автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: Творчество В.П. Астафьева в контексте русской прозы второй половины XX века

Полный текст автореферата диссертации по теме "Творчество В.П. Астафьева в контексте русской прозы второй половины XX века"

Направахрукописи

Гончаров Пётр Андреевич

Творчество В.П.Астафьева в контексте русской прозы второй половины XX века

Специальность 10.01.01 - русская литература

АВТОРЕФЕРАТ

диссертации на соискание ученой степени доктора филологических наук

Тамбов 2004

Работа выполнена на кафедре истории русской литературы Тамбовского государственного университета им. Г.Р.Державина

Научный консультант: доктор филологических наук, профессор

Полякова Лариса Васильевна

Официальные оппоненты: доктор филологических наук,

ведущий научный сотрудник ИМЛИ им. А.М.Горького РАН Большакова Алла Юрьевна

доктор филологических наук, профессор Ванюков Александр Иванович

доктор филологических наук, профессор Голубков Михаил Михайлович

Ведущая организация: Московский педагогический государственный университет

Зашита состоится «¿¿г» апреля 2004 г. в 7 часов на заседании диссертационного совета Д 212. 261. 03 в Тамбовском государственном университете имени Г.Р.Державина по адресу: г. Тамбов, ул. Советская, 93, Институт филологии Т ГУ имени Г.Р.Державина.

С диссертацией можно ознакомиться в научной библиотеке Тамбовского государственного университета имени Г.Р.Державина.

Автореферат разослан

Лв» ои/х

си

2004 года.

Ученый секретарь диссертационного совета /у^,

Ж

профессор С.В.Пискунова

Проза В.ПАстафьева (1924 - 2001), одного из крупнейших русских писателей второй половины XX века, является важным объектом научного исследования. Сегодня особый интерес представляют как исследование творческой эволюции писателя, так и осмысление литературно-художественного и философского контекста, в котором создавались астафьевские произведения. Именно эти задачи и решает реферируемая диссертация.

Творчество писателя уже не раз было предметом монографического изучения. В работах А.КМакарова, Н.Н.Яновского, ВЛКурбатова, ТМ.Вахитовой, А.ПЛанщикова, АЮ.Болыпаковой, СВЛереваловой, в диссертациях, научных статьях, докладах1 исследовались характерные для писателя темы, отдельные жанры, поэтические особенности произведений, философское наполнение его творчества. В мерз, необходимой для решения поазвлеситых исследователями задач, в этих работах рассматривались вопросы художественного своеобразия, влияния традиций, взаимодействия творчества В.Астафьева с современной литературой. Однако в объёме, позволяющем определить место писателя в литературном процессе второй половины XX века, в этих работах произведено не было. Отсутствуют и фундаментальные работы, освещающие сложную эволюцию творчества Астафьева как целостную систему весьма подвижных эстетических модификаций. Актуальность исследования и определяется необходимостью целостного, предельно полного анализа эволюции творчества ВАстафьева в сопоставлении с основными тенденциями развития русской прозы 1980 - 1990-х годов» что позволит значительно расширить и углубить представление о творческой индивидуальности выдающегося русского писателя и его роли в литературном процессе второй половины XX века.

А.Ф_Посев считал возможным определить «одну общую линию понимания вещей и обращения с ними» для каждого человека. Распространяя эту мысль и на писателей, он заключал: «на любом писателе это можно проверить и показать. Но только наши историки литературы и литературоведы мало занимаются такими вопросами»2. Эволюционируя как художник к совершенству, демонстрируя в своей литературной практике и попятное движение, Астафьев в значительной мере оставался верным самому себе, своим творческим установкам, созвучным или отличающимся от творческих принципов его современников. Определить характер эволюции и творческую оригинальность писателя представляется в наилучшей степени возможным через контекстуальное изучение его творчества, через сопоставление с произведениями его современников. Это и является основной целью данного исследования.

Задачи исследования обусловлены её целью и заключаются в следующем: - проследить эволюцию В.Астафьева на протяжении всего его творческого пути, определить наиболее характерные для разных этапов тенденции раз' См., например: Макаров АЛ Во глубине России. Кркшко^иблиографичесхий очерк. - Пермь, 1969; Яиовсхий КН. Виктор Астафьев. Очерк творчества. - М.Д982. Курбатов ВЯ. Миг и вечность: Размышления о творчестве В.Астафьева. - Красноярск, 1983; Вахигова ТМ. Повествование в рассказах «Царь-рыба». • М., 1978; Ланщиксв АЛ. Виктор Астафьев. - М., 1992; Большакова А.Ю Русски деревенская проза XX века: Код гцххчгашя. • Шумен, 2002. Перевалова С.В. Проблема автора в русской литературе 1970- 1980-хгодов:Автореф. дисс. ... докт.филон.наук.^ВВДШТШЬ РЛЛ . I ' Лосев, А.Ф. Философия. Мифология. Культура. -М, 1991.-С.7С рос "„..лгсу» 1

БИБЛИОТЕКА СПтр|

— \\Л

09 V»

вития мировосприятия писателя, его творческого метода, жанровой системы, образности и стиля;

- проанализировать воздействие традиций русской классической литературы на творчество В.Астафьева;

- осмыслить место и роль творчества В.Астафьева в диалоге русской литературы второй половины XX века, его причастность к наиболее значимым направлениям, художественным системам.

Контекстуальное исследование предполагает определение различных родов связи между отдельными произведениями и целыми художественными системами. Диссертация является историко-литературной работой, поэтому наряду с доминирующим сравнительно-типологическим методом в ней используются и иные методы исследования, позволяющие решить определяемые её целью задачи - историко-генетический, структурно-поэтический, герменевтический,

Методологической базой исследования являются идеи русских и западноевропейских философов - В.С.Соловьева (об особенностях христианского восприятия любви и смерти, о необходимости аскезы в развитии цивилизации), В.В.Розанова (о русском преломлении христианских идей), НАБердяева (об апокалиптическом характере русского XX века), П.А.Флоренского (учение об имени), А.Ф.Лосева (о символическом содержании литературного образа), З.Фрейда (о лодсознательныхистоках-искусства), КГ.Юнга (учение об архетипе в искусстве). В необходимой мере в работе используются идеи фольклористов, историков культуры и литературы - А.Н.Веселовского (учение о взаимосвязях в искусстве слова), Ю.Н.Тынянова (теория «пародичности»), М.МБахтина (теория хронотопа, концепция-диалогизма), ВЛПроппа (о специфике комического в фольклоре), Ю.М.Лотмана (о синкретизме русской литературы), В.Н.Топорова (о мифологической основе литературных образов) и другие.

В работе учтены взгляды и подходы к явлениям русской прозы XX в. представителей самых разных литературоведческих школ и направлений (А.Ю.Болъшаковой, НВ.Борисовой, А.И.Ванюкова, ХМ.Вахитовой, О.Е.Вороновой, ММГолубкова, О.Б.Кушлиной, В.В.Кожинова, Н.В.Корниенко, Л.П.Кременцова, Н.Л.Лейдермана, М.Н.Липовецкого, Е.Г.Мущенко, Т.А Никоновой, П.А.Николаева, Л.В.Поляковой, Л.А.Смирновой, С.ИЛиминой, Л.А.Трубиной, В.А.Чалмаева и других). Художественный текст рассматривается в диссертации в свете понимания литературного процесса как саморазвивающегося явления. Индивидуальная методология исследования состоит в соединении историко-литературного, теоретико-литературного, лингвостилистического, а также культурологического, религиозно-философского подходов.

Предметом диссертационного исследования является творчество В.П.Астафьева в его эволюции, в сложном и противоречивом взаимодействии с наиболее значимыми художественными системами и явлениями русской литературы второй половины XX века.

Материалом для исследования послужили этапные художественные произведения В.Астафьева. К исследованию привлечены также мемуарные и эпистолярные источники, публицистика писателя, проза его современников и произведения русской и зарубежной классической литературы.

Научная новизна диссертации. В диссертации впервые проза крупнейшего русского писателя второй половины XX столетия анализируется с возможной и необходимой полнотой: от первых творческих опытов до последних произведе-

ний. Исследование конкретных художественных произведении В.Астафьева проводится в сопоставлении с литературным - творчеством его наиболее известных и разных по художественным пристрастиям современников: Ф.Абрамова, В.Белова, Ю.Бондарева, В.Быкова, Г.Владимова, С.Залыгина, В.Маканина, В.Максимова, Е.Носова, В.Распутина, А.Солженицына, В.Шукшина и других. Обоснована периодизация творчества писателя, ставшая логической и композиционной канвой диссертации. В творчестве Астафьева отмечена сложная эволюция мировидения, трансформация религиозных взглядов, модификация постоянных тем и мотивов, определена типология героя. В работе рассматривается как воздействие на прозаика классических литературных традиций, художественных систем и творческих открытии его современников, так и влияние самого Астафьева на развитие литературы 1950 - 1990-х годов.

Положения, выносимые ил защиту:

1. Уникальность творчества В.ПАстафьева определяется двумя противоположными и взаимопроникающими тенденциями. Первая из этих тенденций может быть охарактеризована как тяготение к универсальности, реализовавшееся в особом восприятии писателем функции литературы, проявившееся на всех уровнях и этапах его художественного творчества. Вторая тенденция творчества писателя реализовалась в его стремлении к особому видению общественных проблем, к оригинальным концепциям исторических событий, что нередко приобретало характер перманентного отрицания сложившихся в литературе схем и стереотипов.

2. Универсальность художественной системы Астафьева проявилась в его причастности к различным художественным методам, системам, направлениям и течениям. «Социалистический реализм», романтизм, «традиционный» реализм, «густопсовый» реализм, постмодернизм в разное время, так или иначе, оказали воздействие на творчество писателя. «Производственная» литература, «исповедальная», «лирическая», «военная», «деревенская» проза, «перестроечная» литература, «возвращенная» литература, «постмодернистская» проза - все эти и другие явления литературного процесса 1950 - 1990-х годов тоже нашли отражение и отклик в творчестве Астафьева.

3. События биографии писателя, кардинально изменяющие «литературное окружение», работа над этапными произведениями и их появление, этапы эволюции его мировидения, изменение восприятия художника критикой являются основой для хронологизации и систематизации творчества. В.Астафьева, для обозначения рамок выделяемых в работе «уральского», «вологодского» и «сибирского» периодов. Астафьевский автобиографизм определяет и трагическую парадигму прозы писателя - темы сиротства, распада традиционной деревни, величия Сибири, военного апокалипсиса и катастрофы России.

4. Астафьевское стремление к универсальности реализовалось в проблемно-тематическом и в жанрово-стилевом планах. Успех его лиризованных и лиро-эпических форм соотносим с успехом объективированных эпических произведений. «Затесь», рассказ, повесть, повесть в рассказах, автобиографическая повесть, роман в разное время приносили писателю неизменное признание. Универсальными по семантике и функции являются и отдельные наиболее значимые образы произведений писателя (царь-рыбы, русского огорода, великой реки, некоторые другие). Являясь художником трагическим, Астафьев демонстрирует во многих своих произведениях мастерское владение комическими

ч

6

приемами, что придает его прозе объемность в осмыслении противоречивых явлений бытия, позволяет говорить о развитии в его творчестве трагикомической парадигмы Н Гоголя и В.Шукшина

5. Идеологическая и стилевая близость В.Астафьева к «военной» прозе, «деревенской прозе» не означала для него «растворения» в них. Наиболее значимые произведения В Астафьева имеют оригинальное звучание потому, что они являются вполне осознанными «репликами» писателя в идеологическом и жан-рово-стилевом диалоге литературы 1950 - 1990-х годов. Литературный контекст этого времени не только влиял на писателя, но и сам испытывал его воздействие.

6. Проза В.Астафьева, благодаря присущей для неё этико-философскон глубине, выраженной с помощью символики, мифологнзма, фольклоризма, особой разновидности сказовой манеры повествования, является наиболее значимым феноменом «экологической литературы» - яркого явления второй половины XX века, имеющего глубокие корни в антисциентистских и антитехнократических тенденциях русской литературы и религиозной философии.

7. Эволюция Астафьева от официально насаждаемого богоборчества к пантеизму и христианству — процесс, длившийся несколько десятилетий, нашедший свое непосредственное отражение в знаковых произведениях писателя. Проза В.Астафьева конца 1980 - 1990-х годов обнаруживает в нем писателя-христи-анской направленности. Воин-сибиряк, старообрядец Коля Рындин, автобиографический «весёлый солдат», с аввакумовской страстью защищающий свою веру, свою правду, закономерно завершают эволюцию астафьевского героя. Теоретическая значимость диссертации заключается в разработке критериев

творческой индивидуальности, проблем диалогизма, взаимодействия и эволюции родственных и отдаленных художественных систем, в уточнении понятий «контекст», «традиции», «художественный метод» и «стиль» писателя. Концепция, изложенная в диссертации, даёт возможность скорректировать существующие взгляды на литературный процесс и теорию его периодизации, на общую концепцию истории русской литературы.

Практическая значимость исследования заключается в том, что его выводы и материалы могут стать основой для научных комментариев к академическому собранию сочинений В.Астафьева, могут использоваться в лекционных курсах, спецкурсах, на спецсеминарах в вузе и в процессе изучения литературы в школе.

Апробация результатов исследования Основные положения и результаты диссертации изложены в 31 публикации автора, в том числе в монографии «Творчество В П Астафьева в контексте русской прозы 1950 - 1990-х годов (М.: Высшая школа, 2003. - 24 п.л.) Ключевые положения опубликованы в журналах «Филологические науки», «Русская словесность», «Литература в школе», «Вестник МГОПУ им. М.АШолохова», «Вестник Тамбовского университета», в статьях межвузовских научных сборников Москвы, Казани, Тамбова. Общий объём публикаций по теме диссертации 41 п л.

Основные положения и результаты работы апробированы в докладах на международных, всероссийских и региональных научных конференциях в Вологде (1989), Тамбове (1990, 1994,1998,2003), Ельце (1990,1995, 1998,2003), Балашове (1991, 1993), Казани (1992), Волгограде (1993), Москве (2000, 2002, 2003), Магнитогорске (2001), Рязани (2002, 2003), Мичуринске (1990, 1992, 1997, 2000, 2002, 2003). Диссертация обсуждалась на кафедре истории русской литературы

Тамбовского государственного университета имени Г.Р.Державина Материалы диссертации апробированы при чтении основных курсов по истории русской литературы, спецкурсов «Творчество В.Астафьева», «Проза В.Шукшина», в работе спецсеминаров.

Структура и объём диссертации Диссертация состоит из введения, трёх глав, состоящих из разделов, заключения. Приложен библиографический список, включающий 335 наименований. Объём работы - 404 страницы.

Основное содержание работы

Во введении дается обоснование важности темы, определяется актуальность, научная новизна и теоретико-методологическая база диссертации, формулируются цель, задачи и предмет исследования. Здесь же предложена периодизация творчества Астафьева, разработанная автором диссертации на основе наиболее значимых событий в творческой жизни писателя и с учетом складывающейся в литературоведении периодизации литературного процесса второй половины XX столетия.

Пермский период (1951 - 1969) характеризуется становлением жанрово-стилевой системы и кристаллизацией проблематики творчества В.Астафьева. Все характерные для писателя жанровые формы (рассказ, роман, повестьХ все темы и мотивы его творчества (природы, искусства, поисков веры, войны, деревни, власти, злодейства, сиротства) были намечены Астафьевым уже в этот период. Мировосприятие писателя, отталкиваясь от восходящего к «соцреалистическому ка-нонону» атеизма, эволюционирует к пантеизму. Этот период связан с жизнью писателя в городах Чусовой (Пермская область) и Пермь, а потому условно может быть назван пермским, или уральским. Внутри этого периода выделяется время первых опытов, ученических произведений. Сюда относятся произведения, написанные и изданные с 1951 по 1958 год: от «Гражданского человека» и сборника «До будущей весны» до романа «Тают снега». На этом этапе уже заявляет о себе тенденция неприятия упрощенного подхода к важным жизненным и эстетическим проблемам, хотя сам писатель не избегает некоторых порицаемых им просчетов. Пермский период включает в себя и время пребывания писателя на Высших литературных курсах в Москве (1959 - 1961). Вторая, завершающая часть этого периода характеризуется созданием и появлением значимых оригинальных произведений писателя («Перевал», «Стародуб», «Звездопад», «Кража», первая книга «Последнего поклона»). В это время Астафьев ощущает свою духовную близость с другими писателями, со складывающимися литературными течениями («лирическая» проза, «деревенская проза», «военная» проза). Происходит осознанное отталкивание писателя от канонов нормативного искусства. Активно идет кристаллизация собственных эстетических (русская классика), социально-этических (крестьянский традиционный консерватизм) и философских (пантеизм) приоритетов писателя. Рубежной между первым и вторым периодами творчества В.Астафьева стала публикация повести «Последний поклон» (1968).

Вологодский период (1969 - 1980) - время жанрово-стилевых открытий писателя. Он создает оригинальные, универсальные по жанру и стилю «современную пастораль» «Пастух и пастушка», впитавшую богатую культурную и литературную традицию; «Оду русскому огороду» и «повествование в рассказах» «Царь-рыба», синтезирующие миф с жанром рассказа и повести, с традициями лирики.

Философской основой мировидения писателя наряду с пантеистическими представлениями всё более оказываются христианские идеи греха, жертвы, искупления, воскресения.

Для этого периодз характерно как самоотождествление В.Астафьева с «деревенской прозой», так и реализовавшееся стремление вычленить в ее рамках или вне их свой «голос» (внимание к семье и роду в «деревенских» главах «Последнего поклона» и «Царь-рыбы», лиризованный сказ как форма организация текста, усиление функции символических образов за счет ассоциирования их с мифологией, с фольклором, христианской культурой). Для стилевой манеры В.Астафьева этого периода характерно повышение роли автора, автобиографического героя.

Сибирский период (1980 - 2001) оказался для писателя самым продолжительным и наиболее продуктивным по числу созданных произведений. Для Астафьева наиболее знзчимой представляется в этом периоде завершение эволюции от пантеизма к христианскому мировосприятию, обогащение поэтики и стиля за счет синтеза трагического и комического в образности произведений.

Как и внутри первого периода, здесь необходимо членение на два более локальных временных отрезка Первый (1980 - 1988) представляет собой переходное время продолжающегося подцензурного творчества. Литература этой поры разрабатывает темы кризиса нравственности, тональность её приобретает «мрачные» свойства (Ч.Айтматов, В.Крупин, В.Распутин, А.Рыбаков и другие). В.Астафьев находит в себе силы и возможности для мощной критики социальных и политических устоев, для «национальной самокритики», выразившейся в активизации тенденции отрицания, сатирической образности в произведениях той поры. «Кумирами» Астафьева этого времени стали русские классики. И их влиянием возможно объяснить интенсивную эволюцию В.Астафьева от пантеизма к христианскому мировосприятию в это время.

Второй отрезок (1989 - 2001) характеризуется ослаблением идеологического давления государства на писателей. «Деревенская проза» в это время продолжает существовать, но уже не продуцирует новых интегрирующих общественное сознание и литературу идей. Больший вес и влияние в литературном процессе приобретает «возвращенная» литература (И.Бунин, АХолженицын, В.Максимов, Г.Владимов, Л.Бородин, В.Аксенов и другие). В этих условиях, придерживаясь традиционалистских, консервативных взглядов в оценке фактов и явлений русской истории, Астафьев, тем не менее, приветствует утверждение либеральных принципов в современном обществе и государственной жизни. Он воспринимает происходящее как события, позволяющие вернуть русской жизни ее христианские нравственные основы. В области поэтики и стилистики В.Астафьев эволюционирует к апокалиптической образности, к проповедническим интонациям, но вместе с тем - к эпатирующей «свободе» тем и выражений, внешне сближающих его с литературным постмодернизмом, ставшим своеобразным «знамением» литературы 1990-х годов.

В первой главе - "Пермский период (1951 - 1969). Становление жанрово-стилевой системы, кристаллизация проблематики" - показано становление тематики, жанровой системы писателя, раскрыты грани его соприкосновения с литературой 1950 - 1960-х годов, проанализированы его наиболее значимые произведения.

В разделе первом рассматриваются произведения писателя 1951-1958 годов. Неприятие Астафьева-фронтовика на первом этапе его становления вызвали не-

которые тенденции литературы о войне. В его первом рассказе «Гражданский человек» (1951) уже имеет место отрицание сюжетной схемы «победного» рассказа. Актуализация иронической семантики названия (о воине-связисте - «гражданский человек») для писателя является частью позиции автора, заключающейся в неприятии устоявшихся представлений, имеющих отношение к военной теме в русской литературе. Утверждение о Моте Савинцеве, что это не герой-богатырь, а обычный «гражданский человек» в военном обмундировании, с его слабостями и силой, ненавистью к разрушению и страхом смерти, было, по признанию самого писателя, реакцией на «неправду» о войне.

Во многом ученическим оказался роман «Тают снега» (1958). С 1962 и по 1997 год Астафьев не делает попыток переиздать свой первый роман, что не является основанием для «забвения» романа при анализе творчества писателя, поскольку он в значительной мере отражает направленность его творческих поисков. Роман пронизан светлой тональностью, идущей и от стереотипов литературы 50-х годов, от ментальности человека того времени, и, вероятно, от молодого жизнелюбия писателя. Выражена она в судьбе главного героя (Тася Голубева), в счастливом исходе драматических происшествий (устроение личной жизни, спасение едва не утонувшего сына Сережи). Новая жизнь обещана прозрачно знаковым названием романа и его третьей части - «Тают снега», обилием «хороших людей», которых встречает Тася в уральской деревне и, в не меньшей мере, часто упоминаемым «сентябрьским пленумом». Астафьев в дальнейшем уходит от облегченного решения острых социальных и экономических вопросов деревни и повышенного к ним внимания, а «производственная» фабула окажется во многом пародированной в ряде произведений писателя.

В своей обращенности к социальным и экономическим проблемам деревни, в критическом пафосе роман «Тают снега» оказывается близким складывающейся прозе «деревенской» тематики (В.Овечкин, С.Залыгин, Г.Троепольский, Ф.Абрамов). Среди продуктивных находок Астафьева — повышенное внимание к природе, к традиционному деревенскому укладу. Однако слабости произведения (подражательность, схематичность конфликта, газетный язык, идеологическая ортодоксальность) скоро стали очевидными для автора. Но это был тот опыт, который позволил писателю избежать аналогичных просчетов в последующем творчестве.

В разделе втором анализируются повести «Перевал» (1959) и «Стародуб» (1959 - 1960). С Илькой Верстаковым («Перевал») связаны темы и мотивы, которые приобретут в творчестве Астафьева характер сквозных, постоянных: тема врачующей природы (реализуется через робинзонаду), мотив сиротства (он вместе с военным опытом окажется в основе трагедийного мировосприятия автора и его героев). Река в повести - образ, впитавший в себя фольклорную семантику, -вместе с грозным «ознобихинским перевалом» приобретает аллегорическое значение вполне преодолимых трудностей жизни. В этом образе трудно еще предугадать пути его последующей радикальной трансформации.

«Перевал» имеет отношение к «производственной» литературе - его действие разворачивается в бригаде сплавщиков. «Производственная литература» - это естественная реакция писателя на урбанистические тенденции в жизни и технократические идеи в общественном сознании XX века. Повествовательная модель «производственной повести» в «Перевале» пародируется. Не сплав леса и не от-

ношения внутри бригады сплавщиков оказываются в центре повествования, а судьба осиротевшего деревенского мальчишки.

Пародирование жанра вовсе не подразумевает его полное отрицание, а на практике очень часто означает и использование устоявшихся композиционных приёмов. Так, явный противник идеологии советской «производственной литературы» А. Солженицын активно сближает сюжетную канву «Одного дня Ивана Денисовича» и «Круга первого» с канонической фабулой «производственного» романа, устанавливающего самую тесную (очень часто в его произведениях - обратную) связь судьбы человека с его успехами в «социалистическом производстве». В этом плане солженицынские произведения имеют саркастически пародийный характер.

Персонажи «Перевала» - фигуры лишь отчасти пародийные. Их бесприютность - предмет жалости и сострадания, эти чувства уравновешивают комические элементы образов. Астафьевская пародия оказывается менее акцентированной в сравнении с солженицынской, а потому и более мягкой. Пародируя некоторые популярные идеологемы (трудовой коллектив, собрание бригады), Астафьев остается верным другим идеям своего времени (борьба с «осколками» религиозного сознания, «кандидатский билет» ВКП(б) как знак мира «нового», светлого и т.д.). В определенном смысле и жанр, и система идей «Перевала» соотносятся с деталью быта сплавщиков: «К стене барака прибит плакат, смытый дождями. На нём уцелели только два слова: «Вперед» и «пятилетку», а остальное угадывалось лишь по полоскам, оставшимся на красном полотне»3. Аллюзии, связанные с производственной повестью, таким образом, одновременно актуализируются и мягко травестируются.

Феномен возрождения пародии как сатирического жанра и пародийности как свойства стиля на рубеже 1950 - 1960-х годов, очевидно, связан с ломкой старых эстетических вкусов. Обобщая литературные явления второй половины 1950-х годов, опираясь, прежде всего, на эстетическую значимость романа Б.Пастернака «Доктор Живаго», М.М.Голубков делает вывод, имеющий прямое отношение и к нашей теме:«(...) на переломе века - и хронологическом, и историко-культурном - в недрах литературного процесса формируется идеология эстетического и философского противостояния соцреалистическому канону»4. В.Астафьев 1950-х годов оказывается созвучным новой генерации писателей в своём обращении к различным приёмам отрицания, к пародии, к реалистической тенденции.

Первые редакции «Стародуба» написаны с оглядкой на «соцреалистический канон». В них трудно ещё предугадать будущего «деревенщика», традиционалиста. По семантической нагруженности и функции образов из мира природы «Ста-родуб» оказался близок «Русскому лесу» Л.Леонова Оппозиция же «старое — новое» в этой астафьевской повести находится ближе к литературе 20 - 30-х годов, к леоновской «Соти», чем к «Кладовой солнца» МПришвина, «Повести о лесах» К. Паустовского.

Новые идеи природосбережения в «Стародубе» причудливо переплелись с идеей прогресса Сыновья Клавдии уходят из староверческих Вырубов и этим повторяют путь Фаефана и Култыша, отринувших ханжество, жестокость и своеко-

' Астафьев В.П. Собр. соч.: В 15 т. - Красноярск, 1997 - 1998. - Т. 2. - С.45. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием тома и сгршищы.

4 Гол>6ков М М Русская литература XX в.: После раскола. - М., 2001. - С. 237.

рыстие вырубчан. Этот уход «на работу в город» воспринимается как безусловное благо, обновление жизни.

В первом варианте «Стародуба» (1959) действие из прошлого перетекает в современность. На фоне возводимых строителями города и ГЭС бывший бакенщик рассказывает об истории бора, который вырос, как оказывается, на могиле Кул-тыша (пантеистический символ бессмертия). Во втором варианте (1960) подверглись трансформации некоторые детали и архитектоника произведения. Повесть, состоявшая изначально из четырёх рассказов Изота Трофимовича, превращается в монолитное произведение о драматической судьбе таежного отшельника Кул-тыша. Сохранилось не менее важное: её структура, связанная в единое целое фигурой «естественного человека». Черты этого образа имеют в русской литературе значительную традицию бытования: в «естественном человеке» Н.Карамзнна, Л.Толстого, А.Куприна, М.Пришвина. В судьбе Фаефана и Култыша, бежавших от лицемерия и греха Вырубов, астафьевская повесть воспроизводит характерный для русской прозы мотива «бегства в природу» (Л.Толстой, А. Куприн, М.Пришвин).

Култыш и Фаефан изображаются Астафьевым с использованием некоторых романтических принципов и приемов. Култыш, как и его приёмный отец, - «инородное тело», чужой в деревне Вырубы, где все боятся и не знают тайги, не чтут её законов. И в этом контексте Култыш вряд ли может претендовать на статус типического (в восприятии писателя и читателя той поры) героя. Достоверность и правдоподобие, созвучие общему и характерному здесь значительно потеснены романтической исключительностью, специфическим для романтического искусства «остранением» героя через судьбу и детали характера (прибило к берегу, имя-прозвище, бессребренничество на фоне всеобщего корыстолюбия, одинокая жизнь отшельника). Если в классической литературе отличия между толпой, чернью и изгнанником касаются в большей степени их взглядов на предназначение человека, то главным отличием одинокого охотника Култыша от окружающих является его восприятие природы как самой большой святыни. Конфликт смещается из социальной плоскости в пространство природы. Романтический герой у В.Астафьева обретает и особый облик (таёжник, охотник, почти крестьянин), и характерный для второй половины XX века пантеистический в своей основе, «экологический» взгляд на мир.

Вера вырубчан искажена, их затворничество оказывается не бегством «от греха», а проявлением бесчеловечности. Но, осуждая их, писатель утверждает те самые ценности, о существовании которых сохранившие лишь внешние атрибуты веры старообрядцы забыли. Им противопоставлено соединение активного человеколюбия с пантеизмом, связанное с характерами Фаефана и Култыша. Они олицетворяют собой истинную для Астафьева той поры «веру». Поэтому «Стародуб» может быть истолкован как произведение о поисках истинной веры.

У «Стародуба», интерпретированного в этом ключе, неожиданно появляется значительный по содержанию литературный контекст: «Доктор Живаго» Б.Пастернака, «Матрёнин двор» А.Солженицына, «Комиссия» С.Залыгина, романы В.Максимова В «Комиссии» конфликт между поборником чистоты веры старцем Лаврентием и человеколюбцем Самсонием Кривым, попытка переосмыслить жизнь «божьего человека» Алексея суть не что иное, как модификация поисков истинной веры, знакомых по астафьевскому «Стародубу».

