автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: Традиция русской агиографии в мемуаристике XVIII века

Полный текст автореферата диссертации по теме "Традиция русской агиографии в мемуаристике XVIII века"

На правахрукописи

МУРАВЬЕВА ВЕРА ВЛАДИМИЮВНА

ТРАДИЦИЯ РУССКОЙ АГИОГРАФИИ В МЕМУАРИСТИКЕ XVIII ВЕКА

Специальность 10.01.01. - русская литература.

Автореферат

диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук

МОСКВА, 2004

ОБЯЗАТЕЛЬНЫЙ ] БЕСПЛАТНЫЙ : ЭКЗЕМПЛЯР

Работа выполнена на кафедре истории русской литературы филологического факультета Московского государственного университета им. М.В.Ломоносова

Научный руководитель:

доктор филологических наук, профессор Песков A.M.

Официальные оппоненты:

доктор филологических наук, профессор Одесский М.П.

кандидат филологических наук Лямина Е.Э.

Ведущая организация: Институт мировой литературы им. А.М.Горького

Защита диссертации состоится « 29 » апреля 2004 г. в 15 часов на заседании диссертационного совета Д 501.001.26 при Московском государственном университете им. М.В.Ломоносова, филологический факультет.

Адрес: 119992, Москва, ГСП-2, Ленинские горы, МГУ им. М.В.Ломоносова, I корпус гуманитарных факультетов, филологический факультет.

С диссертацией можно ознакомиться в Научной библиотеке МГУ.

Автореферат разослан «_»_2004 г.

Ученый секретарь диссертационного совета доктор филологических наук,

профессор

АВТОРЕФЕРАТ

Интерес к харизматической личности в истории, ее влиянию на события и на отношение к эстетическим нормам своего времени существовал во все времена, не ослабевает он и сегодня. Однако актуальность исследования произведений памятно-биографической и житийной литературы определяется- не только этим. Любое жизнеописание, независимо от того, представитель какой эпохи является его героем, если и не имеет основной своей целью, то всегда содержит в себе идею сохранения исторической памяти и преемственности жизненного опыта. Биография же с установкой на «идеального героя», житийная или светская, предлагающая читателю образцовые нормы поведения в различных временных и исторических условиях, тем более призвана подчеркнуть значение той связи, благодаря которой «человеческий муравейник распасться не может» (по образному выражению Ф.М. Достоевского. Дневник писателя. Собр. соч. Т. 21, Л., 1980, с.295)

Продолжение традиции волею жанра становится обязательной для любого биографа. А сам автор, неизвестный или же, напротив, знаменитый, необходимо опирается в своем биографическом или автобиографическом жизнеописании на свод более или менее строгих жанровых правил. Именно каноническая форма построения литературного рассказа о жизни конкретного человека в конкретном историческом времени, облеченная, в зависимости от типа героя и задачи автора, в форму жития или в форму мемуарного сочинения, является предметом настоящего исследования.

Мемуарные памятники XVIII века — столетия, в котором русская мемуаристика утвердилась как жанр, а также произведения древнерусской житийной литературы стали объектами сравнительного анализа в настоящей диссертационной работе.

Цель исследования — изучить влияние древнерусской церковной биографии на светскую биографию XVIII в. и определить степень сохранности либо разрушения житийных канонических форм и установок агиографов в мемуарных памятниках этой эпохи. Данная цель определяет необходимость постановки и решения следующих задач:

— рассмотреть особенности древнерусского житийного канона;

— проследить особенности формирования жанра русской мемуаристики от начала к концу XVIII столетия;

— сопоставить и охарактеризовать элементы стиля древнерусских житий и мемуарных сочинений XVIII в., такие, как композиция, типы героев, тематический ряд, образ автора, жанровые особенности изложения событий, пейзаж и деталь как средства изобразительного ряда.

Для более полного представления о мемуарной литературе так называемой «эпохи классицизма» были отобраны произведения, созданные в разные периоды: начало (до 1725 г.), середина (1726 — 1761 гг.) и последняя треть XVIII в. Эти произведения, наряду с агиографическими, и представляют собой основной материал для сравнительного анализа в данной работе. Список рассматриваемых мемуарных сочинений включает в себя как биографии, в которых описываются события общегосударственного значения, так и воспоминания частнособытийного характера. При отборе учитывался также тематический принцип: представлены основные типы героев эпохи (государь, полководец, ученый, поэт; иностранец при русском дворе, провинциальный дворянин и женщина-дворянка). Таким образом, в список попали воспоминания, мемуарные записки, биографии и автобиографии Б.И. Куракина, И.А. Желябужского, А.А. Матвеева, А.К. Нарт< вЩ^^дЩрбМКЯЪМ^!} Долгорукой, И.И.

БИБЛИОТЕКА С.Петерб 09 ТОО,

«

Неплюева, Я.П. Шаховского, Я.Я. Штелина, А.И. Радищева, Екатерины II, А.В. Суворова, ЕА. Дашковой, А.Т. Болотова, Г.Р. Державина, а также биографические анекдоты из жизни замечательных людей XVIII в. в основном анонимных авторов. Тот же принцип, а именно стремление охарактеризовать разные типы героев, соблюдался и при отборе житий, созданных в период с XI по XVIII век. включительно. Список анализируемых агиографических сочинений еще более широк, чем список мемуарных произведений. В него вошли жития великих русских святых, таких, как св. Феодосии Печерский, св. Нестор Летописец, св. Александр Невский, св. Сергий Радонежский, св. Евфросиния Полоцкая и многих других.

Основой для научной ориентации в области агиографии послужили материалы и исследования русских историографов, литературоведов и философов конца XIX — начала XX вв.: А.Н. Пыпина, В.П. Адриановой-Перетц, Е.Е. Голубинского, Н.П. Барсукова, Е.В. Петухова, В.О. Ключевского, Г.П. Федотова, А.П. Кадлубовского, свящ. Павла Флоренского и др., а также совремешшх отечественных и зарубежных ученых: ВА. Грихина, ЛА. Дмитриева, В.М. Живова, BJ3. Кускова, Д.С. Лихачева, СВ. Поляковой, В Л. Топорова, Дж. Феннела и др.

В главах, посвященных развитию и жанровым особенностям русской мемуаристики XVIII в., теоретическую основу диссертации составляют труды русских ученых, библиографов и литературоведов XIX—XX вв.: Д.Д. Благого, Л Я. Гинзбург, Г.Е. Гюбиевой, С.С. Дмитриева, Г.Г. Елизаветиной, ПА. Зайончкоского, С.Р. Минплова, А.Н. Пыпина, И.П. Сахарова, А.Г. Тартаковского и др.

Некоторые литературоведы и историки (например, А.Н. Пыпин, Д.С. Лихачев, А.Г. Тартаковский, Т.Р. Руди, В.М. Бокова) уже и прежде отмечали сходство раннего мемуарного рассказа с житийным жизнеописанием. Научная новизна настоящего исследования состоит в том, что сравнительный анализ биографических воспоминаний XVIII в. и древнерусских житийных текстов на таком обширном материале осуществляется впервые. Вместе с тем, вопрос о влиянии житийного канона на композицию и стиль «светской биографии» еще не достаточно изучен, а конкретные признаки агиографического жанра, встречающиеся в мемуарном рассказе, нуждаются в дальнейшем описании.

Практическое значение работы заключается в том, что материалы и результаты исследования могут быть использованы преподавателями гуманитарных вузов в общих курсах по древнерусской литературе и русской литературе XVIII в., а также при разработке спецкурсов по русской истории и культурологии.

Апробация работы. Основные положения исследования изложены в докладах, прочитанных на Сергиевских чтениях (МГУ, 1999 г.) и Ломоносовских чтениях (МГУ, 2000 г.), а также в статьях, список которых приводится в конце работы.

Структура работы. Работа состоит из введения, четырех глав, заключения, библиографии источников и использованной литературы. Общий объем диссертации 200 стр., включая 15 страниц библиографического списка.

Во Введении обосновывается выбор темы диссертации, формулируются цели и задачи исследования, кратко характеризуются материал, объект исследования и его теоретическая база.

Тема первой главы — «Специфика житийного канона».

Жития, как и мемуары, нельзя в строгом смысле отнести ни к документальной, ни к художественной прозе. Отсюда возникающие в исследовательских работах вопросы

об историчности, а также о мере правдивости и вымысла в подобного рода сочинениях. Житийный герой живет в мире, где время — бесконечность, где исторический факт ценен, только если он становится доказательством святости героя, где иногда намеренно условны или просто отсутствуют как географические, так и некоторые биографические данные. Вместе с тем древнерусским автором чутко ощущалась потребность в норме, так как она входила в систему его художественного мировоззрения.

Глубокое понимание сущности церковной нормы проявилось в работах В.О. Ключевского, П.А. Флоренского, Д.С. Лихачева и других исследователей. Церковный канон в интерпретации свящ. Павла Флоренского представляет собой совершенную форму, идеальный первообраз, который освобождает художника от необходимости проторять пути, уже пройденные человечеством, и дает ему возможность продвигаться вперед. «В канонических формах дышится легко: они отучают от случайного <...>, чем устойчивее и тверже канон, тем глубже и чище он выражает общечеловеческую духовную потребность: каноническое есть церковное, церковное — соборное, соборное же — всечеловеческое" (Флоренский П.А. Иконостас. М., 1995, с.83).

Освященные церковной традицией рамки житийного сочинения безусловно ограничивают эволюционные возможности данного жанра в целом. Но агиография развивается не против движения, а в общем культурном потоке. И хотя идеал житийного героя оставался постоянным от века к веку, а этические категории всегда преобладали здесь над эстетическими, мировоззрение авторов житийной литературы получало новое художественное выражение в соответствии с определенным историческим периодом. Умеренное влияние на канонический текст оказывало преобладание той или иной литературной тенденции или стиля конкретной эпохи.

Первыми русскими агиографами конца XI — начала XII вв. был заимствован византийский канон жизнеописания святого: композиция, типы героев, назидательный тон изложения. Византийская агиолитература давала также образцы размеров в основном двух типов: проложиые, рассчитанные на внутрихрамовое чтение и потому короткие; и пространные, с более широким спектром употребления. До XV века пространная житийная форма встречается на Руси, но довольно редко. Краткость, по В.О. Ключевскому, является типичным признаком ранней русской агиографии (Ключевский В.О. Древнерусские жития святых как исторический источник. М., 1988, с.59).

Постепенно, в соответствии с новыми функциональными задачами и меняющимися литературными вкусами, житийная конструкция усложняется. К началу XV в. Епифанием Премудрым и Пахомием Сербом создается "школа пространного жития", образцам которой будут подражать еще три века. При общей тенденции к увеличению размера житийной формы особенностью эволюции русской агиографии является существование одновременно и короткой биографии святого, написанной простым языком, и риторической повести, составленной в стилистической манере панегирика.

В XVII в. борьба простого со сложным в агиолитературе заканчивается победой первой формы. «Опрощению» житийного изложения способствовало создание св. Димитрием Ростовским новой редакции Четьих-Миней. Этот церковный деятель и духовный писатель, избегая излишнего «плетения словес», стремился к созданию несложной формы исторического рассказа, понятной каждому читателю.

Многие историографы отмечают также стилистические особенности агиографических школ в зависимости от региона. Так, для ростовских житий XVIII в.

характерны простота формы и языка изложения, для смоленских того же времени, наоборот — многословность и искусственная вычурность рассказа. В.О. Ключевский приходит к выводу, что чем дальше агиограф находится от большого города-центра культуры, тем проще и короче описание жизни святого.

Еще одной особенностью древнерусских житийных памятников является многоразовая переработка их текстов. Большая часть житий дошла до нас в нескольких редакциях, созданных в разные периоды и даже эпохи и различающихся по содержанию и стилю. Вариативность большинства агиографических сочинений приводит, в свою очередь, к возникновению сложных для всех историографов вопросов о первичности одной редакции по отношению к другой и в целом о количественной эволюции житий.

Вопрос об общем количестве древнерусских житий, как правило, разногласий не вызывает: не так велико их число, что исключает возможность грубой ошибки при подсчетах. Так, Н.Л. Барсуков насчитывает 156 отдельных русских житий (Барсуков Н.П. Источники русской агиографии. СПб., 1882), а В.О. Ключевский, рассмотревший практически весь состав древней отечественной агиографии — 150 (Ключевский В.О. Древнерусские жития святых как исторический источник. М., 1988). Сложность возникает при попытке распределения житий по эпохам, при уточнении хронологического порядка их создания. Всеми исследователями единогласно отмечается неравномерность такого распределения.

Святость — высший идеал и особый дар Божий, а носители его суть избранные от Бога. Их не должно и не может быть много. Тем не менее и в агиографии существуют периоды, отмеченные резким (в рамках жанра) увеличением количества житий святых. Так, монастырская колонизация севера Руси во второй пол. XIV в. породила большое число новых подвижников и соответствующее число их жизнеописаний. Следующим значительным этапом в количественной эволюции житийных памятников становится "время Макария", митрополита Московского и всея Руси (1542—1563 гг.). После соборов о новых чудотворцах начали работу целые группы агиографов, которыми было подготовлено 60 житийных текстов. В их число входили как жития новых святых, так и редакции старых текстов.

Эволюционные изменения отражались не только на форме, размерах и количестве агиосочинений, но и на характере описания и на особенностях чина их главного героя. Житийный, как и иконописный, портрет святого статичен, классически строг. Традиционность в изображении земного пути святого предполагала почти обязательную благочестивость его семьи, рашгае проявления святости, борьбу с искушениями, дар пророчества, прижизненные и посмертные чудеса и др. Однако в пределах единой биографической схемы мы встречаем разные формы подвижничества. Характер подвига, а также социально-иерархический тип житийного героя определялся соответствующим этапом в истории развития русской православной церкви. Так, раннехристианская борьба с язычеством способствовала прославлению героев мучеников и страстотерпцев, а также святых воинов. Для первого этапа монастырского строительства на Руси (XI—XIII вв.) характерен образ черноризца-труженика. Второй этап (XIV—XV вв.) отмечен мистическим аскетизмом, близким к отшельничеству.

Большой любовью среди древнерусского православного населения пользовался подвиг "Христа ради юродивого". Начало житийной традиции русского юродства Г.П. Федотов относит к XIV в. и связывает с Новгородом и с первым нашим блаженным, святым Прокопием Устюжским (Федотов Г.П. Святые Древней Руси. М., 1990,

с. 199). По времени и количеству русские юродивые распределены исследователем следующим образом: XIV в. — четверо, XV в. — одиннадцать, XVI в. — четырнадцать, XVII в. — один.

Особое место в русских житиях занимают миряне-праведники. Этот чин святого появляется в XVI в. и обретает право на житие как награду за смирение, послушание, скромное служение миру в миру. Самые теплые и почитаемые образы среди этого типа святых — женщины и дети.

