автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.05
диссертация на тему: Жанр дневника в английской литературе эпохи Реставрации

Полный текст автореферата диссертации по теме "Жанр дневника в английской литературе эпохи Реставрации"

У ,

к <н\

на правах рукописи

ПОДГОРСКИЙ Александр Васильевич

ЖАНР ЛНЕВНИКА В АНГЛИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ ЭПОХИ РЕСТАВРАЦИИ

Специальность 10.01.05 —литературы народов Европы, Америки и Австралии

АВТОРЕФЕРАТ диссертации на соискание ученой степени доктора филологических наук

Екатеринбург 1998

Работа выполнена в Магнитогорском ордена Знак Почета государственном педагогическом институте на кафедре теории и . истории мировой литературы.

Научный консультант: доктор филологических наук, профессор В.Г. Решетов

Официальные оппоненты:

доктор филологических наук, профессор В.Г. Бабенко доктор филологических наук, профессор В.А. Луков доктор филологических наук, профессор Б.М. Проскурин

Ведущая организация: Уральский государственный университет

Защита состоится .....1995 г. в ...Мс.....часов

на заседании диссертационного совета Д 113.42.01 в Уральском государственном педагогическом университете по адресу: 620219 Екатеринбург, пр. Космонавтов, л.26.

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке Уральского государственного педагогического университета.

1998 г.

Ученый секретарь

диссертационного совета

кандидат филологических наук, доцент

Е.Г.Доценко

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Диссертационная работа посвящена исследованию английских дневников семнадцатого столетия, являющихся неотъемлемой частью литературы «одного из самых славных периодов развитии английского гения и цивилизации»1. Эпоха Реставрации (1660-1688) стала тем временем, на которое — в силу объективных и субъективных причин — пришлось создание лучших образцов дневниковой прозы, оказавших существенное влияние (как прямое, так и косвенное) на развитие литературного процесса в Великобритании и до сего дня являющихся предметом национальной гордости англичан.

Актуальность исследования определяется необходимостью ввода в научный обиход особого литературного пласта, развивающегося и формирующегося подспудно (читателю-современнику не предназначенного, адресованного потомкам), не связанного своей художественной структурой с основными стилевыми тенденциями века, не ориентированного на вкусы критиков, выдержанного в особых жанрах и состоящего из произведений, созданных в разной степени далекими от литературного творчества людьми. Дневниковый жанр из-за своего изначально вне-литературного происхождения всегда находился на периферии литературной теории и — вопреки широким возможностям, которые он открывает перед теоретиками и историками литературы и культуры, — практически не исследован учеными России2.

Объектом исследования в диссертации является процесс становления жанра дневника в английской литературе, начиная с XVI века, когда юным королем Эдуардом VI, математиком и астрологом Джоном Ди, просвещенным воином Томасом Канингсби, гробовщиком Генри Мэтчином, государственным деятелем времен Елизаветы Фрэнсисом Волсингемом была заложена традиция, продолженная в XVII веке основателем «Общества друзей» Джорджем Фоксом, видными политическими деятелями времен Карла I и Оливера Кромвеля Бальстроудом Вайтлоком и Эдмундом Ледло, дворянином Джоном Рерисби и

1 Ступников И. Английский театр. Конец XVII - начало XVIII века.-Л.- 1986.-С.13.

2

После неудавшейся попытки И.Кашкина издать «Дневник» С.Пипса в тридцатые годы английские даиэристы лишь изредка упоминались в работах общего и частного характера. См.: История английской литературы. Т.1, вып.2. -М.; Л. - 1945,- С.213. Ступников И. Энн Олфилд. -М. -1976. -С.5. Урнов Д. Дефо. -М. -1978. -С.42. История Всемирной Литературы. -Т.4. -М. -1987. -С.213 и др. В предисловии к своим переводам из Пипса А.Ливергант отнес дневники эпохи Реставрации к «белым пятнам» в «переводной литературе». См.: «Засим домой — ужинать и в постель» // Вопросы лит. Сент.-Окг. 1996. С. 195

обогатившая европейскую и мировую литературу такими «шедеврами» жанра, как «Календариум» Джона Эвелина и «Дневник» Сэмюэля Пипса, которым посвящена основная часть работы. Обращение к «Мемуарам» Реца и Сен-Симона, «Дневникам» А.В.Никитенко, Л.Н.Толстого, М.Баш-кирцевой, Э. и Ж. Гонкуров, Ж.Ренара и других авторов, не имеющих отношения ни к Англии, ни к эпохе Реставрации, объясняется тем обстоятельством, что, «несмотря на разительное внешнее несходство, в различных культурах обнаруживаются те же элементы и ситуации, всякий раз по-новому связанные друг с другом. Это похоже на смену картинок в калейдоскопе: картинки разнятся, а элементы те же. Различие и родство множества химических соединений — другой пример»1.

Научная новизна работы состоит в том, что в ней впервые в отечественном литературоведении предметом специального многоаспектного изучения стали полные издания текстов произведений Д.Эвелина (The Diary of John Evelyn. Now first printed in-full from the manuscripts belonging to Mr. John Evelyn and edited by E.S. de Beer. In six volumes. -Oxford. -1955), С.Пипса (The Diary of Samuel Pepys. A new and complete transcription edited by Robert Latham and William Matthews. In XI volumes. -London. -1971-1983), Б.Вайтлока (Memorials of the English Affairs from the beginning of the Reign of Charles the first to the Happy Restoration of the King Charles the second by Bulstrode Whitelock. A new edition, in four volumes. -Oxford. -MDCCCLHI), Э.Ледло (The Memoirs of Edmund Ludlow, Lientenant-General of .The Horse in the Army of the Commonwealth of England: 16251672. In two volumes. -Oxford. -1894), Д.Фокса (The Journal of George Fox A Revised text prepared and edited by Norman Penny. -London & Toronto. -MCMXXIV) и Д.Рерисби (The Memoirs of Sir John Reresby. -London. -1875). Впервые в русской и зарубежной практике в диссертации определяется особое место «дневника» в системе литературных жанров: он рассматривается не как первичная форма мемуарной литературы, «форма без формы», а как жанр во многом отличный от мемуаров, ибо автор дневника занят прежде всего настоящим, а мера присутствия памяти, воспоминания в подлинном дневнике зависит от того, насколько настоящее заставляет даиэриста обращаться к своему прошлому (далекому или недавнему). «Дневник» оказывается своеобразным зеркалом, в котором отражаются всякого рода изменения, происходящие в жизни и в культуре: смены династий и правящих партий; эволюция моды и театральных вкусов, эстетических представлений; отношение к степени откровенности литературы; смещение границ между «литературой» и «не литературой». В гораздо большей мере,

1 Гаврилов А.К. Традиционные историко-филологические приемы —необходимое условие новизны // Одиссей. -1990. -С.17. М.Бахтин еще раньше писал о том, что «чужая культура только в глазах другой культуры раскрывает себя полнее и глубже».

чем в любом другом жанре, в «дневнике» обнажаются индивидуальные психологические мотивы общественного поведения, специфика ментальное™, отношение личности к миру, «привычки сознания, которые присущи культуре данной эпохи, лежали в ее неосознанной основе, «подпочве»1, и предстает тот «внутренний человек», который отличается от исторических «имиджей», строящихся в соответствии с традиционными нормами и правилами, законами и приличиями; эти два «образа» характеризуют эпоху, определяют и проявляют границы дозволенного в ней.

Цели и задачи исследования. Целью работы является изучение особенностей возникновения и путей развития дневникового жанра в английской литературе XVI - XVII веков. Отсюда конкретные задачи, имеющие историко-литературную, социально-психологическую и теоретическую направленность:

• изучить проблему истоков английских дневников эпохи Реставрации, их дальнего и ближнего генезиса;

• • рассмотреть «Календариум» Д.Эвелина и «Журналы» С.Пипса (так авторы называли свои произведения) в качестве «исключительных явлений» (по терминологии М.Л.Гаспарова) в английской литературе XVII века, наиболее полно выражающих характерные признаки своей эпохи и достойных выступать ее «полномочными представителями» в истории культуры, одновременно выпадающих из своего времени, в силу опубликования их лишь в девятнадцатом столетии;

• проследить динамику бытования и функционирования жанра «дневника» в традиционной системе мемуарных жанров;

• исследовать мировоззренческие и эстетические позиции даиэ-ристов эпохи Реставрации, используя не только их прямые высказывания, но и непрямые свидетельства, имплицитные оценки и невольно выраженные в записях взгляды и представления;

• провести реконструкцию личностей Д.Эвелина и С.Пипса во времени и социуме на материале их произведений;

. • поставив С.Пипса в положение «культурного собеседника», рассмотреть его поведенческие феномены, проявившиеся в отношениях с Деборой Виллет, и проверить «серьезность» (по терминологии Д.В.Панченко) его отдельных высказываний;

1 Гуревич А.Я. Историческая наука и историческая антропология // Вопросы философии. № 1. -1988. -С.57.

• аргументировать значимость дневниковой прозы эпохи Реставрации для становления и развития английского просветительского романа.

Дабы внимание к жанру «дневника» не выглядело преувеличенным, связанным лишь с субъективными симпатиями исследователя, необходимо обратить внимание на следующее:

• • лишенный всякой «занимательной» изобразительности романа, дневник не превратился исключительно в историческую и литературную «достопримечательность» (как многое из того, что было «сочинено»), а остался эстетически значимым явлением и спустя века;

• эстетическая, художественная активность материала лучших английских дневников эпохи Реставрации напрямую обеспечена духовными, внутренними процессами, эстетикой бесспорной достоверности внутренней жизни личности как вечного и неисчерпаемого предмета литературного творчества.

Методологическая установка работы. Диссертация выполнена в русле историко-генетического, историко-поэтологического изучения литературных жанров. Работа опирается на традиции отечественной филологии и достижения современных исследователей поэтики, интерпретации текста, теории и истории литературы и культуры.

Научная значимость работы. Выполненное исследование восполняет существенный пробел в отечественной англистике, не уделявшей прежде должного внимания ни английским даиэристам XVII века, ни их произведениям, которые — при ближайшем рассмотрении — оказываются достойными занять места в ряду лучших образцов европейской реалистической прозы семнадцатого столетия.

Предмет исследования, методология его анализа и полученные результаты могут найти применение в процессе дальнейшей разработки историко-культурной проблематики от века семнадцатого до настоящего времени. Материал, изложенный в диссертации, может быть использован при чтении общих и специальных курсов по истории зарубежной литературы.

Апробация работы. Из общего числа тридцати пяти печатных работ по теме диссертационного исследования опубликовано двадцать объемом более тридцати пяти печатных листов, в том числе монографии «Английские мемуары XVII века» (с приложением переводов А.Я.Ливер-ганта из «Дневника» С.Пипса: Магнитогорск, 1998; 24 п.л.), «Факт и

вымысел в английской литературе XVII-XVIII веков» (Магнитогорск, 1993; 4,5 п.л.), «Обыкновенная история любви Деб Виллет и С.Пипса, описанная им самим» (Магнитогорск, 1994; 4,5 п.л.), «Мемуары Джона Эвелина» (Магнитогорск, 1996; 3 п.л.) и статьи в журнале «Филологические науки»: «Сэмюэл Пепис и eró «Дневник» (1989, № 3; 0,5 п.л.), «Джон Эвелин — эсквайр, джентльмен, мемуарист» (1996, № 6; 0,5 п.л.),-и в журнале «Вопросы литературы»: «К вопросу о судьбе «Дневника» С.Пипса в России» (1997, № 3; 0,5 п.л.). Кроме того, опубликован перевод фрагментов романа Д.Дефо «Дневник чумного года» (Д.Дефо. Дневник чумного года. Фрагменты романа. Подстрочник — «каприз» без комментария и послесловия. - Магнитогорск, 1995; 5 п.л.) и статьи в сборниках тогда еще МГПИ им. В.И.Ленина: «Дневник чумного года» Д.Дефо и документальный жанр в английской литературе начала XVIII века» (М., 1982; 0,75 п.л.), «К вопросу о системе жанров Дефо-журналиста (на примере публикаций о чуме)» (М., 1982; 0,5 п.л.), «Дневник» Сэмюэля Пеписа (К вопросу о становлении английского просветительского романа)» (М., 1983; 0,5 п.л.). По проблемам диссертации автор выступал с докладами на «Шекспировских чтениях» (Москва, 1989), на IV, V и VI Межрегиональных международных конференциях литературоведов-англистов (Воронеж, 1994; Пермь, 1995; Киров, 1996), а также на IV, VI, VIII и IX Пуришевских чтениях (Москва, 1992, 1994, 1996,1997).

