автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: Жанровая стратегия в повестях А.П. Платонова 1930-х годов

Полный текст автореферата диссертации по теме "Жанровая стратегия в повестях А.П. Платонова 1930-х годов"

На правах рукописи

Заваркина Марина Владимировна

ЖАНРОВАЯ СТРАТЕГИЯ В ПОВЕСТЯХ А. П. ПЛАТОНОВА

1930-х ГОДОВ

Специальность 10.01.01 —русская литература

Автореферат

диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук

з 1 акт 2013

005536017

Воронеж — 2013

005536017

Работа выполнена на кафедре русской литературы и журналистики федерального государственного бюджетного образовательного учреждения высшего профессионального образования «Петрозаводский государственный университет»

Научный руководитель: доктор филологических наук, профессор

кафедры русской литературы и журналистики ФГБОУ ВГТО «Петрозаводский государственный университет»

Спиридонова Ирина Александровна

Официальные оппоненты: Колесникова Елена Ивановна, доктор

филологических наук, старший научный сотрудник Отдела Новейшей русской литературы ФГБУН «Институт русской литературы (Пушкинский Дом) Российской академии наук»

Рогова Елена Евгеньевна, кандидат филологических наук, доцент, доцент кафедры русского языка, современной русской и зарубежной литературы ФГБОУ ВПО «Воронежский государственный педагогический университет»

Ведущая организация: ФГБУН «Институт языка, литературы и истории

Карельского научного центра Российской академии наук»

Защита состоится 27 ноября 2013 г. в 15 ч. 00 мин. на заседании диссертационного совета Д 212.038.14 в Воронежском государственном университете по адресу: 394006, г. Воронеж, пл. Ленина, 10, ауд. 37.

С диссертацией можно ознакомиться в Зональной научной библиотеке Воронежского государственного университета.

Автореферат разослан «_» октября 2013 г.

Ученый секретарь » .

диссертационного совета Александр Анатольевич Житенев

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Актуальность исследования. В большинстве исследований, посвященных художественному наследию А. Платонова, вопросы жанра оказываются на периферии. В 2005 году вышла первая и единственная монография на данную тему — «Художественная проза А. П. Платонова: жанры и жанровые процессы» С. И. Красовской, где основное внимание сосредоточено на рассказе как «жанровом контрапункте». В прозе А. Платонова конца 1920-х— середины 1930-х годов исключительно важную роль играет жанр повести. Работа посвящена анализу жанровой специфики повестей А. Платонова 1930-х годов: «Котлован», «Впрок», «Хлеб и чтение», «Ювенильное море», «Джан».

Научная новизна работы заключается в том, что это первое комплексное исследование повестей Платонова 1930-х годов, которое включает реконструкцию модели жанра повести и анализ ее генезиса в творчестве писателя.

Цель исследования — раскрыть специфику жанрового мышления А. Платонова на материале повестей 1930-х годов.

Данная цель определила следующие задачи:

1) провести сравнительный анализ жанровых структур повестей «Котлован», «Впрок», «Хлеб и чтение», «Ювенильное море», «Джан»; выявить константы и особенности сюжета, повествования и типа героя в жанровой модели произведений;

2) реконструировать художественно-проективную модель жанра повести в творчестве А. Платонова 1930-х годов в динамике ее развития;

3) проследить механизм жанрового синтеза в повестях 1930-х годов;

4) выявить формы и принцип взаимодействия утопического и антиутопического планов в повестях;

5) на материале повестей 1930-х годов проанализировать особенности поэтики и жанрового мышления А. Платонова в контексте историко-литературного процесса.

Объект диссертационного исследования— повести «Котлован» (1930), «Впрок» (1930), «Хлеб и чтение» (<1931>), «Ювенильное море» (1931— 1932), «Джан» (1934—1935).

В работе были использованы динамическая транскрипция рукописи повести «Котлован» (Платонов А. П. Котлован: текст, материалы творческой истории. СПб., 2000. С. 165—308) и новые фрагменты этого произведения (Архив А.П.Платонова. Кн. 1. М., 2009. С. 245—246), а также первые редакции повестей «Впрок» (Архив А. П. Платонова. Кн. 1. М., 2009. С. 81— 146) и «Хлеб и чтение» («Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. Вып. 4. М., 2000. С. 885—936), дающие более полное представление об авторском замысле и процессе его реализации.

Материалом исследования стал основной корпус произведений писателя, а также его записные книжки, публицистика, литературно-критические статьи, письма.

Предмет исследования — специфика и динамика жанра повести в творчестве А. Платонова 1930-х годов.

