналами жанрового ориентира, но роль видовой доминанты играет мифопоэтическая и историческая канва повествования, которая и диктует формальные приемы подачи материала.

В данном параграфе представлены точки зрения на жанровый состав книг Чулкова, Попова и Левшина, существующие в современной литературоведческой науке. Принимая во внимание определение данных текстов как ранних образцов литературной сказки (И. П. Лупанова, О.К, Герловап, О. И. Киреева, О. Воеводина), мы считает необходимым присоединиться к жанровой характеристике Ю. М. Лотмана, К. Е. Коре-повой, позиции В.Ю. Троицкого, которые рассматривали в разное время анализируемые нами тексты как варианты развития жанра романа в русской литературе XVIII века («фольклорно-рыцарский роман», сюжетная конструкция рыцарского романа, «волшебно-богатырский» роман).

В романах Чулкова, Попова и Левшина зафиксирован, в силу особенностей использованного авторами материала, специфический уровень развития жанра, который возвращает читателя к легендарно-исторической эпохе, а сочшгателя настраивает на необходимость работать с системой жанров-предшественников.

В третьем параграфе второй главы «Тип художественного сознания русского писателя 70-80-х годов XVIII века» особенности развития литературного процесса XVIII столетия рассматриваются с точки зрения категориального аппарата исторической поэтики.

Используя при анализе текстов М.Д. Чулкова, М. И. Попова и В. А. Левшина категорию тип художественного сознания, мы опираемся на концепцию типологии художественного сознания, представленную С. С. Аверинцевым, М. Л. Андреевым, М. Л. Гаспаровым, П. А. Гринцером, А. В. Михайловым в монографии «Историческая поэтика. Литературные эпохи и типы художественного сознания» (М., 1994). Литературный процесс, движимый сменой и взаимодействием художественных систем, является, по мнению ученых, «литературным самосознанием эпохи»1. В качестве основных репрезентативных категорий литературного процесса ученые называют категории «автор», «стиль», «жанр».

В диссертационном исследовании учитывается и существование других современных концепций развития литературного процесса, в том числе «Исторической поэтики», написанной С. Н. Бройтмапом (М., 2001) и изданной в качестве учебного пособия под ред. Н. Д. Тамарченко (Теория литературы. - Т.П. - М., 2004). Репрезентативными категориями у С.Н. Бройтмана являются «автор», «герой», «тип повествовательной ситуации».

Кроме того, в данном пара1рафе диссертационного исследования автор отмечает необходимость введения в научно-исследовательскую практику дефиниций, которые позволили бы фиксировать определенные этапы развития литературного процесса. В этом смысле актуальна терминология В. И. Тюпы (Теоретическая поэтика// Теория литературы/ под ред. Н.Д. Тамарченко. - T.I), который представляет литературный процесс как взаимоотношения парадигмы художественности и ее субпарадигм.

Творчество Чулкова, Попова и Левшина рассматривается в третьем параграфе второй главы как отражение завершающей стадии периода традиционализма - рефлективного традиционализма в русской литературе. Однако внутри указанного большого этапа развитая литературного процесса (в его отечественном варианте) существовали определенные условия, которые сформировали несколько разновидностей авторского художественного сознания.

Одним из самых главных условий порождения типа авторского художественного сознания в литературе XVIII века становится взаимодействие двух тенденций: рецепции западноевропейской теоретико-литературной мысли и практики освоения жанров, а также наличие ведущей идеи времени - необходимости национальной идентификации, отказ ученической позиции.

По типу освоения и усвоения европейского опыта и отношения к национальным истокам образной системы мы выделили: адаптационный тип авторского сознания; компилятивный, интерпретационный и мифопорождающий, мифогенерирующий.

Адаптационный (смешанный) свойственен дуально-бинарной модели общественного развития России и представлен творчеством Тредиаковского, Сумарокова, отчасти Ломоносова. Компилятивный (интерпретационный) сознательно ориентирован

1 Аверинцев С. С., Андреев М. Л., Гаспаров МЛ., Гриицер П. П., Михайлов А. В. Категория поэтики в смене литературных эпох. //Историческая поэтика. Литературные эпохи и типы художественного сознания. - М., 1994. - С. 3.

на западноевропейские источники и представлен сочинениями Ф. А. Эмина, П.Ю. Львова, Н. Ф. Эмина и др.

Мифопорождающий (мифогенерирующий) - ориентирован на традиции и источники устного народного творчества, соответствует идее национальной идентификации, свойственной эпохе, возникает в творчестве М.Д. Чулкова, М. И. Попова и В. А. Левшина.

Наше представление о существовании определенных авторских типов художественного сознания в литературном процессе XVIII века является далеко не полным, а их рабочие характеристики ориентированы на отношение писателя к выбору материала, формы' вида для своего произведения.

По отношению к теоретико-литературным и эстетическим постулатам времени 10. М. Лотман выделил три типа теоретических представлений, свойственных периоду 30-70-х годов XVIII века: теории, стремящиеся вместить в себя максимальный круг концепций («эклектизм» Тредиаковского и «барочный принцип» Ломоносова); теории, принимающие только одно направление и отбрасывающие другое (классицизм Сумарокова) и стремление к «нулевой теории», «отказ от любой теории» (опора на естественность бытового сознания Державина, Радищева)1.

Третий тип теоретических представлений мог бы также включать в себя и литературные манифестации М.Д. Чулкова. Однако концепция ученого основывалась на внутренних субъективных отношениях в писательской среде, которые не позволили отнести Чулкова к тому или иному теоретическому типу. А в реальной практике XVIII столетия - закрепить за собой право на новый тип художественного восприятия.

Признаками мифопорождающего типа авторского сознания в русской литературе 70-80-х годов XVIII века являются:

-повышенный интерес к историческому знанию в обществе и писательской среде (выход «Историй» Ф. А Эмина, В. Н. Татищева, «Вивлиофики» Н. И. Новикова, других документов отечественной истории);

- изучение славянской мифологии и попытки реконструкции языческого славянского Пантеона (словари М.Д. Чулкова, М. И. Попова, «Собрания разных песен» М.Д. Чулкова);

- способ сюжетно-фабульной организации текста (частное путешествие героя, исторический фон повествования - романное начало, конкурирующее с сюжетными формулами сказки и былины);

- бинаризм авторского сознания как вариант предшествующий романтическому двоемирию; формирование оппозиций текста (здесь-там, прошлое-настоящее), реализующих идею национальной идентификации;

- организация аукгориалъного повествования («славянские» романы Чулкова, Попова и Левшина) и кЬ-ЕггаЫиг^зкиайоп («Пригожая повариха» М.Д. Чулкова).

В третьей главе работы «Мнфогенпый роман в русской литературе последней трети XVIII века» определяются и анализируются основные признаки разновидности романа, появившегося в русской литературе 70-80-х годов XVIII века в творчестве М.Д. Чулкова, М. И. Попова и В. А. Левшина.

1 Лотман Ю. М. Жизнь текста в пространстве между кистью художника и зрением аудитории/ Очерки по истории русской культуры XVIII - начала XIX века //Из истории русской культуры-T.I (XVIII - начало XIX века). -M., 1996. -С.148-149, 155, 156.

Третья глава состоит из трех параграфов, каждый из которых имеет внутреннее деление на разделы.

Первый параграф третьей главы носит название «Славянская география и мифология на страницах произведений М.Д. Чулкова, М. И. Попова и В. А. Левшина» и состоит из двух разделов.

В первом разделе «Литературная география в мифогенном романе» причины появления специфических жанровых образований связаны с особым интересом к прошлому и национальной истории в русской литературе и общественной жизни второй половины XVIII века.

Свой вклад в национальное позиционирование вносят не только М.В. Ломоносов, В. Н. Татищев, Н. И. Новиков, но и те русские писатели, чье творчество не могло не обратить на себя внимания русского общества второй половины XVIII века.

Своеобразным ответом на размышления Ф.А. Эмина в «Российской истории» (1767), «хотим ли мы следовать этому предприятию», изучать собственную историю, становятся, как нам представляется, сочинения Чулкова, Попова и Левшина.

Художественные произведения, в которых вымысел, безусловно, доминирует над историческим фактом, еще не претендуют на статус исторического романа в литературном процессе XVIII века. Соприкосновение с историей выразилось у Чулкова, Попова и Левшина в обращешт к образной системе, бытовавшей в национальном фольклоре (былинах, сказках, песнях), включении ее в текст собственных сочинений, а также ее травестии. Национальная архаика и мифопоэтическая образность становятся, таким образом, визитной карточкой нарождающейся жанровой разновидности романа.

Особая область эксперимента в творчестве этих авторов возникает в точке соприкосновения авторского вымысла, специфической образной системы с историческим знанием XVIII века.

В результате в текстах сочинений Чулкова, Попова и Левшина возник специфический объем изображепия, который позволял авторам скорректировать традиционные сюжетных сцепления волшебно-рыцарского и авантюрного романа (буря, кораблекрушение, «вдруг» изменившееся пространство, окружающее героя).

Под пером Чулкова, Попова и Левшина географическое и историческое пространство Древней Руси преображалось: появился особый художественный образ этого пространства - мифогенный.

В данном разделе параграфа тяга к мифологизации в общественной жизни русского человека XVIII столетия соотносится с рультатами этих процессов, сказавшихся в эпических видах литературного творчества. Век теорий и идеалов, каким видел столетие Ю. М. Лотман, превращал «пространство России» в категорию «более идеологическую, чем географическую», по словам М. Я. Билинкисц.

Географический вектор перемещения героев в сочинениях Чулкова, Попова и Левшина направлен к тем пространствам, которые имеют для авторов особые ценностные характеристики: литературные, исторические, идеологические, нравствешше. Специфическая литературная география у Чулкова, Попова и Левшина связана с городами Винета, Новгород, Старый СлоЬенск, Боогород в Волжской Булгарии.

В разделе отмечено, что изображение Новгорода или упоминание о Новгороде не соотносится у этих авторов с какими-либо специфическими политическими концепциями, не содержит аллюзий, как это было в пьесах Екатерины II, Я Б. Княжнина, историософии А. Н. Радищева, прозе Н. М. Карамзина.

1 Бидинкис М. Я. Спор о первенстве, или основание мифа// Имя - сюжет - миф. - СПб., 1996. - С.39.

Особую роль играет образ вымышленного славянского города Винеты. В «Сла-венских сказках» из «Пересмешника» Чулкова - это идеальный город-государство, где правят просвещенные правители - обладатели говорящих имен Нравоблаг и Си-лослав. В «Славенских древностях» Попова Винета в соответствии и исторической информацией, известной автору, - балтийский город, откуда в Славенск отправляется варяг Рус.

В «Сказке о рождении тафтяной мушки» Чулков обращается к архетипическому толкованию образа города. Винета становится обозначением мифологической столицы русского государства. Чулков, с пашей точки зрения, мог усвоить, преобразовать и использовать бродячий сюжет о затонувшем, исчезнувшем городе, в том числе, легенду о померанской Винете (Viñeta) и данцигской Альт-Хеле (Alt-Hela).

Образ Винеты мог осмысливаться Чулковым как образ мифопоэтический, связанный с архетипической природой, двояко: «город-храм» и «город Змея»; город, возникший из воды, и город, который должен быть поглощен стихией; город прекрасный и порочный, куда устремляется на поиски своего счастья герой-пикаро студент Неох из «Сказки о рождении тафтяной мушки»1. Винета и ассоциативный ряд, связанный с использованием этого образа, обращен к процессам мифопорождения.

Географические названия, а также перечисление мест обитания дулебов, древлян, нолян, радимичей, кривичей, северян (Левшин, Попов) помогают авторам воссоздать атмосферу и дух древних времен.

Авторы исследуемых романов, как мы выяснили, могут при помощи перевода понятия в художестаенный образ «оживлять» в сознании читателя некоторые умозрительные представления. Путь «из варяг в греки» проходит Рус в «Славенских дре/'А<7 стях» Попова; концепцию переселения славян осмысливает Левшин (история о золотом венце русов); «генеалогическая легенда приднепровских славян» (Б.А. Рыбаков) -сведения о расселении славян на Правобережье Днепра - в художественной интерпретации (рассказ скифа Липоксая) предстают у Попова; воспроизведение событий колонизации исконной территории финских племен (заволочекая чудь, пермь, мордва, мурома) - у Левшина (финны хотят похитить волшебный венец руссов, выкованный Аспарухом, и даже вступают в заговор с силами тьмы - Змиулан).

Авторы романов со славянской проблематикой делают героями своих произведений некоторых реально существовавших в истории персонажей. Например, у Левшина в «Русских сказках»: Аспарух - предводитель племени руссов (каган Исперих); полковой воевода Святослава Игоревича, влюбленный в волшебницу Милану Громо-бой (хитрый варяг Свенельд/Свенальд, наперсник Святослава, не раз интриговавший против своего князя и, вероятно, предавший его печенежскому князю Куре); благородный рыцарь Тугоркан /Тугарин из русских былин и сказок (половецкий хан Ту-горкан, бывший родственником князя Святополка II Изяславича).

Второй раздел «Образы славянского языческого Пантеона в системе романов М.Д. Чулкова, М. И. Попова и В. А. Левшина» посвящен особенностям и принципам реконструкции мира языческих верований славян в художественном произведении.

Актуализация мифологического знания происходит в трудах М. В.Ломоносова («Древняя российская история», предварительные записи к «Российской грамматике»), Значительный вклад в реконструкцию славянской языческой мифологии вносит словарная работа М.Д. Чулкова и М. И. Попова (Краткий мифологический лексикон, 1767; Словарь русских суеверий, 1782; Абевега русских суеверий, идолопоклонниче-

1 См., например, работы: Домников С. А. Мать-земля и царь-город. Россия как традиционной общество. -Топоров В Н. Петербургский текст русской литературы. - СПб., 2003.

■М, 2002.-С.223;

ских жертвоприношений, свадебных простонародных обрядов, колдовства, шеманст-ва и пр., 1785 в соавторстве с М. И. Поповым).

Образы славянского языческого Пантеона составили особый пласт романов Чул-кова, Попова и Левшина. Таким образом, эти авторы не только оказали влияние на «формирование мифопоэтики» в творчестве И.Богдановича, Н.Карамзина, А. Радищева, Н.Львова, М. Муравьева и др.,1 но и сами использовали мифопоэтическую образность в собственных сочинениях.

Языческие божества могут быть персонажами сочинений Чулкова, Попова и Лев-шина. В данном случае авторы ориентируются на принципы античной мифологии, в которой боги вершили судьбы смертных, покровительствовали им (Силославу в «Славенских сказках» Чулкова покровительствует Лада; Светлосану в «Славенских древностях» Попова - Чернобог, а затем Белбог; Вайдевут в «Русских сказках» Лев-шина объявляет Алешу Поповича сыном Перкуна).

Имена языческих мифологических персонажей используются для характеристики нравственной позиции персонажа. Купец Боман в «Славенских сказках» Чулкова пытается «улестить» свою племянницу Ливону, указывая на примеры из жизни богов («Перун избрал супругу себе сестру свою родную»). Мотивировки хитреца Бомана являют собой пример иронического осмысления мифологической генеалогии.

Мифологическая языческая генеалогия осмысливается в «Славенских древностях» М. И. Попова. Если историческая наука соотносит с представлением о Золотой Бабе могильный памятник у тюркско-татарских народов2, то для автора XVIII века - это языческое божество, которому поклонялись, первое божество славянского Пантеона. В «Славенских древностях» Попов представляет своеобразный солярный миф, в котором «Мать всех Богов» - Золотая Баба, «сочетавшаяся с Световидом или Солнце», явилась родоначальницей всех жизненных сфер (рассказ первосвященника Жиросла-ва князю Остану).

В тексте также присутствуют описания капищ и храмов в честь языческих божеств, которые играют роль выразительной художественной детали текста, создают у читателя впечатление достоверности изображаемого мира (изображение кумиров Перкуна, Световида, Белбога, Чернобога, Радегаста; священная роща Прона, храм Лады).

Особое место занимает у Чулкова изображение храма Лады. Оно создается по принципу контаминации античных мотивов и эмблематического изображения, свойственного литературе XVIII века, и выполняет исключительно художественную задачу. Так, в сцене венчания Алима и Асклиады («Славенские сказки», Ч.Ш.) храм Лады напоминает не языческое славянское капище, а архитектурное сооружение дворцового паркового ансамбля XVIII века.

Особенностью всех проанализированных нами текстов становятся дополнительные комментарии к образной системе, данные в подстрочнике или реже в авторских отступлениях, которые имеют характер словарной статьи из мифологического лексикона (Чулков о Световиде и его храме в Ахроне, «Славенские сказки», 4.1; Попов о Бел-боге и Чернобоге, «Славенские древности»). Чулков и Попов в подстрочнике собственных сочинений осмысливают происхождение использованных им имен и образов языческих божеств и указывают на вероятность их проникновения из восточных религиозно-философских учений (персидский Ариман и зароастрийский Оромас).

' Ходанен Л. А. Ломоносов и славянская мифология в русских мифологических словарях Х*/Ш ка//Этногерменеатика: некоторые подходы к проблеме. - Кемерово, 1999. - Вып.4 - С196.

2 Нидерле Л. Славянские древности. - М., 1959.

-XIX ве-

Следует подчеркнуть, что далеко не все сведения, использованные Чулковым и Поповым, являются достоверными. В то же время нельзя не отметить уникальность для литературы XVIII столетия подобного рода вкраплений в ткань художественного текста. Справедливо будет заметить, что персонажи славянской языческой мифологии, их достоверность и генеалогия до сих пор являются предметом научных дискуссий1.

Освоение образов славянского языческого Пантеона Чулковым, Поповым и Лев-шиным и создание с участием этих образов художественных произведений становится еще одним из признаков формирования новой разновидности романа - романа ми-фогенного, характеристики которого соотносятся с процессами образования мифо-гешюй зоны русского XVIII века .

Во втором параграфе третьей главы «Природа фантастического в романах М.Д. Чулкова, М. И. Попова и В. А. Левшина» анализируются различные типы пространственных характеристик и принципы их создания. Этот параграф состоит из трех разделов.

В первом разделе «Театрализация и рационализация в романном пространстве» исследуются особенности изображения писателями таинственного места.

В последней трети XVIII века менялись сами внугренние основания художественного образа. В нем усиливались процессы специфического переосмысления реальности, постепенно появлялась ее авторская модель. Это было время освобождения творческого «я» писателя от ограничений, продиктованных нормативным типом художественного сознания, осмысления роли вымысла и воображения в творческом процессе.

Для создателей романного жанра в России фактически актуализировался план вымышленного повествования. В «славянских» романах писательское воображение создает фантастический мир славянских древностей. Чулков, Попов и Левшин, опираясь на национальную (придуманную и собственно мифопоэтическую) традицию, возвращают в своих произведениях русскую литературу в «златые веки» жизни Руси. Однако характер фантазирования в произведениях Чулкова, Попова и Левшина носит специфический характер, и природа его не всегда однозначна.