Объем и структура работы. Диссертация состоит из введения, трех глав, заключения, примечаний и списка использованной литературы. Общий объем диссертации составляет 451 страницу.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

Во введении обосновываются актуальность и значимость тематики и проблематики предложенной диссертации, определяются цели и задачи исследования, его новизна. Сжато представлена научная дискуссия в современном литературоведении о правомерности причисления мемуаров и дневников к литературе и специфике свойственной им художественности. Очерчена теоретическая база исследования, определена его методологическая основа, выявлено научно-практическое значение.

Первая глава («Проблемы изучения мемуарной литературы») носит общетеоретический, обзорный характер; в ней рассматривается проблема содержательности жанра «дневника», определяются условия бытования и причины распространенности дневникового и мемуарных жанров в английской литературе эпохи' Реставрации.

В первом параграфе определяется особое место дневника в системе литературных жанров, выявляются его специфические особенности. «Мемуары» неразрывно связаны с процессом вспоминания, реконструкцией некогда бывшего, прошедшего, переписыванием и редактированием текста, чем и объясняется наличие в них фальсификаций и фактографических ошибок, отмечаемых и извиняемых комментаторами и исследователями. Мера присутствия памяти, воспоминания в подлинном дневнике зависит от того, насколько настоящее — суть и «соль» дневника — заставляет обращаться к прошлому; а поскольку такие экскурсы в область минувшего чаще всего случайны и кратки, авторы дневников редко допускают неточности в фактографии. Даиэрист сосредоточен прежде всего на настоящем — особенно, когда он молод. Последнее обстоятельство представляется весьма важным. История литературы свидетельствует: мемуаристы, достигнув определенного возрастного рубежа (обыкновенно, перешагнув за сорок: Коммин, Рец, Звелин, Ларошфуко, Сен-Симон, Талейран), а подчас и оказавшись в ситуации вынужденной праздности (ссылка Коммина, отставка Реца, опала Ларошфуко), процессом отнюдь не спонтанного вспоминания (кто-то преподает «урок», кто-то сводит счеты с противниками, кто-то приукрашивает себя для потомков) заняты гораздо больше, чем самой жизнью. Авторы дневников в большинстве случаев начинают делать свои записи, не успев утратить целостности юности или молодости, когда время еще не обращается вспять, а самым главным для них является сегодняшнее, сей час. До тридцатилетнего возраста стали вести дневники С.Пипс, Гонкуры, Ж.Ренар; в восемнадцать лет — Л.Толстой, в четырнадцать — А.В.Никитенко, в двенадцать — Эдуард VI и М.Башкир-цева. Между даиэристами и еще не узнанной вполне, но узнаваемой ими жизнью нет привычности отношений, и если для мемуариста жизнь подобна жене, рядом с которой он успел состариться, то для даиэриста жизнь — еще не успевшая снять фаты невеста, Прекрасная дама. В этом убеждают записи С.Пипса первых лет ведения дневника, изобилующие прилагательными в превосходной степени, передающими восхищение «сегодняшней жизнью», в которой каждый день дарит нечто, не происходившее «никогда прежде», случающееся «впервые» и отмечаемое с неподдельным восторгом. Й если прожитая жизнь навязывает мемуаристам определенный «сюжет», осложненный к тому же авторскими установками и сомнениями князя Талейрана (публиковаться при жизни или сначала умереть), то авторы дневников, даже не всегда это осознавая, творят с тем «артистизмом», о котором мечтал и которого добивался Ж.Ренар. Ни в одних мемуарах, ни в одной исповеди или автобиографии нет смятенности и искренности чувств, остроты и

непосредственности переживаний лучших дневников, ибо с течением времени переживание превращается в опыт, а чувство просто умирает. Дневниковый жанр ближе всех других к воплощению недостижимого средствами искусства уже потому, что лишь этой «простой» форме авторы доверяют свои сомнения, преодоление которых вело к созданию их романов, повестей и пр. Авторские размышления, будучи зафиксированными в дневнике, становятся воплощенной частью искомого в них. Автор может мучительно думать о невозможности выражения переполняющих его чувств и подарить нам при этом ощущение действительной жизни художника. Дневник — жанр не мемуарный; ставить его в один ряд с воспоминаниями, жизнеописанием, автобиографией, исповедью, зачастую использующими его элементы, не правомерно. Субъективно-историческое, «мемуарное время» встречается в дневниках редко; воспоминания о том, что когда-то действительно уже произошло, в них всегда- мотивированны; отсутствует и временная дистанция между повествующим «я» и «я», о котором повествуется. Одним из доказательств полной самостоятельности дневникового жанра является то, что «элементы дневника» могут быть и бывают составной частью едва ли не всякого прозаического жанра. При этом «дневник», «отрывки из дневника», «дневниковые записи» и даже «характер обыкновенного дневника» не удается ассимилировать ни одной структуре. Дневник также легко узнаваем, как, например, афоризм. «Подлинный дневник» может принадлежать перу не только писателя, как полагал Э.Канетти, но и любого другого человека, наделенного редким сочетанием потребности и дара самовыражения. «Подлинный дневник» представляется мне герметически закрытым. Автор «снимает» себя в «интерьере» мира, естественно, не предупреждая ни одну из своих «моделей», коими являются все, попадающие в поле его зрения; поэтому люди не принимают «поз», они естественны и не всегда привлекательны, как и сам автор — «фотограф». Даже во времена всеобщего увлечения ведением дневников их авторы предпочитали не распространяться об этом. С.Пипс за все годы своего писательства проговорился лишь дважды: 11 апреля 1660, когда показал оставшемуся безымянным лейтенанту свою «манеру ведения журнала», и 9 марта 1669, когда, застав В.Ковентри заполняющим дневник, опрометчиво сказал, что тоже делает это «уже восемь или десять лет»; искренне полагая признание первым и единственным (1660 год успел забыться), Пипе тут же пожалел об этом.

Авторы дневников разно оценивают сделанное ими, разно объясняют причины, побудившие их взяться за перо. В отличие от многих, С.Пипс не сделал в своем дневнике ни одной декларации. За первые шесть лет (1660-1666) при довольно частом упоминании в записях

своего «дневника» или «журнала» он не позволил себе ни эпитета, ни выражения, которые дали бы основание судить о его отношении к ним. В июне 1667 г., когда голландский флот своим внезапным появлением близ Лондона до смерти перепугал горожан, Пипе — вовсе не герой, спасая то, что успел нажить, ограничился констатацией того, что он «очень дорожит своими журналами», и поставил перед исследователями серьезную проблему. С начала XIX в. накопилось немало ответов на вопросы: «За что ценил С.Пипс свой дневник?», «Зачем или почему С.Пипс вел дневник?» Есть ответы «простые»: «Дневник давал ему возможность для самовыражения» (Г.Брэдфорд), «Писал, чтобы было что читать в старости» (Р.Л.Стивенсон); «Дневник был самым лучшим и самым близким его другом» (А.Понсонби). Есть ответы «изысканные», в которых выдвигаются мотивы религиозные, эстетические; психологические (Р.Лэйзем, Р.Ол-лард). С моей точки зрения, все, из заявляемого обыкновенно авторами дневников от Сэй-Сенагон до Л.Толстого, С.Пипс, будь он к этому расположен, мог бы сказать применительно к себе с легкостью; но все это «существовало» в нем столь органично, что он не чувствовал необходимости как-то определять смысл своего писательства. Писал, как дышал, и, подобно всем нам, не думал о святейшем «бескорыстии воздуха». Процесс письма доставлял ему удовольствие. Писал он, о чем хотел и сколько хотел. Писание приносило ему облегчение, дисциплинировало, помогало делать карьеру и формировать репутацию. Его «журналы» — это он и только он, а он, как и все, ценит себя, и весьма. Вместе с тем, С.Пипс не знал трудностей Л.Толстого: чтением и даже возможностью прочтения его дневник никто не «портил», и потому с одинаковой свободой писал он об обычном и безнравственном, выдающемся и постыдном.

Единственным критерием значимости факта, события для даиэриста становится личная заинтересованность или причастность автора к ним, тогда как значимость истинная, объективная определяется временем. Каждодневное писание, фиксация происходящего «по горячим следам» оберегает или избавляет от ошибок, но не позволяет вынести бесстрастное суждение, произвести «правильный» отбор в большом количестве подробностей разной степени важности и приводит к тому, что помпезное или грандиозное «сегодня» наделяется излишней масштабностью и оказывается в центре внимания пишущего. Дневники свидетельствуют о внешне парадоксальной трансформации: значимое для государства, нации, имеющее широкий общественный резонанс в момент свершения и напрашивающееся «на перо», обещающее посмертную славу одной причастностью, с десятилетиями теряет в «весе» и становится малоинтересным; и, напротив, пустяки каждодневной жизни, всякого рода мелочи становятся «фигурами» первого плана и оказываются в фо-

кусе читательского интереса. С течением времени в дневниках оказывается востребованным все: и то, чему придавал значение сам автор, и то, что он записывал «автоматически». В заслугу С.Пипсу ставят его описания Великой чумы и Великого пожара, но равно ценят и отмеченные им «обыкновения» англичан XVII века, и нечто еще более мелкое: цены на уголь, стоимость обедов в тавернах и апельсинов в театрах. Ф.Бродель в своем труде «Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV-XVIII вв.» использовал материал из «Дневника» и в связи с «личным делом чумы», и в связи с началом употребления англичанами чая, их любовью к соленой селедке и маршрутами наемных карет в Лондоне времен С.Пипса. Частное, сугубо личное (то, что превращает дневник в «человеческий документ»), даже не всегда пристойное и всегда выходящее за рамки «приличий», способно сделать творение даиэриста притягательным для всех, не гарантируя, однако, безусловного восхищения, о чем свидетельствуют оценки «Дневника» С.Пипса людьми, знающими толк в литературе: писателями, филологами Европы и Америки, для которых он «классик», Чосер и Шекспир своего жанра.

Во втором параграфе рассматриваются условия бытования и причины распространенности дневникового жанра в английской литературе XVII в., связанные с напряженнейшей социально-идеологической борьбой, развернувшейся в стране под знаменами католицизма и кальвинизма. Следствиями политической борьбы стали усиление в литературе морально-религиозной проблематики, доминирующее положение в ней публицистических жанров, формирование нового читателя и нового типа литератора. Демократизировалось не только «слово Божье», но и сам процесс творчества. Базирующиеся на ярко выраженной религиозной основе этико-эстетические воззрения пуритан способствовали распространению в их среде такого явления, как ведение дневников, призванных помочь победе верующего в борьбе с дьяволом. Однако явление это не объясняется исключительно пуританизмом или своеобразием эпохи «повышенного драматизма». Из истории религии и литературы известно: ведению дневников придавали важное значение представители различных вероисповеданий, самонаблюдение и самоанализ являлись неотъемлемой частью пифагорейской традиции, стоической практики, учения Секстиев; из желания «исправлять и подлечивать свой нрав» родились «Размышления» МАврелия; неуемная страсть обретения себя в боге и Бога в себе привела А.Августина к созданию «Исповеди»; Б.Челлини пришел к пониманию того, что «все люди всяческого рода, которые сделали что-либо доблестное или похожее на доблесть, должны бы, если они правдивы и честны, своею собственною рукою описать свою жизнь»; после чего

л

М.Монтеню ничего не стоило в обращении к читателю написать: «...Таким образом, содержание моей книги — я сам...» Стоит ли удивляться, что непосредственный преемник ренессансной культуры с ее приверженностью классическому знанию и современник Реформации, наделившей каждого человека возмутительным (по мнению Т.Гоббса) правом быть «судьей религии и истолкователем писания для самого себя», англичанин семнадцатого века смело взялся за перо и стал писать о себе, своем повседневном, учет которого и обеспечивал бессмертие его души.

У английских дневников и мемуаров эпохи Реставрации своя «ниша» в литературном процессе столетия. Лучшие из них с предельной полнотой отразили особый период истории страны: время Карла II, Великой чумы и Великого пожара; время Бойля и Ньютона, Давенанта и Киллигру, лорда Кларендона и герцога Бекингема, Нелл Гуинн и леди Каслмейн.

Третий параграф первой главы посвящен анализу работ зарубежных литературоведов и исследований отечественных ученых, обращавшихся к английской даизристике и мемуаристике семнадцатого столетия.

