автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: Ценностная архитектоника произведений Ф.М. Достоевского

Полный текст автореферата диссертации по теме "Ценностная архитектоника произведений Ф.М. Достоевского"

- На правах рукописи

Казаков Алексей Аширович

ЦЕННОСТНАЯ АРХИТЕКТОНИКА ПРОИЗВЕДЕНИЙ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО

Специальность 10.01.01 - русская литература

АВТОРЕФЕРАТ

диссертации на соискание учёной степени доктора филологических наук

Научный консультант доктор филологических наук, профессор А.С. Янушкевич

2 О СЕН 2012

Томск-2012

005047228

Работа выполнена в ФГБОУ ВПО «Национальный исследовательский Томский государственный университет»

Научный консультант: доктор филологических наук, профессор

Янушкевич Александр Сергеевич.

Официальные оппоненты: Шатин Юрий Васильевич,

доктор филологических наук, профессор,

ФГБОУ ВПО «Новосибирский государственный педагогический .-.,:,,... университет», профессор кафедры

русской литературы и теории литературы

Анисимов Кирилл Владиславович, доктор филологических наук, доцент,

ФГАОУ ВПО «Сибирский федеральный университет», профессор кафедры русской и зарубежной литературы

Ссмыкина Роза Сан-Иковна,

доктор филологических наук, доцент, ФГБОУ ВПО «Алтайская госуда-рственная педагогическая академия»,

профессор кафедры теории, истории и методики преподавания литературы

Ведущая организация: ФГБОУ ВПО «Национальный исследовательский

Новосибирский государственный университет»

Защита состоится 18 октября 2012 г. в 10 часов на заседании диссертационного совета Д 212.267.05, созданного на базе ФГБОУ ВПО «Национальный исследовательский Томский государственный университет» по адресу: 634050, г. Томск, пр. Ленина, 36.

С диссертацией можно ознакомиться в Научной библиотеке ФГБОУ ВПО «Национальный исследовательский Томский государственный университет».

Автореферат разослан 5 сентября 2012 г. Учёный секретарь диссертационного совета (IЛ Людмила Андреевна Захарова

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Парадигма современного литературоведения - и шире всей гуманитарной науки - неразрывно связана с активизацией феноменологического дискурса. Учитывая научные поиски западноевропейских феноменологов, прежде всего Х.-Г. Гадамера, М. Хайдеггера и др., можно более отчётливо уяснить масштаб и значение национальной традиции, связанной с именами М.М. Бахтина, В.В. Виноградова, А.П. Скафтымова, Л.Я. Гинзбург, С.Г. Бочарова. Отечественная традиция, опирающаяся на открытия , русской классической литературы, связывает содержательность художественной формы с представлением о творчестве как о человечески значимой, (т.е. ценностной) событийности.

Данное исследование посвящено анализу поэтики произведений русской классической литературы в ценностном аспекте. Основной объект изучения - творчество Ф.М. Достоевского. Систематическое исследование художественного наследия Достоевского будет осуществляться на широком фоне аксиологических поисков русской прозы XIX века (Н.М. Карамзин, A.C. Пушкин, Н.В. Гоголь, И.С. Тургенев, А.П. Чехов). Особое место уделено в работе ценностной архитектонике мира JI.H. Толстого - для понимания более широких горизонтов возможностей ценностного анализа и своеобразия аксиологии Достоевского.

Исходный тезис аксиологического1 подхода предполагает, что сущность художественного произведения заложена в ценностной архитектонике2, в сложном плетении трагического, комического, героического, низменного, других ценностных комплексов, пока не имеющих специального названия.

Ценность конкретна, связана с неповторимым событием и человеческой позицией. М. Хайдеггер утверждает, что ценность является не предметной характеристикой, а модусом бытия3. Х.-Г. Гадамер иллюстрирует этот принцип на примере категории классического: невозможно дать перечень признаков классического произведения; произведение просто существует как классическое4.

1 Понятие «аксиологическое» будет употребляться как полный синоним «ценностного».

2 См.: Бахтин М.М. К вопросам методологии эстетики словесного творчества // Бахтин М.М. Собр. соч.: в 7 т. М., 2003. Т. 1. С. 265-325.

3 См .-.Хайдеггер М. Бытие и время. М.: Ас1 Ма^пет, 1997. С. 98-100.

4 См.: Гадамер Х.-Г. Истина и метод: Основы философской герменевтики. М.: Прогресс, 1988. С. 338-345.

В силу того, что ценность имеет непредметный, бытийный характер, она С трудом поддается систематическому описанию. Бытийное, существование, ценность не имеют объективно-документируемой субстантивированной природы, ускользают от инструментария традиционной науки. Но событийность всё же подлежит собственно научному осмыслению (хотя эта научность и будет иметь непривычный облик). Более того, именно ценностное, бытийное — наиболее насущная проблема исследования. Человека нельзя увидеть как субстанцию. Он есть именно модус бытия (dasein по Хайдеггеру), т.е. ценность.

Принципы ценностного анализа реализуются в диссертации по преимуществу на примере архитектоники произведений Ф.М. Достоевского. Как происходит ценностное обустройство мира, кто и как определяет, что возвышенно или низменно, героично или подло, трагично или комично? Какие ценностные полномочия возлагает на себя автор и чем они обеспечены? Этот круг вопросов присутствует в поле зрения великого русского классика, что делает его наследие уникальным материалом для изучения ценностной архитектоники художественного мира.

Природа авторской позиции у Ф.М. Достоевского связана с его новым словом в сфере художественной архитектоники, которое М.М. Бахтин в своей конгениальной концепции свяжет с категорией «диалог».

В данном исследовании под словом «диалог» понимается принципиально новая концепция реальности и положения человека в этом мире, главная особенность которой — особая событийная роль Другого. Только Другой может дать основу существования Я: подтверждение того, что Я — ценность, существование Я оправданно. Сам из себя человек этого обоснования породить не может, хотя такие попытки также показаны в произведениях Достоевского (история Голядкина в «Двойнике», случай Раскольникова, который хочет сам себя простить, совершив множество добрых дел).

Прощение (как и любую другую модальность ценностной обеспеченности) может дать только Другой, только он обладает нужными полномочиями. Ценностный строй Я, модус бытия Я, "оформленность моего присутствия — исключительно в руках Другого. Таков принципиальный смысл категории «диалог».

Достоевский формулирует различие полномочий Я и Другого в письме к А.Г. Ковнеру (1877 г.):

«Мне не совсем по сердцу те две строчки Вашего письма, где Вы говорите, что не чувствуете никакого раскаяния от сделанного Вами поступка в банке. <...> если я Вас и оправдываю по-своему в сердце

моем (как приглашу и Вас оправдать меня), то все же лучше, если я Вас оправдаю, чем Вы сами себя оправдаете» (Т. 29/2. С. 139-140)5.

А вот что мы видим уже в самом первом произведении писателя -обретение себя Девушкиным, произнесение слов «сердцем и мыслями я человек», которые традиционно считают квинтэссенцией духовной истории героя, происходит в очень характерном контексте:

«Я знаю, чем я вам, голубчик вы мой, обязан! <.. .> вы всю мою жизнь осветили темную, так что и сердце и душа моя осветились, и я обрел душевный покой и узнач, что и я не хуже других; что только так, не блещу ничем, лоску нет, тону нет, но все-таки я человек, что сердцем и .мыслями я человек» (Т. 1. С. 82; курсив мой - А.К.).

Именно Варенька (т.е. Другой) даёт Девушкину подтверждение человеческой полноценности его жизни. Нужно найти хотя бы одного такого Другого, который полюбит, признает человека как ценность.

Все произведения Достоевского построены вокруг этой диалогической ситуации: Девушкин такого человека обретает, но теряет по воле внешних обстоятельств; Голядкин так и не находит такого Другого и начинает его себе «придумывать», это и стало причиной раздвоения личности; герой «Записок из подполья» не принимает такой зависимости от Другого, пытается обойтись без него и, когда нечаянно находит ту, что могла бы подтвердить ценность его жизни, оказывается не готов к этому и отталкивает, теряет по собственной вине. Очень сложно и многомерно эта ситуация реализуется в романах Пятикнижия, но только на фоне диалогической модели бытия человека становится понятно, что нужно Раскольникову и Соне друг от друга, что дают людям Мышкин и Алёша Карамазов,

Диалогическая архитектоника предполагает принципиальную разницу Я и Другого, и эта разница не только содержательного характера (когда речь идёт о гегельянском творческом многообразии жизненного целого), но и позиционно-архитектонического. Что-то может сделать только Я (например, судить себя), что-то только Другой (например, дать прощение, подтвердить ценность Я).

Такого рода отношения Я и Другого, так понимаемое расположение истока ценностной оправданности жизни (в Другом) лежат и в основе авторской позиции, самой возможности такой позиции, как понимает эту проблему М.М. Бахтин. Другой может дать мне то, что я принципиально не могу дать себе сам, Другой нужен мне бытийно. Автор даёт реальности (или герою) то, что она не может породить сама из себя. Это

5 Произведения Ф.М. Достоевского цитируются по следующему изданию: Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Л.: Наука, 1972— 1990.

и обеспечивает возможность самого существования такого феномена, как автор, его нужность реальности6. Именно в этом смысл бахтинской категории «вненаходимости», а вовсе не в утверждении недосягаемого тоталитарного величия автора, как это иногда понимается.

Термин «архитектоника» далее будет использоваться исключительно в этом смысле: для обозначения событийной структуры, т.е. в первую очередь позиционной организации события (наиболее внятно реализующейся в разнице ценностных полномочий Я и Другого).

Сущность ценностной включенности автора в художественное событие мы можем уяснить, выявляя природу обоснованности его аксиологической активности, то, как автор доказывает правомочность осуществляемой ценностной санкции, саму её возможность.

Следует отделить категорию «авторская позиция» от каких-либо пространственных коннотаций (ср. пространственные аналогии в ценностном анализе А.Е. Кунильского ), а также от любого рода нарративной субъектности, текстовой точки зрения. Первична в художественном событии именно позиция в ценностной архитектонике.

Мир русского романиста строится по модели «ты-отношений» - эту формулу Вячеслава Иванова (аналоги которой есть, в свою очередь, в европейской диалогической философии, в частности у М. Бубера8) подхватывает М.М. Бахтин9. Видеть Другого в перспективе «ты» -значит видеть в нём самосознание и «внутреннюю правду», его разомкнутость и несводимость к объективированному «он», к «внешней правде».

Если разница между «я» (внутреннее, свободное, незавершённое) и «они» (опредмеченное, объективированное, внешнее, завершённое, детерминированное) вполне очевидна, гораздо труднее оказывается ухватить несовпадение «я» и «ты». Если мы уясним архитектоническую разницу ценностного отношения к самому себе и к другому человеку,

6 См.: Бахтин М.М. <Автор и герой в эстетической деятельности> // Бахтин М.М. Собрание сочинений: В 7 т. Т. 1. С. 69-263.

7 См.: Кх'нильский А.Е. Ценностный анализ литературного произведения. С. 1957.

8 См. по этой проблеме: Махлин В.Л. Я и Другой: К истории диалогического принципа в философии XX в. М., 1997; Абросимова Л.В. Историко-философский анализ концепций диалогизма XX века: М. Бубер, О. Розеншток-Хюсси, М.М. Бахтин: Дис... канд. филос. наук: 09.00.03. М., 2008. 171 с.

9 См. об этом также: Котрелев Н.В. К проблеме диалогического персонажа (М.М. Бахтин и Вяч. Иванов) // Вячеслав Иванов: Архивные материалы и исследования. М., 1999; Бонецкая Н.К. М. Бахтин в 1920-е годы // Диалог. Карнавал. Хронотоп. 1994. № 1.

если мы сможем увидеть в творчестве Достоевского не соположение множества исповедующихся Я10, а встречу Я и Другого, «я» и «ты», тогда мы поймём природу диалогизма Достоевского.

Принципиальная необходимость различения Я и Другого вынуждает признать неверным понимание полифонического романа, в котором не учитывается архитектоническая специфика «ты-отношения» и речь идёт о встрече нескольких «я». Это направление интерпретации полифонического романа Достоевского (и концепции Бахтина) знакомо со времени первых одобрительных откликов на «Проблемы творчества Достоевского» (например, в отзыве П.М. Бицилли"): специфическая свобода героя у русского романиста генетически.. связывается с романтизмом (а значит, по преимуществу, с феноменологией Я), а структурно-типологически - со сновидческим самовыстраиванием. Иначе говоря, полифония мыслится как соединение множества Я, и возможность этого соединения связывается со снозидческой децентрацией сознания. . .

С.Г. Бочаров так подытоживает результаты своего многолетнего пристального чтения, издания и комментирования книги Бахтина о Достоевском: «"Ты еси" вячеславивановское, понятое как структурный принцип романа, и есть бахтинская полифония»12.

Такого рода прояснение методологического контекста позволяет разглядеть наиболее трудные вопросы, которые ставит , перед исследователем диалогический мир Достоевского: в чем суть авторской другости у этого русского писателя? Что именно автор даёт, герою (жизни)? Модель авторства, основанная на принципиальном различении полномочий и возможностей Я и Другого, была выработана у Бахтина, на материале классической эстетики завершенности, и суть ценностного дара автора по отношению к художественно , переосмысляемой реальности виделась в завершении (пространственном, временном и смысловом), которое невозможно изнутри жизни, а значит, «абсолютно прибыльно».

Сам Бахтин вовсе не отказывается от своей теории, будто, бы столкнувшись с не укладывающимся в заданные рамки миром

10 Ср. рецензию B.JI. Комаровича: «Наблюдения Бахтина <•> доказывают только то, что Достоевский использовал традиционные формы литературного жанра исповеди» (Комароеич В.Л. Новые проблемы изучения Достоевского <Фрагмент>//М.М. Бахтин в зеркале критики. М., 1995. С. 79).

11 См.: Бицилли П.М. Избранные труды по филологии. М.: Наследие, 1996. С. 636-638.

12 См.: Бочаров С.Г. Бахтин-филолог: книга о Достоевском // Вопросы литературы. 2006. №2. С. 55.

полифонического романа. Однако следует признать, что у Бахтина нет исчерпывающего ответа на вопрос о природе диалогической «прибыльности» позиции автора у Достоевского в указанном аспекте. Что именно даёт реальности художественное оформление, если речь не идет о завершении, в чем в этом случае «абсолютная прибыльность» авторской активности? Поиск ответа на этот вопрос станет одной из главных задач предлагаемого исследования.

Таким образом, в непредметной ценностно-событийной сердцевине -художественного, ускользающей от традиционной объективистской научности, всё же можно найти артикулированную структуру для позитивного анализа. Материалом положительного герменевтического рассмотрения может стать архитектоника события, т.е. его позиционная организация, в первую очередь определяемая ценностными полномочиями, которые даёт та или иная позиция.

Архитектонически основополагающим (в том числе для понимания отношений автора и героя) в мире Достоевского является различение позиций Я и Другого. Далее эти отношения могут уточняться: отец и сын, любящий (любящая) и любимая (любимый) и т.д. Огромное количество вариаций этой диалогической матрицы, которое мы находим у Достоевского, даёт почти бесконечный материал для позитивной ценностной аналитики.

Необходимость проверки действия методики ценностного анализа на примере архитектоники произведений ещё одного максимально масштабного представителя классической русской литературы заставила дополнить систематическое исследование творчества Достоевского главой, в которой проблема ценностной архитектоники ставится на материале художественного наследия Л.Н. Толстого.

Не претендуя на анализ всего творческого наследия Толстого, мы прежде всего фиксируем необходимость соотношения миров Достоевского и Толстого как принципиальной для русского художественного сознания ценностной параллели. Монографически исследованный мир Достоевского становится тем зеркалом, в котором "отражаются поиски Толстого-романиста, его феноменология.

Сравнительный угол зрения со всей наглядностью позволяет показать, что ценностная организация осуществляется по-разному (что может быть опознано как одно из оснований для использования принципов научной аналитики в контексте непредметной ценностной организации художественного мира). Литературно-критическое и научное сопоставление двух величайших русских романистов имеет

очень длинную историю13. В предлагаемой работе делается попытка дополнить эту историю сравнением ценностно-событийной архитектоники их миров.

Произведения Толстого позволяют дополнить ценностный инструментарий, выявленный на примере творчества Достоевского, совершенно новыми элементами, поскольку здесь показано аксиологическое осмысление исторического процесса персоналистичный мир Достоевского не знает историзма в том же смысле, как это мы видим у Толстого. Аксиологическую модель Толстого можно считать одной из самых масштабных попыток выстроить ценностное обоснование реальности, не опираясь на «прибыльное» участие Другого.

Актуальность работы определяется неослабевающим интересом современного литературоведения (и гуманитарной культуры вообще) к творческому наследию Достоевского, которое мыслится как содержащее ответы на многие вопросы нашего времени. Методологическая актуальность связана с важнейшим вектором эпистемологических поисков современного литературоведения: стремлением выйти за пределы методологических горизонтов постструктурализма - в том числе на основе аксиологической феноменологии.

Научная новизна исследования также имеет два измерения. В теоретико-методологическом аспекте она связана с установлением материала для позитивного исследования в поле непредметно-событийной организации ценностного события - исследования без потери специфики материала, без объективирующего опредмечивания. В рамках ценностного события может быть изучена позиционная архитектоника, аксиологические полномочия участников события.

13 См.: Мережковский Д.С. Л. Толстой и Достоевский: Вечные спутники. М.: Республика, 1995. 623 е.; Вересаев В.В Живая жизнь. (О Достоевском и Льве Толстом)// В.В. Вересаев. Собрание сочинений: В 5 т. М.: Правда, 1961. Т. 3, С. 269-492; Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского // Бахтин М.М. Собрание сочинений: В 7 т. М„ 2002. Т. 6. С. 81-85; Арденс Н.Н. Достоевский и Толстой. М., 1970; Ломунов К. Достоевский и Толстой // Достоевский -художник и мыслитель. М., 1973; Фридлендер Г.М. Достоевский и Толстой // Достоевский и мировая литература. М., 1979; Осмоловский О.Н. Достоевский и русский психологический роман. Кишинёв: Штиинца, 1981. 167 е.; Курляндская Г.Б. Нравственный идеал героев Толстого и Достоевского. М„ 1988. 256 е.; Свительский В.А. Личность в мире ценностей (Аксиология русской психологической прозы 1860-1870-х годов). Воронеж, 2005. 232 е.; Розенблюм Л. Толстой и Достоевский (Пути сближения) // Вопросы литературы. 2006. № 6 С. 169-197 и др.

В историко-литературном аспекте научная новизна определяется систематическим, исследованием творчества Достоевского в аспекте ценностной архитектоники: последняя характеризуется с точки зрения истории.формирования её основной модели, взаимодействия с другими моделями,, эволюции, уточнения и варьирования в контексте творческих поисков писателя.

Степень научной разработанности проблемы. Типология форм ценностной организации художественного мира создана еще в классической философской эстетике, например у Шеллинга и Гегеля. В рамках представленной ими так называемой «эстетики содержания» мы видим существенную субстантивацию ценностей. Хотя и бытийная составляющая ценностного строя реальности попадает в кругозор классиков немецкой философии. Так, у Шеллинга определение символического основывается на интуиции бытийной полновесности смысла в символе14. У Гегеля бытийное реализовано в противопоставлении героического и прозаического состояний мира, которое основывается именно на форме существования ценностей -соотносится ли оно с бытием человека («героя» в изначальном смысле слова)15.

Так или иначе, бытийное здесь относится к области «феноменологии», как понимают этот термин представители немецкой классической философии, т.е. в данном случае к внешней реализации, вторичному осуществлению и проявлению первичной субстанции. Так, человек, относящийся соответственно к символической, классической или романтической эпохам (в гегелевском понимании), значим в своей исторической конкретике и неповторимости, но эта значимость обусловлена первичной субстанцией, стремящейся к диалектическому развитию и творческому многообразию. Уникальность ценна не сама по себе, а в той мере, в которой она восполняет богатство жизни.

После «коперниковского переворота» М.М. Бахтина, указавшего на роль позиций участников аксиологического оформления эстетического события, ценностный анализ получил новое основание. Однако бахтинская методология так и не вошла по-настоящему в широкую исследовательскую практику, несмотря на пристальное внимание к его наследию мировой гуманитарной науки и активное заимствование его понятий (с переносом их в совершенно иные теоретические контексты). Вклад Бахтина в методологию ценностного анализа всё ещё нельзя считать «пройденным этапом».

14 См.: Шеллинг Ф. Философия искусства. М.: Мысль, 1966, С. 100.

15 См.: Гегель Г.В.Ф. Эстетика: В 4 т. Т. 1. М.: Искусство, 1968. С. 114-124, 188— 205.

Разработка методологии ценностного прочтения в отечественном литературоведении была продолжена в 1970-1990-х гг. в работах таких современных учёных, как С.Г. Бочаров'6, В.И. Тюпа17, А.Е. Кунильский18, Т.А. Касаткина19 и др.

Полифония и диалог (если эти понятия становятся предметом анализа) объясняются как реализация творческой многоликости проявлений первичной субстанции (это, по сути, шеллингианско-гегельянская модель), а не на основе событийного различения позиций Я и Другого (как это было у Бахтина). Во втором случае лично мне нужна инаковость Другого (наши позиционные полномочия различаются, я не могу сделать по отношению к себе то, что может сделать Другой по отношению ко мне, но я нуждаюсь в этом). В рамках гегельянско-шеллингианской модели инаковость Другого нужна лишь для полноты и многообразия некоего жизненного целого (а не мне лично).

Работа В.И. Тюпы может по праву считаться одним из самых значительных за последние полвека отечественных исследований феноменологии эстетического объекта (а если оценивать с точки зрения философско-эстетической систематичности, может быть, даже единственным). Учёный видит эстетическое именно как бытийный феномен: «Красота же есть, по-видимому, совершенство явления — совершенство существования, а не сущности»20. В его работе утверждается конкретность и ситуативность ценности в противовес абстрактности и неситуативности сущности; эстетическое мыслится как персонализация мира и жизни, сгущение универсума в «лицо» мира и жизни21.

Несмотря на заявленный контекст методологии Бахтина, в основе данной модели лежит гегельянская онтология сущности и явления (как это видно в приведенной цитате о красоте). Ценностно-событийное оказывается размещенным в сфере «кажимости»22 (в монографии

16 См. прежде всего постановку проблемы о полномочиях автора в ценностном осмыслении жизни героя в работе: Бочаров С.Г. Переход от Гоголя к Достоевскому // Бочаров С.Г. О художественных мирах. М.: Сов. писатель, 1985. С. 161-209.

17 См.: Тюпа В.И. Художественность литературного произведения. Вопросы типологии. Красноярск: Изд-во Краснояр. ун-та, 1987. 224 с.

18 См.: Кунильский А.Е. Ценностный анализ литературного произведения: (Роман Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание»): Учеб. пособие. Петрозаводск: Изд-во Петрозаводск, гос. ун-та, 1988. 99 с.

19 См.: Касаткина Т.А. Характерология Достоевского. М.: Наследие, 1996. 336 с.

20 Тюпа В.И. Художественность литературного произведения. С. 13.

21 См.: Там же. С. 15,30.

22 См.: Там же. С. 19.

В.И. Тюпы это имеет гегельянскую основу, но отсюда один шаг и до постструктуралистского представления о событии как «поверхностном эффекте»23 - эта тенденция подхвачена современной нарратологией24).

Конкретно-человеческая событийная «материя» (именно так опознаётся здесь событийный аспект) всё же оказывается чем-то вторичным, субъективно-относительным по отношению к тотальности первично-субстанционального. Поэтому у В.И. Тюпы основной категорией становится не ценность, а «целостность», которая мыслится как «объективная предпосылка» ценностного отношения25.

В литературоведении последнего десятилетия наблюдается всплеск интереса к художественной аксиологии Ф.М. Достоевского и Л.Н. Толстого. При этом ценностная составляющая нередко связывается с социально-идеологическим, нравственно-философским (в этом направлении работают А.П. Власкин и его школа26); еще один важный вариант прочтения ценности связан с субъективно-оценочной составляющей (так ставит проблему В.А. Свительский27).

В предлагаемой работе категория «ценность» связывается с "принципом формы, с художественной архитектоникой, эйдетической .организацией событийной феноменологии. Как уже говорилось, ценность имеет событийно-феноменологический характер, а традиционная научность может иметь дело только с предметно-подтверждаемым, а не бытийным. Поэтому в существующей сегодня

23 См. у Ж. Делёза: Делёз Ж. Логика смысла. Фуко М. Theatrum philosophicum. М.: Раритет; Екатеринбург: Деловая книга, 1998. 480 с.

24 См.: Событие и событийность: Сб. статей / Под ред. В. Марковича, В. Шмида М.: Изд-во Кулагиной - Intrada, 2010. 296 с. (Петербургский сборник, Вып. 5). Сборник включает в себя и статью В.И. Тюпы.

25 См.: Там же. С. 19-20. См. также: Шатин Ю.В. Художественная целостность и жанрообразовательные процессы. Новосибирск: Изд-во Новосиб. ун-та, 1991. 189 с.

26 См.: Власкин А.П. Поле аксиологической напряженности в романе «Преступление и наказание» // Достоевский и современность: Материалы XXIII Международных Старорусских чтений 2008 г. В. Новгород, 2009. Ч. 1.; Абду.щина Д.А. Художественная аксиология в автобиографической трилогии Л.Н. Толстого: дис. ... канд. филол. наук. Магнитогорск, 2005; Кузнецова Е.В. Художественная аксиология в романе Ф.М. Достоевского «Идиот»: дис. ... канд. филол. наук. Магнитогорск, 2009.

См.: Свительский В.А. Личность в мире ценностей: (Аксиология русской психологической прозы 1860-1870-х годов). Воронеж: Воронеж, гос. ун-т, 2005. 232 с. См. также: Тоичкина A.B. Оценочное поле образа князя Мышкина в романе Ф.М. Достоевского «Идиот» (речевой аспект) // Роман Ф.М. Достоевского «Идиот»: Современное состояние изучения. М., 2001. С. 206-229.

аксиологической практике ценность также обычно опредмечивается, объективируется28 (именно эта тенденция реализуется, например, в школе А.П. Власкина) либо связывается с субъективным коррелятом предметного (этим можно объяснить генезис модели В. А1 Свительского).

В работах А.П. Власкина и его учеников ценность - это. «нечто важное» для человека или некоего сообщества: «Понятно, что ценности бывают слишком разные - от материальных до духовных. <...> Одними человек руководствуется непосредственно <...>. Их мы считаем аксиологическими нормами. Другие человек лишь имеет в виду <...>. И наконец, ориентиры высшего порядка, далеко не каждому доступные, -это идеалы»29.

Ценность есть собственно человеческая организация мира - и она бытийна. Мы не можем описать человека как предмет, имеющий определенные характеристики. Человек — это модус бытия, здесь-бытие, в терминологии Хайдеггера, его определенность имеет исключительно ценностно-событийный характер (вовсе не в смысле суммирования элементов со статусом «нечто важное» или «нечто ценное») — и именно в этом виде его осваивает художественная литература,

Объектом исследования являются произведения Ф.М. Достоевского на фоне художественных поисков его времени (в первую очередь, важны произведения Л.Н. Толстого).

Предметом исследования стала ценностная архитектоника художественного мира Достоевского в её системности и эволюции.

Теоретическая и практическая значимость исследования состоит в том, что его методика может быть использована при исследовании художественной аксиологии других писателей, а его результаты могут войти в общие курсы по истории русской литературы XIX в., а также спецкурсы по творчеству Ф.М. Достоевского.

Методология исследования: феноменологическая герменевтика.

28 Это было характерно уже для философии ценностей Г. Рикерта, П. Наторпа и М. Шелера. В современной философии и культурологии проявляется эта же тенденция - см.: Выжлецов Г.П. Аксиология культуры. СПб.: Изд. СПбГУ, 1996. 152 е.; Гуревич П.С. Философия культуры. М.: Аспект Пресс, 1995. 288 е.; Столович Л.Н. Красота. Добро. Истина: Очерк истории эстетической аксиологии. М.: Республика, 1994. 387 с. См. также: Есаулов И.А. Литературоведческая аксиология: ойыт' обоснования понятия // Евангельский текст в русской литературе 18-20 веков. Петрозаводск: Изд. Петрозаводского ун-та, 1994. С. 378-383.

29 См.: Впаскин А.П. Поле аксиологической напряженности в романе «Преступление и наказание». С. 8.

Цель работы - анализ поэтики произведений Ф.М. Достоевского в ценностном аспекте.

Задачи:

1. Охарактеризовать важнейшие этапы формирования основной модели ценностной архитектоники в произведениях Достоевского, диалектику взаимодействия творческих поисков писателя с другими аксиологическими моделями, актуальными в контексте литературного контекста его времени: сентименталистской, пушкинской («белкинской»), гоголевской, аксиологией «лишнего человека».

2. Выявить основную модель ценностной архитектоники в произведениях Достоевского в точке её окончательного формирования (роман «Преступление и наказание»), определить важнейшие составляющие её гуманитарного потенциала в аспекте аксиологического освоения действительности (в том числе в связи с вопросом о диалогизме произведений Достоевского).

3. Установить архитектонические параметры позиций автора и героя в рамках основной модели эстетического события у Достоевского, наметить принципы изучения позиции читателя, а также жанровый аспект ценностного анализа названной модели.

4. Охарактеризовать историю развития обретённой модели ценностной архитектоники в Пятикнижии Достоевского, исследовать основные варианты её уточняющего варьирования (Я и Другой как сын и отец, человек и Бог и т.д.).

5. Определить место модели ценностно отчуждённой реальности в творческих поисках Достоевского (на примере «Двойника» и «Бесов») в связи с вопросом о специфике реализма писателя (проблема так называемого «фантастического реализма»).

6. Для определения своеобразия ценностной архитектоники мира Достоевского сопоставить её с аксиологическими поисками другого крупнейшего писателя того же периода — Л.Н. Толстого; в режиме постановки проблемы наметить основные характеристики ценностной архитектоники мира Толстого.

Положения, выносимые на защиту.

1. В произведениях Достоевского в основе ценностной архитектоники лежит различение аксиологических полномочий Я (долг и вина) и Другого (признание бытийной значимости, «внутренней правды» Я).

2. Диалогическая ценностная архитектоника Достоевского окончательно складывается в ходе работы над «Преступлением и наказанием» (в точке перехода от исповедальной структуры к повествованию от «существа всеведущего и непогрешающего»).

3. Поиски молодого Достоевского связаны с изучением возможностей сентиментально-просветительская концепции нравственной полноправности человека и аксиологии «внутреннего мира» в духе мечтателя или «лишнего человека».

4. Особое место в творчестве Достоевского занимает осмысление пушкинской («белкинской») аксиологической модели, ценностной самоорганизации жизни в кругозоре авторитетной Другости, ориентиров, конвенционально установленых традицией. Именно эту модель Достоевский видит в мире Л.Н. Толстого, считая его продолжателем Пушкина.

5. В «Двойнике» (а в рамках Пятикнижия - в «Бесах») Достоевский показывает модель реальности, лишённой позитивного ценностного оформления, доводя принципы апофантического (ценностно отчуждённого) реализма до логического предела.

6. «Прибыльность» авторской позиции (как позиции Другого по отношению к жизни) в мире Достоевского не может быть объяснена на основе принципа завершения. Здесь Другой нужен как инстанция, необходимая для утверждения меры «внутренней правды» (немотивированной ценностной оправданности человека), которое оказалось невозможным изнутри Я.

7. Утверждение безусловной ценности человека стало возможным в перспективе авторского «подражания Христу», реализации евангельской модели отношения Я и Другого - быть для другого человека таким Другим, каким Бог является для тебя.

8. «Положительно прекрасный человек» является в «Идиоте» в поруганном, униженном виде, в ситуации кенозиса. Но это не свидетельствует о его неполноценности в глазах Достоевского. В этом реализуется принцип событийной свободы в следовании добру (что согласуется и с христологией Достоевского).

9. В понимании Достоевского страдание обладает искупительной силой, но такого рода оправдание с учётом страдания возможно только с точки зрения Другого. Использование фактора страдания для самооправдания недопустимо.

10. В романе «Бесы» Достоевский рассматривает вопрос об онтологическом статусе силы, противостоящей «положительно прекрасному». В этом романе Достоевский приходит к утверждению инобытийности негативного.

11. Исповедальные произведения середины 1870-х гг. не являются реализациями классической структуры кЬеггаеЫипд, герой дан не в перспективе чистой феноменологии Я, а как «ты» с точки зрения Другого, автора, стоящего на «фантастической точке зрения».

12. В «Подростке» и «Братьях Карамазовых» архитектоника ^отношений Я и Другого конкретизируется как корреляция сына и отца. Эта конкретизация событийной структуры вносит свои коррективы в общую модель отношений Я и Другого (в частности, в связи с вопросом о суде и вине).

13. Суть ответа Достоевского на вопросы Ивана Карамазова не в утверждении необходимости примириться с детским страданием. Человек должен понять степень своей вины за то, что существует страдание детей, а не обвинять в нём Бога.

14. В мире Толстого есть элементы учёта роли Другого в ценностной организации реальности, но в конечном счёте модель, строящаяся на базе различения полномочий Я и Другого, не становится в его мире основой ценностной архитектоники.

15. Для понимания структуры ценностного события Толстого адекватна категория «прояснения», которая лежит и в основе авторской позиции у этого писателя (с категорией «прояснения» связана классическая модель авторства, восходящая к Аристотелю).

16$ Прояснение у Толстого — это достижение высшего пика бытийной полноты, что одновременно является и пиком осмысленности, ценностной оправданности, «необходимости» (поэтому, с другой стороны, для Толстого так важны случаи фиктивного, симулирующего существования).

Апробация. Результаты работы были апробированы в более чем 20 выступлениях на международных и всероссийских конференциях, в ряде научных публикаций (включая 1 монографию и 8 статей в изданиях, .рекомендованных ВАК) и двух учебных пособиях (включая одно с грифом УМО).

СТРУКТУРА И ОБЪЕМ ДИССЕРТАЦИИ.

Диссертация состоит из Введения, пяти глав, Заключения и библиографического списка. Общий объём работы 406 с.

Во Введении сформулированы цели и задачи исследования, охарактеризована научная новизна и актуальность работы. Во вводной части обозначены основные методологические предпосылки анализа ценностной архитектоники как событийного феномена. В частности, установлено, что материалом для позитивного анализа непредметного аксиологического измерения художественного мира Достоевского может стать позиционная архитектоника. У Достоевского она определяется принципиальным различением ценностных полномочий Я и Другого.

В первой главе «"Бедные люди" и "Двойник": Поиски диалогической модели мира» рассмотрены ключевые произведения Достоевского 1840-х гг.

В первом разделе «"Бедные люди": проблема гоголевской традиции» анализируется специфическая полемика с Гоголем, которую ведёт герой «Бедных людей».

В этом разделе определяется место представленной: в этом произведении критики гоголевской манеры видения человека с учетом того, что принципиального разрыва Достоевского с великим предшественником здесь нет, ученичество у Гоголя продолжается дальше и, может быть, даже усиливается30. В следующем произведении Достоевского, повести «Двойник», гоголевская традиция присутствует в более незамутненном виде, тогда как в «Бедных людях» на равных правах с ней присутствует традиция сентиментализма, а также очевидны следы диалога с Пушкиным. Следовательно, смысл полемики с Гоголем нельзя сводить к прямой критике и отрицанию.

В этой нетривиальной ситуации (персонаж спорит с авторами По поводу того, как его нужно изображать) своеобразно реализуется сущность принципиального новаторства Достоевского, его диалогизм. Для мира Достоевского релевантен вопрос об обоснованности авторских полномочий: ведётся поиск позиции, с которой автор имеет право 01{енивать, судить, прощать и т.д. И в этой связи буквально и абсолютно серьёзно нужно воспринимать встречное вопрошание героя, адресованное возможным «авторам»: имеете ли вы право оценивать меня? !

Гоголь в этом отношении оказывается для Девушкина олицетворением принципа необоснованности авторской позиции. У Гоголя герой не принимает сугубо внешнего рассмотрения - Девушкин уподобляет его метод изображения человека заглядыванию в рот: «Да разве я смотрю в рот каждому, что, дескать, какой он там кусок жуёт?» (Т. 1. С. 62), а Пушкин, по словам героя, смотрит прямо в сердце, в скрытую в нём правду: «<...> моё собственное сердце, какое уж оно там ни есть, взял его, людям выворотил изнанкой, да и описал всё подробно» (Т. 1. С. 59).

Осмысление в тексте «Бедных людей» гоголевской повести «Шинель» позволяет также проанализировать взаимодействие первого романа Достоевского с натуральной школой, с программой Белинского, поскольку Гоголь до некоторой степени является условным знаком этой программы31.

См.: Виноградов В.В. К морфологии натурального стиля (Опыт лингвистического анализа петербургской поэмы «Двойник») // Виноградов В.В. Поэтика русской литературы: Избранные труды. М.: Наука, 1976. С. 101-140.

В этой предполагаемой опосредованной полемике с Белинским ссылка на «Станционного смотрителя» Пушкина оказывается тоже значимой - с учётом

Полемика с натуральной школой традиционно интерпретируется в достоевсковедении как стремление к преодолению натурализма в пользу реализма, как движение от механистического, безличного прочтения человека к антропологизму, к типизации с учётом личности32. Само это проявление антропологической тенденции (сентименталистского происхождения) мыслится как этап объективной истории натуральной школы, не совпадающей с замыслом Белинского (и заметную роль тут сыграл именно молодой Достоевский)33.

Противопоставление внешнего и внутреннего, «натурального» и «гуманистического» в «Бедных людях» происходит так: во внешнем есть различия, лежащие в основе неравенства, черты, делающие героя «не совсем» человеком. Внутреннее («сердце и мысли») уравнивает, делает человеком в том же смысле, что и все остальные люди. В «Бедных людях» реализуется сентиментально-просветительская гуманистическая программа. Суть её - в поиске и утверждении того, что у всех нас общее, что всех нас делает людьми, поверх общественных и любых других различий. Э.М. Жилякова так обобщает основные принципы сентиментально-просветительской традиции, оказавшей влияние на творческий мир Достоевского: сущность видения человека здесь «в напряжённости нравственно-этической проблематики произведений, в идее внесословной ценности личности»34.

Главное в людях — в том, что их роднит, в человеческой душе, а не в различиях. Именно это наличие внутреннего содержания (понимаемого несколько обобщенно, даже абстрактно - «сердце и мысли») здесь отождествляется с собственно человеческой мерой бытия. Герой оказывается полноценным человеком, равным остальным людям за счёт свойств, обладающих доказательной документируемой силой: в их числе, например, способность любить. Нечто похожее можно видеть в

низкой оценки «Повестей Белкина» в критике Белинского (см. об этом: Кирпотин В.Я. Достоевский-художник: Этюды и исследования // Кирпотин В.Я. Избранные работы: В 3 т. М.: Худож. лит., 1978. Т. 3. С. 479).

32 См.: Богданова O.A. Ф.М. Достоевский // «Натуральная школа» и ее роль в становлении русского реализма. М.: Наследие, 1997. С. 154-155, 158-159.

33 См.: Виноградов В.В. Школа сентиментального натурализма (Роман Достоевского «Бедные люди» на фоне литературной эволюции 40-х годов) // Виноградов В.В. Поэтика русской литературы: Избранные труды. М.: Наука, 1976. С. 141-187; Манн Ю.В. Утверждение критического реализма. Натуральная школа // Развитие реализма в русской литературе. М.: Наука, 1972. Т. 1. С. 234— 291; Его же. Философия и поэтика «натуральной школы» // Проблемы типологии русского реализма. М.: Наука, 1969. С. 241-305.

