Власть перед вызовом модернизации: сравнительный анализ российского и немецкого опыта конца XVIII - начала XX веков

Мусихин, Глеб Иванович

автореферат диссертации по политологии, специальность ВАК РФ 23.00.01
диссертация на тему: Власть перед вызовом модернизации: сравнительный анализ российского и немецкого опыта конца XVIII - начала XX веков

Год: 2004
Автор научной работы: Мусихин, Глеб Иванович
Ученая cтепень: доктора политических наук
Место защиты диссертации: Москва
Код cпециальности ВАК: 23.00.01

Диссертация по политологии на тему 'Власть перед вызовом модернизации: сравнительный анализ российского и немецкого опыта конца XVIII - начала XX веков'

Полный текст автореферата диссертации по теме "Власть перед вызовом модернизации: сравнительный анализ российского и немецкого опыта конца XVIII - начала XX веков"

РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК ИНСТИТУТ ФИЛОСОФИИ

На правах рукописи

Мусихин Глеб Иванович

ВЛАСТЬ ПЕРЕД ВЫЗОВОМ МОДЕРНИЗАЦИИ: СРАВНИТЕЛЬНЫЙ АНАЛИЗ РОССИЙСКОГО И НЕМЕЦКОГО ОПЫТА КОНЦА ХУП1- НАЧАЛА XX ВЕКОВ

Специальность 23.00.01 -теория политики, история и методология политической пауки

Автореферат диссертациина соисканиеученой степени доктораполитическихнаук

МОСКВА 2004

Работа выполнена при Институте философии РАН

Официальные оппоненты: доктор философских наук, профессор В.Г. Ледяев доктор политических наук, профессор А.И. Соловьев доктор философских наук, профессор В.Г. Федотова

Ведущая организация - Институт социальных наук

Защита состоится « р » " ^^^/гм* " 2004 г. в /^час. на заседании диссертационного совет£ Д 002.015.05 при Институте философии РАН по адресу 121019, г. Москва, ул. Волхонка, 14.

С диссертацией можно ознакомится в библиотеке Института философии РАН

Автореферат разослан Г,

2004 г.

Ученый секретарь Диссертационного совета,

Кандидат философских наук —^Ё.А. Самарская

Обшая характеристика работы

Актуальность темы. Политическая власть как главный фактор, а зачастую и источник, общественного и экономического развития страны являлась и является важнейшей темой для политической науки в России. Как бы не трансформировалась государственная власть, именно от нее исходили основные импульсы для созидательных преобразований. Нынешний период российской истории не исключение. На протяжении столетий именно политической власти государственной элиты отводилась роль «локомотива развития», вне зависимости от того, подвергалось ли такое положение правящего слоя критике или признавалось благом для страны.

Несомненный интерес при этом представляет деятельность властных институтов и их осмысление общественно-политической мыслью России в период с конца XVIII по начало XXX веков, так как именно в этот временной отрезок сформировались непосредственные причины революционных потрясений XXX столетия.

Особое внимание следует обратить на то, что столь же драматичной в указанный период была и историческая судьба Германии. Можно сказать, что ни с одной другой европейской страной Россию не сравнивают так часто как с Германией. Особенно "сблизились" эти страны в первой половине XXX века, пережив несколько революционных потрясений, которые привели к установлению тоталитарных режимов. Это стало болезненным результатом того, что в обоих государствах не удалось найти адекватного ответа на вызовы модернизации, особенно четко звучавшие с конца XXVIII века, хотя весь последующий период вплоть до начала XX века был наполнен попытками найти такой ответ. Поэтому в российской и немецкой философской традиции всегда большое место занимала проблема государства и государственной власти, так как именно на последнюю возлагались главные надежды и именно ей предъявлялись основные требования по мобилизации жизненных сил двух стран в ситуации "исторического цейтнота" конца XXVIII

- начала XXX веков.

- в достаточной мере были не результатом естественного развития (как в странах первого эшелона модернизации: Англии, Франции, Северной Америке), а во многом явились следствием преобразовательской деятельности государственной власти. Данное обстоятельство, безусловно, повышало роль институтов власти в обеих странах. При этом столь высокий статус государственного лидерства осознавался не только самими власть предержащими (что само собой разумеется), но и признавался фактически всеми направлениями общественной мысли обеих стран.

Степень разработанности проблемы. В исследовании автор опирается прежде

всего на тех представителей политико-филосо России конца

XVTII - начала XX веков, которые, осмысляя политическую действительность, были в целом критически настроены по отношению к возможности ее радикального изменения.

Необходимо отметить, что представители немецкого Просвещения в основной своей массе не сомневались в возможности рациональной трансформации властной системы без революционных потрясений. Такое направление мысли немецких просветителей было задано Лейбницем, Вольфом, Юсти и развито Кантом. Именно философия немецкого Просвещения стала основанием для классических либеральных произведений В. Гумбольдта.

Оппонентами рационалистическому осмыслению власти выступили романтики (Новалис, А. Мюллер, Ф. Шлегель, Баадер и др.), заложив основы немецкого консерватизма, который был развит в произведениях Галлера и Шталя.

Фихте и Гегель, пытавшиеся преодолеть «партийные», то есть идеологически ориентированные позиции, создали концепции власти, элементы которых впоследствии заимствовались как либералами, так и консерваторами. Такая идеологическая ангажированность представлений о власти «спровоцировала» возникновение новой парадигмы философского осмысления власти, что нашло отражения в произведениях Ницше, а также в понимающей социологии М. Вебера, который пытался «расколдовать» мир политической власти.

В России ключевыми фигурами, на мой взгляд, являются М.М. Сперанский, давший толчок рациональному осмыслению власти, и вступивший его оппонентом Н.М. Карамзин, произведения которого стали отправной точкой российского консерватизма.

Особое значение в осмыслении власти сыграл П.Я. Чаадаев, который впервые поставил вопрос о России как о политико-философской проблеме. Последняя способствовала появлению как западнических (В .П. Боткин, К.Д. Кавелин, Грановский и др.), так славянофильских (А.С. Хомяков, И.В. Киреевский и др.) идей. Взгляды славянофилов оказали значительное воздействие на таких достаточно разных авторов, как Н.Я. Данилевский и К.Н. Леонтьев. Влияние западников в большей мере сказалось на произведениях представителей академической и университетской науки, среди которых не последнее место занимали Н.В. Щелгунов и Н.М. Кортунов.

Особую позицию занимают сочинения К.П. Победоносцева, так как они, помимо личных симпатий и антипатий автора, иллюстрируют некоторые стереотипы, господствовавшие среди власть имущих, к которым Победоносцев принадлежал.

Наиболее авторитетное осмысление политической власти к началу XX века в России удалось осуществить представителям государственной школы, среди которых следует выделить Б.Н. Чичерина и К.Д. Кавелина. Новый импульс рефлексии властных отношений в начале XX века придали «веховцы», особенно это относится к произведениям П.Б. Струве и НА. Бердяева.

Если говорить о современных исследованиях, то проблеме власти посвящено огромное количество литературы. Понятие власти является одним из ключевых в полита-

ческой теории и в социальных науках вообще, уходя своими корнями в Античность. К анализу данного понятия обращались многие философы, социологи и политические мыслители с мировым именем: М. Вебер, X. Лассуэл, Т. Парсонс, Р. Даль, Р. Арон, Ю. Хабермас, Н. Луманн, М. Фуко, Э. Гидденс, С. Льюке и другие.

В отечественной социально-философской и политологической литературе также накоплен достаточный опыт теоретического исследования власти, при этом основное внимание уделялось не власти как таковой, а понятию «государственная власть». Здесь можно отметить работы ТА. Алексеевой, А.Л. Алюшина, Ю.М. Батурина, Б.Н. Бессонова, Ф.М. Бурлацкого, А.А. Галкина, А.И. Демидова, В.В. Ильина, И.И. Кравченко, В.Г. Ледяева, В.В. Мшевениерадзе, Е.В. Осиповой, А.С. Панарина, ВА Подороги, Е.Б. Шестопал и других.

Если говорить о «догоняющем» развитии, то следует отметить, что одним из первых идею такого развития высказал в 1872 году С.М.Соловьев в своих «Публичных лекциях о Петре Великом». Историк считал, что русский народ не отставал по своему развитию от других европейских народов, а только запоздал на два века1, то есть по Соловьеву Россия принадлежала к единой христианской цивилизации, а потому запоздание с переходом к «зрелому» состоянию не противоречило общности судеб России и Европы. Ученик Соловьева- В.О.Ключевский — сделал шаг вперед в осмыслении «догоняющего» развития, заметив всю неоднозначность проблемы Россия-Запад. Он говорил

0 «сходстве явлений и различии процессов» в Европе и России. Тем самым ученый отмечал особый характер «вторичной» модернизации, когда «нужда-реформ назревает раньше, чем народ созреет для реформы»2. В результате государство часто пользовалось неэкономическими насильственными мерами, а политическая, социальная и экономическая сферы общества развивались рассогласованно.

Различные концепции ускоренного развития получили особое распространение в середине XX века, и были стимулированы еше во время второй мировой войны дискуссиями о будущем послевоенного мира. Первыми значительными работами в этой области были статья П. Розенштайна-Родина «Проблемы индустриализации Восточной и Юго-Восточной Европы», опубликованная в 1943 году, и книга Е. Стейли «Мировое хозяйственное развитие: влияние на развитые индустриальные державы», появившаяся годом позже. В целом 1940-е и 1950-е годы стали периодом зарождения теории ускоренного развития. При этом У. Ростоу назвал в качестве основателей и идеологов данной концепции П. Бауэра, К. Кларка, А. Хиршмана, А. Льюиса, Г. Мюрдаля и других. Сам Ростоу предложил концепцию стадий экономического роста, выделив в хозяйственной истории каждого народа пять этапов - традиционное общество, предпосылки взлета, взлет, вызревание и эпоха массового потребления. Свой вклад в теорию ускоренного развития, а также в критику данной теории, внесли Р. Арон, И. Валлерстайн, Г. Кан, Ф. Кардозо, М. Леви, Т. Парсонс, Р. Пребиш, А.-Г. Франк, С. Фурдазо, Ш. Эйзенштадт и другие.

1 Соловьев С.М. Сочинения. Кн. XVII, М„ 1995, с. 18-19.

2 Ключевский В О. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М., 1968, с. 316.

В отечественной науке теории ускоренного развития также посвящено достаточно литературы. Здесь можно выделить работы А. С. Ахиезера, В .А. Гутника, В.Л. Иноземцева, А.А. Кара-Мурзы, В.В.Козловского, В.А. Красилыцикова, Н.Ф. Наумовой, В.И. Пантина, Л.В. Полякова, А.И. Уткина, В.Г. Федотовой и других.

Теория «догоняющего» развития многообразна и противоречива Для одних ускоренное развитие есть движение к образцам современной экономики и прогрессивному общественно-политическому устройству, для других - результат колониальной политики, нарушившей естественный ход развития эксплуатируемых народов и государств. Не ставя своей целью специальный анализ проблемы модернизации, мы принимаем «догоняющее» развитие как некую историческую данность, обращаясь, прежде всего к деятельности властных институтов стран ускоренного развития (в нашем случае это Германия и Россия), а также к тем условиям в которых действовали власти. При этом мы будем исходить из определения модернизации, данного Ш. Эйзенштадтом: «Модернизация — это процесс изменения в направлении тех типов социальной, экономической и политической систем, которые развивались в Западной Европе и Северной Америке с XVII по XIX века, а затем распространились на другие европейские страны, а в XXIX и XXX веках -на южноамериканский, азиатский и африканский континенты»3.

Нас интересуют особенности политической власти в условиях «догоняющего» развития, а также осмысление этих особенностей современниками происходящих событий (конец XVIII - начало XX веков). Из последних изданий посвященных данной проблематике следует выделить книгу Е.Г. Плимака и И.К. Пантина4, а также работы Ю.С. Пивоварова и А.С. Фурсова5. По мнению И.К. Пантина, другие подходы предполагают изучение российского прошлого и феноменов ее политической, социальной, экономической эволюции в формате одной страны и лишь под углом их внутреннего, национального происхождения, концепция же догоняющего развития ставит отечественный исторический процесс в контекст всемирно-исторических (прежде всего европейских) отношений6.

3 Eisenstadt S N. Modernization: Protest and Change. N.J.. 1966, p. 1.

4 Плимак E Г., Панпга И К. Драма российских реформ и революций (сравнительно-политический анализ).

5 См. например: Пивоваров Ю, Фурсов А. Русская Система и реформы // Pro et Contra, 1999, т. 4, № 4.

4 Пантин И. Россия- окончавие исторического цикла? II Pro et contra, 1999, т. 4, № 4, с. 23.

му - недоверчивое либо открыто враждебное отношение власть предержащих в Германии и России к интеллигенции (либеральной или радикальной - все равно), которая сформировалась благодаря централизованной образовательной политике государства, встав в оппозицию этому государству. Таким образом, власть в условиях догоняющего развития можно уподобить мифическому богу времени Сатурну, который пожирал своих детей, чтобы, повзрослев, они не убшш его самого.

Делая попытку проследить соотношение философского обоснования задач института власти и реальности властных отношений в России и Германии, можно обнаружить внутренние мотивы вышеназванного противоречия, так как, по нашему мнению, именно здесь обнаруживается характерная для Германии и России самодостаточность власти, которая действовала, исходя из собственного достаточно ограниченного понимания общественного блага.

Именно последнее, как нам представляется, привело к тому, что государственная власть обеих стран в начале XX в. не смогла дать успешного ответа на вызов Современности7. Власть предержащие и в Германии, и в России упорно не хотели замечать либерально-демократической составляющей процесса модернизации, пребывая в опасной иллюзии, будто только они способны критично подходить к опыту более передовых стран, заимствовать то, что выгодно для страны и общества, отсекая ненужное. Результатом такого заблуждения и соответствующей политики государства стала победа наиболее авторитарной модели стабилизации, которую принято называть тоталитаризмом. Одно из наиболее ярких проявлений данной иллюзии - судьба высшей государственной бюрократии в обеих странах. И в Германии, и в России именно бюрократии отводилась решающая роль в управлении государством. При этом если в России не удалось привить среднему звену бюрократии чувство ответственности за свои действия, то степень дисциплинированности и самосознания своего служебного долга у немецкой (особенно прусской) бюрократии были наивысшими. Вместе с тем и в той и в другой стране бюрократия не смогла стать альтернативой тоталитаризму. Выяснилось, что, в лучшем случае, умея управлять, она не способна властвовать. В ситуации политического, экономического и морального кризиса самодостаточное положение власти в лице высшего чиновничества порождало либо полное разрушение старой власти (как это было в России), либо подчинение фюреру помимо собственного желания.

Цель диссертации: сравнительное исследование власти в Германии и России как странах «догоняющего» развития.

С учетом поставленной нами проблемы и в соответствии с обозначенной целью исследования, предметом диссертации является институт политической власти, и ее осмысление в общественно-политической мысли России и Германии.

В связи с этим необходимо решить ряд основных задан исследования: 1) проследить историю трансформации понятия « власть»;

' Подробнее о вызовах Современности см.: Капустин Б.Г. Современность как предмет политической тео

2) проанализировать основные подходы к проблеме власти в современной науке;

3) выделить понятийные уровни в осмыслении власти и идеально-типическое воплощение данных уровней в Германии и России периода конца XVIII - начала XX веков;

4) построить каузальные модели власти в зависимости от вариантов ее осмысления в российских и немецких условиях указанного периода;

5) проанализировать осмысление власти на различных понятийных уровнях и степень соответствия этому осмыслению реальных властных действий;

6) сравнить деятельность властных институтов и ее осмысление в России и Германии периода конца XVIII — начала XX веков.

Методологические основания. Можно выделить два основных теоретико-методологических основания данной диссертации. Первое - сравнительный политико-философский анализ, направленный на выявление общего и особенного в философском осмыслении власти в России и Германии в условиях догоняющей модели развития. На наш взгляд такой подход представляет большую эвристическую ценность, так как позволяет взглянуть на многие проблемы под новым углом зрения. Главными критериями сравнительного анализа были выбраны: 1) общий исторический период (конец XVIII -начало XX веков); 2) осмысление основных задач государственной власти различными направлениями общественно-политической мысли России и Германии; 3) преобразовательская и сдерживающая деятельность властных институтов в обеих странах.

Целенаправленного сравнительного анализа Германии и России до недавнего времени не предпринималось ни в российской (советской), ни в немецкой историографии. Только в 1996 году вышла книга Г.Рормозера и А.Френкина «Новое консервативное мышление как императив выживания»8, где в форме диалога рассматривается соотношение консервативной парадигмы в Германии и России, в 2002 году вышла книга Г.Мусихина «Россия в немецком зеркале», посвященная сравнительному анализу германского и российского консерватизма конца XVIII - начала XX веков9. Тема сравнения Германии и России затрагивалась в некоторых исследованиях (в основном немецких авторов), посвященных другим проблемам1 . Среди российских работ наибольший интерес представляют сборник статей «Россия и Германия: Опыт философского диалога»11, где показано влияние немецкой классической философии на российскую общественно* Rormoser G. Frcnkin.A. Neues konservatives Denken als Überlebinsimperativ: ein deutsch-russischer Dialog.-Frankfurt a.M., Berlin, New York, Paris, Wien, 1996. * Мусихин Г.И. Россия в немецком зеркале. СПб., 2002.

10 Парамонов Б. Шедевр германского славянофильства // Звезда, 1990, №12. Gruening I. Die russische öffentliche Meinung und ihre Stellung zu den Grossmachten, 1878-1894. Berlin, 1929. Hillgruber A. Die deutschrussischen politischen Beziehungen (1887-1917) // Deutschland und Russland im Zeitalter des Kapitalismus 1861 -1914. Wiesbaden, 1977. Kraus H.-C. Leopold von Gerlach - ein Russlandanwalt // Russen und Russland aus deutscher Sicht.- Muenchen, 1992.-Bd.3. Meyer K. Die russische Revolution von 1905 im deutschen Urteil //Russland und Deutschland. Stuttgsrt, 1974. Preussen-Deutschland und Russland. Vom 18. bis 20. Jahrhundert Goeiringen, 1991.

" Россия н Германия: Опыт философского диалога. М., 1993.

политическую мысль. Так же необходимо отметить небольшой, но очень содержательный научно-аналитический обзор Б. Орлова «Политическая культура России и Германии: попытка сравнительного анализа»12, где вскрывается общие и особенные черты в различных компонентах политической культуры обеих стран.

Второе методологическое основание диссертации - комплексно-иерархический подход к власти. Наиболее авторитетной исследовательской интерпретацией при анализе властной проблематики является подход М. Вебера. В заданной им социологической парадигме власти последняя представляется как специфический шанс, который один носитель своей воли или интереса осуществляет в борьбе с интересом и волей другого13. Именно такое понимание власти как осуществления намеренного воздействия, которое должно подвергаться каузальной (то есть причинно-следственной) интерпретации, утвердилось в современной социологии в качестве господствующего.

Вебер положил начало и комплексному подходу к власти. Его последователями и оппонентами предпринимались попытки выстроить иерархию различных компонентов власти, то есть соподчинить такие понятия, как «влияние», «контроль», «сила», «насилие», «принуждение», «господство», «авторитет» и тл. Так для самого Вебера господство было частным случаем власти, а насилие и принуждение - типичными средствами

осуществления господства .

1) причинно-следственные модели власти;

2) нормативно-ценностный уровень понимания власти как авторитета;

3) уровень господства, понимаемый как комплекс конкретных инструментов оправданного (то есть легитимного) властного принуждения.

Деление данных уровней происходит посредством движения от абстрактных идеально-типических моделей власти к более конкретным ее характеристикам.

Теоретическая и практическая значимость исследования. В диссертации предпринята попытка синтеза новейших методологических разработок политической философии и теоретической социологии с произведениями классиков общественно-политической мысли Германии и России конца XVIII - начала XX веков для анализа особенностей властной системы двух стран в указанный период. В практическом плане полученные результаты могут быть использованы в создании учебных вузовских курсов по политологии, истории политической философии, для социально-политических консультаций.

Новизна диссертации состоит в том, что

• впервые было предпринята попытка системно-аналитического сравнения власти в России и Германии как в странах догоняющего развития;

" Орлов Б. Политическая кулыура России и Германии: попытка сравнительного анализа. М., 1995. " Weber М. Wirtschaft und Gesellschaft Tuebingen, 1972, S. 28.

• в ходе анализа были использованы новейшие методологические достижения современной политической науки и на этой основе разработаны: видение власти как участия в процессе принятия властного решения; власть как способность к самоидентификации; власть как ценностно-инструментальный код по отношению к целям социальной координации поведения;

• было выявлено несоответствие осмысления власти, определявшего общественное мнение, и реальности властных отношений в обеих странах;

• построены основные каузальные модели власти в России и Германии, на основании категорий возможности и способности;

• обнаружена самодостаточность власти в Германии и России как особое состояние, отличное от простой изолированности от общества;

• показана инструментализация ценностей авторитета и традиции властными кругами обеих стран;

• выявлено становление превращенных форм власти при сохранении содержательной сущности господства в России и Германии.

Положения, выносимые на защиту.

• Понятие власти одновременно является термином обыденного сознания, научного языка и политическим инструментальным понятием, имеющим ценностную окраску. Понятие власти рассматривается как комплексное явление.