Теоретико-методологической базой диссертационного исследования послужили:

— труды по теории жанра С. С. Аверинцева, М. М. Бахтина, Н. Л. Лейдермана, Д. С. Лихачева, Н. Д. Тамарченко, Л. В. Чернец и др.;

— работы по поэтике жанра повести А. И. Ванюкова, В. М. Головко,

A. И. Кузьмина, Н. Д. Тамарченко, С. А. Тузкова и др.;

— исследования по утопии и утопическому сознанию Б. А. Ланина,

B. А. Чаликовой, Е. Шацкого, В. П. Шестакова и др.

Изучение повестей А. Платонова 1930-х годов велось с опорой на работы отечественных и зарубежных исследователей его творчества: О. Ю. Алейникова, Е. А. Антоновой, К. А. Баршта, Т. Богданович, Д. Л. Борноволокова, С. Г. Бочарова, А. К. Булыгина, В. В. Васильева, Н. И. Великой, В. Ю. Вьюгина, Г. В. Галасьевой, Л. Ф. Гилимьяновой, М. Я. Геллера, А. Г. Гущина, X. Гюнтера, Л. Дебюзер, М. А. Дмитровской, Н. И. Дужиной, А. А. Дырдина, А. Жолковского, С. П. Залыгина, М. Н. Золотоносова, А. П. Казаркина, Л. В. Карасева, Е. И. Колесниковой, Н. В. Корниенко, С. И. Красовской, О. А. Кузьменко, О. В. Лазаренко, Т. Лангерака, О. Г. Ласунского, Ю. И. Левина, Н. М. Малыгиной, Э. Маркштайн, О. Меерсон, М. Ю. Михеева, Е. Г. Мущенко, Э. Наймана, Т. А. Никоновой, Т. Новиковой, А. И. Павловского, Ю. Г. Пастушенко, Н. Г. Полтавцевой, Е. Н. Проскуриной, Е. Е. Роговой, Е. А. Роженцевой, И. В. Савельзон, В. А. Свительского, Т. Сейфрида, С. Г. Семеновой, В. П. Скобелева, И. А. Спиридоновой, Е. Толстой-Сегал, В. Н. Турбина, Л. П. Фоменко, А. А. Харитонова, Р. Ходела, В. А. Чалмаева, Л. А. Шубина, В. В. Эйдиновой, Е. А. Яблокова и др.

Задачи исследования определили системный подход к тексту, сочетающий историко-литературный, историко-типологический, сравнительно-типологический и структурно-аналитический методы анализа.

Теоретическая значимость работы состоит в том, что ее результаты могут найти применение в дальнейшем выстраивании жанровой системы и целостной концепции творчества А. Платонова, а также углубить понимание места и роли повести в жанровых процессах русской литературы первой половины XX века.

Практическая значимость работы заключается в возможности использования результатов исследования в преподавании курса по истории русской литературы XX века, спецкурсов по творчеству А. Платонова и поэтике жанра.

Апробация результатов исследования проводилась в ходе выступлений на Платоновском международном семинаре (октябрь 1999, ИРЛИ РАН (Пушкинский Дом), Санкт-Петербург); Междисциплинарном семинаре — 3 (апрель 2000, Петрозаводская государственная консерватория, Петрозаводск); IV Международной конференции «Евангельский текст в русской литературе

XVIII—XX веков: цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр» (июнь 2003, ПетрГУ, Петрозаводск); Международной научной конференции «Русская литература и методика ее преподавания в современном поликультурном пространстве: автор — жанр — стиль» (октябрь 2012, БГУ им. А. С. Пушкина, Брест, Республика Беларусь); XVIII Международной конференции «Пушкинские чтения — 2013: Художественные стратегии классической и новой литературы: жанр, автор, текст» (июнь 2013, ЛГУ им. А. С. Пушкина, Санкт-Петербург), а также в докладах, сделанных на кафедре русской литературы и журналистики ПетрГУ (2012—2013). По теме диссертации опубликовано десять статей, три из них в изданиях, рекомендованных ВАК. Диссертация обсуждалась на заседании кафедры русской литературы и журналистики Петрозаводского государственного университета.

Основные положения, выносимые на защиту:

1. Повесть стала жанровой доминантой прозы А.Платонова первой половины 1930-х годов. Обращаясь к традиционному для русской классической литературы жанру повести, писатель отходит от идеологических и жанровых установок советской литературы в освещении темы строительства социализма, где жанрами-«пропагандистами» стали производственный роман и очерк с производства.

2. Художественно-проективная модель повести, которая складывается в творчестве А.Платонова в 1930-е годы, органически связана с его творчеством 1920-х годов, хранит внутреннюю память жанра, но имеет и существенные новации. Открытая, нацеленная на полилог с жизнью И опытом культуры жанровая модель повести Платонова позволила ему использовать формальные и содержательные возможности других— как «старых», так и «новых» — жанров литературы и вести диалог-полемику со временем, в том числе на жанровом языке.

3. Инвариантом сюжета во всех повестях от «Котлована» до «Джана» стал сюжет «испытания». В каждом произведении инвариант имеет свою модификацию (вариант): «испытание истины» («Котлован»), «испытание правды» («Впрок»), «испытание надежды» («Ювенилыюе море», «Хлеб и чтение»), «испытание веры» («Джан»), Сюжет «испытания» в жанровой модели произведений неразрывно связан с философской проблематикой и формирует художественную структуру «второго смысла»1.

4. Сюжет «испытания» определяет жанровую концепцию героя. Архетипичным для творчества писателя стал образ героя-странника, «сокровенного человека», ищущего смысл жизни. В каждой из повестей, посвященных строительству социализма, главный персонаж проходит испытание сообразно своей идее жизни. В совокупности они представляют сложную эволюцию платоновского героя в его духовных исканиях — от гносеологической доминанты к этической.