Тематическое разнообразие житийных текстов не соответствует представлению об абсолютной жесткости и неизменности канонических рамок агиобиографии и, пусть без акцента на исторические и бытовые подробности, все же отражает действительность, на фоне которой живет и действует святой подвижник. Таким образом, «тематически агиография <...> при ее трансцендентной установке не покидает земли" (Полякова СВ. Византийские легенды. Л., 1972, с.246).

Наряду с мотивами, закрепленными за агиографами: борьба с язычниками, изгнание бесов, странничество и др., в житиях встречаются темы, характерные для всей древнерусской литературы. В ранних житиях отражаются вопросы о родовом старшинстве, проблемы феодальной раздробленности Руси. С XIV в. в связи с монастырской колонизацией севера появляется тема враждебного отношения местного населения к новым жителям этих земель — монахам. А.П. Кадлубовский находит в агиографических текстах возможность для изучения различных направлений русской религиозной мысли XV—XVI вв., теологических споров между «иосифлянами» во главе с Иосифом Волоцким и «нестяжателями» Нила Сорского (Кадлубовский А.П. Очерки по истории древне-русской литературы житий святых. Варшава, 1902, с.7).

Таким образом, мировоззрение древнерусского агиографа формировалось в атмосфере общеполитической и философско-религиозной жизни на Руси, одновременно испытывая на себе влияние литературно-эстетической традиции той эпохи, в которую создавалось каждое конкретное житие или его поздние редакции.

В результате сочетания двух традиций, сакральной и художественной, и рождается своеобразный стиль русского агиографического произведения.

Вторая глава «Становление и эволюции мемуарного жанра в XVIII веке» посвящена истории возникновения и развития памятно-биографических жанров в русской литературе XVIII столетия, а также некоторым историографическим проблемам.

Исследование русской мемуаристики ограничивается рамками XVIII века, потому что именно в эту эпоху благодаря особым общественно-экономическим условиям и новым отношениям России с Западной Европой возникли предпосылки для формирования и дальнейшего развития жанра. Смело можно сказать, что отдельные элементы мемуарной формы встречаются в русской литературе уже в XI веке — в житиях, «хождениях», остропублицистических посланиях, «статейных списках», исторических повестях. Но только в XVIII в. благодаря формированию нового исторического сознания возникла и принципиально новая форма изложения — цельный мемуарный рассказ.

Даже краткий перечень мемуарных заголовков, распространенных в XVIII в., позволяет сделать вывод о том, что семисотлетнее воздействие летописной традиции на русскую письменность начинает постепенно ослабевать. Слово «летопись» встречается в названиях всего один раз, авторы все больше отдают предпочтение «автобиографическим запискам» и «дневникам». По мере приближения к XIX

б

столетию количество «записок» увеличивается, сначала постепенно, а в конце века резко, почти в четыре раза.

Об активности формирования мемуаристики в последней трети столетия свидетельствует также расширение круга тем, их разнообразие. Выдающиеся события «жизни государства российского», отдельные исторические эпизоды, характерные для воспоминаний первой половины столетия, в дальнейшем все чаще перемежаются «частнособытийным» рассказом. Наряду с традиционными для ранней мемуаристики темами: государственные перевороты, бунты, крестьянские восстания, боевые походы, путешествия за границу, а также рассказами об исторических деятелях этого времени, появляются автобиографические воспоминания, в которых описываются личные судьбы и эпизоды частной жизни. Смелым новаторством для мемуаристов было введение темы детства, воспитания и тем более «истории любви», которая впервые в этом жанре была запечатлена в записках кн. Н.Б. Долгорукой.

Тематическому многообразию соответствовало и совершенствование композиции изложения. Последовательность и законченность повествования характерны лишь для воспоминаний второй половины XVIII в. Описание-портрет и введение в текст диалога также необходимо отметить как особенности развития речи повествователя-мемуариста этого периода.

О жанровой эволюции несомненно свидетельствует и «табель о рангах» мемуаристов этого столетия. Авторы памятных источников, принадлежавшие к церковной иерархии, преобладали в более ранние века над представителями других сословий, деля свое первенство с авторами-путешественниками. В XVIII в. литературное духовенство постепенно уступает место литераторам-дворянам. Список мемуаристов этой эпохи очевидно демократичнее по своему социальному составу. В последние десятилетия века среди рассказчиков появляются купцы и даже крестьяне. Ослабевает и доминирующая роль авторов — столичных аристократов. Все успешнее и энергичнее вживается в общий культурный процесс провинциальное дворянство.

Портрет раннего мемуариста — один из самых привлекательных образов в литературе XVIII века. Автор памятных записок этой эпохи скромен, наивен, почтителен к отечественной истории, к своим предкам. Он еще не знает, как сказать о себе — «я» или «мы». Уже не летописец, но еще не мемуарист, он не может пока правильно оценить свое значение в культурной истории России. Мемуарные записки XVIII в. подкупают простодушием и чрезвычайной искренностью.

Подчеркнутая скромность и принижение своей позиции связаны прежде всего с неуверенностью мемуариста этой эпохи в том, что его писательский труд вообще кому-нибудь интересен и нужен, кроме самого автора и его близких. В этой связи психологически верным кажется вывод А.Г. Тартаковского о том, что частые ссылки авторов воспоминаний, как в названиях, так и в предисловии к тексту, на других рассказчиков свидетельствуют «не о сложившейся преемственности, а как раз о почти ее полном отсутствии» (Тартаковский А.Г. Русская мемуаристика XVIII — первой половины XIX в., М., 1991, с. 18). Таким почти анонимным летописцем видится мемуарист начала века, например, в записках И.А. Желябужского (1710-е гг.). Внешнесобытийпое «чужое» для них пока интереснее, чем внутреннее «свое».

По мере формирования жанра меняется и образ повествователя. Постепенно исторические события, о которых рассказывает мемуарист, перестают заслонять автора. В мемуарных памятниках середины и последней трети XVIII столетия предметом описания нередко оказывается частная жизнь частного лица. История

России проступает через историю человека. Характерный пример такой мемуаристики представляют собой записки А.Т. Болотова, Н.Б. Долгорукой, Екатерины И.

В русской историографии не существует единодушного мнения о рамках, ограничивающих мемуаристику как жанр. Осторожное название «источники мемуарного типа», принадлежащее П. А. Зайончковскому (ЗайончковскиЙ П. А. История дореволюционной России в дневниках и воспоминаниях, М., 1976. Т. 1, с. 16) и термин «памятно-биографическая литература» у А.Г. Тартаковского (Тартаковский А.Г. Русская мемуаристика XVIII — первой половины XIX в., М., 1991, с.6) уже говорят о разном подходе разных авторов к вопросу о том, что же считать собственно мемуарами и какие тексты включать в эту литературную группу. Выдержать абсолютно единый, унифицированный принцип классификации, когда речь идет о таком обширном и не единообразном материале, крайне сложно.

Считаем целесообразным воспользоваться более общей тематической классификацией, предложенной автором самого обширного в настоящее время библиографического справочника П.А. Зайончковским (М., 1976). Этот 5-томный труд охватывает следующий круг памятных источников: 1) мемуары общего характера; 2) мемуары, описывающие отдельные события; 3) мемуары, относящиеся к характеристике и деятельности отдельных лиц; 4) воспоминания о путешествиях.

В третьей главе «Русская мемуаристика XVIII века в агиографическом контексте» памятно-биографическая литература рассматривается в сопоставлении с агиографическим жизнеописанием. Анализ большого количества текстов обоих типов позволяет проследить степень влияния житийного канона на стиль и форму мемуарного рассказа.

В настоящем исследовании житие церковного и светского героев объединяется единым понятием «биографическое описание». Основанием для сравнения служит также и то, что как мемуарные записки, так и житийный рассказ принадлежат отчасти к документальной, отчасти — к художественной прозе.

Слова «жизнь» и «житие» в своем основном значении не всегда различались оттенками смысла, что кажется странным нашему современному слуху. Такая однозначность хорошо видна уже в названиях памятников обоих жанров, например, «Описание жития, дел, бедствий и разных приключений И.О. Острожского-Лохвицкого» и «Жизнеописание св. Димитрия Ростовского».

В мемуарах, подобно житиям, присутствует «статистическая» характеристика степени признания их героев. Обычно такое разделение на «известных всея Руси» и «местночтимых» (совсем не в уничижительном, а лишь в ограничительном смысле, особенно когда речь идет о святых) отражается на количестве редакций и списков. Но в мемуаристике такая форма существования воспоминаний, как списки, больше связана с популярностью темы. Так, например, записки Я.П. Шаховского, К.Г. Машптейна, И.Э. Миниха, в которых описывались особенно важные для развития России исторические периоды "ходили" в списках (и во многих экземплярах) в конце XVIII и начале XIX веков.

Мысль о преемствешюсти, связывающей достопамятных людей России с их предками, установка на идеальный образец, традиционно исповедуемая авторами-агиографами, вслед за ними была подхвачена мемуаристами эпохи классицизма. «Храни в памяти имена великих мужей и подражай им с благоразумием»,— кратко и точно формулирует эту идею в одном из писем генералиссимус А.В. Суворов,

иллюстрируя ее в своей автобиографии рассказом об отце, ординарце Петра Великого (Русские мемуары. Избранные страницы. XVII век. М., 1988, с. 30).

Особенно ярко эта центральная задача древнерусского агиографа и многих мемуаристов-биографов XVIII в. проявляется в их отношении к государственным лицам, облеченным властью и особой ответственностью «за мир».

• Общей для древнерусского агиографа и мемуариста XVIII в. является ориентация на потомков как на продолжателей духовной традиции, а на биографов — как на хранителей исторической памяти. У биографа Петра I, писателя «по долгу рабства и любви» П.Н. Крекшина есть даже прямая ссылка совсем в духе житийных авторов на ветхозаветного пророка: «Той заповеда отцем нашим сказатия сыновом своим, яко да познает род их и сынове родящиеся» (Записки русских людей. СПб., 1838, ее. 100-101).

Особенностью стиля жизнеописаний обоих типов является и назидательная интонация в рассказе. Агиограф и мемуарист часто прерывают ход сюжетного повествования для соответствующего месту моралистического отступления. Описание очередного жизненного испытания может заканчиваться характерным выводом — поучением, например, о неизбежности наказания или о справедливости награды.

Стремление к поучению, вытекающее из основной задачи агиографа, характерное, как видим, и для мемуариста, ведет, в свою очередь, к широкому цитированию библейских героев, святоотеческой литературы и к особой афористичности речи авторов. Мемуаристы XVIII в. с успехом усваивают стилистические приемы житийной риторики. Страницы записок, дневников, анекдотов этого времени полны велеречивых сравнений, пестрят афоризмами и образами-эмблемами. Светский биограф легко занимает из бесценной копилки своего «старшего брата» агиографа и делает это вполне естественно.

Композиция многих мемуарных сочинений напоминает житийную конструкцию. Держа каноническую форму, светский автор вольно или невольно сохраняет приподнятый тон всего повествования. Если рассказ начинается с «родительской» темы, то благоговейное отношение к отцу и матери святого, столь характерное для агиографа, мемуарист торжественно переносит в свое сочинение, на своих родителей.

В правилах агиографа, а затем и мемуариста было также подчеркивать особое прилежание своих героев к учению, приоритет книжного чтения над другими отроческими увлечениями. В основе воспитания «несвятого» ребенка лежало знакомство с «душеполезной» литературой. Идеи просветительства и стремление к сближению с культурными традициями Европы, устойчиво связанные в нашем сознании с XVIII веком, не вступали в противоречие с классическим обучением грамоте по псалтырю. «От церковников» научился читать Г.Р. Державин. О делах храбрых библейских воинов «повелеша прочитать часть» маленькому Петру I царица-мать и т.п. (Записки русских людей. СПб., 1838, с. 18).

Конечно, круг чтения у героев светской биографии был много шире, чем у героев жития. Об этом, в частности, свидетельствуют мемуары А.Т. Болотова, Е.Р. Дашковой и др. Закономерно то, с какой охотой и агиограф, и мемуарист дают перечень прочитанного. Подробный список книг в биографических воспоминаниях имел, как и в житиях, назидательный смысл, служил подсказкой для формирующегося читателя. Авторская добросовестность была следствием естественной для средневекового агиографа и мемуариста XVIII в. дидактичности и функционального подхода к тексту. Воспитательно-прикладшле цели сочинительства осознавались практически любым автором и увеличивали степень его ответственности перед аудиторией.

Примечательно, что даже такую подробность житийной биографии, как чудесные предсказания о рождении ребенка-святого, а также пророческий дар, сверхвидение, входящие в ореол святости героя жития, можно встретить и в отношении героев мемуарных памятников. Биограф М.В. Ломоносова Я.Я. Штелин (Черты и анекдоты для биографии Ломоносова, взятые с его собственных слов Штелиным. Москвитянин. №1. Кн.1. Отд.Ш. 1850, с.8) передает, как документальный факт, провидческий сон Михаила Васильевича, из которого тот узнает о месте трагической гибели своего отца. Сон реально помогает М.В. Ломоносову найти местонахождение погибшего, до того считавшегося без вести пропавшим. Сны-подсказки о смерти родителей святых являются каноническим элементом житийного сюжета, но пользуется этим приемом и мемуарист, подсознательно стремящийся к сакрализации своего героя. Более того, в воспоминаниях П.Н. Крекшина о Петре I вещие слова о величии неродившегося еще русского государя произносит в покоях беременной царицы Наталии блаженный, типичный героя жития.

Говоря о юродивых, необходимо отметить, что подобный «чин святости» присутствует и в русской мемуаристике XVIII в., причем не только как маргинальный персонаж. Среди других главных персонажей в воспоминаниях-анекдотах есть герой (в значении «идеальный образ»), парадоксально сочетающий в себе военную доблесть, высокую образованность и бытовое скоморошество. Таким героем-юродивым предстает генералиссимус русской армии А.В. Суворов.

Много в этом образе как будто бы списано его «народными» биографами с агиографической «иконы» блаженного святого. «Бедный» (разумеется, вне парадов и военных реляций) костюм, рискованная, с элементами шутовской игры, манера поведения с высокопоставленными лицами, стремление остаться неузнанным, намеренно простоватая и даже инфантильная речь. Примечательно именно то, что авторы воспоминаний о Суворове «канонизируют» его не только как героя-воина, но и как героя-юродивого.

Несмотря на не всегда одинаковую природу «чудаковатого» поведения А.В. Суворова и его житийных прототипов, парадоксальность подвига героев разных по жанру текстов замечательно сходна. И тут и там сила духа прикрывается обличием своеобразного безумия, недопустимого с точки зрения здравого смысла.

Общим для житийного и мемуарного текстов является также отсутствие иронической интонации у авторов. Продолжая традицию строгого благолепия житийного рассказа, мемуарист XVIII в. следит за серьезностью тона и в своих поучительных воспоминаниях.

