автореферат диссертации по истории, специальность ВАК РФ 07.00.00
диссертация на тему: Становление общественно-философских взглядов А.А. Григорьева

Оглавление научной работы автор диссертации — кандидата исторических наук Котов, Павел Львович

Введение.

Глава 1. Детство (1822- 1838).

Глава 2. Университет (1838 - 1843).

Глава 3. Петербург (1844- 1850).

Глава 4. «Молодая редакция» «Москвитянина» (1850 -1857).

Глава 5. Оформление общественно-философской концепции (1857- 1864).

Введение диссертации2003 год, автореферат по истории, Котов, Павел Львович

Аполлон Григорьев - фигура слабо изученная. Хотя проблема поставлена давно: он самый яркий из разночинцев - недемократов. Его судьба вообще нетипична для поколения интеллигентов шестидесятых годов. «В интеллигентский лубок, - пишет о Григорьеве Александр Блок, -он не попадает; слишком своеобычен; в жизни его трудно выискать черты интеллигентских «житий»; пострадал он, но не от «правительства» (не взирая на все свое свободолюбие), а от себя самого; за границу бегал, -тоже по собственной воле; терпел голод и лишения, но не за «идеи» (в кавычках); умер, как все, но не оттого, что был «честен» (в кавычках); был, наконец, и «критиком», но при этом сам обладал даром художественного творчества и понимания; и решительно никогда не склонялся к тому, что «сапоги выше Шекспира», как это принято делать (прямо или косвенно) в русской критике»1. Явно проступающее раздражение Блока на левых -тоже характерно: вокруг Григорьева слишком много публицистики, эмоций, мало анализа. Он говорит, что «в судьбе Григорьева, сколь она ни человечна (в дурном смысле слова), все-таки вздрагивают отсветы Мировой Души. Душа Григорьева связана с «глубинами», хоть и не столь прочно и не столь очевидно, как душа Достоевского и душа Владимира Соловьева. Григорьев слышал, хотя и смутно, далекий зов; он был действительно одолеваем бесами; он говорил о каких-то чудесах, и тоска и восторги его были связаны не с одною его маленькой, пьяной человеческой душой»2.

Анализ обходит памятью таких людей, чтобы лишний раз не компрометировать себя.

Практически до начала XX века большинство авторов было уверенно: Григорьев «создавал философское самоуглубление в бесплодное искание того, чего нет»3. Без сомнения он - натура пылкая, честная, но запутавшаяся в себе самом. Его естество «заключало в себе много неопределенного, неясного, трудно-удовлетворяемого и потому склонного к религиозному мистицизму, отворачивающемуся от всего реального и за то тем легче отдающемуся трудно-удовлетворяемому идеализму, переходящему в мечтательность»4. Ему надо было перебороть себя, стать человеком действия, открыть в себе «политическую жилку», но он пошел другим путем - и утратил для общества всякое значение. Более того, он не смог даже четко сформулировать свои чудаковатые идеи: всем понятно, что он «последний могикан того злополучного направления, которое породило славянофильство, не сделавшее для живого русского духа ничего действительно полезного», но когда речь заходит о его конкретных идеях - выходит что-то «вроде фотографий духов теперешних спиритов»5(6, 48, 49, 66, 67, 121, 123, 130, 145, 146, 147, 151, 152,218).

Каковы бы ни были высокие достоинства ваших личностей, - ответил Д. Писарев на воспоминания Н. Страхова о Григорьеве, - во всяком случае достоверно то, что ваши идеи негодны для общества»6.

С другой стороны, выступления сторонников Аполлона Григорьева часто выглядят не только необъективными, но и просто нелепыми (3, 4, 5, 30, 71, 72, 73, 94, 141, 164, 165, 188, 197). Апологетическая традиция, заложенная Страховым, говорит, что Григорьев был «зрячее других», что «его письма читались в редакции «Времени» вслух для общего назидания», что сочинения критика «представляют целые громады мыслей» и что они дают «неистощимую пищу»7. А один из его восторженных последователей - Д. Аверкиев - пишет даже о его особенной «конгениальности», чутье позволяющем проникать в самую сущность общественных вопросов. «Ему надо было живьем прочувствовать, полюбить всею душою и всем сердцем, постигнуть не букву, а самую суть дела» . В конце концов он провозглашает, что метод Григорьева единственно возможный для научной критики9.

О Григорьеве не написано ни одной обстоятельной книги; не только биографической канвы, но и ученой биографии Григорьева не существует.

Для библиографии Григорьева, которая могла бы составить порядочную книгу, не сделано почти ничего. Где большая часть рукописей - неизвестно», -это написано Блоком в 1915 году10. Справедливости ради надо сказать, что для 1915 года это не совсем точное утверждение.

Культура Серебряного века в борьбе с утилитарным подходом к искусству не могла не обратить внимание на пылкого оппонента Писарева, Добролюбова и Чернышевского. К 1915 году уже написаны статьи А. Волынского (43, 44, 45), А. Александрова (11, 12), П. Сакулина (185), В. Княжнина (112), В. Розанова (174, 175, 176), В. Спиридонова (191, 192, 193, 197). Особенно выделяется работа J1. Гроссмана «Основатель новой критики», опубликованная зимой 1914 года в «Русской мысли» (76). В ней очевидна модернизация: Григорьев представлен как предшественник интуитивизма А. Бергсона и антирационализма Г. Зиммеля. Тон статьи боевой и заразительный. «Его журнальные статьи открывают такие широкие пути в будущее, — провозглашает автор, — что только в наши дни, полстолетия спустя по их напечатании, руководящие идеи его осмеянных страниц во многом совпадают с последним словом умственных достижений современности»11! После таких публикаций общество обратило внимание на затерявшегося в истории русской литературы «критика-самобытника» (1,9, 37, 38, 81, 82, 91, 106, 122, 160, 163, 181, 216). Начинается публикация григорьевских статей, перечитываются старые (142) и пишутся новые (183, 198, 212). биографические очерки. Правда историограф А. Бем (24) замечает на их счет, что они оставляют впечатление «пересказа довольно тяжелым языком частью воспоминаний Григорьева, частью немногочисленных общеизвестных фактов его жизни. Недостает внутреннего напряжения, внутреннего постижения личности Григорьева в его индивидуальном своеобразии»12.

Надо оговориться, что среди всего этого есть биографический очерк, принадлежащий В. Спиридонову (195). Он был написан для готовящегося издания полного собрания сочинений и писем Григорьева в 1918 году. На наш взгляд, это лучшее, что могло быть когда-либо написано о нашем герое. К сожалению, работа была прервана в самом начале, очерк оказался незавершенным. Но и из того, что было опубликовано, видно, что по глубине, научной объективности и изяществу работа должна была быть выдающейся. И именно B.C. Спиридонову мы обязаны идеей представить Григорьева как человека, в первую очередь, страдающего.

Бурные события 1917 года не стимулировали интерес к демократическому мистицизму. Плоды исследований, начатых еще до революции, появились уже в двадцатые годы. Эти работы (114, 140, 180, 184) подготовили почву, на которой смог появиться труд Р.И. Иванова -Разумника (103) - сборник воспоминаний о Григорьеве с комментариями и первым научным очерком его деятельности. Главная заслуга Иванова-Разумника носит методологический характер: он обосновал тезис о том, что «писателя более автобиографичного, чем Аполлон Григорьев - быть может нет во

13 / всей русской литературе» : то есть, что все наследие критика (и стихотворения, и критика, и проза, и переписка) может рассматриваться как единый текст. С другой стороны, жизнь Григорьева он представил как «скитальчество, бродяжничество, кочевничество, физическое и духовное, литературное нравственное»14, определив мозаичное распадение образа Аполлона Григорьева в последующих работах.

Постепенная идеологизация науки, конечно, в первую очередь касалась именно таких персонажей, как Григорьев. В 1929 году в журнале «Звезда» появляется статья В. Лейкиной «Реакционная демократия 60 -х годов» (128). «Неясность, противоречивость для них самих, - пишет В. Лейкина о круге Григорьева, - их классовой установки, непонимание, кого они поддерживают, воздушная иррациональная надстройка, тянущаяся к почве, к народности, национализму, к чему-то твердому и прочному - все это характерные черты узкого слоя гуманитарной интеллигенции, одиночек, индивидуалистов, отталкивающихся от рядовых «вульгарных форм» прогрессивного движения, от «утилитаризма» и льнущих к близкой им пассивной общественной группе, импонирующей им твердостью идеологии»15. И ведь это пусть негативный, но, в принципе, социологически верный портрет. Но то, в каких формулировках он изображается надолго ставит крест на личности Григорьева, как на прообразе соглашальско— реакционно—демократствующей интеллигенции16. С этих пор Григорьев -только литературный противник Чернышевского и Добролюбова (26, 27, 79, 118, 202).

Только вместе с «оттепелью» возобновился интерес к нашему герою. С тех пор написано более сотни разнообразных статей. О них мы и поговорим.

У Григорьева есть три магистральные идеи: критика рационализма; признание самобытности каждого народа (и в том, и в другом случае связанные с критикой гегельянства); неприятие утилитарного и эстетического подхода к литературе. Так повелось, что философы в основном пишут про первое (1,2, 13, 14, 15, 16, 22, 206, 208), историки про второе (96, 116, 131, 153, 155), а филологи, соответственно, про третье (7, 8, 18, 19, 31, 33, 41, 42, 50-60, 62-65,75,77, 78, 83,84, 86,87, 88, 89, 93,98, 101, 102, 107, 109, 115, 124-127, 133-139, 158, 159, 170, 171, 172, 177, 179, 190, 199, 209). И когда речь идет об этих магистралях - все четко и понятно. Но как только начинается более подробный анализ составляющих и окружающих эти магистрали категорий - получается неразбериха. Вот критика рационализма: центр в ней составляет противопоставление понятий «жизнь» - «теория». Понятно, что теория - рационалистический взгляд на действительность. Но что такое «жизнь»? Пишут: «Безграничный, вечный, неисчерпаемый феномен»17. Но это ничего не проясняет. Не выражает (или выражает неполно) внутреннее состояние нашего героя. Это определение слишком обще и элементарно: не мог столь сложный человек всю свою трагичную, мятущуюся и увязающую в сомнениях жизнь построить на вере в очевидное - что трава зеленая, а небо синее.

