автореферат диссертации по философии, специальность ВАК РФ 09.00.13
диссертация на тему: Вещь в сфере повседневности

Полный текст автореферата диссертации по теме "Вещь в сфере повседневности"

005012155

На правах рукописи

Корнев Вячеслав Вячеславович

ВЕЩЬ В СФЕРЕ ПОВСЕДНЕВНОСТИ: АНТРОПОЛОГИЧЕСКИЙ ПОДХОД

Специальность 09.00.13 Философская антропология, философия культуры

Автореферат диссертации на соискание ученой степени доктора философских наук

1 г [,'Здр тг

Томск-2012

005012155

Работа выполнена на кафедре социальной философии, онтологии и теории познания ФГБОУ ВТТО «Алтайский государственный университет»

Научный консультант: доктор философских наук

Федюкин Виктор Петрович

Официальные оппоненты: доктор философских наук, профессор

Донских Олег Альбертович

доктор философских наук Степанов Александр Анатольевич

доктор философских наук, профессор Сыров Василий Николаевич

Ведущая организация - ФГБОУ ВПО «Алтайский государственный технический университет им. И.И. Ползунова»

Защита состоится «30» марта 2012 г. в 12:00 на заседании диссертационного совета Д 212.266.02 при ФГБОУ ВПО «Томский государственный педагогический университет по адресу: 634041, г. Томск, Комсомольский просп., д. 75, конференц-зал.

С диссертацией можно ознакомиться в Научной библиотеке Томского государственного педагогического университета.

Автореферат разослан «17» февраля 2012 г.

Ученый секретарь

диссертационного совета 212.266.02 „

кандидат философских наук , ¡г1 Куликов С.Б.

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Актуальность темы исследования определяется рядом взаимосвязанных обстоятельств.

Динамика современного гуманитарного знания приводит к переоценке соотношения центральных и периферийных философских проблем. Повседневность традиционно считалась своего рода «низшим» регистром социальной реальности и не интересовала исследователей иначе, как в роли угрозы для высокоинтеллектуальной культуры. Только с начала или даже середины XX в. происходит настоящее открытие повседневного мира для специалистов-социологов, историков, психологов и, наконец, философов. Проблема бытия трансформируется в проблему реальности быта или виртуальной реальности. При этом анализ явлений повседневности идет в эксплицитной или имплицитной (когда дело касается отдельных граней повседневного сознания, принимаемых за автономные образования моды, идеологии, психологии толпы и т.п.) форме.

Но смена акцентов в отношении повседневности является, по нашему мнению, запаздывающей исследовательской реакцией на решительное изменение природы самой антропологической реальности. Попытки описать нового человека или новое общество в терминах известных теорий «одномерного человека», «массового общества», «общества спектакля», «технократии» и т.п. оказались отчасти реализацией того же самого концепта управляющей и ведущей роли «официальной» культуры (философии, политики, науки и т.п.) и подчиненной функции повседневного мира. В такой проекции повседневному сознанию остается лишь терпеть внешнее для него воздействие идеологии, рекламной манипуляции, индустрии моды и т.п.

Назрела необходимость освободиться от ряда стереотипов в отношении к повседневности, например от представлений об интуитивной понятности ее проявлений. То же касается и оценочных суждений о повседневности как сфере «пошлой», «низкой», «примитивной».

Другой момент актуальности состоит в необходимости анализа самых современных форм бытования повседневности - блогосферы, телезрительской аудитории, сотовой связи и других явлений, очевидно изменивших сознание и привычки человечества в XXI в. В обстановке стремительного ускорения ритмов жизни устаревают и теоретические разработки. Измененные состояния сознания, возникающие на почве массового увлечения социальными сетями или фотографией, нуждаются в понимании и адекватной интерпретации. При этом

социологические, исторические или политэкономические интерпретации не могут полностью удовлетворить исследовательский интерес. Проблема в том, что социолог или психолог пользуется вторичным материалом - текстом пациента, данными статистики и пр. Первичный же материал имеет место лишь в самоанализе субъекта, что и составляет суть философского занятия.

Есть необходимость и в переоценке положений ряда современных теорий, например постулатов теории потребления, не слишком точно объясняющих проблемы нашего времени. Повседневная среда меняется быстрее, чем перестраиваются научные методологии. Значит, именно эта тема позволит квалифицированно выяснить возможности той или иной гуманитарной методологии. Назрела острая необходимость в возобновлении теоретической работы над понятиями «повседневность», «вещь», «потребление» и т.п., применяемыми зачастую некритически и даже скорее в идеологическом, чем философском аспекте.

Итак, актуальность исследования определяется такими факторами, как:

- запаздывание теоретической работы в отношении стремительно развивающейся повседневной среды;

- изменение роли повседневности в современной антропологической реальности;

- непроясненность сущности и статуса вещей повседневности в теоретическом и практическом аспектах;

-необходимость корректировки ряда важнейших категорий и положений современного научного дискурса в сфере анализа повседневного мира;

- появление новейших вещей и социальных практик, меняющих структуры повседневного мира.

Но главной проблемой является нехватка философской рефлексии в отношении сущности вещи в современной повседневной сфере. В силу инерции известных философских традиций вещь продолжает мыслиться в качестве материального предмета, физической единицы. Практическая эволюция вещи в образ, знак, желание (например, в рекламе или кино) не находит часто адекватного отражения в научном инструментарии. Отсутствие достаточной философской работы в этом направлении приводит к своеобразным «ножницам» теории и практики: вещи и процессы повседневности развиваются намного быстрее, чем сознается сама необходимость их существования и способы обращения с ними.

Степень разработанности проблемы исследования.

Проблема теоретического осмысления повседневности берет свое начало в произведениях М. Вебера, Л. Витгенштейна, Х.-Г. Гадамера, Э. Гуссерля, М. Хайдеггера и др. В работах названных авторов с разных методологических позиций исследуется ближайший регистр человеческой реальности: повседневное «текучее сознание», его язык, стереотипы, предрассудки, ценности. Но при этом в ряде трудов первооткрывателей темы выражаются стереотипно негативные представления о повседневности как о «выхолощенной», «гнетущей», «тупой» среде (в эпитетах, например, М. Вебера). Так возникла целая традиция понимания мира повседневных вещей как низшего и выродившегося по сравнению с «высокой культурой».

Другим выражением такого подхода к повседневности является тенденция к унификации ее самобытных форм до роли «плавильного котла». В такой интерпретации повседневность мыслится по тому же остаточному принципу - как упрощенная копия высокоинтеллектуальной культуры. Критерий понимания любой вещи повседневности в таком случае — неполное тождество или утрированное отличие от религиозных, философских, научных и пр. продуктов. Функции же повседневного сознания состоят якобы лишь в трансляции ценностей официальной культуры или сопротивлении им. Впрочем, из этой односторонней картины вытекает интересная возможность для новых исследований: установить настоящие способы взаимодействия т.н. «высокой культуры» и повседневности, а главное — аспекты самостоятельного значения последней.

Иной подход к повседневности можно найти в работах X.-Г. Гадамера, который в «Истине и методе» обосновывает самостоятельное значение повседневных предрассудков и других формообразований повседневности. Гадамеровская «герменевтика фактичности» соотносима с идеями М. Хайдеггера, который в «Бытии и времени» предлагает детальный анализ обыденного языка, привычек и фиксаций повседневности. Еще более существенное влияние на формирование установок философии повседневности оказал теоретический аппарат Э. Гуссерля. Вообще, именно феноменологический подход может быть ядром более современного и комплексного подхода, хотя в своем классическом виде он грешит излишней теоретичностью. В любом случае, он нуждается в переосмыслении и привлечении нового исследовательского материала. Общей же научной перспективой в русле герменевтики и феноменологии фактичности должно стать выявление способов взаимоотношения субъектов и объектов современной повседневности, характера и динамики повседневного сознания.

По мнению автора диссертации, на данный момент философия повседневности еще не превратилась в целостный и влиятельный аналитический проект. Между тем, в XX в. оформилась социология повседневности, основателем которой можно считать А. Шюца. Традицию анализа повседневных явлений социологическими и психологическими методами продолжили П. Бувье, Ж. Баландье, П. Бурдье, П. Вирилио, А. Гидденс, Э. Гоффман, Э. Дюркгейм, М. Мосс, Ю. Хабермас и др. Основы же именно психологии повседневности заложили Г. Лебон, 3. Фрейд, В. Райх, С. Московичи и др. Впрочем, с точки зрения автора работы, сугубо социологическая или психологическая модели повседневности часто оказываются однобокими и иногда опускающими моменты рефлексии и уточнения понятий, положений теории. Социологический материал изменяется, а «горизонт жизненного мира» остается в каком-то смысле неизменным.

Другим интересным научным направлением, поставившим своей целью анализ повседневных вещей, была в XX в. «школа анналов» (М. Блок, Ф. Бродель, И. Валлерштайн, Ж. Дюби, JI. Февр и др.). Целью этого направления стало изучение конкретных исторических условий и форм бытования повседневного мира, но интерес представляют и некоторые теоретические разработки историков повседневности, например, проводимые ими параллели между прошлыми эпохами и современностью. В 70-80-е гг. XX века полностью оформились французские школы «социо-антропологии современности», немецкая школа «истории повседневности», школы «микроистории», «новой интеллектуальной истории», «исторической нарратологии» и др. Общим для большинства представителей этих новых научных традиций был интерес к дискретным и периферийным явлениям социальной жизни, акцент на бессознательных, а не рефлексивных ее проявлениях, установка на своеобразную «сенсибилизацию» (повышение уровня субъективности и чувствительности) научного знания. Но и здесь, как и в случае с социологией повседневности, общим недостатком является недостаточная разработанность теоретического аппарата.

В отечественной гуманитаристике тема повседневности появилась еще в XIX в., как следствие интереса «почвенников» и «славянофилов» к менталитету и культурно-историческим особенностям русского национального мира. В этом аспекте повседневные вещи интересовали К.С. Аксакова, A.A. Григорьева, Н.Я. Данилевского, И.В. Киреевского, К.Н. Леонтьева, В.В. Розанова, A.C. Хомякова и др. Результаты этого интереса можно посчитать разрозненными и неполными, но именно они определили формирование генерации современных исследователей

повседневности, начиная с М.М. Бахтина, Ю.М. Лотмана, А.Ф. Лосева и заканчивая Е.В. Золотухиной-Аболиной, И.Т. Касавиным, В.К. Суханцевой, В.Н. Сыровым, М.П. Шубиной и др.

Однако в аспекте антропологических характеристик вещи в сфере повседневности проблема не выглядит удовлетворительно исследованной ни в прошлом, ни в настоящем времени. Обыкновенно вещь понимается как материальный предмет или, в лучшем случае, выясняются социальные и психологические ритуалы, связанные с ее употреблением. Такой подход присутствует, например, в большинстве экономических, социологических, исторических, политических и пр. исследованиях (работы Э. Берна, Т. Веблена, М. Вебера, А. Гофмана, В. Зомбарта, Г. Зиммеля, П. Лазарсфелда, Ю. Липса, Ф. Понжа, Э. Тоффлера, Дж. Фрейзера, Э. Фукса и др.). Сам предмет интереса представляется здесь внешним материалом, а вопрос о личном и собственном опыте «оповседневнивания» даже не возникает.

Особый аспект проблемы связан с теорией «потребления» — модной теоретической парадигмой, объясняющей комплекс повседневных практик, но при этом превратившейся, по мысли Ж. Бодрийяра, в научную мифологию. Проблема здесь в тавтологическом объяснении специфики потребления (и одновременно - принципов экономического, символического социального обмена) «истинными» или «ложными» человеческими потребностями. Но в тени остается вопрос о сконструированной природе самих потребностей и всей системы потребления, приобретающей нередко чисто идеологическое (а не рационально экономическое, например) значение.

Отдельного анализа заслуживает популярное сегодня стремление свести вещь к элементу виртуальной реальности, в котором она теряет всякие наличные характеристики. По мнению автора диссертационной работы, главная трудность заключается сегодня в том, чтобы избежать этих теоретических крайностей и определить некие узловые моменты бытования вещи в сфере повседневности. Целостный характер повседневного мира уже сам по себе подразумевает необходимость синтеза различных исследовательских инструментов. Такой теоретический синтез выступает как ядро комплексного антропологического подхода к исследованию повседневности, в основе которого лежит приоритет концептуальной связки бытия (быта) и сознания самого субъекта повседневности.

Таким образом, проблема выявления антропологического содержания вещей повседневности через комплексный анализ структур повседневного мира и различных практик включенности субъекта в

бытовую реальность не решена и даже во многом удовлетворительно еще не сформулирована.

Объект исследования составляют вещи повседневности: предметы и фетиши современного быта, рекламные тексты и образы, видеоролики, сценарии, кинофильмы, страницы электронных веб-ресурсов и т.п.

Предмет исследования — антропологические характеристики вещи в сфере повседневности, связанные с образными и речевыми практиками повседневного сознания.

Цели и задачи данной работы. Основная цель работы -комплексное исследование антропологического содержания вещи в сфере современной повседневности.

Для достижения этой цели потребовалось решить ряд отдельных

задач:

- разработать комплексную модель антропологического подхода к пониманию вещи в сфере повседневности;

-установить способы взаимодействия повседневности и «высокой культуры», а также аспекты зависимого или самостоятельного статуса повседневности;

- выявить способы взаимоотношения субъектов и объектов повседневности, определяющие характер устройства и динамики повседневного сознания;

- дать объяснение ключевым и часто встречающимся элементам повседневной культуры (в структурах рекламы, моды, идеологии и т.п.);

-эксплицировать понятия «повседневность», «вещь», «вещизм» в рамках комплексного антропологического подхода;

- обосновать теоретическое отличие «вещизма» от «потребления» как стандартной модели объяснения повседневных практик.

Теоретико-методологические основания исследования.

Методология исследования определяется особенностями, обусловленными объектом, предметом и задачами исследования.

Современный подход к анализу вещи в структурах повседневности опирается на принципы ряда известных концепций: феноменологии, постструктурализма, психоанализа, семиотики, экзистенциализма. Понимая повседневную вещь как предмет человеческой страсти, нельзя, например, избежать обращения к

принципам структурного психоанализа с его инструментарием для исследования повседневных аффектов и влечений. Категория «желание» отсылает к произведениям Ф. Гваттари и Ж. Делёза, Ф. Джеймисона, С. Жеребкиной, Ю. Кристевой, Ж.-Ф. Лиотара, Г. Марселя и др., хотя истоки диалектики желания следует искать уже у Гегеля. Теоретические разработки упомянутых авторов позволяют придать конкретный смысл гуссерлевской идее «интенциональности» сознания, т.е. сущностной взаимосвязи вещей мира и структур человеческого сознания.

В отечественном варианте феноменологии фактичности особняком стоят «Диалектика мифа» и другие работы А.Ф. Лосева, методика и конкретные результаты которых полезны при анализе повседневных мифов, структуры символа, идеологии и т.п.

Принимая за ядро повседневного сознания мифологическое мышление, нельзя пройти мимо теоретических разработок и конкретных примеров анализа современных социальных мифов у Р. Барта. Проблема манипуляции субъектом повседневности с помощью институций идеологии, рекламы, моды отсылает к концепциям С. Жижека, Н. Хомского, М. Фуко и других авторов.

Отдельное направление диссертационной работы - проба аналитических возможностей ряда ведущих методологий: феноменологии, постструктурализма, психоанализа, семиотики, экзистенциализма. Так, психоанализ можно использовать как орудие интерпретации содержания повседневного бессознательного: фантомов идеологии, образов кино, рекламы и т.п. Мифогенетический анализ позволяет выявить внутреннюю структуру повседневных мифов, их общую «ноль-институцию» (в терминологии К. Леви-Стросса). Экзистенциальная феноменология помогает выявить априорные установки человеческого сознания. Семиотика эффективна для понимания некоторых закономерностей взаимодействия знаков в повседневной среде.