Среди книг, предметом которых является исключительно дневниковый жанр, уникальной остается работа А.Понсонби «Английские дневники» (1923). А.Понсонби проделал колоссальную работу по спасению от забвения огромного числа даиэристов. Не ограничиваясь «лучшими дневниками», он постарался дать «полное представление» о всех существующих типах, разновидностях дневников: длинных и коротких, интимных и рассчитанных на читателя, ведущихся ежедневно и с перерывами, «хороших», «посредственных» и «почти безликих». Слово «дневник» А.Понсонби употребляет в качестве литературоведческого термина, предполагающего наличие единственного обязательного жанро-образующего признака: записи должны быть сделаны очевидцем по ходу развития событий. При таком подходе дневниковый ряд в английской литературе от XVI до XX в. оказывается необычайно длинным: одних только «дневников» XVII столетия разной степени значимости в нем тридцать. А.Понсонби прослеживает генезис выделенного им «особого искусства», оказавшегося возможным в результате психологического развития и роста самосознания личности в XVI в. Есть все основания считать XVI. столетие «колыбелью» английской мемуарной традиции и первых известных английских личных дневников, хотя отдельные исследователи станут вести, отсчет с века XVII; можно назвать и точную даяу «рождения» первого /дневника — 1594 г., когда Эдуард VI стал вести записи, в которых в соответствии со своим положением писал «Мы» с заг-

лавной буквы, а в соответствии с возрастом описал не только пышные похороны Генриха VIII, но и свои детские развлечения. Судя по извлечениям из его дневника, опубликованным в 1884 г. и приведенным ,в книге Пон-сонби, «зрелость» юного монархадотмечаемая историками и Д.Эвелином, не является преувеличением. '

«Общество Камдена», основанное в 1838 г. для изучения текстов и документов, связанных с ранней историей Англии, за первое десятилетие существования опубликовало три дневника XVI века. В 1842 — «Дневник» математика, некроманта и астролога Д.Ди (Private Diary of Dr. John Dee and The Catalogue of his Library of Manuscripts. -L -MDCCCUI.), составленный из его неразборчивых записей на полях календарей за 15541601 годы; фрагментарные, бессвязные, будучи сведенными вместе, они составили шестьдесят четыре страницы текста. Перед нами сугубо личный дневник образованнейшего человека своего времени, едва ли претендовавшего на лавры даиэриста. В 1847 г. — «Журнал» Т.Канингс-би, находившегося в свите графа Эссекса во время осады Руана и описавшего свое четырехмесячное «путешествие» (с 13 августа по 24 декабря 1591г.) для неизвестного друга. В 1848 г. был опубликован «Дневник» Г.Мэтчина (The Diary of Henry Machyn, citizen and merchant-taylor of London, from AD. 1550 to 1563. -L -XLVHI.), снабжавшего весь тогдашний Лондон похоронными принадлежностями. Ни в одном из частных дневников XVI в. мы не встретим меньшего внимания к себе, ко всему, выходящему за рамки профессии, дела. В 1871 г. «Общество Камдена» опубликовало дневник государственного деятеля времен королевы Елизаветы Ф.Волсингема. В 1570 г. Волсингем находился во Франции; в его обязанности входило устройство брака королевы с герцогом Анжуйским. В записях он отмечал аудиенции, дела «великой важности» (без объяснения их сути), получение и отправление официальных писем — и все одинаково кратко, бесстрастно. А.Понсонби определил записки вельможи как «скудный дневник»; и это действительно «дневник», но не «личный», а «деловой». Самосознание Ф.Волсингема достаточно высоко: он диктует секретарю, но неизменно от первого лица, осознавая важность поручаемых ему дел и уже через них свою собственную значимость; не удивительно, что все остальное оказывается вне его внимания.

Английские дневники XVI в., каждый из которых поддается индивидуальному определению (у Эдуарда VI — «Дневник», у Д.Ди — «Календариум», у Т.Канингсби — «Журнал», у Г.Мэтчина — «Мартиролог», у Ф.Волсингема — «Записки»), являются безусловными «знаками развития личности» этой эпохи и первыми «памятниками» даиэристики в литературе британцев. В разной мере, но каждый из авторов осознает свое право вести «свой», личный дневник; писать о том, что представля-

ется ему значимым, с разной степенью регулярности и выразительности; ни одному из них не удалось создать ничего подобного «Комментариям» Б. де Монлюка, но самый первый и важный шаг перехода от хроник к частным дневникам они совершили.

Возвращаясь к книге А.Понсонби, необходимо отметить, что слово «дневник» в качестве жанрового определения частных записок употребляется им часто без достаточных на то оснований и даже вопреки авторским названиям; и это при том, что английский исследователь точно знал, какими качествами должен обладать «настоящий дневник». По мнению А.Понсонби, для создания дневника безупречного автор должен: писать каждый день, обладать острой, наблюдательностью, быть восприимчивым к миру, любить правду больше, чем ложь, обладать значительной долей эготизма, не помышлять о возможной публикации, возможном читателе, не воображать из себя Пророка и без колебаний писать о вещах малоприятных, равно как и о приятных пустяках, — то есть нужно обладать всеми качествами С.Пипса и поступать, как он; А.Понсонби не делает такого вывода, но, перечисляя признаки образцового дневника, явно ориентируется на некий «образец», а в родной ему литературе «образец» один и определяется просто: «Дневник Сэмюэля Пипса».

В работе Г.Брэдфорда «Душа Сэмюэля Пипса» (J924) немало места отведено рассуждениям общего плана о «природе» дневника, о причинах, заставляющих людей вести дневники. В главе «Человек и дневник» автор, в частности, обращает внимание на чисто «технические» трудности даиэристики, требующей «завидного терпения, усидчивости, пунктуальности». Наиболее интересными для Г.Брэдфорда являются дневники интроспективного характера, но если А.Понсонби полагал, что самые знаменитые интроспективные дневники созданы не англичанами, и называл при этом Амьеля, Толстого и Башкирцеву, склонных к «аффектации», которой, якобы, нет в английском характере, то его соотечественник отдал пальму первенства и в этой области С.Пипсу. Не согласиться с Г.Брэдфордом трудно. Все дневники Л.Толстого «портило» то, что их «читали» без его ведома; ему всегда мешало знание, что написанное им будут читать, и тщетно он пытался завести «дневник для себя — тайный» в 1908, «новый дневник, настоящий дневник для одного себя» в 1910. Неземная в своей чистоте М.Башкирцева не чувствовала некоего «расхождения» между своим отчаянным предсмертным «Предисловием» к «Дневнику» и его содержанием. Она обещает «жизнь женщины, записанную изо дня в день, без всякой рисовки», настраивает «благосклонного читателя» на то, что расскажет ему «все, все, всё», а он после этого и с этим не находит в ее несомненно искреннем рассказе ничего, из разряда обыкновенно относимого к «тайному», «сокро-

венному». Читатель сталкивается с чистотой, позволительной лишь для отдельных евангельских персонажей, и легко испытывает разочарование: в земном человеке именно чистота помыслов и поступков оказывается наименее интересной. Снимается и вопрос о степени откровенности, лбо существует предубеждение, что легко быть искренним, когда нечего скрывать, нечего стыдиться. Возможно, именно наличие «постыдного» в записях С.Пипса сделало его в глазах Г.Брэдфорда самым-самым «искренним» из всех известных даиэристов. Соглашаться с ним вовсе не обязательно, особенно учитывая то обстоятельство, что «дневнику, демонстрирующему сокровенные глубины авторской души», он противопоставляет дневники, «создававшиеся с учетом реакции возможного читателя». Обозревая «безбрежное поле дневниковой литературы», исследователь называет среди «великих» в этом жанре Сен-Симона («исторические дневники»), Байрона и Гонкуров («литературные дневники») и не упоминает М.Башкирцевой, не только столь же искренней, как и превосходящий всех в этом качестве С.Пипс, но и единственной, не убоявшейся во всеуслышанье заявить: «...я писала и пишу безусловно искренне именно потому, что надеюсь быть изданной и прочитанной».

Вслед за А.Понсонби и Г.Брэдфордом к проблеме дневников обратилась К.О'Брайен, первым же предложением своей книги «Английские дневники и журналы» (1973) заставляющая читателя серьезно задуматься: «Позволю себе начать с необычного утверждения: лучшие английские дневники были написаны со скуки». В ее работе встречаются знакомые рассуждения: хороший дневник — это вовсе не обязательно литература, произведение искусства, ибо жанр позволяет писать исключительно в свое удовольствие и стяжать лавры подобные тем, коими увенчан С.Пипс. Дневники в Англии, по мнению исследовательницы, появляются в XVII в., а первым, о ком она посчитала нужным написать, стал В.Даг-дейл — этнограф и историк, «автор большого числа научных книг» (так назвал его Д.Эвелин в записи от 21 мая 1685г.) и скучнейшего «Журнала». Д.Эвелин — при всем своем достойном восхищения благообразии и порядочности — обладает для К.О'Брайен и недостатком, ибо, поведав нам в «обширном дневнике», «поистине великом журнале» о многом и разном, и словом не обмолвился о страстях, сомнениях, отчаянии и греховности, присущих всем; наделенный от Бога всеми качествами для того, чтобы стать во главе своего века, Д.Эвелин оказался лишь «блистательным его украшением». С.Пипс же совершил «наводящий ужас и превосходящий всякое разумение поступок: представил себя всего, совершенно без всего, всем нам; неудивительно, что он бессмертен и незабываем». К поклонницам С.Пипса исследовательница не принадлежит.

Б.Доббс в книге «Дорогие мои дневники...» (1974) предваряет свои очерки об отдельных произведениях рассуждениями о том, как пишутся дневники, об обстоятельствах и качествах, придающих им ценность. Из соображений «удобства» Б.Доббс подразделяет дневники на «религиозные», «политические», «литературные», «провинциальные», «женские» и отводит каждой категории по главе своей книги. Трех авторов он выделяет особо, для него они «посвященные» и заслуживают чести быть рассмотренными персонально — это Эвелин («Очевидец»), Пипе («Чиновник») и Босуэлл («Шотландец»). Из тех, кто закладывал традицию («можно сказать, что дневники появились в Англии только в первой половине XVII столетия»), развитие которой Б.Доббс связывает с распространением квакерского движения, он выделяет Д.Фокса, чей дневник (The Journal of George Fox. -L& Toronto. -MCMXXIV.) запечатлел знакомую всем со времен А.Августина историю обретения «истинной веры», дополненную рассказом о тернистом пути следования ей, и стал для его сподвижников и последователей своеобразным «малым Писанием», дополняющим Писание Великое. «Дневник» Д.Фокса разбит на главы, освещающие различные по значимости и временной протяженности периоды его жизни, но содержащие похожий материал, факты, призванные подтвердить бого-избранничество автора. Язык Д.Фокса беден, синтаксические конструкции просты и однообразны, но тон его повествования всегда несет в себе вполне определенную и явно выраженную претензию. Поскольку первый квакер писал или диктовал свое «евангелие» постфактум, правомерность его причисления к «дневникам» сомнительна; по сути своей — это автобиография или «автобиографическое повествование», как называл «Журнал» Д.Фокса А.Понсонби.

Фигурой первого плана среди даиэристов XVII в. Энциклопедия Британика называет Б.Вайтлока, автора «Воспоминаний», охватывающих события в Англии с 1625 по 1660 гг. Четыре тома записей известного политика, будто бы не предназначавшихся для печати, представляют собой историческую хронику с элементами дневника, в которой очевидно стремление автора к предельно бесстрастному фиксированию событий, ход коих отчасти им же определяется, стилем предельно ясным, легким, чуждым всякой аффектации, в дневнике — строго деловым. Б.Вайтлок — даиэрист, но своеобразный: он до такой степени «лорд», «государственный муж», что не может поступиться «высочайшим» достоинством даже в личном дневнике. В его записях 1659-1660 гг. — почти каждодневных — предстает современная ему общественная действительность в документах и совершенно отсутствует что-либо частное, личное. Единообразный, спокойный тон повествования о сложнейших перипетиях борьбы за власть, развернувшейся после смерти Кромвеля, позволяет говорить о

наличии у автора «общей перспективы», сформированной вполне к моменту непосредственного письма. Правомерность данной точки зрения подтверждается и отсутствием в тексте оценочного момента: констатируемое и изображаемое Б.Вайтлоком предстает перед читателем пережитым и оцененным, «Воспоминания» органично сочетают в себе жанровые черты хроники, мемуара и дневника и представляют несомненную ценность для исторической науки.

1625 г. стал отправной датой и для «Мемуаров» Э.Ледло, написанных им в Швейцарии, куда он благоразумно удалился после возвращения Карла II. Труд Э.Ледло представляет собой классический тип «мемуаров» со всеми достоинствами (рассказ непосредственного участника важнейших европейских событий) и недостатками (субъективность оценок, «свободное» обращение с фактами) жанра; оправдывая себя, обвиняя политических противников, генерал так и не признал того, что после смерти Кромвеля среди его соратников не нашлось никого, кто смог бы стать достойным преемником протектора, хотя каждый из них видел себя на его месте.