Местом действия в «Славенских сказках» Чулкова, «Славенских древностях» Попова и «Русских сказках» Левшина становятся не только бесконечные просторы сла-венорусских, индийских, греческих земель, но и те пространства, которые не претендуют на географическую точность.

Антитеза привычный мир - мир иной, свойственная уже предромантической поэтике, выходит на первый план и осмысливается авторами романов.

Игра фантазии - визитная карточка «Русских сказок» Левшина. В тексте «Русских сказок» мы обнаружили причудливые корреляты элегического топоса (уединение героя, древние камни, присутствие загадки) и фантастической условности в сочетании с приемами сказочного арсенала (испытание героя, волшебный лес). Антитеза мир привычный-мир иной реализуется и при помощи оппозиции цивилизция - естественная жизнь с вектором, направле7шым в сторону естественного существования

1 См.: комментарий Л.Нялерле по поводу культа и изображения Световвда(Славянскиедрев]гости, 1959.-С. 290, 291); статьи В.Н. Топорова «Боги» и Н. И. Толстого «Белый Бог» в этнолингвистическом словаре «Славянские древности». - М., 1995, - Т.1 (А-Г). - С.20+-215 ;С. 151

2 К признакам мифогенной зоны в культурной жизни России следует отнести: появление мифологизированных образов исторических личностей, представляющих новую русскую культуру (Пяр I. Екатерина И, Ломоносов, Сумароков): попытки создания в реальной жизни моделей идеальных городов (Петербург, Тверь); обращение к изучению национальной мифологии.

(среди лугов и рощ в своем поместье на реке Клязьме проводит дни покинувший службу Громобой).

При этом фантастическая условность и волшебные преобразования в тексте романов часто имеют логическое объяснение. Волшебный лес, в который попадает Громобой в поисках Миланы, у Левшина представляет собой одну большую иллюзию. Он напоминает изысканный парк богатого вельможи с дерновыми скамьями, приглашающими сесть и отдохнуть, а устрашающие воображение обстоятельства являются обманными перспективами, созданными человеческими руками. Изображение волшебного леса и сада в романах Чулкова, Попова и Левшина становится общим местом и соотносится с основным принципами архитектуры сада периода барокко. Его основная особенность, по словам Д. С. Лихачева, участие в «театрализации жизни»1.

М.Д. Чулков вводит в описание таинственного места повторяющиеся детали: фонтаны, каскад водопадов, античные статуи, аллегорические фигуры (Алим на острове Аролы. - Ч.Ш); изображение времен года в виде аллегорических фигур («двуличный Январь», «Апрель, любимец Венеры», «нагой Июнь»; Силослав в роще у замка Пре-враты: водяные органы и водометы, Ч.Ш). Этот пейзаж с его эмблематичной образностью соотносится с представлением о садово-парковых ансамблях петровской эпохи.

Вариант изображения волшебного сада - «вертофада» индийского государя Видо-стана - зафиксирован нами в «Славенских древностях» (4.1) М. И. Попова. Однако и здесь за сказочной роскошью востока прячутся «аллеи и куртины», «водометы», «водяные органы», «беседки и пещеры» - зарисовки, представляющие быт современной автору аристократии.

Как мы выяснили, за образами волшебного места могут скрываться описания парка, сада вельможи или изображение дворянской усадьбы, и, следовательно, вторая часть оппозиции носит вполне конкретный рациональный характер.

Интерес к изображению усадебного быта и садово-парковых ансамблей русских вельмож поддерживается и в журнальной практике Чулкова. В «Парнасском щене-тильнике» он публикует стихотворение В. Петрова «Описание Рощи... при приморской Льва Александровича Нарышкина мызе, именуемой Левендаль» (1770). Мыза Нарышкина осмысливается автором как идеальное место, но значение этого образа определяется и его мифологической наполненностью: реально существовашее идеальное место отдыха мифологизируется благодаря посещению мызы Екатериной II, «росской Палладой».

Антитеза античная мифология (западноевропейский вариант включения в образную систему) - национальная славянская мифология внутри текстов Чулкова, Попова, Левшина корректируется с учетом типичных для своего литературного времени оппозиций. Так, например, оппозиция цивилизация/порочный город - сельская жизнь (М, М. Херасков, его последователи) трансформируется в оппозитные отношения современная действительность - мир славянорусских древностей и волшебной сказки.

Увидеть мир в рационалистическом обличии часто стремится Левшин. Бытовую мотивировку получает поведение традиционных сказочных героев (образы влюбленной Бабы Яги, Кощея Бессмертного, борца против тирании); рационалистически объясняются некоторые чудесные явления повествователем или персонажем ироническим комментатором (воевода Драшко о волшебном острове бриттов говорит как о

' Лихачев Д. С. О садах и парках// Избр. труд.: В 3-х тт.- Л., 1987. - Т.З. -М.Эфроса Гонзаго в Павловске// Мастера разных лег. - М„ 1979. - С.93.

С.488; см. также ссылку Лихачева на работу А.

хорошо укрепленной крепости; волшебство Царь-девицы называет женскими хитростями).

Однако есть в тексте романов Чулкова, Попова и Левшина такие проявления чудесного, которые ни автор, ни персонаж комментировать не стремятся. С точки зрения Ладона, волшебные трансформации в природе, противостояние героя судьбе относится к сфере божественного промысла/испытания героя (Силослав на пустынном берегу, приключения Кидала у Чулкова). Традиция не комментировать явления, находящиеся за пределами человеческого разума, давно сложились в русской литературе и в литературной теодицее, в частности (поэма Тредиаковского «Феоптия», в которой автор говорит о границе человеческого познания; противоположная позиция представлена в творчестве Ломоносова).

Некоторые таинственные эпизоды текста оказывались непроясненными их авторами (путешествие Роксолана и Аспаруха в бездну - Левшин). Это происходило в том случае, когда авторы соприкасались с действием архетипических законов, которым следовало верить, а не комментировать их. Архетипическое начало смыкалось в тексте романов с категорией вымысла, придумывания.

Во втором разделе второго параграфа «Элементы масонской образности в структуре мифогенного романа» рассматриваются элементы масонской образности в романах Чулкова, Попова и Левшина. Материал данного параграфа носит констатирующий характер.

Исследование образной системы, возникшей в литературе под непосредственным воздействием масонской символики, не является специальной целью нашего исследования. Мы отмечаем те сюжетные ситуации и эпизоды, которые можно классифицировать как реакцию на знакомство с масонской идеологией и выражение отношения к ней.

По справедливому замечанию В. И. Сахарова, система масонских ценностей складывалась в России с учетом современных ей тенденций в русской идеологии, культуре, литературе. Русские масоны умело использовали романы, стилизованные «под фольклор», как модную литературную оболочку для популяризации своих идей (отношения Левшина и Новикова проанализированы В. И. Сахаровым, VII,VIII тома «Русских сказок»)1.

Как нам представляется, сам В. А. Левшин не пользовался масонской образной системой всерьез. Подлинное лицо автора обнаруживается не при изображении масонского храма (масонская «казенная поклажа» - В. И. Сахаров), а в иронических авторских замечаниях по поводу мифопоэтических персонажей или «исторических событий».

Ироническое отношение М.Д. Чулкова к всякого рода «тайным знаниям» косвенно можно обнаружить в эпизодах встречи студента Неоха с языческими жрецами («Славенские сказки»). Более отчетливо эту иронию можно почувствовать в финальных сценах романа «Пригожая повариха»: придуманный мир Ахаля, окружившего себя масонской символикой, противопоставлен в этом описании естественным чувствам Мартоны и Свидаля.

В «Славенских древностях» Попова обладание кабалистической книгой лишь сгубило скифского царевича Липоксая, сделав его вечным скитальцем. Липоксай притягивает к себе силы зла: злой колдун Карачун обучается в романе колдовству по вол-

1 Сахаров В. И. Масоискгя проза: история, поэтика, теория// Масонство и русская литература XVIII - качала XIX вв.. - М-, 2000.-С.202 и др.

шебной книге Липоксая. Даже сам Перун противостоит злодеяниям Липоксая и поражает героя.

В этом разделе работы делается вывод, что сочинения Чулкова, Попова и Левшина имели вполне самостоятельный идеологический ракурс и были ориентированы, прежде всего, на создание новой национальной формы романа.

Третий раздел второго параграфа «Идеальный топос в структуре мифогенного романа» анализирует разновидности идеального топоса в текстах Чулкова, Попова и Левшина.

Идеальное пространство непосредственно связано с жанром философского и социально-бытового эссе, в котором во второй половине столетия выступили А. П. Сумароков, М. М. Щербатов, А. Т. Болотов.

Наиболее органично изображение идеального пространства входит в повествование с волшебным, былинно-сказочным сюжетом - в произведения Чулкова, Попова, Левшина. Авторы романов уже претендуют на изображение особой реальности, и поэтому вторжение вторичной условности не изменяет характера сочинения.

В текстах Чулкова, Попова и Левшина мы обнаружили изображение утопического пространства, эй-топии - благословенного места (Т. В. Артемьева) и объединение в пределах одного изображения двух типов пространства. Так, например, путешествие персонажей превращается в знакомство с просвещенным типом правления в княжестве (эй-топия): Славенск близ Новогорода под управлением князя Богослава - столица Просвещения у Попова; Винета из «Славенских сказок» Чулкова, Старый Сло-венск, Старая Руса, Боогорд в «Русских сказках» Левшина.

В сочинениях Чулкова момент подготовки читателя к появлению особого места -идеального пространства - часто связан с изображением театрального пространства, которое привычно для современного автору читателя и которое легко себе представить (театр на острове Тризлы, похожий на храм - Чулков, Ч.У).

Вариант изображения утопии встречается в тексте «Славенских сказок» Чулкова (Ч.У) - путешествие Кидала на Луну. Современные исследователи указывали на радикальный характер подобного типа изображения. Однако мы выделяем в ней традиционные черты «щербатовского варианта» утопии: сохранение в модели мироустройства вертикали взаимоотношений отец и его дети/ правитель и его подданные. В утопии Чулкова сохраняется этот принцип, а также принцип престолонаследия: сын займет место повелителя после смерти отца - «престарелого мужа». Следует также заметить, что обитатели Луны очень консервативны в своих пристрастиях и чуждаются всего нового («выдумывальщики всего нового ненавидимы у нас»).

Пародийные интонации в «Славенских сказках» Чулкова распространяются и на утопические сюжеты: город Хотынь, захваченный лунатиками (Ч.1У.), становится зеркальным отображением идеального места. Лунатики, избравшие Луну своим божеством, на земле, на твердой почве наделены теми же пороками, что и обыкновенные люди (зависть, жестокость). Таким образом, все идеальное (желания, стремления, возможности) проходит проверку земной жизнью.

Изучение творчества Чулкова позволяет обнаружить неоднократное обращение автора к утопическим идеям, которые довольно часто получают у автора пародийное звучание (незадачливый молодец, удалившийся от света и создающий проекты сообщениях Луной - журнал «И то, и сио»),

В. А Левшин в «Русских сказках» сохраняет верность идеалам просвещенного правления («Повесть о богатыре Булате»), По сравнению с текстами Чулкова и Попова идеальные топосы в повествовании В. А. Левшина, на наш взгляд, возникают ее-

тественно, так как автор отталкивается в своем произведении от материала былинного эпоса, в котором эпическое спокойствие Руси уже сложилось. Русь живет под охраной богатырей Добрыни Никитича, Чурилы Пленковича, Алеши Поповича. Важной составляющей «Русских сказок» Левшина становится идея своеобразного национального эгоцентризма, свойственная русской культурно-исторической ситуации второй половины XVIII века.

Третий параграф диссертационного исследования носит название «Специфическая и традиционная образная система в структуре русского мифогенного романа70-80-х годов XVIII века» и состоит из двух разделов.

М.Д. Чулков, М. И. Попов и В. А. Левшин разрабатывали в русской литературе последней трети XVIII века особую разновидность романа, однако не имели аналогов подобного рода жанровому образованию в отечественной литературной традиции. В первом разделе параграфа «Травестш былинного сюжета в «романе-сказке» В. А. Левшина» анализируются былинные сюжетные блоки и персонажная система, использованная В. А. Левшиным в «Русских сказках». Травестия былинных мотивов и сюжетной схемы определяется при сопоставлении текста Левшина и варианта былинного повествования (былины о Добрыне Никитиче, Алеше Поповиче, Илье Муромце по текстам А. Ф. Гильфердинга и «Сборника Кирши Данилова»).

В «Русских сказках» В. А. Левшин манифестирует связь своего сочинения с былинами. Эффект жанровой памяти, опора на архегипические структуры образа и при этом динамическое развитие, свойственное былине, необходимы роману, который ищет опоры в истории и фольклоре, но стремиться измениться. Жанр былины предлагал автору не только систему знакомых читателю персонажей, но и позволял отчасти искать ответ' на важный для русского общественного самосознания вопрос о самоидентификации России.

Три главных эпических богатыря - Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алеша Попович реализовали представление эпических певцов о типических свойствах русского характера - силе, благородстве, прозорливости. Идея борьбы старого с новым, свойственная былинам о Добрыне Никитиче, оставалась такой же популярной и в XVIII столетии. Человек этого времени оказался противопоставлен не только своему допетровскому историческому прошлому, но и Европе, перед которой не хотел выглядеть учеником и стремился продемонстрировать свой ум, смекалку, «вежество».

В «Русских сказках» Левшин создает собственную историю русского богатырства, делая ее героями Добрыню Никитича, Алешу Поповича, Чурилу Пленковича. Упоминаются в книге и другие эпические персонажи - Еруслан Лазаревич и Василий Богус-лаевич, а также литературные персонажи - Громобой и Звенислав.

«Русские сказки» - сочинение изначально ориентированное на романный жанр. Жанровой трансформации (из былины в романное повествование) подвергаются не только персонажи богатырских былин, но и богатыри, которые являлись героями так называемых «былин-фабльо», «былин-новелл».

«Русские сказки» Левшина не следуют прямо за сюжетной канвой былинных циклов. В тексте произведения отсутствуют жанровые признаки, свойственные былине: эпическая ретардация, повтор типических эпизодов, ритмизирующих эпическое повествование, зачин, прибаутка. Они заменены анфиладной композицией с многочисленными вкраплениями «историй» и «приключений» героев и героинь, а также обращениями автора к Музе, разбросанным по всему тексту. Единственным общим место для былин и «Русских сказок» Левшина является создание эффекта достоверности, т.е. указания на географические и временные реалии (все богатыри служат в Киеве

князю Владимиру). Во всем остальном мозаика былинного источника приобретает специфическую авторскую огласовку, а сами герои совпадают со своими былинными прототипами лишь в главных характеристиках.

Русские богатыри у Левшина объединены родственными узами и чертами характера: хитрость в бою, чувственная любовь. Левшин значительно усиливает новеллистические жанровые характеристики, свойственные былинному Чуриле Пленковичу, также он поступает и с образом Алеши Поповича. Однако в отличие от былинного варианта «донжуанство» Чурилы не приводит к драматическим развязкам и трагическим концовкам, а переходит на уровень галантной и чувственной любви, как и в случае с Алешей Поповичем.

В отличие от былинного героя Алеша у Левшина лишен ореола христианской святости: он внук порусского жреца Вайдевута, которого дед представляет сыном самого Перкуна. Полуязычпик Алеша, хотя и наделен чудесным происхождением, но оно оказывается вымышленным. Герой растет не богатырем, а шалуном.

В диссертационном исследовании отмечается генетическая многослойность сюжетных ситуаций, связанных с образом Алеши Поповича. В романной судьбе героя пересекаются мотивы древнерусской, польской литературы, признаки романтического письма (укрощение Вельзевула - оседлание беса, сюжет, представленный в нескольких памятниках древнерусской литературы, например, «Повесть о путешествии Иоанна Новгородского на бесе»; сюжет о пане Твердовском; встреча с разбойниками, посещение таинственного замка)1.

Трансформирует былинную канву рефлексия персонажей книги Левшина (злодей Сарагур, странствующий богатырь Добрыня Никитич, слуга Тароп, Тугоркан).

Левшин стремится перейти от обобщений к частному, индивидуальному, например, в портрете героя («учинить описание особы»): вместо «желтых кудрей» былинных богатырей возшткает идеальный, но индивидуальный портрет: «курчавые светлые власы», «живой огнь, блистающий в очах»; белизна рук», «твердые жилы», «нежность в деснице».

В то же время Левшин не исключает и былинных приемов изображения событий, своеобразных формул, которые создают эффект присутствия архаического жанра. Так, синтез рыцарского поведения персонажа с былинными приемами изображения возникает в сцене прощания Добрыни Никитича с князем Владимиром и Милоликой; также изображены сборы героя на бой с Тугарином.

Травестированы эпизоды боя Чурилы Плеиковича с Дубыней, Усыней, Горыней (драка с тумаками вместо богатырского боя, хотя враги и противодействуют герою, используя волшебные предметы). В то же время вкрапление деталей архаической образности (Чурила дрался с врагами при помощи дерева, вырванного им из земли с корнями) «подсвечивает» архаической образностью поэтику текста Левшина: сражение с палкой относится к числу ритуальных действий против нечистой силы. Образ Чурилы Плеиковича у Левшина переосмысливается за счет усиления новеллистического преобразования сюжетной линии и, как нам представляется, соотносится автором с архетипическим образом Иванушки-дурачка, своеобразного трикстера.

Герои Левшина действуют в пределах единого славянского пространства, на котором преобладает идеальная модель государственных отношений, имеющая отчетливую связь с актуальными идеями современного Левшину общества: воспитание просвещенной монархической власти. В авторской модели такие идеальные отношения

1 См интерпретацию концепции «Русских сказок» В.Ю. Троицким: идея конфликта меяеду судьбой и волей// Русский и западноевропейский классицизм Проза. -М., 1982. - С.307.

на славянском пространстве должна обеспечивать волшебница Добрада (воспитательница и покровительница Владимира и Милолики, Громобоя и Миланы, дворянина Заолешанина).

Второй раздел параграфа «Синтез сказочных и романных формул в тексте романов М. Д. Чулкова, М. И. Попова и В. А. Левшина». В этом разделе диссертационного исследования мы рассматриваем механизмы соединения в сочинениях Чулкова, Попова и Левшина образной системы романа и сказки, а также результат этого объединения.

Активное использование мифопоэтической образной системы в сочинениях Чулкова, Попова и Левшина было следствием длительных споров о целесообразности включения мифологии (баснословия) в ткань художественного текста. Античная и христианская образность являла собой в русской литературе дуальную пару, и уместность использования тех или иных образов в пределах различных жанров неоднократно обсуждалась в литературной полемике (В.Тредиаковский, М.Ломоносов, А.Сумароков, Г. Теплов, Г. Козицкий, В. Лукин).