Но говорить о том, что древнерусский агиограф, а тем более мемуарист «никогда не улыбается», было бы слишком категоричным. Жития не лишены своеобразного юмора, который может выражаться в остроумной формулировке или же в оригинальном решении какой-либо трудной задачи. Остроумным может быть даже чудо. Так с легкой усмешкой описаны, возможно, в силу их бытового характера, «чудо о рыбе» в житии св. Варлаама Хутынского и «чудо о ворах» в житии св.Феодосия Печерского.

Можно было бы предположить, что речь мемуариста, записки которого носят частный характер, должна звучать несравнешю свободнее. Но оказывается, что составители воспоминаний XVIII в. — сами себе цензоры. Даже такой выразительный и искренний рассказчик, как А.Т. Болотов, чьи «добродушный юмор» и «неподдельный комизм» отмечались многими критиками (Дружинин Л. В., Семевский М.И., Писарев Д.И. // Цит. по: Русские мемуары. Избранные страницы.

XVIII век. М., 1988, с.85), был не совсем уверен в своем праве на шутку. Поэтому он специально оговаривает форму повествования — «письма к приятелю», — выбранную для того, чтобы «мне тем удобнее и вольнее было рассказывать иногда что-нибудь и смешное» (Там же, с.88). Чувство инородности юмора в тексте, безусловно, воспитывалось у авторов памятных записок на образцах церковной литературы.

Казалось бы, такая специфическая характеристика героя жития, как нетленность «честных мощей» святого, не может быть перенесена в мирскую биографию. Но своеобразие этой части житийного сочинения породило и оригинальную форму ее отражения в мемуарном сочинении. Очень показательный эпизод об открытии «смрадных» останков «беззаконного губителя и всего бунта воровского сочинителя» боярина И.Милославского является оригинальной частью биографических воспоминаний графа А.А. Матвеева (Записки русских людей. СПб., 1838, сс.66-67), свидетеля стрелецкого восстания в Москве. Данный отрывок представляет собой как бы негатив житийной клеммы, почти зеркальную противоположность традиционному агиографическому описанию. Картине мощей святого, «лежащих святолепно», противоположно здесь изображение разложившегося и изъеденного червями трупа антигероя. Если бы не существовало канона описания нетленного тела, вряд ли у мемуариста АЛ. Матвеева возникла бы идея описания «тленных мощей».

Новое осмысление по сравнению с текстом жития, а потому и новые краски получает в мемуарном сочинении деталь. Деталь как изобразительное средство была известна и автору-агиографу и автору-мемуаристу, но ни для того, ни для другого не являлась основным художественным приемом. В житии святого деталь теряла предметную сущность, лишалась своей основной художественной задачи — уточнять и оживлять обстановку в рассказе. Более того, оказавшись в границах житийного жанра, деталь приобретала "антибытовую функцию" и имела эмблемную ценность. Таковы, например, традиционные детали быта святых: колючая власяница, тяжелые вериги, каменное ложе. Постоянство эпитетов, которые использует агиограф — если власяница, то обязательно "колючая", если ложе, то "каменное" — придает знаковый, символический характер всему описанию. Перед читателем предстает картина подвига, а не бытовая картинка условий жизни схимника.

На вопрос, каким словом, "писать" или "живописать", характеризуется способ изображения детали мемуаристом XVIII в., ответить труднее. С одной стороны, мемуарист стремится к стилю документальной записи. От художественной выразительности и красочности описания отказывается в своих мемуарах даже Г.Р. Державин. Лишь в некоторых местах его записок вспоминаешь, что автор их — замечательный поэт. С другой стороны, мемуарист XVIII в. не мог уж совсем равнодушно пройти мимо бытовой "мелочи", психологически точной или яркой детали. Постепенно мемуарный рассказ начинает обрастать живой плотью. И хотя настойчивое стремление к конкретности признается достоянием века XIX, мемуаристы эпохи классицизма начинают осознавать, что даже малое и незначительное нередко достойно их внимания. Чем ближе автор к началу XIX столетия, тем выше его интерес к случайному.

Пейзаж как изобразительное средство является крайне редким элементом в сюжетно-композиционном построении биографий обоих типов. С большой натяжкой к пейзажу можно отнести залитый кровью лед Чудского озера в житии св. Ал. Невского и "мятели, за которыми войско не видело ни дня, ни ночи" (Жития святых, на русском языке изложенные по руководству четьих-миней св. Димитрия Ростовского. М., 1993, август, кн.9, с.559). Все, что отвлекает от основной идеи, этнографом жестко

отсекается. Он работает как скульптор-монументалист. Вводя в свой рассказ пейзаж, агиограф строго придерживается определенной художественной задачи — проиллюстрировать общую идею, подчеркнуть конкретную мысль, например, о тяжести подвига отшельничества или о красоте Божественного волеизъявления.

Ту же задачу видит перед собой и мемуарист XVIII в. Живописные "чувствительные" картины природы совсем не характерны для ранних мемуаров начала века и весьма редко встречаются у мемуаристов второй половины столетия. Как правило, в скупых на краски и эмоции мемуарных сочинениях XVIII в. пейзажное описание носило строго ограниченный функциональный характер: этнографической зарисовки, сводки погодных условий или иллюстрации к идее человеческой слабости в сравнении с Божественным всемогуществом.

Влияние житийного канона распространялось в большей или меньшей степени на вес формы памятно-биографической литературы XVIII в., будь то описание исторических событий или жизни выдающегося героя истории, или же "автобиографические показания". Сама форма автобиографии была отчасти "узаконена" уже в агиографической традиции. Кроме широкоизвестных "собственноручных" жизнеописаний Аввакума и Епифания, в русской житийной литературе существовали "духовные памятцы", автобиографические записки, которые становились документальным основанием для составителей житий. В духовных грамотах, в исповедях, в монастырских уставах, в завещаниях монахов-игуменов также нередко можно обнаружить элементы автобиографизма.

Сопоставление мемуарных произведений и русских житийных биографий позволяет сделать вывод о высокой степени воцерковленности героев XVIII столетия. Их мироощущение, независимо от социального положения и общей идейной направленности авторов, естественным образом строилось на идеалах христианства.

Четвертая глава «Женская агиография и мемуаристика XVIII века» посвящена изучению жизнеописаний святых жен Древней Руси и женских автобиографий XVIII в. Выделение женской тематики в отдельную главу обусловлено спецификой женских ролей как в самой жизни, так и в текстах, описывающих жизнь женщины.

Эта глава состоит из двух разделов. В первом разделе «Святые жены» делается краткий обзор сведений, зафиксированных различными историографическими изданиями, а также попытка систематизации этих данных по характеру подвижничества свв. героинь и степени представленности их в житийной литературе.

Женщин-святых в русских церковных списках немного, особенно если сравнить этот список с византийскими мартириями, где почти каждое четвертое имя — женское. Традиционно скромная социальная роль русской женщины в историческом процессе проявилась и "в отсутствии религиозной инициативы" (Федотов ГЛ. Святые Древней Руси. М, 1990, с.214).

Разные историографические источники дают неоднозначное представление о степени почитаемости святых жен на Руси: от 18 имен в "Словаре историческом о русских святых" 1836 г. до 51 имени в "Хронологическом перечне русских святых" (Толстой М.В. История русской церкви. М., 1991). Естественно, что более поздние издания включают в себя и более поздние канонизации. Разночтения объясняются еще и тем, что в одних источниках упоминаются только святые, получившие общецерковное признание, в других к ним добавляются, хотя и официально, но местночтимые, в третьих — перечисляются все вообще почитаемые усопшие подвижники благочестия.

Что же касается количества житий, посвященных русским праведницам, то их число намного меньше, чем самих святых жен, не говоря уже о «почитаемых», не имеющих даже краткого жизнеописания. Автор одного из самых подробных библиографических трудов «Источники русской агиографии» Н.П. Барсуков упоминает жития семи русских святых жен: св. равн. кн. Ольги, св. прсп. Евфросинии Полоцкой, св. благ. Февронии, св. преп. Евфросинии Суздальской, св. преп. Анны Кашинской, и св. Софии Московской.

По характеру подвижничества святые жены Руси могут быть разделены на несколько групп. Это — святые мученицы; создатели, игуменьи и инокини девичьих монастырей; юродивые жены; жены-мирянки, прославленные родственными связями: матери, жены, сестры и дочери известных святых; а также жены, известные особыми чудесами и подвигами. Две последние категории святых зачастую легко смешиваются с остальными чинами святости, и выделение их в самостоятельные группы является достаточно условным.

В качестве материала для подробного текстологического анализа были выбраны наиболее популярные и распространенные на Руси во множестве списков жития св. преп. Евфросинии Полоцкой и св. преп. Евфросинии Суздальской, дающие представление о полной и краткой канонических житийных формах, а также житие св. Иулиании Лазаревской, соединяющее в себе элементы агио- и мемуарной биографий.

Жития двух русских святых Евфросинии, как в краткой, так и в пространной редакциях, отвечают всем требованиям житийной схемы. Обязательное упоминание о благоверных предках, ранние проявления святости, отказ от замужества ради «безсмертного Жениха небесного», каноническая красота героинь, провидческий дар и дар чудотворения, особый элемент житийного рассказа — «видение», и пр. Образы этих рашшх подвижниц русского православия (XII и XIII вв.), сохраненные в литературной памяти традиционно скромными церковными авторами, хорошо осознающими периферийность своей роли в тексте, соответствуют единым нормам христианского поведения. И хотя это рассказы о разных святых женах, сходства здесь больше, чем индивидуальных различий, в основе которых лежат не характеры героинь, а некоторые несовпадающие элементы внешне-событийной канвы их жизней. Объединяет же Полоцкую и Суздальскую святых Евфросинии ранняя идея иночества, ревность к устроению новых монастырских обителей и общие правила агиографического жизнеописания.

Особое место в ряду памятников отечественной агиографической литературы занимает житие св. Иулиании Лазаревской. Своеобразие данного жизнеописания связано прежде всего с тем, что биографом святой стал ее сын, муромский дворянин Др. Осорьин. Зная наверное о праведности жизни матери, не всегда явной для окружающих, автор все же не менее других очевидцев был поражен неожиданным обретением ее нетленных мощей и посмертными чудесами. Тем более не мог он быть уверен в официальном церковном признании ее святости, которое произошло лишь через 300 лет после кончины муромской праведницы. Несмотря на это, осуществляя свой замысел, сын-биограф старался не отступать от общих агиографических правил.

Традиционно вступление с обращением ко Вседержителю, не менее типично и заключение, в котором автор объясняет, почему он дерзнул взяться за перо. Соответствует житийным образцам и описание детских лет жизни св. Иулиании, особенно если речь идет о ее нравственных характеристиках: ранних высоких устремлениях, кротости, послушании. Но в отличие от большинства преподобных жен княжеского звания, св. Иулиания не получила даже первоначального домашнего

образования. И хотя сын-биограф нигде не указывает, что мать не умела читать и писать, это угадывается по умолчанию. Нет в тексте привычных клише «превзошла всех сверстников в разумении книжном», «с ясностью вразумлялась книжному учению» и т.п.

В житии св. Иулиании демонстрируется образец поведения древнерусской женщины в миру. «Дом свой богоугодно вела» (Жизнеописания достопамятных людей земли русской. X — XX вв. М., 1992, с.207) — за этой скромной формулировкой стоит целый институт нравственных понятий и правил. Значительная часть жизнеописания святой посвящена ее чуткому отношению к домашним слугам. Автор создает образ идеальной «настоятельницы» мирской обители, хорошо осознающей свою ответственность за жизнь, воспитание и в конечном итоге спасение (в церковном смысле этого слова) вверенных ей Божьим промыслом людей.

Рисуя образ доброй мирянки, биограф выделяет те стороны ее милосердия, которые наиболее соответствуют каноническому портрету святого. Он настойчиво обращает наше внимание на то, что, заботясь о бедных, св. Иулиания старалась «утаить свои добродетели» (Там же, с.207). И это не просто характеристика человеческой скромности. Умаление земных заслуг — один из принципов, по которому строилась жизнь во Христе.

Строго по канону дастся в тексте и описание «непостыдной кончины» св. Иулиании. Смерть не застает святую врасплох. Она вовремя вызывает своего духовника, исповедуется, причащается, неспешно собирает вокруг себя всех детей и слуг, успевает благословить и поцеловать каждого. Стоящие возле смертного ложа видят над умирающей нимб, «какой на иконах вокруг голов святых пишется» (Там же, с.209), — делает важное примечание Др. Осорьин. Биограф тщательно следит за тем, чтобы не были упущены ни одна деталь, ни один сюжетный элемент, обязательный для житийного канона. Именно поэтому чудеса и исцеления занимают столь важное место в этом жизнеописании.

Ранняя, более краткая, редакция жития ограничивается прижизненными чудесами. В пространных же редакциях, последняя из которых относится к 1649 г., имеется дополнительная глава «Чудеса и исцеления», целиком посвященная посмертным чудесам и в основных чертах соответствующая жанру церковной биографии. Но в наивно-просторечном характере изложения угадывается рука автора-мирянина, близкого очевидца и жителя той земли, где покоились мощи святой. Иногда дается подробная география сельской местности, видимо, хорошо знакомая автору. Рассказ об избавлении от зубной боли некоего крестьянина, который сразу после выздоровления «пошел сено косить» (Там же, с.210) звучит так простодушно и по-домашнему, будто сосед рассказывает соседу.

Несмотря на географические подробности, в тексте полностью отсутствуют пейзажные зарисовки. Однако деталей не символического, свойственного житиям, а именно бытового характера здесь намного больше, чем в других агиосочинениях. Дубовая доска, подсунутая под гроб святой, чтобы не подходила слишком близко вода, крытые соломой дворы, больные зубы, грибы и ягоды создают в рассказе о святой особый предметнозримый, живой фон. Такая детальность изображения диктуется богатством бытового содержания жития и подчеркивает теплый характер самого подвига св. Иулиании.

Во всей полноте «женская тема» раскрывается именно в житии этой святой. Однако домашний образ Иулиании — жены, матери, невестки — отнюдь не противоречит ее святому облику — сильной молитвенницы, скоропомощницы и

чудотворицы. Агиографические элементы повести о св. Иулиаиии органически сливаются с биографическими. Это происходит благодаря своеобразию жизненного опыта святой и несомненному литературному таланту ее сына-биографа.

Второй раздел «Автобиографические записки Н.Б. Долгорукой и Екатерины II и житийный канон» посвящен подробному анализу двух мемуарных сочинений XVIII века в сравнении со стилем церковной биографии.

Первой представительницей этой эпохи, дерзнувшей написать автобиографические воспоминания, стала кн. Наталья Борисовна Долгорукая. Записки были написаны в 1767 г., в последней, особенно щедрой на мемуары трети XVIII в.