Другой элемент теоретико-методологической базы - идеи и термины отдельных философов, внесших свою лепту в исследование повседневности. Так, инструментарий М. Хайдеггера позволяет очертить общие принципы антропологического подхода. У Ж. Лакана следует обратить внимание на целый ряд разработок: теорию стадии зеркала, топику «Реальное - Символическое - Воображаемое» концепт «объекта-причины желания» и т.п. В разных аспектах внимания к повседневности интересны также отдельные моменты в теориях Ж. Бодрийяра, Ф. Джеймисона, В.Руднева, Ф. Гваттари и Ж. Делеза, К. Леви-Стросса, В. Проппа, А. Менегетти и др. авторов. В каждом

конкретном случае в диссертационной работе оговаривается сфера компетенции той или иной категории и теоретической модели.

Основной установкой авторской методологии является перекрестный анализ возможностей современных теоретических инструментов (на предмет их эффективности в сфере повседневности) и феноменов повседневного быта. Результатом такого анализа становится корреляция теорий повседневности самой повседневной практикой, но одновременно и экспликация антропологических характеристик вещей повседневности в фокусе целостного антропологического подхода. В настоящем исследовании авторская методология пошагово конструируется в первой главе, но по мере необходимости достраивается во второй и третьей главах, где исследуются конкретные повседневные практики. Именно обратное влияние материала на инструменты вызывает необходимость в оптимизации тех или иных элементов методологии - в логике действия принципа научного фальсификационизма. Таким образом, само «сопротивление материала» включается в теоретическую концепцию, как ее движущий фактор.

Научная новизна выражается в следующих положениях:

1. С позиций обоснованного автором комплексного антропологического подхода разработано концептуальное определение вещи в рамках философии повседневности: вещь - это символическая мера опредмеченного желания. Данное определение вещи через наличное желание, количественно-качественную индивидуацию (меру) и символическую функцию эффективно при анализе таких современных вещей, как компьютерные игры и программы, модные аксессуары, гаджеты, кинофильмы и т.п.

2. Установлено, что сфера повседневности имеет самостоятельное значение, не сводимое к переработке материалов «высокой» культуры. Повседневная среда - не «низший» культурный регистр, поскольку она имеет дело с подлинными антропологическими реалиями: свободой, выбором, самоидентификацией субъекта, отношением к другому и т.п. Повседневное сознание оперирует собственной гносеологической и аксиологической системой, эффективно решает возникающие в повседневной практике проблемы и вопросы.

3. Выявлен ключевой принцип повседневного отношения к вещи, суть которого заключается в столкновении противоположных психологических установок «притяжения-отталкивания» или «травмы-наслаждения». Такой внутренний конфликт связан с неосознаваемой установкой субъекта повседневности на

овеществление ментального опыта, с попыткой избежать экзистенциальных рисков, устранить субъективность субъекта.

4. Дано определение повседневности с помощью принципов антропологического подхода: повседневная реальность - это совокупность искусственно унифицируемых речевых, познавательных и коммуникативных практик, познавательных и поведенческих приемов, характеризующаяся одновременно пустотой и содержательностью (эффект «глубины поверхности»), рассеянностью и сосредоточенностью, пассивностью и активностью, наглядностью и потаенностыо.

5. Обосновано концептуальное различие феноменов потребления и «вещизма». Вещизм - это избыток потребления, иррациональные моменты потребления, не объяснимые экономической рентабельностью или политической конъюнктурой. Вещизм -негативный аффект отношения к вещам, в котором оно получает значение чистой траты, психологической жертвы, бесполезной страсти. Вещизм начинается там, где заканчивается «позитивное», рационально объяснимое отношение к предметам быта. Известные объяснения феномена вещизма с позиций его политэкономической, социологической и даже символической природы можно считать неполными. Внутренний импульс вещизма составляет бесполезная борьба субъекта повседневности с неудовлетворенностью своего желания.

Положения, выноснмые на защиту

1. Комплексный антропологический подход к исследованию повседневности нацеливает на раскрытие сложных взаимоотношений, в которые вступают субъекты и вещи повседневности. Основные принципы антропологического подхода сводятся к следующему: во-первых, технико-физические свойства вещи понимаются как вторичные по сравнению с ее ментальными характеристиками (перенос акцента на субъекта повседневности). Во-вторых, решающим моментом анализа «вещистских» практик должно быть исследование дискурса о вещах (акцент на «оговорках» и конфликтах в речевых структурах повседневности), а также деталей и частностей их существования. В-третьих, важным объектом научного интереса представляются интенциональные установки повседневного сознания (акцент на первичных познавательных и поведенческих схемах повседневного сознания). Этим принципам соответствуют также несколько методических рекомендаций: а) всякий предмет повседневности определяется через свою принадлежность ко всей системе повседневных отношений (экспликация принципа

системности); б) сложноустроенные структуры повседневности описываются в терминах разных и даже противоположных теоретических систем (экспликация принципа дополнительности); в) в каждом отдельном случае учитывается действие несистемных факторов, что влечет за собой коррекцию категориальных и методологических инструментов (экспликация принципов постструктурализма).

2. Для эффективного исследования повседневных вещей необходимо обновление и критика многих понятий современного философского лексикона («потребление», «потребность», «технема», «виртуальная реальность», «симулякр», «гаджет» и т.д.). Требуется также переоценка ряда положений тех научных теорий и направлений, которые интерпретируют феномены повседневности (например, семиотики, структурализма, мифогенетического анализа, теории потребления, структурного психоанализа, теории симуляции).

3. В качестве первичных установок повседневного «вещистского» сознания выделяются следующие моменты: вытеснение страха смерти, неприятие Другого, стремление к пассивной (мазохистской) самореализации, травма культурно-исторического разрыва, отождествление материальных и ментальных процессов.

4. Распространенные образы повседневности, эксплуатируемые масс-медиа (зомби, космический монстр, инопланетянин, киборг, мутант, femme fatale и т.п.) выявляют травматические конфликты повседневного сознания. Большинство этих образов должно быть подвергнуто процедуре «буквализации смысла» - т.е. освобождению означающего от известного или «тайного» (как, например, в конспирологических теориях или сложносочиненных философских объяснениях) означаемого. Буквализация повседневного образа сводит его к социальной «оговорке», функция которой состоит в прямом и непосредственном выражении факта: труд есть наказание; смерть -непристойность; здоровье, красота, жизнь суть товары; богатство -кража и т.п.).

5. Теория и практика «вещизма» вместе составляют узловую структуру современной повседневной жизни. Повседневное «вещистское» сознание инициирует, переживает и фиксирует целый ряд острейших антропологических явлений (кризисную субъективность, травматическую социализацию, культурно-историческую идентификацию и т.п.), рациональное осмысление которых совершенно необходимо для философского знания, синхронного своему времени и повседневному миру.

Теоретическая и практическая ценность диссертации обусловлена возможностью широкого использования ее основных положений.

Собственно теоретическая значимость заключается в расшифровке ряда ключевых означающих социального дискурса, в разработке концептов «вещи» и «вещизма», отражающих установки мышления и поведения современных потребителей, а также в раскрытиии особого значения регистров социальной жизни, считающихся низшими. Автор работы настаивает на том, что современная интерпретация категории «вещь» связана с перспективой своеобразных психологизации и субъективации, считавшихся ранее сугубо объективными характеристиками и факторами. Понимание вещи как проекции человеческого взгляда, объекта человеческого желания или как означающего социального дискурса дает возможность в новом ключе осмыслить феномены «виртуальной реальности», Интернета, мобильной коммуникации, психологии

коллекционирования, технофобии, технофилии и т.п.

Другой аспект теоретической значимости связан с авторской интерпретацией ряда моделей повседневности: структуралистской, психоаналитической, семиотической и др. Главный момент здесь -критика теории потребления и понятия потребности, создающая новые возможности для осмысления статуса и сущности вещи в сфере повседневности.

Практическая значимость исследования обусловлена возможностью подготовки общих и специальных курсов по философии, культурологии, психологии, социологии и др. гуманитарных дисциплинам на основе отдельных положений диссертации. Кроме того, материалы диссертационной работы могут быть практическим руководством для подготовки специалистов в области педагогики, социальной работы, политики, маркетинга, рекламы.

Апробация работы осуществлялась:

-в процессе преподавания курсов «Философия», «Онтология и теория познания», «Онтология быта», «Психология масс», «Психология рекламы», «Философия повседневности», «Философия кино», «Проблемы современной философии», «Эстетика», «История зарубежной философии XX века» в Алтайском государственном университете и Алтайском филиале Московского психолого-социального института;

-в обсуждении ряда важнейших идей на методологических семинарах и заседаниях кафедры социальной философии, онтологии и теории познания Алтайского государственного университета;

-участием в работе Всероссийского сообщества мифологов и в проекте «Мифологические исследования»;

-участием в научных конференциях: «Гуманитарные науки и образование на рубеже веков»: Региональная научно-практическая конференция (Барнаул, 1999), «Высшая школа в современной социокультурной ситуации»: Региональная научно-практическая конференция (Барнаул, 2001), «PR в изменяющемся мире: Региональная научно-практическая конференция (Барнаул, 2002, 2005), «Новые технологии в сфере гуманитарного образования»: VII Региональная научно-методическая конференция (Барнаул, 2003), «Гуманитарное образование как социальный заказ»: VIII Региональная научно-методическая конференция (Барнаул, 2004), «Интеллектуальный потенциал ученых России»: Пятая Российская научно-практическая конференция (Барнаул, 2005), «Человек: философская рефлексия»: Всероссийская научная конференция (Барнаул, 2006); «Единая образовательная информационная среда: проблемы и пути развития»: VI Международная научно-практическая конференция-выставка (Томск, 2007); «Человек: философская рефлексия. Границы философских дискурсов»: Всероссийская (с международным участием) научно-практическая конференция (Барнаул, 2008).

Структура и объем диссертации. Цель и задачи исследования определили структуру диссертации, последовательное решение которых отражено во введении, 3 главах, каждая из которых включает по 3 параграфа, заключения. Объем диссертации составляет 327 страниц, а список литературы состоит из 293 наименований.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ Во введении обосновывается выбор темы и ее актуальность, определяется степень изученности проблемы, предмет и объект исследования. В соответствии с основной целью диссертационного исследования формулируются его более частные задачи. Обосновывается научная новизна, методологический и теоретический инструментарий, теоретическая и практическая значимость работы, формулируются положения, выносимые на защиту.

В первой главе «Концепт вещи в философии повседневности»

подробно анализируются современные теоретико-методологические

подходы, соотносимые с материалом и задачами исследования. Общей стратегией первой главы является конструирование оригинального антропологического подхода к исследованию системы вещей.

В первом параграфе «Проблема повседневности в современном гуманитарном знании» определяются основные проблемы и инструменты философии повседневности. Условия формирования философии повседневности показаны на фоне близких ей направлений истории, социологии, психологии повседневности, во второй половине XX в. развившихся в отдельные научные направления Общими факторами, потребовавшими переоценки роли повседневности в системе культуры стали процесс сенсибилизации (повышение уровня чувствительности, субъективности) знания, акцент на дискретности и прерывности изучаемых процессов, отказ от громоздких объяснительных теорий и схем познания, категориальная революция языка науки.

Синтезируя идеи феноменологии с наработками структурализма, автор дает предварительное определение повседневности как сферы оригинальных речевых и мыслительных практик. При этом феноменологическая концептуальная связка «бытие-сознание» может быть уточнена в модусах «бытие-язык», «бытие-образ», «бытие-интенция». Именно с данным аспектом связана и сама структура исследования, предполагающего работу с феноменом вещи в повседневности в качестве анализа самобытных языковых, символических, психологических выражений современной среды.

Основная часть первого параграфа посвящена разбору научных стереотипов относительно понятия «повседневность». По мысли автора диссертационного исследования, таких стереотипов три.

Во-первых, под повседневностью понимается явление настолько универсальное и «синкретичное», что любая его форма поневоле приобретает абстрактный и недифференцированный характер. Из этого следует функция повседневности как «плавильного котла», уничтожающего различия и любую оригинальность.

Во-вторых, повседневность воспринимается как нечто интуитивно понятное, банальное, не нуждающееся в уточнении. В силу такой установки, повседневности приписывается «специфический», «своеобразный» или «особенный» характер без всякой конкретизации признаков и критериев таковой «специфичности».

В-третьих, мир повседневности подвергается настоящей демонизации с помощью набора оценочных ярлыков: «эрозия», «грехопадение», «неподлинная реальность», «навязчивый мир», «насильный», «тупой» «гнетущий» и т.п.

С точки зрения автора диссертации, так проявляется общий характер научного дискурса, выделившегося из повседневного языка и сознания, но все время подчеркивающего свое полное несходство с ними. Стереотипы не столько характеризуют повседневность, сколько актуализируют проблему ангажированности научного анализа повседневной средой, например идеологической или мифологической конъюнктурой. Рефлексии должна подвергнуться проблема детерминированности самого исследователя повседневным языком и сознанием. При рассмотрении повседневных явлений важна позиция не наблюдателя, а участника, проводника, актанта обыденного сознания. Ученый, как и обыватель, погружен в повседневный мир, и, отрицая этот факт, демонизируя «бытовуху», он осуществляет своеобразный перенос ответственности. Чем более ожесточенной становится критика обыденного сознания, тем больше она напоминает прием переноса вины.

В противоположность стереотипному и негативному отношению к повседневности, в настоящей работе обосновывается необходимость аналитики «персонального оповседневнивания», «личной обезличенности», «собственной потерянности». Первым условием понимания обыденности должен полагаться поиск степени, уровней и форм персональной принадлежности к повседневной жизни. В объяснении нуждается, например, эффект психологического притяжения-отталкивания субъекта повседневности в отношении всех форм современного масскульта: моды, кинематографа, рекламы, сети Интернет и т.п.

В рамках предлагаемого подхода производится переоценка многих конкретных признаков повседневного мира и сознания. В результате автором дается следующее развернутое определение повседневности:

- это область не среднего, но усредняемого быта, разнообразие речевых и коммуникативных практик, познавательных и поведенческих приемов;

- это сфера не высокого и не низкого бытия, но самодостаточного быта, проявляющего свой креативный потенциал через для-себя-паглядностъ;

- в экзистенциальном плане это сфера дремлющей бодрости, рассеянной сосредоточенности, неустойчивого забвения подлинности, пассивной субъективности;

-в психоаналитическом аспекте это сфера формально пустой речи и автоматического поведения, которые при внимательном исследовании проявляют важнейшие симптомы, скрытые травмы, преткновения современной антропологической реальности;

- с точки зрения семиотики это область содержательных коннотаций, метатекст и метаязык.

Ключевая проблема в работе с понятиями и явлениями повседневной жизни состоит не в достижении «объективного» знания (цель изначально мифическая), но в понимании форм и степени зависимости субъекта от повседневного мира. Главное — уметь правильно отрефлексировать корректность применения методов и категорий современного знания в конкретной сфере повседневного гумуса (почвы).

Во втором параграфе «Современные философские подходы к исследованию повседневности» анализируются методологические возможности различных современных направлений, а затем обосновываются принципы комплексного антропологического подхода к изучению повседневности. Предполагается, что каждый отдельный подход способен отражать только одну из граней сложной повседневной реальности.

Первый момент анализа - оценка возможностей структуралистского подхода, средства которого эффективны для построения общего каркаса практически любого исследования. Установки структурализма: допущение предположительной регулярности и системности в объекте, методика членения и монтажа материала, акцент на понятии структуры, поиск закономерностей трансформации системы и другие правила - признаются необходимыми на первом этапе исследования. Однако существуют объективные трудности, связанные с использованием структуралистской методологии в сфере повседневности:

-структурализм изначально нацелен на установление самой общей картины происходящего, тогда как тщательный анализ единичных деталей требует других подходов;

- ограниченность структуралистской методологии проявляется в парадоксе «последней структуры»: рано или поздно анализ достигает уровня, требующего полного обновления аппарата теории, перехода на своеобразный теоретический метаязык, введения новых категорий.