• Понятийные уровни власти как комплексного явления выстраиваются как движение от абстрактных причинно-следственных моделей власти через ценностное наполнение власти как авторитета к конкретному осуществлению власти как господства.

• Каузальные модели власти как идеальные типы выстраиваются в категориях возможности и способности. Последние связаны с понятиями актуальной и потенциальной власти. Актуальная власть означает определенную приписываемую способность использовать средства власти, в том числе и для того, чтобы придать последним значение ценностей. Потенциальная власть означает фактическую возможность мобилизовывать властные ресурсы.

• Выявлено три каузальных модели власти в Германии и России конца XVIII - начала XX веков: прогрессистская, охранительная и модель реально существовавших властных институтов.

• Прогрессистская каузальная модель власти рассматривает последнюю как рационально осмысленную возможность. Охранительную каузальную модель власти можно определить как традиционно существующую способность. Сама власть в Германии и России как политический институт, осуществлявший управление в условиях догоняющего развития, представляла себя как рационально осмысленную способность.

• Авторитет компетенции (рациональные нормы и ценности) вступил в противоречие с авторитетом полномочий (претензии политической власти на самодостаточность). Власть в России не обладала интеллектуальным авторитетом, в Гер-

мании общепризнанный интеллектуальный авторитет не находил реальной поддержки и признания у власти.

• Правящие круги Германии и России превратили традицию в ресурс своего властного авторитета. Властная система в обеих странах конца XVIII - начала XX веков всегда апеллировала к традиции, но никогда по-настоящему не защищала последнюю. Происходил разрыв между обычаем и его смыслом. Власть видела обычай в своем исключительном господстве, но придавала последнему рациональный смысл, заимствуя приемы рационализации из арсенала либеральной философии.

• Различные философские и идеологические направления обеих стран были едины в том, что господство обладает определенной степенью моральной оправданности, если господствующие акторы, либо результаты их действий соответствуют определенным моральным критериям. Но сами носители господства полагали, что изначально оправданно (азначит, в какой-то степени, морально) само властное действие как таковое.

• Господство немецкой и российской бюрократии являлось по своей сути рациональным, а тип легитимности данного господства, покоящийся на монархическом начале, тяготел к традиционному, лишая «управленцев» обеих стран существенной доли авторитета, а значит и самой легитимности.

Структура и основное содержание работы.. Диссертация состоит из введения, трех глав, заключения и списка литературы. Введение. В этой части работы содержится обоснование актуальности темы, формулируется проблема исследования, показывается степень ее изученности и новизна, определяется ее научное значение, а также цель и задачи исследования, его методологическая основа, формулируются положения, выносимые на защиту.

Первая глава «Причинно-следственная модель власти в Германии и России» начинается параграфом «Историческая трансформация понятия власть» дается краткий обзор изменения во времени смысла самого понятия «власть». Говорится о том, что современное понятие власти является сложным явлением, в котором сочетается множество смыслов. Понятие «власть» рассматривается как термин научного языка и политическое инструментальное понятие, часто имеющее ценностную окраску.

Во втором параграфе «Власть как комплексное явление» автор утверждает, что многообразный характер власти создает необходимость анализа основных теоретических подходов к проблеме власти, развивающихся в современных социальных науках. Существующие на данный момент подходы к определению власти во многом являются либо веберианской интерпретацией понятия власти (Р. Даль, Т. Парсонс, X. Лассуэл и другие), либо критикой подобной интерпретации (М. Фуко, Н. Луманн, Ю. Хабермас и другие), описывая какую-то действительно существенную характеристику властных отношений. Однако изменение угла зрения показывает, что любой подход демонстрирует свою недостаточность, а будучи применен последовательно и в чистом виде, ведет даже

к некоторым искажениям образа власти. На наш взгляд это лишний раз говорит о том, что понятие власти - комплексное и в принципе не может быть охвачено каким-то одним подходом.

Власть необходимо рассматривать как многоуровневое явление. Отправной точкой в комплексном рассмотрении понятия власти, на наш взгляд, являются каузальные представления о власти как о ее возможности и способности. Последующие уровни понимания власти (содержательный и инструментальный) являются своеобразным «комментарием» к каузальной модели власти.

Третий параграф первой главы «Власть как возможность и способность» посвящен построению каузальных моделей власти в Германии и России в категориях возможности и способности. При создании таких моделей необходимо различать осуществление и обладание властью. Осуществление власти состоит в актуальном использовании средств власти, чтобы оказывать влияние на других людей (подвластных). Обладание властью есть способность оказывать влияние на других. Эти два аспекта тесно связаны между собой. Владение властью является диспозиционным свойством - способностью, в случае необходимости, использовать власть, то есть обладание властью предполагает возможность использовать средства власти. Однако данная способность не должна с необходимостью проявляться в фактической состоятельности (возможности) взаимодействующих субъектов. Она может быть чистым «приписыванием», то есть быть основанной на ожидании определенных действий. При этом данное приписывание не безосновательно.

Исходя из вышеизложенного, категорию обладания властью модно разделить на два вида: актуальную и потенциальную. В нашем случае актуальная власть будет означать определенную приписываемую способность использовать средства власти, в том числе и для того, чтобы придать последним значение ценностей. Во многом именно поэтому в политической сфере очень трудно отделить выработку принципиального политического курса, основанного на мировоззренческих и идеологических элементах, от процесса управления как набора средств и инструментов. Если говорить о потенциальной власти, то она означает фактическую возможность мобилизовывать властные ресурсы.

Построение каузальныхмоделей власти в категориях возможности и способности, при всем разнообразии точек зрения конкретных исследователей, обнаруживает общие тенденции.

Фактически ни один мыслитель в Германии и России с конца XXVIII до конца XIX веков не оспаривал ведущей роли политической власти в ситуации модернизационного взрыва (в особенности автора диссертации интересуют те из них, кто в той или иной форме соглашался с исторической преемственностью политических институтов и не выступал за революционный слом существующего режима).

Выстраивая каузальную модель власти через понятия способности и возможности, можно выделить три идеальных типа такой модели. Одну из них автор условно называет прогрессистской, другую - охранительной (использование терминов либераль-

ная и консервативная возможно, однако несет на себе сильную ситуационную идеологическую окраску). Также обнаруживается модель реально существовавших властных институтов.

Проделанный анализ позволил автору с определенной долей уверенности утверждать, что прогрессистская модель причинности власти рассматривает последнюю как рационально осмысленную возможность. С точки зрения данной идеальной модели власть в современном мире может осуществляться, оставаясь цивилизованным способом воздействия на людей, только будучи рационально выстроенной и рационально оправданной, то есть доказавшей целесообразность своего существования в мире людей. При этом главное - доказать рациональную целесообразность не с точки зрения чистого разума, а с позиций разума практического, прибегая к терминологии Канта. Практический же разум требует рассматривать человеческую личность как цель, а не как средство, выстраивая на этой основе универсальную максиму индивидуального поведения. Здесь звучит недвусмысленная апелляция к морально-нравственным ценностям. Таким образом, каузальная модель власти как рациональной возможности требует, в той или иной форме, гуманистического оправдания существующей власти. Подобным оправданием в государственной сфере может быть, с точки зрения прогрессистов, только право как целиком и полностью посюсторонний рациональный механизм защиты и поддержания моральных принципов.

Такого рода правовой механизм может работать только в случае равенства субь-ектов права пред законом, не случайно последнее является одним из ключевых требований философии Просвещения, ее последователей и даже многих ее критиков.

Исходя из вышеизложенного очевидно, что модель причинности власти как рациональной возможности налагает на процесс осуществления власти целый ряд довольно жестких ограничений и условий. Именно эти условия во многом и составляли просвещенческий проект Модерна, осуществлявшийся с конца XVIII века. Подавляющая часть сторонников данного проекта в Германии и России полагали, что главная задача по его осуществлению должна быть возложена на саму государственную власть, через которую может быть достигнута историческая преемственность между старым и новым. Именно такой позиции придерживались В.Гумбольдт и Сперанский, возглавлявшие партию реформ соответственно в Пруссии и России. В той или оной степени элементы власти как рациональной возможности можно обнаружить, например, у Фихте, Гегеля, Еллинека, Кавелина, Б. Чичерина и других. У всех этих мыслителей предусмотрена та или иная форма внешней по отношению к власть имущим рационализации, то есть ограничения власти. Следовательно прогрессизм, всегда рассматривавший власть как фактическую возможность, налагал на нее (власть) существенные ограничения, так как рассматривал ее чаше всего в качестве явления потенциального и нуждающегося для своего актуального развития в соблюдении целого ряда норм (прежде всего правовых).

Если говорить об охранительной каузальной модели власти, то ее в самом общем виде можно определить как традиционно существующую способность. То есть, в отличие от прогрессистов, данная тенденция в понимании каузального механизма власти де-

лает акцент не па потенциал последней, а концентрируется на ее действительной актуальности. Источник подобного подхода чаще всего двойственный — это исторически сложившаяся, традиция, как главная посюсторонняя основа властной способности, а также божественная санкция как потусторонняя под держка существующего механизма господства. При этом подход к исторической традиции мог быть весьма избирательным и достаточно идеологизированным. Так немецкие романтики идеализировали средневековье перед лицом Великой французской революции, а славянофилы поднимали на щит русскую старину в противовес влиянию Запада. Религиозно-церковные принципы при этом (будь то католицизм для романтиков или православие для славянофилов) являлись мощным стержнем, вокруг которого концентрировались специфически понятые исторические традиции. Тем самым обнаруживается достаточно парадоксальное явление. Хотя консерватизм всегда апеллирует к активно действующей и реально существующей власти, ее каузальность как способность оказывается приписываемой и придаваемой чем-то, что непосредственно политической властью не является. Именно в этой приданности заключен для охранителя основной источник ограничений и самоограничений власти. Такого подхода, в той или иной степени, придерживались романтики, славянофилы, Фихте, Гегель, Шталь, Карамзин, Б. Чичерин и другие.

Третья каузальная модель власти в Германии и России относится к реально существовавшим институтам господства. Конечно, вряд ли правительственные круги задумывались над таким рафинированно методологическим вопросом, как проблема каузальности власти. Однако модель причинности последней в категориях возможности и способности, в принципе, может быть построена на основе анализа общей направленности правительственных мероприятий в Германии и России конца XVIII - начала XX веков.

Нужно сказать, что в указанный период правящие круги обеих стран достаточно хорошо осознавали необходимость ответа на вызовы Современности, так как уклонение от подобного ответа могло привести к полному разрушению существующей системы господства и существенной деформации системы политической власти. В конце концов произошло именно последнее (революции 1917 и 1918 годов в России и Германии соответственно), и это свидетельствует о том, что власть предержащие в обеих странах не смогли найти адекватного ответа на разворачивавшийся проект Модерна, хотя весь указанный период был наполнен попытками найти такой ответ.

Можно утверждать, что в Германии необходимость властных действий по поводу либератьно-просвещенческих мероприятий и революционных переломов была более острой, чем в России, так Германия, находясь в центре Европы и исторически, и географически, неизбежно сталкивалась с проблемами общеевропейского масштаба, к коим, безусловно, относилась и Великая французская революция, сделавшая невозможным дальнейшее существование ancient regime во Франции и поставившая под сомнение этот режим по всей Европе.

На первый взгляд может показаться, что для представителей государственной элиты Германии наиболее близкими должны были быть охранительные представления о

природе политической власти и ее характере. И действительно, для правящих кругов Пруссии, чьи взгляды можно считать концентрированным выражением идеологии правящей элиты всех немецких государств) власть, если рассматривать ее причинность, была ярко выраженной способностью, при этом не важно был ли это реформатор Штейн, реакционер Манейфель или объединитель Германии Бисмарк, - отличия между ними касались конкретных мероприятий, которые должны были осуществлять властные институты, а не сущностных представлений о причинно-следственном механизме политической власти. Прежде всего последняя осмыслялась самими ее обладателями как способность к властному действию. Именно это делало власть властью, любое другое действие было безвластным, так как было неспособно к самоосуществлению как акт политической воли, какие бы при этом не прилагались формальные правовые основания.

Власть как исключительная способность к побудительному и обязывающему политическому действию в дальнейшем развертывании оказывается способностью к осуществлению исключительного контроля, то есть власть как таковая уже представляется как власть над чем-то или кем-то (в конечном счете людей над людьми). Отличительная черта государственной власти в Пруссии заключалась даже не в способности контроля (господство людей над людьми в той или иной форме признак любой политической - и не только политической - власти). Особенность в том, что данный контроль понимался как исключительный.

Таким образом, даже в ходе безусловно прогрессивных преобразований, придавших импульс дальнейшему развитию Пруссии и всей Германии, деятельность высшего чиновничества детерминировалась лишь его собственными представлениями о государственной и общественной пользе, при этом мнение самого общества если и отслеживалось, то в расчет не принималось. Представители государственного руководства в лучшем случае продолжали придерживаться формулы, выдвинутой еще Фридрихом Великим: «Все во благо народа, но ничего при помощи народа».

Подобное понимание власти как исключительной способности задает совершенно особое отношение к категориям осуществления власти и обладания ею. Эти два понятия, несмотря на их взаимосвязь, необходимо различать. Осуществление власти состоит в актуальном использовании средств власти, чтобы оказывать влияние на других людей. Обладание же властью есть способность оказывать такое влияние. Очевидно, что требования, которые предъявляются к власти в процессе ее осуществления, имеют своими основаниями ограничения, налагаемые на власть как на обладание. С точки зрения про-грессистской ограничительной логики сдерживающими факторами являются рационально-правовые нормы, которые делают возможным обладание властью в контексте практического разума. Для охранительной логики рассуждения власть как обладание также не может быть безграничной, коренясь в посюсторонних исторических традициях и в потусторонней божественной санкции. Однако высшее германское - особенно прусское - чиновпичество в своей практической деятельности было принципиально чуждо обоим подходам. Можно утверждать, что для немецкой высшей бюрократии осуществление власти и обладание ею были идентичны. Осуществлять господство уже означало

обладать им и наоборот. В такой ситуации эти две категории власти детерминировались не какими-то внешними по отношению к ней идеями или понятиями (не важно - охранительными или прогрессистскими), а друг другом: осуществление детерминировало обладание, обладание обосновывало осуществление.

Если сравнить причинно-следственную модель власти правящих кругов России и Германии, то можно выявить как существенное сходство, так и значительные различия. Сходства были предопределены уже тем, что именно немецкий опыт государственного управления часто рассматривался высшими царскими сановниками и самими самодержцами как возможный пример для подражания или как минимум виделся в качестве наиболее адекватного ответа авторитарной монархической власти на революционные вызовы Современности.

В этой связи именно немецкий (особенно прусский) опыт был наиболее близок -и исторически, и политически - российским правящим кругам. Однако имелись и существенные отличия. Одно из них состояло в том, что главный вызов Современности по отношению к самодержавной власти был брошен не Великой французской революцией, аявилсярезультатомпреобразовательской деятельности самой власти, то есть следствием крупномасштабныхреформ Петра I.

Однако в базовой причинно-следственной модели между немецкой и российской системами власти сходств гораздо больше чем различий. Для российских власть предержащих то господство, которым они обладали, также было ярко выраженной способностью к властному политическому действию. При этом все остальные вопросы: разделение властей, правовые нормы, народное представительство - если даже и вставали в повестку дня, никогда (вплоть до февральской революции 1917 года) не заменяли собой исключительной способности власти к самореализации. Последнее можно заметить даже во многих реформаторских начинаниях самодержавия. Так план государственных преобразований, разработанный Сперанским, хотя и предусматривал разделение властей в виде министерства, Государственной Думы и Сената, но данное разделение было чисто инсфументальным, так как державной власти Императора всякое разделение полномочий было чуждо, и последняя должна была существовать в неделимом виде.

Однако даже такой функциональный подход долгое время не встречал поддержки у основной части высших сановников. И в этом отличие российской каузальной модели власти от прусской. В последней осуществление власти понималось как исключительный контроль, то есть контроль в конечном счете, поэтому какие-то вторичные властные функции были не принципиальны для высшего государственного руководства. Носители и хранители царского самодержавия достаточно продолжительное время отождествляли осуществление власти не просто с исключительным, но и с всеобщим контролем, поэтому все властные функции должны были замыкаться внутри властной иерархии, находя свое полное воплощение в фигуре самодержца. Именно в нем осуществление власти и обладание властью отождествлялись наиболее зримо.

С точки зрения каузальной модели самодержавие было чуждо последовательно охранительных позиций. Чаще всего подход к последним (так же впрочем, как и к про-

грессизму) был избирательно инструментальным: использовалось только то, что нужно было власти в данный момент. С этой точки зрения все уступки, которые царизм делал развивавшемуся в России парламентаризму, рассматривались высшим руководством страны как непринципиальные.

В ходе становления российского парламентаризма властная царская вертикаль стала реже использовать свою силу непосредственно, однако в критические моменты царизм давал понять, что способен использовать свою силу как политическую власть по собственному усмотрению.

Итак, в первой главе выделяется три идеально-типические каузальные модели власти в Германии и России. Одну из них, ставшую порождением философии Просвещения, можно назвать прогрессистской. Она представляла власть как рационально осмысленную возможность осуществлять определенные решения. С точки зрения данной модели в цивилизованном мире власть получила в свои руки безграничные возможности рационализма, но одновременно она ограничивалась рационально обоснованными гуманистическими постулатами практического разума.

Охранительная причинно-следственная модель власти осмысляла последнюю как традиционно существующую способность, то есть власти давался своеобразный карт-бланш для самореализации, Главное было не в том, что может и чего не может власть. Решающее значение в данной модели имело то, способна ли власть к осуществлению своих решений или нет. Но при этом такая способность имела своей основой традиции, которые самим фактом своего существования налагали на власть определенные ограничения.

Сама политическая власть в лице высшего чиновничества обеих стран использовала две данные модели методом исключения, то есть, используя какую-то часть, принципиально отрицала все остальное. Власть в Германии и России как политический институт, осуществлявший управление в условиях догоняющего развития, представляла себя какрационально осмысленную способность.

Тем самым власть предержащие во-первых, освобождали себя от прогрессист-ской ограничительной логики, так как саморазвертывающееся господство, используя преимущества рационализма, считало себя свободным от рационально обоснованных гуманистических норм, видя главный источник своего существования не в возможностях рационализма, а в собственной способности к самореализации. А во-вторых, такое самопонимание власти эмансипировало ее от охранительной сдерживающей логики, так как сдерживающее влияние посюсторонней исторической и потусторонней божественной традиций нейтрализовывалось заимствованными у прогрессизма рациональными приемами укрепления властных институтов. То есть если для прогрессизма власть была фактической возможностью, существующей в форме потенциала, действующего благодаря соблюдению целого ряда норм (прежде всего правовых), то для охранительства каузальность власти как способности оказывается приписываемой и придаваемой чем-то, что непосредственно политической властью не является. Для самой же властной системы Германии и России ее (власти) причинность представлялась как фактическая спо-

собность, которая была не потенциальна, а актуальна; не приписываема, а действительна.

Немецкая и российская системы власти были настолько самодостаточны в своем существовании, что претендовали не только на управление окружающим историческим контекстом, но и на создание такого контекста. В этом смысле власть в Германии и России можно было упрекнуть не столько в бездействии перед лицом вызова Современности, сколько в чрезмерно самоуверенной деятельности, исходящей только из собственного понимания общественного блага. Подобная самоизоляция власти повышала риск ее нормативной и инструментальной деградации, что усиливало опасность коллапса системы властных отношений в условиях вероятных общественно-политических кризисов, при этом -последние также могли отчасти инициироваться такой самоизоляцией. И как показала история, последствия таких кризисов оказались необратимыми.

Во второй главе «Власть как авторитет в Германии и России» рассматривается понятие авторитета как одна из главных содержательных категорий определения власти. Можно сказать, что именно авторитет придает власти человеческий характер. Так как освобождает повиновение из сферы случайного вынужденного и обязательного и наделяет его качествами необходимого и должного. Авторитет придает власти моральный оттенок или как минимум элемент практической уместности, так как авторитетная власть всегда уместна. X. Арендт определила авторитет как право требовать от других повиновения, обусловленного признанием со стороны тех, от кого требуется повиновение. Для Р. Даля авторитет есть состояние, когда имеет место выполнение властных решений, которые представляются легитимными и выгодными для подчиненных.

Особое значение авторитет приобретает в переломный момент, когда власть должна доказать свою способность к управлению, то есть показать себя адекватной окружающему ее историческому контексту. В такие периоды бывает особенно сложно поддерживать единство социальной системы, основываясь не на чистом принуждении, а на нормативном порядке, признаваемом основными акторами социальной жизни. Власть как средство поддержания единства в социальной системе тем больше воплощает себя в авторитете, чем больше она основана на позитивных действиях. Насильственное принуждение к действию или принуждение к действию под угрозой санкции со стороны власти, напротив, уменьшает успешность этого действия и изменений им вызываемых, понижает общественно-политический престиж власти, так как оправдание ее мероприятий если и имеет место, то носит негативный характер. То есть авторитет защищает власть тем, что дает ей (в форме согласия подвластных) нормативно-ценностную поддержку. При большем приближении видно, что эта поддержка крайне ненадежна, так как может в любой момент исчезнуть, если подвластные перестанут воспринимать действия властей в позитивном свете. Подобную особенность авторитета X. Хартмаан обозначил понятием функциональный авторитет. Последний представляется в высшей степени ситуативным явлением и нуждается в постоянной авторитетной защите. Таким авторитетом является легитимность.