Воспоминания начинаются с традиционного для жития вступления. Необходимо отметить, что записки современников никак не могли служить образцом для Н.Б. Долгорукой, т.к. в XVIII в. мемуары только писались, читались они уже в следующем веке и позже. Поводом к написанию, скромно предуведомляет автор, послужила настойчивая просьба близких, а никак не личное волеизъявление. Да и исполнена эта просьба может быть только при одном обязательном для мемуариста условии: «Когда то будет Богу угодно» (Своеручные записки княгини Натальи Борисовны Долгорукой. СПб., 1992, с.5). Это хорошо знакомый нам по житиям зачин.

Панегирик родителям, также заимствованный мемуаристами из опыта церковной биографии, в записках отсутствует. Н.Б. Долгорукая принадлежала к старинному боярскому роду Шереметьевых. Ее отец закончил службу в должности фельдмаршала при Петре I и был похоронен в ряду других героев Отечества в государственном некрополе, в Александро-Невской лавре. Об этом уместно было бы написать не только в мемуарах, но даже и в житиях. Возможно, такое умолчание связано с ранней смертью родителей автора. Возможно и еще одно объяснение. Из короткой характеристики, посвященной матери, мы получаем больше информации о самой Наталии Борисовне. Вопреки житийной традиции авторское «я» в рассказе княгини звучит достаточно сильно. Эгоцентризм воспоминаний Н.Б. Долгорукой обоснован откровенным желанием автора поведать о лично выстраданных впечатлениях. Главный герой ее рассказа не Наталья Шереметьева, а Наталья Долгорукая, а также ее страдалец муж, князь Иван Долгорукий. Именно его чины и заслуги описывает мемуаристка высокими словами: «Первая персона в государстве был мой жених <...>, имел знатные чины при дворе и гвардии". Наталия Борисовна пишет не свое житие, а житие «непорочно любимого и безвинно страждущего мужа» (Своеручные записки... СПб., 1992, с.12).

Не ради похвальбы описывает автор процедуру своего обручения с подробным реестром драгоценных подарков и с уточнением веса золота и серебра. Так и древнерусским агиографом нередко подчеркивалось материальное богатство родовитого святого, от которого тот отказывался ради служения высшим идеалам и ценностям. В мемуарах Н.Б. Долгорукой этот эпизод также необходим для контраста, чтобы еще горше после рассказа о коротком счастье прозвучала трагическая история опалы и ссылки. «Коронная перемена», так круто изменившая всю жизнь новой семьи княгини, произошла в результате смерти Петра II, чьим фаворитом был кн. Иван Долгорукий.

Высоко-торжественно звучит ее похвальное слово внуку Петра Великого. Совсем иначе дается в тексте характеристика новой императрицы, Анны Иоашговны. Н.Б. Долгорукая сознательно снижает стилистический тон рассказа, бросая чисто женский субъективный взгляд на свою социальную соперницу. Смелость мемуаристки в

первую очередь связана с природными качествами ее натуры и с частным характером записок. Но эта смелость может быть объяснена и временем, когда они писались.

Защищая честь мужа, невинного страдальца, каким Н.Б. Долгорукая его рисует, она старается держаться стиля агиографа. Ее речь афористична, изобилует моралистическими выводами и риторическими вопросами. Подобно агиографу, автор часто отсылает своих читателей к библейским образам-иллюстрациям.

Основную часть мемуарного рассказа автор посвящает описанию вынужденного путешествия своей опальной семьи. И здесь проявляются новые замечательные свойства литературного таланта Н.Б. Долгорукой. Она умеет создать живое впечатление сиюминутности происходящего, рассказывает располагающе откровенно, драматично — в силу оригинальности самой биографии и потому, что владеет искусством рассказчицы. Среди других мемуарных сочинений XVIII в. «Своеручные записки княгини Н.Б. Долгорукой» являются одним из наиболее увлекательных произведений, по праву заслужившим множество переизданий.

Внутреннее чутье художника помогает мемуаристке умело менять ритм прозы на протяжении всей повести. Бешеной скачке караульной службы предшествует удивительно покойная картина природы во время ночевки в лесу. Это уже полноценный пейзаж с красочными и лирическими подробностями: цветом травы, запахом дикого чесночного лука, звездным небом. Такой тип пейзажного описания естественен для прозы XIX в., но крайне редко встречается в литературе, тем более мемуарной, века XVIII.

Чрезвычайно притягателен образ самой рассказчицы. Отчаяние редко посещает княгиню. Несмотря на непомерно тяжелое путешествие, молодая жена проявляет чудеса выносливости. Силы не роптать дают Н.Б. Долгорукой воистину христианская кротость и покорность Божьей воле. Напрашивается аналогия с образом жены мятежного Аввакума. Но подвиг мирской жены, светской княгини, не меньше, а возможно, и больше подвига протопопицы. У той хотя бы проблемы выбора не было: «индо побредем еще». Наталия Шереметьева преодолевает искушение безопасным отказом, на который ее склоняла вся родня, от брака с опальным князем. Во время смены царей она была лишь обрученной, но еще не женой. «Не хвалюсь своим терпением <...>, но о милости Божией похвалюсь" (Своеручные записки... СПб, 1992, с.27), — скромно, с упованием и верой скажет она о себе в начале ссыльного пути.

Полностью в духе агиографической традиции выдержан эпилог повести. Все здесь напоминает язык и стилистические приемы составителя церковной биографии: обращение за помощью к небесным силам, самоосознание человеческой греховности, ссылки на Евангельский текст и, наконец, общая панегирическая интонация.

Рассказ о трагическом финале путешествия гонимой княжеской семьи — жестокой казни Ивана Долгорукого — автор не допускает в свои воспоминания. На протяжении всей повести княгиня, вопреки мнению многих историков, называет мужа не иначе как "безвинно страждущий", "товарищ мой", "милостивый муж". Ни разу не опускается она до упрека. "Своеручные записки" по сути являются двойным житием, демонстрирующим образец женской верности и мужского достоинства.

В соответствии с житийным каноном завершается и собственная жизнь автора записок. Последние годы Н.Б. Долгорукая провела в чине старицы под новым именем Нектарии в одном из киевских монастырей, где и скончалась в 1771 году.

Мемуары Н.Б. Долгорукой представляют собой органичное соединение литературных текстов двух типов: светского и церковного жизнеописаний. Сочетание общечеловеческого, иногда сознательно заниженного, плюс абстрактно-идеального и

потому сознательно возвышенного, создает особый характер героя мемуарных произведений XVIII в.

Совсем другой женский характер и иная судьба, в известном смысле полярные по отношению к образам повести Н.Б. Долгорукой, представлены в мемуарах Екатерины II. Связь между воспоминаниями русских авторов с житиями становится особенно очевидной, если сравнить обнаруженные структурно-стилевые особенности этих мемуаров с мемуарами, написанными автором, не очень хорошо знакомым во время их создания с русской житийной традицией и на нее не опирающимся.

«Записки императрицы» принадлежат к жанру автобиографии и одновременно к так называемой «дворцовой мемуаристике». В этом поджанре рассказ ведется от лица либо самого члена царской фамилии, либо от одного из придворных царедворцев. Великая Екатерина писала свои мемуары с 1771 по 1790-й год и была строгим редактором не только чужих, но и своих сочинений. Известно семь собственноручных редакций «Записок».

Трудно полностью согласиться с оценкой, высказанной в предисловии к так называемому «Изданию Искандера» (1859 г.), где цель записок определяется как желание императрицы оправдаться в глазах потомства. Гораздо ближе нам точка зрения ЯЛ. Барскова (Барсков ЯЛ. Предисловие. //Сочинения императрицы Екатерины II. Т. 12. СПб., 1907, с.УГ): «Императрица писала их с твердой уверенностью в себе, с гордым сознанием своего величия и заслуг перед Россией». Спокойная, державная манера изложения не дает возможности заподозрить автора в потребности покаяться или защитить свою честь. Скорее в «Записках» можно «прочитать» желание оставить памятный след еще и в мемуарной форме. Энергичная, высокоодаренная императрица искала себя в различных жанрах.

Нигде в тексте воспоминаний Екатерина II не ссылается на возможных «заказчиков» мемуаров и уж тем более ни у кого не просит извинения за собствешгую литературную дерзость. Такая независимость дополняет впечатление о самодостаточности русской императрицы и еще раз напоминает о чине автора.

Вступительная часть начинается с нетипичного для жития, да и для большинства мемуаров XVIII в. аналитического рассуждения, тема которого — значение личных качеств для достижения счастья. Прием антитезы, логика выводов свидетельствуют о хорошем знании Екатериной законов построения философского текста. В некоторых житиях встречается похожий тип вступления-рассуждения, но там оно представляет собой развер1гутую метафору с ярко выраженным моралистическим акцентом, в отличие от философского силлогизма императрицы, лишенного намеренной назидательности.

Венценосному мемуаристу по чину следует начинать основной рассказ с обширных сведений о предках, для подтверждения особого рода «мирской святости» — права на престол. Екатерина II следует этому правилу, но только в отношении предков своего мужа, Петра III. Она представляет нам краткую, формальную справку, без углубления в историю рода, не только лишешгую пиетета, но даже с некоторой долей скепсиса. Родословие Петра III нужно Екатерине, чтобы подчеркнуть иноземный характер его происхождения. Именно поэтому информацию о своих предках она практически опускает. Екатерина II искренне хочет скорее «забыть» о своем немецком прошлом, чтобы стать истинно русской правительницей.

Формально Екатерина П приближается к герою жития, который так же идет на разрыв с семьей. Но слишком очевиден мирской характер ее равнодушия к родителям, чтобы усмотреть в этом сходстве сознательное следование житийному канону.

Дворцовый этикет на бытовом уровне тесно переплетается в «Записках» с дипломатическими правилами императорского двора в сфере политики, из чего складывается особый церемониал придворной жизни. По форме он иногда напоминает ритуальный характер описания в агиографической схеме, но очень далек от нее по содержанию.

Почти все мемуарное пространство в «Записках» занимает личность самой Екатерины и образ жизни Петра Федоровича в их отношениях с императорским двором. В отличие от Н.Б. Долгорукой, которая любовно украшает образ мужа чертами христианского мученика, Екатерина П создает портрет Великого Князя, по многим характеристикам противоположный представлениям агиографа об идеальном типе правителя. Свои образованность и набожность она противопоставляет небрежности мужа в отношении церковных обрядов и его активному нежеланию учиться.

На многих страницах записок Екатерина П дает портретную характеристику своим персонажам. Почти каждая такая «картинка» доказывает, что автор владеет искусством словесного, особенно иронического, портрета. Как в житиях, так и во всей литературе XVIII в. при описании героя используются обычно две контрастные краски: герой либо красив, либо ужасен, либо умен, либо глуп и т.п. Екатерина также демонстрирует бедность палитры, но в отличие от большинства мемуаристов этой эпохи в ее портретах нередко присутствуют живые и даже психологические детали.

Социально-бытовые условия жизни героя, нравы и обычаи его ближайшего окружения попадают в поле зрения и церковных и светских биографов. Но последние, и в частности имп Екатерина II, отводят этому значительно больше места, увлекаясь зачастую самим описанием. Рассказывая о жизни светского «монастыря», в который Екатерина была «заключена» на полудобровольных началах, она не скрывает улыбки или раздражения, иногда сочувствия, но зачастую ее рассказ намеренно бесстрастен. Степень «живого» авторского участия несомненно отличает автобиографию от биографии, тем более от церковной. Характерной особенностью мемуаров имп. Екатерины П является сочетание бесстрастной манеры изложения хранительницы ритуала с живой речью участницы.

В ритуальный цикл жизни при дворе входили и болезни. «Внезапное» недомогание давало возможность ее участникам лавировать в сложных отношениях придворных, чтобы не оказаться очередной жертвой дворцовых интриг.

В житиях у болезней другая функция: стигмат веры, иногда проверка святости, чаще наказание за неблагочестивое поведение. Мемуаристы XVIII в. дают безусловно больше, чем агиографы, специальной медицинской информации. Из «Записок императрицы» мы узнаем, например, какие хвори были «модными» в ту эпоху при дворе: корь, оспа, ангина.

Екатерина II в своих мемуарах щедрее на бытовую подробность, чем авторы житий и даже чем большинство русских мемуаристов ее времени. Возможно, она чувствует себя еще чужой при дворе Ечизаветы, а потому вьигуждена внимательно осматриваться и тщательно запоминать все детали новой обстановки. Возможно потому, что она наблюдательна от природы и наделена здоровым любопытством, свойственным образованному человеку любого времени.

Пейзаж в «Записках» традиционно заменяется информацией о погодных условиях, препятствующих или, наоборот, способствующих тому или иному путешествию или развлечению на природе, описанных автором. Такой «метеорологический» подход к картинкам природы в мемуарных сочинениях

объясняется еще и беспомощностью человека той эпохи перед стихией, особенно водной.

Полностью отсутствуют в мемуарах Екатерины II ссылки на евангельские и ветхозаветные тексты. Екатерина пишет простым, не усложненным риторическими оборотами языком. Символический параллелизм в ее «Записках» — явление крайне редкое, которое обнаруживает связь прежде всего с древнегреческой мифологической традицией.

«Записки» Екатерины II в сопоставлении с русским житийным каноном, в отличие от рассмотренных выше мемуарных сочинений, труднее назвать «житием» в современном значении этого слова. Императрица, на русский престол «пришедшая из другого мира» (Екатерина П. Ея жизнь и сочинения. Сборник историко-литературных статей. М., 1910, с. 191), и не могла в полной мере почувствовать на себе, а затем передать в своих воспоминаниях силу и влияние традиции, выработанной древнерусскими агиографами.

В Заключении подводятся итоги исследования. Изучение истории эволюции древнерусских житий и мемуарных памятников XVIII в. дает возможность говорить об очевидных и легко объяснимых жанровых различиях в этой сфере. Картина численности мемуарных произведений этой эпохи (16 - с 1700 по 1725 г., 26-е 1726 по 1761 г. и 111 - с 1762 по 1800 г.) позволяет противопоставить медленное развитие мемуаристики в начале века с ее бурным ростом в последней трети столетия. Число святых, в силу особешюстей их чина, а соответственно и житий, не может расти так стремительно. Однако и в агиографии существуют периоды, отмеченные резким (в рамках жанра) увеличением количества жизнеописаний святых подвижников. Так, например, укрепление монашества и интенсивное строительство монастырей в России второй половины XIV в. сопровождалось ростом числа житийных памятников.

Канонические формы житийной биографии безусловно жестче, чем мемуарной. Тем не менее, только в агиографии мы встречаемся с таким явлением, когда в самом жанре проявляется закономерная устойчивость к эволюционным изменениям. При этом житие одного святого на примере нескольких редакций, написанных в разное время авторами, испытавшими на себе влияние разных литературных стилей, может демонстрировать всю картину развития русской агиографии.