«Стародуб» впитал в себя родственную христианской эсхатологию и апока-липтику - они оказались близкими мироощущению писателя, стремящегося предостеречь человека от проявлений жестокости и непомерного корыстолюбия по отношению к природе. Вырубы (а ими во втором варианте и ограничивается «вселенная») после смерти последних праведников Фаефана и Култыша, с уходом «в город» сыновей Клавдии теряют всякую надежду на спасение. Это сближает повесть и с более поздними произведениями В.Астафьва, и с прозой его современников: Ю.Нагибина, В.Распутина, С.Залыгина.

В разделе третьем диссертации анализируются повести «Звездопад», «Кража» и другие произведения Астафьева в сопоставлении с явлениями литературы 1920 - 1960-х годов. В рассказе «Ария Каварадосси» (1959) впервые ярко и отчетливо заявил о себе антивоенный пафос. Фабула его проста и сводится к эпизоду из фронтовой жизни. Услышав на передовой из русских окопов оперную арию, «итальянцы перебили фашистов» и сдались «нашим». Искусство мыслится в этом рассказе как субстанция, противостоящая войне, разрушению, смерти. Благодаря этому мотиву произведение приобретает имплицитно пацифистское звучание, как и рассказ «Старая лошадь» (1960). В этом рассказе Астафьев смог совместить две характерные для всего его творчества темы: природы и войны. Такое совмещение приводит писателя к трагическим мыслям. Война беспощадна не только к воюющим людям, но и ко всему живому, а потому она противна природе. В рассказах этой поры складывается и характерная для Астафьева повествовательная модель произведения о войне (краткая фронтовая «передышка»).

«Звездопад» (1960) - первое из крупных произведений В.Астафьева на военную тему. В нем преобладают свойства, сближающие его с прозой 40 - 60-х годов. Обращает на себя внимание интонационное сходство с «лирической прозой», 50 - 60-х годов (О.Берггольц, В.Солоухин, Ю.Казаков): «Я родился при свете лампы в деревенской бане. Об этом мне рассказала бабушка. Любовь моя родилась при свете лампы в госпитале. Об этом я расскажу сам» (2,183). Как и в «лирической прозе» в целом, в повести Астафьева имеет место исповедально-лирическая композиция, предполагающая слияние автора-повествователя и главного героя.

Подобная организация повествования имеет место и в некрасовской повести «В окопах Сталинграда», в повести К.Воробьёва «Крик». Это многими принятый (и не только в то время) способ самовыражения писателя, реализации его жизненного фронтового опыта. Повествование от лица «я - рассказчика» или «я - автора» (хотя повесть содержит в себе «автономное» имя героя - Мишка Ерофеев) придаёт произведению достоверность, реалистичность благодаря эффекту автодокументальности. Такого рода слияние «я» героя и автора окажется продуктивным для писателя.

В «Звездопаде» совмещается следование В.Астафьева традициям русской прозы с желанием быть «современным» в стилистике и идеологии. В этой повести, как и в ряде уже известных к тому времени произведений упомянутых выше авторов, ощутимо воздействие толстовского стремления изобразить войну не «в блестящем строе», а «в крови, в страданиях, в смерти». Вероятно, поэтому повесть переполнена натуралистически изображенным госпитальным бытом. Раны, контузии, операции, наркоз, сцены массовых психических расстройств, на фоне которых развиваются отношения Лиды и Мишки, составляют здесь основу повествования.

Внешне главный герой «Звездопада» оказался близок к персонажам не только «лирической», но и «молодёжной прозы» рубежа 50 - 60-х годов (А. Рыбаков, В.Аксенов, АХладилин). Для молодежной прозы (тоже использовавшей прием лирической исповедальности) в идеологическом плане характерна приверженность западноевропейской иерархии ценностей, ставящей на первое место идею личной свободы. Первая военная повесть Астафьева находится в своеобразном «диалоге» с «молодежной» литературой. Причина переживаний и страданий Мишки Ерофеева - несвобода, обусловленная войной. Любовь его оказывается обречённой тоже из-за войны. Война изображается в повести не в событийно-батальном плане, а как проявление несвободы: «Казарма не казарма, тюрьма не тюрьма От того и другого помаленьку» (2,251).

В.Астафьев вполне откровенно полемизирует с либеральными тенденциями, отстаивая иное, восходящее к Ф.Достоевскому понимание свободы. Обретение «свободы» для астафьевского героя возможно, но обстоятельства автором изображаются так, что это обретение окажется потерей человеческого лица. Предпочтение долга в выборе между долгом и свободой, между ответственностью и «свободой от совести» окажется мотивом, общим для всей «деревенской» и «военной» прозы 60 - 70-х годов. В повести В.Распутина «Живи и помни» Андрей Гуськов свободу определять свою судьбу вне зависимости от воюющего народа предпочитает долгу и неизбежно становится предателем.

Долг превыше свободы, чувства, личности. Этот восходящий к классицистической аксиологии принцип главенствует в военной прозе 1940 - 1980-х годов. Здесь герой «Звездопада» Ерофеев мало чем отличается от стремящихся в бой персонажей М.Шолохова, В.Некрасова, А.Твардовского и других. Как и эти писатели, Астафьев подаёт мысль о главенстве необходимости, долга над свободой без плакатности, без бурного пафоса. Но в позиции писателя можно усмотреть и попытку оригинальности. В его повести элегическая тональность готова перейти в трагическую интонацию. О своём решении не принять спасительную (на время) для него ложь герой-рассказчик сообщает предельно сдержанно, даже с сожалением и горечью: «И я выдержал, не согласился. Я, вероятно, ограбил нашу любовь. Но иначе было нельзя. Стыдился бы я рассказывать о своей любви. Я презирал бы себя всю жизнь, если бы оказался слабей Лиды» (2,250). «Звездопад» побуждет своего читателя размышлять об обреченности человека на войне. Война заставляет астафьевского героя выбирать не между свободой и несвободой, а между долгом и свободой, причем исполнение долга почти обязательно сопряжено со смертью.

Изображение персонажа в мелочах быта, в страданиях и сомнениях получит в критике характерное название - «дегероизация». В «Зрячем посохе» (1988) прозаик так вспоминает об объектах критических «трёпок» того времени: «доставалось нам всё больше за «натуралистическое видение жизни», за «искажение положительного образа», за «пацифизм», за «дегероизацию», за «окопную правду» (8, 165). Астафьев, таким образом, сближает себя с целой группой «военных» прозаиков того времени - Л.Леоновым, К.Симоновым, В.Некрасовым К.Воробьёвым, Е.Носовым, Ю.Гончаровым, В.Быковым). Писатель дорожит своей принадлежностью к течению, для которого реалистическая достоверность и углублённость в этическую проблематику является доминантной.

Генезис, структура, семантика и функция ряда образов «Звездопада» (символический образ звезды и звездопада, контраст любви и войны, смерти) имеют

много общего с прозой его предшественников и современников (Э.Казакевич, Ю.Бондарев, В Быков), но в сопряжении с его специфическим юмором и трагедийными интонациями придают «Звездопаду» значительную оригинальность.

С начала 1960-х годов, в одно время с первыми главами «Последнего поклона», В.Астафьев работал над «Кражей» (1966). Обе повести основаны на автобиографическом материале. Но автор «разводит» эти произведения не только потому, что «вместе» они звучали бы как слишком смелое для своего времени произведение о разрушенной целостности и гармонии русской жизни, но и потому, что в них разный взгляд на мир. В «Последнем поклоне» - взгляд на мир через призму представлений, обычаев, традиций деревни, в «Краже» - взгляд, лишенный поддержки «мира», сообщества села и рода. Название повести «Кража» явно соотносится с главной её проблемой - показать трагедию детства, человека, насильственно лишенного семьи.

Главный персонаж «Кражи» Толя Мазов живет в мире распавшемся. Само место обитания названо В.Астафьевым «Краесветском». Вероятно, не только потому, что далеко («на краю света») находится, но и потому, что это «край» - «конец» света. Это своеобразный хронотоп ранней эсхатологии и апокалиптики В.Астафьева.

Мир сирот, беспризорников, «шпаны», изображенный в повести, равно как и относительно благополучный финал, сближают ее с главами «Последнего поклона», а также с произведениями о беспризорном детстве Л.Сейфуллиной, А.Неверова, Л.Пантелеева, А.Макаренко. Однако, помимо тематической близости к этим произведениям, в «Краже» ощутима и «оптимистическая перспектива» в подходе к человеку. Происхождение этой «оптимистической перспективы» различно, но в целом связано с восприятием социалистической утопии в качестве осуществляющейся в реальной действительности 19 2 0- 1950-х годов.

Астафьевская повесть по вниманию к формам организации детдомовского сообщества, по функции и структуре образа Валериана Репнина, бывшего офицера, а ныне «заведующего», по четкому разделению на «своих» и «чужих» (всех, кто вне детского дома), по целеустановке на воспитание «нового человека», по враждебно-презрительному отношению к «богатым», по культу физического труда явно соотносится и с мотивами повести «Правонарушители» Л.Сейфуллиной, и «Педагогической поэмы» А.Макаренко. Но в ней отсутствует неприязнь к устоявшимся, традиционным формам жизни, дом и семья воспринимаются главным героем как «потерянный рай», как утраченная надежда на благополучие.

Если поступиться реалиями XX столетия, то у «Кражи» могут быть и параллели из иного ряда. Это не только повесть о трудном детстве героя, это и повествование о «человеческом достоинстве, которое сохраняется при самых невозможных условиях». На уровне мотивов и идей, конфликтов и тем астафьевская повесть вторгается в ту область, в которой живут персонажи Ф.Достоевского.

Мотив ответственности власти, государства за судьбу человека, ребенка, связанный в повести с судьбами Репнина, детдомовцев, станет господствующим в прозе Астафьева второй половины 80 - 90-х годов. Обличительный пафос повести направлен против тех, кто лишил детства, родного крова обитателей детского дома в Краесветске. «Сказали: подкулачник, и увели». Астафьев и в «Краже» посмел поименовать источник сиротства, но сделал это прозаик в присущей ему форме - в виде горькой шутки. В сцене паники на пароходе, везущем в Краесветск ссыльных, реплика старика Мазова имеет двойной, в том числе и иронический

смысл. Паникёров, убоявшихся гибели вместе с пароходом посреди бурной реки, он успокаивает: «Совецка власть не дура, чтобы из-за такова ... дорогу посудину губить» (2, 319). Пришедший в Сибирь в качестве поводыря слепой бабки, помогавший красным в гражданскую войну, сосланный властью в Краесветск, Яков Мазов и здесь спасает от гибели внука Толю.

В прозе 40 - 50-х годов трагедия сиротства, «украденного» детства в большей степени ассоциируется с миновавшей Великой Отечественной войной («Семья Иванова» А.Платонова, «Судьба человека» М.Шолохова и другие). Проза 60 - 70-х годов напрямую связывала трагедии детства, разорения семьи, сиротства с социальной враждой и нравственной деградацией, охватившей Россию в XX столетии. «Деревенщики» виновниками детских несчастий изображают часто и вновь «своих» («Безотцовщина» Ф.Абрамова, «Уроки французского» В.Распутина, «Белый пароход» Ч.Айтматова и другие).

«Кража» оказалась произведением ёмким по тематике. Тема утерянной родины детства и тема сиротства позволили В.Астафьеву коснуться многих острых для середины 60-х годов вопросов. Вослед солженицынскому рассказу «Один день Ивана Денисовича» повесть затрагивала тему репрессий. Как повесть о страданиях детей раскулаченных и ссыльных, выходцев из русской деревни «Кража» придавала историческую глубину произведениям В.Астафьева о судьбе русского «лада», об изломах всей русской жизни начала, середины и конца XX века.

В разделе четвёртом анализируются тематические, жанровые, поэтические связи Астафьева-«деревенщика» с литературой 60 - 80-х годов. Время создания «Последнего поклона» (1960 — 1992) охватывает практически весь период существования русской «деревенской прозы». В проблемно-тематическом плане повесть, как и художественноое творчество всех «деревенщиков», обращена к русскому человеку в его связях со сложившимися этическими и иными традициями бытия, к устоям крестьянской семьи, впечатлениям детства, процессу приобщения к крестьянской этике, одухотворенному близостью к природе труду. Но предощущение гибели, благодаря ассоциированию наиболее светлых эпизодов с прошлым, присутствует во всех главах повести. Предметом полемики «Последнего поклона» служит советский период истории деревни. Астафьев, как и С.Залыгин, Ф.Абрамов, В.Шукшин, В.Тендряков и другие «деревенщики», изображает этот период в качестве трагического.

Отрицая особым образом интерпретированные идеи «Поднятой целины», «деревенщики» не отрицают характерный для М.Шолохова трагический взгляд на мир. В 60-е годы Астафьев не акцентирует внимание на изображении коллективизации. Он живописует противоречивую, но цельную и светлую жизнь сибирской деревни до коллективизации и исковерканные игарской ссылкой судьбы людей. С течением времени на смену фигуре умолчания приходят эпизоды и главы, изображающие в деталях «колхозное разорение» и проясняющие многие этапы жизни деревни и автобиографического героя в 30-е годы («Бурундук на кресте», «Без приюта», «Вечерние раздумья»). Герой-правдоискатель, типичный для русской прозы XX века, побуждает писателя проникать в историю русской деревни. Автобиографическая структура главного героя делает это углубление достоверным и лирическим.

В «Последнем поклоне» сформулирован и характерный для «деревенской прозы» «приговор» современной действительности: она ущербна, поскольку пренебрегла традициями прошлого. Это суждение делает идейный смысл повести

значимым не только для своего времени. Полемичность астафьевских рассуждений о настоящем, о недавней истории складывается из представлении о прошлом как «золотом веке» - только в нем он видит красоту и гармонию. Отнесенность в прошлое представлений о гармонии и красоте лишь усиливает элегические настроения произведений.

«Последний поклон» обозначил жанровые пристрастия Астафьева и «деревенской прозы» - это традиционная для русской литературы повесть. Повесть в рассказах позволяет Астафьеву реализовать изначальное стремление писателя к дискретности повествования и к свободной перемене ракурсов изображения. Такая структура повести позволяет расширять её новыми главами-рассказами, дополнять различными эпизодами и размышлениями уже существующие главы, делает возможным варьирование тональности и пафоса произведения от жизнеут-верждения, идеализации деревенского детства в первых главах до антиутопической тенденциозности, до реквиемных интонаций поздних и заключительных глав.

Общим свойством жанровой структуры всех рассказов, вошедших в первое издание «Последнего поклона» (1968), была присущая им очерковая этнографич-ность. Это «сибирский текст» русской литературы, рассказы о сибирском крестьянском детстве, о становлении нравственности, мировосприятия, характера сибиряка, в котором много общего с детьми разных времен и племен, но важным представляется еще и особенное. Заветным видится Астафьеву преемственность в общении человека и семьи, рода, деревни с землей и природой в целом. Эту идею преемственной связи олицетворяют в повести два персонажа: бабушка Катерина Петровна и автобиографический герой. Очерково-этнографические главы соседствуют с рассказами о запомнившихся случаях деревенского детства, хотя этнографический элемент присутствует практически во всех главах (как и во всей «деревенской прозе»). Лирическое повествование о впечатлениях и ощущениях детства, зрелости, старости чередуется с эпизодами социально-психологического плана, с рассказом-событием и рассказом-судьбой. В тематическом, проблемном, интонационном, жанровом планах «Последний поклон» - синтетическое, универсальное произведение, это оказываелся специфическим свойством Астафьева-«деревенщика».

Здесь уместно вспомнить об изначально присущем русской литературе синтетизме и синкретизме, о необходимости и возможности для русского романа (литературы в целом) быть универсальной формой знания о мире и человеке, вмещать в себя проблемы социологические, религиозные, философские, политические и т.п. В XX столетии, особенно в советский период, этот синкретизм был усилен соображениями цензурного характера. Но и после падения цензурных ограничений о «синкретизме» по отношению к творчеству и личности АИ.Солженицына пишет М.М.Голубков5.

«Деревенская проза» неизбежно актуализировала русскую классику. Так, внимание «деревенщиков» к крестьянскому персонажу, его этике обостряло их интерес к наследию Л.Толстого. Стихийное и «роевое» каратаевское начало ощутимо в персонажах «Привычного дела» и «Канунов» В.Белова, в «Сельских жите-

3 Голубков ММ. Русский национальный характер в эпосе Александра Солженицына // Отечественная история. - 2002. - № 1. • С. 135.

лях» В.Шукшина, в повестях В.Распугана. От русской классики воспринимает Астафьев мотив нравственной преемственности. В складывающихся ощущениях жизни, в отношениях к людям и природе он оказывается одинаково значимым в изображении судьбы Николеньки Иртеньева и Витьки Потылицына, несмотря на сословные границы, годы, разделяющие их. Наследуется и необходимый для реализации этого мотива органический композиционный приём. Рядом с входящим в жизнь ребенком оказывается передающий ему свое «знание» «старший».

Литературный контекст «Последнего поклона» со временем эволюционировал не меньше, чем тональность, проблематика, тематика, пафос самой повести. Начальные его главы предельно созвучны произведениям рождающейся «деревенской прозы». Идея мирского, общинного начала отчетливо обозначена в главе «Деревья растут для всех». Деревенский чудак - фигура, характерная для В.Шукшина, В.Белова, - менее активно, но все же представлена в «Последнем поклоне» образами Васи-поляка, дяди Левонтия, Сороки и других.

Тематическое и композиционное своеобразие «Последнего поклона» в художественной системе «деревенской прозы» заключается в его обращенности к родовому началу деревенской жизни. Для Ф.Абрамова, С.Залыгина, В.Белова, В.Распутина и некоторых других «деревенщиков» часто более важны «мирские», «общинные», основания деревни. Естественно, что «род» - микрокосм деревенского сообщества, но именно этот мир и становится основой образной системы повести; Катерина Петровна Потылицына и её многочисленные родственники оказываются в центре композиции всего произведения. «Родовая» модель повествования позволит Астафьеву выйти за пределы деревенского хронотопа в игарских и завершающих главах «Последнего поклона».

Благополучие и беды потылицынского рода проецируются на жизнь Овсянки, а через неё - всей русской деревни, России. В главе-рассказе «Фотография, на которой меня нет» изображается традиционная, еще сохраняющая представление о единстве судьбы деревня. Она пытается противостоять распаду, насилию. «Раскулаченных и подкулачников выкинули вон глухой осенью, стало быть, в самую подходящую для гибели пору. И будь тогдашние времена похожими на нынешние, все семьи тут же и примерли бы. Но родство и землячество тогда большой силой были, родственники дальние, близкие, соседи, кумовья и сватовья, страшась угроз и наветов, все же подобрали детей, в первую голову грудных, затем из бань, стаек, амбаров и чердаков собрали матерей, беременных женщин, стариков, больных людей, за ними «незаметно» и всех остальных разобрали по домам» (4, 153). «Родство» и «землячество» представляются из 1980-х годов понятиями архаическими, утерянными.

Причастность к традиции, к фольклору являлась в «деревенской прозе» показателем естественности героя. Фольклоризм астафьевских произведений оказывается ближе к народно-поэтическому началу прозы В.Шукшина и С.Залыгина. Не только потому, что именно сибирский пласт русского фольклора оказался в основе ряда их произведений, скорее потому, что эти прозаики обратились к той части фольклора, которая в 60 - 70-е годы находилась под спудом (анекдоты, религиозные легенды и предания). Оригинальным оказывается Астафьев, включая в структуру своих произведений фрагменты, стилизующие фольклорные жанры. Шуточные присловья, анекдоты, частушки вносят в образ деревни остроту, неоднозначность: «Человек Яшка, на нем старая сермяжка, на затылке пряжка, на шее тряпка, на заднице шапка!» (5, 261). Восходящий к фольклору комизм, укоре-

нившись в астафьевской прозе конца 50 - 60-х годов, станет затем выразительным элементом поэтики его поздних произведений.

В «Последнем поклоне» река приобретает черты и свойства мифологические (основа, источник и угроза жизни, «батюшка Енисей») и былинно-сказочные (пахарь): «Сломал твердыню, сокрушил зиму, работает батюшка, пашет острием льдин берега, и лезут, лезут, плугом врезаясь в камень, в землю, ломаются, лопаются, хрипят» (5,310). Писатель при помощи этой персонификации выражает отношение к русскому крестьянину, а вместе с тем уточняет своё восприятие природы: без человека, вне его присутствия природа писателем не мыслится.

Возвращение в литературу «традиционного» героя, деревни и рода как образов социального и этического сообщества, влекло за собой активизацию ориентированного на фольклор и просторечие слова. Сказовая форма повествования в его разновидностях предельно активизируется и в «деревенской прозе», и в прозе 60-х годов в целом. В «Одном дне Ивана Денисовича» в основе повествования — слово и мироощущение бывшего крестьянина, а ныне зека. У Шукшина сказ составляет основу повествовательной формы многих рассказов. «Соленая Падь» С.Залыгина - повествование о гражданской войне и крестьянской партизанской республике с точки зрения крестьянина.

В творчестве Астафьева достаточно широко представлено характерологическое повествование как разновидность сказа («Перевал», «Стародуб», «Прокляты и убиты»), хотя никогда не оказывается главенствующей, вероятно, потому, что проповедническая миссия литературы для него представляется важнейшей. Значительная часть произведений В.Астафьева написана от имени варьирующегося по степени близости-удаленности от автора «я»: от «Звездопада», до «Весёлого солдата». Этот персонаж не тождествен автору, но даже по своему речевому образу он максимально близок ему и изображаемому миру. Автор не стремится скрыть эту близость, что в разной степени свойственно собственно сказовым формам повествования. В прозе В.Астафьева господствует «лиризованная» разновидность сказа - соединение авторского слова со словом героя, «авторской речи с повествовательной» - при главенстве лирического начала.

Зрелые и поздние главы «Последнего поклона» оказались созвучными поздней «деревенской прозе» с ее вниманием к «коррозии» души современника и её причинам. Завершающие главы нельзя адекватно истолковать уже вне иного литературного контекста. Острая полемичность «Печального детектива», последней редакции «Пастуха и пастушки» ощутимы в главах «Предчувствие ледохода» и «Кончина». И хотя глава «Пеструха» посвящена В.Распутину, общая тональность завершающих повесть глав оказывается ближе к обличительному пафосу прозы А.Солженицына. В этих главах Астафьев полемизирует со своими прежними мыслями, представлениями литературной классики и «деревенской прозы» о красоте души русского человека: «Нет на свете ничего подлее русского тупого терпения, разгильдяйства и беспечности» (5,344).

В завершающих главах «Последнего поклона» происходит своеобразное подведение итогов всей «деревенской прозы». Шукшин начала 70-х годов еще недоумевает по поводу происходящего у него на глазах: «Что с нами происходит?». В замыкающих «Последний поклон» «Вечерних раздумьях» катастрофа мыслится уже позади, что не делает ситуацию отрадней: «И что с нами произошло? Куда мы делись? В какие пределы улетучились (...)? Куда делась наша добрая душа?

Где она запропастилась-то?» (5,368). Истоки оскудения национальной жизни Астафьеву этой поры видятся в насаждаемом атеизме, богоборчестве.

Глава вторая-«В Вологде (1969-1980). Синтез жанровых форм» - посвящена анализу вологодского периода творчества В.Астафьева. Конец 60-х - 70-е годы - время расцвета «деревенской прозы». Его знаменовали оригинальные произведения Ф.Абрамова, В.Шукшина, В.Белова, В.Распутина и других писателей. Активность «деревенской прозы» проявляется в конце 60-х - 70-е годы и в том, что характерное для неё утверждение безусловной ценности нравственной традиции оказывается частью идеологии произведений, к «деревенской прозе» близких (лирика Н.Рубцова) и имеющих отношение внешне отдаленное (пьесы А.Вампилова, военные повести В.Быкова, романы Ю.Бондарева, «городская» проза Ю.Трифонова).

В разделе первом исследуется наиболее известная из астафьевских военных повестей. «Пастух и пастушка» (1971 - 1990) является одним из наиболее ярких произведений русской прозы о войне, а потому уже стала принадлежностью её истории. Повесть дала значительный импульс развитию всей «военной» прозы.

Но астафьевская повесть потому возымела такой вес в современной литературе, что сама вобрала в себя плодотворные культурные традиции. Во многом интертекстуальная насыщенность повести связана с желанием Астафьева изобразить, не отрываясь от реалистической достоверности, войну как феномен, смерть и разрушение в качестве её страшного обличья: «Дополняя, переписывая повесть, я всякий раз удалял бытовую упрощённость, от индивидуально-явных судеб и мыслей уходил всё далее и далее к общечеловеческим» (3, 454). Аналогичное стремление к сопряжению «конкретно-исторического и общечеловеческого» характерно для В.Быкова, Ю.Бондарева, Г.Бакланова, В.Кондратьева и других писателей.

«Пастух и пастушка» - во многом традиционная для В.Астафьева и русской «военной» прозы повесть. Война определяет и исчерпывает судьбу неожиданно полюбивших друг друга персонажей. Композиция повести позволяет вслед за Астафьевым рассматривать войну и мир и как определенные художественные абстракции, и как образы, персонифицирующиеся с помощью особых приемов, обобщенно-символические. Пасторальная любовь посреди войны дала возможность автору ярче показать сущностные свойства и войны, и любви как совершенно противоположных феноменов человеческой жизни.

В этом можно усмотреть возвращение и к традициям русской классики ЖС века, русского символизма начала XX столетия. Проблематика «Пастуха и пастушки», зрелость Астафьева-художника стали первопричиной усиления функции символической образности в этрй повести. Это дало основания именовать художественный метод Астафьева «символическим реализмом» (А.Ю. Большакова).

«Пастух и пастушка» интерпретируется в диссертации как необычная повесть, результат синтеза нескольких жанровых форм. Астафьев обозначает жанровую принадлежность произведения в подзаголовке — «современная пастораль». Не только философия, но и жанр произведения во многом обусловлены тем, что к военной теме обратился «деревенщик». Действительно, пасторальный жанр обязательно включает в себя типологически и органически близких «деревенской прозе» персонажей - пастушков и пастушек, любящих друг друга на лоне природы. Представляется значимой и первая часть подзаголовка повести «современная

пастораль». В ней ощутима ироническая и оксюморонная семантика. Жанровая составляющая заголовочного комплекса такими «добавлениями» (и структурой повествования) пародируются. Астафьев этими уточнениями и обновляет жанровую форму, и рождает у читателя справедливое сомнение в возможности существования в современной культуре этого жанра «в чистоте».

Источник активности этого жанра - его органическая естественность для продуктивной в это время «деревенской прозы». В целом ряде произведений 60 - 70-х годов изображается жизнь персонажей, погруженных в природу и природу воспринимающих в качестве единственной приемлемой «среды обитания» («Братья и сестры», «Деревянные кони» Ф.Абрамова, «Привычное дело» В.Белова, «Комиссия» С.Залыгина, «Сельские жители» и «Калина красная» В.Шукшина). Идиллические элементы есть также у В.Распутина («Прощание с Матерой»), Б.Васильева («Не стреляйте в белых лебедей»).

Но пасторальные ситуации распространены во всей военной прозе 60 — 80-х годов («Альпийская баллада» В. Быкова, «Крик» К. Воробьева, «Берег» Ю.Бондарева, повести Г.Бакланова). Идеи и мотивы «деревенщиков» становились в 70 - 80-е годы органическими и для некоторых «военных» прозаиков. Так, В.Быков, получив широкую известность как автор партизанских повестей, в 80-е годы обращается и к проблематике «мирной», связанной с деревней («Знак беды», «Облава»).

Рассуждения о «роде людском» астафьевского солдата Карышева вполне вписываются в систему идей «деревенской прозы» благодаря их восходящей к этике Л.Толстого «каратаевской» наивности: «Германец, к слову, отчего воюет и воюет? Да оттого что крестьянствовать разучился и одичал без земляной работы» (3, 330) Это сближение мировидения писателей «военной» и «деревенской» темы проистекает от соотносимого жизненного опыта, родственных культурных корней, но, вероятно, не в меньшей мере благодаря своеобразной «активности» «деревенской прозы». Утверждаемая в ней идея преемственности нравственных традиций оказалась актуальной для всей культуры и литературы 1970-х годов.

Главный герой астафьевской повести Костяев - мифологический пастух не только потому, что пасет своё «стадо» - взвод, но и потому, что он чувствует связь с однажды услышанной им «сиреневой музыкой», олицетворяющей собой «необъяснимую силу» мира гармонии. «Ещё я помню театр с колоннами и музыку. Знаешь, музыка была сиреневая... Я почему-то услышал сейчас ту музыку, и как танцевали двое - он и она, пастух и пастушка» (3,88).

Сиреневый (лиловый) - цвет трактуется в диссертации в качестве имеющего мифологические, фольклорные, литературные и культурные (русские и западноевропейские) истоки. Его функция - подчеркнуть благородство, чистоту и при-родность героя. «Сиреневая музыка» театральной пасторали не способна вместить в себя всю боль войны и разрушения. Поэтому любовная история Люси и Бориса предваряется в повести иной, проецирующейся на трагический XX век пасторалью. В отбитой у немцев деревне бойцы находят тела «обнявшихся преданно в смертный час» убитых стариков, «пастуха и пастушки», пасших до войны колхозный табун. «Щель вырыли быстро. Попробовали разнять руки пастуха и пастушки, да не смогли и решили - так тому и быть» (3,26). Благодаря этой истории повесть приобретает дополнительную обобщенность и русские культурные корни в виде реминисценций, связанных с поэтикой агиографического жанра. Мифологическая и житийная образность сближает произведение с культурной

традицией, участвует в синтезе новой жанровой формы.