В чем причина упрощения? «Он не давал четких дефиниций, - совершенно справедливо замечают те же авторы, - по его мнению, «определение вообще должно только дать почувствовать всем изложением дела». Вследствие этого изложение Григорьевым своих взглядов весьма своеобразно; оно не систематично, дано в связи с литературной критикой, а также в письмах. Более того, А. Григорьев не был философом в академическом понимании этого слова; его философские, исторические, общественно-политические взгляды вплетены в ткань его рассуждений об искусстве, литературе, национальной культуре. Это затрудняет задачи исследования творчества Григорьева, ставит перед ним своеобразные требования рекон

18 струкции концепции» . Иными словами, не хватает контекста для выяснения значения категорий. Авторы статей, как правило, идут двумя путями: или перелагают определения самого Григорьева (как в вышеприведенном примере), которые сами же считают туманными, либо наполняют их собственным содержанием в соответствии со своим здравым смыслом — что приводит, как правило, к модернизации. И таких «непрочтений» много, они касаются таких понятий как «идеал»; «народный идеал»; «коренные начала»; «тип»; «смирность» и «хищность»; «почва»; «дух» и т. д. Они нуждаются в конкретном смысловом наполнении.

Надо заметить, что подход большинства исследователей к источникам, на наш взгляд, слишком аналитичен. «Дело в том, - пишет С. Носов, один из главных специалистов по Григорьеву, - что мировоззрение Григорьева, каким оно раскрывается в его переписке, не всегда точно и полно отражалось в его стихах и далеко не всегда совпадало с основными идеями его критических статей. Существовало как будто два Григорьева: один -талантливый критик и публицист, создатель теории «органической критики», поклонник и проводник созерцательного «вечного идеала», полноты и цельности жизни; другой - не примирившийся с тягостной ношей своей очень русской и очень тяжелой, физически и нравственно, жизни, бунтарь и поэт, отчаянно бьющийся над разрешением «проклятых вопросов бытия», впечатлительный, нервный, измученный тоской «по идеалу»»19.

Такое дробление источников приводит к «умножению сущностей» Григорьева. Он и «мистик, и атеист, масон, петрашевец, славянофил, артист, поэт, редактор, критик, драматург, фельетонист, певец, гитарист, оратор, чистый, честный юноша, запойный пьяница, душевный, но безалаберный человек, добрый товарищ и непримиримый противник, страстный фа

20 натик убеждения.» .За деревьями постепенно становится не видно леса.

Учитывая все вышесказанное, представляется уместным попробовать расширить контекст. Расширить, во-первых, хронологически: авторы статей в основном работают с материалами последних десяти лет жизни Григорьева. Нам кажется, что определение истоков тех или иных идей и образов поможет сформировать более четкое о них представление. Во-вторых, нужно ввести контекст психологический: опыт показал, что многие идеи Григорьева могут быть объяснены только из фактов его внутренней жизни. Иными словами, надо сделать историко-психологическую биографию, в которой все идеи Григорьева рассматривались бы в динамике, рассматривались как единое мировоззрение (без изоляции в пределах истории, филологии и т. д.) при трактовке всего литературного наследия Григорьева как единого текста.

Теперь же поговорим о тех биографиях, которые уже написаны.

В 1970-м году появилась первая научная биография Григорьева. Ее написал американский ученый Р. Виттакер, и называлась она «Аполлон Григорьев - последний русский романтик» (40). Уже из названия понятно, что эта работа филологическая. «Григорьев, - пишет Виттакер, - был романтиком в том смысле, что его взгляды отвечали воззрениям европейских критиков романтического толка. он исповедовал все патентованные принципы романтизма: абсолютные идеалы, национальную самобытность, искусство как высшую форму выражения и познания»21. Но в то же время, он - эпигон и «переходная фигура», и поэтому у него проявляются «некоторые реалистические черты: понимание психологии, общепринятые, а не исключительные привычки, он не чужд обычных страхов и опасений» . Если даже не останавливаться на весьма своеобразных признаках реализма, то нельзя не отметить отсутствие интереса автора к психологии своего персонажа. Григорьев у Виттакера - одно сознание: по своей воле он переходит от идеи к идее, и это движение расчисленно и логично. Автор надевает на героя различные идеологические колпаки, представляя его носителем какого-либо определенного интеллектуального набора, манкируя индивидуальными особенностями. Очень забавны в этом смысле его рассуждения о воспоминаниях критика. Григорьевские «Литературные и нравственные скитальчества» описывают детство в Замоскворечье - казалось бы, куда проще? Но Виттакер дает такое объяснение: «Григорьев избегал прямых упоминаний о незаконности своего рождения. Тем не менее, ненормальность его социального статуса со всей очевидностью сказывается в «Скитальчествах», где используется необычный прием объяснения классовой принадлежности в географических терминах. Григорьев полностью пересматривает культурную географию Москвы. Традиционно ее культурным центром считалась аристократическая часть города - та, что расположена северо-западнее Кремля, вдоль Тверской. «Скитальчества» обращены на южные, населенные низшими классами кварталы Москвы -Замоскворечье» . Одновременно автор подчеркивает: «Стремясь воссоздать атмосферу Москвы конца двадцатых - начала тридцатых годов, Григорьев входил <в воспоминаниях> в мелкие подробности, не представляющие сейчас какого-либо интереса»24. Такая социологизация вообще характерна для зарубежных авторов (220 - 223).

Рассказывая об отъезде Григорьева в Оренбург в 1861 году, ученый поясняет: «Оренбург был выбран не без значения. Этот форпост среди киргизских степей, в полутора тысячах верст к юго-востоку от Москвы, служил воротами в Сибирь. И исторически, и географически он был так же

25 далек от Москвы, как и от Петербурга» . Этот подход представляется излишним усложнением. Так, в молодости, Григорьев тоже хотел уезжать в Оренбург: но для нас - это бытовое совпадение, а для Виттакера - уже структура, наделенная неким смыслом уже только потому, что она структура.

И нет ничего удивительного в том, что при таком подходе Григорьев превращается в эклектика, произвольно заимствующего разрозненные идеи из разных систем26.

Своеобразен и общий очерк личности Григорьева. «Постоянное томительное ожидание проявлений полной непререкаемой власти - безразлично, была ли ее источником сила (дед. - П.К. ) или слабость (отец. -П.К), - стало обиходом григорьевской семьи. Дурное это наследство не миновало и самого критика, хотя в мемуарах нет ни одного намека на подобное свойство его натуры (?). Однако почти ничего не известно о том, какие причины привели к крушению его брака, или, иными словами, почему в начале пятидесятых он оставил жену и детей. Несомненно, виной тому были вещи посерьезнее, чем те обвинения в безнравственном и безответственном поведении, которые Григорьев предъявлял своей жене (?), тем паче, что ряд его друзей приняли ее сторону. Еще явственнее о деспотизме в характере Григорьева свидетельствует его отношение к собственным критическим статьям - его журналистский «догматизм». Он настаивал на том, чтобы ничья рука не касалась написанного им. Ни с одним редактором он так и не научился ладить: от Погодина в «Москвитянине» требовал полной автономии, с «Русским словом» порвал из-за изменений, внесенных редакцией в одну из его статей, а уйдя из «Времени», горько жаловался на Михаила Достоевского, не пропустившего упоминания им некоторых имен. Ф. Достоевский считал это отсутствием практического, политического ума - недостатком, обрекшим Григорьева-журналиста на неудачу. Факты, приводимые в «Скитальчествах», свидетельствуют, что склонность к самовластным поступкам была у него наследственной (?); именно из-за этой черты отвергал он - на пользу себе или во вред - любую форму компромисса, если дело шло о его принципах или журнальной политике» . Мы можем здесь сказать только, что не согласны с таким портретом, что, на наш взгляд, он составлен на слишком малом количестве источников и противоречит многим свидетельствам. В работе мы постараемся убедить читателя, что личность Григорьева более сложна и далека от авторитарности.

В заключении еще два формальных замечания. Григорьев, считает ученый, никогда не был консерватором. Он «возможно повлиял на развитие русской консервативной мысли; верно также, что он с уважением относился к ряду консервативных мыслителей. Однако его антиправительственные (?), антигосударственные, антиаристократические убеждения и его склонность к протестам и парадоксам не позволяют причислять его к кон

28 серваторам» . Мы, напротив, считаем Григорьева консерватором, придерживаясь определения консерватизма, данного К. Мангеймом: для консерватора настоящее ценно настолько, насколько содержит в себе ценности прошлого, путь даже в трансформированном, модернизированном виде.

Мы также не согласны с предлагаемой автором периодизацией. Вит-таккер выделяет «экспериментальный» этап (1842 - 1848); период разработки «логически последовательных принципов» (1848 - 1857); этап «упрочения принципов» (1857 - 1858); «зрелость» (1859 - 1864). Нам кажется, что такая периодизация не отражает особенностей духовной жизни Григорьева.