В действительности легитимность можно рассматривать как особый случай авторитета. Ее особенность состоит не столько в количественных, сколько в качественных отличиях: количество авторитета переступает порог нового качества легитимности. Благодаря такому переходу власть получает шанс на осуществление своей воли, несмотря на сопротивление, так как здесь имеет место не только признание успешности действий власти, но и всеобщее признание принципов: убежденность в том, что эта воля имеет своей основой союз с богом, основана на династической преемственности либо на рациональном и законном выборе народа. В этом случае признание власти идет не от ее мощи, но основано на качестве, стоящем вне ее (власти) контекста, качестве, которое может рассматриваться как источник власти, но последней не является. Подобное обстоятельство страхует авторитет от возможных неудач. Легитимность ведет к устойчивой ин-ституционализации власти, а не только обеспечивает устойчивость власть предержащих. Вследствие своей относительной прочности и опоры на принципы, находящиеся вне непосредственной производительной силы власти, легитимность можно рассматривать в качестве самостоятельного источника власти.

В первом параграфе второй главы «Авторитет разума» автор утверждает, что при переходе авторитета в плоскость практической политики первостепенное значение приобретает проблема движущих сил самого авторитета. Здесь вступает в силу логика идеологической борьбы. В результате представители различных взглядов на человека, общество и государство, не отрицая необходимость авторитета в политической жизни, вкладывали в его понятие различное (зачастую противоположное) содержание. Можно сказать, что с конца XVIII века дискуссии по поводу того, что считать действительно авторитетным в политической сфере стали одним из главных векторов движения политической мысли Германии и России. В условиях, когда ancient regime провозглашался значительной частью общества несоответствующим требованиям Современности, вопрос о том, что есть источник истинного авторитета, приобретал особое значение. Инициатива в данном вопросе принадлежала последователям философии Просвещения и ее наследникам, которые сформировали представление об авторитете, считавшееся господствующим в политической мысли (но не в политической жизни) на протяжении XIX -начала XXX веков. Для них сила прогрессивной философии была уже в том, что ни одна идея не может быть побеждена на поле битвы. С подобных позиций без апелляции к равнозначному для всех разуму любой авторитет бессмысленен, а значит для того, кто претендует на авторитет, дблжно обосновывать его рационатьно. Именно равнозначность разума и у Канта, и у Гегеля (при всей несхожести их взглядов) вела к возникновению признания и согласия, дающих жизнь авторитету. Тем самым рациональный авторитет изначально должен был ограничивать сам себя в своем основании, которое есть признание. И именно это самоограничение позволяло распространяться авторитету от одного разумного существа к другому. Таким образом, для сторонников рационалистического гуманизма авторитет есть власть, но власть разумного человека по отношению к себе подобным. То есть, коль скоро авторитет имеет рациональную основу, он не может трансформироваться в физическое господство, порождаемое чистой силой. При осуще-

ствлении такой трансформации с неизбежностью происходит самоликвидация авторитета, так как из мира разумного он попадает в мир физического.

Сторонники и наследники Просвещения в Германии и России осуществляли процесс демифологизации авторитета, для того, чтобы сделать последний объектом идеологической пропаганды. Однако ирония истории состояла в том, что власть имущие обеих стран достаточно успешно воспользовались этой демифологизацией для того, чтобы превратить авторитет в инструмент чистого господства, имеющего не авторитетные, а авторитарные основания. С появлением идеологии политическая философия перестала быть всеобъемлющим основанием в общественных делах, став техникой завоевания и удержания власти. Но при этом властные круги Германии и России, поддавшись искушению идеологии как средству упрочения своего положения, не отдавали себе отчета в том, что использование идеологии делает борьбу за авторитет власти публичной, чего сановники обеих стран не желали и к чему не были готовы. То есть публичная дискуссия по поводу авторитета, признанного властными кругами Германии и России в качестве такового, не допускалась. Однако в условиях разворачивающейся модернизации любой авторитет мог быть утвержден только в ходе публичного обсуждения, которого авторитарный характер власти обеих стран не предусматривал.

По сути дела правящие круги России и Германии, используя возможности даваемые модернизацией, пытались формализовать существующий де-факто неформальный авторитет. Однако особенность де-факто авторитета состоит в том, что им нельзя наградить, уполномочить, его нельзя превысить или отозвать. Из него можно извлекать пользу только как из такового. Но при стремлении осуществить модернизацию сверху, манипуляции с авторитетом со стороны властных кругов были неизбежны. Тем самым де-факто авторитет терял свой «первозданный» вид, а значит, ослаблялась его сила. В ходе глубоких социально-экономических и политических изменений авторитет мог утверждаться только через рефлексию, которая в сфере политики трансформировалась в публичную и значимую для судьбы государства дискуссию. В подобной ситуации принятие авторитета могло осуществляться только через участие в деятельности, формирующей нормы и правила. Однако, даже если публичная дискуссия по поводу авторитета допускалась государством в Германии и России, данный спор ни в коем случае не признавался частью процесса, формирующего нормы и правила. Для носителей государственной власти авторитет государства отождествлялся не столько с признанием, сколько с повиновением, лишая авторитет сущностной смысловой нагрузки, так как власть и повиновение могут быть и без авторитета.

В диссертации отмечается, что соотношение авторитета разума и авторитета власти в Германии и России имеет конфликтный характер. Можно сказать, что авторитет компетенции (рациональные нормы и ценности) вступил в противоречие с авторитетом полномочий (претензии политической власти на самодостаточность). По сути дела в реальной политической жизни Германии и России конца XXVIII - начала XX веков интеллектуальный авторитет не обладал действительной силой. По мнению Хабермаса реальное влияние интеллектуальному авторитету придают не эмпирические или логиче-

ские цели, ио только сила более лучшего аргумента, сила, которую Хабермас назвал рациональной мотивацией. Можно утверждать, что данной мотивации либо вообще ие было среди немецких и российских власть предержащих, либо опа играла очень незначительную роль. В результате обозначился непреодолимый разрыв между интеллектуальным авторитетом (носителем которого выступало образованное сословие обеих стран) и авторитетом институциональным (сосредоточенным в руках господствующей элиты). Данный разрыв имел негативные последствия для обеих сторон. По мнению американского теоретика права С. Фиша, интеллектуальный авторитет сам по себе не существует, так как весомость и реальное влияние интеллектуальной аргументации придают институты. Даже если не согласиться с достаточной обоснованностью данного утверждения, все же следует признать, что реальное влияние интеллектуального авторитета в обеих странах зачастую блокировалось государственной политикой.

С другой стороны, институциональная санкция решений государственной власти в Германии и России зачастую не подкреплялась интеллектуальным авторитетом, что ослабляло значимость подобной санкции для образованной части общества. Тем самым интеллектуальный авторитет на протяжении долгого времени существовал независимо от институционального.

В результате власть в России не обладала интеллектуальным авторитетом, в Германии же общепризнанный интеллектуальный авторитет ненаходилреальной поддержки и признания у власти. В обоих случаях выдвигались чрезвычайно завышенные притязания: власть желала, чтобы общественно-политическая мысль служила ей, политическая философия требовала от политической власти соответствия своим интеллектуальным построениям.

Рационализм является, одним из главных, но не единственным источником авторитета. Помимо этого автор во втором параграфе второй главы «Авторитет и традиция» выделяет традицию, как сформировавшийся в течение длительного времени стереотип действия или образа мыслей. Именно такие стереотипы важны для политической власти, так как обеспечивают ей необходимую долю стабильности, что в свою очередь способствует поддержанию уважения по отношению к основным властным институтам, то есть, в конечном счете, способствует поддержанию авторитета.

Используя ценности традиции и божественного порядка, консервативно настроенные мыслители России и Германии вьщвинули идею легитимности, отождествив ее с понятием авторитета. Принцип легитимности в охранительном понимании означал право божественного предначертания в противоположность человеческому деянию, данный свыше авторитет. По мнению охранителей либерально-конституционная теория была не конституированием государства, а его разрушением, так как разрушала стоящий над индивидом и обществом авторитет государства.

Однако консервативная идея легитимности не только наделяла государственный авторитет исключительным значением, но и накладывала на носителей власти определенные ограничения и требовала от них признания этих ограничений. Но признание это в лучшем случае носило декларативный характер, так как было совершенно очевидно,

что мощь государства в первую очередь символизировала не божественное, а имперское могущество.

В диссертации показано, что власть брала на себя функции движущей силы модернизации. Последняя же неминуемо вела к трансформации существующих традиций. Изменения могли происходить в различной форме, но всегда были серьезной угрозой существующим традициям, что болезненно воспринималось теми, кто выступал в качестве хранителей традиционных норм. Ситуация усугублялась тем, что блюстители устоев, как правило были и охранителями существующих властных отношений. Взаимодействие авторитета и традиции, таким образом, носило довольно противоречивый характер, с одной стороны, авторитет власти нуждался в традициях, с другой - своими преобразованиями система государственного управления постоянно трансформировала традиции, лишая их главного козыря - стабильности.

В работе утверждается, что именно конфликтное взаимодействие авторитета и традиции привело к трансформации германского и российского традиционализма рубежа XVIII - XIX веков в консерватизм как современное направление общественно-политической мысли.

Немецкие романтики и российские охранители превратили традицию в элемент общественно-политической борьбы. А это, в свою очередь, открыло возможность власти сделать из традиционалистских представлений орудие для укрепления своей власти. Можно сказать, что правящие круги Германии и России превратили традицию в ресурс своего въастного авторитета. При этом исторически сформировавшиеся обычаи подверглись достаточно сильной рационализации и из фактов жизни трансформировались в принципы идеоюгии, отношение к которым носило со стороны власть предержащих не столько ценностный, сколько инструментальный характер.

Нельзя сказать, что правящие круги Германии и России не отдавали дань уважения исторически сложившимся традициям. Более того, именно к традициям апеллировала и прусская, и российская монархии, отстаивая свой авторитет. Однако важно отметить, что властная система в обеих странах конца XVIII - начала XX веков всегда апеллировала к традиции, но никогда последнюю по-настоящему не защищала. Кроме того, в особо трудные моменты правящие круги шли на достаточно оперативные и серьезные реформы, даже если они угрожали исторически сложившимся традициям. Главные ограничения преобразованиям налагались не устоявшимися обычаями, а возможной угрозой авторитету верховной власти со стороны процесса модернизации.

Таким образом, вызов Современности, который стал очевиден на рубеже XVIII -XIX веков, привел к трансформации традиционализма как стиля жизни, в консерватизм как основанный на защите традиций образмыслей и действий. В обеих странах к традициям стали апеллировать как к положительным ценностям, которые обладают безусловным авторитетом перед лицом просвещенческого рационализма, оторванного от реальной действительности и покоящегося только на логических умозаключениях. Однако само отстаивание авторитета традиций означало процесс рационатизации традиционалистских представлений и включение последних в идеологическую борьбу с про-

грессистскими принципами. В результате одни ценности вступали в противостояние с другими. Тем самым традиции потеряли безусловную значимость, которую они имели в качестве нерефлексируемого строя жизни и устоявшегося обычая, так как любой рациональный авторитет (в том числе и авторитет сложившихся устоев) может быть рационально оспорен, что и делали различные представители прогрессистской мысли в Германии и России.

Однако для всех представителей консервативной мысли в обеих странах традиция (хотя и рационализированная) продолжала оставаться автономной ценностью, которая имеет значение как таковая. Несколько иначе относились к традиции власти этих стран. Правящие круги как в Германии, так и в России зачастую апеллировали к традиционным устоям чтобы не дать разворачивавшейся модернизации выйти из под контроля. Но за традицией при этом не признавалась ценность самостоятельного существования, она приветствовалась только как средство упрочения авторитета политической власти. Более того, если какие-то традиции вступали в противоречие с авторитетом властной системы, то они, как правило, приносились в жертву последнему. В России данный процесс был более заметен благодаря преобразовательской деятельности Петра I, который заложил основы дискредитации традиции со стороны царского самодержавия, чего правящая элита в Германии никогда себе не позволяла.

В сложившейся ситуации происходил разрыв между обычаем и его смыслом. Российская власть видела свой обычай в самодержавии, однако зачастую придавала последнему рациональный смысл, в какой-то мере используя приемы рационализации присущие и либеральной философии. Связующим звеном между обычаем и смыслом является ценностная конвенционалъностъ. Данное звено у российской власти со времен Петра отсутствовало. Власть в Германии (прежде всего в Австрии и Пруссии) такую кон-венциональность имела, но действовала она однонаправленно: подчиняла обычай смыслу, тем самым, ослабляя положительный потенциал конвенционалыюсти в отношение навыков властных действий, которые чаще всего имели самодостаточный характер.

Таким образом, в работе делается вывод, что консервативные представления об авторитете использовались государственным аппаратом России и Германии как инструмент для достижения повиновения (вне зависимости от личных симпатий того или иного сановника к ценностям консерватизма). В диссертации показано, что несмотря на частое формальное сходство государственной политики обеих стран с консервативными постулатами, она была чужда консервативному мышлению.

В третьем параграфе второй главы «Авторитет государства» автор утверждает, что несмотря на многочисленные расхождения между различными направлениями общественно-политической мысли Германии и России по вопросам политической власти, государству как политическому институту и охранители, и прогрессисты придавали решающее значение в ситуации догоняющего развития. Именно государству отводилась ведущая роль в ответах на вызовы модернизации. При этом варианты ответов могли мыслиться как диаметрально противоположные, но в том, что государство обладает безусловным политическим авторитетом по отношению к обществу, были согласны почти

все направления общественной мысли обеих стран, и это отличало последние от французской и особенно англосаксонской мыслительной традиции, где авторитет государства был достаточно высок, но не столь безусловен, как в Германии и России. Именно устойчиво высокий авторитет государства был тем элементом, который на протяжении конца XVIII - начала XX веков выступал интегрирующим началом в обеих странах, придавая им особую идентичность, ведь идентичность любой социальной системы (государства в том числе) и ее границы по отношению к другим социальным системам достигаются через «взаимосвязи смыслов», а понятие государство было той идеей, к которой апеллировали как властвующие, так и осмысливающие политическую реальность подвластные. От государства не только ждали каких-либо действий, определяющих политическое будущее. Существовал достаточно устойчивый консенсус по поводу того, что именно государство обязано действовать. При этом направленность этого действия, его источники и конечные цели могли представляться совершенно по-разному.

Столь высокий авторитет государства способствовал тому, что последнее почти всегда оценивалось не только как политический институт, но и как носитель нравственности. В Германии и России нравственное содержание государства признавалось как прогрессистами, так и охранителями, хотя источники этой нравственной оценки были различными.

В четвертом параграфе «Инструментальный подход к авторитету» утверждается, что в обеих странах налицо был ярко выраженный ценностный конфликт вокруг государственного авторитета. Правящие круги Германии и России не желали рассматривать формировавшиеся конституционные нормы в качестве источника государственного авторитета. Для высшего чиновничьего слоя двух стран исключительным источником авторитета была и оставалась монархия как таковая.

Данное обстоятельство порождало конфликты не только с прогрессистами, но и с консерваторами, так как для последних монархия была ценна не только сама по себе, но в первую очередь как олицетворение исторически сложившейся традиции, подкрепленной божественной санкцией. Однако в ходе объединения Германии сановная бюрократия Пруссии во главе с Бисмарком пошла на разрушение многовековых традиций немецкой полигосударственности, заслужив при этом сопротивление консерваторов, но встретив полную поддержку умеренных либералов, приветствовавших объединение как процесс освобождения нации. Однако во взглядах на государственный авторитет со стороны власти не произошло при этом существенных изменений: Бисмарк не был консерватором до объединения и не сталлибералом после него.

Сходные тенденции можно обнаружить и во взглядах известных российских государственных деятелей XIX века. Ни Сперанский, ни Победоносцев, ни Витте, ни Столыпин не принадлежали к какому-либо идеологическому или тем более общественно-политическому течению. Лояльность к авторитету самодержавия была у них выше любых личных идеологических пристрастий. Даже такой противник преобразований, как Победоносцев никогда не позволял себе нарушить чиновничьей солидарности в борьбе со своими оппонентами и опереться на консервативное общественное мнение.

Столь же слабо ориентировались на какие-либо идеологические оценки государственного авторитета Витте и Столыпин. Между тем они всегда были верны своим пршщипам. Однако эти принципы были совершенно изолированы от общественно-политических умонастроений России того времени. Любые трактовки государственного авторитета за рамками собственно аппарата управления были для них лишь средствами поддержания почтения к государству, которыми они пользовались, исходя из складывающейся ситуации.

Таким образом, и охранительные, и прогрессистские ценности были для немецкой и российской бюрократии всего лишь средствами. Высшей ценностью для нее самой оставалось государство как таковое, не нуждающееся в обосновании своего существования. Оно обладало высшим авторитетом уже потому, что существовало.

С таким положением вещей были не согласны представители почти всех направлений общественно-политической мысли обеих стран. Именно в этой сфере рефлексии власти особенно ярко проявились притязания общественно-политической мысли па исключительную трактовку сущности государства. При этом трактовки авторитета в зависимости от охранительных или прогрессистских позиций автора могли кардинально различаться. Однако притязание на право толкования авторитета власти как чего-то властью, в конечном счете, не порождаемого было почти всегда неизменным. В этом смысле общественно-политическая мысль обеих стран стала наследницей политической философии Макиавелли. Произведения последнего оказали влияние, выходящее за рамки провозглашавшихся в них целей. Под маской политических советов по «технологии» власти, книги Макиавелли инициировали свою собственную политику и присвоили себе свою собственную власть, которая отныне не объединялась с властью властвующих. Различные российские и немецкие мыслители создавали концепции авторитета, наделяя их значимостью и обосновывая значение подобного авторитета особой системой аргументации, которая находилась вне рамок политической власти как таковой. Это могла быть система аргументов инициированного Просвещением рационализма или апеллирующая к исторической реальности защита традиции и Богом данного порядка. Однако и в том, и в другом случае имело место создание особой модели авторитета, обладающей собственной значимостью. И поэтому политическая власть должна была соответствовать данной модели, в противном случае власть предержащие «лишались» авторитета. Можно сказать, что в общественном дискурсе по поводу власти ее собственный авторитет и авторитет ее осмысления были соизмеримы, и зачастую второй претендовал на то, чтобы порождать первый.

По сути дела власть в Германии и России признавала успешность оценки своей деятельности лишь с точки зрения функционального авторитета, то есть восприятие власти в позитивном свете, исходя из успешности ее деятельности. Это крайне понижало степень легитимности власти в России, так как государственная политика очень часто не отличалась высокой эффективностью. Устойчивая легитимность требовала внешних по отношению к самой власти источников авторитета. В России же даже идея божественно-

го происхождения власти носила определение православия, то есть была включена в контекст первенства светской власти по отношению к духовной.

В Германии функциональный авторитет власти был намного выше, чем в России, так как немецкая машина государственного управления отличалась гораздо большей эффективностью, но она не могла быть эффективной всегда. Последнее обстоятельство превращало функциональный авторитет в неустойчивое явление, оказывая негативное влияние на легитимность власти.

В третьей главе «Власть как господство в Германии и России» автор говорит, что господство составляет одну из ключевых содержательных характеристик власти. И если авторитет, как источник власти, обладает определенной автономией по отношению к последней, то господство может существовать только во власти и только через нее. Можно сказать, что господство является главной силовой характеристикой власти, сообщая ей основной принуждающий (а в идеале - побуждающий) потенциал.

Политическое господство обнаруживает двойственность С одной стороны, как отмечал Адорно, господство уже в себе самом имеет момент страха, с другой стороны политическое господство может быть только легитимным, то есть определяться в терминах поддержки, согласия и лояльности.

Все это говорит о том, что господство, будучи самым конкретным и «осязаемым» содержательным компонентом власти, не может избежать моральной оценки в вопросе легитимности. Роль последней была особенно велика в Германии и России, когда конкретным носителям власти, опирающимся на конкретные властные отношения, необходимо было не только осуществлять свое господство, но и доказывать его уместность и оправданность в условиях стремительного процесса модернизации, охватившего Европу в XIX веке.

Первый параграф третьей главы «Владение землей как основа господства» посвящен выделению наиболее стабильной части отношений господства, которая могла бы выступить тем стабилизатором, вокруг которого сформировалась бы вся остальная система господства. И здесь как нельзя кстати пришлась консервативная идеология, положившая в основу отношений господства земельные отношения.

Именно земля была той константой, которая создавала посюстороннюю основу политического господства Поэтому поземельные отношения рассматривались консервативными кругами обеих стран как стабилизирующий фактор общественно-политической жизни, и господство в землевладении неизбежно и естественно влекло за собой господство политическое. В Германии эта мысль разделялась как иррациональными романтиками, для которых земля была символом власти, окутанным мистикой вечного возрождения, так и далеким от романтики юнкерством, которое считало собственные привилегии в землевладении реальным воплощением своей власти. Однако сохранение юнкерского землевладения в условиях развития товарно-денежных отношений вело к тому, что узкосословные материальные интересы вытеснили другие мотивы в традиции почвенничества В результате механизм политического господства, которым так гордилась

немецкая бюрократия, терял свою эффективность в условиях разворачивавшейся модернизации.