К числу автобиографических произведений английской литературы XVII столетия, отразивших и события эпохи Реставрации, принадлежат «Мемуары» (The Memoirs of Sir John Reresby. -L -1875.) Д.Рерисби. Свое повествование мемуарист строит в строгом соответствии с задачами, сформулированными во вступительной части; материал, связанный с историей семьи, с его личной судьбой, преобладает, но не исключает упоминаний событий общезначимых, дел государственных. В записях 1689 г. больше, чем в любой другой части мемуаров, конкретных дат, свидетельствующих об усилении в них дневникового начала, приведшего к некоторому изменению специфики констатации происходящего, по-прежнему тяготеющей к обобщенности, но уже в более узких временных границах. Не особенно заботясь о связности и полноте изложения событий, непосредственным участником которых он оказывался, Д.Рерисби умел писать ясно и живо, напоминая этим своим качеством английских романистов XVIII века.

При очевидном внимании исследователей к мемуаристике и даиэристике XVII в., нельзя не заметить отсутствия у них однозначного представления о таком жанре, как дневник. Литературоведы предпочитают исходить из традиционных представлений в случаях необходимости причисления того или иного «произведения» — записок частного лица — к дневниковому жанру, «Диффузивный жанр», «форма без формы» — дневник, оказывается, может представлять собой записную книжку1,

1 The Diary of Sir Thomas Dawes, 1644 // Surrey Archaelogical Collections, 37, 1924,- R1 -36.

книгу счетов и расписок1; отчет о парламентской сессии2, биографию, автобиографию и книгу учета прегрешений и раскаяний; хотя и с оговорками, дневник может быть отнесен к «великой» литературе и необычайно легко поставлен вне ряда литературных произведений. Признавая наличие дневников «классических», в качестве образцов приводят «Календариум» Д.Эвелина и «Дневник» С.Пипса, между которыми существует больше различий, нежели сходства. Дневниковый жанр гораздо сложнее распространенных о нем представлений и требует особого таланта; с мемуарными жанрами дневник связан в (юльшей степени сознанием воспринимающего читателя, нежели сутью своей.

В России английским даиэристам XVII в. не очень повезло. И напрасно Д.Эвелин по просьбе короля предоставил Петру I свой депт-фордский дом на время его визита 1698 г. в Англию. Факт этот отмечен в работе М.П.Алексеева «Русско-английские литературные связи (XVIII век — первая половина XIX века)», но переводить что-то из произведений Д.Эвелина на русский язык никто не брался, вниманием филологов и историков он не избалован. Напрасно С.Пипс проявлял искренний интерес ко всему русскому и не жалел чернил на описание встречи послов из России в Лондоне в 1662 г., осуждая соотечественников за привычку насмехаться над всем, кажущимся им странным. Прошло «всего» шестьдесят лет, прежде чем русскоязычный читатель (после попытки И.Кашкина издать фрагменты «Дневника» объемом 40 печатных листов в 30-е годы) получил возможность познакомиться с С.Пипсом благодаря переводам А.Я.Ливерганта, опубликованным «Вопросами литературы» (№ 5-6, 1996). Из других отечественных исследовании, авторы которых обращались к английской даиэристике эпохи реставрации, необходимо выделить кандидатскую диссертацию .З.Н.Сурманидзе «Жанр дневника в английской литературе XVIII века» (Киев, 1990).

Свою задачу я видел в том, чтобы рассмотреть процесс развития мемуарной литературы XVII в., выделив высшие достижения даиэристи-ки, пришедшиеся на эпоху Реставрации. «Дневник» Д.Фокса, «Воспоминания» Б.Вайтлока, «Мемуары» Э.Ледло и Д.Рерисби позволяют наглядно продемонстрировать поливалентность мемуарных жанров и выявить своеобразие жанра дневника, который, не нарушая общей структуры, может входить в «воспоминания», «мемуары», толковаться широко (применительно к жизнеописанию Д.Фокса. например) и не иметь специфической смысловой насыщенности («Дневник» Ф.Хэнслоу), а может быть

' The Diary of Philip Henslowe, 1592-1603. -London. -1908.

2 The Short Parliment (1640) Diary of Sir Thomas Aston. -London. -1988.

образцово и даже идеально разработан и воплощен, о чем свидетельствуют дневники Д.Эвелина и С.Пипса.

Первый параграф второй главы посвящен поведенческим и ' мировоззренческим феноменам Д.Эвелина (1620-1706), который еще при жизни был известен как создатель разного рода трактатов и книг, был «своим» человеком при дворе и при этом долгие годы писал дневник. После смерти Д.Эвелина основания для памяти о нем сохранялись. В середине XVIII в. его биография числилась среди наиболее славных в Англии, однако в силу того, что ни одно из человеческих качеств не теряет свою значимость для потомков так быстро, как «образцовость» поведения, суждения, вкуса, Д.Эвелин скоро был бы забыт, не опубликуй

B.Брэй и В.Апкот в 1818 г. его записи, которым он посвятил более сорока лет жизни. Значение издания «Мемуаров» Д.Эвелина, восторженно встреченных публикой, определялось тем фактом, что до их появления у англичан не было исторических сочинений подобного плана. Д.Эвелин предоставил соотечественникам возможность отвести «упрек» Вольтера, высказанный в «Философских письмах», и обнаружил несостоятельность сетовании Болингорока в «Письмах об изучении и пользе истории» по поводу отсутствия в его отечестве «частных исторических исследований».

Самым большим счастьем и одновременно несчастьем Д.Эвелина, выходца из добропорядочной семьи, нажившей состояние честным трудом на производстве пороха, подобно Монтеню вскормленного грудью дородной крестьянки, было то, что судьбе оказалось угодным спестп его в одном времени, в одном государстве, в одном городе, а в 1665 г. н на одном поприще с С.Пипсом (1633-1703), энергично и беззастенчиво делающим карьеру в военно-морском министерстве. Счастьем ¡з этом сожительстве и эпохе, а затем и многолетней дружбе с Пипсом для Эвелина •Зыло то, что для потомков, которые не читают его трактатов о скульптуре, архитектуре, овощах, он всегда будет оставаться дорогим и близким

C.Пипсу человеком, вопреки возрасту и болезни нашедшим возможность посетить его 14 мая ¡703 г. и искренне оплакавшим его смерть в записи от 26 мак того же года, считающейся лучшей эпитафией автору бессмертного «Дневника». Несчастье лее Д.Эвелина заключалось в том, что любезный его сердцу С.Пипс чуть меньше десяти лет вел дневник, в котором, не утрачивая неизменной своей проницательности, не уставал восхищаться Д.Эвелином. Ирония Судьбы становится очевидной, если согласиться с тем, что именно запись Эвелина о смерти Пипса послужила решающим фактором, обусловившим «расшифровку» и публика£|ию (Дневника» Пипса. Случилось так, что неизменно почтительный «ученик» во всем, имеющем отношение к культуре, искусству, этикету, своим

дневником если и не ибесценил вовсе аналогичный труд «учителя», то навел на него густую и непреходящую, тень — чего, конечно, никто неожидал.

За все свои 85 лет жизни Д.Эвелин не позволил себе ни одного излишества. Руководствуясь отнюдь не абстрактными принципами и понятиями гражданского долга и личной чести, он продемонстрировал редкое соответствие жизненных установок их реальному воплощению:

• будучи человеком глубоко религиозным, он ни на йоту не отступил от своей веры даже в самые трудные для англиканской церкви времена и при свойственной ему сдержанности был потрясен в октябре 1685 г. предоставленными Пипсом неопровержимыми доказательствами перехода в католичество обожаемого им короля, но продолжал испытывать к нему истинно христианские чувства;

• примерный семьянин, он почти за 60 лет супружества ничем не огорчил жену, лишив ее своей смертью «отца», «возлюбленного», «друга» и «мужа»;

• верноподданный до мозга костей и, вроде бы, в малейшей мере не обладающий качествами Джеймса Бонда, Эвелин с конца 40-х годов (задолго до Д.Дефо и Г.Грина) успешно справлялся с функциями сначала агента, а затем резидента разведки Карла II в Лондоне;

• не приученный и не привычный к тяжелой и систематической работе, он трудился в поте лица своего, когда в этом возникала необходимость для государства, полагая, что всего лишь «исполняет свой долг, — так было в год Великой чумы. При всем том Эвелин необычайно талантливо сумел не впасть ни в -одну из крайностей, к которым постоянно подталкивает человека дьявол и собственное неразумие:

а) образцовый прихожанин, изводящий читателя дневника упоминаниями тем проповедей, друг знаменитого богослова И.Тэйлора — не был фанатиком;

б) большой любитель компаний, ценитель и знаток вин — он ни разу не напился пьяным;

в) автор «Панегирика Карлу второму...», который он лично вручил королю 24 апреля 1661 г., не терял способности здраво оценивать его поступки и с февраля 1662 не переставал сокрушаться по поводу того, что одаренный от Бога монарх губил себя, развращал двор, подвергал опасностям нацию;

г) англичанин во всем, патриот — он ненавидел Лондон из-за его узких улиц, грязи, вони, скверной архитектуры и мечтал перестроить его на манер любимых им Парижа и Рима;

д) джентльмен, знаток искусств, наделенный острым зрением, от которого не ускользнуло и то, что женщины в Неаполе «миловидны», но «чрезмерно чувственны», и то, что в 1654 г. английские дамы стали без стеснения использовать румяна, «уподобившись проституткам прежних времен», он лишь однажды позволил себе откровенное восхищение посторонней женщиной — Маргарет Блэг, но это была дружба «пастыря» и «заблудшей овцы»;

е) всю жизнь вращаясь в высших кругах общества, проводя значительную часть времени при «порочном королевском дворе» и будучи причастным ко многим событиям, Д.Эвелнн ничем не запятнал свое имя, проявив достойное восхищения чувство меры и завидную мудрость. Не одаренный природой выдающимися способностями, не проявивший в своих многочисленных писаниях «большого ума» или «блестящего остроумия», ни в чем не поднявшийся до «истинного величия», Д.Эвелин в совершенстве владел «искусством» жить в собственное удовольствие, имея репутацию полезного для государства и общества человека.

Эвелин без видимых усилий сумел соблюсти все десять заповедей, оказывающихся непосильными для большинства. Возлюбив жизнь через любезный своему сердцу благостный труд, он приблизился к глубочайшей «тайне жизни», постижение которой невозможно без сиюсекундного поддержания личностью триединой связи: с самим собой, с другими, с Богом. Писать о Д.Эвелине — эсквайре, джентльмене, даиэристе — просто и сложно по одной причине: все (что хотел) он рассказал о себе сам; т.е. написать о нем можно только с его слов, следуя тому, что он посчитал возможным и необходимым отметить в своем дневнике. Проходят века, а Д.Эвелин так и остается человеком без слабостей и недостатков, человеком без «сокровенного», не доставившим ни одному из числа своих почитателей радости открытия чего-либо, им не предусмотренного, для него нежелательного.