Первая отечественная биография (1990г.) принадлежит С.Н. Носову (154). Она называется «Аполлон Григорьев. Судьба и творчество». Автор тоже представляет Григорьева романтиком, но в ином, не филологическом смысле. Он пишет: «Аполлон Григорьев - одна из мятущихся, эксцентрических и — как при жизни, так и слишком долгое время посмертно - гонимых фигур в истории русской литературы и мысли прошлого века. Неприкаянный странник, человек необузданных страстей, проживший жизнь широко и вольно, бездомно и далеко не безгрешно, Аполлон Григорьев давно уже стал в русской культуре символом национально-исторического романтизма, реальным воплощением легендарной широты «русской натуры», своего рода пророком национальной самобытности, чьи отверженность и скитальчество превратились в поэтический ореол» . И вот этот поэтический ореол подменяет реального Григорьева. Суть его жизни, для автора - «благостная идеальность»30. «Любовь и Ревность, Мечта и Идеал, Надежда и Тоска - большие всепоглощающие чувства. стали действительными слагаемыми судьбы Аполлона Григорьева, не оставляя места

31 житейскому и будничному» . Григорьев - враг мещанства, приверженец вечных, универсальных и абсолютных духовных ценностей. Нам кажется (зная всю тяжесть душевных мучений Григорьева, ставящую не раз его на грань самоубийства), что подобный образ мог возникнуть только у весьма благодушного человека. И только такой человек мог написать, что Григорьев был восторге от собственной судьбы, «патетической и скандальной

3 2 судьбы бунтаря и изгнанника» . Когда же повествование доходит до последней поэмы «Вверх по Волге» (1862г.), где агония уже настолько очевидна, что не заметить ее нельзя, автор пишет: «В поэме немало строк, завораживающих силой и искренностью чувства, но проступает и некоторая прямолинейность, простота, граничащая с банальностью(?!). Оказавшись в сфере переживаний и проблематики трагической и прозаической одновременно, поэтическая муза Григорьева как бы лишается крыльев(?). Он способен теперь лишь на простой рассказ об опыте своих жизненных скитаний и мытарств(?). Всеохватного же художественного преобразования этого опыта не происходит(?!). Поэма интересна как исповедь, и сама стихотворная форма этой исповеди оказывается, в сущности, необязательной^!)»33.

Мы не согласны с таким взглядом. Мы не согласны, что у Григорьева было «не обыденное детство», а годы «интенсивнейшего развития и мужания гордой, романтически тревожной души, для которой одиночество, самоуглубленность, казалось бы вынужденная, тяготившая, были посвоему благословением судьбы»34. К слову, здесь ученый углубляется в противоположную Виттакеру крайность. «Биографы Григорьева, - пишет автор, — часто ссылаются на социальные обстоятельства (незаконнорожденность. - П.К.) как на решающий для него стимул к необыкновенному рвению в учении. Впрочем, для витавшего в высоких сферах романтических стремлений юноши такое обыденное представление о престиже едва ли было определяющим все поведение фактором»35. Мы не согласны также с тем, что к окончанию университета «коррективы, которые вносит в миросозерцание Григорьева столкновения с реальной жизнью, поразительно незначительны»36; что молодость Григорьева в Петербурге прошла в увле

37 ченности западничеством , которая в 1845 году резко сменяется «востор

38 женным увлечением» славянофильством . Мы не согласны с тем, что Григорьев не понял позднего Гоголя и не увидел у него идею смирения39; что в период сотрудничества в «Москвитянине» высшим счастьем для себя Григорьев считал «естественный покой (или неспешное саморазвитие) «органического» бытия»40. Что душевная боль - это благо и высокий поэтический смысл, а физическая - проза и банальность41. Боль - это боль и когда она тобой владеет, то уже не важно, поэтично это или нет.

Наконец, еще раз подчеркнем, мы не можем рассматривать «любовь» Григорьева как универсальную Любовь, его «идеал» как универсальный Идеал и т. д. - иначе наш герой раствориться в сиянии вечных ценностей.

Следующая по хронологии работа - книга Г. Маневич (132) «Друзьям издалека, или письма странствующего русского Гамлета» (1993г.). Это философский взгляд на Григорьева, хотя и с пафосом перестроечного времени. Указывая на непосредственную искренность григорьевского творчества, автор говорит: «В наши дни, когда тотальная «идеология», а по Григорьеву - «публицистика», полностью исчерпала себя, как в официальной поэзии, прозе и критике, так и в неофициальных, вневременный феномен А. Григорьева способен сообщить им импульс своей высокой энер-гийной силы и указать некие целостные критерии в пространстве творчества. приобщение современной литературы к феноменальному миру А. Григорьева может послужить для нее «выводом»—«выходом» в сторону непосредственной, органической жизни за пределы мертвой публицистики»42. Главное качество Григорьева - антисистемность. Он - странник, яркий выразитель русского религиозного сознания. Несмотря на то, что в его натуре смешались и «утонченное, эстетическое сознание романтического софиста, блуждающего в мире философии Шеллинга . и сознание поборника и жертвы «русского тяжелого недуга»», жизненный путь его, если бы не ранняя смерть, завершился бы иночеством, потому что в душе его помимо всего суетного была «вера странника, возжаждавшего встречи со святыней»43. Мы, все-таки, сомневаемся в столь светлом финале: кажется, Григорьев был слишком мечтательным, чтобы найти в себе созвучность с монастырской жизнью.

Мы не согласны также с подходом автора к источникам. Дело в том, что в книге не учитывается хронологическая последовательность григорьевских работ. Свободное совмещение текстов разных периодов приводит к некоторой спутанности толкования понятий. Но главное, мы не согласны с мнением исследователя, которое касается центральной идеи нашего героя - идеи «жизни по душе». Автор комментирует ее как «способ жертвовать всем вопреки здравому смыслу во имя сохранения «достоинства литерато

44 т I ра и человека» с точки зрения «неизлечимого идеализма»» . Но поскольку Григорьев все-таки потонул в «безобразии», т.е., проще говоря, спился, то у него «жизнь по душе» не становиться «жизнью души»45, т.е., опять же, проще говоря, моральный облик Григорьева оказался несоответствующим тем взглядам, которые он публично высказывал. Мы бы воздержались от столь суровой морализации, тем более, что принцип «жизни по душе» имеет совершенно иной смысл, который, как нам представляется, без психологического контекста не может быть прояснен. И если рассматривать его с этой точки зрения, что будет сделано в соответствующем месте, то станет очевидным, что это была, пожалуй, единственная идея с такой полнотой реализованная нашим героем.

В 2000 году вышла наконец долгожданная книга Бориса Федоровича Егорова «Аполлон Григорьев» (85). Никто не сделал столь много в изучении нашего героя, как этот автор. Борис Федорович публиковал и комментировал его статьи, воспоминания и, самое главное, письма. Он восстановил «биографическую топографию» Григорьева: места его пребывания в Москве и Петербурге. Ему принадлежит библиография григорьевских статей. Его трудами реконструирована григорьевская генеалогия. Он - мастер восстановления деталей.

Аполлон Григорьев» - тоже биография филологическая. Ее предмет - в первую очередь поэтические образы. Лирический герой, который интересует Егорова, для нас, с одной стороны, слишком узок (т.к. поэзия только один из способов выражения Григорьева), с другой стороны, слишком широк (как одна из составляющих мировой поэтической традиции).

Но, несмотря на разность предметов, есть в работе филолога некоторые методологические приемы, с которыми мы не можем согласиться.

Во-первых, уже не раз оговариваемый нами социологизм: не структурный, как у Виттакера, а наш, марксистский. Вот как автор объясняет романтические увлечения григорьевской молодости: «Постоянные гонения (при Николае I. - П.К ), наказания еще больше способствовали массовому развитию романтических увлечений, но в специфическом, субъективном роде: если внешняя жизнь так страшна и опасна, то нужно замкнуться, уйти в себя, в мир рефлексий или фантастических грез; индивидуализм и рефлексированность становились тоже формой протеста против мрачной и неустроенной действительности. Таковым было поколение Григорьева»46. Думается, что когда в Григорьеве формировалось это увлечение, он был слишком мал, чтобы подпадать под действие таких законов. Продолжая анализ характера Григорьева, Борис Федорович так толкует его всем известную безалаберность и беспечность: «Считаю, - пишет он, - что безответственность - одна из черт русского народного характера XIX века, взращенного веками крепостного рабства: раб, как известно, лишен нравственного выбора, потому лишен и ответственности за свои поступки. И наоборот, несколько поколений дворянского существования выработали понятия достоинства, чести, ответственности. Григорьев находился как бы посередине между такими крайностями. Конечно, он не был безответственным по убеждениям, но некоторые душевные свойства располагали его к неэтичным поступкам»47. Признаемся, тезис о генетическом наследовании классовой морали представляется нам не бесспорным. Идея о том, что материя определяет сознание в «Аполлоне Григорьеве» получает еще одно, еще более и интересное выражение - физиологическое. Почему Григорьев так рано (в 1862 году ему было сорок лет) стал писать воспоминания? Борис Федорович считает, что «можно привлечь «физиологический» домысел. Биологи, - говорит он, - обратили внимание на интересную закономерность: организмы многих видов существ перед началом полового созревания оказываются ослабленными и максимально подверженными разным заболеваниям, то есть возникновение способности продолжать свой род можно истолковать как реакцию особи и всего вида на опасность смерти. Было бы заманчиво предположить, что желание оставить после себя духовное «потомство», воспоминания, связано с предчувствием конца

48

Григорьев умрет в 1864 году. - П. К.)» . Однако даже такая столь прочная материалистическо-объективная позиция не уберегла автора от субъективизма в интерпретации некоторых психологических вопросов. Если во всем остальном Б.Ф. Егоров научен и даже слишком научен - сциентичен, то здесь он ненаучен вовсе, прибегая к прямому отождествлению себя (вернее, даже своих родственников!) и своего героя. Цикличность настроения Григорьева, его загулы, залезание в долги объясняются им «принципом корзиночки» (?!). «В моем семейном кругу, - поясняет он, - есть понятие «принцип корзиночки». Четырехлетний внук случайно отломал у красивой плетеной корзиночки одну палочку, что создало заметную дырку. Потрясенный случившимся, внук не о починке подумал (это сам внук объяснил? - П.К ), а в кусочки разломал корзинку. Вот такой принцип корзиночки постоянно сопутствовал несчастьям Григорьева. Чем хуже и безнадежнее становилось его положение, тем отчаяннее он падал, опускался, совершал невообразимые поступки. Пропадай все пропадом!»49 Как это мило.