Для Чулкова, Попова и Левшина обращение к фольклорным жанрам, дошедшим из баснословных языческих времен, и мифологии уже не соотносилось с религиозной коннотацией мифопоэтического образа, но являлось обращением к своеобразному историческому документу. Мир мифологической и мифопоэтической образности в этих сочинениях начинает играть роль определенного культурного кода.

Использование словосочетания русская/'спавенская сказка в названии текста, на наш взгляд, относится не к жанровой характеристике сочинения, а является ответом на вопрос об уместности использования национальной мифологической образности в литературном произведении. В жанровом отношении тексты Чулкова, Попова и Левшина представляют собой особую разновидность романа.

В то же время мы должны определить место и значение жанра сказки в структуре романов Чулкова, Попова и Левшина.

Попадая в романный жанр, сказка в русской литературе последней трети XVIII века преобразует его в жанр, способный к мифопорождеяию.

В основе сюжетной организации сочинений Чулкова, Попова и Левшина лежит мотив пути, представленный древней архетипической сюжетной схемой, общей для сказки и романа. Путь героя в сочинениях Чулкова, Попова и Левшина имеет амбивалентный характер. Движение сюжета осуществляется за счет перемещения героев из мифопоэтического в мифогенное пространство.

В работе мы даем рабочие характеристики двум типам пространства в романах Чулкова, Попова, Левшина.

Мифопоэтическим пространством мы называем то пространство, в котором происходят волшебные изменения героя и окружающего его мира. Это пространство, в котором появление сказочного персонажа, с точки зрения традиции, оказывается уместным, генетически ему присущим (например, лес, чистое поле, гора, пещера, неизвестное по географическому положению место).

Мифогеннът пространством будем считать территорию авторского вымысла. Это те фрагменты текста, в которых автор моделирует (созидает, порождает) свой образ славянской Руси, географические и исторические пространства сопредельных территорий.

Путешествие из мифогенного в мифопозтическое пространство совершают Рус и Остан («Славенские древности» М. И. Попова). Варяг Рус сбегает из родительского дома и отправляется в путешествие по известному средневековому человеку торго-

вому пути. Но так как Рус претендует на положение сказочного персонажа, он попадает в пространство мифопоэтическое, где он должен преодолеть соответствующие испытания: собраться в поход, найти меч; отправиться в пещеру.

У Чулкова мифогенный тип пространства часто связан с изображением эй-топий (Винета из «Славенских сказок»; возвращение Кидала в княжество Олана).

Сказочные формулы в тексте сочинений Чулкова, Попова и Левшина используются в тех же функциях, что и в сказке: отрывают читателя от действительности, приподнимают над ней, устанавливают контакт со слушателями и читателями. Эти структурные особенности сказки также соотносимы с жанровой спецификой романа. Установление короткой дистанции между повествователем и читателем - одна из основных задач формирующегося романа.

Переходя из мифогенного пространства в сказочное, герои часто запасаются волшебными предметами: мечом, шлемом, конем. Авторы используют сказочную систему запретов, типичные топосы - три распутья (герои Левшина и Попова выбирают дальнейший путь); встреча с Бабой Ягой, которая обладает всеми признаками «яги-похитителышцы» (В.Я. Пропп): ест младенцев, имеет ступу и костяные ноги (пленниками становятся Алзана, Любана, Тарбелс - «Русские сказки»)

Чулков, Попов, Левшин обращаются к традиционным сказочным мотивам: превращение/обращение, перемещение/переправа в тридевятое царство при помощи животных-помощников (крылатый конь Златокопыт, птица - Чулков, Левшин) и волшебного предмета (ладья - Левшин); использования волшебных предметов (золотой досканец, зеркало, волшебное перо). Однако эти предметы в большинстве случаев уже не несут в себе традиционной волшебной семантики.

В этом разделе работы анализируются особенности трансформации мифопоэтиче-ских персонажей и их поступков под влиянием романной стихии. Крылатый конь Златокопыт у Левшина не просто волшебный помощник, но и чувствительный друг; Попов представляет помощника в виде Пегаса, уронившего Музу, летевшую с новой одой на Парнас. Баба Яга превращается во влюбленную и поэтому способную на все женщину. Кощей Бессмертный - борцом против тирании индийского властителя Це-нувирана (Левшин).

В текстах анализируемых нами романов могут действовать герои, которые генетически связаны уже Не со сказочной традицией, а с романной структурой: дворянин-философ (наставник Тарбелса Мирослав - у Левшина; Ранлий - у Чулкова); странствующий рыцарь (Добрыня Никитич, Алеша Попович; Звеиислав - у Левшина); герой, совершающий образовательное путешествие (князь Остан - у Попова).

В текстах романов Чулкова, Попова и Левшина бинарная структура сказки трансформируется в двуполюсную струкгуру мифогенного мира. Она реализуется через оппозицию мифогенное пространство - мифопоэтическое пространство и находит свое конкретное выражение в ряде оппозиций, например «восток - запад»; «славянские земли - восток»: «свое - чужое» (Чурила Пленкович едет в Поруссию; Булат встречается в Царь-девицей с острова бриттов; герои Попова попадают в Индию, едут в Константинополь). Иногда части оппозиции могут меняться местами. Так, географически и культурно чужое может оказаться своим по духу (оценка Тугорканом индийского монарха Ценувирана и благородного царя Кощея Бессмертного, против которого приходится воевать - у Левшина).

Бинарная структура присуща и системе персонажей, и это не только герой и его антипод (Кидал- Аскалон; Силослав - Аскалон; Светлосан - Карачун; Видостан -Карачун; Звенислав - Змиулан); но и пара господин - слуга, в которой слуга в ком-

ментариях часто снижает высокие порывы и чувства господина (Тарбелс - Звенислав; Булат - Драшко; Светлосан - Бориполк). Кроме того в романах могут действовать пары герой-наперсник, который передает герою тайные знания (Аскалон - Гомалис; Асгульф - Змиулан; Кидал - Ранлий; Добрада - Звснислав).

Синтез сказочной формульности и литературной обработки мифопоэтической образности придают специфическое очертание повествовательной манере писателей. Использование сказочных формул в большей степени свойственно В. А. Левшину. Например, «скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается» оформляегся в повествовании как чужая речь, не принадлежащая автору: «скоро то сказывается, а не скоро делается, как говорит повествователь» («Русские сказки»).

Чужое эпическое сознание пересекается с авторским сознанием, которое воспринимает мир иначе: сообщение о перемещении Чурилы сопровождается авторским комментарием о том, что совершал он путь «с невероятной скоростью». Упоминание «треска ломаемого конем леса» должно напомнить читателю традиционную гиперболу, представляющую формулу скорости в сказке: «конь богатырский летел через леса» (эпизод бегства Чурилы Пленковича из Поруссии; то же можно прочитать и о До-брыне Никигиче).

С точки зрения авторского сознания, эпическая обобщенность сказки требует уточнения. В. А. Левшин разлагает «шифр» сказочной формулы на предметные составляющие. Например, непременно нужно разъяснить читателю, сколько лет было мальчику («лет шести»), которого Баба Яга вынула из печи и собиралась съесть.

Сюжетная ситуация встречи с конем преобразовывается за счет своеобразной «психологизации» этого персонажа (чувствительный конь Златокопыт плачет при встрече со Звениславом).

Иногда введение сказочных формул может организовывать ритм повествования, лишать его монотонности. Однако обилие сказочной и былинной мифопоэтики характерно в большей степени для «Русских сказок» В, А. Левшина и «Славенских древностей» М. И. Попова. М.Д. Чулков чаще использует непосредственно мифологическую, архетипическую образность и строит свое повествование па кмгграсте авантюрно-бытовой и фольклорно-исторической линии.

В целом же манифестация сказочной и былинной мифопоэтической образности, использование архетипических образов, обращение к древней истории и современным авторам концепциям ее развития, участие в рефлексии над литературным процессом и жанром романа становятся в текстах Чулкова, Попова и Левшина сигналом появления новой жанровой разновидности -мифогенного (мифопорождающего) романа. Свободное владение источниками разного уровня дает им право участвовать в процессе национальной идентификации России последней трети XVIII столетия и сказать свое слово о русском романе «на пороге» его становления.

В Заключении подводятся общие итоги исследования.

Основное содержание диссертации отражено в следующих публикациях:

1. Дзюба Е. М. «Славенские» истории, или Жанр романа в творчестве М.Д. Чулкова, М. И. Попова, В. А. Левшина/ Е. М. Дзюба: монография. - Н. Новгород, 2006,- 258 с. (16,25 пл.).

2. Дзюба Е. М. Литературное самоопределение автора на страницах журналов «И то, и сио» (1769) и «Парнасский Щепетильник» (1770) М.Д. Чулкова/ Е. М.

Дзюба // Вестник Нижегородского университета. Серия филология. Вып. 1(6). -Н.Новгород, 2005. - С.63-67 (0,4 пл.).

3. Дзюба Е. М. Роман М.Д. Чулкова «Пригожая повариха, или Похождение развратной женщины» (1770): синтез литературного и фольклорного начал / Е. М. Дзюба //Филологические науки. - М., 2006. - №5. - С.18-25 (0,4 п.л.).

4. Дзюба Е. М. Сочинитель и его текст (Авторская оценка жанра романа в литературе XVIII века)/Е. М. Дзюба/,/Русская речь. - М., 2006. - № 6. - С.74-79 (0,4 п.л.).

5. Дзюба Е. М. География и мифология в прозе русских писателей 70-80- годов XVIII века /Е. М. ДзюбаАПушкинские чтения-2005. Материалы X международной научной конференции «Пушкинские чгения»(6 июня 2005 г.): сборник научных статей. - СПб., 2005. - С.45-55. (0,5 п.л.).

6. Дзюба Е. М. Легенда о прусском городе Винета в русской литературной традиции XVIII века (сборник М.Д. Чулкова «Пересмешник»)/ Е. М. Дзюба//Русско-зарубежные литературные связи: межвузовский сборник научных трудов. - Н. Новгород. 2005. - С.300-307 (0,4 п.л.).

7. Дзюба Е. М. Роман Ф. А. Эмина «Письма Эрнеста и Доравры» в контексте литературно-эстетической полемики 2-й половины XVIII века/Е. М. Дзюба //Традиции в русской литературе: межвузовский сборник научных трудов. -Н.Новгород, 2002. - С.22-30 (0,5 п.л.).

8. Дзюба Е. М. Функция заглавий и предисловий в романе и повести XVIII века (к вопросу о теоретической полемике в XVIII веке)/ Е. М. ДзюбаШроблема традиций в русской литературе: межвузовский сборник научных трудов. -Н.Новгород, 2000. - С.20 -27 (0,4 пл.).

9. Дзюба Е. М. Жанровая модель повести в русской литературе XVIII века (к постановке вопроса)/ Е. М. Дзюба//Проблема традиций в русской литературе: межвузовский сборник научных трудов. - II. Новгород. - 1998. - С.34 - 42 (0,4 пл.).

10. Дзюба Е. М. Развитие жанровых форм сатирической журналистики в прозе 8090-х годов XVIII века/Е, М. Дзюба// Проблема традиций в отечественной литературе: межвузовский сборник научных трудов. - Н.Новгород, 1996. - С.80-89 (0,5 пл.).

11. Дзюба Е. М. Персонаж-пикаро и его эволюция в русском романе последней трети XVIII века («Пригожая повариха» М.Д. Чулкова, «Евгений, или Пагубные следствия дурного воспитания и сообщества» А. Е. Измайлов)/Е. М. Дзюба//' Синтез культурных традиций в художественном произведении: межвузовский сборник научных трудов. - Н.Новгород, 1994. - С.53-63 (0,4 п.л.).

12. Дзюба Е. М. Авторское самоопределение на страницах журнала «Парнасский Щепетильник» (1770)/ Е. М. Дзюба//' Грехневские чтения: сборник научных трудов - Н.Новгород, 2006. - Вьш.З. - С.224 - 227 (0,3 пл.).

13. Дзюба Е. М. Традиции литературной полемики XVIII века в произведениях А. С. Пушкина/ Е. М. Дзюба// Грехневские чтения: сборник научных трудов. - Н. Новгород, 2001. - С.115 - 119 (0,3 пл.).

14. Дзюба Е. М. Жанровая ситуация «порог романа» в русской литературе конца XVIII - первой трети XIX века/ Е. М. Дзюба// Новое прочтение отечественной классики: сборник научно-методических статей. - Н. Новгород. 2004. - Вып.7. - С.13-21 (0,5 пл.).

15. Дзюба Е. М. Категория прекрасного и ее топосы в русской литературе XVIÍI-начала XIX века/Е.М. ДзюбаУ/Новое прочтение отечественной классики: сборник научно-методических статей. - Н. Новгород, 2006. - Вып.8. - С. 18 -27 (0,5 пл.).

16. Дзюба Е.М. Формирование признаков жанра в анонимной повести «Кривонос-домосед, страдалец модный», 1789 (к вопросу типологии жанра повести в русской литературе XVIII века)/Е. М. Дзюба//Новое прочтение отечественной классики: сборник научно-методических статей. - Н. Новгород, 1998. -Вып.З. -С. 10-15 (0,4пл.).

17. Дзюба Е. М. Формирование прозаических форм в русской литературе последней трети XVIII века («Пригожая повариха, или Похождение развратной женщины» М.Д. Чулкова)/Е. М. Дзюба// Новое прочтение отечественной классики: сборник научно-методических статей. - Н. Новгород. 1997. - Вып.2. - С.8-13 (0,4 пл.).

18. Дзюба Е. М. Синтез сказочных и романных формул в тексте романов М.Д. Чулкова, М. И. Попова и В. А. Левшина/Е. М. Дзюба// Филологические традиции в современном литературном и лингвистическом образовании сборник на-, учных докладов. - М., 2005. - Вып.4. - С.99 -105 (0,4 пл..).

19. Е. М. Дзюба Природа авторской фантазии в «славянских» романах М.Д. Чулкова, М. И. Попова и В. А. Левшина/ Е. М. Дзюба//Филологические традиции в современном литературном и лингвистическом литературоведении: сборник научных докладов. -М., 2004. - Вып.З: В 2т. -T.I.- С.104 -111 (0.5 пл.).

20. Дзюба Е. М. Автор в маске героини (приемы и способы авторской репрезентации в романе М.Д. Чулкова «Пригожая повариха»)/ Е. М. Дзю-ба//Филологические традиции и современное литературное образование: сборник научных докладов. -М., 2003.-Вып. 2. - С. 180- 187 (0,4 пл.).

21. Дзюба Е.М. Становление контр классицистической эстетики в журнале М.Д. Чулкова «И то, и сио» (1769)/ Е. М. ДзюбаУ/Филологические традиции и современное литературное образование: сборник научных докладов. - М., 2002. -Вып.1. - С.20-22 (0,3 пл.).

22. Дзюба Е. М. Сумароков А. П./ Е. М. Дзюба// Русская литература XVIII века: словарь-справочник - М., 1997. -С.200-203 (0,3 пл.).

23. Дзюба Е. М. «Димитрий Самозванец»/Е. М. Дзюба// Русская литература XVIII века: словарь-справочник. - М., 1997. -С.224-226 (0,2 пл.).

24. Дзюба Е. М. Попов М. И./Е. М. Дзюба// Русская литература XVIII века: словарь-справочник. -М„ 1997. - С.188 - 191 (0,3 пл.).

25. Дзюба Е. М. Аблесимов А. О./Е.М. Дзюба// Русская литературе XVIII века: словарь-справочник. - М„ 1997. - С.129-130 (0,2 пл.).

26. Дзюба Е. М. Матинский М. А./Е. М. Дзюба// Русская литература XVIII века: словарь-справочник. - М., 1997. - С.179-181 (0,3 пл.).

27. Дзюба Е. М. Карамзин Н. М./Е. М. Дзюба// Русская литература XVIII века: словарь-справочник.-М., 1997.-С. 149-153 (0,3 пл.).

28. Дзюба Е. М. «Письма русского путешественпика»/Е. М.ДзюбаУ/Русская литература XVIII века: словарь-справочник. - М„ 1997. - С.228- 230 (0,2 пл.).

29. Дзюба Е. М. Образ автора в журнале М.Д. Чулкова «И то и сио» (к вопросу о приемах и способах авторской саморепрезентации)/ Е. М. Дзюба// XV Пури-шевские чтения: Всемирная литература в контексте культуры: сборник статей и материалов. - М., 2003 - С.82-83 (0,3 пл.).

30.Дзюба Е. М. Роман М. И. Попова «Славенские древности, или Приключения славенских князей» (1770-1771гг.) в контексте развития жанра в русской литературе второй половины XVIII века/ Е. М. Дзюба// XTV Пуришевские чтения: Всемирная литература в контексте культуры: сборник статей и материалов, -М., 2002. - С.92-93 (0,2 пл.).

31. Дзюба Е. М. Рецепция жанра романа в русской литературной практике второй половины XVIII века/ Е. М. Дзюба //Синтез в русской и мировой художественной культуре: материалы Второй научно-пракгической конференции, посвященной памяти А. Ф. Лосева. - М. - Ярославль, 2002. - С.113-114 (0,2 п.л.).

32. Дзюба Е. М. Русский роман последней трети XVIII века как возможность жанровой рефлексии/ Е. М. Дзюба//ХШ Пуришевские чтения: сборник статей и материалов. - М., 2001. - С.73-74 (0,2 пл.).

33. Дзюба Е. М. Повесть в жанровой парадигме Петровской эпохи (к вопросу о зарождении оригинального романа)/ Е. М. Дзюба// Материалы к самостоятельной работе студентов-филологов по русской и зарубежной литературе на заочном отделении - Н. Новгород. - 2001. - С.3-7 (0,3 пл.).

34. Дзюба Е. М. Образ автора в литературно-художественном сознании русских писателей XVIII века/ Е. М. Дзюба// Художественный текст и культура: IV: Материалы и тезисы докладов. - Владимир, 2001. - С.7 - 9 (0,3п.л.).

35. Дзюба Е. М. Диалог с Памелой в русском литературном сознании второй половины XVIII века/ Е. М. Дзюба//Литература Великобритании в европейском культурном контексте: материалы международной научной конференции Российской ассоциации преподавателей английской литературы. - Н. Новгород, 2000.-С.45-46 (0,2 пл.).

36. Дзюба Е. М. Два «Евгения...» в русской литературе: от «Евгения» Измайлова до «Евгения Онегина» А. С. Пушкина (к проблеме становления жанра)/ Е. М. Дзюба// Пушкин и мировая культура: материалы международной научной конференции, посвященной 200-летию со дня рождения А. С. Пушкина. - М., 1999. - С.98-100 (0,3 пл.).