У Астафьева житийные, фольклорные и библейские образы-символы проникают в структуру военной повести, создавая особый притчевый стиль, выделяющий ее из ряда произведений о войне в литературе 60 - 90-х годов. Выразительным «знаком» войны, трагического XX века является в повести эпизод с горящим немцем: на нем загорелась простыня, заменявшая маскировочный халат. «Огромный человек, шевеля громадной тенью с развевающимся за спиной факелом, двигался, нет, летел на огненных крыльях к окопу, круша все на своем пути железным ломом. Сыпались люди с разваленными черепами, торной тропой по снегу стелилось, плыло за карающей силой мясо, кровь, копоть» (3, 13). В редакции 1979 года этот эпизод имел характерное продолжение: «Казалось, что пророк небесный с карающим копьем низвергался на землю, чтобы наказать за варварство людей, образумить их»6. Смелость писателя заключалась в том, что в структуре повести появлялся образ, прямо восходящий к Библии, в частности к Апокалипсису («огненный Ангел»). В последней редакции (1990) уподобление горящего немца «пророку небесному» снято - оно имело слишком назидательный характер, эпизод не мог быть прямо соотнесен с восприятием кого-либо из героев. Да и фашист в роли пророка, карающего народы «за варварство», вызвал, вероятно, обоснованные сомнения автора.

В имени и судьбе героя - едва ли не намеренное совпадение с одним из первых православных русских святых: восходящий к житийной традиции мотив безропотного приятия высшей воли, жертвенности. По мысли П.Флоренского, «имя предопределяет личность и намечает идеальные границы ее жизни. Но это не значит, что, именем определенная, личность не свободна в своем имени - в его пре-делах»7. Образ главного героя повести (вместе с именем православного святого Бориса, принявшего мученическую смерть по воле брата, и фамилией Костяев, содержащей в себе неявные созвучия с тем, «что было когда-то им») получает тем самым особое, символическое, реквиемное звучание.

В этом плане Костяев — наследник и «потомок» многих героев русской и европейской литературы - «светлый парень», «благородный кавалер». Его благородство подчёркнуто и его принадлежностью к офицерству. Культурная традиция и русская история связывают офицерство с дворянством, с понятиями о благородстве и чести. В 60 - 80-е годы представление об этом, невзирая на классовую в основе своей государственную идеологию, широко бытовало в обществе, в искусстве. Совершенно неслучайно, в частности, пользующийся авторской симпатией герой романа Ю.Бондарева «Берег» носит и лейтенантские погоны, и создающую аристократические аллюзии фамилию Княжко.

Аналогичные тенденции существовали и в киноискусстве 70-х годов. Синтез приемов кинодраматургии и литературы ощутим в прозе В.Шукшина, А.Солженицына, Г.Бакланова Лирико-публицистическое начало, значительная роль образа и слова автора, характерные для прозы В.Астафьева, сделали его рассказы, повести, романы произведениями предельно трудными для «перевода» на «язык» кино. Синтетизм его жанров имел иной характер.

Мифологический мотив метаморфозы, реализованный в Мохнакове, - при' Флоренский П. Имена// Оньгш: Литературно-философский ежегодник. - М., 1990. - С. 403.

мер такого синтеза. Рядом (вероятно, это тоже знаковая деталь) с Костяевым всегда находится Мохнаков. Мохнаков («темное» у него не только во внешности и характере, но и в фамилии) - невольный антипод Костяева. Он храбрый воин, для него «лучше смерть, чем неволя», нетерпим к доносчикам и способен на совершенное против него зло ответить добром. Но война «сняла» с него все моральные запреты. Вместе с тем это не отпетый злодей. Его трагедия усиливается тем, что он сам понимает свою обреченность. Одна из натуралистических деталей («стыдная» болезнь Мохнакова) в окончательной редакции писателем акцентируется. Смерть «истратившегося на войну» делается не только неизбежной и неотвратимой, но и желанной для него самого. В редакции 1990 года писатель усиливает и нагнетает натуралистические подробности, негативно характеризующие Мохнакова (детально изображаются эпизоды мародерства).

В разделе втором анализируется генезис, структура и функция символических образов, специфика жанра двух наиболее значимых произведений Астафьева, посвященных теме «человек и природа».

«Оду русскому огороду» (1972) следует отнести к числу «знаковых» произведений, названия которых заключают в себе и определение (не прямое) жанровой разновидности, и характеризующий их пафос. Пародийность, заложенную уже в названии (ода - торжественная песнь в честь высокого героя, явления, события), продолжает и развивает основное повествование, в котором, по выражению самого автора, повествуется «в высоком древнем стиле («штиле») о вещах обыденных н вечных, как то: - земля, овощ, назем, баня, корова, курицы, и о небе тоже, и о солнце, и о первой детской, память обжигающей любви» (8, 351). «Ода» в данном случае - лишь в малой степени жанровое обозначение. Рассуждение о полезных и красивых «вещах» в классицистической поэзии воплощали в жанровую форму стихотворного «письма». Здесь понятие «ода» приобретает «аксиологическое» значение; это высокая «похвала» русскому огороду.

Повесть продолжала и развивала высокое представление о труде на земле, свойственное русской литературе и русской философии. Астафьев даже и в деталях оказывается сторонником одухотворения труда на земле: «Везде и во всем любовь нужна, раденье, в огородном же деле особенно. Красота, удобство, разумность в огороде полезностью и во всем хозяйстве оборачиваются. Есть хлеб, есть овощи, сыты работники и дети, обихожена скотина, значит, и в семье порядок» (8, 351). Высокая лексика (любовь, раденье, полезность), инверсионный порядок слов призваны вызвать классицистические реминисценции. Но цель их - не снижение, не компрометация высокого стиля и, тем более, не насмешка в адрес всеобщей привязанности «деревенщиков» к разновидности крестьянского «поля». Их цель -«пародичность» (Ю.Тынянов), чуть сниженное, смягченное, завуалированное бурлеском признание в любви, исповедание веры автора.

В «Оде» в разной степени значимыми оказываются самые различные векторы творчества Астафьева: «восточный» (лишь в Сибири так дорог удобренный клочок земли), военный (фронтовые невзгоды заставляют вспомнить повествователя о «мальчике»), «деревенский» (труд на земле становится предметом поэтизации), «экологический» (лишь в труде на земле реализуется чаемая гармония человека и природы) Вектор автобиографический соединяет все эти претендующие на самостоятельность темы в единое синтетическое повествование.

«Ода русскому огороду» - в концентрированном виде заключает в себе «скрытый, лукавый, может, и наглый смысл» - философию, композиционно-

образные предпочтения и поэтико-стилистические свойства «деревенской прозы». На уровне философском «Ода» содержит в себе комплекс идей, связанных с представлением о «первородстве» деревни, о поэзии и красоте труда на земле, его близости к труду воспитания, взращивания ребенка. Мальчик и вскормивший его огород в «Оде» являются знаковыми деталями образа русской деревни, интегрирующей в единое целое одно из значимых литературных направлений 60 - 80-х годов.

На композиционно-образном уровне «Ода» представляет собой характерную для деревенской прозы оппозицию: «земля - крестьянин». Традиционный для прозы 60 - 70-х годов образ приобретает в «Оде русскому огороду» локальный характер: «огород - мальчик». Мальчик — дитя матери-земли, этот мотив усиливается реальным сиротством мальчика В этом смысле мальчик, дитя - фигура мифологическая, явление которой в «оде» обусловлено, вызвано присутствием образа земли-матери. Автобиографическая деталь (сиротство) трансформируется у писателя в мифологический мотив родства мальчика со всей землей. Он не в меньшей мере является объектом преклонения автора в «оде», чем «огород» и другие «вещи». Он и оказывается тем самым «высоким героем», которому посвящались классицистические оды. Благодаря этой фигуре «ода» воспринимает изначально присущие ей функции и структуру.

Мифологический образ земли-матери в астафьевской «оде» пародийно сведен к огороду. Такая трансформация образа земли тоже восходит к автобиографичности «Оды». В силу личных и социальных обстоятельств опыт «общения» автора с землей был предельно ограничен, очерчен рамками огорода. Для автора «Оды» (как и для «мальчика», для автобиографического героя) родной, «землей-кормилицей» оказалась лишь земля вокруг дома. «Хозяевами бани и огорода», а не просторных полей ощущают себя многие персонажи В.Шукшина, Ф.Абрамова, В.Белова, Б.Можаева

Благодаря ассоциациям с фольклорно-мифологическим образом «матери сырой земли», с образами русской классической литературы в «Оде русскому огороду» «огород» и «мальчик» приобретают значение символа основ крестьянской жизни, деревенского детства, семантику знака наиболее одухотворенной человеческим трудом части поля, земли, природы. Обожествленная земля является, вероятно, «архетипом», «устойчивым мотивом» не только русской словесности, но и всей русской культуры.

Показательно, что К.М. Азадовский отказывает всей астафьевской прозе в философичности: «Он почти не резонерствует, он негодует или обличает, скорбит или содрогается»8. Вряд ли резонёрство в русской литературе когда-либо равнялось философичности, оно было скорее одним из ее проявлений, имеющим, кстати, значительное место в «Оде». Но философские идеи «Оды» являются результатом особого «сцепления», неожиданного ассоциирования, столкновения её образов и мотивов, рождающих универсальные образы и синтетические жанровые формы. Огород — место соединения, оплодотворения земли человеческим трудом. Астафьевский «мальчик» настолько же сын своей матери, насколько он дитя земли, огорода А потому земля и труд на ней, по мысли Астафьева, являются осно-

* Азадовский К.М. Переписка из двух углов империи // Вопросы литературы. - 2003. - Сентябрь -

вой человеческой жизни. Внешняя простота, видимая тривиальность выводов снимаются оригинальностью и выразительностью логики доказательств.

«Ода русскому огороду» может быть охарактеризована как лирическая повесть. Её название (как и структура, заключающая в себе фигуру высокого героя) подчеркивает не только родовую общность астафьевского произведения с лирикой. «Ода русскому огороду» - одно из веских доказательств того, что воздействие на Астафьева «лирической прозы» не было мимолетным. Из-под его пера появляется книга коротких рассказов, а точнее, лирических миниатюр под общим названием «Затеси». «Ода русскому огороду» - «что-то уж вроде маленькой повести иль большой поэмы» (8, 350 - 351) - эти созвучия подчеркивает и усиливает. Образы универсального звучания, синтез жанровых элементов достигают в «Оде» такого уровня, что делают ее предельно оригинальной и среди произведений Астафьева, и во всей «деревенской прозе».

В историко-литературном плане «Царь-рыба» (1976) составляет ту часть «деревенской прозы», в которой сообщество и проблемы деревни отступают на второй план или, по крайней мере, оказываются равнозначными образам и проблемам из мира соприкосновения человека и природы. В 60 - 80-е годы такого рода произведения составили целый пласт русской литературы («Жила-была Семужка» Ф.Абрамова, «Комиссия» С.Залыгина, «Прощание с Матерой» и «Пожар»

B.Распутина, «Белый пароход» и «Плаха» Ч.Айтматова и другие). Взаимоотношения человека и природы в этих произведениях рассматриваются без «оптимизма», во всей их обнажившейся к исходу XX столетия остроте и неприглядности.

Своеобразной реакцией на технократический вектор «производственной» литературы было рождение и развитие в XX столетии литературы экологической проблематики, с её идеей самоценности природы, сдерживания натиска на природу ради сиюминутных достижений прогресса. Уже астафьевский «Стародуб» во многом развивал сложившиеся в русской литературе тенденции. Однако увязывание мысли о необходимости жить «в обнимку с природой» лишь с новым, акцентирование в «старом» укладе лишь хищнического отношения к природе делали главную мысль повести противоречивой, полемической.

Активность литературы этого круга идей в 50 — 80-е годы знаменовала собой рождение особого литературного явления, которое по названию романа

C.Залыгина («Экологический роман») и господствующей проблематике именуется в диссертации «экологической» литературой. «Царь-рыба», как и другие произведения «экологической» литературы, находит начало кризиса в отношении человека с природой в разрушении традиционного уклада, деревни, этических основ человека.

С.Залыгин, один из основателей и теоретиков русской «экологической» литературы, так сформулировал близкую для писателей 60 - 80-х годов мысль: «Человек вовсе не царь природы, он находится не над ней, а в ней самой, как ее часть, далеко не самая необходимая, но самая жестокая и эгоистическая, а в конечном

9

счете и антнприродная» .

' Залыпш СII. «ЭколаичсскиЯ консерватизм»' шанс дтя выживания //Новый мир -1994. •№!!.-

Характерная деталь: в «Царь-рыбе» деревни, как таковой, уже практически нет. Есть посёлок Чуш (из множества возможных названий автор избрал комически-каламбурный, содержащий негативную оценку вариант), сохранились упоминания о Боганиде, упоминаются Плахино, Сушково и другие опустевшие «станки», «становища», промысловые «избушки». Гибель, уход деревни изображается в литературе 70 - 80-х годов как социальная и экологическая катастрофа.

Сложность в истолковании идеологии и определении специфики жанра «Царь-рыбы» в немалой степени связана с тем, что жанровая структура, образ-кость этой повести оплодотворены синтезом лирики и эпоса, элементов мифологических, фольклорных, с образами, укорененными в литературной традиции. Патетическое, сакральное нередко соседствует в повести с комическим. Пародирующие буколику аллюзии содержатся уже в соотнесении названия и содержания повести: читательские ожидания повествования о торжественной красоте величественной природы не оправдываются, речь идёт о природе гибнущей.

Истоки названия и заголовочного образа повести - в мифе, в народной поэзии. Знаменательно, что рыба почиталась священной в разных традициях, что «у многих азиатских народов запрещалось употребление рыбы в пищу» (Токарев). Это тем более значимо, что Астафьев включает в повесть мифологические образы, восходящие к культуре народов Северной Азии.(Сибири): шаманка, Бойе. Симптоматично, что в исследовании С.Максимова о верованиях русского народа целая глава посвящена «древнему почитанию огня», а названа она «Царь-огонь». Одна из глав книги названа писателем аналогично - «Вода-царица». Астафьев «царь-рыбой» «продолжил» этот мифологический ряд. Правомерным представляется обращение к языковой традиции, где «царь», «царский» связываются и с понятиями главенства, и с понятиями высшей степени проявления каких-либо свойств или качеств. Так, В.И.Даль в числе производных от слова «царь» и «царский» приводит и «царицу лугов», и «царский подарок», и царский «кус, презент, первая рыба и икра, багреного залова, отправляемая от Уральского войска ежегодно к высочайшему двору».

Но эта «вещественность» царь-рыбы - тоже неоднозначная. С одной стороны, это первая рыба, царский «презент», но с другой — царский «кус», на который соблазнились и претендуют недостойные. Соблазн богатством, вещами - один из распространенных пороков не только времени «Царь-рыбы». Одним из сатирических персонажей астафьевского рассказа «Пионер - всем пример» (2000) оказывается неправедно разбогатевший «новый хозяин земли русской» и его «гопкомпания», со значительной долей сарказма изображаемые автором. Укорененный в культурной традиции образ царь-рыбы переводит злободневную для 70-х годов тему борьбы с «потребительством» в разряд традиционных для русской словесности.

Недаром упоминание о царь-рыбе связывается в повествовании с временами стародавними, дедовскими, ассоциируется с обрядовым фольклором. Появляется мифический «дед» с его таинственными заветами и заклинаниями. Он и помимо фольклора придает идее трепетного отношения к природе характер почти религиозный, но еще и связывает эту мысль с христианским понятием «тяжкого греха», который есть препятствие для опасного промысла.

Вместе с тем заповедь-«запука» чушанского «деда» воспринимается не как простое воспроизведение фольклорного текста, а в виде, благодаря обилию просторечия и диалектизмов, пародийной стилизации: «А ешли у вас, робята, за ду-

шой што есь, тяжкий грех, срам какой, варначество - не вяжитесь с царью-рыбой. Попадется коды - отпушшайте сразу» (6, 191-192). Астафьевская повесть синтезирует мифологический, религиозный, трагедийный и вещественный, пародийный элемент в целостный универсальный образ царь-рыбы. Астафьев показывает и очевидную уязвимость, и ужасающую силу этого существа, сопоставленные с царственным именем и обликом.

Укорененный в мифологии, фольклоре, в языке, но во многом оригинальный астафьевский миф о «царь-рыбе» сталкивается с популярным в культуре и идеологии нового времени мифом о «человеке — царе природы». В повести В.Распутина «Прощание с Матёрой» эта тема тоже активно обсуждается героями: « - Человек - царь природы, - подсказал Андрей. - Вот-вот, царь. Поцарюет, по-царюет да загорюет»10. Астафьев, как, вероятно, и Распутин, специально траве-стирует популярную мифологему XX века: «Реки царь и всей природы царь - на одной ловушке» (6, 187). Благодаря такому столкновению заново утверждается мысль о единой трагической судьбе природы и человека.

Рисуя перспективы развития цивилизации, Н.Бердяев делает созвучные «экологической» прозе выводы и прогнозы, касающиеся особенностей развития хозяйственной жизни человека в целом: «Духовное отношение к хозяйству предполагает аскетику, ограничение похоти жизни»11. Тяжкая, опасная «работа» Зиновия Утробина (Игнатьича) мотивирована не стремлением избыть голод, обрести кусок хлеба - он его и без того имеет, будучи неплохим работником, - а жадностью, алчностью («ненасытная утроба» - образ просторечия каламбурно соотносится с фамилией героя). Эти пороки заставляют чушанского рыбака грешить против людей и против природы.

В восприятии Игнатьича у царь-рыбы (огромного осетра) появляются сниженные, травестийные черты: «Почему же он раньше-то не замечал, какая это отвратная рыба на вид! Отвратно и нежно бабье мясо её, сплошь в прослойках свечного, желтого жира, едва скреплённого хрящами, засунутое в мешок кожи -всё-всё отвратно, тошнотно, похабно!» (6, 190 - 191). Трагедийное сливается с комедийным в синтетический образ. Страх гибели вынуждает видеть отталкивающие черты в том, что ранее манило царственной красотой и обещанием скорого обогащения.

Метаморфоза образа, «бабье», человеческое начало в царь-рыбе, хотя и связывается здесь с сознанием раскаивающегося браконьера, имеет явно мифологическое происхождение. Астафьевский Утробин помнит, над кем он некогда надругался и кого он когда-то столкнул в воду — женщину. Теперь ему мстит не женщина и не река, а существо мифологическое, таинственное, могущественное.

«Царь-рыба» - несмотря на элементы «пародичности», заключенные в повести, составляет в повести один ряд с верной собакой Бойе, с туруханской лилией, с тайгой и населяющими её людьми, с автобиографическим героем. Поэтому и её спасение (как и спасение Игнатьича) в повести символизирует собой торжество жизни, спасение природы, а значит, и самой жизни от «погубления» человеком. Но в символике этого образа присутствует ещё и угрожающее, зловещее значение, связанное с маниакальными устремлениями браконьеров.

10 РаспутинВ.Г.Собр.соч.:В3т.-М., 1994.-Т.2. -С.266.

" Бердяев НА. О хозяйстве// Человек. - 1995.- №2. - С. 109.

В этом смысле царь-рыба превращается в образ всеобъемлющий, присутствующий на ассоциативном уровне во всех главах и все главы объединяющий, образ, сопрягающий противоречивые чувства, мысли, события, персонажей в единое лирико-публицистическое и сказовое повествование о том, как и почему сохранялся, но теперь «забылся в человеке человек». Писателю-"деревенщику" истоки бед видятся в том, что в погоне за фартом, за «царь-рыбой» чушанские браконьеры забыли о своём крестьянском происхождении и предназначении: «На фетисовой речке родительский покос дурниной захлестнуло» (6, 191). Вероятно, и название своё повествование получило не только по самому яркому рассказу, а по самому объёмному, значительному символическому образу, который оказывается родственным мифологическому и фольклорному прототипу.

Воспроизводящее мифологические мотивы «родство» Акима природе подчеркнуто двумя «биографическими» деталями: он не знает отца, его мать - «вет-ренку» - за грех перед женской природой «забирает» река. Бездомность (его дом -природа), бескорыстие (кругом всё - его и не его) не лишний раз подчеркивают мифологическую основу этого образа. Природа - Енисей - «царь-рыба» - женщина - Аким образуют в повести глубинные смысловые связи, сложный, обобщенный, мифологический по происхождению, сакральный в восприятии читателя образ. Вероятно, поэтому Аким наделен правом казнить и спасать, и в этом его мифологическая функция в повести, связывающая и с образом «царь-рыбы» - одним из наиболее ярких и сложных символических образов «экологической» прозы 1970-х годов.

Казалось бы, в случае с Акимом речь идёт об этическом и эстетическом идеале автора, но писатель придаёт, и этому персонажу явно травестийные черты и свойства: выпивоха, хвастун, бродяга ещё и говорит «по-сельдюкски» («посол», «пана», «зысь» и т.п), «бесцветные», «жидкие» волосы, «сомнительная» мать, наивность, расточительность. Можно предположить, что Астафьев намеренно, в целях усиления достоверности повествования, «снижает» в нем черты «высокого» героя.

«Царь-рыба» обращена к экологической проблематике. Это тоже, вероятно, имело отношение к «выбору» главного героя. Заострение свойств, с которыми связывается мысль о негативных процессах в развитии национального характера, являлось одновременно подчеркиванием остроты экологических проблем - некому, выходит, постоять за разоряемую и уничтожаемую Сибирь. Писатель в этой повести уже начинает «ревизию» устоявшейся в литературе рубежа 60 - 70-х годов тенденции неонароднической идеализации деревенского жителя. В этом смысле Астафьев вполне созвучен В.Шукшину последнего периода творчества, который «светлые души» «сельских жителей» дополнил весьма неоднозначными персонажами рассказов «Срезал», «Крепкий мужик», повести «До третьих петухов», других произведений.

В «Царь-рыбе» прямые, обращенные непосредственно к читателю оценки, мысли, комментарии автора могут занимать большую часть «пространства» текста, рождая «лирические» главы («Капля», «Нет мне ответа»), могут перемежаться с повествовательными фрагментами («Бойе», «Летит черное перо»). В той или иной мере это уже было свойственно «Последнему поклону». Но прямое выражение авторских мыслей и чувств и эпическое повествование в повести «Царь-рыба» обогащаются соприкосновением с мифом, переводя главы-рассказы в план прит-

чевый, универсальный («Царь-рыба», «Сон о белых горах»). Выработанная в «Последнем поклоне» жанровая разновидность «повести в рассказах» здесь приобретает новые синтетические свойства.

Опубликованная лишь в 1990 году глава-рассказ «Царь-рыбы» «Не хватает сердца» испытала воздействие не только «перестроечных» настроений, но и опубликованных к тому времени антиутопий Е.Замятина, М.Булгакова, АПлатонова, произведений В.Шаламова, А.Солженицына. В ней повествуется о встрече автобиографического героя с беглыми зеками - строителями «города солнца» Норильска. Астафьев в этом рассказе пытается соотнести и противопоставить результат и средства его достижения, миф нового времени и его проекцию в реалиях жизни. Результат, видимо, удался: в 70-е годы канадский премьер «увидел город фонтанов, дворцов, монументов». Но, в отличие от высокопоставленного иностранца, для писателя важна «цена» победы. «Город солнца» построен на крови и костях многих тысяч ссыльных и заключенных — эта мысль явно перекликается с солженицынским и шаламовским дискурсом осмысления российской истории.

Мотивы «Царь-рыбы» были развиты автором и в более поздних произведениях: «Светопреставление» (1986), «Ягоды для папы» (2000), «Тень рыбы» (2000), «Пролетный гусь» (2001). В них продолжено трагедийное осмысление отношений человека и природы, предпринятое в «Царь-рыбе».

В третьей главе - «Красноярский период (1980 - 2001). Завершение эволюции мировидения и поэтики» - анализируются произведения В.Астафьева двух итоговых, завершающих десятилетий.

В первом разделе рассматриваются рассказы этого времени и роман «Печальный детектив». Литературный контекст конца 70-х — первой половины 80-х годов характеризуется изменением тональности творчества большинства писателей в сторону усиления трагедийности («Сороковой день» В.Крупина, «Тяжелый песок» АРыбакова, «И дольше века длится день», «Плаха» Ч.Айтматова, «Пожар» В.Распутина, «Игра» Ю.Бондарева и др.). Конец 70-х - первая половина 80-х гг. привнесли «мрачный» ракурс и во всю «деревенскую прозу» (Ф.Абрамов,

B.Крупин, В.Распутин, В.Белов, С.Залыгин). Размывается и тематическая нацеленность «деревенской прозы». Так, заявивший о себе в качестве «деревенщика»

C.Залыгин углубляется в трагическую историю 1920-х годов, где тема деревни -лишь одна из многих тем («После бури»).

Изменения в мироощущении Астафьева этого времени отмечает

B.Я.Курбатов: «Вы начали так отчетливо клониться к ожесточению»12. Это наиболее быстро проявилось в жанре рассказа. Астафьев пытается найти иные интонации в своих «задушевных беседах» с читателем. Наверное; поэтому в рассказах 80-х годов значительное место занимает тема творчества («Тельняшка с Тихого океана», 1984, «Медвежья кровь», 1984).

В рассказе «Слепой рыбак» (1986) лишь ослепший Жора способен качествами своей души вызвать авторское расположение и успокоение. Смысл шукшинской реминисценции («светлые души») прозрачен: душа способна не только «видеть», но и озарять путь отчаявшимся. Катастрофа в том, что это один из последних ге-

11 Астафьев В.II, Курбатов В.Я. Крест бесконечный. Письма из глубины России. - Иркутск, 2002. -

C. 174.

роев, ему на смену идут бессердечные «ковбои», для которых «не стыд» оскорбить женщину, искалечить животное.

По мысли В.Астафьева, характерной для рассказа «Улыбка волчицы» (1987), Шукшин-человек - тоже своеобразная «жертва» прогресса Причина его страданий и даже гибели ассоциируется в рассказе с нравственной деградацией общества, развивающейся одновременно с «прогрессом». Семейные драмы и трагедии самого Астафьева начала 1980-х, восприятие семьи в качестве основы традиционного уклада могли стать исходной в его однозначной позиции.

В рассказе «Ловля пескарей в Грузии» (1986) параллельно с отрицанием Астафьев пытается найти и утвердить новые для него истины. Образом, заключающим в себе такую истину, оказывается в рассказе Гелатский собор, отомстивший за своё поругание свинцовым дождем. С творцами храмов, создателями высоких легенд, поэтами связывает писатель надежду на избавление от грозящей катастрофы. К первым годам «перестройки» относится и та часть духовной работы писателя, которая изображается в «затеси» под названием «Божий промысел» (1991). Автор видит Божий промысел в том, что оказался на греческом острове Патмос, в тех местах, где был создан Апокалипсис. Здесь он слышит ободряющее его робкие попытки вернуться к вере слово духовного наставника: « - Все мы недостойны, но верить и надеяться надо» (7, 112). Вероятно, от этого эпизода биографии писателя и стоит отсчитывать его христианское мировидение, хотя христианские мотивы присутствуют и в его более ранних произведениях.

Тематически и композиционно «переступающий рамки повести» рассказ «Жизнь прожить» (1985) - произведение многоплановое. Жизнь распавшейся деревни, война, осмысливаемая как причина распада деревни, семья как единственное,, что удерживает человека от окончательной гибели. Вероятно, поэтому рассказу дано ёмкое название, синтезирующее все темы, в том числе и тему русской души.

Жизнь до воцарения «гидры» (ощутима склонность писателя к мрачным каламбурам, реанимирующим мифологические реминисценции) герой вспоминает как сказку: «Нонче водохранилищем затоплено наше село. Стояло оно на приволье анисейском: заливы, мысы, бечовки, острова по реке - Казачий, Кислый, на островах выпасы. Покосы, ягод море. Весной да началом лета, зацветут, бывало, берега, особо острова, дак чисто пироги рождественские, сдобные, зарумяненные, все в зажженных свечках» (9, 282 - 283). Такие ретроспективно-идиллические мотивы делают В. Астафьева созвучным В. Распутину («Прощание с Матерой», «Пожар»). Жизнь после воцарения «гидры», противопоставленная «природной», идиллической, представляется обоим авторам в виде существования накануне распада и гибели.

Появление рассказа «Жизнь прожить» совпало по времени и в некотором роде знаменовало в «деревенской прозе» «самосвертывание литературного направления в целом»13. У Астафьева это выразилось не в том, что красота и лад не связываются более с деревней. По Астафьеву, деревни не стало в том качестве, которое подразумевает органическую неизбежность красоты, гармонии и лада, поскольку, как говорится уже в другом рассказе, «сама деревня погибла, едва дышала несколькими трубами». Мотив гибели, распада деревни господствует в поздней про-

13 Большакова А.Ю. Русская деревенская проза XX веха: Код протгения. - Шумен, 2002. - С. 146.

зе Ф. Абрамова («Мамониха»), в прозе 80 - 90-х годов В.Белова («Год великого перелома»). Рассказ Е.Носова «Темная вода» содержит близкий Астафьеву образ, олицетворяющий собой «уход» деревни - образ согбенной, почти ослепшей, оставленной детьми, заблудившейся в родной заросшей заморским бурьяном деревне старухи. «Темная вода» не только в глазах старой Ульяны, она определяет и «зрение» автора рассказа.