Таким образом, учитывая все вышесказанное, задачей этой работы нам представляется составление исторической, то есть охватывающей, по возможности все социальные проявления жизни Григорьева, биографии. Нам интересно мировоззрение критика, то есть как можно более широкий спектр его взглядов, обладающих определенной стройностью за счет наличия ведущего начала. Главное содержание работы - толкование понятий, формирующих мировоззрение критика. Именно для этого и нужна биография, так как толкование не возможно без историчности, то есть рассмотрения идей в их становлении, и без учета внутренней жизни нашего героя. Мы постараемся избежать моментов, критикуемых нами у предшественников, но сразу можем указать на собственное слабое место — возможно, излишний психологизм.

Источники для нашей работы легко доступны: они все опубликованы. Архив Григорьева не сохранился. Правда, поговаривают, что он находится в частном собрании, и даже рассказывают, что в семидесятые годы к Б.Ф. Егорову, когда тот был в Иваново, в архиве которого есть материалы семьи дяди Аполлона - Николая Ивановича Григорьева, приходил некто с предложением продать находящийся у него архив литератора. Но он как появился, так и исчез.

Григорьев оставил воспоминания - «Мои литературные и нравственные скитальчества», произведение редкой изящности и откровенности. Они описывают детство автора: семью, быт, ранние впечатления. Продолжить их Григорьев не успел. Отголоски образов этой поры можно встретить во многих произведениях автора, особенно в лирике.

От студенческих лет остались воспоминания григорьевских товарищей: А. Фета (294), Я. Полонского (264), С. Соловьева (273). Особенно интересен Фет: он жил во время учебы в доме Григорьевых и был самым близким другом Аполлона. Благодаря ему мы можем представить настроения и увлечения двух товарищей. Сохранились также первые работы самого Григорьева. «Отрывки из летописи духа» (1) - самое раннее из них: это попытка выразить свое мировосприятие «как философы». Оно дополняется философической запиской Н. Орлова (252), входившего в студенческий кружок Григорьева. «Листки из рукописи скитающегося софиста» (5), судя по всему, художественно обработанный дневник, написанный вначале внутреннего кризиса нашего героя, пришедшегося на первые послеунивер-ситетские годы. Он продолжается рассказом «Мое знакомство с Витали-ным», который касается 1843, 1844 годов (5).

Представление о том, что творилось в душе Аполлона Григорьева во время его первого пребывания в Петербурге, мы получаем в первую очередь из его лирики (8). В 1846 году выходит его единственный прижизненный стихотворный сборник - «Стихотворения Аполлона Григорьева». В нем можно проследить весь спектр идей молодого человека от масонства до фурьеризма, и весь спектр его настроений от религиозной экзальтации до глубокого отчаяния. Эти идеи и настроения отразились и в григорьевской прозе (5). Это единственный период, когда наш герой пытался выразить себя в этом жанре. «Человек будущего», «Мое знакомство с Витали-ным», «Офелия. Одно из воспоминаний Виталина», «Один из многих» и др. -рассказы, в героях которых легко узнается их автор. Они настолько биографичны, что иногда даже включают в себя скрытые цитаты из писем Григорьева. Правда писем еще мало, но они очень информативны. Адресуя их, в основном, своему наставнику профессору М.П. Погодину, он старается анализировать свою внутреннюю жизнь, и мы обретаем интереснейшие психологические наброски, плоды рефлексии. Для общества наш герой остался почти незамеченным: мемуаристы о нем молчат.

Работа в «Москвитянине» - расцвет Григорьева. С той поры критические статьи - главный источник для нас (2 - 196). В них все: и идеология, и психология. Бывает, что в какой-нибудь статье неожиданно встретишь деталь из молодых лет. Истолкованная заново автором, она должна особенно перепроверяться: годы туманят авторский взгляд. Кружок Григорьева и Островского, получивший название «молодой редакции» «Москвитянина», уже являл некую общественную самостоятельность. Его замечают и с ним спорят (207, 227, 229, 230, 231, 232, 240, 244, 248, 255, 256, 261, 292). Появляются воспоминания. Наиболее интересны мемуары С.В. Максимова (245), Н.М. Сеченова (271) и И.Ф. Горбунова (215). Максимов был этнографом, а Горбунов артистом. Оба они входили в окружение Островского, и ими создан весьма выразительный портрет общества молодых литераторов. Хотя, конечно, даже эти свидетельства грешат некоторой поверхностностью. Из главных участников кружка никто: ни Островский, ни Алмазов, ни Эдельсон, ни Филиппов — своих воспоминаний не оставили. Что уж говорить про остальных, кто так или иначе соприкасался с ними: несколько абзацев, пара анекдотов на одну тему: пьянство (198, 201, 214, 216, 228, 247, 253, 268, 274, 293, 297). С хронологическо-событийной точки зрения эти работы нас тоже слабо интересуют: все уже давно восстановлено. Что касается воспоминаний Сеченова, то они замечательны тем, что подробно описывают семью Визардов: Григорьев был влюблен в старшую дочь - Леониду Яковлевну. Они хорошо дополняют григорьевскую лирику (8), полностью посвященную этим отношениям. Надо добавить, что и в это время Григорьев пишет Погодину. Не находя ответов на упреки учителя в разгульной жизни, он часто после бесед додумывал оправдания и выражал их на бумаге. В этих письмах он и выясняет отношения, и мечтает, и исповедуется (7).

Но истинной прелестью наполнены его письма из Италии, где он побывал в конце 1850-х годов (7). Нам известны тридцать три письма из разных итальянских городов: из Ливорно, Флоренции, Лукки, Сиенны, Рима.

Главные адресаты - Погодин, Эдельсон (самый близкий друг) и Екатерина Сергеевна Протопопова, знакомая по кружку Визардов. Богатейший материал: идеи, образы, переживания. Предельная драматичность и откровенность; откровенность, даже, вероятно, сознательно доведенная до высшей точки. Это уже даже не исповедь, а анатомия. К сожалению, ответов на григорьевские послания не сохранилось. Он говорил, что пишет книгу, в которой хочет систематически изложить свои взгляды. Книга написана не была и от нее не сохранились даже черновики. Но, несомненно, ее темы рассматриваются автором в поздних статьях и лирике.

С возвращением в Россию началось сотрудничество в новых журналах, появились новые знакомые. Некоторые из них оставили воспоминания. Большинство, как и описанные выше, касаются только внешне—событийной стороны (205, 206, 209, 241, 242, 269, 270). Наиболее интересны мемуары Н. Страхова (276, 277), А. Милюкова (246) и замечания Ф. Достоевского (276, 277). Страхов дает много материала о последних годах жизни Григорьева, с которым он вместе сотрудничал в журналах «Время» и «Эпоха». Но его воспоминания, как и комментарии к ним Достоевского, тенденциозны и предвзяты: первый воспринимал Григорьева как непонятого пророка, второй был раздражен безалаберностью своего сотрудника. Страхов был первым издателем григорьевских писем. Он опубликовал письма к нему из Оренбурга, где Григорьев жил в 1861 - 1862 годах. Большие купюры, сделанные Страховым, были восстановлены только через много лет Ивановым-Разумником (6). С Милюковым Григорьев был знаком по журналу «Светоч», где первый заведовал редакцией. Милюков очень тепло относился к Григорьеву, который, напротив, был с ним сдержан. Мемуарист изображает нашего героя с явной симпатией, но, как позитивист, рассказывает и о темных сторонах жизни своего знакомого.

Из поэтического наследия много интересного содержит последняя григорьевская поэма «Вверх по Волге», посвященная жизни в Оренбурге и отношениям с М. Дубровской - его гражданской женой ( 9).

Нам так же интересны публицистические работы Страхова (278-289), Достоевского (220-226) и их оппонентов (217, 218, 260, 296) для выяснения интеллектуального пространства, в котором работал Григорьев.

Большинство статей Григорьева не переиздавалось, и поэтому мы работали в основном со старыми журналами, часто даже в тех случаях, когда статья была заново издана: их список приведен ниже. Там же приведены сборники григорьевских работ, к которым мы также обращались (2, 3, 4, 10): в этом случае статья не включена в общую библиографию, мы выносим туда только название сборника. Лирика литератора давно издана и хорошо откомментирована (8,9).Недавно прекрасно изданы и письма нашего героя

7).

Структура работы следует биографическому принципу. После введения, в котором ставится проблема, рассматриваются литература и источники, следует первая глава, посвященная детству Григорьева (1822-1838). Здесь описываются особенности характера нашего персонажа, повлиявшие на дальнейшие его взгляды. Также анализируется его воспитание и атмосфера в семье, поскольку все это даст себя знать в будущем. Вторая глава (1838-1844) о его ученических годах. В ней рассматриваются университетская атмосфера, ранние идейные увлечения героя и влияние на него товарищей. В третьей главе (1844-1850) мы описываем психологический кризис Григорьева, выясняем его причины и рассматриваем формы выражения. Четвертая глава (1850-1857) посвящена формированию «органического взгляда» - общественно-философской «системы» Григорьева, зародившейся среди «молодой редакции» «Москвитянина». Последняя пятая глава (1857-1864), ради которой, собственно и написаны четыре предыдущих, анализирует мировоззрение позднего Григорьева как часть «почвенничества» - направления журналов братьев Достоевских. В заключении даются общие выводы.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Становление общественно-философских взглядов А.А. Григорьева"

Заключение.