1 Платонов А. П. Пушкин — наш товарищ // Платонов А. П. Фабрика литературы: литературная критика, публицистика. — М.: Время, 2011. — С. 78.

5. Жанровую стратегию в повестях А. Платонова 1930-х годов можно обозначить как стратегию синтеза. Она обнаруживает себя в механизме реализации идеологических контекстов, в том числе утопических идей, доминирующих в революционной истории. Взаимодействие утопического и антиутопического планов реализуется через соположение в их художественном пространстве разных утопических идей по принципу конъюнкции: дополнения и критики одной утопии другой.

6. Содержательные и формальные возможности жанра повести (аналитизм, изображение важных (судьбоносных) событий в жизни героя, сосредоточенность на взаимоотношениях человека и мира) позволили Платонову иначе, чем было предписано советской литературе, осветить тему строительства социализма, оставаясь верным гуманистическому пафосу и духовным исканиям русской классической литературы.

7. Написанные между двумя романами— «Чевенгур» (1926—1928) и «Счастливая Москва» (1933—1936)— повести А.Платонова 1930-х годов внутри своей жанровой структуры и нового формально-содержательного единства цикла обнаруживают романный вектор.

Структура работы. Диссертация состоит из Введения, четырех глав, подразделяемых на параграфы, Заключения и Списка используемой литературы, включающего 388 наименований. Общий объем работы составляет 212 страниц.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

Во Введении обосновывается актуальность темы диссертационного исследования, формулируются цели и задачи, предмет исследования, устанавливаются основные принципы жанрового анализа художественного произведения, дается краткий обзор историко-литературного контекста конца 1920-х — середины 1930-х годов.

Первая глава «Сюжет "второго смысла" в жанровой модели ' "Котлована"» состоит из трех параграфов. Среди традиционных платоновских сюжетов исследователи выделяют «сюжет-путешествие» (Л. Фоменко), «сюжет странничества и "думания"» (В. Эйдинова), «сюжет спасения человечества» (Н. Малыгина), «сюжет прозрения» (В. Турбин) и др., отмечают при этом сложную, многоуровневую структуру платоновского сюжета. О «внутреннем сюжете» повести «Котлован» как о «потаенном повествовательном плане» писала Е. Проскурина. В нашей работе сюжет «второго смысла» рассмотрен как компонент жанровой модели повести А. Платонова 1930-х годов.

В ходе исследования было выявлено, что повести А. Платонова 1930-х годов объединяет общий сюжет «испытания», в каждом произведении неразрывно связанный с философской проблематикой. Н. Тамарченко и С. Тузков относят сюжет «испытания» к художественной доминанте повести как жанра. В «Котловане» сюжет «испытания истины» задан гносеологической проблематикой.

В первом параграфе «Сюжет "испытания истины": повесть "Котлован" и производственная проза 1930-х годов» рассмотрены типологические связи повести «Котлован» и производственного романа середины 1920-х— 1930-х годов.

Жанр «Котлована» обозначен самим писателем как повесть. Ряд исследователей обнаруживают в «Котловане» признаки романной структуры (К. Баршт, А. Булыгин, А. Гущин, Л. Ярошенко). Большое количество жанровых интерпретаций связано со «второй природой» повести: «духовная хроника» (В. Вьюгин), мистерия (А. Вашоков, Е. Проскурина), притча (Г. Галасьева, А. Булыгин, А. Гущин, А. Павловский), антиутопия (М. Золотоносов, О. Митина), метаутопия (А. Казаркин, X. Гюнтер) и т. д.

Исследователи уже отмечали типологическое сходство повести Платонова и советского производственного романа (Н. Анисимов, Т. Вахитова, Т. Никонова), но подробно жанровый диалог писателя с наиболее идеологически значимым жанром советской литературы не рассматривали. Предметом анализа в нашей работе стали схождения/расхождения в сюжетно-композиционной структуре и образе главного героя, играющие существенную роль в формировании жанровой модели.

Сюжетно-композиционным ядром производственного романа являлся образ стройки: завода, фабрики («Цемент» Ф. Гладкова, «Соть» Л. Леонова, «День второй» И. Эренбурга, «Время, вперед!» В. Катаева), электро- или гидроэлектростанции («Энергия» Ф. Гладкова, «Гидроцентраль» М. Шагинян), колхоза («Поднятая целина» М. Шолохова, «Бруски» Ф. Панферова). Образ стройки играл роль центра, куда «стягиваются» все герои. Платонов, охватывая в повести обе «генеральные» темы периода реконструкции (индустриализация и коллективизация), задает двучленную композицию произведения — строительство новой жизни в городе и деревне. Однако на уровне сюжета «второго смысла» котлован теряет роль строительного центра, становясь определенным этапом на пути главного героя Вощева к истине. На актуализацию в произведении гносеологической и онтологической, а не социально-производственной проблематики указывает и название наброска, который генетически с повестью связан, — «Смысл жизни».