В целом же и рассказ «Жизнь прожить», и вся «малая» проза В.Астафьева 1980-х годов обнаруживает склонность автора к постановке значительных общественных проблем, сопряженную с его пристрастием к различным формам комического, к «неистощимому юмору»: «У меня была хорошая память и от сиротства доставшееся чувство юмора, с возрастом переродившееся, что ли, - не знаю, как н сказать, - в иронию, к сожалению, порой злую» (9, 184). Стилизованная под фольклорный текст пародия, анекдот, гротескная образность, различные формы бурлеска всё настойчивее проникают в его произведения 80-х годов.

Расставание с канонами «деревенской прозы» привнесло пародийный заряд в образ Таньки Уфимцевой - главного персонажа рассказа «Жизнь прожить». «Коня на скаку остановит, медведя живьем обдерет!» - говаривали братья-минометчики про наших замечательных женщин» (9, 310). Эта пародия призвана несколько разрядить пафос рассказа с помощью шутки. Пародия адресована астафьевским женским образам 50 - 70-х годов. Предметом автопародии оказывается литературный тип, всё более приобретавший к середине 80-х годов XX века характер стереотипа Рассказы реализовали поиски нового героя, не отрицающего традиционных этических идеалов автора, но обогащающего их. Рассказы писателя этого периода оказались созвучными прозе его современников, заключая в себе самостоятельную эстетическую значимость, часто имели характер предварения крупных эпических жанров.

Роман «Печальный детектив» (1986) не может быть истолкован как конъюнктурный отклик на разрешенную «перестройкой» «гласность». Он вызревал и был написан задолго до «дарованных» свобод. Хронологически замысел произведения восходит к 60-м годам - об этом свидетельствуют вошедшая в «Зрячий посох» переписка Астафьева с АМакаровым, письма В.Курбатова.

Склонность Астафьева к юмору наметилась довольно рано, равно как и умение видеть в жизни причудливое переплетение трагического и комического. В «Звездопаде» комическое имело у писателя несколько наивные, водевильно-буффонадные проявления, реализовалось в анекдотических вкраплениях в текст повести. Истоки иронической тенденциозности романа «Печальный детектив» можно усмотреть уже в остро критических деталях ряда глав «Последнего поклона», «Царь-рыбы». В них заявляют о себе уже не только иронические образы («гулевой папа» автобиографического героя, браконьер Дамка и др.), но и целые жанровые структуры, заключающие в себе элементы антиутопии - жанра, тяготеющего к сатире (главы-рассказы «Легенда о стеклянной кринке», «Не хватает сердца»).

Жанр романа «Печальный детектив» достаточно точно обозначен самим писателем, хотя точность эта весьма условная. «Печальным» детектив, по законам этого жанра, быть не может, его главная цель - развлечение и мистификация читателя. Вряд ли печаль является и основным свойством традиционного героя детектива - отважного и хитроумного сыщика. В обоих значениях сочетание «печальный детектив» приобретает оксюморонное и ироническое звучание, хотя как

нельзя точно характеризует эмоциональность главного героя и всего астафьевско-го произведения.

Детективные истории, вкрапления, главный герой («опер», «мент удалой»), схватки, задержания, расследования и следствия составляют значительную часть событийной канвы произведения. Для «деревенщика», автора повестей о природе, детстве и войне это было ново. Но неожиданного в таком повороте жанровых и тематических пристрастий писателя мало. У писателя к тому времени существовал уже значительный жизненный и литературный «детективный» опыт. Сибирь, Урал и русский север как места «узилища» многих поколений способствовали обогащению этого «опыта».

Был и литературный опыт работы с «детективными» сюжетами и героями («Восьмой побег», «Сашка Лебедев», «Кража, «Царь-рыба»). Но практически нигде у В.Астафьева детективная тема не составляет «тайну» литературного произведения. Об этом, с точки зрения писателя, необходимом свойстве художественного произведения В.Астафьев пишет в связи с повестью «Пастух и пастушка», где «тайн» и мотивов детектива нет: «Однако, что бы я ни делал с повестью, (... ) «тайна», однажды в ней родившаяся, так и осталась тайной для многих читателей, переводчиков, да и для автора тоже» (3, 457- 458).

Повествовательная модель астафьевских «детективов» нарочито избегает характерной для детектива занимательности. В этом Астафьев оказывается близок и мастеру детективной фабулы Ф.Достоевскому, и А Солженицыну, для которого «детективный» мотив «Круга первого» — лишь повод для рассказа о маховике послевоенных репрессий, и Ч.Айтматову, у которого подробности наркоторговли -лишь повод для рассказа о всеобщем падении нравов в романе «Плаха». Представление о «церковной» проповеднической функции литературы, не допускающей элементов «игры» с читателем и материалом, тоже сыграло свою роль в разработке Астафьевым жанрозой формы.

Действие романа «Печальный детектив» составляют в большей степени не преступления и их раскрытие, а жизнь и быт начинающего писателя, его отношения с женой и с сослуживцами. Предмет печальных и иронических одновременно размышлений автора романа - деградация семьи. Это ведь и о романе Адама Зудина и Зойки-буфетчицы, и о жизни Лерки с Сошниным заявлено в романе однозначно - «печальный детектив». Семейная жизнь, похожая на детектив, детектив и служебные приключения как часть семейной жизни — таков реализованный композиционный замысел романа. После схватки с «химиками» Сошнин знакомится с будущей женой. В гостях у тещи узнает он о распоясавшемся Веньке Фомине. Благодаря этому преступления, изображенные в романе, лишаются романтической окраски. Даже сцена задержания Демона выдержана в пародийном ключе.

«Печальный детектив» тяготеет во многом к жанру пародии, но такой пародии, которая заключает в себе значительное социально-этическое содержание. Образец созвучной пародии в свое время дал Ф.МДостоевский в «Братьях Карамазовых», пародирующих, по мнению В.Ветловской, и русскую «сказку об отце и трех сыновьях, и романы о новых людях».

Пародийный элемент присутствует и в ранней, и в зрелой прозе В.Астафьева, Решимость Ильки Верстакова («Перевал») «зашибить любого» пародирует детективный мотив. Иронические элементы содержались уже в Катерине Петровне («Последний поклон»): её за «ндрав» именуют «генералом». Бесприютный и на-

ивный Аким Е «Царь-рыбе» - образ тоже во многом «пародичный» (Ю.Тынянов), объектом «пародичности» в нем является сложившийся стереотип представлений о герое деревенской прозы - укорененном в семье, в деревенском сообществе, здравомыслящем и высоконравственном крестьянине.

Своеобразие романа заключается в том, что в «Печальном детективе» В.Астафьев создает целый ряд сатирических образов и образов, содержащих в себе значительную долю комизма. Ни Леонид Сошнин, ни жена его Лерка, конечно, сатирическими персонажами не являются. Но в них заложена значительная доля комизма. В Сошнине пародируются черты хитроумного детектива. Являясь (вопреки канонам детективного жанра) человеком открытым и простодушным, он едва не теряет жизнь в столкновении с Венькой Фоминым. Вместо борьбы с «романтическими» злодеями вынужден «воевать» со «шпаной» в подъезде собственного дома Его отношения с Леркой тоже во многом «перевернуты». Благородный и «печальный» «удалой мент» и в отношениях со своей «прекрасной Дульсинеей» уподоблен в романе «рыцарю печального образа», чье присутствие в произведении ощутимо на многих уровнях - от названия до мотива постоянного невезения.

В выборе фигуры писателя в качестве организующей повествование проявился скорее не произвол автора, а попытка понять и сформулировать задачи литературы иначе, чем они представлялись раньше. Сошнин оказался фигурой предельно необходимой для Астафьева, уходящего всё далее от образности своей прозы 60 - 70-х годов. Для писателя, обратившегося к осмыслению причин и истоков разлившегося в душах зла, Сошнин - фигура универсальная. Эпизоды, повествующие о различных преступлениях, проявлениях человеческой низости, но не связанные с фабулой романа, оказываются, тем не менее, вполне органичными для романа - это «факты», известные «оперу» и дорогие для начинающего «писателя». «Погружения» в рассуждения о добре и зле, о причинах жестокости человека благодаря фигуре Сошнина не связываются только с авторским повествованием

Новая жанровая форма, найденная писателем, помогла ему уйти от сложившихся к этому времени тематических, жанровых и стилевых рамок «деревенской прозы» Новизна произведения поначалу вызвала недоумение и самого автора: «Вещь странная, самому мне непонятная, зачем и что я написал - сам не знаю»14. Вероятно, источником недоумений Астафьева послужила ощутимая в «Печальном детективе» переакцентировка традиционалистских взглядов писателя на «русскую душу» и «русский характер». Автор не отказывается от них, но перестает ограничиваться ими, переходит к аналитической тенденции в осмыслении национального характера. Предметом полемики оказываются уже не только идеи «деревенской прозы», но и мысль о потенциях народа противостоять «атеистам», восходящая к Ф Достоевскому.

Вряд ли способны противостоять умножающемуся злу робкий Аким в «Царь-рыбе» или «добрейший» Маркел Тихонович. Грустная ирония присутствует в этих образах. Вряд ли деревенскому тестю Сошнина под силу справиться со сложными проблемами бытия и быта современного человека, современной семьи. Если в прозе 60 - 70-х годов для писателя семья, даже в самых причудливых формах («Карасиная погибель», «Уха на Боганиде»), - безусловная и положительная

" Астафьев В11, Курбатов В Я. Крест бесконечный... - С. 211.

основа жизни, то в прозе 80 - 90-х годов современная семья изображается со значительной долей иронии: «Так вот Адам женился и сам себе удивился. Жили Адам с Евой весело и даже бурно. Гонялся, и не раз, Адам за Евой с ломом и путевым молотком, подняв струмент над головой (...). Любила Ева народ, и народ её тоже любил» (9, 110). Пародирование происходит в этом эпизоде через траве-стию (Адам гонялся), с помощью буффонады (Адам с ломом), через содержащий эротические и одновременно политические намеки каламбур (народ Еву любил). Вся сцена формально соотносится с названием романа по принципу контраста. Название романа, благодаря этому и подобным эпизодам, приобретает помимо оксюморонного ещб и грустно-ироническое звучание.

Предметом отрицания оказывается не сама идея семьи, а современная печальная и комическая её метаморфоза. Продолжая шукшинские обличительные и сатирические тенденции, В.Лстафьев главным предметом осмеяния делает привычные, известные по поздней шукшинской прозе российские пороки: пьянство, лицемерие, равнодушие к злу, отсутствие культуры, высокомерие новоявленных «аристократов» по отношению к сельскому жителю, забвение женщиной своего предназначения и т. п. Пороки русского человека Астафьев считает предельно устойчивыми во времени: «национальный русский характер в худших и лучших своих проявлениях, особенно в худших, - мало переменчив» (12, 376).

Образ и судьба простодушной Паши Силаковой пародийно соотносятся с мыслями В.Шукшина о судьбе выходцев из деревни в городе. В «Печальном детективе» ощущается и пародийная трансформация сюжетной схемы и образов «Калины красной» В.Шукшина: место раскаявшегося преступника, вернувшегося к крестьянскому труду Прокудина Егора, у Астафьева занимает опустившийся Венька Фомин. Место Байкаловой Любы занимает изработавшаяся пятидесятилетняя доярка Арина Тырыничева. Местом действия оказывается не деревня Ясное, как у Шукшина, а обезлюдевшее Тугожилино.

Вероятно, не только к действительности 70 - 90-х годов восходит в творчестве В.Астафьева определённое разочарование в «русской душе», но и в значительной мере - к позднему В.Шукшнну. С Шукшиным связана, возможно, и актуализация сатирических и близких к ним приёмов в астафьевской прозе. Такое могло произойти не только потому, что В.Шукшин - наиболее яркая и склонная к сатире фигура среди «деревенщиков». Дело скорее в том, что проза В.Шукшина, являясь своеобразным ядром «деревенской прозы» 60-х годов, на рубеже 60 - 70-х годов восприняла и явила к жизни вполне очевидное гоголевское сатирическое осмысление действительности. Это совпало с мироощущением Астафьева 80 - 90-х годов.

Гоголевской «прорехой на человечестве» выглядит в романе гротескный образ Урны - женщины, потерявшей не только женские, но и человеческие черты. Родственными ей оказываются «мадам» Сыроквасова, Венька Фомин, другие персонажи. Пародийно-сатирическим является образ Евстолии Тихоновны - тещи Сошнина. Образ шукшинской тещи-активистки из рассказа «Мой зять украл машину дров!» можно считать своеобразным «прообразом» этого и некоторых других астафьевских персонажей.

Палитра поэтических приёмов оказывается у Астафьева и соотносимой с шукшинским наследием, и реализующей иные традиции русской литературы. Так, в эпизоде проводов столичного «сиятельства» трупнр не урипрп, перепевы повести-сказки В.Шукшина «До третьих петухов» (образ!гёйй!

БИБЛИОТЕКА

С.П«т«р|урГ оэ И» К,

стыря), но вполне ощутимо здесь и воздействие гоголевской сатиры: «Добчин-ский и Бобчинский с умелой готовностью поддерживали под круглую попочку «сиятельство», а оно всё норовило усклизнуть, вывалиться и то и дело, к восторгу Добчинского и Бобчинского, вываливалось» (9, 101). Здесь уместно предположить, что Астафьев вслед за Шукшиным обращается к традициям русской сатиры и, прежде всего, к Гоголю (сопряжение лиризма с сатирой, уподобление зла «юркому бесу», «диаволу в человеческом облике», вылетевшему из «черной сажи» «душной трубы»).

Пародийное, сатирическое в «Печальном детективе», являясь способом обличения и отрицания зла, приобретает жанрообразующую функцию, выделяющую роман среди других произведений 80 - 90-х годов.

В разделе втором анализируется роман Астафьева «Прокляты и убиты» в сопоставлении с наиболее крупными и значимыми литературными феноменами военной темы.

Среди оригинальных произведении Астафьева, появившихся в «бесцензурных» условиях, первым оказался рассказ «Людочка» (1989). Вселенское зло может быть истреблено не хитростью сыщиков и смелостью «героя», но лишь ниспосланным на головы злодеев трансцендентным воздаянием. Именно в этом смысл образа отчима в рассказе. Образность и идея рассказа получат развитие в прозе Астафьева 90-х годов. Написанные же к этому времени заключительные главы «Последнего поклона», другие произведения Астафьева вполне последовательно акцентируют идеи христианского милосердия и прощения. Таким образом, на рубеже 80 - 90-х годов у В.Астафьева намечаются, а в дальнейшем развиваются два противоположных мотива: апокалиптического воздаяния и христианского прощения. Антиномичность их имеет исторический, традиционный характер, поскольку они восходят к христианской этике и эсхатологии. Вероятно, поэтому в произведениях 90-х годов они звучат с одинаковой силой.

Реконструируемая в диссертации история создания романа «Прокляты и убиты» (1992 - 1994) относит начало работы над романом в 1960-е годы. В 70 -80-е уже существовали ранние редакции романа. Одно из первоначальных названий произведения - «Веселый солдат». Непосредственная работа над текстом первых двух книг романа относится к рубежу 80 - 90-х годов, когда увидели свет многие произведения русского литературного Зарубежья, произведения русских советских писателей, ранее находившиеся под спудом. Они оказываются наиболее яркими явлениями литературной жизни, активно влияют на творческую манеру, тенденциозность и начинающих, и сложившихся к тому времени писателей. В этом контексте интересно и замечание Астафьева о его встрече с А. Солженицыным в 1994 году: «(...) беседа полноправная, с полуслова понимали друг друга, разночтений не было» . И содержание романа, и письма Астафьева этого времени свидетельствуют о том, что писатель во многом теперь переоценивает свой прежний опыт в направлении ужесточения взглядов и оценок, ухода от «романтизации» войны.

Ни смысл названия, ни астафьевская философия войны не получают должного объяснения без понимания его теодицеи. В 1990-е годы завершается эволюция мировидения писателя. Его взгляды на мир и человека оказываются ближе всего к

" Астафьев ГШ, Курбатов В.Я. Крест бесконечный... - С. 343.

христианским. Астафьев этого периода, убежден, что люди живы попечением Создателя и верой в него. Но человек, помимо божественного замысла, несет в себе и «бесовское наваждение» - соблазны, «многие в миру диавола в себя запустили, до безверья дойдя» (10,108). Астафьевский «диавол» в наименьшей степени объективирован, он не вне человека, он в человеке, лишенном веры. Война, убийство, братоубийство - грех, бесовское наваждение, но происходят они волей человека и попущением божьим, как возмездие за забвение человеком его высокого предназначения.

Одна из главных тем романа - возвращение обреченного богоборческой властью на мучительную жизнь и не менее мучительную смерть человека к вере, к христианскому восприятию мира. Астафьевские персонажи трагически переживают свою богооставленность: «Отменили Его в России, выгнали, оплевали» (10, 151). Мысль о богооставленности России объединяет В.Астафьева с Г.Владимовым. Его главный герой генерал Кобрисов заключает: «Поистине, Бог эту страну оставил, вся надежда на дьявола»16. Астафьев подчеркивает темное, дьявольское начало, прежде всего, в самом человеке. Именно человек, по Астафьеву, творит зло и устраивает на земле ад, прогоняя бога из своей души. Наказывая человека за содеянное зло и гордыню, Создатель лишь восстанавливает высшую справедливость.

Бог В.Астафьева - прежде всего, карающий и отмщающий. Этот мотив, вместе с темой «проклятых» - «окаянных» для России дней, восходит к «Окаянным дням» И.Бунина. Как и у К.Бунина, астафьевский бог впитал в себя, прежде всего, черты и свойства бога ветхозаветного. Теодицея Астафьева через апокалиптический образ «выродка» сближена с представлениями об истоках падения русского человека, характерными для К.Бунина.

Содержанием романа стало изображение духовного прозрения человека во время апокалиптической войны. Ужасы войны возвращают героев Астафьева к богу. Природа для персонажей Астафьева является самым главным «доказательством» присутствия в мире божественного начала. Устойчивость звездного мира для В.Астафьева и его героев является проявлением незыблемости идеи Создателя, знаком его присутствия в мире (не в «чертовой яме» и не на «плацдарме») и знаком надежды. После описания ада первого дня переправы прозаик изображает спасительное наступление ночи: «Явление божьих небес потрясло людей на плацдарме своей невозмутимостью и постоянством. Многим уже казалось, что все в мире пережило катастрофу, всё перевернулось» (10, 419).

Результатом прозрения астафьевских персонажей оказывается их возвращение к христианскому мировидению. Наиболее яркий образ, персонифицирующий это движение - Коля Рындин, в котором автор подчеркивает старообрядческие корни. В имени, фамилии, происхождении персонажа усилена и без того присутствующая в образе семантика победы над безверием, значение верности духовной традиции. С ним Астафьев связывает в 1990-е годы свои этические приоритеты. Коля Рындин - закономерный итог эволюции астафьевских взглядов на предназначение человека. Несгибаемость перед злом, ложью, насилием, угрозой смерти - это свойства многих излюбленных персонажей В.Астафьева. Характерно, что почти все они, за исключением Сошнина, сибиряки.

" Шалимов ГЛ Генерал и его армия: Роман. - М., 1997.- С. 205.

«Восточный» вектор размышлений писателя над особенностями русского характера ощутим во многих произведениях писателя - от рассказа «Сибиряк» до повести «Веселый солдат». Уже в «Стародубе» Фаефан и Култыш, по мысли В.Астафьева, «в чистоте» представляют истинные свойства сибиряка: умение любить и беречь природу, находить в ней красоту и успокоение, быть чутким к бедам и печалям людей. Астафьевский «сибиряк», смелый и самоотверженный, скромный и основательный, приобретал в прозе 60 - 80-х годов симпатичные автору свойства. В образе Рындина можно усмотреть если не завершение «восточного вектора» размышлений Астафьева о русской душе, то его наиболее яркое проявление. Коля Рындин - одна из выразительных фигур и всего «сибирского текста» русской литературы.

«Снегири», Щусь, Васконян, Шестаков - персонажи, дополняющие представления писателя о путях возвращения русского человека к вере. Мотив возвращения к традициям имплицитно присутствует в образе Щуся. В связи с человеческими именами П.Флоренский утверждал: «Как сложные радикалы в химии, имена служат ядром личности и самой сути ее; но как эти радикалы, они не могут быть извлечены из сложного состава личности и показаны сами по себе»17. По определению самого писателя, фамилия Щуся, «похожая на удар хлыста или порыв ветра, поднявшего ворох остекленелого от мороза северного снега» (10, 83), всего лишь «ошибочка». Намеренная «зыбкость» фамилий и «буковок» в прозе Астафьева дает возможность для этимологических и мнфопоэтических предположений. Возможно, что Щусь - «производное» от Щур («праотец, отдаленный предок», «дух почитаемого предка» (Фасмер, Токарев); «благодетельный бог, охраняющий не только всякое вещественное имущество, но (...) духовные тайны и мысли человека» (Шеппинг)). Функция этого персонажа в романе (противостояние злодейству) сближает его с Колей Рындиным.

В изображении немцев, врагов Астафьев избирает христианский ракурс. Осмысленный атеизм, богоборчество - главное из того, что объединяет, по мысли писателя, властвующих в Германии и России времени войны. Попытка представить войну как братоубийство, увидеть её с разных сторон, стремление проникнуть в психологию воюющих немцев привели В.Астафьева не только к немецким романам о войне (Г.Рихтер, Г.Бёлль), но и к немецким персонажам в структуре романа. Немец Лемке не только помнит о Христе, но и с милосердием относится к русским. Образ такого «врага» подчеркивает братоубийственную суть войны. Мотивы унижения и подавления человека казармой, страхом неотвратимой смерти, бесчеловечным политическим режимом сближают роман Астафьева и с немецкими произведениями о войне, и с русской литературой армейской темы (А.Куприн, В.Быков, Ю.Поляков, С.Каледин).

Для Астафьева война есть нарушение главной божественной заповеди, и нарушившие эту заповедь (по своей или чужой воле) должны быть истреблены. Попытки противостоять кровопролитию и убийству на войне обречены, но осознание греховности происходящего, попытки творить добро и на передовой награждаются Создателем. Судьбы главных героев служат репрезентации этой астафьевской мысли. Усугубление братоубийства, ложь и лицемерие перед лицом

17 Флоренский II. Имена // Опиты: Литературно-философский ежегодник. - М., 1990. - С.396.

смерти в романе «Прокляты и убиты» вызывают неотвратимое, жестокое, но справедливое, по мысли автора, возмездие.

Изображение злодея в романе актуализирует мифологические мотивы в романе (нечеловеческий облик, низменная сексуальность, похититель красавицы). Это связано с попыткой Астафьева увести Мусенка за пределы действия законов христианского милосердия. В таком восприятии антиномии милосердия и возмездия Астафьев оказывается близок этике АХолженицына (Русанов в «Раковом корпусе», Богров в «Красном колесе»). По Солженицыну и, в значительной мере, по В.Астафьеву, милосердие к злодеям выглядит предательством по отношению к жертвам злодеев. Герои В.Астафьева ставятся автором в условия трагического выбора между преклонением перед греховной властью и неприятием ее, борьбой с её адептами в условиях войны (Мусенок - Щусь). Нечто похожее «предлагает» своим персонажам в романе «Генерал и его армия» и Г.Владимов. Победитель злодея (Щусь) выполняет функцию мифологическую: он возвращает «вурдалака» в мир мертвых. Щусь олицетворяет собой характерный для Астафьева этого времени мотив неотвратимого трансцендентного воздаяния.

В романе продолжена и развита тенденция Астафьева, связанная с попыткой синтеза трагического и комического, сатирического и сакрального. Образы Рын-дина и Васкошна, невзирая на их проповеднические функции, имеют и яркие комедийные свойства за счет пародийных аллюзий. Замысел романа о «веселом солдате» и романа-откровения о войне, романа-проклятия войне в этих персонажах отражен почти в равной мере. Следование этой тенденции позволило писателю избежать схематизации в изображении данных персонажей.

Однако образ, созданный по законам сатиры, не мог оказаться органическим в произведении, где господствует трагедийный взгляд на мир. Мусенок, являясь образом сатирическим, заключает в себе значительный карикатурный, схематический элемент, пародирующий «комиссаров» советской литературы 20 - 50-х годов.

Это сыграло свою роль в идеологии романа Идеи патриотизма оказываются для героев романа скомпрометированными их связью с Мусенком, а потому лишенными сакрального ореола. Но, как и В.Быкову, А.Солженицыну, как Г.Владимову, В.Астафьеву не нужна «свобода», добытая способами и логикой Смердякова, В целом В.Астафьев оказывается в русле патриотических традиций русской литературы, хотя и испытал воздействие общественных настроений рубежа 80 - 90-х годов, подвергавших сомнению историческую и этическую ценность патриотизма.

В изображении войны В.Астафьев, как и Ю.Бондарев, В.Кондрзтьев, В.Богомолов, Г.Владимов, в этом романе развивает идеи Д.Толстого (безумие войны, противопоставленное мудрости природы). Но трагические события XX века побудили В.Астафьева по-иному оценить жизнь и смерть, поставить другие экзистенциальные и онтологические проблемы. Смерть истолковывается в романе в традиционном ключе: как избавление от мук и как наказание: «все, кто сеет на земле смуту, войны и братоубийство, будут Богом прокляты и убиты» (10, 109). Но у Астафьева иногда даже смерть персонажа оказывается не наказанием, а проявлением к нему милости. Эту мысль заключает в себе финальный эпизод второй книги романа, изображающий гибель окруженных немецких дивизий. «Милостью» выглядит в глазах десантников и казавшаяся им ранее страшной казнью смерть безвинных «снегирей»: они не испытали нечеловеческих мук участников

десанта В перевернутом мире плацдарма «жизнь» на Великокриницком плацдарме воспринимается в качестве ада, смерть оказывается не дорогой в ад, а избавлением от него

Роман увидел свет в то время, когда предельно активными в литературе оказались постмодернистские тенденции Стремление Астафьева к универсальности побуждало его к включению в арсенал поэтических средств и популярных у постмодернистов мотивов и приемов В результате в астафьевском романе имеют некоторый вес черты, внешне сближающие его не только с традиционной литературой, но и с литературным постмодернизмом (акцентирование иррациональности происходящего, смешение элементов различных жанров, натуралистичность деталей при изображении изнанки войны, широкое включение обсценной лексики и фразеологии)

В А Чалмаев, рассуждая о «взаимодействии реализма и постмодернизма» в литературном процессе 1990-х годов, о «чертах переходности, когда обновление и разрушение почти неразличимы», характеризует роман «Прокляты и убиты» как переходное от реализма к постмодернизму явление18. Вряд ли стоит на основании только этих аргументов поспешно «зачислять» астафьевский роман в круг постмодернистской литературы Вероятно, астафьевский стиль в 90-е годы приобретает такие свойства, которые лишь внешне сближают его с постмодернистской прозой Активность этих элементов поэтики может быть истолкована и как приобретение новых качеств в рамках свойственного писателю «жестокого», «густопсового» реализма На смену светлой исповедальности пришли мрачные откровения о прошлом и будущем Проза В Астафьева приобрела новые стилевые (и не только стилевые) свойства и качества, среди которых различные сатирические н близкие к ним формы стали иметь значительное жанро- и стилеобразующее значение Это свойство может быть охарактеризовано как синтез высокой трагедии и сатиры, инвективы и различных форм комического

Возвращение и утверждение христианских ценностей в романе противостоит характерному для постмодернизма отрицанию, ироническому восприятию всякой идеологии Представление Астафьева о высокой проповеднической функции литературы противостоит постмодернистскому восприятию литературы лишь как открытого другим текстам текста, как игры

В разделе третьем рассматриваются повести «Так хочется жить» (1995), «Обертон» (1996) и «Веселый солдат» (1998) Они увидели свет после публикации романа «Прокляты и убиты», но, по свидетельству самого писателя, были написаны частью раньше, чем роман, хотя и являлись реализацией одного замысла, связанного с романом о «веселом солдате» (1, 46,11,429 - 430)

С романом «Прокляты и убиты» и между собой повести сближает общая проблематика, актуализированная событиями конца 80 - 90-х годов Человек и власть, человек и государство - эти проблемы в разных аспектах затрагиваются в романе, в повестях Повести 90-х годов, как и поздние рассказы, изображают весьма проблематичную попытку человека выжить в условиях бесчеловечной власти на войне и в «мирное» время

" Чалшев В Л. Русская проза 1980 - 2000 годов на перекрестке мнений и споров Статья вторая // Литература я шкале • 2002 - № 5 - С 25

Проблема отношений власти и человека на войне характерна и для А.Солженицына («Один день Ивана Денисовича», «Случай на станции Кочетов-ка», «Красное колесо»). В поздней прозе Солженицын остается в этом же русле восприятия этой проблемы. «Односуточная повесть» «Адлиг Швенкиттен», в частности, подобно астафьевским повестям, изображает войну как беззаветную храбрость и смелость одних и карьеризм и трусость других. Но такова война и в изображении Л.Толстого. Лишь ожесточение XX века, масштабы войны, вовлеченность в неё всей нации, не меняя её сущности, придают образу войны в XX веке характер катастрофический.

«Прокляты и убиты», повести Астафьева 90-х изображают духовные искания героев, их возвращение к богу. И всё же роман и три повести не составили одного литературного произведения, они, по выражению их автора, далеко «разошлись». Роман уже давал вполне определенные ответы на многие связанные с воспринятой писателем христианской этикой и эсхатологией вопросы, актуальные для повестей. Но эти вопросы не находят окончательного решения в духовных исканиях героев повестей 90-х годов, то есть во многом возвращают писателя и его персонажей к состоянию «предроманному», «дороманному». Главные герои этих повестей и в 1940 - 90-е годы с трудом ищут путь к вере, к богу, к смыслу жизни и ее загадкам. Автор и герои романа этот путь уже прошли.