Что было главным в жизни Аполлона Григорьева? Нам кажется, что страдание. Он страдал в детстве от домашнего догматизма, деспотической опеки и одиночества. Он страдал в университете от комплекса неполноценности перед более родовитыми или более талантливыми товарищами. Он страдал после университета от жестокой черной меланхолии и невозможности реализоваться как в науке, так и на службе или в литературе. Он страдал от неудачного брака, не сложившихся отношений с отцом и от общественного порицания своего пьянства. Он страдал, когда распался кружок «Москвитянина». Он страдал от того, что не мог открыть свой журнал и полностью высказать обществу свои взгляды, наивно полагая, что обществу они могут быть полезны. Он страдал, когда это общество смеялось над тем, что ему все же удавалось высказать. Он страдал от физиологических и психологических последствий алкоголизма. Он страдал в Москве, Петербурге, Венеции, Флоренции, Париже, Берлине, Твери и Оренбурге. Хорошо, что он не долго жил.

Можно сказать, что страдание было его проводником по жизни. Он полюбил дворню, когда скрывался среди нее от родительского глаза; он стал лучшим учеником-гегельянцем на юридическом факультете, потому что этого требовало его израненное самолюбие; он вернулся к истокам и начал «жить по душе», потому что не мог терпеть душевные муки, рожденные тем миром, который он для себя построил; он создал систему «органического» мировосприятия и жил в ней, как на острове, среди кипящего моря отчаяния.

Благодаря этому, его взгляды очень гуманистичны - в этом их непреходящее значение, хотя его судьба интереснее того, что он написал.

Его идеи слабо структурированы; они оригинальны, но мутны и утопичны. Главное, может быть, что мы выяснили для себя, - так это то, что какое ни возьми понятие в григорьевской системе, оно, в конечном счете, основывается на субъективном принятии или отвержении. Григорьев - автор, которого почти невозможно объективизировать. И этот вывод важен, потому что показывает, что нельзя придавать его идеям объективное наполнение. Его идеи - это только его правда. В этом смысле некорректно, например, приводя цитату: «Пушкин - наше все», говорить, что Григорьев одним из первых осознал место поэта (в том смысле, как принято это понимать, а именно такой смысл навязывают ему) в русской литературе. То, что вкладывал в эти слова Григорьев, и в голову не придет ни тогдашним, ни теперешним ценителям поэзии. И надо сказать, что он заслуженно остался не понятым: объективно, разобраться в нем очень сложно. Но не надо из этого делать образ оплеванного пророка, в том смысле, что его взгляды (конкретные оценки и суждения) могут быть созвучны очень немногим - только не надо этих немногих называть «избранными».

Что представляет собою Григорьев как личность историческая? Есть ли какая-то закономерность в его появлении? На наш взгляд только та, что у определенной системы ценностей (имеются в виду идеи радикальной интеллигенции) обязательно возникает контр—система. Или по-другому: должен же был когда-то лагерь дворянских консерваторов дополниться консерватором-разночинцем. Но, если по совести, как можно определить и объяснить весь этот мир калик перехожих, бесшабашных гуляк, прожигателей жизни, философствующих пропойц? Никаких обобщений - у каждого неповторимый путь, хотя и общая судьба.

Но если постараться подняться над эмоциями и объективироваться, получается следующая картина.

В описываемый период в России существовало два течения консервативной мысли: политическое и социальное. Представителем первого, в центре которого стояла проблема государства, был Погодин, продолжавший традиции Щербатова и Карамзина. Социальное же направление, с главным для него вопросом о личности, выразилось в работах Григорьева и старших славянофилов. Социальный консерватизм, как и западничество

1840-х - 1850-х годов, был непосредственным результатом культурной европеизации, результатом появления среди образованных слоев людей с рационализированным самосознанием, отчужденных от гомогенной системы норм и коллективных представлений. Русское общество того времени жило по нормам парижских салонов XVII - XVIII веков, нормам, проникнутым духом рационализма и требовавшим от светского человека значительной приспособляемости, умения соответствовать характеру собеседника. Однако если в Европе это отсутствие искренности воспринималось как высоконравственное поведение, необходимое для обеспечения общественного согласия, то в России над философским и социальным смыслом светского поведения не задумывались, слепо подражая лишь форме. В образованном обществе XVIII - начала XIX веков рационализированная форма человеческих отношений в основе своей не была воспринята осознанно. Молодое поколение, родившееся после 1800 года, воспринимало эту среду отстранено, что позволяло ему видеть многие слабые ее стороны. Одни, будущие западники, обратили внимание на нерефлективность жизни общества и выступили с культом творческого разума. Другие, консерваторы, не приняли сами нормы светского поведения, которые представлялись им непостоянством, лицемерием и самообманом, основанными на рациональном прагматизме и разрушающим традиционно-личностные нормы человеческих отношений. Такой подход выдвигал проблему межличностных отношений и соответственно проблему личности на центральное место в системе их взглядов. Вокруг этого группировались все остальные вопросы. Но трактовки отдельных тем у славянофилов и у Григорьева различались, что было вызвано социальными, культурными и психологическими причинами.

Итак, главным для социальных консерваторов был вопрос о формализации человеческих отношений и отчуждении человека.

Славянофилы решение проблемы видели в синтезе разума, чувства и воли, причем этот внутренний синтез должен быть просветлен православием. Григорьев же подчеркивал, что только чувство является фундаментом внутреннего мира. Для него было необходимо восстановить приоритет чувства в душе, подчинив ему разум - принцип, именуемый им «жизнью по душе».

Причину расхождений в трактовках этого вопроса можно видеть в психологическом различии мыслителей. Славянофилы по натуре были логиками. Мышление являлось их основной психологической функцией, и поэтому они не стремились полностью дискредитировать его, а старались лишь преодолеть его исключительность. Другое дело Григорьев. После выхода из «гегельянского» кризиса, чувство стало восприниматься им как прозрение. Тех, кто не разделял его идей, он обвинил в неискренности -черте, которая в первую очередь характеризовала для него аристократическое общество.

Из вышеописанных различий вытекали и различия в гносеологических представлениях мыслителей. Славянофилы, соответственно, ратовали за «синтетическое знание», то есть знание, полученное одновременно всеми душевными сферами и согласованное с православной традицией. Григорьев же единственным источником истинного знания считал откровение, запечатленное в произведении искусства, вследствие мистического слияния души художника с Богом.

Религиозные взгляды Григорьева были не столько православно-догматическими, сколько мистико-православными и пантеистическими. Как человек наклонный к чудесному, он в конце концов пришел к мысли о релятивности Бога, то есть к воззрению, согласно которому Бог существует не в отрешенности от человеческого субъекта и по ту сторону всей человеческой жизни, а всегда находится в личном контакте с человеком, постоянно присутствует в нем в виде голоса чувства. Чувство всегда нравственно, так как душа по природе своей стремится к Богу.

Славянофилы не могли принять григорьевский взгляд, так как в исключительности чувства видели такую же односторонность, как и в исключительности разума. Следовательно, делался ими вывод, чувство, не согласованное с другими сторонами души, не может быть всегда нравственно, так же как и красота, не согласованная с догматами православия.

Критика рационализации личности подводила мыслителей к критике рационализации (и, следовательно, универсализации) бытия. Одним из ее аспектов была критика просветителько-гегельянских историософских концепций. И славянофилы, и Григорьев выступали против: 1) представления о человечестве как универсальной механической целостности; 2) инструментализма, то есть представления об истории народа как орудии универсальной цели (например, самореализации Мирового Разума); 3) концепции линейного прогресса, то есть представления о развитии народа как о процессе, в ходе которого отдельный этап развития - только ступень для перехода на следующий, не имеющая самостоятельной ценности.

В противовес консерваторы предложили имманентно-качественный подход. В основе его лежат принципы релятивизма, имманентизма и органичности. Релятивизм подразумевает, во-первых, существование самобытных народных организмов, которые не могут искусственно объединяться в «безликом человечестве», и, во-вторых, самоценность каждого этапа в истории народа. Имманентизм предполагает изначально заложенные в народе возможности, которые раскрываются в процессе его развития, так что народ не может считаться простым орудием для реализации трансцендентной ему сущности. Принцип органичности рассматривает нормальное развитие народа как развитие на основе присущих народу «начал». Однако на этом сходства в доктринах консерваторов кончаются.

У славянофилов, в соответствии с вышеописанными представлениями, субъектом истории фактически выступал не столько народ, сколько вера. Исторический процесс - это борьба двух религиозных начал: кушит-ства и иранства. Народы являются лишь носителями веры, которая одновременно составляет их сущность. Из этих положений следовало, во-первых, что потенциальное разнообразие народных организмов ограничено двумя религиозными началами, а, во-вторых, что национальные особенности могут изменяться и даже исчезать под влиянием религии и культуры соседних народов. Таким образом, органичность развития народа легко может быть нарушена. Она не существует в силу необходимости, а постоянно находится под угрозой.

Григорьев же, проповедуя мистическое личностно-эстетческое единение души с Богом, по сути, не считал религию явлением общественным, объединяющим народ. Поэтому он не мог отождествлять или даже заменять в истории народ его религией. Традиционное православие он склонен быть рассматривать лишь как одно из явлений русской культуры. Не соглашался он и с принципом линейного развития двух мировых религиозных начал, поскольку исходя из него фактически игнорировалось бесконечное разнообразие народов. Григорьев полагал, что всякое явление тем жизненнее, чем многоцветнее. Литератор считал, что единственный субъект истории - это сам народ, а мировая история - не эволюция определенных мировых начал, а бесконечность самодостаточных историй отдельных народов. Каждый народ развивается циклически, то есть проходит стадию молодости, зрелости и старости. Смысл народного развития - самопознание, то есть реализация божественных эманаций (импульсов Абсолюта) в пределах возможностей (иначе, сущности, идеала, начал или духа) народа. Дух народа, его качества, проявляются в том, как народ реализует в культуре полученные им идеальные импульсы. Именно дух является основой единства народа; он неотделим от народного организма и неизменен на протяжении всей его истории. Таким образом, самопознание - это реализация Абсолюта в пределах потенции народа. Утверждением двойственности самопознания (как познания народом самого себя и как самораскрытия Мировой Сущности) критик лишал себя возможности вдаться в гегельянский инструментализм.