37. Дзюба Е. М. Способы и приемы теоретической полемики в русской литературе последней трети XVIII века (роман и повесть)/Е. М. Дзюба// Художественный текст и культура - 1П: материалы и тезисы международной научной конференции. - Владимир. 1999. - 220 - 222 (0,2 пл.).

38. Дзюба Е. М. Мир и война в литературно-художественном сознании XVIII века/ Е.М. Дзюба//Ното belli - человек войны в микроистории и истории повседневности: Россия и Европа в XVIII- XX веках//: материалы Российской научной конференции. - Н. Новгород, 2000. - С.124-127 (0,3 пл.).

39. Дзюба Е. М. Философско-эстетическое обоснование отечественного типа традиционализма (эпоха классицизма)/Е, М. Дзюба//Отечественная философия: русская, российская, всемирная: материалы российского симпозиума историков русской философии. - Н. Новгород, 1998. - С.443-446 (0,3 пл.).

40. Дзюба Е. М. Взаимоотношения автор-персонаж-читатель в русском романе последней трети XVIII века (к вопросу о типе повествовательной композиции)/Е. М, Дзюба// Нормы человеческого общения: тезисы докладов международной конференции. - Н. Новгород, 1997. - С.99-100 (0,3 пл.).

41. Дзюба Е. М. Формирование жанровых признаков романа в русской прозе последней трети XVIII века/Е. М. Дзюба//Тезисы докладов итоговой научной

конференции преподавателей и студентов: 4.II -III. - Благовещенск, 1995. -4.II.-C.60-61 (0,2 п.л.).

42. Дзюба Е. М. «Купеческая история» И. Новикова (к вопросу о становлении прозаических жанровых форм в русской прозе конца XVIII века)/Е. М. Дзю-ба//Тезисы докладов итоговой научной конференции преподавателей и студентов. - Благовещенск. 1996. - 4.1. - С.57-58 (0, 2 пл.).

43.Е. М. Дзюба «Купеческая история» в сборнике «Похождение Ивана, Гостиного сына и другие повести и сказки» (1785-1786 гт.) (к вопросу об особенностях поэтики «третьесословных» сборников конца XVIII века)/Е. М. Дзю-ба//Проблемы художественной типизации и читательского восприятия: Материалы Региональной Поволжской конференции - Стерлитамак. 1990. - С.71-73 (О.Зпл.).,

44. Дзюба Е. М. Курс истории русской литературы XVIII века в высшей школе России начала столетия (к постановке вопроса)/Е. М. Дзюба/Юбразование в Нижегородской области: теория и современность: материалы региональной научно-практической конференции, посвященной 210-летию светского образования в Нижегородской области. - Н. Новгород, 1997. - С.84-86 (0,3 п.л.).

Подл, к печ. 11.12.2006 Объем 2.5 пл. Заказ №. 136 Тир 100 экз.

Типография МПГУ

Оглавление научной работы автор диссертации — доктора филологических наук Дзюба, Елена Марковна

Введение

СОДЕРЖАНИЕ

Глава I. Образ Автора в литературно-художественном сознании русского писателя второй половины XVIII века.

§1. Демифологизация литературного сознания и элементы контрклассицистической поэтики в творчестве М. Д. Чулкова.

§2. Концепция автора в журналах «И то, и сио» (1769 г.) и «Парнасский щепетильник»(1770 г.).

§3. Роман М. Д. Чулкова «Пригожая повариха, или Похождение развратной женщины» (1770 г.) в контексте авторской саморепрезентации. Автор в маске героини.

Глава II. Жанровая рефлексия в русском романе последней трети XVIII века.

§1. Теоретико-литературное осмысление романного жанра в период зарождения жанровой ситуации «порог романа».

§2. Оценка и самооценка жанровой позиции автора в сочинениях

М. Д. Чулкова, М. И. Попова и В. А. Левшина.

§3. Тип художественного сознания русского писателя 70 - 80-х годов XVIII века.

Глава III. Мифогенный роман в русской литературе последней трети XVIII века.

§1. Славянская география и мифология на страницах произведений

М. Д. Чулкова, М. И. Попова и В. А. Левшина.

1Л. Литературная география в мифогенном романе.

1.2. Образы славянского языческого Пантеона в романах

М. Д. Чулкова, М. И. Попова и В. А. Левшина.

§2. Природа фантастического в романах М.Д.Чулкова, М.И.Попова и

В. А. Левшина.

2.1. Театрализация и рационализация в романном пространстве.

2.2.Элементы масонской образности в структуре мифогенного романа.

2.3. Идеальный топос в структуре мифогенного романа.

§3. Специфическая и традиционная образная система в структуре русского мифогенного романа 70-80-х годов XVIII века.

3.1. Травестия былинного сюжета в «романе-сказке» В.А.Левшина.

3.2. Синтез сказочных и романных формул в тексте романов М. Д. Чулкова, М. И. Попова и В. А.Левшина.

Введение диссертации2006 год, автореферат по филологии, Дзюба, Елена Марковна

В основе диссертационного исследования лежит идея выявления в отечественном литературном процессе особой разновидности русского романа последней трети XVIII столетия - романа, условно определяемого нами как «мифогенный», или мифопорождающий1. Это определение вводится в диссертацию как необходимая теоретико-литературная дефиниция для обозначения группы текстов, принадлежащих перу писателей последней трети XVIII века - М. Д. Чулкова, М.И. Попова и В. А. Левшина. Сочинения, соответствующие названному видовому определению: «Славенские сказки» и «Сказка о рождении тафтяной мушки», вошедшие в сборник М. Д. Чулкова «Пересмешник, или Славенские сказки» (1766 - 1768, 1789), «Славенские древности, или Приключения славенских князей» (1770) М. И. Попова и «Русские сказки» (1780 - 1784) В. А. Левшина. Кроме того, к текстам, включающим в себя мифопорождающие образы, мы относим и самое известное сочинение М. Д. Чулкова - незавершенный роман «Пригожая повариха, или Похождение развратной женщины» (1770).

Объединение группы текстов под номинацией мифогенный роман обязывает нас дать соответствующие разъяснения терминологически обозначенному видовому определению и охарактеризовать особенности его функционирования по отношению к литературному процессу последней трети XVIII века.

Терминологическое словосочетание «мифогенный» роман в тексте работы возникло благодаря исследованиям Ю. М. Лотмана. В тексте совместной с 3. Г. Минц статьи «Литература и мифология» (1981) Ю. М. Лотман заметил: «В истории развития науки литература противостоит мифологии. Например,

1 Мы считаем определения мифогенный и мифопорождающий синонимичными, имея в виду общее для них значение «создающий», «рождающий». См. словарные толкования слов и частей слова: ГЕН - нем. gen - греч. Genos - род, происхождение. Материальный носитель наследственности, обеспечивающий преемственность в поколении того или иного организма, способный к воспроизведению; ГЕН - греч. Genes - рождающий, рожденный. Вторая составляющая сложных слов, обозначающая «связанный» с происхождением (часто соответствует русскому «.род»)// Крысин Л.П. Толковый словарь иноязычных слов. -М., 2005. - С.187. [Выделено мной. - Е.Д. ]. в эпоху рационализма «миф» приравнивается к невежеству, котя именно европейский XVIII век оказывается исключительно мифогенной зоной»1. Мы позволили себе предположить и доказать, что ряд эпических текстов в русском литературном процессе XVIII века сознательно ориентирован на мифо-порождение, связанное с прошлой и современной авторам русской/славянской историей. Сочинения Чулкова, Попова, Левшина, названные нами выше, представляют специфические процессы становления русской литературы XVIII века, а также в значительной степени предшествуют оригинальному развитию литературного процесса XIX века. Они осмысливают роль, место и значение России в европейской истории, обсуждают идею первенства/ученичества, особенно актуальную для отечественной исторической науки и общественной жизни XVIII века. В указанных нами сочинениях в качестве формы подачи материала (идей, мыслей, иногда историософских концепций) авторы избирают обращение к историческому источнику, легенде (М. Д. Чулков, М. И. Попов), образной системе былины (В. А. Левшин) или сказки.

Особый статус художественному миру этих сочинений придает фольклорная образная система (отвечает за динамику действия - развитие сюжета) и славянская мифологическая образность, возникающая как в самом тексте сочинения (выполняет, например, роль образа-детали), так и в виде авторского комментария (обильные подстрочные сноски, воспринимаемые и автором и читателями как вариант словарной работы — М.И. Попов).

Специфический сплав компонентов художественного образа в эпических текстах Чулкова, Попова и Левшина подводит нас к необходимости дать им новое видовое определение в рамках существующей типологии жанрового состава русской прозы XVIII столетия.

Актуальность проведенного нами исследования сочинений М.Д. Чулкова, М. И. Попова и В. А. Левшина в аспекте выявления признаков особой

1 Лотман Ю. М., Минц З.Г. Литература и мифология// Труды по знаковым системам. -Тарту, 1981.- №546. - С.36 - 37. разновидности русского романа последней трети XVIII века - мифогенного, мифопорождающего подтверждается исследовательской деятельностью в близких нам областях гуманитарного знания последнего десятилетия. Появление такого рода работ подтверждает необходимость и важность оценки роли в отечественном литературном процессе творчества авторов демократической волны М. Д. Чулкова, М. И. Попова и В. А. Левшина. Так, в работах по философии, истории, социологии, культурологии, методологии филологического анализа Т. В. Артемьевой, С. О. Шмидта, О. А. Лавреновой, Эллис К. Виртшафтер, В. Я. Гросула, Ю. В. Стенника центральной проблемой исследования стала проблема формирования и осмысления национального самосознания, как в плане мировидения, так и в историософском ее аспекте1. Материалом для обсуждения и оценки форм проявления русского национального самосознания в трудах названных авторов являются источники по русской литературе XVIII столетия (сочинения Д. И. Фонвизина, Г. Р. Державина, В. А. Левшина, П. А. Плавилыцикова, Н. М. Карамзина).

Исследование образов славянской языческой мифологии, географии и мифопоэтики, которыми наполнены тексты Чулкова, Попова и Левшина, в современных условиях невозможны без трудов Н. И. Толстого и ученых его школы2.

Особое место в этом списке авторов занимает недавняя монография Ю. В. Стенника «Идея «древней» и «новой» России в литературе и общественно-исторической мысли XVIII - начала XIX века» (СПб., 2004), в которой

1 См.: Артемьева Т.В. История метафизики в России XVIII века. - СПб., 1996; Лавренова О. А. Географическое пространство в русской поэзии XVIII - начала XX вв. (геокультурный аспект). - М., 1998; Эллис К. Виртшафтер. Социальные структуры: разночинцы в Российской империи. - М., 2002; Шмидт С.О. Общественное самосознание российского благородного сословия XVII - первая треть XIX века. - М., 2002; Гросул В. Я. Русское общество XVIII - XIX веков. Традиции и новации. - М., 2003; Стенник Ю. В. Идея «древней» и «новой» России в литературе и общественно-исторической мысли XVIII - начала XIX века. - СПб., 2004.

2 См., например, Толстой Н. И. Язычество древних славян/Ючерки истории культуры славян. - М., 1996. - С.145-160; Славянские древности: Этнолингвистический словарь: В 5 т./ Под ред. Н. И. Толстого. РАН; Ин-т славяноведения и балканистики: Т.1: А-Г. М., 1995 -584 е.; Т. II: Д-К. - М., 1999. - 699 с. и др. рассматриваются историософские концепции русских писателей XVIII века -Ломоносова, Радищева, Карамзина и др.

Значимым для начала нашего исследования стало знакомство с монографией Т. В. Артемьевой «История метафизики в России XVIII века» (СПб., 1996). В этой книг автор представил важные для XVIII века аспекты философских размышлений русского человека: знания о себе и в связи с этим осмысление проблемы «ученичества» и первенства России, философствование как тип жизни, свойственный русскому человеку.

Общественные и философские проблемы, волновавшие русское общество, находили свое выражение в трактатах, публицистических выступлениях и непосредственно в художественных текстах (например, в сочинениях В. А. Левшина, Д. И. Фонвизина, А. П. Сумарокова, на которые ссылается авл тор) . Это был пример того, как художественное произведение становилось источником для философского исследования архетипических форм мышления, проблем «смысла жизни и самоидентификации»2.

Не менее важной для нас оказалась и недавняя монография Т. В. Артемьевой «От славного прошлого к светлому будущему. Философия истории и утопия в России эпохи Просвещения» (СПб., 2005), которая во многом развивает идеи первой книги, но при этом возводит ряд явлений русской истории и типы общественного сознания к архетипическим сущностям. Наиболее значимыми из перечисленных Т. В. Артемьевой архетипов, на наш взгляд, являются: стремление к вхождению в Европу - «европейский строй»; российская история - история государства, а не история народа; смена политической системы - точка отсчета - «начало» русской истории; наконец, «настоящее и прошлое для России лишь приготовление к «славному будущему», время, когда Россия вновь становится молодой [Курсив мой. —Е. Д.]3.

1 Артемьева Т. В. История метафизики в России XVIII века. - СПб., 1996. - С. 61-65.

2 Там же.-С. 158.

3 Артемьева Т. В. От славного прошлого к светлому будущему: Философия истории и утопия в России эпохи Просвещения. - СПб., 2005. - С.5—6.

Соотношение прошлого, настоящего и будущего России стало предметом осмысления не только в сочинениях «дворян-философов», по словам Артемьевой, но нашло свое выражение в специфической форме мифогенного романа у литераторов последней трети XVIII века, представлявших, в том числе, и демократические, «третьесословные» тенденции в литературном процессе столетия (Чулков и Попов). «Мифогенный» роман, возникший в сочинениях Чулкова, Попова и Левшина, ориентирован по преимуществу на национальные архетипы, формировавшие сознание русского общества XVIII столетия.

Фундаментальный труд Ю. В. Стенника «Идея «древней» и «новой» России в литературе и общественно-исторической мысли XVIII - начала XIX века» (СПб., 2004) - это, в отличие от работ Т. В. Артемьевой, литературоведческий подход к историософским концепциям писателей XVIII - начала XIX века. Значимым, ценным свойством этого исследования оказался методологический подход к оценке исторических трудов Н. М. Карамзина, А. Н. Радищева, М. В. Ломоносова. Так, в главе об историософской концепции А. Н. Радищева Ю. В. Стенник отмечает «разность» собственно художественного образа истории и представления о ней в научном историческом исследовании. «Дело в том, - пишет Ю. В. Стенник, - что, рассматривая исторические воззрения писателей, поэтов, философов, мы всегда должны учитывать их особое отношение к историческому факту. С научным анализом это отношение имеет мало общего. Следует ясно представлять особую историософскую окрашенность художественного или философского ощущения истории. Сам выбор того или иного факта писателем никогда не бывает случайным и соответственно писатель вкладывает в его трактовку совершенно иной смысл, нежели это будет иметь место в работе историка» [Курсив мой. - Е. Д. ]\

1 Стенник Ю. В. Идея «древней» и «новой» России в литературе и общественно-исторической мысли XVIII - начала XIX века. - СПб., 2004. - С. 186 - 187.

Специфическое осмысление истории и национального мироощущения, представленное в произведениях Чулкова, Попова и Левшина, на историософский статус изначально не претендовало, но само стремление к изображению в той или иной степени достоверности исторического материала, «славянских древностей», у писателей «новой волны» имело несомненное значение для развития литературного процесса последней трети XVIII столетия. Они взяли на себя смелость прикоснуться к отечественной истории и представили своего рода ее неофициальную версию, «народную историю», а сами выступили в роли создателей специфического «исторического текста».

Заслуживает внимания уже сам факт внимания писателя - творца художественного вымысла к историческим фактам. В ряду авторов, обратившихся к художественному воспроизведению далеких исторических эпох славяно-русской жизни, первым необходимо назвать Ф. А. Эмина, который, заявив о себе как об авторе романного жанра, взялся за написание труда исторического - «Российской истории жизни всех древних от самого начала России государей» (СПб., 1767).

По справедливому замечанию современников и последующих критиков его сочинения, в своем труде Ф. А. Эмин выступил не как историограф, а как создатель еще одного занимательного романа, в котором представил художественное осмысление русской истории. Об этом с разной степенью критической оценки труда говорили Чулков, Шлецер, Карамзин, а также историографы и историки литературы XX века - Д. Д. Шамрай, С. Л. Пештич, Г.А. Гуковский, Э.Л. Афанасьев, Ю. В. Стенник.

В июле 1769 г. Чулков помещает на страницах журнала «И то, и сио» памфлет на Эмина, в котором изобличает компилятивную природу его текстов и уличает коллегу по цеху в незнании истории: «Кто цифров не учил, но летописи строит / И Волгою брега Санкт-Петербургски моет, / Дурак. / Кто взялся написать историю без смысла/ И ставит тут Неву, где протекает Висла,- / Дурак»1.

1 Чулков М. Д. Двадцать восьмая неделя. Июль// Ито, и сио. - СПб., 1769.

Н. М. Карамзин называл его «Российскую историю» самым неудачным романом автора. Так, он пишет: «Самый любопытнейший из романов г. Эми-на собственная жизнь его, а самый неудачный - российская его история. Ученый и славный Шлецер всего более удивляется, что Академия напечатала л ее в своей типографии» .

Г.А. Гуковский говорил об истории Эмина как о беллетризованном рассказе, в котором события и люди изображены языком XVIII столетия. Он считал, что Эмин «отнесся к написанию истории как и к созданию очередного своего романа», в котором автор заставил своих исторических персонажей «разговаривать языком 60-х годов XVIII века»2.

О полемике, развернувшейся среди русских литераторов по поводу появления «Истории» Ф. А. Эмина упоминает и М. Я. Билинкис в работе «Русская проза XVIII века. Документальные жанры. Повесть. Роман» (СПб., 1995). Исследователь ссылается на заметку неизвестного критика 70-х годов XVIII века, который, «читая Эмина,. видел в нем «не столько историка, как спорщика, разбирателя пустых мнений, делающего везде роман из истории, придающего страсти движения малейшим своим лицам.»3 .

Интерес к художественному воспроизведению фактов русской истории в 60 -80-е годы XVIII века проявился на фоне общего исторического интереса, пробуждение которого во многом связано с публикацией трудов Ломоносова, его полемики с Миллером, Шлецером, Байером, изданием «истории» Эмина, сочинений В. Н. Татищева, свода документов, подготовленных Н. И. Новиковым.

1 Карамзин Н. М. Пантеон российских авторов. Эммин Федор, 1802// Карамзин Н. М. Избранные сочинения: В 2-х тт. - М. - Л., 1964. - Т.2. - С. 171

2 См. об этом: Гуковский Г.А. Эмин//История русской литературы. Литература XVIII века. - М. - Л. 1947. - Т.1. - Часть вторая. - С.261; упоминание этой оценки труда Ф. А. Эмина: Пештич С.Л. Общественно-историческое и историографическое значение «Российской истории» Ф. А. Эмина и произведений Екатерины II// Русская историография XVIII века: В 3-х Ч. - Л., 1965. - Ч.П. - С.251-252.