Если в Германии почвенничество деформировалось в отстаивание частных эгоистических интересов землевладельцев, которые подчиняли себе консервативную партию и даже пытались диктовать свои условия государственной бюрократии, то для российских почвенников была характерна другая не менее опасная тенденция. Они, также во многом для защиты узкокорыстных помещичьих интересов, создали представление об особом традиционном укладе жизни российского крестьянства, и уклад этот не мог подлежать существенным изменениям в угоду новым экономическим веяниям, так как составлял существенную часть фундамента самодержавной России.

Однако во имя сохранения государственной власти российское правительство в ходе революции 1905-1907 годов совершило поворот на 180°, взяв курс на ликвидацию общины и создание индивидуальных крестьянских хозяйств.

Если в Германии наблюдалась гипертрофия почвеннической традиции, которая подрывала авторитет государственной власти, то в России можно констатировать фактическую гибель этой традиции и во многом вследствие деятельности государственной власти, не желавшей во имя своих представлений о почвенничестве внести своевременные коррективы в поземельные отношения. И то, и другое явно не способствовало укреплению стабильности отношений господства в обеих странах.

Во втором параграфе третьей главы «Немецкая и российская аристократия как основной носитель господства» говорится, что одним из определяющих элементов власти как господства являются носители последнего, то есть те индивиды и социальные группы, которые обладают способностью господствовать. Исторически так сложилось, что к началу XIX века в Германии и России политическое господство сосредотачивалось исключительно в руках дворянства. Однако нельзя сказать, что функции политического господства и административного управления были для дворянства обеих стран идентичны. Именно в положении данного сословия наиболее ярко проявилось неоднозначное соотношение этих двух функций в эпоху разворачивающейся модернизации.

Являясь традиционным носителем обеих функций, дворянство в динамичную и драматичную эпоху, наступившую вследствие Великой французской революции, пыталось, с одной стороны, сохранить преемственность и не потерять традиционную основу своего положения, с другой - боролось за сохранение своей реальной власти и привилегированного общественно-политического положения, жертвуя зачастую ради этого исторически сложившимися традициями и лишая, таким образом, свою власть и силу необходимой устойчивости. Избежать крайностей и потрясений удалось, пожалуй, только английской аристократии, которая смогла достаточно безболезненно пережить модернизацию ancient regime и найти свое место в новых условиях.

Этого нельзя сказать о дворянском сословии в Германии и России. Хотя очень долго правящий аристократический слой обеих стран казался довольно благополучным. Дворянству как Германии, так и России удавалось сохранять господствующее положение, не делая существенных уступок вызову Современности. Однако именно желание

сохранить свое господство в неизменном виде лишало немецкую и российскую аристократию способности адекватно реагировать на меняющиеся условия, что отрывало ее от реальной жизни.

Таким образом, также как немецкая, российская аристократия в качестве господствующего сословия не смогла найти баланс между авторитетом государственной власти, который призвана была охранять, и собственными исторически сложившимися традициями. Однако, если в Германии попытка сохранить континуитет традиционно привилегированного положения юнкерства в новых условиях привела к конфликту с авторитетом власти, то в России аристократическая традиция была поглощена этим авторитетом. Иными словами, если немецкая (в частности прусская) аристократия отстаивала авторитет традиции, то российское дворянство более склонялось к традиции авторитета. Однако гипертрофия и того, и другого привела к тому, что правящая элита обеих стран потеряла динамизм и инициативу. Нельзя сказать, что она была невосприимчива к новым веяниям. Но, стремясь приспособиться к современным условиям, дворянские круги Германии и России все более превращались в эгоистическую прослойку, цепляющуюся за остатки своих привилегий, лишая, тем самым, консервативное самосознание устойчивости, а консервативную идеологию жизненной силы.

Господствующее сословие в массе своей не желало замечать ту трансформацию реальных отношений господства, которая происходила в течение конца XVIII — начала XX веков. Сам смысл содержания данного понятия претерпел кардинальные перемены, делая традиционалистские притязания «органического» господства неуместными.

В третьем параграфе «Трансформация понятийного содержания господства» прослеживается изменение смысла понятия господства к концу XIX века. С точки зрения российского и немецкого конституционализма XIX - начала XX веков магистральное направление исторического развития задается борьбой двух принципов: идеей единства и идеей свободы, приводя к борьбе между господством и товариществом. Противостоящие единства и свободы, господства и товарищества задает суть и структуру конституционной истории. Это состояние преодолевается только в современном государстве: происходит примирение прежних идей товарищества и господства в более высоком единстве государственной идеи.

Однако практическое воплощение этих теоретических схем было не столь органичным. В этой связи взгляды Ницше на проблему власти как господства можно рассматривать в качестве эпатирующего протеста и по отношению к нормативному пониманию господства, царившему в немецкой философии, и по отношению к «холодному чудовищу» - государству - превратившему все человеческие ценности в инструменты своего господства.

Таким образом следует отметить, что при столкновении различных трактовок политического господства в науке и общественном сознании с реальностью властных отношений в обеих странах возникло противоречие. Немецкая философия, и развивавшаяся не без ее влиянием российская общественно-политическая мысль, пытались перед лицом модернизации найти нетривиальную трактовку властных отношений и преодолеть,

или по крайней мере проблематизировать, уподобление таких парных категорий, как «мораль - власть» и «добро - зло». Однако если в действиях властных институтов и можно было обнаружить какие-то моральные признаки, то только вследствие того, что мораль обладала определенной властью над человеческой природой, и данное свойство использовалось правящей элитой в инструментальных целях. При этом сами власть имущие, выдвигая претензии на защиту моральных устоев государства, не желали связывать себя ограничениями в виде «властвующей морали». В этом смысле Ницше был самым большим реалистом своего времени, так как видя данный порочный круг непонимания, при кажущейся близости позиций, решил разорвать его, выведя действительную власть за рамки ее тривиальных связей с миром морали.

В четвертом параграфе «Господство как самостоятельный инструмент политической власти» автор утверждает, что в течение XIX века в Германии и России не сформировалось дифференциации этически-нормативных и политически-нормативных понятий. Общественное мнение (в самых различных его вариантах) предъявляло власти этические требования или присваивало ей этическую основу, власть же считала себя источником любого нормативного порядка, в том числе и этического, пытаясь поставить под свой контроль даже религиозную сферу. Различные философские и идеологические направления обеих стран могли выставлять разную (иногда диаметрально противоположную) систему аргументации, но все они были едины в том, что власть обладает определенной степенью моральной оправданности в том случае, если соответствуют определенным моральным критериям либо акторы власти, либо результаты их действий. Но в действительности эти самые акторы полагали, что изначально оправданно (а значит, в какой-то степени, морально) само властное действие как таковое, а следовательно в своих оценочных суждениях и действиях власть желала быть не только идентифицирующей, но и квалифицирующей силой во всех сферах жизни общества.

Все вышеназванные факторы очень остро ставили вопрос легитимности актуального политического господства. Однако философское осмысление легитимности власти в Германии и России замыкалось на самом себе и сосредотачивало свое внимание на традиционно-нормативных или рационально-нормативных легитимирующих основаниях, не уделяя должного внимания институционализации господства. Тем самым содержательный компонент рефлексии подменялся формально-рациональным либо формально-традиционалистским. При этом российские и немецкие сторонники Просвещения по сути дела не заметили существенное внутреннее противоречие власти в Германии и России: на протяжении XIX века в основу первичной монархической легитимности закладывался вторичный по отношению к последней способ распределения распорядительной власти между господствующими сословием (дворянством) и аппаратом управления (бюрократией). Создавалось противоречие между господствующим и управляющим классами, иногда выливавшееся в публичную дискуссию, но при этом оба этих класса были неразрывно связаны и в определенной степени - хотя далеко не полностью. Класс российских и немецких государственных управленцев был не прочь использовать легенду о равенстве шансов в карьерном продвижении в качестве одной из форм легитимации вла-

сти как действия. При этом данная форма приняла в обеих странах институциональные очертания (например, петровский «Табель о рангах») даже в ущерб дворянской сословной исключительности. Тем самым самодостаточность властных институтов демонстрировалась даже по отношению к правящему сословию.

Подобное внутреннее противоречие, не позволявшее властной системе проводить более динамичную модернизационную политику, во многом объясняется тем, что господство бюрократии являлось по своей сути рациональным, а тип легитимности данного господства, покоящийся на монархическом начале, тяготел к традиционному, лишая «>правленцев» обеих стран существенной доли авторитета, а значит и самой легитимности. Остававшийся авторитет мог быть только функциональным и целиком зависел от сиюминутной эффективности властных действий, которые не всегда были самыми удачными. В результате конфликт по поводу господства, который в принципе есть последняя инстанция социального конфликта, зачастую был в России и Германии началом социального конфликта, так как авторитет власти не был подкреплен внешним по отношению к ней источниками, а значит, имел слабую нормативно-ценностную базу. Все это выражалось в большом влиянии радикальных элементов на общественное мнение обеих стран, поэтому там, где была уместна общественно-политическая дискуссия, возникали притязания на революционный переворот.

В заключении подводятся итоги проделанной работы и намечаются направления дальнейшего исследования.

Отмечается, что в ходе модернизации властная система обеих стран претерпела существенные изменения, но ее силовая сущность оставалась почти неизменной, препятствуя развитию демократических элементов. В результате одной из главных особенностей политического господства в обеих странах (особенно в России) было то, что фактически не существовало - или не признавалось власть имущими - разделения между двумя элементами феномена власти: носителями власти и процессом власти. В работе показано, что феномен носителя власти поглощал собой второй элемент и непосредственно взаимодействовал с третьим элементом - адресатом власти. Как следствие — для правящего слоя России не существовало невыполнимых и невозможных политических решений (только в признании наличия таких решений состоит признание самостоятельного значения власти как процесса). В Германии констатация власти как процесса в качестве самостоятельного элемента господства была лишь частичной. Невозможных и неосуществимых решений для правящего класса не было в субстанциональном смысле, с точки зрения государственной власти не было посюсторонней сферы общественной жизни, по отношению к которой власть открыто констатировала бы свою неспособность оказывать воздействие. Однако наличие ограничений признавалось в инструментальном смысле, то есть процесс власти признавался только как бюрократическая процедура, из которого исключен компонент народного представительства. Следовательно, представительные органы де-факто былилишь собраниями привилегированныхадресатов властного воздействия, а не носителями власти. Мнение этих представителей выслушивали, но важнейшие политические решения принимали без их согласия, за одним

лишь исключением: принятие бюджета, так как процесс накопления не есть порождение властной политической воли и согласие тех, у кого эти накопления в том или ином объеме имеются, трудно было считать излишним. Однако и эта уступка народному представительству в процессе отправления власти по сути также была инструментально-бюрократического характера, так как у власть предержащих были возможности осуществления бюджетной политики без согласия представительных органов. Именно такой подход был в конце концов воспроизведен и в России в результате революции 1905-1907 годов.

Подобная направленность политического господства сказывалась на самой сути процесса институционализации власти. При гармоничной институционализации отношения властвующих и подвластных становятся двусторонними, придавая средствам власти характер санкции. В Германии и России власть даже после институционализа-ции сохраняла признаки одностороннего господства. В результате чего средства власти выходили за рамки санкционирующего характера, приобретая «творящие признаки». То есть власть действовала не исходя из своих полномочий (они были безграничны и потому теряли свой семантический смысл) или компетенции, а только в соответствии со своей волей.

Следствием такой своеобразной институционализации власти стала трансформация взаимодействия бюрократии и правовых предписаний. Как правило, основанием авторитета бюрократии является право. Однако в Германии и России с конца XXVIII века источником права стала сама бюрократия, оставив монархии только источник правового авторитета. Можно сказать, что чиновничество обеих стран замыкалось либо на фигуре монарха, либо вообще на самом себе, «не замечая» формирование других центров политической жизни.

Отсутствие общественно-политических организаций в России вело к тому, что бюрократия была самым многочисленным актором политической жизни. Тем самым чиновничество сосредоточило в своих руках не только функции управления, но и политического лидерства. Однако позиция политического лидера не зависит от критериев должностной квалификации, поэтому российские чиновники обладали столь слабым профессионализмом и низкой эффективностью в деле собственного управления.

В Германии участие общества в политической жизни было более сильно, поэтому могло вытеснить бюрократию с позиции самого многочисленного субъекта политической жизни (эту роль взяло на себя бюргерство), но все же оно (гражданское общество) оказалось недостаточно влиятельным, чтобы установить политический контроль над бюрократией через влияние на политическое лидерство, персонализированное в институте монархии. В результате немецкая - особенно прусская — бюрократия была лишена позиции политического лидерства, оставаясь полностью зависимой в своей управленческой деятельности от верховного политического авторитета (не было общественно-политической конкуренции за контроль над ней), который предъявлял к ней достаточно высокие профессиональные требования, что способствовало достаточной эффективности административных навыков управленческого класса.

Однако различия в степени квалифицированности чиновничества Германии и России не меняют характерного для обеих стран качества политического господства -однонаправленности. Не признавая и не допуская встречное гражданское движение как часть властного действия, правящие слои лишали себя способности к осмысленным поступательным действиям. Власть в обеих странах всегда знала, что подданные должны повиноваться, но часто не могла для себя точно определить, какие принципиальные решения принимать для того, чтобы подвластные действовали (или не действовали) определенным образом. Ориентируясь чисто волюнтаристски, властные акции в России и Германии в лучшем случае детерминировались информацией из прошлого, а чаще всего опирались только на ситуативный набор факторов. Поэтому власть с трудом представляла себе альтернативы будущего, которое, тем неменее, должно было осуществиться благодаря ее действиям.

Такая ущербность вела к тому, что властные инстанции в своей преобразовательской политике действовали «вслепую». Они не отдавали себе отчета в том, что даже «управляемая»модернизация вела ктрансформации противостояния с подвластными, которые из подданных превращались в граждан (особенно в Германии), а любимая самодержавием народность уже не могла нейтрализовать элементы нарождающегося гражданского общества в России. В этом смысле Конституция Пруссии была не исписанным листком бумаги, как ее называл Фридрих-Вильгельм IV, а текстуальным отражением трансформации общественно-политических отношений.

Выстроенная в Германии и России волюнтаристская модель власти прежде всего была ориентирована на потребности самих властных институтов, так как благодаря своему абстрагированию давала такую констелляцию властных средств, которая лишала возможности развития других источников власти, предполагавших и зависевших от определенного соглашения по поводу ценностей. Подобное соглашение предполагало господство, основанное на традиции или системе, институты же господства в России и Германии представляли собой традицию и систему, основанные на власти

Носители политического господства обеих стран были, в лучшем случае, согласны обсуждать и осуществлять перераспределение власти внутри системы, хотя процесс модернизации затрагивал фундамент самого производства власти системой господства, так как при модернизащюнных изменениях внутри последней менялся не только механизм распределения власти, менялся сам способ ее производства. При этом новое качество зачастую отвергалось самой системой властвования (а не только конкретными сановниками), это качество породившей. В результате столоначальники превращались во вторичный источник власти, который затруднял действие верховного принуждения, лишая последний способности к балансу (достаточно вспомнить слова Николая I о том, что Россией правит не он, а столоначальники).

Однако данная внутренняя слабость власти трактовалась как ее сила, стоящая на страже государственных устоев и противостоящая радикальным сторонникам революционного переворота в стране. Более того, благодаря тому, что в России и Германии власть рассматривала себя как первопричину общественно-политических изменений,

сложилась уверенность в селективной способности государственной власти: раз она причина, то она способна выбирать наиболее приемлемые для себя следствия. Носители государственного авторитета не желали замечать, что власть является структурно зависимой селекцией и потому обладает способностью усиливать селективность системы, но непорождать сам причинно-следственныймеханизм.

Ббльшая часть представителей общественно-политической мысли России и Германии была согласна признать государственную власть доминирующей силой, направляющей в определенное русло селективный механизм модернизации, но сами власть имущие желали быть силой исключительно господствующей, ставя конечной целью максимизацию власти. Для подобной системы господства даже правовые нормы не могли быть принципиальными ограничителями целенаправленного действия. Если право, имея менее глубокие основания чем нравственность, является регулирующим механизмом в мире действия, то рассматривая власть не как субстанцию, а как решающее действие, мы обнаруживаем, что такая власть неуязвима для глубоких основ нравственности, так как безнравственным бывает не структурно разворачивающееся действие, а конкретный поступок.

Нельзя сказать, что система власти обеих стран состояла из «марсиан» в принципе чуждых национальному контексту. В институтах государственного господства присутствовали и характерные для своего времени способы мышления, и известные мировоззренческие принципы. Смысл отчуждения состоя!в нарушении последовательности. Общность мышления должна предполагать (или порождать) общность нравственного жизненного мира. Однако если «управленческая машина» в Германии и России была сходна с прогрессизмом по способу мышления (рационализм), то по мировоззренческим позициям они были непримиримы. В свою очередь, многие высшие сановники обнаруживали много общего в мировоззренческой сфере с консерватизмом, но по способу мышления зачастую расходились с последним. Власть имущие, рассматривая свое господство как рационально осмысленную (а не традиционно существующую) способность, впадали в искушение отождествлять эту способность с должностными инструкциями и властными распоряжениями, в то время как последние, с точки зрения любой философской школы обеих стран, могли только регулировать эту способность (власть), а не порождать ее, они были только схемой властных отношений, но не самой сутью власти.

В результате очень часто властные институты не воспринимались как органическая часть страны многими (зачастую противоположными) направлениями общественно-политической мысли, создавая в общественном мнении устойчивое настроение по отношению к власти как к оторванному от истинных нужд страны институту.

Что касается России, то эта опасная тенденция в развитии власти не преодолена до сих пор. Несмотря на огромные изменения в институциональном устройстве, власть в России по сути остается «превращенной формой» авторитарного господства. Властные институты по-прежнему проявляют достаточно высокую активность в проведении различных реформ. Однако эти реформы в лучшем случае основаны на экспертных оценках, данных самими властными инстанциями. Общественные дискуссии по поводу про-

водимых преобразований являются для власть имущих своеобразным «звуковым оформлением», к которому последние не особенно прислушиваются. Единственным критическим моментом для властных институтов являются общенациональные парламентские и президентские выборы. Однако и в этой сфере структуры государственной власти пытаются установить свой контроль. Они не могут, или во всяком случае не решаются, отменить сам акт гражданского выбора, но пытаются сделать этот выбор управляемым. Один из способов такого манипулирования - фактическая изоляция выборов от реальной общественной дискуссии. Такая дискуссия, безусловно, ведется, но она блокируется избирательными технологиями. Ученые-обществоведы, серьезные исследователи и мыслители, по сути дела, не способны оказать реального воздействия на предпочтения избирателей, которые подвергаются массированному воздействию телевизионных СМИ, находящихся, в основном, под контролем государства.

Подобное положение устраивает власть, но одновременно лишает последнюю реальной общественной поддержки. В этой ситуации проводимые государственной властью преобразования не получают соответствующего отклика у населения, которое не хочет брать на себя ответственность за деятельность безответственной власти.

Апробация результатов исследования. Основные положения и выводы диссертации обсуждались на заседаниях сектора истории политической философии ИФ РАН и получили одобрение, отражены в двух монографиях, а также в статьях, опубликованных автором в 1995-2004 годах (общий объем около 37 пл.).

Многие идеи, а также предварительные результаты исследования были апробированы на следующих научных конференциях, семинарах и круглых столах: Первые петербургские кареевские чтения (С.-Петербург, СП6ТУ, 1995), Консерватизм и либерализм: созвучия и диссонансы (Пермь, ПТУ, 1995), История культуры, теория культуры и проблемы гуманизации высшего образования (Пермь, ПГГУ, 1995), Историческая наука сегодня: проблемы и перспективы (Пермь, ПГПУ, 1996), Реформы: политические, социально-экономические и правовые аспекты (Пермь, ПГУ, 1996) Вторые петербургские кареевские чтения (С.-Петербург, СПбГУ, 1997), симпозиум «Куда идет Россия?» (Москва, АНХ при Правительстве РФ, 1999), симпозиум «Куда идет Россия?» (Москва, АНХ при Правительстве РФ, 2000), Первый семинар «Основные политические концепты» (Москва, МОНФ, 2000), Второй семинар «Основные политические концепты» (Москва, МОНФ, 2000), круглый стол «Особенности формирования национального интереса в России» (Москва, редакция журнала «Полис», 2000), семинар «Мораль - политика -власть. Становление отечественной политической философии» (Москва, Фонд Форда, редакция журнала «Полис», 2002), конференция «Новации в политической науке и политологическом образовании» (Москва, НФПК, 2003).

Основные положения и выводы диссертации изложены в следующих публикациях общим объемом около 37 п л.

Власть перед вызовом Современности: Сравнительный анализ российского и немецкого опыта конца XVIII - начала XX веков. СПб., 2004.17,6 п.л.

Россия в немецком зеркале. СПб, 2002.9 пл.

Соотношение авторитета и традиции: философское осмысление и властная реальность Германии и России конца XVIII - начала XX века // Вопросы философии, 2002, №10,1 пл.

Власть и господство: историческая трансформация понятий // Концептуализация политики. М., 2001.1 пл.

Самодостаточность власти в условиях «догоняющего» развития (сравнительный анализ российского и немецкого опыта) // Общество, политика, наука: новые перспективы. М., 2000.1,2 п.л.

Деформация критериев формирования национального интереса // Полис, 2000 №1.0,2 пл.

Правительственный реформизм как особый вид охранительной политики // Вестник университета ГУУ, 2000, №1.1 пл.