Вторая важная идея, которая следовала из этих рассуждений, - утверждение, что развитие народа всегда органично, и органичность эта не может быть нарушена.

Различия во взглядах социальных консерваторов на общие историософские проблемы не могли не отразиться на их подходах к русской истории. Для славянофилов сущностью русского народа было православие (иранское начало). Соответственно, идеальной организацией общества выступала община, без которой немыслимо истинное христианство. Именно община являлась для них воплощением идеальных межчеловеческих связей, которые они именовали соборностью. Соборность мыслилась как особый тип объединения, где личность свободна, но ее свобода основана на единении с другими личностями. На Руси видимым воплощением духовной общины верующих являлась община крестьянская, основанная на общем землевладении, согласии, общих обычаях и управляемая миром в соответствии с православной традицией и принципом единодушия. Это единая духовная сущность, растворившись в которой индивид обретает внутреннюю целостность и истинную свободу. Это вневременной коллективный индивидуум, являющийся объектом истории. Такой взгляд, конечно, был обусловлен как интеллектуальными интересами и пристрастиями славянофилов, тяготевшими к классическим богословским трудам, так и их социальным опытом и культурными традициями.

Славянофилам казалось, что реформы Петра I занесли в Россию кушитский дух, и это нарушило органичность развития страны. Образованные слои, зараженные западным рационализмом, по сути, перестали быть русскими. Носителем народности является только крестьянин. Отсюда особое внимание славянофилов как к допетровским общественным институтам, так и к патриархально-усадебному образу жизни, воплощающим народные начала.

Григорьев же сущность русского народа видел в ином. Он говорил, что особенность русского духа - двойственность: присутствие в культуре одновременно тезиса и антитезиса, движения центробежного и центростремительного. Конкрено-исторически в послепетровской России русский дух выразился в сосуществовании в народе «смирного» и «хищного» начал, что, конечно, шире славянофильского понимания и смягчает противостояние Россия - Запад. Широта народного духа не терпит никакого давления извне, поэтому и единство народа не предполагает никакой инсти-туализации и является чисто психологическим. Он как мистик не разделял православного коллективизма славянофилов. Его представление о гениях-художниках и, соответственно, о неравенстве возможностей индивидов, приводило к мнению, что община только нивелирует общество, лишает его поли цветности.

В сущности, и Григорьев, и славянофилы говорили об одном и том же - о невозможности полноценного функционирования и развития атоми-зированной личности. Но подходили к этому с разных точек зрения. Славянофилы опирались на экклексиологию, а Григорьев исходил из эстети-ческо-мистического мировосприятия.

Петровские реформы, по Григорьеву, не противоречили народной сущности. Народ не потерял органичности и не был расколот. Но это единство пока еще большинством не прочувствовано. Только средние городские слои (в первую очередь купечество), хотя и неосознанно, лучше других синтезируют в себе старые и новые ценности.

Таким образом, можно сказать, что, во-первых, славянофилы были носителями патриархально-дворянской традиции, а Григорьев - патриархально-мещанской и, во-вторых, что славянофилы в социальном консерватизме представляли направление философско-рациональное, а Григорьев - мистическо-интуитивное.

Эти различия определили их позиции во время реформ Александра II. Старшие славянофилы поддержали либеральные стремления, поскольку считали, что с их помощью смогут нейтрализовать последствия петровских преобразований (через отмену крепостного права, создание земств и т. д.) - преодолеть институционально закрепленный разрыв дворянства и народа и тем самым вернуться в «точку органичности». Правда, их либерализм выразился только в методах, то есть был функциональным, поскольку цели их оставались консервативными. Григорьев, напротив, не поддержал либеральных проектов. Во-первых, он не проявлял интереса к традиционным социальным, политическим и экономическим институтам. Во-вторых, в силу своего эстетического мировосприятия не доверял государству как носителю формализации, считал монархию чуждой народу (так как она уничтожила местные особенности областей) и потому полагал, что она так или иначе все преобразования проведет в своих интересах, а не в интересах земли. В-третьих, ему казалось, что даже те проекты реформ, которые исходят от общества, составлены на основе чуждой рационалистической философии. Он считал, что решающее для России перемены должны свершиться в первую очередь в области культуры и сознания, а не в социально-экономической сфере. Перед тем как начинать реформы, общество должно было стать искренним в своих устремлениях, понять те духовные начала, на которых основано развитие русского народа, - без этого дальнейшее движение невозможно. Он так и остался на позициях культурного консерватизма.

Аполлона Григорьева часто называют русским Гамлетом. Но нам кажется (здесь мы согласны с В.Саводником), что справедливее было бы назвать его русским Дон-Кихотом. В нем, как и в герое Сервантеса, сочеталась беззаветная вера в идеалы, которым он служил, и абсолютное неумение считаться с реальной действительностью.

Список научной литературыКотов, Павел Львович, диссертация по теме "Исторические науки"

1. Авдеева Л.Р. О специфике философского миросозерцания А. Григорьева // Вестник МГУ. 1987. Серия 7. № 3.

2. Авдеева Л.Р. Русские мыслители: А. Григорьев, Н. Страхов, Н. Данилевский. М., 1992.

3. Аверкиев Д. А.А. Григорьев // Эпоха. 1864. № 8.

4. Аверкиев Д.В. Дневник писателя. СПб. 1885.

5. Аверкиев Д.В. Дневник писателя. СПб. 1886.

6. Авсеенко В.Г. Блуждания русской мысли // Русский вестник. 1876. № 10.

7. АзизовД.Л. Теория романтизма в эстетике Григорьева // Научные доклады высшей школы. Филологические науки. Л., 1975. № 5.

8. Азизов Д.Л. Философско-эстетическая концепция А. Григорьева // Романтизм в русской и советской литературе. Казань, 1973. Вып. IV.

9. Айхенвалъд Ю. Стихотворения Аполлона Григорьева // Речь. 1915. № 316.

10. Аксаков КС. Некролог А.А. Григорьева /V День. 1864. № 40.11 .Александров А. Критические заметки. Аполлон Григорьев // Московские ведомости. 1914. № 236, 242.

11. Александров А. Критические заметки. Основания органической критики // Московские ведомости. 1915. № 290.13 .Андреев И.И. К оценке философско-исторической концепции почвенничества // Актуальные проблемы марксистско-ленинской философии. М., 1973.

12. Андреев И.И. О некоторых чертах мировоззрения А. Григорьева // Актуальные проблемы истории философии народов СССР. М., 1972.

13. Андреев И.И. Принципы почвеннической эстетики (А. Григорьев и Н. Страхов) // Актуальные проблемы истории философии народов СССР. М., 1979. Вып. 7.

14. Андреев И.И. Социально-философская концепция почвенничества. Диссертация на соискание ученой степени кандидата философских наук. М., 1973.

15. Аннекштейн А. Шарль Фурье, его личность, учение и социальная система. М.,1922.

16. Антонова Г.Н. Н. Чернышевский и А. Григорьев в 1850-е годы // Н.Г. Чернышевский. Статьи, исследования и материалы. Саратов, 1971. Вып. 6.

17. Ануфриев Г.Ф. А. Григорьев о творчестве Ф. Достоевского // Ф.М. Достоевский, Н.А. Некрасов. Л., 1974.

18. Барсуков И.П. Жизнь и труды М.П. Погодина. СПб., 1888-1910. Кн. X -XXII.21 .Бартенев П.И. Предисловие и примечания к трем письмам Григорьева к Н.В. Гоголю. По поводу его «Переписки с друзьями» // Русский архив. 1907. № 10.

19. Белов А.В. «Жизнь» и «теория» у Ап. Григорьева // Известия вузов. Северо-Кавказский регион. Общественные науки. 1997. № 1.

20. Беляев М.Д. Ап. Григорьев. Путеводитель и биография в залах Пушкинского дома. Пг., 1922.

21. Бем А.А. Оценка Ап. Григорьева в прошлом и настоящем // Русский исторический журнал. 1918. № 5.

22. Бердяев Н.А. Алексей Степанович Хомяков. Томск, 1996.

23. Берлинер Г.О. Литературные противники Н.А. Добролюбова // Литературное наследство. Т. 35-36.21 .Берлинер Г.О. Н.Г. Чернышевский и его литературные враги. М., 1930. 28.Бестужев-Рюмин К.Н. Теория культурно-исторических типов // Русский Вестник. 1888. № 5

24. Блок А.А. Судьба Аполлона Григорьева // Григорьев А. Стихотворения. М., 1915.

25. Боборыкин П.Д. Некролог. А. Григорьев // Библиотека для чтения. 1864. № 8.

26. Бойко М. Метаморфозы романтического сознания в «органической критике» А. Григорьева//Вопросы искусствознания. 1997. № 1.

27. Бухштаб В.Я. Гимны Аполлона Григорьева // Бухштаб В.Я. Библиографические разыскания. М., 1966.

28. ЪЪ.Вайман С.Т. «К сердцу сердцем.» об «органической критике» А. Григорьева // Вопросы литературы. 1988. № 2.

29. Васильев Н. Поэт неудачник // Московские ведомости. 1915. № 283.

30. Введенский А. Аполлон Григорьев как критик // Нива. 1894. № 39. Ъб.Венгеров С.А. Молодая редакция «Москвитянина» // Вестник Европы. 1886. №2.

31. Ветринский Ч. Аполлон Григорьев // Вестник Европы. 1914. № 9.

32. Ветринский Ч. Аполлон Григорьев // Нижегородский листок. 1909. 25 сентября.

33. Виноградов А.Е. Российское масонство после правительственного запрета 1822г. Автореф. на соискание ученой степени кандидата исторических наук. М., 1992.