3 Неизвестный автор РО ГБЛ ф.298/Г/.К.1. Д.1.// Цит. по: Билинкис М. Я. Русская проза XVIII века. Документальные жанры. Повесть. Роман. - СПб., 1995. - С.78.

Справедливо будет вспомнить, что интерес к национальной исторической проблематике всегда отличал русскую литературу и, прежде всего, русскую драматургию XVIII столетия. Трагедия - жанр, с ярко выраженной классицистической доминантой, естественным образом был ориентирован на обращение к проблемам государственного строительства (репертуар пьес Сумарокова, Княжнина, Екатерины II). Не случайно это свойство русской драматургии XVIII столетия подмечено и иностранными исследователями. Так, немецкий исследователь Иоахим Клейн цитирует фрагмент статьи П.А. Плавилыцикова «Театр» в июньском номере журнала «Зритель» за 1792 год: «Отечественность в театральном сочинении, кажется, должна быть первым предметом: что нужды Россиянину, что какой-нибудь Чингисхан Татар1 ский был завоевателем Китая и там он наделал много добрых дел» . Однако по сравнению с драматургическим решением проблем государственной и национальной идентификации, эпические сочинения Чулкова, Попова и Лев-шина предлагали новые решение и новый облик значимым для русского общества XVIII века идеям. Современная литературоведческая наука тем не менее не оставила без внимания историографические сочинения М. В. Ломоносова, Ф. А. Эмина, А. П. Сумарокова, И. Ф. Богдановича. Ценностный вектор исследования «историй», принадлежащих перу русских писателей, был задан работой Э.Л. Афанасьева « На пути к XIX веку (Русская литература 70-х гг. XVIII в. - 10-х гг. XIX в.)» (М., 2002). В ней автором очень точно обозначен целый ряд характерных особенностей текстов «историй», которые связаны с процесса ми зарождения в русской литературе новых жанровых образований (прежде всего, жанра романа) .

Историософские концепции о происхождении славено-руссов и почтении к ним других народов, использованные Чулковым, Поповым и Левши-ным, обрастали в текстах их сочинений легендарным и фольклорным и мате

1 См.: Клейн Иоахим. Пути культурного импорта. Труды по русской литературе XVIII века. - М„ 2005. - С.388.

2 Афанасьев Э.Л. На пути к XIX веку (Русская литература 70-х гг. XVIII в. - 10-х гг. XIX в.). - М„ 2002.-С.80,81, 102- 105 и др. риалом. Именно в таком виде они обрели свое особое место в отечественном литературном процессе.

Система образов, использованная в этих текстах, определила черты мифопорождающего типа художественного произведения в отечественном литературном процессе. В этом смысле творчество М. Д. Чулкова, М. И. Попова и В. А. Левшина опиралось на мощную национально-государственную традицию всеобщего мифотворчества XVIII столетия. В культурной жизни страны бытовали и создавались мифы о Петре I («Он бог, он бог твой был, Россия») и Екатерине II (российской Минерве), о русских писателях Ломоносове и Сумарокове (российском Мальгербе и Пиндаре; северном Расине)1.

Собственно русские «мифы» конкурировали с «мифом французским»: он, «блистая ловко ограненными поверхностями, последовательно представлял различные стороны утопического идеала», а «французский язык стал «сакральным языком» послепетровского мира» . Эта особенность русской жизни XVIII столетия, нашедшая отражение в литературе времени, была замечена в работах Ю.М. Лотмана, М. Я. Билинкиса, К. Осповата и зарубежных исследователей - И. Рейфман (США), чьи размышления касаются фигуры М. В. Ломоносова в русском литературном процессе.

М. Я. Билинкис замечает, что человек XVIII века «воспринимал мир как иерархическую структуру, состоящую из определенного раз и навсегда числа элементов, которые вступают во взаимодействие между собой со строго определенным от века набором правил» . Этот постулат, отмечаемый и в научных трудах самого М. В. Ломоносова, позволяет моделировать отношения предустановленности в жизни, то есть мифологизировать жизнь, канонизировать ее героев. Так сам Ломоносов поступает с образом Петра I, а современники именно так относятся к самому Ломоносову. Американский исследователь И. Рейфман находит, что Ломоносова «утверждали как отца русской

1 См. последнюю по времени публикацию В. Ю. Проскуриной: Мифы империи Литература и власть в эпоху Екатерины II. - М., 2006.

2 Артемьева Т. В. Указ соч., 1996. - С28.

3 Билинкис М. Я. Спор о первенстве, или основания мифа// Имя - сюжет - миф. - СПб., 1996.-С.31. литературы, который ввел европейские идеи в России, открыл новую эпоху, и дал образцы для будущих поколений русских писателей»1. В то же время К. Осповат считает, что мифологизация Ломоносова обеспечивалась ему выбором жанрового репертуара. Устойчивая приверженность каноническому жанру оды - залог «бессмертия» автора: «Сама по себе классицистическая теория оды генерирует миф о величии (образцовости) поэта, в полной мере реализовавшийся в сознании Ломоносова: думается, что именно этой многоплановостью организующих категорий одической эстетики и их мифогенным потенциалом обусловлено беспрецедентное для западноевропейской словесности, абсолютное доминирование оды в системе ломоносовской поэзии» .

Чулков, Попов и Левшин подхватили традицию мифотворчества, свойственную сознанию русского человека XVIII столетия, но транспонировали содержательный контекст эпохи - дух мифотворчества - на почву фольклор-но-исторической образной системы. Чулков, Попов и Левшин, на наш взгляд, создали образ своей эпохи и представление о временах прошедших в форме истории народной.

В нашем исследовании мы вынуждены обозначить необходимые для нас отношения между понятиями миф — мифопоэтика - мифогенное сочинение. В истории литературоведческой науки существуют давние авторитетные методологические традиции определения мифа и отношения к нему, которые, по словам современного исследователя Д. В. Козолупенко, можно условно разделить на «научно-антропологическую и культурно-поэтичесую» 3. Причем, именно культурно-поэтическая традиция имеет наиболее обширную базу исследований, среди которых труды основоположников мифологиче

1 Reyfman Jrina/ Vasili Trediakovsky: The fool of the "new" Russ lit/Stanford (Calif.)// Миф и реальность в литературной репутации русского писателя, 1990. - С. 11.

2 Осповат К. Quisqus Pindarum Studet AEMULARI: заметки о литературном направлении Ломоносова// Русская филология: сб. науч. Работ молод, филол. - Тарту, 1999. - №10. -С.31.

3 Козолупенко Д. В. Миф. На гранях культуры (системный и междисциплинарный анализ мифа в его различных аспектах: естестевенно-научная, психологическая, культурно-поэтическая, философская и социальная грани мифа как комплексного явления культуры). -М., 2005. - С.23. ской школы Я. Гримма, Ф. Куна, философские сочинения Ф. Шеллинга, а также исследования их отечественных последователей — представителей этимологического направления А. Н. Афанасьева и Ф. И. Буслаева. Концепция непостижимости, а вместе с тем необходимости прислушаться или довериться бессознательной игре логики развивалась в трудах А. Н. Веселовского, А. А. Потебни, М. И. Стеблин-Каменского, К. Г. Юнга, А. Ф. Лосева. Культурно-поэтическая традиция, в целом, склоняется к характеристике мифа как специфического образа окружающего мира, представленного в словесных образах, образах-символах, магических образах, чудесной истории1. Характеристика мифа в рамках обозначенной тенденции также строится в терминах народное сознание, осмысление природы, правда о мире, воображение2; связь с фольклорной образной системой и развитие мифа в системе форм устного народного творчества отмечали А. Н. Афанасьев, В.Я. Пропп.

К. Г. Юнг связывал мифотворчество с природой фантазирования, общей для всех людей, устанавливая факт пульсирования в сознании человека неких устойчивых мотивов, первообразов или архетипов. Ученый-психолог вышел на возможность поиска и обнаружения формальных устойчивых черт л феномена мифа и мифотворчества .

В современном литературоведении работы, посвященные мифу, охватывают все области гуманитарного знания, и сам феномен мифа получает достаточно широкое толкование: от типа повествования до концепции первобытной «духовной культуры», первобытной идеологии», а также философ-ско-идеологической доктрины4 и «национальной идеи»5.

Для конкретного литературоведческого исследования наиболее важными оказываются поиски конкретного выражения мифологической картины

1 См.: Лосев А.Ф. Миф - развернутое магическое имя// Миф. Число. Сущность. - М., 1994. - С.4; Лосев А.Ф. Диалектика мифа//Миф. Число. Сущность. - М., 1994. - С.195.

2 Стеблин-Каменский М. И. Миф. - Л., 1976; Буслаев Ф. И. О влиянии христианства на славянский язык. Опыт истории языка по Остромирову Евангелию. - M., 1848. - С.65-66.

3 Юнг К.Г. Душа и миф: шесть архетипов. - Киев, 1996. - С.87-88.

4 Козлов А. С. Миф// Современное зарубежное литературоведение. Энциклопедический словарь. - М., 1999. - С.222- 224.

5 Козолупенко Д. В. Указ. соч. - С.8. мира, причем, в самых разных толкованиях природы феномена мифа, то есть особенностей структурного проявления образа мира. В этом смысле иронически, но, по сути верно звучит мысль Д. В. Козолупенко о том, что исследователю не остается ничего другого как «искать следы и отголоски мифа, его эпифеномены, проявления, отблески и, глядя на них, создавать новые образы»1. Следы и отголоски мифа есть мифопоэтика, которая позволяет выявить соотношение образной системы текста и воспроизвести конкретную концепцию или символический сюжет текста, соотнесенный с тем или иным миропредставлением. Модель подобного рода анализа, данную в самом общем теоретико-методологическом виде, и представляет указанная нами недавняя монография Д. В. Козолупенко «Миф. На гранях культуры» (М., 2005). Эта же позиция зафиксирована энциклопедическим справочником «Современное зарубежное литературоведение» (М., 1999): «Терминологическую перегруженность слова «миф» могло бы снять понятие «мифоцентри-ческое произведение» для обозначения всех современных произведений, которые ориентированы на миф, но «ни по типу авторства, ни по типу сообщения и характеру восприятия читателем, ни по своей функции» с мифом не соотносятся, а представляют «собой не более чем мифоцентрическое или мифопоэтическое произведение»2.

Мифопоэтический контекст исследования отличает труды В. Я. Проппа, Б. Н. Путилова, Ю. М. Лотмана, Е. М. Мелетинского, В. Н. Топорова.

Однако мы считаем необходимым в нашем случае дифференцировать понятия мифопоэтическое и мифогенное, мифопорождающее сочинение. Такая дифференциация позволит выявить специфику работы над текстом сочинения авторов последней трети XVIII столетия, а также ответить на вопрос, чем же мифогенная структура поэтического образа отличается от ми-фопоэтической. В этом смысле нам близка позиция В. Ю. Проскуриной, обозначенная в недавно вышедшей монографии «Мифы империи. Литература и

1 Там же. - С.31.

2 Козлов А. С. Указ. соч. - С.222. власть в эпоху Екатерины II». Концепция книги основывается на выявлении природы мифотворчества в России XVIII века, которая видится автору в процессе порождения «метафор власти» и добровольном усвоении их всеми уровнями современного общества, то есть процессе мифопорождения. Так, В.Ю. Проскурина пишет: «В ситуации русского XVIII века «поле власти» почти полностью контролировало «поле литературы». Однако само это поле задавало модус восприятия власти, порождая те «метафоры власти», которые сама власть без стеснения усваивала. В конечном счете «символический капитал» империи, ее культурно-политическая мифология, оказывается не только социально и экономически конвертируемым, но иногда является ее главным завоеванием»1. Обосновывая свою точку зрения на предмет исследования - мифология екатерининского времени во власти и литературе - исследователь обращает внимание на методологическую базу заявленного аналитического подхода - позицию П. Рикера в работе «Живая метафора»2. В контексте исследования В. Ю. Проскуриной - это «метафора политическая», которая определяет «стратегию политического дискурса» и использует «для фабрикации «образа власти» мифологические проекции».

Таким образом, процесс мифопорождения в эпоху, далекую от мифологических времен, связан с ментальным механизмом психической (архетипи-ческая образность) и мыслительной деятельности (порождение метафор), результаты которой в определенную культурно-историческую эпоху выражао ются в определенных образных моделях (символические формулы) .

Итак, мифогенные тексты Чулкова, Попова и Левшина на тему славяно-русского прошлого являются величиной производной от текстов мифопоэтических. Используя арсенал мифопоэтической образности, они переосмысливают архаическую образную систему и исторический мате

1 Проскурина В. Ю. Указ. соч. - С. 8.

2Там же: Метафора как специфический дискурс, направленный на достижение мифологического уровня изображения (Ricoeur Paul La metaphore vive. - Paris, 1975. - P.49).

3 Проскурина В. Ю. Указ. соч. Там же. риал, данный в авторской переработке, встраивая эти два образных ряда в контекст собственного сочинения (романной формы в нашем случае).

Идея обращение Чулкова, Попова и Левшина к далекому праславян-скому прошлому специфически зафиксирована сильной позицией текста -его заглавием. Название «сказка» - это тот кодовый сигнал, который объединяет сочинения Чулкова, Попова и Левшина и в то же время отсылает читателей к далеким легендарным временам Древней Руси. В XVIII веке понятия «мифология» и «сказка» не различались и существовали как понятия синонимичные - вымысел, баснословие (ст. Г. Теплова «О качествах стихотворца рассуждение», 1755; Г. Козицкого «О пользе мифологии», 1759; В. Лукина «Предисловие к пьесе «Мот, любовью исправленный», 1765). Однако в то же время тексты Чулкова, Попова и Левшина не имели прямого отношения к мифологической модели мира. Приемы, формулы, образная система фольклорных жанров — былины и сказки, использованные в их сочинениях, утрачивают свое непосредственное назначение, но внешняя оболочка приема ми-фопоэтического арсенала здесь, безусловно, сохраняется, и играет роль мостика между двумя мирами: историческим, или «баснословным» прошлым и настоящим, к которому принадлежит автор.

Д.В. Козолупенко пишет, что между «сказкой» как жанром фольклорным и «мифом» как архаическим миропредставлением можно обнаружить этимологическую близость, исходя из особенностей словоупотребления в русском языке вплоть до XIX века. Действительно, эти понятия осмысливались в одном ряду вымышленных текстов: рассказ: сказка, художественный текст, роман, миф, вымысел, басня, россказни. Так, по словам автора исследования, до XVII века сказки называли «баснями», что в свою очередь, восходит к «баянам», то есть собственно к мифам, но мифам «для непосвященных», в отличие от мифов, сопряженных непосредственно с похоронно-поминальным обрядом - «кошунов», сохранением и исполнением которых мог заниматься только особый разряд волхвов - «кощунники»1.

1 Козолупенко Д. В. Указ. соч. - С.54.

Е.М. Мелетинский указывал на фиксированную в сказках демифологизацию и десакрализацию сюжета и героя при сохранении отчетливого мифологического генезиса сказки1.

В нашем же случае появление слова «сказка» в заглавии текста (Чул-ков, Левшин) или в его предисловии (Попов) должно свидетельствовать о следующих намерениях автора: а) автор обращается к рассказу о далеком прошлом, но рассказ этот предназначает для читающей публики, следовательно, он позиционирован как художественное произведение и, таким образом, «сказка» XVIII века противопоставлена «мифу» в его научном толковании; б) подсвеченная сказочными и былинными формулами, поэтологиче-скими приемами фольклорного текста, «сказка» Чулкова, Попова и Левшина занимает нишу «народной истории» - истории «для непосвященных» и, таким образом, противопоставлена официальным историческим трудам, в том числе и сочинению Ф. А. Эмина - истории для знающих/ сакральный вариант текста; в) сочинения Чулкова, Попова и Левшина используют образную систему мифопоэтического/ архаического периода развития литературы, но в то же время трансформируют ее.

Так, из них исчезло циклическое время, которое уступило место линейному развитию сюжетного времени и, следовательно, кумулятивной сюжетной цепочке. Чудесное пространство, свойственное мифопоэтической жанровой системе (литературе), заставляющее героя совершать действие, преодолевать препятствия, транспонировалось в авантюрное пространство дороги, свойственное роману. На дороге, в пути по славяно-русскому географическому пространству оказались Алеша Попович, дворянин Заолеша-нин и др. (Левшин), Силослав, Аскалон (Чулков), Вельдюзь, Светлосан, Ос-тан (Попов). Основная сюжетная линия путешествия героя по «мифо

1 Мелетинский Е. М.Миф и историческая поэтика фольклора//Фольклор. Поэтическая система. - М., 1977. - С.З(М0. географическому» пространству Руси сопровождалась включением эпизодов, представляющих историю встречного, путника (Рус, Алим - Чулков), (Левсил, Липоксай - Попов), (Булат, Слотан, богатырь Стеркатор - Левшин). Таким образом, возникала линейная анфиладная композиция текста, существенно отличающая художественную специфику сочинений Чулкова, Попова и Левшина от мифопоэтического источника. Иной принцип построения материала был только у «Сказки о рождении тафтяной мушки» и «Пригожей поварихи» М. Д. Чулкова, где сюжетно-композиционные особенности сочинения были связаны с одним центральным авантюрным персонажем, который и определял монологическую структуру текста.

Тексты, обращенные к легендарному прошлому, как бы демонстрировали тот этап развития литературы, когда она уже отошла от недискретного мифологического мышления и приобщалась к дискретному художественному освоению мира. Борьба добра и зла, представленная через традиционно сказочные формулы текста (потеря - поиск - приобретение - у всех трех авторов) и при помощи былинных сюжетов, известных русской литературе (о Добрыне Никитиче, об Алеше Поповиче - Левшин), сочеталась с рациональным включением исторического материала, подкрепленного мифологическим материалом из собственных словарных наработок (Чулков, Попов)1. Сюжеты мифологического генеза (посещение героями иных миров - чудесных пространств; добывание, похищение волшебных предметов; убийство хтонических существ) обрастали устойчивой социально-бытовой или поведенческой трактовкой действий персонажа (образы Бабы Яги, Кащея Бессмертного, Аскалона; Карачуна; чудесный лес Громобоя; посещение Луны, острова Олана и т.д.) Создаваемые Чулковым, Поповым и Левшиным тексты представляли собой пример осознанной конвергенции мифопоэтической образной системы и рационально-логической системы нормативной литературы XVIII столетия (например, осмысление образа Петербурга как славянской

1 Чулков М. Д. Краткий мифологический лексикон (1767); Попов М. И. Краткое описание древнего славянского языческого баснословия (1768). столицы Винеты - у Чулкова; теория переселения народов, покорение угро-финских племен — у Левшина; включение скифской легенды о расселении праславян на территории днепровского Правобережья - у Попова).