Противоречие авторитета и традиции в немецком и российском консерватизме // Полис, 1999, №1.1 пл.

Немецкий и российский консерватизм в условиях догоняющей модели развития // С верой в Россию. Российский консерватизм. М, 1999.0,5 пл.

Россия в веймарском зеркале или соблазн легкого узнавания // Pro et contra, 1998, №3.1 пл.

Консервативный историзм против либерального прогресса в Германии и России конца XVIII - начала XX веков // Исследования по консерватизму. Вып.5. Пермь, 1998. 0,8 пл.

Имперский авторитет и консервативная традиция в Германии и России // Вторые петербургские кареевские чтения по новистике. СПб, 1998.0,5 пл.

Антирационализм как отправной пункт консервативного мышления Германии и России // Вестник Пермского университета. Вып. 2. Пермь, 1998.1 п.л.

Мировоззрение немецкого и российского консерватизма между авторитетом и традицией // Консерватизм: мировоззренческие основы. Пермь, 1998.1 пл.

Адам Мюллер: бюргерский защитник принципов аристократизма // Консерватизм: идеи и люди. Пермь, 1998.1 п.л.

Братья Герлахи: вожди камарильи или консерваторы без страха и упрека? // Консерватизм: идеи и люди. Пермь, 1998.1 пл.

Традиционализм и консерватизм: сравнительный анализ взглядов Ю.Мё'зера и М.Щербатова// Исследования по консерватизму. Вьш.4. Пермь, 1997.0,5 пл.

«Странное сближение»: политическая жизнь Германии в оценке российских либералов и немецких консерваторов // Исследования по консерватизму. Вып.З. Пермь, 1996. 0,5 пл.

Приоритеты российской периодики в оценке внутриполитической борьбы в Германии конца XDC - начала XX вв. // Первые петербургские кареевские чтения по новистике. СПб., 1996.0,5 пл.

Зарождение консерватизма в России и Германии: общее и особенное // Историческая наука сегодня: проблемы и перспективы. Петель,Wiu дЛЬцдп \

Метаморфозы немецкого образа России во второй полови^^!^!)!^^: ллкв. // История и теория культуры. Пермь, 1995.0,5 п.л. J С.Петербург |

Подписано в печать 1.03.2004 г. Формат 60x90,1/16. Объем 2,25 п.л. Тираж 100 экз. Заказ №51

Отпечатано в ООО "Фирма Блок" 107140, г. Москва, ул. Русаковская, д.1. т. 264-30-73 ^^ш.Ъ1ок01 centre.narod.ru Изготовление брошюр, авторефератов, переплет диссертаций.

»-5517

Оглавление научной работы автор диссертации — доктора политических наук Мусихин, Глеб Иванович

Введение

Содержание

Глава I

Причинно-следственная модель власти в Германии и России

§ 1 История трансформации понятия власть.

§ 2 Власть как комплексное явление.

§ 3 Власть как возможность и способность в Германии и России

Глава П

Власть как авторитет в России и Германии.

§ 1 Авторитет разума.

§ 2 Авторитет и традиция.

§ ЗА вторитет государства.

§ 4 Инструментальный подход к авторитету.

Глава П

Власть как господство в России и Германии.

§ 1 Владение землей как основа господства.

§ 2 Немецкая и российская аристократия как основной носитель господства.

§ 3 Трансформация понятийного содержания господства.

§ 4 Господство как самостоятельный инструмент политической власти.

Введение диссертации2004 год, автореферат по политологии, Мусихин, Глеб Иванович

Несомненный интерес при этом представляет деятельность властных институтов и их осмысление общественно-политической мыслью России в период с конца XVIII по начало XX веков, так как именно в этот временной отрезок сформировались непосредственные причины революционных потрясений XX столетия.

Особое внимание следует обратить на то, что столь же драматичной в указанный период была и историческая судьба Германии. Можно сказать, что ни с одной другой европейской страной Россию не сравнивают так часто как с Германией. Особенно "сблизились" эти страны в первой половине XX века, пережив несколько революционных потрясений, которые привели к установлению тоталитарных режимов. Это стало болезненным результатом того, что в обоих государствах не удалось найти адекватного ответа на вызовы модернизации, особенно четко звучавшие с конца XVIII века, хотя весь последующий период вплоть до начала XX века был наполнен попытками найти такой ответ. Поэтому в российской и немецкой философской традиции всегда большое место занимала проблема государства и государственной власти, так как именно на последнюю возлагались главные надежды и именно ей предъявлялись основные требования по мобилизации жизненных сил двух стран в ситуации "исторического цейтнота" конца XVIII - начала XX веков.

Это вытекает из того, что обе страны принадлежат к государствам «позднего старта» и вступили в «модернизаторскую гонку» с опозданием. Им приходилось догонять более развитые страны, чтобы не потерять веса на международной арене. Поэтому мероприятия модернизации - экономические преобразования, связанные с укоренением капиталистических отношений и технической реорганизацией, реформы сферы финансового обращения, создание нового аппарата управления, распространение образования - в достаточной мере были не результатом естественного развития (как в странах первого эшелона модернизации: Англии, Франции, Северной Америке), а во многом явились следствием преобразовательской деятельности государственной власти. Данное обстоятельство, безусловно, повышало роль институтов власти в обеих странах. При этом столь высокий статус государственного лидерства осознавался не только самими власть предержащими (что само собой разумеется), но и признавался фактически всеми направлениями общественной мысли обеих стран.

Степень разработанности проблемы. В исследовании автор опирается прежде всего на тех представителей политико-философской мысли Германии и России конца XV11I - начала XX веков, которые, осмысляя политическую действительность, были в целом критически настроены по отношению к возможности ее радикального изменения.

Оппонентами рационалистическому осмыслению власти выступили романтики (Новалис, А.Мюллер, Ф. Шлегель, Баадер и др.), заложив основы немецкого консерватизма, который был развит в произведениях Галлера и Шталя.

В России ключевыми фигурами, на мой взгляд, являются М.М.Сперанский, давший толчок рациональному осмыслению власти, и вступивший его оппонентом Н.М. Карамзин, произведения которого стали отправной точкой российского консерватизма.

Особое значение в осмыслении власти сыграл П.Я. Чаадаев, который впервые поставил вопрос о России как о политико-философской проблеме. Последняя способствовала появлению как западнических (В.П. Боткин, К.Д.Кавелин, Грановский и др.), так славянофильских (А.С. Хомяков, И.В. Киреевский и др.) идей. Взгляды славянофилов оказали значительное воздействие на таких достаточно разных авторов, как Данилевский и К.Н. Леонтьев. Влияние западников в большей мере сказалось на произведениях представителей академической и университетской науки, среди которых не последнее место занимали Н.В. Щелгунов и Н.М. Кортунов.

Если говорить о современных исследованиях, то проблеме власти посвящено огромное количество литературы. Понятие власти является одним из ключевых в политической теории и в социальных науках вообще, уходя своими корнями в Античность. К анализу данного понятия обращались многие философы, социологи и политические мыслители с мировым именем: М. Вебер, X. Лассуэл,

Т. Парсонс, Р. Даль, Р. Арон, Ю. Хабермас, Н. Луманн, М. Фуко, Э. Гидденс,

С. Люкс и другие.

В отечественной социально-философской и политологической литературе также накоплен достаточный опыт теоретического исследования власти, при этом основное внимание уделялось не власти как таковой, а понятию «государственная власть». Здесь можно отметить работы Т.А. Алексеевой, АЛ. Алюшина, Ю.М. Батурина, Б.Н. Бессонова, Ф.М. Бурлацкого, А.А. Галкина, А.И. Демидова, М.В.Ильина, В.Г. Ледяева, М.Ю. Мельвиля, В.В. Мшевениерадзе, А С. Панарина, В.А. Подороги, Е.Б. Шестопал и других.

Если говорить о «догоняющем» развитии, то следует отметить, что одним из первых идею такого развития высказал в 1872 году С.М: Соловьев в своих «Публичных лекциях о Петре Великом». Историк считал, что русский народ не отставал по своему развитию от других европейских народов, а только запоздал на два века1, то есть по Соловьеву Россия принадлежала к единой христианской цивилизации, а потому запоздание с переходом к «зрелому» состоянию не противоречило общности судеб России и Европы. Ученик Соловьева -В.О. Ключевский - сделал шаг вперед в осмыслении «догоняющего» развития, заметив всю неоднозначность проблемы Россия-Запад. Он говорил о «сходстве явлений и различии процессов» в Европе и России. Тем самым ученый отмечал особый характер «вторичной» модернизации, когда «нужда реформ назревает л раньше, чем народ созреет для реформы» . В результате государство часто пользовалось неэкономическими насильственными мерами, а политическая, социальная и экономическая сферы общества развивались рассогласование.

Различные концепции ускоренного развития получили особое распространение в середине XX века, и были стимулированы еще во время второй мировой войны дискуссиями о будущем послевоенного мира. Первыми значительными работами в этой области были статья: П; Розенштайна-Родина «Проблемы индустриализации Восточной и Юго-Восточной Европы», опубликованная в 1943 году, и книга Е. Стейли «Мировое хозяйственное развитие: влияние на развитые индустриальные державы», появившаяся годом позже. В целом 1940-е и 1950-е годы стали периодом зарождения теории ускоренного развития. При этом ф. У. Ростоу назвал в качестве основателей и идеологов данной концепции

П. Бауэра, К. Кларка, А. Хиршмана, А. Льюиса, Г. Мюрдаля и других. Сам Ростоу предложил концепцию стадий экономического роста, выделив в хозяйственной истории каждого народа пять этапов - традиционное общество, предпосылки взлета, взлет, вызревание и эпоха массового потребления. Свой вклад в теорию ускоренного развития, а также в критику данной теории, внесли Р. Лрон, И. Валлерстайн, Г. Кан, Ф. Кардозо, М. Леви, Т. Парсонс, Р. Пребиш, А.-Г. Франк, С. Фурдазо, Ш. Эйзенштадт и другие.

В отечественной науке теории ускоренного развития также посвящено достаточно литературы. Здесь можно выделить работы А.С. Ахиезера, В.А. Гутника, В:Л. Иноземцева, А.А. Кара-Мурзы, В.В.Козловского, В.А. Кра-силыцикова, Н.Ф.Наумовой, В.И. Пантина, Л.В.Полякова, А.И.Уткина, В.Г. Федотовой и других.

Теория «догоняющего» развития многообразна и противоречива. Для одних ускоренное развитие есть движение к образцам современной экономики и прогрессивному общественно-политическому устройству, для других - результат колониальной политики, нарушившей естественный ход развития эксплуатируемых народов и государств. Не ставя своей целью специальный анализ проблемы модернизации, мы принимаем «догоняющее» развитие как некую историческую данность, обращаясь, прежде всего к деятельности властных институтов стран ускоренного развития (в нашем случае это Германия и Россия), а также к тем условиям в которых действовали власти. При этом мы будем исходить из определения модернизации, данного Ш. Эйзенштадтом: «Модернизация - это процесс изменения в направлении тех типов социальной, экономической и политической систем, которые развивались в Западной Европе и Северной Америке с XVII по XIX века, а затем распространились на другие европейские страны, а в XIX и XX веках - на южноамериканский, азиатский и африканский континенты»3.

Нас интересуют особенности политической власти в условиях «догоняющего» развития, а также к осмысление этих особенностей современниками происходящих событий (конец XVIII - начало XX веков). Из последних изданий посвященных данной проблематике следует выделить книгу Е.Г. Плимака и И.К. Пантина4, а также работы Ю.С. Пивоварова и А.С. Фурсова5. По мнению И.К. Пантина, другие подходы предполагают изучение российского прошлого и феноменов ее политической, социальной, экономической эволюции в формате одной страны и лишь под углом их внутреннего, национального происхождения, концепция же догоняющего развития ставит отечественный исторический процесс в контекст всемирно-исторических (прежде всего европейских) отношений6.

Исходя из вышеизложенного основная, проблема исследования состоит в том, что само положение политической власти в ситуации догоняющего развития содержит в себе внутреннее противоречие. С одной стороны, власть в целях самосохранения должна выступать «локомотивом развития» (в том числе и экономического), чтобы эту роль не перехватили у нее радикальные элементы, нацеленные на кардинальное изменение существующего строя, с другой - она с недоверием и даже враждебностью относится к тем явлениям общественно-политической жизни, которые во многом стали следствием самой модернизатор-ской деятельности власти, то есть той самой деятельности, которую властные институты осуществляли в целях самосохранения. Наиболее яркий пример тому -недоверчивое либо открыто враждебное отношение властей предержащих в Германии и России к интеллигенции (либеральной или радикальной - все равно), которая сформировалась благодаря централизованной образовательной политике государства, встав в оппозицию этому государству. Таким образом, власть в условиях догоняющего развития можно уподобить мифическому богу времени Сатурну, который пожирал своих детей, чтобы, повзрослев, они не убили его самого.

Именно последнее, как нам представляется, привело к тому, что государственная власть обеих стран в начале XX в. не смогла дать успешного ответа на вызов Современности . Власти предержащие и в Германии, и в России упорно не хотели замечать либерально-демократической составляющей процесса модернизации, пребывая в опасной иллюзии, будто только они способны критично подходить к опыту более передовых стран, заимствовать то, что выгодно для страны и общества, отсекая ненужное. Результатом такого заблуждения и соответствующей политики государства стала победа наиболее авторитарной модели стабилизации, которую принято называть тоталитаризмом. Одно из наиболее ярких проявлений данной иллюзии — судьба высшей государственной бюрократии в обеих странах. И в Германии, и в России именно бюрократии отводилась решающая роль в управлении государством. При этом если в России не удалось привить бюрократии чувство ответственности за свои действия, то степень дисциплинированности и самосознания своего служебного долга у немецкой (особенно прусской) бюрократии были наивысшими. Вместе с тем и в той и в другой стране бюрократия не смогла стать альтернативой тоталитаризму. Выяснилось, что, в лучшем случае, умея управлять, она не способна властвовать. В ситуации политического, экономического и морального кризиса самодостаточное положение власти в лице высшего чиновничества порождало либо полное разрушение старой власти (как это было в России), либо подчинение фюреру помимо собственного желания.

Цель диссертации: сравнительное исследование власти в Германии и России как странах «догоняющего» развития.

В связи с этим необходимо решить ряд основных задач исследования:

1) проследить историю трансформации понятия «власть»;

2) проанализировать основные подходы к проблеме власти в современной науке;

3) выделить понятийные уровни в осмыслении власти и идеально-типическое воплощение данных уровней;

4) построить каузальные модели власти в зависимости от вариантов ее л осмысления;

5) сравнить деятельность властных институтов и ее осмысление в России и

Германии периода конца XVIII - начала XX веков.

Методологические основания. Можно выделить два основных теоретико-методологических основания данной диссертации. Первое - сравнительный политико-философский анализ, направленный на выявление общего и особенного в философском осмыслении власти в России и Германии в условиях догоняющей модели развития. На наш взгляд такой подход представляет большую эвристическую ценность, так как позволяет взглянуть на многие проблемы под новым углом зрения. Главными критериями сравнительного анализа были выбраны: 1) общий исторический период (конец XVIII - начало XX веков); 2) осмысление основных задач государственной власти различными направлениями общественно-политической мысли России и Германии; 3) преобразовательская и сдерживающая деятельность властных институтов в обеих странах.

Целенаправленного сравнительного анализа Германии и России до недавнего времени не предпринималось ни в российской (советской), ни в немецкой историографии. Только в 1996 году вышла книга Г.Рормозера и А.Френкина «Новое консервативное мышление как императив выживания»8, где в форме диалога рассматривается соотношение консервативной парадигмы в Германии и России. Тема сравнения Германии и России затрагивалась в некоторых исследованиях (в основном немецких авторов), посвященных другим проблемам9. Среди российских работ наибольший интерес представляют сборник статей «Россия и Германия: Опыт философского диалога»10, где показано влияние немецкой классической философии на российскую общественно-политическую мысль. Так же необходимо отметить небольшой, но очень содержательный научно-аналитический обзор Б. Орлова «Политическая культура России и Германии: попытка сравнительного анализа»11, где вскрывается общие и особенные черты в различных компонентах политической культуры обеих стран.

Второе методологическое основание диссертации - комплексно-иерархический подход к власти. Наиболее авторитетной исследовательской интерпретацией при анализе властной проблематики является подход М. Вебера. В заданной им социологической парадигме власти последняя представляется как и специфический шанс, который один носитель своей воли или интереса осуществляет в борьбе с интересом и волей другого12. Именно такое понимание власти как осуществления намеренного воздействия, которое должно подвергаться каузальной (то есть причинно-следственной) интерпретации, утвердилось в современной социологии в качестве господствующего.

Вебер положил начало и комплексному подходу к власти. Его последователями и оппонентами предпринимались попытки выстроить иерархию различных компонентов власти, то есть соподчинить такие понятия, как «влияние», «контроль», «сила», «насилие», «принуждение», «господство», «авторитет» и т.д. Так для Вебера господство было частным случаем власти, а насилие и принужде

13 ние - типичными средствами осуществления господства .

Однако попытка соподчинения различных компонентов власть неизбежно ведет к тенденциозности ее понимания. Поэтому нами предложен подход, позволяющий выделить понятийные уровни в анализе власти: 1) причинно-следственные модели власти; 2) нормативно-ценностный уровень понимания власти как авторитета; 3) уровень господства, понимаемый как комплекс конкретных инструментов оправданного (то есть легитимного) властного принуждения. Деление данных уровней происходит посредством движения от абстрактных идеально-типических моделей власти к более конкретным ее характеристикам.

Теоретическая и практическая значимость исследования. В диссертации предпринята попытка синтеза новейших методологических разработок поли-% ' тической философии и теоретической социологии с произведениями классиков общественно-политической мысли Германии и России конца XVIII - начала XX веков для анализа особенностей властной системы двух стран в указанный период. В практическом плане полученные результаты могут быть использованы в создании учебных вузовских курсов по политологии, истории политической философии, для социально-политических консультаций.

Новизна диссертации состоит в том, что • впервые было предпринята попытка системно-аналитического сравнения g власти в России и Германии как в странах догоняющего развития;

• в ходе анализа были использованы новейшие методологические достижения современной социальной философии, касающиеся понятия власти, а именно: видение власти как участия в процессе принятия властного решения; власть как способность к самоидентификации; власть как ценностно-инструментальный код по отношению к целям социальной координации поведения

• было выявлено несоответствие философского осмысления власти, определявшего общественное мнение, и реальности властных отношений в обеих странах;

• показана инструментализация ценностей авторитета и традиции властными кругами обеих стран;

Положения, выносимые на защиту.

• Власть рассматривается как комплексное явление', понятийные уровни власти выстраиваются как движение от абстрактных причинно-следственных моделей власти через ценностное наполнение власти как авторитета к конкретному осуществлению власти как господства.

Выявлено три каузальных модели власти в Германии и России конца XVIII - начала XX веков: прогрессистская, охранительная и модель реально существовавших властных институтов.

Прогрессистская каузальная модель власти рассматривает последнюю как рационально существующую возможность. Охранительную каузальную модель власти можно определить как традиционно существующую способность. Сама власть в Германии и России как политический институт, осуществлявший управление в условиях догоняющего развития, представляла себя кжрационально осмысленную способность. Авторитет компетенции (рациональные нормы и ценности) вступил в противоречие о, авторитетом полномочий (претензии политической власти на самодостаточность). Власть в России не обладала интеллектуальным авторитетом, в Германии общепризнанный интеллектуальный авторитет не находил реальной поддержки и признания у власти. Правящие круги Германии и России превратили традицию в ресурс своего властного авторитета. Властная система в обеих странах конца XVIII -начала XX веков всегда апеллировала к традиции, но никогда по-настоящему не защищала последнюю. Происходил разрыв между обычаем и его смыслом. Власть видела обычай в своем исключительном господстве, но придавала последнему рациональный смысл, заимствуя приемы рационализации из арсенала либеральной философии.

Различные философские и идеологические направления обеих стран были едины в том, что господство обладает определенной степенью моральной оправданности, если господствующие акторы, либо результаты их действий соответствуют определенным моральным критериям. Но сами носители господства полагали, что изначально оправданно (а значит, в какой-то степени, морально) само властное действие как таковое. Господство немецкой и российской бюрократии являлось по своей сути рациональным, а тип легитимности данного господства, покоящийся на монархическом начале, тяготел к традиционному, лишая «управленцев» обеих стран существенной доли авторитета, а значит и самой легитимности.

Апробация результатов исследования. Основные положения и выводы диссертации обсуждались на заседаниях сектора истории политической философии ИФ РАН и получили одобрение. Диссертация была рекомендована сектором к защите. Ключевые положения диссертации отражены в двух монографиях, а также в статьях, опубликованных автором в 1995-2004 годах (общий объем около 37 пл.).

Нужно отметить, что и в немецкой и в российской; философии государственность вообще и властные отношения в частности служили одним из тех камней преткновения, из-за которых происходило размежевание прогрессистов; и охранителей. При этом особое значение имело осмысление общеевропейского контекста. И в этом пункте имелось существенное различие между российской и немецкой рефлексией.