34. Виттакер Р. Аполлон Григорьев последний русский романтик. СПб., 2000.41 .Володина Н. Лермонтов в критике А. Григорьева // Научные труды Тюменского педагогического института. Тюмень, 1977. Сб. 53.

35. Володина Н. Проблема национального характера в понимании Л. Толстого и А. Григорьева (опыт реконструкции полемики) // Эстетические концепции русских и зарубежных писателей. Красноярск, 1996.

36. Волынский А. Литературные заметки. Аполлон Григорьев // Северный вестник. 1895. № 11.

37. Волынский А. Русские критики. СПб., 1896.

38. Волынский A.JI. А. Григорьев. Теория и законы органической критики // Северный Вестник. 1895. № 11.

39. Гегель. Философия права. М.,1978.

40. Гершензон М О. Очерки прошлого. М., 1989.

41. Гиппиус В. Аполлон Григорьев // День. 1914. № 260.

42. Гиппиус 3. Судьба Аполлона Григорьева (по поводу статьи А. Блока) // Октябрь. 1992. №8.

43. Глебов В.Д. Аполлон Григорьев: концепция историко-литературного процесса 1830-х 1860-х годов. М., 1996.51 .Глебов В.Д. Вопросы реализма в историко-литературной концепции А. Григорьева // Русская литература XIX века: метод и стиль. Бишкек, 1991.

44. Гчебов В.Д. Принцип историзма в понимании А. Григорьева // Русско-зарубежные литературные связи. Фрунзе, 1988.51 .Глебов В.Д. Проблема типа и типическое в эстетике А. Григорьева // Труды Пржевальского педагогического института. Фрунзе, 1970. Т. 16.

45. Глебов В.Д. Русская литература XVIII века в восприятии А. Григорьева // Ученые записки Киргизского университета. Филологический факультет. Фрунзе, 1975. Вып. 21.

46. Глебов В.Д. Типология русского реализма в критических статьях А. Григорьева 1860-х годов // Типологический анализ литературных произведений. Кемерово, 1982.

47. Годжаев М.Г. Историко-литературный процесс первой половины XIX века в свете идеала А. Григорьева // Там же. 1975. № 1.

48. Годжаев М.Г. Проблема романтизма и реализма в эстетике А. Григорьева // Там же. № 3.

49. Гольцев В. О художниках и критиках. М., 1899.

50. ГольцевВ.А. Памяти А.А. Григорьева // Сборник Общества любителей российской словесности. М., 1895.

51. Горбанев Н.А. А. Григорьев и Н. Страхов // Научные доклады высшей школы. Филологические науки. 1988. № 1.

52. А.А. Григорьев // Артист. 1889. № 10.

53. А.А. Григорьев// Новое время. 1894. № 6672.

54. Х.Григорьев А. (сын) Письмо в редакцию // Новое время. 1889. № 4740.

55. Григорьев А. (сын) Одинокий критик // Книжки Недели. 1895. № 8, 9.

56. Григорьев В.А. (внук) Потревоженные тени // Григорьев А.А. Полное собрание сочинений и писем. Пг., 1918. Т. 1.

57. Гродская Е. Взаимодействие общественных и эстетических взглядов Достоевского и Григорьева // К 60-летию профессора А.И. Журавлевой. М., 1998.

58. Громов П.П. Аполлон Григорьев // Григорьев А. Избранные произведения. М., 1959.

59. Гроссман Л. Основатель новой критики // Русская мысль. 1914. № 11.1. .Гуральник У.А. Аполлон Григорьев критик // История русской критики. М., 1958. Т. 1

60. Гуральник У.А. Достоевский, славянофилы и «почвенничество» // Достоевский художник и мыслитель. М., 1972.

61. ДементьевЛ.Ю. Очерки по истории русской журналистики 1840-х- 1850-х годов. М., 1950.

62. Егоров Б.Ф. Аполлон Григорьев о Пушкине // Пушкинский сборник. Псков, 1968.

63. Ю.Егоров Б.Ф. Аполлон Григорьев. М., 2000.

64. Егоров Б.Ф. Борьба эстетических идей в России середины XIX века. J1., 1982.

65. Егоров Б.Ф. Григорьев в Петербурге // Semiotics and the history of culture. Ohio. 1988.

66. Егоров Б.Ф. H. Добролюбов о «Москвитянине» // Ученые записки Тартуского университета. Тарту, 1966. Вып. 184.

67. Егоров Б.Ф. О мастерстве литературной критики. JL, 1980.

68. Емельянов Л. И. Герои JI. Толстого в историко-литературной концепции А. Григорьева // JI.H. Толстой и русская общественная мысль. Л., 1979.

69. Заметка о заседании в Обществе имени А.Н. Островского доклад, посвященный А.А. Григорьеву // Речь. 1914. № 257. 95.3амотин И.И. Сороковые и шестидесятые годы. СПб, 1895.

70. Захаров А.К К вопросу об исторических взглядах А. Григорьева // Вопросы историографии всеобщей истории. Томск, 1986.

71. Зиганшина Н.Д. А. Григорьев и Ф. Достоевский (трансформация романтической коллизии) // Типологический анализ литературных произведений. Кемерово, 1982.

72. Зильберштейн И.С. А. Григорьев и попытка возродить «Москвитянин» // Литературное наследство. Т. 86.

73. Зубков М.Н. Ап. Григорьев. Поэмы 40-х годов // Ученые записки Московского педагогического института. М., 1961. Т. 160.

74. Зубков М.Н. Две последние поэмы Аполлона Григорьева // Научные доклады высшей школы. Филологические науки. 1963. № 4.

75. Иванов И. История русской критики // Мир Божий. 1898. № 7, 10.

76. Иванов-Разумник Р.И. Аполлон Григорьев // Григорьев А. Воспоминания. М.,1930

77. Иванов-Разумник Р.И. История русской общественной мысли. СПб., 1918.

78. Каллаш В. Аполлон Григорьев о Петрашевском // Голос минувшего. 1914. №2.

79. Карташева В. Вопросы романтизма в русской критике 1850-х годов (суждения А. Григорьева) // Ученые записки Казанского университета. Казань, 1969. Т. 124, Кн. 4, Вып. 5.

80. Кастелянц Б.О. Стихотворения А. Григорьева // Григорьев А. Стихотворения и поэмы. М.,1966.

81. Керимова Н.М. Критический метод А. Григорьева // Роман и повесть в классической и современной литературе. Махачкала, 1992.

82. Кирпотин В.И. Ф. Достоевский в 1860-е годы. М., 1960.

83. Княжнин В. Аполлон Григорьев поэт // Русская мысль. 1916. № 5.

84. Княжнин В. Аполлон Григорьев и цыганы // Столица и усадьба. 1917. №73.

85. Княжнин В. О нашем современнике Аполлоне Александровиче Григорьеве // Любовь к трем апельсинам. 1914. № 4,5.

86. Княжнин В.Н. Аполлон Григорьев // Литературная мысль. 1923. № 2.

87. Ковалев О.А. О литературно-эстетической позиции А. Григорьева // Поэтика жанра. Барнаул, 1995.

88. Колесник И.И. Исторические взгляды Григорьева (по поводу критики «Истории России с древнейших времен» С. Соловьева) // Проблемы историографии и источниковедения истории СССР. Днепропетровск, 1979. Вып. 7.

89. Колюпанов Н.Н. Биография А.И. Кошелева. М., 1892. Т. 2.

90. Комарович В.Л. Аполлон Григорьев: Достоевский и школа сентиментального натурализма // Н.В. Гоголь: Материалы и исследования. М., 1936. Т. 1.

91. Корнилов А.А. Общественное движение при Александре II. М., 1909.

92. Котляревский Н.А. Мировая скорбь. СПб. 1910.

93. Кропоткин П. Идеалы и действительность в русской литературе. СПб., 1907.

94. Круковский А. Забытыекритики (А. Дружинин и А. Григорьев) // Русский филологический вестник. 1916. № 1,2.

95. Крылов С. Памяти А.А. Григорьева //Московские ведомости. 1889. № 265.

96. Кубасова В В. А. Блок и А. Григорьев (творческие параллели) // Ленинградский педагогический институт. Герценовские чтения, 27. Л., 1975.

97. Кубасова В.В. Поэзия А. Григорьева и русская поэзия 40-х 50-х годов XIX века // Лирическая и эпическая поэзия XIX века. Л., 1976.

98. Кубасова В.В. Поэма А. Григорьева «Вверх по Волге» в конексте его творческих исканий // Проблемы творческого метода и художественной структуры произведений русской и зарубежной литературы. Владимир, 1990.

99. Кубасова В В. Проза А. Григорьева 1840-х годов XIX века // Ленинградский педагогический институт. Герценовские чтения, 29. Л., 1977.

100. Лейкина Н.Н. О «почвенничестве» // Звезда. 1929. № 6.

101. Лернер Н. А.А. Григорьев // История русской литературы. М., 1912. Т. 2.

102. Литература и жизнь // Русская мысль. 1889. № 10.

103. Лурье С.В. Славянофильство, западничество и русская культурная традиция в философии истории А. Григорьева // Труды Ленинградского института культуры. Л., 1989. Т. 131.

104. Маневич Г.И. Друзьям издалека, или письма странствующего русского Гамлета. М., 1993.

105. Марчик А. «Органическая критика» А. Григорьева // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1966. Т. 26. Вып. 6.

106. Марчик А. Историко-литературная концепция А. Григорьева // Ученые записки Московского педагогического института. 1968. Вып. 288.

107. Марчик А. Литературно-критические взгляды А.А. Григорьева. Диссертация на соискание ученой степени кандидата филологических наук. М., 1967.

108. Марчик А. Творчество Островского в оценке А. Григорьева // Наследие А.Н. Островского и советская культура. М., 1974.