Структурализм представляет вещь в ее функционально-эмпирической ипостаси и оперирует принципом системности, который необходимо расширить принципом дополнительности, а теорию перевести на метатеоретический уровень и связать с опытом современной философии, определяемой как «постструктурализм». Его методологические особенности - критика логоцентризма, акцент на частностях и противоречиях картины мира, повышенное внимание к

области означающего, пафос сомнения в отношении позитивного знания.

Функциональная или символическая ипостась вещи не объясняет полностью ее роли в повседневной среде. Например, в риторике рекламы предметы лишь «притворяются» рентабельными, универсальными, эффективными и т.д.

Погруженная в жизнь повседневности, вещь есть еще и значение, знак, элемент языка целого мира вещей. При этом постструктуралистский подход внимателен именно к жизни языка: нестыковкам, конфликтам дискурса.

Семиотическая концепция вещи устанавливает место каждого предмета в синтаксисе вещей как знаков. При этом особенно интересен анализ своеобразного сдвига денотативных и коннотативных значений: в структуре семиотического треугольника денотация или «смысл имени» характеризует способ, которым добавочное значение буквально «паразитирует» (как в случае с риторическими уловками рекламы или идеологии) на значении номинальном.

Моющие средства, детские игрушки, рекламные артефакты, кинообразы - все эти разнокалиберные предметы представляют собой отдельные, но взаимосвязанные знаки универсального письма, маркируют сознательно не выбираемые, но неотчуждаемые ценности, отсылают к устойчивым моделям мышления и поведения. В этой автономно, но безукоризненно работающей машине значений именно коннотация играет роль генератора. Приводя в действие скрытый смысл какого-либо слова или предмета, коннотация не просто приплюсовывает дополнительное значение - она создает ему защитное поле в виде политкорректного «денотата».

Однако в семиотике не предполагается анализ этого спекулятивного, «грязного» содержания знака. В качестве чистой науки, семиотика занята «чистой» работой. Ревниво охраняя свой статус «объективной», неидеологизированной техники знания, семиотика держится на дистанции от далеко идущих выводов и «конъюнктурных» моментов познания, т.е. собственно референций. Для анализа последних необходимо обращение к установкам мифогенетического подхода, ведущего поиски в области генеалогии и архетипов повседневного бессознательного.

Мифогенетический подход отличает сложный перекрестный анализ феноменов исторического сознания повседневности, языка, ценностных ориентаций и т.д. По мысли автора диссертации, особенно ценными являются концепции, представляющие мифологическое сознание как психологическую реакцию на некое системное противоречие в характере господствующей культуры. Архитектоника

мифа адаптирует глубокий внутренний разлом - конфликт «абсолютной» и «реальной» мифологии (в терминологии А.Ф. Лосева), формы и смысла, идеологии и здравого смысла (у Р. Барта) и т.п. Исходный момент образования мифа, как показал В. Пропп в дилогии о волшебной сказке, - проблемная ситуация. В «Структурной антропологии» К. Леви-Стросса генезис мифа также понимается как попытка символической реакции на неразрешимое внутреннее противоречие (например, межнационального или классового характера).

Таким образом, рабочим должно быть следующее определение мифа: миф — это дискурсивная модель для разрешения системного противоречия. Функция мифологем аналогична функциям симптома в психоанализе - это своего рода реактивная регистрация кризисной ситуации, метафорическое замещение неразрешимой проблемы какой-нибудь внешней причиной.

Однако компетентность мифогенетического анализа также представляет собой проблему. Многие исследователи ограничиваются разоблачением мифа или редукцией его до роли одноклеточного культурного тела, архаизма. Или, в другом случае, миф понимается как совершенно самостоятельное явление. Хотя работа мифа, по мнению автора диссертационной работы, напоминает активность бортового самописца, «черного ящика», который снимает и кодирует показания проблемной ситуации, для ее настоящего понимания требуется расшифровка мифологем. Эта раскодировка может осуществляться в терминах, например, структурного психоанализа, поскольку тот связывает в целое рациональные и иррациональные аспекты повседневности, критику идеологии и дешифровку обыденных фантазий, категории философии и эмпирический опыт психологии.

В логике парадокса «последней структуры» подлинное содержание мифа (и вообще повседневных образов, фантомов, языка и т.п.) не может быть определено в терминах теории первого уровня. Полноценная методология исследования вещей в повседневном мире подразумевает синтез системного и несистемного подходов, рассмотрение функциональности и дисфункциональности, согласование языкового, мифологического, символического аспектов. Главный же смысл в том, что в специальном объяснении нуждается сущность и роль «последней структуры» - т.е. совокупности первичных повседневных интенций, вынуждающих играть в экономические, политические, научные игры, строить свой жизненный проект, совершать различные усилия и т.п. Подобная «последняя структура», движущая повседневным миром, обозначалась обычно в почти поэтических формах, например, под видом мистической

«пассионарности» (термин Л.Н. Гумилева), «воли к власти» (Ф. Ницше), «воли к жизни» (А. Шопенгауэр), «народного духа» (Г.В.Ф. Гегель) и т.п.

В том же аспекте может быть понята и категория бессознательного. С этой точки зрения оно выступает как искомое неструктурное основание структурных образований, инициирующее всю динамику социальной жизни. Бессознательное есть постоянная нехватка Другого (поскольку уже у Гегеля «желание» - это желание другого, смещенное, отождествленное с чужим интересом влечение). Само понятие вещи следует, таким образом, решительно переосмыслить, отличить первичный феномен вещи-в-сознании от вторичных функциональных, символических или мифологических значений. В такой проекции она предстанет как выражение психического избытка, который Ж. Лакан называет Реальным. Вещь в контексте аналитического дискурса - это языковой и символический симптом Реального.

В чем, однако, нельзя согласиться с положениями структурного психоанализа, так это с интерпретацией повседневной семиосферы как своего рода пустого экрана для проецирования содержаний Реального. Если семиотике присуща фантазия автономного функционирования системы знаков, то структурный психоанализ зачастую абсолютизирует топику психического по отношению к социокультурной практике. Понимая механику обращения системы означающих в качестве вечного двигателя психической метонимии, аналитический дискурс сводит субъекта к роли неважного вторичного фактора.

Достоинства и недостатки каждого из проанализированных автором подходов позволяют в конце второго параграфа сформулировать несколько принципов комплексного антропологического подхода, в основе которого исследование вещей повседневности как предметов человеческого отношения: желания, фантазии, заботы. Антропологический подход ориентирует на раскрытие комплексных взаимоотношений субъекта и объектов повседневности.

Третий параграф «Концептуальное определение понятия «вещь» в рамках антропологического подхода» посвящен работе с понятием «вещь» в духе установок и принципов интегрального антропологического подхода.

Пользуясь техникой эйдетической редукции и другими инструментами, автор исследования формулирует несколько тезисов:

1. Вещь не сводится к вещи-в-себе. Способ повседневного существования - полная интерактивность субъекта и объекта. Экстимность внутреннего мира современного потребителя и пропагандируемая повсеместно «интимность» вещей не оставляют возможности мыслить эти взаимоотношения в каком-то изолированном виде.

2. Вещь не сводится к пред-ставлению субъекта. Вещь - синтез, дробь своего и чужого (как, например, иное — понятие из фильмов и образов массовой культуры), притяжения и отталкивания, наслаждения и страха. Вещь - это своего рода «мое чужое», например карикатурно антропологизированная природа, конструкт «женщина» в мужском сознании, фантом двойника-врага в идеологии и т.п.

3. Вещь не сводится к самотождественному единичному объекту. В условиях современного производственно-потребительского бума вещь изначально существует в виде серии, набора, тиража и т.п. Признаком определенного положения вещи в структурах повседневности является взаимоотношение серийности ее происхождения и риторической (т.е., как правило, чисто симулятивной, как в рекламе, наделяющей вещи чертами индивидуальности) качественной единичности. Отсюда вещь можно определить как квантификацию, т.е. отдельный случай взаимодействия качества и количества, серии и экземпляра.

4. Вещь не сводится к веществу. Кажется очевидным, что вещь есть некая предметность — материала, формы, комбинации частей и т.п. Однако при этом она не только не сводится к механической сумме своих элементов, но и не определяется качествами своего чувственного состава. Всякая вещь есть выражение конструктивного принципа, объединяющего ее части. Значит, вещь - это не предмет, а опргдмечиваемость, не что, а как.

5. Вещь не сводится к опредмеченной идее или опредмеченной функции. С точки зрения повседневного восприятия, ни чистый смысл вещи (как, например, абстрактная идея денег), ни реализуемая в ней функция (например, коммуникация и обмен) не объясняют эффекта притягательности вещи. Вещь как материя или как чистый знак не привлечет внимания, если человек не будет переживать именно влечения к ней. Гегелевская диалектика желания показывает сущность вещи как опосредованное другим влечение, как «желание желания». Желание - это пришпоривающая человека негативная сила, обнаруживающая себя не в предмете, но в виду желаемого предмета.

6. Вещь есть символическая мера человеческого желания. Последний тезис суммирует предыдущие характеристики и позволяет автору работы вывести рабочее понятие вещи в повседневности. Под

символичностью при этом понимается внутренне-внешняя определенность вещи в языке. Функциональность вещи тоже обычно сводится к символу, «самооправданию» ее существования. Мерой же следует считать количественно-качественную квантификацию вещи в конкретном экземпляре, отсылающем к полной серии или целой системе вещей.

Суммируя итоги первой главы, автор показывает, что обновленное понятие вещи и принципы антропологического подхода помогают переоценить сам характер и материал исследования. Отказавшись от концепта физически-предметной, единичной, самотождественной вещи, автор предлагает уравнять в статусе предметы быта, видимые структуры повседневности и такие вещи, как рекламные артефакты, кинокартины, сеть Интернет, компьютерные игры и т.п. Любая из названных вещей подходит под определение вещи как опредмеченного желания человека.

Еще одно важное наблюдение состоит в том, что всей области отношений человека с вещью сопутствует глубокая перверсия, т.е. своеобразная переворачиваемость, взаимная конвертация значений и характеристик этих отношений. Наиболее выразительным симптомом этой перверсии является повседневный язык («мои тормоза», «мои закрылки», «я поворачиваю» - говорит автомобилист). Отсюда вытекают две основные аналитические перспективы - взять вещи в их наиболее последовательном антропологическом выражении и, наоборот, рассмотреть психологию человека в ее самой существенной связанности вещами. Иначе говоря, дело касается внешней или внутренней ипостаси желания.

Обыгрывая известный гегелевский тезис, автор резюмирует, что нет ничего такого в действительности предмета, что не было бы задано человеческим желанием, и нет ничего такого в желании, что человек не стремился бы опредметить. Субъект повседневности конструирует свой мир вещей как мир воплощенных желаний. Современный потребитель желает то, что уже произведено, предложено, опредмечено.

Во второй главе «Антропологическое измерение вещи в образно-языковых практиках повседневности» автор анализирует элементы повседневной среды как формы неявного, рассеянного знания. Повседневность исследуется в качестве специфических образных и языковых практик. Антропологический подход к изучению повседневности предполагает анализ языка масс-медиа, рекламы, кинематографа (как своего рода производителей налично

воплощенных желаний) методом интерпретации наиболее распространенных образов. С точки зрения автора работы императивом этого языка является императив желания, но не в форме «я хочу», а в форме «мы знаем, что именно вы хотите». Вопрос в том, что именно внушается субъекту повседневности в качестве предположительно ценного для него и соотносятся ли внушаемые экстимные желания с некими «истинными» и личными потребностями субъекта.

Первый параграф «Вещь как объективируемое в языке желание» выявляет специфику языка рекламы, кинематографа и всей системы масс-медиа. Его признаки: буквализация смысла, изоляция означающих, акцент на настоящем времени. По мысли автора диссертации, психопатологический язык рекламы, кинематографа, масс-медиа обладает большей «выбалтывающей» способностью, обнажающей структуру чистых коннотаций. В повседневном дискурсе следует искать следы перенацеленных на разрешенные объекты нелигитимных желаний. В рекламе санкционируются одни виды наслаждения и табуируются другие. В рекламных императивах опознается риторика идеологии, с ее навязчивыми идеями, «репрессивной толерантностью» и бинарным сознанием.

Исходным моментом этого механизма является перенос желания «большого Другого» (как инстанции социального порядка, власти, закона, идеологии) на желание «маленького другого» (рядового субъекта повседневности). Но вопросы о механике такого переноса, его конфликтной либо компромиссной природе, конечной цели всего замещения вынуждают вплотную заняться структурой образов и мифологем мира повседневных желаний. Ведь именно миф, по версии автора работы, не просто регистрирует, но и рефлексирует исходное противоречие, выражает до-языковую проблематичность картины повседневности.

Второй параграф «Вещь как объективированный в образе миф» посвящен феноменологической деконструкции мифологем повседневности в их образном и языковом выражении. Используемые в этих структурах вещи действуют в логике «своего чужого», проявляя сквозь призму гротесковой инаковости действительные проблемы социальной жизни: например, опыт расовой, классовой или культурной дискриминации. Там, где современная идеология декларирует победу над классовым антагонизмом, миф рекламы с ее элитными и «обычными» порошками, вещами-аристократами и вещами-плебеями обнажает классовые конфликты со всей откровенностью и цинизмом.

Логика рекламы - это логика разделения, подчинения и принудительного перевоспитания (под видом финального примирения спорящих и конфликтующих сторон). Характерно, что при всех внешних различиях рекламно-кинематографическая мифология опирается на те же методические приемы, какие использует современная идеология (тавтология, абстрагирование, симулятивная оппозиция, формализация).

В навязчивой отсылке рекламного или идеологического мифа за объяснением лишь к самому себе проявляется травматическая амбивалентность повседневного сознания. Несущими моментами здесь можно считать установки бинарного мышления, трансформирующего любые экзистенциальные явления в «объективную» телесность или предметность. Подобная перверсия выглядит одинаково травматичной и в фильмах ужасов (фантом распада телесной целостности), и в рекламных роликах (фантом насильственной целостности).

Аналогичная амбивалентность современных киномифов проявляется при анализе любого из часто встречающихся сюжетов: семейной истории (декларативные семейные ценности и «реальный» нарратив о разладе у супругов, отцов и детей), идиллии дружбы представителей различных рас или культур (с подтекстом «мультикультуралистского расизма», по определению С. Жижека) и т.п. Фактически подобные сюжеты лишь нарезают «легитимную резьбу» на травматическую ось неуничтожимого социального противоречия, превращают травму межнационального или межклассового противоречия в мутировавшее означающее официального дискурса.

В завершение второго параграфа автор делает вывод, что интегральным образом повседневного отношения к вещам является образ тела-вещи (зомби, терминатор, киборг и т.п. вещи-субъекты). «Переживающая» свою субъективность вещь испытывает перманентный внутренний конфликт (таков, например, почти гамлетовский («убить или не убить») конфликт человека-машины» в «Терминаторе-3»), Так происходит перенос на вещь противоречий субъекта повседневности. Исходный материал для конфликта -столкновение экстимных и интимных желаний, программирование субъекта средствами рекламно-идеологической индустрии, «предположительно знающей» природу его желаний. Встречной силой является действие системы внутреннего сопротивления субъекта повседневности. Необходимость ввести это сопротивление в структуру все той же повседневной идеологии (игнорировать сопротивление со стороны реципиента опасно, лучше найти для него приемлемое объяснение) и вызывает к жизни «дискурс сопротивления».