Актуальным стал анализ «лексического сюжета» истины в тексте с учетом динамической транскрипции рукописи, где «истина» имеет несколько значений: «счастье», «смысл жизни», знание «точного устройства всего мира» и цели существования: «того, куда надо стремиться». В рукописи находим определение, поясняющее котлован как важный локус гносеологического сюжета: «Истина как землеустройство».

Поиск истины-счастья сближает сюжет «испытания» в повести со сказочным сюжетом: странствие-испытание героя в поисках счастья. Сказочная модель сюжета была характерна и для жанра производственного романа (К. Кларк), где наблюдаем основной «набор» ситуаций: недостача — борьба с врагами — преодоление препятствий.

В повести Платонова эти сюжетно-композиционные «скрепы» имеют другое значение и выводят на уровень сюжета «второго смысла». Так, ситуация «недостачи» Вощева — гносеологического свойства: герой ищет свою «невесту» — истину (в статье «Достоевский» (1920) Платонов называл мысль «невестой человечества», а в статье «Чтобы стать гением будущего» (1921) истину— «возлюбленной»). Сказочная ситуация «недостачи» трансформируется у Платонова в конфликт данного и должного, в отличие от конфликта старого и нового, положенного в основу идейно-социальной проблематики производственного романа. Происходящее дано в свете «драмы сознания» главного героя.

Развитие в повести сюжета «второго смысла» разрушает жанровую концепцию героя, характерную для производственного романа. Платоновский сюжет антропоцентричен, что входит в жанровую стратегию повести. Повесть традиционно сосредоточена на жизни героя и его судьбе (рассказ в своем классическом жанровом каноне «не вмещает» жизнь человека, а романное пространство всегда «больше» отдельной человеческой судьбы). Сознательному герою советской литературы Платонов противопоставляет своего героя — человека сомнения. Если в производственной прозе сомнение могло быть лишь временным «спутником» героя, а победа «сознания» и «долга» над «чувством» знаменовали новый этап в его жизни, то в повести Платонова на первое место выходит герой, для которого приоритеты расставлены иначе: испытание самой идеи строительства на пригодность жизни. Таким образом, производственному роману о созидании Платонов противопоставляет «повесть о сомнении».

Поэтика финалов играет важную роль в жанровой стратегии. Финал «Котлована» исследователи чаще всего определяют как «открытый». С одной стороны, Вощев оказывается в исходной точке своих духовных исканий: он не нашел истину и снова на распутье, что соответствует циклическому сюжету «ухода— испытания— возвращения», характерному для жанра повести. С другой стороны, смерть девочки Насти меняет ценностную шкалу Вощева: герой готов отказаться от истины ради жизни ребенка. В подтексте этой сцены Платонов намечает новый путь героя — схождение «с горы ума», которое найдет свое сюжетное развитие в образе Назара Чагатаева («Джан»).

Во втором параграфе «Образная система "Котлована" в свете "Всеобщей организационной науки" А.А.Богданова» рассмотрен «диалог» писателя с идеями «Тектологии» А. Богданова. Этот идеологический контекст исследован на материале произведений А.Платонова 1920-х годов (работы Н. Бочаровой, Н. Корниенко, Н. Малыгиной, Н. Полтавцевой, Е. Толстой-Сегал и др.). К. Баршт и Н. Дужина обращаются к философии А. Богданова в связи с повестью «Котлован», однако в нашей работе впервые выявлена и проанализирована роль идей А. Богданова в типологии героев.

В «котлованном» сюжете «испытания истины» представлено несколько типов героев и способов познания истины. Три способа познания истины (которые «закреплены» в системе персонажей за рабочими, инженером

Прушевским и Вощевым) соответствуют трем методам «организационной науки» Богданова: метод трудового акта, статистический и абстрактно-аналитический.

Рабочие на котловане осуществляют метод «трудового акта», дающий «практическое обобщение» (А. Богданов) действительности. Истина в понимании рабочих — «реальная вещь». Метод «статистический» в системе персонажей реализован в образе инженера Прушевского, который делает чертежи и рассчитывает грунт «на сжатие и деформацию», а также является «прорабом», в чьи обязанности входит «организация человеческих сил» (А. Богданов). Прушевский — собирательный образ технической интеллигенции, олицетворение «специализации», которая, по Богданову, является главным «врагом» «организационной науки» и в целом монистического способа познания мира.

«Модель» мышления Вощева более подробно раскрыта в рукописи: движение от чувства до «помышления его в истине». Взаимосвязь мысли и чувства (ощущения), чувства и памяти, характеризующая способ мышления Вощева, соответствует абстрактно-аналитическому методу познания в теории А. Богданова. Вощев идет к истине через абстрагирование конкретных, реальных явлений действительности: об этом свидетельствует образ вощевского «мешка». Действия героя можно трактовать как «деметафоризированный» процесс собирания, «организации» всего прошлого и настоящего коллективного опыта, описанный Богдановым.