34 Жилякова Э.М. Традиции сентиментализма в творчестве раннего Достоевского (1844-1849). Томск: Изд-во ТГУ, 1989. С. 4.

статьях Белинского: «А разве мужик - не человек? - Но что может быть интересного в грубом, необразованном человеке? - Как что? - его душа, ум, сердце, страсти, склонности, - словом, все то же, что и в образованном человеке»35.

Такого рода логика оказывается существенно уязвимой: если её довести до конца, получается, что если человек не может предметно документировать свою состоятельность, полноправность, равенство с другими людьми, то ему можно отказать в этом. Наибольшей напряжённости эта проблема достигнет в «Записках из подполья» в связи с героем, лишённым любого рода субстанциональности (включая внутреннюю, психологическую характерность).

Во втором разделе «"Бедные люди": проблема пушкинской традиции» разбирается другая металитературная проекций дебютного романа: прочтение героем пушкинского «Станционного смотрителя». В «Бедных людях» формируется важнейшая пушкинская (точнее «белкинская») линия, которая пройдёт сквозной нитью через всё творчество писателя. Имя и отчество Белкина писатель даёт рассказчику «Униженных и оскорблённых», с ним соотносит Аркадия в «Подростке»: «Вообще в лице Подростка выразить всю теплоту и гуманность романа, все тёплые места (Ив. П. Белкин), заставить читателя полюбить его» (Т. 16. С 63).

В прозе Пушкина Достоевский обнаруживает прецедентную модель ценностной организации действительности. Поле ценностного напряжения организуется здесь следующим образом: аксиологическая обеспеченность даётся не прибыльным даром Другого, само живущее Я вкладывает в поступки материал для возможной оценки окружающих (то есть ценностную выстроенность с точки зрения Другого), всё делается с учётом существующих представлений о том, что хорошо и что плохо, по которым потом поступок будет оценён. (Здесь необходима субстантивация ценностей: я формирую свою жизнь из конвенциональных, всеми принятых и утвержденных в своей значимости аксиологических «кирпичиков».)

Эту систему аксиологической организации жизни М.М. Бахтин характеризует как «биографическое» смысловое целое36. Последовательно изложенную нравственную философию, опирающуюся именно на прецедентную стратегию поступка, можно найти также в трудах Х.-Г. Гадамера37.

35 Белинский В.Г. Взгляд на русскую литературу 1847 года // Белинский В.Г. Полное собрание сочинений. М.: Изд-во АН СССР, 1956. Т. 10. С. 300.

36 См.: Бахтин М.М. <Автор и герой в эстетической деятельности;-. С. 215—229.

37 См.: Гадамер Х.-Г. Истина и метод. С. 371-383.

Сам герой выглядит тем, кто определяет, была ли его жизнь ценностью (и поэтому он может быть назван героем по праву), он «создаёт» ценность своим поступком прецедентным образом. В самой народной традиции текучесть минимальна, прецедентное создание новых ценностей не является определяющей тенденцией в данный момент (это аксиологическое творчество состоялось у истоков данной традиции, в некие первовремена), поэтому здесь уместно и снижение до минимума авторской активности (в том числе взгляд «снизу вверх» на первогероев, создавших ценности). В «Преступлении и наказании» Достоевский покажет объективно-исторический кризис почвенной ценностной системы и героев, стремящихся прецедентно обновить её: таков, например, Раскольников.

Почему в «Бедных людях» пушкинской правды оказывается мало для противостояния гоголевской точке зрения, которая, по мысли С.Г. Бочаррва, неумолимо разрушает пушкинскую гармонию; с момента торжества позиции нелицеприятного анализа героя, т.е. после прочтения «Шинели», начинается необратимый путь к финальной катастрофе «Бедных людей»38.

«Белкинский» вариант приоткрывает в Девушкине то, что он сам хотел бы в себе видеть. И в некотором смысле здесь видение Другим только того, что приемлемо для самого героя, гарантировано негласной конвенцией, заложенной в традиции. В этом отношении Другой должен быть не свободен, соблюдать правила восприятия, признавать общезначимость аксиологических кирпичиков, из которых герой выстраивает своё бытие. Вот как это формулирует сам Девушкин:

Состою я уже около тридцати лет на службе; служу безукоризненно, поведения трезвого, в беспорядках никогда не замечен. Как гражданин, считаю себя, собственным сознанием моим, как имеющего свои недостатки, но вместе с тем и добродетели. Уважаем начальством, и сами его превосходительство мною довольны; и хотя еще они доселе не оказывали мне особенных знаков благорасположения, но я знаю, что они довольны. Дожил до седых волос; греха за собою большого не знаю. (Т. 1.С. 62).

Позиция «чужого человека», с которой С.Г. Бочаров сближает гоголевского повествователя, - это враждебный Другой, нарушающий «белкинскую» («биографическую») конвенциональную успокоенность. Оказалось невозможным сохранить «честь смолоду», по пушкинской модели, просто следуя нормам порядочности (судьба Вареньки

38 См.: Бочаров С.Г. Переход от Гоголя к Достоевскому. С. 190; Виноградов В.В. Школа сентиментального натурализма (Роман Достоевского «Бедные люди» на фоне литературной эволюции 40-х годов). С. 183.

Добросёловой, матери Нелли и Наташи Ихменевой реализует эту идею буквально; так или иначе, эта же проблема воплощена и в судьбах других героев). Конвенциональная аксиология беззащитна перед лицом провокации, перед позицией, не принимающей её основ, цинически пренебрегающей её правилами, её нормами должного и недолжного (гоголевский вариант такой провокации действует в «Бедных людях» и «Двойнике», авантюрно-фельетонный - в «Бедных людях» и «Униженных и оскорблённых»).

Такого рода негативная диалогичность связана с принципом свободы Другого. Выше говорилось, что автору в рамках максималистской ценностной установки Достоевского нужно считаться с героем, в некотором смысле, получить от него право на ценностное выстраивание его образа. Но этот долг всецело в его свободе (обязанности тоже укоренены в архитектонике различения позиций Я и Другого -потребовать должного извне нельзя).

Достоевский так формулирует эту соотнесенность долга с позиционной архитектоникой в письме А.Г. Ковнеру (1877 г"): «Христианин, то есть полный, высший, идеальный, говорит: "Я должен разделить с меньшим братом моё имущество и служить им всем". А коммунар говорит: "Да, ты должен разделить со мною, меньшим и нищим, твоё имущество и должен мне служить". Христианин будет прав, а коммунар будет не прав» (Т. 29/2. С. 140). Долг не имеет объективного характера, он возможен только на основе ответственного свободного выбора.

В «Бедных людях» суть ценностного выстраивания жизни в диалогическом событии еще только ищет адекватное выражение. Неясно, какую ответственную позицию занимает автор в диалогическом событии этого романа. Может быть, сокрытие «рожи сочинителя»39 здесь имеет более глубокое значение, чем его общепринятое истолкование. Достоевский здесь еще не нашел адекватной реализации диалогической ситуации - и «тайны человека», событийной модальности видения героя, и ценностной активности автора. «Белкинская» модель аксиологической организации жизни оценивается положительно, но признаётся её уязвимость и недостаточность.

В третьем разделе «"Двойник": вопрос о природе реализма» характеризуется специфическое художественное исследование, осуществлённое Достоевским в повести «Двойник». Публикация этой

39 Имеется в виду известное высказывание Достоевского: «Во всём они привыкли видеть рожу сочинителя; я же моей не показывал. А им и невдогад, что говорит Девушкин, а не я, и что Девушкин иначе и говорить не может» (Т. 28/1. С. 117).

повести в 1840-е гг. приводит к отчуждению между Достоевским и Белинским (оно перейдёт в' окончательный разрыв после выхода «Господина Прохарчина» и «Хозяйки») — это примечательно на фоне того, что полемика с принципами натуральной школы в «Бедных людях» такого эффекта не произвела. Избранный молодым писатель принцип художественного отношения к реальности вызовет резкое неприятие Белинского: «Но в "Двойнике" есть еще и другой существенный недостаток: это его фантастический колорит. Фантастическое в наше время может иметь место только в домах умалишенных, а не в

«40

литературе и находиться в заведывании врачей, а не поэтов» .

В повести «Двойник» осуществлена ревизия принципиальных оснований реализма. Специфические поиски Достоевского в этой области часто обобщаются в достоевсковедении при помощи ёмкого понятия «фантастический реализм»41. Помня об указании В.Н. Захарова, что «вопреки распространённому заблуждению Достоевский не называл свой реализм "фантастическим"»42, мы всё же будем с допустимой степенью условности использовать этот термин.

«Натуральная» модель реальности связана с якобы «само собой разумеющимся» характером реальности, её самопрезентирующейся фактической природой, не требующей какого-то дальнейшего разъяснения43. Современная герменевтика основывается на критике принципа чистой фактичности (апофантического, по Аристотелю) как основы традиционной научности, которая, в свою очередь, стала основой вышеописанного предрассудка о самоочевидности реальности44.

40 Белинский В.Г. Взгляд на русскую литературу 1846 года // Белинский В.Г. Полное собрание сочинений. М.: Изд-во АН СССР, 1956. Т. 10. С. 41.

41 См. классические работы по этой теме: Соркина Д.Л. «Фантастический реализм» Достоевского (Статья первая) // Проблемы идейности и мастерства художественной литературы. Томск, 1969. С. 112-124; Джоунс М.В. Достоевский после Бахтина. Исследование фантастического реализма Достоевского. СПб.: Академический проект, 1998. 256 с.

42 Захаров В.Н. Фантастическое // Достоевский. Эстетика и поэтика. Челябинск, 1997. С. 55.

43 Ср.: «обыденное понимание реалистичности произведения - правдивое изображение существующей действительности - тут же натыкается на два вопроса: «правдивое» с чьей точки зрения и «действительно существующее» -опять же, по чьему мнению?» (Степанян К.А. Явление и диалог в романах Ф.М. Достоевского. СПб.: Крига, 2010. С. 5).

44 См.: Гадамер Г.Г. Философские основания XX века // Гадамер Г.Г Актуальность прекрасного. М., 1991. С. 17-19. См. также: Хайдеггер М. Бытие и время. С. 51, 158.

В чем суть ревизии реализма, которую осуществил Достоевский? Господствующее представление о сущности фантастического реализма Достоевского в том, что это некий искаженный ' реализм, видоизмененный за счет дестабилизирующих и проблематизируйУщих минус-факторов, что и становится основой усложнения модели реальности, придания ей многомерности, видения в ней возможности другой жизни и т.д.45 Понимая проблему именно так, мы до сих пор остаемся в пределах оценки Белинского, даже если относимся к Достоевскому апологетически, видим в его творчестве принципиальное расширение возможностей реализма, решительный шаг вперед по сравнению с реализмом, который «мелко плавает».

Мы должны преодолеть существующее положение вещей, когда мы, как и Белинский, остаемся во власти представления о «само собой разумеющемся», «самоочевидном» объективно-фактическом характере реальности (что соотносится с выше категорией «апофантическое» в гадамеровской ревизии предрассудков постаристотелевского европейского мышления).

Содержание полемики с «натуральной» эстетикой не в том, что последняя отрицается в пользу фантастики (критикуем ли мы этот шаг, как Белинский, или одобряем, видя в этом обогащение реализма). В «Двойнике» Достоевский делает не отступление от программы великого критика, а доводит её до критического предела.

Принцип апофантического предполагает, что мы «очищаем» голую фактичность, удаляя всё событийно-ценностное, выявляя область безликого безусловного знания: Достоевский в «Двойнике» показывает именно мир, в котором отсутствует событийно-ценностная эйдетическая выстроенность. Так, по мысли писателя, выглядит реальность, подчиненная принципу апофантического, безликой фактичности.

45 В числе важнейших исследований по этой проблеме, помимо приведённых выше работ Д.Л. Соркиной и М. Джоунса, нужно назвать также следующие: Захаров В.Н. Концепция фантастического в эстетике Ф.М. Достоевского // Художественный образ и историческое сознание. Петрозаводск, 1974. С. 98-125; Его же. Фантастическое // Достоевский: Эстетика и поэтика: Словарь-справочник. Челябинск, 1997. С. 52-56; Подорога В.А. Мимесис: Материалы аналитической антропологии литературы: В 2 т. Т. 1: Н. Гоголь, Ф. Достоевский. М.: Культурная революция. Логос, Ьо0О5-АЦега. 2006; Семыкина Р. С.-И. Еше раз о «Фантастическом» реализме Ф.М. Достоевского // Текст: проблемы и методы исследования: межвуз. сб. науч. ст. Барнаул, 2009. С. 17-29; Степанян К.А. Что такое «реализм» и был ли Достоевский реалистом? // Степанян К.А. Явление и диалог в романах Ф.М. Достоевского. СПб.: Крига, 2010. С. 3-27.

Чистая апофантичность оказывается невозможной: после снятия позитивной аксиологической выстроенности действительности мир предстает в негативном ценностном облике - как изнанка, оборотная сторона, карнавальная преисподняя, ад. Фантастичным, миражным, неправдоподобным, «адским» является именно материально-бытовой, «фактический» мир после снятия позитивной ценностной выстроенности. Эта интуиция фантастичности самого материального мира тоже восходит к Гоголю. Ср. в «Невском проспекте» Гоголя: «Всё обман, всё мечта, всё не то, чем кажется! <...> Он [Невский проспект -А.К.] лжёт во всякое время, но более всего тогда <...> когда сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать всё не в настоящем

46

виде» .

В «Двойнике» торжествует исключительно такой негативный вариант встречи с Другим: абсолютно никто не подтверждает ценностной значимости героя, не вступает с ним в «ты-отношения», его воспринимают только отчужденно, по принципу внешней правды. «Ты-отношение» — должная форма отношения к другому человеку47, но в действительном состоянии человеческой жизни оно является скорее редким исключением. Подавляющее большинство взаимодействий с Другим строится совершенно иначе, в данный момент мы живём в мире «чужих людей». В «Двойнике» такая горькая правда не имеет исключений, становится всеобъемлющей и беспросветной. Именно в "этой повести показано необходимое место этого варианта отношения Другого в онтологии Достоевского.

Согласно блестящему анализу образа Голядкина у Бахтина, этот герой постоянно ведёт диалог с таким воображаемым другим. Все его разговоры с самим собой на самом деле попытка заместить недостающую поддержку Другого48. Но это замещение - фикция, во внешнем мире этот самообман Голядкина не подтверждается, и эта опора ему не помогает. И пробивается другой, враждебный, нелицеприятный голос, который утверждает, что Голядкин —

46 Гоголь Н.В. Невский проспект // Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 8 т. М.: Правда, 1984. Т. 3. С. 38-39.

47 Слово «другой» пишется с маленькой буквы, если речь идёт о другом как пассивном объекте восприятия Я. С большой буквы («Другой») — если речь идёт об архитектонически напряжённой позиции, когда Другой является источником диалогической активности по отношению к Я.

48 См.: Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского // Бахтин М.М. Собрание сочинений: В 7 т. М.: Русские словари; Языки славянской культуры, 2002. Т. 6. С. 237.

ничтожество. Именно этот второй голос и отольётся в двойника, Голядкина-младшего. 1

Почему он оказывается носителем провоцирующей, злобной, враждебной оценки Голядкина, то есть не соответствующим заданию, которое возложил на него Голядкин, создавая в своем воображении фиктивного Другого? Эта коллизия строится на основе общей диалогической модели, правда с характерным для всей повести гротесково-фантастическим искривлением привычного человеческого опыта.

Двойник выполняет в воображении Голядкина функцию Другого и, по некоему авторскому иррационально-мистическому допущению (в духе гротесково-фантазматического строя этой повести), он действительно обретает свойства Другого - и в первую очередь свободу воли. Дар признания тебя как ценности со стороны Другого - именно дар. Он может быть и не дан, это полностью в сфере свободы Другого. И поэтому чаще встречается ситуация, в которой Другие не дают любви, подтверждения твоей нужности этому миру. И поэтому встреча с даром любви и понимания — чудо.

Во второй главе «"Записки из подполья" и "Преступление и наказание": Обретение диалогической модели мира» исследуется принципиальный перелом, произошедший в творческой эволюции Достоевского в середине 1860-х гг. Как показано в этой главе, в это время обретаются все необходимые составляющие ценностной архитектоники его мира - именно на этой модели архитектоники основываются его важнейшие художественные и антропологические открытия.

Первый раздел «"Записки из подполья": От внутреннего мира к внутренней правде» посвящен первой фазе этого перелома, повести «Записки из подполья».

Повесть «Записки из подполья» традиционно оценивается как поворотный момент в истории формирования своеобразия зрелого творчества Достоевского, мира Пятикнижия (сущность поворота обычно связывается с обретением нового героя)49.

49 См.: Скафтымов А.П. «Записки из подполья» среди публицистики Достоевского // Скафтымов А.П. Нравственные искания русских писателей. М., 1972; Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. С. 60-63; Криницын А.Б. Исповедь подпольного человека. К антропологии Ф.М. Достоевского. М.: МАКС Пресс, 2001. 372 е.; Семыкина Р. С.-И. В матрице подполья: Ф. Достоевский -Вен. Ерофеев - В. Маканин. М.: Флинта: Наука, 2008. 176 е.; Тихомиров Б.Н. «Записки из подполья» как художественное целое: Опыт прочтения -II Достоевский и мировая культура / Альманах № 27. СПб.: Серебряный век, 2010.

В этой повести событийное присутствие героя у Достоевского наконец находит адекватную форму воплощения, внутренняя правда -ценностный аспект личностной событийности - освобождается от субстантивации, восходящей к литературной традиции и частично определяющей художественное событие произведений писателя 1840-х -начала 1860-х гг.

По авторским примечаниям, предваряющим основной текст повести виден достаточно локальный исходный замысел Достоевского - и несоответствие первоначального плана писателя масштабному результату, который был в итоге обретён:

Я хотел вывести перед лицо публики, повиднее обыкновенного, один из характеров протекшего недавнего времени. Это - один из представителей еще доживающего поколения (Т. 5. С. 99).

«Представитель ещё доживающего поколения» в контексте 1860-х гг. - это «лишний человек»50. Мечтательность и социально-историческая невоплощенность героя, полемика с шестидесятниками («новыми людьми»), способными на позитивное действие на основе собственной ограниченности, - всё это первоначально имело именно такую тематическую генеалогию, восходило к противопоставлению «лишних» людей и «новых», предшествующего поколения и нынешнего. Однако в итоге Достоевский изобразит не локально-исторический тип личности, а современного человека в самом широком смысле слова (включая наше время).

Что подразумевается под формулой «внутренняя правда»? В самом общем виде речь идёт о ценностном присутствии человека, не совпадающем с фактически данным составом жизни. В данное понятие не вкладывается представление о некоей внутренней территории, внутренней вселенной, богатство и многокрасочность которой доказывают значимость этого человека даже в случае полной невоплощенности его во внешнем мире (последний в данном контексте понимается как мир житейской практики, других людей).

Богатство внутренней вселенной — основа, на которой формируется образ человека, например, в тургеневском или гончаровском романе; Д. Лукач систематически описывает эту модель реальности, выделяя субжанровую традицию «романа разочарования»51. Этот контекст

50 О связи человека из подполья с темой лишнего человека см. также: Бялый Г.А. Две школы психологического реализма (Тургенев и Достоевский) // Бялый Г.А. Русский реализм конца XIX века. Л., 1973. С. 31-53; Буданова Н.Ф. Достоевский и Тургенев: Творческий диалог. Л.: Наука, 1987. С. 13-36.

51 Лукач Д. Теория романа // Новое литературное обозрение. 1994. № 9. С. 57-67 (глава «Романтизм разочарования»).

принципиально не случаен в разговоре о «Записках из подполья», поскольку, как уже сказано, герой повести генетически связан именно с «лишним человеком», или, в другом аспекте, с мечтателем, или, в терминологии Д. Лукача, с героем «романа разочарования», построенным на основе феноменологии «внутреннего мира».

Внутренняя правда по Достоевскому не имеет собственной территории, она не складывается из перечня «заслуг», которыми оправдывается герой. Такого рода «заслуги» есть во внутреннем мире лишнего человека: так понимаются идеальное, прекрасное, многокрасочность эмоционального мира, которые оправдывают героя, несмотря на отсутствие внешних достижений. Отметим, кстати, что некорректно видеть такого рода внутреннюю «заслугу» также в идеологическом творчестве героев Достоевского, в его возвышенности, интеллектуальной многокрасочности, любого рода субстантивированной (документируемой и предъявляемой) наполненности внутренней «территории» - такой подход всё еще оставляет нас в аксиологическом кругозоре категории «внутренний мир».

Внутренняя правда не требует мотивированности (как если бы человека можно было ценить за что-то предметное, а если такой причины нет, можно и отказать ему в этом). Человек является ценностью уже потому, что существует, осознанно присутствует в кругозоре события нашей жизни.

Достоевский прямо использует аксиологическую парадигму, основанную на ценностной субстантивации внутреннего мира, и модель мира, представленную в «романе разочарования», только' в «Белых ночах», повести из контекста художественных поисков писателя в 1840-е гг.

В «Записках из подполья» происходит отделение внутренней правды от внутреннего мира в процессе перерастания героем рамок первоначального замысла о представителе «еще доживающего поколения», т.е. лишнем человеке.

В повести впервые артикулирование представлена внутренняя правда, зазор свободы, который определяет ценность человека. И при первой же встрече внутренняя правда показывает себя как зло.

Внутренняя -правда становится у Достоевского не основой ценностного выстраивания реальности, а аксиологически деструктивным фактором, если этот принцип применяется к самому себе, для

ценностного самообоснованш. Именно такой вариант мы видим в «Записках из подполья»52.

Герой требует признания его внутренней правды: «<...> мне мечталось одержать верх, победить, увлечь, заставить их полюбить себя - ну хоть "за возвышенность мыслей и несомненное остроумие"» (Т. 5. С. 141). Заметим, что герой ссылается на предметные поводы («заслуги»), по которым можно «заставить» полюбить себя, но эта ссылка сразу подаётся с дистанции, в кавычках, самим героем признаётся её нелепость. Герой считает, что признание его безусловной ценности относится к сфере долженствования, а не свободы (поэтому он и отталкивает Лизу с её благодатным, свободным приятием).

Совершенно недостаточно сказать, что автор дистанциируется от героя-«Записок из подполья», опровергает сюжетно его заблуждения и т.д., как обычно получается при интерпретации повести. Идеи героя (внутренняя правда — единственная адекватная мера восприятия человека, Другой должен считаться с моей внутренней правдой) содержательно не являются ложными, не опровергаются автором. Роковая ошибка героя — неразличение позиций в диалогической архитектонике, непонимание разницы полномочий Я и Другого. Внутренняя правда действительно является последней мерой человека, ■но на неё нельзя ссылаться самому живущему Я (это вправе делать только Другой). Я, будучи Другим для человека, нравственно обязан воспринимать его именно с точки зрения внутренней правды, но этот долг исключительно внутри свободы Я (извне, с иной архитектонической позиции этого потребовать нельзя).

Последний недостающий элемент ценностной системы Достоевского, в которой модальность внутренней правды действует позитивно, будет обретен в «Преступлении и наказании» - одновременно с выработкой принципиально новой авторской позиции.

Во втором разделе второй главы «"Преступление и наказание": Оформление ценностно правомочной позиции Другого» показано, как Достоевский обретает такую позицию, завершая оформление ценностной архитектоники своих зрелых произведений.

Динамику обретения этой позиции можно проследить по черновикам «Преступления и наказания». Следует помнить, что согласно первоначальному замыслу Достоевского это произведение должно было быть написано как исповедь от лица преступника, то есть по той же

52 Ср. также наблюдения Т.А. Касаткиной о поиске героями произведений Достоевского некоей внутренней неподсудной территории: Касаткина Т.А. О творящей природе слова. Онтологичность слова в творчестве Ф.М. Достоевского как основа «реализма в высшем смысле». М.: ИМЛИ РАН, 2004. С. 395-396.

модели, что и «Записки из подполья». Если не понимать истинного места самосознания и внутренней правды в диалогическом мире Достоевского, то исповедальная структура, казалось бы, максимально соответствует задаче реализации этой художественной доминанты. Но в «Преступлении и наказании» автор избирает как более адекватную принципиально иную позицию повествования, нежели точка зрения героя. Перелом отражен в следующих записях:

«Рассказ от имени автора, как бы невидимого, но всеведущего существа, но не оставляя его ни на минуту, даже со словами: «и до того всё это нечаянно сделалось» (Т. 7. С. 146). «Рассказ от себя, а не от него. Если же исповедь, то уж слишком до последней крайности, надо всё уяснять. Чтоб каждое мгновение рассказа всё было ясно. N13. К сведению. Исповедью в иных пунктах будет не целомудренно и трудно себе представить, для чего написано. <...> Предположить нужно автора существом всеведующим и не погрешающим <...>. Полная откровенность вполне серьёзная до наивности, и одно только необходимое» (Т 7 С. 148-149).

Автор не выпускает из виду внутреннюю правду героя, но она даётся не с точки зрения самосознающего «я», а с точки зрения Другого. Только Другой имеет право ссылаться на внутреннюю правду героя — этот смысл имеют слова «исповедью в иных пунктах будет не целомудренно».

Позиция, которая кладется в основу возможности видеть внутреннюю правду героя, выражена в словах: «Предположить нужно автора существом всеведующим и не погрешающим». Видеть другого не как объект внешнего мира, а как «ты», самосознание, с учётом внутренней правды, как ценность в любом случае - то есть так, как видит человека Бог, - таков по Достоевскому высший ' образец ценностной активности по отношению к другому человеку (в том числе автора по отношению к герою).

Как говорит Бахтин, христианский принцип отношения к1 Другому: «Чем я должен быть для другого, тем Бог является для меня»53. По указанию С.Г. Бочарова, так Бахтин перефразирует заповедь из Евангелия от Иоанна: «как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга» (Ин 13:34), которая может быть противопоставлена более известной заповеди из синоптических Евангелий «возлюбить ближнего, как самого себя»54. Вот как это формулируется в «Братьях

53 Бахтин М.М. <Автор и герой в эстетической деятельности;». С. 133.

См.: Бочаров С.Г. Пустынный сеятель и Великий инквизитор // Роман Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы»: Современное состояние изучения. М.,

Карамазовых»: «Приидите, всё равно приидите, любим вас. Ибо нас Господь столь возлюбил, что и не стоим того, а мы вас» (Т. 15. С. 246).

Связав в трактате «Автор и герой в эстетической деятельности» природу эстетического вклада автора с «абсолютной прибыльностью» ценностных действий Другого по отношению к живущему Я, Бахтин видит в названной работе сущность такого вклада в завершении, недоступном изнутри жизни. Но применительно к незавершимому миру Достоевского эта модель не срабатывает.

Как говорилось во вводной части, вопрос о сущности прибыльного вклада Другого (и основанной на этом авторской позиции) у Достоевского, не имеет окончательного решения у Бахтина (принцип завершения не срабатывает, другой вариант этого вклада не сформулирован). Проведённый анализ позволяет дать определённый ответ на этот вопрос: диалогическая прибыльность авторской позиции у Достоевского - в возможности правомочного использования принципа внутренней правды по отношению к герою. Использование меры внутренней правды оказалось невозможным изнутри Я героя, но это может быть дано с позиции Другого, если будет найден полномочный вариант Другости, что и произошло в ходе работы над «Преступлением и наказанием».

Диалогическая архитектоника Другости у Достоевского соотносится с позицией Бога («Относись к другому, как Бог относится к тебе» — в формулировке Бахтина). Необходимо сопоставить этот тезис с теорией Людвига Фейербаха о том, что религиозная интуиция Бога смежна с функцией другого человека в нашем кругозоре, со знаменитым афоризмом немецкого мыслителя «Человек человеку Бог»55.

В.А. Туниманов в комментарии к Полному собранию сочинений Достоевского показывает, что писатель прекрасно знал работы немецкого философа ещё с 1840-х гг., когда трактаты Фейербаха были в центре внимания кружка Петрашевского (Т. 12. С. 221—223). В современном литературоведении эта проблема освещается в работах И.П. Смирнова и С.А. Кибальника56. На этом материале вопрос о диалогизме Достоевского может быть переведён в контекст позитивного

2007. С. 81, 95. См. также: Степанян К.А. Яшгение и диалог в романах Ф.М. Достоевского. СПб.: Крига, 2010. С. 80.

55 Фейербах Л. Сущность христианства // Фейербах Л. Сочинения: В 2 т. М.: Наука, 1995. Т. 2. С. 152.

56 См.: Смирнов И.П. Отчуждение в отчуждении // Текстомахия: Как литература отзывается на философию. СПб.: Петрополис, 2010. С.А. Кибальник выступал с докладом о философских истоках Достоевского на конференции «Достоевский и мировая культура» в Санкт-Петербурге (2011).

историзма. Фейербах традиционно считается одним из предтеч философии диалога.

В «Сущности христианства» впервые делается попытка понятийного осмысления «ты-отношения», но архитектоническая природа позиции Другого у Фейербаха не ухвачена, «Ты» для него - это объективация Я, объект самосознания Я57. Однако Фейербах, несомненно, мог быть одним из стимулов, под влиянием которых формируется диалогическая вселенная Достоевского. Более того, фейербаховская философия другого может быть сопоставлена с одним из аспектов поисков русского писателя в этом проблемном поле.

Формула «Человек человеку Бог» возникает у Фейербаха, когда он определяет Бога как родовое измерение человеческого - перед нами описанная выше «конвенциональная» или «белкинская» аксиологическая система.

В третьей главе «"Идиот" и "Бесы". Новые аспекты ценностно-событийного видения реальности» рассматривается продолжение художественного освоения Достоевским во втором и третьем романах Пятикнижия модели ценностной архитектоники, основанной на принципиальном различении ценностных полномочий Я и Другого. «Идиот» и «Бесы» образуют специфический контрапункт: Достоевский художественно исследует в этих романах вопрос о месте в реальности добра и зла.

В первом разделе «Кенозис автора и героя в романе "Идиот"»

исследуется перенос модели «подражания Христу», обретённой в «Преступлении и наказании», с позиции автора на позицию героя, который осуществлён Достоевским в «Идиоте». Установленный в предыдущем разделе формат авторской позиции у Достоевского, найденный писателем в ходе работы над «Преступлением и наказанием», на первый взгляд, противоречит идее о специфическом полноправии героя в полифоническом романе, об отсутствии авторитарного доминирования автора, об особого рода «демократии» художественного мира Достоевского - так обычно трактуется бахтинская концепция (вне зависимости от того, принимается она или нет)58.

57 Фейербах Л. Сущность христианства. С. 27.

58 Так, например, В.А. Мысляков считает, что запись Достоевского о «всеведущем и непогрешающем существе» опровергает диалогическую концепцию Бахтина (см.: Мысляков В.А. Как рассказана «история» Родиона Раскольникова (К вопросу о субъективно-авторском начале у Достоевского) // Достоевский: Материалы и исследования. Д.: Наука, 1974. Вып. 1. С. 150, 154).

Роман «Идиот» является наиболее показательным материалом для разрешения этого недоразумения. Мышкин становится для остальных персонажей именно источником абсолютно прибыльного ценностного оформления и делает это в перспективе «подражания Христу». И этот герой ярчайшим образом демонстрирует отсутствие авторитарного доминирования в такой позиции. Разберём во всех аспектах специфический ценностно-событийный кенозис Мышкина.

Почему «положительно прекрасный» человек появляется в мире Достоевского в униженном и скомпрометированном виде? Современные учёные нередко склонны видеть в такой скомпрометированности героя знак его отрицательного ценностного статуса: он ложный Христос, ЛжеМессия, Антихрист или еретический Христос59.

Добро авторитетно и весомо в конвенциональном мире (то есть в таком, в котором царит укоренённая в традиции конвенция, ,,неартикулированная «договорённость» по поводу того, что правильно и что неправильно: всем известно из каких элементов должна состоять жизнь достойного человека). Человек, соответствующий общепринятым нормам хорошего, рассчитывает на соответствующее уважение. Но нормативно-приличное оказывается беспомощным в мире, в котором нет признания, подтверждения его уважаемого статуса, благодарности, воздаяния за добро. У такой позитивности нет иммунитета перед злом.

Как показывает Достоевский в романе «Идиот», собственно добру (отличённому от конвенциональной приличности) всегда приходится существовать перед лицом зла, в ситуации осмеяния, компрометации и даже поругания. Такая пронзительная истина открывается в образе положительно прекрасного идиота.

Существенная доля содержания образа Мышкина вложена не в его сюжетную траекторию, а в сложную динамику его взаимодействия с сознанием читателя. В известном письме, посвященном проблеме «положительно прекрасного» в мировой литературе, Достоевский пишет: «Упомяну только, что из прекрасных лиц в литературе христианской стоит всего законченнее Дон Кихот. Но он прекрасен

59 См.: Левина Л.А. Некающаяся Магдалина, или Почему князь Мышкин не мог спасти Настасью Филипповну// Достоевский в конце XX века. М., 1996. С. 343368; Ермилова Г. Трагедия «русского Христа», или о «неожиданности окончания «Идиота» // Роман Ф.М. Достоевского «Идиот»: Современное состояние изучения. М., 2001. С. 446-462; Меерсон О. Христос или «Князь Христос»? Свидетельство генерала Иволгина // Роман Ф.М. Достоевского «Идиот»: Современное состояние изучения. М., 2001. С. 5. См. также критику этой тенденции: [Ценников Г. К. Метафизика романа «Идиот» // Щенников Г.К. Целостность Достоевского. Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та, 2001. С. 23-64.

единственно потому, что в то же время и смешон. <...> Является сострадание к осмеянному и не знающему себе цены прекрасному - а стало быть, является симпатия и в читателе (Т. 28/2. С. 251).

Эту же задачу смех выполняет и в романе «Идиот». Смешное не является предметной характеристикой героя, это принцип ценностного взаимодействия с читателем. Смех, который мог бы служить разоблачению, снижению героя, здесь, в конце концов, формирует основу доверия и сочувствия к Мышкину: над идеалом можно смеяться, он лишен власти, наше видение его идеальности свободно.

Образ Мышкина выстраивается в соответствии со специфической христологией Достоевского. Понимание Христа у Достоевского напрямую связано с проблемой кенозиса, т.е. «(бого)унижения», «(бого)умаления». В евангельской истории Бог явлен не в силе, власти, торжестве, наоборот, Христос унижен, подвергнут глумлению, распят. Именно в этом (а не в моментах торжества), как представляется писателю, смысл христианства.

По мысли великого писателя, за правдой в силе, торжествующей, побеждающей, идут не потому, что это правда, а потому, что это сила, что здесь есть гарантии, некая корысть (возможность торжества над врагами, превосходства над остальными и т.д.). За правдой униженной, распятой можно идти только личностно, свободно, потому что это правда, без расчёта на какую-то выгоду. Христианство, по мысли Достоевского, — религия личностной свободы60.

Великий Инквизитор говорит Христу в «Братьях Карамазовых»:

«Ты возжелал свободной любви человека, чтобы свободно пошел он за тобою, прельщенный и плененный тобою. <...> Ты не сошел со креста, когда кричали тебе, издеваясь и дразня тебя: "Сойди со креста и уверуем, что это ты". Ты не сошел потому, что, опять-таки, не захотел поработить человека чудом и жаждал свободной веры, а не чудесной. Жаждал свободной любви, а не рабских восторгов невольника пред могуществом, раз навсегда его ужаснувшим» (Т. 14. С. 232-233).

Если применить этот хорошо известный фрагмент к роману «Идиот», становится понятно, почему не «сошёл с креста» и Мышкин. В данном случае эта коллизия свободы включает в себя и отношения с читателем.

Во втором разделе «Ценностная структура романа "Идиот": жанровый аспект» рассмотрен жанровый смысл положения «положительно прекрасного» в мире Достоевского. Традиционно

60 См. об этом: Бердяев Н. Миросозерцание Достоевского. Париж: УМКА-РЯЕБЗ, 1968. 238 е.; Тихомиров Б.Н. О «христологии» Достоевского // Достоевский: Материалы и исследования. СПб.: Наука, 1994. Вып. П. С. 114115.

произведения писателя трактовались либо через призму трагического (поскольку для последнего характерно страдательное положение ^возвышенного), либо карнавального (для него характерны амбивалентная поруганность и осмеянность сакрального).

В серьезно-смеховой литературе поздней Античности возможность профанации сакрального, согласно Бахтину, связана с ситуацией испытания, которой в посттрадиционной реальности подвергается абсолютно всё (включая сакральное). Мениппейная постановка сакрального обнаруживается учёным и в евангельской истории, которая возникает в кризисном контексте распада традиционной (в точном смысле, т.е. строящейся на основе традиции, передачи ценностей от поколения к поколению) античной культуры61.

Чтобы понять степень применимости к миру Достоевского категории трагическое, нужно выяснить, как именно трагедия мыслит «существенное» и «сакральное»? Если мы понимаем трагедийный конфликт как столкновение «долга и страсти» или, шире (по Гегелю), двух любых одинаково важных для человека законов (например, родового и государственного), если мы считаем трагическим сюжет доказательства закона через его нарушение (именно так нередко прочитывается история Раскольникова), то очевидна субстантивация ценностей («законы», «принципы», «заповеди» и т.д.), лежащая в основе такой модели.

Интерес к такого рода аксиологическим субстантивам характерен прежде всего для «Преступления и наказания». Этому роману присущи также однонаправленная, как и в трагедии, перипетия и сюжет доказательства закона через преступление (в «Бесах» этот сюжет не .будет срабатывать — пробы Ставрогина, направленные на поиск высшей силы, которая его остановит, не дают результата).

.. Мениппейная модель связана с принципиальной десубстантивацией. В этой связи общий контекст мира Достоевского ближе к мениппее. Названный жанр, по мысли Бахтина, погружает последнюю позицию героя в стихию тотального испытания. «Последняя позиция» - категория ценностно-событийная. Но мениппея в её исторических истоках всё же не знает меру собственно ценностного подтверждения позиции, она ищет для позиции субстантивированно предъявляемые основания в ситуации испытания.

В этой точке можно увидеть расхождение мениппейно-карнавального видения реальности и мира Достоевского (в том числе в связи со статусом «положительно прекрасного»). Ситуацию испытания, как и так

61 См.: Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. С. 151.

34

называемого «сюжетное опровержения», нельзя считать последней мерой художественного события в произведениях Достоевского.

Возьмем наиболее яркий случай того, что обычно считают сюжетным подтверждением у Достоевского: историю Сони Мармеладовой. Но что если бы нам было показано, что ей не удалось подтолкнуть Раскольникова к раскаянию, что если она не поехала бы с ним на каторгу, не изменила бы свою жизнь, так бы и осталась проституткой, и т.д.? Что если бы сбылось злое предсказание Раскольникова, что и её сводная сестра будет вынуждена пойти на панель, несмотря на жертву Сони? «Опровергло» бы это её принципы, лишило бы значимости её позицию? Очевидно, что это не так. Это же можно увидеть и в истории «сюжетно опровергаемого» Раскольникова: если бы он не раскаялся, действительно добился бы своего, стал бы «наполеоном» и т.д. -подтвердило бы это его правду? Именно эти предполагаемые варианты судьбы таких героев реализованы в «Идиоте» и в «Бесах».

Сюжет испытания снимает с предметно-фактического, то есть с принципа внешней правды, статус главной меры человеческой жизни. Человек перестает быть объектом, диалогизируется. Но и в этом случае требуется некое подтверждение, мотивированность состоятельности испытываемой позиции. В мире Достоевского другая мера является последней: человек является ценностью немотивированно, помимо испытания. Это касается и «положительно прекрасного» человека (сама его «положительность» непредметна).