Во втором параграфе рассматривается жанровая специфика главного произведения Д.Эвелина, по отношению к которому исследователи обыкновенно употребляют название «дневник», оговаривая при этом некоторую условность данного определения. А.Понсонби не мог «простить» Д.Эвелину ретроспектйвности значительной части его записей, и потому он у него то «мемуарист», то «даиэрист», то «автор исторических записок», то «неустанный регистратор событий своей жизни», но неизменно заслуживающий высоких похвал. Е.С. де Биэ прояснит «природу» труда Д.Эвелина и сохранит отведенное ему в литературной иерархии «место», отметив важность «дневника» в качестве «источника» для английской исторической науки. Отмечая отступления от канонов жанра,

ни один из литературоведов не отказывает «Дневнику» Д.Эвелина в значимости для исторической науки, культурологии, социологии; более того, именно эта «значимость» — главный аргумент в пользу «величия» и автора, и произведения. Прокомментировать данное обстоятельство можно следующим образом: при подходе к произведению Эвелина со строгими мерками дневникового жанра исследователи «теряются»; при оценке его в качестве записок очевидца, труда историко-хроникального —сходятся в высоком мнении. Предлагаемое мною для «записок» Д.Эвелина определение: историческое исследование, выполненное в жанре дневника, — на мой взгляд, снимает многие вопросы, помогая ответить на них. Эвелин писал именно историю своего века и запечатлел окружающий его мир как совокупность представляющихся ему общезначимыми культурологических, экономических и идеологических, фактов, присовокупив к ним минимум регламентированного нравственным законом «приличия» XVII века своего: отношения, чувств, мыслей, оценок. В качестве «исторического исследования в жанре дневника» произведение перестает удивлять тем, что в нем так мало личного, тем более интимного. Автор никого не вводил в заблуждение относительно сущности своего труда: ни себя, ни потомков; он ставил даты в записях, но ни разу не назвал их «дневником». Большое число ошибочных дат, объясняемое обыкновенно тем, что он не писал день в день и имел обыкновение объединять в одной записи события нескольких дней, наводит та мысль об относительно малой значимости для Эвелина вменяемой ему в качестве обязательной и естественной в дневнике точности до дня. Эвелин, не дописавший ни одной из начатых им пьес, понимал: убери он даты — и ему не справиться с повествованием, не «связать» его в некое подобие целого, — потому он их и ставил, но привело это к тому, что потомки, не утруждая себя постижением этой необходимости, трудно отличимой от «авторского замысла», станут называть его произведение «дневником» и оценивать будут как «дневник» — детище «даиэриста». Объективно же, Д.Эвелин — поместный дворянин, сибарит, эстет — и каторга каждодневных записей — «вещи» несовместимые. «Простая арифметика» обнаруживает в полном тексте «Дневника» около 560 ООО слов; делим эту цифру на 45 лет (1660-1706) и получаем около 13 ООО, приходящихся на каждый год работы; чтобы понять, много это или мало для дневника, сравним этот «показатель» с аналогичным из другого произведения того же жанра: для описания событий 1660 г. Пипсу понадобилось 117 000 слов; 1663 — 159 000; 1667 — 201 000. Исследователи и почитатели Д.Эвелина, отмечая многолетнюю его работу над дневником, то, как он перечитывал свои записи, вносил в них дополнения, переписывал, упустили из вида его удивительное «равнодушие» к своему тексту. «Удивительное», поскольку

речь ведется о «дневнике», с текстом которого — обыкновенно — у авторов складываются особые отношения, обусловленные степенью доверия автора своему «детищу». С течением времени текст становится «хранителем» столького глубоко личного, существующего только в нем, что для автора он «персонифицируется». Д.Эвелин, из «личного» доверявший своим записям лишь не выходящие за рамки приличий стенания по поводу смерти детей и близких, и относился к ним соответствующим образом. Исходя из текста его дневника, с большой долей вероятности можно предположить, что, приступая к работе в 1660 г., он начал с того, что в купленном им томе с золотым обрезом вывел заглавие: КАЛЕНДАРИУМ. При первом прочтении это латинское слово кажется странным и претенциозным: не случайно оно отпугивало и отпугивает издателей, предпочитающих заменять его традиционными названиями. Однако с учетом «календарей-памяток» юного Эвелина «странное» слово «календариум», означающее «запись ссуд», «долговую книгу заимодавца», перестает быть неуместным и претенциозным в заглавии исторического исследования, выполненного в жанре дневника.

«Дневник» Д.Эвелина — и «календарь» и «календариум», ибо автор ведет счисление времени своей жизни, своей эпохи по годам — всегда, по дням — когда это возможно, и выступает «заимодавцем», взыскивая у Хроноса и Судьбы то, что ему представлялось наиболее значимым и важным в своей жизни, в своем времени. Многолетняя работа Эвелина над своими записями сводилась к тому, чтобы превратить их в нечто большее, чем «календариум». Нельзя забывать о том, что он познал вкус успеха у публики, был признан современниками как «автор», пробовал себя в различных жанрах и продолжал публиковаться, даже приблизившись к восьмидесятилетию. Пребывая в почтенном возрасте, он едва ли мог приняться за что-то ноцое, требующее изрядных сил и сосредоточенности, как не мог отказаться от выработавшейся привычки брать в руки перо и что-то писать своим неизменно мелким, но разборчивым почерком. Старые записки идеально отвечали потребностям и возможностям состарившегося «писателя», позволяя надеяться — на все воля Господня! -— завершить еще один труд, приведя его в некое подобие любимых комминовских мемуаров, сделав интересным и полезным не только для себя. Если судить по тому, что аккуратный и обстоятельный Д.Эвелин не оставил распоряжений наследникам относительно своего «Календариу-ма», то можно говорить о его невысокой оценке «записок» в их окончательном варианте. Трудности, с которыми ему пришлось столкнуться в работе, оказались не вполне преодолимыми даже с помощью газет, брошюр и памфлетов, оставшихся от изображаемого им времени. Записи в календарях никак «не хотели^ превращаться во что-то более

значительное — это у Канетти все выглядит достаточно просто: «Как только появляется нечто большее, как только начинаешь о чем-то рассуждать, твои записи перерастают рамки календаря-памятки и превращаются в дневник». «Рассуждать» с пером в руке о «своем» не умел даже все умеющий Э.Т.А.Гофман, чей «Дневник» на календарях так напоминает эвелиновский!

Д.Эвелин — человек «без загадки». «Дневник» его тоже «без загадки», но его еще долго будут читать историки, социологи, филологи и просто любопытствующие. Публикация его в 1818 г. положила начало серьезному разговору о наличии в английской литературе дневниковой прозы, сопоставимой «по качеству» с известными произведениями «мемуаристики» других европейских стран; произведение Эвелина «проявило» существующий, но скрытый дотоле литературный пласт, который обретет особую весомость с изданием в 1825 г. «Дневника» С.Пипса.

Современники и друзья, Эвелин с Пипсом оказались авторами произведений, расходящихся разительно, но причисляемых литературоведческой наукой к одному жанру: жанру дневника. Творчество каждого из них самобытно; они — современники, но люди .разных поколений, авторы разных произведений, каждое из которых отразило воззрения и ценностные ориентации «своего» поколения.

Поколение Д.Эвелина, возросшее при добром, «старом» короле, прошедшее испытание революцией, религиозными расколами, гражданской войной, органически не было способно самовыразиться в дневнике, подобном пипсовскому, ибо не имело оно ни склонностей, ни возможностей заниматься исключительно собой: слишком хорошо оно знало ничтожность «цены» человеческой жизни, а о роли «личности», уступающей в «масштабе» Г.Ю.Цезарю, Копернику и Галлилею, разве что догадывалось. Это поколение оплакало смерть убиенного Карла I, всеми силами способствовало возвращению Карла II и искренне приветствовало его 29 мая 1660 г. в Лондоне после семнадцатилетнего отсутствия; самые образованные его представители подыскивали аналогии в современной и древней истории случившемуся в тот день, не находили ничего подобного со времен освобождения евреев от Вавилонского плена и понимали, что происходящее достойно быть увековеченным в «слове»; одним из тех, кто в 1660 г. принялся за свое, историческое исследование в жанре дневника, и был Д.Эвелин. К тому времени он в полной мере осознавал себя личностью, и потому нет вовсе в его произведении сомнений человека, переживающего процесс становления, нет «мук» рождения личности: повествует и судит обо всем сложившийся джентльмен, убежденный в своем праве выступить в роли летописца столь значимых для него, его страны и всей Европы событий. За долгие годы: от 1660 до 1706, — Д.Эвелин не

изменится ни в чем; переживет разочарования, потери, успех и даже популярность равно спокойно и достойно; станет богаче к концу жизни, но мудрее не станет, талантливее не станет, не лишившись (а боялся этого!) ясности ума и памяти. История литературы свидетельствует: в сорок лет дневников не начинают (если не начинали раньше). В сорок лет человек знает если и не все, то почти все, и даже в том случае, когда он сохраняет способность получать удовольствие от жизни, это «удовольствие» в большей степени «узнавания», нежели «открытия»; рассказывать о том, как он встает утром, во сколько ложится вечером, из-за чего бранится с женой и подробно излагать беседы с приятелями, сорокалетний мужчина не станет, ибо, «если есть в нем сколько-нибудь ума, благодаря единообразию так или иначе все уже видел, что было и будет» (Марк Аврелий). «Подлинные дневники» (по терминологии Э.Канетти) станут вести в 1660 году — с наступлением новой «эпохи» —- люди моложе Д.Эвелина, принадлежащие к иному, следующему поколению.

Именно таким человеком и был С.Пипс, чей дневник рассматривается в третьей главе диссертации.

Первый параграф посвящен личности даиэриста, его феноменальным особенностям, позволившим создать произведение, являющееся лучшим в своем жанре не только в англоязычной, но и в мировой литературе. Поколение С.Пипса — поколение «круглоголовых», под чье улюлюканье взошел на эшафот законный монарх Англии в 1648 г. и в чьем присутствии станут подвергать жесточайшему поруганию извлеченные из могил тела цареубийц; у них были основания опасаться Реставрации, но именно благодаря вполне объяснимому либерализму «душки Чарли» те, кому повезло, получили возможность выбиться «в люди», «сделать себя», подняться до поколения предыдущего — это требовало работы и работы: на короля и королевство, на себя, над собой. В работе «над собой» дневник — незаменимый помощник, и не столь важно, кто ты и какой: пуританин или англиканец, любишь порядок во всем или порядок этот тебе ненавистен, интересуешься историей или она тебе безразлична, получаешь ли удовольствие от процесса писания или делаешь это, не задумываясь над процессом. Можно сказать, что дневник в определенный 4 момент жизни необходим индивиду, поставившему себе цель стать личностью; стать человеком лучше многих, т.е. выдающимся. С.Пипс, в 26 лет сделавший свою первую запись, только-только начал все: не так давно закончил Кембридж (1654 — получив за время обучения выговор за пьянство), не так давно женился (1655 — по любви на бесприданнице), совсем недавно пережил второе рождение, вытерпев муки операции по удалению камня из почек (1658 — дома и без наркоза), и только что начал

служить в качестве клерка у кассира Казначейства (1660 — по протекции). Он еще ничего не выслужил, стеснен в средствах и ограничен в жизненном пространстве, но образован, умен и тщеславен; он влюблен в свою молоденькую жену, а еще больше в жизнь и очень хочет жить достойно, но все, что имеет — это родственник, не отказывающий в покровительстве, «патрон», который может дать что-то, а может и не дать ничего. И в этот момент — о, великодушная Фортуна! — Реставрация и выпавшая Э.Монтепо честь доставить на родину законного короля, и отсутствие у него человека более надежного и более профессионального, чем успевший себя неплохо зарекомендовать родственник из бедных; хотя, возможно, и нужен был человек начинающий, во всем зависимый.

С.Пипс первого года своих записей совершенно лишен всяких комплексов, ему не свойственна рефлексия, он всегда знает, чего он хочет. Он редко, лишь по необходимости, играет в карты, но не потому, что благоразумен, а потому, что скуп. Знает толк в еде и не отказывается от утренней кружки пива и бутылки-другой вина за обедом. Очень ценит приятную компанию, умеет одинаково хорошо говорить и слушать и водит дружбу как с лордами, так и с помощниками клерков, капитанами кораблей и простыми матросами. Сфера его бытования — офис, таверны и кофейни, Уайтхолл и Вестминстер, улицы Лондона и собственный дом, являющийся предметом его постоянных забот. Он регулярно ходит в церковь (потому что иначе просто нельзя) и отличает «хорошую» проповедь от «глупой». Любитель музыки и пения, он и сам музицирует и поет псалмы. Он вспоминает Бога при подсчете денег и в тревожных мыслях о Фортуне, боясь потерять обретенные им блага. В вопросах веры он скептик, но знает об этом только он сам. Он необычайно работоспособен и талантлив в службе, предельно аккуратен в выполнении порученных ему дел. С- начальством почтителен; из выигрышной для себя ситуации умеет извлечь все до «пенса». Ему свойственно чувство сыновнего долга: он испытывает «стыд», когда не посещает родителей две недели. Жена дорога ему, но не занимает в его жизни «почетного» места: ей уделяется столько внимания и заботы, насколько остается сил от службы и дел. Молодой и видный мужчина, он не может пройти мимо, остаться вне женского очарования; в женщинах ему любо все: лицо, одежда, умение вести разговор. Особ для ухаживания он выбирает из дам ниже себя по положению: особенно подходящими оказываются жены и дочки желающих получить назначения мужей и отцов. В 1660 г. знаменитый С.Пипс только «рождается»: у него нет еще ни одной коллекции, совсем немного книг, он ничего не смыслит в морском деле, еще не сочиняет музыки, театр не стал его страстью, да и повсеместное пьянство увлекает и отвлекает его. Слуги его (как у всех) нерадивы, жена красива, но неряшлива, родственники

ждут благодеяний — это утомляет; с коллегами приходится быть настороже, деньги требуют счета, а разве можно кому-то поведать обо всем этом, пожаловаться? Можно. В свои 26 лет Пипе понял, кто всегда поймет его и никогда не предаст. Не из желания ли преодолеть свое одиночество и обрести помощника в самом себе он и принялся за свой дневник 1 января 1660 года? Когда-то он пробовал написать роман, и вот теперь склонность к писательству, «проснувшись», потребовала выхода и обрела его в форме самой «безыскусной», самой доступной, не требующей постановки «цели», «задач», соблюдения «законов»; а после записи 1 января все пошло своим чередом; день за днем. С.Пипс начал с «писательства» для себя и не заметил, как дневник стал ему необходим: для самовоспитания, становления, формирования се!бя — нужного другим, богатого, значимого. Свидетельством «необходимости», дневника для С.Пипса является и удивляющая всех регулярность записей в нем; в большей мере, нежели пунктуальностью, она объясняется каждодневной надобностью дневника автору; Пипе пишет уже не потому, что он «хочет» писать или стремится еще раз пережить какое-то удовольствие, а потому, что ему необходимо это общение с собой; не случайно в дневнике нет ни одного момента осознания им самого процесса создания одной из лучших книг на английском языке. Будучи опубликованным, «Дневник» С.Пипса обнаружил «глубину», которая, по Бердяеву, всегда «непроницаема для общества», и подтвердил «многопланность» существования личности, «частично» принадлежащей различным- системам, которыми не исчерпывается ее сущность: в личности остается «нечто» суверенное, своего рода «загадка». Не укладывающееся в социальную, государственную, конфессиональную и даже космическую «системы» личностное ищет «определения», «оформления» и находит их в дневнике — С.Пипса, например. Так и создаются великие, феноменальные дневники, превосходящие всякое мыслимое славословие.