109. Марчик А.П. А. Григорьев о М. Лермонтове // Ученые записки Московского педагогического института. М., 1966. Т. 248

110. Марчик А.П. Основные творческие вопросы эстетики А. Григорьева // Ученые записки Смоленского педагогического института. Смоленск, 1971. Вып. 27.

111. Марчик А.П. Поэзия Н. Некрасова в оценке А.Григорьева // Ученые записки Московского педагогического института. М., 1967. Т. 256.

112. Мельгунов С. А. Григорьев и «Современник» // Голос минувшего. 1922. № 1.

113. Михайлов Д. Философия искусства А. Григорьева // Московские ведомости. 1899. № 264.

114. Михайлов Д.Н. Аполлон Григорьев: жизнь в связи с характером литературной деятельности. СПб., 1900.

115. Михно Н.В. А.А. Григорьев // Русская сцена. 1864. № 9.

116. Милюков П.Н. Из истории русской интеллигенции. СПб. 1903.

117. Морозов П. Из жизни и литературы. По поводу двух литературных поминок. А.А. Григорьев // Образование. 1899. №11.

118. На могиле Аполлона Григорьева // Новое время. 1889. № 4877.

119. Негорев Н. А. Григорьев и его взгляды на искусство // Театр и искусство. 1914. №39.

120. Незеленов А. Островский в его произведениях. СПб. 1888.

121. Некролог. А.А. Григорьев // Отечественные записки. 1864. № 9.

122. Нелидов. Островский в кружке «Молодого Москвитянина» // Русская мысль. 1900. № 3.

123. Николаев Ю. А.А. Григорьев // Московские ведомости. 1894. № 266.

124. Носков Н. Талантливый неудачник//Пробуждение. 1914. № 17.

125. Носов С.Н. А. Григорьев об «Истории России» С. Соловьева // История и историки. М., 1985.

126. Носов С.Н. Аполлон Григорьев. Судьба и творчество. М., 1990.

127. Носов С.Н. Письма А. Григорьева как источник по истории славянофильства // Вспомогательные исторические дисциплины. 1981. T.XII.

128. Носов С.Н. Проблема личности в мировоззрении Григорьева и Достоевского // Ф.М. Достоевский: материалы и исследования. Л., 1988. Вып. 8.

129. Осповат A.JT. Заметки о почвенничестве // Ф.М. Достоевский: материалы и исследования. М., 1979. Вып. 4.

130. Осповат A.JT. К изучению почвенничества // Ф.М. Достоевский: материалы и исследования. Л., 1988. Вып. 8.

131. Очерки по истории русской критики. М., 1929. Т.1.

132. П.К. Памяти Аполлона Григорьева // Вечернее время. 1914. № 888.

133. Памяти Аполлона Григорьева // Новости. 1889. № 264.

134. Памяти Аполлона Григорьева // Правительственный вестник. 1894. № 209.

135. Пиш Б. Трагический одиночка // Новый журнал для всех. 1914. № 4.

136. П-лъ О. А.А. Григорьев // Север. 1889. № 89.

137. П-лъ О. Заброшенная могила // Новое время. 1889. № 4738.

138. Пономарева Г.М. «Книги отражений» И. Анненского и критика А. Григорьева // Иннокентий Анненский и русская культура XX века. СПб., 1996.

139. Прокопович-Антонский А. Гора учения // Утренняя заря. М., 1808. Кн.6.

140. Пыпин А.Н. История русской этнографии. СПб., 1890. Т. 1.169. 50-летие смерти А.А. Григорьева // Биржевые ведомости. 1914. № 14394.

141. Раков В.К. К характеристике «органической критики» А. Григорьева // Научные доклады высшей школы. Филологические науки. 1976. № 6.

142. Раков В. К. Теоретическая мифология А. Григорьева и симптомы ее разложения // Русская критика и историко-литературный процесс. Куйбышев. 1983.

143. Раков В.П. А. Григорьев литературный критик. Иваново, 1980.

144. Революционная ситуация в России в 1859 1861 годах. М., 1976.

145. Розанов ВВ. К 50-летию кончины А.А. Григорьева // Новое время. 1914. № 13844.

146. Розанов В.В. Литературные изгнанники. СПб., 1913. Т.1.

147. Розанов В В. Три момента в истории русской критики // Розанов В.В. Мысли о литературе. М., 1989.

148. Розанова Л.А. О месте цикла «Дневник любви и молитвы» в творческом наследии Ап. Григорьева // Вопросы русской литературы. Львов, 1962. Вып. 1.

149. Романова Г.И. «Дворянское гнездо» И.С. Тургенева в оценке А. Григорьева // Вестник МГУ. 1983. Серия 9. № 4.

150. Росси Л. Аполлон Григорьев: биография в культурологическом // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1989. № 5.

151. Рубинштейн Н.Л. Аполлон Григорьев (характеристика творчества) // Литература и марксизм. 1929. №2.

152. Русое Н.Н. А. Григорьев в начале своей литературной деятельности // Григорьев А. Человек будущего. М., 1916.

153. Русская летопись // Новости. 1889. № 265.

154. Саводник В.Ф. Аполлон Григорьев. Биографический очерк. М., 1915.

155. Сакулин П.Н. Вопрос о социализме Ап. Григорьева // Русская литература и социализм. М., 1924. 4.1.

156. Сакулин П.Н. Историко-литературные беседы. Органическое мировосприятие // Вестник Европы. 1915. № 6.

157. Селитренникова В. Ап. Григорьев и Митя Карамазов // Филологические науки. 1969. № 1.

158. Серман ИЗ. Ф. Достоевский и А. Григорьев // Достоевский и его время. Л., 1971.

159. Скабичевский А. Очерки литературного движения // Русская мысль. 1888. №5.

160. Славянофильство и современность. Л., 1994.

161. Сладкевич Н.Г. Борьба общественных течений в русской публицистике в конце 50-х начале 60-х годов XIX века. Л., 1979.

162. Спиридонов В. Аполлон Григорьев // Современник. 1914. № 10.

163. Спиридонов В. Аполлон Григорьев и национальный вопрос // День. 1914. №260.

164. Спиридонов В. Тарас Шевченко и национальный вопрос в понимании А. Григорьева // Вятская речь. 1914. 25, 26 февраля.

165. Спиридонов B.C. А. Островский в оценке Григорьева // Ежегодник петроградских государственных театров. Пг., 1920.

166. Спиридонов B.C. Биографический очерк жизни А. Григорьева // Григорьев А.А. Полное собрание сочинений и писем. Пг., 1918. Т. 1.

167. Стадников Г.В. Ап. Григорьев о поэтическом мире Г. Гейне // Традиции и новаторство в современной зарубежной литературе. Иркутск, 1980.

168. Страхов Н. Поминки по Аполлоне Григорьеве // Новое время. 1889. № 4876.

169. Сухотин П. Аполлон Григорьев // Григорьев А. Мои литературные и нравственные скитальчества. М., 1915.

170. Тихомиров В.В. А.А. Григорьев: путь к Пушкину // Современное прочтение Пушкина. Иваново, 1993.

171. Тодд У. Литература и общество в эпоху Пушкина. СПб., 1996.

172. Туниманов А.Г. А. Григорьев в письмах и «Дневнике писателя» Достоевского // Ф.М. Достоевский: материалы и исследования. Л., 1987. Вып.7.

173. Ухалов Е.С. Загадочная маска. Кого пародирует Добролюбов в цикле Аполлона Капелькина? // Доклады и сообщения филологического факультета МГУ. М., 1948. Вып. 6.

174. Филиппов Г.В. М. Лермонтов и А. Григорьев // Ученые записки Ленинградского педагогического института. Л., 1966. Т. 248.

175. Философия Шеллинга в России. СПб., 1998.

176. Фридлендер Г.М. У истоков «почвенничества» // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1971. № 5.

177. Ходанович М.А. Основные понятия философской концепции А. Григорьева // Социальная философия в XIX веке в России. М., 1985.

178. Целиков В.К. Достоевский, Григорьев о единстве нравственных и эстетических ценностей // Современная цивилизация и моральные ценности. М., 1982.

179. Целиков В.К. Принцип народности в искусстве в трудах славянофилов и почвенников. Диссертация на соискание ученой степени какндидата философских наук. М., 1982.

180. Черная Т.К. Борьба вокруг традиций критики Белинского в 1860-е годы (Писарев и Григорьев) // Русская классическая литература и идеологическая борьба. Ставрополь, 1985.

181. Чествование 25-летней годовщины смерти А.А. Григорьева // Исторический вестник. 1889. №11.

182. Чижевский Д.И. Гегель в России. Париж, 1939.

183. Шах-Паронианц Н.В. Критик-самобытник. СПб. 1899.

184. Шихалиева Н.М. А. Григорьев и Ф. Достоевский о романе «Дворянское гнездо» // Жанр романа в классической и современной литературе. Махачкала, 1983.

185. Шишкова Э.Е. Московский университетский благородный пансион /V Вестник МГУ. 1979. Серия 9. № 6.

186. Штейнгольд A.M. А.Григорьев о Н.Некрасове // Влияние творчества Н. Некрасова на русскую поэзию. М., 1978.

187. Эн. Неистовый Аполлон // Русские ведомости. 1914. № 220.

188. Юдин П. К биографии А.А. Григорьева // Исторический вестник. 1894. № 12.

189. Языков Н. Пророк славянофильского идеализма // Дело. 1876. № 9.

190. Dowler W. Dostoevsky, Grigor'ev and native soil conservatism. Toronto, 1982.

191. Lehmann J. Der Einfluss der Philosophie des deutschen Idealismus in der russischen Literaturkritik des XIX Jahrhunderts: Die "organische Kritik" Ap. A. Grigor'evs. Heidelberg, 1975.

192. Terras V. A. Grigor'ev organic criticism and its western sources 11 Western philosophical systems in Russian literature. Los Angeles, 1974.

193. Walicki A. The Slavophile controvercy. Indiana, 1989.