При первом приближении к теме жанры мемуарного и агиографического рассказов представляются далеко расходящимися по своим морфологическим признакам и целеустановкам. Но в отношении мемуарной литературы XVIII в. этот вывод оказывается преждевременным. Рассмотрение значительного количества текстов обоих типов показывает, что мемуарист данной эпохи при написании светской биографии стремится не к разрушению, но к сохранению рамок житийного канона.

Мемуарист так же, как агиограф, видит своей задачей сохранить воспоминания об идеальном герое, благочестивом христианине, трудящемся на пользу отечеству. «Десакрализация» главных действующих лиц жизнеописания — явление, не свойственное мемуарной литературе исследуемой эпохи.

Легко усваиваются мемуаристами, особенно первой половины XVIII в., стилистические приемы житийной риторики: склошюсть к афоризации речи, образам-аллегориям, прямое цитирование Библейских текстов.

С полным основанием можно утверждать, что и для агиографа, и для мемуариста характерен принципиальный отказ от шутливого тона в их рассказах. Тема героического подвижничества и служения высоким идеалам, общая для житий и большинства мемуаров XVIII в., предполагает серьезность авторской интонации.

В бытоописаниях, в изображении частных и исторических подробностей речь мемуариста гораздо свободнее и живее, чем речь агиографа. Но нередко деталь и в светской биографии, подобно житийной, носит отчетливо эмблемный характер.

Перенос некоторых элементов житийного канона в мемуарное сочинение становится в XVIII в. одной из основ развития мемуаристики как жанра. Причинами такого творческого наследования является, с одной стороны, высокая степень воцерковления авторов мемуаров и их героев, с другой стороны, мемуарист XVIII в. был практически «пионером» в своем жанре, не имея прецедентного опыта, он должен был опираться на «чужой» канон, создавая собственный литературный свод правил.

Основное содержание работы отражено в следующих публикациях:

1. Взгляд на русскую мемуаристику XVIII в. (СР. Минцлов, П.А. Зайончковский, А.Г. Тартаковский). — Литературное общение и формирование творческих индивидуальностей писателей XVIII—XIX веков // М.: МГЛУ, 1998.-0,3 п.л.

2. Житийная традиция в русской мемуаристике XVIII века. — Ломоносовские чтения. (НакафедрахРКИ) /УМ: МГУ, 2000.—0,4пл.

3. Русские святые жены в агиографических и историографических источниках.— Годишен зборник на филолошки факултет за 2002. Скопье: Ун-т свв. Кирилла и Мефодия. 2002.— 0,5 п.л.

4. Житие княгини Н.Б. Долгорукой. — Научные труды Ш Македонско-русской конференции. Охрид. 2001 г. Скопье: Ун-т свв. Кирилла и Мефодия. 2003. — 0,5 пл.

Издательство ООО "МАКС Пресс". Лицензия ИД № 00510 от 01.12.99 г. Подписано к печати 17.03.2004 г. Формат 60x90 1/16. Усл.печ.л. 1,25. Тираж 50 экз. Заказ 288. Тел. 939-3890,939-3891,928-1042. Тел./факс 939-3891. 119992, ГСП-2, Москва, Ленинские горы, МГУ им. М.В.Ломоносова.

41045 6

Оглавление научной работы автор диссертации — кандидата филологических наук Муравьева, Вера Владимировна

ГЛАВА ПЕРВАЯ. СПЕЦИФИКА ЖИТИЙНОГО КАНОНА. 6-29.

ГЛАВА ВТОРАЯ. СТАНОВЛЕНИЕ И ЭВОЛЮЦИЯ МЕМУАРНОГО ЖАНРА В XVIII ВЕКЕ. 30-55.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. РУССКАЯ МЕМУАРИСТИКА XVIII ВЕКА В АГИОГРАФИЧЕСКОМ КОНТЕКСТЕ. 56-99.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ЖЕНСКАЯ АГИОГРАФИЯ И МЕМУАРИСТИКА XVIII ВЕКА.

РАЗДЕЛ ПЕРВЫЙ. СВЯТЫЕ ЖЕНЫ. 100- 135.

РАЗДЕЛ ВТОРОЙ. АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЕ ЗАПИСКИ Н.Б. ДОЛГОРУКОЙ И ЕКАТЕРИНЫ II И ЖИТИЙНЫЙ КАНОН. 136- 175.

Введение диссертации2004 год, автореферат по филологии, Муравьева, Вера Владимировна

В жизнеописании представителя любой эпохи содержится идея сохранения исторической памяти и преемственности бытийного опыта. Биография же с установкой на «идеального героя», житийная или светская, предлагающая читателю образцовые норма поведения в различных временных и исторических условиях, тем более призваиа подчеркнуть значение той связи, благодаря которой «человеческий муравейник распасться пе может» (76, с.295).3адача продолжателя традиции, «удерживающего теперь» (2 Фес. 2:7), волею жанра становится обязательной для любого биографа. А сам автор, неизвестный или же, напротив, знаменитый, необходимо опирается в своем биографическом или автобиографическом жизнеописании па свод жанровых правил, способствующих сохранению гармонического общечеловеческого целого.

Именно каноническая форма построения литературного рассказа о жизни конкретного человека в конкретном историческом времени, облеченная, в зависимости от типа героя и задачи автора, в форму жития или в форму мемуарного сочинения, является предметом настоящего исследования.

Мемуарные памятники XVIII века — столетия, в котором русская мемуаристика утвердилась как жанр, а также произведения древнерусской житийной литературы стали главным объектом сравнительного анализа в настоящей диссертационной работе.

Для более полного представления о мемуарной литературе так называемой «эпохи классицизма» в сопоставлении ее памятников с житиями русских святых были отобраны произведения, относящиеся к разным периодам: начало (до 1725 г.), середина (1726 — 1761 гг.) и последняя треть XVIII в. Эти произведения, наряду с агиографическими жизнеописаниями, и представляют основной материал диссертации. Список рассматриваемых мемуарных сочинений включает в себя как биографии, в которых описываются события общегосударственного значения, так и воспоминания частнособытийного характера. При отборе учитывались также тематический принцип и социальная роль основного героя светской биографии. Предполагалось, что будут представлены различные типы героев эпохи: государь, полководец, ученый, поэт, иностранец при русском дворе, а также портреты провинциального дворянина и женщины-дворянки. Таким образом, в список попали воспоминания, мемуарные записки, биографии и автобиографии Б.И. Куракина, И.А. Желябужского, A.A. Матвеева, А.К. Нартова, П.И. Крекшина, Н.Б. Долгорукой, Я.П. Шаховского, Я.Я. Штелипа, А.И. Радищева, имп. Екатерины II, А.И. Суворова, Е.А. Дашковой, А.Т. Болотова, Г.Р. Державина, а также биографические анекдоты из жизни замечательных людей XVIII в. в основном анонимных авторов.

Тот же принцип, а именно стремление охватить все типы героев, соблюдался и при отборе агиографических сочинений, созданных в период с XI по XVIII век включительно. Хотя в силу строгости канонической формы житийного рассказа временные, тематические, стилистические различия, а также социально-ролевая иерархия его героев не так важны при отборе текстов данного типа. Список агиографических сочинений еще более широк, чем список мемуарных произведений. В пего вошли жития великих русских святых, таких, как св. Феодосий Печерский, св. Нестор Летописец, св. Александр Невский, св. Сергий Радонежский, св. Евфросиния Полоцкая, и многих других известных отечественных подвижников, а также менее популярные, но оттого не менее светлые имена в русской духовной истории.

Широкий список исследуемых памятников дает возможность выявить и описать некоторые традиционно общие черты агиографических и мемуарных сочинений, объединенных одним жанровым понятием «биография», а также определить степень их различия. К сожалению, необходимое для общего взгляда на проблему значительное количество отобранных текстов не позволяет углубиться в подробный анализ каждого из них. Поэтому особое внимание было сосредоточено на древнерусских житиях, посвященных святым женам Руси, и на автобиографических записках двух мирских героинь, датированных XVIII в. — имп. Екатерина II и кн. Натальи Борисовны Долгорукой. Вышеуказанные сочинения в большой степени отражают как сходство, так и различия обоих сопоставляемых жанров.

Цель исследования — изучить влияние древнерусской церковной биографии на светскую биографию XVIII в. и определить степень сохранности либо разрушения житийных канонических форм и установок агиографов в мемуарных памятниках этой эпохи. Данная цель определяет необходимость постановки и решения следующих задач: рассмотреть особенности древнерусского житийного канона; проследить особенности формирования жанра русской мемуаристики от начала к концу XVIII столетия; сопоставить и охарктеризовать элементы стиля древнерусских житий и мемуарных сочинений XVIII в., такие, как композиция, типы героев, тематический ряд, образ автора, пейзаж и деталь как средства изобразительного ряда.

Интересу к харизматической личности в истории, се влиянию на события и ее отношениям к морально-этическим нормам своего времени отвечают, в силу жанровых особенностей, произведения памятно-биографической и житийной литературы. Этот неослабевающий до настоящего времени интерес и определяет прежде всего актуальность настоящего исследования.

Постепенно человеческая память научается выделять в культурно-историческом потоке не только героических персонажей, но и скромных очевидцев и свидетелей чужого подвига. Подобный тип героя получает все большее распространение в мемуарном жизнеописании, начиная с XVIII в. и по нынешнее время. Выявление и описание характеристик «скромного» биографа также значимо для современного его понимания и изучения.

Некоторыми литературоведами и историками (Т.Р. Руди, Д.С. Лихачев, Л.Г. Тартаковский, В.М. Бокова) уже отмечалось и прежде сходство раннего мемуарного рассказа с житийным жизнеописанием. Научная новизна настоящего исследования состоит в том, что сопоставительный анализ биографических воспоминаний XVIII в. и древнерусских житийных текстов осуществляется едва ли не впервые. Помимо этого, вопрос о влиянии житийного канона на композицию и стиль светской биографии в таком объеме практически не изучался.

Основой для научной ориентации в дайной работе в области агиографии послужили материалы и исследования русских историографов, литературоведов и философов конца XIX начала XX вв. — Н.П. Барсукова, Е.Е. Голубинского, А.П. Кад-лубовского, В.О. Ключевского, Е.В. Петухова, Г.П. Федотова, свящ. Павла Флорснского и др.; а также современных отечественных и зарубежных ученых — В.П. Ад-риановой- Перетц, В.А. Грихииа, JI.A. Дмитриева, В.М. Живова, В.В. Кускова, Д.С. Лихачева, C.B. Поляковой, В.Н. Топорова, Дж. Феннела и др.

В главах, посвященных развитию и жанровым особенностям русской мемуаристики XVIII в., теоретическую основу диссертации составляют труды русских ученых-библиографов и литературоведов XIX—XX вв — Д.Д. Благого, Л.Я. Гинзбург, Г.Е. Гюбиевой, С.С. Дмитриева, Г.Г. Елизаветиной, П.А. Зайончковского, С.Р. Минцлова, П.П. Пекарского, А.Г. Тартаковского и др.

Работа состоит из введения, четырех глав, заключения и библиографии.

В первой главе рассматриваются этапы эволюции русской житийной литературы и канонические установки русского агиографа. Выделяются особенности композиции, стиля агиографического рассказа, характеризуются основные типы его героев.

Вторая глава посвящена истории возникновения памятно-биографических жанров в русской литературе и особенностям развития мемуаристики XVIII столетия, а также некоторым историографическим проблемам.

Третья глава содержит сопоставительный анализ русской памятно-биографической литературы XVIII в. с древнерусскими житиями. В этой главе прослеживается сохранение авторами-мемуаристами некоторых традиционных элементов схемы житийного рассказа в светской биографии. Образ автора мемуарного жизнеописания дается здесь в сравнении с образом древнерусского агиографа.

В четвертой главе, на основе выявленных элементов сходства и различия агиографического и мемуарного жизнеописаний, предлагается подробный анализ текстов житий трех русских святых жен — св. преп. Евфросинии Полоцкой, св. преп. Евфросинии Суздальской, св. Иулиании Лазаревской, и мемуаров двух светских героинь XVIII столетия — имп. Екатерины II и кн. Натальи Борисовны Долгорукой, оставивших «собственноручные» воспоминания в виде автобиографических записок. Выделение женской тематики в отдельную главу обусловлено спецификой женских ролей как в самой жизни, так и в текстах, описывающих жизнь женщины.

В заключении подводятся итоги исследования. Подчеркивается, что, независимо от социального положения и общей идейной направленности мемуаристов

XVIII столетия, широты охвата описываемых событий, периода времени, в который они происходили и в который были запечатлены на бумаге; герои, участники, свидетели этих событий представляют собой людей, чье мироощущение естественным образом строилось на идеях христианства и в чью жизнь практическое православие входило как важная составляющая этой жизни. Авторы памятных записок данной эпохи стремились не к освобождению от канонической формы своих литературных предшественников, церковных биографов, а к сохранению многих элементов житийного канона в собственных воспоминаниях.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Традиция русской агиографии в мемуаристике XVIII века"

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

При первом приближении к объеюу нашего исследования — жанрам мемуарного и агиографического рассказов — возникает представление об их если не взаимопротивоположных, то далеко расходящихся морфологических признаках и целеустановках. Герой церковной биографии во всех своих делах и обстоятельствах, внешних и внутренних, стремится, «не сообразуясь веку сему» (Рим., 12,2), единственно к благоустроению Божией воли и соединению с Ним. Светский же герой живет в иных обстоятельствах: лицом к миру. Цель его, хотя зачастую и достаточно высокая, все же ограничена именно в высоте.

Житийная биография, выстроенная по правилам агиографической линейности, или «мистического чертежа» (7, с. 164), многомерностью, присущей художественной и мемуарной прозе, не обладает. Она набирает объем за счет другого: духовных даров, которыми так богаты герои-святые.

Первые очевидные и легко объяснимые различия двух жанров обнаруживаются при рассмотрении истории эволюции древнерусских житий и мемуарных памятников XVIII в. Так, картина численности мемуарных произведений этой эпохи (16—с 1700 по 1725г., 26 —с 1726 по 1761г. и Ш(!) — с 1762 по 1800г.) дает возможность противопоставить медленное развитие мемуаротворчества в начале века с его бурным ростом (почти 6-кратное увеличение числа мемуаров) в последней трети столетия. Этот скачок явился результатом петровских реформ, свободомыслия, хотя в определенных рамках, екатерининского времени; связан с развитием обшей грамотности различных слоев населения, следствием чего и стало дальнейшее оформление мемуаристики как жанра.

Число святых, в силу особенностей их чина, а соответственно и житий, не может меняться со стремительностью геометрической прогрессии. Тем не менее и в агиографии существуют периоды, отмеченные резким (в рамках жанра) ростом количества жизнеописаний святых подвижников. Так, укрепление монашества и интенсивное строительство монастырей в России второй половины XIV в. сопровождалось увеличением числа житийных памятников. Во времена митр. Московского и всея Руси Макария (1542-1563 гг.), после соборов о новых чудотворцах, начали работать целые группы агиографов, которыми было подготовлено 60 житийных текстов. В их число входили как «свеженаписанные» жития новых святых, так и редакции старых.

