автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: Тема поэта и поэзии в лирике А. С. Пушкина и поэтов его времени

Полный текст автореферата диссертации по теме "Тема поэта и поэзии в лирике А. С. Пушкина и поэтов его времени"

САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

V.

На правах рукописи

: гб од OK)

Ii и '

ЧОМИКЁН

ТЕМА ПОЭТА И ПОЭЗИИ В ЛИРИКЕ A.C. ПУШКИНА И ПОЭТОВ ЕГО ВРЕМЕНИ

Специальность 10.01.01 —русская литература

АВТОРЕФЕРАТ

ДИССЕРТАЦИИ НА СОИСКАНИЕ УЧЕНОЙ СТЕПЕНИ КАНДИТАТА ФИЛОЛОГИЧЕСКИХ НАУК

Санкт-Петербург 2000

Работа выполнена на кафедре истории русской литературы Санкт-Петербургского государственного университета

Научный руководитель: доктор филологических наук, профессор В.М. Маркович

Официальные оппоненты: доктор филологических наук,

заместитель директора Всероссийского музея A.C. Пушкина Р.В. Иезуитова

кандидат филологических наук, доцент, ученый секретарь ИРЛИ (Пушкинский Дом) РАН Ю.М. Прозоров

Ведущая организация: Российский государственный педагогический университет им. А.И. Герцена

Защита состоится « 2000 г. в « I" » часов на заседании

диссертационного совета К. 063. 57. 42 по защите диссертаций на соискание ученой степени кандидата филологических наук в Санкт-Петербургском государственном университете по адресу: 199034, Санкт-Петербург, Университетская набережная, 11.

С диссертацией можно ознакомиться в научной библиотеке имени A.M. Горького Санкт-Петербургского государственного университета.

Автореферат разослан « Ч> »HO-fSp-Р2000 г.

Ученый секретарь

Диссертационного совета

Доцент А.И. Владимирова

blSiZetysi- 33s,0

Тема поэта и поэзии в лирике Пушкина издавна находилась в сфере внимания исследователей-пушкиноведов. О ней писали еще П.В. Анненков, Д.С. Мережковский, B.C. Соловьев, В.Я. Брюсов и др. К ней обращались ПА. Гуковский, Д.Д. Благой, Б.В. Томашевский, Н.В. Измайлов, Л.Я. Гинзбург, М.П. Алексеев, Ю.М. Лотман, B.C. Непомнящий, Б.М. Гаспаров, В.Э. Вацуро, С.А. Фомичев, Е.М. Таборисская, Э.В.Слинина, О.С.Муравьева, В.А. Грехнев, A.B. Ильичев, С.А. Кибапьник и др. Наблюдения, сделанные исследователями, дают материал и основание для системного, целостного представления о содержании и развитии темы поэта и поэзии в лирике Пушкина. Но сзмого этого системного и целостного представления пока нет.

Показательно, что нет ни одной работы, автор которой анализировал бы все стихотворения Пушкина, посвященные указанной теме. Кроме того, нуждается в существенном расширении сфера сопоставительного анализа пушкинских стихотворений о поэте и поэзии (чаще всего они рассматривались изолированно). Необходима такая система аналитических сопоставлений, которая охватывала бы весь корпус пушкинских стихотворений, затрагивающих интересующую нас тему, или, во всяком случае, все те стихотворения, где эта тема присутствует эксплицитно, где декларируется то или иное ее решение, та или иная концепция. Всеобъемлющий охват текстов такого рода составляет принципиальное om.iuutte данного исследования от предшествующих ему работ.

Требует расширения и тот контекст, в котором ведется анализ темы. Чаще всего посвященные ей стихотворения рассматривались на фоне общественно-политической обстановки в тот или иной момент, на фоне биографических ситуаций, на фоне других стихотворении Пушкина. Меньше всего принимался во внимание очень важный аспект литературного фона — как развивается тема поэта и поэзии в творчестве других поэтов пушкинской эпохи. Таким образом, необходимы как можно более широкие и, главное, системные сопоставления, показывающие своеобразие пушкинского решения темы поэта и поэзии, т.е. прежде всего его сходство и несходство с другими вариантами решения той же темы, которые обнаруживаются в лирике других крупнейших русских поэтов первой трети XIX века. Этим также определяется актуальность и научная новизна предлагаемой диссертации.

Конечно, рамки диссертационной работы не могут охватить всех, даже самых крупных, поэтов пушкинской эпохи. Поэтому мы предпочли выделить ограниченный круг фигур, наиболее представительных н интересных для анализа темы поэта и поэзии. В этот круг вошли некоторые поэты, принадлежащие к поколению поэтических учителей Пушкина (Жуковский, Батюшков), а также те из поэтов его поколения, в творчестве которых тема поэта и поэзии занимала важное место. Это Дельвиг. Баратынский и Языков, Кюхельбекер и Рылеев. К ним следует добавить Веневитинова и пеко-

торых гтоэтов-«лгобомудров».

Методологической основой работы является соединение историко-типологического и историко-литературного подходов к материалу.

Научное и практическое значение. Материалы и выводы диссертационного исследования могут быть использованы в общих курсах русской литературы, в спецкурсах и семинарах, а также при дальнейшей научной разработке темы поэта и поэзии в лирике пушкинской поры.

Апробация работы. Диссертация обсуждалась на заседании Кафедры русской литературы Санкт-Петербургского государственного университета. Основные положения диссертации изложены в трех научных статьях.

Структура работы. Диссертация состоит из введения, двух частей (в состав каждой из них входят многочисленные разделы и подразделы), заключения и списка литературы. Общий объем работы 246 е., основного текста диссертации — 238 с.

Основное содержание диссертации

Во введении дается обзор основной научной литературы и предпринимается попытка проследить, как менялось с 1950-х годов до настоящего времени представление об отдельных стихотворениях Пушкина, посвященных теме поэта и поэзии. Здесь же обосновывается актуальность избранного подхода к теме и правомерность тех принципов, в соответствии с которыми отбирался и анализировался материал. Во введении формулируются и главные цели исследования.

Часть I: ТЕМА ПОЭТА И ПОЭЗИИ В ЛИРИКЕ ПУШКИНСКОЙ ПОРЫ.

К В.А. Жуковский. Переходный характер творчества Жуковского позволяет с особой наглядностью проследить процесс становления романтической концепции поэта и поэзии. Ранний этап его лирики характеризуется прежде всего появлением элегического образа певца («Вечер», 1806; «Певец», 1811). Своими основными чертами он связан с традицией сентиментализма. Поэт — это друг природы (и естественной жизни вообще), способный слить свою внутреннюю жизнь с природной жизнью. В то же время певец — носитель меланхолии, рождаемой разладом между стремлениями личности и жестокими законами бытия (при том, что все это закоиьГ естественные). Но в раннем творчестве Жуковского появляется и другой образ певца, связанный с просветительской традицией («К Тибуллу», 1800; «Певец во стане русских воинов», 1812). В данном случае певец выступает носителем нравственной, гражданской, воспитательной, а не эстетической идеи.

Более сложный вариант развития темы обнаруживается у раннего Жуковского внутри балладного жанра («Ивиковы журавли», 1813; «Эолова

арфа», 1814; «Три песни», 1816; «Граф Гапсбургский», 1818). С одной стороны, возникают образы певца, близкие сентиментальной традиции (Ивик, Арминий). С другой стороны, намечается романтически исключительный статус поэта: звучит тема особого покровительства певцу со стороны высших сил, а также мысль о свободе вдохновения, о непроизвольности и таинственности поэтического творчества.

Явно романтические мотивы в развитии темы поэта и поэзии появляются в дружеских посланиях Жуковского, что связано, видимо, с особой свободой, свойственной этому жанру. Например, в послании «К кн. Вяземскому и В.Л. Пушкину» (1814) уже обнаруживается романтическая тема поэта и толпы, а также мысль о небесном происхождении поэзии. Но романтическое противопоставление поэта обществу сглаживается целым рядом традиционных, доромантических мотивов. Между поэзией и добродетелью ставится знак равенства. Непонимание, окружающее поэта, на поверку оказывается весьма относительным. Он всегда может положиться на суд «современников правдивых», похвала и приговор которых носят вполне рационалистический характер. Такое же сплетение романтических и просветительских категорий • наблюдается в послании «К Батюшкову» (1812).

Итак, контекст развития интересующей нас темы в любом из рассмотренных жанров остается двойственным. Такое положение предстанет как вполне естественное, если рассмотреть место поэзии в системе ценностей Жуковского. Например, в стихотворениях «К поэзии» (1804) и «Моя богиня» (1809) поэзия является для поэта чем-то возвышенным и бесценным, однако не ставится превыше всего и обретает значение лишь в союзе с более высокими, собственно духовными ценностями. В послании «К Батюшкову» (1812) поэзия оказывается главной утешительницей человека в ситуации трагической утраты — главной, но не единственной. У раннего Жуковского поэзия в принципе сопоставима с другими человеческими ценностями — дружбой, любовью, природой, покоем и т.д. Она легко вписывается в их круг, и все вместе они дают человеку ощущение гармоничности существования. Однако уже в послании «Тургеневу, в ответ на его письмо» (1813) осуществляется частичный пересмотр этих представлений. Возникает мотив разочарования в прежних идеалах. Наиболее прочными ценностями оказываются воспоминание и дружба, которые способны скрасить участь человека. В стихотворении «Жизнь» (1819) изображено, как покидают человека Вдохновение и Харита с Музой, но в это самое время возникает перед лирическим героем «кто-то светлый», воплощающий религиозную надежду. Ииьгм образом осуществляется пересмотр прежнего ценностного статуса поэтического творчества в стихотворении «Я музу юную, бывало...» (1824). В данном случае поэзия тоже не является высшей ценностью. Важнее, чем сама поэзия, оказывается тот душевный опыт, который уже не покидает поэта, даже покинутого вдохновением.

По мере того, как в поэзии Жуковского укрепляется романтическая концепция двоемирия, мысль о божественной природе творчества получает все более мощное подкрепление («Явление поэзии в виде Лалла Рук», 1821; «Таинственный посетитель», 1824). Но в иерархии ценностей Жуковского поэзия так и не занимает высшую ступень, уступая ее религиозным переживаниям.

По-иному введена тема искусства в контекст романтического двоемирия в стихотворении «Невыразимое» (1819), ознаменовавшем прорыв Жуковского к одной из важнейших идей романтической эстетики — к проблеме конечного и бесконечного.

2. К.Н. Батюшков. Творчество Батюшкова, как и творчество Жуковского, отмечено печатью перехода от просветительского искусства к романтизму. Отдельные прорывы к романтическим идеям и романтическим мифам об искусстве обнаруживаются в статьях «Нечто о поэте и поэзии» (1815) и «Речь о влиянии легкой поэзии на язык» (1816). Здесь обрисовываются привычные контуры романтического мифа о небесном происхождении поэзии. Но, декларировав значение поэзии как «истинного дара неба», Батюшков туг же говорит о вполне земном, а не небесном ее происхождении. Противоречиво и отношение Батюшкова к нормам и правилам классицист-ской пиитики. С одной стороны, он признает нормы и правила классицист-ской пиитики. С другой стороны, он уже считает знание правил недостаточным для искусства и полагает, что поэт должен жить и творить свободно, подчиняясь лишь правилу «живи, как пишешь, и пиши, как живешь». Так намечается еще одна линия приближения к идеям романтизма.

Подобной же промежуточностью характеризуется трактовка данной темы в лирике Батюшкова. Одним из ярких примеров гедонистической, эпикурейской лирики, с необходимостью вбирающей в себя тему поэтического творчества, является послание «Мои пенаты» (1811). Поэзия выступает здесь как одна из равноправных составляющих гедонистической жизненной программы. В данном случае эта концепция предстает как абсолютно гармоническая и даже оптимистическая.

Но гармоническое решение темы поэта оказывается в лирике Батюшкова скорее исключением, чем правилом. Чаще возникают мотивы, осложняющие или разрушающие подобные утопии. В стихотворении «Послание к стихам моим» (1805) поэзия противоположна покою и счастью, ибо страсть к стихам связана с желанием славы. В послании «К Гнедичу» ' (1813) «слава» и «забава» противопоставлены, причем «слава» оценивается иронически. В стихотворении «К друзьям» (1815) поэт оценивает собственные стихи как безделки, интересные только друзьям. В стихотворении «Беседка муз» (1817) поэт тоже ограничивает ценность и смысл собственного творчества. «Легкой» поэзии предписывается строго определенное и ограниченное место в системе более высоких ценностей. В элегии «Я чувствую, мой дар в поэзии погас...» (1815) и в послании «К Дашкову» (1813)

открывается, что ценность поэзии, как и прочие эпикурейские ценности (счастье, радость, дружба и т.д.) не может помочь человеку в ситуации жизненного — или исторического — кризиса. Т.е. Батюшков, как и Жуковский, пытается здесь переоценить «ранг» поэзии в системе прочих человеческих ценностей. В определенный момент статус поэзии, казалось бы, решительно снижается. Но это снижение, как и у Жуковского, не было окончательным. Оно свидетельствовало о кризисе, о поиске нового обоснования ценности поэтического творчества. Однако такое обоснование Батюшков находит на иных путях, чем Жуковский.