По мысли автора работы, субъект повседневности не остается пассивным к интервенции желаний Другого в мир его интимных фантазий. По мере сил субъект противится этому психологическому насилию, но оказывается в двойной ловушке: ведь даже отрицая в себе интенции чужого желания (императивы «развлекайся», «потребляй», «имей» и т.п.), он отрицает их определенным образом - в рамках санкционированной системой программы альтернативного потребления (контркультура в ее якобы протестных, но чаще всего безвредных формах: хиппи, битников, панков и других давно уже поставленных на поток моделей «сопротивления»).

Отсюда возникает необходимость отрефлексировать проблему собственных и несобственных, условно «истинных» или «ложных» потребностей субъекта повседневности. В подобной формулировке эта тема возникала уже у Герберта Маркузе, но новый аспект проблемы состоит не просто в аксиологическом (фактически даже идеологическом) различении «объективно» ценных и неценных желаний, а в феноменологическом анализе глубины желания.

Третий параграф «Вещь как объект-причина желания»

посвящен поискам референций тех амбивалентных означающих, следы которых присутствуют в дискурсе и мифологии повседнева. В логике лакановской топики «Реальное - Символическое - Воображаемое» можно условно назвать эти референции проявлениями социального Реального, связанного с модусами Символического (структуры социального дискурса) и Воображаемого (социальные образы и фантазмы).

В установках данной работы такой «чистый» статус вещи связывается с «чистым» желанием. Вещь становится предметной квантификацией связи желания с объектом, языком и образом. Детерминацию желания объектом можно установить с помощью лакановской категории «объект-причина желания» («objet а»), где «a(utre)» - ближайший, «маленький» другой, a «A(utre)» - социальный, «большой» Другой. Способы наличной локализации желания -удовлетворение, потребность, влечение, сублимация, фантазм — характеризуются частичностью и компромиссностью. Эти «позитивные» формообразования неспособны целиком выразить или заменить чистый «негатив» первичного желания и тем самым лишь стимулируют его скользящую активность.

Значение вещи как «объекта а» можно проанализировать на примере такого популярного предмета повседневного желания, как мобильный телефон. В идеале данный предмет служит главной заявленной функции - мобильной связи на расстоянии, но в духе

современной игры вещей в функциональность это титульное назначение сотовых телефонов оказывается малозначимым или фиктивным. Включение в коммуникацию другого (невольных участников разговора) превращает ее в матрицу садомазохистских отношений, которая и возможна лишь при наличии опосредующего третьего участника (по Ж. Лакану, садизм - это прибавочное удовольствие, связанное с инструментальной ролью самого садиста, апеллирующего к взгляду или оценке другого). Если сузить функцию мобильного телефона к первичной потребности, то ее следует связывать с действием «прибавочного удовольствия» эксгибиционистского и садомазохистского типа.

Таким образом, именно статус объекта-причины желания с невидимым для культурологического или политэкономического анализа «прибавочным наслаждением» помогает понять настоящее значение вещи в пространстве современного быта. Исходя из этой гипотезы, можно решить парадокс, связанный с невероятной популярностью малополезных вещей, таких как жевательная резинка, сигареты, алкогольные напитки, всевозможные гаджеты и симуляторы.

Поводя итоги второй главы, автор замечает, что повседневность как система знаков обладает удвоенной «выбалтывающей» способностью. Поэтому основной недостаток повседневной системы самообъяснения (тавтологичность, банальность — вариант герменевтического круга) в немалой степени является и самым бесценным достоинством: спрашиваемое находится уже в самом вопросе. Требуется лишь осмыслить прием, риторику этой самоотсылки. Отсюда основой или «ноль-институцией» повседневного дискурса можно считать принципы вещно-телесного мышления как отождествления ментальных и физических явлений.

«Защитный пояс» тавтологического мышления (псевдовыбор, предлагаемый идеологией или рекламой) скрывает действительно уязвимые места общественного сознания. Так за ложной идеологической оппозицией «добра» и «зла» опознается истинная противоречивость социальной Реальности, ее неустранимые конфликты.

Парадоксальный статус вещи как «налично-данного отсутствия» определяется здесь сложным пересечением, с одной стороны, желания, влечения как его частичной объективации и, с другой стороны -потребности и удовлетворения. Еще проще можно определить вещь как инвестицию желания Другого, где ценность конкретного предмета зависит (как колебание курса акций на бирже) от его обеспеченности интересом со стороны других игроков на конкурентном рынке

желаний. Ставки растут по мере возрастания психологических или аксиологических инвестиций со стороны Другого (или конкретного «маленького другого»). Сама по себе вещь есть только легкозаменяемое означающее, оболочка желания, а потому все повседневные вещи находятся в процессе постоянных изменений и перестановок.

В логике такой концепции автором обосновывается необходимость перехода от «объективного» исследовательского плана (система вещей) к «субъективному» (сознание самого субъекта повседневности). Смысл такого перехода связан и с перверсивностью символических, дискурсивных и материальных формообразований повседневности, и с постоянным симптоматическим смещением «реальных» событий в «фикцию» (сон, кинематограф, виртуальная реальность и т.п.). Нет никакого противоречия в том, что Вещью в этом контексте оказывается внутренний мир человека. И с точки зрения Г. Маркузе или Ж. Бодрнйяра (это можно определить здесь как транзит экстимного в интимное), и с позиций психоанализа психическое приобретает статус подлинно настоящего.

В третьей главе «Антропологическое исследование вещизма как комплекса первичных установок субъекта повседневности»

выявляется комплекс первичных психологических установок субъекта повседневности.

Рабочая гипотеза состоит в том, что некая первичная и неосознаваемая интенция субъекта повседневности заставляет его принять внешнюю идеологию потребления как свою собственную потребность. На уровне идентификации повседневного субъекта с языком и социальным порядком (модус Символического, связанный с «большим Другим»), а также в форме его идентификации с наличными образами (модус Воображаемого, персонифицируемый в «успешных» образах «маленьких других») происходит построение распространенного типа современной субъективности. Это субъективность человека, который искреннее полагает своими смысложизненными целями повышение уровня благосостояния и комфорта, рост рейтинга «успешности», увеличение коэффициента продаж и т.п.

В первом параграфе «Вещизм как установка па идентификацию с образами другого» установки субъекта повседневности исследуются через призму муссируемых идеологией, модой, рекламой конкретных образов «успешности». Потребление в

этом смысле есть потребление не вещей, но ментальных установок, образов, желаний.

Первым важным научным результатом в этом параграфе становится обоснование правомерности употребления термина «вещизм» как реакции на неудовлетворительность термина «потребление» и на недочеты политэкономической теории потребностей. В понимании автора вещизм - это избыток потребления, необъяснимые экономической рациональностью аффекты в отношении к вещам: любовь, ненависть, фобия, вожделение.

С точки же зрения антропологического анализа «вещизм» - это индивидуальная переменная экзистенциальной неудовлетворенности современной культуры. Повседневное стремление выразить свою субъективность посредством вещей и для успеха в мире вещей -исходная установка «вещизма».

Конкретный анализ феномена вещизма можно начать с форм его образного выражения как с первичной «воображаемой» идентификацией субъекта («стадией зеркала», понимаемой как влечение к зрительному образу и отождествление своего «я» с «другим»). Парадигмой этого модуса повседневного сознания является феномен «модели». В расширительном смысле «модель» — это не только манекенщица или актриса, но и вообще стратегия компенсации экзистенциально-соматической несобранности человеческого существования гештальтом совершенной формы - будь то идеологический образ укрепленного от врагов государства, образ цельнометаллического робота в кинофантастике или культ модельной внешности. Модельный образ характеризуется статуарностью, формативностью, анаморфизмом, нарциссизмом и агрессией. Негативные коннотации образа «модели», языковая и психологическая перверсивность, очевидная регрессия и инфантилизм этого феномена -все это можно считать проявлением внутренних конфликтов потребительской психологии.

Общая же проблема повседневного сознания состоит в том, что санкционированные социальным порядком (т.е. инстанцией Символического) конкретные образы успешных персон (образы «маленького другого») направляют воображение по пути психологического и аксиологического плагиата. За спиной «другого» всегда стоит «Другой» с его целой идеологией эффективного потребления, социальной состоятельности, «успешности» и т.п.

Во втором параграфе «Вещизм как установка на идентификацию с символами Другого» рассматриваются механизмы вторичной отчуждающей идентификации повседневного субъекта

структурами власти, экономики, идеологией обладания и престижа и т.п. Так работает идентификация не с конкретным лицом (осуществляющим, например, властные полномочия), но с самим местом власти - кабинетом, этажом, «системой». Привлекательность номенклатурного роста или ценность престижного потребления задается, казалось бы, «объективными» факторами, а на деле -персональной зачарованностью знаками власти или «успешности».

В целом символическая идентификация выглядит как полная интеграция в структуры большого Другого. Покупая, производя, потребляя, окружая себя вещами, субъект пытается завоевать в иерархии общественных статусов удовлетворяющее его место или создает видимость такой интегрированное™. Обладание превращается в вид социальной службы, в удостоверение гражданина, в доказательство легитимности его общественного положения.

Передоверяя вещам и знакам функцию своего общественного признания, человек сам закономерно становится инструментом почти автономного процесса циркуляции объектов. Так, например, государственный деятель верит, что его решение олицетворяет «волю народа», и, находясь в положении медиатора, он действительно начинает чувствовать, что сам себе не принадлежит, что поступает «объективно» (в крайнем, психопатологическом варианте это история об указующих свыше «голосах»). Это превращение субъекта в инструмент рельефно проявляется в психологии садиста, который не стоит на позиции некоего абсолютного субъекта, но сам «играет роль объекта-инструмента».

Образцом вторичной символической идентификация является стратегия автовладельца (или любого вещиста, конституирующего себя посредством престижных вещей и процедур обладания). Предельным выражением этой захваченности является суицидальная трансгрессивность. Для автовладельца, ежедневно рискующего жизнью, это последний отчаянный аргумент в пользу собственной ценности, утверждение себя посредством отказа от самого себя.

В третьем параграфе «Вещизм как установка на отторжение первичной психической негативности» феномен «вещизма» исследуется в «чистом» негативном модусе предельной экзистенциальной траты, репрессивного удовольствия, «прожигания жизни».

Общефилософская гипотеза этого параграфа сводится к тому, что первичная интенция человеческого сознания всегда несет в себе разного рода негативность, например, в терминологии экзистенциалистов, негативность греха, заботы, тревоги, свободы,

отчаяния, болезни и т.д. Если «позитивное» сознание просто не испытывает потребности в бурной деятельности, а спокойно блаженствует на правах самодостаточного идеала, то видно, что потребительская гонка, страсть обладания, карьеризм, трудоемкое «поддержание имиджа успешности» и т.п. - все это выражения какой-то конфликтной страсти, трансгрессии, аффекта.

С точки зрения автора сущность вещизма заключается не в качественном, но в количественном отношении к вещам, в самом темпе, скорости потребления. Потребительские фобии в большинстве случаев вызваны ощущением дефицита пространства и времени, страхом не успеть за ускоряющимся ритмом. Если потребление не вдохновляется перманентным прогрессом (разумеется, мифическим), не штурмует социально-экономические рекорды, то оно начинает пробуксовывать. В жертву этой страсти приносится многое: природа и культура, коммуникация и человеческая жизнь. Ясно, что страсть, оплаченная такой ценой, не может быть просто признана ложной, иллюзорной. В основе даже самой патологической формы вещизма должна находиться некая мощная интуиция Реального, что-то искупающее всю эту даром растраченную жизнь. А значит, задача в том, чтобы встать на точку зрения повседневного субъекта и отрефлексировать характер той максимальной траты жизни ради внешне «бесполезной» цели, которой можно признать, например, феномен коллекционирования.

Автор работы объясняет психологию коллекционирования через лакановское понятие травматического удовольствия. Смысл коллекционирования - в самой процессуальное™, невероятном азарте гонки за невозможным. Сущность коллекции не в пространственном моделировании мира, но в создании параллельного физическому психического времени. При этом не важно, гонится коллекционер за новинками или за реликтами. Значение имеет не происхождение или наружность вещи, а безостановочный ритм коллекционирования. Реальное коллекции (и вещизма) - это страх смерти.

Обобщая теоретические результаты третьей главы, автор одновременно резюмирует итоги исследования целой структуры вещистского сознания.

Некомпенсируемая негативность потребительского опыта объясняется блокировкой ключевых психологических референций, к которым следует отнести труд, творчество, коммуникацию, смерть. Тема небытия, драма смерти оказывается самым мощным вытеснением современной социальной жизни. Но вытесненное стремится вернуться обратно, а поэтому и в инфантильной психологии модели, и в

трансгрессивном сознании автовладельца, и в травматическом опыте коллекционера проявляется не доведенный до сознания, панический страх смерти.

В заключении подводятся итоги исследования, намечаются его дальнейшие теоретические перспективы.

Основное содержание диссертации отражено в следующих публикациях:

Монографии, опубликованные по теме исследования:

1. Корнев В.В. Система вещей в антропологической перспективе. -Барнаул: Изд-во Алт. гос. ун-та, 2005. - 280 с.

2. Корнев В.В. Вещи нашего времени: Элементы повседневности. -Барнаул: Изд-во Алт. гос. ун-та, 2010. - 200 с.

3. Корнев В.В. Философия повседневных вещей. - Москва: Изд-во. Юнайтед Пресс, 2011. - 256 с.

Статьи в журналах, рекомендованных ВАК для публикации результатов диссертационных исследований:

1. Корнев В.В. Феноменология потребления // Ползуновский вестник, 2005. - № 3. - С. 205-209.

2. Корнев В.В. К критике категории «потребление» // Вестник Томского государственного университета, 2005. - № 287. - С. 37—40.

3. Корнев В.В. Вещь как объект-причина желания // Вестник Томского государственного университета, 2005. - № 287. - С. 41—44.

4. Корнев В.В. Эссе о коллекционере // Вестник Томского государственного университета, 2005. - № 287. — С. 45-48.

5. Корнев В.В. Тема для философии повседневности: супермаркет // Вестник Томского государственного университета, 2009. — № 321. -С. 61-64.

6. Корнев В.В. Синдром перепроизводства информации в сети // Труд и социальные отношения, 2009. - № 2. - С. 54-59.

7. Корнев В.В. Труд как означающее современного масскульта // Труд и социальные отношения, 2010. -№ 1.- С. 28-35.

8. Корнев В.В. Вещизм и потребление // Труд и социальные отношения, 2011. - № 4. - С. 28-35.

9. Корнев В.В. Идеология повседневности // Вестник Томского государственного университета, 2011. - № 349. - С. 51-55.

Статьи в других научных изданиях:

10. Корнев В.В. Патология потребления // Алтай, 1997. - № 3-4. -С. 184-193.

П.Корнев В.В. Логика парадоксов: Ценностные метаморфозы европейского Средневековья и современной России // Европа. Международный альманах, 2001. - Вып. 1.-С. 53-60.

12. Корнев В.В. 5 тезисов о вещи // Философские дескрипты: сборник статей. - Барнаул, 2002. - Вып. 2. - С. 108-118.

13. Корнев В.В. Скромное обаяние вещей // Философские дескрипты: сборник статей. - Барнаул, 2002. - Вып. 2. - С. 118-124.

14. Корнев В.В. «Матрица» как социальная реальность // Альтернативы, 2002. - № 3. - С. 233-238.

15. Корнев В.В. Шизофренический дискурс в конструктах рекламы и кинематографа // РЯ в изменяющемся мире. Региональный аспект : сборник статей. - Барнаул, 2002. - С. 14-24.

16. Корнев В.В. Эпистемология современной коммуникации: слова или вещи? // РЛ в изменяющемся мире. Региональный аспект: сборник статей. - Барнаул, 2002. - С. 25-29.

17. Корнев В.В. Понятие «вещь» // Известия Алтайского государственного университета, 2003. - № 4. - С. 73-78.