Значительно меняется авторский состав мемуаристов XVIII в. с точки зрения их сословно-профессионального положения. Если в первые десятилетия среди авторов преобладают дворяне-аристократы, то уже во второй половине века появляется все больше биографов, принадлежащих к служивому и провинциальному дворянству, а также купеческому и даже крестьянскому сословиям. Духовенство занимает всего 13% от общего числа всех мемуаристов этой эпохи. В древнерусской агиографии картина совершенно противоположная. Здесь среди агиографов редким исключением оказываются авторы-миряне.

Общий характер изложения в мемуарном рассказе по сравнению с началом века также претерпевает значительные изменения. От летописного способа изображения отдельных исторических эпизодов, авторы постепенно переходят к рассказу о внутрисемейных событиях, к описанию внутреннего мира человека.

Канонические формы житийной биографии очевидно устойчивее, чем мемуарной. Однако в истории развития русской агиографии наблюдаются некоторые противоречивые тенденции в рамках этого жанра. С одной стороны, жесткость житийной схемы обеспечивается неизменностью основной жанровой задачи — представить образец заранее заданного идеала. С другой стороны, святой подвижник — это конкретное историческое лицо, и поэтому реальная жизнь эпохи, в которую ему и его биографу предназначено было родиться, естественным образом оказывает влияние и на его биографию и на ее составителя. Редакции одного и того же жития писались нередко в разное время. Стилистические особенности разных литературных периодов не могли не отразиться на характере изложения авторов этих редакций. Поэтому только в агиографии мы встречаемся с таким явлением, когда в самом жанре проявляется закономерная устойчивость к эволюционным изменениям, а житие одного святого на примере нескольких редакций может демонстрировать общую картину развития житийной литературы.

Канонические рамки жанра жития должны, как представляется, разрушаться в «житиях» светских, так как последние написаны частным лицом, не по долгу службы, а в силу личной потребности, иногда по просьбе близких друзей или родных. Мемуарное жизнеописание не церковного биографа должно, казалось бы, дать более развернутую картину со множеством деталей, с пышностью исторического и бытового фона. Скорее можно предположить также, что автор светских записок будет более значительной, заметной фигурой в сюжете излагаемых им событий, активным персонажем собственных воспоминаний, в отличие от скромных на фоне своих героев, чаще всего анонимных авторов житий. Также и литературный талант рассказчика, выразительность и живость описания легче допустить в мемуарном сочинении, чем в агиографическом.

Однако при ближайшем сопоставительном анализе биографий и автобиографических воспоминаний обоих жанров, если речь идет о мемуарной литературе XVIII в., особенно о начале ее развития, этот легко предполагаемый контраст также легко и сглаживается. По замечанию А.Н. Пыпина, «Литература первой четверти XVIII века, при всей своеобразности многих ее явлений тесным образом примыкает к письменности XVII столетия<.> В своих основных явлениях она вращается на тех же церковных интересах» (187, т.З, с. 182).

Прежде всего эта закономерная близость прослеживается в облике главного героя памятно-биографических записок. Авторы дневников, автобиографий, биографий XVIII в. стремятся запечатлеть в своих воспоминаниях «образцового» героя, героя в первом и основном значении этого слова. В эту эпоху героем, независимо от его принадлежности к воинскому ли поприщу, к научной ли сфере деятельности, к службе при дворе или вне его, становится подвижник, трудящийся на пользу государству и придерживающийся правил православного духовного благочестия. Особенно характерно такое отношение автора к герою мемуарной повести, если им оказывается царственная особа, освященная тайной миропомазания и несущая на себе также и царский груз ответственности. Десакрализация главных героев жизнеописания явление в целом не свойственное мемуарной литературе исследуемой эпохи.

Необходимо отметить, что герои церковной и светской биографий нередко совпадают по характеру подвига, а также по их социально-иерархической принадлежности. Приведем наиболее типичные примеры. Агиографы и мемуаристы как особую доблесть выделяют воинский талант («Житие святого благоверного кпязя Александра Невского» — «Генералиссимус князь A.B. Суворов в анекдотах и рассказах современников»). Святым князьям в житиях и христолюбивым правителям в мемуарах, а также их верным сподвижникам отводится достаточно много места как в том, так и в другом типе текстов. Несомненную ценность для биографов представляет просветительский дар их героев («Житие преподобного Нестора Летописца» — «Житие Федора Васильевича Ушакова с приложением некоторых его сочинений»). Женская кротость, почитаиие мужа, добродетели, на которых строилась православная семья, нашли отражение в образах мирских святых и не святых жен («Житие святой Иулиании Лазаревской — муромской чудотворицы» — «Своеручные записки княгини Натальи Борисовны Долгорукой дочери г. фельдмаршала графа Бориса Петровича Шереметьева»). Типичные для житийных текстов мученики и страстотерпцы, пострадавшие за веру, не попадают на страницы светских биографий. Тем не менее свои страдальцы встречаются и в мемуарах («Записки Андрея Артамоновича графа Матвеева»). Отметим, что причина мученичества светских героев XVIII в. иная: они погибают или терпят наказание за царя и за Отечество, а не во имя Христово.

В русской мемуаристике XVIII столетия существовала форма биографических воспоминаний, которая получила название анекдота. Ближе всего эта форма соответствует жанру апокрифических сказаний в церковной литературе. Именно в этом мемуарном жанре описан единственный светский герой-«юродивый» XVIII в. Уточним, среди рассмотренных нами мемуарных сочинений встречается три «блаженных». Один из них является периферийным персонажем «Записок» П.I I. Крек-шина, его роль ограничена, он появляется лишь на двух страницах рассказа, чтобы предсказать беременной царице рождение Великого государя и защитника России — Петра I. Юродивым, но антигероем, иронично рисует в воспоминаниях Екатерина II своего мужа, Петра III, ни о какой святости, а тем более о церковной традиции, здесь речь не идет. Таким образом. A.B. Суворов становится единственным героем-юродивым, героем в первом и основном значении этого слова, так как авторы воспоминаний о нем «канонизируют» его и в этом чине тоже. Парадоксальный образ воина и юродивого в одном лице представлен «народными» биографами генералиссимуса русской армии A.B. Суворова: «худые ризы», в которых любил появляться доблестный полководец, простоватая речь, рискованно-раскованная манера поведения с высшими представителями власти. Несмотря на различную природу «чудаковатости», представленную в житиях и в мемуарах, парадоксальность подвига героев этих жанров отчасти сходна. И для агиографа и для мемуариста важны в первую очередь сила духа и самоотверженность, прикрытые обличием святого безумия, недопустимого с точки зрения мирского смысла.

Перенос некоторых канонических элементов житийной конструкции в мемуарное сочинение становится в XVIII в. одной из основ развития мемуаристики как жанра. Причинами такого творческого наследования являются, с одной стороны, достаточно высокая степень воцерковления авторов-мемуаристов и их героев. Мироощущение человека XVIII столетия формируется на основе твердых критериев православного благочестия. Чтение житийной литературы было важным «создающим» элементом их духовной культуры. Данное мироощущение естественным образом и отражает памятно-биографическая литература этой эпохи. С другой стороны, мемуарист XVIII в. был практически «пионером» в своем жанре, не имея прецедентного опыта в отечественной письменности, он вынужден был опираться на «чужой» канон, создавая собственный литературный свод правил.

Однако рассказ о жизненном пути своих героев агиограф и мемуарист ведут в разном хронологическом ритме. Намеренный отбор фактов, а иногда даже па-рушение хронологической логики: автор, следуя основному замыслу, то забегает вперед, то высвечивает особо важные эпизоды из прошлого героя, — являются заметным жанровым отличием биографии святого от сохраняющей причинно-следственную связь и временную последовательность мемуарной биографии.

Полностью отсутствует в описании жизни светского героя как самостоятельно выделенная часть та, почти обязательная для большинства житий, главка, которая именуется «Чудеса святого». Но микрорассказы «о чудесном», об «особых» предзнаменованиях встречаются и на страницах светских «житий». Не случайно среди бумаг имп. Екатерины II оказалось записанное ее рукой воспоминание о пророчестве, которое услышала мать будущей императрицы от старого каноника в Браунтшвейге: «На лбу вашей дочери я вижу по крайней мере три короны» (39, с.5)

В большинстве рассмотренных мемуарных сочинениях представлены канонические портреты родителей главных героев. Здесь, как и в житиях, предки героев выступают благочестивыми и добропорядочными воспитателями своих детей. Идея памяти о родовой чести священна для автора-мемуариста XVIII в. Особый случай представляют собой «Записки имп. Екатерины II». Родительская тема присутствует в ее мемуарах, но в заметно редуцированном виде. Это объяснимо желанием автора как можно реже упоминать о своем нерусском происхождении. На протяжении всех записок Екатерина II старается, напротив, подчеркнуть свою почти дочернюю связь с царствующей Елизаветой, прямой наследницей Петра I и русской короны.

Легко усвояются мемуаристами, особенно теми из них, кто принадлежит к первой и второй трети XVIII столетия, стилистические приемы житийной риторики: склонность к афоризации речи, метафорам-символам, образам-аллегориям из Ветхого и Нового Заветов, прямое цитирование библейских текстов.

Нередко деталь в мемуарном описании, подобно житийному, носит отчетливо эмблемный характер, но в бытоописании, в отношении к бытовым подробностям и реалиям, к вещному фону мемуарист и агиограф постепенно расходятся. Чем ближе к концу XVIII века, тем живее и живописнее становится рассказ мемуариста. В воспоминаниях таких авторов, как, например, Л. Т. Болотов, Н. Б. Долгорукая, имп. Екатерина II, А.Н.Радищев, бытовая, а нередко и психологическая деталь становится непременным атрибутом рассказа. Безусловно, разное социальное положение авторов, индивидуальные особенности их жизненных судеб влияют и на отбор ими деталей. Так, А.Т.Болотов обращает внимание не только на типичные приметы своей эпохи, но и на мелочи провинциального городского и помещичьего быта. Н.Б. Долгорукая, проведя значительную часть жизни в тяжелых странствиях, оставляет нам точные этнографические заметки и наблюдения о местах своей вынужденной ссылки. Естественно, что для записок императрицы Екатерины II характерно множество подробностей дворцового быта, живописующих ритуальный цикл жизни при дворе. Таким образом, мемуарный рассказ конца XVIII столетия постепенно наполняется житейскими мелочами, которые все увереннее допускают в свои сочинения авторы.

В древнерусской агиографической литературе пейзаж выполняет строго определенную художественную задачу. С его помощью автор выражает восхищение совершенством замысла Творца либо иллюстрирует конкретную идею, например, о тяжести подвига отшельничества в непроходимом лесу.

Во множестве записок мемуаристов XVIII в., как и в житиях, описание природы или совсем не занимает автора, или дается предельно функционально.

Особенно часто пейзажные зарисовки встречается в воспоминаниях путешественников. Но и в данном типе текстов они носят либо научно-этнографический характер, либо напоминают сводку погодных условий, необходимых странствующему герою. Иногда картина разбушевавшейся стихии, совершенно в житийном духе, включается светским автором в рассказ для того, чтобы подчеркнуть величие и силу Божественного промысла, например, в записках Г. Р. Державина.

Тем не менее столь очевидное стилистическое сходство не дает возможности говорить о полном совпадении агиографа и мемуариста в их отношении к пейзажу как к художественному средству. Редкостью, но не случайностью для биографических воспоминаний XVIII в. являются и яркие, выразительные картины природы, написанные под влиянием настроения их авторов. Такие описания отличают мемуары, чьи создатели обладают несомненным литературным дарованием. В их числе прежде всего А. Г. Болотов и Н. Б. Долгорукая.

С полным основанием можно утверждать, что и для агиографа и для мемуариста характерен принципиальный отказ от шутливого тона в рассказе. Тема героического подвижничества и служения высоким идеалам, общая для житий и большинства мемуаров XVIII в., предполагает серьезность авторской интонации. Тем не менее своеобразные формы острословия иногда можно встретить даже и в житиях. Это может быть описание оригинального решения святым трудной задачи или меткая, остроумная формулировка какой-либо поучительной мысли. Казалось бы, у мемуариста XVIII в. еще больше права на шутку, особенно если это такой искусный рассказчик, как, например, А. Т. Болотов. Но даже он, допуская в свой свободный от цензорского глаза текст мягкий юмор, описание комической ситуации, чувствует необходимость оправдания за подобное отступление от традиции. Осознание инородности юмора в тексте, безусловно, воспитывалось у мемуаристов XVIII в. на образцах церковной литературы, в частности житийной.

Скромность облика повествователя, выраженная в этикетном уничижении себя как автора, также заимствована мемуаристом у агиографа. Иногда мемуарист нарушает даже стилистическое единство изложения в записках, говоря о себе то в первом, то в третьем лице.

Сравнительный анализ жизнеописаний святых жен Древней Руси и автобиографий «канонизированных» светских героинь XVIII в. на примерах житий св. преп. Евфросинии Полоцкой, св. прсп. Евфросинии Суздальской, св. Иулиаиии Лазаревской и автобиографических воспоминаний Н. Б. Долгорукой и имп. Екатерины II дает возможность сделать следующие выводы. Жития двух русских святых Еф-вросиний, как в краткой, так и в пространной редакциях, отвечают всем требованиям житийного канона. Образы этих ранних подвижниц русского православия соответствуют единым нормам христианского поведения. И хотя это рассказы о разных святых женах, сходства здесь больше, чем индивидуальных различий, в основе которых лежат не характеры героинь, а некоторые несовпадающие факты их биографий. Более откровенно «женская» тема раскрывается только в житии св. Иулиании Лазаревской. При этом домашний образ Иулиании — матери, жены, невестки нисколько не противоречит ее святому облику — теплой молитвенницы, скоропомощ-ницы и чудотворицы.

Своеручные записки.» кн. Н. Б. Долгорукой представляют собой органичное соединение текстов двух типов: светского и церковного жизнеописания. Для главных героев ее воспоминаний характерны, с одной стороны, свойства обычного человека: любопытство, повышенная эмоциональность. С другой стороны, им усвояются особые черты, составляющие портрет героя-святого. Такое сочетание общечеловеческого, иногда сознательно заниженного, с абстрактно-идеальным и потому сознательно возвышенным, создает особый характер и облик героя мемуарных произведений XVIII в.