Образ возвышенного поэта, воспевающего героев и битвы, возникает в элегии «Гезкод и Омир, соперники» (1817). Он противопоставляется (теперь уже с положительным знаком) образу мирного «сельского» поэта. В романтическом духе звучит тема трагической судьбы поэта, сближающаяся с темой непризнанного гения. В элегии «Умирающий Тасс» (1817), казалось бы, господствует классицистическая концепция высокой поэзии. Но тема конфликта поэта с толпой осмысляется уже во многом романтически. Эта тема дополняется темой враждебной судьбы, налагающей на поэта печать избранничества. Поэзия ставится ниже вечных ценностей религии, но в то же время именно связь с религиозной сферой придает поэзии чрезвычайно высокий ценностный статус. Кроме того, в элегии возникает мотив небесной отчизны поэта и романтически осмысленная тема любви. Таким образом, Батюшков приходит к результату, сходному с тем, что мы наблюдали в зрелой лирике Жуковского: тема поэзии соединяется с ценностями религиозными. Однако у Батюшкова этот процесс не связан с романтическим двоемирием, а достигается на путях трансформации привычных классицистических тем. Трагическая интерпретация темы поэта в исторических элегиях более всего приближает Батюшкова к идеям романтизма.

3. Тема поэта и поэзии в лирике поэтов-декабристов. Поэты-декабристы в литературной борьбе первой половины 1820-х гг. зачастую выступали антагонистами «новой школы». Поэтому для нас особенно важно выяснить, совершаются ли и в декабристском осмыслении поэзии процессы, свидетельствующие о романтизации литературного сознания, и (если они совершаются) проанализировать их своеобразие на фоне тех вариантов, с которыми мы сталкивались у Жуковского и Батюшкова.

3.1. К.Ф. Рылеев. Представления Рылеева о поэте и его месте в обществе отнюдь не покрываются знаменитой формулой «Я не Поэт, а Гражда-' нин». Сложное смешение классицистических, сентиментальных и романтических элементов обнаруживается, например, в думе «Боян» (1821): черты героя унылой элегии соседствуют с воспеванием идеального государства, а мечта о поэтическом бессмертии приобретает романтический оттенок. Наиболее характерна для позиции поэтов-декабристов дума «Державин» (1822). Переключение в систему ценностей высокой гражданственной поэзии ХУПГв. носит здесь гораздо более акцентированный, программный

характер, чем в «Бояне». В то же время в стихотворении появляются романтические мотивы — мысль о том, что поэт является избранником Творца и его предназначение выше всего на свете. Но эти романтические мотивы тут же ограничиваются просветительскими (задача певца — «полезным быть для света»), В итоге возникает эффект некоторого сдвига системы представлений XVIII в., потому что гражданственное содержание державинских стихов Рылеев объективирует в обобщенном образе возвышенного поэта. С подобным же явлением сталкиваемся мы и в стихотворении «На смерть Бейрона» (1824): обращение Рылеева к канонической оде должно служить воспеванию поэта, причем поэта романтического.

Образ возвышенного и пылкого душой поэта, противостоящего хладной толпе, возникает и в тех стихотворениях, в которых лирический герой Рылеева изливает свои чувства непосредственно, не прибегая к исторической объективации («Стансы (К А. Б.<есгуже>ву)», 1824; посвящение Бестужеву в поэме «Войнаровский», 1824). Конфликт лирического героя с толпой абсолютизируется. При этом мотивировка романтического отчуждения никак не связана с поэтическим даром — она вызвана чисто моральными причинами.

В своем послании Бестужеву («Хоть Пушкин суд мне строгий произнес...», 1825) Рылеев парадоксальным образом готов признать обвинение в слабости поэтического таланта, но при этом продолжает считать себя подлинным поэтом, и более того, претендует на славу. По-видимому, противоречие объясняется тем, что для Рылеева «восторг души» оказывается важнее чисто формального умения писать стихи. Это позиция романтическая, или по крайней мере преромантическая. Просветительски-гражданственное предпочтение «искусству» высоких чувств на деле оказывается связано с процессом романтизации представлений о поэтическом творчестве.

3.2. В.К. Кюхельбекер. Из произведений Кюхельбекера, посвященных интересующей нас теме, в диссертации подробно рассматривается стихотворение «Поэты» (1820). Хотя Кюхельбекер принимает за отправную точку эпиграф из послания Жуковского «К кн. Вяземскому и В.Л. Пушкину», у него конфликт поэта с миром решительно романтизируется. У Жуковского, несмотря на конфликт с толпой, поэт мог и должен был быть счастливым. Напротив, в стихотворении Кюхельбекера поэты в принципе не могут и не должны бежать в уединение и искать там счастья. Поэты, по' Кюхельбекеру, должны исправлять и улучшать людей. Конечно, это представление просветительское, но оно в данном случае связывается с христианской мифологемой искупления (смело соединенной с античным антуражем) и приобретает оттепок романпгческого мессианизма.

Образ поэта-пророка, намеченный уже в «Поэтах», отчетливо оформляется в стихотворениях «Пророчество» (1822), «Проклятие» (1822), «Участь поэтов» (1823), «Жребий поэта» (1823 или 1824). Прежде всего, это из-

бранничество. От избранничества поэта неотделимо мученичество. Этот мотив, в свою очередь, связан с мотивом гонений, обрушивающихся на поэта — как со стороны толпы, так и со стороны судьбы. Тема конфликта поэта с толпой у Кюхельбекера заметно романтизируется. Но все же и для него необходимым элементом такого противопоставления остается моральное превосходство поэта над толпою, которая всегда рисуется «презренной«, «бессмысленной» и «бездушной».

Долг поэта, по Кюхельбекеру, состоит в проповеди высоких общественных истин, в том, чтобы клеймить злодеев (или тиранов) и прославлять героев. Однако это просветительское требование от поэзии моральной и общественной пользы включается в уже не просветительский контекст. Высокое общественное призвание становится у Кюхельбекера одной из составляющих высокой и трагической судьбы поэта-пророка, постоянно сопровождаемого характеристиками «пламенный» и «бурный».

Итак, анализ темы поэта и поэзии в лирике Рылеева и Кюхельбекера убеждает в том, что в творчестве поэтов-декабристов по-своему осуществляется романтизация этой темы, не менее решительная, чем в творчестве Жуковского и Батюшкова. Отвергая эпикурейство дружеского послания и характерное для него бегство от жизни, декабристы ставят поэта в не предполагающий гармонического разрешения конфликт с обществом, причем конфликт этот приобретает все более романтическую окраску, становясь все менее мотивированным рациональиыми причинами. Однако важность моралистического аспекта в противопоставлении поэта и толпы, а также мысль о проповеднической, воспитательной роли поэзии постоянно присутствует в их творчестве, придавая ему просветительскую окраску.

4.Тема поэта и поэзии в творчестве поэтов-любомудров.

Другой вариант образа «возвышенного поэта» мы обнаруживаем в лирике поэтов-любомудров. Сочетание доромантических и собственно романтических мотивов обнаруживается и у них, однако эти начала смешиваются у любомудров в иной пропорции, нежели у декабристов.

4.1. Д.В. Веневитинов нередко использует традиционные сочетания и противопоставления (поэзия и дружба, поэзия и любовь, художник и толпа), однако они приобретают у него новый смысл. В «Послании к Р<ожали>ну»

(1826) жизни «толпы бездушной и пустой» противопоставляется круг друзей, объединенных общей любовью к высокому и прекрасному, как было это в любом традиционном дружеском послании. Однако дружба окраши-" вается у Веневитинова колоритом романтических переживаний, романтического избранничества. Традиционные сочетания обнаруживаются и в «Элегии» (1827), где в одном ряду оказываются такие ценности, как любовь и искусство. И то, и другое возвышает над суетой и приобщает к возвышенному. Это опять-таки традиционно. Но здесь автор понимает любовь романтически, а не сентиментально. В стихотворении «Любителю музыки»

(1827) антитеза «художник и толпа» осмыслена, казалось бы, в просвети-

тельском духе, превратившись в противопоставление духовности и бездуховности вообще. Однако сама эта духовность, доступная не только творцу, но и «потребителю» искусства, связана с романтическим идеалом альтруистической любви. Привычная, казалось бы, и для гражданственной и для сентиментальной традиции тема эмоционального воздействия поэзии на сердца людей возникает в стихотворении Веневитинова «Утешение» (1826). В то же время результат воздействия поэзии на человеческие души мыслится Веневитиновым в романтическом духе.

Итак,. Веневитинов продолжает традицию совмещения романтических и просветительских ценностей, но существенно видоизменяет их. В то же время тема поэзии обогащается у него новыми мотивами, связанными с романтическим идеализмом. Наиболее отчетливо романтическое решение темы поэта у Веневитинова обнаруживается в образе поэта-мудреца, проникающего в тайны природы. В этом отношении показательны, например, отрывки из неоконченного пролога «Смерть Байрона» (1824?). В стихотворении Веневитинова образ Байрона окружен абстрактным, чисто философским ореолом. Наиболее полное выражение веневитиновская концепция получает в стихотворении «Поэт» (1826). Мотив избранничества роднит веневитиновским вариант решения темы с вариантом, представленным у Кюхельбекера. Однако у Веневитинова характеристика толпы гораздо менее конкретизирована в моральном плане. В отличие от Кюхельбекера, Веневитинов подчеркивает не столько «низменность» толпы, сколько то, что толпе поэзия просто чужда. Между поэтом и толпой не возникает открытых столкновений. Поэт Веневитинова противостоит толпе не как обличитель, а как возвышенный мыслитель.

Романтизация традиционных мотивов, очевидная уже из синхронического рассмотрения лирики Веневитинова, подтверждается и диахроническим подходом. За несколько лет в творчестве Веневитинова совершается существенная эволюция. Иерархия ценностей и место поэзии в этой иерархии существенно изменяется. В стихотворении «К друзьям» (1821?) лира еще принадлежит тому же семантическому полю, что дружба, природа, счастье. Ценностная система меняется в «Сонете» («Спокойно дни мои цвели в долине жизни...», 1824), где человеческое счастье уже противостоит поэзии. Еще более радикальный вариант противопоставления «поэзии» и «жизни» дан в стихотворении «Жертвоприношение» (1826), где происходит резкое (и явно романтическое) повышение статуса поэзии в иерархии ценностей.' Более сложное решение проблемы «поэзия и жизнь» демонстрирует Веневитинов, в стихотворении «Поэт и друг» (1827), отмеченном чертами диалогического конфликта. Друг предпочитает ценности жизни (наслаждения, молодость, любовь). Поэт же отвергает их, потому что поэзия для него несравненно выше всего прочего: поэзия здесь, однако, не самоценна — она нужна'для того, чтобы попять таинства природы. Поэзия стоит выше жизни со всем» ее ценностями, потому что она сама является воплощением

сокровенных тайн жизни и природы.

Тема поэта и поэзии звучит и в переводах Веневитинова из Гете. С одной стороны, он берет у Гете «свое» — выбирает мотивы, близкие романтическому идеализму. Например, о проникновении в тайны Природы идет речь в «Монологе Фауста. (Ночь. Пещера)». Более сложный случай представлен в «Земной участи и апофеозе художника», переведенной Веневитиновым в 1826-1827 гг. Соотношение «поэзии» и «жизни» становится более подвижным, смысл более многомерным, несводимым к какому-то одному ответу.

4.2. A.C. Хомяков. Представление о поэзии как о способе познания глубинных тайн мира присутствует также в творчестве Хомякова. В этом отношении особенно характерно стихотворение «Поэт» (1827). Для нас, интереснее всего то, что в этом стихотворении представлена весьма оригинальная вариация мифа о небесном происхождении поэта и поэзии. Поэзия для Хомякова является не только божественным даром человеку, не только способом познания глубишгых тайн природы, но и сокровенной движущей пружиной самого мироздания.

Мотив поэзии как высшего проявления божественного Промысла варьируется в стихотворении «Сон» (1828), в котором утверждается высокое назначение поэта. Другая романтическая проблема — проблема невыразимого — звучит в стихотворении «Два часа» (1831). Романтическое представление о поэте как создателе новых миров ограничивается здесь романтической же мыслью о невозможности адекватно выразить дух в слове. Внимание Хомякова привлекала и важная для романтиков проблема соотношений между творческой и человеческой ипостасями поэта. Так, в стихотворении «Вдохновение» (1831) утверждается невозможность компромиссов с низменным земным бытием.

Итак, если в творчестве Веневитинова мы наблюдали постепенное преобразование традиционных мотивов, их насыщение новым, романтическим, смыслом, то в рассмотренных стихотворениях Хомякова перед нами предстает уже вполне сложившаяся романтическая система ценностей. Как у Веневитинова, так и у Хомякова мы обнаруживаем концепцию возвышенного поэта, отчасти напоминающую возвышенного поэта-пророка у декабристов, однако лишенную гражданского пафоса. Однако у любомудров поэзия занимает все же не самое высокое место в иерархии ценностей — еще выше оказывается философская истина, познание высших тайн бытия, средством приближения к которым и является поэзия.

5. A.A. Дельвиг. Тема поэта и поэзии в лирике Дельвига рассмотрена в диссертации лишь на нескольких примерах, характеризующих варианты, наиболее существенные с типологической точки зрения. Так, в стихотворении «Бедный Дельвиг» (1814-1817) восхваляется излюбленный сентименталистами идеал умеренности. Вырисовываются контуры традиционной концепции, знакомой нам по дружеским посланиям Батюшкова и Жуковского: поэзия оказывается в ряду других ценностей, приравненная к любой

из них. В стихотворении «К друзьям» (1817) тема одиночества поэта возникает именно и только как следствие разрушения идеального сообщества друзей (пока это сообщество существовало, жизнь поэта была абсолютно гармонична). Таким образом, в ранней лирике Дельвига поэтические решения укладываются в рамки сентименталистской культуры.