18. Корнев В.В. От «смерти автора» до «смерти зрителя» (азбука штампов американского кино) // Философские дескрипты: сборник статей. - Барнаул, 2004. - Вып. 3. - С. 66-82.

19. Корнев В.В. Этот железный объект желания (вещи и порнография) // Философские дескрипты: сборник статей. — Барнаул, 2004. - Вып. 3.-С. 82-90.

20. Корнев В.В. Мифология рекламы // Известия Алтайского государственного университета, 2004. - № 4. - С. 97-104.

21. Корнев В.В. Ношо шоЬШб, или История одной страсти // РЛ в изменяющемся мире. Региональный аспект: сборник статей. -Барнаул, 2005. - Вып. 2. - С. 25-31.

22. Корнев В.В. Феноменология модели // Философские дескрипты: сборник статей. - Барнаул, 2005. - Вып. 4. - С. 308-321.

23. Корнев В.В. Феноменология автовладельца // Философские дескрипты: сборник статей. - Барнаул, 2005. - Вып. 4. - С. 322-330.

24. Корнев В.В. Феноменология коллекционера // Философские дескрипты: сборник статей. - Барнаул, 2005. - Вып. 4. - С. 330-340.

25. Корнев В.В. Стадия зеркала как матрица современного обывательского сознания // Труды философского общества Алтая Российского философского общества РАН. - Барнаул, 2005. -С. 114-121.

26. Корнев В.В. Миф как машина языкового вытеснения // Известия Алтайского государственного университета, 2005. - № 4 - С. 95-101.

27. Корнев В.В. Семейный миф американского масскульта // Интеллектуальный потенциал ученых России: Труды Сибирского

института знаниеведения. - Барнаул - Москва, 2006. - Вып. IV. -С. 156-159.

28. Корнев В.В. Вытесненная танатология голливудского масскульта // Интеллектуальный потенциал ученых России: Труды Сибирского института знаниеведения. - Барнаул - Москва, 2006. - Вып. V. -С.127-131.

29. Корнев В.В. Zombi sapiens, или О парадоксальной коммуникации живых и мертвых // PR в изменяющемся мире: Региональный аспект, сборник статей. - Барнаул, 2006. - Вып. 3. - С. 37-53.

30. Корнев В.В. Человек как пустое означающее современной массовой культуры // Человек: философская рефлексия: материалы Всероссийской (с международным участием) научно-практической конференции. - Барнаул, 2006. - Вып. 1. - С. 21-24.

31. Корнев В.В. Насилие (опыт определения одного спорного понятия) // Известия Алтайского государственного университета, 2007.-№2.-С. 95-100.

32. Золотухин В.М., Корнев В.В., Овчаров A.A. Индивидуальное и общее в практике // Вестник Кузбасского государственного технического университета, 2007. - № 2. - С. 119-123.

33. Корнев В.В., Широкова М.А. Человек информационный // Единая образовательная информационная среда: проблемы и пути развития: Материалы VI Международной научно-практической конференции-выставки. - Томск, 2007. - С. 165-167.

34. Корнев В.В. Дети (сомнения по поводу одной несомненной ценности) // Философские дескрипты: сборник статей. - Барнаул, 2007.-Вып. 6.-С. 58-68.

35. Корнев В.В. Фильмы ужасов // Философские дескрипты: сборник статей. - Барнаул, 2007. - Вып. 6. - С. 68-77.

36. Корнев В.В. Энциклопедия современных вещей (цикл статей) // Первовестник: сборник Фонда Астафьева. - Красноярск, 2008. -С. 35-58.

37. Корнев В.В. Проблематизация категории «повседневность» // Известия Алтайского государственного университета, 2008. - № 2. -С. 85-89.

38. Корнев В.В. К феноменологии современных вещей: женские туфли // Философские дескрипты: сборник статей. - Барнаул, 2008. -Вып. 7.-С. 110-113.

39. Корнев В.В. К феноменологии современных вещей: телевизор // Философские дескрипты: сборник статей. - Барнаул, 2008. - Вып. 7. -С. 113-118.

40. Корнев В.В. Развод как экзистенциал // Философские дескрипты: сборник статей. - Барнаул, 2008. - Вып. 7. - С. 118-123.

41. Корнев В.В. Субъект сетевого дискурса в информационном обществе // Человек: философская рефлексия. Границы философских дискурсов: материалы Всероссийской (с международным участием) научно-практической конференции. - Барнаул, 2008. - Вып. 2. -С. 17-23.

42. Корнев В.В. Буквализация знаков и сюжетов киномейнстрима // Философские дескрипты: сборник статей. — Барнаул, 2009. - Вып. 8. -С. 111-116.

43. Корнев В.В. Тема для философии повседневности: облицовка // Философские дескрипты: сборник статей. - Барнаул, 2009. - Вып. 8. -С. 125-131.

44. Корнев В.В. Энциклопедия современных вещей (цикл статей) // Первовестник: Сборник Фонда Астафьева. - Красноярск, 2009. -С. 199-125.

45. Корнев В.В. Политика как феномен повседневной жизни // Философские дескрипты: сборник статей. — Барнаул, 2010. - Вып. 9. -С. 50-56.

46. Корнев В.В. Секс как потребление // Философские дескрипты: Сборник статей. - Барнаул, 2010. - Вып. 9. - С. 56-63.

47. Корнев В.В. Энциклопедия современных вещей (цикл статей) // Первовестник: Сборник Фонда Астафьева. - Красноярск, 2010. -С. 127-136.

48. Корнев В.В. Жевательная резинка // Философские дескрипты: Сборник статей. - Барнаул, 2011. - Вып. 10. - С. 56-60.

49. Корнев В.В. Идеология в рекламе // Вольный лист: литературный журнал.-Вып. 7. Омск, 2011. С. 151-157.

Подписано в печать 13.02.12. Формат 64x84 Бумага писчая. Печать офсетная. Усл. печ. л. 1,25. Уч.-изд. л. 1,25. Тираж: 100 экз. Заказ № 26 Типография ООО «ПРИНТЭКСПРЕСС» 656038, г. Барнаул, пр. Кирова, 47

Оглавление научной работы автор диссертации — доктора философских наук Корнев, Вячеслав Вячеславович

ВВЕДЕНИЕ.

Глав а 1.

КОНЦЕПТ ВЕЩИ В ФИЛОСОФИИ ПОВСЕДНЕВНОСТИ.

1.1. Проблема повседневности в современном гуманитарном знании.

1.1.1. Повседневная жизнь как самостоятельная тема современного гуманитарного знания.

1.1.2. Определение категории «повседневность»: от стереотипов к сущности.

1.2. Современные философские подходы к исследованию повседневности.

1.2.1. Структуралистский подход: повседневная вещь как функционально -эмпирическая система.

1.2.2. Постструктуралистский подход: вещь как воображаемая функция, означающеее, «гаджет».

1.2.3. Семиотический подход: вещь как «чистый» знак.;.

1.2.4. Мифогенетический подход: вещь как дискурсивная модель социального противоречия.

1.2.5. Аналитический дискурс: вещь как симптом Реального.

1.2.6. Принципы антропологического подхода к системе вещей.

1.3. Концептуальное определение понятия «вещь» в рамках антропологического подхода.

1.3.1. Первый тезис: вещь не сводится к вещи-в-себе.

1.3.2. Второй тезис: вещь не сводится к пред-ставлению субъекта.

1.3.3. Третий тезис: вещь не равняется самотождественному единичному объекту ■

1.3.4. Четвертый тезис: вещь — не вещество.

1.3.5. Пятый тезис: вещь не равняется опредмеченной идее или опредмеченной функции.

1.3.6. Шестой тезис: вещь есть символическая мера опредмеченного желания.

АНТРОПОЛОГИЧЕСКОЕ ИССЛЕДОВАНИЕ ВЕЩИ В ОБРАЗНО-ЯЗЫКОВЫХ ПРАКТИКАХ ПОВСЕДНЕВНОСТИ.

2.1. Вещь как объективируемое в языке желание.

2.1.1. Вещь в языковой практике рекламы.

2.1.2. Вещь в языковой практике кинематографа и масс-медиа.

2.2. Вещь как объективированный в образе миф.

2.2.1. Вещь в антропоморфной мифологии рекламы.

2.2.2. Вещь как символическая репрезентация идеологии.

2.2.3. Вещь как фантазм социального Реального.

2.2.4. Вещь как «пустое означающее» киноязыка.

2.2.5. Вещь как «ноль-институция» социальной мифологии.

2.3. Вещь как объект-причина желания.

2.3.1. Вещь как объект желания, потребности, удовлетворения, влечения.

2.3.2. Вещь как визуально объективируемое желание.

ГлаваШ.

АНТРОПОЛОГИЧЕСКОЕ ИССЛЕДОВАНИЕ ВЕЩИЗМА КАК КОМПЛЕКСА ПЕРВИЧНЫХ УСТАНОВОК СУБЪЕКТА ПОВСЕДНЕВНОСТИ.

3.1. Вещизм как установка на идентификацию с образами другого.

3.1.1. Вещизм как «избыток» потребления.

3.1.2. Стадия зеркала как основа первичной отчуждающей идентификации субъекта повседневности.

3.1.3. Стратегия модели как результат первичной отчуждающей объективации субъекта повседневности:.

3.2. Вещизм как установка на идентификацию с символами Другого.

3.2.1. Вторичная идентификация субъекта повседневности как символическая ассоциация субъекта с «большим Другим».

3.2.2. Стратегия автовладельца как результат вторичной отчуэ/сдающей объективации субъекта повседневности.

3.2.3. Виртуальная личность как конструкт образно-символического вещизма.

3.3. Вещизм как установка на отторжение первичной психической негативности.

3.3.1. Вещизм в качестве трансгрессии, траты, легации.

3.3.2. Стратегия коллекционера как феномен реального вещизма.

Введение диссертации2012 год, автореферат по философии, Корнев, Вячеслав Вячеславович

Одним из самых интересных направлений современного гуманитарного знания является философия повседневности. Сформировавшись как отдельное направление в середине XX в., она расширила горизонты философского знания и поставила на повестку дня много перспективных проблем. Одни из них связаны со статусом и сущностью принципиально новых явлений социальной жизни: сетевых сообществ, виртуальных субъектов, телемании, консьюмеризма и т.п. Другие получили современную редакцию, но при этом всё еще выглядят как вполне традиционные вопросы философии. Таковы, например, проблемы взаимоотношения человека и техники, культуры и цивилизации, кризиса научной картины мира и т.д.

Безусловной заслугой философии повседневности можно считать то, что она сумела связать старое и новое в развитии философского знания. Реализуя знаменитый гуссерлевский лозунг «назад, к самим вещам!» и следуя хайдеггеровской установке на нерасторжимую связь бытия и сознания, представители этого направления мотивированно связывают онтологию и антропологию. Изучение мира, таким образом, превращается в изучение форм и уровней его проявленности в сознании человека. Исследование содержания мышления становится поиском воплощенной в нем предметности, реальности.

При этом особое значение для философии повседневности имеет сам характер близости человеческого и вещественного миров. В духе расхожего парадокса «лицом к лицу лица не увидать» можно сказать, что нет ничего более проблематичного и удивительного, чем самые очевидные, ближайшие к человеку вещи. Инерция взгляда на тривиальные предметы и знаки повседневного обихода нередко изолирует их от специального анализа. Не случайно, что и в повседневном, и в специализированном научном дискурсе вытесненными оказываются такие традиционные значения слова «вещь», как «акт говорения», «обсуждение», «нечто дельное и задевающее» (этимология немецкого «dign», латинского «res», французского «la chose» и русского слова «вещь» отвечает всем этим смыслам).

Так возникает парадокс близости и дали, состоящий в том, что быстрое развитие научно-промышленных технологий лишь отдаляет от нас вещи, де-гуманизирует человеческий быт. Удаленность и непроявленность бытия есть в этом смысле не только следствие схематизирующей познавательной деятельности, но и результат обезличивания повседневного быта, превращения его в своеобразную «нулевую» реальность. Вещи ничего не говорят своим владельцам, никак не обнаруживают самих себя, поскольку слишком близки для человеческой руки или глаза. Они слишком видимы и наличны, чтобы представлять при этом еще и проблему для ума.

Быстрое развитие технологий придает новый смысл известному феноменологическому концепту «интенциональности». Можно сказать, что косвенным последствием научно-технического прогресса является своего рода «технологическая интенциональность» - изначальная нагруженность человеческого сознания искусственными продуктами и практиками. Человеческое сознание сегодня — тоже продукт конвейерного производства. Омассовленное сознание отождествляется на практике с материальными системами, а в теории оно рассчитывается, оцифровывается, кибернетизируется. Это определяет актуальность не просто проблемы техники (в том виде, как мыслила ее философия начала XX в.), но вопроса об «искусственной интенциональности» повседневного сознания, изначального запрограммированного техниками поведения и мышления.

За последний век было сформулировано множество тезисов о гибели культуры, цивилизации, субъекта, Автора. Любопытно, что и темой самого повседневного дискурса (кинематографа, бульварной литературы, масс-медиа и т.п.) стала идея исчерпанности человеческой цивилизации, своеобразной контр-антропологической революции, успех которой знаменует появление мыслящих машин, киборгов, клонов и т.п. При этом есть основания считать, что литературно-кинематографический фантазм человека-машины давно уже воплотился в реальности. И речь идет не о жертвах операции по трансплантации искусственных органов, но о рядовых обывателях, буквально сросшихся со своими автомобилями, телевизорами, мобильными телефонами, компьютерными мониторами и т.п.

Но разумно ли считать, что эта взаимная ассимиляция антропологической и искусственной реальностей является выражением не технической, а именно эмоциональной, интеллектуальной, экзистенциальной эволюции человеческого субъекта? Действительно ли в повседневном бытии материальных и психических явлений происходят революционные изменения? Чем конкретно аргументированы громкие манифесты современной философии о закате, кризисе, падении цивилизации?

Сам способ постановки этих вопросов может иметь не философское, а социологическое, психологическое, культурологические и т.п. значения. Для того же чтобы обозначенная тема приобрела рефлексивный философский характер, требуется, чтобы анализ повседневных явлений сопровождался самоанализом осмысляющего данные процессы субъекта. Необходимо установление и корректировка критериев для любого рода оценочных суждений.

Кроме того, следует принять во внимание эффект обычной познавательной аберрации: современные мелочи могут казаться нам масштабными только потому, что неизбежно находятся на переднем плане. Едва ли правомерно, например, считать весь комплекс проблем «конца истории», «кризиса культуры» и т.п. специфической характеристикой настоящего времени. Мифы о неповиновении вещей и апокалипсических катаклизмах известны с глубокой древности и генерируются культурой в любые рубежные периоды (или просто на стыке веков, тем более - тысячелетий). Не нов и популярный сюжет об искусственном человеке - «роботе», «големе», «гомункулусе». Малооригинальны предостережения о возможной виртуализации всего человеческого быта и культуры. Ведь метафизика учит тому, что к слову «реальность» нужно относиться очень осторожно. Чем более условна жизнь компьютерного «юзера» (пользователя) по сравнению с жизнью книжных мечтателей, романтиков, фантазеров, влюбленных? И те и другие отделяют себя от так называемой реальности защитным экраном воображения. И те и другие живут в вымышленных параллельных мирах.

В таком случае задача современной философии состоит в определении четких методологических критериев и в тщательной калибровке употребляемых категорий. Что назвать «реальным» и «виртуальным», «повседневным» и «неповседневным»? Какое значение на уровне «усредненной понятности» и в научном дискурсе соответствует слову «вещь»? Если обычной самоаттестацией современного социума является словосочетание «общество потребления», то в чем собственная суть «потребления», или «консюмеризма»? Интересно, что на деле это автоопределение выполняет не познавательную, а мифологизирующую функцию: частота ритуальных повторов одного и того же термина на манер магического заклинания лишь банализирует и мистифицирует проблему. Жан Бодрийяр замечает, что «потребление» стало ключевым мифом современного общества, превратившись в одно лишь бесконечно репродуцируемое слово, не доходящее до настоящего определения и критики [44, с. 242].