Есть и ещё один очень важный аспект трагического (в неточном жанровом смысле), который нередко признаётся главной мерой художественной вселенной Достоевского. Речь идёт о проблеме страдания.

Страдание традиционно мыслится специфическим ценностным центром антропологии и религиозной философии Достоевского, вне зависимости от того, воспринимается ли эта специфика писателя критически или апологетически. Заветной мыслью писателя считается то, что в «Преступлении и наказании» сказано Порфирием Петровичем: «В страдании есть идея» (Т. 6. С. 352). Важнейшей основой отношения Мышкина к Настасье Филипповне оказывается осознание того, что она «много страдала»: «Я сочту, что вы мне, а не я сделаю честь. Я ничто, а вы страдали и из такого ада чистая вышли, а это много» (Т. 8. С. 138). Это же было принципом отношения к Мари: «Я с самого начала нисколько её за виноватую не почитал, а только за несчастную» (Т 8 С. 60).

Страдание не выступает в данном случае неким обязывающим моментом внутренней правды, мотиватором ценностного оправдания

человека. Событийная диалектика Настасьи Филипповны реализует понимание этого вопроса у Достоевского.

В истории этой героини представлен наиболее разрушительный вариант применения внутренней правды к самому себе. В науке о Достоевском уже опознано свойственное героине специфическое самооправдание, то, что она не признаёт до конца собственной вины (и в этом смысле тоже подпадает под мышкинское определение современного преступника). Однако обычно не проясняется структурно-событийная подоплёка апелляции героини к собственной внутренней правде. Сущность этой подоплёки: страдание, которое она пережила, по её мысли, является именно обязывающим моментом. Другой не имеет права винить её, он должен оценить её страдания.

Это, конечно, не значит, что сострадательное отношение Мышкина было неправильным; речь снова идёт о принципиальном различении полномочий Я и Другого. Оправдывающий характер страдания (как и другие аспекты внутренней правды) присущ ему не содержательно, а архитектонически - он тоже всецело в кругозоре Другого (более того - в его свободе, здесь невозможны внешне обязывающие моменты). К себе самому так относиться нельзя.

Действительно, герой, искупивший вину страданием, всё же не может требовать, чтобы его за счёт этого считали мотивированно оправданным. Когда Достоевский говорит о стремлении виновного человека к наказанию63, речь, конечно, вдет о внутреннем понимании оправданности страдания в этой ситуации, а не о специфической экономической сделке, когда определенным количеством страдания мы искупим сопоставимое количество греха.

Признание искупительного смысла страдания возможно исключительно в ценностном кругозоре Другого. Скажем больше, последний свободен этот смысл не признавать. Настасья Филипповна склонна считать, что оправданность страданием уже принадлежит ей помимо Другого. Не она виновата перед людьми, а Другие, не признающие её искупленности, пренебрегающие её страданием, виноваты перед ней. Более того, именно эти Другие были причиной её мучений, а значит, не она нуждается в оправдании с их позиции, а они должны просить её прощения - и она им в нём отказывает.

62 См.: Левина Л.А. Некающаяся Магдалина, или Почему князь Мышкин не мог спасти Настасью Филипповну // Достоевский в конце XX века. М., 1996. С. 343— 368.

63 «Влас»: «За страданием приполз человек» (Т. 21. С. 34), «Среда»: «Самоочищение страданием легче» (Т. 21. С. 19).

Исследователи Достоевского обычно уделяют приоритетное внимание позитивной (т.е. оправдывающей) ценностной весомости страдания в мире русского писателя. Это действительно важная мера восприятия человека с точки зрения Другого (в принципиальном различении полномочий и внутреннего долга разных позиций диалога). Но не менее важен и вскрытый выше отрицательный аспект ценностного осмысления страдания - для самооправдания.

За этим скрыта глубочайшая проблема самодраматизации как специфического ценностного искажения, чрезвычайно характерного для современного человека, обретшего меру внутренней правды (в противовес человеку традиционной культуры).

Критика Достоевским этой модели ценностной самоорганизации, опознаваемой им как своего рода болезнь эпохи, до сих пор недооценена в рецепции наследия писателя. По мысли Достоевского, «трагизм» не может служить для ценностного самообеспечения, страдание не даёт каких-либо индульгенций для самооправдания. А именно так трактуется ситуация в расхожем понимании, присущем современной культуре (в том числе при этом ссылаются на Достоевского64, хотя для него это один из объектов принципиальной критики).

В третьем разделе «"Бесы": зло и реальность» анализируется другая сторона вопроса о положении добра и зла в реальности.

В «Бесах» писатель возвращается к проблеме отрицательной оформленности реальности, поставленной в «Двойнике», особый статус которого среди ранних произведений Достоевского уже был обозначен выше (можно сказать, что «Бесы» - это своего рода третья попытка переписать «Двойника»).

Появление романа, как известно, связано с непосредственным «вызовом» времени, отвлёкшим его от замысла «Жития великого грешника». Приходит новое поколение нигилистов (они же революционеры, они же «реалисты»), новое поколение носителей идеи «крови по совести». Шестидесятники критиковались писателем за ошибочные представления о всеобщем благе и за то, что этот путь неизбежно приведёт к насилию и хаосу (даже если сами социалисты не хотят этого). Они были опасны в своих заблуждениях, но у них был идеал, пусть и ложный. Семидесятники характеризуются сознательным отсутствием благой цели, установкой на насилие, полным отказом от

64 См. например, очерк истории восприятия Достоевского как ориентира для постижения трагизма человеческого бытия: Исупов К.Г. Компетентное присутствие: (Достоевский и «Серебряный век») // Достоевский: Материалы и исследования. СПб., 2000. Вып. 15. С. 6-7.

нравственных критериев, использованием других людей в собственных , интересах.

Впрочем, как показывает Достоевский, этот этап развития .социализма не является каким-то невозможным искажением данной программы. Это лишь доведение до предела её внутренней логики. И в этом отношении «Бесы» напоминают «Двойника». Как в повести 1840-х гг. «натуральная» программа Белинского доводится до предела и приобретает акценты, которые не предполагал в ней великий критик (этому посвящен соответствующий раздел предлагаемого исследования), так и в «Бесах» похожее оборачивание происходит с социализмом в теории Шигалёва:

«Я запутался в собственных данных, и мое заключение в прямом противоречии с первоначальной идеей, из которой я выхожу.. Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом. „Прибавлю, однако ж, что, кроме моего разрешения общественной формулы, не может быть никакого» (Т. 10. С. 311).

Эта же логика видится писателем в движении от либералов-западников к нигилистам - они действительно являются «отцами» этих «детей», хоть и пугаются того, что они видят в новом поколении, не уздают себя в нём:

«Наши Белинские и Грановские не поверили бы, если б им сказали, что они прямые отцы Нечаева. Вот эту родственность и преемственность мысли, развившейся от отцов к детям, я и хотел выразить в произведении моем» (Т. 29/1. С. 260).

Заметим, что в числе прообразов Верховенского-старшего упоминается и Белинский - это еще раз косвенно подтверждает связь с тематическим контекстом «Двойника».

Показав в «Идиоте» страдательный, поруганный, кенотический характер существования добра, в «Бесах» Достоевский вынужден обратиться ко второй стороне корреляции: побеждающему и торжествующему злу. Добро от Бога всегда оказывается в страдательном положении, каково же происхождение зла? Если видеть последнее как всемогущий безликий принцип «внешней правды» (а именно так оно предстаёт в «Идиоте»), его существование нельзя объяснить только фактором человеческой свободы.

. Возьмём в качестве путеводной нити сюжетно-прагматическую активность Петра Верховенского (так же как при анализе «Идиота», отправной точкой стало отсутствие сюжетного торжества Мышкина).

Пётр Верховенский своего рода практический гений - злой гений. . Ему удается всё, чего он хочет (кроме, разве что, привлечения Ставрогина в свои ряды), все его разрушительные планы

осуществляются, более того, он избегает наказания, скрывается (как и Нечаев). Он - человек, умело плетущий ткань мнений, ткань заблуждений, выдающий подлинное за не подлинное - и именно он оказывается мастером интриги. Как сказано выше, О.М. Фрейденберг связывает происхождение художественной интриги именно с идеей иллюзии, обмана, потери меры подлинности и неподлинности и т.д.65 Достоевский заново воскрешает эту связь66: человек, плетущий интригу, - специалист по созданию иллюзии.

Специфический сюжетный статус (торжество в сюжете - в противовес проигравшему по всем пунктам Мышкину) отражает и место такого персонажа в реальности (и оценку самой реальности). Он своего рода «владыка мира сего». Но его владычество — именно над миром иллюзий, миром видимостей, над меональной реальностью. Они остаются практиками, «реалистами», очищающими свой кругозор от идеалистических мечтаний — и попутно от любой ценностной выстроенности. Полученная в результате этого очищения действительность имеет облик бесформенной фантазматической меональности («если Бога нет, то какой же я капитан» - Т. 10. С. 180).

Трудно оценить, насколько убедительно Достоевский утверждает в «Бесах» сугубо отрицательный (в том числе в онтологическом смысле) характер бесовского, насколько «переваренными» оказываются в составе меонального и объективизм, и причинно-следственная механика, и властность, победительность зла, но в «Братьях Карамазовых» вопрос о торжествующей весомости зла можно считать прёодолённым67. Чёрт Ивана Карамазова — скромный, пусть и не очень лояльный чиновник (хочется сказать, титулярный советник) на службе у Бога. Вопрос о «вине» за то, что в мире существует страдание, в «Братьях Карамазовых» переносится в контекст отношений Бога и человека (без какой-либо значимой третьей силы).

65 См.: Фрейденберг О.М. Происхождение литературной интриги // Труды по знаковым системам. 6. Тарту, 1973. (Учён. зап. Тарт. гос. ун-та.; вып. 308). С. 497-512.

66 Хотя, возможно, и в этом его учителем был Гоголь. См. классическую работу о «миражной интриге» у Гоголя (хотя и с другими акцентами в методологической подоплёке этого понятия): Манн Ю.В. Поэтика Гоголя. М.: Худож. лит., 1988. 412 с. ,

67 О специфическом «одолении демонов», каким для Достоевского стаю время работы над «Бесами»" см.: Сараскина Л.И. Фёдор Достоевский: Одоление демонов. М.: Согласие, 1996. 462 с.

Четвёртая глава «"Подросток" и "Братья Карамазовы": Отец и сын, Бог и человек» посвящена развитию выявленной модели ценностной архитектоники в последних романах Достоевского.

В первом разделе «"Подросток": Ои-еггаеЫш^» анализируется возвращение в целом ряде произведений середины 1870-х гг. («Подросток», «Кроткая», «Приговор») к перспективе повествования от лица героя, от которой он принципиально отказался в ходе работы над «Преступлением и наказанием.

В достоевсковедении исповедальный кЬ-еггаеЫипц «Подростка» часто прямо уподобляется повествовательной форме «Записок из подполья» или первых редакций «Преступления и наказания»68 - обычно это совпадает с пониманием диалога как встречи множества Я (в данном случае - субъектов исповеди), а не Я и Другого. Но «Подросток» и «Кроткая» написаны после принципиального поворота «Преступления и наказания», после обретения архитектоники «ты-отношения» между автором и героем. Прямо новое качество исповедальности охарактеризовано Достоевским в предисловии «От автора» в повести «Кроткая»69.

В предисловии «От автора» к повести «Кроткая», Достоевский характеризует точку зрения, избранную им для фиксации внутреннего самоотчета:

«<...> Теперь о самом рассказе. Я озаглавил его «фантастическим», тогда как считаю его сам в высшей степени реальным. Но фантастическое тут есть действительно, и именно в самой форме рассказа, что и нахожу нужным пояснить предварительно. <...> Если б мог подслушать его и всё записать за ним стенограф, то вышло бы несколько шершавее, необделаннее, чем представлено у меня, но, сколько мне кажется, психологический порядок, может быть, и остался бы тот же самый. Вот это предположение о записавшем всё стенографе (после которого я обделал бы записанное) и есть то, что я называю в этом рассказе фантастическим <...>» (Т. 24. С. 6).

68 См.: Чирков Н.М. О стиле Достоевского. Проблематика. Идеи. Образы. М., 1967. С. 48; Криницын А.Б. Исповедь подпольного человека. К антропологии Ф.М. Достоевского. М.: МАКС Пресс, 2001. С. 98-99; Ковалёв O.A. Нарративные стратегии в творчестве Ф.М. Достоевского. Барнаул: Изд-во Апт. гос. ун-та, 2011.С. 276.

69 О роли «Дневника писателя» за 1876 г. в истории формирования художественной идеологии и поэтики позднего Достоевского см. также: Синякова JJ.H. «Дневник писателя» Ф.М. Достоевского за 1876 год как идейно-художественное единство: Автореф. дисс. ... канд. филол. н. Томск, 1988. 19 с.

Не ясно, почему здесь вообще ставится вопрос о «форме рассказа», ведь, казалось бы, ответ лежит на поверхности, поскольку повествование ведётся от лица героя. Нельзя свести суть проблемы, обозначенной Достоевским в этом предисловии, к вопросу о физической возможности услышать монолог героя, поскольку писатель признает, что так самоотчет героя услышать нельзя, «стенограф» невозможен, избранная им форма изложения условна, «фантастична». Достоевский ищет точку зрения, позицию, с которой можно ценностно утвердить внутреннюю правду героя. Исповедальное 1сЬ-еггаеЫип§ у Достоевского перестаёт связываться исключительно с архитектонической позицией Я. В произведениях Ф.М. Достоевского 1870-х гг. мы видим совершенно необычное образование, которое можно условно назвать Ои-еггаеЫш^.70 Принцип внутренней правды у Достоевского принципиально диалогичен, не сводим к отношению Я к самому себе — здесь и остаётся зазор для авторской «фантастической позиции».

Архитектоника отношений Я и Другого, как это показано у Достоевского, предполагает, что в круге ценностных полномочий Я -суд и долг, Другой же имеет аксиологическое право на оправдание.

Но в мире «Подростка» есть событийная вариация, которая позволяет усомниться в однозначности такого рода архитектоники. В этом романе ставится непростой вопрос о праве детей на суд над своими отцами.

Аркадий прямо признаётся, что он приехал в Петербург, чтобы «судить этого человека» [Версилова] (Т. 13. С. 18). В ходе личностного взросления герой придёт к осознанию невозможности суда над другим человеком (в том числе отцом), о правомочности суда только над самим собой. Но всё же эта ситуация остаётся неоднозначной. Судом своего ребёнка (пусть и не имеющего архитектонических полномочий) родителю труднее всего пренебречь. Это тоже обосновано архитектонически — в этом случае природой суда над самим собой уже с точки зрения Я (в данном случае — с позиции отца).

В «Подростке» делается наиболее недвусмысленная попытка сформулировать сущность событийного присутствия

(непространственного характера позиции). Старый князь Сокольский так пересказывает свой спор с Версиловым по поводу вопроса о существовании Бога:

«Я верую, верую сколько могу, но - я решительно вышел тогда из себя. Положим, что я употребил приём легкомысленный, но я это сделал нарочно, в досаде, — и к тому же сущность моего возражения была так

70 Ср. «Житие Зосимы», в котором монолог Зосимы — это «ты» для его «стенографа» Алёши Карамазова.

же серьёзна, как была и с начала мира: «Если высшее существо, -говорю ему, — есть, и существует персонально, а не в виде разлитого там духа какого-то по творению, в виде жидкости, что ли (потому что это ещё труднее понять), - то где же он живёт?» Друг мой, c'était bête [это глупо], без сомнения, но ведь и все возражения на это сводятся. Un "domicile [место жительства] - это важное дело» (Т. 13. С. 31).

Действительно пространственная локализация событийного присутствия Бога выглядит абсурдно. И это не просто игра словами: наша привычка опредмечивающего мышления требует такого «места жительства» Бога для доказуемого утверждения его существования. Но вот и контраргумент из текста этого же романа:

- К себе, к себе! Всё порвать и уйти к себе! <...> К себе, к одному себе! Вот в чём вся «моя идея», Крафт! - сказал я восторженно.

Он как-то любопытно посмотрел на меня.

— А у вас есть это место: «к себе»? (Т. 13. С. 60).

Невозможность пространственной конкретизации «места»

существования Бога выглядит убедительным аргументом в пользу агностицизма и атеизма, но эта же невозможность действует и при описании собственного бытия. Непредметный (непространственный) характер ценностно-событийного «модуса бытия» совсем не предполагает личностное небытие (это очевидно в примере с «я», местом «у себя» - и эту же очевидность следует перенести на вопрос о «месте жительства» Бога). Предметно-пространственное усмотрение не подходит для адекватного восприятия ценностно-событийных феноменов.

Во втором разделе «"Братья Карамазовы": оборванное откровение о "тайне человека"» рассмотрен последний роман Достоевского.

Уяснив в «Бесах» миражно-меональную, ирреальную природу «бесовского», Достоевский вновь возвращает вопрос о происхождении зла в контекст отношений Бога и человека. Иван Карамазов с предельной последовательностью утверждает виновность Бога в том, что в мире существует страдание. Существование страдания детей компрометирует идею осмысленности мира, его божественной обоснованности, возможности спасения.

Зосима так отвечает на этот вопрос:

«Одно тут спасение себе: возьми себя и сделай себя же ответчиком за весь грех людской. Друг, да ведь это и вправду так, ибо чуть только сделаешь себя за все и за всех ответчиком искренно, то тотчас же увидишь, что оно так и есть в самом деле и что ты-то и есть за всех и за вся виноват. А скидывая свою же лень и свое бессилие на людей,

кончишь тем, что гордости сатанинской приобщишься и на Бога возропщешь» (Т. 14. С. 290).

Страдание детей нельзя принять, но и не нужно обвинять в нём Бога - нужно понять, что в существовании такого страдания в мире виноват лично ты, и приложить все силы для исправления этого зла. Идея «каждый за всех и за всё виноват» - одна из центральных в романе. Нужно не бунтовать против мира из-за того, что в нём есть страдание, но и, конечно, не принимать эти страдания - а понять, что именно ты в них виноват71.

Это воплощается, в частности, в том, какую роль играет Алёша в сюжетной группе Дмитрий - Илюша - штабс-капитан Снегирёв, структурно подобной группе генерал - мальчик - мать мальчика из «анекдотов» Ивана. До тех пор, пока коллизия вины и прощения замкнута на её непосредственных участниках (Дмитрий, Снегирёв, Илюша), эта ситуация безвыходна. Но вот в неё вмешивается новый участник: Алёша Карамазов принимает на себя ответственность за совершенное зло. И в этом случае прощение оказалось возможным. Штабс-капитан Снегирёв не может простить Дмитрию, но он может простить Алёше за Дмитрия, что и происходит в романе.

В «Братьях Карамазовых» продолжается исследование архитектонических возможностей позиций отца и сына. Представителям молодого поколения у Достоевского приходится самостоятельно искать нравственные критерии жизни. Это связано с тем, что им нечего наследовать у отцов. Дети заброшены, покинуты отцами - эта пронзительная тема оттеняет и вопрос об отношении к людям Бога. Тоска по Богу (как по Отцу), нужда в Нём, нехватка Его заботы -драматический контекст удела человека в мире Достоевского. Как это обозначено в наброске Достоевского: «Атеизм - великое сиротство, нет Бога» (Т. 16. С. 427).

Исследователи давно сделали предметом анализа это богоискательское измерение темы «отцов и детей» у великого русского романиста. Е.Г. Новикова показывает, что проблема духовного сиротства проявляется уже в раннем творчестве писателя, в рассказе

71 В XX веке Э. Левинас будет строить свою нравственную философию на таком осознании собственной тотальной ответственности - в том числе со ссылками на Достоевского (см.: Левинас Э. Время и другой. Гуманизм другого человека. М., 1999. См. также: Пичугина О., Ходанен Л. Этика Левинаса как «комментарий» к главной идее Достоевского// Ethika. Rio de Janeiro. 2010. Vol. 17, № 1. P. 23-30).

«Маленький герой»72. Т.А. Касаткина убедительно доказала, что отказ отца Раскольникова от вмешательства в происходящее (в сне о забитой лошади) тесно связан с представлениями героя о нежелании Бога заботиться о мире, защищать слабых, активно противостоять злу73. Ю. Бёртнес характеризует эту религиозную подоплёку отношения к отцу на примере «Подростка»74. В.И. Габдуллина исследует под этим углом зрения всё творчество Достоевского75.

«Брошенность» детей предполагает вину отца, вновь позволяет поставить вопрос о суде над отцами. Позитивную диалогическую программу Достоевского в «Братьях Карамазовых» реализует Алексей Карамазов, который «"пронзил его [Фёдора Павловича] сердце" тем, что "жил, всё видел и ничего не осудил"» (Т. 14. С. 87). Карамазов-младший понимает недопустимость суда над отцом.

Ещё раз обратимся к ценностной сути «суда» над отцами, который исходит в «Братьях Карамазовых» со стороны детей. Здесь в первую очередь важны идеи Ивана: отец (как и Бог) должен доказать своё право быть отцом (Богом). Похожая логика действует в выступлениях адвоката76: Фёдор Павлович Карамазов не выполнял долга отца, следовательно, в предполагаемом преступлении Дмитрия нет чего-либо потрясающего основы существования, чего-либо такого, к чему нельзя отнестись снисходительно.

За вопросами Ивана проступает дерзновенная проблема диалогического восприятия Бога как немотивированной ценности, как внутренней правды. Как было показано выше, Достоевский выявил диалогическую природу внутренней правды, отсутствие возможности применить меру внутренней правды (немотивированной ценности личности) к самому себе, закрепленность права на это за позицией

72 См.: Новикова Е.Г. Софийность русской прозы второй половины XIX века: Евангельский текст и художественный контекст. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1999. С. 47-55.

73 См.: Касаткина Т.А. Категория пространства в восприятии личности трагической мироориентации (Раскольников) // Достоевский: Материалы и исследования. СПб.: Наука, 1994. С. 81-88.

74 См.: Бёртнес Ю. «Христос-Отец»: К проблеме противопоставления отца кровного и отца законного в «Подростке» Достоевского // Евангельский текст в русской литературе XVIII—XIX веков. Петрозаводск, 1998. Вып. 2. С. 409-415.

См.: Габдуллина В.И. «Блудные дети, двести лет не бывшие дома»: Евангельская притча в авторском дискурсе Ф.М. Достоевского. Барнаул: БГПУ, 2008. 303 с.

76 См. также: Лотман ЮМ. «Договор» и «вручение себя» как архетипические модели культуры // Лотман Ю.М. Избранные статьи: В 3 т. Таллин: Александра, 1992. Т. 3. С. 347.

Другого. Нужны ли Богу люди для того, чтобы утвердить Его внутреннюю правду (то, в чём Ему отказывает Иван)?

Впрочем, пронзительность вопросов Ивана этим не снимается, поскольку это именно обвинение ребёнка, которым невозможно пренебречь Отцу в перспективе суда над Собой.

Пятая глава «Ценностная архитектоника произведений Л.Н. Толстого: постановка проблемы» призвана проверить возможности ценностного анализа (понимаемого как исследование позиционной архитектоники) на материале творческого мира другого выдающегося представителя русской прозы второй половины XIX века.

В первом разделе «Ценностная архитектоника Толстого с точки зрения диалогической модели Достоевского» рассматривается возможность исследования мира Толстого на основе ценностной корреляции Я и Другого.

Можно отметить, что сам принцип выделения эпох человеческой жизни в толстовской трилогии «Детство. Отрочество. Юность» оказывается обусловлен принципами его ценностного выстраивания в точке событийной встречи с Другим. Детство - бытие человека в родном окружении. В этом случае герой заведомо аксиологически обеспечен, является безусловной ценностью, любим и нужен миру вокруг него. Отрочество, в свою очередь, оказывается потерей этого близкого мира, выходом в большую реальность, в мир чужих людей, для которых герой не является кем-то значимым, любимым, близким человеком — он больше не обеспечен аксиологически во взгляде другого человека. Именно так это обозначено повествователем:

«Такого рода моральная перемена произошла во мне в первый раз во время нашего путешествия, с которого я и считаю начало моего отрочества.

Мне в первый раз пришла в голову ясная мысль о том, что не мы одни, то есть наше семейство, живем на свете, что не все интересы вертятся около нас, а что существует другая жизнь людей, ничего не имеющих общего с нами, не заботящихся о нас и даже не имеющих понятия о нашем существовании»77.

Юность — диалектическое обретение себя после тёмной полосы отрочества. Самым главным событием здесь становится дружба с Нехлюдовым, который стал ближе, чем собственный брат — очень характерное перемещение душевных связей из мира домашнего в мир большой.

77 Толстой Л.Н. Собрание сочинений: В 22 т. / Гл ред. М.Б. Храпченко. М.: Худож. лит., 1978. Т. 1. С. 123-124.

Один из возможных ключей к ценностному строю мира Толстого можно найти в оценках, которые обнаруживаются в творческой рефлексии Достоевского по этому поводу. Ф.М. Достоевский настойчиво повторяет мысль, что творчество JI.H. Толстого не является новым словом в русской литературе, а развивает прозаические открытия A.C. Пушкина. Об этом он пишет H.H. Страхову в письме от 24.3 / 5.4. 1870 (Т. 29/1. С. 114). Эту же мысль Достоевский высказывает в «Дневнике писателя» (январь 1877), характеризуя героя «Отрочества» (Т. 25. С. 32)78.

Достоевский видит в произведениях Толстого действие «белкинской» аксиологической модели, основное осмысление которой в творчестве Достоевского было установлено в предыдущих главах. В упомянутом письме к Страхову именно «Повести Белкина» и «Арапа Петра Великого» Достоевский называет как примеры новое художественного слова Пушкина; продолжателем которого, по его мысли, является Лев Толстой. г "■■■■"'■■' ' -

Вспомним ещё раз основные составляющие этой модели: человек сам организует ценностный состав своего бытия, двигаясь в кругозоре авторитетной Другости. Жизнь строится из аксиологических «кирпичиков», безусловно значимых для житейского окружения человека, утверждённых некоей негласной конвенцией. Достаточно следовать этой конвенции, «беречь честь смолоду», и жизнь будет ценностно оправданной.

Вот один из хрестоматийных примеров взаимодействия толстовского героя «с позицией Другого: «"<...> Это удивительно, как я умна - и как... она мила", - продолжала она [Наташа Ростова], говоря про себя в третьем лице и воображая, что это говорит про неё какой-то очень умный, самый умный и самый хороший мужчина... "Всё, всё в ней есть, -продолжал этот мужчина, - умна необыкновенно, мила и, потом, хороша,' необыкновенно хороша, ловка — плавает, верхом ездит отлично, а голос! Можно сказать, удивительный голос!"»79.

Заметим, что Другой здесь - именно некий анонимный (но „авторитетный) представитель общественного мнения. И героиня рассчитывает, что «кирпичики», из которых составлено её бытие, обязательно будут оценены Другим по достоинству, аксиологические субстантивы, «заслуги», которые она может предъявить Другим, имеют доказательную силу, поскольку выработка этих «заслуг» изначально

78 См. об этом также: Розенблюм Л. Толстой и Достоевский (Пути сближения) // Вопросы литературы. 2006. №6. С. 172-174.

79 ТолстойЛ.Н. Собрание сочинений: В 22 т. Т. 5. С. 202.

происходит именно в контексте негласного соглашения с Другими по поводу того, что делает девушку «необыкновенно милой».

Нужно признать, у нас нет оснований утверждать, что сам Толстой интерпретировал собственный художественный мир в этой же системе понятий. Достоевский обвиняет Толстого именно в неразличении ценностных полномочий Я и Другого, прямо перенося на мир «Анны Карениной» модель, которую можно также видеть в цитированном выше письме к Ковнеру (в противопоставлении понимания нравственного долга у христианина и коммунара):

«Стоит Левин<... >.

- <...> Да, Стива прав, я должен разделить мое имение бедным и пойти работать на них.

Стоит подле Левина «бедный» и говорит:

- Да, ты действительно должен и обязан отдать свое имение нам, бедным, и пойти работать на нас.

Левин выйдет совершенно прав, а «бедный» совершенно неправ, разумеется, решая дело, так сказать, в высшем смысле». (Т. 25. С. 58).

По мысли Достоевского, без различения позиций Я и Другого невозможна ценностная выстроенность жизни, невозможно само существование категории долга - если не пытаться наполнить эту категорию безлико-объективным содержанием с полной утратой живой человеческой наполненности долженствования. Именно этого различения, как кажется писателю, нет в мире Толстого.

Различение Я и Другого не становится определяющей основой ценностного освоения действительности у Толстого. В мире Толстого исследователь должен найти присущие именно этому писателю основания ценностной архитектоники. Второй раздел «Событийная структура мира Толстого в собственной перспективе» построен на основе такого понимания ситуации.

Специфический статус Толстого в бахтинской книге о Достоевском -роль своего рода отрицательного примера, - породил' большое количество «апологий» Толстого, в которых доказывается, что и его миру присущ диалогизм, полифония и прочие признаки «правильной художественной формы»80. Является ли диалог единственно возможным вариантом возвращения к ценностной адекватности события человеческой жизни?

80 См.: Фёдоров В.В. Диалог в романе: Структура и функции: Автореф. дис. ... канд. филол. наук. Донецк, 1975. 20 е.; Осмоловский О.Н. Достоевский и русский психологический роман. Кишинёв: Штиинца, 1981. 167 е.; Свительский В.А. Идеи М.М. Бахтина и современное изучение литературы XIX века И Бахтин и перспективы гуманитарных наук. Витебск, 1994. С. 118-123.

Существует и другой, «антидиалогический» вариант феноменологического очеловечивания реальности. Ценностная выстроенность реальности, как предполагает эта тенденция, обеспечивается внутренней работой, которая возможна только наедине с самим собой. Событие встречи с Другим здесь тоже учитывается во всей его важности и многомерности, но в конечном счете Другой оказывается " угрозой, поскольку человек склонен перекладывать внутреннюю работу на Другого, пассивно заимствуя обезличенно-стёртый суррогат ценностной выстроенности реальности. Как сказано в «Отце Сергии»: «Чем меньше имело значение мнение людей, тем сильнее чувствовался Бог»81.

Ценностная организация у Толстого не восходит к позиции Другого, а принадлежит самой реальности, автор лишь «проясняет» то, что порождено жизнью (разные варианты такой модели активности художника можно найти в трудах Аристотеля, Гегеля, Гадамера и др.). В самом общем виде прояснение у Толстого - это выявление в жизни осмысленного, оправданного измерения бытия, того, что не просто есть, но и правильно, должно быть так. Заметим, что здесь не нужна авторская Другость, такого рода «очищение» возможно изнутри самой жизни. Авторская внешняя позиция востребована только по отношению к бытию, не достигшему проясненности, сумбурному, хаотическому, неправильному.

К числу элементов толстовской модели ценностно-событийного строя реальности, прямо или косвенно относящихся к проблеме «правильного», а значит и «прояснения», можно отнести понимание народного идеала, характерное для русского романиста.

Главное здесь не в каком-то связном содержательном учении, идеологии, а в чём-то ином. Знал ли Пьер Безухов до встречи с Платоном Каратаевым, как строить отношения с женой, с отцом (до его смерти), с людьми своего круга; чем заниматься утром, днём, вечером, зимой, весной, летом, осенью; как поступать, когда кто-то рождается или умирает, получает удары или подарки судьбы; как вести себя в мирной жизни или на войне — то есть что делать в самых разных, больших и малых жизненных обстоятельствах, чтобы всё сделанное было ' правильным, уместным, имеющим смысл? Пьер (и шире - современный человек вообще) таким знанием не обладает. Народный человек, в том числе самый незамысловатый (как Платон Каратаев), знает ответы на эти вопросы.

" Толстой Л.Н. Собрание сочинений: В 22 т. / Гл ред. М.Б. Храпченко. М.: Худож. лит., 1982. Т. 12. С. 384.

Можно охарактеризовать непростую феноменологию «прояснения» (оно же «очищение», оно же «достижение полноты» и т.д.), сославшись на описание такого рода бытийного акта, которое делает М.К. Мамардашвили в его творческой интерпретации наследия Декарта. Нам поможет парадоксальная формула: «Бог не предшествует нам во времени»82.

В Боге высшим образом реализуется принцип необходимости, безупречного, предельно осмысленного деяния. (Именно с этим у Толстого связан поиск идеала человеческого бытия - как жить, чтобы всё было осмысленно, безупречно и необходимо, «прояснено»). Необходимость, как показывает Мамардашвили, имеет две модальности. Одна предполагает действие внешне принуждающей силы, причинно-следственного принципа. Такой облик имеет необходимость как часть прошлого. Но Бог вне детерминизма, Он не подчиняется причинам и законам (causa sui) - и к людям Он обращается не как внешне принуждающая сила.

Вторая модальность необходимости в настоящем. Это момент абсолютной свободы, момент, в который мир каждый раз создаётся заново. Нет никаких гарантий (например, причинно-следственного характера), что мир обязательно продолжит своё существование в точке перехода из мгновения в мгновение, что будет бытие, а не ничто. Мир поддерживается как бы на гребне волны усилия - творящего усилия Бога, которое расположено именно в настоящем (а не в какой-то первичной точке прошлого). :

Именно в этом смысле «Бог не предшествует нам во времени». Бог в настоящем, а в прошлом - следы Его творящего усилия. Истинная необходимость (от Бога) не та, которая в прошлом (не предопределённость), а та, которая в настоящем, - гребень усилия, полнота бытия, безупречность и высшая осмысленность83.

Приведённый экскурс имеет к Толстому не только косвенно разъясняющее отношение:

«Вдруг весь мир для него [Николая Ростова] сосредоточился в ожидании следующей ноты <...> Эх, жизнь наша дурацкая! — думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь -всё это вздор... а вот оно - настоящее... И это что-то было независимо от всего в мире и выше всего в мире»84.

82 Мамардашвили М.К. Картезианские размышления. М.: Прогресс, Культура. 1993. С. 26.

83 См.: Мамардашвили М.К. Картезианские размышления. М.: Прогресс, Культура, 1993. С. 26-61.

84 Толстой Л.Н. Собрание сочинений: В 22 т. Т. 5. С. 64—65.

Здесь очень характерно вступают в интерференцию разные смыслы слова «настоящее». В первую очередь, речь идёт о бытийной полновесности, «немиражности», насыщенности присутствия. Но важен и временной смысл этого слова: обратим внимание на момент сосредоточения героя «в ожидании следующей ноты».

В «эпилоге «Войны и мира» Толстой видит высшую степень господства необходимости (как предопределённости) именно в прошлом, а место свободы видит в «невозможной» точке настоящего:

«Для того чтобы представить его себе свободным, надо представить его себе в настоящем, в грани прошедшего и будущего, то есть вне времени, что невозможно»85.

В приведенной цитате из эпилога «Войны и мира» Толстой утверждает невозможность ухватить точку настоящего. Можно .признать, что эта модель не стала окончательной точкой поисков русского писателя. Путь позднего Толстого будет связан с отказом от непредметной событийной феноменологии человеческого бытия (к которой относится и усилие прояснения) в пользу аксиологических субстантивов, безотносительно «Божьих» правил86. Но и на этом он не сможет остановиться: возникнет вопрос о соответствии самого Евангелия изначальному смыслу сказанного Христом — отсюда толстовские переработки священного текста. Феноменология Я не позволяет достичь какой-то определённости, удовлетвориться аксиологическим сусбтантивом, остановить путь поиска.

Третий раздел «Эстетическое освоение истории в творчестве Л.Н. Толстого» позволяет проанализировать аспект аксиологического оформления реальности, который в силу редуцированности проблемы почти невозможно охарактеризовать у Ф.М. Достоевского, - вопрос о ценностном освоении исторического процесса. Проблема художественной методологии освоения исторической реальности у Л.Н. Толстого всегда привлекала внимание толстоведов87. Наметим основной

85 Толстой Л.Н. Собрание сочинений: В 22 т. / Гл ред. М.Б. Храпченко. М.: Художественная литература, 1981. Т. 7. С. 346—347.

86 Ср. в «Воскресении»: «не отвлеченные, прекрасные мысли и большею частью предъявляющие преувеличенные и неисполнимые требования, а простые, ясные и практически исполнимые заповеди» (Толстой Л.Н. Собрание сочинений: В 22 т. / Гл ред. М.Б. Храпченко. М.: Худож. лит., 1983. Т. 13. С. 456).

"87 См.: Скафтымов А.П. Образ Кутузова и философия истории в романе Л. Толстого «Война и мир» // Скафтымов А.П. Нравственные искания русских писателей. М., 1972. С. 182-217; Асмус В.Ф. Причина и цель в истории по роману Л.Н. Толстого «Война и мир» // Из истории русских литературных отношений ХУШ-ХХ вв. М.; Л., 1959; Бочаров С.Г. Роман Л. Толстого «Война и

контекст для рассмотрения этого вопроса в перспективе ценностной архитектоники события.

Отечественная война 1812 года мыслится Толстым как одно из самых ярких проявлений высшей осмысленности истории, наличия в ней оправданности, божественной необходимости88. Это момент, когда происходит «прояснение» истории. Одно из проявлений этого прояснения - слияние высшего смысла и бытия: смысл - это и есть бытие на гребне волны, бытие - это и есть полнота смысла (бессмысленное отчуждено от подлинных источников жизни, отброшено в иллюзорное, фиктивное).

Разработка проблематики тождества бытия и смысла осуществляется у Гегеля, в гегелевской эстетике эта проблематика реализуется в противопоставлении героического и прозаического состояния мира. Как известно, немецкий философ становится объектом критики в творчестве. Думается, спор Толстого с Гегелем - это не конфликт принципиально разных систем, а полемика внутри более или менее единой модели89. Толстой спорит с Гегелем о том, что можно считать осмысленным бытием и какие люди реализуют эту модальность В частности, если для немецкого философа ярчайшим примером человека, бытийствующего «на гребне волны», является Наполеон, то русский писатель последнему в этом отказывает.

Экстраординарный характер войны 1812 года связан с возрождением героического состояния мира. В героическом состоянии мира, по Гегелю, сверхчеловеческие, существенные ценности Явлены только в форме поступков конкретного человека, только в бытии личности, другой формы существования они не имеют. В прозаическом они отчуждаются от человека, существуют в форме безликих структур (например, справедливость реализуется не в действиях героя, а в законе и суде, теряющих живую человеческую соотнесённость). И человек в

мир». М, 1987. 156 е.; Дьяков В.А. Л.Н. Толстой о закономерности исторического процесса» // Вопросы истории. 1978. № 8; Маймин Е.А. Проблема «история = искусство» в творческих исканиях Толстого // Вопросы литературы. 1978. №4. С. 161-181; Гулыга А.В. Философия русской истории (Опыт прочтения романа Л.Н. Толстого «Война и мир») // Гулыга А.В. Искусство истории. М., 1980. С. 240-260; Morson G.S. Hidden in Plain View. Narrative and Arcative Ptentialis in "War and Peace". Stanford, 1987. P. 84-92, 116-120.

88 См.: Бочаров С.Г. Роман Л. Толстого «Война и мир». С. 40-41.

89 О точках пересечения и расхождения Толстого с Гегелем см.: Скафтымов А.П. Образ Кутузова и философия истории в романе Л. Толстого «Война и мир». С. 196-205; Лурье Я.С. После Льва Толстого. Исторические воззрения Толстого и проблемы XX века. СПб., 1993. С. 14-16.