В Германии представители различных подходов к сущности государственной власти в целом не подвергали сомнению включенность страны в общий контекст европейской истории. Сторонники либерально-просветительского направления признавали прогрессивную направленность европейской истории. Для консерваторов просвещенческая тенденция в развитии Запада была фатальной ошибкой рационализма, не укорененного в системе жизненных исторически сложившихся реалий. И в этом смысле Великая французская революция устами политических романтиков провозглашались частным случаем универсальной европейской сущности, при этом последняя наиболее полно воплотилась в Германии, которая- в своем развитии призвана; поддерживать историческую преемственность, и которой поэтому чужд революционный дух.

В России же раскол между охранителями и прогрессистами наблюдался именно в вопросе включенности России в общеевропейский контекст. Главный спор шел не о том, насколько верен просвещенческий проект модерна, а о том, насколько Россия включена в общеевропейский процесс развития. Сторонники конституциональной модели власти доказывали, что Россия должна следовать логике общеевропейской истории. Охранители (даже если они не являлись сторонниками самодержавия как, например, славянофилы) доказывали принципиальную чуждость России общеевропейскому контексту вообще и революционно-просветительским тенденциям в частности.

Таким образом, в Германии главная линия размежевания в философском осмыслении власти происходила в вопросе о том, является ли просвещенческий* проект модерна ошибочным или нет. В России же главным камнем преткновения был вопрос о том, является ли либерально-конституционная модель власти принципиально чуждым для России заимствованием или закономерным этапом развития.

Однако как в России, так и в Германии необходимость адекватного ответа на вызов Нового времени с конца XVIII - начала XIX веков осознавалась фактически всеми направлениями общественно-политической мысли и, что особенно важно, самой властью. Хотя само содержание адекватности виделось по-разному и, зачастую, диаметрально противоположно.

Можно сказать, что отправным пунктом философского осмысления власти в Германии была идея самоценности государства. И для Канта, в его представлениях о правовом государстве, и для романтиков, и для Гумбольдта, и для Гегеля государство представляло ценность как таковое, ходя при этом степень автономии гражданского общества могла быть различной. При этом власти, помимо бесспорного силового компонента, придавалось ярко выраженное нравственное значение, которое она должна была иметь как таковая.

Одним из тех немногих политических философов и правоведов в Германии, которые целиком выводили государство и политическую власть из частноправовых отношений, придавая ей, тем самым, характер чистого господства как владения, был Ф.фон Галлер, но именно его взгляды пользовались особой популярность у властей предержащих в Германии (особенно в Пруссии) первой половины XIX века.

В основном же политические философы Германии придавали понятию власти смысл, который, в большей или меньшей степени, расходился с пониманием власти со стороны тех, кто являлся ее носителем. При этом степень подобного расхождения зачастую не зависела от принадлежности к консервативному и либеральному направлению, так как интенсивность конфронтационности охранительных мыслителей по отношению к реально существующим властным отношениям и институтам часто была даже более сильной, чем у сторонников идеи прогресса.

Тем самым в понимании власти обнаруживалось глубокое противоречие таких, на первый взгляд, близких понятий как авторитет и традиция, так как в условиях так называемой «догоняющей модели развития», которая по сути была ответом на вызов проекта Модерна, авторитет, обладая более активной природой по сравнению с традицией, часто использовался власть предержащими для приспособления к меняющимся условиям и еще большего усиления власти. Это приводило к неизбежному столкновению авторитета и традиции, лишая консервативное мировоззрение столь необходимой ему целостности, так как требование нормативно-нравственного единства и исторической преемственности, которые политический романтизм и его наследники предъявляли к политической власти, оборачивалось защитой политической фрагментарности в условиях движения к единому национальному государству, придавая противоречию авторитета и традиции вполне осязаемые и достаточно болезненные формы.

В этом смысле положение сторонников прогресса выглядело даже более убедительным (к слову, не нужно забывать, что классик немецкого либерализма В.фон Гумбольдт занимал один из ключевых постов министра иностранных дел Пруссии в период Венского конгресса). Немецкий либерализм, являясь в философском осмыслении власти сторонником институционализма и рационализации и одновременно допуская конвенциональное соглашение по поводу норм и ценностей, был ближе знаменитому прусскому бюрократизму с его должностной субординацией, чем консервативный принцип личной верности. К тому же либеральная идея примата национального государства, которую либералы восприняли от Фихте, как нельзя лучше соответствовала имперским настроениям правящей элиты Пруссии.

Однако если консервативно настроенных мыслителей не устраивало несоответствие властного авторитета принципу традиции, то прогрессистская рефлексия власти находилась в конфронтации с реальными властными отношениями по поводу прав и свобод. При этом в качестве отправного пункта был доказанный еще Макиавелли принцип, что знание - это власть. И если знание есть власть, то границы знания (кантовские антиномии чистого разума) предполагают непреодолимые границы власти (как в широком, так и узком смысле слова) в посюстороннем мире. Именно поэтому для Канта мораль (сфера сосредоточения прав человека) была неподвластна политической реальности. Грандиозная попытка Гегеля разрешить весь комплекс противоречий, связанных с философским осмыслением власти и реальностью властных отношений, была опрокинута революционным взрывом 1848 года, хотя и подняла философское осмысление власти на качественно новый уровень.

В этом контексте творчество Ницше можно рассматривать как разочарование в бездушном инструментализме власти с одной стороны и как недоверие к нормативному характеру осмысления властных принципов, которые преобладали в немецкой философии, - с другой. Можно сказать, что Ницше одним из первых поднял проблему смысла власти как господства, без разрешения этой проблемы рефлексия реально существующей властной системы или ее должного нормативного порядка была бессмысленна. Поэтому совершенно не случайным является то, что именно в Германии берет свое начало герменевтическая модель исследования власти. И знаменитая веберовская концепция легитимности, являющаяся основой современной теории власти, может быть рассмотрена как закономерное следствие дать целерациональное объяснение смыслового значения властной реальности.

Если сравнить философское осмысление власти в России с Германией, то необходимо отметить, что в нашей стране государство также мыслилось как основной источник и движущая сила развития общества. При этом лидирующая роль государства представлялась еще более мощной, чем даже в германской философской традиции (вне зависимости от того, воспринималась ли эта роль положительно или осуждалась).

Властная проблематика неизбежно переплеталась с постановкой вопроса о природе и сущности верховной власти. Разные варианты ответа на этот вопрос либо пытались снять уже выявленное ранее противоречие между авторитетом и традицией, либо акцентировались на этом противоречии.

Ключевыми авторами и для того и для другого подхода были Карамзин и Сперанский. Последний разработал не только целый ряд конституционных проектов, он создал конституционный текст (в пост-структуралистском смысле этого слова). Именно текст Сперанского заключал в себе смысл власти, пронизывавший всю последующую историю России и всплывавший то в "Основном Своде законов Российской Империи" 1906 г, то в Конституции РФ 1993 г. Сперанский создал текст авторитарной, рационально обоснованной власти. И российская власть, так или иначе, постоянно возвращалась к этому смысловому клише, хотя и не всегда была способна ему следовать.

Карамзин выступил как оппонент Сперанского и в этом, качестве был принципиальным противником текстуального оформления власти. Власть самодержца, с его точки зрения, контекстуальна, а не текстуальна. От Карамзина впоследствии отталкивались и откровенные защитники самодержавия, самым ярким из которых был Леонтьев, и славянофилы, для которых историческая традиция уникальной российской государственности была выше реальности авторитета властной системы бюрократического самодержавия, сложившегося в XVIII - XIX веках.

Однако положение славянофилов было более уязвимо, чем политических романтиков и их последователей в Германии, так как последние могли опереться на традицию полигосударственной истории страны с одной стороны и на достаточно автономные от властного авторитета ценности католицизма - с другой. В России же, с ее самодостаточной ценностью централизованного единого государства и зависимой от государственного авторитета православной идеей, именно авторитет власти был одной из основополагающих традиций.

По этой же причине повисали в воздухе и все прогрессистские модели власти, осмыслявшиеся в российской философии. И если в Германии главным камнем преткновения либеральной философской рефлексии проблемы власти было понятие свободы, а принцип конституционализма воспринимался как бесспорный, то в России идеи конституционализма долгое время рассматривались властью как несовместимые с принципами самодержавия, и поэтому даже умереннейшие проекты конституционного оформления царской власти считались опасным радикализмом. Многие сторонники российского прогрессизма платили самодержавию тем же. Можно сказать, что для них власть в России была реально* стью бессмысленного. Так как для эпохи modernity власть должна была быть авторитетом, который рационален по своей основе. Без этого власть - только физическое господство, то есть не имеет собственно человеческого смысла, а следовательно - бессмысленна. Этим можно объяснить «террористические иллюзии» народовольцев: ведь не может же быть прочным «бессмысленный» политический строй.

В конечном счете, реально существующая система власти в России была нормативно, и инструментально самодостаточна, и чаще всего не искала и по ее убеждению не нуждалась в обосновании извне. И сборник «Вехи» можно рассматривать как признание этого казуса. Именно такими авторами как Бердяев и Струве был поставлен не только вопрос о смысле власти, но и о смысле ее философской рефлексии, при этом было достаточно откровенно показано, что вместо того, чтобы попытаться осознать, что есть власть в условиях России XVIII - начала XX веков, прогрессистская общественно-политическая мысль очень долго была увлечена собственными умозрительными схемами справедливой системы власти.

Можно сказать, что и немецкая, и российская системы власти были настолько самодостаточны в своем существовании, что претендовали не только на управление окружавшего их реального исторического контекста, но и на само * создание этого контекста. В этом смысле власть в Германии и России можно упрекнуть не столько в бездействии перед лицом вызова модернизации, сколько в чрезмерно самоуверенной деятельности, исходящей только из собственного понимания общественного блага. Подобная самоизоляция власти повышала риск ее нормативной и инструментальной деградации, что усиливало опасность коллапса системы властных отношений в условиях вероятных общественно-политических кризисов, при этом последние также могли отчасти инициироваться этой самоизоляцией. И, как показала история, последствия таких кризисов оказались необ-щ ратимыми.

1 Соловьев С.М. Сочинения. Кн. XVII, М„ 1995, с. 18-19.

2 Ключевский В.О. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М., 1968, с. 316.

3 Eisenstadt S.N. Modernization: Protest and Change. N.J., 1966, p. 1.

4 Плимак Е.Г., Пантин И.К. Драма российских реформ и революций (сравнительно-политический анализ). М., 2000.

5 См. например: Пивоваров Ю., Фурсов А. Русская Система и реформы // Pro et Contra, 1999, т. 4, № 4.

6 Пантин И. Россия: окончание исторического цикла? // Pro et contra, 1999, т. 4, № 4, с. 23.

7 Подробнее о вызовах Современности см.: Капустин Б.Г. Современность как предмет политической теории. М., 1998.

Rormoser G. Frenkin.A. Neues konservatives Denken als Oberlebensimperativ: ein deutsch-russischer Dialog.-Frankfurt a.M., Berlin, New York, Paris, Wien, 1996.

9 Парамонов Б. Шедевр германского славянофильства // Звезда, 1990, №12» Gruening LDie russische of-fentliche Meinung und ihre Stellung zu den Grossmachten, 1878-1894. Berlin, 1929. Hillgruber A. Die deutsch-russischen politischen Beziehungen (1887-1917) // Deutschland und Russland im Zeitalter des Kapitalismus 1861-1914. Wiesbaden, 1977. Kraus H.-C. Leopold von Gerlach - ein Russlandanwalt // Russen und Russland aus deutscher Sicht.- Muenchen, 1992.-Bd.3. Meyer K. Die russische Revolution von 1905 im deutschen Urteil //Russland und Deutschland. Stuttgsrt, 1974. Preussen-Deutschland und Russland. Vom 18. bis 20. Jahrhundert. Goettingen, 1991.

10 Россия и Германия: Опыт философского диалога. М., 1993.

11 Орлов Б. Политическая культура России и Германии: попытка сравнительного анализа. М., 1995. п Weber М. Wirtschaft und Gesellschaft. Tuebingen, 1972, S. 28.

13 Weber M. Op. cit., S. 28.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Власть перед вызовом модернизации: сравнительный анализ российского и немецкого опыта конца XVIII - начала XX веков"

Заключение

С конца XVIII по начало XX веков Россия и Германия пережили существенную трансформацию экономической системы, общественной структуры и политического мира. Меньше всего, в процессе этих существенных метаморфоз, подверглась изменениям политическая власть, ибо как правило она оказывалась во главе процессов преобразования, беря на себя роль проводника модернизации. При этом- формальные изменения, были, довольно, существенны, и. даже можно сказать революционны: появление органов представительства, введение конституции и так далее. Однако сама суть политического господства оставалась при этом неизменной: принципиальные властные решения по-прежнему принимались ограниченным кругом лиц, выведенных из-под общественного контроля. За указанный период власть имущие приобрели новые навыки управления, создали новые - более рациональные - механизмы воздействия на подвластных. Система государственного господства, безусловно, модернизировалась, но сам характер властного авторитарного воздействия на подданных претерпел наименьшие изменения. То есть нельзя сказать, что власти предержащие не осознавали происходящих изменений и не пытались реагировать на них, но данная реакция носила, как правило, однонаправленный предписывающий характер. Такой способ действия сформировал особую причинно-следственную модель власти в обеих странах, модель, которая учитывала общественно-политический контекст, но подходила к последнему в высшей степени избирательно.

За период с конца XVIII по начало XX века в общественно-политическом дискурсе Германии и России можно выделить формирование двух причинно-следственных моделей власти, которые условно можно назвать охранительной и прогрессистской. Сразу же следует оговориться, что в чистом виде данные модели не присутствовали в произведениях конкретных мыслителей и ученых. Такие причинно-следственные конструкции выделены мной как идеальные типы в ве-беровском смысле слова, и сделано это с целью лучшего понимания отношения реально существующей власти к различным направлениям политической мысли, так или иначе пытавшимися осмыслить властные отношения.

Инициатива в осмыслении власти, ее роли в жизни государства, общества и конкретного человека принадлежала сторонникам прогрессистской модели, основы которой были выработаны философией Просвещения. Во главу угла при этом были поставлены рационализм и гуманизм как главные критерии осмысления окружающей действительности и оценочного отношения к миру во всем его многообразии. Важно отметить, что рациональная и гуманистическая составляющие не только дополняли, но и предполагали существование друг друга. Наиболее ярко это проявилось в предложенном Кантом категорическом императиве практического разума. Только через рационально выстроенное гуманное отношение друг к другу (то есть отношение к другим как к целям, а не как к средствам) человеческое поведение могло получить значение универсального закона. Подобный подход оказал глубокое воздействие на всю немецкую философию, включая тех мыслителей, которые провозглашали себя оппонентами Канта (например, Гегель). Во многом через последнего рационально-гуманистический взгляд на мир проник и в Россию, оказав влияние как на сторонников просвещенческого рационализма (Грановский, Боткин и другие), так и на его противников (Хомяков, Киреевский и так далее).

Если попытаться сформулировать языковую конструкцию прогрессистской причинно-следственной модели власти, то ее (модель) можно обозначить как рационально осмысленную возможность. То есть власть возможна, если она рационально осмысленна. При этом не следует забывать, что в просвещенческом контексте рационализм предполагает гуманистический подход. Следовательно, данная модель оговаривает возможность существования власти рядом принципиальных условий: власть может быть признана, если она разумна и гуманна.

В прямой полемике с просвещенческим рационализмом сформировался охранительно-консервативный подход к власти, на основании которого можно построить охранительную причинно-следственную модель власти. Охранительные представления о власти принципиально расходились с рациональными основаниями власти, делавших последнюю возможной. Консервативные авторы в Германии и России (такие, как Ф. Шлегель, Шталь, Карамзин, Леонтьев и другие) видели фундаментом власти исторические традиции и веру в Богом данный порядок. В процессе отправления власти главным для них был не тот набор условий, при которых возможно господство, а то, способно ли данное господство к водворению порядка. В этой связи охранительную причинно-следственную модель власти можно обозначить как традиционно существующую способность.

Сразу же следует отметить, что понятия возможности и способности при построении причинно-следственных зависимостей очень тесно взаимосвязаны. Поэтому прогрессистская и охранительная модели власти часто заимствовали элементы друг друга, а у таких философов, как Гегель и Чичерин вообще не возможно обнаружить четкого преобладания той или иной модели, так как в произведениях данных авторов (как и некоторых других) имеет место диалектическая взаимозависимость элементов власти как возможности и как способности.

Выше уже говорилось, что причинно-следственные модели власти являются идеальными типами, выделенными для лучшего понимания каузального механизма реальной политической власти в обеих странах. Принципиальным признаком причинно-следственной модели действительных властных отношений в России и Германии явилось то, что в данной модели можно обнаружить как охранительные, так и прогрессистские компоненты. Однако главное не в том, какие консервативные или либеральные элементы она включала, а в том - какие исключала. Для большей наглядности представим это в виде таблицы.

Подход Причинно-следственная модель власти,

Прогрессистский Рационально осмысленная возможность

Охранительный Традиционно существующая способность

Реальной политической власти Рационально осмысленная способность

Наиболее характерной особенностью казуальной модели реальной политической власти Германии и России конца XVIII - начала XX веков было то, что данная модель была свободна как от охранительной, так и от прогрессистской ограничительной логики, но при этом использовала и охранительные, и прогрессистские элементы. От сторонников и наследников Просвещения система политического господства позаимствовала рационализм как инструмент, улучшавший механизм манипуляции властными ресурсами и контроля над подданными. При этом взаимосвязь между рационализмом и гуманизмом не исключалась, но не признавалась в качестве обязательной. Кроме того рационализм не был условием, делавшим политическую власть возможной, так как для власть имущих главными были не условия, обеспечивающие возможность осуществления власти, а способность проводить в жизнь властные решения. Здесь имело место явное заимствование охранительных тенденций. Однако и оно носило частичный и инструментальный характер. Для консерваторов власть должна была проявлять свою способность к господству соотносясь с исторически сложившейся традицией, которая являлась земной тенью божественного порядка. В условиях разворачивающегося процесса модернизации политическое руководство России и Германии (особенно Пруссии) не считало нужным согласовывать свои действия с требованиями исторической преемственности. Традиции и религиозные принципы, безусловно, использовались властью, но только как инструменты в борьбе с про-грессистскими и радикальными силами.

Можно сказать, что подобная причинно-следственная модель власти выпадала из общественно-политического дискурса двух стран. Реальная система властных отношений не соответствовала ни либеральным, ни консервативным представлениям о должном государственном господстве. Именно долженствование в контексте Просвещения делало власть фактической возможностью, существующей в форме потенциала, разворачивающегося и действующего благодаря соблюдению целого ряда норм и ценностей (прежде всего правовых). В охранительных представлениях долженствование играло не менее важную роль, так как приписываю власти способность к самореализации, при чем источник этого приписывания находился вне сферы действия и полномочий политической власти. Для самой же властной системы Германии и России=она1 сама была источником своего долженствования, при котором ее (власти) причинность являлась фактической способностью, бывшей не условно потенциальной, а безусловно актуальной, не приписываемой, а действительной.

Подобная причинно-следственная модель является признаком совершенно самодостаточной власти. Именно самодостаточность можно выделить в качестве главного признака власти в условиях догоняющего развития. Эта особенность не есть изолированность, так как последняя подразумевает полное игнорирование окружающего контекста. Никто не мог упрекнуть властные круги Германии и России, что они не реагировали на вызовы модернизации. Самодостаточность нельзя также отождествлять с автономией, которая предполагает двустороннее взаимодействие с окружающей действительностью. Взаимодействие же властей предержащих в обеих странах всегда (или почти всегда) было односторонним воздействием. Это было не игнорирование контекста, не взаимодействие с ним, это была попытка создать собственный контекст, основанный только на собственном (возникшим внутри властных институтов) представлении об общем благе. Именно таким образом властные круги России и Германии пытались ответить на вызов Современности: они не игнорировали ее, но и не следовали ее законам, они пытались создать свою собственную самодостаточную Современность.

Существование в обеих странах самодостаточных институтов государственной власти налагало свой отпечаток на содержательные компоненты власти, одним из которых является авторитет. Определяющим признаком последнего является то, что источник его возникновения находится вне рамок властной компетенции. Существующая система государственного управления может обладать большим или меньшим авторитетом, однако сама модель авторитета создается за рамками властных инстанций.

Автономность авторитета по отношению к институтам власти была одной из причин того, что именно данное понятие различные (зачастую противоположные) направления общественно-политической мысли России и Германии делали главным содержательным признаком власти. Если авторитет есть нечто, что в конечном счете властью не порождается, то появляется возможность претендовать на право трактовки должного устройства государства. Различные российские и немецкие ученые и мыслители, создавая свои концепции авторитета, творили образ политической власти, которая признавалась уместной в том или ином контексте. Тем самым создавались различные модели авторитета, обладавшие собственной значимостью. Именно эти модели так или иначе пытались внедрить в общественное мнение,.чтобы обязать власть имущих следовать определенным правилам игры для поддержания авторитета государства в глазах населения.

Одной из самых распространенных идей в этот период был принцип соответствия авторитета разума и авторитета государства. Проведение рациональной государственной политики стало, пожалуй, главным требованием «образованного класса» к институтам государственной власти. Только рационально действующая властная система могла рассчитывать на признание своего авторитета. И главным условием такого признания было следование определенным рационально осмысленным гуманистическим ценностям, воплощенным в правовые формы. Именно защиту права наследники просвещенческого рационализма считали основой авторитета власти. Без права авторитет терял смысл своего существования, превращая власть в бессмысленное физическое насилие, простиравшееся лишь «на расстояние вытянутой руки» носителя властного принудительного могущества.