Повесть «Так хочется жить» изображает путь возвращения к вере более длительным и болезненным для героя (в сравнении с эволюцией персонажей романа), переносит его в годы зрелости героя. Изображаемый процесс возвращения к вере захватывает далеко не всё общество, а лишь малую его часть, включающую главного героя. Эволюция личности, очищение души купируются инерцией погрязшего в пороке общества. В этом плане повесть «Так хочется жить» — произведение не менее трагическое, чем роман «Прокляты и убиты».

Повесть Астафьева вступает в диалог с романом В.Максимова «Семь дней творения». Мир Петра Васильевича Дашкова, возвратившегося к богу, «переменился» вместе с ним: он по-иному стал героем восприниматься. В.Астафьев не посчитал уместным для своего героя такой обнадеживающий финал. Помимо литературной полемики здесь можно усмотреть и своеобразную реакцию на общественную и собственную «доверчивость» начала 90-х годов. Надежды на быстрое исцеление общества уступили место трагедийному мироощущению, в котором иронически воспринимаемый обществом «монах» - фигура более органичная, чем «веселый солдат».

В.Астафьеву удается трагическое повествование о военной и послевоенной одиссее Коляши Хахалина наполнить специфическим юмором. Сентиментальность, «чувствительность» персонажей, историй, сцен и эпизодов корректируются писателем с помощью комических эпизодов и вкраплений. Так, в равной степени комическому и драматическому, эротическому и натуралистическому эпизоду «ошеломляющей схватки» Одарки и Миколы Смыганюк предпослано лирическое размышление главного героя, объясняющее во многом связь повести с романом «Прокляты и убиты», с замыслом романа о «весёлом солдате»: «У меня было много друзей, потому что я всё без остатка отдавал людям, ничего, никогда не таил: ни хлеба, ни души, ни веселой натуры своей... Случалось, через силу веселился, хотел поддержать друзей. И они не дали мне умереть, вынесли, переправили на другой берег с Днепровского плацдарма, а ведь там даже с легкими ранениями умирали» (11,116). Такого рода вкрапления устанавливают различные связи меж-

ду фабулами и персонажами произведений 90-х годов, между поздней и ранней прозой писателя, между персонажами литературных произведении и их автором.

Мотив прощания - с детством, родной деревней, бабушкой, сибирской природой - в повестях Астафьева 90-х годов трансформируется в мотив прощания с жизнью. Это связано не только с тематикой его последних произведений (война), но и с изменением мироощущения писателя этой поры, обусловленными, видимо, возрастом писателя и ощущением несбывшихся надежд. Вероятно, прав критик, когда, рассуждая о причинах различий в тональности первой книга и поздних глав «Последнего поклона», утверждает: «Это его душа светилась тогда молодым писательским счастьем, сознанием силы, любовью к родной Сибири, от которой он жил далеко, а даль обладает таинственным свойством - заслонять дурное»19.

Мироощущение В.Астафьева 90-х годов всё более наполняется трагизмом, печалью. Прощание Влада Самсонова с Россией в романе В.Максимова «Прощание из ниоткуда» перекликается с прощанием Коляши Хахалина с молодостью, не только потому, что оба героя - литераторы, не только потому, что их молодость связана с временем войны и послевоенной разрухи, но и потому, что оба оказались в вынужденной оппозиции к господствующей идеологии, к штампам и стереотипам послевоенной литературы.

Сходство прозы В.Астафьева 90-х годов с романистикой В. Максимова ощутимо и в их соизмеримой насыщенности «чужим словом», имеющей часто пародийно-ироническую направленность. Эта особенность стилистики сближает их с постмодернистской литературой. В качестве «чужого слова» в обоих случаях звучат и расхожие идеологические штампы, и стихи-эмблемы, отражающие пафос того времени, с которым «прощаются» авторы.

Ироническая и саркастическая тональность при обращении к советскому прошлому, внимание к подсознанию, бреду, сну, натуралистические детали, об-сценная лексика сближают повести Астафьева с прозой не только Максимова, но и В.Аксенова («Новый сладостный стиль»), В.Маканина («Лаз», «Отставший»), В.Пелевина («Омон Ра», «Жизнь насекомых»), Л.Петрушевской («Время ночь», рассказы), с другими писателями постмодернистской направленности. Однако эти приемы поэтики оказались в 90-е годы активными и в творчестве писателей, традиционно связанных с реализмом (Ю.Бондарев, Г.Владимов, В.Богомолов, Л.Бородин). Представление о «церковной» функции литературы, особая система этических ценностей (свой взгляд на свободу человека и свободу творчества, пиетет по отношению к традициям русской культуры), собственные оценки Астафьева не дают оснований для вывода о господстве в его прозе постмодернистских тенденций.

Астафьевская проза 90-х годов, при всех ее внешних очевидных ассоциативных связях с постмодернистской литературой, имеет цели традиционные для русской словесности - нравоучительное напоминание о боге, совести, о ценности каждой человеческой жизни. Так, в одном из писем 1998 года, упоминая автора работ о литераторах русского постмодернизма В. Курицына, Астафьев констатирует: «литература от литературы приняла массовый характер и давно уже несет в своем интеллектуальном потоке красивые фонарики с негасимой свечкой, обертки

" Курбатов О.Я. Повторвтъся в печали и радости II Астафьев О. Последний поклов: Повесть в рассказах. - М.. 2003. - С 61

от конфеток». И здесь же делает не менее выразительный вывод: «Белокровие

20

охватывает литературу» .

Астафьев, безусловно, испытывал натиск «идеологии», стилистики и поэтики постмодернистской литературы, но вряд ли стоит отрицать своеобразное воздействие, в том числе «густопсового» реалиста В.Астафьева, всей «деревенской прозы» 60 - 80-х годов на постмодернистскую стилистику и «философию». В романе «Омон Ра» В.Пелевина требует комментария образ «тренажеров, похожих на кишащие людьми полуразложившиеся трупы самолетов». Возводить его лишь к усвоенному из европейской модернистской поэзии андреевскому натурализму -значит отрицать очевидное. Мир машин изображается продолжением человека, его в данном случае дурных страстей и замыслов, реализовавшихся в военной технике, уничтожающей (но и спасающей) самого же человека. Антитехнократизм как основа мирсзосприятия сближает традиционную русскую прозу с постмодернистской литературой. Но вся «идеология» постмодернистской литературы оказывается часто не более, чем шутовской маской - она нужна, чтобы посмеяться над ней.

Повесть «Обертон» с точки зрения её фабульно-сюжетных связей с другими произведениям В.Астафьева этой поры представляет собой «разросшийся» и переосмысленный «ольвийский» эпизод повести «Так хочется жить». Служба спутницы автобиографического героя и его самого в подразделении, занимавшемся сортировкой писем, упоминается н в «Веселом солдате». Это повествование о хрупкости земной красоты и земного счастья, но эта хрупкость и обреченность придают красоте Любови Гавриловны Шарахневич особую привлекательность, притягательность, как и поблекшей, но еще не утраченной грации бывшей полонянки Изабеллы.

Повести В.Астафьева 90-х годов по тематике, по устойчивым элементам структуры частично повторяют его произведения 60 — 70-х годов, но вместе с тем видоизменяют, трансформируют их, чаще всего в пародийной форме. В повести «Обертон» через пародию ставится под сомнение красота «военно-полевой» любви, ранее приобретавшая в его прозе форму пасторали. Любовь Шарахневич, Изабелла, героиня рассказа «Связистка» - образы, завершающие в творчестве писателя его размышления о трагической судьбе женщины на войне.

Повесть «Веселый солдат» - последнее из опубликованных автором крупных эпических произведений. Родившееся «вместо» задуманной третьей книги «трилогии о войне», это произведение стало во многом итоговым для писателя. Название повести заключает в себе аллюзии, связанные с фольклорным образом русского солдата, с названиями и персонажами произведений Я.Гашека,

A.Твардовского, В.Войновича, Г.Владимова. Значительной оказывается в названии и авторская самсирония. Её предметом в данном случае выступает судьба автобиографического героя, практически полностью соотносимая с фигурой автора «Веселый солдат» В.Астафьева содержит в себе организующий повествование мотив бесприютного странничества. С этого мотива начинался оригинальный

B.Астафьев («Перевал», «Стародуб»), этот мотив господствует и в его последней повести.

Странствия гонимых судьбой персонажей - основа фабульных схем произведений 90-х годов писателей-традиционалистов В.Распутина («Женский разговор»,

я Астафьев В.П, Курбатов В.Я. Крест бесконечный... - С 413.

«Нежданно-негаданно»), В.Белова («Душа бессметрна», «Дорога на Валаам»), Ю.Бондарева («Непротивление»), Л. Бородина («Ловушка для Адама»), С.Залыгина («Экологический роман») и др. Странствия персонажей русской литературы конца XX века приобретают часто духовно-религиозный характер. Герои странствуют в поисках истины, веры, и в этом их типологическая общность с персонажами В Астафьева. Интересно, что и у постмодернистов 90-х годов странствие (во многом обессмысленное) становится основой их текстов (В.Маканин, Л.Петрушевская, Т.Толстая, В.Пелевин, В.Сорокин).

«Веселый солдат» - это повесть о мистически-тяжких странствиях автобиографического персонажа в послевоенной России, о тяжелой жизни человека, наученного войной искать, говорить и утверждать правду в мире, в котором господствует ложь, зло, насилие.

«Веселый солдат», являясь самостоятельным произведением, во многом развивает мотивы, уточняет смысл образов предшествующих произведений В.Астафьева. Образы, заключающие в себе трагическую семантику, наиболее активны в этом произведении. Так, образ ямы, составивший название первой книги романа «Прокляты и убиты», незримо присутствует (как напоминание о бесцельной жизни и её не менее «отрадной» «альтернативе» в виде ставшей привычной смерти) в повести «Так хочется жить». В повести «Веселый солдат» он наполняется дополнительным смыслом. Астафьевская яма — образ, вобравший в себя множество значений: мифологическое болото, бездна (космическая и христианская, апокалиптическая), могила и место бесчеловечно небрежного погребения. Астафьевская «яма» представляется близкой и «Котловану» А.Платонова. «Темная вода» Е.Носова вместе с другими деталями его рассказа (разделивший деревню пруд, погрязшая в колее Ульяна и др.) тоже оказывается деталью образа поглощающей Россию ямы. Повесть В. Быкова «Волчья яма» продолжает (вслед за «Карьером») этот созвучный В.Астафьеву образный ряд. Своеобразным архетипом для этих и других аналогичных и созвучных образов является античный «аид» - царство мертвых, ветхозаветные и христианские ад, «геенна огненная». В «Веселом солдате» образ ямы, оказываясь во многом итоговым образом писателя, символизирует трагическое прошлое и настоящее России.

В последней повести получают логическое завершение некоторые характерные для творчества В.Астафьева в целом темы и мотивы. Так, в эпизоде столкновения с «шурином», мужем Калерии, носящем «энкведешные погоны», у В.Астафьева иссякает мотив возмездия. «Еще одно невежливое слово, я изрублю тебя на куски и собакам выброшу» (13, 176). В этой угрозе сосредоточена ненависть автобиографического героя к несправедливостям и унижениям послевоенной жизни «веселого солдата», но в ней находит свое трансформированное выражение характерный для многих произведений писателя мотив. В свое время на него обратил внимание А.Н Макаров. Он увидел противоречие между Астафьевым - автором писем и Астафьевым-прозаиком: «(...) в письмах пишет: «Ах почему хорошие люди мрут, а подлецы живут?» А в повестях пишет, что «не один-де подлец безнаказанным не остается» (8, 224). Этот мотив имел сюжетообра-зующий характер во многих произведениях В.Астафьева («Перевал», «Стародуб», «Царь-рыба», «Печальный детектив»). Трансформированный в мотив воздаяния, наиболее ярко он оказался реализован в рассказе «Людочка».

Но с течением времени для писателя внутреннее бессмыслие «доктрины возмездия», вероятно, становится все более очевидным. В романе «Прокляты и

убиты» Щусь, решившийся на убийство Мусенка, вынужден (не столько обстоятельствами, сколько совестью) камуфлировать задуманное под «несчастный случай». В «Веселом солдате» в упомянутом эпизоде герой-рассказчик ограничивается страшными угрозами, а мщение судьбы падает не на противостоящего ему злодея, а на его род. В рассказе В.Астафьева «Трофейная пушка» (2000) Майор Проскуряков урезонивает и предостерегает службистого и ретивого лейтенанта после того как тот своей воинственностью спровоцировал артобстрел наших позиций: « - Идите, быстро идите в кабину, а то, не ровен час, допекете людей, сократят они вам срок войны! - Как это сократят? - Очень просто! Шлепнут и закопают вместе с теми вон, кого по вашей милости убило»21. Автор «руками» персонажа «останавливает» возмездие. В такой трансформации мотива возмездия первопричиной видится эволюция мировосприятия писателя от пантеизма к христианству, отразившаяся во многих его произведениях и составившая духовную основу его творческого пути на завершающем этапе.

В заключении подводятся итоги исследования.

Творчество В.П.Астафьева в контексте русской прозы второй половины XX века представляется явлением универсальным в тематическом, жанровом, стилевом отношениях и одновременно глубоко цельным и оригинальным по своей нравственно-философской сути.

Отзывчивость В.Астафьева на все острые и болезненные для общественного сознания второй половины XX века проблемы сделали его творчество актуальным для современников. Начатая им в первом рассказе «Гражданский человек» военная тема трансформируется в господствующую для всего творчества писателя, а реализация темы деревни, природы ставит его во главе целого литературного направления.

Значительные события в биографии писателя, этапы его эволюции являются прочной основой для выделения в его творчестве трех крупных периодов, определяющих исходные точки и направленность развития его мировосприятия и жан-рово-стилевой системы, характеризующихся преобладанием в его прозе тех или иных тенденций. Периодизация даёт возможность обнаружить эстетические константы творчества Астафьева, устойчивые тенденции, темы, мотивы его произведений. Так для «уральского периода» значимым оказывается поиск органических для писателя тем, овладение различными жанровыми формами, становление оригинального мировосприятия и стиля. Текстологический анализ их различных редакций позволяет увидеть направленность эволюции мысли и стиля прозаика

Озабоченность проблемами деревенской экономики, оптимистическая тональность романа «Тают снега» восходят не только к мировосприятию молодого Астафьева, но и к нормативной эстетике «соцреалистического канона», к идеологии связанной с ним «производственной литературы». Сосредоточившая в себе все симпатии автора фигура отторгнутого тёмной толпой, пребывающего в постоянном общении с врачующей природой героя «Стародуба» сближает Астафьева с принципами романтического искусства. Не только желание иметь своё лицо, своё суждение обо всём выразилось у Астафьева в специфическом видении социальных проблем и исторических событий. Стереотипы литературы и общественного сознания второй половины XX века - коллективизация, война, «уход» деревни,

21 Астафьев В П. Жестокие романсы. - М, 2002 - С. 801.

экологические проблемы, преступность - осмыслены писателем через личный опыт, а потому изображаются и анализируются в его прозе с самых разных позиций. На завершающем этапе творчества многие бедствия и пороки русского человека истолковываются с христианских позиций как разные лики разрушительного и гибельного атеизма.

Для «вологодского периода» свойственно сближение Астафьева (идеологическое и стилевое) с «деревенской прозой». Но благодаря его оригинальным и своеобразным литературным произведениям этого времени он не только не теряет своё лицо, но становится одним из наиболее ярких «деревенщиков». Изображение русской деревни, её прошлого и настоящего как социальной и экологической катастрофы, изображение войны как апокалиптического воздаяния и вселенской трагедии потребовали от Астафьева такого подхода к материалу, который сочетал бы в себе реалистическое стремление к достоверности, следование жизненной правде с символическими обобщениями, с вниманием к ярким натуралистическим деталям. «Густопсовый реализм» (Астафьев) писателя, принимавший разные формы, является реализацией стремления художника к универсальности и оригинальности.

Склонность к символической образности помогла Астафьеву создать художественные обобщения, знаковые для всей русской литературы 60 - 90-х годов. Образы звездопада, бабушки, огорода, мальчика, царь-рыбы, великой реки, злодея и мстителя впитали в себя мифологическую и фольклорную семантику, ассоциируются с литературной традицией их бытования, находятся в сложных связях со структурой конкретных произведений. Благодаря этому они приобретают значение и функцию синтетических, универсальных образов, отражающих сложные бытийные связи.

Универсальность творчества Астафьева - не только свойство его тематики и образности. Она реализовалась в создании синтетических жанровых форм. Автобиографическая, открытая по своей структуре повесть в рассказах, современная пастораль как разновидность повести о войне, автобиографическое лиризованное, ориентированное на миф «повествование в рассказах», «детектив», пренебрегающий фабульной схемой детектива, роман о победной войне, имеющий реквиемное звучание и апокалиптическую образность, представляют лишь наиболее яркие элементы уникальной жанровой системы писателя.

Астафьевское мировидение генетически связано с традиционным крестьянским, а потому - христианским взглядом на мир. Однако официально насаждаемое богоборчество так или иначе повлияло на творчество писателя. В «Перевале» и «Стародубе» реликты христианских мотивов в поведении и образе персонажей не находят авторских симпатии, представляются автору проявлением лицемерия. Пантеистическое обожествление природы и «природного» человека становится основой многих астафьевских произведений конца 50 — 70-х годов. Однако уже в «Пастухе и пастушке», в «Оде русскому огороду», в «Царь-рыбе» предельно актуальными оказываются понятия греха, жертвы, прощения, искупления, воскресения, воплощения, успения и другие категории христианской этики и космогонии. Главный герой повести «Пастух и пастушка» именем и судьбой сближен с русской агиографией, с представлениями о культурной роли русского офицерства.

В.Астафьев на разных этапах своей творческой эволюции был близок к различным литературным течениям и направлениям. Однако близость «Звездопада» и «Последнего поклона» к «лирической» прозе, как и родство «Оды русскому

огороду», «Царь-рыбы» с «деревенской прозой», повести «Пастух и пастушка» с «военной» прозой не означали для В.Астафьева «растворения» в этих явлениях литературного процесса. В «военную» прозу Астафьев привносит романтическую любовную коллизию и лирическую исповедальность, свойственное для «деревенщиков» противопоставление войне и смерти жизнесозидающих труда на земле и пасторальной любви. «Деревенская» проза Астафьева, в отличие от произведений Ф.Абрамова, В.Шукшина, В.Белова, В.Распутина и других писателей, сосредоточена на судьбе семьи, рода, на столкновении лишенного корней и традиционной нравственности человека с природой. Благодаря этому его проза оказывается шире привычных представлений о характерном круге проблем литературы того или иного направления.

Последний «сибирский период» характеризуется большим вниманием писателя к традициям русской классики. Это ускорило эволюцию художника к христианскому мировосприятию, реализовавшуюся в произведениях этой поры. Христианство Астафьева - особое. Оно связано с представлением о минувшей войне как об уже совершившемся Апокалипсисе. Грех, воздаяние, ад, смерть, небеса приобретают в его прозе особое значение, отличающее астафьевское видение от традиционных представлений о евангельской этике и христианских аксиологии и космосе в целом.

Проза Астафьева конца 1980 - 1990-х годов свидетельствует о завершении его эволюции к христианскому мировосприятию. Фаефан, Култыш, Аким, Коля Рын-дин, как и образы стародуба, Енисея, царь-рыбы, представляют собой наиболее яркие страницы «сибирского текста» русской литературы. Образ сибиряка-старообрядца Коли Рындина в романе «Прокляты и убиты» - итог развития «восточного» вектора размышлений писателя и результат реализации его духовно-религиозных симпатий. Укорененный в крестьянской традиции бесстрашный проповедник и правдоискатель - образ, близкий Астафьеву и своей автобиографической основой.

Естественно, что предложенная периодизация имеет и свои изъяны - она с лишь с большим трудом может быть соотнесена с уже существующими попытками периодизации русской литературы XX века, в её рамки не вполне умещаются некоторые феномены творчества В.Астафьева («Пастух и пастушка», «Последний поклон»). Однако необходимость существования этой (или иной) периодизации диктуется задачами тучной систематизации и анализа накопленных фактов творческой биографии писателя.

В идеологическом и жанрово-стилевом диалоге писателя с классикой, с современной литературой, его выполненные в неповторимой стилевой манере произведения оказываются весомыми репликами благодаря их глубинной философичности. Бог и дьявол, свобода и долг, мир и война, разрушение и созидание, любовь и ненависть, жизнь и смерть, природа и человек, человек и власть, искусство и политика, другие феномены бытия и духа не только дискутируются в этом диалоге, но и находят в произведениях Астафьева неожиданное истолкование.

В 1960 - 1980-е годы в русской литературе складывается художественное явление, которое по преобладающей проблематике можно назвать «экологической» прозой. «Стародуб», «Царь-рыба», некоторые рассказы Астафьева выполняют в ней (вместе с произведениями С.Залыгина, В.Распутина, Б.Васильева, Г.Троепольского и других) роль своеобразного «ядра» благодаря универсальности и смысловой ёмкости символических образов этих произведений. Образы тай-

ги, реки, царь-рыбы заключают в себе мысль о красоте, величественности и уязвимости природы. Но они обладают и угрожающей семантикой. Какой стороной повернется царственная природа, зависит от избранной человеком жизненной позиции. Заострение свойств, с которыми связывается мысль о негативных процессах в развитии национального характера, являлось у Астафьева одновременно подчеркиванием остроты экологических проблем.

Открытия Астафьева, всей «экологической» прозы 60 - 80-х годов оказались внушительными настолько, что инициировали в прозе отечественных постмодернистов объединяющие их с традиционной литературой недоверие к прогрессу и антитехнократизм. Диалог Астафьева с постмодернистской литературой реализовался в его прозе через активность некоторых «идеологических» и стилистических элементов. В прозе Астафьева 90-х годов активен мотив иррациональности человеческой жизни и мира в целом, в структуре произведений смешиваются сатира и трагедия. Однако было бы излишне поспешным видеть в этом только воздействие постмодернистской стилистики. Аналогичные элементы имеют место в это же время у писателей, придерживающихся принципов традиционного реалистического письма (А.Солженицын, Г.Владимов, В.Богомолов, Ю.Бондарев и другие).

Выработанная Астафьевым особая манера повествования («лирнзованный» сказ) связывает его с господствующей в «лирической» прозе «исповедальностью» и преобладающими в «деревенской прозе» различными разновидностями сказа. К этой форме повествования могут быть возведены и некоторые стилевые процессы в прозе Астафьева 90-х годов. Обеденная лексика и фразеология появляются в авторской речи, характеризуют речевой образ его персонажей благодаря изначальной ориентации Астафьева на широкое включение в художественное произведение просторечия.

В.Астафьев - писатель трагической судьбы и трагедийного мировосприятия. Вместе со своим народом он пережил взлеты и падения России. Боль за русскую судьбу составляет основу тональности его творчества. Смерть и разрушение преследуют многих его персонажей, определяют их поведение. Автобиографический герой его последней повести «Весёлый солдат» сожалеет не о том, что тяжело сложилась жизнь, а о том, что вовремя не решился на самоубийство. Трагически осмысленные в конце творческого пути вечные вопросы никогда не мешали Астафьеву использовать литературную маску «веселого солдата», широко включать комедийные элементы во многие произведения. Универсальная образность его прозы, в том числе и за счет комических приёмов изображения, приобретает необходимую глубину и объёмность.

Анализ, истолкование произведения, творчества писателя в контексте современных ему художественных явлений может иметь основополагающий характер для определения его оригинальности и «родства», степени самобытности и уровня интегированности в основные тенденции культуры и литературы того или иного времени. Контекстуальное исследование этапных произведений писателя, их проблематики, жанровой и образной специфики позволяют сделать вывод и о реализовавшейся неповторимой творческой индивидуальности, и об органическом созвучии творчества В. Астафьева многим явлениям русской литературы второй половины XX века.

Основные положения диссертации отражены в следующих публикациях:

1. Гончаров, НА. Творчество В.ПАстафьева в контексте русской прозы 1950 - 1990-х годов. Монография. / П. А.Гончаров. - М: Высшая школа, 2003. -386 с.

2. Гончаров, ПА Проза В.Шукшина. Учсбно-методкчсскос пособие по спецкурсу «Стилевое развитие русской прозы 60 - 80-х годов» / П. А.Гончаров. - Мичуринск Изд-во МГПИ, 1993. - 66 с.

3. Гончаров, ПЛ Фолыиорные мотивы в романе С.Залыгша «Комиссия» / П-АГончаров II Русский фольклор: проблемы изучения и преподавания: Материалы межрегиональной научно-практической конференции. Ред. В.МГадак, Я.ИГудоганюсов, В.Е.Гусев и др. - Тамбов: Изд-во ПТШ, 1991. -С. 110-113.

4. Гончаров, ПА Бунинская традиция и русская социально-этическая проза 60 - 80-х годе» / ПА.Гончаров // Литература и язык в контексте культуры и общественной жизни: Материалы межгосударственной научной конференции. Часть 1 / Ред. В.НАзбукин, К.Р. Галиуллин, В.Н.Коновалов. - Казань: Изд-во КазГУ, 1992. - С. 39 -40.

5. Гончаров, П. А Василий Шукшин - рассказчик: два урока литературы в 11 классе / ПАГончаров // Трудные вопросы преподавания литературы в школе по новым программам I Общ. ред. В.И. Попкова. - Мичуринск: Изд-во МГПИ, 1994. - С. 76 - 95.

6. Гончаров, 11А КБунин и русская социально-этическая щюза 1960 - 1980-х годов / П.А. Гончаров // Актуальные проблемы преподавания филологии в рамках системы «вуз - гимназия - тфогимназия». Межвузовский сб. кауных трудов (в 2 ч.) / Ред. коллегия: Л С.Кауфман, Р.ПМильруд, В.ПКозырев и др. Часть 1. - Мичуринск: Изд-во МГПИ, 1995. - С.32 - 44.

7. Гончаров, ПА Бунтиская традиция и русская социально-этическая проза 60 - 80-х годов / ПАГончаров // ИАБушш и русская культура. - Елец: Изд-во ЕГПИ, 1995. - С. 15-25.

8. Гончаров, ПА Рассказы В.Шукшина в школьном изучении (этический аспект) / ПАГончаров // Роль художественной литературы в становлении личности школьника. Межвузовский сб. научных статей / Под ред. проф. АВ. Поляковой. - Тамбов: Изд-во ТГУ имХ.Р.Державина, 1996. - С. 193 -206.

9. Гончаров, ПА От пантеизма к христианству: Эволюция прозы ВАстафьева 60 - 80-х годов / ПАГончаров // Актуальные проблемы преподавания филологии в рамках, системы «вуз - гимназия». Межвузовский сб. научных трудов. Вып. 2. Ч. 2 / Ред. В.И.Козырев, ГА-Медведев,

A.В. Логинов и др. -Мичуринск: Изд-во МГПИ, 1996.-С. 163-175.

10. Гончаров, ПА. В.Шухшин и традиции русской классики (на материале рассказов «Забуксовал», «Крепкий мужик», «Привет Сивому!») / ПАГончаров // Проблемы современной филологии. Межвузовский сб. научных трудов / Под. ред. доц. ЕВАлтабаевой - Мичуринск Изд-во МГПИ, 2000. -С.21-26.

11. Гончаров, П.А Эволюция русской экологической прозы I ПА Гончаров //Груды Тамбовского филиала Юридического института МВД России за второе полугодие 2000 года . Вып. 3. - ТамЭов, 2000.-С. 89-91.

12. Гончаров, ПА Специфика стиля романа В.Астафьева «Прокляты и убиты» / ПАГончаров // Шестые ручьввекие чтения. Па рубеже эпох: Специфика художественного сознания / Под ред. проф.

B.В.Заманской. - Магнитогорск: Изд-во МагГУ, 2001. - С. 147 - 15а

13. Гончаров, ПА «Снятие покровов»: Специфика позиции автора в романе В Астафьева «Прокляты и убиты» / П А.Гончаров // Вестник Тамбовского университета. Сер. гуманитарные науки. 2001. Вып. 1 (21} -С.58 - 63.

14. Гончаров, ПА К вопросу о периодизации творчества В.Астафьева / ПАГсичарсв // Актуальные проблемы преподавания гуманитарных дисциплин в школе и вузе. Межвузовский сб. статей /Под общ. ред. В.1 [.Яценко, В.ШСозырева, ШШачиноИ - Мичуринск: Изд-во МГПИ, 2002. - С.23 - 30.

15. Гончаров, П А Традиции М.Пришвина в прозе В Астафьева / ПА.Гончаров // Актуальные проблемы преподавания гуманитарных дисциплин в шкапе и вузе. Межвузовский сб. статей / Под общ. ред.

B.НЯценко, В И. Козырева, ШШачиной. - Мичуринск: Изд-во МГПИ, 2002. - С. 112 -119.

16. Гончаров, П.А О пародийности прозы ВАстафьева / ПАГончаров // Труда Тамбовского филиала юридического института МВД России за второе полугодие 2001 года. Вып. 5. • Тамбов, 2002. -

C.232 - 246.

17. Гончаров, ПА О пародийных элементах в «Печальном детективе» В.Астафьева / ПАГатчаров // Проблемы нреемственюсти в системе непрерывного педагогического образования. Вторая международная научно-практическая конференция (28 - 29 мая 2002 года). Материалы / Сост. ЛДБобылева*М1Шанаенкова, Т-В.Невзорова. Под общ. ред. В.НЯценко, В.ШСозырева. - Мичуринск: Изд-во МГПИ, 2002. - С. 116 -118.