Принцип конвергенции распространялся не только на сюжетно-композиционное решение сочинения, но и на характер персонажной системы.

С одной стороны, система персонажей в этих романах представлена традиционными для мифопоэтики героями: богатырь, сын правителя - государя (князь), совершающие путешествие в иные пределы с целью спасения невесты, будущей невесты, волшебного предмета (например, венца племени русов). Выбор персонажей, использование именно этой системы героев в сочинениях Чулкова, Попова и Левшин ориентирует читателей на арехтипиче-скую природу «сказок». Однако у Чулкова, Попова и Левшина она оказывается скорректированной появлением пар герой - слуга (вариант двойника героя - его сниженная версия), или персонажа с доминантой «плута», что свойственно поэтике нового времени (Звенислав - Слотан; Неох; Мартона и др.). Мифопоэтические персонажи сочинений Чулкова, Попова и Левшина создают прецедент саморефлексии в тексте сочинения, что, безусловно, трансформирует структуры текста.

Особая роль отводится в тексте авторскому персонажу, который претендует на роль героя произведения, повествующего о событиях и берущего на себя роль иронического комментатора.

Автор в сочинениях Чулкова, Попова и Левшина предстает в ряде ипостасей, которые близки друг другу по сути. Во-первых, это своеобразный рассказчик-скоморох («Славенские сказки» Чулкова - Ладон, монах; концепция автора-скомороха поддерживается и в романе «Пригожая повариха»); во-вторых - «историк», собиратель древностей (Чулков, Попов, Левшин); в-третьих, литератор, создающий мир вымышленных форм (в большей степени - Попов). Между этими тремя образами авторов есть существенная связь: все эти образы, созданные Чулковым, Поповым и Левшиным, расположены на линии десакрализации. Они могут десакрализовать, демифологизировать прежнюю поэтику и образ прежнего автора, опираться на выдумку, а не на «миф», создавать не историю, а «народную» историю.

Авторское «я» у этих авторов представляло собой профанное начало и вторгалось в сакральные ценности прошлого. Таким образом, обозначившаяся в сочинениях Чулкова, Попова и Левшина ситуация своеобразно, в метафорической форме отражала историко-культурную ситуацию перехода от мифа к сказке.

Однако перед Чулковым, Поповым и Левшиным стояла иная задача. Сочинения Чулкова, Попова и Левшина представляли лабораторию создания романного жанра, в которой возникал эффект, по словам Ю. М. Лот-мана, «перенесения мифологических моделей в дискретный мир словесного искусства» и «миф» смещался в сферу историко-бытовой нарративности»1. И, следовательно, тексты сочинений Чулкова, Попова и Левшина мы будем анализировать как специфическую разновидность жанра романа, возникшую в условиях отечественного литературного процесса последней трети XVIII века.

Научная новизна нашего исследования определяется:

1) выявлением признаков особой разновидности мифогенного романа, существовавшего в сочинениях М. Д. Чулкова, М. И. Попова и В. А. Левшина;

2) расширением спектра видовых характеристик романа в русской литературе второй половины XVIII столетия;

3) обозначением специфического, частного типа художественного сознания, характеризуемого нами как мифопорождающий, в пределах завершающего периода отечественного традиционализма (рефлективного традиционализма).

В современной литературоведческой и историко-литературной науке интерес к феномену русского романа XVIII века усилился и поддерживается на протяжении 80-90-х годов XX века и начала XXI века. Русская проза

1 Лотман Ю. М., Минц 3. Г. Литература и мифология. - С.42.

XVIII столетия достаточно подробно исследовалась с точки зрения смены художественно-эстетических систем (литературных направлений) в работах И. 3. Сермана «Русский классицизм: Поэзия, Драма, Сатира» (JL, 1973); Г. В. Москвичевой «Русский классицизм» (М., 1978); В. И. Федорова «Литературные направления в русской литературе XVIII века» (М., 1979); С. Е. Павлович «Пути развития русской сентиментальной прозы XVIII века» (Саратов, 1974); А. А. Смирнова «Литературная теория русского классицизма» (М., 1981); Демина А. С. «Русская литература второй половины XVII - начала XVIII века: Новые художественные представления о мире, природе, человеке» (М., 1977); в монографических исследованиях «Развитие барокко и зарождение классицизма в России: XVII - начало XVIII в» (М., 1989); «Русский и западноевропейский классицизм. Проза» (М., 1982).

Новый концептуальный подход к проблемам развития прозы, завершающей эпоху Просвещения, представлен в работе В. И. Коровина «Поэт и мудрец» (М., 1996), отдельная глава которой анализирует жанровое своеобразие повести в творчестве И. А. Крылова 90-х годов XVIII века. Здесь же следует отметить и недавно переведенную на русский язык монографию Р. Лахманн / R.Lachmann Die Zerstörung der schönen Rede/ Rhetorischen Tradition und Konzepte der Poetischen. - München, 1994 («Демонтаж красноречия. Риторическая традиция и понятие поэтического»/Перевод - Е. Аккерман, Ф. Полякова. - СПб., 2001).

В то же время в отечественном литературоведении образовалось мощное исследовательское направление, изучающее специфическое явление в русской литературе XVIII столетия - феномен русского романа на «пороге» его оригинального развития. У истоков активизации исследовательской практики стояли работы А. Н. Веселовского - «Из истории романа и повести» (СПб., 1886 - 1888. - Вып. 1-2) и В. В. Сиповского «Очерки из истории русского романа» (СПб., 1909 - 1910 - T.I. - Вып. I - II.), а также труды спра-вочно-библиографического характера А. Н. Пыпина, В. П. Семенникова,

В. П. Сопикова, Г. Н. Геннади и др.1. Эти ранние работы носили характер репрезентативный, представляли антологию русского романа и реанимировали сам феномен русского романа XVIII века.

Особый интерес к жанровому составу прозы XVIII века возникает в исследованиях второй половины XX века - работах 60 - 70-х годов. Так, в диссертационных исследованиях В. П. Степанова «М. Д. Чулков и русская проза 1760 - 1770-х гг. (М., 1972); Л. А. Козыро «Русская нравоописательная проза последней трети XVIII века: вопросы характерологии» (М., 1975); статьях Л. И. Резниченко, Е. Н. Степанюк, Л. Н. Нарышкиной 2 объектом исследования становится содержательная сторона романа XVIII века. Предметом исследования - проблемы характерологии, актуальная проблематика текстов.

В диссертационной работе В. П. Царевой «Становление романа в русской литературе 60-90-х гг. XVIII века»3, а также в статье «Пересмешник» М. Д. Чулкова как пародия на роман»4 автор при анализе текста М.Д. Чулкова вычленяет основополагающий признак романного жанра данного периода - пародийный элемент в его структуре. В результате оценка

1 Семенников В.П. Материалы для истории русской литературы и для словаря писателей эпохи Екатерины II. На основании документов архива конференции Имп. Акад. Наук. -СПб., 1914. - 161 с. См. работы: Геннади Г.Н. Справочный словарь о русских писателях и ученых, умерших в XVIII и XIX столетиях и Список русских книг с 1725 - 1825 гг. - Берлин, 1876 - 1908. - I - III; Губерти Н.В. Материалы для русской библиографии. Хронологическое обозрение редких и замечательных книг русских XVIII столетия, напечатанных в России гражданским шрифтом.1725 - 1800. - М., 1878 - 1891. - Вып.1- 3.; Сопиков B.C. Опыт российской библиографии или полный словарь сочинений и переводов, напечатанных на славенском и российском языках от начала заведения типографий до 1813 года. -СПб., 1904 - 1906.-Ч. 1-5.

2 См. работы: Резниченко Л.И. О жанровом своеобразии романов Ф. А. Эмина// Проблемы изучения русской литературы XVIII века. - Вып.1. - Л., 1974. - С.33 - 44; Степанюк Е.И. Проблема жанра и стиля в романах Н.Ф. Эмина «Роза, полусправедливая оригинальная повесть» и «Игра судьбы» // Жанровое новаторство русской литературы конца 18 - 19 вв. - Л., 1974. - С. 13-24; она же. «Н.Ф. Эмин и «русская вертериана»// Проблемы изучения русской литературы XVIII в.- Л., 1978; Нарышкина Н.Л. Идейно-художественное своеобразие романа М. М. Хераскова «Нума, или Процветающий Рим»// Науч. труды. - Сб.ЗО. -Тюмень, 1976. - С.77 - 86. и др.

3 Царева В.П. Становление романа в русской литературе 60-90-х гг. XVIII века: Авто реф. дис. .канд филол. наук. - Л., 1978. - 19 с.

4 Царева В.П. «Пересмешник» М. Д. Чулкова как пародия на роман//Проблемы изучения русской литературы XVIII века. - Вып.4. - Л., 1980. - С. 30 - 38.

В.П. Царевой текстов сборника «Пересмешник» Чулкова только как сочинений, собранных единым автором и объединенных его идеей и волей, дает возможность последующим исследователям видеть в пародийном тексте, протестующем, на первый взгляд, против романного клише, признаки романа нового качества.

Существенную роль в формировании представлений о развитии романной жанровой системы сыграла коллективная монография «Русский и западноевропейский классицизм. Проза» (М., 1982). Систематизация знаний о русском оригинальном романе осуществлялась впервые в рамках монографического исследования. Философия русского писателя XVIII и историко-литературное бытие эпических жанров, представленные Е. Н. Лебедевым, Е.В. Шаталовым, В.И. Сахаровым, освещение теоретико-литературных реалий романной практики A.A. Смирновым и A.C. Кур иловым создавало достаточно полное представление о русском романе XVIII века и подводило определенный итог исследованию жанра, а само монографическое исследование являло собой концептуальное единство. Труд исследователей создавал представление о существовании различных жанровых разновидностей и модификаций русского романа XVIII века.

Так, «высокую» линию русского романа представляет переводной текст «Езда в остров Любви» В.К. Тредиаковского, а продолжает ее Ф.А. Эмин в романах «Непостоянная Фортуна, или Похождения Мирамонда» (1763), а также «Письма Ернеста и Доравры» (1766). «Высокая» линия русского романа существует у Эмина в ее политико-философской и сентиментально-психологической модификации. «Реально-бытовая» линия русского романа, приближающая русскую литературу к действительности, представлена творчеством М.Д. Чулкова - романом «Пригожая повариха, или Похождение развратной женщины» (1770).

Жанр романа отечественные литературоведы на протяжении последних двух десятилетий пытались дифференцировать от повести XVIII столетия. Исследователи наметили жанровую границу и внутрижанровую типологию.

Парадоксальность развития романа и повести, их генетические сближения и перетекание из одной формы в другую заставляют вести кропотливую аналитическую работу, которая позволит выявить все факторы дифференциации романа и повести.

Назовем здесь лишь самые последние работы, которые, тем не менее, уже заняли определенное место в ряду фундаментальных исследований эпических жанров XVIII столетия. Это монографии О.Л. Калашниковой «Русская повесть первой половины XVIII века» (Днепропетровск, 1989) и «Русский роман 1760-х - 1770-х годов XVIII века» (Днепропетровск, 1991); Е.К. Ромодановской «Русская литература на пороге нового времени: пути формирования русской беллетристики переходного периода» (Новосибирск, 1996). В этом ряду следует отметить и коллективное исследование проблем русской прозы - и сборник «Русская проза эпохи Просвещения. Новые открытия и интерпретации», изданный в Польше (Лодзь, 1996).

В результате предпринятых литературоведами исследований была обозначена специфика романного универсума и парадоксальность существования романа как неканонического жанра в русской эпической традиции XVIII века. Призыв Е.К. Ромодановской к терминологически точному обозначению существа жанрового определения «повесть», прозвучавший в работе 1985 года «Повести о гордом царе в рукописной традиции XVII — XIX веков» (Новосибирск, 1985), позволил ввести в дальнейший внутрижанровый анализ эпической системы русского XVIII века. Они долгое время,по замечанию исследователя, «скрывались под общим маловыразительным именем «повести» . Здесь следует назвать работы Т.В. Автухович «Риторический и романный универсум и их взаимодействие в русской прозе XVIII века (к вопросу о о своеобразии романного повествования XVIII века)» и В.И. Тюпы «Новелла и аполог»1.

1 Ромодановская Е.К. Повести о гордом царе в рукописной традиции XVII -XIX веков. -Новосибирск, 1985.-С.41.

2 Автухович Т. В. Риторический и романный универсум и их взаимодействие в русской прозе XVIII века. К вопросу о своеобразии романного повествования в XVIII веке// Рус

25

Существенный вклад в изучение истории русского романа XVIII века вносят исследования О.Л. Калашниковой «Становление русского реально-бытового романа XVIII века» (Днепропетровск, 1986) и «Жанровые разновидности русского романа 1760 - 1770-х годов» (Днепропетровск, 1988). Анализ текстов М.Д. Чулкова, размышления автора о двуплановой, конгло-меративной природе русского романа, приводимые исследователем доказательства барочности художественной миромодели романа М.Д. Чулкова, помогли отечественным исследователям по-новому отнестись к формированию оригинального облика жанра в России, его типологии, обнаружить не только демонстрируемую Чулковым, но и скрытую в структуре текста оппозиционность.

Серьезное внимание в отечественном литературоведении последних лет уделялось оценке риторического влияния на различные жанры русской литературы XVIII века. В центре внимания исследователей оказалась романная проза. Основной составляющей подобного рода работ стало вычленение существенных признаков художественного образа нормативно- риторической модели русского романа, который был своеобразным кодом эпохи XVIII века. Этот аспект изучения стал доминантой докторской диссертации Т.Е. Ав-тухович «Русский роман XVIII века и риторика: взаимодействие в период формирования жанра (1760 - 1770)» (М., 1998). В то же время соотношение риторики и поэтики в русском литературном процессе XVII — XVIII века (теоретический аспект) уже был освещен в более ранней по времени монографии Р. Лахманн «Демонтаж красноречия». Монография Р. Лахманн определила методологические подходы к изучению особенностей художественного образа и структуры текстов XVII - XVIII вв. Методология исследования текстов нормативной эпохи развития литературы с позиции риторического конструирования образа типологически близка работам Л.И. Сафроноская проза эпохи Просвещения. Новые открытия и интерпретации. - Лодзь, 1996. — С. 11— 22.

1 Тюпа В.И. Новелла и аполог//Русская новелла: Проблемы теории и истории. Сб. ст. -СПб., 1993. - С.13 -25 вой, С.С. Аверинцева, A.B. Михайлова. Так, в коллективной монографии «Историческая поэтика. Литературные эпохи и типы художественного сознания» (М., 1994) С.С. Аверинцевым, М.Л. Андреевым, М.Л. Гаспаровым, П.А. Гринцером A.B. Михайловым риторическое миромоделирование определяется как важнейшая доминанта традиционалистского типа художественного сознания (средние века, барокко, классицизм, Просвещение). Вслед за авторами названных работ Т.Е. Автухович замечает, что «роль риторики в период рефлективного традиционализма была всеобъемлющей», она являлась по сути дела единым художественным кодом, регламентировавшим способы рационалистической репрезентации идеи в разных искусствах»1.

В современных исследованиях отечественной литературы XVIII века справедливо замечено, что риторические нормы долгое время господствуют в литературной практике, вплоть до начала XIX века, распространяясь на те жанровые образования, которые в силу своей новой эпической природы, отличной от драмы и лирики пространственно-временной организации, плохо поддаются регламентации. Тем не менее, приобретшие во второй половине XVIII столетия популярность повесть и роман также испытали на себе влияние риторики, а в организации их структуры присутствуют устойчивые приемы, поддерживающие риторическую конструкцию произведения. Так, авторское название произведения рассматривалось как тезис будущего сочинения, который доказывался затем соотношением полюсов образной системы текста. Столкновение различных пластов текста в итоге приводило к ожидаемому выводу, заявленному в заглавии. Таким образом, выстраивалась трехчастная риторическая структура: тезис - доказательство - вывод, например, в романах Ф.А. Эмина «Непостоянная Фортуна, или Похождение Мира-монда» (1763) или А.Е. Измайлова «Евгений, или Пагубные следствия дурного воспитания и сообщества» (1799 - 1801) и других романах этого време

1 Автухович Т. Е. Риторическое начало в стихотворной трагедии XVIII века // Русская стихотворная драма XVIII - начала XIX века. Межв. сб. науч. трудов. - Самара, 1996. — С. 10 -18. ни (анонимный роман «Неонила, или Распутная дщерь», 1784; «Несчастный Никанор А. Назарьева», 1784 - 1789).

Итак, феномен русского романа XVIII столетия - один из наиболее актуальных материалов для литературоведческого исследования в последние десятилетия. Его изучали с точки зрения характерологии и внутрижанровой типологии, анализировали генезис образной системы и принадлежность к эстетическим системам. Роман, возникший в отечественном литературном процессе XVIII столетия, несмотря на господство определенного набора кодов и знаков эпохи, внес в картину литературного процесса отличный от нормативного клише личностный, субъективный элемент. Один из важнейших жанров - роман - претендовал на особую роль и значение в жизни русского общества XVIII века. Ведущий эпический жанр XIX века в России, уже в XVIII столетии стремился стать «окном, через которое можно наблюдать характеристики наций и народов», претендовал «на подробную и исчерпывающую репрезентацию повседневной жизни»1.

Наиболее привлекательным для исследователей оказался период трансформации эстетических представлений, период смены культурных и собственно литературных кодов, период «смены языка культуры», по словам А. В. Л

Михайлова . Не случайно в 60-е годы XVIII века в русской литературе появляются так называемые писатели-разночинцы, литераторы новой волны, о третьесословные авторы , среди которых Ф.А. Эмин, М.Д. Чулков, М.И. Попов, предложившие иной взгляд на художественные установки текста, их цель и задачи. Современные зарубежные исследователи видят в этом

1 Cultural Institution of the Novel/ Ed. D. Lymd, W. B. Warner Duke University Press, Durban N.C. 1996., P.4// Цит. по ст. Т. Д. Бенедиктова, М. Б. Раренко. Образ речи в романе. К проблеме моделирования национально-специфического дискурса (на примере произведений И. А. Гончарова и У. Д. Хоуэллса)// Вестник МГУ. - № 4, 2000. - С.8.

2Михайлов А. В. Обратный перевод// Языки русской культуры. - М., 2000- С.21.

3В литературоведческой науке этих авторов называли по-разному. В современном литературоведении достаточно часто встречается название писатель-разночинец. См.: Варда А. Антидедикация как форма литературной полемики//Русская проза эпохи Просвещения. Новые открытия и интерпретации. - Лодзь, 1996. - С. 133-134, 141. явлении некоторые элементы эстетической революции1, предпосылки для которой назрели, но, на наш взгляд, результаты этих перемен сказались позже и подготовили закономерный итог - появление сентименталистской эстетики и предромантических веяний . Оценка творчества именно этих авторов оказывается для исследователей прозы XVIII столетия важной, значимой, показательной в плане смены эстетических ориентиров.