Сторонники охранительного мировоззрения, также признавая внешний по отношению к институтам господства источник авторитета власти, наполняли последний принципиально иным содержанием, нежели сторонники прогресса. Для них авторитет был не рационально постигаемым понятием, а традиционно существующим явлением. С этой точки зрения авторитет представлял собой предначертанную Богом длительность порядка. В подобной трактовке состоял смысл консервативного понимания легитимности. Последняя трактовалась как право божественного предначертания в противоположность человеческому деянию, данный свыше авторитет по отношению к последнему.

В силу отличающихся трактовок авторитета, столкновения между различными подходами были неизбежны. В ходе общественно-политической дискуссии демифологизация авторитета, который из потаенного источника власти превратился в инструмент идеологической борьбы. Особый урон от такой трансформации понесло консервативное мировоззрение, так как оно не предполагало «обнажения» авторитета власти и его публичное обсуждение. Однако наибольшие выгоды от идеологизации авторитета получили не сторонники прогресса, а властные крут России и Германии. Последние использовали авторитет в качестве инструмента упрочения своего собственного господства, так как, став средством идеологического противостояния, авторитет фактически потерял свое значение в качестве автономного источника власти. Для правящих слоев России и Германии истинный авторитет государственной власти состоял не в признании ее со стороны подвластных, а в их повиновении. При этом мотивы данного повиновения не имели принципиального значения.

Однако власти предержащие не осознавали всех последствий использования идеологизированного авторитета. Делая это, господствующие круги фактически провоцировали публичную дискуссию по поводу данного политического порядка. Что делало повиновение подвластных проблематичным.

Не желая признавать обязательность требований внешнего авторитета, властная система в обеих странах сама притязала на то, чтобы быть источником собственной легитимности. Последнее обстоятельство лишало реформаторскую модернизационную политику государства в России и Германии широкой общественной поддержки и способствовало тому, что властные мероприятия оценивались лишь с точки зрения их эффективности. И хотя такого рода функциональный авторитет в Германии был выше, чем в России, принципиального различия не было, так как функциональный авторитет власти, ориентированный лишь на эффективность действий власти. Является крайне неустойчивым явлением, чтобы составить стабильный фундамент легитимности государственного господства.

Именно на господство как на способность властной системы принимать политические решения и добиваться их исполнения подвластными сделали главную ставку правящие слои в Германии и России в период конца XVIII - начала XX веков. При этом под воздействием модернизационных процессов, требовавших от государственных институтов принятия все более сложных решений, механизм господства все более рационализировался, приобретая бюрократический характер. То есть сам механизм господства претерпевал существенные изменения, но его силовая сущность оставалась почти неизменной, препятствуя развитию демократических элементов. В резудльтате одной из главных особенностей политического господства в обеих странах (особенно в России) было то, что фактически не существовало - или не признавалось власть имущими - разделения между двумя элементами феномена власти: носителями власти и процессом власти. Феномен носителя власти поглощал собой второй элемент и непосредственно взаимодействовал с третьим элементом - адресатом власти. Как следствие -для правящего слоя России не существовало невыполнимых и невозможных политических решений (только в признании наличия таких решений состоит признание самостоятельного значения власти как процесса). В Германии констатация власти как процесса в качестве самостоятельного элемента господства была лишь частичной. Невозможных и неосуществимых решений для правящего класса не было в субстанциональном смысле, с точки зрения государственной власти не было посюсторонней сферы общественной жизни, по отношению к которой власть открыто констатировала бы свою неспособность оказывать воздействие. Однако наличие ограничений признавалось в инструментальном смысле, то есть процесс власти признавался только как бюрократическая процедура, из которого исключен компонент народного представительства. Следовательно, представительные органы де-факто были лишь собраниями привилегированных адресатов властного воздействия, а не носителями власти. Мнение этих представителей выслушивали, но важнейшие политические решения принимали без их согласия, за одним лишь исключением: принятие бюджета, так как процесс накопления не есть порождение властной политической воли и согласие тех, у кого эти накопления в том или ином объеме имеются трудно было считать излишним. Однако и эта уступка народному представительству в процессе отправления власти по сути также была инструментально-бюрократического характера, так как у властей предержащих были возможности осуществления бюджетной политики без согласия представительных органов. Именно такой подход был в конце концов воспроизведен и в России в результате революции 1905-1907 годов.

Подобная направленность политического господства сказывалась на самой сути процесса институционализации власти. При гармоничной институционали-зации отношения властвующих и подвластных становятся двусторонними, придавая средствам власти характер санкции. В Германии и России власть даже после институционализации сохраняла признаки одностороннего господства. В результате чего средства власти выходили за рамки санкционирующего характера, приобретая «творящие признаки». То есть власть действовала не исходя из своих полномочий (они были безграничны и потому теряли свой семантический смысл) или компетенции, а только в соответствии со своей волей.

Следствием такой своеобразной институционализации власти стала трансформация взаимодействия бюрократии и правовых предписаний. Как правило основанием авторитета бюрократии является право. Однако в Германии и России с конца XVIII века источником права стала сама бюрократия, оставив монархии только источник правового авторитета. Можно сказать, что чиновничество обеих стран замыкалось либо на фигуре монарха, либо вообще на самом себе, «не замечая» формирование других центров политической жизни.

Отсутствие развитого гражданского общества в России вело к тому, что бюрократия была самым многочисленным актором политической жизни. Тем самым чиновничество сосредоточило в своих руках не только функции управления, но и политического лидерства. Однако позиция политического лидера не зависит от критериев должностной квалификации, поэтому российские чиновники обладали столь слабым профессионализмом и низкой эффективностью в деле собственного управления.

В Германии гражданское общество было более сильно, поэтому могло вытеснить бюрократию с позиции самого многочисленного субъекта политической жизни (эту роль взяло на себя бюргерство), но все же оно (гражданское общество) оказалось недостаточно влиятельным, чтобы установить политический контроль над бюрократией через влияние на политическое лидерство, персонализированное в институте монархии. В результате немецкая - особенно прусская -бюрократия была лишена позиции политического лидерства, оставаясь полностью зависимой в своей управленческой деятельности от верховного политического авторитета (не было общественно-политической конкуренции за контроль над ней), который предъявлял к ней достаточно высокие профессиональные требования, что способствовало достаточной эффективности административных навыков управленческого класса.

Однако различия в степени квалифицированности чиновничества Германии и России не меняют характерного для обеих стран качества политического господства - однонаправленности. Не признавая и не допуская встречное гражданское движение как часть властного действия, правящие слои лишали себя способности к осмысленным поступательным действиям. Власть в обеих странах всегда знала, что подданные должны повиноваться, но часто не могла для себя точно определить, какие принципиальные решения принимать для того, чтобы подвластные действовали (или не действовали) определенным образом. Ориентиру ясь чисто волюнтаристски, властные акции в России и Германии в лучшем случае детерминировались информацией из прошлого, а чаще всего опирались только на ситуативный набор факторов. Поэтому власть с трудом представляла себе альтернативы будущего, которое, тем не менее, должно было осуществиться благодаря ее действиям.

Такая ущербность вела к тому, что властные инстанции в своей преобразовательской политике действовали «вслепую». Они не отдавали себе отчета в том, что «управляемая» модернизация вела к трансформации противостояния с подвластными, которые из подданных превращались в граждан (особенно в Германии), а любимая самодержавием народность уже не могла нейтрализовать элементы нарождающегося гражданского общества в России. В этом смысле Конституция Пруссии была не исписанным листком бумаги, как ее называл Фридрих-Вильгельм IV, а текстуальным отражением трансформации общественно-политических отношений.

Выстроенная в Германии и России волюнтаристская модель власти прежде всего была ориентирована на потребности самих властных институтов, так как благодаря своему абстрагированию давала такую констелляцию властных средств, которая лишала возможности развития других источников власти, которые предполагали и зависели от определенного соглашения по поводу ценностей, упорядочивания статусов, взаимозависимости ролей руководства и подчинения и так далее» Весь этот ряд условий предполагал господство, основанное на традиции или системе, институты же господства в России и Германии представляли собой традицию и систему, основанные на власти.

Носители политического господства обеих стран были, в лучшем случае, согласны обсуждать и осуществлять перераспределение власти внутри системы, хотя процесс модернизации затрагивал фундамент самого производства власти системой господства, так как при модернизационных изменениях внутри последней менялся не только механизм распределения власти, менялся сам способ ее производства. При этом новое качество зачастую отвергалось самой системой властвования (а не только конкретными сановниками), это качество породившей. В результате столоначальники превращались во вторичный источник власти, который затруднял действие верховного принуждения, лишая последний способности к балансу (достаточно вспомнить слова Николая Го том, что Россией правит не он, а столоначальники).

Однако зачастую (а точнее - почти всегда) данная внутренняя слабость власти, напротив, трактовалась как ее сила, способствующая принципиальности по отношению к радикальным элементам. Более того, благодаря тому, что в России и Германии власть рассматривала себя как первопричину общественно-политических изменений, сложилась уверенность в селективной способности государственной власти: раз она причина, то она способна выбирать наиболее приемлемые для себя следствия. Носители государственного авторитета не желали замечать, что власть является структурно зависимой селекцией и потому обладает способностью усиливать селективность системы, но не порождать сам причинно-следственный механизм.

Большая часть представителей общественно-политической мысли России и Германии была согласна признать государственную власть доминирующей силой, направляющей в определенное русло селективный механизм модернизации, но сами власть имущие желали быть силой исключительно господствующей, пытаясь управлять «от достигнутого» и ставя конечной целью максимизацию власти. Для подобной системы господства даже правовые нормы не могли быть принципиальными ограничителями целенаправленного действия. Если право, имея менее глубокие основания чем нравственность, является регулирующим механизмом в мире действия, то рассматривая власть не как субстанцию, а как решающее действие, мы обнаруживаем, что такая власть неуязвима для глубоких основ нравственности, так как безнравственным бывает не структурно разворачивающееся действие, а конкретный поступок.

Нельзя сказать, что система власти обеих стран состояла из «марсиан» в принципе чуждых национальному контексту. В институтах государственного господства присутствовали и характерные для своего времени способы мышлениями известные мировоззренческие принципы. Смысл отчуждения состоял в нарушении последовательности. Общность мышления должна предполагать (или порождать) общность нравственного жизненного мира. Однако если «управленческая машина» в Германии и России была сходна с прогрессизмом по способу мышления (рационализм), то по мировоззренческим позициям они были непримиримы. В свою очередь, многие высшие сановники обнаруживали много общего в мировоззренческой сфере с консерватизмом, но по способу мышления зачастую расходились с последним. Власть имущие, рассматривая свое господство как рационально осмысленную (а не традиционно существующую) способность, впадали в искушение отождествлять эту способность с должностными инструкциями и властными распоряжениями, в то время как последние, с точки зрения любой философской школы обеих стран, могли только регулировать эту способность (власть), а не порождать ее, они были только схемой властных отношений, но не самой сутью власти.

Что касается России, то эта опасная тенденция * в развитии власти не преодолена до сих пор. Несмотря на огромные изменения в институциональном устройстве, власть в России по сути остается «превращенной формой» авторитарного господства. Властные институты по-прежнему проявляют достаточно высокую активность в проведении различных реформ. Однако эти реформы в лучшем случае основаны на экспертных оценках, данных самими властными инстанциями. Общественные дискуссии по поводу проводимых преобразований являются для власть имущих своеобразным «звуковым оформлением», к которому последние не особенно прислушиваются. Единственным критическим моментом для властных институтов являются общенациональные парламентские и президентские выборы. Однако и в этой сфере структуры государственной власти пытаются установить свой контроль. Они не могут, или во всяком случае не решаются, отменить сам акт гражданского выбора, но пытаются сделать этот выбор управ» ляемым. Один из способов такого манипулирования - фактическая изоляция выборов от реальной общественной дискуссии. Такая дискуссия, безусловно, ведется, но она блокируется избирательными технологиями. Ученые-обществоведы, серьезные исследователи и мыслители, по сути дела, не способны оказать реального воздействия на предпочтения избирателей, которые подвергаются массированному воздействию телевизионных СМИ, находящихся, в основном, под контролем государства.

Подобное положение устраивает властей предержащих, но одновременно лишает последних реальной общественной поддержки. В этой ситуации проводимые государственной властью преобразования не получают соответствующего отклика у населения, которое не хочет брать на себя ответственность за деятельность безответственной власти.

Список научной литературыМусихин, Глеб Иванович, диссертация по теме "Теория политики, история и методология политической науки"

1. Алюшин A.JL, Пору с В.Н. Власть и «политический реализм» (поведенческие концепции власти в политической науке США) // Власть: Очерки современной политической философии Запада /Отв. ред. В.В. Мшевениерадзе. М., 1989.

2. Архив Маркса и Энгельса. М., 1948, т. XI.

3. Ахиезер, А.С. Россия: критика исторического опыта: (Социокультурная динамика России). Т. 1, Новосибирск, 1997.

4. Батурин Ю.М. Власть и мера ("точные методы" в англоамериканской политологии) // Власть: Очерки современной политической философии Запада/Отв. ред. В.В. Мшевениерадзе. М., 1989.

5. Бахтурина А. Бремя, а не привилегия // Родина. М., 1996, № 10.

6. Бердяев Н.А. Духовный кризис интеллигенции. СПб., 1910.

7. Белов Г.А., Лебедева Т.П., Мельвиль А.Ю., Назарова Ю.С., Покровский Н.Е., Рысева И.А., Соловьев А.И. Глобализация. Модернизация. Россия (круглый стол) // Полис, 2003, № 2.

8. Бессонов Б.Н., Гончаров П.К., Жовтун Д.Т. и др. Философия политики. Книга III. Властные факторы в политической системе общества. М., 1993.

9. Боткин В.П. Литературная критика. Публицистика. Письма. М.,1984.

10. Бурлацкий Ф.М., Галкин А.А. Современный Левиафан. М., 1985.

11. Валуев. Дневник, 1877-1884. Петроград, 1919.

12. Великие реформы в России. 1856-1874. М., 1992.

13. Виндельбанд В. Избранное: Дух и история. М., 1995.

14. Всеподданнейшая записка статс-секретаря Валуева // Вестник права. 1905, кн. 9 (ноябрь).

15. Всеподданнейший доклад министра внутренних дел графа Лорис-Меликова от 28 января 1881 г. // Былое. Пг., 1918, № 4-5.

16. Всеподданнейший доклад статс-секретаря графа Витте 18 октября 1905 г. // Государственная Дума в России. В документах и материалах. М., 1957.

17. Гегель Г.В.Ф. Феноменология духа. М., 2000.

18. Гегель Г.В.Ф. Философия права. М., 1990.

19. Герцен А.И. Сочинения в 2 тг. Т. 2, М., 1986.

20. Гумбольдт В. Опыт установления пределов государственной деятельности. СПб., 1908.

21. Демидов А.И. Ценностные измерения власти // Полис, 1996, № 3.

22. Донвар-Запольский М.В. Из истории общественных течений в России. Киев, 1910.

23. Еллинек Г. Общее учение о государстве. СПб., 1908.

24. Зайончковский П.А. Кризис самодержавия на рубеже 1870-1880-х годов. М., 1964.

25. Иион П.Ю. Нигилисты и нигилизм // Русский вестник. СПб., 1886,7.

26. Ильин М.В., Мельвиль А.Ю. Власть // Полис, 1997, № 6.

27. Иноземцев B.JI. Пределы «догоняющего» развития. М., 2000.

28. Иовский П. О коренных постановлениях России, как причине ее непоколебимого благоденствия // Вестник Европы. СПб., 1821, №1.

29. История буржуазного конституционализма XIX века. М., 1986.

30. Кавелин К.Д. Собрание сочинений. Т. 2. СПб., 1904.

31. Кавелин К.Д. Собрание сочинений в 4-х тг. Т. 2, СПб., 1898.

32. Кавелин К.Д. Собрание сочинений в 4 т. Т. 3, СПб., 1899.

33. Кант И. К вечному миру // Антология мировой политической мысли. В 5-и т. Т. 1,М, 1997.

34. Кант И. Критика практического разума. СПб., 1995.

35. Кант И. Критика практического разума // Кант И. Сочинения в 6-итт. Т.З, М., 1964.

36. Кант И. О поговорке «Может быть это верно в теории, но не годится для практики» // Кант И. Сочинения в 6-и т.т. Т. 4, ч. 2, М., 1965.

37. Кант И. Основы метафизики нравственности // Кант И. Сочинения в 6-и т.т. Т. 4, ч. 1, М., 1965.

38. Капустин Б.Г. Современность как предмет политической теории. М., 1998.

39. Карамзин Н.М. О древней и новой России в ее политическо и гражданском состояниях // Пыпин А.Н. Исторические очерки общественного движения России при Александре I. СПб., 1908.

40. Киреевский И.В. Избранные статьи. М., 1984. Кирьянов И.К. Россия 1900-1917. Документы, материалы, комментарии. Пермь, 1994.

41. Кирьянов И.К., Лукьянов М.Н. Парламент самодержавной России. Пермь, 1995.

42. Ключевский В.О. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М.,1968.

43. Козловский В.В., Уткин А.И., Федотова В.Г. Модернизация: от равенства к свободе. СПб., 1995.

44. Коркунов Н.М. Русское государственное право. Т. 1, СПб., 1914. Кравченко И.И. Власть и общество // Власть: Очерки современной политической философии Запада /Отв. ред. В.В. Мшевениерадзе. М., 1989.

45. Кравченко И.И. Средний ("мезо") уровень политической и неполитической власти // Власть: философско-политические аспекты. М., 1989.

46. Красильщиков В.А., ГутникВ.П., КлепачА.Н., Кузнецов В.И. Модернизация: зарубежный опыт и Россия. М., 1994.

47. Ледяев В.Г. Власть: концептуальный анализ. М., 2001. Леонтович В.В. История либерализма в России. 1762-1914. М.,

48. Леонтьев К.Н. Записки отшельника. М., 1992.

49. Литературное наследство. М., 1959, т. 67.

50. Манхейм К. Диагноз нашего времени. М., 1994.

51. Маркс К. Капитал. Критика политической экономии. Т. 1. Книга 1. Процесс производства капитала // Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. -Т. 23.

52. Маркс К. Капитал. Критика политической экономии. Т. 3. Книга 3. Процесс капиталистического производства, взятый в целом // Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. Т. 40.

53. Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология. Критика новейшей немецкой философии в лице ее представителей Фейербаха, Б.Бауэра и Штир-нера и немецкого социализма в лице его различных пророков // Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. Т. 3.

54. Маркс К, Энгельс Ф. Манифест Коммунистической партии // Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. Т. 4. - С. 419-459.

55. Медушевский А.Н. Демократия и авторитаризм: Российский конституционализм в сравнительной перспективе. М., 1997.

56. Медушевский А.Н. Что такое мнимый конституционализм? // Социологические исследования, 1994, № 2,4.

57. Мироненко С.В. Самодержавие и реформы. Политическая борьба в России в начале XIX века. М., 1989.

58. Модернизация в России и конфликт ценностей / Ахиезер А.С., Козлова Н.Н., Матвеева С.Я. и др. Отв. ред. Матвеева С.Я. М., 1994.

59. Мшевениерадзе В.В. Усмирение власти (политическая философия Б. Рассела) // Власть: Очерки современной политической философии Запада /Отв. ред В.В. Мшевениерадзе. М., 1989.

60. Мусихин Г.И. Власть перед вызовом Современности: Сравнительный анализ российского и немецкого опыта конца XVIII начала XX веков. СПб., 2004.

61. Мусихин Г.И. Россия в немецком зеркале. СПб., 2002.

62. Ницше Ф. Сочинения в 2-х т.т. Т. 2, М.,1990.

63. Наумова Н.Ф. Рецидивирующая модернизация в России: беда, вина, ресурс человечества. М., 1999.

64. О повреждении нравов в России князя М.Щербатова и Путешествие А.Радищева. М., 1983.

65. Орлов Б. Политическая культура России и Германии: попытка сравнительного анализа. М., 1995.

66. Осипова Е.В. Власть: отношение или элемент системы? (реляцио-нистские и системные концепции власти в немарксистской политологии) // Власть: Очерки современной политической философии Запада /Отв. ред В.В. Мшевениерадзе. М., 1989.

67. Осипова Е.В. Современные концепции власти // Технология власти (философско-политический анализ) /Отв. ред. Р.И. Соколова. М., 1995.

68. Пантин, В.И. Циклы и волны модернизации как феномен социального развития. М., 1997.

69. Пантин И. Россия: окончание исторического цикла? // Pro et contra, 1999, т. 4, №4.

70. Парамонов Б. Шедевр германского славянофильства // Звезда, 1990,12.

71. Перетц. Дневник, 1880-1883. М., 1927.

72. Петергофские совещания о проекте Государственной Думы. Петроград, 1917; Былое. 1917, №3-6.

73. Пивоваров Ю.С. Заметки о русской политической культуре, ее расколах, целостности и ее мифах // Новое политическое мышление и процесс демократизации: Ежегодник. М., 1990.

74. Пивоваров Ю.С. Русская мысль, Система русской мысли и Русская система (Опыт критической методологии) // Русский исторический журнал. М., 1998, т. 1, № 1.

75. Пивоваров Ю., Фурсов А. Русская Система и реформы // Pro et Contra, 1999, т. 4, №4.