Вот почему одной из принципиальных задач нашей работы стало осмысление «усредненно понятных» категорий «вещь», «повседневность», «потребление» и т.п., что открыло путь к анализу связанных с ними референций и феноменов, живо характеризующих современную человеческую реальность. Назрела острая необходимость возобновления теоретической работы над понятиями и положениями ряда известных теорий, интерпретирующих повседневность. Больше того - сегодня как никогда актуально построение комплексного антропологического подхода к анализу повседневности именно как совокупности ментальных и материальных явлений нашего времени.

Итак, актуальность выбранной для анализа темы определяется:

- запаздыванием теоретической рефлексии на фоне бурно развивающейся повседневной среды:

- дальнейшим изменением отношения ученых к самой роли повседневности в современной антропологической реальности;

- необходимостью корректировки ряда важнейших категорий и положений современного научного дискурса в сфере анализа повседневного мира;

- практическими аспектами взаимодействия субъектов повседневного мира с инновационными вещами и технологиями

Главной проблемой является нехватка философской рефлексии в отношении сущности вещи в современной повседневной сфере. В силу инерции известных философских традиций вещь продолжает мыслиться в качестве материального предмета, физической единицы. Практическая эволюция вещи в образ, знак, желание (например, в рекламе или кино) не находит часто адекватного отражения в научном инструментарии. Отсутствие достаточной философской работы в этом направлении приводит к своеобразным «ножницам» теории и практики: вещи и процессы повседневности развиваются намного быстрее, чем сознается сама необходимость их существования и способы обращения с ними.

Степень разработанности проблемы

Проблематика философии повседневности получила свое теоретическое обоснование в трудах М. Вебера, Л. Витгенштейна, Х.-Г. Гадамера, Э. Гуссерля, М. Хайдеггера и др. Эти авторы с разных методологических позиций исследовали ближайший регистр человеческой реальности: повседневное «текучее сознание», его язык, стереотипы, предрассудки, ценности. Теоретическая реабилитация явлений повседневного мира, освобождающая их от подчиненной и малозаметной роли в культурном развитии, означала отход от парадигмы философии Просвещения как программы искоренения суеверий, мифологем, бесполезных повседневных страстей, общественного невежества и т.п.

Но при этом в произведениях первооткрывателей темы зачастую присутствуют упрощенно-негативные определения - такие, как, например, «выхолощенная повседневность» у Макса Вебера. Понимая мир повседневных вещей как низший регистр культуры, М. Вебер заложил традицию критики и осуждения различных бытовых явлений, сводимых к знаменателю некоего проклятия цивилизации. Близким к такому пониманию повседневности является и тенденция к унификации ее гетерогенных форм, сведения всех различных функций к роли «плавильного тигля» (определение Б.Вальденфельса). В такой интерпретации недостаточно учитывается вся сложная структура повседневного мира или сознания. Проблематично и то, что повседневность мыслится по остаточному принципу - как неточная и вырожденная копия высокой культуры.

Иной подход к повседневности можно видеть у Х.-Г. Гадамера, который в «Истине и методе» отдельно проясняет вопрос о пользе и самостоятельном значении повседневных предрассудков. Еще раньше М. Хайдеггер в «Бытии и времени» осуществляет детальный анализ обыденного языка, до того момента воспринимавшегося лишь в качестве помехи для познания -«идола площади», базарного языка, словесного мусора. Л. Витгенштейн в «Философских исследованиях» меняет взгляд на сами принципы функционирования научной и повседневной речи, формулирует концепцию «языковых игр». Д. Остин с позиций аналитической философии открывает в повседневном языке особые, с точки зрения традиционной научной установки, «неправильные» принципы функционирования. Но еще более существенное влияние на формирование философии повседневности оказал теоретический аппарат Э. Гуссерля, разработавшего категории «жизненный мир», «повседневность», «интенциональность», «интерсубъективность».

Анализ повседневного мира осуществлялся также и вне компетенции «чистой» философии, например в работах А. Шюца. Австрийского ученого принято считать основателем направления социологии повседневности (или, более узко, «феноменологической социологии»). К этой традиции относятся Ж. Баландье, П. Бувье, П. Бурдье, П. Вирилио, А. Гидденс, Э. Гоффман, Э. Дюркгейм, М. Мосс, М. де Серто, Ю. Хабермас. Но с нашей точки зрения, эта социологическая адаптация гуссерлевской феноменологии менее ценна, чем собственно философия повседневности. Социологический материал изменяется, а «горизонт жизненного мира» остается, в каком-то смысле, неизменным.

Немаловажное значение для развития философии повседневности имело также творчество некоторых структуралистов и постструктуралистов: Р. Барта, Ж. Бодрийяра, Ж. Лакана, К. Леви-Стросса, В. Проппа, М. Фуко и др. Результатами исследований, подобных «Мифологиям», «Системе моды» Р. Барта, «Системе вещей», «Обществу потребления» Ж. Бодрийяра, «Словам и вещам» М. Фуко, стала научная реабилитация многих явлений повседневного мира и разработка новых теоретических моделей для их анализа. Впрочем, есть объективная проблема, связанная с ограниченностью конкретно структуралистской техники познания, зачастую упускающей единичные, несистемные или пограничные явления в повседневной жизни.

Другим ярким научным проектом XX века была историческая школа «Анналов», представленная именами М. Блока, Ф. Броделя, И. Валлерштайна, Ж. Дюби, Л. Февра и др. Целью этого направления стало изучение конкретных исторических условий и форм бытования повседневного мира, но интерес представляют также аргументированные параллели между прошлыми эпохами и современностью. Отдельно следует отметить капитальное исследование Ф. Броделя «Структуры повседневности», по сей день являющееся образцом добросовестной работы с самым обширным эмпирическим материалом. Но и здесь, как и в случае с социологией повседневности, общим недостатком школы является недостаточная разработанность теоретического аппарата.

В отечественной философской традиции тема повседневности появилась в XIX в. и стала естественным следствием интереса «славянофилов» и «почвенников» к менталитету и культурно-историческим особенностям русского национального мира. С разным усердием и результатом повседневностью занимались . К.С. Аксаков, A.A. Григорьев, Н.Я. Данилевский,

И.В. Киреевский, К.Н. Леонтьев, В.В. Розанов, H.H. Страхов, A.C. Хомяков и др. Особняком здесь стоят произведения В.В. Розанова, например его трактат «О понимании», фактически предвосхитивший гадамеровскую «Истину и метод» и сформулировавший принципы органического миропонимания. Вместе с уникальными с точки зрения философской наблюдательности «Уединенным», «Опавшими листьями», «Апокалипсисом нашего времени» это сочинения могло бы стать основанием целого проекта, выражаясь словами Д.Е. Галковского, «розановизации» русской философии. Другое дело, что большинству отечественных авторов не свойственна та педантичность и методологическая четкость, которая всегда была отличием западноевропейской философской традиции. Исключение здесь представляют некоторые авторы XX века: М.М. Бахтин, И.Т. Касаев, Г.С. Кнабе, Ю.М. Лотман, В.П. Руднев и др., унаследовавшие от почвенников интерес к повседневному сознанию, языку, укладу жизни и придавшие их идеям стиль академической четкости.

Помимо названных имен, существует еще немало персоналий и целых направлений, занимающихся изучением повседневности. Но в большинстве случаев эта тема сужается до компетенции узкоспециальных (экономических, социологических, политических и пр.) исследований. Нас же привлекает прежде всего теоретический потенциал тех или иных трудов. Конечно, в текучем повседневном мире, где привычки и вещи меняются со скоростью пертурбаций моды, теория вынужденно запаздывает за социальной практикой. Например, бартовское исследование феномена фотографии [27] решительно отстало от жизни после появления цифровой техники и компьютерных графических редакторов. Поэтому даже самые авторитетные точки зрения нуждаются в модернизации и корректировке с помощью современных фактов и знаний.

Таким образом, проблема выявления антропологического содержания вещей повседневности через комплексный анализ структур повседневного мира и различных практик включенности субъекта в бытовую реальность не решена и даже во многом удовлетворительно еще не сформулирована.

Целостный характер повседневного мира подразумевает синтез различных философских и вообще научных инструментов. Мы намереваемся подвергнуть для этой цели анализу сами аналитические концепции. Назовем такой проект антропологическим подходом к исследованию повседневности, предварительно понимая под ним концепт связки бытия (быта) и человеческого сознания. Акцент должен делаться не на материально-вещественной стороне повседневности, но на природе повседневного сознания. А такая «мера всех вещей» и называется антропологическим подходом.

Объект исследования составляют вещи повседневности: предметы и фетиши современного быта, рекламные тексты и образы, видеоролики, сценарии, кинофильмы, страницы электронных веб-ресурсов и т.п.

Предмет исследования - антропологические характеристики вещи в сфере повседневности, связанные с образными и речевыми практиками повседневного сознания.

Цели и задачи данной работы. Основная цель работы - комплексное исследование антропологического содержания вещи в сфере современной повседневности.

Для достижения этой цели потребовалось решить ряд отдельных задач:

- разработать комплексную модель антропологического подхода к пониманию вещи в сфере повседневности;

-установить способы взаимодействия повседневности и «высокой культуры», а также аспекты зависимого или самостоятельного статуса повседневности;

- выявить способы взаимоотношения субъектов и объектов повседневности, определяющие характер устройства и динамики повседневного сознания;

- дать объяснение ключевым и часто встречающимся элементам повседневной культуры (в структурах рекламы, моды, идеологии и т.п.);

- эксплицировать понятия «повседневность», «вещь», «вещизм» в рамках комплексного антропологического подхода;

- обосновать теоретическое отличие «вещизма» от «потребления» как стандартной модели объяснения повседневных практик.

Теоретико-методологические основания исследования.

Методология исследования определяется особенностями, обусловленными объектом, предметом и задачами исследования.

Современный подход к анализу вещи в структурах повседневности опирается на принципы ряда известных концепций: феноменологии, постструктурализма, психоанализа, семиотики, экзистенциализма. Понимая повседневную вещь как предмет человеческой страсти, нельзя, например, избежать обращения к принципам структурного психоанализа с его инструментарием для исследования повседневных аффектов и влечений. Категория «желание» отсылает к произведениям Ф. Гваттари и Ж. Делёза, Ф. Джеймисона, С. Жеребкиной, Ю. Кристевой, Ж.-Ф. Лиотара, Г. Марселя и др., хотя истоки диалектики желания следует искать уже у Гегеля. Теоретические разработки упомянутых авторов позволяют придать конкретный смысл гуссерлевской идее «интенциональности» сознания, т.е. сущностной взаимосвязи вещей мира и структур человеческого сознания.

В отечественном варианте феноменологии фактичности особняком стоят «Диалектика мифа» и другие работы А.Ф. Лосева, методика и конкретные результаты которых полезны при анализе повседневных мифов, структуры символа, идеологии и т.п.

Принимая за ядро повседневного сознания мифологическое мышление, нельзя пройти мимо теоретических разработок и конкретных примеров анализа современных социальных мифов у Р. Барта. Проблема манипуляции субъектом повседневности с помощью институций идеологии, рекламы, моды отсылает к концепциям С. Жижека, Н. Хомского, М. Фуко и других авторов.

Отдельное направление диссертационной работы - проба аналитических возможностей ряда ведущих методологий: феноменологии, постструктурализма, психоанализа, семиотики, экзистенциализма. Так, психоанализ можно использовать как орудие интерпретации содержания повседневного бессознательного: фантомов идеологии, образов кино, рекламы и т.п. Мифо-генетический анализ позволяет выявить внутреннюю структуру повседневных мифов, их общую «ноль-ипституцию» (в терминологии К. Леви-Стросса). Экзистенциальная феноменология помогает выявить априорные установки человеческого сознания. Семиотика эффективна для понимания некоторых закономерностей взаимодействия знаков в повседневной среде.

Другой элемент теоретико-методологической базы - идеи и термины отдельных философов, внесших свою лепту в исследование повседневности. Так, инструментарий М. Хайдеггера позволяет очертить общие принципы антропологического подхода. У Ж. Лакана следует обратить внимание на целый ряд разработок: теорию стадии зеркала, топику «Реальное - Символическое - Воображаемое» концепт «объекта-причины желания» и т.п. В разных аспектах внимания к повседневности интересны также отдельные моменты в теориях Ж. Бодрийяра, Ф. Джеймисона, В. Руднева, Ф. Гваттари и Ж. Делеза, К. Леви-Стросса, В. Проппа, А. Менегетти и др. авторов. В каждом конкретном случае в диссертационной работе оговаривается сфера компетенции той или иной категории и теоретической модели.

Основной установкой авторской методологии является перекрестный анализ возможностей современных теоретических инструментов (на предмет их эффективности в сфере повседневности) и феноменов повседневного быта. Результатом такого анализа становится корреляция теорий повседневности самой повседневной практикой, но одновременно и экспликация антропологических характеристик вещей повседневности в фокусе целостного антропологического подхода. В настоящем исследовании авторская методолоч гия пошагово конструируется в первой главе, но по мере необходимости достраивается во второй и третьей главах, где исследуются конкретные повседневные практики. Именно обратное влияние материала на инструменты вызывает необходимость в оптимизации тех или иных элементов методологии -в логике действия принципа научного фальсификационизма. Таким образом, само «сопротивление материала» включается в теоретическую концепцию, как ее движущий фактор.

Научная новизна выражается в следующих положениях:

1. С позиций обоснованного автором комплексного антропологического подхода разработано концептуальное определение вещи в рамках философии повседневности: вещь - это символическая мера опредмеченного желания. Данное определение вещи через наличное желание, количественно-качественную индивидуацию (меру) и символическую функцию эффективно при анализе таких современных вещей, как компьютерные игры и программы, модные аксессуары, гаджеты, кинофильмы и т.п.

2. Установлено, что сфера повседневности имеет самостоятельное значение, не сводимое к переработке материалов «высокой» культуры. Повседневная среда - не «низший» культурный регистр, поскольку она имеет дело с подлинными антропологическими реалиями: свободой, выбором, самоидентификацией субъекта, отношением к другому и т.п. Повседневное сознание оперирует собственной гносеологической и аксиологической системой, эффективно решает возникающие в повседневной практике проблемы и вопросы.

3. Выявлен ключевой принцип повседневного отношения к вещи, суть которого заключается в столкновении противоположных психологических установок «притяжения-отталкивания» или «травмы-наслаждения». Такой внутренний конфликт связан с неосознаваемой установкой субъекта повседневности на овеществление ментального опыта, с попыткой избежать экзистенциальных рисков, устранить субъективность субъекта.

4. Дано определение повседневности с помощью принципов антропологического подхода: повседневная реальность - это совокупность искусственно унифицируемых речевых, познавательных и коммуникативных практик, познавательных и поведенческих приемов, характеризующаяся одновременно пустотой и содержательностью (эффект «глубины поверхности»), рассеянностью и сосредоточенностью, пассивностью и активностью, наглядностью и потаенностью.

5. Обосновано концептуальное различие феноменов потребления и «вещизма». Вещизм - это избыток потребления, иррациональные моменты потребления, не объяснимые экономической рентабельностью или политической конъюнктурой. Вещизм - негативный аффект отношения к вещам, в котором оно получает значение чистой траты, психологической жертвы, бесполезной страсти. Вещизм начинается там, где заканчивается «позитивное», рационально объяснимое отношение к предметам быта. Известные объяснения феномена вещизма с позиций его политэкономической, социологической и даже символической природы можно считать неполными. Внутренний импульс вещизма составляет бесполезная борьба субъекта повседневности с неудовлетворенностью своего желания.