«Дневник» С.Пипса представляет интерес и ценность и собственно литературную, и историческую, и в качестве «психологического документа»; именно своим «качественным универсализмом» он отличается от «Дневника» Д.Фокса, «Воспоминаний» Б.Вайтлока, «Мемуаров» Э.Ледло и Д.Рерисби; и тем же «универсализмом» в сочетании с глубиной проникновения в суть изображаемых событий и многогранностью их освещения превосходит' «Дневник» Д.Эвелина и все другие известные дневники тоже. Секрет «очарования» С.Пипса заключается в его доступности, понятности; в том, что он — помимо всего прочего — дает возможность каждому читателю-мужчине пережить момент узнавания: узнавания себя в нем — С.Пипсе. «Дневник» Пипса — книга не для «милых дам», коих так старался ублажить своим «Декамероном» Д.Боккаччо.

С.Пипс — законченный эгоист, он пишет только для себя, у него и в мыслях нет доставить своими рассказами о разном какое-нибудь удовольствие кому бы то ни было, и потому он позволяет себе быть не только скучным, но и занудным, не только бесцеремонным, но и омерзительно нахальным, не только экономным, но и скупым до тошноты; он требует отчета за каждый пенс со своей жены, обзывает ее неряхой, колотит, ревнует, не жалует ее родителей, а сам готов волочиться за первой попавшейся юбкой и греховодничает от 1660 до 1669 года, не уставая менять наряды в соответствии с модой; после ее скорой смерти от лихорадки вскоре после завершения дневника он не поскупится на надгробный памятник и никогда больше не захочет" повторить того, что Ф.Кафка, исходя из наблюдений, но не опыта, называл «пыткой совместной жизни», которая держится «отчужденностью, состраданием, похотью, трусостью, тщеславием». В Пипсе нет ничего от «героя», достойного любви, а его книга способна развенчать любые грезы, коими, как известно, предпочитают жить «милые дамы»; и уж если «великий человек», автор «бессмертного дневника» таков, легко представить, каковы другие представители «сильной половины». Можно лишь рекомендовать «Дневник» С.Пипса в качестве «учебного пособия» тем любознательным женщинам, кои желают знать, что есть «мужская душа» без прикрас, ибо романы, повести, драмы, по авторитетному свидетельству Л.Толстого, демонстрируют вовсе не «душу».

Признание наличия в «Дневнике» необычайно полного выражения души автора избавляет от необходимости разговора о «портрете» великого человека и «великого писателя», как назвал С.Пипса В.Мэтьюз. Учитывая традиционно низкую оценку дневникового жанра, американский исследователь приложил немало усилий, чтобы убедить читателя в наличии у «Дневника» качеств романа, а у его автора «таланта» романиста, не находя других путей доказательства возможности «величия» жанра «жизненного, житейского» (М.Бахтин). При этом мир знает и принимает без малейших сомнений великие поэмы, драмы, романы и даже письма и мемуары. «Палата мер и весов» художественного творчества или, точнее, литературы, хотя и не зарегистрирована официально, но существует; существуют, и «эталоны» для каждого жанра; именно «эталоны» удостаиваются эпитета «великий» и — часто после долгих споров — причисляются к литературе; а коли так, представляется логичным и разговор о «великом дневнике», т.е. произведении, занимающем в своем жанре и в историко-литературном процессе место столь же выдающееся, как то, что отводится «Кентерберийским рассказам», «Гамлету», «Дон-Кихоту»,.«Тому Джонсу», «Опытам» Монтеня и «Мемуарам» Реца.

С.Пппс создал великий дневник, явно перенаселенный (в '-•равнении с любым романом) действующими лицами, «персонажами» реальной английской истории 1660-1669 гг., «наделенными» им характерами (которые они имели), судьбами (которые им выпадали), биографиями (которые они творили сами). За собой он оставил место «главного героя», повествователя-распорядителя, обладающего правом определять положение каждого персонажа на гигантском полотне, выходящем из-под его пера. Подобно тому, как в С.Дали «воплотилась, причем самым впечатляющим образом, послевоенная Европа», в С.Пипсе «воплотилась» эпоха Реставрации, «во всех спектаклях которой» ему довелось сыграть. Нет нужды приобщать С.Пипса к романистам; он — даиэрист, «классик» :ханра.

Среди «историй», рассказанных С.Пипсом в дневнике, самой читаемой и драматичной представляется его любовь к Д.Виллет. Пипе «подвел» эту девочку компаньонку своей жены, но одновременно и обессмертил: Дебора известна в англоязычном мире не меньше самого даиэриста; свое слово о ней сказал едва ли не каждый, обращавшийся к «Дневнику», при этом осталось без внимания то, насколько полно отразились в этой «истории» специфические особенности дневникового жанра и писательского таланта С.Пипса. Анализ «Обыкновенной истории любви...», осуществленный во втором параграфе, позволяет сделать вывод о том, что она во многом соответствует определению романа, сформулированному Е.М.Мелетинским в монографии «Введение в историческую поэтику эпоса и романа», и если можно в чем-то «упрекнуть» С.Пипса —«романиста» "так это в том, что творцом романной формы он себя не осознавал, возможно — после незавершенного юношеского опыта — считая себя не способным к этому. Объективно же, талант его по глубине и масштабу «превосходил» талант романиста и «требовал» для своего выражения формы более объемной, нежели любая из разновидностей «простого романа», т.е. в полной мере соответствовал ::<анру «подлинного дневника», который — при наличии у автора необходимых и крайне редко встречающихся качеств даиэриста — способен нести в себе любой из известных «литературных» жанров, не '•еряя при этом своего «лица», оставаясь дпя исследователей жанром ¡•оадиционно бытовым, полухудожественным, внехудожественным и чеким «подспорьем» для становления и развития чего-то, пользующегося чеизменным почитанием и вниманием: например, романа.

близкий к идеальному воплощению жанра «Дневник» С.Пипса позволяет выделить некоторые признаки, определяющие своеобразие чневника в его классической форме:

Г- з дневнике в гораздо меньшей мере, чем в мемуарах, авто-

биографиях, исповедях проявляются свойственные «мемуаристике» в целом (к ней причисляют и дневник) исторические и мемуарные ограничения, наличие которых М.Бахтин отмечал уже в сократическом диалоге, автору дневника присуще свободно-творческое отношение к материалу, повышающее роль таланта, гения;

2) слово дневника не обращено к конкретному человеку, оно существует безотносительно к возможной реакции, возможному ответу;

3) в дневнике запечатлевается лишь реально существующее сегодня, а отраженное в записях сущее исчерпывающе мотивируется фактом своего существования и обстоятельством попадания в поле зрения даиэриста; повествование в дневнике подчинено непредсказуемому ходу событий и зависимо .от эмоционального и психологического настроя автора;

4) дневник — это «энциклопедия» действительности, бесценное дополнение ко всевозможным «историям» обществ, государств и народов, сохраняющее «аромат» конкретного дня и даже часа;

5) дневник (и только дневник!) показывает нам человека (автора) таким, каким лишь он один видит себя, со всем интимно-приватным и секретно-лич ным;

6) «форма без формы» — дневник обладает внутренней цельностью, пластичностью и способностью как вбирать в себя другие жанры, так и входить в качестве составного элемента в другие;

7) дневнику, как ни одному из жанров, свойственно все то, что присуще самой жизни: пестрота, многообразие, наличие контрастов; дневник является наиболее адекватным выражением эпохи, к коей принадлежит;

8) автор дневника — его главный герой и творец одновременно; он — герой активный, в противоположность «извне организованной пассивной личности героя, человека — предмета художественного виденья, телесно и душевно определенного» (М.Бахгин);

9) «соприкасаясь со стихией незавершенного настоящего» — и ни с какой иной — дневник, существуя многие • века, остается жанром «живым» и оказывает бесспорное влияние на развитие современного литературного процесса.

Заключение. Семнадцатое столетие адресовало свои лучшие дневники векам грядущим, но, тем не менее, вскормило и воспитало читателя, который стал верить лишь свидетельствам очевидцев и участников событий. С этим обстоятельством пришлось всерьез считаться писателям эпохи Просвещения: английские романы XVIII века —

исключительно «автобиографии», «записки», «отчеты о путешествиях», «дневники», непременно с именем собственным в заглавии и уведомлением: «написано им самим» или «ею самой». Д.Дефо откровенно лукавил в «Предисловии автора» к«Молль Флендерс»: «В последнее время публика так привыкла к романам и вымыслу, что история частной жизни, в которой утаены имена действующих "лиц и другие конкретные данные, вряд ли будет сочтена былью». Он лучше других знал, что читатель имеет слабое представление о «романе», не терпит «вымысла» и ждет только «были»'. «Золотой век романа» (Р.Фокс) — это время, когда «все должно было предстать перед судом разума и либо оправдать свое существование, либо отказаться от него» (Ф.Энгельс). Утилитаризм, доминирующий в английской философии XVIII века, отчасти может служить объяснением тяготения просветительского романа к «непосредственно почерпнутому из гущи современной жизни, засвидетельствованному глазами очевидцев документальному факту» (Ю.Б.Виппер) и того, что «и Дефо, и Ричардсон еще не решались перерезать пуповину, соединявшую новый, рождавшийся в их творчестве род литературы с подлинными документами — дневниками, воспоминаниями, письмами» (А.А.Елистратова). Д.Свифт, Г.Фил-динг, Л.Стерн не только станут фальсифицировать претендующие на «подлинность» жанры, переводя их на качественно новый уровень, но и отдадут дань собственно даиэристике в своих «Дневниках...»: «...к Стелле», «...путешествия в Лиссабон», «...к Элизе»,

Романисты-просветители использовали дневниковую форму и в соответствии с традициями, сложившейся в национальной литературе, и с учетом законов восприятия, являющихся едва ли «не самым существенным моментом на всех стадиях рождения и жизни произведения искусства» (Н.М.Фортунатов). Уже под пером Д.Дефо роман, находящийся в стадии становления, успешно преодолевает свою «литературность» и «предстает как действительность и история» (А.В.Михайлов). Однако именно «предстает», поскольку публикация дневников Д.Эвелина и С.Пипса предельно ярко высветит несоответствие содержания «Дневника чумного года» (1722) авторскому жанровому и смысловому определению книги. Обремененный «художественными целями», прагматическими

1 Основные аспекты становления и развития английского романа эпохи Просвещения обстоятельно проанализированы в работах А.А.Аникста, А.А.Елистратовой, И.М.Миримского, М.Г.Соколянского, У.Кросса, Э.Форстера, Э.Бейкера, Д.Сазерленда, У.Аллена. О внутрижанровых преобразованиях, подготавливающих почву для романа«нового времени», и значимости дня него документального факта писали А.В.Михайлов, С.А.Ватченко, Ю.Б.Виппер, А.Г.Ингер.Тема моей кандидатской диссертации «Становление английского просветительского романа и документально-публицистические жанры рубежа XVI 1-ХVIII веков».

задачами, писатель не смог избежать однобокости в освещении событий Великой чумы, сгущения красок, совершенно не свойственных подлинному дневнику, о чем свидетельствуют многочисленные эвелиновские и пипсовские записи 1664-го, 1665-го, 1666-го годов. В романе Д.Дефо жизнь в зачумленном городе представал^ сущим адом, лишалась самой своей сути; в изображенном им Лондоне не живут, а только выживают, здесь живые отличаются от мертвых лишь способностью самостоятельно передвигаться.