18. Гончаров, IIA Тенденция отрицания как стилевая доминанта прозы ВАстафьева второй половины SO - 90-х гг. / ПАГончаров // Проблем* современной филологии. Межвузовский сб. научных трудов. Вык2 / Отв. ред. ЕВАлтабеева. - Мичуринск: Из-во ШТШ, 2002. - С. 119 -133.

19. Гончаров, ПЛ. От «Печального детектива» к «Веселому солдату»: Стилевые доминанты прозы

B. Астафьева / П. А. Гончаров // Вестник Тамбовского университета. Сер. гуманитарные науки. 2002. Вып. 1 (25). - С. 37 - 45.

20. Гончаров, ПА Мотав правдоискательства в творчестве МА.Шолохова и В.ПАстафьева / ПАГончаров // Шолоховские чтения. Сб. научных трудов. Вып. 2 / Под общ. ред. Ю.Г.Кругдова. -М.:Редакционно-изд.центр«Альфа»МГОПУ,2002. -С.5-16.

21. Гончаров, ПА К проблеме периодизации творчества ВАстафьева (1924 - 2001) / ПАГончаров // Труды Тамбовского филиала Московского университета МВД России 2002 года. Вып. 6. -Тамбов, 2003. -С. 192 -197.

22. Гончаров, ПА «Забылся в человеке человек» (о пародийности прозы ВАстафьева) / ПАГсычаров, // Вестник Московского' государственного открытого педагогического университета им. М АШолохова. Филологические науки. 2003. • № 3. - С. 27 - 45.

23. Гончаров, ПА Проблемы экологической культуры н русская литература XX века / П-АГончаров // Формирование деловой и профессиональной культуры преподавателей, школьников, студентов и спещилистов. Сб. статей участников второй Всероссийской научно-методической конференции (23 - 24 апреля 2003 г.): Часть 1 / Под ред. проф. Л.В.Торопова. - Мичуринск: Изд-во МичГАУ, 2003. -

C.197- 202.

24. Гончаров, ПА «Забылся в человеке человек». Сатиричесжое и сакральное в повести ВАстафьева «Царь-рыба» / II А, Гончаров // Русская литература. Программа и учебное пособие для поступающих в Мичуринский государственный педагогический институт. - Мичуринск Изд-во МГПИ, 2003. • С. 129-144.

25. Гончаров, ПА «Кража» ВАстафьева в контексте советской прозы о трудном детстве / ПАГончаров // Инновационные технология подготовки будущих учителей в системе непрерывного педагогического образования. Третья международная научио-прахтнчесхая конференция (28 - 29 мая 2003 года> Материалы /Под обац. ред ШХЯценко, ЕПКозырева. - Мичуринск; Изд-во МГПИ, 2003.-С. 289 - 298.

26. Гончаре», ПА Миф и реальное» в «Оде русскому огороду» ВАстафьева / ПАГончаров // Инновационные технологии подготовки будущих учителей в системе непрерывного педагогического образования. Ш международная научно-практическая конференция (28 - 29 мая 2003 года): Материалы / Под общ ред. В.ПЯценко, В.ИКозырева. -Мичуринск: Изд-во МГПИ, 2003. - С. 301 - 306.

27. Гончаров, ПА Мотив «бегства в природу» у М. Пришвина и ВАстафьева / ПА Гончаров // Михаил Пришвин: Актуальные вопросы изучения творческого наследия: Материалы Международной научной конференции, посвященной 130-летию со дня рождения писателя. Вып. 2. Елец: Изд-во ЕГУ им ИА Бунииа, 2003. - а 3 -11.

28. Гончаров, П.А Есенинские молвы и реминисценции в прозе ВАстафьева / ПАГончаров // Творчество С АЕсеншш: Вопросы изучения и преподавания: Межвузовский сб. научных трудов / Отв. ред. O.E. Воронова. - Рязань: Изд-во Ряз. гос. пед. ун-та им. С АЕсснина, 2003. - С.64 - 73.

29. Гончаров, ПА О периодизации творчества ВАстафьева / ПА Гончаре» // Филол. науки. 2003. • № 6.-С20-27.

30. Гончаров, ПА «Будет ли день, когда ... пойду от природы к людям...?» (Мотив «бегства в природу» у МЛришвши и ВАстафьева) /ПА Гончаров // Русская словесность. 2003.- № 5. - С. И -17.

31. Гончаров, ПА «Высший сан на земле - (взываться человеком». Сакральное и сатирическое в «Царь-рыбе» ВАстафьева / ILA Гончаров // Лггература в школе. 2003.-№9.-С.18-22.

Отпечатано в типографии ГОУ ВПО «МнчГАУ» Подписано в печать 2X03.04. г. Формат 60184 '/16. Бумага офсетная. Усл.печ.л.3,2 Тираж 100 экз. Ризограф Заказ №4664

ГОУ ВПО «Мичуринский государственный аграрный университет» 393760, Тамбовская обл., г.Мичуринск, ул. Интернациональная, 101, тел. +7 (07545) 5-26-35 Б-таЗ: траи^гтгЬт

• „ • • s

* 6 5 8 ^

Оглавление научной работы автор диссертации — доктора филологических наук Гончаров, Пётр Андреевич

Введение.

Глава I. Пермский период (1951 -1969). Кристаллизация проблематики, становление жанрово-стилевой системы

1. Между стереотипом и стремлением к оригинальности. Первые v литературные опыты.

2. На пути к самобытности. Повести конца 50-х годов.

3. Повести «Звездопад» и «Кража». Диалог с классикой и современной литературой

4. «Последний поклон» и «деревенская проза».

Глава II. В Вологде (1969 - 1980). Синтез жанровых форм

1. «Пастух и пастушка» в контексте традиций русской культуры.

2. Мифопоэтическая парадигма «Оды русскому огороду» и «Царь-рыбы» в контексте «экологической» прозы

Глава III. Красноярский период (1980-2001). Завершение творческой эволюции

1. «Юркие бесы». Тенденция отрицания и сатирические элементы в г прозе В.Астафьева 80-х годов.

2. Роман «Прокляты и убиты» в контексте литературы о войне.

3. Повести 90-х годов. Взаимодействие реалистических и постмодернистских тенденций.

Введение диссертации2004 год, автореферат по филологии, Гончаров, Пётр Андреевич

Проза В.П.Астафьева (1924 - 2001), одного из крупнейших русских писателей второй половины XX века, является важным объектом исследования для современного литературоведения. Сегодня особый интерес представляют как анализ творческой эволюции писателя, так и осмысление литературно-художественного и философского контекста, в котором создавались астафьев-ские произведения. Именно эти задачи и решает данная диссертация.

Творчество писателя уже не раз было предметом монографического изучения. В работах А.Н.Макарова, Н.Н.Яновского, В.Я.Курбатова, Т.М.Вахитовой, А.П.Ланщикова, А.Ю.Большаковой, С.В.Переваловой, в диссертациях, научных статьях, докладах (1) исследовались характерные для писателя темы, отдельные жанры, поэтические особенности произведений, философское наполнение его творчества. В мере, необходимой для решения поставленных исследователями задач, в этих работах рассматривались вопросы художественного своеобразия, влияния традиций, взаимодействия творчества В.Астафьева с современной литературой. Однако анализа в объёме, позволяющем определить место писателя в литературном процессе второй половины XX века, в этих работах произведено не было. Отсутствуют и фундаментальные работы, освещающие сложную эволюцию творчества Астафьева как целостную систему весьма подвижных эстетических модификаций. Актуальность исследования и определяется необходимостью целостного, по возможности полного анализа эволюции творчества В.Астафьева в сопоставлении с основными тенденциями развития русской прозы 1950 - 1990-х годов, что позволит значительно расширить и углубить представление о творческой индивидуальности выдающегося русского писателя и его роли в литературном процессе второй половины XX века.

А.Ф.Лосев считал возможным определить «одну общую линию понимания вещей и обращения с ними» для каждого человека. Распространяя эту мысль и на писателей, он заключал: «на любом писателе это можно проверить и показать. Но только наши историки литературы и литературоведы мало занимаются такими вопросами» (2). Эволюционируя как художник к совершенству, демонстрируя в своей литературной практике и попятное движение, Астафьев в значительной мере оставался верным самому себе, своим творческим установкам, созвучным или отличающимся от творческих принципов его современников. Определить характер эволюции и творческую оригинальность писателя представляется в наибольшей степени возможным через контекстуальное изучение его творчества, через сопоставление с произведениями его современников. Это и является основной целью данного исследования.

Задачи исследования обусловлены его целью и заключаются в следующем:

- проследить эволюцию В.Астафьева на протяжении всего его творческого пути, определить наиболее характерные для разных этапов тенденции развития мировосприятия писателя, его творческого метода, жанровой системы, образности и стиля;

- проанализировать воздействие традиций русской классической литературы на творчество В.Астафьева;

- осмыслить место и роль творчества В.Астафьева в диалоге русской литературы второй половины XX века, его причастность к наиболее значимым направлениям, художественным системам.

Контекстуальное исследование предполагает определение различных родов связи между отдельными произведениями и целыми художественными системами. Диссертация является историко-литературной работой, поэтому наряду с доминирующим сравнительно-типологическим методом в ней используются и иные методы исследования, позволяющие решить определяемые её целью задачи - историко-генетический, структурно-поэтический, герменевтический.

Методологической базой исследования являются мысли русских и западноевропейских философов - В.С.Соловьева (об особенностях христианского восприятия любви и смерти, о необходимости аскезы в развитии цивилизации), В.В.Розанова (о русском преломлении христианских идей), Н.А.Бердяева (об апокалиптическом характере русского XX века), П.А.Флоренского (учение об имени), А.Ф.Лосева (о символическом содержании литературного образа), З.Фрейда (о подсознательных истоках искусства), К.Г.Юнга (учение об архетипе в искусстве). В работе используются идеи фольклористов, историков культуры и литературы - учение о взаимосвязях в искусстве слова

A.Н.Веселовского, теория «пародичности» Ю.Н.Тынянова, теория хронотопа, концепция диалогизма литературы М.М.Бахтина, представление о специфике комического в фольклоре В.Я.Проппа, положение о синкретизме русской литературы Ю.М.Лотмана, представление о мифологической основе литературных образов В.Н.Топорова и другие.

В работе учтены взгляды и подходы к явлениям русской прозы XX века представителей самых разных литературоведческих школ и направлений (А.Ю.Большаковой, Н.В.Борисовой, А.И.Ванюкова, Т.М.Вахитовой, О.Е.Вороновой, М.М.Голубкова, О.Б.Кушлиной, В.В.Кожинова, Н.В.Корниенко, Л.П.Кременцова, Н.Л.Лейдермана, М.Н.Липовецкого, Е.Г.Мущенко, Т.А.Никоновой, П.А.Николаева, Л.В.Поляковой, Л.А.Смирновой, С.И.Тиминой, Л.А.Трубиной, В.А.Чалмаева и других). Художественный текст рассматривается в диссертации в свете понимания литературного процесса как саморазвивающегося явления. Индивидуальная методология исследования состоит в сочетании историко-литературного, теоретико-литературного, лингвостилистического, а также культурологического, религиозно-философского подходов.

Предметом диссертационного исследования является творчество

B.П.Астафьева в его эволюции, в сложном и противоречивом взаимодействии с наиболее значимыми художественными системами и явлениями русской литературы второй половины XX века.

Материалом для исследования послужили этапные художественные произведения В.Астафьева. К исследованию привлечены также мемуарные и эпистолярные источники, публицистика писателя, проза его современников и произведения русской классической литературы. Положения, выносимые на защиту:

1. Уникальность творчества В.П.Астафьева определяется двумя противоположными и взаимопроникающими тенденциями. Первая из них может быть охарактеризована как тяготение к универсальности, реализовавшееся в особом восприятии писателем функции литературы, проявившееся на всех уровнях и этапах его художественного творчества. Вторая тенденция реализовалась в его особом видении общественных проблем, в оригинальных концепциях исторических событий, что нередко приобретало характер перманентного отрицания сложившихся в литературе схем и стереотипов.

2. Универсальность художественной системы Астафьева проявилась в его причастности к различным художественным методам, системам, направлениям и течениям. «Социалистический реализм», романтизм, «традиционный» реализм, «густопсовый» реализм, постмодернизм в разное время, так или иначе, оказали воздействие на творчество писателя. «Производственная», «исповедальная», «лирическая», «военная», «деревенская» проза, «перестроечная», «возвращенная», «постмодернистская» литература - все эти и многие другие явления литературного процесса 1950 - 1990-х годов тоже получили отклик в творчестве Астафьева.

3. Астафьевское стремление к универсальности реализовалось в проблемно-тематическом и в жанрово-стилевом планах. Успех его лиризованных и лиро-эпических форм соотносим с успехом объективированных эпических произведений. «Затесь», рассказ, повесть, повесть в рассказах, автобиографическая повесть, роман в разное время приносили писателю неизменное признание. Универсальными по семантике и функции являются и отдельные наиболее значимые образы произведений писателя (царь-рыбы, русского огорода, великой реки, некоторые другие). Оставаясь художником трагическим, во многих своих произведениях Астафьев демонстрирует мастерское владение комическими приёмами, что придает его прозе объемность в осмыслении противоречивых явлений бытия, позволяет говорить о развитии в его творчестве трагикомической парадигмы Н.Гоголя и В.Шукшина.

4. Основой для хронологизации и систематизации творчества В.Астафьева, для обозначения рамок выделяемых в работе «уральского», «вологодского» и «сибирского» периодов являются события биографии писателя, кардинально изменяющие «литературное окружение», работа над этапными произведениями и их публикация, этапы эволюции его мировидения, перемены в восприятии художника критикой. Астафьевский автобиографизм определяет и тематическую парадигму прозы писателя - темы сиротства, распада традиционной деревни, величия Сибири, военного апокалипсиса и нравственной деградации России.

5. Идеологическая и стилевая близость В.Астафьева к «военной» и «деревенской» прозе не означала для него «растворения» в них. Наиболее значимые произведения В.Астафьева имеют оригинальное звучание потому, что они являются вполне осознанными «репликами» писателя в идеологическом и жанрово-стилевом диалоге литературы 1950 - 1990-х годов. Литературный контекст этого времени не только влиял на писателя, но и сам испытывал его воздействие.

6. Проза В.Астафьева, благодаря присущей ей этико-философской глубине, выраженной с помощью символики, мифологизма, фольклоризма, особой разновидности сказовой формы повествования, является наиболее значимым феноменом «экологической литературы» - яркого явления второй половины XX века, имеющего глубокие корни в антисциентистских и антитехнократических тенденциях русской литературы и религиозной философии.

7. Эволюция Астафьева от официально насаждаемого богоборчества к пантеизму и христианству продолжавшаяся несколько десятилетий, нашла свое непосредственное отражение в знаковых произведениях писателя. Проза В.Астафьева конца 1980 - 1990-х годов обнаруживает в нем писателя христианской направленности. Воин-сибиряк, старообрядец Коля Рындин, автобиографический «весёлый солдат», с аввакумовской страстью защищающий свою веру, свою правду, закономерно завершают эволюцию астафьевского героя.

Научная новизна. В диссертации впервые проза крупнейшего русского писателя второй половины XX столетия анализируется с возможной и необходимой полнотой: от первых творческих опытов до последних произведений. Исследование конкретных художественных произведений В.Астафьева проводится в сопоставлении с литературным творчеством его наиболее известных и разных по художественным пристрастиям современников: Ф.Абрамова, В.Белова, Ю.Бондарева, В.Быкова, Г.Владимова, С.Залыгина, В.Маканина, В.Максимова, Е.Носова, В.Распутина, А.Солженицына, В.Шукшина и других. Обоснована периодизация творчества писателя, ставшая логической и композиционной канвой диссертации. Отмечена сложная эволюция мировидения В.Астафьева, трансформация его религиозных взглядов, модификация постоянных тем и мотивов, определена типология героя. В работе рассматриваются как воздействие на прозаика классических литературных традиций, художественных систем и творческих открытий его современников, так и влияние самого Астафьева на развитие литературы 1960 - 1990-х годов.

Теоретическая значимость диссертации заключается в уточнении критериев творческой индивидуальности, в разработке проблем диалогизма, взаимодействия и эволюции родственных и отдаленных художественных систем, в конкретизации понятий «контекст», «традиции», «художественный метод» и «стиль» писателя. Концепция, изложенная в диссертации, даёт возможность скорректировать существующие взгляды на литературный процесс и теорию его периодизации, на общую концепцию истории русской литературы XX века.

Практическая значимость исследования заключается в том, что его материалы и выводы могут стать основой для научных комментариев к академическому собранию сочинений В.Астафьева и использоваться в лекционных курсах, спецкурсах, на спецсеминарах в вузе и в процессе изучения литературы в школе.

Апробация. Основные положения и результаты диссертации изложены в 31 публикации автора, в том числе в монографии «Творчество В.П.Астафьева в контексте русской прозы 1950 - 1990-х годов (М.: Высшая школа, 2003. - 24 п.л.). Ключевые положения опубликованы в журналах «Филологические науки», «Русская словесность», «Литература в школе», «Вестник МГОПУ им. М.А.Шолохова», «Вестник Тамбовского университета», в статьях межвузовских научных сборников Москвы, Казани, Тамбова. Общий объём публикаций по теме диссертации 41 п.л.

Многие положения и результаты работы апробированы в докладах на международных, всероссийских и региональных научных конференциях в Вологде (1989), Тамбове (1990, 1994, 1998, 2003), Ельце (1990, 1995, 1998, 2003), Балашове (1991, 1993), Казани (1992), Волгограде (1993), Москве (2000, 2002, 2003), Магнитогорске (2001), Рязани (2002, 2003), Мичуринске (1990, 1992, 1997, 2000, 2002, 2003). Диссертация обсуждалась на кафедре истории русской литературы Тамбовского государственного университета имени Г.Р.Державина. Материалы диссертации использованы при чтении основных курсов по истории русской литературы, спецкурсов «Творчество В.Астафьева», «Проза В.Шукшина» в Мичуринском государственном педагогическом институте.

Периодизация творчества писателя предполагает решение, как минимум, двух задач: 1) соотнесение его наследия с характерными тенденциями литературного процесса эпохи, 2) выделение в творческой биографии таких явлений, событий, тенденций, которые знаменовали бы начало, продолжение и окончание того или иного периода. Небезразличной для периодизации и целой литературной эпохи, и творчества конкретного писателя оказывается ее сложная корреляция с социокультурными тенденциями эпохи, а также восприятие различных литературных явлений читателем и критикой.

Проблема периодизации творчества В.П. Астафьева косвенно затрагивалась в указанных работах Н.Н.Яновского, В.А.Курбатова, Т.М.Вахитовой, А.П.Ланщикова, А.Ю.Большаковой и некоторых других исследователей. Однако полностью разрешенной эта проблема по вполне объяснимым причинам быть не могла. Определяя место и роль В.Астафьева в литературном процессе 50 - 90-х годов, автор соответствующего раздела и редактор всего учебного пособия по русской литературе XX века Л.П. Кременцов справедливо полагает, что этот писатель «не умещается в рамки деревенской, военной и какой-нибудь еще прозы» (3). Представляется, что и увязать творчество Астафьева лишь с каким-нибудь одним из пяти десятилетий фактического и четырех десятилетий активного его присутствия в литературе тоже вряд ли возможно. Ведь в каждое из этих десятилетий писатель достаточно ярко заявлял о себе, и не одним разноплановым произведением. В 60-е годы - «Стародубом», «Звездопадом», «Кражей», первой книгой «Последнего поклона», в 70-е - «Пастухом и пастушкой», «Царь-рыбой» и так далее. Видимо, это ясно представляют себе авторы упомянутого уже объемного и основательного учебного пособия «Современная русская литература» Н.Л.Лейдерман и М.Н.Липовецкий. Хотя они и помещают главу о В.Астафьеве в книгу, названную ими «Семидесятые годы (1968 -1986)» (4), но вынуждены касаться и его начальных вещей, и прозы 90-х годов. Более того, главу об Астафьеве они заключают почти аналогичным Л.П.Кременцову образом: «Астафьев настолько крупное явление в русской литературе второй половины XX века, что его художественные просчеты и даже то, что может вызвать решительное несогласие с ним, творчески значительно и примечательно для состояния художественного сознания его времени» (5).

Эти два различающиеся по содержанию, методологии, персоналиям пособия оказываются сходными и в вопросе общей периодизации русской литературы второй половины XX века. И в том, и в другом фигурируют «послевоенное десятилетие», литература «оттепели» (1953 - 1968), «застойный» период (1968 - 1985). «Перестроечному» и «постсоветскому» периодам по Л.П. Кременцова соответствует почти полностью период «конца века (1986 - 1990-е годы)» по Н.Л.Лейдерману и М.Н. Липовецкому.

Естественно, что творчество далеко не многих писателей может быть соотнесено полностью и с каким-либо одним из обозначенных периодов развития литературы, а проза В.Астафьева не позволяет полностью соотнести ее и с каким-либо одним «литературным течением», «жанровой и стилевой тенденцией», но в этом - уже отмеченная оригинальность его творчества, нуждающегося в детальном исследовании, а значит, и в аргументированной периодизации.

В процессе решения проблемы периодизации всегда существует опасность схематизации, произвола в выборе критериев для определения границ периодов, для отнесения произведений к тому или иному периоду. Творчество В.Астафьева исключением здесь не является. Так, истоки его «Последнего поклона» уходят в конец 50-х годов, а окончание работы над книгой - в 90-е годы. Если точками отсчета периодизации культурной и литературной жизни второй половины XX века считать, как это делают Л.П.Кременцов, Н.Л.Лейдерман, М.Н.Липовецкий и дугие историки литературы, знаковые социальные и политические события (смерть Сталина и XX съезд КПСС, «процесс Синявского -Даниеля», «разгром Пражской весны», начало и окончание «перестройки»), то что должно стать точками отсчета в периодизации творчества писателя, начавшего писать еще в «послевоенное десятилетие», а последние рассказы опубликовавшего в 2001 году? Тем более, что в «вехах» предпринятой Лейдерманом, Липовецким и Кременцовым периодизации литературного процесса второй половины XX века, ощутимо прослеживается та самая «политизация литературоведческих оценок - болезнь и беда прошлых десятилетий». По справедливому мнению Л.В.Поляковой, эта «болезнь» «нынче не только не исчезла, но набрала новую силу» (6).

Естественно, названные и иные общественные события, а точнее - процессы, инициированные ими, отразились на литературной и человеческой судьбе В.П.Астафьева. «Нормативная литература» о войне побудила писателя написать его первый военный рассказ. Его учеба на Высших литературных курсах и появление первых крупных оригинальных произведений («Перевал», «Старо-дуб», «Звездопад») приходится именно на время «оттепели». Трудный путь к читателю «Кражи», «Пастуха и пастушки» обусловлен возвратом переросших затем в «застой» идеологических «холодов». Да и в целом феномен В.Астафьева сложнейшим образом связан с разными этапами разрушения некогда величаво-монолитной идеологической системы. Эта система имела значительное воздействие и на литературу (в виде активно еще в 50-е годы официально насаждаемого метода «социалистического реализма», например). На эпоху разрушения этой системы (1953 - 1993) и приходится большая часть активной творческой деятельности писателя. Поэтому полностью избежать «политизации» в исследовании творческой эволюции Астафьева вряд ли возможно и целесообразно.

Судьба В.Астафьева впитала в себя трагедии, драмы, фарсы и этой эпохи, и русского трагического XX столетия в целом. События родовой, семейной и личной жизни тоже, вероятно, были предельно значимы для литературной работы писателя. Но среди этих событий есть такие, которые полностью меняли и бытовую обстановку, и литературное окружение. К числу таких событий относятся переезды В.Астафьева. Они имели обусловленный бурным XX веком характер. Один из астафьевских персонажей так объясняет человеческую неприкаянность: «Время стронуло людей с отстоя. Плывут они по волне жизни, и кого куда выбросит, тот там и укореняется» (7).

Астафьевские переезды не были случайными и частыми. Писатель мог бы (известность позволяла) поселиться и в столице. Но до конца жизни живет в провинции. Сознательность такого выбора В.Астафьев (через объективированную фигуру рассказчика) объясняет в одном из рассказов «красноярского» периода: «Сожалел ли я о том, что не перебрался в столицы и не помаячил «на виду»? Я провинциален по духу своему, неторопливой походке и медленным мыслям. Слава Богу, понял это тоже сам, и понял вовремя» (9, 185). Российская провинция обширна, с ее различными частями в разное время связывает свою судьбу В.Астафьев. В заполярной Игарке пишет Астафьев свое первое литературное «сочинение» под бесхитростным названием «Жив» - о приключениях и спасении заблудившегося в заполярной тайге мальчика. Высокая оценка, данная сочинению учителем русского языка и литературы, поэтом И.Д. Рождественским, вероятно, и пробудила у Астафьева мысль о профессиональном сочинительстве. Но прежде чем эта мечта осуществилась, будущему писателю было суждено пройти через страдания и кровь войны, через мытарства и обездоленность демобилизованного солдата. Чусовой Пермской области, Пермь, Москва, Пермь (1945 - 1969), Вологда (1969 - 1980), Овсянка - Красноярск (1980 -2001). Поездки на родину, на Алтай, в Москву, за границу. Однако эти «перемещения» писателя (материальные) в пространстве и времени все же некоторым образом соответствуют эволюции его эстетических и этических приоритетов (а в ряде случаев совпадают с контурами складывающейся периодизациии литературы 50 - 90-х годов) и могут стать основой для весьма приблизительной, условной хронологии его творческого становления и последующего развития.

Знаменательно, что пространственные и временные «перемещения» имеют существенное значение и для структуры образов произведений Астафьева. Автобиографический герой в кругу потылицынского рода - это персонаж «Последнего поклона» Витька Потылицын. Автобиографический во многом персонаж, но «перемещенный» в краесветский детский дом - это уже Толя Мазов («Кража»). Автобиографический персонаж в кругу семьи в Чусовом - герой «Весёлого солдата». Персонажей военного романа «Прокляты и убиты» В.Астафьев так и не смог «увести» с полей сражений в послевоенную жизнь -как ни пытался. Там оказываются уже во многом иные персонажи его повестей и рассказов 90-х годов. Для самого писателя, таким образом, «перемещения» в пространстве и времени имеют принципиальный знаковый характер, а вовсе не являются выражением лишь «охоты к перемене мест».

Первый период (1951 - 1969) можно охарактеризовать как период становления жанрово-стилевой системы и кристаллизации проблематики В.Астафьева. Он связан с жизнью писателя в городах Чусовой (Пермская область) и Пермь, а потому условно может быть назван пермским, или уральским. Внутри этого периода можно выделить время первых опытов, ученических вещей. Сюда войдут произведения и книги, написанные и изданные с 1951 по 1958 годы: от «Гражданского человека» и сборника «До будущей весны» до романа «Тают снега» включительно. На этом этапе уже обозначилась характеризующая во многом творчество писателя тенденция отрицания лжи, схематизма, неприятия упрощенного подхода к важным жизненным и эстетическим проблемам, хотя сам писатель не избегает в это время порицаемых им просчетов в его собственном творчестве. Пермский период включает в себя и время краткого (1959 - 1961), но продуктивного пребывания писателя на Высших литературных курсах в Москве. Вторая, завершающая часть этого периода характеризуется созданием и появлением значимых оригинальных произведений писателя («Перевал», «Стародуб», «Звездопад», «Кража», первая книга «Последнего поклона», первые редакции «Пастуха и пастушки»), осознанием своих тематических пристрастий (автобиографическая тема, темы природы и войны). В это время Астафьев ощущает свою духовную близость с другими писателями и литературными течениями (К.Симонов, Ю.Нагибин, Е.Носов; «лирическая», «деревенская», «военная» проза, «тихая лирика»). Происходит осознанное отталкивание писателя от «лекал соцреализма» (В.Астафьев). Все характерные для писателя жанровые формы (рассказ, роман, повесть), все темы и мотивы его творчества (природы, искусства, поисков веры, войны, деревни, власти, злодейства, сиротства) были намечены Астафьевым уже в этот период. Мировосприятие писателя, отталкиваясь от связанного с «соцреалистическим канононом» атеизма, эволюционирует к пантеизму. Проявлением характерной для писателя тенденции отрицания на в это время станет и утверждение пародийного начала в образности произведений. На этом этапе активно идет кристаллизация собственных эстетических (русская классика), социально-этических (крестьянский традиционный консерватизм) приоритетов писателя. Рубежным между первым и вторым периодами творчества В.Астафьева стало издание повести «Последний поклон» (1968).

Второй период творчества В.Астафьева совпадает с его вологодским периодом жизни (1969 - 1980). Это время жанрово-стилевых открытий писателя. Он создает оригинальные, универсальные по жанру и стилю «современную пастораль» «Пастух и пастушка», впитавшую богатую культурную и литературную традицию; «Оду русскому огороду» и «повествование в рассказах» «Царь-рыба», синтезирующие миф с жанром рассказа и повести, с традициями лирики. Философской основой мировидения писателя наряду с пантеистическими представлениями всё более оказываются христианские идеи греха, жертвы, искупления, воскресения.

Для этого периода характерно как самоотождествление В.Астафьева с «деревенской прозой», так и реализовавшееся стремление вычленить в ее рамках или вне их свой «голос» (внимание к семье и роду в «деревенских» главах «Последнего поклона» и «Царь-рыбы», лиризованный сказ как форма организация текста, усиление функции символических образов за счет ассоциирования их с мифологией, с фольклором, христианской культурой). Для стилевой манеры В.Астафьева этого периода характерно повышение роли автора, автобиографического героя.