Положения, выносимые на защиту

1. Комплексный антропологический подход к исследованию повседневности нацеливает на раскрытие сложных взаимоотношений, в которые вступают субъекты и вещи повседневности. Основные принципы антропологического подхода сводятся к следующему: во-первых, технико-физические свойства вещи понимаются как вторичные по сравнению с ее ментальными характеристиками (перенос акцента на субъекта повседневности). Во-вторых, решающим моментом анализа «вещистских» практик должно быть исследование дискурса о вещах (акцент на «оговорках» и конфликтах в речевых структурах повседневности), а также деталей и частностей их существования. В-третьих, важным объектом научного интереса представляются интенциональные установки повседневного сознания (акцент на первичных познавательных и поведенческих схемах повседневного сознания). Этим принципам соответствуют также несколько методических рекомендаций: а) всякий предмет повседневности определяется через свою принадлежность ко всей системе повседневных отношений (экспликация принципа системности); б) сложноустроенные структуры повседневности описываются в терминах разных и даже противоположных теоретических систем (экспликация принципа дополнительности); в) в каждом отдельном случае учитывается действие несистемных факторов, что влечет за собой коррекцию категориальных и методологических инструментов (экспликация принципов постструктурализма).

2. Для эффективного исследования повседневных вещей необходимо обновление и критика многих понятий современного философского лексикона («потребление», «потребность», «технема», «виртуальная реальность», «симулякр», «гаджет» и т.д.). Требуется также переоценка ряда положений тех научных теорий и направлений, которые интерпретируют феномены повседневности (например, семиотики, структурализма, мифогенетического анализа, теории потребления, структурного психоанализа, теории симуляции).

3. В качестве первичных установок повседневного «вещистского» сознания выделяются следующие моменты: вытеснение страха смерти, неприятие Другого, стремление к пассивной (мазохистской) самореализации, травма культурно-исторического разрыва, отождествление материальных и ментальных процессов.

4. Распространенные образы повседневности, эксплуатируемые масс-медиа (зомби, космический монстр, инопланетянин, киборг, мутант, femme fatale и т.п.) выявляют травматические конфликты повседневного сознания. Большинство этих образов должно быть подвергнуто процедуре «буквализации смысла» - т.е. освобождению означающего от известного или «тайного» (как, например, в конспирологических теориях или сложносочиненных философских объяснениях) означаемого. Буквализация повседневного образа сводит его к социальной «оговорке», функция которой состоит в прямом и непосредственном выражении факта: труд есть наказание; смерть - непристойность; здоровье, красота, жизнь суть товары; богатство - кража и т.п.).

5. Теория и практика «вещизма» вместе составляют узловую структуру современной повседневной жизни. Повседневное «вещистское» сознание инициирует, переживает и фиксирует целый ряд острейших антропологических явлений (кризисную субъективность, травматическую социализацию, культурно-историческую идентификацию и т.п.), рациональное осмысление которых совершенно необходимо для философского знания, синхронного своему времени и повседневному миру.

Теоретическая и практическая ценность диссертации обусловлена возможностью интерпретации и применения ее основных положений.

Собственно теоретическая значимость заключается в расшифровке ряда ключевых означающих социального дискурса, в разработке концептов «вещи» и «вещизма», отражающих установки мышления и поведения современных потребителей, а также в раскрытии особого значения регистров социальной жизни, считающихся низшими. Автор работы настаивает на том, что современная интерпретация категории «вещь» связана с перспективой своеобразных психологизации и субъективации, считавшихся ранее сугубо объективными характеристиками и факторами. Понимание вещи как проекции человеческого взгляда, объекта человеческого желания или как означающего социального дискурса дает возможность в новом ключе осмыслить феномены «виртуальной реальности», Интернета, мобильной коммуникации, психологии коллекционирования, технофобии, технофилии и т.п.

Другой аспект теоретической значимости связан с авторской интерпретацией ряда категорий аналитического дискурса, в частности лакановской топики «Реальное - Символическое - Воображаемое» и лакановской теории «стадии зеркала». Столь же перспективной является модернизация семиотической и структуралистской терминологии в сфере анализа повседневности.

Практическая значимость исследования обусловлена возможностью подготовки общих и специальных курсов по философии, культурологии, психологии, социологии и др. гуманитарных дисциплинам на основе отдельных положений диссертации. Кроме того, материалы диссертационной работы могут быть практическим руководством для подготовки специалистов в области педагогики, социальной работы, политики, маркетинга, рекламы.

Апробация работы осуществлялась:

- в процессе преподавания курсов «Философия», «Онтология и теория познания», «Онтология быта», «Психология масс», «Психология рекламы», «Философия повседневности», «Философия кино», «Проблемы современной философии», «Эстетика», «История зарубежной философии XX века» в Алтайском государственном университете и Алтайском филиале Московского психолого-социального института; в обсуждении ряда важнейших идей на методологических семинарах и заседаниях кафедры социальной философии, онтологии и теории познания Алтайского государственного университета; участием в работе Всероссийского сообщества мифологов и в проекте «Мифологические исследования»;

- участием в научных конференциях: «Гуманитарные науки и образование на рубеже веков»: Региональная научно-практическая конференция (Барнаул, 1999), «Высшая школа в современной социокультурной ситуации»: Региональная научно-практическая конференция (Барнаул, 2001), «PR в изменяющемся мире: Региональная научно-практическая конференция (Барнаул, 2002,2005), «Новые технологии в сфере гуманитарного образования»: VII Региональная научно-методическая конференция (Барнаул, 2003), «Гуманитарное образования как социальный заказ»: VIII Региональная научно-методическая конференция (Барнаул, 2004), «Интеллектуальный потенциал ученых России»: Пятая Российская научно-практическая конференция (Барнаул, 2005), «Человек: философская рефлексия»: Всероссийская научная конференция (Барнаул, 2006); «Единая образовательная информационная среда: проблемы и пути развития»: VI Международная научно-практической конференция-выставка (Томск, 2007); «Человек: философская рефлексия. Границы философских дискурсов»: Всероссийская (с международным участием) научно-практическая конференция (Барнаул, 2008).

- публикацией монографий «Система вещей в антропологической перспективе» (Барнаул, 2005), «Вещи нашего времени: Элементы повседневности» (Барнаул, 2010), «Философия повседневных вещей» (Москва, 2011) и около пятидесяти статей по теме исследования;

- диссертация была обсуждена на кафедре социальной философии, онтологии и теории познания и рекомендована к защите по специальности: 09.00.13 «Философская антропология, философия культуры».

20

Заключение научной работыдиссертация на тему "Вещь в сфере повседневности"

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Подведем итоги всего исследования как в форме обобщений предыдущих рассуждений, так и с помощью постановки новых тем и вопросов.

Работая с проблемами сущности повседневных вещей и практик, мы решали с самого начала именно методологические задачи. С целью выработки принципов антропологического подхода к повседневности мы проверили возможности основных гуманитарных парадигм в их приложении к «усредненной понятности» категории повседневной вещи. Спорные научные стереотипы (представление о тотальном синкретизме повседневности, представление об интуитивно понятном характере термина «повседневность» и представление о повседневности как о «низкой», «ложной», «гнетущей», «выхолощенной» реальности) помогли нам переосмыслить значение и само понятие повседневности. С нашей точки зрения, весь обвинительный пафос научного дискурса в адрес обыденной реальности - это следствие своеобразного «эдипова комплекса» интеллектуальной культуры, выделившейся из повседневного мира, но всегда вынужденной позиционировать свое несходство с ним. Обращая же научный критический пафос на самое себя (обратный перенос вины), мы предложили для исследования темы воспользоваться скорее самоанализом, чем «нейтральным» наблюдением.

Идея такого самоанализа заключается в необходимости для каждого ученого понять свою собственную захваченность повседневностью - ее языком, образами, нормами мышления и поведения. Отсюда практикуемая нами методика феноменологической редукции имела бы двоякий характер: постижение внешнего повседневного бытия в его явленности сознанию и одновременно осмысление онтологического характера интеллектуальных и эмоциональных феноменов этого сознания. Именно в такой проекции должна, по нашему мнению, действовать связка «бытие-сознание». Именно таков рецепт не преодоления, а расширения границ «герменевтического круга», понимаемого как обусловленность содержания искомых ответов способом постановки вопросов как зависимость всякого самостоятельного мышления от его априорных культурно-повседневных форм. Главная задача субъекта, рефлексирующего на интересующую нас тему, - зафиксировать собственный опыт «оповседневнивания» и, одновременно, противодействия этому «оповсе-дневниванию». Вот почему в 3-й главе настоящей работы на примере феномена коллекционирования или моделирования виртуального сетевого субъекта автор в действительности пытался осознать свой персональный опыт, понять природу вещизма изнутри.

Отметим еще раз, что система повседневности всегда функционирует в качестве системы самообъяснения и самоинтерпретации. Вопросы о том, что происходит с человеком в виртуальной реальности, какое будущее ждет общество потребления, каковы перспективы искусственного интеллекта и т.п. -это самые типовые вопросы мейнстримовских фильмов, бульварных романов и предмет бесчисленных комментариев масс-медиа. Не важно, насколько серьезна эта рефлексия и гносеологическая озабоченность повседневности. Важно, что самоанализ осуществляется и дает результаты, оценивать которые можно на манер психоаналитических симптомов - как оговорки, преткновения, внутренние конфликты повседневного дискурса. В комплексе эти элементы дают прекрасную пищу для размышлений о сущности современных социокультурных и антропологических процессов.

Подходя к пониманию нашей темы именно с таких позиций, мы рассматривали повседневность как локус противоречивых тенденций усреднения и выхода за границы нормы (так, шоу-бизнес, при всей своей гомогенности, будоражит воображение масс именно своей иллюзией выхода за пределы социальной посредственности: голливудские «звезды», пробившиеся «из грязи в князи», осуществившие заветную «американскую мечту», подают всем своим образом и поведением пример такой исключительности и анормальности), рассеянности и сосредоточенности, пассивности и активности (парадоксальное сочетание этих встречных векторов движения мы анализировали на примере феноменов «интерпассивности» и «интерактивности», «интерсубъективности» и «интеробъективности»), пустоты и содержательности (для иллюстрации этого положения мы показали, помимо прочего, избыточные значения «пустых означающих» киноязыка - «зомби», «киборга», «мутанта» и т.п.), абстрактного и конкретного гуманизма, и т.п.

В хайдеггеровской терминологии можно было бы считать повседневность локусом «Dasein» и «Das Man». Сущность повседневного сознания, в категориях экзистенциальной философии, состоит в безуспешной попытке элиминировать субъективность субъекта (именно так определяет принцип относимого нами к одной из первичных повседневных установок мазохизма Ж.-П.Сартр), озаботиться отсутствием заботы, попытаться избежать неизбежной встречи с собственной экзистенцией. Наше предварительное определение повседневного мышления как неустойчивого забвения подлинности получило полное подтверждение в случае с исследованием психологии коллекционера, модели, автовладельца, интернет-юзера, или, конкретно, флудера. В каждом из этих проявлений повседневного сознания мы находили мотив безуспешного бегства от реальности (Реального) как реальности смерти, травматической коммуникации с другим, подневольного труда, рабской зависимости и т.п.

Амбивалентность и противоречивость повседневного опыта совершенно не случайно определялись нами через категорию желания, как «наличное данного отсутствия», «притяжения-отталкивания», «травмы-наслаждения». Диалектика желания, на наш взгляд, тоньше и эффективнее, чем диалектика рабства - господства, классовой борьбы, производительных сил - производственных отношений. Чтобы продемонстрировать это, мы сравнивали теорию желания с теорией потребностей и потребления, концепцией товарного фетишизма, симуляции и симулякров. Негативный концепт желания лучше способен объяснить природу самых различных означающих и означаемых повседневности.

Почему, например, для рекламного ролика и кинофильма почти обязателен финал с возвращением проблемы (конкретизация: обесценивающий победу «сил добра» «привет от монстра» в фильме ужасов)? Почему любимое занятие идеологии - критиковать самое себя (однако при этом идеология очень не любит, когда ее критикуют со стороны)? Почему танатоидальные мотивы масскульта, эстетика любования трупом на деле лишь вытесняют страх смерти и превращают эту тему в материал для пустых образов, а не рефлексий? Почему одним из самых главных симптомов индустриального общества является кризис перепроизводства, лишь обостряющийся в условиях дефицита природных ресурсов и рынков сбыта? Почему развитие технологий, в том числе технологий обеспечения человеческой безопасности не превращает тот же автомобиль из узаконенного средства для самоубийства в нечто более полезное?

Эти и многие другие вопросы получили в нашей работе разрешение именно путем анализа внутренних противоречий желания и конфликтов психологии вещизма. К фундаментальным принципам последнего мы отнесли синдром приближения-удаления в отношении повседневных вещей. Вещизм сокращает расстояния, но увеличивает пропасть между людьми, обгоняет время, но всегда опаздывает к сроку, пестует инновационные технологии, но оказывается не в состоянии преодолеть в себе самые реликтовые традиции и привычки.

Структурная амбивалентность вещизма лучше всего символизируется психастеническим языком повседневных институций (рекламный, кинематографический, политический, модный, сленговый и т.п. дискурс), с его симптомами шизофренической расколотости, обсессивного повторения («синдром психологического автоматизма» Кандинского-Клерамбо), буквализации смысла, изоляции означающих. Помимо этого, практически всем названным структурам повседневности можно инкриминировать психотические признаки расстройства ассоциаций, атактического мышления, чувственной тупости, абулии, аутоэротизма.

В качестве типичных шизомонад такого языка можно указать перлы политического лексикона, как то: «гуманитарная интервенция», «санитарные кордоны», «зачистка», «замирение», «умное оружие» и т.п. Лишь чуть более сложный вид имеют смысловые образования, состоящие из нескольких самореферентных или отсылающих друг к другу категорий, в результате действия которых функция понимания сводится к функции постановки поведенческих рефлексов. Ложные оппозиции вроде «тоталитаризм-демократия», «цивилизованные и нецивилизованные страны» блокируют пути понимания реальных социальных проблем, превращая любой дискурс на эту тему в структуру вечного возврата к исходной исторической и психологической травме (особенно остро это чувствуется в нашей современной политической ситуации, где любой политически диспут быстро превращается во взаимное манипулирование штампами). Итогом употребления повседневного шизоязыка можно считать не решение, конечно же, настоящих и злободневных проблем, но своеобразную разметку социальных язв и конфликтов. Тот факт, что психотическое сознание не может отвлечься от «травмы-наслаждения» и в том или ином виде не выговаривать спрятанное содержание, позволяет нам установить ключевые для повседневного мышления трудности.

По нашему мнению, одной из наиболее неразрешимых проблем современного повседневного мира является невыносимое соседство с Другим (другим полом, другим классом, другой нацией, другой политической системой и т.п.) и ощущение возникающих отсюда интерференций и преткновений желания. Если верно, что кино или рекламу действительно можно считать сферой чистых коннотаций, то справедливо заметить, что риторика рекламы строится на откровенном сексизме, ксенофобии, инфантильном нарциссизме, садомазохизме, агрессивности и, можно сказать, ощущении грандиозной коммуникативной неудачи. Образы рекламы рисуют картину репрессивной социальной утопии, практически не содержат оттенков, апеллируя к ветхозаветной морали «око за око». Отмеченные Ж. Бодрийяром черты идеологической системы (гомогенность, логический произвол, симуляция процессов реальной работы, автономизация знаковой системы, узаконивание социальной данности посредством игры в изменение) сполна реализуются в рекламно-развлекательных императивах, превращая сущность этого модуса «вещизма» в агрессивное и травматическое наслаждение.