Совсем другой женский характер и иная судьба представлены в «Записках имп. Екатерины II». Связь между воспоминаниями русских авторов с житиями становится особенно очевидной, если сравнить обнаруженные структурно-стилевые особенности этих мемуаристов с мемуарами, написанными автором, не очень хорошо знакомым во время их создания с русской житийной традицией и на нее не опирающимся. Чистокровная немка, впервые приехавшая в Россию уже в возрасте невесты, Екатерина не могла в полной мере почувствовать на себе, а затем передать в своих мемуарах силу и влияние традиции, выработанной древнерусскими агио-графами. Длительная необходимость привыкать к новым правилам и условиям жизни при дворе имп. Елизаветы обострила природные догадливость и чуткость будущей императрицы, что дало ей возможность как мемуаристу внести множество психологически точных наблюдений в свои записки. Ранний психологизм выделяет ее автобиографическое сочинение среди других мемуаров XVIII в., приближая к веку XIX и отдаляя от такого понятия как житийный канон. Принадлежность записок императрицы к поджапру «дворцовой мемуаристики» накладывает на автора своеобразные литературные «обязательства». Здесь своя норма и свой этикет, которые частично вступают в противоречие с каноническими правилами агиографа.

В целом же анализ вышеприведенных мемуарных произведений в их сравнении с русскими житийными биографиями позволяет сделать общий вывод о высокой степени воцерковления героев XVIII столетия. Независимо от социального положения авторов, от идейной направленности их замысла, широты охвата описываемых событий, времени, в которое они происходили и в которое были запечатлены на бумаге, герои, участники, свидетели этих событий представляют собой людей, чье мироощущение естественным образом строилось на идеях христианства и в чью жизнь практическое православие входило как важная составляющая этой жизни.

Наше исследование ограничено рамками заданного предмета — форма построения мемуарного жизнеописания XVIII в. в сопоставлении с канонической формой церковной биографии — однако многие из отмеченных в диссертационном сочинении черт, характеризующих как сходство, так и различия названных жанров, открывают перспективу для дальнейших литературоведческих изысканий. Представляется весьма продуктивным для литературоведения рассмотреть такие, например, темы как

• «чин юродивого» в русской мемуаристике ХУ111,

• пейзаж в светской и церковной биографии,

• сравнительный анализ образа автора в агиографии и мемуаристике,

• деталь как изобразительное средство характеристики героя в житийной и мемуарной литературе,

• стилистические особенности жанров церковной и светской письменности,

• особенности изложения событий как проявление мептальности автора мемуарного произведении,

• проявление «личного» и «канонического» в житиях и мемуаристике.

Каждая из названных тем задает проблематику следующего самостоятельного исследования, открывает возможности для новых научных трудов в области истории русской литературы.

Список научной литературыМуравьева, Вера Владимировна, диссертация по теме "Русская литература"

1. Абрамович Д. И. Жития св. мучеников Бориса и Глеба и службы им. СПб., 1916.

2. Абрамович Д.И. К вопросу об источниках Нестерова жития Феодосия Печерского. «Известия Отделения русского языка и словесности Академии наук». Т.З. Кн.1, СПб., 1898.

3. Абрамович Д.И. Исследование о Киево-Печерском Патерике как историко-литературном памятнике. «Известия Отделения русского языка и словесности Академии наук». Т.7. СПб., 1902.

4. Аввакум (Петров). Житие протопопа Аввакума им самим написанное и другие его сочинения/Под ред. Н.К. Гудзия./. М., 1960.

5. Аверинцев С.С. Горизонт семьи. О некоторых константах традиционного русского сознания. // Новый мир, 2000, №2.

6. Аверинцев С.С. О духе времени и чувстве юмора. // Новый мир, 2000, №1.

7. Аверинцев С.С. "Премудрость созда себе дом". // Новый мир, 2001, №1.

8. Аверинцев С.С. Плутарх и античная биография. М., 1973.

9. Адрианова-Перетц В.П. Сюжетное повествование в житийных памятниках Х-ХШ вв. В кн. Истоки русской беллетристики. Возникновение жанров сюжетного повествования в древнерусской литературе. Л., 1970.

10. Адрианова-Перетц В.П. Задача изучения «агиографического стиля» Древней Руси. // Труды Отдела древнерусской литературы. Т.ХХ. М.; Л., 1964.

11. Адрианова-Перетц В.П. Очерки поэтического стиля Древней Руси. М.;Л., 1947.

12. Азбелев С.Н. Светская обработка Жития Александра Невского.// Труды отдела древнерусской литературы. Т.ХУ. Л., 1958.

13. Акафист преп. Сергию Радонежскому. В кн. Акафисты на каждый день седмицы. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1994.

14. Алексий свящ. (Кузнецов). Юродство и столпничество. М., 2000.

15. Анисимов Е.С. Слово и дело русской женщины. Поел. В кн. Своеручные записки княгини Н.Б. Долгорукой, дочери г. фельдмаршала графа Б.П. Шереметьева. СПб., 1992.

16. Анисимова О.М., Кусков В.В. и др. Литература и культура Древней Руси. Словарь-справочник. М., 1994.

17. Анищенков В. Русские святые воины. М., 1995.

18. Архиепископ Лука (В.Ф. Войно-Ясенсцкий). Дух. Душа и тело. М., 1997.

19. Арцыбашев Н.С. О степени доверия к истории, сочиненной князем Курбским. // Исторический вестник. Т.6. СПб., 1881.

20. Апресян Г.З. Ораторское искусство. М., 1978.

21. Балашов Д.М. Похвала Сергию. М., 1997.

22. Барсков Я.Л. Предисловие. В кн. Сочинения императрицы Екатерины II. Т. 12. СПб., 1907.

23. Барсов Н. Жития святых. В кн. Ф.А. Брокгауз, И.А. Ефрон. Энциклопедический словарь. Т. 12. СПб., 1894.

24. Барсуков Н.П. Источники русской агиографии. СПб., 1882.

25. Бартошевич Ю. Князь Курбский на Волыни. Исторический вестник. Т. 6. СПб., 1881.

26. Белявский М.Т. Мемуары, дневники, переписка. Источниковедение истории СССР. М., 1973.

27. Берков П.Н. О «Чистосердечном признании» Фонвизина. // Научный бюллетень Ленинградского Ун-та. №5. Л., 1945.

28. Бибиков А.И. Записки о жизни и службе А.И. Бибикова. М., 1865.

29. Билипкис М.Я. К вопросу о проблемах мемуарного жанра в русской литературе первой трети XVIII века. В кп. Проблемы эстетики и поэтики. Ярославль, 1976.

30. Бильбасов В.А. Среда и обстановка, в которой пришлось жить немецкой принцессе. В кн. Екатерина II. Ее жизнь и сочинения. Сборник историко-литературных статей. М., 1910.

31. Битов А. Г. Жизнь без нас. // Новый мир. №9, 1996.

32. Благой Д.Д. История русской литературы XVIII в. М., 1945.

33. Богин Г.И. Филологическая герменевтика. Калинин, 1982.

34. Бокова В.М. Три женщины. В кн. Россия в мемуарах. История жизни благородной женщины. М., 1996.

35. Болотов А.Т. Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков. М., 1993.

36. Болотов А.Т. Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков. В кн. Русские мемуары. Избранные страницы. XVIII век. М., 1988.

37. Бродский И. А. Беседа с Петром Вайлем. В кн. И.А. Бродский. Рождественские стихи. М., 1998.

38. Буслаев Ф.И. Исторические очерки русской народной словесности. СПб., 1861.

39. Былинин В.К., Одесский М.П. Екатерина II: Человек, государственный деятель, писатель. В кн. Екатерина II. Сочинения. М., 1990.

40. Великие Минеи Четий, собранные всероссийским митрополитом Макарием. СПб., 1868.

41. Веселовский А.И. Историческая поэтика. JI. 1940.

42. Виноградов В.В. О задачах стилистики. Русская речь. Т.1. Пг., 1923.

43. Виноградов В.В. О языке художественной литературы. М., 1959.

44. Винский Г.С. Мое время. Записки. СПб., 1914.

45. Водовозов В. Словесность в образцах и разборах, с объяснением общих свойств сочинения и главных родов прозы и поэзии. СПб., 1868.

46. Волков Н.В. Статистические сведения о сохранившихся древнерусских книгах X XIV веков и их указатель. В кн. Памятники древней письменности. Т. CXXIII. СПб., 1897.

47. Гальперин И.Р. Текст как объект лингвистического исследования. М., 1981.

48. Герд A.C., Кузнецова Е.Л. и др. Язык русской агиографии XVI века. Л., 1990.

49. Гинзбург JI.Я. О психологической прозе. Л., 1971.

50. Голубинский Е.Е. История русской церкви. Т. 1,2. М., 1904.

51. Голубинский Е.Е. История канонизации святых в русской церкви. М., 1903.

52. Голубинский Е.Е. А.П. Кадлубовского очерки по истории древнерусской литературы житий святых. СПб., 1905.

53. Гордиенко Н.С. Новые православные святые. Киев, 1991.

54. Государственные деятели России глазами современников. Воспоминания. Дневниковые записи. Анекдоты. СПб., 1993.

55. Грибовский А. Записки о императрице Екатерине Великой. Репр. Изд. 1864 г. М., 1989.

56. Грихин В.А. Проблемы стиля древнерусской агиографии XIV-XV вв. М., 1974.

57. Гудзий Н.К. История древнерусской литературы. М., 1950.

58. Гуковский Г.А. Очерки по истории русской литературы XVIII века. М.;Л., 1936.

59. Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. М., 1972.

60. Гусев В.Е. К вопросу о жанре Жития протопопа Аввакума. // Труды Отдела древнерусской литературы. T.XV. М.; Л., 1958.

61. Гюбиева Г.Е. Этапы развития русской мемуарно-автобиографической литературы XVIII в. Автореф. дисс. на соискание уч. степени канд. филолог, наук. М., 1969.

62. Данилов М.В. Записки М.В. Данилова, артиллерии майора, написанные им самим в 1771 году. Казань, 1913.

63. Дашкова Е.Р. Литературные сочинения. М., 1990.

64. Дашкова Е.Р. Записки. Письма сестер М. и К. Вильмот из России. М., 1987.

65. Демидов Н.А. Журнал путешествия его высокородия господина статского советника и Ордена Святого Станислава кавалера Никиты Акинфиевича Демидова. М., 1786.

66. Деревнина Л.И. О термине «мемуары» и классификации мемуарных источников (историография вопроса). // Вопросы архивоведения. №4. 1963.

67. Державин Г. Р. Сочинения. Т.6. СПб., 1876.

68. Дмитриев Л.А. Нерешенные вопросы происхождения и истории экспрессивно-эмоционального стиля. XV в. // Труды Отдела древнерусской литературы. Т. XX. М.; Л., 1964.

69. Дмитриев Л.А. Литературные судьбы жанра древнерусских житий. Славянские литературы. (VII Межд. съезд славистов. Варшава, авг., 1973). М., 1973.

70. Дмитриев Л.А. Житийные повести русского севера как памятники литературы XIII-XVII вв. Л., 1973.

71. Дмитриева Р.П. Четьи сборники XV в. как жанр. //Труды отдела древнерусской литературы. Т. XXVII, Л., 1972.

72. Дмитриев С.С. Воспоминания, дневники, частная переписка. //Источниковедение истории СССР. М., 1973.

73. Добротолюбие. Т. 1. М., 1992.

74. Добрынин Г.И. Истинное повествование, или жизнь Гавриила Добрынина им самим писанная. СПб., 1872.

75. Долгорукая Н.Б. Своеручные записки княгини Натальи Борисовны Долгорукой дочери г. фельдмаршала графа Бориса Петровича Шереметьева. СПб., 1992.

76. Достоевский Ф.М. Дневник писателя. Собр. соч. Т. 21. Л., 1980.

77. Екатерина II. Записки императрицы Екатерины II. М., 1990.

78. Екатерина II. Ея жизнь и сочинения. Сборник историко-литературных статей. М., 1910.

79. Екатерина II, императрица. Житие преп. Сергия Радонежского. Отрывок из жития святителя Алексия, митр. Московского. Памятники древней письменности и искусства. LXIX. СПб., 1887.

80. Елизаветина Г.Г. Русская мсмуарно-автобиографическая литература и А.И. Герцен. // Известия АН. Сер. Литература и язык. Т. XXVI. Вып.1. 1967.

81. Елизаветина Г.Г. «Последняя грань в области романа.» (Русская мемуаристика как предмет литературоведческого исследования). //Вопросы литературы. №10. 1982.

82. Еремин И.П. О византийском влиянии в болгарской и древнерусской литературах 1Х-ХН вв. Доклады советской делегации (Межд. съезд славистов. София, сент., 1963). М., 1963.

83. Живов В.М. Святость. Краткий словарь агиографических терминов. М., 1994.

84. Живов В.М. Язык и культура в России XVIII века. М., 1996.

85. Жизнеописания достопамятных людей земли русской. Х-ХХ вв. М., 1992.

86. Житие Феодосия Печерского. // Памятники литературы Древней Руси. Начало русской литературы. XI нач. XII в. М., 1978.

87. Житие Авраамия Смоленского. // Памятники литературы Древней Руси. XIII век. М., 1981.

88. Житие оптинского старца Нектария. Изд. Введенской Оптиной пустыни, 1996.

89. Жития святых, на русском языке изложенные по руководству четьих-миней св. Димитрия Ростовского (далее ЖДР). Сентябрь. Кн.1. Козельск, 1992.

90. ЖДР. Январь. Кн.5, ч.1 и ч.2. Козельск, 1992.

91. ЖДР. Февраль. Кн.6. Козельск, 1992.

92. ЖДР. Май. Кн.9. Козельск, 1993.

93. ЖДР. Июнь. Кн. 10. Козельск, 1993.

94. ЖДР. Июль. Кн.11. Козельск, 1993.

95. ЖДР. Август. Кн. 12. Козельск, 1993.

96. Жития святых. Март-апрель. Составлено по четьи-мипеи С.П. Извольского. М., 1880.

97. Жуков Д.А., Пушкарев Л.Н. Русские писатели XVII века. (Сер. «Жизнь замечательных людей»). М., 1972.

98. Журнал Московской Патриархии. М., 1987, №10.

99. Завадская Е.В. «Беседы о живописи» Ши-Тао. М., 1978.

100. Зайончковский П.А. История дореволюционной России в дневниках и воспоминаниях. Аннотированный указатель книг и публикаций в журналах. Т.1. М., 1976.

101. Западов В.А. Гаврила Романович Державин. M.;JI., 1965.

102. Записки русских людей. СПб., 1838.

103. Изборник. Сборник произведений литературы Древней Руси. Библиотека всемирной литературы. М., 1969.

104. Избранные жития святых. III IX вв. М., 1992.

105. Избранные жития русских святых. X-XV вв. М., 1992.

106. Иконников B.C. Опыт русской историографии. Киев, 1908.

107. История русской литературы (под ред. Д.Д. Благого). Т.1.М.;Л., 1963.

108. Июльская Е.Г. Автобиографическое начало в литературе Древней Руси (истоки, специфика, эволюция). Авт. дисс. па соиск. уч. ст канд. фил. наук, М., МГПУ, 2002.