Наше исследование обращено к жанровой ситуации «порог романа» в русской литературе XVIII столетия, черты которой начали складываться, по нашим представлениям, уже в 70 - 90-е годы. Мы рассматриваем «Славен-ские сказки» М.Д. Чулкова, «Славенские древности» М.И. Попова и «Русские сказки» В.А. Левшина как романные жанровые образования. Однако исследовательская практика знакома с различными тенденциями в определении жанрового статуса сочинений М.Д. Чулкова, М.И. Попова и В.А. Левшина.

Исследование творчества Чулкова, Попова и Левшина условно можно разделить на два направления. Первое из них связано с культурно-историческим аспектом исследования и отличает работы начала XX века, а также исследования классического советского литературоведения. Это были работы Е. Мечниковой, B.C. Нечаевой, В.Б. Шкловского. Так, B.C. Нечаева, анализируя «Опыт исторического словаря о русских писателях» Н.И. Новикова, обнаруживает в нем имена авторов, близких Чулкову по социальному положению (Грачевский, Голеновский, Верещагин, Рудаков), и приходит к выводу о существовании особой группы писателей, представлявших «крепо нущее третье сословие» . Отпечаток интереса к социальной картине литературного процесса носит и книга В.Б. Шкловского «Чулков и Левшин» (1933). В ней, по словам П.А. Орлова, Шкловский, решив скорректировать форма

1 Цит. по ст.: А. Варда. G. Sitran. M.D. Culkov. Une bourgeoisie in demi-assumé//Revue des Etudes Slaves. - Paris, Liv/3,1982. - C. 419 - 435.

2 Троицкий В.Ю. Предромантические веяния //Русский и западноевропейский классицизм. Проза - М., 1982. - С.301 -320; Вацуро В. Э. Готический роман в России. - М., 2002. -С.228 - 230.

3Нечаева B.C. «Русский бытовой роман XVIII века// Ученые записки института языка и литературы» - М., 1928. - Т.Н. - С.11 листическую методологию исследования, обратился к «социальному осмыслению» литературных явлений (соотношение товарного и натурального хозяйства в России XVIII века, соотношения оброка и барщины)1.

Попытки выделить таких литераторов, как Чулков, Попов и Левшин в самостоятельное литературное направление внутри последней трети XVIII века всегда существовали. Так, исследователи считали, что стремление к адекватному воспроизведению окружающей действительности, как правило, на эмпирическом уровне, способствовало возникновению «натурализма», наивно-бытового, эмпирического реализма, реально-бытового направления2. Однако вычленение реально-бытовой доминанты не представляло всей палитры новых смыслов, значений и образов, которые принесла с собой литература, созданная Чулковым, Поповым и Левшиным. Названные исследования в своих утверждениях опирались на такие тексты писателей, как «Пригожая повариха», повести из V-й части сборника «Пересмешник» (1789) М.Д. Чулкова или «Повесть о новомодном дворянине» и «Досадное пробуждение» В.А. Левшина. В этом смысле совершенно верным оказалось замечание В.И. Федорова, высказанное им по поводу текстов писателей новой волны: «Дело здесь не в терминах, а в отграничении этого направления от класл сицизма» . Но такие тексты, как «Славенские сказки», «Славенские древности» и «Русские сказки» Чулкова, Попова и Левшина с их сказочными и былинными сюжетами, вниманием к истории и мифологии должны были получить свое историко-литературное обозначение. В коллективной монографии «Русский и западноевропейский классицизм. Проза» эти специфические со

1 Орлов П.А. Проза М. Д. Чулкова: Дис. . уч. ст. канд. филол. наук. -М., 1948.

2См. работы: Нечаева B.C. Указ соч. - С.5 - 41; Орлов П.А. Реально-бытовые романы М.Д. Чулкова и его сатирико-бытовые повести // Ученые записки факультета русского языка и литературы. - Рязань, 1949. - № 8. - С.60, 73; Степанов H.JI. Просветительский реализм// Развитие реализма в русской литературе: В 3-х тт. - М., 1972. — T.I. - С.43 - 121; Wolfgang Gesemann. Die Entdeckung der unteren Volkssichten durch die russische Literatur (zur Dialektik eines literarischen Motivs von Kantemir bis Belinskij). - Wisbaden, 1972. - S. 133; Калашникова O.Jl. Становление русского реально-бытового романа XVIII века. - Днепропетровск, 1986; Федоров В. И. Литература // Очерки истории русской культуры XVIII века. - М., 1988,- 4.3. -С.238.

3Федоров В.И. История русской литературы XVIII века. - М., 1982. - С. 138.

Русский и западноевропейский классицизм. Проза» эти специфические сочинения обозначены как предтеча русского романтизма в главе «Предроман-тические веяния», написанной Ю.В. Троицким1. Исследователь подчеркивает: «Яркие бытовые зарисовки, натуралистические черточки в описаниях событий сочетаются в «Сказках» Левшина с остросюжетным развитием повествования, полного неожиданных поворотов, драматических и комических происшествий. Действие развивается по воле случая и определено порывами и поступками героев. Все это придает повествованию уже в известной мере романтический характер»2. Черты преромантической поэтики создают почву для возникновения элементов готической образности в русском литературном процессе рубежа веков. Эти особенности художественного мира В.А. Левшина попали в орбиту исследовательского интереса В.Э. Вацуро, который указывал на влияние использованных Левшиным в «Русских сказках» сюжетов и образов на Г. П. Каменева — автора «Громвала». Указав на интерес Каменева «к готической балладе френетического типа», автор обращается к характеристике заимствований из текста «Русских сказок» Левшина. Каменев, по мнению В.Э. Вацуро, трансформирует кумулятивную структуру «сказок», убирая из нее лишние, побочные эпизоды, но сохраняет имена (До-брада, Алеша Попович, Добрыня, Тороп), усиливая внимание к типично готическим деталям (ночной, лесной пейзажи, волшебный замок, сверхъестесто венные события - борьба с Вельзевулом) . Однако собственно готический роман у Каменева еще не сложился. По словам ученого, «мир «Громвала» -условный мир волшебно-рыцарского романа и, добавим, фантастической баллады, еще не утвердившейся в русской литературе.; сверхъестественное для героя - реальность, угрожающая, но не таинственная»4.

Наконец, «Русские сказки» В.А. Левшина становятся предметом исследований совершенно особого рода. Современное литературоведение обраща

1 Троицкий В.Ю. Предромантические веяния//Русский и западноевропейский классицизм. Проза. -М., 1982. -С.301-320.

2 Там же. - С.307.

3 Вацуро В.Э. Готический роман в России. — М., 2002. - С. 228-231

4 Там же. - С.231. ется к анализу влияния идей русского масонства XVIII века на свойства художественного образа писателей-современников. В работах В.И. Сахарова и Л.В. Омелько речь идет о сочинениях Чулкова, Попова и Левшина, чьи «сказки» стали своеобразным материалом для внедрения масонских идей в читательское создание. В.И. Сахаров доказывает, что «масоны умело используют этот популярный жанр прозы как модную литературную оболочку, скрывающую их идеи и несущую их в, условно говоря, широкий (а фактический весьма ограниченный) круг культурных русских читателей»1. Так, объектом влияния масонских кругов становится В.А. Левшин. Анализируя приметы стиля писателя, В.И. Сахаров приходит к выводу о замене остроумного и занимательного тона Левшина на «зашифрованную тяжеловесную вставку»2. Зависимый от своего издателя Н.И. Новикова В.А. Левшин, пишет ученый, трансформирует собственную стилистическую систему, корректирует образный ряд текста (8 часть «сказок», в которой появляется изображение масонского храма)3. В работах В.И. Сахарова возникает определение прозы Левшина (вследствие влияния масонской идеологии) как «фигурной, «барочной»4.

Мы видим, что, в сущности, все попытки определения особенностей названных нами текстов Чулкова, Попова и Левшина имеют единую тенденцию: эти сочинения стремятся к выходу за рамки нормативности, ориентированы на законы иной поэтики - предромантической, готической, «масонской». Однако сколько-нибудь удовлетворительного ответа все эти определения, на наш взгляд, не содержат, так как исходят разнонаправленных по-этологических уровней, отталкиваясь, то от формальной, то от содержательной доминанты. Нашу позицию мы обозначим чуть позже, так как, прежде чем говорить о месте Чулкова, Попова и Левшина и их «сказок» в литератур

1 Сахаров В.И. Масонская проза: история, поэтика, теория//Масонство и русская литература XVIII - начала XIX вв. - М., 2000. - С.202.

2 Там же. - С.204.

3 Там же. - С.204.

4 Там же. - С.204

Изучение жанровой генетики текстов Чулкова, Попова и Левшина — одно из продуктивных направлений исследования прозы XVIII столетия.

Так, наибольшее число исследований было посвящено выявлению жанровой природы, типологии и поэтике сочинений М.Д. Чулкова: работы В.П. Степанова, В.П. Царевой, JI.A. Козыро, О.Л. Калашниковой, Т.В. Автухович, А. Вачевой. Творчество М.Д. Чулкова казалось достаточно исследованным еще в 1940 году. Именно тогда А. В. Западов в статье «Журнал М.Д. Чулкова «И то и сьо» и его литературное окружение» сказал: «О Михаиле Дмитриевиче Чулкове - журналисте, романисте, историке и собирателе фольклора немало уже сказано и написано»1. Тем не менее, прошло уже много лет, а последнее слово о Чулкове все еще не написано и не высказано. Более того, внимание к этому необычному писателю, историку, экономисту, собирателю фольклорных материалов актуализировалось во всех областях гуманитарного знания в последнее время. Так, если в работе историка Е. А. Бондаревой экономические и исторические труды Чулкова рассматриваются в аспекте его просветительской деятельности2, то в диссертации Р.В. Кауркина исто-рико-экономическая деятельность Чулкова представлена уже как феномен о русской культуры второй половины XVIII века , а в более поздней монографии Р.В. Кауркина и Е.П. Титкова4 художественная практика Чулкова становится источником для исторического анализа общественных явлений.

В литературоведческих работах последних лет жанровые определения текстов Чулкова имеют довольно устойчивые позиции. Если по отношению к незавершенному роману «Пригожая повариха, или Похождение развратной женщины» (1770. - Ч. I.) мнение исследователей определилось, и ни у кого

1 Западов А.В.Журнал М.Д. Чулкова «И то и сьо» и его литературное окружение // XVIII век. Статьи и материалы. Сб.2. — М. - Л., 1940. - С.95.

Бондарева Е.А. Творческий путь и просветительская деятельность М.Д. Чулкова// Исторические записки АН СССР. - М., 1984. - T.III. - С.204 - 237.

Кауркин Р. В. Творческое наследие М. Д. Чулкова как культурно-историческое явление второй половины XVIII века.// Автореф. дис. .канд истор. наук. - Н.Новгород, 1998. -С.22.

4 Кауркин Р.В., Титков Е.П. Михаил Чулков. Творческое наследие. — Арзамас, 2000. -107 с. женщины» (1770. - Ч. I.) мнение исследователей определилось, и ни у кого не вызывает сомнения, что созданная Чулковым первая часть сочинения являла собой роман, то отношение к текстам сборника «Пересмешник» («Пересмешник, или Славенские сказки», 1766 - 1768, 1789 - V часть) остается противоречивым. В исследовательских работах о «Пересмешнике» были определены две жанровые позиции: 1)текст сборника ориентируется в целом на роман , и 2) текст сборника являет собой аналог западноевропейских новеллистических циклов и, следовательно, романом быть не может2. В начале 90-х годов XX столетия «Пересмешник» Чулкова снова оказался в центре внимания, но характеристика жанровой доминанты в исследовательских работах сместилась в сторону «сказки». «Славенские сказки» М.Д. Чулкова, вместе с «Русскими сказками» В.А. Левшина определялись теперь как сочинения, стоявшие у истоков литературной сказки3. К похожему выводу приходит О. Воеводина в статье «О жанровой структуре «Русских сказок» В.А. Левшина»4. Подчеркнув, что жанровый состав текстов Левшина является более сложным, чем в «Славянских древностях» Попова, исследователь останавливается на более приемлемой для нее позиции «литературной сказки». О. Воеводина заключает: сменяющиеся, как и в «Пересмешнике» Чулкова жанровые традиции, образуют в тексте Левшина «особый мир - мир литературной сказки: фольклор (былина, бытовая сказка), рыцарский роман, ренес-сансная новелла, сатирическое иносказание в духе журнальной прозы XVIII века, вновь рыцарский роман, очерк нравов, нравоописательный роман и т. д.»5. Поиск истоков литературной сказки в творчестве Чулкова, Попова и

1 Калашникова O.JI. Становление русского реально-бытового романа XVIII века. - Днепропетровск, 1986.

2 Царева В.П. Становление романа в русской литературе 60-90-х гг. XVIII века. Автореф. дис. канд . филол. наук. - JL, 1978. - 19 с.

3См.: Киреева О.И. Становление русской литературной сказки (второй половины XVIII -первой половины XIX века): Автореф. дис. . канд филол. наук. - СПб., 1995. - 26с.; Герлован O.K. Русская литературная сказка XVIII - начала XIX века. (Понятие. Истоки. Типология): Автореф. дис. . канд. филол.наук -М., 1996. -26с.

4Воеводина О. «О жанровой структуре «Русских сказок» В. А. Левшина»//Русская проза эпохи Просвещения. Новые открытия и интерпретации. - Лодзь, 1996. - С.97 - 101.

5 Там же.-С. 100.

Левшина, безусловно, имеет отношение к одной из известных в литературоведении работ И. П. Лупановой «Русская народная сказка в творчестве писателей первой половины XIX века» (Петрозаводск, 1959). Именно она, указав на оппозиционность «сборников» Чулкова и Левшина по отношению к «поздним рыцарским романам» и Опирающимся на него «рыцарским поэмам», назвала отличительной особенностью «Русских сказок» Левшина их «русско-фольклорные связи»1. По мнению исследователя, именно «Русские сказки» дали «материал литераторам начала XIX века для их «сказочных» произведений»2.

В то же время в отечественном литературоведении существует достаточно устойчивая традиция видеть в «сказках» жанр романа. Так, Ю.М. Лот-ман, В.Ю. Троицкий, О.Л. Калашникова, К.Е. Корепова, в целом, расценивали это «жанровое образование», названное Чулковым и Левшиным «сказками», как жанр с романной доминантой. А Ю.М. Лотман прямо указывал на сочинения Чулкова, Попова и Левшина как одно из ярких проявлений культурно-исторического контекста XVIII века, в котором в жанровом отношении «сказка» и роман были равны по характеру образного освоения окружающего мира, и называет их «фольклорно-рыцарскими романами»3. «Между тем сказка (таковой считалось всякое произведение с фантастическим сюжетом; былина от сказки не отличалась) - произведение, вся суть которого состоит в фантазии, беспорядочном нагромождении волшебных эпизодов. Не улавливая строгой внутренней закономерности сказки, писатель XVIII века считал, что подобной закономерности вообще нет, и предполагал, что импровизированная цепь волшебных происшествий, составленная им самим, принципиально однотипна народной сказке. Эпос (фольклорный и средневеково-литературный без различия) воспринимался как рыцарская или богатырская сказка, подчиненная все тем же законам прихотливого нагромождения. Это

1 Лупанова И. П. Русская народная сказка в творчестве писателей первой половины XIX века. - Петрозаводск, 1959. - С.15. 19.

2 Там же. - С. 18.

3 Лотман Ю.М. «Слово о полку Игореве» и литературная традиция XVIII - начала XIX века// О русской литературе. Ст. и исследования (1958 - 1993), - СПб., 1997. - С.41. приводило к тому, что «богатырские», создаваемые с субъективной установкой на народность, повествования соприкасались, с одной стороны, с «волшебным» или «рыцарским», а с другой - с «авантюрным» романом XVIII века»1.

О доминанте романного жанра в «сказках» Чулкова и Левшина и «древностях» Попова пишут авторы коллективной монографии «Русский и западноевропейский классицизм. Проза» С.Е. Шаталов и E.H. Лебедев, В.Ю. Троицкий. Называя романы Чулкова «Пересмешник, или Славенские сказки» и «Пригожая повариха, или Похождение развратной женщины» «новым шагом в развитии русской прозы XVIII века»2, они отмечают специфический вектор развития чулковской прозы, который был направлен в сторону будущего пушкинского «многоголосия», а, следовательно, в сторону романной доминанты. Так, Е. Н. Лебедев замечал: «Конечно, по отношению к романам Чулкова нельзя говорить о «многоголосии». Здесь мы скорее имеем дело с «разноголосием», пестрым хором всего этого пестрого человеческого материала, всех этих героев, «которым ранее пути на страницы «серьезных» лио тературных произведений были заказаны» . Однако несмотря на то, что в текстах Чулкова еще не было пушкинского «единства слога», ученый склонен видеть в Чулкове «отдаленного предшественника Пушкина», который «уже в 1760-е годы уловил то, что и в 1820-е годы далеко не всем нашим прозаикам было понятно, а именно - «роман требует болтовни»4.

В.Ю. Троицкий также рассматривает тексты Чулкова, Попова и Лев-шина в русле существования и развития романной традиции. Так, трансформация былинно-сказочного эпоса в структурные формы, свойственные западному рыцарскому роману, порождает, с точки зрения исследователя,

1 Там же. - С. 40.

2 Шаталов С.Е. Роман (первая часть 4) // Русский и западноевропейский классицизм. Проза. -М., 1982.-208.

3 Лебедев E.H. Роман (вторая часть 4)//Русский и западноевропейский классицизм. Проза. -М, 1982.-С.224

4 Там же.-С. 224,219. волшебно-богатырский роман М.И. Попова1. В.Ю. Троицкий оказывается более осторожным в определении «Русских сказок» В.А. Левшина, однако в отношении следующего сочинения автора - книги «Вечерние часы, или Древние сказки славян древлянских» он уверенно пользуется определением роман: «Мотивы древнерусской истории облечены здесь в форму рыцарского романа»2.

Наконец, убедительными представляются размышления К.Е. Корепо-вой3, которые содержатся в предисловии к изданию текстов XVIII века «Лекарство от задумчивости. Русские сказки в изданиях 80-х г. 18 века» (СПб., 2001). Полемизируя отчасти с точкой зрения на «сказки» Левшина и Попова как на сказки литературные, она пишет: «Сказочный сюжет у Левшина часто лишь стержень, на который насаживаются вполне самостоятельные истории. Вводятся они самым простым способом: новый в сюжете персонаж рассказывает свою историю или историю кого-то другого. Основной событийный ряд, таким образом, все время разрывается, повествование постепенно возвращается в прошлое. Подобный тип сложной, механически скрепленной сюжетной конструкции характерен для рыцарского романа. И «сказки» Левшина по жанровой природе вовсе не сказки, они романы или повести »4.