Писатель приобретает значительную известность (особенно после публикации «Последнего поклона», работ А.Н. Макарова об Астафьеве). Уже с высоты пережитого А.Солженицын так изображает «приход» «деревенской прозы»: «На рубеже 70-х и в 70-е годы в советской литературе произошел не сразу замеченный беззвучный переворот, без мятежа, без тени диссидентского вызова. Ничего не свергая и не взрывая декларативно, большая группа писателей стала писать так, как если б никакого «соцреализма» не было объявлено и диктовано, - нейтрализуя его немо, стала писать в простоте, без какого-либо угождения, кадения советскому режиму, как позабыв о нем» (8). В этом плане «деревенская проза» была проявлением нараставшего процесса вытеснения литературы «соцреализма» и своеобразной реакцией на идеологические и цензурные условия времени «застоя». Литература «диссидентская» (бурно развившаяся именно в это время) «шла на приступ», «деревенская проза» приняла тактику вытеснения и «осады» обветшавших догм и стереотипов.

Третий (красноярский, или сибирский) период творчества (1980 - 2001) оказался для писателя самым длительным и самым продуктивным по числу созданных произведений. Для Астафьева наиболее значимой представляется в этом периоде завершение эволюции от пантеизма к христианскому мировосприятию, обогащение поэтики и стиля за счет синтеза трагического и комического в образности произведений. Как и внутри первого периода, здесь необходимо членение на два более локальных временных отрезка. Первый (1980 - 1988) представляет собой переходное явление продолжающегося подцензурного творчества. Литература этого времени разрабатывает темы кризиса нравственности, тональность её приобретает «мрачные» свойства (Ч.Айтматов, В.Крупин, В.Распутин, А.Рыбаков и другие). В.Астафьев находит в себе силы и возможности для мощной критики социальных и политических устоев, для национальной самокритики, выразившейся в усилении тенденции отрицания, сатирической образности в произведениях той поры. «Кумирами» Астафьева этого времени стали русские классики. В «Зрячем посохе» о начале 80-х годов В.Астафьев пишет: «Сейчас вот кумир мой - Достоевский, начинаю серьезней вчитываться в Гоголя, Льва Толстого» (8, 201). Их влиянием возможно объяснить интенсивную эволюцию В.Астафьева от пантеизма к христианскому мировосприятию в это время.

1989 - 2001-й годы характеризуются ослаблением идеологического давления государства на писателей в целом. «Деревенская проза» в это время продолжает существовать, но уже не продуцирует новых интегрирующих общественное сознание и литературу идей. Больший вес и влияние в литературном процессе приобретает «возвращенная» литература (И.Бунин, А.Солженицын, В.Максимов, Г.Владимов, В.Аксенов и другие) В этих условиях, придерживаясь традиционалистских, консервативных взглядов в оценке фактов и явлений русской истории, Астафьев, тем не менее, приветствует утверждение либеральных принципов в современном обществе и государственной жизни. Астафьев воспринимает происходящее как события, позволяющие вернуть русской жизни ее христианские нравственные основы. В области поэтики и стилистики В.Астафьев эволюционирует к апокалиптической образности, к проповедническим интонациям, но вместе с тем - к эпатирующей его прежних почитателей «свободе» тем и выражений, сближающих его внешне с литературным постмодернизмом, ставшим своеобразным «знамением» литературы 90-х годов. По убеждению литературоведа С.И.Тиминой, именно «девяностые годы подвергли реализм серьезному испытанию, посягнув на его господствующие традиции и абсолютный авторитет» (9).В отличие от значительно повлиявших на его позицию А.Солженицына и В.Максимова В. Астафьев воздерживается всё это время от резких выпадов в адрес утвердившейся после распада СССР власти, оставляя за собой право на беспристрастный анализ новых, в том числе и уродливых, жизненных явлений и новых модификаций «русского характера».

Выход полного академического собрания сочинений писателя - дело отдаленного будущего. Осуществленное еще при жизни В.Астафьева издание пятнадцатитомного собрания его сочинений (Красноярск, 1997 - 1998), безусловно, помогает представить в целостности и эволюции все его творчество. Но и в связи с этим появляются новые проблемы для изучения (хронологии и периодизации - тоже) его произведений. Так, писатель включил в собрание оба варианта «Стародуба» (Тт.2, 13), оба варианта рассказа «Ловля пескарей в Грузии» (Тт. 9, 13), но лишь одну редакцию (1989 года) повести «Пастух и пастушка» (Т. 3), тяготеющую по стилистике к прозе 90-х годов. Перед исследователями творчества Астафьева теперь неизбежно возникает вопрос, как воспринимать первую и последующие редакции повести, насколько правомерно относить это произведение к «пермскому», «вологодскому»,« сибирскому» периодам.

Структура диссертации. Изложенная выше периодизация творчества В.Астафьева стала логической и композиционной канвой для структурирования диссертации. Её главы рассматривают творческое наследие писателя в хронологической последовательности публикации этапных произведений. Аналогичный принцип распространяется, как правило, и на контекст -наиболее яркие, эстетически значимые рассказы, повести, романы русской литературы 1950- 1990-х годов.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Творчество В.П. Астафьева в контексте русской прозы второй половины XX века"

Заключение

1. Тыцких В. Непоследний поклон // Литературная Россия. 2003. № 16. С.5.

2. Астафьев В.П., Курбатов В.Я. Крест бесконечный. Письма из глубины России, кутск, 2002. С. 287.

Список научной литературыГончаров, Пётр Андреевич, диссертация по теме "Русская литература"

1. Абрамов, Ф.А. Собр. соч.: В 6 т. / Ф.А.Абрамов. Л.: Худож. лит. - Ленинградское отд-ние, 1990 - 1991.

2. Астафьев, В.П. Собр. соч.: В 4 т. / В.П.Астафьев. М.: Мол. гвардия, 1979 -1981.

3. Астафьев, В.П. Собр. соч. В 6 т. / В.П.Астафьев.- М.: Мол. гвардия, 1991.

4. Астафьев, В.П. Собр. соч.: В 15т./ В.П.Астафьев. Красноярск: Офсет, 1997- 1998.

5. Астафьев, В.П. А жизнь идет / В.П.Астафьев //Лит. газета. 1985. - № 50. -С.З.

6. Астафьев, В.П. Ария Каварадосси / В.П.Астафьев // Прикамье. 1959. - № 26.-С. 51 -54.

7. Астафьев, В.П. В муках рождённый / В.П.Астафьев // Урал. 1959. - № 6. -С. 120- 123.

8. Астафьев, В.П. Всему свой час / В.П.Астафьев. М.: Мол. гвардия, 1985. -254 с.

9. Астафьев, В. П. Всечеловеческая беда / В.П.Астафьев // Слово. 1992. - № 9. -С. 17-18.

10. Ю.Астафьев, В.П. До будущей весны / В.П.Астафьев. Молотов.: Кн. изд-во, 1953.- 152 с.

11. П.Астафьев, В.П. Жестокие романсы: Рассказы /В.П.Астафьев. М.: Эксмо, 2002. - 864 с.

12. Астафьев, В.П. Звездопад: Повести и рассказы /В.П.Астафьев. М.: Мол.гвардия, 1962. 336 с.

13. И.Астафьев, В.П. Куда уходит доброта / В.П.Астафьев // Сельская молодёжь. -1988. -№ 1. С. 1 -4.

14. Астафьев, В.П. Моя земная деревушка: Беседу вел Г.Сапронов / В.П.Астафьев // Комсомольская правда. 1988. - 12 мая. - С. 4.

15. Астафьев, В.П. Не знает сердце середины: Беседу вел Е.Двориков / В.П.Астафьев // Правда. 1989.- 30 июня. - С.4.

16. Астафьев, В.П. Не лишний багаж благородное сердце: Беседу вела И. Ри-шина / В.П.Астафьев // Лит. газета. - 1986. - № 6. - С.4.

17. Астафьев, В.П. Они были старшими товарищами / В.П.Астафьев // Учительская газета. 1978. - 28 июня. - С. 4.

18. Астафьев, В. П. Посох памяти / В.П.Астафьев.- М.: Современник, 1980. -368с.

19. Астафьев, В.П. Прокляты и убиты / В.П.Астафьев // Новый мир. 1992. -№10-12; 1994. -№ 10-12.

20. Астафьев, В.П. Прокляты и убиты / В.П.Астафьев. М.: Вече, 1997. - 505с.

21. Астафьев, В.П. Сначала снаряды, потом люди: Беседу вел И.Бехтерев / В.П.Астафьев // Родина. 1991.- № 6 - 7. - С. 52 - 56.

22. Астафьев, В.П. Стародуб / В.П. Астафьев // Прикамье. 1959. - № 27. - С. 3 -35.

23. Астафьев, В.П. Стародуб /В.П.Астафьев // Урал. 1960. - № 6. - С. 12 - 49.

24. Астафьев, В.П. Час России: Беседу вела В.Каширская / В.П.Астафьев //Лит. учеба. 1990.-Кн. 2.-С. 3- И.

25. Астафьев, В.П. Ясным ли днём. Повести и рассказы / В.П.Астафьев. Вологда: Северо-западное кн. изд-во, 1973. - 256 с.

26. Астафьев, В.П.Правда выборочной не бывает. Из переписки /

27. В.П.Астафьев, В.Л. Кондратьев // Лит. газета. 1994. - № 43.- С. 3.

28. Астафьев, В.П. Крест бесконечный: Письма из глубины России / В.П.Астафьев, В.Я.Курбатов. Иркутск: Издатель Сапронов, 2002. - 512 с.

29. Айтматов, Ч.Т. И дольше века длится день. Плаха. Пегий пес, бегущий краем моря: Роман. Повести / Ч.Т.Айтматов. Фрунзе: Кыргызстан, 1988. - 656с.

30. Аксаков, С.Т. Детские годы Багрова-внука / С.Т.Аксаков. М.: Детская лит., 1987. - 591с.

31. Аксенов, В.П. Новый сладостный стиль / В.П.Аксенов. М.: ЭКСМО-Пресс, 2000. - 560 с.

32. Андреев, Л.Н. Собр. соч.: В 6 т. / Л.Н.Андреев. М.: Худож. лит., 1994.

33. Афанасьев, А.Н. Русские заветные сказки / А.Н.Афанасьев. М.: Миф, 1991. - 160 с.

34. Бакланов, Г.Я. Пядь земли: Роман. Повести. Рассказы / Г.Я.Бакланов. М.: Сов. писатель, 1989. - 768с.

35. Белов, В.И. Собр. соч.: В 5 т. /В.И.Белов. М.: Современник, 1991 - 1993.

36. Белов, В.И. Год великого перелома / В.И.Белов // Наш современник. 1994. -№ 1 - 2.

37. Белов, В.И. Моздокская тетрадь: Проза разных лет / В.И.Белов // Роман-газета. 2002. - № 10. - 63 с.

38. Белль, Г. Избранное: В 2 т. / Г.Белль. М.: Терра-Terra, 1997.

39. Берггольц О.Ф. Стихи. Проза / О.Ф.Берггольц. М. - Л.: Гослитиздат. Ленинградское отделение, 1961. - 551 с.

40. Блок, А.А. Собр. соч.: В 6 т. / А.А.Блок. Л.: Худож. лит, 1980.

41. Богомолов, В.О. В кригере: Повесть / В.О.Богомолов // Новый мир. 1993. -№8.-С. 94-114.41 .Богомолов, В.О. Момент истины (В августе сорок четвертого): Роман. Повести. Рассказы / В.О.Богомолов. М.: Раритет, 1995. - 526 с.

42. Бондарев, Ю.В. Собр. соч.: В 8 т. / Ю.В.Бондарев.- М.: Голос; Русский архив, 1993 1994.

43. Бондарев, Ю.В. Игра: Роман / Ю.В.Бондарев // Новый мир. 1985. - № 1. -С. 5-53.

44. Бондарев, Ю.В. Искушение: Роман / Ю.В.Бондарев. М.: Мол. гвардия, 1992.-349 с.

45. Бондарев, Ю.В. Непротивление / Ю.В.Бондарев // Роман-газета. 1995. № 14; 1996.-№ 15.

46. Бондарев, Ю.В. Мгновения / Ю.В.Бондарев // Роман-газета. 1997.- №20. -63 с.

47. Бородин, Л.И. Божеполье / Л.И.Бородин // Роман-газета. 1993. - № 15. - 61с.

48. Бородин, Л.И. Ловушка для Адама / Л.И.Бородин // Роман-газета. 1996.- №6. 46 с.

49. Бунин, И.А. Собр. соч.: В 4 т. / И.А.Бунин. М.: Правда, 1988.

50. Бунин, И.А. Окаянные дни: Неизвестный Бунин / И.А.Бунин. М.: Мол. гвардия, 1991. - 277 с.51 .Быков, В. В. Собр. соч.: В 4 т. / В.В.Быков. М.: Мол. гвардия, 1985 - 1986.

51. Быков, В.В. Волчья яма: Повесть / В.В.Быков // Дружба народов. 1999. - №7.-С. 7-38.

52. Вертинский, А.Н. Дорогой длинною / А.Н.Вертинский. М.: Правда, 1991. -576 с.

53. Владимов, Г.Н. Генерал и его армия: Роман / Г.Н.Владимов. М.: Книжная палата, 1997.-448 с.

54. Войнович, В.Н. Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина / В.Н.Войнович. М.: Изогриус; ЭКСМО, 2002. - 542 с.

55. Волков, О.В. Погружение во тьму / О.В.Волков. М.: Мол. гвардия, 1989. -460 с.

56. Воробьёв, К.Д. Собр. соч.: В 3 т. / К.Д.Воробьёв. М.: Современник, 1991.

57. Гаршин, В.М. Избранное / В.М.Гаршин. М.: Правда, 1984. - 324 с.

58. Гоголь, Н.В. Вечера на Хуторе близ Диканьки. Миргород / Н.В.Гоголь. М.: Худож. лит., 1982.-431 с.

59. Достоевский, Ф.М. Собр. соч.: В 15 т. / Ф.М.Достоевский. Л.: Наука, 1991.

60. Есенин, С.А. Собр. соч.: В 2 т. / С.А.Есенин. М.: Худож. лит., 1990.

61. Залыгин, С.П. Собр. соч.: В 6 т. / С.П.Залыгин. М.: Худож. лит., 1989 -1991.

62. Залыгин, С.П. Экологический роман / С.П.Залыгин // Новый мир. 1993. - № 12.-С. 3-106.

63. Залыгин, С. П. Литературные заботы / С.П.Залыгин. М.: Сов. Россия, 1982.- 464 с.

64. Замятин, Е.И. Избранные произведения / Е.И.Замятин. М.: Сов. Россия, 1990.-544 с.

65. Кабаков, А.А. Последний герой /А.А.Кабаков. М.: Вагриус; СПб.: Лань, 1995.-208 с.

66. Казакевич, Э.Г. Звезда / Э.Г. Казакевич. Кемерово: Кемеровское кн. изд-во, 1968.-95с.

67. Коляда, Н.В. Уйди-уйди: Пьесы / Н.В.Коляда. Екатеринбург: Среднеураль-ское кн. изд-во. «Новое время», 2000. - 440 с.

68. Коммунисты. Стихи советских поэтов. М.: Худож. лит., 1985. - 271 с.

69. Кондратьев, В.Л. Сашка: Рассказ, повести / В.Л.Кондратьев. Воронеж: Центрально-Черноземное кн. изд-во, 1990. - 335 с.

70. Корякина-Астафьева, М.С. Знаки жизни: (Воспоминания о В.П. Астафьеве) / М.С.Корякина-Астафьева. Красноярск: Красноярское кн. изд-во, 1994. -382с.

71. Кочетов, В. А. Журбины / В.А.Кочетов. М.: Известия, 1967. - 405 с.

72. Крупин, В.Н. Живая вода / В.Н.Крупин. М. Сов. писатель, 1982. - 296 с.

73. Крупин, В.Н. Сталинская дача / В.Н.Крупин // Наш современник. 2000. - № 12.-С. 3-9.

74. Куприн, А.И. Собр. соч.: В 6 т. / А.И.Куприн. М.: Худож. лит., 1994.

75. Маканин, B.C. Андеграунд, или Герой нашего времени: Роман / В.С.Маканин. М.: Вагриус, 1999. - 558с.

76. Маканин, B.C. Долог наш путь: Повести / В.С.Маканин. М.: Вагриус, 1999.- 528 с.

77. Макаренко, А.С. Педагогическая поэма / А.С.Макаренко. М.: Худож. лит., 1976.-511 с.

78. Макаренко, А.С. Собр. соч.: В 7 т. / А.С.Макаренко. М.: Изд-во Академиипедагогических наук, 1958.

79. Максимов, В. Е. Собр. соч.: В 8 т. / В.Е.Максимов.- М.: Терра Terra, 1991 -1993.

80. Максимов, С.В. Куль хлеба. Нечистая, неведомая и крестная сила / С.В.Максимов. Смоленск: Русич, 1995. - 672 с.

81. Можаев, Б.А. Мужики и бабы: Роман / Б.А.Можаев. М.: Современник, 1976.-334 с.

82. Неверов, А.С. Ташкент город хлебный. Гуси-лебеди: Рассказы, повесть, роман / А.С.Неверов. - М.: Правда, 1989. - 480 с.

83. Некрасов, В.П. В окопах Сталинграда / В.П.Некрасов. М.: Русская книга. 1995.-272 с.

84. Носов, Е. И. Усвятские шлемоносцы: Повесть. Рассказы / Е.И.Носов. -Воронеж: Центрально-черноземное кн. изд-во, 1977. 319 с.

85. Носов, Е.И. Шопен, соната номер два / Е.И.Носов. Воронеж: ЦентральноЧерноземное кн. изд-во, 1983. - 448 с.

86. Носов, Е.И. Темная вода: Рассказ / Е.И.Носов // Новый мир. 1993. - № 8. -С. 116-127.

87. Носов, Е.И. Греческий хлеб / Е.И.Носов // Роман-газета. 2002. - № 7. - 80 с.

88. Пелевин, В.О. Жизнь насекомых: Романы / В.О.Пелевин. М.: Вагриус, 1999.-351 с.

89. Паустовский, К.Г. Собр. соч.: В 8 т. / К.Г.Паустовский. М.: Худож. лит., 1967- 1970.

90. Петрушевская, J1.C. Собр. соч.: В 5 т. / Л.С.Петрушевская. Харьков: Фолио. М.: ТКОАСТ, 1996.

91. Пришвин, М.М. Собр. соч.: В 8 т. / М.М.Пришвин. М.: Худож. лит., 1982 -1986.

92. Распутин, В.Г. Собр. соч.: В 3 т. / В.Г.Распутин. М.: Мол. гвардия, 1994.

93. Распутин, В.Г. Нежданно-негаданно: Повесть и рассказы / В.Г.Распутин. -М.: Детская лит., 2002. 284 с.

94. Ремизов, A.M. Весеннее порошье / А.М.Ремизов. М.: Слово, 2000. - 616 с.

95. Ремизов, A.M. Избранные произведения / А.М.Ремизов. М.: Панорама, 1995.-432 с.

96. Рихтер, Г.В. Не убий: Роман / Г.В.Рихтер. М.: Иностранная лит., 1960. -366 с.

97. Рубцов, Н.М Последняя осень: Стихотворения / Н.М.Рубцов. М.: Эксмо, 2002. - 608с.

98. Северянин, И.В. Стихотворения и поэмы / И.В.Северянин. М.: Современник, 1990.-493 с.

99. Сейфуллина, Л.Н. Повести / Л.Н.Сейфуллина.- М.: Сов. Россия, 1984. -320 с.

100. Симонов, К.М. Живые и мертвые: Роман. В 3 кн./ К.М.Симонов. М.: Ху-дож. лит., 1990.

101. Солженицын, А. И. Август четырнадцатого / А.И.Солженицын // Роман-газета.- 1991. № 23 - 24. - 95 е.; 1992. - № 1 - 95 е.; № 2. - 63 е.; № 3. -62 с.

102. Солженицын, А.И. Малое собр. соч. (Т. 1 7) / А.И.Солженицын. - М.: ИНКОМ НВ, 1991.

103. Солженицын, А.И. Рассказы. Крохотки. Раковый корпус. Нобелевская лекция / А.И.Солженицын. М.: Слово, 2001. - 688 с.

104. Сорокин, В. Г. Лед: Роман / В.Г.Сорокин. М.: Ад Маргинем, 2002. -318с.

105. Суворов, В. Аквариум: Повесть / В. Суворов. М.: Новое время, 1993. -304 с.

106. Твардовский, А.Т. Собр. соч.: В 6 т. / А.Т.Твардовский. М.: Худож. лит., 1980- 1983.

107. Толстой, Л.Н. Собр. соч.: В 12 т. / Л.Н.Толстой. М.: Правда, 1987.

108. Шаламов, В.Т. Левый берег: Рассказы / В.Т.Шаламов. М.: Современник, 1989. -559 с.

109. Шмелев, И.С. Сочинения: В 2 т. / И.С.Шмелев.- М.: Худож. лит., 1989.

110. Шмелев, И.С. Избранные сочинения: В 2 т. / И.С.Шмелев. М.: Литература; Вече, 2001.

111. Шолохов, М.А. Собр. соч.: В 8 Т. / М.А.Шолохов. М.: Худож. лит., 1985- 1986.

112. Шукшин, В.М. Собр. соч.: В 3 т. / В.М.Шукшин. М.: Мол. гвардия, 1984- 1985.

113. Шукшин, В.М. Собр. соч.: В 6 т. / В.М.Шукшин. М.: Мол. гвардия, 1991.

114. Шукшин, В.М. Собр. соч.: В 5 т. / В.М.Шукшин. Бишкек: Кыргызстан, 1992.1.

115. Азадовский, К.М. Переписка из двух углов империи / К.М.Азадовский // Вопросы лит. 2003. - Сентябрь - Октябрь. - С. 3 - 33.

116. Аникин, В.П. Русское устное народное творчество / В.П.Аникин.- М.: Высшая школа, 2001.- 726 с.

117. Афанасьев, А.Н. Живая вода и вещее слово / А.Н.Афанасьев М.: Сов. Россия, 1988. 512 с.

118. Афанасьев, А.Н. Поэтические воззрения славян на природу: В 3 т. / А.Н.Афанасьев. М.: Индрик, 1994.

119. Басинский, П.В. «Как сердцу высказать себя?». О русской прозе 90-х годов / П.В.Басинский // Новый мир. 2000. - № 4. - С. 185 - 192.

120. Барт, Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика / Р.Барт. М.: Прогресс; Универс, 1994. - С. 350.

121. Барт, Р. Мифологии / Р.Барт. М.: Изд-во им. Сабашниковых, 2000.- 320с.

122. Бахтин, М.М. Проблемы поэтики Достоевского / М.М.Бахтин. М.: Сов. Россия, 1979.-320 с.

123. Бахтин М.М. Автор и герой: К философским основам гуманитарных наук / М.М.Бахтин. Спб.: Азбука, 2000. - 332 с.

124. Белая, Г.А. Историческая продуктивность художественного открытия / Г.А.Белая // Теория литературных стилей: Современные аспекты изучения. -М.: Наука, 1982. С. 382 — 414.

125. Белая, Г.А. Рождение новых стилевых форм как процесс преодоления «нейтрального» стиля / Г.А.Белая // Многообразие стилей советской литературы: Вопросы типологии. М.: Наука, 1978 . - С. 461 - 485.

126. Бердяев, Н.А. Духи русской революции / Н.А.Бердяев // Лит. учеба. -1990.-Кн.2.-С. 123-140.

127. Бердяев, Н.А. О хозяйстве / Н.А.Бердяев // Человек. 1995. - № 2. - С. 97 -109.

128. Бердяев Н.А. Самопознание. Сочинения / Н.А.Бердяев. М.: ЭКСМО-Пресс; Харьков: Фолио, 1997. - 624 с.

129. Большакова, А.Ю. Художественное претворение нравственной проблематики в прозе В.Астафьева. Автореф. дисс. канд. филол. наук. М., 1989. -23 с.

130. Большакова, А.Ю. Нация и менталитет: Феномен «деревенской прозы» XX века / А.Ю.Большакова. М.: Комитет по телекоммуникациям и средствам массовой информации Правительства Москвы, 2000. - 132 с.

131. Большакова, А.Ю. Астафьев В.П. / А.Ю.Большакова // Русские писатели XX века. Биографический словарь / Гл. ред. и сост. П.А. Николаев. М.: Рандеву - AM, 2000. - С. 46 - 49.

132. Большакова, А.Ю Русская деревенская проза XX века: Код прочтения / А.Ю.Большакова. Шумен.: Аксиос, 2002. - 160 с.

133. Бондаренко, М.А. Творчество Василия Белова в школе / А.М.Бондаренко // Лит. в школе. 2000. - № 9. С. 32-38.

134. Борисова, Н.В. М.Пришвин. За волшебным колобком. (Структура образа автора) / Н.В.Борисова // Русский язык в школе. 1998. - № 1. - С. 65 - 69.

135. Борисова Н.В. Жизнь мифа в творчестве М.М. Пришвина. Монография / Н.В.Борисова. Елец: ЕГУ им. И.А.Бунина, 2001. - 282 с.

136. Бочаров, А.Г. Человек и война. Идеи социалистического гуманизма в послевоенной прозе о войне / А.Г.Бочаров. М.: Сов. писатель, 1973. - 456 с.

137. Буданова, Н.Ф. Достоевский и Тургенев. Творческий диалог / Н.Ф.Буданова. Л.: Наука, 1987. - 199с.

138. Буянова, Е.Г. Романы Ф.М.Достоевского / Е.Г.Буянова. М.: Изд-во МГУ им. М.В.Ломоносова, 1997. - 104 с.

139. Варламов, А.Н. Гений пола. «Борьба за любовь» в дневниках Михаила Пришвина / А.Н.Варламов // Вопросы лит. 2001. - Ноябрь - декабрь. - С. 67 - 104.

140. Вахитова, Т.М. Повествование в рассказах В.Астафьева «Царь-рыба» / Т.М.Вахитова. М.: Высшая школа, 1988. - 71с.

141. Вахитова Т.М. Народ на войне (Взгляд В.Астафьева из середины 90-х. Роман «Прокляты и убиты») / Т.М.Вахитова // Русская лит. 1995. - №3. - С. 114-129.

142. Вахитова, Т.М. Астафьев / Т.М.Вахитова // Русские писатели XX века. Биобиблиографический словарь: В 2 ч. Ч. I. /Под ред. Н.Н.Скатова. - М.: Просвещение, 1998. - С. 97 - 102.

143. Вернадский, В.И. Биосфера и ноосфера / В.И.Вернадский. М.: Рольф, 2002. - 576 с.

144. Веселовский, А.Н. Историческая поэтика / А.Н.Веселовский. М.: Высшая школа, 1989. - 406 с.

145. Виктор Петрович Астафьев. Библиографический указатель / Сост. Н.Я.Сакова, В.Ф.Фабер, Г.М.Гайнутдинова. Красноярск: Красноярское кн. изд-во, 1999.-224 с.

146. Война Германии против Советского Союза 1941 1945 гг. (Документальная экспозиция города Берлина к 50-летию со дня нападения Германии на Советский Союз): Каталог / Под ред. Рейнгарда Рюрупа. - Берлин, 1992. -287с.

147. Воронова, О.Е. Сергей Есенин и русская духовная культура / О.Е.Воронова. Рязань: Узорочье, 2002. - 520 с.

148. Гарин И.И. Многоликий Достоевский / И.И.Гарин. М.: Терра - Terra, 1997.-396 с.

149. Гачев, Г. Русский эрос / Г.Гачев // Опыты. Литературно-философский ежегодник. М.: Сов. писатель, 1990. - С. 210 - 246.

150. Голубков, М.М. Русская литература XX в.: После раскола: Учебное пособие для вузов / М.М.Голубков. М.: Аспект Пресс, 2001. - 267 с.

151. Голубков, М.М. Русский национальный характер в эпосе Александра Солженицына // М.М.Голубков // Отечественная история. 2002. - № 1. - С. 135- 146.

152. Голубков, М.М. Александр Солженицын. В помощь преподавателям, старшеклассникам и абитуриентам / М.М.Голубков. М.: Изд-во МГУ, 1999.- 110 с.

153. Гончаров, П.А. Бунинская традиция и русская социально-этическая проза 60 80-х годов / П.А.Гончаров // И.А. Бунин и русская культура. - Елец, 1995. - С.15 - 25.

154. Горбунова, Е.Н. Юрий Бондарев: Очерк творчества / Е.Н.Горбунова. М.: Сов. Россия, 1989.-430 с.

155. Громова, М.И. Русская современная драматургия. Учебное пособие / М.И.Громова. М.: Флинта; Наука, 1999. - 160 с.

156. Грушко, Е.А. Словарь славянской мифологии / Е.А.Грушко, Ю.М.Медведев. Н. Новгород: Русский купец; Братья славяне, 1995. - 368 с.

157. Гуревич, А.Я. Смерть как проблема исторической антропологии: о новом направлении в зарубежной историографии / А.Я.Гуревич // Одиссей. Человек в истории (Исследования по социальной истории и истории культуры). -М„ 1989.-С. 115-116.

158. Гуревич, П.С. Современный апокалипсис / П.С.Гуревич// Философские науки. 1992. - № 2. - С. 100 - 108.

159. Гуревич, П.С. Страх молитва души / П.С.Гуревич // Философские науки. - 1992.-№ 2.-С. 89- 100.

160. Даль, В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. / В.И.Даль. М.: Русский язык, 1989- 1991.