прозаике перестаёт быть героем в точном смысле слова, значимой величиной, от которой зависит существование ценностей, судьба мира, он становится частным, в пределе - маленьким90. (В мире Толстого именно с этим контекстом связана проблема миражности, мнимости, квазибытия.)

Первое обращение к прозаической модели реальности у Толстого (разумеется, без использования этого термина и теоретического постулирования названной модели самим писателем) можно обнаружить в «Севастопольских рассказах». Крымская война предстаёт как прозаическая: нет единства и осмысленности народной войны, всё происходит в соответствии с лишёнными живого, человеческого смысла требованиями власти. Власть считает, что именно она Родина, которую надо защищать, и может требовать что-то от народа (она, а не проливающий кровь простой солдат - Родина). Гальцин и Непшитшетский считают себя вправе укорять отступающих раненых, искать среди них симулянтов. Власть может обвинить человека, что он плохо её защищает.

Отечественная война в «Войне и мире» Толстого - точка возрождения архаической родовой героики91. Родина здесь - конкретные люди, только в них и в их действиях она существует, национальный интерес полностью совпадает с личным; защищая Родину, герои защищают сами себя и наоборот. В прозаическом мире от лица нации выступает власть. Сущность прозаического можно проиллюстрировать в «Войне и мире» на примере войны 1805-1807 гг. Россия защищает свой национальный интерес в Европе, но это интерес не конкретного солдата, а безликой государственности, которая выступает от лица нации. Заметим, что речь идёт именно о безликой власти, война не ведется во имя личного интереса, скажем, Александра I.

Поскольку ценностная архитектоника события у Толстого знает только позицию Я, следовательно межчеловеческое взаимодействие предстаёт не как встреча Я и Другого, а как некое суммирование вклада множества Я, каждое из которых содержательно влияет на итоговую сумму, внося новую краску в общую многокрасочность. Хорошо известно, что именно такого рода модель суммы, «равнодействующей сил»92 видится Толстым и в том, как творится история.

90 См.: Гегель Г.В.Ф. Эстетика: В 4 т. М.: Искусство, 1968. Т. 1. С. 188-205.

91 См.: Гачев Г. Содержательность формы: (Эпос. «Илиада» и «Война и мир») // Вопросы литературы. 1965, № 10. С. 151-155.

92 См.: Бочаров С.Г. Роман Л. Толстого «Война и мир». С.41-42; Сиземская И.Н. Л.Н. Толстой об исторической необходимости как «равнодействующей множества воль»// Вопросы философии. 2010. № 9. С. 135-142.

Модель «истории-суммы» не оставляет места наполеоновской вседозволенности, возможности делать всё, что вздумается. Результат (сумма) действий людей будет чем-то средним, как в физической равнодействующей сил. Для каждого участника события он будет неожиданным, объективным, не будет соответствовать его личной цели и планам. Наполеоновская свобода невозможна, потому что человек живёт среди других людей.

Однако когда твоя воля, твои устремления совпадают с направлением всенародной воли, необходимости, Провидения, ты будешь добиваться своих целей, получать именно то, что хотел. Только в этом случае - на основе необходимости — человек может быть свободен. Именно так живёт Кутузов, который, по словам Андрея, может отказаться от своей воли, если она противоречит общему ходу событий: «Он понимает, что есть что-то сильнее и значительнее его воли, - это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной воли, направленной на другое»93.

Здесь не идёт речь о безволии, пассивности Кутузова, как это нередко утверждается (Толстой полемизирует прямо на страницах романа с такой трактовкой характера русского полководца94), напротив, это единственная подлинная форма свободной воли. Ведение прямой линии жизни (поверх броуновского движения обстоятельств), выдерживание неслучайного характера связи мгновений (принципа необходимости, безупречности, полноты реализации собственной человечности) — это прояснение жизни.

Кутузов важен для Толстого не только как образец того, как нужно распоряжаться собственной волей, но и как по-настоящему (в противовес Наполеону) гениальный полководец. Он умеет воздействовать именно на сумму воль, «дух войска»95. Вспомним специфический характер полководческой деятельности Кутузова у Толстого: Кутузов «не делал никаких распоряжений, а только соглашался или не соглашался на то, что предлагали ему»96. То, что

93 Толстой Л.Н. Собрание сочинений: В 22 т. / Гл ред. М.Б. Храпченко. М.: Худож. лит., 1980. Т. 6. С. 182.

94 О недопустимости трактовки образа Кутузова у Толстого в духе пассивности см. прежде всего: Скафтымов А.П. Образ Кутузова и философия истории в романе Л. Толстого «Война и мир». С. 182-186.

5 Толстой Л.Н. Собрание сочинений: В 22 т. / Гл ред. М.Б. Храпченко. М.: Худож. лит., 1980. Т. 6. С. 256.

96 Толстой Л.Н. Собрание сочинений: В 22 т./ Гл ред. М.Б. Храпченко. М.: Худож. лит., 1980. Т. 6. С. 255.

соответствует общей воле, им поддерживается, то, что противоречит -отсекается.

Кутузов очищает, проясняет «дух войска», сумму воль армии, характер творящего реальность истории бытийного соучастия армии. Такого рода внешняя позиция (без обретения архитектонической Другости) подобна тому, что делает у Толстого автор по отношению к реальности. Можно обернуть это подобие: идеальный автор для Толстого (по крайней мере, времени «Войны и мира») тоже только «соглашается или не соглашается» на то, что предлагает ему реальность.

В, Заключении подведены итоги и намечены перспективы исследования.

В числе перспектив можно указать необходимость ^полномасштабного исследования почвенной аксиологической модели у Достоевского. Её всё же нельзя отождествить с традиционалистской моделью «белкинского» типа (несмотря на очевидные приметы родства), поскольку для почвенной модели, по мысли Достоевского, характерна устойчивость перед испытанием, перед лицом зла (будь ли это пограничный опыт каторги или драматические страницы истории народа и т.д.).

Систематическое изучение толстовской ценностной архитектоники следует почти полностью отнести к перспективам исследования. Это же касается и вопроса об архитектонической модели у других писателей в её внутренней логике.

Основное содержание диссертации отражено в следующих публикациях Издания, рекомендуемые ВАК РФ для публикации основных результатов докторских диссертаций:

1) Казаков A.A. Архетип смерти в структуре «финальной гармонии» Ф.М. Достоевского // Вестник Томского государственного университета. № 268. Ноябрь 1999. С. 54-58.

2) Казаков A.A. Герой-бес в сюжете «Бесов» Ф.М. Достоевского // Сибирский филологический журнал. 2003. № С. 112-119.

3) Казаков A.A. Литературная классика в ситуации распространения электронных форм бытования литературы: проблемы филологического образования // Вестник Томского государственного университета. № 291. Июнь 2006. С. 73-76.

4) Казаков A.A. Ценностная структура русской прозы второй половины XIX века в герменевтическом аспекте. К постановке проблемы // Вестник ТГПУ. 2006. Вып. 8 (59). Серия гуманитарные науки (филология). С. 117-120.

5) Казаков A.A. Авторская позиция в контексте феноменологии сюжета (на материале произведений Достоевского) // Сибирский филологический журнал. 2009. № 1. С. 61-69.

6) Казаков A.A. Авторская позиция в «Войне и мире» Л.Н. Толстого в аспекте ценностной феноменологии // Вестник Томского государственного университета Филология. №3 (7). 2009. С. 71-75.

7) Казаков A.A., Медведева ДА. Проблема безумия в романах Ф.М. Достоевского 1865-1880-х гг. // Вестник Томского государственного университета. № 351. Октябрь 2011. С. 33-38.

8) Казаков A.A. «Бедные люди» Ф.М. Достоевского: первая реализация диалогической модели мира // Сибирский филологический журнал. 2012. № 2. С. 85-94.

Монографии н учебные пособия:

9) Казаков A.A. Ценностная архитектоника произведений Ф.М. Достоевского: монография. Томск: Изд-во Том. ун-та, 2012. 254 с.

10) Казаков A.A. Русская литература третьей трети XIX века (Ф.М. Достоевский, Л.Н. Толстой, А.П. Чехов): учеб. пособие. Томск: ТГУ, 2010. 141 с.

11) Казаков A.A. Русская литература последней трети XIX в. (курс лекций): учеб. пособие. Допущено УМО. Томск: Изд-во Том. ун-та, 2011. 202 с.

Другие публикации:

12) Казаков A.A. Пространство, время и смысл у Ф.М. Достоевского и Л.Н. Толстого // Дефиниции культуры: Сб. трудов участников Всероссийского семинара молодых учёных. Вып. 3. Томск, ТГУ, 1998. С. 60-64.

13) Казаков A.A. Полифония как живое понятие // Бахтинские чтения — III: Материалы Международной научной конференции. Витебск: Изд-во Витебского ун-та, 1998. С. 104-115.

14) Казаков A.A. О смысловом облике диалогической ситуации // Диалог. Карнавал. Хронотоп. 1998, №3 (24). С. 38-45.

15) Казаков A.A. «Голос» и словесная динамика у Достоевского (к проблеме отношений текста и реальности б культуре) // Дефиниции культуры: Сб. трудов участников Всероссийского семинара молодых учёных. Вып. 4. Томск, ТГУ, 1999. С. 79-84.

16) Казаков А.А. Две модели диалога у Достоевского («церковь» и «площадь») // Проблемы литературных жанров:, Материалы IX Международной научной конференции. 4.2. Томск: Изд-во Том. унтта, 1999. С. 6-9.

17) Казаков А.А. Смысловая коллизия и композиция в «Житии Зосимы» и поэме «Великий, инквизитор» // Juvenilia; Тезисы докладов научно-практической конференции ФилФ ТГУ. Вып.З. Томск, ТГУ, 1999. С. 56-57.

18) Казаков А.А. Инварианты диалога у Ф.М. Достоевского // Диалог. Карнавал. Хронотоп. №1, 1999. С. 47-58

19) Казаков А.А. Сюжетное преображение героев Достоевского: Проблема ценностной оформленное™ сюжета// Диалог. Карнавал. Хронотоп-.2000. № 1. С. 5-37.

20) Казаков А.А. Жанровая картина мира в романе-антиутопии // Картина мира: Доклады участников Всероссийской школы молодых учёных. Томск: ТГУ, 2001. С. 126-127.

21) Казаков А.А. К проблеме целого полифонического романа // Диалог. Карнавал. Хронотоп. №2. 2001. С. 4-58.

22) Казаков А.А. Карнавализация в литературе // Диалог. Карнавал. Хронотоп. 2001. №4. С. 18-34.

23) Казаков А.А. О месте антиутопии в истории романа (к проблеме жанровой картины мира) // Картина мира: модели, методы, концепты: Материалы Всероссийской междисциплинарной школы молодых учёных «Картина мира: язык, философия, наука» (1-3 ноября 2001 года). Томск: ТГУ, 2002. С. 267-271.

24) Казаков А.А. Повесть в системе жанров Ф.М. Достоевского // Русская повесть как форма времени: Сб. статей. Томск: Изд-во Том. ун-та, 2002. С. 200-206.

25) Казаков А.А. Прозаическая модель мира в истории романа Х1Х-ХХ вв. // Проблемы литературных жанров: Материалы X Международной конференции. Томск: РИО ТГУ, 2002. Ч. 1. С. 411^115.

26) Казаков А.А. Проблема авторской позиции в произведениях Ф.М. Достоевского // Автор. Текст. Аудитория: Межвуз. сб. науч. трудов. Саратов: СГУ, 2002. С. 144-147.

27) Казаков А.А. К проблеме сюжетной целостности у Ф.М. Достоевского // Актуальные проблемы лингвистики, литературоведения и журналистики. Ч. 1. Томск: ТГУ, 2003. С. 93-95.

28) Казаков А.А. Архетип сына в творчестве Ф.М. Достоевского // Достоевский и время: Сб. статей. Томск: Изд-во Том. ун-та, 2004. С. 63-68

29) Казаков А.А. Архитектоника «Улисса» Дж. Джойса: К проблеме интерпретации // Теоретические и прикладные аспекты филологии. Томск: STT, 2004. С. 319-323.

30) Казаков А.А. О жанровой природе романа-мифа в творчестве Ф.М. Достоевского (к постановке вопроса) // Феномен русской классики. Томск: Изд-во Том. ун-та, 2004. С. 227-233.

31) Казаков А.А. Русская литературная классика в современной социокультурной ситуации // Актуальные проблемы лингвистики, литературоведения и журналистики. Томск: ТГУ, 2004. Вып. 5. Ч. 1: Литературоведение. С. 186-191.

32) Казаков A.A. Исповедальные структуры у Ф.М. Достоевского // Православие и развитие Российской духовной культуры в Сибири: Материалы Духовно-исторических чтений: В 2 т. Т.2. Томск: ЦНТИ, 2004. С. 132-135.

33) Казаков A.A., Новикова ЕГ. История изучения творчества Ф.М. Достоевского в Томском государственном университете // Достоевский и время. Томск: Изд-во Том. ун-та, 2004. С. 5-8.

34) Казаков A.A. Ад как модель реальности в творчестве Гоголя и Достоевского //Гоголь и время. Томск: Изд-во ТГУ, 2005. С. 121-127.

35) Казаков A.A. Картина Г. Гольбейна-младшего «Мёртвый Христос» в «Письмах русского путешественника» Н.М. Карамзина и в романе Ф.М. Достоевского «Идиот» // Карамзин и время: Сб. статей. Томск: Изд-во Том. унта, 2006. С. 252-256.

36) Казаков A.A. JI.H. Мышкин и сюжет распятия-воскресения: специфика функционирования// Достоевский и современность: Материалы XX Международных Старорусских чтений 2005 года. В. Новогород, 2006. С. 184189.

37) Казаков A.A. Литературная классика и Интернет: к постановке проблемы // Русская литература в современном социально-культурном пространстве. Материалы III Всероссийской конференции. Томск: ТГПУ, 2005. Ч. 1. С. 17-23.

38) Казаков A.A. Ф.М. Достоевский и Л.Н. Толстой и философия XX века // Философия и филология в современном коммуникативном пространстве: Проблема междисциплинарного синтеза. Томск: ТГУ, Томский МИОН. 2006. С. 238-247/

39) Казаков A.A. Об одном христологическом символе в романе «Идиот» // Достоевский и современность: Материалы XXI Международных Старорусских чтений 2006 года. Великий Новгород. 2007. С. 138-141.

40) Казаков A.A. Статья В.А. Жуковского «Нечто о привидениях» в творческом сознании Ф.М. Достоевского // Жуковский и время. Томск: Изд-во ТГУ, 2007. С. 177-179.

41) Казаков A.A. Тема страдания невинных в «Братьях Карамазовых» Ф.М. Достоевского (Сюжет Иова и сюжет Христа) // Роман Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы»: современное состояние изучения / под ред. Т.А. Касаткиной. М.: Наука. 2007. С. 180-186.

42) Казаков A.A. Композиция «Дуэли» А.П. Чехова в свете вопроса о природе авторской позиции // Актуальные проблемы литературоведения и лингвистики. Вып. 9. Часть 1: Литературоведение. Томск: ТГУ, 2008. С. 105-111.

43) Казаков A.A. «Почва» и «среда» в произведениях Достоевского: ценностный аспект // Актуальные проблемы литературоведения и лингвистики. Вып. 10. Часть 2: Литературоведение. Томск: ТГУ, 2009. С. 111-115.

44) Казаков A.A. В.А. Жуковский в творческом сознании Ф.М. Достоевского: от идеала до гротеска // Жуковский: Исследования и материалы. Томск: Изд-во Том. ун-та. 2010. Вып.1. С. 252-256.

45) Казаков A.A. Диалог с Гоголем в романе Достоевского «Бедные люди» // Гоголь и славянский мир: Сб. статей. Томск: ТГУ, 2010. Вып. 3. С. 353-358.

46) Казаков A.A. Диалогическая позиция и диалогическая ситуация в художественном мире Достоевского // Достоевский — Философское мышление.

взгляд писателя. Неаполь: Неаполитанский университет Л'Ориентале, 2010. С. 65-66.

47) Казаков A.A. Проблема преемственности поколений в романах Ф.М. Достоевского // Православные традиции и учительное служение: Материалы Духовно-исторических чтений. Томск: Департамент по культуре Томской областной администрации, 2010. С. 146—148.

,48) Казаков A.A. Пушкинская традиция в творчестве Достоевского (к вопросу об авторской позиции) // Пушкин и время: Сб. статей. Томск: Изд-во Том. ун-та, 2010. С. 214-220.

49) Казаков A.A. Композиция повести А. П. Чехова «Дуэль» в ценностном аспекте // Чехов и время: Сб. статей. Томск: Изд-во Том. унтта, 2011. С. 67-74.

50) Казаков A.A. «Фантастическая точка зрения» у Достоевского // Достоевский и мировая культура: Альманах. М., 2012. № 28. С. 192—200.

Отпечатано на участке оперативной полиграфии редакционно-издательского отдела ТГУ

Заказ №^от <{5 » 09 20$£т. Тираж/Щкз.

Оглавление научной работы автор диссертации — доктора филологических наук Казаков, Алексей Аширович

Введение.

Глава

Бедные люди» и «Двойник»: Поиски диалогической модели мира.

1.1. «Бедные люди»: проблема гоголевской традиции.

1.2. «Бедные люди»: проблема пушкинской традиции.$

1.3. «Двойник»: вопрос о природе реализма.

Глава

Записки из подполья» и «Преступление и наказание»: Обретение диалогической модели мира.

2.1.«Записки из подполья»: От внутреннего мира к внутренней правде.

2.2. «Преступление и наказание»: Оформление ценностно правомочной позиции Другого.

Глава

Идиот» и «Бесы»: Новые аспекты ценностно-событийного видения реальности.

3.1. Кенозис автора и героя в «Идиоте».

3.2. Ценностная структура «Идиота»: жанровый аспект.

3.3. «Бесы»: зло и реальность.

Глава

Подросток» и «Братья Карамазовы»: отец и сын, Бог и человек.

4.1. «Подросток»: Би-еггаеЫипз.

4.2. «Братья Карамазовы»: оборванное откровение о «тайне человека».

Глава

Ценностная архитектоника произведений Л.Н. Толстого: постановка проблемы.

5.1. Ценностная архитектоника Толстого с точки зрения диалогической модели Достоевского.

5.2. Событийная структура мира Толстого в собственной перспективе.

5.3. Эстетическое освоение истории в творчестве JI.H. Толстого.

Введение диссертации2012 год, автореферат по филологии, Казаков, Алексей Аширович

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Парадигма современного литературоведения - и шире всей гуманитарной науки - неразрывно связана с активизацией феноменологического дискурса. Учитывая научные поиски западноевропейских феноменологов, прежде всего Х.-Г. Гадамера, М. Хайдеггера и др., можно более отчётливо уяснить масштаб и значение национальной традиции, связанной с именами М.М. Бахтина, В.В. Виноградова, АП Скафтымова, Л.Я. Гинзбург, АВ. Михайлова. Отечественная традиция, опирающаяся на открытия русской классической литературы, связывает содержательность художественной формы с представлением о творчестве как о человечески значимой (т.е. ценностной) событийности.

Данное исследование посвящено анализу поэтики произведений русской классической литературы в ценностном аспекте. Основным объектом изучения станет творчество Ф.М. Достоевского. Систематическое исследование художественного наследия Достоевского будет осуществляться на широком фоне аксиологических поисков русской классической прозы (Н.М. Карамзин, А.С. Пушкин, Н.В. Гоголь, И.С. Тургенев, А.П. Чехов). Особое место уделено в работе ценностной архитектонике мира Л.Н. Толстого - для понимания более широких горизонтов возможностей ценностного анализа и своеобразия аксиологии Достоевского.

Избранный методологический угол зрения (аксиологический аспект) требует обстоятельного разъяснения. Исходный тезис аксиологического подхода предполагает, что сущность художественного произведения заложена в ценностной архитектонике, в сложном плетении трагического, комического, героического, низменного, других ценностных комплексов, пока не имеющих специального названия. Ценность имеет событийно-феноменологический характер — это притаил эйдетической организации события, то есть в конечном счете принцип формы. Использующееся здесь понимание категории «форма» (когда приходится говорить, скажем, о форме событийной позиции) не совпадает с расхожим истолкованием. Обычно формой называют текстовую организацию, а содержанием -идеологический субстрат произведения (и именно с последним, как правило, связывают аксиологическое1 измерение художественного мира). Такого рода различение представляется нерелевантным.

Содержанием можно, упрощая, считать человеческую реальность в самых разных аспектах (экзистенциальных, социальных и др.), которая получает ценностное оформление в художественном творчестве2. При этом собственно художественное аксиологическое освоение действительности, опознаваемое в своей специфике, не должно всё же осмысляться как совершенно иноприродное по отношению к реальности человеческой жизни. Эстетическая деятельность опирается на те же архитектонические основания аксиологической активности (например, различение позиций Я и Другого3) и становится лабораторией по

1 Понятие «аксиологическое» будет употребляться как полный синоним «ценностного». В традиции словоупотребления «аксиологическое» ассоциируется с содержательным пониманием ценностного. В данной работе эта узусная коннотация не учитывается, термины используются как взаимозаменяемые.

2 М.М. Бахтин определяет корреляцию содержания и формы похожим образом, правда, оставаясь в жёстких рамках кантианской модели: эстетическому («форме») он противопоставил этическое и познавательное («содержание»), используя кантовскую модель различения внутри триады истины, добра и красоты (чистого разума, практического разума и способности суждения) (см.: Бахтин М.М. К вопросам методологии эстетики словесного творчества // Бахтин М.М. Собрание сочинений: В 7 т. М.: Русские словари, Языки славянской культуры, 2003. Т. 1. С. 282-299).

3 В дальнейшем в работе слово «другой» пишется с маленькой буквы, если речь идёт о нейтральном смысле слова («другой человек») или о другом как пассивном объекте восприятия Я. С большой буквы («Другой») - если речь идёт выработке позиций, сценариев, моделей ценностного отношения к себе самому, к другому человеку, к самой реальности, которые нужны именно в контексте действительной жизни. Главная особенность художественного заключается, возможно, в том, что эта активность исключительно, специально ценностная.

М.М. Бахтин утверждает, что ценность играет ключевую роль при рассмотрении эстетического феномена. Он делает это на фоне методологического спора о природе художественной формы (и вообще художественного в отличие от жизненного). В.М. Жирмунский (в рамках этого спора выражающий принципы русского формализма) оспаривал методологические принципы А. Потебни, представителя гумбольдтианско-фосслерианской традиции. В частности, В.М. Жирмунский критиковал лежащую в основе последней категорию образа: какое образное представление скрыто за словом «град» в пушкинском стихотворении «Воспоминание», спрашивал он, какими зримыми приметами обладает этот воображаемый город? Единственно безусловной приметой, по логике формализма, здесь является стилистическая окрашенность самого слова «град», что соответствует представлениям этой школы о специфической «смещенности» поэтической речи, эмансипации её от практического языка, от внеположной искусству реальности.

М.М. Бахтин, присоединяясь к этому спору, указывает на примере пушкинского «Воспоминания», что «град» в указанном стихотворении не образ (как считает Потебня и, шире, гумбольдтианская герменевтическая традиция), но и не лингвистический стилистический эффект (как считают об архитектонически напряжённой позиции, когда Другой является источником диалогической активности по отношению к Я. формалисты), а ценность4. Иначе говоря, суть эстетического размещается не в лингвистической материи (звучания или письма). Не будем забывать, что, согласно оценке М. Бахтина и П. Медведева, формалисты неправомочно присваивают своей эстетической парадигме связь с принципом формы — на самом деле их эстетика, по мнению членов бахганского кружка, является материальной, а не формальной, так как связана с принципами включения в художественное событие словесной материи5.

Но эстетическое залегает и не в психике субъекта, воспринимающего образ, как это предполагает Потебня (для феноменологии психика тоже вариант материи, то есть среды реализации эйдетической структуры).

Эстетическое — форма, эйдос, принцип организации, архитектоника, оно надматериально, существует в идеальной сфере, что, конечно, не мешает ему быть совершенно конкретным, доступным для взаимодействия с ним как с частью непосредственного опыта.

Для прояснения этого тезиса можно привести классический пример взаимодействия с чистой идеальностью как с непосредственным элементом нашей ежесекундной практики, выявленный именно в методологическом кругозоре феноменологии. Такой характер имеет категория «фонема» (известно, что P.O. Якобсон во время разработки основ фонологии испытал сильнейшее влияние идей Гуссерля6) - она не подчинена звуковой или буквенной материи, но не сливается и с психическим «звуковым образом». Это набор дифференциальных

4 См.: Бахтин М.М. К вопросам методологии эстетики словесного творчества // Бахтин М.М. Собрание сочинений: В 7 т. М.: Русские словари, Языки славянской культуры, 2003. Т. 1. С. 306-307.

5 См.: Там же. С. 271; Медведев П.Н. Формальный метод в литературоведении. Л.: Прибой, 1928.232 с.

6 См.: Холенштайн Э. Якобсон и Гуссерль / Пер. С. Мазура // Логос. 1996. № 7. С. 7-37. признаков, то есть нечто идеальное (она «нигде»), чистая форма. («Нигде» здесь, конечно, определяется относительно разных форм «материализации»; в строгом смысле эйдетическое обладает гораздо большей бытийной полновесностью, чем его опредмеченные производные - оно собственно и есть само бытие.)

Приведенный пример имеет к разбираемой проблематике, конечно, очень косвенное отношение: структурализм и гуссерлевский вариант феноменологии методологически последовательно отчуждаются от событийно неповторимого модуса реальности. Эта принципиальная оговорка позволяет отграничить предлагаемое здесь понимание художественного события (опирающееся на идеи М.М. Бахтина) от эстетической феноменологии в духе Р. Ингардена. Польский философ тоже говорит о нематериальном (и внепсихическом) характере эстетического объекта7, но последний в его концепции показан в соотнесении с опытом некоего универсального субъекта (методологически связанного с гносеологическим субъектом Гуссерля). К этой методологической парадигме Бахтин относится критически (непосредственным объектом полемики для него становятся русский гуссерлианец Г.Г. Шпет и В.В. Виноградов, испытавший, в свою очередь, определяющее влияние Шпета).

Интуиция нематериального характера ценностной активности художника традиционно сопровождает литературное творчество, нужно лишь наполнить эту интуицию феноменологической конкретикой (идеальное не есть нечто размытое и неуловимое, ценность непредметна, но вполне конкретна).

7 О точках пересечения между теориями Бахтина и Ингардена см.: Жипко Б. Онтология, эстетика и поэтика в бахтинской концепции литературного произведения // Школа теоретической поэтики: сб. науч. тр. к 70-летию Натана Давидовича Тамарченко. М.: Изд-во Кулагиной - Ыгас1а, 2010. С. 10-17.

Обычно констатация значимости «нематериальной» феноменологии произведения перетекает в отказ от анализа, который, как считается, мог бы нарушить невыразимую суть поэзии. Но можно попытаться осуществить аналитическую работу: ценностная форма художественного мира имеет внятную, артикулированную структуру, мы достаточно свободно ориентируемся в её нюансах и оттенках (мы видим, что «невыразимая» сущность поэзии проявляется по-разному), следовательно, она доступна для систематического научного описания8. Такое различие, а также повторяемость различительных комплексов в рамках творчества одного писателя - всё это позволяет вводить категорию «форма» и использовать методы анализа. Нужно только найти научный инструментарий, не разрушающий органику предмета.

Ценность имеет феноменологический характер. Иначе говоря, она конкретна, связана с неповторимым событием и человеческой позицией; при этом она обладает эйдосом, внятной структурой (она не субъективна -её видят и другие), а значит, подлежит анализу. Но она и не безлико объективна, у каждого с ней складываются конкретно-событийные отношения, а значит, методология анализа всё же требует обоснования.

В «Критике чистого разума» в контексте аналитики доказательств существования Бога Кант приводит в качестве примера реальные и мыслимые талеры и признаёт, что для точной науки между ними нет

8 См. также у М.М. Бахтина (применительно к другому аспекту событийности): «Неправильно будет полагать, что эта конкретная правда события, которую и видит и слышит и переживает и понимает поступающий в едином акте ответственного поступка:— несказанна, что ее можно только как-то переживать в момент поступления, но нельзя отчетливо и ясно высказать. Я полагаю, что язык гораздо более приспособлен высказывать именно ее, а не отвлеченный логический момент в его чистоте» (Бахтин М.М. <К философии поступка> // Бахтин М.М. Собрание сочинений: В 7 т. М., 2003. Т. 1. С. 31). разницы (существование не является признаком в ряду других признаков, оно за пределами понятийной аналитики)9.

По сущ, категория ценности, в том виде, в каком её понимают Хайдеггер, Гадамер и Бахтин10, выводит науку за пределы теоретической области по Канту (нужно отделять эту тенденцию понимания ценностей от неокантианской аксиологии в духе, например, Г. Рикерта и П. Наторпа). Хайдеггер утверждает, что ценность является не предметной характеристикой, а модусом бытия11. Гадамер иллюстрирует этот принцип на примере категории классического: невозможно дать перечень признаков классического произведения; произведение просто существует как классическое12.

В силу того, что ценность имеет непредметный, бытийный характер, она с трудом поддается систематическому описанию (и в некотором смысле вообще выходит за пределы методологического кругозора традиционной научности, субстантивистской по сути, то есть ориентированной на предметно-содержательное, а не на бытийное).

9 Kaum И. Критика чистого разума / Перевод И.О. Лосского. СПб.: Тайм-аут, 1993. С. 355.

10 В ранней работе «<К философии поступка») М.М. Бахтин упоминает кантовский пример о реальном и мыслимом талере, но в обратном смысле: «Классический кантовский пример против онтологического доказательства, что сто талеров действительных не равны ста талерам только мыслимым, перестал быть убедительным» (Бахтин М.М. Собрание сочинений: в 7 т. М., 2003. Т. 1. С. 12). С.С. Аверинцев в комментариях поправляет Бахтина, восстанавливая первоначальную направленность мысли Канта в контексте опровержения онтологического доказательства (Там же. С. 448-449). JI.A. Гоготишвили, в свою очередь, указывает контексты «Критики чистого разума», соответствующие версии Бахтина (Там же. С. 466). В любом случае дальнейшее развитие темы «талеров» у Бахтина предполагает, что «взвешенные на теоретических весах, хотя бы и с прибавлением теоретического констатирования их эмпирической наличности, в отвлечении от их исторически ценностной единственности, едва <ли> окажутся тяжелее только мыслимых» (Там же. С. 12).

11 См.: Хайдеггер М. Бытие и время. М.: Ad Marginem, 1997. С. 98-100.

12 См.: Гадамер Х.-Г. Истина и метод: Основы философской герменевтики. М.: Прогресс, 1988. С. 338-345.

Ценность как бытийная категория непредметна (впрочем, в истории литературы, в конкретной художественной практике нередко наблюдается субстантивация ценностей).

Бытийное, существование, ценность не имеют объективно -документируемой субстантивированной природы, ускользают от инструментария традиционной науки. Несмотря на это, упомянутые создатели современной герменевтики считают, что событийность подлежит собственно научному осмыслению (хотя эта научность и будет иметь непривычный облик).

Более того, именно ценностное, бытийное — наиболее насущная проблема исследования. М. Хайдеггер вводит категорию «ценность» для обозначения человеческой природы. Человека нельзя увидеть как субстанцию. Он есть именно модус бытия (dasein, здесь-бытие - или «присутствие», как переводит этот термин В.В. Бибихинь, пытаясь вернуть понятию немецкого философа его феноменологическую напряженность), то есть ценность.

Нужно оговориться, что Бахтин в книге о Достоевском использует категорию «бытие» в ином смысле: например, в противопоставлении героя Расина как бытия персонажу Достоевского как самосознанию14. В предлагаемой работе бытие и событие не образуют понятийного контрапункта. Бытие - это собственно существование, присутствие, сама «способность» (если можно так выразиться) существовать, непредметная

13 См. примечания переводчика: Хайдеггер М. Бытие и время. М.: Ас1 Маг^пеш, 1997. С. 450.

14 См.: Бахтин М.М. Собрание сочинений: В 7 т. М., 2000. Т. 2. С. 47. Иначе говоря, речь идёт о бытии как об уже существующем, наличном, данном (это сложно согласуется с традиционной - нефеноменологической - метафизикой бытия и становления, наличного и должного, данного и заданного) или, в ином аспекте, о единстве мира (бытие как совокупность всего сущего), «мире из одного куска», как это названо в «Проблемах творчества Достоевского» выражением, подхваченным у Л.П. Гроссмана. мера человека. Событие - его конкретный «случай», обладающий внятной ценностной структурой.

Ключевую роль в контексте ценностного структурирования играет позиция автора, ведь именно он осуществляет по преимуществу ценностное осмысление действительности. Авторская активность такого рода может организовываться по-разному. Это связано с тем, что автор обосновывает своё право на аксиологическое оформление мира разными способами. Эта сторона ценностной событийности может быть артикулировано проанализирована. Помимо собственно научных последствий этого тезиса (возможна систематическая типология, возможно новое обоснование системы жанров), следует отметить и его более широкое гуманитарное значение: если вспомнить, что литература является лабораторией по выработке способов ценностного оформления мира, отношения к самому себе и к другому человеку.

Ещё в трудах Канта было показано, что основополагающие категории невозможно анализировать, задавая вопрос «что это?» (такой подход приведёт к неизбежным тавтологиям). Нужно спрашивать «как это возможно?». Бессмысленно ставить вопрос «что такое познание?», но очень продуктивно исследование проблемы «как возможно познание?». Не «что такое этика?», а «как возможно этическое?». (Или, как это несколько по-другому формулирует Хайдегтер, главный вопрос метафизики не «что такое бытие», а «как возможно бытие», «почему есть бытие, а не ничто».)

Сущность ценностной включенности автора в художественное событие мы можем уяснить, выявляя природу обоснованности его аксиологической активности, то, как автор доказывает правомочность осуществляемой ценностной санкции, саму её возможность.

Следует отделить категорию «авторская позиция» от каких-либо пространственных коннотаций (ср. пространственные аналогии в ценностном анализе А.Е. Кунильского15), а также от любого рода нарративной субъектосга, текстовой точки зрения16. Первична в художественном событии именно позиция в ценностной архитектонике. Простейшие примеры аксиологической организации позиции: трагическая вина, трагическое проклятие, трагический долг (для героя), почитание потомком предка-героя (для автора) и т.д. - это формы событийных отношений, непосредственным образом связанные с ценностной определённостью человеческого присутствия. Авторская позиция имеет смысл и в широком контексте человеческой жизни, ей присуща событийная адекватность. Пример с почитанием потомком-автором предка-героя позволяет показать механику обоснования ценностной санкции (право объявлять героем, возвеличивать, славить) — в этой иллюстрации, соответствующей материалу архаического искусства, эта механика максимально проста.

Одним из самых авторитетных полемических ответов М.М. Бахтину в отечественном литературоведении является концепция «первичного автора», разработанная Б. О. Корманом. В трудах этого учёного идёт речь о некоем последнем уровне художественного единства произведения, который и отождествляется с «первичным автором», о некоем надсубъектном принципе организации. Такой «первичный автор» объявляется инстанцией более высокой по отношению к позиции (понимаемой как внутритекстовая"), находящейся в диалогических

-1 с

См.: Кунтьский А.Е. Ценностный анализ литературного произведения (роман Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание»): Учебное пособие. Петрозаводск, 1988. С. 19-57.

16 См. классическую работу, посвященную текстовой точке зрения: Успенский Б.Л. Поэтика композиции: Структура художественного текста и типология композиционной формы. М.: Искусство, 1970. 225 с. См. также новейшую работу по нарратологической проблематике: Шмид В. Нарратология. М.: Языки славянской культуры, 2008. 302 с. отношениях с героем в полифоническом романе . Но что значит быть «первичным автором»? Художественный мир не абстрактен (хотя и идеален; о конкретном характере феноменологической эйдетичпоста уже говорилось), это живое межчеловеческое событийно «вменяемое» взаимодействие, которое имеет ценностный характер.

Отметим, что от влияния концепции «первичного автора» не свободна и модель В.А. Свительского, основной пафос которого всё же был связан с «гуманизацией»18 литературоведения за счёт включения уровня оценки. Этому учёному принадлежит приоритетная заслуга в возвращении интереса отечественного литературоведения последнего десятилетия к аксиологической проблематике. В его работах ставится вопрос о возможности научного изучения оценочного слоя в его многомерности и событийной динамике, о преодолении пропасти между многоплановой научной аналитикой и односложными «осуждён» или «прославлен»19. Но и у В.А. Свительского присутствует представление о «художнике» как «исходной инстанции творчества», «вездесущей энергии», которая отделяется от «образов писателей-авторов»20. Повторим наш вопрос: что значит быть таким художником? Можно ли художнику быть «энергией» и

17 См.: Кормам Б.О. Итоги и перспективы изучения проблемы автора // Страницы истории русской литературы. М., 1971. К мнению Б.О. Кормана присоединяется Н.Д. Тамарченко, см.: Тамарченко Н.Д. Поэтика Бахтина: уроки «бахтинолопга» // Известия РАН. Серия литературы и языка. 1996. №1. С. 7.

18 Учёный пишет о «культуре художественного гуманизма», когда обосновывает свою субъективистски ориентированную теорию оценки в контексте современного объективистского - читай «дегуманизированного» - «научного знания о показе и проявлении личности в литературе»: Свительский В.А. Личность в мире ценностей (Аксиология русской психологической прозы 18601870-х годов). Воронеж: Воронежский гос. ун-т, 2005. С. 6.

19 Там же. С. 10-11.

20 Там же. С. 15. инстанцией творчества»21? Автор - это не «энергия» (хотя, конечно, и не «образ»), это событийно артикулированная позиция.

С событийной организацией напрямую связан и вопрос жанра (так, жанровая составляющая самоубийства Треплева в «Чайке» А.П. Чехова — эта смерть принципиально драматическая, а не трагическая - непонятна вне ценностной перспективы). В статье «Эпос и роман» М.М. Бахтин трактует жанр именно «как зону и поле ценностного восприятия и изображения мира»22. Жанр обусловлен не текстовой (композиционной) организацией, а событийно-ценностной. Композиция вторична и производит (наиболее внятно в рамках бахттшской школы это прописано в книге ГШ. Медведева23).

В. А. Свительский в рамках своей системы художественной аксиологии обращается к композиции как одному из важнейших средств выражения авторской оценки24, признавая, кстати, что Бахтин при личной встрече с ним отрицал возможность выполнения этой функции композицией25. Действительно, отождествление авторского присутствия с

Строго говоря, такое словоупотребление, казалось бы, поддержано авторитетом М.М. Бахтина: «<.> автор не носитель душевного переживания и его реакция не пассивное чувство и не рецептивное восприятие, автор -единственно активная формирующая энергия, данная не в психологически конципированном сознании, а в устойчиво значимом культурном продукте» {Бахтин М.М. <Автор и герой в эстетической деятельности> // Бахтин М.М. Собрание сочинений: В 7 т. М., 2003. Т. 1. С. 91). Однако у Бахтина идёт речь о выделении формообразующей интенции (или переживания) из ряда других (в частности психологически-биографического контекста). Интенция и переживание здесь имеют сугубо бытийное наполнение (см. в комментариях: Там же. С. 585-590).

22 Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М.: Худож. лит., 1975. С. 471.

23 См.: Медведев П.Н. Формальный метод в литературоведении. К: ЇТрибой, 1928. 232 с.

24 См.: Свительский В.А. Личность в мире ценностей (Аксиология русской психологической прозы 1860-1870-х годов). Воронеж: Воронежский государственный университет, 2005. С. 107-183 (раздел «Композиция и сюжет как выражение оценки»).