В семантике фамилии «Вощев» находим реминисценцию из Ф. М. Достоевского: душа как «чистая доска». На это указывает один из вариантов фамилии, оставшийся в рукописи (фрагмент «Смысл жизни»), — Н. Вощиков. В статье Ф. М. Достоевского «Зимние заметки о летних впечатлениях» душа современного человека, оторванного от «почвы», названа «вощичком» — «tabula rasa». Поиск истины, который для верующего человека становится решением вопроса о первопричине всего сущего, в «котлованном» мире оборачивается либо панпсихизмом, либо рационализмом. Вощев хочет сделать истину «мысленной», то есть «перевести» ее из сердца в голову, и тем лишает истину религиозной сущности. Голова, которая в мифопоэтической традиции является символом рождения (например, в древнегреческой мифологии богиня Афина родилась из головы Зевса), превращается у Платонова в «гроб» мысли. Эту метафору писатель разовьет в романе «Счастливая Москва», где показано, как человек становится «узником» собственного сознания.

В рукописи осталось еще одно определение «истины» — «вроде влаги или ветра». В греч. и лат. языках яуеица и spiritus означают как «ветер», так и «дыхание», «дух». В Ветхом Завете сказано: «В начале сотворил Бог небо и землю... и Дух Божий носился над водою» (Быт. 1:1, 2). «Дух» («ветер») и «вода» взаимосвязаны. К. Юнг определил архетип воды как ставший бессознательным дух. В повести Чиклин и Сафронов раскапывают и снова закапывают «вмертвую» на дне котлована «водяной исток». Это действие

может быть вызвано бессознательным желанием «перехватить» истину, узнать ее, но равно может толковаться и как стремление не допустить истину в мир и жить в заблуждении. Результат один: пытаясь «докопаться» до истины, Вощев и строители еще больше отдаляются от нее, а оставляя землю без воды, лишают ее плодоносной силы.

В «Котловане» А. Платонов прощается с иллюзиями молодости насчет того, что истина может быть найдена в процессе труда (М. Дмитровская), с воинствующим гносеологизмом своих ранних статей и рассказов, с уверенностью, что материализм (в том числе и в богдановском «изводе») способен открыть истину о мире. Социалистический мир, разъятый по классовому принципу, как показал Платонов, не стал «единой организационной наукой». На стройке царит все то же разделение труда и обязанностей. Коммунистическое братство, о котором мечтали и Богданов, и молодой Платонов, обернулось в «Котловане» всеобщим сиротством.

После смерти девочки Насти Вощев в своем духовном поиске снова приходит к желанию «счастья», но уже не «счастья-истины», а «счастья-жизни». П. Флоренский отметил в русском слове «истина» элемент «онтологический» («истина-естина»), В финале «Котлована» намечено смещение понятия истины из категории когнитивно-материалистической («выдумать»/«сделать» истину) в онтологическую: мотив «сердечного прозрения» героя на уровне сюжета «второго смысла» дает надежду.

В третьем параграфе «Мотивы религиозной утопии Н. Ф. Федорова в "Котловане"» прослежена роль «Философии общего дела» Н. Федорова в антиутопической стратегии Платонова. Тема «Федоров — Платонов» стала общим местом в платоноведении, но важно понять, какую функцию выполняют мотивы философии Федорова в жанровой модели повести. Как показал анализ, утопия Федорова выполняет в тексте роль «лакмусовой бумажки»: писатель «проверяет» государственную утопию «исторического материализма» религиозной утопией Федорова. Диалог утопий рассмотрен на примере сравнительного анализа мотивов сиротства, культа земли, смерти и воскрешения.

Если Платонова-мелиоратора в начале 1920-х годов больше могла привлечь практическая сторона философии Федорова (идеи «регуляции»), то на рубеже 1920-х— 1930-х годов, в период сомнений, Платонов близок размышлениям Федорова о разрушении единой Семьи, соборного начала в русском человеке. Платонов пишет о тотальном сиротстве: его герои в произведениях указанного периода, за редким исключением, живут без семьи, без Бога, в «разлучении» с природой.

В «котлованном» мире нарушены основные духовные ориентиры, в том числе и христианская линейная концепция жизни — смерти — воскресения. Утопия научного коммунизма оказывается неосуществимой и «компенсируется» возвращением мифологического, циклического понимания времени, как следствие — ритуальностью действий. Ритуал выкапывания котлована становится единственным способом узнать «природное

устройство». Ближе к финалу повести разрушается и мифологическое представление о времени, так как разорваны родственные связи не только людей друг с другом и с Богом, но и человека с природой.

Федоровская идея «патрофикации» находит в повести свое воплощение в нескольких персонажах и рассматривается с разных точек зрения (Жачев, Прушевский, Чиклин, Вощев). В вопросе Чиклина («Сумеют или нет успехи высшей науки воскресить назад сопревших людей?») содержится главное противоречие научного подхода к проблеме воскрешения. В каком виде будет воскрешен человек? Если в прежнем — несовершенном, то это бессмысленно. В христианской концепции жизни — смерти — воскресения ключевым является этап преображения человека после смерти.

О вере Вощева в возможность воскрешения силами человека свидетельствует «мешок», который исследователи трактуют как образ «федоровского музея». В то же время здесь намечается и «дополнение» идеи «патрофикации»: герой надеется не только на воскрешение человека, но и на одухотворение неодушевленных предметов. Двойная трактовка образа вощевского «мешка» (по-богдановски и по-федоровски) указывает на принцип конъюнкции как главный принцип антиутопической стратегии писателя.