109. Кадлубовский А.П. Очерки по истории древне-русской литературы житий святых. Варшава, 1902.

110. Каноны или Книга правил святых апостол, святых соборов вселенских и поместных и святых отец. Монреаль, 1974.

111. Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. М., 1980.

112. Карамзин Н.М. Избранные сочинения. Т.2. М.; Л., 1964.

113. Караулов Ю.Н. Русский язык и языковая личность. М., 1987.

114. Кардин В. Сегодня о вчерашнем. Мемуары и современность. М., 1961.

115. Киево-Печерский патерик. В кн. Памятники литературы Древней руси. XII век. М., 1980.

116. Ключевский В.О. Древнерусские жития святых как исторический источник. М., 1988.

117. Ключевский В.О. Курс русской истории. // Сочинения. В 9-ти томах. Т.7.М., 1989.

118. Ключевский В.О. Сочинения. В 8-и томах. Т.8. М., 1959.

119. Ковалевский Иоанн, свящ. Юродство о Христе и Христа ради юродивые Восточной и Русской церкви. М., 1895.

120. Комков O.A. Традиции православного иконологичсского мышления в русской литературе XIX нач. XX в. Авт. дисс. на соиск. уч. ст. канд. культур, наук. М., МГУ, 2001.

121. Кочеткова Н.Д. «Исповедь» в русской литературе конца XVIII века. В кн. На путях к романтизму. JI., 1984.

122. Крушельницкая Е.В. Автобиография и житие в древнерусской литературе. СПб., 1996.

123. Кузнецова Т.Н. Средневековая картина мира в агиографических произведениях Епифания Премудрого. Авт. дисс. на соиск. уч. ст. канд. фил. наук. М., МГУ, 2001.

124. Кунин В.В. Александр Васильевич Суворов. Андрей Тимофеевич Болотов. В кн. Русские мемуары. Избранные страницы. XVIII. М., 1988.

125. Купреянова E.H., Макогонснко Г.П. Национальное своеобразие русской литературы. JI., 1976.

126. Кусков В.В. История древнерусской литературы. М., 1982.

127. Кусков В.В. Характер средневекового миросозерцания и система жанров древнерусской литературы XI пер. пол. XIII в. // Вестник МГУ. Сер. Филология, 1981.

128. Кусков В.В. Связь времен: о связях древнерусской литературы с литературой XVIII -XIX вв. // Вестник МГУ. Сер. Филология, 1996, №4.

129. Лазарев В. «Жизнь и приключения Андрея Болотова». В кн. Встречи с прошлым. М., 1979.

130. Левицкий Л.А. Статья «Мемуары». В кн. Краткая литературная энциклопедия. Т.4. М., 1967.

131. Леонид, архимандрит. Святая Русь, или сведения о всех святых и подвижниках благочестия на Руси (до XVIII в.). СПб., 1981.

132. Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской литературы. М., 1979.

133. Лихачев Д.С. История русской литературы XI XVII веков. - М., 1985.

134. Лихачев Д.С. Развитие русской литературы X XVII веков. - Л., 1973.

135. Лихачев Д.С. Человек в литературе Древней Руси. М., 197.

136. Лихачев Д.С., Панченко A.M., Понырко Н.В. Смех в Древней Руси. Л., 1984.

137. Лоевская М.М. Традиция и ее трансформация в жанре агиографии (на материале старообрядческих житий святых). Авт. дисс. на соиск. уч. ст. канд. культур, наук. М., МГУ, 1999.

138. Лозинская Л.Я. Во главе двух академий. М., 1978.

139. Лопарев Хр. Византийские жития святых VIII IX вв. Византийский временник. Т. XVII. СПб., 1910.

140. Лосева Л.М. Как строится текст. М., 1980.

141. Лотман Ю.М. Происхождение сюжета в топологическом освещении. В кн. Лотман Ю.М. Статьи по типологии культуры. Тарту, 1973.

142. Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства(ХУШ нач. XIX века). СПб., 1996.

143. Луппов С.П. Книга в России в послепетровское время, 1725 1740. Л., 1976.

144. Любченко О.Н. А.Т. Болотов. Тула, 1988.

145. Лямина Е.Э., Песков A.M. О «Записках» Массона. В кн. Массой Ш. Секретные записки о России. М., 1996.

146. Макогоненко Г.П. Денис Фонвизин: творческий путь. М.; Л., 1961.

147. Массой Ш. Секретные записки о России времени царствования Екатерины II и Павла I. М., 1996.

148. Манштейн К.Г. Записки о России генерала Манштейна. М., 1998.

149. Мемуары. Статья в кн. Ф.А. Брокгауз, И.А. Ефрон. Энциклопедический словарь. Т. XIX. СПб., 1896.

150. Менделеева Д.С. Художественное мировоззрение протопопа Аввакума (Семантика изображения отрицательных героев). Авт. дисс. на соиск. уч. ст. канд. филол. наук. М., ИМЛИ, 2002.

151. Мень А., протоиерей. Таинство, слово и образ. Л., 1991.

152. Милюков А.П. Русский путешественник за границей в прошлом веке (1771- 1773). Исторический вестник. T.VII. СПб., 1881.

153. Минеева C.B. Житие Зосимы и Савватия Соловецких; история текста и стиль ( по рукописям XVI XVII вв.). Дисс. на соиск. уч. ст. канд. филол. наук. М., МГУ, 1993.

154. Минц С.С. Об особенностях эволюции источников мемуарного характера. История СССР. №6. 1979.

155. Минцлов С.Р. Обзор записок, дневников, воспоминаний, писем и путешествий, относящихся к истории России. Вып.1. Новгород, 1911.

156. Михаил, архимандрит. "Святые минуты". Жития, легенды, рассказы, притчи к евангелию, апостолу. СПб., 1906.

157. Моисеева Г.Н Древнерусская литература в художественном сознании и исторической мысли России XIX века. Л., 1980.158. Молитвослов. М., 1905.

158. Муравник Г. Человек парадоксальный: взгляд науки и взгляд веры. //Новый мир. 2001, №2.

159. Наумов В.П. "Записки" Я.П. Шаховского. Источниковедение и историография: Специальные исторические дисциплины. Сб.ст. М., 1980.

160. Невидимая брань. М., 1991.

161. Некрасов И.С. Зарождение национальной литературы в северной Руси. Одесса, 1870.

162. Неплюев И.И. Записки Ивана Ивановича Неплюева. СПб., 1893.

163. Непомнящий B.C. Удерживающий теперь. Феномен Пушкина в историческом жребии России. // Новый мир, 1996, №5.

164. Новиков Л.А. Художественный текст и его анализ. М., 1988.

165. Новиков Н. И. Опыт исторического словаря о российских писателях. СПб, 1772.и

166. Пак Н.Ю. Повесть о Михаиле Черниговском в историко-литературном процессе XIII XV вв. Авт. дисс. на соиск. уч. ст. канд. филол. паук, М., МГПИ им. В.И.Ленина, 1982.

167. Панченко A.M. Русская культура в канун петровских реформ. Л., 1984.

168. Патерик Киево-Печерского монастыря (под ред. Д.И. Абрамовича). СПб, 1911.

169. Пекарский П.П. Русские мемуары XVIII века. Современник, №4. СПб., 1855.

170. Пекарский П.П. Материалы для истории журнальной и литературной деятельности Екатерины II. Записки Императорской Академии Наук. Т.З. Приложение. СПб., 1863.

171. Пекарский П.П. Дополнительные известия для биографии Ломоносова. Записки Императорской Академии Наук. Т.8. Приложение. СПб., 1865.

172. Песков A.M. Николай Иванович Новиков. Вступительная статья и комментарии. В кн. Николай Новиков. Избранное. М., 1983.

173. Песков A.M. Павел I. (Сер. «Жизнь замечательных людей»). М., 2000.

174. Петухов Е.В. Русская литература. Исторический обзор главнейших литературных явлений древнего и нового периода. Юрьев, 1912.

175. Пигарев К.В. Русская литература и изобразительное искусство (XVIII- первая четверть XIX века). Очерки. М., 1966.

176. Повесть об убиении Андрея Боголюбского. // Памятники литературы Древней Руси. XII век. М., 1980.

177. Повесть о Петре и Февронии (Подготовка текстов и исследование Р.П.Дмитриевой). Л., 1979.

178. Подольская И.И. «Минувшее проходит предо мною.». В кн. Русские мемуары. Избранные страницы. XVIII в. М., 1988.

179. Полякова C.B. Византийские легенды. Л., 1972.

180. Пономарев А.И. Памятники церковно-учитсльской литературы. Вып.1. СПб., 1894; Вып.4. СПб., 1987.

181. Попова T.B. Античная биография и византийская агиография. М., 1975.

182. Поселянин Е., Погожев E.H. Житие преп. Евфросинии княжны Полоцкой. СПб., 1910.

183. Поснов М.Э. История христианской церкви. Брюссель, 1964.

184. Проблемы изучения севернорусских житий. Пути изучения древнерусской литературы и письменности. J1., 1970.

185. Пропп В.Я. Исторические корни волшебной сказки. J1., 1986.

186. Пыпин А.Н. История русской литературы. Тт.2,3,4. СПб., 1913.

187. Пятнов П.В. Жанры новгородской литературы XIII XV вв. Авт. дисс. на соиск. уч. ст. канд. филол. наук. МГУ, 1982.

188. Радищев А.Н. Житие Федора Васильевича Ушакова. В кн. А. Радищев. Избранное. М., 1959.

189. Радченко К. Религиозное и литературное движение в Болгарии в эпоху перед турецким завоеванием. Киев. 1898.

190. Ранчип A.M. Статьи о древнерусской литературе. М., 1999.

191. Рассказы бабушки. Из воспоминаний пяти поколений, записанные и собранные ее внуком Д. Благово. J1., 1989.

192. Робинсон А.Н. Жизнеописание Аввакума и Епифания. Исследования и тексты. М., 1963.

193. Робинсон А.Н. Статья «Курбский A.M.». Краткая литературная энциклопедия. Т.З. М., 1966.

194. Роболи Т. Литература «Путешествий». В кн. Русская проза. Л., 1926.

195. Руди Т.Р. Житие Юлиании Лазаревской. СПб., 1966.

196. Рукавишников И. Статья «Твердые формы». Литературная энциклопедия. Словарь литературных терминов. Под ред. Н. Бродского, А. Лаврецкого, Э. Лукина и др. Т.2. М.; Л. 1925.

197. Русские мемуары. Избранные страницы. XVIII век. М., 1988.

198. Русский быт в воспоминаниях современников. XVIII век. Вып.1, 2. М., 1914- 1923.

199. Сахаров И.П. Вступление. В кн. Записки русских людей. СПб., 1838.

200. Серебрянский Н.И. Древнерусские княжеские жития (Обзор редакций и тексты). М., 1915.

201. Словарь исторический о святых, прославленных в российской церкви и о некоторых подвижниках благочестия, местночтимых. М., 1990.

202. Слово о князьях Борисе и Глебе. Памятники литературы Древней Руси. XII век. М., 1980.

203. Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Кн. 10. М., 1963.

204. Сперанский М.Н. История древнерусской литературы. Московский период. М., 1921.

205. Старчевский А. Очерки литературы русской истории до Карамзина. СПб., 1845.

206. Суворов A.B. Автобиография Суворова, написанная им в 1786 г. Исторический вестник. Май. T.LXXX. 1900.

207. Тартаковский А.Г. Русская мемуаристика XVIII первой половины XIX в. М„ 1991.

208. Творогов О.В. Задачи изучения устойчивых литературных формул Древней Руси. Труды Отдела древнерусской литературы. Т. XX. М.; Л., 1964.

209. Толстой М.В. История русской церкви. М., 1991.

210. Топоров В.Н. Святость и святые в русской духовной культуре. Т. 1. М., 1995.

211. Трофимов А. Святые жены Руси. М., 1994.

212. Тимирязев Ф.И. Страницы прошлого. Русский архив. 1884, №1.

213. Уманец Ф.М. Малороссияне в Польше XVIII в. Исторический вестник. Т.6. СПб., 1881.

214. Ундольский В.М. Очерк славяно-русской библиографии. СПб., 1821.

215. Федоров В.И. История русской литературы XVIII века. М., 1982.

216. Федотов Г.П. Святые Древней Руси. М., 1990.

217. Феннел Дж. Кризис средневековой Руси. М., 1989.

218. Феофан, епископ. Письма к разным лицам о разных предметах веры и жизни епископа Феофана. М., 1892.

219. Филарет (Гумилевский), архиепископ Черниговский. Обзор русской духовной литературы. Книги 1,2. СПб., 1862-1863.

220. Филатов В.В. Краткий иконописный словарь. М., 1996.

221. Флоренский П.А. Иконостас. М., 1995.

222. Фонвизин Д.И. Чистосердечное признание. В ки. Избранное. Киев,1957.

223. Ходасевич В.Ф. Державин. М., 1988.

224. Хождение за три моря Афанасия Никитина. JI., 1986.

225. Чайковская О. «И в прозе глас слышен соловьин.» (Заметки о документальной литературе XVIII в.). Вопросы литературы. 1980, №11.

226. Чечулин Н.Д. Мемуары, их значение и место в ряду исторических источников. СПб., 1891.

227. Шклясва ЕЛ. Мемуары как «текст культуры»: (Женская линия в мемуаристике XIX XX веков). Авт. дисс. на соиск. уч. ст. канд. филолог, наук. Барнаул, 2002.

228. Шмурло Е.Ф. Петр Великий в оценке современников и потомства. Вып. 1 (XVIII век). СПб., 1912.

229. Шмурло Е.Ф. Новый свидетель эпохи преобразований. Журнал Министерства народного просвещения. 1891, №1.

230. Штелин Я.Я. Черты и анекдоты для биографии Ломоносова, взятые с его собственных слов Штслиным. Москвитянин. №1. Кп.1. Отд.111. 1850.

231. Шувалов С. Статья «Жития». Литературная энциклопедия. Словарь литературных терминов. Под ред. Н. Бродского, А. Лаврецкого, Э. Лукина. T.l. М.; Л., 1957.

232. Эйхенбаум Б.М. Черты летописного стиля в литературе XIX в. М.,1958.

233. Эйхенбаум Б.М. О прозе. О поэзии. JI., 1976.

234. Яхонтов И.К. Жития святых севернорусских подвижников Поморского края как исторический источник. Казань, 1881.

235. Greenan T.A. Iulianija Lazarevsaja. // Oxford Slavonic Papers, 1982, 15.

236. Hussey J.M. The Orthodox church in the Byzantine Empire. Oxford, 1990.

237. Thompson E. M. Understanding Russia: The Holi Fool in Russian Culture. Lanham. 1987.

238. Давид (Нинов), игумен. Од смоквата кон Христа. CKonje, 2002.

239. Македонски Жштца IX XVIII век. CKonje, 1996.