25 Там же. С. 122-123. композицией возможно, только если мыслить автора «энергией», текстовая организация сама по себе не может быть непосредственным обстоятельством ценностного межчеловеческого события.

Категория «первичного автора» связана с методологической установкой, когда художественное отождествляется исключительно с текстовым. Но эстетическое событие выстраивается не для того, чтобы что-то случилось с текстом, а для того, чтобы что-то произошла с человеком, с его неснимаемым присутствием перед лицом большого события жизни.

Особое внимание нужно уделить вопросу соотношения реальности и словесности. Категория «реальность» уже использовалась в данной работе в контексте различения формы и содержания (в этом случае она понималась как действительная жизнь, «содержание», которое подвергается ценностному - «формальному» - освоению в искусстве). Но теперь нужно прояснить горизонты другого слоя этой категории: когда о «реальности» говорится в предикативном смысле — как а «реалистичности», об установке уже самого искусства, варианте ценностного или формального отношения к действительности - иначе говоря, о стремлении увидеть человека и его мир в аспекте бытийной полновесности.

Имеет ли современное литературоведение подход к категории «реальности» — ключевому компоненту реалистического искусства? Не отрицая полностью существующие авторитетные концепции реализма (например, теорию Г.А. Гуковского, по которой реализм есть анализ социальной обусловленности26), приходится всё же признать их недостаточность.

26 См.: ГуковскийГЛ. Реализм Гоголя. М.; Л.: Гослитиздат, 1959.531 с.

Реалистичность» должна стать настоящим предикатом с осязаемой структурой. Расхожее представление об этой категории связано с якобы само собой разумеющимся» характером реальности, её самопрезентирующейся фактической природой, не требующей какого-то дальнейшего разъяснения27. Современная герменевтика основывается на критике принципа чистой фактичности (апофантического, по Аристотелю) как основы традиционной научности, которая, в свою очередь, стала

28 основой вышеописанного предрассудка о самоочевидности реальности .

Аристотель, формулируя апофантический принцип, делает принципиальный выбор в пользу высказываний утверждения (это есть или этого нет), отбрасывая побудительное, условное, т.е. любую личностную модальность. Представители немецкой феноменологической герменевтики XX века видят в этом не только попытку освободить бытие от событийно-человеческого (т.е. ценностного), которая может быть воспринята как неприемлемая, - сама возможность этого, по их мысли, должна быть оспорена, апофантика невозможна29. Непосредственным следствием апофантического подхода также становится стремление к субстантивации всего бытийного, начало специфического «забвения бытия», исключения его из кругозора понимания, присущего европейской культуре: «Аристотель воспринимал сущее как уже принадлежащее высказыванию, т.е. как несокровенно промедлительно присутствующее. Аристотель даже не имел необходимости <.> субстанцию толковать из субъекта

27 Ср.: «обыденное понимание реалистичности произведения - правдивое изображение существующей действительности - тут же натыкается на два вопроса: «правдивое» с чьей точки зрения и «действительно существующее» -опять же, по чьему мнению?» (Степанян К.А. Явление и диалог в романах Ф.М. Достоевского. СПб.: Крига, 2Q1Û. С. 5).

28 См.: Гадамер Г.Г. Философские основания XX века // Гадамер Г.Г Актуальность прекрасного. М.: Искусство, 1991. С. 17. См. также: Хайдеггер М. Бытие и время. M.: Ad Marginem, 1997. С. 158.

29 См.: Гадамер Г.Г. Философские основания XX века // Гадамер Г.Г Актуальность прекрасного. М.: Искусство, 1991. С. 17-19. повествовательного предложения, так как существо субстанции <.> было уже явным»30.

Но если сам Аристотель (как и вся греческая философия) ещё не покинул событийного контекста, это происходит в дальнейшем развитии традиции, восходящей к нему. Апофантический принцип становится методологическим предрассудком, легшим в основу европейского объективизма в самых разных его вариантах (от реализма в искусстве да принципов научного исследования).

В русской традиции основным проводником алофантических предрассудков реализма стал В.Г. Белинский (и как представитель традиции немецкой идеалистической философии, шеллингианец, а позже гегельянец, и как, в 1840-е гг., носитель социально-демократической идеологии). Взгляды великого критика и их место в истории реалистического искусства (в указанном аспекте) будут рассмотрены ниже в связи с их особой ролью в истории творческих исканий Достоевского - в том числе исканий, непосредственно связанных с вопросом о природе реальности и порядке освоения её в искусстве,

В отечественном литературоведении ещё формалисты предлагали осуществить проблематизацию категории реальности. У них речь шла об условности или даже недействительности этой категории в художественном мире:

Стиль гротеска требует, чтобы, во-первых, описываемое положение или событие было замкнуто в маленький до фантастичности мир искусственных переживаний (так и в «Старосветских помещиках», и в «Повести о том, как поссорился.»), совершенно отгорожено от большой реальности, от настоящей полноты душевной жизни, и, во-вторых, чтобы это делалось не с дидактической и не с сатирической целью, а с целью открыть простор для игры с реальностью, для разложения и свободного перемещения ее элементов, так что обычные соотношения и связи

30 Хайдеггер М. Изречение Анаксимандра // Хайдеггер М. Разговор на проселочной дороге. М.: Высшая школа, 1991. С. 51. психологические и логические) оказываются в этом заново построенном мире недействительными и всякая мелочь может вырасти до колоссальных размеров31.

Своего рода ответом на этот методологический нигилизм в отношении категории реальности стали работы В.В. Виноградова (о связи концепции реальности в натуральной школе с мистической символикой «неистового романтизма»32) и М.М. Бахтина (например, о гротескном реализме33), а которых делаются попытки наполнить эту опустошенную категорию позитивной предикативностью. Максимально широким последствием этих научных поисков является представление о том, что реализм может быть структурно разным, а значит, реальность не является чем-то само собой разумеющимся, понимаемым всеми одинаково, а следовательно, не требующим дальнейшего разъяснения.

Реальность - бытийная, ценностная категория, т.е. имеет конкретный, однократный, событийный облик. Она не может в прямом виде (без транскрипции в знак) действовать в семиотическом поле. В качестве примера такого рода транскрипции можно привести классическую работу Ю.М. Лотмана «Текст в тексте». Наличие текста в тексте (т.е. внутритекстового образования с более высокой, чем у основной части, степенью условности), по мысли учёного, делает основной текст «более реальным» на фоне внутреннего34. Очевидно, что речь идёт именно об игре знаком реальности без какой-либо бытийной полновесности.

31 Эйхенбаум Б.М. Как сделана «Шинель» Гоголя (1919) // Эйхенбаум Б. О прозе. О поэзии. Л., 1986. С. 60.

32 См.: Виноградов В.В. Эволюция русского натурализма. Тоголь и Достоевский // Виноградов В.В. Поэтика русской литературы: Избранные труды. М.: Наука, 1976. С. 3-187; Виноградов В.В. Этюды о стиле Гоголя // Виноградов В.В. Поэтика русской литературы: Избранные труды. М.; Наука, 1976. С. 228-366»

33 См.: Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса // Бахтин М.М. Собрание сочинений: В 7 т. Т. 4 (II). М.: Русские словари, 2010. С. 7-508.

34 См.: Лотман Ю.М Текст в тексте // Лотман Ю.М. Избранные статьи: В 3 т. Таллин: Александра, 1992. Т.1. С. 156.

Семиотическим эквивалентом ценности является смысл - как нечто ситуативное, конкретное и однократное (в противовес стабильному содержанию). Возможна семиотическая транскрипция ценности, но это будет именно транскрипция, с утратой важнейших составляющих исходного феномена в ходе подчинения совершенно иной системе отчёта. Для семиотической ситуации не нужно человеческое присутствие, тогда как ценностное событие полностью построено на этой основе. Семиотическое не нуждается в бытийном и в более широком смысле. Простейший вариант бытийной составляющей - вопрос: так ли это на самом деле? Для семиотической ситуации это нерелевантно. Иначе - в ценностном событии.

Ситуация чтения (с разрывом события, отсутствием автора, наличием только знака, текста), казалось бы, навязывает семиотический подход в качестве единственно адекватного35. Но думается, что классическая литература XIX века стремилась поверх ситуации чтения текста выстроить именно ценностное событие, в котором читатель реагирует на автора как

35 Методологически последовательную критику присутствия см.: DerridaJ. De la grammatologie. P., 1967. 448 p. (Рус. пер.: ДерридаЖ. О грамматологии / пер. Н. Автономовой. M.: Ad marginem, 2000. 512 с.) Расхожей и модной идею «смерти автора», замещения реальности и присутствия текстом, языком или интертексгуальносгью делают Ю. Кристева, Р. Барт и М. Фуко. См.: Kristeva Le mot, le dialogue et le roman (1967) // Kristeva J. SÊMEIOTIKÊ. Recherches pour une sémanalyse. Paris: Seuil, 1969. P. 143-173 (рус. пер.: Кристева Ю. Бахтин, слово, диалог и роман.// Вестник Московского ун-та. Сер. 9, Филология. М., 1995. Ш. С. 97-124); Barthes R. La mort de l'auteur (1968) // Barthes R. Œuvres complètes. Paris: Seuil, 1994. T. 2. P. 491-495 (рус. пер.: Барт P. Смерть автора // Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М.: Прогресс, 1989. С. 384391); Foucault M. Qu'est-ce qu'un auteur? (1969) // Foucault M. Dits et écrits 19541988. Paris: Gallimard, 1994. T. 1. P. 789-821 (рус. пер: Фуко M Что такое автор? // Фуко М. Воля к истине: По ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет. М.: Касталь, 1996. С. 7-46). Примечательно, что работа Ю. Кристевой посвящена книгам М.М. Бахтина: ему приписывается идея замещения автора интертекстуальностью. на присутствующего, со всеми событийными последствиями этого факта36. В этом отличие классической словесности от литературы XX века, строящейся на эффектах отсутствия, «смерти» автора, самодостаточности текста и семиотического поля.

Впрочем, как представляется, и новейшая литература становится собственно литературой, т.е. художественным феноменом, тоже исключительно на ценностной основе (правда, здесь она нередко действует в форме минус-приёма - в первую очередь отталкиваясь от классики). «Смерть автора» может стать значимым фактом только на фоне его «жизни», ощущения событийного присутствия. Нейтральное отсутствие, простой ноль (без «жизни») не может быть смертью. Последнее утверждение (об абсолютной действенности ценностной парадигмы) можно считать дискуссионным (не только применительно к новейшей литературе, но и к доклассической словесности). В данной работе принципиально утверждается соответствие ценностно-событийной герменевтики классической русской литературе XIX века.

Как отметила Е.Г. Новикова, «в русской национальной научной традиции представлены направления, стремящиеся работать с произведением искусства как с заведомо сложным, многоуровневым, разнокачественным явлением одновременно и "бытия человека", и "бытия языка"»37. Действительно, в отечественной научной традиции не произошло вытеснения из методологического кругозора фактора событийного присутствия («бытия человека») семиотическими

36 Постструктуралистские критики эффекта авторского присутствия также считают, что названный эффект имеет определяющее значение для Нового времени. Правда, этот феномен всё равно оценивается ими отрицательно, как иллюзия, требующая разоблачения. См. работы Р. Барта и М. Фуко в предыдущей сноске.

Новтова Е.Г. Софийность русской прозы второй половины XIX века: Евангельский текст и художественный контекст. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1999. С. 33. представлениями об исключительном господстве знаковой реальности («бытия языка»). Возможно, это связано с тем, что в России (в отличие от других национальных традиций, например от Франции) «золотым веком», точкой отсчёта в контексте национального самоопределения и самоотождествления является XIX век, время реализма, строящегося именно на основе феноменологии присутствия.

Принципы ценностного анализа реализуются в работе по преимуществу на примере архитектоники произведений Ф.М. Достоевского (характер включения материала произведений Л.Н. Толстого будет оговорен ниже). В его творчестве классическая парадигма искусства рефлексивно проблематизируется, переходя в принципиальное новаторство, в сугубо индивидуальные поиски в области сущности художественного, оснований и механизмов ценностного обустройства реальности в искусстве.

Ценностная архитектоника является определяющей для любого писателя, но не всегда её роль отрефлексирована художником в полной мере, У Достоевского она стала предметом напряжённого творческого осмысления, что напрямую связано с общемировым ценностным кризисом второй половины XIX века. Вопросы «С какой позиции возможно ценностное оформлетге реальности?», «Кто вправе давать оценку, судить, прощать?» становятся центральными для писателя и связываются в его произведениях и публицистике с широчайшим кругом проблем современности: от вопросов религиозных, нравственно-экзистенциальных до вопросов социальной толерантности и даже до таких специальных тем, как судебная практика и государственная национальная политика. (Как уже сказано, ценностно-архитектоническая составляющая смыкается с идеологически-оценочной, первая является событийной подоплекой второй).

Как происходит ценностное обустройство мира, кто и как определяет, что возвышенно или низменно, героично или подло, трагично или комично? Какие условия и процедуры действуют в этой стороне восприятия реальности? Какова, наконец, авторская позиция: какие ценностные полномочия возлагает на себя автор и чем они обеспечены? Этот круг вопросов присутствует в поле зрения великого русского классика, что делает его наследие уникальным материалом для изучения ценностной архитектоники художественного мира.

Природа авторской позиции у Ф.М. Достоевского связана с его новым словом в сфере художественной архитектоники, которое М.М. Бахтин в своей конгениальной концепции свяжет с категорией «диалог».

В связи с тем, что вопрос о диалогическом характере мира Достоевского до сих пор остаётся дискуссионным (а иногда и просто неверно поставленным), проясним методологические основания видения этой проблемы, принципиальные для предлагаемой работы.

В данном исследовании понятие «диалог» будет интерпретировано максимально широко: речь будет идти не о форме речи, но и не о встрече разных правд и мировоззрений (последнее - довольно частое явление в истории литературы, не требующее диалогичности в духе Достоевского). Под словом «диалог» понимается принципиально новая концепция реальности и положения человека в этом мире.

Главная особенность новой модели мира, которая реализована у Достоевского, - особая событийная роль Другого. Другой бытийно весом, в некоторых аспектах событийной организации реальности (а точнее, в самых важных) именно он становится точкой отсчета (не Я, как это принято считать, скажем, в картезианской традиции, где именно Я оказывается единственным несомненным измерением реальности, главным источником смысла существования, его ценностной наполненности, человечности бытия).

В важнейших аспектах диалогической архитектоники события Другой первичен, причем не в абстрактно-этическом смысле (сначала думать о другом, потом о себе и т.д.), а в ценностно-событийном. Только Другой может дать основу существования Я: подтверждение того, что Я — ценность, существование Я оправданно. Сам из себя человек этого обоснования породить не может, хотя такие попытки также показаны в произведениях Достоевского (история Голядкина в «Двойнике», Раскольникова, который хочет сам себя простить, совершив множество добрых дел, что невозможно, так как прощение тоже в круге полномочий Другого).

Прощение является частным, специальным моментом (хотя и очень важным - в силу принципиального значения фактора вины как меры отношения к самому себе), в нём разница аксиологических полномочий Я и Другого проступает наиболее явственно. Прощение (как и любую другую модальность ценностной обеспеченности) может дать только Другой, только он обладает нужными полномочиями. Без этого оправдания (в широком смысле) жизнь невозможна, но Я не имеет права дать самому себе такое обоснование. Ценностный строй Я, модус бытия Я, оформленность моего присутствия — исключительно в руках Другого. Таков принципиальный смысл категории «диалог».

Достоевский формулирует различие полномочий Я и Другого в письме к А.Г. Ковнеру (1877 г.): «Мне не совсем по сердцу те две строчки Вашего письма, где Вы говорите, что не чувствуете никакого раскаяния от сделанного Вами поступка в банке. <.> если я Вас и оправдываю по-своему в сердце моем (как приглашу и Вас оправдать меня), то все же лучше, если я Вас оправдаю, чем Вы сами себя оправдаете» (Т. 29/2. С. 139-140)38.

А вот что мы видим уже в самом первом произведении писателя -обретение себя Девушкиным, произнесение слов «сердцем и мыслями я человек», которые традиционно считают квинтэссенцией духовной истории героя, происходит в очень характерном контексте:

Я знаю, чем я вам, голубчик вы мой, обязан! Узнав вас, я стал, во-первых, и самого себя лучше знать и вас стал любить; а до вас, ангельчик мой, я был одинок и как будто спал, а не жил на свете. Они, злодеи-то мои, говорили, что даже и фигура моя неприличная, и гнушались мною, ну, и я стал гнушаться собою; говорили, что я туп, я и в самом деле думал, что я туп, а как вы мне явились, то вы всю мою жизнь осветили темную, так что и сердце и душа моя осветились, и я обрел душевный покой и узнал, что и я не хуже других; что только так, не блещу ничем, лоску нет, тону нет, но все-таки я человек, что сердцем и мыслями я человек (Т. 1. С. 82; курсив мой-А.К.).

Именно Варенька (т.е. Другой) даёт Девушкину подтверждение человеческой полноценности его жизни. Нужно найти хотя бы одного такого Другого, который поймёт, полюбит, признает человека как ценность.

Все произведения Достоевского построены вокруг этой диалогической ситуации: Девушкин такого человека обретает, но теряет по воле внешних обстоятельств; Голядкин так и не находит такого Другого и начинает его себе «придумывать», это и стало причиной раздвоения личности; герой «Записок из подполья» не принимает такой зависимости от Другого, пытается обойтись без него и, когда нечаянно находит ту, что могла бы подтвердить ценность его жизни, оказывается не готов к этому и отталкивает, теряет по собственной вине.

38 Произведения Ф.М. Достоевского цитируются по следующему изданию: Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Л.: Наука, 19721990.

Очень сложно и многомерно эта основная ситуация реализуется в романах Пятикнижия, но только на фоне диалогической модели бытия человека становится понятно, что нужно Раскольникову и Соне друг от друга, что дают людям Мышкин и Алёша Карамазов: подтверждение ценности, состоятельности личности, оценку с точки зрения «внутренней правды» (в том числе утверждение невиновности в некоем высшем смысле, поверх вины, которая должна определять отношение героя к самому себе).

Вот как А.П. Скафтымов описывает роль Мышкина как Другого, дающего то, что невозможно изнутри Я: «Достоевский, и в Настасье Филипповне и в Ипполите (и во всех своих гордецах) раскрывает муки тоски и одиночества, выражающиеся в непреклонной тяге к любви и сочувствию, и этим ведет тенденцию о том, что человек перед лицом внутреннего интимного самочувствия сам себя принять не может, и, не освящая себя сам, болит собою и ищет освящения и санкции себе в сердце другого. В функции очищения прощением дан образ Мари в рассказе князя Мышкина» (курсив мой - А.К.)39.

А вот как М.М. Бахтин описывает роль Алёши Карамазова (в проникновенном диалоге с Иваном на тему «убил отца не ты»): «Иван -"глубокая совесть" - неизбежно даст рано или поздно категорический утвердительный ответ: я убил. Да себе самому, по замыслу Достоевского, и нельзя дать иного ответа. И вот тогда-то и должно пригодиться слово Алеши, именно как слово другого <.>. Алеша, как "другой", вносит тона

39 Скафтымов А.П. Тематическая композиция романа «Идиот» // Скафтымов А.П. Нравственные искания русских писателей. М.: Худож. лит., 1972. С. 49. любви и примирения, которые в устах Ивана в отношении себя самого, конечно, невозможны»40.

Диалогическая архитектоника предполагает принципиальную разницу Я и Другого, и эта разница не только содержательного характера (когда речь идёт о гегельянском творческом многообразии жизненного целого41), но и позиционно-архитектонического. Что-то может сделать только Я (например, судить себя), что-то только Другой (например, дать прощение, подтвердить ценность Я). И это несовпадение полномочий заложено в самой архитектонике отношений Я и Другого (помимо содержательной уникальности участников этих отношений). И с учётом того, что Другой может дать то, что невозможно изнутри Я (но предельно насущно), это предполагает личную нужду в Другом (а не обезличенную содержательную значимость Другого в контексте жизненного многообразия).

Заметим также, что Бог у Достоевского - тоже Другой (а не некое глубинное измерение Я, совести и самосознания).

40 Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского // Бахтин М.М. Собрание сочинений: В 7 т. М.: Русские словари; Языки славянской культуры, 2002. Т. 6. С. 284-285.

41 См., например, последовательно выраженное понимание диалога как содержательного многообразия в работе А.Б. Криницына: «При соприкосновении различных жизненных контекстов в диалоге смысловые поля двух сознаний сопрягаются, накладываются друг на друга и взаимно корректируются. При этом и происходит расширение кругозора и интеллектуальное обогащение индивидов, сопровождающееся (так или иначе) их личностным сближением. Именно разная интерпретация одних и тех же идей и понятий, рассмотрение одних и тех же проблем под различными углами зрения -образует полифонию» (Криницын А.Б. Исповедь подпольного человека: К антропологии Ф.М. Достоевского. М.: МАКС Пресс, 2001. С. 210). Несколько иначе (но тоже в содержательном ключе) категория диалог осваивается Ю.М. Лотманом в семиотическом кругозоре: ассиметрическая децентрация, с которой отождествляется диалог, позволяет преодолеть конечность информации, её стремление к исчерпанности; асимметрическая структура порождает информацию бесконечно (См.: Лотман Ю.М. Асимметрия и диалог // Лотман Ю.М. Избранные статьи. Таллин, 1992. С. 46-57).

К.А. Степанян считает необходимым дополнить диалогическую модель творчества Достоевского (понимаемую, во-первых, как композиционно-текстовый эффект; во-вторых, как принцип содержательного многообразия бытия) категорией «явления». Последняя реализуется, например, в Христе, который несёт истину самим своим присутствием, помимо житейского разноречия42.

Сформулированная выше архитектоническая модель диалога позволяет методологически ответственно иметь дело именно с событийным присутствием - а значит, нет необходимости противопоставлять диалогу принцип явления (в том виде, который ему придал К.А. Степанян). Впрочем, вопрос о явлении Христа (как возможно присутствие Бога в нашем событийном кругозоре?) - один из самых сложных у Достоевского. Он займёт важнейшее место в разделах о романах «Идиот», «Подросток» и «Братья Карамазовы».

Такого рода отношения Я и Другого, так понимаемое расположение истока ценностной оправданности жизни (в Другом) лежат и в основе авторской позиции, самой возможности такой позиции, как понимает эту проблему М.М. Бахтин. В.А. Свительский утверждает, что корреляция между автором и героем в трактате М.М. Бахтина «Автор и герой в эстетической деятельности» противоречит «исходным посылкам о всемогуществе автора-творца с его позицией «вненаходимости»» и «постулату об авторском моноцентризме»43. Однако смысл бахтинской концепции «вненаходимости» вовсе не в утверждении всемогущества и недосягаемого превосходства автора.

42 См.: Степанян К.А. Явление и диалог в романах Ф.М. Достоевского. СПб.: Крига, 2010. С. 38, С. 379-380.

Свительский В.А. Личность в мире ценностей (Аксиология русской психологической прозы 1860-1870-х годов). Воронеж: Воронежский государственный университет, 2005. С. 17.

Бахтин ставит вопрос о самой возможности авторства. Как возможно авторство44, как возможно художественное в мире? (Выше уже ставился похожий вопрос о ценностной активности.)

И возможность авторства выводится Бахтиным из взаимоотношений Я и Другого (то есть именно из корреляции). Другой может дать мне то, что я принципиально не могу дать себе сам. Другой нужен мне бытийно. Это первичная основа для позиции автора, который даёт реальности (или герою) то, что она не может породить сама из себя. Это и обеспечивает возможность самого существования такого феномена, как автор, его нужность реальности. Именно в этом смысл бахтинской категории «вненаходимости», а вовсе не в утверждении недосягаемого тоталитарного величия автора, как это иногда понимается.

Первичной основой ценностных полномочий, таким образом, можно считать Другостъ автора по отношению к герою (событийно обоснованное различие аксиологических возможностей Я и Другого). Но далее эта другостъ уточняется в конкретном событии (а значит, и природа ценностных прав): аксиологическая архитектоника отношений Ихменева и Наташи или Мармеладова и Сони (вопрос о вине и прощении) определяется именно тем, что они являются по отношению друг к другу отцом и дочерью; статус искупительного приятия Настасьи Филипповны Мышкиным существенно проблематизирован тем, что он выключен из ситуации (родственники Гани, люди, включённые в ситуацию, её никогда не простят). В этот же ряд иллюстраций попадают и отношения братьев Карамазовых между собой и к отцу, генерала, замучившего ребёнка, и матери последнего (из «анекдотов» Ивана) и многое другое. Авторские полномочия обретаются именно в такого рода конкретной Другости.

44 Ср. название статьи соратника Бахтина М.И. Кагана «Как возможна история» (1921).

Нужно понимать, что природа этих позиций сугубо архитектоническая, а не содержательно-субстанциональная: полномочия отца существуют только по отношению к сыну или дочери (по отношению к самому себе они не дают никаких прав, могут определять только долг). Впрочем, герои Достоевского могут ошибаться по этому поводу, понимая свою позицию и присущие ей аксиологические возможности как нечто содержательное. Именно так Ихменев понимает своё положение отца - как нечто, субстанционально обязывающее его дочь. Но это именно ошибка: категория долга тоже имеет сугубо архитектоническое значение (её можно применить только к себе, но не к Другому).

Именно это станет далее предметом анализа: позиционная архитектоника, лежащая в основе ценностного строя художественного произведения (а конкретнее — природа позиции Другого, на которую опирается автор, которой он обосновывает свою ценностную активность, и феноменология Я перед лицом Другого, которая определяет позицию героя).

Термин «архитектоника» далее будет использоваться исключительно в этом смысле: для обозначения событийной структуры, т.е. в первую очередь позиционной организации события (наиболее внятно реализующейся в разнице ценностных полномочий Я и Другого).

Существование эстетического обосновано ценностно-событийной архитектоникой отношений Я и Другого (разницей их полномочий); то, что Другой может дать некоему живущему Я, сам из себя человек породить не может; то, что могу сделать Я в собственной перспективе, никто за меня не сделает (например, никто не выполнит за меня мой долг). Именно в этой сфере позиционируется авторская активность: она есть ценностное оформление героя с точки зрения Другого, невосполнимое изнутри самого героя; именно здесь обретается насущность художественного по отношению к жизненному - эстетическое есть нечто, не вырабатываемое жизнью самой по себе, без активности Другого, художника. Так формулируется обобщенная модель авторской позиции в «Авторе и герое в эстетической деятельности» Бахтина.

Но в этом трактате данная модель не переносится на мир Достоевского, в творчестве русского романиста мыслитель видит некую художественную неудачу. Авторская ценностная активность, по мысли ученого, должна завершать, преодолевать жизненную проблемностъ героя. И то, что голос героя у Достоевского сохраняет свободу, незавершенность и смысловую полновесность, трактуется Бахтиным на этом этапе как признак провала. Русский писатель, как представляется учёному в «Авторе и герое в эстетической деятельности», не смог выработать по отношению к герою такую позицию Другого, которая позволила бы дать завершение45.

Позже Бахтин будет осмыслять это свойство Достоевского как новую художественную волю, новый уровень отношений Я и Другого, подлинно диалогический. Событийная специфика позиции Другого у Достоевского не только в основе позиции автора (в основе самой возможности быть автором), но и позиции героя (возможности быть увиденным как модус бытия, как присутствие - без опредмечивания). Об этом несколько подробнее.

45 Хотя Бахтин изначально различает «незавершимого» героя романтиков и «неискупленного» героя Достоевского: в первом случае автор «завладевает» героем (нет позиции Другого, «не перерезана пуповина», как это будет названо в «Проблемах творчества Достоевского»), во втором - герой «завладевает» автором (герой не совпадает с автором, но позиция героя слишком полновесна, автор не находит позиции Другого, с которой «успокоил», «искупил» бы героя эстетически; это делает отношения Я и Другого архитектонически расшатанными или, как минимум, неэстетическими): Бахтин М.М. <Автор и герой в эстетической деятельности> // Бахтин М.М. Собрание сочинений: В 7 т. М., 2003. Т. 1. С. 100-102. См. об этом соображения С.Г. Бочарова: Бочаров С.Г. Сюжеты русской литературы. М.: Языки русской культуры, 1999. С. 521-535 («Неискупленный герой Достоевского»).

Мир русского романиста строится по модели «ты-отношений» - эту формулу Вячеслава Иванова (аналоги которой есть, в свою очередь, в европейской диалогической философии, в частности у М. Бубера46) подхватывает М.М. Бахтин47.

Если позволить себе некую компиляцию из разных понятийных (и квазипонятийных) контекстов диалогической философии, «ты-отношение» действует в оппозиции с «он-отношением». Обыденное отношение к другому человеку: «я» - «он». Другой в этом случае видится как опредмеченная часть внешнего мира, подчиненная его объективным законам; мы объясняем человека причинно-следственно, по известным нам социальным, психологическим, иным объективным законам, по «внешней правде» — причем наши такого рода оценки и характеристики могут подтверждаться дальнейшим объективным ходом событий.

Но себя самого мы воспринимаем иначе: даже видя власть над нами объективных законов, мы не признаем возможность исчерпать себя только ими, самосознание оставляет зазор, за счёт которого мы всегда больше «внешней правды» - хотя «внутренняя правда» и не имеет предметной природы, подлежащей документированию, здесь нет ничего, что можно было бы преподнести как внятное доказательство, она бытийна, а не предметна (это нас напрямую подводит к ценностной выстроенности события человеческой жизни).

Видеть Другого в перспективе «ты» - значит видеть в нём самосознание и «внутреннюю правду», его разомкнутостъ и несводимостъ

46 См. по этой проблеме: Махлин В.Л. Я и Другой: К истории диалогического принципа в философии XX в. М., 1997; Абросимова Л.В. Историко-философский анализ концепций диалогизма XX века: М. Бубер, О. Розеннггок-Хюсси, М.М. Бахтин: Дис. канд. филос. наук: 09.00.03. М., 2008. 171 с.

АЛ

См. об этом также: Котрелев Н.В. К проблеме диалогического персонажа (М.М. Бахтин и Вяч. Иванов) // Вячеслав Иванов: Архивные материалы и исследования. М., 1999; Бонещая Н.К. М. Бахтин в 1920-е годы // Диалог. Карнавал. Хронотоп. 1994. № 1. к объективированному «он», к «внешней правде». Самосознание в произведениях Достоевского, как показывает Бахтин, является доминантой изображения героя. Это может вызвать путаницу, так как самосознание, казалось бы, возвращает нас в круг представлений, в которых Я оказывается исходной точкой отсчета. Но здесь принципиально важно то, что самосознание (разомкнутость наподобие той, что мы видим в себе) показано у Достоевского именно в перспективе «ты». Впрочем, как представляется, это тоже образует специфический проблемный узел творческих поисков писателя. Обретение всех требующихся составляющих ценностной выстроенности ты-отношения произошло у Достоевского только в контексте работы над «Преступлением и наказанием».

Разницу между названными модусами самосознания («я» и «ты») можно предварительно проиллюстрировать в сравнении, например, с миром Лермонтова: Печорин показан как самосознание, в перспективе внутренней правды, как распредмеченное незавершённое человеческое бытие. Но здесь это происходит в феноменологической перспективе «я». А все остальные персонажи романа Лермонтова - «они». У Достоевского видится именно «ты», во всех персонажах, в том числе далеких и не любимых.

Если разница между «я» (внутреннее, свободное, незавершённое) и «они» (опредмеченное, объективированное, внешнее, завершённое, детерминированное) вполне очевидна, гораздо труднее оказывается ухватить несовпадение «я» и «ты». И в этой связи диалог нередко прочитывается как встреча множества «я», архитектонически однородных, способных обогатить реальность только субстанционально-содержательно. «Ты» оказывается лишь ещё одним «я», которое нужно видеть по ту сторону диалогической встречи. Если мы уясним архитектоническую разницу ценностного отношения к самому себе и к другому человеку; если мы сможем увидеть в творчестве Достоевского не соположение множества исповедующихся Я48, а встречу Я и Другого, «я» и «ты», тогда мы поймём природу диалогизма Достоевского.

Принципиальная необходимость различения Я и Другого вынуждает признать неверным понимание полифонического романа, в котором не учитывается архитектоническая специфика «ты-отношения» и речь идёт о встрече нескольких «я». Это направление интерпретации полифонического романа Достоевского (и концепции Бахтина) знакомо со времени первых одобрительных, приемлющих откликов на «Проблемы творчества Достоевского» (например, в отзыве П.М. Бицилли49): специфическая свобода героя у русского романиста генетически связывается с романтизмом (а значит, по преимуществу с феноменологией Я), а структурно-типологически - со сновидческим самовыстраиванием. Иначе говоря, полифония мыслится как соединение множества Я, и возможность этого соединения связывается со сновидческой децентрацией сознания.

Возможно, такой ход мысли был характерен и для Бахтина на определенном этапе осмысления проблемы, эпизодически зафиксированном в ранних трактатах и лекциях Бахтина50. Но (в этом следует полностью принять трактовку С.Г. Бочарова51) окончательный

48 Ср. рецензию В.Л. Комаровича: «Наблюдения Бахтина <.> доказывают только то, что Достоевский использовал традиционные формы литературного жанра исповеди» (Комарович В.Л. Новые проблемы изучения Достоевского <Фрагмент> // М.М. Бахтин в зеркале критики. М., 1995. С. 79).

49 См.: Бицилли П.М. Избранные труды по филологии. М.: Наследие, 1996. С. 636-638.

50 Наличие такой ранней версии косвенно могут также отражать соображения Л.В. Пумпянского о герое Достоевского (оказавшемся в одном ряду с гамлстичсскими, руссоистскими и романтическими героями) как об «эстетическом инициаторе», который движется внутренним импульсом, «мускульной фантазией»: Пумпянский Л.В. Достоевский и античность // Диалог. Карнавал. Хронотоп. 1994. №1. С. 93, 96-97.

51 Об этой эволюции и о соответствии «сновидческого» понимания полифонизма ранней (преодоленной) стадии научных поисков Бахтина см. в комментариях С.Г. Бочарова к «Проблемам творчества Достоевского»: Бахтин М.М. Собрание сочинений: В 7 т. М.: Русские словари, 2000. Т. 2. С. 488-489. облик концепции художественного своеобразия Достоевского строится у Бахтина на принципиально иной основе. (Более того, «неискупленный» герой Достоевского изначально мыслился как другой для автора, не в модальности «я», пусть даже двоящегося, мультиплицирующегося - см. об этом выше.) Диалог возможен только между Я и Другим, но не между множеством Я (по модели шеллингианско-гегельянского множественного проявления творческой природы Духа).

Похожую тенденцию можно увидеть в трудах Р.Г. Назирова. По его мысли, полифония становится возможной на основе передачи героям Достоевского эстетической инициативы (романтического формата), которая сближается исследователем со сновидческой. Это и есть, по мысли учёного, путь, результатом которого становится диалог множества полновесных «я», сопоставимых по природе с авторским «я»52. Но возможен ли такой диалог между «я», будет ли в этом случае взаимодействие? Возможен ли событийно диалог со сновидцем - да и с эстетически инициативным Я романтического образца?

Впрочем, «эстетически инициативный» герой53 действительно становится художественной проблемой для Достоевского. Но его природа осмысляется писателем как антидиалогическая, его нельзя считать структурной основой полифонизма. Такой герой становится своеобразным камнем преткновения, проблемой, решение которой стало одной из высших точек художественного новаторства Достоевского. Подробнее

52 См.: Назиров Р.Г. Равноправие автора и героя в творчестве Достоевского (К концепции полифонического романа) // Назиров Р.Г. Русская классическая литература: сравнительно-исторический подход: Исследования разных лет: Сборник статей. Уфа: РИО БашГУ, 2005. С. 134-149.

53 Такой герой, кстати, выделен М.М. Бахтиным в особый, третий случай нарушения отношений Я и Другого между автором и героем, не совпадающий с «неискупленным героем Достоевского» и «незавершенным героем романтизма» (см.: Бахтин М.М. <Автор и герой в эстетической деятельности> // Бахтин М.М. Собрание сочинений: В 7 т. М., 2003. Т.1. С. 101-102). этот вопрос будет раскрыт в разделах, посвященных «Запискам из подполья» и «Преступлению и наказанию». Там же будет обретен соответствующий понятийный инструментарий и аналитический материал для исследования этой проблемы.

Диалогизм Достоевского именно в этом торжестве ты-отношения, в архитектоническом различении Я и Другого, а не в некоем «равноправии» разных героев, а также героев и автора, не в своего рода художественной «демократии» и «плюрализме», как по понятным историческим причинам прочитывали теорию Бахтина во второй половине XX века, принимая её либо споря с ней, - в обоих случаях отношения выстраивались именно с таким ангажированным толкованием концепции.

С.Г. Бочаров так подытоживает результаты своего многолетнего пристального чтения, издания и комментирования книги Бахтина о Достоевском: «"Ты еси" вячеславивановское, понятое как структурный принцип романа, и есть бахтинская полифония»54.

Такого рода прояснение методологического контекста позволяет разглядеть наиболее трудные вопросы, которые ставит перед исследователем диалогический мир Достоевского: в чем суть авторской другости у этого русского писателя? Что именно автор даёт герою (жизни)? Модель авторства, основанная на принципиальном различении полномочий и возможностей Я и Другого, была выработана у Бахтина на материале классической эстетики завершенности, и суть ценностного дара автора по отношению к художественно переосмысляемой реальности виделась в завершении (пространственном, временном и смысловом), которое невозможно изнутри жизни, а значит, «абсолютно прибыльно».

54 См.: Бочаров С.Г. Бахтин-филолог: книга о Достоевском // Вопросы литературы. 2006. №2. С. 55.

Но мир Достоевского характеризуется принципиальной незавершенностью героя и самой жизни, поэтому, как уже упоминалось выше, в «Авторе и герое в эстетической деятельности» эстетика русского романиста интерпретируется как несовершенная, а в более поздних «Проблемах творчества Достоевского» Бахтину приходится вводить совершенно новые основания для интерпретации эстетики писателя. Но если видеть доминанту теории автора в «Авторе и герое» Бахтина не в принципе завершения, утверждении «классической», «античной» парадигмы, а в прибыльности позиции Другого как основания для самой возможности авторства, диалогический мир Достоевского должен этот принцип не опровергать, а доводить до нового, не виданного до сих пор уровня.

Сам Бахтин вовсе не отказывается от своей теории, будто бы столкнувшись с не укладывающимся в заданные рамки миром полифонического романа. Вот что мы видим в заметке ученого 1960-х годов: «Новая позиция автора в полифоническом романе, раскрывающая в человеке другое «я для себя», бесконечное и незавершимое, не разрушает образа, ибо позиция вненаходимости автора остается в полной силе. Но меняется топос этой вненаходимости и содержание избытка. Преодолевается объектность человека. Преодолевается монологическая односубъектность мира. Монологическая модель сменяется моделью диалогической»55.

Иначе говоря, Бахтин пытается определить новую форму «избытка» («прибыльности») позиции автора (и стоящей за ней позиции Другого) у Достоевского, которые позволяют герою оставаться необьективированным. Однако следует признать, что у Бахтина нет

55 Бахтин М.М. Достоевский. 1961 г. // Бахтин М.М. Собрание сочинений: В 7 т. М.: Русские словари, 1997. Т.5. С. 366-367. исчерпывающего ответа на вопрос о природе диалогической «прибыльности» позиции автора у Достоевского в указанном аспекте.