Мы присоединяемся к тем исследователям, которые видят в «сказках» Чулкова и Левшина и в «древностях» Попова черты романа или сам роман. Разумеется, мы не увидим в названных нами текстах сложившихся черт классического романа (ни в его русском, ни даже в западноевропейском варианте). Жанровая ситуация «порог романа» лишь накапливает штрихи и свойства, которые нередко существуют под маской своего времени - 70 - 80-х годов XVIII века. Но для того, чтобы признаки жанра, на который ориентируется русский писатели Чулков, Попов и Левшин, предстали более явственно,

1 Троицкий В.Ю. Предромантические веяния//Русский и западноевропейский классицизм. Проза. -М., 1982.-С.303.

2 Там же. - С.309.

3Корепова К.Е. У самых истоков// Лекарство от задумчивости. Русские сказки в изданиях 80-х г. 18 века. - СПб., 2001. С.5 - 16.

4 Корепова К.Е. Указ.соч. - С.7. обратимся к ряду характеристик романа. Они, на наш взгляд, совпадают с тем обликом жанра, который высветился в «Славенских сказках», «Славен-ских древностях» и «Русских сказках».

1. Роман, представленный творчеством Чулкова, Попова и Левшина, возникает в недрах уже существующего в русской литературе аз-романа. Так, согласившись с определением М.Я. Билинкиса, мы назовем «предтечу классического романа» XVIII века1. Герой этого романа «якобы и являлся его автором, а главная задача произведения» состояла в том, чтобы «максимально подробно рассказать, чему свидетелем был автор, участником каких событий он являлся. При этом, как и во всяком романе этого времени, доминантой сюжета являлись любовные похождения героя»2. Такому определению в нашем случае будет соответствовать «Пригожая повариха» Чулкова. Безусловно, приключения многих русских богатырей и князей Попова и Левшина, а также чулковского студента Неоха проходят под знаком поиска возлюбленной, встречи с незнакомкой, утверждения героя в жизни при помощи героини. Однако структура сюжета, опирающегося на любовную историю, не исчерпывает собой особенностей наших текстов, их генетики.

2. Отечественный аз-роман представлял собой синтез различных структурно-содержательных тенденций, в том числе, идущих от разных ментальных типов романной организации. Так, в известной работе Ю. М. Лотмана «Сюжетное пространство русского романа XIX века» речь идет об историко-эпохальных или национальных типах организации романа3. В этой системе координат русский роман XIX века, по словам ученого, соотносится с мифом (с его циклической структурой и открытым финалом), а европейский роман XIX века - с сюжетной архетипической схемой сказки, нацеленной на позитивное завершение (возвращение героя)4. Однако жанровая специфика рус

1 Билинкис М.Я. Русская проза XVIII века. Документальные жанры. Повесть. Роман. -СПб., 1995,- С.85.

2 Билинкис М. Я. Указ. соч. - С. 85.

3 Лотман Ю.М. Сюжетное пространство русского романа XIX века //В школе поэтического слова. - М., 1982. - С.ЗЗО.

4 Там же. -С.ЗЗЗ. ми этого жанра, то есть ориентируется на алгоритм сказки. Вспомним, например, какое определение дает Е. М. Мелетинский западноевропейскому роману в период его становления: «Роман представляет собой вымышленное художественное повествование, не претендующее на историческую и мифологическую закономерность. В этом плане фольклорным эквивалентом романа является сказка - жанр, точнее — группа малых жанров, участвовавших в формировании романа, а затем, в свою очередь, испытавших их влияние» \ Таким образом, испытания и приключения героев, занимающие автора романов, в том числе Чулкова, Попова и Левшина, безусловно, генетически связаны со сказкой.

3. Но роман как жанр не только вытекает из архаических эпических форм, но и поднимается над эпосом, складываясь и формируясь (процесс циклообразования) из различных фрагментов (картин) изображения мира -мотивов, тем, персонажей - и концентрируясь вокруг главной сюжетной линии. Так, по определению «Словаря литературоведческих терминов» С. Се-ротвинского, «роман - это фабулярное эпическое произведение большого объема, написанное прозой. Допускает разнородность тем, нитей, мотивов. Воссоздает обычно большой участок действительности, пользуясь свободной, разнообразной композицией и разными художественными средства-2* ми» . Именно такой вид приобретали «Сказки» Чулкова и Левшина и

1 Мелетинский Е.М. Введение в историческую поэтику эпоса и романа. - М., 1986. -С.124.

-у

Powiesc (novel, roman) // S. Sierotwinski. Slownik terminôw literackich. - Wrozlaw. 1966., без пагинации. Текст дан в переводе Н.Д. Тамарченко// Теоретическая поэтика. Хрестоматия-практикум. - М., 2004. - С.321. Мы сочли необходимым воспользоваться определением словаря С. Серотвинского, так как западноевропейская традиция в области жанрообразования достаточно часто, перед тем, как попасть на русскую почву, проходила ассимиляцию в литературе соседней Польши. Словарь С. Серотвинского указывает на единство родовой сущности повести и, следовательно, семантика жанра романа исходит из этого родового единства. Оригинальное определение С. Серотвинского звучит следующим образом: «Powiesc»(novel, roman). Dluzszy fabularny utwôr epicki pisany proz^. Dopuszcza roznorodnosc tematôw, w^tkow I mo-tywôw. Otwarza zwykle duzy wycinek rzeczywistosci, posîuguj^c siç swobodn^, urozmaicon^ kompozycj^ i rôznymi srodkami artystycznymi. Podzial na odmiany tematyczne I kompozycy-jne przeprowadza siç z rôznych punktôw widzenia, tak ze konkretne utwory s^ czçsto od-mianami mieszanymi I mogq. byc charakteryzowane kilku okresleniami".

Древности» Попова. Объединенные общим авторским замыслом (представить в контексте вымышленного изображения эпоху славяно-русских древностей и возродить дух времени), истории русских князей, богатырей и противостоящих им темных сил объединялись в длинную цепочку эпизодов, воссоздавали панораму жизни в далекую историческую эпоху.

Русский роман Чулкова, Попова и Лешина возникал из цикла с единым композиционным стержнем и определялся экстенсивным типом повествования, единым типом героя и персонажной системы в целом, а также топоса-ми встречи, дороги (путешествия), неожиданной смены событий, встречи с чудесным. Таким образом, он демонстрировал единство с общелитературными моментами развития жанра и, с позиции указанных нами черт, - свою связь с такими разновидностями западноевропейского романа, как волшебно-рыцарский и авантюрный роман.

4. Наряду с классическими чертами волшебно-рыцарского и авантюрного романов русский роман в сочинениях Чулкова, Попова и Левшина обладал свойствами, которые характеризовали конкретную историко-литературную ситуацию, сложившуюся в России к 70-м годам XVIII века. Так как в отечественном литературном процессе отсутствовал жанр героической классицистической поэмы («Россияда» М. М. Хераскова появилась только в 1779 г.), тексты Чулкова, Попова и Левшина с их исторической проблематикой и мифопоэтической образностью могли претендовать на то, чтобы специфически заполнить эту лакуну в русской литературе XVIII века (вспомним, как В. Н. Топоров говорил о желании романа первой трети XIX века «прислониться» к авторитетному жанру/ в нашем случае авторитетному в парадигме классицистических жанров). Но в то же время сочинения Чулкова, Попова и Левшина отличались еще одной весьма характерной чертой для периода становления жанра романа — стремлением к травестии и пародии, которое касалось:

- мифопоэтических героев и сюжетных формул (Чулков, Левшин), -сюжетных клише собственно романного жанра (Чулков — «Славенские сказки», «Сказка о рождении тафтяной мушки»),

-эстетической программы писателей современников (Чулков, Попов). Все эти тенденции определялись и ориентацией текстов Чулкова, Попова и Левшина на другой вид поэмы, получивший в русской литературе XVIII века наибольшее развитие, - поэму-бурлеск. Определенное родство, например, сочинений Чулкова с этим видом литературной деятельности возникает еще и потому, что сам писатель был автором бурлескных текстов и публиковал их в собственном журнале «И то, и сио»1.

Таким образом, в текстах Чулкова, Попова и Левшина возникает достаточно непростой жанровый синтез, в котором можно обнаружить связь между героической поэмой и поэмой-бурлеском, а также традициями самого жанра романа - обновляться, травестируя старую образную систему.

Различая прием обычного пародирования и «травестирование» как прием, приводящий текст к новому качественному результату, В.Э Вацуро писал, что гораздо большее значение чем простая пародия для развития литературы имело травестирование, при котором травестирующим сочинением усваивались многие поэтологические установки чужого текста, в результате чего они «меняли свою функцию и преобразовывались в соответствии с новым литературным заданием»2.

5. Травестия как дух жанра романа, конечно, была инициирована авторским присутствием в тексте сочинения. В романах Чулкова, Попова и Левшина автор как особый персонаж текста или близкий к автору рассказчик может скрываться под «маской» «скомороха»/плута, собирателя фольклора (Чулков), историка (Левшин), литератора (Попов). Особая роль такого героя в текстах Чулкова, Попова и Левшина состоит не только в том, чтобы

1 Об этом роде деятельности Чулкова и поэтике его бурлескной поэмы см.: Вачева А. Поэма-бурлеск в русской поэзии XVIII века. — София, 1999. - 233 с.

2 Вацуро В.Э. Готический роман в России. - М., 2002. - С.373-374. запустить механизм травестии, но и надстроить над ним здание собственного текста - в нашем случае «мифогенного» романа.

6. В этой связи нам необходимо заметить, что роль первооткрывателя особого типа автора и особого типа текста - мифогенного романа — принадлежит Чулкову: а) В двух журналах Чулкова «И то, и сио» и «Парнасский щепетиль-ник» сложилась своего рода контрклассицистическая программа, которая вела к десакрализации образа автора и самого поэтического творчества, к появлению Автора (героя текста) нового качества, которого мы именуем автор-скоморох (или его женский вариант - кума, Мартона). б) Чулков одним из первых обращается к мифологической образности и фольклору: ведет работу над словарями, «Собранием разных песен», включает образную систему фольклора и славянской мифологии в тексты журналов, сборника «Пересмешник», романа «Пригожая повариха». Тяготеет в собственных сочинениях к созданию образа большого литературно-исторического времени («Пригожая повариха»: от Петра I до Ломоносова), театрализации повествования, наконец, создает (генерирует) специфически авторский взгляд (миф) о новой российской столице (Петербург/Винета - в «Пересмешнике»).

7. Существование «мифогенного» романа как особой жанровой модификации внутри типологии русского романа XVIII века диктует выбор тематики, проблематики и образных средств текстов не только Чулкова, но и последователя Чулкова Попова, а также Левшина. Среди них переосмысление собственно исторического материала о расселении, обычаях и верованиях славяно-руссов (древлян, полян, кривичей, радимичей и др.), а также их соседей, представлявших финно-угорские племена (происки финнов, попытка похитить венец основателя рода руссов у Левшина); переосмысление легендарного материала о городе балтийских славян Винете (у Чулкова), использование скифской «генеалогической легенды», подтверждающей раннее появление и поселение славян на Правобережье Днепра (история скифа Липок-сая - у Попова);

- непосредственное изображение языческих святынь - предполагаемых и вымышленных (храм Световида в Ахроне, капище Золотой Бабы, храм Лады и т.д.); воссоздание пантеона языческих божеств на уровне словарной работы - в подстрочнике текста и на уровне персонажной системы - боги -покровители героев (Лада, Белбог, Чернобог);

- использование в качестве героев текста героев былинного эпоса (Доб-рыня Никитич, Алеша Попович, Чурила Пленкович), а также персонажей, взятых из реального исторического процесса (Исперих - Аспарух; Тугоркан - Тугарин, Громобой - Свенельд);

- травестия архаической и исторической системы персонажей (Алеша Попович, Баба Яга, Кащей Бессмертный) и сюжетных формул;

- введение в текст сочинений изображения утопий и эй-топий, встречающихся на пути героев.

Весь этот ряд представленных в «сказках» Чулкова и Левшина и «древностях» Попова образов дает нам право говорить о появлении в русской литературе 70 - 80-х гг. XVIII века разновидности «мифогенного» романа, что мы и попытаемся доказать, подробно анализируя в определенном нами направлении исследования, поэтику «Славенских сказок», «Пригожей поварихи» М. Д. Чулкова, «Славенских древностей» М. И. Попова и «Русских сказок» В. А. Левшина.

Контрклассицистическая эстетика, которую пытается оформить Чул-ков в свой журнальной практике, а также ориентация Чулкова, Попова, а вслед за ними и Левшина на мифопоэтическую образность и жанровую систему, внимание к историческим трудам и историософским концепциям, создание словарей Пантеона славянских языческих богов, издание собрания фольклорных песен - вся эта деятельность названных нами авторов позволяет высказать предположение о существовании в рамках рефлективного традиционализма, в обозначенный нами период 70 - 80-х годов XVIII века, особых отношений внутри литературного процесса - мифогенерирующего типа художественного сознания. Рабочие характеристики этого типа художественного сознания мы выделим в тексте работы, используя в качестве методологической базы подобного подхода к литературному процессу типологию художественного сознания, предложенную авторами коллективной монографии «Исторической поэтикой. Литературные эпохи и типы художественного сознания» (М. 1994)1

Основные положения диссертационного исследования, выносимые на защиту.

1. Русская литература последней трети XVIII века активно осмысливает и воплощает в систему художественных образов ряд национальных идей -архетипов национального развития (идея первенства и ее оппозиция идее ученичества; идея вечного обновления; самопознания и государственной идентификации), что, в свою очередь, влияет на формирование одной из доминант литературного процесса - мифотворчества русского писателя XVIII века.

2. Активизация внимания к историческим фактам и публикации документальных материалов русского Средневековья в 60-70-е годы XVIII века сопровождается появлением произведений, реанимирующих образ славянорусской древности, делающих исторический и мифопоэтический материал объектом художественного осмысления.

3. Обращение к новым возможностям художественного образа (активизация вымысла), которое начинается в творчестве М.Д. Чулкова, невозможно без осмысления предшествующей традиции. Новые взаимоотношения М.Д. Чулкова с константами литературного процесса приводят к формированию в творчестве писателя элементов контрклассицистической поэтики и возникновению концепции нового Автора.

1 Аверинцев С.С., Андреев М.Л., Гаспаров М.Л., Гринцер, П.А.Михайлов А. В. Категории поэтики в смене литературных эпох// Историческая поэтика. Литературные эпохи и типы художественного сознания. - М., 1994. - С.3-38.

4. В 70-80-е годы XVIII столетия М.Д, Чулкову, М. И. Попову и В. А. Левшину первыми из писателей, работающих в эпических жанрах русской литературы, удается соединить в авторском повествовании о древних временах славено-русского прошлого мифопоэтическую образную систему с точкой зрения просвещенного авторского сознания; предпринять попытку объединения исторического (факты, гипотезы, историософские концепции) и мифологического (словарная работа, реставрация Пантеона славянских богов) материала с целью создания (генерирования, порождения) в тексте произведения писательского мифа о России.

5. Мифопорождение становится одним из репрезентативных свойств творчества М.Д. Чулкова от сборника «Пересмешник» до романа «Пригожая повариха».

6. Возникновение в творчестве М. И. Попова и В. А. Левшина типологически близких жанровых образований («Славенские древности, или Приключения славенских князей» М. И. Попова и «Русские сказки» В. А. Левшина) и формировании мифопорождающей разновидности художественного сознания в литературе 70-80-х годов XVIII века.

7. Творчество М.Д. Чулкова, М. И. Попова и В. А. Левшина создает условия для пересмотра и корректировки представления о внутрижанровой типологии русского романа XVIII века: а) возникновение прообраза жанровой ситуации «порог романа» к 70-80-м годам XVIII века; качественная трансформация представления об отечественном «аз-романе» (М. Я. Билинкис); б) специфическое положение эпического жанрового образования, представленного текстами Чулкова, Попова и Левшина; жанровые лакуны отечественного литературного процесса XVIII столетия и их заполнение романами Чулкова, Попова и Левшина (героическая поэма - поэма-бурлеск -роман со славянской проблематикой); трансформация и травестия образной системы как доминанты процесса становления романа; в) развитие концепции нового облика автора: от Автора-скомороха (Чулков), к литератору, создающему мир вымышленных форм (Попов) и автору-историку, собирателю древностей (Левшин); г) как результат специфического положения жанра в типологической системе русского романа XVIII века возникновение особой разновидности жанра в литературном процессе последней трети XVIII века - мифоген-ного романа.

Теоретическая значимость диссертационного исследования определяется обращением к значимым для развития литературного процесса категориям: тип художественного сознания, архетипическая формула, жанр, жанровая ситуация «порог романа», автор. «Работая» в рамках литературного процесса последней трети XVIII столетия, эти универсальные категории помогают высветить те специфические особенности литературной эпохи, которые ускользают от внимания историка литературы. Соотношение авторского художественного сознания и миромоделирующей конструкции жанра позволяет существенно скорректировать внутрижанровую типологию романа в русской литературе последней трети XVIII века, а также говорить о «порого-вости» романной жанровой ситуации гораздо ранее явления прозы Н. М. Карамзина и литературы первой трети XIX века.

Методология исследования обусловлена поставленными в диссертационной работе целью и задачами и основана на анализе литературного процесса и его составляющих с точки зрения категориального аппарата исторической поэтики (Аверинцев, Михайлов, Гаспаров, Гринцер; Тамарченко, Бройтман, Тюпа). Такой подход позволяет соотнести объект нашего исследования с общими закономерностями развития русской литературы XVIII века (тип художественного сознания/парадигма художественности). В то же время он даст возможность выявить специфические особенности предмета исследования - романов Чулкова, Попова и Левшина: обозначить частные характеристики типа художественного сознания/установить субпарадигмаль-ные отношения и, как следствие, представить художественное сознание авторов 70-80-х годов XVIII века Чулкова, Попова и Левшина как единый тип.

Методология работы определяется использованием культурно-исторического, сравнительно-типологического, структурного подхода, а также приемов герменевтической и рецептивной эстетики к анализу историко-литературного материала.

Практическая значимость работы. Концепция диссертационной работы, а также результаты исследования могут быть использованы для дальнейшего анализа процессов жанрообразования в истории отечественного литературного процесса конца XVIII и начала XIX столетия, для корректировки внутрижанровой типологии в период существования жанровой ситуации «порога романа»; для выявления архетипических сюжетных схем, репрезентирующих национально-культурные константы русской литературы XVIII столетия.

Значение диссертационного исследования заключается также и в том, что его результаты могут быть использованы при подготовке общих лекционных и элективных курсов по истории литературы XVIII и рубежа XIX веков, в работе со студентами и аспирантами, специализирующимися в изучении русской классики.