«Вера, пришедшая в "разум истины"», — так определяет учение Н. Федорова С. Семенова'. Вектор движения героя Платонова в «Котловане» другой: от попытки осознания истины — к сочувствию. Мотив «сердечного прозрения» героя, возникающий на уровне сюжета «второго смысла» в повествовании о финальных событиях (смерть и похороны девочки Насти), актуализирует христианский подтекст.

Диалог в повести между разными «идеями жизни» завершается утопическим тупиком. В зеркале друг друга они обнаруживают свою тщету, но возникающая в результате антиутопическая направленность текста носит сложный характер. Публицистический эпилог выражает не столько критику идеала (главное «жало» антиутопии), сколько опасение самого писателя, что этот идеал, возможно, не осуществим. Одновременно публицистический эпилог «Котлована», хранящий в авторском сомнении «зерно» надежды, становится прологом повести «Впрок».

Во второй главе «Тактика жанрового синтеза в повести-хронике "Впрок"» рассматривается взаимодействие в жанровой модели произведения формально-содержательных компонентов трех жанров: повести, хроники, очерка, а также метажанровый диалог утопии и антиутопии.

В первом параграфе «Сюжет "испытания правды" в повести-хронике "Впрок"» исследуется связь сюжета «испытания правды» с хроникально-очерковой формой произведения и актуализацией социальной проблематики. Платонова волнует вопрос, как осуществить «правду социализма» в колхозном строительстве, и он вступает в полемику не только со Сталиным, главным идеологом «великого перелома» народной жизни, о чем уже писали

2 Семенова С. Г. Тайны Царствия Небесного. — М.: Школа-Пресс, 1994. — С. 71.

исследователи, но и с лидером советской литературы М. Горьким. А. Платонов полемизирует с горьковской трактовкой «новой правды», которую должен был утверждать советский очерк.

В повести Платонова расхождения с «идеологическими образцами» советской публицистики начинаются уже на уровне отбора фактов. Платонов, отказавшись от очерковой формы освещения событий «от автора», обращается к форме «рассказа в рассказе», что позволило ему избежать прямых авторских оценок и реализовать установку на многоголосье, сопряжение нескольких точек зрения. Связь с историческим временем писатель декларирует через второе жанровое определение — «хроника», которое указывает также на особую сюжетно-композиционную организацию произведения и актуальность поднятых проблем. Существенным в этой части работы стал анализ способов выражения авторской позиции и субъектной организации текста. Возникающая панорамность художественного мира указывает на «неготовую», «становящуюся» действительность и выявляет романную перспективу повести-хроники «Впрок».

Авторская позиция прослеживается прежде всего в выборе главного героя. В отличие от Вощева, который является героем со-знания, «душевный бедняк» — герой со-зерцания, данный тип героя задан сюжетом «испытания правды». «Правда», в отличие от «истины», — категория не гносеологическая, а мировоззренческая, одного корня со словом «справедливость». Герой, а вслед за ним и повествователь, переходя из пункта в пункт, наблюдает за процессом коллективизации и построения советской деревни, пытается отличить «правду» от «кривды», установить справедливость. Образ «душевного бедняка» традиционно трактуется двояко: как «бедняк душевный» и «бедный душой» (М. Геллер). В подтексте платоновского антропонима, по мнению Н. Малыгиной, актуализируются слова Иисуса Христа из Нагорной проповеди о блаженных «нищих духом». А. Платонов, часто использующий христианские мотивы и образы в качестве поэтических метафор, делает главным героем человека, сознание которого «не оглашено» новыми социалистическими идеями (об опасности «оглашенности» Платонов писал в статье «Великая Глухая», 1930).

Изучение историко-литературного контекста показало, что платоновский образ-понятие «Душевный бедняк» может быть интерпретирован и как перифраз «Письма селькору-колхознику» (1930) М.Горького, который в начале 1930-х годов активно поддерживал идею «переделки» деревни и «раскрестьянивания».

Носителями авторской точки зрения у Платонова могут быть второстепенные, эпизодические и даже комически обрисованные персонажи. В повести это временные попутчики «душевного бедняка», мужик «без бумажки» и «борец с неглавной опасностью». Прием смещения точки зрения из центра на периферию характерен для кино и изобразительного искусства (Б. Успенский), эта композиционная установка в построении системы

персонажей и точек зрения была знакома Платонову, так как над киносценариями писатель работал параллельно с прозой.

К внесубъектным формам выражения авторского сознания в повести относятся топонимы: названия колхозов, деревень, которые посещает герой. Название «Доброе начало» означает не только начальный пункт путешествия героя, но и в целом определение коллективизации как «доброго дела» и выражает авторскую симпатию к происходящему. Явную антиутопическую направленность имеет топоним «2-е Отрадное»: он символизирует государственную установку унифицировать такую «свободную вещь», как жизнь, выстроить ее по единому образцу.