Двадцатый век заимствует у «Дневника чумного года» форму, сделает привычной, и уже никто не станет мудрствовать над жанровым определением «Дневника сельского священника» Ж.Бернаноса или книги М.Селимовича «Дервиш и смерть», представляющей собой «записки» шейха Ахмеда Нуруддина, современника шорника Дефо, движимого потребностью «оставить собственноручную запись о себе, запечатлеть мучительный разговор с самим собой»; «вычитает» в нем, разовьет и сделает «нервом» литературы тему одиночества человека, окруженного людьми, каждый из которых занят исключительно собой. Возможно, «Дневник чумного года», завораживающий Г.Г.Маркеса, является первым «свободным романом» (по терминологии В.Столбова), ибо «изнанка» действительности, «обратная сторона жизни» — это как раз то, что удалось запечатлеть Д.Дефо: одиночество, воспринимаемое человеком в качестве изначально данного, не способного угнетать, не противостоящего лелеемой человечеством солидарности. Будучи абсолютно одиноким, герой Дефо не знает, что такое одиночество, как не знает этого чувства (изматывающего героев А.Камю), в 1665 году и С.Пипе. Он проводит время с друзьями, знакомыми; они веселятся, пьют, вкусно едят, шьют обновы и щеголяют ими посреди чумы; собираясь жить долго, копят деньги, не чаще, чем всегда, предаются меланхолии; мужчины любят и не жен, ухаживают за понравившимися женщинами, ведут ученые беседы друг с другом; женщины, как обычно, ссорятся со служанками, досаждают мужьям просьбами, учатся пению и живописи, получают дорогие — как никогда — подарки; те и другие пересказывают друг другу «ужасные истории» о происходящем в городе и близ него, сокрушаются по поводу смертей родственников и приятелей; да, все боятся смерти, но при этом живут! Умеющие и прежде быть счастливыми — счастливы; те, кому по каким-то причинам повезло в это чумное время, счастливы, как никогда прежде, и ни чуточки не стесняются осознавать это, писать об этом в дневниках. !

При чтении произведения великого даиэриста вольно или невольно сравниваешь его изображение чумы с гораздо более известными (Фукидид — Боккаччо — Дефо — Вильсон — Пушкин — Камю —

Маркес) и с удивлением и радостью обнаруживаешь, что близкая и кажущаяся неминуемой смерть не отменяет таланта, остроты восприятия мира, жакды удовольствии, наслаждений, душевной тонкости и не обрекает на безбожие, распущенность и вседозволенность. Чума, страх смерти вносят определенный дискомфорт в жизнь личности, но не подменяют жизни, не становятся «сутью дела»; убеждаешься, что не только можно, но и нужно и должнр жить, оставаясь человеком, и посреди мора, и в безвременье.

Возможно, лишь в самом не дистанцированном жанре — подлинном дневнике — запечатлевается та «подлинная жизнь», наличие Али отсутствие которой — всегда являлось одним из главных критериев оценки всякого литературного произведения.

Дневники Д.Эвелина и С.Пипса красноречиво свидетельствуют о справедливости высказывания современного русского писателя (Ю.Нагибина), не читавшего ни того, ни другого из англичан: «Лишь по горячему следу можно записать те мимолетности душевной жизни, те внезапные умственные ходы, что составляют самое интересное в дневнике. Когда же время упущено, остается лишь фабула жизни, наиболее ценное исчезает. Его словно и не было...»

Основное содержание диссертации отражено в следующих работах:

1. Английские мемуары XVII века. (С приложением переводов А.Я.Ливерганта). — Магнитогорск. — 1998. — 24-п.л.

2. Факт и вымысел в английской литературе ХУН-ХУШ веков (Сэмюэль Пипе, Даниэль Дефо, Генри Филдинг о Великой чуме и Джонатане Уайльде). — Магнитогорск. — 1993. — 4,5 п.л.

3. Обыкновенная история любви Деб Виллет и С.Пипса, описанная им самим. — Магнитогорск. — 1994. — 4,5 п.л.

4. Дефо Д. Дневник чумного года (Подстрочник — «каприз» без комментариев и послесловия). — Магнитогорск. — 1995. •— 5 п.л.

5. «Мемуары» Джона Эвелина (к вопросу о своеобразии жанра). — Магнитогорск. — 1996. — 3 п.л.

'6. Дневник Сэмюэля Пеписа (к вопросу о становлении английского просветительского романа) // Проблемы метода и жанра в зарубежной литературе: Межвузовский сборник.;— М. — 1983. — 0,5 п.л.

7. Развитие форм художественного обобщения документально-дневникового материала в просветительском романе Г.Филдинга «История жизни Джонатана Уайльда Великого» // Проблемы метода и жанра в зарубежной литературе: Межвузовский сборник. — М. — 1988. — 0,5 п.л.

8. Сэмюэль Пепис и его «Дневник» // Филологические науки. — № 3.— 1989. —0,5 п.л.

9. Джон Эвелин — эсквайр, джентльмен, мемуарист II Филологические науки. — № 6. — 1996. — 0,5 п.л.

10. К вопросу о судьбе «Дневника» С.Пипса в России // Вопросы литературы. — № 3. — 1997. — 0,5 п.л.

11. Соотношение художественного и документального в «Правдивом и подлинном очерке жизни и деяний покойного Джонатана Уайльда» Д.Дефо И Проблемь! художественности и анализ литературных произведений в вузе и школе. — Пермь. — 1989. — С.67-68.

12. Сэмюэль Пипе о Вильяме Шекспире (к вопросу о восприятии наследия • «Эйвонского лебедя» зрителем XVII столетия) // Проблемы художественной типизации и читательского восприятия литературы. Тезисы докладов конференции литературоведов Поволжья. — Стерлитамак. — 1990. — С.211.

13. Английские «Дневники» рубежа XVII-XVIII веков // IV Пуришевские чтения: Всемирная литература в контексте культуры. — М. — 1992. — С. 53-54.

14. Своеобразие творческого метода Генри Фиддинга в романе «История Джонатана Уайльда Великого» (1743) // Классика и современный литературный процесс: Тезисы докладов межвузовской научно-практической конференции. — Срок, —1992. —С.47-48.

15. Русское литературоведение об отдельных явлениях английской литературы XVII-XV1II веков И Пуришевские чтения: Классика в контексте мировой культуры. — М. — 1994. — С.23-24.

16. Стоит ли спорить с В.Вулф, или С-Пипс рядом с М.Монтенем и Ж.Ж.Руссо // Англия и Россия: диалог двух культур. Теоретические проблемы литературных взаимосвязей. — Воронеж. — 1994. — С.68.

.17. Воплощение идей Фрэнсиса Бэкона честолюбцами XVII века, или любовь в «жизненной карьере» Сэмюэля Пипса // Английская литература в контексте философско-эстетической мысли. Материалы V международной конференции преподавателей английской литературы. —Пермь. — 1995. — С.9.

18. Дневник как одна из жанровых форм мемуаристики (на материале английской литературы 1660-1670 гг.) // Классика и современный литературный процесс. — Орск. — 1995. — С.28.

19. Несколько слов о мемуарах и причинах их притягательности для читающей публики, а также о правомерности отнесения к оным дневников // VIII Пуришевские чтения: Всемирная литература в контексте культуры, М. — 1996. — С.30.

20. Проспер Мериме и Оскар Уайльд о Сэмюэле Пипсе и его «Дневнике» // Английская литература в контексте мирового литературного процесса. Тезисы VI международной конференции преподавателей английской литературы. — Киров. —1996. — С.26.

21. Английские дневники XVII века // IX Пуришевские чтения: Всемирная литература в контексте культуры. Материалы научной конференции. — М. — 1997, —С.42.

Текст диссертации на тему "Жанр дневника в английской литературе эпохи Реставрации"

МАГНИТОГОРСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ ИНСТИТУТ

На правах рукописи

ПОДГОРСКИЙ АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ

ЖАНР ДНЕВНИКА В АНГЛИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ ЭПОХИ РЕСТАВРАЦИИ

Специальность 10.01.05 - литературы народов Европы, Америки.и Австралии

Диссертация на соискание ученой степени доктора филологических наук

| Президиум В

¡'решение от

.19

|] присудил ученую степень ДОКТОРА

___^АЦЮЛ наук

^Начкльнкк уп^авлерия ВАК России

ГА р Л -Л

мл

СОДЕРЖАНИЕ

ВВЕДЕНИЕ .................................................3

Г Л А В А I. ПРОБЛЕМЫ ИЗУЧЕНИЯ МЕМУАРНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ.......31

1. Дневник в системе мемуарных жанров. Содержательность жанра "Дневника"..................................31

2. Условия бытования и причины распространенности мемуарных жанров в английской литературе XVII века..71

3. Английские дневники XVI-XVIIbb. в зарубежном и отечественном литературоведении...................77

Г Л; А'В А II. ДНЕВНИК ДЖОНА ЭВЕЛИНА.....................145

1. Личность даиэриста. Поведенческие и мировоззренческие феномены Д.Эвелина...........................145

2. Анализ "Календариума". Жанровая специфика дневника Джона Эвелина.....................................170

Г Л А В А III. ДНЕВНИК СЭМЮЭЛЯ ПИПСА......................231

1. Личность даиэриста (феноменальные особенности С.Пипса)..........................................231

2. Проявление специфических особенностей жанра в "Дневнике" С.Пипса................................280

ЗАКЛЮЧЕНИЕ................................................378

ПРИМЕЧАНИЯ................................................408

Введение...............................................

Глава I................................................

.v/Елава II...............................................

Глава III...............................................

Заключение..............................................433

БИБЛИОГРАФИЯ................................................436

ВВЕДЕНИЕ

История и культура Англии семнадцатого столетия давно привлекают к себе внимание ученых России. Работы обобщающего характера и социальные исследования гл. П. Алексеева, А.А.Аникста, м.А.Варга, В.И.ьерезкиной, Ю.Б.Виппера, С.А.Ватченко, А.Н.Горбунова, А.А.Ёлистратовой, Е.А.Косминского, Я.А Левицкого, Т.Н.Ливановой, к.й.Морозова, Т.А.Павловой, А.Т.Парфенова, В.Г.Решетова, Р.М.Самарина, Л.В.Сидорченко, А.А.Смирнова, И.В.Ступникова, З.Н.Сурма-нидзе, Д.М.Урнова, И.О.Шайтанова"'" не оставляют сомнений в том, что век Революции и Реставрации, когда в разных сферах, но одинаково блистательно проявили себя Бен Джонсон и Джон Дон, Роберт Бэртон и Томас Браун, Оливер Кромвель и Джон Мильтон, Томас Гоббс и Сэ-шоэль Бзтлер, Фрэнсис Бэкон и Джон Эвелин, Сэмюэль Пипе и Джон Драйден, Исаак Ньютон и Джон Локк, Генри Перселл и Кристофер Рен, "был одним из самых славных периодов развития английского гения и цивилизации"^. Сложности этой эпохи "повышенного драматизма", "кризиса, который, - как писал французский историк Р.Мунье,- затронул человека в целом, во всех сферах его деятельности - экономической, социальной, политической, религиозной, научной и художественной, все его существование на глубочайшем уровне его жизненных сил, его чувствования, его воли"0', подробно проанализированы гО.Б.Виппером во "Введении" к первому разделу четвертого тома "Истории Всемирной литературы"4. Семьдесят лет развития английской литературы (1620-1690), являющейся неотъемлемой частью периодов "подготовки, свершения" и "доделывания" Английской буржуазной ре-

волюции, которую и принято называть "литературой семнадцатого зека", рассмотрены в авторитетнейшем издании Института Мировой Литературы им. А.М.Горького в традиционном для нашей филологической науки русле, с привлечением для подтверждения и иллюстрации

основных концептуальных положений творчества Д.Донна и Д.Мильто-

*

на, Д.Драйдена и У.Конгрива, Д.Бэньяна и С.Бэтлера. Отдавая себе отчет в том, что всякий "обзор", всякая попытка представить литературную панораму отдельной эпохи не обходятся без потерь, "жертв" (в русском литературоведении их чаще всего "приносили" ее величеству Идеологии), с трудом нахожу объяснение факту умолчания о таком значительном явлении в английской литературе семнадцатого столетия, как мемуарная, д н е в. н и к о в а я проза, без учета и рассмотрения которой общая картина не может быть полной, завершенной. Мое недоумение является следствием объективной значимости, прежде всего, личностей Джона Эвелина (1620-1706) и Сэмюэля Пипса (1633-1703), их произведений для истории, культуры и литературы Англии, Европы и Америки, а отнюдь не субъективных исследовательских пристрастий. Дабы не быть голословным, попытаюсь обосновать свои претензии (ни в коей мере не посягая ни на чей авторитет), не нарушая строя "ученой беседы", образец которой донес до нас памятник древнеиндийской словесности "Вопросы Милинды":

"...царь молвил:"Почтенный Нагасена, ты будешь со мною беседовать?" - "Если ты будешь беседовать по-ученому, государь, то буду, а если ты будешь беседовать по-царски, то не буду".- "А как, почтенный Нагасена, беседуют ученые?" - "В ученой беседе, государь, противника запутывают перебором случаев, он выпутывается,

-ь-

выдвигает опровержения, делаются встречные ходы, делаются различия, и ученые при этом не сердятся. Вот так, государь, беседуют ученые".- "Ну а как, почтенный, цари беседуют'?" - "Цари в беседе отстаивают какое-то свое положение, государь, а тем, кто им перечит, приказывают дать палок: дайте-ка, мол, такому-то палок, 'бот так, государь, цари беседуют". - "Будем, почтенный, беседовать по-ученому, а не по-царски. Беседуйте, почтенный, без

к

опаски..."