161. Дедков, И.А. Василь Быков. Повесть о человеке, который выстоял / И.А.Дедков. М.: Сов. писатель, 1989. - 312 с.

162. Дедков, И.А. Сергей Залыгин / И.А.Дедков. М.: Современник, 1985. -431 с.

163. Димони, Т.М. История колхозной деревни в романном творчестве Ф.Абрамова / Т.М.Димони // Отечественная история. 2002. - № 1. - С. 123 — 135.

164. Дмитриченко, Е.В. Ритм прозы В.Маканина // Русская литература XX века / Под ред. С.И. Тиминой / Е.В.Дмитриченко. СПб: «Logos»; М.: Высшая школа, 2002. - С. 553 - 566.

165. Драгомирецкая, Н.В. Слово героя как принцип организации стилевого целого / Н.В.Драгомирецкая // Многообразие стилей советской литературы: Вопросы типологии. М.: Наука, 1973. - С. 446 - 459.

166. Евсеев, Б., История солдата / Б.Евсеев, М.Синельников, П.Басинский // Книжное обозрение. 1999. № 52. - С.8.

167. Ермолин, Е.К. Месторождение совести: Заметки о Викторе Астафьеве / Е.Ермолин // Континент. 1999. - № 100. - С. 371 - 384.

168. Ерофеев, В.В. В лабиринте проклятых вопросов: Эссе / В.В.Ерофеев. М.: Союз фотохудожников России, 1996. - 624 с.

169. Ерофеев, В.В. Оставьте мою душу в покое / В.В.Ерофеев. М.: Х.Г.С., 1997.-408 с.

170. Ершов, Л.Ф. Три портрета. Очерки творчества Виктора Астафьева, Юрия Бондарева, Василия Белова / Л.Ф.Ершов. М.: Современник, 1985. - 48 с.

171. Есаулов, И.А Сатанинские звезды и священная война («Прокляты и убиты» В.Астафьева) / И.А.Есаулов // Категория соборности в русской литературе. Петрозаводск: Изд-во Петрозаводского ун-та, 1995. - С. 209 - 237.

172. Залыгин, С.П. «Экологический консерватизм»: шанс для выживания / С.П.Залыгин // Новый мир. 1994.- № 11. - С. 106 - 111.

173. Залыгин, С.П. Природа наш дом / С.П.Залыгин, Мигель Делибес // Лит. газета. - 1986. -№ 18. - С. 15.

174. Заманская, В.В. Экзистенциальная традиция в русской литературе XX века: Диалоги на границах столетий. Учебное пособие / В.В.Заманская. М.: Флинта; Наука, 2002. - 304 с.

175. Занковская, Л.В. Новый Есенин. Жизнь и творчество поэта без купюр и идеологии / Л.В.Занковская. М.: Флинта, 1997. - 416 с.

176. Зеленков, В. Кому война, а кому мать родна / В.Зеленков // Наш современник. 1997. - № 9. - С 69 - 82.

177. Зимин, А.А. О книгах, театре, кино и прочем. Из архивного наследия //

178. A.А.Зимин // Отечественная история. 2002. - №1. - С. 6 - 40.

179. Золотницкий Н.Ф. Цветы в легендах и преданиях / Н.Ф.Золотницкий. -М.: Агропромиздат, 1991. 297 с.

180. Золотусский И.П. Федор Абрамов: Личность. Книги. Судьба / И.П.Золотусский. М.: Сов. Россия, 1986. - 160 с.

181. Идашкин, Ю.В. Грани таланта: О творчестве Ю.Бондарева / Ю.В.Идашкин. М.: Худож. лит., 1983. - 230 с.

182. Ивлев Г.А. Особенности лирической прозы 70-х годов («Царь-рыба»

183. B.Астафьева) / Г.А.Ивлев // Единство и многообразие. Казань, 1982. - С. 118-130.

184. История Коммунистической партии Советского Союза: В 6 т. /Ред. Г.Н.Поспелов. М.: Политиздат, 1964 - 1970.

185. История русской советской литературы: В 3 т. /Отв. ред. А.Г.Дементьев. -М.: Издательство Академии наук СССР, 1961. Т. 3. - 862 с.

186. История русской советской литературы / Под ред. проф. П.С. Выходцева. М.: Высшая школа, 1974. - 736 с.

187. Караваева, С.Е. «И носятся светлые звуки.» С.Е.Караваева // Русская речь. 1986. -№ 5. - С. 77-80.

188. Касперавичус, М.М. Функции религиозной и светской символики / М.М.Касперавичус. JL: Знание, 1990. - 32 с.

189. Коваленко, А.Г. Проблемы циклизации в русской прозе 60 70-х гг. Ав-тореф. дисс. . канд. филол. наук. - М., 1983. - 24 с.

190. Ковалев, Ю. Спустимся на землю / Ю.Ковалев // Вопросы лит. 1998. -Май - Июнь. -С. 49 - 58.

191. Кожевникова, И.О. О некоторых тенденциях развития языка современной русской прозы / Н.О.Кожевникова // Язык и стиль писателя в литературно -критическом анализе художественного произведения. Кишинев, 1977. - С. 36-57.

192. Кожинов, В.В. Стихи и поэзия / В.В.Кожинов. М.: Сов. Россия, 1980. -304 с.

193. Кожинов, В.В. Статьи о современной литературе / В.В.Кожинов.- М.: Современник, 1982. 305 с.

194. Кожинов, В.В. Россия: век ХХ-й. 1901 1939 / В.В.Кожинов. - М.: Алгоритм; Крымский мост, 1999. - 445 с.

195. Кожинов, В.В. Стихи и поэзия / В.В.Кожинов // Страницы современной лирики. М.: Детская лит., 1980. - С. 5 - 22.

196. Козлова, С.М. Региональная концепция национального возрождения в прозе В.М.Шукшина / С.М.Козлова // Творчество В.М.Шукшина: Поэтика. Стиль. Барнаул, 1994. - С.4 - 9.

197. Компаньон, А. Демон теории. Литература и здравый смысл / А.Компаньон. М.: Изд-во им. Сабашниковых, 2001. - 336 с.

198. Корниенко, Н.В. «Сказано русским языком.» Андрей Платонов и Михаил Шолохов: Встречи в русской литературе / Н.В.Корниенко. М.: Изд-во ИМЛИ РАН, 2003. - 536 с.

199. Коробов, В.И. Юрий Бондарев / В.И.Коробов. М.: Современник, 1984. -368 с.

200. Котенко, Н.Н. Валентин Распутин: Очерк творчества / Н.Н.Котенко. М.: Современник, 1988. - 198 с.

201. Курбатов, В.Я. Виктор Астафьев / В.Я.Курбатов. Новосибирск: ЗападноСибирское кн. изд-во, 1977. - 71 с.

202. Курбатов В.Я. Миг и вечность: Размышления о творчестве В.Астафьева /

203. B.Я.Курбатов. Красноярск: Красноярское кн. изд-во, 1983. - 182 с.

204. Курбатов, В.Я. Повториться в печали и радости // Астафьев В. Последний поклон: Повесть в рассказах / В.Я.Курбатов. М.: Эксмо, 2003. - С. 5 - 10.

205. Курбатов, В.Я. Жизнь на миру / В.Я.Курбатов // Астафьев В.П. Собр. соч.: В 6 т. М.: Мол. гвардия, 1991. - Т. 1. - С. 5 - 34.

206. Курбатов, В.Я. Виктор Астафьев: завещание / В.Я.Курбатов // Лит. газета. -2003.-№23-24.-С. 7.

207. Курицын, В. Группа продленного дня / В.Курицын // Пелевин В.О. Жизнь насекомых. М.: Вагриус, 1999. - С. 7 - 20.

208. Курицын, В. Русский литературный постмодернизм / В.Курицын. М.: ОГИ, 2001.-286 с.

209. Кучерский, А. Печальный негатив / В.Кучерский // Вопросы лит. 1986. -№ 11.- С.74 - 85.

210. Кушлина, О.Б. Наследники Гиппонакта // Русская литература XX века в зеркале пародии: Антология / О.Б.Кушлина. М., 1993. - С. 3 - 14.

211. Кякшто Н.Н Русский постмодернизм // Русская литература XX века /Под ред. С.И. Тиминой / Н.Н.Кякшто. СПб: «Logos»; М.: Высшая школа, 2002.1. C. 305-325.

212. Лазарев, Л.И. «А мы с тобой, брат, из пехоты.» / Л.И.Лазарев // Кондратьев В.Л. Сашка: Рассказ, повести. Воронеж: Центрально-Черноземное кн. изд-во, 1990. - С. 45 - 21.

213. Лазарев, Л.И. Василь Быков: Очерк творчества / Л.И.Лазарев. М.: Худож. лит., 1979.- 208 с.

214. Лазарев, Л.И. И еще один главный герой. (художественный мир Владимира Богомолова) // Его же. Это наша судьба / Л.И.Лазарев. М.: Сов. писатель, 1983.-С. 330-348.

215. Лазутин, С.Г. Поэтика русского фольклора. Учебное пособие / С.Г.Лазутин. М.: Высшая школа, 1989. - 207 с.

216. Ланин, Б.А. Идеи «Открытого общества» в творчестве Василия Гроссмана / Б.А.Ланин. М.: Магистр, 1997.-32 с.

217. Ланщиков, А.П. Виктор Астафьев / А.П.Ланщиков. М.: Просвещение, 1992.- 160 с.

218. Ланщиков, А.П. Перед кончиной века / А.П.Ланщиков // Лит. учеба. 1990. -Кн. 4.-С. 91 -96.

219. Лейдерман, Н.Л. Современная русская литература: В 3-х кн. / Н.Л.Лейдерман, М.Н.Липовецкий. М.: Эдитореал УРСС, 2001. - 288 с.

220. Леонов, Б.А. Эпос героизма. Тема героического в русской советской прозе / Б.А.Леонов. М.: Просвещение, 1975. - 272 с.

221. Линевич, В. Волчья яма, или стрелок в именном окопе / В.Линевич // Новый мир. 2002. - № 4. - С. 165 - 170.

222. Липовецкий, М.Л. Русский постмодернизм / М.Л.Липовецкий. Екатеринбург: Изд-во Урал. гос. пед. ун-та, 1997. - 317 с.

223. Липовецкий, М.Л. Растратные стратегии, или Метаморфозы «чернухи» / М.Л.Липовецкий // Новый мир, 1999. № 11. - С. 193 - 210.

224. Литературный энциклопедический словарь / Под общ. ред. В.М.Кожевникова, П.А.Николаева) / В.М.Кожевников, П.А.Николаев. М.: Сов. энциклопедия, 1987. - 752 с.

225. Лосев, А. Ф. Проблема символа и реалистическое искусство / А.Ф.Лосев. М.: Искусство, 1976. - 367 с.

226. Лосев, А.Ф. Дерзание духа / А.Ф.Лосев. М.: Изд-во политической литературы, 1988. - 366 с.

227. Лосев, А.Ф. История античной эстетики. Итоги тысячелетнего развития: В 2 кн. / А.Ф.Лосев. М.: Искусство, 1994.

228. Лотман, Ю.М. История и типология русской культуры / Ю.М.Лотман. -Спб.: Искусство Спб, 2002. - 768 с.

229. Луначарский, А.В. Русская литература. Избранные статьи / А.В.Луначарский. М.ЮГИЗ, 1947. - 432 с.

230. Макаров, А.Н. Во глубине России: Критико-библиографический очерк /

231. A.Н.Макаров. Пермь.: Пермское кн. изд-во, 1969. - 102 с.

232. Макаров, А.Н. Идущим вослед / А.Н.Макаров. М.: Сов. писатель, 1969.- 928 с.

233. Маньковская, Н.Б. Экологическая эстетика за рубежом / Н.Б.Маньковская // Философские науки. 1992. - № 2. - С. 16-31.

234. Мартынов, А.И. Археология: Учебник / А.И.Мартынов. М.: Высшая школа, 2000. - 439 с.

235. Марченко, Н.Г. Сказ как тип повествования в современной советской прозе. Автореф. дисс. . канд. филол. наук. М., 1980. - 23с.

236. Медведев, Р.А. Русский вопрос по Солженицыну / Р.А.Медведев // Отечественная история. 2002. - № 4. - С. 100 -115.

237. Мелетинский, Е.М. Аналитическая психология и проблема происхождения архетипических сюжетов / Е.М.Мелетинский // Вопросы философии.-1991.-№ 10.-С. 41 -47.

238. Мифы народов мира: В 2 т. / Гл. ред. С.А.Токарев. М.: Сов. энциклопедия, 1980.

239. Молчанова, Н.А. Творчество В.Астафьева (Проблема эволюции жанров) Автореф. дисс. . канд. филол. наук. Л., 1981. - 14 с.

240. Муравьева, Н.М. «Поднятая целина» М.А.Шолохова: Философско-поэтический контекст / Н.М.Муравьева. Борисоглебск: Изд-во Борисоглебского гос. пед. ин-та, 2002. - 124 с.

241. Мущенко, Е.Г. Поэтика сказа / Е.Г.Мущенко, В.П.Скобелев, Л.Е.Кройчик.- Воронеж: Изд-во Воронежского гос. ун-та, 1978. 288 с.

242. Недзвецкий, В.А., Русская «деревенская проза» / В.А.Недзвецкий,

243. B.В.Филиппов. М.: Изд-во МГУ им. М.В.Ломоносова, 1999. - 141с.

244. Некрасов, В. П. Трагедия моего поколения / В.П.Некрасов // Лит. газета. -1990.-№37.-С. 15.

245. Немировский, А.И. История Древнего Мира. Греция и Рим: В 2 т. / А.И.Немировский, Л.С.Ильинская, В.И.Уколова. М.: Дрофа, 1996.

246. Нива, Ж. Поэтика Солженицына: Между «большими» и «малыми» формами / Ж.Нива // Звезда. 2000. - № 12. - С. 143 - 147.

247. Николина, Н.А. Поэтика русской автобиографической прозы. Учебное пособие / Н.А.Николина. М.: Флинта; Наука, 2002. - 424 с.

248. Никольский, Н.М. История русской церкви / Н.М.Никольский. М.: Политиздат, 1988. - 448 с.

249. Нуйкин, А.А. Зрелость художника: Очерк творчества С.Залыгина / А.А.Нуйкин. М.: Сов. писатель, 1984. - 344 с.

250. Отрошко, А.В. Лилии. Цветы и растения / А.В.Отрошко. М.: Хоббикни-га, 1993.- 176 с.

251. Панкеев, И.А. Валентин Распутин: По страницам произведений / И.А.Панкеев. М.: Просвещение, 1990. - 144 с.

252. Панченко, И.Г. К жанровым исканиям советской прозы 70-х годов («Царь-рыба» В.П.Астафьева) / И.Г.Панченко // Жанровые формы в литературе и литературной критике. Киев, 1979. - С. 18-35.

253. Перевалова, С.В. «Особая география памяти» (Образ автора в русской прозе 1970 1980-х годов. - В.П.Астафьев, В.Г.Распутин, В.С.Маканин) / С.В.Перевалова. - Волгоград: Перемена, 1997. - 240 с.

254. Перевалова, С.В. Проблема автора в русской литературе 1970 1980-х годов: Автореф. дисс. . докт. филол. наук. - Волгоград: Изд-во Волгоград, гос. пед ун-та, 1998. - 44 с.

255. Перевалова, С.В. Творчество В.П.Астафьева: Проблематика. Жанр. Стиль. Учебное пособие по спецкурсу / С.В.Перевалова. Волгоград: Перемена, 1997.-86 с.

256. Полякова, Л.В. Периодизация как качественный критерий развития русской литературы / Л.В.Полякова // Освобождение от догм. История русскойлитературы: Состояние и пути изучения: В 2 т. / Отв. ред. Д.П.Николаев. -М.: Наследие, 1997. Т. 2. - С. 151-162.

257. Полякова Л.В. История литературы или литературный процесс? Контур проблемы /Л.В. Полякова // Вестник Тамбовского ун-та. Серия: Гуманитарные науки. 1997. Вып. I. - С. 70 - 77.

258. Полякова, Л.В. Евгений Замятин в контексте оценок истории русской литературы XX века как литературной эпохи. Курс лекций / Л.В.Полякова. -Тамбов: Изд-во Тамбовского гос. ун-та им. Г.Р.Державина, 2000. 283 с.

259. Полякова, Л.В. XX век: Эпохальный характер историко-литературного промежутка / Л.В.Полякова // Традиции русской классики и современность. -М.: Изд-во МГУ им. М.В.Ломоносова, 2003. С. 10 - 14.

260. Полякова, Л.В. История русской литературы XX века как эпоха: К методологии оценок / Л.В.Полякова // Вестник Тамбовского гос. ун-та им. Г.Р.Державина. Серия: Гуманитарные науки. 1998. Вып. IV. - С. 3 - 13.

261. Полякова, Л.В. Современное состояние отечественной теории литературы и взгляд из Парижа: Демон Теории. Антуана Компаньона / Л.В.Полякова // Вестник Московского открытого ун-та им. М.А.Шолохова. Филол. науки. 2003.-№2.-С. 17-33.

262. Последний поклон Виктору Астафьеву. Прощание / Сост.: Т.Давыденко.

263. B. Ярошевская. Красноярск: Ситалл, 2002. - 174 с.

264. Постмодернизм. Энциклопедия / Сост. и науч. ред. А.А.Грицанов, М.А.Можейко. Минск: Интерпресссервис; Книжный Дом, 2001. - 1040 с.

265. Прокофьев Н.И. «Видения» как жанр в древнерусской литературе/ Н.И.Прокофьев // Вопросы стиля художественной литературы.- М., 1964.1. C. 45-47.

266. Пранцова, Г.В. Изучение творчества В.П.Астафьева в школе. Книга для учителя / Г.В.Пранцова. Арзамас: Изд-во Арзамасского гос. пед ин-та им.1. A.П. Гайдара, 2002. 83 с.

267. Пропп, В.Я. Проблемы комизма и смеха / В.Я.Пропп. М.: Лабиринт, 1999.-285 с.

268. Распутин, В.Г. Твой сын, Россия горячий брат наш / В.Г.Распутин // Шукшинские чтения: Статьи, воспоминания, публикации. Барнаул: Алтайское кн. изд-во, 1984. - С. 12 - 40.

269. Розанов, В.В. Легенда о Великом инквизиторе Ф.М. Достоевского /

270. B.В.Розанов. М.: Республика, 1996 . - 702 с.

271. Розанов, В.В. Сочинения / В.В.Розанов. М.: Сов. Россия, 1990. - 592 с.

272. Русская литература XX века в зеркале пародии: Антология / Сост., вступ. ст., ст. к разд., коммент. О.Б.Кушлиной. М., 1993. - 478 с.

273. Русская литература XX века. Учебное пособие / Е.Г.Мущенко, Т.А.Никонова и др. Воронеж: Изд-во Воронежского гос. ун-та, 1999. - 800с.

274. Русская литература XX века. Учебное пособие / Под ред. Л.П.Кременцова. В 2 т. / Кременцов Л.П., Алексеева Л.Ф., Колядич Т.М. и др. М.: Академия, 2002.

275. Русские писатели XX века. Биобиблиографический словарь: В 2 ч. /Под ред. Н.Н.Скатова. М.: Просвещение, 1998.

276. Русские писатели XX века. Биографический словарь / Гл. ред. и сост. П.А.Николаев.- М.: Рандеву AM, 2000. - 808 с.

277. Сараскина, Л.И. «Бесы»: роман-предупреждение / Л.И.Сараскина. М.: Сов. писатель, 1990.-480 с.

278. Саттарова, Л.Г. Следовать путем истины (Православный «Тихий Дон» в творчестве М.Шолохова) / Л.Г.Саттарова // Подъём. 2000. - № 6. - С. 110126.

279. Селезнёв, Ю.И. Василий Белов: Раздумья о творческой судьбе писателя / Ю.И.Селезнёв. М. Сов. Россия, 1983.- 144 с.

280. Семенова, С.Г. Философско-метафизические грани «Тихого Дона» / С.Г.Семенова // Вопросы лит. 2002. - № 1 - 2. - С. 71 - 122.

281. Сигов, В.К. Русская идея В.М.Шукшина. Концепция народного характера и национальной судьбы в прозе / В.К.Сигов. М.: Интеллект-Центр, 1999. -302 с.

282. Синявская, Е.С. Литература фронтового поколения как исторический источник / Е.С.Синявская // Отечественная история. 2002. - №. 1. - С. 101 -109.

283. Скоропанова, И.С. Русская постмодернистская литература. Учебное пособие / И.С.Скоропанова. М.: Флинта; Наука, 2002. - 608 с.

284. Скрытая правда войны: 1941 год. Неизвестные документы / Сост., вступ. ст. и комм. П.Н. Климовский, О.Ю.Васильев, В.В.Высоцкий, С.А.Соломатин. М.: Русская книга, 1992. - 348 с.

285. Славин, Л.М. «Здесь был город Ольвия» / Л.М.Славин. Киев: Наукова думка, 1967.-80 с.

286. Словарь воровского языка. Слова. Выражения. Жесты. Татуировки. НИЛПО, 1991.- 170 с.

287. Словарь литературоведческих терминов / Сост. Л.И.Тимофеев, С.В.Тураев. М.: Просвещение, 1974. - 509с.

288. Смирнова, Л.А. Иван Алексеевич Бунин: Жизнь и творчество / Л.А.Смирнова. М.: Просвещение, 1991. - 192 с.

289. Смирнова, Л.А. Постижение духовной природы человека. В.Белов, В.Астафьев, Б.Можаев / Л.А.Смирнова // Лит. в школе. 1995. - № 4. - С. 35 -42.

290. Соколов, А.К. Наука, искусство и социальные реалии минувшего столетия / А.К.Соколов // Отечественная история. 2002. - № 1. - С. 60 - 72.

291. Солженицын, А.И. Бодался теленок с дубом: Очерки литературной жизни / А.И.Солженицын. М.: Согласие, 1996. - 690 с.

292. Соловьев, B.C. Сочинения: В 2 т. / В.С.Соловьев. М.: Мысль, 1988 -1990.

293. Сохряков, Ю.И. Творчество Ф.М. Достоевского и русская проза XX века (70 80-е годы) / Ю.И.Сохряков.- М: Изд-во ИМЛИ РАН, 2002. - 240 с.

294. Соцреалистический канон: Сборник статей / Под общей ред. Х.Гюнтера и Е.Добренко. СПб: Академический проект, 2000. - 1036 с.

295. Сурганов, В. А. Побег на плацдарм / В.А.Сурганов // Лит. обозрение.-1995.-№3.-С. 95-98.

296. Тамарченко, Е. Идея правды в «Тихом доне» / Е.Тамарченко // Новый мир. 1990. - № 6. - С. 237 - 248.

297. Творчество В.М. Шукшина. Поэтика. Стиль. Язык: Сб. статей / Ред. С.М.Козлова, В.А.Пищальникова, В.А.Чеснокова, А.А.Чувакин. Барнаул: Изд-во Алтайского гос. ун-та, 1994. - 232 с.

298. Тихонов, А.Н. Словарь русских личных имен / А.Н.Тихонов, Л.З.Бояринова, А.Г.Рыжкова. М.: Школа-Пресс, 1995. - 736 с.

299. Тресиддер, Дж. Словарь символов / Дж.Тресиддер. М.: Фаир - ПРЕСС,1999.-448 с.

300. Тынянов, Ю.Н. Избранные произведения / Ю.Н.Тынянов. М.: Гос. изд-во худож. литературы, 1956. - 452 с.

301. Тынянов, Ю.Н. О пародии // Русская литература XX века в зеркале пародии: Антология / Ю.Н.Тынянов.- М., 1993. С. 362 - 391.

302. Тыцких, В. Непоследний поклон / В.Тыцких // Лит. Россия. 2003. - № 16. -С. 5.

303. Урманов, А.В. Творчество Александра Солженицына: Учебное пособие / А.В.Урманов. М.: Флинта; Наука, 2003. - 380 с.

304. Успенский, Б.А. Поэтика композиции / Б.А.Успенский. СПб.: Азбука,2000. 349 с.

305. Устинов, В. Эстетический идеал коммунизма и искусство / В.Устинов // -Звезда. -1964. №4. - С. 203 - 208.

306. Утопия и утопическое мышление. Антология зарубежной литературы / Сост., предисл. и общ. ред. канд. филол. наук В.А.Чаликовой. М.: Прогресс, 1991.-405 с.

307. Фасмер, М. Этимологический словарь русского языка: В 4 т. / М.Фасмер. М.: Прогресс, 1986-1987.

308. Фатеева, Н.А. Контрапункт интертекстуальности, или интертекст в мире текстов / Н.А.Фатеева. М.: Агар, 2001. - 280 с.

309. Федотов, Г.П. Стихи духовные. Русская народная вера по духовным стихам / Г.П.Федотов. М:. Прогресс; Гнозис, 1991. - 185 с.

310. Федоров, Н.Ф. Сочинения / Н.Ф.Федоров. М.: Мысль, 1982. - 711 с.

311. Федь, Н.М. Художественные открытия Бондарева / Н.М.Федь. М.: Современник, 1988. - 462 с.

312. Флегон, А. За пределами русских словарей (Дополнительные слова и значения с цитатами Ленина, Хрущева, Сталина, Баркова, Пушкина, Лермонтова, Есенина, Маяковского, Солженицына, Вознесенского и др.) / А.Флегон. -Лондон: Флегон Пресс, 1973. 408 с.

313. Флоренский, П.А. Имена / П.А.Флоренский // Опыты. Литературно-философский ежегодник. М.: Сов. писатель, 1990. - С. 351 - 412.

314. Флоренский, П.А. Сочинения. Т. 1. Ч. 1 2.: Столп и утверждение Истины / П.А.Флоренский. - М.: Правда, 1990.

315. Фокин, П. «.И с отвращением читая жизнь мою.» / П.Фокин // Знамя. -1998.-№ 10.-С. 216-218.

316. Фрезер, Д.Д. Фольклор в Ветхом завете / Д.Д.Фрезер. М.: Политиздат, 1989.-542 с.

317. Фрейд, 3. Введение в психоанализ: Лекции / З.Фрейд. М.: Наука, 1989. -456 с.

318. Фрейд, 3. Толкование сновидений / З.Фрейд. М.: ЭКСМО-Пресс; Харьков: Фолио, 2001. - 624 с.

319. Фрейденберг, О.М. Происхождение пародии / О.М.Фрейденберг // Русская литература XX века в зеркале пародии: Антология. М., 1993. - С. 392 -404.

320. Хватов, А.И. На родной земле, в родной литературе / А.И.Хватов. М.: Современник, 1980. - 367 с.

321. Ходанен, Л.А. Мотивы и образы «сна» в поэзии русского романтизма / Л.А.Ходанен // Русская словесность. 1997. - № 1. - С. 2 - 8; № 2. - С. 47 -51.

322. Холодяков, И.В. Прокляты и убиты или мертвые сраму не имут / И.В.Холодяков // Литература в школе. - 2001. - № 8. - С. 35 - 37.

323. Хрящева, Н.П. «Пастух и пастушка» В.Астафьева. Толстовские традиции и русская воинская повесть / Н.П.Хрящева // Поэтика русской советской прозы: Межвузовский науч. сб. Уфа: Изд-во Башкирского гос. ун-та, 1987. -С. 112-127.

324. Циолковский, К.Э. Живая Вселенная / К.Э.Циолковский//Вопросы философии. 1992. - № 6. - С. 135 - 158.

325. Чалмаев, В.А. Русская проза 1980 2000 годов на перекрестке мнений и споров. // Лит. в школе. - 2002. - № 4 - 5.

326. Чубукова, Н.В. Творчество В.П.Астафьева и стилевые искания советской прозы 50 70-х г.г.: Автореф. дисс. . кад. филол. наук. - Л., 1984. - 18 с.

327. Швех, Л.Г. Творчество В.Астафьева и идейно-художественные искания в прозе 60-70-х г.г.: Автореф. дисс. .канд филол. наук. М., 1981. - 18 с.

328. Шепппинг, Д. Мифы славянского язычества / Д.Шепппинг. М.: Терра -Terra, 1997.-240 с.

329. Энциклопедия символов, знаков эмблем / Сост. В.Андреева, В.Куклев, А.Ровнер. М.: Локид; Миф, 2000. - 576 с.

330. Энциклопедический словарь юного литературоведа / Сост. В.И.Новиков, Е.А.Шкловский. М.: Педагогика-Пресс, 1998 . - 424 с.

331. Юнг, К.Г. Аналитическая психология и психотерапия / К.Г.Юнг. СПб.: Питер, 2001.-512 с.

332. Юнг, К.Г. Душа и миф. Шесть архетипов / К.Г.Юнг. Киев: Порт-Рояль; М.: Совершенство, 1997. - 382 с.

333. Яновский, Н.Н. Виктор Астафьев: Очерк творчества / Н.Н.Яновский. М.: Сов. писатель, 1982. - 272 с.

334. Яновский, Н.Н. Писатели Сибири: Избранные статьи / Н.Н.Яновский. -М.: Современник, 1988. 494 с.

335. Bolshakova, A. The Theories of the Author: Bakhtin and Vinogradov / A. Bolshakova // Essays in Poetiks. 1999. V. 24 (Autumn). P. 1 - 17.

336. Clark, K. The Soviet Novel. Histoiy as Ritual / K. Clark. Chicago, 1981. -293 p.

337. Eshelman, R. Village prose is postmodernist prose (For a New Histori of Soviet Literature) / R. Eshelman // Wiener slawistishcer Almanach. Band 37 / 1996.-P. 119-149.

338. Parthe, K. Russian Village Prose. The Radiant Past / K. Parthe. Princeton, 1992. - 194 p.