Эта система ценностей решительно осложняется в стихотворении «По-, эт» (1820). Отношения между поэтом и богами изображаются нетрадиционно: Дельвиг говорит не о небесном происхождении поэзии и не об особом покровительстве поэту со стороны богов, а утверждает равенство поэта богам и полную самодостаточность поэтического творчества. Отвергается житейское счастье (небезразличное для сентименталистов), главным провозглашается блаженство творчества. Представлен в стихотворении и еще один романтический мотив — борьба поэта с толпой и роком. Впрочем, у Дельвига романтическое звучание темы «поэт и толпа» ограничивается (как и у декабристов) тем обстоятельством, что поэт противопоставлен «преступникам» и «пороку» в моральном плане.

В стихотворении «Вдохновение» (1822) возникает мотив божественного бессмертия поэта, а также типично романтический мотив изгнанного пророка. Однако романтическое противопоставление поэта и толпы и здесь несет в себе просветительские нотки: толпе, гонящей поэта, противостоит справедливый суд потомства, а противостояние толпе имеет прежде всего моральный смысл. Сходное по смыслу, но более эмоционально уравновешенное развитие темы дано в стихотворении «Удел поэта» (1829),

6. Н.М. Языков. Свой вариант образа возвышенного поэта создает и Н. М. Языков. Как многие из уже рассматривавшихся выше поэтов, он начинает с традиционных концепций — концепции гражданственно-просветительской и концепции дружеского послания сентименталистов. Первая обнаруживается, например, в стихотворении «Моя родина» (1822). Призвание поэта заключается в том, что он должен воспевать отчизну и героев, подвиги во имя славянской вольности. Все это традиционно — и близко к лирике поэтов-декабристов. Совсем иная концепция поэта представлена в послании «К халату» (1823). Здесь Языков полностью отмежевывается от гражданственной концепции. «Халат», «праздность» и «лень» являются для поэта символами свободы, независимости от «суетности мирской» и позволяют ему жить в гармонии с собою и с миром. Но чаще Языков объединяет две указанные концепции в новом представлении о поэте. Послание «Языкову A.M., при посвящении ему тетради стихов моих» (1822) начинается в привычных сентиментальных тонах. Но вскоре выясняется, что сентиментальная «дружба кроткая» зажгла в душе поэта «к свободе вечный огнь», учила хранить верность «чести».

Новая языковская концепция поэта, позволившая ему органически соединить черты гражданственной и эпикурейской концепции, связана с характерным для него мифом о студенте. Сам Языков в стихотворении

«Дерпт» (1825) неслучайно усматривает источник своего вдохновения в студенческой дерптской жизни. Этот маленький вольный мирок противопоставляется самодержавному произволу. Независимость и творческая свобода для Языкова важнее всего. В дерптском творчестве Языкова есть, впрочем, и другие вариации темы поэта. Обычно они связаны с национально-героической темой. Иногда в одном стихотворении совмещаются разные временные лланы — старина и современность, как происходит в «Песни барда во время владычества татар в России» (1823). Сознательно тематизируется соотношение «национально-героического» и «студенческого» образов поэта у Языкова позднее, в относящемся уже к московскому периоду его творчества стихотворении «Поэт, вхожу я горделиво ...»(1831). Языков пересматривает свою прежнюю концепцию поэта и поэзии. «Студенческий» вариант уходит вместе с юностью. Поэт видит перед собой новое, гражданственно-патриотическое поприще.

В «Песне» («Он был поэт: беспечными глазами...», 1831) возникают, казалось бы, давно знакомые черты поэта-эпикурейца, не заботящегося о «мирской суете», о «победном громе и памятнике златом». Но эта гармоничность сразу же осложняется нотами печали, связанными с чуждостью поэта земному миру. Возможно, именно благодаря внутренней дистанци-рованносги от эпикурейского идеала Языков столь лаконично формулирует в этом стихотворении кредо умеренности, уравновешенности всех жизненных начал, столь важное для «эпикурейской» поэзии.

Это прощание Языкова с эпикурейской концепцией поэта соседствует со стихотворением «Поэту» (1831), в котором заявлена уже сугубо романтическая концепция творчества. Возникает образ поэта-пророка, связывающийся, однако, не с провозвещением высоких идей свободы и справедливости (как было это у Кюхельбекера), а скорее, с провозвещением миру высшей, божественной правды, помогающей преодолеть противоречия земного бытия.

Таким образом, в творчестве Языкова происходит за десять лет полная смена ориентаций: на смену равно традиционным гражданственно-просветительской и эпикурейской концепциям приходит романтическая концепция возвышенного поэта, провозвестника вечных истин.

7. Е.А. Баратынский. Не претендуя на то, чтобы сколько-нибудь полно рассмотреть тему поэта и поэзии в лирике Баратынского, мы стараемся прежде всего проследить, как преобразуются под его пером некоторые' привычные мотивы. Нетрудно заметить, что они обработаны оригинально, порой парадоксально. Так, в стихотворении «Финляндия» (1820; 1827) затронута традиционная тема вечности поэзии: поэт желал бы быть таким же вечным, как финские скалы. Но тут же возникает новый поворот темы: вечному миру природы противопоставляется человеческий мир, существование человека в историческом времени. Из этой ситуации лирический герой пытается найти выход. Опять следует неожиданный поворот: возможна

индивидуальная вечность, поскольку мир существует для человека лишь постольку, поскольку существует его сознание («Не вечный для времен, я вечен для себя»). Своего рода философский «субъективизм», превыше всего ставящий индивидуальное сознание, личностное бытие, не обязательно заметное «объективному» миру, господствует и в других произведениях поэта.

В послании «Богдановичу» (1824) поэтическая мысль Баратынского, казалось бы, движется в традиционном русле, возникают мотивы, хорошо знакомые нам уже по посланию Жуковского «Кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину» (награда поэту — в сомом поэтическом труде и в справедливости потомков). Но следует новый поворот темы. Баратынский утверждает, что дарование его — «убогое», зато он стремится дать стихам «правды красоту». Нетрадиционность такого поворота темы сглаживается просветительским мотивом общественного служения поэта.

Традиционная тема эмоционального отклика поэту в сердцах читателей своеобразно преломляется в стихотворении «Мой дар убог, и голос мой не громок...» (1828). В стихотворении важен не «дар», не искусство, а «душа», запечатленная в стихах. Тема отклика поэту в душах читателей (и в «потомстве») сменяется индивидуальным актом понимания. Не случайно вместо «потомства» в тексте присутствует лишь один «потомок». Отсутствие всякого стремления к расхожему вниманию публики манифестирует Баратынский и в стихотворении «Не ослеплен я музою моею...» (1829).

Наряду с оригинальными решениями старых тем, в творчестве Баратынского возникают и новые философские темы. Отчасти это происходит под влиянием его сближения с любомудрами. Проблема поэзии и мысли очень важна для Баратынского. Ближе всего к привычным схемам любомудров стоит стихотворение «На смерть Гете» (1832), в котором дан образ поэта-мудреца, а поэзия предстает формой слияния с вселенским целым. Близка Баратынскому и такая тема любомудров, как гармонизация жизни с помощью поэзии. В стихотворении «В дни безграничных увлечений...» (1831) возникает мотив двойного существования поэта: в жизни им владеют бурные страсти, а в поэзии торжествует гармоническая стройность. Другой, драматический поворот темы «поэзия и мысль» — поворот в принципе неприемлемый для любомудров — дан в стихотворении «Все мысль да мысль...» (1840). Поэзия здесь не гармонизирует жизнь. Напротив, она не дает поэту забыть о трагических противоречиях бытия, потому что по при-' роде своей поэзия связана со словом, т.е. с мыслью (в отличие от изобразительных искусств и музыки).

Притяжение и отталкивание Баратынского по отношению к философской лирике любомудров можно усмотреть и в стихотворениях, в которых тема поэзии включается в сложные историко-философские построения. Это, прежде всего, стихотворения «Последний поэт» и «Рифма», в которых даются, однако, не вполне совпадающие решения проблемы «поэт и век».

В «Последнем поэте» (1835) представлена трагическая гибель поэта, живущего в меркантильном веке. В «Рифме» (1840) тоже противопоставляются два разных века. «Золотому веку» древней Эллады, когда поэт пребывал в полном единстве с народным целым, противопоставлена уже не антиутопия «железного века», но вполне прозаически обрисованная современность. Внешне не столь трагической предстает здесь и участь поэта. Он не гибнет, а находит себе утешение в одиноком, но самодостаточном творчестве: поэзия оказывается способна заменить гармонию и понимание, которых нет в современном мире.

Выводы. Наблюдения, предпринятые в первой части диссертации, можно было бы продолжать и далее. Однако необходимость как-то ограничить объем работы потребовала отказа от дальнейшего детального анализа «фонового» материала. Для историко-типологической характеристики «фона» и уже сделанных наблюдений, по-видимому, вполне достаточно.

Они приводят к выводу о том, что на протяжении «пушкинской поры» (то есть времени от начала XIX века до конца 1830-х годов) в русскую лирику все шире входят важнейшие слагаемые романтической концепции поэта и поэзии. Очевидно также, что входят они в русское лирическое сознание неодинаково и неравномерно. Наиболее популярны романтические идеи божественного происхождения поэтического дара, свободы творящего духа от оков и ограничений земного бытия, духовного бессмертия поэта. Несколько медленнее и труднее распространяются другие романтические представления — о пророческой или жреческой миссии поэта, о неизбежности глубокого разлада между поэтом и толпой, об исключительности самого бытия художника, о невыразимости в слове подлинного содержания поэзии. И, естественно, — о том, что является итогом перечисленного — о трагической судьбе поэта в мире. Еще реже появляется мысль о самоценности поэзии и о том, что именно поэзии принадлежит наивысшая ступень в иерархии человеческих ценностей. Редко встречается в «чистом» виде и романтическое представление о тождестве поэзии и жизни, об искусстве как жизнетворчестве, зависимом только от законов эстетической деятельности.

Неравномерность распространения и развития романтических представлений о поэзии (напомним, что рассматриваются представления декларируемые, а не «имплицитные»), по-видимому, объясняется вполне очевидной закономерностью, которая более четко прослеживается в первой чет-* верти века, но не исчезает полностью и во второй половике 1820-х годов и даже в 1830-е годы. Русское лирическое сознание этого времени не хочет (и в какой-то степени, вероятно, не может) отказаться от сентименталистских и просветительских, связанных отчасти с классицизмом, концепций поэзии, концепций, интерпретирующих поэзию как силу, соучаствующую в гармоническом устроении внутренней жизни личности или в служении высоким общественным целям. Согласно этим концепциям, поэзия приобретает вы-

1Г>

сокое значение лишь в союзе с другими ценностями или даже в служении одной из них (религиозной вере, добродетели, гражданскому героизму, философскому познанию истины). Эти концепции, унаследованные от XVIII века, довольно легко совмещаются с идеями божественного происхождения, свободы и бессмертия поэтического творчества, потому что последние, отделившись от романтической концепции в целом, утрачивают в сентимен-талистском или просветительском контексте свой абсолютный характер и включаются в состав гедонистических или гражданских утопических программ. Романтические идеи в таких сочетаниях придают традиционным концепциям новую окраску, не изменяя их по существу. Но другие романтические идеи совмещаются с традиционными концепциями более трудно. Это уже упомянутые выше идеи о пророческой миссии поэта, о неизбежности трагического разлада между поэтом и толпой, о невыразимости подлинного содержания поэзии, о ее жизнетворческой силе и т.п. Дело в том, что традиционные концепции несли в себе, например, такие представления о взаимоотношениях поэта и его аудитории, с которыми романтическое понимание конфликта между творцом и толпой не могло просто соседствовать. Это были представления, расходившиеся с трагической интерпретацией конфликта. Например, таково представление о вознаграждении, которое поэт обретает в собственном труде, в сочувствии друзей, в справедливой оценке потомков или даже в единственном дружественном отклике из грядущих веков. С традиционными концепциями были связаны и другие, трудно совместимые с «тотальным» романтизмом, представления о месте поэзии в общественной жизни, в нравственном мире личности, в познании истины. Такие представления видоизменяли, размывали, осложняли, а иногда и подрывали романтические идеи в лирике русских поэтов «пушкинской поры».

Постоянное и разнообразное взаимопересечение романтических и доро-мантических концепций поэта и поэзии постепенно размывало границы жанров и «устойчивых стилей» и в конце юнцов создавало атмосферу, благоприятную для неожиданных поворотов темы, для оригинальных сочетаний традиционного и нетрадиционного. Ярким примером реализации подобных возможностей является, как мы убедились, лирика Баратынского. Другим таким же примером может служить лирика Пушкина.

Часть II: ЭВОЛЮЦИЯ ТЕМЫ ПОЭТА И ПОЭЗИИ В ЛИРИКЕ А.С. ПУШКИНА.

1. Лицейский период — это для Пушкина период ученичества, но ученичества особого, быстро приближающего к самостоятельности. Исследователи неоднократно отмечали совмещение разных литературных традиций и влияний в его лицейской лирике (французская «легкая» поэзия — и русская традиция XVIII века, элегичность Жуковского — и эпикурейство Батюшкова и т. д.). В диссертации мы пытаемся проследить преломление

разных поэтических традиций в ранней лирике Пушкина применительно к теме поэта и поэзии.