При исследовании киномифов, оформляющих самые расхожие повседневные идеи, нельзя было не обратить внимание на настойчивый симптом своеобразной децентрации субъекта - практическое умаление декларативного «главного Я», сведение личности к роли инструмента в рамках жанрового кино, мутация человека в киборга, человека-протеза, супермена и т.п. Эта драма субъективности дополняется синдромом настойчивого внутреннего сопротивления, что с точки зрения психоанализа можно связать с инфантильностью субъекта или наличием неассимилируемого проблемного ядра в его психике. Мы также обнаружили в недрах этой структуры более фундаментальную «ноль-институцию» - установку на травматическое соотнесение тела с вещью или овеществления любого телесного (собственно, и психического, экзистенциального) содержания. Этот знак глубокой предметно-человеческой перверсии теперь можно напрямую связать с психологическими «вещистскими» стратегиями: коллекционированием, флудерством, автовладением, моделированием собственного образа и тела. Овладение своим «имаго» означает потерю или жертву собственной субъективности, отождествление «Я» с гештальт-двойником, построение фантазматического щита, изолирующего человека от Реальности.

Итак, амбивалентность «вещистских» стратегий генерируется именно внутренним кризисом повседневного субъекта. Сознаваемое и вытесняемое в его психической жизни, экзистенциальная драма отношения к личной смерти и негативная коммуникация с другим - вот что является главной пришпоривающей силой всей потребительской гонки.

В основе всех анализируемых нами «вещистских» ментальных установок находится одна и та же отчаянная попытка приостановить или приручить смерть и время. Начиная с шизофренически закольцованного языка рекламы, самореферентной риторики идеологии и заканчивая культом прогресса и ненасытностью потребительских стратегий, мы всюду встречали одну и ту же фигуру травматического повтора. Между тем исходным топосом этого повтора вполне может быть несбыточное человеческое желание прожить дважды, прожить дольше. Но в условиях, когда смерть - это своего рода непристойность, «то, о чем не говорят», связь между означаемым и означающим приобретает характер навязчивого невроза.

Уход от темы смерти в повседневной культуре выражается также через навязчивые образы цветущей беззаботной молодостив рекламе и кино. При этом с позиций методики «буквализации смысла» можно установить, что предлагаются и продаются не конкретные товары, но именно сами красота, здоровье, молодость — самые дорогие и престижные, вещи. Старость в рекламе присутствует либо как знак верности традициям, либо как негативная оппозиция молодости. Быть больным, стареющим, некрасивым - значит не иметь денег на покупку омолаживающих средств и оплату пластических операций. Так экзистенциальная проблема становится проблемой финансовой, а психологическая референция превращается в меновую стоимость.

Что касается дальнейших гносеологических перспектив выбранной нами темы, то настоящая работа скорее ставит новые проблемы, нежели окончательно решает старые. Невозможно поставить все точки над «Ь> не только в исследовании регистров и механизмов работы машины социального желания, но и в интерпретации отдельных означающих системы современного быта.

Можно лишь строже сформулировать главный, на наш взгляд, принцип функционирования этой системы: ее суть в неустойчивом балансе действия и противодействия, вытеснения и сублимации. Если идеология, претендующая на роль общественного «Супер-Эго», выполняет функции стирания и вытеснения проблематичных означающих современного дискурса (таких, как «война», «смерть», «ненависть», «труд» и т.п.), то задачей индустрии развлечений можно считать обеспечение бесперебойной сублимации нелегитимных желаний (например, ненависти к системе, власти, инородцам и т.п.) в цензу-рированной этой же системой форме. Таким именно образом кинематограф, мода, реклама и прочие институции повседневности дают выход общественной агрессии в виде компромиссных стратегий обывательского поведения. Работа машины социального принуждения была бы невозможна без деятельности такого рода клапана. Говоря проще, обыватель просто «выпускает пар», но на этом «пару» и работает конвейер фабрики производства и продажи потребительских желаний.

В макроэкономическом и макрополитическом масштабе идеология и повседневная культура выступают как одна целая система защитного пояса. Политические и идеологические запреты на употребление блокированных означающих лишь усиливают спрос на них, что и становится предметом беспроигрышных спекуляций для кинематографа или моды. Именно таким образов в производство были запущены нонконформистские символы хиппи или рокеров, авангардистов или революционеров, в спектре от «Beatles» до Че Гевары.

При этом эфемерная свобода потребительского выбора компенсирует идеологическое давление, а структура защитного пояса внутри обывательской мифологии (таков, например, анализируемый нами прием персонификации и последующей нейтрализации скепсиса в нарративе голливудского киномифа) позволяет снимать или бесконечно переадресовывать проблемные преткновения. Кстати, именно механизм этого последнего процесса мы и встречали чаще всего в рекламных или масс-медийных клише. Метонимическая пересылка проблематичного означающего по цепи однообразных сюжетов (например, нескончаемые голливудские истории о будущей катастрофе человечества, перспективе которой так же вялотекуще сопротивляется группа гротескных повстанцев) профанирует реальную проблему. Вот почему в современном обществе совершенно невозможен хладнокровный анализ вещей, связанных с темами голливудских антиутопий. Едва ли возможен и серьезный разговор о проблемах, скажем, межнациональных конфликтов -здесь беседа либо ведется на повышенных тонах, либо сразу прерывается навешиванием удобных оппоненту ярлыков.

Можно сказать, что машина социального желания в своей эффективности перетасовки проблемных значений и референций приближается к идеалу японской экономической модели, где регенерация товаров и материалов достигает почти стопроцентной степени. Поэтому и на уровне лексической морфологии, и на уровне смыслового содержания элементы идеологического, масс-медийного, а также обывательского дискурса демонстрируют удивительное сходство. Именно этим обстоятельством, напомним, оправдывается наш выбор для анализа того образно-словесного шлака, которым насыщены типовые мейнстримовские нарративы.

Но и сам структурный психоанализ Ж. Лакана, с его преувеличенным интересом к означающим, дискриминацией субъекта в угоду власти буквы и механизацией психических процессов, тоже можно рассматривать в качестве симптома повседневной реальности, где буква закона преобладает над его духом, порядок над творчеством, безличные структуры над человеческой персоной. Лакановский структурный психоанализ - это, возможно, научный двойник растворяющей субъективность в абстрактном семиозисе идеологии. В этом смысле можно еще раз оправдать применение методологии структурного психоанализа необходимостью осмыслить связь научного и повседневного типов дискурса, исследовательской установкой не только на «внешний» анализ, но и на рефлексию, поиск существенных интенциональных и априорных оснований интереса к повседневу.

В параноидальных литературных и киномифах самым распространенным воплощением социального порядка является фантом «Всевидящего Ока». Всесильность идеологии в повседневе буквализуется, например, в сюжетах о том, как герои фантастических фильмов борются за будущее или за прошлое, проникая «не в свое время» с целью стереть следы «неправильного» хода истории (таковы сюжеты «Терминатора», «Матрицы», «Назад в будущее» и еще сотен других голливудских картин). В фильме С. Спилберга «Особое мнение/Minority report» система наказывает преступников накануне совершения преступлений (такова и действительная американская политика превентивных ударов» как наказания «неправильных» стран за преступления, которые они лишь в отдаленной перспективе могли бы совершить). Но еще более симптоматично, что реальную власть над прошлым и будущим обретает не кинематографический герой, а сам дискурс фантастического фильма, проецирующий современную идеологию и на истории из жизни Древнего Рима, и на фантазии о жизни в другой галактике. Это ли не подлинный триумф идеологии, у которой уже не осталось конкурентоспособных врагов? Ведь меньшее, чем победа над инопланетными пришельцами в далеком космосе, мутантами, демонами, сверхъестественными силами и прочими глобальными противниками, ее не интересует.

Впрочем, в такой гиперболизации угроз существующему социальному порядку можно видеть и выражение его слабости, ибо риторическая фигура абстрагирования используется часто тогда, когда необходимо отвлечь внимание от конкретной проблемы.

Особенно очевидна «ахиллесова пята» идеологического дискурса в случае с жупелом «утопии», который применяется тогда, когда речь идет о подлинных альтернативах обществу потребления (например, социализм, коммунизм, религиозный фундаментализм и прочие якобы дискредитировавшие себя проекты). В голливудских антиутопиях самым удивительным моментом является полное отсутствие фантазии, хроническая неспособность представить себе социальный порядок, хоть чем-то существенно отличающийся от нынешнего. Будущие альтернативы обществу потребления мыслятся либо как доведенный до абсурда либерализм (например, в фильме «Раз-рушитель/Demolition man» М. Брамбиллы, где избыток заботы Закона о своих гражданах проявляется в законодательном запрете употребления жирной пищи, алкоголя и т.п.), либо как утрированный технототалитаризм («Матрица»). Ясно, что выбор в такой системе безальтернативных альтернатив невозможен. Но хуже всего, что тем самым дискредитируются сами понятия «утопия», «альтернатива», «выбор».

Между тем вопрос об альтернативах обществу потребления (вещизма) — это главный практический вопрос настоящей работы, намеренно вынесенный за рамки основного текста. Г. Маркузе по этому поводу говорил, что «критическая теория общества не располагает понятиями, которые могли бы перебросить мост через пропасть между его настоящим и будущим; не давая обещаний и не демонстрируя успехов, она остается негативной» [200, с. 362]. Но нам хотелось бы избежать одних лишь негативных констатаций и наметить некие направления альтернативного мышления.

Прежде всего нам хотелось бы освободить от идеологических коннотаций саму категорию утопического. Как сказал С. Жижек, ««Утопическое» — это жест, который меняет координаты возможного . "утопия" - это вопрос глубочайшей необходимости, чего-то, что мы делаем вопросом выживания, когда больше невозможно жить в рамках "возможного"» [107, с. 146-147]. И действительно, сам факт того, что для современного повседневного сознания утопия давно стала пугалом, а перспективы общественного развития мыслятся лишь как увеличение темпов производства, показывает, что, дискредитируя идею иного строя как таковую (не говоря даже о конкретных вариантах), идеология обнаруживает свою ключевую фобию - боязнь перемен как таковых, страх перед качественно другого вида социальным строем и сознанием.

Но как на практике можно было бы выправить социальный крен в сторону избыточного и демонстративного потребления, установки на присвоение в частную собственность любого рода общественных ценностей? Не обязательно связывать альтернативы потребительскому миру с каким-нибудь цивилизационным обвалом или руссоистским «возвратом к природе». Учитывая глобальный характер современных социальных процессов и всю степень взаимной ассимиляции труда капиталом, производства потреблением, институт принудительного вещизма можно было бы постепенно демонтировать за счет симметричного сокращения спроса и предложения, потребностей и желаний. Так, И. Джохадхе в книге «Демократия после модерна» предлагает такую простую и эффективную меру для решения данной проблемы:

Первым практическим шагом в указанном направлении могло бы быть решительное сокращение рабочего времени до 3-4 часов в день. Такая реформа труда неизбежно привела бы к снижению производства и, как следствие, падению уровня жизни. Однако эта чисто материальная, количественная потеря была бы сполна компенсирована выигрышем «качества жизни». «Качество» определялось бы продуктивностью времяпрепровождения освобожденного от трудовой повинности человека, осмысленностью и результативностью его жизнедеятельности (выделено автором цитаты. - В.К.) [95, с. 58].

Чем хорошо это предложение И. Джохадхе - так это конкретностью понимания важной социальной задачи. Развивая эту мысль, можно было бы развернуть целый ряд практических рекомендаций. Например, постепенно сокращать количество телепрограмм и объем телевещания, рекламных блоков, новостных потоков, создающих повсеместно неперевариваемый избыток информации и в результате умножающих «пустую речь» и «пустое сознание» повседневности. Вместе с этим следовало бы законодательно покончить с реликтом частной собственности на информационные продукты («копирайт», «авторское право», «эксклюзив»), лишив их собственников возможности наживаться на неоправданных ценовых «ножницах» на, с одной стороны, «высокотехнологичные», «инновационные» (но при этом безличные, стандартные, конвейерные) продукты и, с другой стороны, на произведения традиционных секторов социального хозяйства (например, сельскохозяйственных продуктов).

Выигрыш в этой социальной игре действительно оправдал бы потери экономического роста (впрочем, кризис роста и перепроизводства давно уже поставил вопросы о пределах и самой необходимости этого роста) или уровня привычного для «золотого миллиарда» комфорта. Жертва количества ради качества - это единственная, возможно, стратегия подлинного человеческого развития.

Что до частных и конкретно-научных моментов значения выбранной нами для исследования темы, то они могли бы состоять в перспективе раскодирования целой системы взаимосвязанных криптов и референций в недрах повседнева и на поверхности дискурса моды, рекламы, кинематографа, масс-медиа. Попутно следовало бы уточнить и пересмотреть (пользуясь хотя бы принципом самоанализа научного дискурса) элементы психоаналитической, семиотической, политэкономической и других применимых для данной темы терминологий. Такая необходимость затронет, например, понятия «симу-лякр», «технема», «эпистема» «виртуальная реальность» и пр.

Перспективы изучения системы повседневности касаются и ряда смежных наук — культурологии, социальной философии, политэкономии и др. Проблемы повседневности будут интересовать аналитиков различного профиля чем дальше, тем больше, поскольку в современном мире структуры повседневности продолжают теснить позиции традиционной «высокой» культуры: философии, литературы, музыки и т.п. Объявленный некоторыми известными фигурами «конец истории» оборачивается на деле началом другой истории, началом эпохи вытесненных социокультурных содержаний, переводящей ведущие ценностные индексы в область семиотической периферии. Для понимания всех закономерностей этих трансформаций и требуется теперь новая гуманитарная методология.

Список научной литературыКорнев, Вячеслав Вячеславович, диссертация по теме "Философия и история религии, философская антропология, философия культуры"

1. Adorno T., Horkheimer M. Dialectic of Enlightenment. Электронный ресурс.: http://www.marxists.org

2. Barthes R. Introduction a l'analyse structurale des récits // Communications. 1966. №8. P. 1-27.

3. Barthes R. Réponses // Tel Quel. 1971. № 47. P. 82-105.

4. Bayard С., Knight G. Vivisecting the 90s: An Interview with Jean Baudrillard // Research in Semiotic Inquiry/Recherches semiotiques. 1996. №. 1—2.

5. Baudrillard. J. Ecstasy of Communication // The Anti-Aesthetic. Essays on < Postmodern Culture. Port Townsend: Bay Press, 1983. P. 126-133.

6. Baudrillard J. L'Echange Impossible. Paris: Galilee, 1999. 284 pp.

7. Baudrillard J. L'Illusion de la fin: ou La greve des evenements, Galilee: Paris, 1992.-92 pp.

8. Baudrillard J. La simulaciyn en el arte. Электронный ресурс.: http://www.analitica.com

9. Baudrillard J. Simulacra and Simulations. Stanford: Stanford University Press, 1988.-184 pp.

10. Eco U. James Bond: Une combinatoire narrative. // Communications, 1966. № 7. P. 77-93.

11. Jameson F. Globalization and political srategy // New left review. 2000. № 4. P. 49-68.

12. Jameson F. Signatures of the Visible. New York: Routledge, 1992. 254 pp.

13. Jameson F. Future city. New Left Review. 2003. №. 21, May-June. P. 6579.

14. Lacan J. The Ethics of Psychoanalysis. The Seminar of Jacques Lacan. Book VII, 1959-1960. New York & London: W.W.Norton & Company, 1992. -320 pp.

15. Lacan J.The Meaning of the Phallus // Feminine Sexuality: Jacques Lacan and the Ecole Freudienne. New York & London: Pantheon Books, 1982. P. 74-85.

16. Lévi-Strauss С. Razza e storia, Torino, 1967. 330 pp.

17. Morlean-Ponty M. Le cinema et la Nouvelle Psychologie // Sens et nonsens, Paris, Nagel, 1948, P. 97-122.

18. Searle J.R. The Construction of Social Reality, New York: Division of Simon & Schuster Inc., 1995. 240 pp.

19. Veblen Th. The Theory of the Leisure Class. Электронный ресурс.: http://xroads.virginia.edu/20