Анализ субъектной организации текста по методам Б. Успенского и Б. Кормана показал, что (как и в «Котловане») повествователь и герой говорят на одном языке и в плане фразеологии их точки зрения не различаются. В работе сделана попытка выявить зоны утопии/антиутопии в зависимости от ракурса видения «новой правды». Но выделить чисто утопические/антиутопические локусы не удалось. Точка зрения в тексте «Впрок» «плавающая» (Е. Толстая-Сегал): позиции героя-рассказчика и повествователя то совпадают, то расходятся, оформляя в нарративе фигуру «сомнения». Так, повествователь может не разделять оптимизма героя и давать происходящему другую оценку или знать, что было раньше и в другом месте, то есть иметь более широкую пространственно-временную точку зрения.

В повести «Впрок» сложное взаимодействие точек зрения можно объяснить и тем, что Платонов синтезирует циклический, хроникальный и кумулятивный типы сюжета. Этот парадоксальный синтез, в свою очередь, — производное жанровой «закваски» произведения: повесть, хроника, очерк. Циклический сюжет, характерный для жанра повести, развивается в произведении на уровне сюжета «второго смысла» — «испытания правды». В оценке правдивости изображенных событий и герой, и повествователь постоянно возвращаются назад, ходят по кругу, сравнивают и всякий раз затрудняются в итоговом определении, кто прав. Линейное, замедленное развитие сюжета, хараю-ерное для жанра хроники, в повести «Впрок» постоянно нарушается вставными эпизодами, имеющими самостоятельную жанровую характеристику (очерк, рассказ, анекдот, бытовая сцена, диалог). Здесь зона взаимодействия хроникального и кумулятивного типов сюжета. Для последнего характерны принцип «нанизь!вания» эпизодов и отказ от последовательного развития действия: на первое место выходит случай. Если циклический сюжет связан с испытанием героя и познанием мира, то кумулятивный сюжет — это «самораскрытие» стихии жизни.

В повести «Впрок» панорамный обзор происходящего семантически циклизован во времени: герой начинает путь в колхозе «Доброе начало», а заканчивает в колхозе «Утро человечества», то есть из «начала» возвращается в «утро». На содержательном уровне это позволило писателю выразить сомнение в историческом движении вперед. И наоборот, возникающая

романная перспектива позволяет надеяться, что движение в любой момент может быть продолжено.

Во втором параграфе «"Кулацкая утопия" A.B. Чаянова и "кулацкая хроника" А. П. Платонова» авторская позиция уточняется через анализ преломления в повести «Впрок» идей кооперативной коллективизации А. Чаянова. Первым указал на этот источник А. Фадеев (статья «Об одной кулацкой хронике»). О близости взглядов А. Платонова и А. Чаянова на коллективизацию современные исследователи пишут скудно (В. Васильев, Н. Малыгина, И. Матвеева, И. Роднянская). Вместе с тем «чаяновский след» в повести «Впрок» имеет и жанровое значение.

Свои идеи А. Чаянов высказывал не только в научных работах, но и в художественных произведениях, в частности в повести «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии» (1920), которой, как позже в случае с повестью Платонова, был вынесен приговор — «кулацкая». Типологическую близость двух текстов можно обнаружить уже на уровне жанровой модификации: обе повести с открытым диалогом утопии и антиутопии — метаутопии.

Диалог между утопией современной, антиутопическими настроениями автора и его собственным утопическим сознанием определяет повествовательную стратегию как А. Платонова, так и А. Чаянова. Оба выбирают тактику «опосредования», когда между автором и читателем находятся несколько героев. Таким образом, важной в произведении остается еще одна точка зрения — самого читателя. По мнению Г. Белой, в зрелом периоде творчества Платонова «опора на восприятие читателя стала одним из ведущих стилеобразующих факторов»3. Задача читателя усложняется тем, что в платоновском тексте нет резко выраженных стилистических границ между словом героя и автора. Именно поэтому при определении авторской позиции в повести «Впрок» точки зрения исследователей расходятся. Так, в описании «с.-х. артели имени Награжденных героев», где А. Фадеев увидел воплощенную «чаяновскую утопию», В. Скобелев находит сатиру4. Однако в данном эпизоде, по нашему мнению, Платонов использует тактику «замещенной» точки зрения: недоверие «душевного бедняка» сменяется надеждой повествователя, а «сатира» — «лирикой». «Замещенная» точка зрения свидетельствует не о конфликте или столкновении точек зрения как главной установке Платонова, а о попытке писателя объединить две позиции: интересы народа (его представления о «мужицком счастье») и социалистическую идею.

В повести «Впрок» можно увидеть и существенное отличие идей Платонова от программы Чаянова. Чаянову вменялось то, что он не увидел

3 Белая Г. Закономерности стилевого развития советской прозы двадцатых годов. — М.: Наука, 1977, — С. 205.

4 Скобелев В. В надежде на живые души (Повесть «Впрок» в контексте жанровых исканий писателя) // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. — М., 1994, —С. 211.

опасности в усилении крестьянских семей, которое привело бы к развитию капиталистических отношений в деревне. Платонов мечтал о крестьянском будущем, технически вооруженном современной наукой и техникой (в этом солидаризируясь с Чаяновым и приближаясь к его модели «города-сада»), но в котором не будет «своего» и «чужого», а земля станет общим «веществом существования».