1.1. Традиционные концепции поэта и поэзии. Концепция элегического певца в духе Жуковского предстает в чистом виде в стихотворении «Певец» (1816). Разница между Пушкиным и его учителем — в оттенках. У Пушкина не представлена лирическая биография героя. Зато у него, еще более целенаправленно и искусно, чем у Жуковского, усиливается атмосфера уныния, суггестивно воздействующая на читателя. В этом отношении существенна и более активная, чем у Жуковского, адресованность поэтической речи. Юный Пушкин стремится вызвать не просто сочувствие певцу, но и вовлечь читателя в сопереживание его драмы.

Гораздо шире распространен в лицейской лирике Пушкина другой вариант — образ поэта-эпикурейца, восходящий к традиции дружеского послания. В качестве характерного примера такого решения темы в диссертации рассматривается пушкинское «Послание к Галичу» («Где ты, ленивец мой...», 1815), в котором поэзия выступает одной из равноправных составляющих гедонистической жизненной программы. Эпикурейскую концепцию поэта и поэзии можно обнаружить также в стихотворениях «Мое завещание. Друзьям» (1815), «Моя эпитафия» (1815), «Дельвигу» (1815) и в ряде других.

Кроме того, в лицейской лирике присутствует и образ «бранного певца» в духе XVHI века. Говоря об этом, следует в первую очередь назвать стихотворение «Воспоминания в Царском селе» (1814), где поэт поставлен рядом с героями и воспевает их подвиги.

1.2. Указанные выше «канонические» варианты нередко чем-то осложняются, вступают между собой во взаимодействие. Так, может происходить контаминация образов «унылого» певца и певца-эпикурейца. В этом отношении интересным примером может служить стихотворение «Мечтатель» (1815). Осложнение эпикурейской концепции поэта за счет некоторых черт «унылого» певца мы наблюдаем и в «Городке» (1815). В последнем случае образ поэта-эпикурейца осложняется еще одной, новой темой: поэт не отделен в своем бытии от грубой житейской прозы. В перспективе это, возможно, ведет к произведениям Пушкина 1830-х годов, в которых поэт тоже терпимо относится к прозе жизни («Моцарт и Сальери», 1830; «Гнедичу», 1832). Но пока, в рамках дружеского послания, это незаметно, так как персонажи в нем условны и традиционны.

Иной случай осложнения батюшковской схемы представлен в «Послании к Юдину» (1815). Столь важные составляющие традиционной эпикурейской программы, как созерцание красот природы, сельские труды, пиры с их весельем, и наконец — любовь, — все это вынесено за рамки «действительности», в мир «мечты». Тема мечты позволяет объединить совершенно разные жанры и тональности (картины сельской жизни в духе дер-жавинского «Евгению. Жизнь Званская», любовная элегия и даже баллада).

Сочетание традиционной схемы эпикурейского дружеского послания с характерным для Жуковского мотивом мечты можно обнаружить и в стихотворении «К сестре» (1814).

Еще один вариант осложнения образа поэта-эпикурейца представлен в послании «К Шишкову» (1816). Образ этот здесь как бы двоится. Адресат представлен как идеальный поэт-эпикуреец. Но свой собственный образ Пушкин не подвергает такой стилизации. Автор рисует себя иронически, так что и некоторые черты привычной эпикурейской концепции поэта могут быть восприняты в ироническом плане.

Может происходить также соединение образов поэта-гражданина и поэта-эпикурейца. В стихотворении «Лицинию» (1815) гражданское негодование неожиданно оказывается мотивировкой эпикурейской жизненной программы. Однако затем — тоже неожиданно — частью этой программы оказывается «гремящая сатира», поэтическое изобличение пороков. Иначе осуществляется соединение эпикурейской и гражданской традиций в послании «К Батюшкову» (1814). Если в рассмотренном' выше послании «Лицинию» эпикурейские черты лишь осложняли гражданственное решение темы, то в данном случае соотношение обратное: гражданственной теме принадлежит подчиненное место в общей эпикурейской концепции.

Неожиданное сочетание уныло-элегической и батальной темы обнаруживается в стихотворении «Наездники» (1816). Печаль поэта-воина обусловлена вполне элегической причиной — неразделенной любовью, но он не угасает от тоски, а героически погибает в бою.

1.3. Место поэзии в иерархии ценностей. В лицейской лирике Пушкина представление о месте поэзии в системе человеческих ценностей оказывается подвижным. Превыше всего поэзия не ставится никогда. Это вполне соответствует традиции Батюшкова и Жуковского, у которых в ранних стихотворениях поэзия поставлена в один ряд с другими ценностями. В шутливом послании «Мое завещание. Друзьям» (1815) автор приглашает на свои поминки Вакха, Эрота, Веселье — ив том числе Муз. Рядом с «любовью» и «леностью» упомянута «муза молодая» в стихотворении «Моя эпитафия» (1815). В «Послании к Г<алич>у» («Где ты, ленивец мой?») поэзия поставлена рядом с вином.

Иногда поэзия ставится ниже других ценностей, с которыми она обычно, как минимум, уравнивалась. Так, во втором послании к Галичу («Пускай угрюмый рифмотвор...», 1815) поэзия оказывается не только рядом с вином, но даже ниже его. А в финале послания поэзия отвергается ради военной службы. Такой вариант мог бы напомнить решение Батюшкова, который в послании «Дашкову» расставался с эпикурейскими темами ради грозной участи воина. Но у Батюшкова такой выбор мотивировался вражеским нашествием. У Пушкина выбор диктуется не патриотическими причинами, а мальчишеским желанием покрасоваться в нарядной униформе. Таким образом, поэзия отступает на второй план, и ее статус в иерархии ценностей

дерзко понижается.

На фоне элегической иерархии ценностей поэзия тоже занимает отнюдь не самое высокое и далеко не исключительное место («Любовь одна — веселье жизни хладной!», 1816).

Однако в некоторых лицейских посланиях намечается более высокое место поэзии. Например, в стихотворениях «К Шишкову» (1816) и «К Дельвигу» (1817). В последнем из них прямо намечаются романтические черты «возвышенного поэта». Но образ идеального поэта рисуется в этих посланиях как подчеркнуто недостижимый для самого автора.

Итак, в лицейской лирике Пушкина очевидно тяготение к синтезу различных поэтических стереотипов, распространенных в ту пору. В лицейской лирике представлены разные, соотносимые с литературным процессом того времени, варианты образа поэта и разные оценки места поэзии в иерархии ценностей. Но в результате это получается своеобразно и оригинально, хотя такое совмещение еще не приводит его к какой-то собственной концепции поэта.

2. Петербургский период. В петербургский период развиваются противоречивые тенденции, наметившиеся еще в лицейские годы. С одной стороны, Пушкин в ряде случаев прямо-таки демонстративно ставит поэзию ниже других ценностей. С другой стороны, он пробует разные вариации образа возвышенного поэта, но попытки такого рода еще не вполне уверенные, они противоречат друг другу и не приводят к какому-то окончательному результату.

2.1. Снижение ценностного статуса поэзии может осуществляться либо в эпикурейском, либо в элегическом варианте. В послании «Тургеневу» (1817) Пушкин демонстрирует пренебрежительное отношение к поэзии вообще и к собственным поэтическим заслугам в частности. Иной вариант такого решения темы, когда поэзия оказывается ниже любви, представлен в стихотворении «К ней» (1817).

2.2. «Высокие» образы поэта. Однако стихотворения, в которых представление о ценности поэзии подвергается сомнению, нисколько не мешают появлению других стихотворений, где возникают традиционно «высокие» образы поэта. Это становится возможным, поскольку доромантиче-ская жанровая система позволяет поэту быть совершенно разным в разных жанрах.

В оде «Вольность» (1817) рисуется вполне традиционный образ поэта-* гражданина. Образ возвышенного поэта у Пушкина не объективирован до такой степени, как, например, у Рылеева в думе «Державин». Но все же тема поэта повышается в значимости по сравнению с привычной одической традицией. Поэт присваивает себе пророческие функции. Эта тема получит дальнейшее развитие в лирике Пушкина.

Несколько более оригинальный вариант гражданственной концепции обнаруживается в послании «К Н.Я. Плюсковой» (1818). Послание начина-

стся характерным для этого жанра отказом от одической традиции. Но во второй части традиционное противопоставление нарушается: поэт соглашается написать стихи в честь императрицы. Но это отнюдь не означает возвращения к одической традиции. «Одическое» воспевание сочетается с «сентиментальной» чувствительностью, искренностью, простотой.

Попытки соединить образы поэта-эпикурейца и поэта-гражданина продолжаются в стихотворениях «Деревня» (1819) и «Орлову» (1819). В послании «Орлову» Пушкин отказывается от военной службы ради эпикурейского блаженства на лоне природы. Но совершенно неожиданно эпикурейский мир поэта оказывается уже не самодостаточным. Автор с нетерпением ждет смены эпикурейского житья на тревоги войны. В «Деревне» Пушкин сразу же убирает из эпикурейской программы ряд привычных для нее ценностей («лень», «вино», «любовь», «наслаждение») и в то же время расширяет эту программу за счет таких занятий, как изучение серьезных философских трудов («оракулы веков») и размышление об истине, о законе, о милосердии. Таким образом, переход от первой части ко второй, одической, подготавливается появлением новых мотивов и начинает выглядеть естественным.

2.3. Подступы к романтическому образу возвышенного поэта. В совсем иных тонах нарисован образ возвышенного поэта в послании ((Жуковскому » (1818). Адресат туг рисуется устремляющимся к «мечтательному», неземному миру. Удел автора заключается в том, что ему дано лишь наслаждаться стихами возвышенного поэта. Но и такой скромный удел рисуется как небесный дар, ибо для подлинного понимания поэзии необходимо состояние вдохновенного «восторга». Между тем еще в послании к Жуковскому 1816 г. для Пушкина важнее всего был «разум», т.е. чисто классицистическая и просветительская ценность. Для того чтобы оценить своеобразие нового послания «Жуковскому», нужно учесть, что в тему возвышенного творчества включается здесь и мотив «сладострастья», принадлежавший другой традиции, эротической «легкой» поэзии в духе Батюшкова.

3. Южный период — время наибольшего увлечения Пушкина романтизмом. Но это увлечение проявляется в пушкинском творчестве южного периода не равномерно. Сильнее всего — в поэмах, слабее — в лирике. В частности, представляется, что в разработке темы поэта и поэзии удельный вес романтических элементов еще не велик.

3.1. В южной лирике легко обнаруживается присутствие традиционных представлений о поэте и поэзии. В качестве примера можно привести некоторые стихотворения 1821 г. («Из письма к Гнедичу», «К моей чернильнице», «Чедаеву»), явно наследующие эпикурейской традиции. В послании к Гнедичу показательно, что даже биографические обстоятельства высылки из Петербурга приводятся в соответствие с моделью дружеского послания: лирический герой будто бы добровольно «сокрылся» в «уединенье» от «го-

ненья ханжи и гордого глупца».

Привычные эпикурейские мотивы присутствуют и в послании «К моей чернильнице». Мотив поэтического бессмертия здесь не возникает — поэт остается жить лишь в памяти друзей, а чернильница превращается из творческого реквизита в реквизит дружбы. Менее традиционно то, что в этом же эпикурейском послании Пушкин приписывает поэзии граждански-обличительные функции. Но все же и появление этого мотива можно расценить только как знак совмещения традиционных концепций, совмещения, которое уже закрепилось в творчестве Пушкина и стало его собственной внутренней традицией.

Черты традиционных эпикурейских представлений о поэте сохраняются и в послании «Чедаеву» (1821). Но намеченные здесь контуры лирической биографии напоминают, скорее, не послание, а элегию (ту ее разновидность, которая рисует «возвращение» героя к себе самому после тревог большого мира). Однако и это можно рассматривать как совмещение различных, но уже наличествующих традиций.

3.2. Преобразование привычных стереотипов иногда осуществляется в привычных же, ранее установившихся направлениях. Например, в послании «Дельвигу» (1821) можно найти шутливую интерпретацию высокой темы, сопровождающуюся ироническими, снижающими ее сравнениями. По сути, развертывается традиционная тема угасания поэтического вдохновения. Но мотивируется такое угасание не отсутствием «гения», но сугубо прозаическими причинами. Другой способ трансформации темы поэта и поэзии, связанный с амбивалентной оценкой мотива «лени», обнаруживается в стихотворении «Земля и море» (1821). В послании «К Овидию» (1821) Пушкин продолжает уже сложившуюся традицию исторических элегий, рисующих трагическую участь того или иного певца. Но традиционная тема видоизменяется: в послании Пушкина представлена уже не дистанцирующая форма исторической элегии, а прямое сопоставление объективированного героя-поэта с самим собой.

3.3. Романтические мотивы. Собственно романтические мотивы в разработке темы поэта и поэзии появляются в лирике южного периода лишь эпизодически. Так, романтическое преобразование двух традиционно соседствующих тем — поэзии и любви — совершается в стихотворения «Умолкну скоро я...» (1821): здесь сама любовь уподобляется поэтическому вдохновению.

Другим примером осторожной романтизации темы вдохновения могут служить стихотворения «Муза» (1821) и «Наперсница волшебной старины...» (1822). Часто встречавшийся в лицейской поэзии мотив музы-подруги преображен здесь почти до неузнаваемости. Но романтическая тенденция к сакрализации темы поэзии «уравновешивается» тенденцией противоположной: античный пластицизм в духе Шенье приводит к «очеловечиванию» образа музы. На ином, ироническом уровне варьируется образ

музы в стихотворении «Вот Муза, резвая болтунья...» (1821).