¡0.Б.Виппер в своей статье писал:

"Разительные сдвиги, происходившие в XVII столетии в научном познании действительности, оказывали ощутимое влияние на духовный мир современников, и среди них на представителей литературы. Многие выдающиеся писатели XVII в. были к тому же непосредственно связаны с кругами ученых и мыслите-

6

лей-гуманистов (например, Мильтон...) . На мой взгляд, для подтверждения приведенных тезисов (по сути своей бесспорных) фигура автора "Потерянного рая", получившего две ученые степени в Кэмбридже и, как предполагают, встречавшегося в Италии с великим Галилеем, при всей ее внешней выразительности и эффектности, не самая показательная, поскольку непосредственного отношения к деятельности английской Академии, которая, по словам Вольтера, "спокойно смешивала литературу с физикой" /,'Д.Мильтон не имел.

Во второй половине века, когда в Европе с развитием естественнонаучной мысли формировалось новое мировоззрение^, а в Англии интенсивно велось обустройство "Соломонова дома", среди "ви-

п

ртуозов", называемых у нас "учеными-любителями", "учеными-диле-

тантами"^, являющихся, с моей точки зрения, энтузиастами науки

воплощающими в жизнь заветы Ф.Бзкона^ в силу присущей им "любозна-

1 ч

тельности", столь высоко ценимой Т.Гоббсом , выделялись Д.Звелин и С.Пипе - тогда еще не почитаемые соотечественниками как авторы "классических дневников", но уже признанные слуги государства.

Д.Звелин в полной мере использовал возможность общения с благоволившим к нему Карлом II (тоже академиком) для того, чтобы "философское общество", "философский клуб" или "философская ассамблея", как называл он в своих записях ученое содружество "самых разных образованных джентльменов"^, обрело статус "Королевского общества для усовершенствования естественнонучного знания посредством эксперимента" с хартией, гербом, девизом, президентом, секретарями и действительными членами, а также божественным покровителем в лице святого Андрея, в день которого, начиная с 1663 года, будут проводиться торжественное заседание, выборы и трапеза, неотъемлемой частью коей станет паштет из оленины, присылаемый патроном земным -монархом Англии. Сам Джон Звелин, согласно его записи в дневнике, стал членом Академии шестого января 1661 года на первом (после возвращения короля) собрании ученых мужей в Грешам-Колледже, и именно его книга "Сильва, или Рассуждение о разновидностях древисины" стала первой официальной публикацией "Королевского общества"(1664). Помимо многочисленных упоминаний Д.Эвелином в его "Дневнике" встреч академиков, описаний различных опытов, свидетелем которых он являлся, достойно быть отмеченным и то, что вместе с женой он разработал макет;фронтисписа труда официального историографа Академии

16

Т.Спрата "История Королевского общества"(1667).

С.Пипе, избранный членом "Королевского общества в Лондоне для распространения естественного знания" пятнадцатого февраля 1665 го-

да по причинам обоюдной полезности^, проявлял ко всему происходящему там неподдельный интерес (и задолго до своего избрания), честно признаваясь, что ему "не хватает разумения" для понимания и "прелюбопытных бесед" и "опытов"(1 марта 1665). Наука, случалось, помогала С.Пипсу и в обыденной жизни:

"Вечером дома. Пели с женой на два голоса, после чего она ни с того, ни с сего заговорила о своих туалетах и о том, что я не даю ей носить то, что ей хочется. В результате разговор пошел на повышенных тонах, и я счел за лучшее удалиться к себе в комнату, где вслух читал "Гидростатику" Бойла, пока она не выговорилась. Когда же она устала кричать, еще пуще сердясь от того, что я ее не слушаю, мы помирились и легли в постель - в первый раз за последние

несколько дней, которые она спала отдельно по причине

*

сильной простуды"(4 июня 1667). В 1672 году он был избран членом Президиума, а в 1684 и Президентом, обессмертив свою причастность к делам английской и мировой науки автографом на титуле первого издания трактата И.Ньютона "Математические начала натуральной философии: "Печатать позволено. С.Пипе, президент Королевского общества, 5 июля 1686 года". Степень же активности его работы в Академии всегда зависела от меры занятости в военно-морском министерстве.

Д.Эвелин и С.Пипе благодаря своим дневникам заслуженно считаются "летописцами" тогдашней английской Академии, сохранившими для потомков атмосферу ученых собраний XVII века, темы обсуждений и экспериментов; они - свидетели и участники процесса становления науки; они же, сегодня - "выдающиеся писатели XVII в.", "непосре-

* Отмечаемые далее в тексте (*) переводы сделаны А.Ливергантом.

дственно связанные с кругами ученых". Свидетельство тому мы обна-

1 о

руживаем и в книге В.П.Карцева "Ньютон" . Для данного ученого и писателя Д.Эвелин - "бытописатель того времени", С.Пипе - "мелкий клерк, сохранивший в самые тяжкие дни верность Стюартам и за это награжденный Карлом II должностью крупного чиновника Адмиралтейства", а оба они - "типичные для общества фигуры.., олицетворяющие жадность нового поколения к экспериментальной науке, к знанию, к исследованию мира и природы", и при этом "яркие личности":

"Да, широко распахнутые на мир глаза, неуемное любопытство и смелость - вот черты членов Королевского общества его первых лет. Чтобы представить себе, из кого тогда состояло общество, можно привести в пример его президента времен ньютоновских "Начал" Сэмюэля Пеписа, известного мемуариста, заполнившего своей автоматической ручкой - одной из первых в мире - тысячи страниц, до сего времени служащих одним из главных источников по интеллектуальной истории Англии. Он писал книги по садоводству, пытался обогатить английскую флору новыми растениями, привезенными из Америки и Азии, боролся с лондонским смогом, безнадежно пытаясь очистить воздух английской столицы. Он не упускал случая побывать на ампутации в парижском госпитале, увидеть собственными глазами пытки в тюрьме Шатле и купить секреты у бродячих фокусников. Он представил обществу описание дромадера, который, по его мнению, был "чудовищным зверем, подобным верблюду, но гораздо больше", и притащил на очередное заседание собственноручно отколытые им от гигантских мегалитических столбов в Стоунхендже куски гранита. И, чтобы уж дать полное представление о научном лице Пеписа, отметим вскользь,

что, хотя он и был магистром искусств Кембриджа, знаний ему определенно не хватало: он для собственного удовольствия разучивал по вечерам таблицу умножения"^. Степень бакалавра С.Пипе действительно получил в марте 1654 года, а шестого августа 1663 записал в "Дневнике":

"...Вечером получил от мистера Ковентри (секретаря лорд-адмирала герцога Йоркского. - А.П.) письмо и серебряную ручку, которую он обещал мне, заправляющуюся чернилами; очень полезная вещь для меня. Помолившись, спать". Однако пользоваться ею он будет редко, а в 1665 она и вовсе у него сломается. Что же касается "разучивания по вечерам таблицы умножения", то "отмечу вскользь": 1). ее ,на самом деле мало кто знал в

>

XVII веке; 2). С.Пипе был среди тех, кто знал, и "удовольствие" получал от другого. Шестого декабря 1663 года он писал:

"Воскресенье. Долго лежал в постели, а затем поднялся и отправился в церковь, совсем один (меня все больше беспокоит, что у меня нет слуги, который сопровождал бы меня), а оттуда домой обедать; моя жена - день выдался очень холодный, снежный ,'(впервые в этом году мы увидели снег) - и после обеда все еще оставалась в постели. Я принялся разбирать мои книги по математике .

Вскоре жена поднялась, и всю вторую половину дня я занимался с ней арифметикой, и она очень хорошо усвоила сложение, вычитание и умножение; с делением я решил подождать и начал знакомить ее с глобусом..." Еще двадцать первого октября этого же года, С.Пипе, после первого урока с женой, подчеркнул, что он "с превеликим удовольствием научит ее разбираться во многих вещах". Все остальное в приведенном

пассаже, не поддающемся сокращению в силу его эмоциональной насыщенности и лексической выразительности, имеет отношение к Д.Эвелину, а не к С.Пипсу. Дромадера Д.Эвелин видел в Париже 24 февраля 1651 года и упомянул этого "зверя", как прежде упоминал впервые виденных им слона, пеликана, цаплю и прочую живность. В этот же день он купил секрет понравившегося ему фокуса, а в записи от одиннадцатого марта 1651 рассказал о посещении тюрьмы Шатле, где не смог досмотреть демонстрируемых всем жестоких пыток над преступником.

"Другому знатному "виртуозу", Джону Ивлину, ничего не стоило засунуть руку в пасть льву, чтобы потрогать его язык и убедиться, что он такой же шершавый, как язык кота... Он ввел в английский обиход коньки - еще до чумы их испытывали перед восхищенной публикой на замерзшем озере в Сент-Джеймском парке"20.

"14 февраля 1654. Я видел прирученного льва, преспокойно играющего с ягненком; он был огромный, я положил мою руку ему в пасть и обнаружил, что язык у него такой же шершавый, как и язык кота; видел я и барана с шестью ногами, из которых для передвижения он использовал только пять, и гуся с четырьмя лапами..

Первого декабря 1662 года Д.Эвелин становится свидетелем того, как "на льду нового канала в Сент-Джеймсском парке" демонстрируют перед королем свое умение кататься на коньках "некие джентльмены", и отмечает, что делают они это, "следуя голландской моде", а сам отп-

21

равляется домой по воде и с большим трудом: Темза почти замерзла .

Завершая свой труд, В.П.Карцев, не уставая "эксплуатировать" Д.Эвелина и С.Пипса, вначале напишет, что при Вильгельме Оранском последний подвергнется жестоким преследованиям "за совращение сво-

ей жены в католичество", а затем разовьет понравившуюся мысль в эффектном контексте:

"Научный спор перерастал в гораздо более опасный спор религиозный. Возможно, не случайно Королевское общество отказывалось от издания "Начал". За печатание был только президент Самуэл Пепис, знаменитый английский мемуарист, секретарь будущего Якова II и, стало быть, католик. Он был судим за совращение в католичество своей жены, заточался в Тауэр по подозрению в участии в якобитском заговоре. Некоторые счита-

2

ют даже, что он тайно помогал деньгами при печатании "Начал", где правда и вымысел о "знаменитом английском мемуаристе" столь "искусно" переплетены, что остается лишь руками развести и перестать удивляться "зависти" И.Ньютона к "своему сочлену по Королевскому обществу поэту Джону Донну, сумевшему сказать великие слова

о том, что человек - не остров:"Никогда не спрашивай, по ком звонит

о о

колокол: он звонит по тебе" .

Однако вернемся к "ученой беседе". В своей содержательной и концептуальной статье Ю.Б.Виппер отмечал далее, что "обострение и усложнение общественной борьбы, столь характерные для XVII столетия", сделали литературу неотъемлемой частью происходящих "резких сдвигов и бурных катаклизмов" и привели к "большей разветвленности литературного процесса по сравнению с предшествующей эпохой"; кроме того, они породили "серьезные сдвиги...в системе жанров, культивируемых западноевропейской литературой" .

В Англии "большая разветвленность литературного процесса" сказалась не столько в усилении "консервативных и реакционных тенденций", сколько в формировании особого, отвечающего духу времени литературного пласта, развивающегося подспудно (читателю современ-

нику не предназначенного, "адресованного0 потомкам), не связанного своей художественной структурой с основными стилевыми тенденциями века, не ориентированного на вкусы критиков, придерживающегося особых жанров, позво