Что именно даёт реальности художественное оформление, если речь не идет о завершении, в чем в этом случае «абсолютная прибыльность» авторской активности? У Достоевского различение Я и Другого доведено до качественно нового рубежа, немыслимого ранее, «прибыльность» участия Другого (то есть невозможность восполнить с любой иной позиции то, что даёт он) максимальна. Но в чем именно эта прибыльность в случае позиции автора? Поиск ответа на этот вопрос станет одной из главных задач предлагаемого исследования.

Подводя итоги методологического введения, сгруппируем выявленные параметры ценностной структуры события, которые лягут в основу дальнейшего анализа:

- ценность - событийный феномен;

- ценность - аспект формы;

- авторская активность - аксиологическая активность;

- архитектоника отношений Я и Другого - основа ценностной активности;

- диалог - отношения Я и Другого в их архитектоническом различии;

- диалогическая Другость - основа авторской ценностной активности.

Таким образом, в непредметной ценностно-событийной сердцевине художественного, ускользающей от традиционной объективистской научности, всё же можно найти артикулированную структуру для позитивного анализа. Материалом положительного герменевтического рассмотрения может стать архитектоника события, то есть его позиционная организация, в первую очередь определяемая ценностными полномочиями, которые даёт та или иная позиция.

Архитектонически основополагающим (в том числе для понимания отношений автора и героя) в мире Достоевского является различение позиций Я и Другого. Далее эти отношения могут уточняться: отец и сын, любящий (любящая) и любимая (любимый) и т.д. Огромное количество вариаций этой диалогической матрицы, которое мы находим у Достоевского, даёт почти бесконечный материал для позитивной ценностной аналитики.

Событийное взаимодействие Я и Другого, разумеется, не «придумано» Достоевским - это и есть мир, в котором мы живём. И в этой связи оно, конечно, было осознано в духовном опыте человечества и до великого русского романиста (наиболее недвусмысленно - в евангельском понимании отношений человека и Бога; прежде всего, в Евангелии от Иоанна, к этому нам ещё придётся вернуться). Но именно Достоевский приоткрывает это измерение нашей жизни как огромный мир со множеством сценариев, вариаций, перипетий - мир, несомненно, во много раз богаче, нежели объективистская или монологическая его редукция, упускающая из вида архитектоническую прибыльность, бытийную полновесность позиции конкретного человека.

Как было отмечено Ф.З. Кануновой: «В наше время Достоевский -один из самых современных классиков русской литературы XIX века»56. Как представляется, эта специфическая «современность» Достоевского определяется не только непреходящим значением его религиозных, нравственно-философских или социально-исторических уроков, но и совершенно своеобразной литературоведческой актуальностью. Несмотря на то, что со дня ухода писателя из жизни прошло почти полтора столетия, несмотря на огромное количество литературы, посвященной русскому классику, Достоевский до сих пор ставит перед гуманитарной

56 Кануноеа Ф.З. Некоторые проблемы преподавания творчества Ф.М. Достоевского // Достоевский и время: сб. ст. Томск: Изд-во Том. ун-та, 2004. С. 15. наукой задачи, к которым она с трудом находит подход, которые требуют серьёзного уточнения самих базовых принципов литературоведения.

В похожем направлении движется мысль A.C. Янушкевича: «Очевидно, само понятие "история литературы" исторично и живёт во времени»57, а.значит, литературоведение должно и может быть насущным и современным по своей проблематике. Впрочем, как показывает учёный, по-настоящему современным является не сиюминутное, не замкнутое в узком злободневном кругозоре, а то, что даёт возможность выглянуть за границы житейской эмпирики, то, что содержит в себе частичку вечного, позволяющую нам перерасти ограниченность текущего момента. И именно классическая литература соответствует такого рода критериям современности, следовательно, содержит непростой вызов для истории литературы.

Попыткой найти ответ на некоторые из «вызовов», которыми наполнен мир Достоевского, является предлагаемая работа.

Необходимость проверки действия методики ценностного анализа на примере архитектоники произведений ещё одного максимально масштабного представителя классической русской литературы заставила дополнить систематическое исследование творчества Достоевского главой, в которой проблема ценностной архитектоники ставится на материале художественного наследия JI.H. Толстого.

Не претендуя на анализ всего творческого наследия Толстого, мы прежде всего фиксируем необходимость соотношения миров Достоевского и Толстого как принципиальной для русского художественного сознания ценностной параллели. Монографически исследованный мир Достоевского

57 Янушкевич A.C. Жажда синтеза, или "Ах, если бы." // Вопросы литературы. 1998. №1. С. 83. становится тем зеркалом, в котором отражаются поиски Толстого-романиста, его феноменология.

В творчестве Толстого также происходит проблематизация сущности художественного, оснований и механизмов ценностного обустройства реальности в искусстве (можно считать это общей тенденцией реалистического искусства второй половины XIX века, что в свою очередь связано с общемировым аксиологическим кризисом). Сравнительный угол зрения со всей наглядностью позволяет показать, что ценностная организация осуществляется по-разному (что может быть опознано как одно из оснований для использования принципов научной аналитики в контексте непредметной ценностной организации художественного мира).

Литературно-критическое и научное сопоставление двух величайших русских романистов имеет очень длинную историю58. В предлагаемой работе делается попытка дополнить эту историю сравнением ценностно-событийной архитектоники их миров59.

58 См.: Мережковский Д.С. Л. Толстой и Достоевский: Вечные спутники. М.: Республика, 1995. 623 е.; Вересаев В.В Живая жизнь. (О Достоевском и Льве Толстом)//В.В. Вересаев. Собрание сочинений: В 5 т. М.: Правда, 1961. Т. 3, С. 269-492; Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского // Бахтин М.М. Собрание сочинений: В 7 т. М.: Русские словари; Языки славянской культуры, 2002. Т. 6. С. 81-85; Гусев H.H. Толстой и Достоевский // Яснополянский сборник. Год 1960. Тула, 1960; Бурсов Б.И. Толстой и Достоевский // Вопросы литературы. 1964, № 7; Арденс H.H. Достоевский и Толстой. М., 1970; Ломунов К Достоевский и Толстой // Достоевский - художник и мыслитель. М., 1973; Бяпый Г.А. Вечные темы у Достоевского и Толстого («Идиот» и «Анна Каренина») // Русский реализм конца XIX века. Л., 1973; Фридлендер Г.М. Достоевский и Толстой // Достоевский и мировая литература. М., 1979; Осмоловский О.Н. Достоевский и русский психологический роман. Кишинёв: Штиинца, 1981. 167 е.; Курляндская Г.Б. Нравственный идеал героев Толстого и Достоевского. М., 1988. 256 е.; Свительский В.А. Личность в мире ценностей (Аксиология русской психологической прозы 1860-1870-х годов). Воронеж: Воронежский гос. ун-т, 2005. 232 е.; Розенблюм Л. Толстой и Достоевский (Пути сближения) // Вопросы литературы. 2006. №6. С. 169-197.

59 М.М. Бахтин, анализируя в отдельных работах позднее творчество Толстого (его драматургию и роман «Воскресение»), уделяет преимущественное внимание

Ф.М. Достоевский и Л.Н. Толстой далеко не случайные фигуры в проблемном поле принципов организации эстетического события. В их творчестве реализуются важнейшие тенденции развития этих принципов. Художественные поиски писателей коррелируют с двумя наиболее авторитетными в философской эстетике моделями авторства и ценностной организации эстетического события (бахтинской и классической, восходящей к Аристотелю).

У Л.Н. Толстого ценностная оформленность реальности также мыслится как первичное измерение художественного мира. Известное высказывание писателя гласит: цемент, который связывает всякое художественное произведение в одно целое и оттого производит иллюзию отражения жизни, есть не единство лиц и положений, а единство самобытного нравственного отношения к предмету60.

Заметим, что говорится именно о позиционно-событийной организации реальности, а не об аксиологических субстантивах в духе школы А.П. Власкина. Отдельного рассмотрения требует вопрос о соответствии заявленной Толстым модели субъективно-оценочной парадигме В.А Свительского (названный учёный ссылается на это высказывание как на аргумент в пользу своей теории61). идеологической транскрипции ценностного - в духе «марксистских» работ бахтинского круга (см.:: Бахтин М.М. Собрание сочинений: В 7 т. М.: Русские словари; Языки славянской культуры, 2000. Т. 2. С. 176-204). С.А. Шульц намечает возможность интерпретации этого же материала на основе более принципиальных философско-эстетических категорий Бахтина (см.: Шульц С. А. Историческая поэтика драматургии Л.Н. Толстого. Ростов-на-Дону: Изд-во Ростовского ун-та, 2002.240 е.).

60 Толстой ЛИ. Предисловие к сочинениям Гюи де Мопассана // Толстой Л.Н. Собрание сочинений: В 22 т./ Гл ред. М.Б. Храпченко. М.: Художественная литература, 1983. Т. 15. С. 240. Ср. также: Литературное наследие. Т. 37-38. С. 525.

61 См.: Свительский В.А. Личность в мире ценностей (Аксиология русской психологической прозы 1860-1870-х годов). Воронеж: Воронежский государственный университет, 2005. С.45.

Но наиболее интересна чрезвычайно важная мысль великого прозаика о том, что именно в поле ценностного напряжения возникает «иллюзия отражения жизни». Иначе говоря, здесь идёт речь о сформулированной выше проблеме «реальности» как ускользающей бытийной основы реализма - и основой для решения этого вопроса оказывается именно ценностный модус присутствия. Впрочем, для Толстого важен и аспект иллюзорности художественного, его «неполноценной» бытийности — этому положению ещё нужно найти место (думается, речь здесь всё же не идёт о критике категории реальности в духе семиотического подхода).

Ценностная плоть художественного мира и героя формируется у Толстого из большого числа разнородных составляющих. Любящий взгляд матери и других близких (скажем, в повести «Детство»), приятие или неприятие народной средой - ряд примеров можно продолжать - не могут бьггь возведены к собственно авторской позиции, но привлекаются автором для аксиологического обустройства реальности. Для Толстого также важен вопрос об архитектонической правомочности авторской активности: с какой позиции автор даёт ценностную санкцию герою и миру, как он обосновывает своё право на ценностное выстраивание мира. В произведениях Толстого вполне осознанно ведется поиск оснований для такого рода санкции (это отражает общую тенденцию литературы Нового времени, вышедшей из контекста эпически наивного ценностного единства мира). Правда, для русского классика характерна тенденция неприятия этой потери наивного ценностного единства мира, некая ностальгия по эпическому «мы», объединяющему автора, героя, читателя в едином аксиологическом кругозоре (при полном отсутствии других его вариантов, как это предполагала эпическая неиндивидуально-родовая модель). Толстому свойственно даже стремление его воскресить, совместить с эстетикой Нового времени.

Уже в раннем творчестве Толстого определяются магистральные направления художественного исследования существующих контекстов ценностного обустройства человеческого бытия: в частной жизни («Детство. Отрочество. Юность») и в национально-историческом контексте (военные рассказы). Последний аспект примечателен, так как позволяет дополнить ценностный инструментарий, выявленный на примере творчества Достоевского, совершенно новыми элементами — персоналистичный мир Достоевского не знает историзма в том же смысле, как это мы видим у Толстого. Впрочем, опыт исторического рассмотрения, который был предпринят Толстым в «Войне и мире», заставляет его существенно сблизить полюса ценностной выстроенности частного мира и исторической процессуальности.

Мир Толстого также можно прочитать через призму архитектонического взаимодействия Я и Другого - под таким углом зрения его, в частности, оценивает Достоевский (эта оценка будет проанализирована в данной работе). Но последняя собственно «толстовская» мера иная.

Как же организуется ценностная архитектоника, если различение позиций Я и Другого не становится для писателя основополагающим принципом, как в этом случае организуется позиционное присутствие автора и героя? Аксиологическую модель Толстого можно считать одной из самых масштабных попыток выстроить ценностное обоснование реальности, не опираясь на «прибыльное» участие Другого. Эскизное обращение к миру Толстого в последней главе (его нельзя считать полноценной разработкой проблемы - это, скорее, её постановка на новом материале) посвящено описанию этой попытки.

Актуальность работы определяется неослабевающим интересом современного литературоведения (и гуманитарной культуры вообще) к творческому наследию Достоевского, которое мыслится как содержащее ответы на многие вопросы нашего времени. Методологическая актуальность связана с важнейшим вектором эпистемологических поисков современного литературоведения: стремлением выйти за пределы методологических горизонтов постструктурализма - в том числе на основе аксиологической феноменологии.

Научная новизна исследования также имеет два измерения. В теоретико-методологическом аспекте она связана с установлением материала для позитивного исследования в поле непредметно-событийной организации ценностного события - исследования без потери специфики материала, без объективирующего опредмечивания. В рамках ценностного события может быть изучена позиционная архитектоника, аксиологические полномочия участников события.

В историко-литературном аспекте научная новизна определяется систематическим исследованием творчества Достоевского в аспекте ценностной архитектоники: последняя характеризуется с точки зрения истории формирования её основной модели, взаимодействия с другими моделями, эволюции, уточнения и варьирования в контексте творческих поисков писателя.

Степень научной разработанности проблемы.

Типология форм ценностной организации художественного мира создана еще в классической философской эстетике, например у Шеллинга и Гегеля. В рамках представленной ими так называемой «эстетики содержания» мы видим существенную субстантивацию ценностей. Происхождение последних объясняется творческим движением саморазвивающегося духовного субстрата реальности, которое порождает субстанциональное многообразие (включая ценности). Хотя и бытийная составляющая ценностного строя реальности попадает в кругозор классиков немецкой философии.

Так, у Шеллинга определение символического основывается на интуиции бытийной полновесности смысла в символе: последний не значит, а есть, иначе говоря, он не отсылает к какому-то значению, существующему помимо него, его смысл входит в само его бытие. Шеллинг приводит в пример греческих богов: Зевс не знак справедливости, он есть справедливость62. У Гегеля бытийное реализовано в противопоставлении героического и прозаического состояний мира, которое основывается именно на форме существования ценностей - соотносится ли оно с бытием человека («героя» в изначальном смысле слова)63.

Так или иначе, бытийное здесь относится к области «феноменологии», как понимают этот термин представители немецкой классической философии, то есть в данном случае к внешней реализации, вторичному осуществлению и проявлению первичной субстанции. Эти проявления также прежде всего субстантивны (пусть и в производном, вторичном виде) - это вариации творческого многообразия исходной ноуменальной64 реальности (эйдетическая выстроенностъ восходит именно к этому истоку). Событийная составляющая и даже бытие конкретного человека («героя») также попадают в кругозор этой методологии, но они производны по отношению к первичной умопостигаемой реальности: это «материя», среда «феноменологического» (в оговоренном специальном

62 См.: Шеллинг Ф. Философия искусства, М,: Мысль, 1966. С. 100,

63 См.: Гегель Г.В.Ф. Эстетика: В 4 т. Т. 1. М.: Искусство, 1968. С. 114-124, 188— 205. Героическое, предполагающее реализацию сущностного в конкретном человеческом бытии (герое), у Гегеля соотносится с древними формами человеческой культуры (в первую очередь, античной классикой). Можно обратить внимание на параллелизм указанных примеров бытийного у Шеллинга и Гегеля. Греческая культура немецкой классической философией (как позже и феноменологией) признаётся сохраняющей связь с бытийным, не впавшей в «забвение бытия» (Хайдеггер) или в прозаическое состояние мира (Гегель).

64 То есть умопостигаемой - в противовес «феноменальному», т.е. чувственно постигаемому. смысле) воплощения духа, выбранная последним, оформленная им и выполняющая до некоторой степени пассивную роль в ситуации его творческой самореализации.

Так, человек, относящийся соответственно к символической, классической или романтической эпохам (в гегелевском понимании), значим в своей исторической конкретике и неповторимости, но эта значимость (а в пределе и неповторимость) всё-таки не присуща его событийной модальности, а придаётся первичной субстанцией, стремящейся к диалектическому развитию и творческому многообразию. Уникальность значима не сама по себе, а в той мере, в которой она восполняет богатство жизни.

После «коперниковского переворота» М.М. Бахтина, указавшего на роль позиций участников ценностного оформления эстетического события (автор, герой, читатель/зритель), выведшего вопрос о феноменологии бытийного присутствия человека в совершенно новый методологический контекст, ценностный анализ получил новое основание - были найдены важнейшие ключи для работы с событийно-феноменологическим (непредметным) уровнем художественного произведения. Однако бахтинская методология так и не вошла по-настоящему в широкую исследовательскую практику, несмотря на пристальное внимание к его наследию мировой гуманитаристики и активное заимствование его понятий (с переносом их в совершенно иные теоретические контексты). Вклад Бахтина в методологию ценностного анализа всё ещё нельзя считать «пройденным этапом» гуманитарной науки. Ниже нам еще придётся чётко сформулировать основные составляющие позиционной архитектоники ценностного события.

Разработка методологии ценностного прочтения в отечественном литературоведении была продолжена в 1970—1990-х гг. в работах таких современных учёных, как С.Г. Бочаров65, В.И. Тюпа66, А.Е. Кунильский67, Т.А. Касаткина68 и др.

Основное понимание природы ценностей у этих исследователей можно возвести к классической эстетике содержания в духе Шеллинга и Гегеля (так или иначе подавляющее большинство случаев теоретического уяснения эстетических категорий в течение последних двухсот лет проходит в этом методологическом контексте)69. Ценностное мыслится как предметное свойство субстанций. Ядерный состав аксиологии (или вершину иерархии ценностей) формируют такого рода «качественные отсветы» основополагающих субстанций нашей реальности.

Полифония и диалог (если эти понятия становятся предметом анализа) объясняются как реализация творческой многоликости проявлений первичной субстанции (это, по сути, шеллингианско-гегельянская модель), а не на основе событийного различения позиций Я и Другого (как это было у Бахтина). Во втором случае лично мне нужна инаковость Другого (наши позиционные полномочия различаются, я не могу сделать по отношению к себе то, что может сделать Другой по отношению ко мне, но я нуждаюсь в этом), именно такую ситуацию можно назвать диалогической, пусть и в очень расширенном смысле. В рамках

65 См. прежде всего постановку проблемы о полномочиях автора в ценностном осмыслении жизни героя в работе: Бочаров С.Г. Переход от Гоголя к Достоевскому // Бочаров С.Г. О художественных мирах. М.: Сов. писатель, 1985. С. 161-209.

66 См.: Тюпа В.И. Художественность литературного произведения. Вопросы типологии. Красноярск: Изд-во Краснояр. ун-та, 1987. 224 с.

67 См.: Кунильский А.Е. Ценностный анализ литературного произведения: (Роман Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание»): Учеб. пособие. Петрозаводск: Изд-во Петрозаводск, гос. ун-та, 1988. 99 с.

68 См.: Касаткина Т.А. Характерология Достоевского. М.: Наследие, 1996. 336 с.

69 Особое место занимают работы С.Г. Бочарова - к этому ещё придётся вернуться в основной части данного исследования. гегельянско-шеллингианской модели инаковость Другого нужна лишь для полноты и многообразия некоего жизненного целого (а не мне лично).

Остановимся подробнее на работе В.И. Тюпы «Художественность литературного произведения», поскольку здесь вопрос о ценностной организации эстетического стал специальным вопросом систематической теоретической рефлексии. Данная монография может по праву считаться одним из самых значительных за последние полвека отечественных исследований феноменологии эстетического объекта (а если оценивать с точки зрения философско-эстетической систематичности, может быть, даже единственным). Необходимо признать огромную роль названного учёного в возвращении научной актуальности указанной проблеме, в выработке для неё обстоятельно выстроенного теоретического контекста, безоговорочно принять целый ряд конкретных наблюдений (как общетеоретического характера, так и обретенных в непосредственном анализе художественного текста, например, А.П. Чехова70).

В.И. Тюпа видит эстетическое именно как бытийный феномен: «Красота же есть, по-видимому, совершенство явления - совершенство существования, а не сущности» . В его работе утверждается конкретность и ситуативность ценности в противовес абстрактности и неситуативности сущности; эстетическое мыслится как персонализация мира и жизни, сгущение универсума в «лицо» мира и жизни72.

Однако, несмотря на заявленный в работах учёного методологический контекст Бахтина, в основе данной модели лежит гегельянская онтология сущности и явления (как это видно в приведенной цитате о красоте).

70 См.: Тюпа В.И. Художественность чеховского рассказа. М.: Высшая школа, 1989. 133 с.

71 Тюпа В.И. Художественность литературного произведения. Вопросы типологии. Красноярск: Изд-во Краснояр. ун-та, 1987. С. 13.

72 См.: Там же. С. 15,30.

Ценно(пно-событийное оказывается размещенным в сфере «кажимости» (в монографии В.И. Тюпы это имеет гегельянскую основу, но отсюда один шаг и до постструктуралистского представления о событии как «поверхностном эффекте»74 - эта тенденция подхвачена современной нарратологией75).

Конкретно-человеческая событийная «материя» (именно так опознаётся здесь событийный аспект) всё же оказывается в логике исходной методологии (и вопреки тематическим интересам самого учёного) чем-то вторичным по отношению к тотальности первично-субстанционального. Исследователю приходится специально доказывать значимость «очеловечивающего» эстетического аспекта действительности (который оказывается субъективной «кажимостью», чем-то относительным на фоне объективно-безусловного)76. Поэтому у В.И. Тюпы основной категорией становится не ценность, а «целостность», которая мыслится как «объективная предпосылка» ценностного отношения (понимаемого как субъективный коррелят целостности)77.

Разработка ценностного анализа является одной из актуальнейших задач современного литературоведения и всей гуманитарной науки вообще, но будущее этой методологии сегодня понимается учёными по-разному.

73 См.: Там же. С. 19.

74 См. у Ж. Делёза: Делёз Ж Логика смысла. Фуко М. ТЬеайит рИПозорЫсит. М.: Раритет; Екатеринбург: Деловая книга, 1998.480 с.

75 См.: Событие и событийность: Сб. статей / Под ред. В. Марковича, В. Шмида. М.: Изд-во Кулагиной - Мгасіа, 2010. 296 с. (Петербургский сборник, Вып. 5). Сборник включает в себя и статью В.И. Тюпы.

76 См.: Тюпа В.И. Художественность литературного произведения. Вопросы типологии. Красноярск: Изд-во Краснояр. ун-та, 1987. С. 14.

77 См.: Там же. С. 19-20. См. также: Шатин Ю.В. Художественная целостность и жанрообразовательные процессы. Новосибирск: Изд-во Новосиб. ун-та, 1991. 189 с.

В литературоведении последнего десятилетия наблюдается всплеск интереса к художественной аксиологии Ф.М. Достоевского и Л.Н. Толстого. При этом нередко ценностная составляющая связывается с социально-идеологическим, нравственно-философским (в этом направлении работают А.П. Власкин и его школа78); еще один важный вариант прочтения ценности связан с субъективно-оценочной составляющей (так ставит проблему В.А. Свительский79).

В предлагаемой работе категория «ценность» связывается с принципом формы, с художественной архитектоникой, эйдетической организацией событийной феноменологии. Впрочем, идеологический и оценочный аспекты также важны, в силу того, что названные моменты нередко перетекают друг в друга в рамках реального ценностного события (но это перетекание имеет неслучайный значимый характер, подлежащий анализу).

Поясним это методологическое разграничение подробнее. Как уже говорилось, ценность имеет событийно-феноменологический характер, а традиционная научность может иметь дело только с предметно-подтверждаемым, а не бытийным. Поэтому в существующей сегодня аксиологической практике ценность также обычно опредмечивается,

78 См.: Власкин А.П. Поле аксиологической напряженности в романе «Преступление и наказание» // Достоевский и современность: Материалы XXIII Международных Старорусских чтений 2008 г. В. Новгород, 2009. Ч. 1.; Абдуллина Д.А. Художественная аксиология в автобиографической трилогии Л.Н. Толстого: дис. канд. филол. наук. Магнитогорск, 2005; Кузнецова Е.В. Художественная аксиология в романе Ф.М. Достоевского «Идиот»: дис. канд. филол. наук. Магнитогорск, 2009.

См.: Свительский В.А. Личность в мире ценностей: (Аксиология русской психологической прозы 1860-1870-х годов). Воронеж: Воронеж, гос. ун-т, 2005. 232 е.; С этой методологической тенденцией можно сблизить и опыт A.B. Тоичкиной: Тоичкина A.B. Оценочное поле образа князя Мышкина в романе Ф.М. Достоевского «Идиот» (речевой аспект) // Роман Ф.М. Достоевского «Идиот»: Современное состояние изучения. М., 2001. С. 206-229. объективируется80 (именно эта тенденция реализуется, например, в школе А.П. Власкина) либо связывается с субъективным коррелятом предметного (этим можно объяснить генезис модели В. А. Свительского).

В работах А.П. Власкина и его учеников ценность - это «нечто важное» для человека или некоего сообщества: «Ценности есть у каждого - человека или персонажа, - и ценности эти очень разные, как по природе своей, так и по статусу. <.> Понятно, что ценности бывают слишком разные - от материальных до духовных. Важнее принцип их разной выраженности в психологии и поведении человека или персонажа. И потому имеет смысл использовать более общее понятие - аксиологические ориентиры. Одними человек руководствуется непосредственно; они -постоянные регуляторы его поведения, даже на уровне инстинктов. Их мы считаем аксиологическими нормами. Другие человек лишь имеет в виду, сознательно или подсознательно. Он к ним стремится и надеется их достичь. Это собственно ценности, причем любого рода. И наконец, ориентиры высшего порядка, далеко не каждому доступные, — это идеалы»81.

Такого рода опредмеченные ценности («нечто важное») поддаются характеристике, выстраиванию и группировке («иерархия ценностей»). Это измерение («идеалы», «ориентиры», а также их связная группировка,

80 Это было характерно уже для философии ценностей Г. Рикерта, П. Наторпа и М. Шелера. В современной философии и культурологии проявляется эта же тенденция - см.: Выжлецов Г.П. Аксиология культуры. СПб.: Изд. СПбГУ, 1996. 152 е.; Гуревич П.С. Философия культуры. М.: Аспект Пресс, 1995. 288 е.; Столович Л.Н. Красота. Добро. Истина: Очерк истории эстетической аксиологии. М.: Республика, 1994. 387 с. См. также: Есаулов И.А. Литературоведческая аксиология: опыт обоснования понятия // Евангельский текст в русской литературе 18-20 веков. Петрозаводск: Изд. Петрозаводского ун-та, 1994. С. 378-383.

См.: Власкин А.П. Поле аксиологической напряженности в романе «Преступление и наказание» // Достоевский и современность: Мат-лы XXIII Международных Старорусских чтений 2008 г. В. Новгород, 2009. Ч. 1. С. 8.

Я2 то есть идеология ) следует признать важным аспектом аксиологии, но исходным уровнем ценностного является феноменологическое, бьггийное измерение.

Ценность есть собственно человеческая организация мира - и она бытийна. Можем ли мы самого человека описать как предмет, имеющий определенные характеристики? Нет, человек - это модус бытия, здесь-бытие, в терминологии Хайдеггера, его определенность имеет исключительно ценностно-событийный характер (вовсе не в смысле суммирования элементов со статусом «нечто важное» или «нечто ценное») и именно в этом виде его осваивает художественная литература.

Объектом исследования являются произведения Ф.М. Достоевского на фоне художественных поисков его времени (в первую очередь, важны произведения Л.Н. Толстого).

Предметом исследования стала ценностная архитектоника художественного мира Достоевского в её системности и эволюции.

Теоретическая и практическая значимость исследования состоит в том, что его методика может быть использована при исследовании художественной аксиологии других писателей, а его результаты могут войти в общие курсы по истории русской литературы XIX в., а также спецкурсы по творчеству Ф.М. Достоевского.

Методология исследования: феноменологическая герменевтика.

Цель работы - анализ поэтики произведений Ф.М. Достоевского в ценностном аспекте.

Задачи:

82 А.П. Власкин приходит к аксиологической проблематике из круга проблем идеологического контекста художественного произведения - см.: Власкин А.П. Идеологический контекст в романе Ф.М. Достоевского. Челябинск: Челябинский гос. пед. ин-т, 1987. 80 с.

1. Охарактеризовать важнейшие этапы формирования основной модели ценностной архитектоники в произведениях Достоевского, диалектику взаимодействия творческих поисков писателя с другими аксиологическими моделями, актуальными в контексте литературного контекста его времени: сентименталистской, пушкинской («белкинской»), гоголевской, аксиологией «лишнего человека».

2. Выявить основную модель ценностной архитектоники в произведениях Достоевского в точке её окончательного формирования (роман «Преступление и наказание»), определить важнейшие составляющие её гуманитарного потенциала в аспекте аксиологического освоения действительности (в том числе в связи с вопросом о диалогизме произведений Достоевского).

3. Установить архитектонические параметры позиций автора и героя в рамках основной модели эстетического события у Достоевского, наметить принципы изучения позиции читателя, а также жанровый аспект ценностного анализа названной модели.

4. Охарактеризовать историю развития обретённой модели ценностной архитектоники в Пятикнижии Достоевского, исследовать основные варианты её уточняющего варьирования (Я и Другой как сын и отец, человек и Бог и т.д.).

5. Определить место модели ценностно отчуждённой реальности в творческих поисках Достоевского (на примере «Двойника» и «Бесов») в связи с вопросом о специфике реализма писателя (проблема так называемого «фантастического реализма»).

6. Для определения своеобразия ценностной архитектоники мира Достоевского сопоставить её с аксиологическими поисками другого крупнейшего писателя того же периода - Л.Н. Толстого; в режиме постановки проблемы наметить основные характеристики ценностной архитектоники мира Толстого.

Методология исследования: феноменологическая герменевтика.

Положения, выносимые на защиту.

1. В произведениях Достоевского в основе ценностной архитектоники лежит различение аксиологических полномочий Я (долг и вина) и Другого (признание бытийной значимости, «внутренней правды» Я).

2. Диалогическая ценностная архитектоника Достоевского окончательно складывается в ходе работы над «Преступлением и наказанием» (в точке перехода от исповедальной структуры к повествованию от «существа всеведущего и непогрешающего»).

3. Поиски молодого Достоевского связаны с изучением возможностей сентиментально-просветительская концепции нравственной полноправности человека и аксиологии «внутреннего мира» в духе мечтателя или «лишнего человека».

4. Особое место в творчестве Достоевского занимает осмысление пушкинской («белкинской») аксиологической модели, ценностной самоорганизации жизни в кругозоре авторитетной Другости, ориентиров, конвенционально установленых традицией. Именно эту модель

Достоевский видит в мире Л.Н. Толстого, считая его продолжателем

Пушкина.

5. В «Двойнике» (а в рамках Пятикнижия - в «Бесах») Достоевский показывает модель реальности, лишённой позитивного ценностного оформления, доводя принципы апофантического (ценностно отчуждённого) реализма до логического предела.

6. «Прибыльность» авторской позиции (как позиции Другого по отношению к жизни) в мире Достоевского не может быть объяснена на основе принципа завершения. Здесь Другой нужен как инстанция, необходимая для утверждения меры «внутренней правды» (немотивированной ценностной оправданности человека), которое оказалось невозможным изнутри Я.

7. Утверждение безусловной ценности человека стало возможным в перспективе авторского «подражания Христу», реализации евангельской модели отношения Я и Другого - быть для другого человека таким Другим, каким Бог является для тебя.

8. «Положительно прекрасный человек» является в «Идиоте» в поруганном, униженном виде, в ситуации кенозиса. Но это не свидетельствует о его неполноценности в глазах Достоевского. В этом реализуется принцип событийной свободы в следовании добру (что согласуется и с христологией Достоевского).

9. В понимании Достоевского страдание обладает искупительной силой, но такого рода оправдание с учётом страдания возможно только с точки зрения Другого. Использование фактора страдания для самооправдания недопустимо.

10. В романе «Бесы» Достоевский рассматривает вопрос об онтологическом статусе силы, противостоящей «положительно прекрасному». В этом романе Достоевский приходит к утверждению инобытийности негативного.

11. Исповедальные произведения середины 1870-х гт. не являются реализациями классической структуры ГеЬегеаеЫш^, герой дан не в перспективе чистой феноменологии Я, а как «ты» с точки зрения Другого, автора, стоящего на «фантастической точке зрения».

12. В «Подростке» и «Братьях Карамазовых» архитектоника отношений Я и Другого конкретизируется как корреляция сына и отца. Эта конкретизация событийной структуры вносит свои коррективы в общую модель отношений Я и Другого (в частности, в связи с вопросом о суде и вине).

13. Суть ответа Достоевского на вопросы Ивана Карамазова не в утверждении необходимости примириться с детским страданием. Человек должен понять степень своей вины за то, что существует страдание детей, а не обвинять в нём Бога.

14. В мире Толстого есть элементы учёта роли Другого в ценностной организации реальности, но в конечном счёте модель, строящаяся на базе различения полномочий Я и Другого, не становится в его мире основой ценностной архитектоники.

15. Для понимания структуры ценностного события Толстого адекватна категория «прояснения», которая лежит и в основе авторской позиции у этого писателя (с категорией «прояснения» связана классическая модель авторства, восходящая к Аристотелю).

16. Прояснение у Толстого - это достижение высшего пика бытийной полноты, что одновременно является и пиком осмысленности, ценностной оправданности, «необходимости» (поэтому, с другой стороны, для Толстого так важны случаи фиктивного, симулирующего существования).

Апробация. Результаты работы были апробированы в более чем 20 выступлениях на международных и всероссийских конференциях, в ряде научных публикаций (включая 1 монографию и 8 статей в изданиях, рекомендованных ВАК) и двух учебных пособиях (включая одно с грифом УМО).

СТРУКТУРА ДИССЕРТАЦИИ

Диссертация состоит из Введения, пяти глав и Заключения.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Ценностная архитектоника произведений Ф.М. Достоевского"

Заключение

Художественная реальность в её подлинной сути может быть ухвачена только как ценностный феномен — в наибольшей степени это относится к диалогическому миру Достоевского. Этот тезис заставил нас столкнуться с базисным методологическим вопросом: как ухватить ценностное, не опредмечивая его событийную природу? Выход был найден в анализе ценностной архитектоники события, то есть его позиционной организации, в первую очередь определяющейся ценностными полномочиями, которые даёт та или иная позиция.

Архитектонически основополагающим (в том числе для понимания отношений автора и героя) является различение позиций Я и Другого. В круг ценностных полномочий Я входят суд над собой и долг (с позиции Другого они не имеют событийной силы), Другой имеет право утверждать позитивную значимость Я, прощать, ценностно оправдывать Я (это невозможно изнутри Я).

Диалогизм Достоевского основывается именно на архитектоническом (событийно-позиционном) различении Я и Другого, на торжестве «ты-отношения». Диалог нельзя понимать как встречу множества Я, как многокрасочность и многоликость проявлений реальности в духе шеллингианско-гегельянской модели. Речь идёт не об обобщенной значимости ещё одного конкретного бытия в контексте богатства вариаций действительности, а о настоящей личной нужде в Другом: Другой даёт Я то, что оно не способно породить само, но без чего оно не может существовать: подтверждает его бытийную значимость - проще говоря, то, что это Я не напрасно живёт на этом свете, что оно достойно любви и т.д.

На этой же нужде в Другом, «прибыльности» его ценностной активности (невозможности восполнить её изнутри Я) основывается и позиция автора, эстетическая деятельность у Достоевского: художник (Другой) даёт жизни то, что она не может породить сама.

Итак, исходная природа эстетического - ценностно-событийная. Ценности - модусы бытия, нечто непредметное. Это и есть собственно человеческая мера бытия: человек тоже модус бытия, присутствие, а не сумма каких-то предметных составляющих. Именно в этом ценностном виде человека осваивает литература.

Однако в истории литературы очень часто наблюдается опредмечивание ценностного - в силу того, что очень трудно найти подход к непредметно.бытийному, в силу огромного влияния объективистских предрассудков. Диалогическое видение мира у Достоевского позволяет увидеть человека именно как ценностный феномен (без опредмечивания) — поскольку, как уже сказано, артикуляция событийной позиционной архитектоники позволяет положительно ухватить ценностное без потери его специфики. Достоевский показывает героя как внутреннюю правду, ценность помимо предметной мотивированности, нечто значимое и весомое уже простым фактом своего присутствия в строе реальности. Но и он идёт к этому видению героя не прямо и не просто, отдавая дань разным моделям опредмечивания ценностной природы человека.

Так, в романе «Бедные люди» Достоевский использует просветительско-сентиментальную аксиологическую модель.

Полноправность героя доказывается за счёт предъявления мотивированных доказательств его человечности, «сердца и мыслей», способности любить, чувствовать, страдать и сострадать и т.д.

В «Белых ночах» писатель обращается к аксиологии «внутреннего мира» в духе липшего человека или «романтизма разочарования» (Д. Лукач). Эта модель не совпадает с «сердцем и мыслями» сентиментально-просветительского образца. В последнем случае выявляется нечто максимально общее (то, что роднит всех людей), аксиология романтизма разочарования делает акцент на индивидуально неповторимом (та самая значимость ещё одной краски реальности в духе Шеллинга или Гегеля).

Художественные поиски, которые привели к появлению той и другой модели, тоже связаны с интуицией событийно-непредметной природы человека, здесь происходит эмансипация от принципа объективированной «внешней правды», опредмеченность «утончается». Но всё-таки субстантивация ценностей действует и здесь, герой признаётся значимым феноменом только на мотивированной основе, за счёт предъявления необходимого набора составляющих (например, должны быть «сердце и мысли»). А если их нет, герою можно отказать в человечности.

В мире Достоевского человек является ценностью помимо мотивированности, простым фактом присутствия. Эта модель складывается в «Записках из подполья» - в этой повести мы видим, как самобытная аксиология Достоевского отделяется от ценностной модели внутреннего мира в духе липшего человека (или мечтателя, или «романтизма разочарования»).

Но в этой повести это обретение не становится позитивным (несмотря на то, что именно с открытием немотивированного ценностного строя человека связано заветное слово Достоевского), внутренняя правда на примере человека из подполья демонстрирует свою деструктивную природу. Именно в «Записках из подполья» происходит окончательное уяснение структуры диалогического события, необходимость архитектонического различения позиций в его рамках.

Роковое искажение, которое обнаруживается в повести, связано с тем, что герой применяет принцип внутренней правды к самому себе, для самооправдания.

Роман «Преступление и наказание» - «ответ» на «вопросы» «Записок из подполья». Здесь обретается последняя составляющая диалогического мира Достоевского. Писатель приходит к пониманию, что герой должен изображаться как внутренняя правда, но не в феноменологии Я, а с позиции Другого (именно такая динамика наблюдается в истории замысла романа). Только Другой архитектонически уполномочен видеть человека как событийную разомкнутость, не исчерпывающуюся внешней правдой, как внутреннюю правду, как ценность помимо предметной мотивации.

В ходе работы над «Преступлением и наказанием» выработана и форма такой Другости, на которую может опираться автор. В черновиках романа идёт речь о позиции «существа всеведущего и непогрешающего». Видеть человека как внутреннюю правду, как ценность несмотря ни на что — значит видеть его так же, как это делает Бог.

Диалогическая модель идеального Другого у Достоевского реализует заповедь из Евангелия от Иоанна: «Как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга» (Ин 13:34). Эта евангельская модель может считаться одним из основных источников диалогизма Достоевского.

Как представляется, именно в этой плоскости залегает ответ на принципиальный вопрос, поставленный во «Введении»: в чём именно «прибыльность» авторской другости у Достоевского. Восстановим контекст этого вопроса. М.М. Бахтин вырабатывает модель авторства, основанную на различении Я и Другого, в трактате «Автор и герой в эстетической деятельности». Здесь «прибыльность» авторской активности связывалась с завершением, которое жизнь не может породить сама из себя. Но в чём именно эта прибыльность в незавершимом мире Достоевского? Определённого ответа на этот вопрос мы у Бахтина не найдём.