В лирике Пушкина южного периода не обнаруживается какой-то всецело «свой» для Пушкина, более или менее устойчивый вариант романтизированного образа поэта. Казалось бы, новые, романтические черты намечаются в элегии «Погасло дневное светило...» (1820). Но здесь общая характеристика романтической личности не связана прямо с темой поэта.

Существенный сдвиг в романтическом направлении намечается в послании «В.Ф. Раевскому» («Ты прав, мой друг — напрасно я презрел...», 1822), где рисуется душевный кризис лирического героя. Однако поэзия и здесь вписана в ряд других ценностей (лень, пиры, радость, слава, дружба-, любовь). Подобную ситуацию мы находим и в стихотворении «Демон» (1823). Хотя стихотворение опять свидетельствует о кризисе, об утрате прежних ценностных обоснований поэтического творчества, но какого-то нового представления о роли поэзии Пушкин здесь еще не дает.

3.4. Одновременно с романтическими тенденциями усиливается и другое направление — сближение поэзии с прозой жизни. О внимании Пушкина к проблемам социального бытования поэзии свидетельствует стихотворение «Чиновник и поэт» (1823). Тем же вниманием и интересом отмечено и «Послание цензору» (1822). Эта тенденция противоречит описанной выше тенденции к романтизации темы поэта к поэзии, но осуществляется параллельно с нею.

4. Михайловский период.

4.1. Образ романтического поэта: притяжения н отталкивания. В послании «К морю» (1824) возникает романтический мотив духовного родства со «свободной стихией». Сначала он заявлен применительно к образу лирического героя. Затем мотив родства со стихией переносится на «другого» — на Байрона. Финал неожидан: романтический побег невозможен, зато возможно сохранить воспоминание о «свободной стихии» в собственной душе. В стихотворении одним из самых главных свойств поэта становится эта внутренняя свобода, способность пересекать любые границы.

С отталкивания от романтического образа поэта начинается и стихотворение «Андрей Шенье» (1825). Пушкин словно бы возвращается к привычной концепции поэта в дружеских посланиях, но тут же совмещает эту традицию с традицией высокой исторической элегии в духе Батюшкова. Важно отметить, что в стихотворении возникает и романтически звучащий мотив пророчества. Т.е. при внешнем отталкивании Пушкина от образа ро-" мантического поэта (в его байроническом и декабристском вариантах) в Михайловской лирике идет все же подспудная романтизация темы.

4.2. Послания к поэтам: продолжение традиций и новизна. В послании «К Языкову» (1824) наряду с традиционными эпикурейскими моментами (дружба, пиры, вино и т.д.) появляется момент новый, вполне романтический: союз поэтов, собратьев «по вдохновению» помогает преодолеть реальное земное изгнание. Нечто подобное происходит и в начале посла-

гг

ния «Козлову» (1825), где рисуется преодоление трагической ситуации с помощью поэзии. По отдельности и послание к Языкову и послание к Козлову достаточно традиционны. Но эти послания соседствуют с посланием «Графу Олизару» (1824), в котором указанная тема жизнетворческого могущества поэзии становится центральной. Возникает утопическое представление о гармоническом устройстве мира с помощью поэзии.

4.3. Место поэзии п иерархии ценностей. В Михайловский период соотношение различных человеческих ценностей в лирике Пушкина оказывается достаточно традиционным по сути, хотя и по-новому выраженным или мотивированным. Поэзия и любовь сближены как составляющие единого союза в стихотворении «К***» («Я помню чудное мгновенье...», 1825). В «Вакхической песне» (1825) муза стоит рядом с разумом, однако разум здесь предстает как воплощение высшего духовного начала, как нечто божественное. В стихотворении «19 октября» (1825) жизнетворческой силой выступают поэзия и дружба. Итак, романтизация привычных понятий, выступающих в союзе с поэзией (любовь, разум, дружба) может придавать новое, романтизированное звучание и теме поэзии.

Другое, более радикальное решение связано с резким нарушением всей привычной иерархии ценностей. Так происходит в «Разговоре Книгопродавца с Поэтом» (1824). Поэзия в данном случае противопоставлена «славе», «гражданскому служению» и «любви». Это явная романтизация темы поэта и поэзии. Но одновременно Поэт погружается до предела в прозу жизни. Ради своей возвышенной свободы он должен продать рукопись и вступить в низкие меркантильные отношения с торгашом. Таким образом, возникает синтетическое художественное решение, ни на что не похожее.

5. Лирика 1826-1836 годов.

5.1. Преобразование традиционных концепций поэта и поэзии. В

зрелой лирике Пушкина, вплоть до самого 1836 г., сохраняется связь с традиционными для его предшественников и для него самого вариантами разработки темы поэта и поэзии. Варианты эти претерпевают некоторые изменения, но в основном сохраняют свои традиционные функции. Здесь можно указать на просветительский вариант решения темы в послании «Друзьям» (1828) и на различные модификации эпикурейской схемы в стихотворениях «Осень» (1833), «Пора, мой друг, пора!...» (1834), «...Вновь я посетил» (1835), «(Из Пиндемонти)» (1836). Во всех этих случаях наблюдается вполне традиционное соотношение ценностей, хотя и несколько мо-' дифицируемое. Поэзия в ряде случаев приближается к ценностям сакрального порядка, но не занимает какого-то исключительного места в пушкинской иерархии ценностей.

5.2. Становление пушкинского мифа о поэте. В лирике Пушкина 1826-1836 годов, рядом с рассмотренными выше явлениями, появляется линия/резко отличающая этот этап от предшествующих. Возникает целый ряд стихотворений, несущих в себе глубоко оригинальные решения тради-

ционных тем. Последовательность этих стихотворений не только хронологическая, но и логическая: это звенья единого процесса, который можно определить как становление пушкинского мифа о поэте. От заявленной в «Пророке» темы божественного происхождения дара слова Пушкин закономерно движется к теме (мотиву) двойственности бытия носителя этого дара («Поэт»). Отсюда — к теме неизбежности конфликта между ним и аудиторией («Поэт и толпа»). Далее к пониманию естественности этого конфликта и поискам возможностей его преодоления («Эхо», «Гнедичу»). И наконец, к всеразрешающему значению темы (мотива) бессмертия поэта, т. е. к гармоническому синтезу разных тем в «Памятнике». Названные стихотворения образуют единый динамический ряд, обладающий логикой пути — пути, ведущего к оригинальности наиболее существенной, глубинной. Чтобы это показать, оказывается необходимым рассмотреть каждое из перечисленных стихотворений в сопоставлении сразу с несколькими вариантами решений той же самой темы в лирике современников Пушкина.

В «Пророке» (1826), как и в «Разговоре Книгопродавца с Поэтом», Пушкин по-своему разрабатывает некоторые аспекты той концепции «возвышенного поэта», поэта-избранника, которая складывалась в лирике «Союза поэтов» (а параллельно с этим и чуть позже у любомудров). Если в «Разговоре...» он опробует «индивидуалистическое» начало в образе возвышенного поэта, то в «Пророке» — начало избранническое. В диссертации мы пытались показать специфику пушкинского мифа о небесном даре слова на фоне предшествующих вариаций мифа о небесном происхождении поэзии (Жуковский, Кюхельбекер, Хомяков, Дельвиг).

В стихотворении «Поэт» (1827) просматривается традиционная ситуация: бегство поэта от людской суеты на лоно природы, где он может свободно творить. Но традиционные контуры здесь уже почти неразличимы. Отсутствие сходства с эпикурейским вариантом бегства на лоно природы неудивительно. Пушкин соприкасается в этом стихотворении с иным вариантом разработки этого мотива, представленным в лирике «Союза поэтов». Если в представлении Дельвига или Кюхельбекера поэт должен быть постоянно возвышен, то Пушкин представляет себе и пробуждение вдохновения, и возвращение в «хладный сон» как постоянно чередующиеся состояния. Иначе, чем у Пушкина, решается вопрос о степени совместимости поэта с мирской суетой и в лирике любомудров (Веневитинов, Хомяков).

«Поэт и толпа» (1828). У предшественников Пушкина в разработке этой' темы (Кюхельбекер, Рылеев, Дельвиг и др.) конфликт поэта с толпой носил по преимуществу моральный характер. У Пушкина моральное содержание конфликта, с одной стороны, сохранено, но с другой стороны — преобразовано. При сгущении нравственно негативных определений толпы отсутствуют нравственно позитивные определения поэта. Для Пушкина главным становится аспект собственно эстетический, а не гражданский и не философский. Таким образом, Пушкин и здесь полемически отталкивается от

сложившихся традиций.

Сонет «Поэту» (1830) сопоставляется в диссертации прежде всего с посланием «К кн. Вяземскому и В.Л. Пушкину» Жуковского. Их объединяет тема независимости поэта от суда толпы. У Жуковского звучит уверенность в том, что непонимание и клевета сменятся в потомстве справедливым судом. В стихотворении Пушкина клевета и хвала сменяют друг друга в совсем иной последовательности. Поэт оказывается в абсолютном одиночестве й не уповает больше на суд потомства. Пушкинское решение оригинально не только на фоне Жуковского, но и на фоне лирики 1820-х годов — лирики поэтов-любомудров и Баратынского.

Хотя в сонете «Поэту» Пушкин провозглашает, что поэт может творить без отклика людей, сама тема отклика продолжает его волновать. Она связывается с темой эха и варьируется как в «оптимистическом», так и в «пессимистическом» прочтении. Оптимистический вариант представлен в стихотворении «Рифма» (1830). Другой, «пессимистический», вариант дан в стихотворении «Эхо» (1831). Поэтические решения Пушкина сосопостав-ляются в диссертации с решениями той же темы рифмы (отклика) в лирике Баратынского.

Мудрое приятие несовершенств мира и его отношения к поэту-пророку звучит в послании «Гнедичу» (1832). Это новое поэтическое кредо Пушкина, корректирующее гневный ответ поэта чер™ в стихотворении 1828 г. (именно оно служит в данном случае фоной) и проникнутое более гуманной, спокойной и прозаической мудростью по отношению к несовершенному миру и толпе.

Стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...» (1836) рассматривается в диссертации прежде всего на фоне поэзии «пушкинской» эпохи. Предпринятые сопоставления с лирикой декабристов, Жуковского, Баратынского, Хомякова позволяют сделать вывод о том, что в пушкинском «Памятнике» создается сложная иерархическая структура, где всему находится свое место (и искусству, и «чувствам добрым», и личностному бытию, и бытию государства с его многочисленными народами). В соответствии с этим осуществляется и сопряжение разных литературных традиций. Классицистическое начало корректируется и романтизируется представлением о сакральном статусе поэзии, а также христианскими ценностями милосердия и смирения. В свою очередь, романтическое начало словно бы «обуздывается» классицистическим представлением о пользе' поэзии. Таким образом, осуществляется синтез разных тем и мотив поэтического бессмертия получает всеразрешающее значение.

Выводы. Проследив все линии разработки темы поэта и поэзии в лирике Пушкина и соотнеся их с широким, достаточно представительным контекстом решений той же темы в лирике других русских поэтов «пушкинской поры»,'мы имеем право признать пушкинский вклад в решение интересующей нас эстетической проблемы наиболее значительным и исторически

ЯП

перспективным. Пушкинская система представлений о поэте и поэзии оказывается наиболее широкой и внутренне подвижной. Это проявляется не только в свободе сочетаний разных традиций или в столь же свободных сочетаниях стереотипов и новаций, но и в необычном постороении определяющей всю систему в целом шкалы ценностей, в число котроых входит поэзия. Сделанные наблюдения побуждают придать решающее значение синтетической природе поэтического мышления Пушкина, которая дает о себе знать в различных сферах его творческой деятельности. Пушкин ничего не отбрасывает, а напротив, все аккумулирует и в конечном счете объединяет, преображая при этом все объединяемое.

Заключение диссертации посвящено вопросу об отношении пушкинских представлений о поэте и поэзии к эстетике реализма. Мы убедились в том, что, разрабатывая тему поэта и поэзии в своей лирике, Пушкин движется не к романтизму, а, соприкасаясь с ним и кое в чем к нему приобщаясь, — все же в каком-то ином направлении. Можно ли считать, что это было движением к идеям реалистической эстетики? Сделанные в диссертации наблюдения позволяют заключить, что близкая к реализму концепция поэзии не вытесняет в пушкинской лирике других концепций и не мешает поэту сохранять с ними прочные связи. Логика творческих исканий Пушкина — не движение в русле одного «направления» и не переход от одного «направления» к другому, а установление свободных отношений со всеми существующими традициями и тенденциями развития. Очевидно, что результат этих исканий оказался у Пушкина максимально эффективным благодаря поистине уникальному умению гармонически объединять взаимоисключающие начала. В сущности, искания Пушкина могут рассматриваться как своеобразная кульминация общих стремлений к сочетанию разного, свойственных крупнейшим русским лирикам «пушкинской поры». Разрабатывая тему поэта и поэзии, Пушкин не прорывался за пределы эпохи, а достигал максимальной реализации, наивысшего выражения ее возможностей.

По теме диссертации опубликованы следующие работы:

1. Тема поэта и поэзии в лирике A.C. Пушкина (обзор литературы) // От Ивана Грозного до Бориса Пастернака: Статьи о русской литературе. СПб., 1998. Вып. 2. С. 50-56.