76. Письма К.Дм. Кавелина и Ив.С. Тургенева к Герцену. Женева,

77. План государственного преобразования графа М.М. Сперанского: Введение к уложению государственных законов 1809 г. М., 1905.

78. Плимак Е.Г., Пантин И.К. Драма российских реформ и революций (сравнительно-политический анализ). М., 2000.

79. Победоносцев К.П. Великая ложь нашего времени. М., 1993.

80. К.П. Победоносцев и его корреспонденты. Письма и записки. Т. 1, полутом 2. М., Петроград, 1923.

81. Погодин М. Историко-критические отрывки. М., 1846.

82. Погодин М. Сочинения. М., 1874, Т.4.

83. Подорога В.А. Власть и познание (археологический поиск М.Фуко) // Власть: Очерки современной политической философии Запада /Отв. ред В.В. Мшевениерадзе. М., 1989.

84. Полное собрание законов Российской империи. Собр. 3-е. Т. XXV.

85. Полный свод законов Российской империи. Под ред. А.А. Добровольского. В 2-х кн. СПб., 1911, кн. 1.

86. Поляков, JI.B. Путь России в современность: модернизация как де-архаизация. М., 1998.

87. Рагозин Н.П. Проблема власти в политической философии русского либерализма второй половины XIX начала XX века // Категории политики в истории философии. М., 1984.

88. Резолюция царя Александра III на доклад М.Т. Лорис-Меликова от 28 января 1881 г., содержащего программу реформ // Былое. Пг., 1918, № 4-5.

89. Рождественский С.В. Исторический обзор деятельности Министерства народного просвещения. СПб., 1902.

90. Россия и Германия: Опыт философского диалога. М., 1993.

91. Русская политическая мысль второй половины XIX в. Сб. обзоров. М., 1989.

92. Самарин Ю.Ф. Сочинения. М., 1877, т. 1.

93. Соловьев B.C. Сочинения в 2 т. Т. 2, М.

94. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. XVII, М., 1995.

95. Сперанский М.М. Проекты и записки. М., Л., 1961.

96. Стронин А.И. Политика как наука. СПб., 1872.

97. Струве П. Patriotica: политика, культура, религия. СПб., 1911.

98. Тихомиров Л. Монархическая государственность. СПб., 1992.

99. Тульские ведомости, 1866, 1 янв., № 1.

100. Федотова, В.Г. Модернизация "другой" Европы. М., 1997.

101. Фихте И. Основные черты современной эпохи. СПб., 1906.

102. Фишер К. Иммануил Кант и его учение. СПб., 1906.

103. Фишер К. История новой философии. СПб., 1909.

104. Фишер К. История новой философии. Т. 6, СПб, 1909.

105. Хомяков А.С. О старом и новом.-М., 1988.

106. Чаадаев П.Я. Полное собрание сочинений и избранные письма. Т. 1,М., 1991.

107. Чернуха В.Г. Внутренняя политика царизма с середины 50-х- начала 60-х годов XIX века. Л., 1978.

108. Чичерин Б.Н. Воспоминания. М., 1929.

109. Чичерин Б. О народном представительстве. М., 1899.

110. Чубинский В.В. Бисмарк:Политическая биография.-М., 1988.

111. Шестопал Е.Б. Образ власти в России: желания и реальность (политико-психологический анализ) // Полис, 1995, № 3.

112. Шлегель Ф. Эстетика. Философия. Критика. М., 1983, Т. 1.

113. Щелгунов Н.В. Сочинения. Т. 1. СПб.

114. Энгельгардг Н. Современная летопись // Русский вестник. СПб., 1906, №2.

115. Энгельгардт Н. Современная летопись // Русский вестник. СПб., 1906, №3.

116. Adorno Т. Spaetkapitalismus oder Industriegesellschaft? // Auftrag der Deutschen Gesellschaft fuer Soziologie. Hrsg. von T.W. Adorno. Stuttgart, 1969.

117. Ahrens H. Organische Staatslehre auf philosophisch-antropologischer Grundlage. 1850.

118. Arendt H. Macht und Gewalt. Muenchen, 1970.

119. Aron R. Macht, Power, Puissance: Democratic Prose or Democratic Poetry // Power /ed. by Steven Lukes. Oxford, 1986.

120. Baader F.v. Sammtliche Werke. Bd.5, 1854.

121. Baader F.v. Sammtliche Werke. Bd6, 1854.

122. BachrachP., BaratzM.S. Decisions and Nondecisions: An Analytical Framework//American Political Sciences Review, 1963, vol. 57.

123. Bachrach P., Baratz M.S Macht und Armut. F.a.M., 1977.

124. BachrachP., BaratzM.S. Power and Its Two Faces Revisited: A Reply to Geoffrey Debnam // American Political Sciences Review, 1975, vol. 69.

125. Bachrach P., Baratz M.S. Two Faces of Power // American Political Sciences Review, 1962, vol. 56.

126. Bekenfoerde E.-W. Verfassungsproblemme und Verfassungsbewegung des 19. Jahrhunderts // Moderne deutsche Verfassungsgeschichte (1815-1918). Koeln, 1972.

127. Beyme K.v. Die Parlamentarische Regierungssysteme in Europa. Muenchen, 1970.

128. Beyme K.v. "Politische Kultur" und "Politische Stil" // Theory and Politics. Festschrift C.J. Friedrich, hrsg. von K.v. Beyme, Den Haag, 1971.

129. Ballestrem K.G. Politisches Handeln zwischen Macht und Moral // Macht und Moral. Hrsg. v. H. Spatzeneger. Salzburg, 1987.

130. Bodipo-Malemba E.I. Freiheit und Macht // Internationale Dialog Zeitschrift, № 7, 1974.

131. Bismarck O. Die gesammelten Werke. Bd. 10, Berlin, 1927.

132. Bismarck O. Die gesammelten Werke. Bd. 12, Berlin, 1929.

133. Blumenberg H. Paradigmen zu einer Metaphorologie // Archiv fuer Be-griffsgeschichte, №6, 1970.

134. Bols K. Die alte deutsche Freicheit. // Bols K. Fruehformen der Ge-sellschaft im mittelalterlichen Europa. Muenchen, Wien, 1964.

135. Brandt R. Politische Institution bei Kant // Politische lnstitutionen im gesellschaftlichen Umbruch. Hrsg. bei G. Gochler, Westdeutscher Verlag, 1990.

136. Brehm J.W., Cohen A.R. Exploration in Cognitive Dissonance. Evans-ton, 1962.

137. Brunner O. Neue Wege der Sozialgeschichte. Goettingen, 1956. Brunner O. Vom Gottesgnadentum zum monarchischen Prinzip // Ent-stehung des modernen souveraenen Staates. Koeln, Berlin, 1967. Bucholz F. Der neue Leviathan. Aalen, 1970.

138. Burke E. Betrachtungen ueber die franzoesische Revolution. Auszaege // Elm L. Konservatives Denken, 1789-1848/49. Darstellungen und Texte.-Berlin, 1989.

139. Cardoso F.H. Dependent Capitalist Development in Latin America// New Left Review, 1972, July.

140. Das war Preussen. Zeugnisse der Jahrhunderte. Eine Antologie. Hrsg. von H.J. Schoeps. Koeln, 1955.

141. Denkwuerdigkeiten aus dem Leben Leopold von Gerlach. Berlin, 1892,1. Bd. I.

142. Denkwuerdigkeiten aus dem Leben Leopold von Gerlach. Berlin, 1892,1. Bd. II.

143. Deutsch K.W. Politische Kybernetik. Freiburg, 1973. Deutsch K.W. The Nerves of Government. N.-Y., 1963. Die Deutsche Parteiprogramme. Hrsg. von Salomon F. Berlin und Leipzig, 1907, H. II.

144. Easton D.A. System Analysis of Political Life. N.-Y., London, Sydney,

145. Eisenstadt S.N. Modernization: Protest and Change. N.J., 1966. Elias N. Was ist Soziologie? Muenchen, 1970.

146. Epstein К. Die Urspruenge des Konservstismus im Deutschland. F.a.M.,

147. Frank A.G. Capitalism and Underdevelopment in Latin America. L., N.Y., 1967.

148. Friedrich С,J. Tradition and Authority. London, 1975. Fish S. Fish versus Fish // Stanford Law Review, 1984, № 36. FoersterF.W. Politische Ethik. Reklinghausen, 1956; Treitschke H. Politik. Bd. I, 1897.

149. Foucault M. Dispositive der Macht. Berlin, 1978. French J., Raven J.B. The Bases of Social Power // Studies in Social Power. Michigan, 1959.

150. Gablentz O.H.von der. Restauration und Reaktin // Konservatismus. Hrsg.Schumann H.-G., Frankfurt a. M., 1984.

151. Gerlach E.L.von. Auszeichnungen aus seinem Leben und Wirken. 17951877. Schwerin, 1903, Bd. II.

152. Gerlach E.L.von. Rede von dem «Junkerparlament» // Das war Preus-sen. Zeugnisse der Jahrhunderte. Eine Antologie. Hrsg von H.J. Schoeps. Koeln, 1955.

153. Gerlach L.von. Regierungsplan fuer Fridrich Wilhelm IV, Koenig von Preussen, vom 3. September 1848 // Elm L. Konservatives Denken, 17891848/49. Darstellungen und Texte. Berlin, 1989.

154. Greifenhagen M. Das Dilemma des Konservatismus in Deutschland.-Muenchen, 1977.

155. Habermas J. Legitimationsprobleme im modern Staat // Habermas J. Rekonstruktion des Historischen Materialismus. F. a. M., 1976.

156. Habermas J. Legitimitaet als Problem der Politikwissenschaft // Zeitschrift fuer Politik, 1972, № 9.

157. Habermas J. Theorie des kommunikativen Handelns. 2 Bde., F.a.M,1981.

158. Habermas J. Wahrheitstheorien // Vorstudien und Ergaenzungen zur Theorie des kommunikativen Handels. F.a.M., 1989.

159. Haller C.L.von. Restauration der Staatswissenschaft oder Theorie des natuer-lichgeselligen Zustands der Chimaere des kuenstlichbuergerlichen Ent-gegensetzt. Bd.IV, Winterthur, 1822.

160. Hammer F. Macht: Wesen, Formen, Grenzen. Koenigstein, 1979. Hartmann H. Funktionale Autoritaet. Stuttgart, 1964. Heffter H. Die Kreuzzeitungspartei und die Kartellpolitik Bismarks. Leipzig, 1927.

161. Hegel G.W.F. Werke in zwanzig Baenden. F.a.M., 1971, Bd. 10. Hermann K. Freiheit und Macht // Philosophisches Jahrbuch. Freiburg/Muenchen, 1990, Jg. 97, № 1.

162. Hersch J. Von der Einheit des Menschen. Zuerich, Koeln. 1978. Hilger D. Edmund Burke und seine Kritik der Franzoesischen Revolution. Stuttgart, 1960.

163. Hondrich K.O. Theorie der Herrschaft. F.a.M., 1973.

164. Hradil S. Die Erforschung der Macht. Stuttgart, Berlin, Koeln, Mainz.1980.

165. Huber E.R. Deutsche Verfassungsgeschichte seit 1789. Berlin und Koeln, 1959, Bd. I.

166. Huber E.R. Deutsche Verfassungsgeschichte seit 1789. Berlin und Koeln, 1960, Bd. II.

167. Huber E.R. Deutsche Verfassungsgeschichte seit 1789. Berlin und Koeln, 1961, Bd. III.

168. Hungtington S. Konservatismus als Ideologie // Konservatismus. Hrsg.Schumann H.-G. Frankfurt a.M.,1984.

169. Joachimsen P. Zur historischen Psychologie des deutschen Staatsge-danken // Dioskuren, Muenchen, 1922, Bd. I.

170. Justi J.H.G.v. Gesammelte politische und Finanzschriften. Ahlen, 1976,1. Bd. II.

171. Justi J.H.G. Von der wahren Macht der Staaten.Bd.3, Aalen, 1970. Kahn H., Wiener A. The Next Thirty Three Years: A Framework for Speculation // Daedalus. Summer, 1967.

172. Kant I. Gesammelte Schriften. Berlin, 1910, Bd. VIII. Kant I. Prolegomena. Hamburg, 1957.

173. KerstingW. Wholgeordnete Freiheit. Immanuil Kants Rechts- und Staatsphilosophie. Berlin, N.Y., 1984.

174. Kirchschlaeger R. Macht und Moral // Macht und Moral. Hrsg. v. H. Spatzeneger. Salzburg, 1987.

175. Kirchner O. Politische Herrschafi. F. a. M., 1967. Kluckhorn P. Die deutsche Romantik. Leipzig, 1924. Knemeyer F.-L. Regierungs und Verwaltungsreformen in Deutschland zu Beginn des 19. Jahrhundert. Koeln, 1970.

176. Koller P. Facetten der Macht // Analyse und Kritik, 1991, № 2. Konservatives Handbuch. Berlin, 1898.

177. Kopp M., Mueller H.-P. Herrschafi und Legitimitaet in modern Indus-triegesellschaft. Muenchen, 1980.

178. Krieger L. The German Idea of Freedom. Boston, 1957. Kroeschell K. Haus und Herrschafi im fruehen deutschen Reich. Bd. 3, Goettingen, 1968.

179. Martin A.von. Weltanschauunliche Motive im altkonservativen Denken //Deutscher Staat und deutsche Partei. Muenchen und Berlin, 1922.

180. Marwitz F.A.L. von der. Ein maerkischer Edelmann im Zeitalter der Be-freiungskriege. Hrsg. von F.Meusel. Berlin, 1913.,Bd II, T 1.1.

181. Marwitz F.A.L. von der Ein maerkischer Edelmann im Zeitalter der Be-treiungskriege. Hrsg. von F.Meusel. Berlin, 1913, Bd II, Tl. 2.

182. Maus I. Zur Theorie der Institutionalisierung bei Kant // Politische Insti-tutionen im gesellschafilichen Umbruch. Hrsg. bei G. Gochler, Westdeutscher Verlag, 1990.

183. Meinecke F. Die Entstehung des Historismus. Stuttgart, 1959. Meinecke F. Die Idee der Staatraeson in der neueren Geschichte. Muenchen, 1960, S.152; KluxenK. Politik und menschliche Existenz bei Ma-chiavelli. Stuttgart, 1967.

184. Meinecke F. Weltbuergertum und Nationalstaat. Muenchen und Berlin,

185. Moeser J. Osnabruekische Geschichte. Allgemeine Einleitung. Osnabrueken, 1832.

186. Moeser J. Saemmtliche Werke. Berlin, 1842, Tl. 1-2. Moeser J. Saemmtliche Werke. Berlin, 1843, Bd., Tl. 5-6. Mueller A. Die Elemente der Staatkunst. Auszaege. // Elm L. Konservatives Denken, 1789-1848/49. Darstellungen und Texte. Berlin, 1989.

187. Mueller A. Vorlesungen ueber die deutsche Wissenschaft und Literatur. Muenchen, 1920.

188. Mueller-Lauter W. Nietsches Lehre vom Willen zur Macht // Nietsche-Studien, № 3.

189. Neuloh O. Der neue Betriebsstil. Tuebingen, 1960.

190. Neumann S. Die Stuffen des preussischen Konservatismus. Berlin,1930.

191. Nietsche F. Saemtliche Werke. Kritische Studienaufgabe in 15 Bd. Muenchen, Berlin, N. Y., Bd. III.

192. Nolte E. Deutschland und der Kalte Krieg. Muenchen, 1974. Novalis. Die Christenheit oder Europa // Baxa J. Einfuehrung in die romantische Staatswissenschaft. Jena, 1931.

193. Novalis. Fragmente // Baxa J. Einfuehrung in die romantische Staatswissenschaft. Jena, 1931.

194. Parsons T. The Evolution of Societies. N.J., 1977. Parsons T. On the Concept of Power // Proceedings on the American Philosophical Society, 1963, vol. 107.

195. Parsons W.D. Public Policy: An Introduction to the Theory and Practice of Policy Analysis. Aldershot, Brookfield, 1995.

196. Radowitz J.von. Sammelte Schriften. Berlin, 1852, Bd. II. Raeff M. Plans of Political Reform in Imperial Russia. 1730-1905. New Jersey, 1966.

197. Ramlow G. Ludwig von Marwitz und die Anfaenge konservativer Politik und Staatsanschauungen in Preussen. Berlin, 1930. Raumer K.von. Deutschland urn 1800.-1962, Bd. 1-3. Reinke H. Buerokratie im politischen System Deutschlands. Darmstadt,1981.

198. Riker W.H. Some Ambiguities in the Notion of Power // American Political Science Review, 1964, vol. 58.

199. Ritter G. Stein: Eine politische Biograhie. Berlin, 1931. Roden P.R. Deutscher und franzoesischer Konservatismus // Dioskuren. Muenchen, 1924, Bd. 3.

200. Rormoser G. Frenkin.A. Neues konservatives Denken als Uberleben-simperativ: ein deutsch-russischer Dialog.-Frankfurt a.M., Berlin, New York, Paris, Wien, 1996.

201. Rostow W.W. The Stages of Economic Growth: A Non-Communist Manifesto. Cambridge, 1995.

202. Rostow W.W. Theorists of Economic Growth from David Hume to Present with a Perspective on the Next Century. N. Y., Oxford, 1990.

203. Rotteck C.v., Welker C. Das Staatlexikon. Altona, 1845, Bd I. Roettgers H. Spuren der Macht: Begriffsgeschichte und Systematik. Freiburg, Muenchen, 1990.

204. Roettgers K. Texte und Menschen. Wuerzburg, 1983. Rosenstein-Rodan P. Problems of Industrialization of Eastern and Southeastern Europe // Economic Journal, 1943, June-September.

205. Schlegel F. Aus den Philosophischen Vorlesungen // Baxa J. Einfuehrung in die romantische Staatswissenschaft.-Jena, 1931.

206. Schlegel F. Romantische Fragmente // Baxa J. Einfuehrung in die romantische Staatswissenschaft. Jena, 1931.

207. Schmitt K. Politische Romantik. Muenchen und Leipzig, 1925.

208. Schmitz H.-G. Macht, Moral und Gewalt // Archiv fuer Rechts- und Sozialphilosophie. Wiesbaden, 1994, Bd. 80, № 1.

209. Schoeps H.J. Das andere Preussen.-Stuttgart, 1974. Schulte E. Die Stellung der Konservativen zum Kulturkamf. 1870-1878. Koeln, 1959.

210. Seeckt H. v. Moltke, ein Vorbild, Vertrag fuer Kulturpolitik. Btrlin,1931.

211. Shapley L.S., ShubickM. A Method for Evaluating the Distribution of Power in a Commitee System // American Political Sciences Review, 1954, vol. 48.

212. Simon H. Models of Man. N.-Y., 1952; Simon H Notes on the Observation Measurement of Political Power // Journal of Politics, 1953, vol. 15.

213. Stenographische Berichte des preussischen Abgeordentenhaus. Berlin, 1865, Bd. 4.

214. Sternberg D. Der alte Streit um der Ursprung der Herrschaft. F.a.M.,1980.

215. Sternberg D. Drei Wurzeln des Politischen. F. a. M., 1984. Stolleis M. Saatsraeson, Recht und Moral in philisophischen Texten des spaeten 18. Jahrhunderts. Meisenheim, 1972.

216. Tormin W. Geschichte der deutschen Parteien seit 1848. Muenchen,1966.

217. Treitschke H. Politik. Berlin, Bd. 1, 1908.

218. Vogel B. Beamtenkonservatismus. Sozial- und verfassungsgeschicht-liche Voraussetsungen der Partrien in Preusen im frueheren 19. Jahrhundert // Deutscher Konservatismus im 19. und 20. Jahrhundert. Bonn, 1983.

219. Vollrath E. Die Kultur des Politischen // Der Begriff der Politik. Bedin-gungen und Gruende politischen Handelns. Hrsg. von W. Gerhardt, Stuttgart, 1990.

220. Walch J.C. Philosophisches Lexikon. Bd. II, Leipzig, 1875.

221. Wallerstein I. The Present State of the Debate on World Inequality // World Inequality Origins and Perspectives on The World System. Montreal, 1975.

222. Watt E.D. Authority. London, 1982.

223. Weber M. Wirtschaft und Gesellschaft. Tuebingen, 1972.

224. Weber M. Wissenschaftslehre. Tuebingen, 1985.

225. Wieser F. Das Gesetz der Macht. Wien, 1926.

226. Winckelmann J. Gesellschaft und Staat in der verstehenden Soziologie Max Weber. Berlin, 1975.

227. Wrong D.H. Power. Its Forms, Bases and Uses. Chicago, 1988.

228. Zenkert G. Hegel und das Problem der Macht // Deutsche Zeitschrift fuer Philosophie, 1995, № 3.

Полный текст автореферата диссертации по теме "Власть перед вызовом модернизации: сравнительный анализ российского и немецкого опыта конца XVIII - начала XX веков"

Оглавление научной работы автор диссертации — доктора политических наук Мусихин, Глеб Иванович

Введение диссертации2004 год, автореферат по политологии, Мусихин, Глеб Иванович

Заключение научной работыдиссертация на тему "Власть перед вызовом модернизации: сравнительный анализ российского и немецкого опыта конца XVIII - начала XX веков"

Список научной литературыМусихин, Глеб Иванович, диссертация по теме "Теория политики, история и методология политической науки"

Похожие темы диссертаций