В мире Достоевского показано, что внутренняя правда, по сути, правда самосознания, как это ни парадоксально звучит, не может быть утверждена с позиции Я. Это может быть сделано только с позиции Другого. Именно это осуществление ценностной меры внутренней правды определяет сущность авторской активности у Достоевского, её диалогическую прибыльность.

Через всё творчество Достоевского, начиная с «Бедных людей», проходит освоение ещё одной важной аксиологической модели. В данной работе она условно (хотя и в соотнесении с понятийным контекстом Достоевского) была названа «белкинской». С одной из «Повестей Белкина» соотносит свой аксиологический идеал Девушкин, «белкинское» начало (по прямым указаниям Достоевского) важно также в «Униженных и оскорблённых» и «Подростке».

Поле ценностного напряжения организуется здесь следующим образом: аксиологическая обеспеченность даётся не прибыльным даром Другого (хотя и на основе Другости, за счёт существенной потери Я в среде Другости), само живущее Я вкладывает в поступки материал для возможной оценки окружающих (то есть ценностную выстроенностъ с точки зрения Другого), всё делается с учётом существующих представлений о том, что хорошо и что плохо, по которым потом поступок будет оценён, жизнь строится из конвенциональных, всеми принятых и утвержденных в своей значимости аксиологических «кирпичиков».

В романах Достоевского показан кризис этой традиционалистски-конвенциальной аксиологической системы. Оказалось невозможным сохранить «честь смолоду», по пушкинской модели, просто следуя нормам порядочности (судьба Вареньки Добросёловой, матери Нелли и Наташи Ихменевой реализует эту идею буквально; так или иначе, эта же проблема воплощена и в судьбах других героев). Конвенциональная аксиология беззащитна перед лицом провокации, перед позицией, не принимающей её основ (гоголевский вариант такой провокации действует в «Бедных людях» и «Двойнике», авантюрно-фельетонный - в «Бедных людях» и «Униженных и оскорблённых). Можно также вспомнить невозможность сохранить своё доброе имя в истории Дуни Раскольниковой (в её столкновении со Свидригайловым).

Героям Достоевского приходится искать за пределами такого рода конвенциональной системы, без возможности опоры на значимые для всех аксиологические «кирпичики», в точке непосредственной встречи Я и

Другого, в сфере, так сказать, не закона, а благодати.

Благодатная» природа диалогического события связана с абсолютным действием принципа свободы. Конвенциональная «белкинская» модель предполагала обязательность признания ценностных субстантивов, лежащих в её основе. Герой Достоевского сталкивается с Другим, который свободно признаёт его событийную ценность - а значит, может и не признать. Именно такого рода отрицательная Другость (связьюаемая героем с гоголевским методом) торжествует в «Бедных людях». Несмотря на то, что Девушкин предпочитает пушкинскую модель, побеждает в романе именно гоголевская (этот факт редко учитывается исследователями). В «Двойнике» отрицательная («гоголевская») модель позиции Другого воцаряется безраздельно.

Возможность - и даже необходимость - существования такого варианта позиции Другого обоснована свободным характером ценностного события. Высший принцип Другости - видеть в живущем Я внутреннюю правду, признавать его ценность несмотря ни на что, относиться к другому человеку, как Бог относится к тебе. Мы, будучи Другими, должны откликаться на нужду Я в нашей Другости, давать ему ценностную утверждённость, которую Я не может породить само. Но долг тоже имеет архитектоническую природу, потребовать извне исполнения долга нельзя, он может быть только ответственно (свободно) принят изнутри.

В «Бедных людях» и «Двойнике» отрицательный «гоголевский» подход к человеку рассмотрен в его объективистском «натуральном» варианте. Отказ от позитивной аксиологической активности отождествляется со следованием объективной «внешней правде», с натуральным взглядом, который претендует на внеценностный характер рассмотрения реальности (апофантический подход, по Аристотелю). Как показывает Достоевский, апофантика невозможна, отказ от позитивной ценностной активности приводит к торжеству негативности. Событийные последствия объективного взгляда никогда не бывают аксиологически нейтральными (как предполагает натуральный метод), для самого рассмотренного человека результаты будут враждебными и разоблачающими.

Обращение к событийной природе объективистского взгляда позволяет Достоевскому дать в «Двойнике» специфическое художественное решение вопроса о принципах изображения действительности, т.е. о природе реализма (пусть этот термин еще не вошел в литературно-критический обиход того времени). Как показано в работе, неправильно видеть в модели реальности Достоевского некое искажение концепции Белинского (пусть и позитивно понимаемое), прибавку к реальности компонента фантастического, что позволяет обогатить реализм, который «мелко плавает». Традиционное прочтение видит в мире Достоевского некий искаженный реализм, видоизмененный за счет дестабилизирующих и проблематизирующих минус-факторов, под действием которых создается атмосфера миражности, неправдоподобности, зыбкости, мерцания границ, что и становится основой усложнения модели реальности, придания ей многомерности, видения в ней возможности другой жизни и т.д. Опираясь на такое понимание, мы не выходим за пределы концепции Белинского, пусть и пытаемся апологетически оправдать особенности метода Достоевского.

В «Двойнике» действует именно модель реальности по Белинскому (или «гоголевская», или натуральная), но доведённая до своего предела — и в этом виде не узнанная самим Белинским. Повесть Достоевского показывает нам специфического «двойника» натурального метода. Именно это и происходит с реальностью, если снять с неё ценностную организацию. Она предстанет не как нечто разумное, правдоподобное, само собой разумеющееся, научно исчисляемое, как кажется объективистам. Нет, мы увидим именно нечто миражное, меональное, фантастическое. Эйдетическую оформленность придаёт реальности ценностная организация.

К меональной модели действительности Достоевский ещё будет возвращаться (прежде всего, в романе «Бесы»),

В «Записках из подполья» и «Преступлении и наказании» Достоевский показывает современного человека в самом широком смысле (включая наше время), больше не связанного с традиционной культурой, вынужденного самостоятельно ориентироваться в ценностно-событийной толще реальности. Писатель сразу же, по первым представителям нового типа человека показывает возможные нравственные искажения, которые им могут быть присущи.

Обычно эти искажения связываются с беспочвенностью нового человека, отрывом от традиционной культуры и потерей ценностно-субстантивированных ориентиров, присущих ей. Это действительно важно для концепции Достоевского, но этим всё не исчерпывается. Ведь Соня Мармеладова или Мышкин живут в той же ситуации кризиса традиции, но их путь не совпадает с дорогой Раскольникова.

Соню Мармеладову обычно противопоставляют Расколышкову как представительницу традиционного, почвенного мира (безусловность заповедей) новому человеку (относительность заповедей). Это действительно присутствует в образной фактуре героев, но этим всё не исчерпывается. В традиционной, почвенной системе невозможен вопрос: нравственна ли была бы чистота Сони, если бы она её сохранила в той ситуации, в которой оказалась её семья.

Героиня находится именно в такой ситуации. Ей приходится самоопределятся именно в свободно-благодатном строе события (первые последствия такой организации реальности, как уже говорилось, могут быть негативными, разрушительными). Здесь важнее не традиционалистская, а евангельская модель ценностной оформленности жизни, которая тоже возникает в ситуации кризиса традиционного античного мира.

И в этом контексте видится другая, ценностно-событийная, диалогическая разница между Соней и Раскольниковым. В отличие от него, она понимает, что принцип внутренней правды нельзя применять к себе, это полностью в руках Другого. Духовное искажение, свойственное современному человеку, как показывает Достоевский, именно в такого рода применении принципа внутренней правды (он уже открыт человеком нашего времени) к самому себе, для самооправдания.

В движении от «Записок из подполья» к «Преступлению и наказанию» совершается краеугольное открытие, обретаются все составляющие художественной модели диалогического мира у Достоевского. Это, конечно, не снижает ценности того, что явлено в последующих романах Пятикнижия. В «Преступлении и наказании» лишь открывается дверь в новый мир, но сам этот мир огромен и многокрасочен (гораздо богаче его объективистской редукции). Правда, природа того, что обретается в других романах Пятикнижия, непонятна без освоения того, что найдено в «Преступлении и наказании».

Мир «Идиота» даёт ответ на возможный вопрос, предполагает ли уподобление авторской позиции Высшему Ориентиру какое-либо тоталитарно-властное измерение в авторстве у Достоевского. Образная фактура Мышкина с наибольшей отчётливостью показывает, что «подражание Христу», реализация принципа «относись к ближнему, как Бог относится к тебе» не только не содержит властной претензии, но и, напротив, реализует высшее смирение, служение, связано с принятием на себя долга максимального масштаба.

Добро евангельского типа оказывается обладающим иммунитетом перед лицом зла - в отличие от описанной выше традиционалистской, «белкинской» модели. Оно готово столкнуться со злом, с поруганием и унижением, со свободой Другого. Именно свобода традиционно видится центром христологии Достоевского, которая предполагает особый акцент на кенозисе, на неторжествующем, страдательном аспекте истории Христа.

Как представляется, этот же смысл имеет и неторжествующий характер истории Мышкина (а вовсе не доказывает «опровергнутостъ» этого героя), что связано, в свою очередь, как показано в работе, с принципом свободы читателя.

Роман «Идиот» интересен и как новый этап разработки проблемы ценностного самооправдания с точки зрения внутренней правды. В истории Настасьи Филипповны и Ипполита Терентьева такое самооправдание опирается на наиболее неотразимый «аргумент» -страдание.

Проблема страдания всеми поколениями читателей мыслилась как главная в творчестве Достоевского. Но мы совершенно не видим архитектонического характера этой проблемы. Страдание действительно весомый фактор оправдания человека в мире Достоевского, но его нельзя применять к самому себе, как это делают герои «Идиота». Это в круге полномочий Другого - на это имеет право Мышкин по отношению к Настасье Филипповне, но не она сама по отношению к себе. Далее, на нас как Других по отношению к страдающему человеку лежит долг считаться с его страданием. Но долг всецело внутри нашей свободы (он тоже имеет архитектоническую прописку), сам страдающий человек не вправе настаивать на обязывающем характере своего положения (как это делает Настасья Филипповна, обвиняя мир вокруг себя).

Здесь уместно еще раз процитировать очень характерную формулу самого Достоевского, к которой мы неоднократно обращались в работе: «Христианин, то есть полный, высший, идеальный, говорит: "Я должен разделить с меньшим братом моё имущество и служить им всем". А коммунар говорит: "Да, ты должен разделить со мною, меньшим и нищим, твоё имущество и должен мне служить". Христианин будет прав, а коммунар будет не прав» (Т. 29/2. С. 140).

Достоевский показывает предельно важный вариант ценностного искажения: самодраматизацию как вариант аксиологического самообоснования. Мы, как правило, не только не замечаем архитектонической подоплёки проблемы страдания у Достоевского, но и ссылаемся именно на него (как на писателя утвердившего особое значение страдания) в контексте собственных попыток самодраматизации - в прямом противоречии с его пафосом.

Если в романе «Идиот» Достоевский осмысляет характер присутствия «положительно прекрасного» в нашей жизни, то в «Бесах» он на новом витке (после «Двойника») возвращается к событийному характеру зла. Добро включается в жизненное событие как лишенное любой формы торжества, власти, силы, как униженное и поруганное. Каков же тогда бытийный статус того аспекта реальности, которая торжествует, обладает властью и силой? Каково происхождение этой второй стороны (если первая, лишённая торжества, униженная и осмеянная, — это правда от Бога, это путь Христа)?

Результат художественного исследования этого вопроса в романе «Бесы» - уяснение миражного характера меонально-бесовского, отсутствия у него онтологической закрепленности в действительности. В «Братьях Карамазовых» вопрос о вине за зло вновь будет ставиться исключительно между человеком и Богом, без ссылки на какую-то третью силу, ответственную за существование страдания (в частности, Иван вновь заговорит о вине Бога за существующее зло).

Бесы» обстоятельно разрабатывают проблематику меонального. Герой-бес оказывается владыкой вещно-фактического мира, лишённого ценностного оформления, мира «внешней правды». Объективно-натуральное действительно оборачивается меональным, так же как либерал-западник оборачивается нигилистом, а принцип свободы в системе Шигалёва превращается в деспотизм.

В «Подростке» Достоевский вновь обращается к исповедальной форме, от которой принципиально отказался в ходе работы над «Преступлением и наказанием» в процессе обретения диалогической позиции автора (точнее, Достоевский использует исповедальную форму сразу в нескольких произведениях середины 1870-х: кроме «Подростка», это повесть «Кроткая» и рассказ «Приговор»).

Но это не возвращение вспять. Принципиально новый характер исповедальности оговаривает Достоевский в предисловии к «Кроткой». Он считает необходимым объяснить повествовательную специфику повести, что вроде бы избыточно, так как структура повествования кажется очевидной (рассказ от лица героя). Писатель настаивает, что помимо Я героя нужно видеть здесь и позицию Другого. В предисловии идёт речь о стенографе, о позиции эмпирического восприятия исповеди героя, но сам же Достоевский сразу же утверждает невозможность такой эмпирической Другости, «фантастичность» стенографа. Однако сама по себе Другость позиции автора всё же важна Достоевскому, пусть и в «фантастическом» варианте - услышать в ближнем то, что Бог слышит в тебе.

Структуру исповедального слова «Подростка», «Кроткой» и «Приговора» (как, возможно, и «Жития Зосимы» в «Братьях Карамазовых») можно условно назвать Би-егеаеЫш^. Впрочем, диалогическое измерение этих произведений не было услышано современниками.

В «Подростке» Достоевский возвращается к «белкинской» проблематике - с учётом обретений предшествующих романов. В частности, на фоне «белкинской» линии феномен ценностного самооправдания дополняется трогательным как ещё одним вариантом аксиологически обязывающего (наряду с трагическим, показанным в «Идиоте»).

Подросток» интересен и детально разработанным в романе специфическим уточнением архитектоники отношений Я и Другого. Речь идёт о позициях отца и сына.

Одной из важнейших линий духовного роста Аркадия оказывается его приход к пониманию неправомочности его суда над отцом (хотя изначально он приезжает именно судить Версилова). Суд архитектонически возможен только в перспективе Я. Но этот случай показывает нам, как уточняется ценностная структура события в случае его конкретизации. Суд детей сам по себе не правомочен, но именно обвинениями детей в наибольшей степени невозможно пренебречь родителям в перспективе суда над собой.

В «Братьях Карамазовых» проблематика, которая раскрылась после уяснения ценностно-событийной, диалогической природы человеческого бытия, переводится на новый уровень.

Аргумент» страдания рассмотрен в его наиболее неотразимом виде -в связи со страданием детей. По мысли Ивана Карамазова, это повод обвинить Бога в том, что Он, так сказать, не выполняет свои обязанности.

Ответ Достоевского, реализованный в поучениях Зосимы и в поступках Алёши, предполагает перенос вопроса о вине и обязанностях в событийно адекватный контекст. Нужно не обвинять Бога за зло, существующее в этом мире, а понять степень своей вины и собственного долга в этой связи, понять, что лично ты «за всё и за всех виноват».

Причём это понимание вины должно быть обретено не в обобщённом, «мечтательном» виде, а в конкретном, «деятельном» - как это происходит с Алексеем Карамазовым, берущим на себя бремя вины Дмитрия перед семьёй Снегирёвых. Это ещё один вариант «подражания Христу», реализации заповеди относиться к ближнему, как Бог относится к тебе (безгрешный берёт на себя грехи).

В этом романе продолжается тема суда детей над отцами. Вновь утверждается невозможность судить отцов, и снова подчёркивается архитектонический (позиционный) характер этого утверждения (эта невозможность не освобождает самих отцов от суда над собой). Эта проблематика в «Братьях Карамазовых» с высшим дерзновением переносится на отношения человека и Бога, на вопрос о «сиротстве» человека.

Иван (как и его герой Великий инквизитор) требует от Бога исполнения обязанностей, обоснованного права быть Богом (как адвокат на суде говорит о необходимости доказывать право быть отцом). За диалогическими отношениями Я и Другого у Достоевского просматривается рискованный вопрос о Боге как внутренней правде, как ценности помимо мотиваций и, может быть, о Его нужде в людях как Других для Него, которые могут подтвердить Его внутреннюю правду.

Но всё же вопросы Ивана - это именно обвинение ребёнка, которым невозможно пренебречь Отцу в перспективе суда над Собой.

В заключение можно указать на две важные лакуны, оставшиеся незаполненными в данной работе.

Во-первых, остался неразвёрнутым такой вариант конкретизации отношений Я и Другого у Достоевского, как отношения возлюбленных. Эта исследовательская тема лишь намечена (в связи с героями «Бедных людей» и Соней и Расколышковым). Очевидно, что эта проблема очень важна в мире Достоевского (есть произведения, в которых почти полностью отсутствует корреляция отцов и детей, всё исчерпывается почти исключительно отношениями мужчины и женщины - таков, например, роман «Идиот»).

Заметна также эволюция в понимании Достоевским этого аспекта позиционной архитектоники. Ясно, что модель воскрешения любовью в «Преступлении и наказании»: «Их воскресила любовь, сердце одного заключало бесконечные источники жизни для сердца другого» (Т. 6. С. 421) - структурно не совпадает с тем, что мы видим в «Братьях Карамазовых»: «И томит она меня, любовью томит. Что прежде! Прежде меня только изгибы инфернальные томили, а теперь я всю ее душу в свою душу принял и через нее сам человеком стал!» (Т. 15. С. 33). Но в чём природа этих различий на данном этапе исследования осталось невыявленным.

Во-вторых, так и не было найдено правильное место для почвенной аксиологической системы. Её всё же нельзя отождествить с традиционалистской моделью «белкинского» типа, поскольку для почвенной модели, по мысли Достоевского, характерна устойчивость перед испытанием, перед лицом зла (будь ли это пограничный опыт каторги или драматические страницы истории народа и т.д.).

Остаётся открытым вопрос о возможности воссоединения героя Достоевского и почвенной традиции (опыт «Записок из Мёртвого дома» скорее свидетельствует о невозможности такого соединения), но всё же обстоятельный анализ этой стороны аксиологии Достоевского должен быть проделан.

Можно считать названные проблемы перспективами для дальнейшего исследования.

Событийные отношения Я и Другого являются основой для ценностной организации жизни у Толстого только в очень ограниченном контексте. С одной стороны, можно увидеть принципиальную роль этих отношений уже в момент литературного дебюта Толстого - само выделение эпох человеческого развития в трилогии «Детство. Отрочество. Юность» строится именно на основе архитектонического взаимодействия героя и мира Других, окружающих человека, и характера сформированной ими ценностной среды, в которую попадает протагонист. С другой стороны, уже в этом произведении последняя мера ценностной организации реальности (а значит и основания авторской активности) всё же не связаны с «абсолютной прибыльностью» позиции Другого (сама такого рода прибыльность проблематизируется).

В мире Толстого подлинный исток ценностной осмысленности жизни скрыт в ней самой; реальность не нуждается ни в какой внеположной позиции для того, чтобы обрести оправданность. Это легко можно увидеть в том числе на примере трилогии «Детство. Отрочество. Юность»: ребенку в конечном счёте не нужна никакая внешняя позиция для обретения ценностной обеспеченности (хотя и такого рода аксиологическая выстроенность во взгляде Другого здесь тоже подробно и многоаспектно показана), чудо жизни само по себе оправдано и обладает осмысленностью - причем это утверждение самоценности жизни (и конкретнее, ребёнка) не некое, так сказать, чувствительное общее место, а феноменологически выстроенная событийная структура.

Это видение аксиологического строя реальности определяет и природу авторской активности у Толстого: при всей явственности авторской позиции истоком ценностной организации жизни в конечном счете оказывается она сама, её побеждающая сила, её эпическая монументальность - её могущество придаёт силу и голосу автора. Именно так: не автор даёт жизни то, что она не может породить сама из себя, а жизнь придает смысл и самой себе, и духовному творчеству автора; творческая плодотворность жизни выплескивается с гигантским размахом, выстраивая саму себя на всех уровнях - от примитивно-вегетативного до ценностного. Мощь авторского голоса обеспечивается именно за счет того, что сквозь уникальную позицию конкретного человека просвечивает правда всей жизни (либо, в другом срезе, правда всенародного «мы» -характер сопряжения этих аспектов требует отдельного исследования).

Но на чём же может строиться ценностная организация мира Толстого, если аксиологическое взаимодействие Я и Другого, попадая в кругозор писателя, всё же не становится её краеугольным камнем?

Для понимания ценностной организации жизненного события в мире Толстого оказывается адекватной классическая модель прояснения, восходящая ещё к «Поэтике» Аристотеля. Для Толстого важны обе составляющие принципа прояснения по Аристотелю: и соотношение эффекта реальности и фиктивности, и вопрос о необходимой, неслучайной связи элементов сюжета.

Толстовское понимание прояснения связано с достижением бытийной полновесности и одновременно пика осмысленности, «правильности», необходимости происходящего. Можно заметить, что авторская Другость в этом случае избыточна — строго говоря, жизнь может порождать такую прояснённость и сама.

Контекстом для понимания толстовского видения ценностной организации реальности («прояснённости») могут служить и народная правда (знание, как жить правильно), и героика Отечественной войны (проявление необходимости в истории), и полководческая деятельность Кутузова (контроль суммы воль войска) - а в качестве отрицательных примеров прозаическое состояние мира и разные формы симуляции собственной бытийной полноценности.

Нельзя сказать, что охарактеризованная в последней главе работы толстовская модель ценностной организации реальности выглядит законченной и непротиворечивой. Это можно объяснить как свойствами самой этой модели, так и эскизным, предварительным характером обращения к этой проблеме в данной работе.

Систематическое изучение толстовской ценностной архитектоники следует почти полностью отнести к перспективам исследования. Это же касается и вопроса об архитектонической модели у других писателей в её внутренней логике (в том числе у Карамзина, Пушкина, Гоголя, Тургенева и Чехова, косвенно затронутых в работе).

Список научной литературыКазаков, Алексей Аширович, диссертация по теме "Русская литература"

1. Абдуллина Д.А. Художественная аксиология в автобиографической трилогии JI.H. Толстого: дис. канд. филол. наук. Магнитогорск, 2005. 206 л.

2. Абросимова Л.В. Историко-философский анализ концепций диалогизма XX века: М. Бубер, О. Розеншток-Хюсси, М.М. Бахтин: Дис. канд. филос. наук: 09.00.03. М., 2008. 171 с.

3. Автор и текст. Сб. статей: Под ред. В.М. Марковича и В. Шмида. СПб.: Изд-во С.-Петербургского ун-та, 1996. 472с. (Петербургский сборник. Вып. 2).

4. Альтман М.С. Достоевский (по вехам имен). Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 1975. 279 с.

5. Анашкина И.А. Аксиология звучащего текста как артефакта культуры: дис. д-ра филол. наук. М., 1996. 416 л.

6. Анисимов K.B. Толстовские мотивы в «Суходоле» И.А. Бунина // Известия Уральского государственного университета. Серия Гуманитарные науки. 2009. № 4 (66). С. 199-207.

7. Анненков П.В. Критические очерки. СПб.: Изд-во РХГИ, 2000. 414 с.

8. Анненский И.Ф. Книги отражений. М.: Наука, 1979. 679 с.

9. Арденс Н.Н. Достоевский и Толстой. М., 1970.

10. Асмус В.Ф. Причина и цель в истории по роману JI.H. Толстого «Война и мир» // Из истории русских литературных отношений XVIII-XX вв. М.-Л., 1959. С. 199-210.

11. Бабаев Э.Г. Очерки эстетики и творчества JI.H. Толстого. М.: МГУ, 1981. 198 с.

12. Бабович М. Судьба добра и красоты в свете гуманизма Достоевского

13. Достоевский. Материалы и исследования. Т. Í. Л.: Наука, 1974. С. 100— 107.

14. А Попутал Л Пглш ^TTuputnïir таотагчгroV Пап о гКглаитт П TTonuovo A/f •t *m t/IIL* (y^llWUIIIIIt L*4«M%',U.i*f « I W «|>|/ІЛІ ІЦ« ■ IU.|« І I | * | . .1. ГГ«ПТ1ТТГ» 1 ОСО 11 Q r.тапДа. і y иz-, .í і «j v«

15. Барт P. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. M.: Прогресс, 1989. 616 с.

16. Бахмутский В.Я. Бахтин о трагедии // Судьба культуры судьба человечества. М., 1996. С. 61-67.

17. Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М.: Худож. лит., 1975. 504 с.

18. ОО T^ovttitt A/f Л^ Рл^лотшй ^отттхтт^ттттт • ТЗ 7 т А/Т • Рлгллігтіа лттлрі^тт СГот jtstt . пил i rii і ivi.ivi. v/uk/j'uiirîw ww*ï r» ■ i wi I rl И . U / i. ¡Vi. • jfwLurlw ^jii;i>a|;rij si.»|jií\riславянской культуры, 1997-2010. T. 1-7.

19. Бахтин в зеркале критики: Сборник і РАН, ИНИОН. М., 1995. 192 с.

20. Бахтин и гуманитарное мышление на пороге XXI века: Тез. докл. II Саран, междунар. бахтинских чтений: в 2 ч. Саранск: Изд-во Мордов. унта, 1995. Ч. 1-2.

21. О'З Covrrm тг ттоппгтртгтттт т m m »птітітоттт tv ттп гтл Птіта^лт/- 1 ûû/i 1 /і П г»- / « і jli/ъ • гім ra і іуі/у • іц/і^ • шил a v itiunri і ui і ■■■ tau « •«■ ■ «ti i v V V1 * e • / y a. a i w *-/.л * Л. w '

22. O A l^fiYTM** T.* тІїїТЛ^ЛФРтло «г тґл тттт тпглп W логт ♦ І іллЬпоіітт піутттлттлгтїті •íua і ri 11 гі i|jfui ііуі.іі|)иі\ал і\ vjin і hvi>u, і ■ w*-»» V"V1 Ні І.тл • Ні іі.ии.і і гігі,

23. Сб. ст. Вып. 1. СПб., 1991. Ч. 1-2.

24. Бахтин как философ. M.: Наука, 1992. 256 с.

25. Бахтин: Проблемы научного наследия: Сб. ст. Саранск: Изд-во Морд, ун-та, 1992. 162 с.

26. Бахтин: Эстетическое наследие и современность. Саранск: йзд-во Морд, ун-та, 1992. 368 с.

27. О Q KlVTTIUPI/tlP TTTAUTIff ТТТТ- А/(оТ(3«ПТП ТТТ Т *^Рмгтт\гиог>лттилт1 иодпшлт*т i^u/t I iiiiwitfiw i i wuti/i а а а а • i vi лл, а wf / • а im а а»а «»» wsia^u. » а а / % »да^ а а »#« а а а а-а. « 11 it/nконференции. Витебск, 1996-1998.

28. Бахтинские чтения: Философские и методологические проблемы гуманитарного познания./' Институт рос. истории РАН и др.: Вып. 1-2. Орёл: изд-во ОГТРК, 1994-1997.

29. Бахтинский сборник. Вып. 1-5. М., 1990-2004.

30. Бахтинология: Исследования, переводы, публикации. СПб: Алетейя,юо^ оа / / ь/< ^ ' а V«

31. Белинский В.Г. Полное собрание сочштетшй: В 13 т., М.: Изд-no АН СССР, 1953-1959.

32. Белов С.В. Достоевский и Карамзин // Москва. 1988. № 5. С. 136— 140.

33. Белопольский В.Н. Достоевский и философская мысль его эпохи: Концепция человека. Ростов: Изд-во Рост. гос. ун-та, 1987. 206 с.

34. Белый А. Мастерство Гоголя. М.-Л., ГИХЛ, 1934. XVI, 322 с.

35. Бем А.Л. Достоевский. Психоаналитические этюды // Бем А.Л. Исследования. Письма о литературе. М.: Языки славянской культуры, 2001. С. 245-332.

36. Бердяев H.A. Миросозерцание Достоевского. Париж: YMKA-PRESS, 1968.238 с.

37. Бердяев H.A. Самопознание (Опыт философской автобиографии). М.: Книга, 1991.

38. Берковский Н.Я. Чехов, повествователь и драматург // Берковский Н.Я. Статьи о литературе. М.; Л., 1962. С. 404-451.

39. Библер B.C. Михаил Михайлович Бахтин, или Поэтика культуры. М.: Прогресс, 1991. 176 с.

40. Билинкис Я.С. О творчестве Л.Н. Толстого. Очерки. Л.: Советский писатель, 1959. 414 с.

41. Бицилли П.М. Избранные труды по филологии. М.: Наследие, 1996. /иу с.

42. Богатырёва E.A. M.M. Бахтин: этическая онтология и философия языка // Вопросы философии. 1993, М> 1. С. 51-58.47. «Натуральная школа» и ее роль в становлении русского реализма.

43. М.: Наследие, 1997. 255 с.

44. Бонецкая Н.К. Бахтин в 1920-е годы /7 М.М. Бахтин: pro et contra: в 2 т. Т. 2. СПб., 2002. С. 132-202.

45. Боттецкая Н.К. М.М. Бахтин и традиции русской философии // Вопросы философии. 1993, № 1. С. 83-93.

46. Борисов Е.В. Диалог как судьба. Co-бытие с Другим в экзистенциальной аналитике М. Хайдеггера // Comprehensio. Вторые Шпетовские чтения. Творческое наследие Г.Г. Шпета и современные философские проблемы. Томск: Водолей, 1997. С. 102-119.

47. Т^лпилпт R П Т/Тг> плтлптт тлпхллопиим nmnuo //Т/Ттттжгчтчч тт пйпо^а

48. ЬЬ. Бочаров L.1. Пустынный сеятель и Великий инквизитор //' Роман Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы»: Современное состояниетттогттаттттгт Л/f • ТТохггло опт г1 ^п Q7ri.j « ivii'i'it » * ■ » « t IU * / t V.', / «i 1

49. ТГлтюлап Г1 T"1 Üa*|ott ТТ Тлттлтлгл /уРлтттто тт *ftim\ А/f 1 QQ*7 1 ^^ л4 г» \/.i , • tvi <4- i i ^ i, i ujivini ij \\ i jíJh 11 rl ivi rljj//, i»if j i / » »«.'О V»*

50. Бочаров С.Г. Сюжеты русской литературы. М.: Языки русской культуры, 1999. 626 с.

51. Брагинская Н.В. Трагедия и ритуал Вячеслава Иванова //

52. Архаический ритуал в фольклорных и раннелитературных памятниках. М.: Глав. ред. восточ. лит. изд-ва «Наука», 1988. С. 294-329.

53. Q Т^ХГ^ХРП Л/f ТТпП^ТТАТИО TTPTTADAVO // Tv\ Л/f TTtJO Л^ПООО DPmi Л/f '

54. У ■ V !*•• I WlflU I Wi> l\/MWItM' II 3 I f 1 • \/\f|/M.JU UWf / tfl • I Vi • •1. Do^rrirñTTTfTro 1QCK p K7i kj^l i Jf UJI r i I 7 /.;. Í/. i.//

55. Бубер M. Я и ты // Квинтэссенция: Философский альманах, 1991. М.: Политиздат, 1992. С. 294-370.

56. Буданова Н.Ф. Достоевский и Тургенев: Творческий диалог. Л.: Наука, 1987. 198 с.

57. Буланов А.М. «Ум» и «сердце» в русской классике: Соотношение рационального и эмоционального в творчестве И А Гончарова. Ф М Достоевского, Л.Н. Толстого. Саратов: Изд. Саратовского ун-та, 1992. 157 с.

58. Бурнашева Н.И. Раннее творчество Л.Н. Толстого: Текст и время. М.: МГУ, 1993. 144 с.

59. Бурсов Б.И. Лев Толстой и русский роман. М.-Л.: Изд-во АН СССР, i 963. 151 с.

60. Бурсов Б.И. Толстой и Достоевский // Вопросы литературы. 1964, jN» 7 г$ , j а«•

61. Ьурсов Ъ.И. «Подросток» роман воспитания /7 Аврора. 19/1. Ш И.1 Л 1он—/ 1.

62. П^ппоп Р ТТ Гдпдчпг' плмоттп «Cmm «Т tTotVUMinnnw РПЙ •r t . iwii a . ^ • ■ ■waa w. mu |ftfinuiiu % w i |«/| ■ %u|/uifi u. itriiiinr. /1 itr. .

63. Академический проект, 20Q3. 262 с.

64. Бэлнеп P.JI. Структура «Братьев Карамазовых» / Пер. с англ. СПб: Академический проект, 1997. 144 с.

65. Бялый Г.А. Русский реализм конца XIX века. Д., 1973. 167 с.

66. Вересаев В.В. Живая жизнь. (О Достоевском и Льве Толстом)// В.В. Вересаев. Собрание сочинений: В 5 т. М.: Правда, 1961. Т. 3, С. 269-492.71 пдпрповт) r п ПпКп ^лтт • r 4 т л/г • тълатлто 1 qq< т 1 AAQ п

67. Викторович В.А. Сюжет и повествование в тзомане Ф. М. Достоевского «Идиот» // В опросы сюжстз. и композиции В DVCCKOIÎ литературе. Горький, 1988. С. 63-71.

68. Преступление и наказание» // Достоевский и современность: Материалы

69. Aiii Международных Старорусских чтений 2008 г. Ь. Новгород, 2009. Ч. 1. С. 57—64.

70. ЙП Птгпптгтто Т Р Птюпмгтшло плт< тт ttotittaptoii п у|гппчг<»стпдт1пч *iimoijv/. ■—* J ама.'агааааа^. а . »—'. ^-if i uj iwh i fuiu n uwi aaawwawaa u i ^Lia/tfaww a Lfwuii«>ifi ittd^iw

71. A.H. Островского : дис. . канд. филол. наук. Москва, 1996. 188 л.

72. Власкина Т.С. К вопросу об аксиологическом содержании романа Лермонтова «Герой нашего времени» // Вестник МаГУ. Вып. 2-3. Магнитогорск: МаГУ, 2002. С. 42^5.

73. Волгин И.Л, Родиться в России: Достоевский и современники: жизнь в документах. М.: Книга, 1991. 608 с.

74. Волкова Е В. Эстетика М М Бахтина. М * Знание 1990 64 с

75. Волошинов В.Н. Философия и социология гуманитарных наук. СПб, 1995. 383 с.

76. Выжяецов Г.П. Аксиология культуры. СПб.: Изд. СПбГУ, 1996. 152 с.

77. Q^ Т~,а£чттхгттттт1тха R ТЯГ //Т^ттттит тр ткаттт тттэ^г*ттт пат up i\t твпттгр пл»м\ч'

78. W «S а I У JtJlfll IU в—*ш ЯЛ» www ■ J /-Щ, ■ ■ Ul W • * • t ^I.UWW »Г* ^ t W ■ I1W t#UI UULl riw •

79. Т7т»от?т»**ттт nrmrr тттутттп n ортлл^Т^А*f ттттлттлд if) A/i ТТалтлоплт^агл Т^огчттиттт■iiiai а i w/j i iij^rii-iu. i» aii i i / ^п «v. ivi . ^j^wwii iwnwniii n. • iu|fi tajrji .1. БГПУ, 2008. 303 c.

80. Гадамер Г.Г Актуальность прекрасною. M.: Искусство, 1991. 366 с.

81. Гадамер Х.-Г. Истина и метод: Основы философской герменевтики. М.: Прогресс, 1988. 704 с.

82. Галаган Г.Я. Л.Н. Толстой. Художественно-этические искания. Л.: Наука, 1981. 174 с.

83. Галкин А.Б. Образ Христа и концепция человека в романе Ф. М. Достоевского «Идиот» // Роман Ф. М. Достоевского «Идиот»: современное состояние изучения. М.: Наследие, 2001. С. 319-336.

84. Q1 Гопдп Т"1 ТТ ITnrtiwi t>ottt<»tj II TrarrrvTiQTj" ТТпдппд Г\ ППЧ11ПД ТТ ттлтгтт и тттu a w а » ■ у у tutu iiwu^wri и • w.i a % r njiun^u r a Jim.i ■ j ■ i uwuu

85. M. Горького «На дне»: Учеб. пособие. М.: Высш. тптс., 1992. 94 с.

86. Гачев Г. Д. Содержательность художественных форм. М.: Просвещение, 1968. 302 с.

87. Гачев Г.Д. Содержательность формы: (Эпос. «Илиада» и «Война и мир») // Вопросы литературы. 1965. J№ 10. С. i49-170.

88. Гачева А.Г. Проблема всеобщности спасения в романе «Братья

89. ТГОГ»ОЧОГ>ПВТТУ\ (п РЛПТОР^ТД ifviTnTmrmiAftciiv ппвй ti rtl Лдплпппч п R Г1. nk.t ■ I whw I w «/w/tu t 11 awwa%*as» la^j.wri aa.-*v. uu.ci rnuu ra

90. Соловьёва) // Роман Ф.М, Достоевского «Братья Карамазовы»; Современное состояние изучения. М.: Наука, 2007. С. 226-282.

91. Гегель Г.В.Ф. Эстетика: В 4 т. М.: Искусство, 1968-1973. Т. 1-4.

92. Гессе Г. Братья Карамазовы, или Закат Европы // Гессе Г. Письма по кругу. М., i987. С. 104—115.

93. Гинзбург Л.Я. О литературном герое. Л.: Сов. писатель, 1979. 222 с.1АП ГтшоКхтг ТТ СГ О nmivATTArTmppvATi ППЛОЙ ТТ * У^то-Ф* TTTIT 1Q77 АА1 п

94. Л UU* Ж. 1A1WWJ HWIl^lWJlWl Л Л. 1WWXVV/JA A^I^W^w. WX,« и Л. J dill i. • ^ J. У i f < • I Wa

95. Гогоберидзе Ф. Ю. Потребности, интересы, ценности как формообразующие факторы ценностных ориентаций личности: (категориальный анализ): дис. . канд. филос. наук. Карачаевск, 1998. 151 л.

96. Ю2. Гоголь П.В. Собр. соч.: В 8 т. м.: Правда, 1984. Т. 1-8.

97. Гоготишвили Л.А. Варианты и инварианты M.ivi. Бахтина П Вопросы

98. Ллтт пллл Ллтттж Л/f 1 qqo лг« t г 11 к mij.» rui vwij.' г ■ • I •• « j » у A^j ^ ■ , v.'» • 1 ч-у * v'i' «

99. Горобипский M.Q., Горобипская F.A, Полифонический проект Михаила Бахтина: Герой на пути к соглашению или к катастрофе // Антропология культуры. Екатеринбург, 1997. С. 80-91.

100. Гроссман Л.П. Достоевский М.: Молодая гвардия, 1965. 608 с.

101. Гроссман Л.П. Семинарий по Достоевскому. М., Пг., 1923. 126 с.

102. Гуковский Г.А. Реализм Гоголя. М.; Л.: Гослитиздат, 1959. 531 с. ÍÍÍ. Гулыга A.B. Философия русской истории (Опыт прочтения романа Л.Н. Толстого «Война и мир») // Гулыга A.B. Искусство истории. М., 1980. г 240-260.

103. Т^ттаптттт TT С* гТ^т1ттлплД»т1гт тл*гттт -пгпг т Л /Т • Л ^ттотлт Пполл 1 ОО ^ OQQ г»i • » vuvn*"" -i » » л.'« ^ ru iUV»J«|J ri n njfjtni vj.bn, ivift / ivhvix i i ipWV) I ./7»/, ьОО V»

104. Гусев H.H. Лев Николаевич Толстой: Материалы к биографии (с 1828 по 1855 год). М.: Изд-во АН СССР, 1954. 718 с.