2. Тема поэта и поэзии в лирике В.А. Жуковского // От Василия Жуковского до Николая Гумилева: Статьи о русской литературе. СПб., 1999. Вып. 3. С. 20-41.

3. Тема поэта и поэзии в творчестве К.Н. Батюшкова // От Константина Батюшкова до Михаила Бахтина: Статьи о русской литературе. СПб., 2000. Вып. 4. С. 4-19.

Оглавление научной работы автор диссертации — кандидата филологических наук Чо Ми Кен

ВВЕДЕНИЕ.з

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ТЕМА ПОЭТА И ПОЭЗИИ В ЛИРИКЕ ПУШКИНСКОЙ ПОРЫ

Тема поэта и поэзии в творчестве В.А. Жуковского.

Тема поэта и поэзии в творчестве К.Н. Батюшкова.:.

Тема поэта и поэзии в лирике поэтов-декабристов.

Тема поэта и поэзии в творчестве поэтов-любомудров.

Тема поэта и поэзии в лирике A.A. Дельвига.

Тема поэта и поэзии в лирике Н.М. Языкова.

Тема поэта и поэзии в лирике Е.А. Баратынского.

Выводы.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЭВОЛЮЦИЯ ТЕМЫ ПОЭТА И ПОЭЗИИ В ЛИРИКЕ A.C. ПУШКИНА

1. Лицейский период.

2. Петербургский период.

3. Южный период.

4. Михайловский период.

5. Лирика 1826-1836 годов.

Выводы.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Тема поэта и поэзии в лирике А. С. Пушкина и поэтов его времени"

выводы

Проследив все линии разработки темы поэта и поэзии в лирике Пушкина и соотнеся их с широким, достаточно представительным контекстом решений той же темы в лирике других русских поэтов «пушкинской поры», мы имеем право признать пушкинский вклад в решение интересующей нас эстетической проблемы наиболее значительным и исторически перспективным.

В поисках этого решения Пушкин прошел немалый путь. На первых этапах в его лирике доминировали стереотипные концепции или узаконенные уже сложившимися традициями направления их преобразования. Среди прочих вариантов выделялись комбинации сразу нескольких традиционных схем (или, точнее, их составляющих). Сам принцип совмещения различных традиционных схем, связанных с теми или иными жанрами и устойчивыми стилями, тоже был узаконенен традициями русской лирики. Однако очевидно, что у Пушкина общая для всей эпохи закономерность проявляется с наибольшей силой. Никто другой не 7 совмещал в своей лирике такого количества разнообразных решений темы, разнообразных образов поэта и эстетических деклараций. Никто другой не совмещал столь разные варианты в пределах одного и того же лирического текста (т.е. без оправдания жанровой спецификой разных текстов). Наконец, никто не потянулся так рано к оригинальной трактовке темы и не ввел на первых же шагах новое направление ее разработки — в начале, естественно, еще сугубо аспектное (имеется в виду сближение темы поэзии с прозой жизни, с реальными условиями творчества и бытия самого творца).

В дальнейшем появляются новые решения, захватывающие сущностную «сердцевину» темы, а вместе с тем неповторимо своеобразные, поистине уникальные. И это не просто отдельные оригинальные «находки». Как мы убедились, новаторские решения образуют единый динамический ряд, единый процесс становления и развития своего рода лирического мифа о поэте. Однако характерно, что путь, ведущий к полноценной, глубокой оригинальности, не исключает и практически даже не ослабляет в лирике Пушкина возможности продолжения традиционных линий и возможности сохранения — конечно, при условии их модифицирования — стереотипных решений.

В итоге пушкинская система представлений о поэте и поэзии оказывается наиболее широкой и внутренне подвижной. Это проявляется не только в свободе сочетаний разных традиций или в столь же свободных сочетаниях стереотипов и новаций, но и в необычном построении определяющей всю систему в целом шкалы ценностей, в число которых входит поэзия. Никто в пушкинскую эпоху, кроме самого Пушкина, не поставил, например, поэзию (пусть и на время) так низко — ниже звона рюмок, «жирных обедов» и военной службы, между тем Пушкин это сделал. Никто, с другой стороны, не ставил поэзию выше всех других духовных ценностей, практически превыше всего, между тем, Пушкин (пусть и на время) это сделал. Как объяснить все эти проявления беспрецедентной оригинальности? Сделанные наблюдения побуждают придать решающее значение синтетической природе поэтического мышления Пушкина, которая дает о себе знать в различных сферах его творческой деятельности. Сказывается она и в той области, которая нас интересует. Пушкин и здесь ничего не отбрасывает, а напротив, все аккумулирует и в конечном счете объединяет, преображая при этом все объединяемое. Последнее происходит с неизбежностью, так как является непременным условием объединения разнородных составляющих. Так и рождается своеобразие, конкретно охарактеризованное выше.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Чтобы не повторять в заключении выводы, которыми завершаются первая и вторая части диссертации, целесообразно посвятить этот завершающий ее раздел вопросу о перспективах дальнейшего изучения интересующей нас темы в одном, довольно важном, но пока еще почти не затронутом в нашей работе аспекте. Речь идет об отношении пушкинских представлений о поэте и поэзии к эстетике реализма.

Мы убедились в том, что, разрабатывая тему поэта и поэзии в своей лирике, Пушкин довольно далеко продвинулся в сторону романтизма. Но мы убедились также и в другом: для того, чтобы говорить о тождестве пушкинских решений (и прежде всего пушкинского мифа в целом) с романтическими концепциями поэтического творчества, у нас нет достаточных оснований. Следовательно, Пушкин движется не к романтизму, а, соприкасаясь с ним и кое в чем к нему приобщаясь, — все же в каком-то ином направлении. Можно ли считать, что это было движением к идеям реалистической эстетики? Попытаемся изложить некоторые соображения, которые, по нашему мнению, могли бы способствовать прояснению этого вопроса.

Вопрос этот упирается в проблему более общего порядка. Каково содержание понятия «реализм» применительно к лирике и, в частности, применительно к лирике Пушкина? Л.Я. Гинзбург, много сделавшая для изучения проблемы «Пушкин и реализм», акцентировала мысль о связи поэта и поэтического творчества с общественно-историческими условиями, в которых они существуют. «В пушкинском понимании, — писала Гинзбург, — поэт недосягаемо высок в своем творческом акте. Но жизненный материал, претворяемый творческим актом, добывает из жизни человек. Этот человек не вне среды и не над средой. Он существует не по законам своего духа, но согласно бытовым и нравственным нормам, для него обязательным».206 Исследовательница напоминала, конечно, и о том, что, по мысли Пушкина, «вступая из эмпирической действительности в область

207 искусства, человек становится иным». Но подчеркивалось, что

208 происходит это «не в порядке романтической сублимации» , а на основе опыта, добываемого ценой действительного участия в реальной жизни, которой живут все.

Если следовать такому представлению о реалистической концепции поэта и поэтического творчества, то, очевидно, что ей в наибольшей степени соответствуют образы поэтов, созданные в прозаической повести Пушкина «Египетские ночи» (1835). Та же Л.Я. Гинзбург убедительно

206 Гинзбург Л.Я. О лирике. 3-е изд. доп. М„ 1997. С. 178-179. 2,17 Там же. С. 179. оь! -г

Там же. показала, что в «Египетских ночах» обоснована «мысль глубоко реалистическая»: поэт «изображает мир, которому сам принадлежит».209 Говоря иначе, движение к реалистическим концепциям поэта и поэзии достаточно определенно (с полемическим обыгрыванием романтических мотивов) намечается в пушкинской прозе, в специфических условиях прозаического повествования.

Но вот уже в стихотворном повествовании того же Пушкина мы такой определенности не обнаруживаем. Примером может служить «Евгений Онегин», где тема поэта и поэзии занимает, как известно, немаловажное место. Автор неоднократно отмежевывается от стереотипных образов поэта, будь то образ классицистический (шутливое эпическое «вступление» в конце седьмой главы) или романтический — в его мятежном или меланхолическом варианте (размышления о Байроне в строфе ЬУ1 первой главы — и иронически обрисованный Ленский).

С другой стороны, это отмежевание не абсолютное. Автор то и дело солидаризуется с отвергаемой литературной позицией — пусть иногда это окрашено шутливой интонацией, как в строфе ЫХ первой главы: здесь он говорит о своем несходстве с теми поэтами, которые в «священном бреду» воспевают «мечтательную любовь». Вместо того чтобы воспевать ее, автор намерен начать. «поэму песен в двадцать пять» (П.VI, 30). Такое отвержение романтизма и шутливо декларированное возвращение к уже архаичным для той эпохи традициям и жанрам достаточно характерно для романа в целом. Сходным образом в XIII строфе третьей главы Пушкин осуждает мрачный британский, т.е. байронический романтизм — в пользу сентиментального «романа на старый лад» (П.VI, 57). Но ироническая тональность подобных высказываний вносит коррективы в это предпочтение доромантических литературных позиций. Все это создает атмосферу романтической иронии, роднящую роман Пушкина отнюдь не с архаическими жанрами XVIII века, а с самыми современными для той эпохи новациями европейского романтизма.

Таким образом, позиция автора не совпадает ни с одной из уже наличествующих литературных традиций или перспектив в обрисовке поэта. В этом отношении интересны строфы ХХХП-ХХХУ главы четвертой. Автор вступает в спор с «критиком строгим», который рекомендует современным поэтам опять приняться за торжественные оды (отклик на свежую журнальную полемику вокруг статьи Кюхельбекера «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие»). Вежливо отвергая классицистическую традицию («Тут бы можно / Поспорить нам, но я молчу; / Два века ссорить не хочу» — П.VI, 87), автор тут же иронически отзывается о «поэтах слезных», которых, казалось бы, собирался взять под защиту от «критика». Самого себя он иронично противопоставляет как «классикам», так и элегикам:

Там же. С. 181.

Случалось ли поэтам слезным Читать в глаза своим любезным Свои творенья? Говорят, Что в мире выше нет наград.

Но я плоды моих мечтаний

И гармонических затей

Читаю только старой няне,

Подруге юности моей,

Да после скучного обеда

Ко мне забредшего соседа,

Поймав нежданно за полу,

Душу трагедией в углу,

Или (но это кроме шуток),

Тоской и рифмами томим,

Бродя над озером моим,

Пугаю стадо диких уток:

Вняв пенью сладкозвучных строф,

Они слетают с берегов. (П. VI, 88)

Кажется, отвержение традиций совершается в данном случае во имя

210 реализма». Но, как показал В. В. Набоков , «реалистические» строки о несчастном соседе восходят еще к «Науке поэзии» Горация, а шесть заключительных стихов приведенной строфы очень напоминают лицейское послание Пушкина «Моему Аристарху»: «Брожу ль над тихими водами / В дубраве темной и глухой, / Задумаюсь — взмахну руками, / На рифмах вдруг заговорю — / И никого уж не морю / Моими резвыми стихами.» (П.1, 153). Новое оказывается в «Евгении Онегине» хорошо забытым старым.

Вполне откровенное возвращение от литературной современности к мотивам лицейской лирики заявлено в строфах LV-LVI первой главы. Здесь автор противопоставляет себя разочарованному Онегину и Байрону, певцу разочарования. Противопоставляя позе байронического поэта счастливое творческое уединение на лоне природы, Пушкин подхватывает традиционные эпикурейские мотивы и дает прямую отсылку к собственной лицейской лирике (но тем самым и преодолевает условность эпикурейского дружеского послания намеком на реальный биографический контекст):

Я был рожден для жизни мирной, Для деревенской тишины, В глуши звучнее голос лирный, Живее творческие сны. Досугам посвятясь невинным, Брожу над озером пустынным, И f а г п i ente мой закон. Я каждым утром пробужден

Набоков В. В. Комментарий к роману А С. Пушкина «Евгений Онегин». СПб. 1998. С. 372.

Для сладкой неги и свободы:

Читаю мало, долго стио,

Летучей славы не ловлю.

Не так ли я в былые годы

Провел в бездействии, в тени

Мои счастливейшие дни? (П. VI, 28)

Впрочем, как выясняется позже, в начале восьмой главы, Пушкин не столь уж безусловно противопоставляет свою лицейскую лирику (и тем самым позицию поэта-эпикурейца) романтическому образу поэта. История музы излагается в восьмой главе как единый, развивающийся процесс. Новые стадии не отменяют уже пройденных. На портрет Музы последовательно ложатся черты «лицейского» (эпикурейского), «петербургского» и «южного» (романтического) периодов, прежде чем она является «уездной барышней». Муза меняется вместе с поэтом, но все же остается самой собою.

Вообще, едва ли не основная черта автора-поэта в «Евгении Онегине» — ничего не отвергать совершенно. Этому способствует ненавязчиво создаваемая Пушкиным система мнимых отказов от разных литературных традиций. Мнимых — потому что на самом деле поэт все-таки обращается к тому, от чего сам же отказывается.211 Перечислим некоторые из таких случаев:

• В XXXIV строфе первой главы автор отказывается воспевать любовь — но только что, в XXXIII строфе, достигло высокой лирической кульминации отступление о женских ножках.

• Характерно, что Байрон (как романтик) и Петрарка (как певец романтически возвышенной любви) упомянуты в первой главе дважды и с разными оценками. Отказ от байронической традиции (строфа ЕУ1) и от петраркизма (строфа ЬУШ) соседствует с сочувственной апелляцией к именам Байрона и Петрарки в строфе ХЕ1Х.

• В строфе III пятой главы автор отказывается от состязания с Вяземским и Баратынским в описании зимы — но делает это уже задним числом, успев потягаться с обоими поэтами в изображении зимних ландшафтов (строфы 1-Н).

• В той же пятой главе звучит отказ от состязания с Жуковским: «.при мысли о Светлане / Мне стало страшно — так и быть .1С Татьяной нам не ворожить» (П.VI, 101; по-видимому, автору «страшно» здесь вдвойне не только за Татьяну, но и за себя, потому что он хотел было вступить в литературное состязание с Жуковским как автором баллады «Светлана»). Но тут же, отказавшись от гадания, автор все-таки обращается к балладной традиции, пересказывая сон Татьяны. Ср.: Смирнов И. П. Астикшо в лирике Пушкина // Пушкин и Пастернак: Материалы Второго Пушкинского коллоквиума. Будапешт. 1991. С. 17-42.

• В «Отрывках из путешествия Онегина» декларативно заявлен отказ от южной романтики во имя жизненной прозы. Но это признание в любви к «фламандскому сору» тут же корректируется — сначала меланхолическим обращением к «фонтану Бахчисарая» (П. VI, 201), а затем — поэтическим описанием Одессы. Пушкин, в самом деле, пишет о «грязи» — но не на скотном дворе, а на роскошном берегу Черного моря. Одесса тоже «в густой грязи потоплена», но происходит это «по воле бурного Зевеса», и весь эпизод рисуется в высоком стилевом регистре, с апелляцией к высоким литературным и мифологическим

212 аллюзиям. В дальнейшем описании одесского дня автора снимаются противоречия между романтическим и подчеркнуто прозаическим, т. е. происходит корректировка эстетической программы, заявленной во «фламандских» строфах.

Таким образом, определенное движение в сторону какого-то одного направления (конкретно — в сторону реализма) в разработке темы поэта и поэзии не просматривается. Просматривается, скорее, другое — стремление не отождествлять свою позицию ни с одним из «направлений» и в то же время — явное нежелание отказываться от продуктивного творческого контакта с любым из существующих или возникающих «направлений» ради гармонического синтеза заключенных в этих «направлениях» возможностей.

В лирической разработке темы поэта и поэзии последовательное (и вообще определенное) движение к идеям реалистической эстетики тоже не просматривается (если иметь в виду именно декларируемые концепции поэтического творчества, а не решение других проблем, вроде проблемы поэтического слова). Л.Я. Гинзбург удается подкрепить мысль о движении Пушкина-лирика к реалистической концепции творчества, пожалуй, только указанием на стихотворение «Труд» (1830), где «поэтическое творчество включается в круг представлений о всяческом созидательном труде

21 3 человека». Это наблюдение справедливое. Но мы убедились, что можно сделать множество наблюдений, выявляющих в лирических стихотворениях Пушкина совсем иные представления о творчестве. И совершенно очевидно, что близкая к реализму концепция поэзии не вытесняет в пушкинской лирике других концепций и не мешает поэту сохранять с ними прочные связи. Мы убедились в том, что логика творческих исканий Пушкина — не движение в русле одного «направления» и не переход от одного «направления» к другому, а установление свободных отношений со всеми существующими традициями и тенденциями развития. Очевидно, что результат этих исканий оказался у Пушкина максимально эффективным благодаря поистине уникальному умению гармонически объединять

См.: Маркович В. М. О значении «одесских» строф в «Евгении Онегине» // Пушкин и другие: Сб. статей к 60-летию проф. С. А. Фомичева. Новгород. 1997. С. 83-84 :13 Гинзбург Л.51. Указ. соч. С. 197. взаимоисключающие начала. В сущности, искания Пушкина могут рассматриваться как своеобразная кульминация общих стремлений к сочетанию разного, свойственных крупнейшим русским лирикам «пушкинской поры». Разрабатывая тему поэта и поэзии, Пушкин не прорывался за пределы эпохи, а достигал максимальной реализации, наивысшего выражения ее (потенциальных) возможностей.

Список научной литературыЧо Ми Кен, диссертация по теме "Русская литература"

1. Баратынский Е.А. Полное собрание стихотворений. 3-е изд. Л., 1989.

2. Его же. Стихотворения. Поэмы. Проза. Письма. М., 1951.

3. Батюшков К.Н. Сочинения: В 2 т. М.Д989.

4. Веневитинов Д.В. Стихотворения. Проза. М., 1980.

5. Данте А. Божественная Комедия. Ад / Пер. М. Лозинского. Л., 1939.

6. Дельвиг A.A. Сочинения. Л., 1986.

7. Державин Г.Р. Сочинения. М., 1987.

8. Жуковский В.А. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 1, 2. М.; Л., 1959-1960.

9. Его же. Полное собрание сочинений: В 20 т. Т.1: Стихотворения (17971814). М., 1999.

10. Карамзин Н.М. Полное собрание стихотворений. М.; Л., 1966.

11. Кюхельбекер В.К. Избранные произведения: В 2 т. Т.1. М.; Л., 1967.

12. Его же. Сочинения. Л., 1989.

13. Ломоносов М. В. Избранные произведения. Л., 1986.

14. Рылеев К.Ф. Сочинения. Л., 1987.

15. Пушкин A.C. Полное собрание сочинений: В 16 т. М.; Л.: Изд. АН СССР, 1937-1949; Т.17 (справочный) -М.; Л., 1959.

16. Его же. Полное собрание сочинений: В 20 т. Т.1: Лицейские стихотворения (1813-1817). СПб., 1999.

17. Его же. Полное собрание сочинений: В 10 т. Т.1, 2. М., 1974-1978.

18. Русская элегия XVIII — начала XX века. Л., 1991.

19. Хомяков A.C. Стихотворения и драмы. Л., 1969.

20. Языков Н.М. Сочинения. Л., 1982.

21. Goethe J.W. Ausgewählte Werke. Leipzig, 1963.

22. Schiller F. Werke: In 5 Bdn. Bd. 1. Berlin; Weimar, 1981.

23. Алексеев М.П. Пушкин и мировая литература. Л., 1987. С.5-265.

24. Его же. Стихотворение Пушкина «Я памятник себе воздвиг нерукотворный.»: Проблемы его изучения. Л., 1967.

25. Альми И. Л. Статьи о поэзии и прозе: В 2 кн. Кн. 1. Владимир, 1998.

26. Альтман М. Заметки о Пушкине. 1: Кто «вещий» в «Песни о вещем Олеге»? // Русская литература. 1964. № 1. С. 138-139.

27. Анненков П.В. Материалы для биографии A.C. Пушкина. СПб., 1855.

28. Архипова A.B. Литературное дело декабристов. Л., 1987.

29. Асоян A.A. «Почтите высочайшего поэта.»: Судьба «Божественной комедии» Данте в России. М., 1990.

30. Базанов В. Г. Очерки декабристской литературы. Поэзия. М.; Л., 1961.

31. Его же. Поэты декабристы: К.Ф.Рылеев, В.К.Кюхельбекер, А. И. Одоевский. Л., 1950.

32. Белецкий А.И. Из наблюдений над стихотворными текстами A.C. Пушкина // Филологический сборник Киевского гос. ун-та им. Т.Г.Шевченко. 1953. № 5. С. 83-95. (Науч. зап. КГУ. Т. 12. Вып. 5).

33. Белинский В.Г. Полное собрание сочинений: В 13 т. Т. 7. М., 1955.

34. Березкина С. В. «Пророк» Пушкина: Современные проблемы изучения // Русская литература. 1999. № 2. С.27-42.

35. Бирюков Ф.Г. Литературно-критические взгляды В.К. Кюхельбекера. Автореф. дис. . канд. филол. наук. М., 1956.

36. Благой Д.Д. От Кантемира до наших дней: В 2 т. Т.1. М., 1972.

37. Его же. Стихотворения Пушкина // A.C. Пушкин. Полн. собр. соч.: В 10 т. М., 1974. Т.1. С. 615-641.

38. Его же. Творческий путь Пушкина. Кн.1: (1813-1826). М.; Л., 1950; Кн.2: (1826-1830). М., 1967.

39. Его же. II gran' padre (Пушкин и Данте) // Дантовские чтения. М., 1973. С. 9-64.

40. Бонди С.М. О Пушкине: Статьи и исследования. 2-е изд. М., 1983.

41. Его же. Рождение реализма в творчестве Пушкина // О Пушкине: Статьи и исследования. М., 1978.

42. Бочаров С. Г. Баратынский // История всемирной литературы. М., 1989. Т.6. С. 338-343.

43. Его же. «Обречен борьбе верховной.» (Лирический мир Баратынского) // Бочаров С.Г. О художественных мирах: Сервантес, Пушкин, Баратынский, Гоголь, Достоевский. Толстой, Платонов. М., 1985. С. 69-123.

44. Булгаков С.Н. Жребий Пушкина // A.C. Пушкин: Pro et contra: В 2 т. СПб., 2000. Т.2. С.119-142.

45. Брюсов В.Я. Пророк: Анализ стихотворения // Брюсов В.Я. Собр. соч.: В 7 т. М., 1975. Т. 7. С. 178-196.

46. Ванслов В.В. Эстетика романтизма. М., 1966.

47. Вацуро В.Э. Записки комментатора. СПб., 1994.

48. Его же. Лирика пушкинской поры. «Элегическая школа». СПб., 1994.

49. Его же. Литературное движение начала XIX века. Карамзин. Жуковский. Батюшков. Лермонтов // История всемирной литературы. М., 1989. Т. 6. С. 292-303, 360-369.

50. Его же. Лицейское творчество Пушкина // Пушкин A.C. Полн. собр. соч.: В 20 т. СПб., 1999. T.I. С.417-439.

51. Веселовский А.Н. В.А. Жуковский. Поэзия чувства и сердечного воображения. СПб., 1904.

52. Виноградов В.В. Стиль Пушкина. М., 1941.

53. Вишневский A.A. Предисловие. // A.C. Пушкин об искусстве. М., 1999. С. 5-21.

54. Вольпе Ц.С. В.А. Жуковский // Жуковский В.А. Стихотворения: В 2 т. Л., 1940.Т.2. С. V-XLVIII.

55. Гаспаров Б.М. Поэтический язык Пушкина как факт истории русского литературного языка. Wien, 1992.

56. Его же. Поэтика Пушкина в контексте европейского и русского романтизма// Современное американское пушкиноведение: Сб. ст. СПб., 1999. С,301-329.

57. Гинзбург JI. Я. О лирике. 3-е изд., доп. М., 1997.

58. Ее же. О проблеме народности и личности в поэзии декабристов // О русском реализме XIX века и вопросах народности литературы: Сб. ст. М.; Л., 1960. С. 52-93.

59. Городецкий Б.П. Лирика Пушкина. М.;Л., 1962.

60. Грехнев В.А. Мир пушкинской лирики. Н. Новгород, 1994.

61. Григорьева E.H. Стихотворение Пушкина «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит»: (К проблеме завершенности текста) // Концепция и смысл: Сб. ст. в честь 60-летия проф. В.М. Марковича. СПб., 1996. С.115-124.

62. Гуковский Г.А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. М., 1957.

63. Его же. Пушкин и русские романтики. М., 1995.

64. Гуревич А. М. Лирика Пушкина в ее отношении к романтизму // Проблемы романтизма: Сб. 2. М„ 1971. С. 197-228.

65. Его же. О поэтических декларациях Пушкина-реалиста // Научные доклады высшей школы. Филологические науки. 1961. № 4(16). С.23-30.

66. Жирмунский В. М. Гете в русской литературе. Л., 1982.

67. Журавлева А.И., Некрасов В.Н. Опять о «Памятнике» // Ars interpretanda Сб. ст. к 75-летию проф. Ю.Н. Чумакова. Новосибирск, 1997. С. 61-72.

68. Зайцев В. А. Мотив памятника в русской поэзии от Ломоносова и Пушкина до Бродского // Вестник МГУ. Сер.9: Филология. 1998. № 1. С. 7-22.

69. Иванов Вяч. И. Поэт и чернь // Иванов Вяч. И. Родное и вселенское. М., 1994. С. 138-142.

70. Его же. Два маяка // A.C. Пушкин: В 2 т. СПб., 2000. Т.2. С.119-142.

71. Иванова A.B. Эстетические взгляды В.А. Жуковского. Автореф. дис. . канд. филол. наук. М., 1986.

72. Ивлева Т.Г. Пушкин и Рылеев: Вопросы типологии русского романтизма. Автореф. дис. . канд. филол. наук. М., 1994.

73. Иезуитова Р.В. Жуковский и его время. Л., 1989.

74. Измайлов Н.В. Лирические циклы в поэзии Пушкина 30-х годов // Пушкин. Исследования и материалы. М.;Л.,1958. Т.2. С. 7-48.

75. Ильичев A.B. Веленью Божию, о Муза, будь послушна: (Тема поэта и поэзии в каменноостровском цикле Пушкина). Владивосток, 1996.

76. Его же. Из комментария к лирике Пушкина: «Зачем крутится ветр в овраге.»: (Источники, поэтика, концепция поэта и поэзии) // Временник Пушкинской комиссии. Л., 1991. Вып. 24. С. 144-154.

77. История русской литературы: В 4 т. Л. 1981. Т.2.

78. Карпов А. А. Судьба Николая Языкова // Языков Н. М. Сочинения. Л., 1982. С. 3-20.

79. Кибальник С.А. Независимость и цели поэзии в эстетике Пушкина // Известия Академии наук. Сер. лит. и яз. 1992. Т. 51. № 5. С. 9-19.

80. Его же. Художественная философия Пушкина. СПб., 1998.