105. Гусев H.H. Толстой и Достоевский // Яснополянский сборник. Год 1960. Тула, i960.

106. Декарт Р. Избранные произведения. М., 1950. 712 с.

107. Делёз Ж Логика смысла Ф\*ко M Thsstnini philosoTîhicum ïvi * Раритет; Екатеринбург: Деловая книга, 1998. 480 с.

108. Делёз Ж. Различие и повторение. СПб.: Петрополис, 1998. 384 с.

109. Деррида Ж. О грамматологии / пер. Н. Автономовой. M.: Ad marginem, 2000. 512 с.i Í9. Джексон Р.Л. Искусство Достоевского: Бреды и ноктюрны. М., Í998. 285 с.

110. ОП ТТмГЛЧFTJС* АЛ Р TTnr»tapopvîiti ПЛРТТА T^IVTIIUO ТДрРПРТТГЛООиНРa \t. %%t j! a a w i w m • к-м m ^lj tiw i tiwnwitriii aa »/wjiw L#u./t i ru tu.* i « wwjiw^ \ w • "-11 a r • w

111. Ал n TTT"3 ЛТПТТЗРТЛЛГА ПРО TTTIO» fO ТТпЛТАОИЛХ^ПГЛ ГТГХ " A vi TTÖ* #TfTTpr»miíz ППЛАТГФ l|rui a ■ au a rinwuhi/i %» jfwuji r». »ívila i tfwnwixiii %/. v/i 4 ti\u; iw/ivl га ri ri in;iiwi\ i ^1998. 256 c.

112. Джоунс M. К пониманию образа князя Мышкина /У Достоевский. Материалы и исследования. Л.: Наука, 1976. Вьш. 2. С. 106-112.

113. Джохадзе Д.В. Философия античного диалога. М.: Диалог МГУ, 1997. 224 с.

114. Диалог о диалоге: Межвузовский сборник научных трудов. Саранск: Ипд-во Мордовского ун-та, 1991. 144 с.

115. Диалог о диалогике // Вопросы философии. 1992. № 12. С. 139-150.

116. Днепров В.Д. Идеи, страсти, поступки. Из художественного опыта Достоевского. Д.: Сов. писатель, 1978. 312 с.

117. Днепров В.Д. Искусство человековедения. Из художественного опыта Льва Толстого. Л.: Сов. писатель, 1985. 288 с.

118. Доброштан В.М. Аксиологические основы мировоззрения личности: дне. . д-ра култ.турол. наук. СПб., 1999. 292 л.

119. Долинин A.C. Последние романы Достоевского. Как создавались «Подросток» и «Братья Карамазовы». М.-Л.: «Советский писатель», 1963. 344 с.

120. Наука, 1972-1990. Т. 1-30/2

121. Достоевский: Сочинения, письма, документы: Словарь-справочник / Сост. и науч. ред. Г. К. Щенников, Б. Н. Тихомиров. СПб.: Пушкинский дом. 2008. 470 с.

122. Достоевский художник и мыслитель. М.: Художественная

123. ТТТ1ТАПОП гг* о ЮП £«7 О лп i а j а у * л* ш »*»» i w.

124. Достоевский: Эстетика и поэтика: Словарь-справочник / Нау1;. ред. Г.К. Щенников. Челябинск: Металл, 1997. 272 с.

125. Дудкин В.В. Достоевский и Ницше. Петрозаводск, 1994. 152 с.1» »» /i ООН

126. Дудкин B.B. Литературные предвестники «Бесов» («Заговор Фиеско в Генуе» Шиллера) /7 Достоевский: Материалы и иеследрвания. СПб7: Наука, 2Q07. Вып. 18. С. 180-190.

127. Дьяков В. А. Л.Н. Толстой о закономерности исторического процесса // Вопросы истории. 1978. № 8. С. 27-39.

128. Евлампиев И.И. Кириллов и Христос. Самоубийцы Достоевского и проблема бессмертия // Вопросы философии. 1998, № 3. С. 18-34.

129. Ермилова Г.Г. Идея «приобщённой личности» в романе Достоевского «Идиот» // Достоевский. Материалы и исследования. СПб.: Наука. 2001. Вып. 16. С. 137-149.

130. Ермилова Г.Г. Роман Ф. М, Достоевского «Идиот»: Поэтика, контекст: автореф. дис. . д-ра филол. наук. Иваново, 1999. 49 с.

131. Ермилова Г. Трагедия «русского Христа», или о «неожиданности окончания «Идиота» // Роман Ф.М. Достоевского «Идиот»: Современное состояние изучения. М., 2001. С. 446-462.

132. Есаулов H.A. Литературоведческая аксиология: опыт обоснования понятия // Евангельский текст в русской литературе 18-20 веков. Петрозаводск: Изд. Петрозаводского ун-та, 1994. С. 378-383.

133. Жанр и проблема диалога: Межвузовский сборник. Махачкала: Дагестанский гос. ун-т, 1982. 170 с.

134. Живолупова Н.В. «Кроткая» и эволюция субжанра исповеди антигероя в творчестве Достоевского // Dostoevsky Studies, New Series. Vol. 4. Tubingen: Atlempo, 2000. P. 129-142.

135. Жид Д. Достоевский: Эссе. Томск: Водолей, 1994. 288 с.

136. Жилко Б. Онтология, эстетика и поэтика в бахтипской концепции литературного произведения // Школа теоретической поэтики: сб. науч. тр. к 70-летию Натана Давидовича Тамарченко. М.: Изд-во Кулагиной -Intrada, 2010. С. 10-17.

137. Жилякова Э.М. Традиции сентиментализма в творчестве раннего Достоевского (1844-1849). Томск: Изд-во Том. ун-та, 1989. 272 с.

138. Жолковский А.К. Блуждающие снът и другие работы. М: Наука. Восточная литература, 1994. 428 с.

139. Жолковский А.К., Щеглов Ю.К. Мир автора и структура текста: Статьи о русской литературе. Tenafly, NJ, Эрмитаж, 1986.

140. Жукова O.A. Аксиологический аспект науки и образования: дис. . канд. филос. наук. Томск, 2000. 152 л.

141. Захаров В.Н. Система жанров Достоевского. Л.: Изд-во ЛГУ, 1985. 209 с.

142. Захаров В.Н. Концепция фантастического в эстетике Ф.М. Достоевского // Художественный образ и историческое сознание. Петрозаводск, 1974. С. 98-125.

143. Захаров В.Н. Мотив свободы в сюжете «Записок из подполья» Ф.М. Достоевского //' Жанр и композиция литературного произведения. Петрозаводск, 1989. С. 107-110.

144. Иванов Вяч. Возникновение трагедии // Архаический ритуал в фолышорныхи раннелитературныхпамятниках.М^, 1988» 217-293,.

145. Иванов Вяч. Дионис и прадионисийство. СПб., 1994. 341 с.

146. Иванов Вяч. Родное и вселенское. М.: Республика, 1994. 428 с.

147. Исупов К.Г. Компетентное присутствие: (Достоевский и «Серебряный век») // Достоевский: Материалы и исследования. СПб., 2000. Вып. 15. С. 3-26.

148. Зорин А.Л., Немзер A.C. Парадоксы чувствительности: «Столетья не сотрут.»// Русские классики и их читатели. М,: Книга, 1989. С. 7—54.

149. Каган М.С. Об эстетической оценке, эстетической ценности и фантазиях на эстетические темы // Вопросы литературы. 1966. № 8. С. 9199.

150. Камянов В.й. Поэтический мир эпоса. М.: Сов. писатель, 1978. 295 с.

151. Кант И. Сочинения на немецком и русском языках: в 4 т. М.: Наука, 2001. Т. 4. 1115 с.

152. Кант И. Критика чистого разума / Перевод И.О. Лосского. СПб.: Тайм-аут, 1993. 656 с.

153. Кантор В «Братья Карамазовы» Ф Достоевского. М.: Художественная литература, 1985. 192 с.

154. Кантор В. Лев Толстой: Искушение неисторией: Самый, самый, самый, или Толстой согШа Гете // Вопросы литературы. 2000. № 4. С. 120181.

155. Канунова Ф.З. Некоторые особенности реализма Н.В. Гоголя. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1962. 135 с.

156. Канунова Ф.З. Некоторые проблемы преподавания творчества Ф.М. Достоевского // Достоевский и время: сб. ст. Томск: Изд-во Том. ун-та, 2004. С. 9-17.

157. Капилупи С.М. Вопрос о грехопадении и всеобщем спасении в романе «Братья Карамазовы» // Роман Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы»: Современное состояние изучения. М.: Наука, 2007. С. 187— 225.

158. Капитанова Л.А. Л. Н. Толстой в жизни и творчестве. М.: Русское слово, 2000. 87 с.

159. Карякин Ю.Ф. Достоевский и канун XXI века. М. : Советский писатель, 1989. 656 с.

160. Карякин Ю.Ф. Самообман Раскольникова: Роман Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание». М.: Худож. лит., 1976. 158 с.

161. Касаткина Т.А. Авторская позиция в произведениях Достоевского // Вопросы литературы. 2008. № 1. С. 196-226.

162. Касаткина Т.А. Категория пространства в восприятии личности трагической мироориентации (Раскольников) // Достоевский: Материалы и исследования. СПб.: Наука, 1994. С. 81-88.

163. Касаткина Т.А. О творящей природе слова. Онтологичность слова в творчестве Ф.М. Достоевского как основа "реализма в высшем смысле". М.: ИМЛИ РАН, 2004. 480 с.

164. Касаткина Т.А. Характерология Достоевского. М.: Наследие, 1996. 336 с.

165. Кирпотин В.Я. Избранные работы; В 3 т. М.: Худож. лит., 1978. Т. 2— 3.

166. Кантона H.R. Человек п творчестве Ф.М. Достоевского. М,; Худож. лит., 1986. 316 с.

167. Кирай Д. Художественная структура ранних романов Ф.М. Достоевского (К вопросу о разграничении позиции автора и позиции героя в романе «Бедные люди») // Studia slavica. Budapest, 1968. Т. 14, f. 1-4.

168. Кириллова И.А. Христос в жизни и творчестве Достоевского // Достоевский. Материалы и исследования. Вып. 14. СПб.: Наука, 1997. С. 17-25.

169. Кларк К., Холквист М. Архитектоника ответственности // Философские науки. 1995. № 1. С. 9-35.

170. Клейман Р. Я. Достоевский: Константы поэтики. Кишинев, 2001. 360 с.

171. Коваленко В.А. Проблема ценностей в творчестве: дис. . д-ра филос. наук. М., 1996. 388 л.

172. Ковалев В. А. Поэтика Льва Толстого: Истоки. Традиции. М.: МГУ, 1983. 176 с.

173. Ковалёв O.A. Нарративные стратегии в творчестве Ф.М. Достоевского. Барнаул: Изд-во Алт. гос. ун-та, 2011. 316 с.

174. Кожинов В.В. Художественный образ и действительность // Теория литературы. Т. 1. М.: АН СССР (ИМЛИ), 1962. С. 58-71.

175. Козлов Н.С. Лев Толстой как мыслитель и гуманист. М.: МГУ, 1985. 136 с.

176. Комарович В.JI. Новые проблемы изучения Достоевского <Фрагмент> //М.М. Бахтин в зеркале критики. М., 1995. С. 79-81.

177. Корман Б.О. Итоги и перспективы изучения проблемы автора // Страницы истории русской литературы. М., 1971. 199-207.

178. Котрелев Н.В. К проблеме диалогического персонажа (М.М. Бахтин и Вяч. Иванов) // Вячеслав Иванов: Архивные материалы и исследования. М., 1999. С. 201-210.

179. Криницын А.Б. Исповедь подпольного человека: К антропологии Ф.М. Достоевского. М.: МАКС Пресс, 2001. 372 с.

180. Кристева Ю. Бахтин, слово, диалог и роман.// Вестник Московского ун-та. Сер. 9, Филология. М., 1995. №1. С. 97-124.

181. Круглик Л .Я. О трилогии Л.Н. Толстого «Детство», «Отрочество», «Юность» // Уч. зап. Краснодарского пед. ин-та. Вып. 21, 1957. С. 127-149.

182. Кудрявцев Ю.Г. Три круга Достоевского: Событийное. Временное. Вечное. М.: Изд-во МГУ, 1991. 400 с.

183. Кузнецова Е.В. Художественная аксиология в романе Ф.М. Достоевского «Идиот»: дис. канд. филол. наук. Магнитогорск, 2009. 206 л.

184. Кулакова Е.Е. Детское начало в творческих исканиях Ф.М. Достоевского: дис. . канд. филол. наук. Магнитогорск, 2002. 201 л.

185. Кунильский, А. Е. «Лик земной и вечная истина». О восприятии мира и изображении героя в произведениях Ф.М. Достоевского. Петрозаводск: Изд-во ПетрГУ, 2006. 304 с.

186. Кунильский А.Е. Ценностный анализ литературного произведения (роман Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание»): Учебное пособие. Петрозаводск, 1988. 99 с.

187. Купреянова Е.Н. Эстетика Л. Н. Толстого. М.- Л.: Наука, 1966. 324 с.

188. Л.Н. Толстой и проблемы современной филологии: Сб. ст. Казань: КГУ, 1991. 145 с.

189. Кургинян М. Трагическое и его роль в познании нового: (Из истории западно-европейской драмы и романа) // Литература и новый человек. М.: Изд-во АН СССР, 1963. С. 309-370.

190. Курляндская Г.Б. Нравственный идеал героев Толстого и Достоевского. М., 1988. 256 с.

191. Кьеркегор С. Страх и трепет/ пер. с дат. Н.В. Исаевой, С.А. Исаева. М., 1993. 383 с.

192. Лахузен Т. Инверсия утопического дискурса: О «Записках из подполья» Ф.М. Достоевского // Wiener Slavistischer Almanach. 1987. Bd. 20. S. 5-40.

193. Лебедев A.A. Ценностные основания человеческой деятельности: дис. . канд. филос. наук. М., 2006. 147 с.

194. Лебедев Ю.В. От «Севастопольских рассказов» к «Войне и миру» // Лебедев Ю.В. В середине века. М.: Современник, 1988. С. 116-141.

195. Левин В.И. Достоевский, «подпольный парадоксалист» и Лермонтов // Изв. АН СССР. Серия литературы и языка. М., 1972. Т. 31. В. 2. С. 142156.

196. Левина Л.А. Некающаяся Магдалина, или Почему князь Мышкин не мог спасти Настасью Филипповну // Достоевский в конце XX века. М., 1996. С. 343-368.

197. Левинас Э. Время и другой. Гуманизм другого человека. М., 1998. 266 с.

198. Лепахин В. Икона в творчестве Достоевского // Достоевский: Материалы и исследования. СПб.: Наука, 2000. Вып. 15. С. 237-263.

199. Летопись жизни и творчества Ф.М. Достоевского: В 3 т. (1821-1881). СПб.: Академический проект, 1993-1995. Т. 1-3.

200. Лихачёв Д.С. Достоевский в поисках реального и достоверного // Д.С. Лихачёв. Избранные работы: В 3 т. Л.: Худож. лит., 1987. Т. 3. С. 257271.

201. Проблема автора в художественной литературе. Ижевск, 1974-1983. Вып. 1-2.

202. Проскурина Ю.М. Типология образа автора в творчестве Ф.М. Достоевского: Учеб пособие. Екатеринбург, 1992. 56 с.

203. Пумпянский JI.B. Достоевский и античность // Диалог. Карнавал. Хронотоп. 1994. № 1. с. 88-103.

204. Пустовалова Е.В. Системное бытие ценностей индивидуального субъекта: автореф. дис . канд. филос. наук. Барнаул, 2007. 23 с.

205. Ребель Г.М. "Кто виноват во всем этом"? Мир героев, структура и жанр романа «Идиот» // Вопросы литературы. 2007. № 1. С. 190-227.

206. Ремарк Э.М. На западном фронте без перемен. Возвращение. М.: Аст: Астрель, 2010. 478 с.

207. Ремизов В.Б. Обретение своего пути (JI. Толстой читает И. Канта и А. Шопенгауэра) // Филологические записки. Вып.15. Воронеж: ВГУ, 2001. С. 50-59.

208. Розанов В.В. Несовместимые контрасты жития. М.: Искусство, 1990. 605 с.

209. Розанова С.А. Лев Толстой и пушкинская Россия. М.: Флинта, 2000. 287 с.

210. Розенблюм JI. Толстой и Достоевский (Пути сближения) // Вопросы литературы. 2006. №6. С. 169-197.

211. Розеншток-Хюсси, Ойген. Артикулированные периоды и координированная память // Дискурс, №3-4. С. 52-60.

212. Розеншток-Хюсси, Ойген. Коперниканский переворот в грамматике // Диалог. Карнавал. Хронотоп. 1996. №1. С. 82-149.

213. Роман Ф.М. Достоевского «Подросток»: возможности почтения: Сб. ст. Коломна: КГПИ, 2003. 262 с.

214. Сабуров A.A. «Война и мир» JI.H. Толстого. Проблематика и поэтика. М.: Изд-во Московского ун-та, 1959. 602 с.

215. Сараскина Л.И. «Бесы»: роман-предупреждение. М.: Сов. писатель, 1990. 480 с.

216. Сараскина Л.И. Достоевский. М.: Молодая гвардия, 2011. 348 с. (Жизнь замечательных людей.)

217. Сараскина Л.И. Фёдор Достоевский: Одоление демонов. М.: Согласие, 1996. 462 с.

218. Сартр Ж-П Первичное отношение к другому: любовь, язык, мазохизм // Проблема человека в западной философии. М: Прогресс, 1988. С. 207-228.

219. Сартр Ж.-П. Ситуации. М.: Ладомир, 1998. 431 с.

220. Свительский В.А. Идеи М.М. Бахтина и современное изучение литературы XIX века // Бахтин и перспективы гуманитарных наук. Витебск, 1994. С. 118-123.

221. Свительский В.А. Личность в мире ценностей (Аксиология русской психологической прозы 1860-1870-х годов). Воронеж: Воронежский гос. ун-т, 2005. 232 с.

222. Семыкина, Р. С.-И. В матрице подполья: Ф. Достоевский Вен. Ерофеев - В. Маканин. М.: Флинта: Наука, 2008. 176 с.

223. Семыкина Р.Н. Мифопоэтика кладбища в рассказах Ф.М. Достоевского и Ю.В. Мамлеева // Достоевский и современность: Материалы XXI Международных Старорусских чтений. В. Новгород, 2007. С. 320-329.

224. Семыкина Р. С.-И. Еще раз о «Фантастическом» реализме Ф. М. Достоевского // Текст: проблемы и методы исследования: межвуз. сб. науч. ст. Барнаул, 2009. С. 17-29.

225. Сергеева Ю.М. Внутренний диалог как языковое явление и как литературно-художественный прием. Автореф. дис. . канд филол. наук. М., 1996. 18 с.

226. Сиземская И.Н. JI.H. Толстой об исторической необходимости как «равнодействующей множества воль» // Вопросы философии. 2010. № 9. С.135-142.

227. Синякова JI.H. «Дневник писателя» Ф.М. Достоевского за 1876 год как идейно-художественное единство: Автореф. дисс. . канд. филол. н. Томск, 1988. 19 с.

228. Скафтымов А.П. Нравственные искания русских писателей. М.: Худож. лит., 1972. 544 с.

229. Смирнов И.П. Отчуждение в отчуждении // Смирнов И.П. Текстомахия: Как литература отзывается на философию. СПб.: Петрополис, 2010. С. 73-96.

230. Сливицкая О.В. «Война и мир» JI. Н. Толстого: Проблемы человеческого общения. JL: Изд. ЛГУ, 1988. 192 с.

231. Собенников A.C. Аксиологические доминанты художественного мира Чехова (Правда и Справедливость, Дом и Мир, человек в «жизни вообще») // Собенников A.C. Чехов и христианство. Иркутск: Изд. ИГУ, 2001. С. 54-76.

232. Событие и событийность: Сб. статей / Под ред. В. Марковича, В. Шмида. М.: Изд-во Кулагиной Intrada, 2010. 296 с. (Петербургский сборник, Вып. 5).

233. Соркина Д.Л. «Фантастический реализм» Достоевского (Статья первая) // Проблемы идейности и мастерства художественной литературы. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1969. (Учёные записки Томского государственного университета; № 77). С. 112-124.

234. Степанян К.А. Гоголь и Достоевский: диалоги на границе художественности // Достоевский в конце XX века: Сб. статей. М.: Классика плюс, 1996. С. 518-539.

235. Степанян К.А. «Сознать и сказать»: «Реализм в высшем смысле» как творческий метод Ф.М. Достоевского. М.: Раритет, 2005. 512 с.

236. Степанян К.А. Явление и диалог в романах Ф.М. Достоевского. СПб.: Крига, 2010. 400 с.

237. Столович JI.H. Красота. Добро. Истина: Очерк истории эстетической аксиологии. М.: Республика, 1994. 387 с.

238. Сыроватко Л.В. «Слезинка ребенка»: теодиция Л.Н. Толстого и Ф.М. Достоевского // Достоевский и мировая культура. Альм. №2. СПб.: Лит,-мем. музей Достоевского, 1994. С. 151-160.

239. Сю Э. Парижские тайны: в 2 т. М.: Худож. лит., 1989. Т. 1. 606 с.

240. Тамарченко Н.Д. Автор и герой в контексте спора о Богочеловечестве. (М.М. Бахтин, E.H. Трубецкой и Вл. С. Соловьёв) // Дискурс. №5/6,1998. С. 25-39.

241. Тамарченко Н.Д. Поэтика Бахтина: уроки «бахтинологии» // Известия РАН. Серия литературы и языка. 1996. Т. 55. № 1. С. 3—16.

242. Тамарченко Н.Д. Реалистический тип романа (Введение в типологию русского классического романа XIX века): Учеб пособие по спецкурсу. Кемерово: Кемер. гос. ун-т, 1985. 91 с.

243. Тарасов А.Б: Проблема праведничества в «Войне и мире»: Своеобразие положительных героев романа Л. Н. Толстого // Вестник МГУ. Серия 9. Филология. 2001. № 4. С. 17-22.

244. Тендряков В. Божеское и человеческое Льва Толстого // Звезда. 1978. № 8. С. 196-206.

245. Тихомиров Б.Н. «Записки из подполья» как художественное целое: Опыт прочтения // Достоевский и мировая культура / Альманах № 27.птха . г1*.«» Kt*ITTTT tTT ПОР г1. П1П г* Л(\п-2v^iiu. ч^ьрьирлшиш £>i>j\, ¿UiО. V/. -Tv»—ID.

246. Тихомиров Б.Н. «Лазарь! Гряди вон»: Роман Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание» в современном прочтении: Книга-комментарий. СПб.: Серебряный век, 2005. 472 с.

247. Тихомиров Б.Н. О «христологии» Достоевского // Достоевский: Материалы и исследования. СПб.: Наука, 1994. Вып. 11. С. 102-121.

248. Тихомиров Б.Н. Религиозные аспекты творчества Ф.М. Достоевского. Проблемы интерпретации, комментирования, текстологии:ттт1л гг гКтттт/-ч тт ттщ ттр ГТГЛ тт

249. Д-ра ljjujiuji. д 1 (Л,уiv. v^iiu.j ¿иии, ju/ л.

250. Тоичкина А.В. Оценочное поле образа князя Мышкина в романе Ф.М. Достоевского «Идиот» (речевой аспект) // Роман Ф.М. Достоевского «Идиот»: Современное состояние изучения. М., 2001. С. 206 229.

251. Толстой JI.H. Собрание сочинений: В 22 т./ Гл. ред. М.Б. Храпченко. М.: Худож. лит., 1978-1985. Т. 1-22.

252. Толстой и наше время: Сб. статей. М.: Наука, 1978. 366 с.

253. ЗО^Ч ТАТТЛФЛТ! VTrnn-VTrTTTTT^ • РТПТОТ1 Л/f • Т/То ТТ Т» Л А ТТ PPPD 1 0^1 ЛlUJivii/i'i ajДиушшп. v^u.l/iaivn. iVi,, иоД-ии iui WL/Wi 9 ±УО±. ти^.

254. Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического. М.: Прогресс, 1995. 624 с.

255. Тороп П.Х. Достоевский: История и идеология. Тарту: KIRJASTUS, 1997. 179 с.

256. Трофимов Е.А. Творчество Ф.М. Достоевского 1860-х годов (онтопоэтический аспект): Автореферат дисс. . канд. филол. н. Иваново, 1995. 16 с.

257. Туниманов В.А. «Подполье» и «живая жизнь» // XXI век глазами Достоевского: перспективы человечества. М.: Грааль, 2002. С. 11-22.

258. Туниманов В.А. Рассказчик в «Бесах» Достоевского // Исследования по поэтике и стилистике. JI.: Наука, 1972. С. 87-162.

259. Турьян М.А. Об эпиграфе к «Бедным людям»: Модификации рефлектирующего / «разорванного» сознания // Достоевский: Материалы и

260. ТГЛЛТТОТГЛПЛТТТТЛ т ттггч mm г>х.т, 1 л сjriWJiVMUDaiiiia. V/ilu. ixajrxva, ljj /. unui, if. ou—у и.

261. Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977. 304 с.

262. Тюпа В.И. Художественность литературного произведения. Вопросы типологии. Красноярск: Изд-во Краснояр. ун-та, 1987. 224 с.

263. Тюпа В.И. Художественность чеховского рассказа. М.: Высшая школа, 1989. 133 с.

264. Уваров М.С. Архитектоника исповедального слова. Спб.: Алетейя, 1998. 245 с.

265. Удодов А.Б. О полифонизме в драме // Философские науки. М., 1990. № 6. С. 22 30.

266. Успенский Б.А. Поэтика композиции: Структура художественного текста и типология композиционной формы. М.: Искусство, 1970. 225 с.

267. Фарафонова O.A. Мотивная структура романа Ф.М. Достоевского

268. ТГглптт <Т 1Гп«л1 • ттттл тг о TT TT ймтттлп тт-хттг Tminw О О О О О

269. Ора1ЬЛ Г\арашаоиоЫ//. Дни. . папД. фгшил. nujriv. х umi/л, ¿ulij.1. С.

270. Фастинг С. Иерархия «правд» как часть идейно-художественной структуры романа «Братья Карамазовы»: К вопросу о «полифоничности» романов Достоевского // Scando-Slavica. 1978. Vol. 24. С. 35-48.

271. Фёдоров В.В. Диалог в романе: Структура и функции: Автореф. дис. . канд. филол. наук. Донецк, 1975. 20 с.1Л\ rhoTTfbwitov П PfMJTTTTpTTTIiT. D 1 Ф Л/f . Uniir^n 1 ОГК НГ О Л^а п ri. Ч^СИериал Ji. V^uHjrxiiCxixlii. ji Z x. xVx. xxctjivct, i js~>. x. v.

272. Форманюк Г.А. Структура и семантика диалога в художественном тексте. Автореф. дис. канд. филол. наук. М., 1995. 19 с.

273. Фрейд 3. Достоевский и отцеубийство // 3. Фрейд. Художник и фантазирование. М.: Республика, 1995. С. 285-294.

274. Фрейденберг О.М. Миф и литература древности. М.: Восточная литература, 1998. 605 с.

275. А Л "А А I ¡««ттлул^!'"0!!'??* tttframninmttrttt ttttiiiwtttwt // Хлттттт т

276. A'pV/tVJ.exiwpx vy.jLVi. xxpül'iLÄUyivi.uxij'iC JijrxxwpaijfpnOJi x-xnxpjrxxrx // xpj'/j.mпо знаковым системам. 6. Тарту, 1973. С. 497-512.

277. Фридлендер Г.М. Достоевский и Гоголь // Достоевский. Материалы и исследования. Вып. 7. Л.: Наука, 1987. С. 3-21.

278. Фридлендер Г.М. Достоевский и мировая литература. М., 1979. 423 с.

279. Фридлендер Г.М. Реализм Достоевского. М.-Л.: Наука, 1964. 404 с.

280. Фридман И.Н. Незавершённая судьба «Эстетики завершения» // Бахтин как философ. М., 1992. С. 51-67.

281. Фуко М. Что такое автор? // Фуко М. Воля к истине: По ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет. М.: Касталь, 1996. С. 7-46.

282. Хайдеггер М. Бытие и время. M.: Ad Marginem, 1997. 452 с.

283. Хайдеггер М. Разговор на просёлочной дороге. М.: Высшая школа,1 от 1 m л.-jy\-. 1.УА. V/.

284. Харламова, Т. А. Аксиологическое значение идеала в культуре : автореф. дис . канд. культур, наук. Кемерово, 2008. 20 с.

285. Холенштайн Э. Якобсон и Гуссерль / Пер. С. Мазура // Логос. 1996. № 7. С. 7-37.

286. Хоц А.Н. Пределы авторской оценочной активности в полифоническом «самосознании» героя Достоевского // Достоевский.

287. Л A rrrawiniTT-T -тт ттллпаттг»п1ттттгг Т О Г^ттЛ * Т-Точттло 1 О01 Г*1 00 Л 1 inuiCpiiujim jri л^/лсдиоштл. х. у» vnu. nuj'ixuj i^y i. v^. TI.

288. Храпченко М.Б. Лев Толстой как художник. M.: Худож. лит., 1978. 581 с.

289. Чернышевский Н.Г. Русский человек на rendez-vous // Чернышевский Н.Г. Избранные труды. М.: РОССПЭН, 2010. С. 302-322.

290. ТТтт*лтя/лп 1U А Л птгггга ТТ /-* лт^д с* rr/ft^rt|4\ TT*»/»i» ifu««»i'iiiii/,<i TsT huii OiT^infi » •jju. inpivuD iiavi. w ^шлс ^uwiuwDtAul O. i ipoujiwiviai i-nva. идип, uupoooi.1. M., 1967. 303 c.

291. Чичерин A.B. Возникновение романа-эпопеи. M.: Сов, писатель,1 п^г* ^ >п1. VJ/3. 3 /о с.

292. Чуприна И.В. Трилогия Л. Толстого «Детство», «Отрочество» и «Юность». Саратов: Саратовский ун-т, 1961. 191 с.

293. Шатин Ю.В. Художественная целостность и жанрообразовательные

294. TTrtr»TTû Л Т7 îî»-»Ti ЛЛТ1|ЧТГЛ ЛТ/* » Т/Тотт Т»Г» Цг»Т»«-»Л?1(Ч л 7ТТто 1ÛÛ1 1 СОцииЦ^'С'Ш« A lUDUWnUnpWU, X иД-DU liUOUWilU. У 111 tij / 1, 1U7 V.

295. Шаулов С.С. «Случайное семейство» как система взаимоотражений // Достоевский и мировая культура. № 18. СПб.: Серебряный век, 2003. С. 105-113.

296. Шестов Л. Достоевский и Ницше (Философия трагедии) // Шестов Л. Избранные сочинения. М,; Ренессанс, 1993. С. 159—326.

297. Шестов Лев. Добро в учении гр. Толстого и Ф. Ницше // Шестов Л. Избр. Соч. М.: Ренессанс, 1993. С. 39-158.

298. Шкловский В.Б За и против: Заметки о Достоевском // Шкловский В.Б. Собрание сочинений: В 3 т. М.: Худож. лит., 1974. Т. 3. С. 145-372.

299. ТТТ„,.„.ТЭ ТГ ТТ»»К Т/.- Л,Т.»,.,.1047 "тхшипниш и.и. 1илыип. 1*1. 1иилидал 1 оарДИл, 1уи/. с.

300. Шмид В. Нарратология. М.: Языки славянской культуры, 2008. 302 с.

301. ТИтедке ТС. О различных контекстах «Записок из подполья» // Достоевский: Материалы и исследования. Л.: Наука, 1976. Вып. 2. С. 7481.

302. Шульц С.А. Историческая поэтика драматургии Л.Н. Толстого. Ростов-на-Дону: Изд-во Ростовского ун-та, 2002. 240 с.

303. Щеппиков Г.К. Художественное мышление Ф.М. Достоевского. Свердловск: Средне-Уральское книжное изд-во, 1978. 175 с.

304. ТЦенников Г.К. Целостность Достоевского. Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та, 2001.440 с.

305. Щенников Г.К. Эволюция сентиментального и романтического характеров в творчестве раннего Достоевского // Достоевский: Материалы и исследования. Вып. 5. Л.: Наука, 1983. С. 90-100.п.11 . т: тл^™^.", и г лл г\ тт ■ V,,,,™»,лит., 1969. С. 25-202.

306. Эйхенбаум Б.М. Лев Толстой. Семидесятые годы. Л.: Худож. лит., 1974. 358 с.

307. Эйхенбаум Б.М. Молодой Толстой // Эйхенбаум Б.М. О литературе. М.: Сов. писатель, 1987. С. 34-139.

308. Эйхенбаум Б. О прозе. О поэзии. Л., 1986. 456 с.

309. Эмерсон К. Чего Бахтин не смог прочитать у Достоевского (Диалог1шпФлапп1^г\паилп nn •?»■-»%i и ^ t« /л n \,f „ T> TT TT

310. Ди«/1^о1/пиошио Ш ADJIA yxj 1UD. xvx. Салшп Ы X .JX. джьк^ип. ) // IIUDUCлитературное обозрение. № 11. 1995. С. 19-36.

311. Энгельгардт Б,М, Избранные труды, СПб.: Изд-во С-Петербургского ун-та, 1995. 328 с.

312. Янг С. Картина Гольбейна «Христос в могиле» в структуре роман «Идиот» // Роман Ф.М. Достоевского «Идиот»: Современное состояние изучения. М., 2001. С. 28-41.

313. ОП CilllMMIffjnilll А 11Л1Г11П /«III l'l«L»IM II llll "Av (ЛГ« III* it! • ^ // ТЗ/«МГ1ПГа1 ■juv/. ymJmivuDMi /г.ч^. упи/пда сши^оа, ruin ал, w^jm udi. у/ DUiipUtDiлитературы. 1998. № 1. С. 82-95.

314. Янушкевич А,С. «Промежуточные жанры» в русской литературе рубежа веков как эстетический феномен // Проблемы литературных жанров: материалы межвузовской конференции. Вып. 8. Ч. 1. Томск, 1996.1. С ПА

315. Barsky R. F., Holquist М. (eds.) Bakhtin and Otherness. Discours social /uubiui l/uvumob liviuiiubui), iyyv/. v ш. j. j x • /p.

316. Busch Robert L. Humor in the Major Novels of F.M. Dostoevsky. Un-ty of Alberta Pr„ 1987. 168 p,

317. Cascardi J. Antony. The Bounds of Reason: Cervantes. Dostoevsky. Flobert. Columbia Un-ty Pr., NY, 1986. 284 p.

318. Danow D.K. The dialogic sign: Essays on the major novels on Dostoevsky. N. Y.: P. Lang, 1991. IX, 219 p.

319. T md t/^ Лр Ciirnran ai^a*« Г Л с« м jri /л • V^nl in/imiiwi 11r i

320. JUU. J~/ao XJUUC. x wiiivi i^v/imiuixu, iwiiuijuiuui \u UVUA. UUU

321. Hermeneutik». Bd. 16. Miinchen: Fink,, 1996. 680 s.

322. Cssncr B. Das dialodschc Dcnkcn. Freiburg 1967. 129 s.л w w

323. Clark K., Holquist M. Mikhail Bakhtin. London: Belknap press, 1984. -398 p.

324. Cox R. L. Between earth and heaven: Shakespeare, Dostoevsky and the meaning of christian tragedy. N.Y.: Holt, Rinehart a. Winston, 1969. XIX, 2521. P

325. Fanger D. Dostoevsky and Romantic Realism: A Study of Dostoevsky in Relation to Balzac, Dickens and Gogol, Northwestern University Press, 1998, з^о p.

326. Frank J. Dostoevsky The Seeds of Revolt, 1821-1849. Princeton, N.J., 1979. 424 p.

327. Gerhardt D. Gogol und Dostojevskij in ihrem kuenstlerischen Verhaeltnis:йіьійг' 7llC:»"i »Vi *Viart f.-i ім-імИ Л йИ rVli'ttilllIHri Л/ІіІйНЛІШН i 0'"7ГІ І с*у viouvu CllllCi. ijubaiiuiiwiliaooviiucil і^ш ісііші^. inuwilvuwii? i7/v. Іии о.

328. Gerigk H.-J. Versuch über Dostoevskijs «Jüngling»: Ein Beitrag zur Theorie Des Romans. München: Wilhelm Fink Ferlag, 1965. 203 s.

329. Holquist M. Dostoevsky and the novel. Princeton (N.Y.): Princeton univ. press, 1977. XIII, 202p.

330. Holquist M. Dialogism: Bakhtin and Iiis World. Routledge. London and New York, 1990. XIII, 204 p.

331. Holthusen j. ¿літ ije'wuijtseinsdarsiellung mi Realismus: öeichte und selbstenthüllende innere Rede bei Dostoevskiy// Miscellanea Slavica. To Honour the Memory of Jan M, Meijer, Amsterdam: Roüopi, 1983. P. 363-380.

332. Jackson R. L. Dialogues with Dostoevsky. The Overwhelming Questions. Stanford U. Pr., 1993. 346 p.

333. Jackson R. L. Dostoevsky's Quest for Form. A Study of His Philosophy of Art. Yale U. Pr., 1966. 274 p.

334. Jackson R. L. Dostoevsky's Underground Man in Russian Literature. S.-Cravenhage: Mouton and Co., 1958. 223 p.

335. Man Paul de, Dialogism // Poetics Today, 1983, № 4,1, P. 99-107.

336. Mikhail Bakhtin and the Episiemoiogy of discourse / Ed. Clive Tomson. Amsterdam; Atlanta (Ga), 1990. 204 p. (Critical Studies. Vol. 2, № 1-2).

337. Miller R.F. Dostoevsky and The Idiot. Harvard Un. Pr., 1981. 296 p.

338. Morson O.S. Hidden in Plain View. Narrative and Arcative Ptentialis in "War and Peace". Stanford, 1987. P. 84-92, 116-120.

339. C\/\ it/rtwirt C A/fil/ri« * | "Dfil/ Uiivi* /"Y ,,1,'rAvi nV ri Ij-r-i-ww i/, ,

340. Ut, iViOrSOÎl VJ.u.; ji^îîiv^rSOn L. iVilKGU.ii i3ajYjuiiIil V^reclllOîl ui a j. POSalCS.

341. Stanford (Calif.): Stanford UP, 1990. XX, 530 p.

342. Patterson D. Literature and Spirit: Esseys on Bakhtin and His Contemporaries. Lexington (Kentucky): Kentucky UP, 1988. 169 p.

343. Rethinking Bakhtin: Extentions and challenges / Ed. by Gary Saul Morson and Caryl Emerson. Evanston (Illinois): Northwestern UP, 1989. 330 p.

344. Schultz E.A. Dialogue at the margins: Whorf, Bakhtin, and LinguisticivbiciU vHY. lviauiauii i utuiiisi ijUiiuOii, i* lavuium ui , %.Jj\j. i/o p.

345. Todorov T. Mikhail Bakhtine, le principe dialogique suivi de «Ecrits du cercle de Bakhtine». P.: Seuil, 1981. 316 p.

346. Rusenshield G. Aeschilus and Dosloevsky: The Poetics of Pain // Dostoevsky: Philosophical Mind, Writer's Eye: XIV International Dostoevsky Symposium: Abstracts. Naples, 2010. P. 93.

347. Schmid W. Der Textaufbau in der Erzählungen Dostoevskijs. 2. Aufl. Amsterdam, 1vo6. j18 s.1.iT o4f