81. Киреевский И. В. Критика и эстетика. М., 1979.

82. Ковач А. Смысловой мир «Пророка» Пушкина // Пушкин и Пастернак: Материалы Второго Пушкинского коллоквиума. Будапешт, 1991. С. 4361.

83. Козубовская Г.П. Лирика Баратынского и проблема творчества. Автореф. дис. . канд. филол. наук. Л., 1986.

84. Кононова Т.Г. «Предметы поэзии» в литературном споре Пушкина и Рылеева // Проблемы развития филологических наук на современном этапе. Калинин, 1990. С. 141-142.

85. Корман Б.О. Метод и материал: (Стихотворение Пушкина «Поэт и толпа» и романтическая традиция) // Корман Б.О. Лирика и реализм. Иркутск, 1986. С. 78-94.

86. Коровин В.И. Поэты пушкинской поры. М., 1980.

87. Королева H.B. В.К. Кюхельбекер // Кюхельбекер В.К. Избранные произведения: В 2 т. T.l. М.; Л., 1967. С. 5-61.

88. Кошелев В.А. Константин Батюшков: Странствия и страсти. М., 1987.

89. Его же. «"Онегина" воздушная громада.». СПб., 1999.

90. Кузнецов И.С. Система лирических ситуаций романтической поэзии1. A.C. Пушкина. М„ 1999.

91. Кулешов В.И. Жизнь и творчество A.C. Пушкина. М., 1987.

92. Купреянова E.H. A.C. Пушкин // История русской литературы: В 4 т. Л., 1981. Т.2. С. 235-323.

93. Летопись жизни и творчества A.C. Пушкина. М., 1999. Т.1.

94. Лотман Ю.М. В школе поэтического слова: Пушкин, Лермонтов, Гоголь. М., 1988.

95. Его же. А. С. Пушкин: Биография писателя. Л., 1982.

96. Его же. Роман A.C. Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий. 2-е изд. Л., 1983.

97. Майкльсон Дж. «Памятник» Пушкина в свете его медитативной лирики 1836 года // Концепция и смысл: Сб. ст. в честь 60-летия проф.

98. B.М. Марковича. СПб., 1996. С. 125-139.

99. Майков Л.Н. Автографы Пушкина, принадлежащие гр. П.И. Капнисту // Изв. Отд. рус.яз. и словестности имп. АН. СПб., 1896. Т. 1. Кн. 3. С. 574581.

100. Маймин Е.А. Русская философская поэзия. Поэты-любомудры, A.C. Пушкин и Ф.И. Тютчев. М., 1976.

101. Макогоненко Г.П. Избранные работы. Л., 1987.

102. Его же. Творчество A.C. Пушкина в 30-е годы (1830-1833). Л., 1974.

103. Манн Ю.В. Веневитинов // Русские писатели: Биогр. словарь. 18001917. М., 1989. Т. 1.С. 413-415.

104. Его же. Особенности русского романтизма. Декабристская литература//История всемирной литературы. М., 1989. Т.6. С. 306-315.

105. Его же. Поэтика русского романтизма. М., 1976.

106. Его же. Пушкин певец гармонии? // Научные доклады высшей школы. Филологические науки. 1990. № 2. С. 3-13.

107. Его же. Динамика русского романтизма. М., 1995.

108. Маркович В.М. Вопрос о литературных направлениях и построение истории русской литературы XIX века // Освобождение от догм. История русской литературы: состояние и пути изучения: В 2 т. М., 1997. Т. 1. С.241-249.

109. Его же. О значении «одесских» строф в «Евгении Онегине» // Пушкин и другие: Сб. ст. к 60-летию проф. С.А. Фомичева. Новгород, 1997. С. 80-92.

110. Его же. Пушкин и Лермонтов в истории русской литературе: Ст. разных лет. СПб., 1997.

111. Его же. Тема искусства в русской прозе эпохи романтизма // Искусство и художник в русской прозе первой половины XIX века: Сб. произведений. JL, 1989. С. 5-42.

112. Мейлах Б.С. Пушкин и его эпоха. М., 1958.

113. Его же. Литературная деятельность поэтов-декабристов // Поэты-декабристы. Стихотворения. Л., 1949. С. V-XXXV.

114. Мережковский Д.С. A.C. Пушкин // A.C. Пушкин: Pro et contra: Личность и творчество А. Пушкина в оценке русских мыслителей и исследователей: Антология: В 2 т. СПб., 2000. Т.1. С. 191-267.

115. Минский Н. Заветы Пушкина // A.C. Пушкин: В 2 т. СПб., 2000. Т.1. С. 345-352.

116. Модзалевский Б.Л. Пушкин и его современники: Избр. труды: (18981928). СПб., 1999.

117. Его же. Пушкин: Воспоминания. Письма. Дневники. М., 1999.

118. Муравьева О.С. Поэт, толпа и литературная критика: (К истории восприятия стихотворения A.C. Пушкина «Поэт и толпа») // Русская литература. 1992. № 2. С. 3-10.

119. Набоков В.В. Комментарий к роману A.C. Пушкина «Евгений Онегин». СПб., 1998.

120. Небольсин С.А. Пушкин и европейская традиция. М., 1999.

121. Непомнящий B.C. Дар: Заметки о духовной биографии Пушкина // Новый мир. 1989. № 6. С.241-260.

122. Его же. Двадцать строк: (Пушкин в последние годы жизни и стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный.») // Вопросы литературы. 1965. № 4. С. 111-145.

123. Его же. Поэзия и судьба: Статьи и заметки о Пушкине. 2-е изд., доп. М., 1987.

124. Никишов Ю.М. Художественные формы воплощения темы поэзии в лирике Пушкина 1817-1822 годов // Литературный текст: Проблемы и методы исследования. Тверь, 1995. С. 119-130.

125. Потапова Т.Е. К истории одного мифопоэтического сюжета у Пушкина // Вестник РГНФ. 1999. № 1. С. 262-267.

126. Ее же. Литературный образец и литературный быт в «Разговоре Книгопродавца с Поэтом» A.C. Пушкина // Концепция и смысл: Сб. ст. в честь 60-летия проф. В.М. Марковича. СПб., 1996. С. 48-64.

127. Пумпянский Л.В. Об оде А. Пушкина «Памятник» // A.C. Пушкин: Pro et contra: Личность и творчество А. Пушкина в оценке русских мыслителей и исследователей: Антология: В 2 т. СПб., 2000. Т.1. С. 538553.

128. Пушкин в воспоминаниях современников: В 2 т. СПб. 1998.

129. Пушкин в прижизненной критике: 1820-1827. СПб., 1996.

130. Пушкин в эмиграции: 1937. М., 1999.

131. Решидова Н.К. Пушкин и литературная теория любомудров. Автореф. дис. . канд. филол. наук. Калинин, 1975.

132. Руденская С.А. Царскосельский — Александровский Лицей: (18111917). СПб., 1999.

133. Русские писатели: XIX век. Биоблиогр. словарь: В 2 ч. 2-е изд., дораб. М., 1996. 4.1,2.

134. Русские писатели: Биогр. словарь. 1800-1917. М., 1989-1999. Т.1-4.

135. Сандомирская В.Б. A.A. Дельвиг // История русской поэзии: В 2 т. Л., 1968. Т. 1. С. 368-375.

136. Ее же. «Андрей Шенье» // Стихотворения Пушкина 1820-х годов. Л., 1974. С. 8-34.

137. Семенко И.М. Батюшков и его «Опыты» // Батюшков К.Н. Опыты в стихах и прозе. М., 1977. С. 433-492.

138. Ее же. Жизнь и поэзия Жуковского. М., 1975.

139. Сидяков Л.С. Пушкин и Жуковский // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1984. Т.43. № 3. С. 195-203.

140. Скачкова О.Н. «Евгений Онегин» и лирика A.C. Пушкина 1820-х годов: (Образ автора). Автореф. дис. . канд. филол. наук. Рига, 1997.

141. Слинина Э. В. О теме поэта в лирике пушкинской эпохи // Проблемы современного пушкиноведения. Л., 1981. С. 102-108.

142. Ее же. Тема поэта в творческой эволюции Пушкина и в историко-литературном контексте // Творческая индивидуальность писателя и литературный процесс. Вологда, 1987. С. 3-16.

143. Слонимский А.Л. О каком «возвышенном галле» говорится в оде Пушкина «Вольность»? // Пушкин: Исследования и материалы. М.; Л., 1962. Т. 4. С. 327-335.

144. Смирнов A.A. Романтическая лирика A.C. Пушкина. М„ 1994.

145. Смирнов И.П. Acmulatio в лирике Пушкина // Пушкин и Пастернак: Материалы Второго Пушкинского коллоквиума. Будапешт, 1991. С.7-42.

146. Соловей Н.Я. A.C. Пушкин о поэте и поэзии. Программный триптих: («Поэт», «Поэт и толпа», «Поэту») // Поэзия A.C. Пушкина и ее традиции в русской литературе XIX начала XX века. М., 1989. С.34-50.

147. Соловьев B.C. Значение поэзии в стихотворениях Пушкина // Соловьев B.C. Философия искусства и литературная критика. М., 1991. С. 316-370.

148. Старк В.П. Притча о сеятеле и тема поэта-пророка в лирике Пушкина // Пушкин: Исследования и материалы. Л., 1991. Т. 14. С. 51-64.

149. Стенник Ю.В. Пушкин и русская литература XVIII века. СПб., 1995.

150. Степанов Н.Л. Лирика Пушкина. М., 1974.

151. Строганов М.В. Певец — пророк — эхо: (Из наблюдений над текстами Пушкина) // Русская словесность. 1995. № 5. С. 10-16.

152. Его же. Стихотворение Пушкина «Пророк» // Временник Пушкинской комиссии. Л., 1996. Вып. 27. С. 5-17.

153. Сумцов Н.Ф. Внутреннее родство между стихотворениями «Поэт» и «Пророк» // A.C. Пушкин: Его жизнь и сочинения: Сб. историко-литературных статей. 3-е изд. М., 1912. С. 347-349.

154. Сурат И. «Твое пророческое слово.» // Новый мир. 1995. № 1. С. 236-239.

155. Таборисская Е.М. Тема поэзии в пушкинской лирике 1826-1836 годов // Анализ художественного произведения: Художественное произведение в контексте творчества писателя. М., 1987. С. 20-38.

156. Тартаковская Л.А. Дмитрий Веневитинов: (Личность, миропонимание, творчество). Ташкент, 1974.

157. Тойбин И. М. Е.А.Баратынский. // Баратынский Е.А. Полн. собр. стихотворений. 3-е изд. Л., 1989. С. 5-52.

158. Его же. Тревожное слово: (О поэзии Е.А. Баратынского). Воронеж, 1988.

159. Томашевский Б.В. Пушкин. Кн. 1: (1813-1824). М.; Л., 1956 (2-е изд. М., 1990); Кн. 2: (Материалы к монографии. 1824-1837). М.;Л., 1961.

160. Тынянов Ю.Н. Пушкин. Ростов н/Д. 1998.

161. Его же. Пушкин и его современники. М., 1969.

162. Тыркова-Вильямс A.B. Жизнь Пушкина: В 2 т. М., 1998.

163. Тюпа В.И. Проблема «уединенного сознания» в лирике Пушкина /У Болдинские чтения. Горький, 1985. С.17-27.

164. Федоров А.Ю. Проблема литературной технологии и поэтическое самосознание Пушкина: (Начало 20-х годов) Автореф. дис. . канд. филол. наук. Киев, 1991.

165. Фомичев С.А. Памятник нерукотворный // Русская литература. 1990. №4. С. 214-216.

166. Его же. Поэзия Пушкина: (Творческая эволюция). Л., 1986.

167. Франк С.Л. Этюды о Пушкине. СПб., 1998.

168. Фридман H.B. Поэзия Батюшкова. М., 1971.

169. Ходасевич В.Ф. «Жребий Пушкина», статья о С. Н. Булгакова // A.C. Пушкин: Pro et contra: Личность и творчество А. Пушкина в оценке русских мыслителей и исследователей: Антология: В 2 т. СПб., 2000. Т. 2. С. 143-148.

170. Холшевников В. Е. Примечания к тексту стихотворения «Певец». // Пушкин A.C. Полн. собр. соч.: В 20 т. СПб., 1999. Т. 1. С. 714-715.

171. Цейтлин А. Г. Творчество Рылеева. М., 1955.

172. Черняев Н.И. Критические статьи и заметки о Пушкине. Харьков, 1900.

173. Шоу Т. Проблема единства позиции автора-повествователя в «Евгении Онегине» // Автор и текст: Сб. ст. СПб., 1996.

174. Эткинд Е.Г. Божественный глагол: Пушкин, прочитанный в России и во Франции. М., 1999.

175. Янушкевич A.C. Этапы и проблемы творческой эволюции Жуковского. Томск, 1985.

176. Keil R.-D. Zur Deutung von Puskins "Pamjatnik" // Die Welt der Slawen. 1961. Jg. 6. H. 2. S. 174-220.

177. Lachmann R. Imitatio und Intertextualität: Drei russische Versionen von Horaz "Exegi monumentum" /У Poetika: Zeitschrift für Sprach- und Literaturwissenschaft. 1987. Bd. 19. H. 3-4, S. 195-237.

178. Schweier U. Das "Echo der Intertextualität": A.S. Puskins Gedicht "Echo" als russische Reflexion poliglotter Signale // Wiener Slawistischer Almanach. 1989. Bd. 24. S. 5-17.