В 1920-е годы Платонов разделял утопический идеал «государство-семья». В 1930-е— 1940-е годы ключевая для Чаянова-экономиста, философа, художника мысль о роли традиционной семьи в становлении личности, общества, государства будет раскрыта Платоновым в его рассказах. В повести «Впрок» эта тема остается «за текстом», однако выявленный «чаяновский код» уточняет авторскую позицию и вектор ее движения.

Третья глава «Повесть "Ювенильное море" как квазиутопия» посвящена анализу «второй природы» жанра повести «Ювенильное море», которую можно обозначить как квазиутопию. Квазиутопическая реальность в повести возникает, во-первых, через трансформацию черт жанра производственного романа. Во-вторых, через борьбу и примирение положенных в основу конфликта и системы персонажей повести двух видов утопии — утопии «бегства» и утопии «реконструкции». В-третьих, при помощи традиционного для Платонова принципа конъюнкции, который позволяет рассматривать «Ювенильное море» в контексте повести «Хлеб и чтение», тем более что оба произведения, написанные в одном жанре, должны были войти, по замыслу автора, в состав «Технического романа».

В первом параграфе «Сюжет "испытания надежды" в повести "Ювенильное море"» выявляются структурно-типологические связи повести Платонова с производственным романом в свете сюжета «испытания надежды». Были проанализированы образ героя-энтузиаста и темы строительства-творчества, подчинения частных интересов общим, преобразования природы.

Используя в повести сюжетно-композиционную схему производственного романа, Платонов подменяет строительную сюжетную линию (деяние) квазистроительной (мечта о строительстве). Строительная линия находит свое разоблачение и в переосмыслении Платоновым понятия «строительство-творчество». Писатель употребляет слово «творчество» в субъектной зоне главного героя с ироническим подтекстом: акт творчества отождествляется Вермо с актом разрушения, созидание приравнивается к уничтожению. Вермо считает, что для творческого построения счастливого будущего мира надо расчистить место, уничтожить «врагов творящих и трудящихся людей».

Платонов создает образ энтузиаста как «героя нашего времени». Николай Вермо совмещает в себе два типа платоновских персонажей: деятеля-утописта и странника. Анализ лексического сюжета показал, что Вермо— герой сочувствия, в нем доминирует эмоциональное начало. Слова «сердце», «сердечный», как и «чувство», «чувствующий», употребляются в повести для характеристики практически всех героев, включая второстепенных персонажей. Надежда героев в этом произведении основана больше на

чувстве, чем на разуме. Если Вощев и «душевный бедняк» являются героями сомнения, то Вермо— герой веры-сомнения, что гротескно выражено на уровне семантики его имени — «верно/дерьмо» (Е. Толстая-Сегал). Вера-сомнение героя нашла свое воплощение в сюжете «испытания надежды». «Надежда» несет в себе амбивалентное содержание, в нем заключены как вера в возможность исполнения задуманного, так и доля сомнения в его достижении. Значимость понятия «надежда» в проблемно-тематическом поле произведения акцентирует имя главной героини — Надежда Босталоева.

Одной из установок жанра производственного романа является изображение такого типа героя, у которого частные интересы подчинены общественным. Платонов буквально воплощает эту установку «поглощением» любовных сюжетных линий квазистроительной. Так, едва зарождающиеся отношения Вермо и Босталоевой претерпевают метаморфозу. После назначения Босталоевой директором, а Вермо инженером- их разделение по тендерному принципу исчезает: перед нами два работника, и Вермо видит в Босталоевой уже не женщину, а «существо, окруженное блестящим светом социализма». Другой пример: Босталоева достает материалы для совхоза, переступая через свое человеческое достоинство и материнский инстинкт, — такова ее «строительная жертва».

Скептическое отношение к достижениям цивилизации и научно-технического прогресса, как признавался Платонов, — одна из главных тем повести. Тема преобразования природы способствует разоблачению квазиутопии; она усиливает позицию сомнения прежде всего на уровне повествователя. Зонами выражения сомнения повествователя являются картины природы: чем больше выдумывает Вермо, чем ярче и грандиозней его мечта, тем чаще в пейзажах появляются серые, мутные тона.

«Реконструктивная» мечта Вермо — открыть новые источники энергии и «достать ювенильную воду», то есть решить проблемы мелиорации в совхозе, — постепенно приобретает гротескно-уродливый характер. В одном из самых оптимистичных эпизодов (начало строительства) сомнение выражено уже на уровне героя. После прочтения «Вопросов ленинизма» Сталина Вермо ощущает свою «незначительность» и ложится на землю вниз лицом. В «Котловане» движение Вощева к земле выражает его сомнения и разочарования. Интерпретация фамилии Вермо, которую предложил Е. Яблоков (от лат. vermis — червь, гусеница5), позволяет выявить еще один семантический план. «Человек-червь» — это образ (и самоощущение) «маленького человека» новой эпохи, не знающего, как примирить большие государственные мечты и «скучную» действительность.

Двойное название «Ювенильное море. Море юности» актуализирует два смысла метафорического тождества: это вода, погребенная под землей «в

5 Яблоков Е. Контрапункт (Проблема авторской позиции в повести «Ювенильное море») // Поэтика Андрея Платонова.— Сб. 1: На пути к «Ювенильному морю».— Белград, 2013, —С. 147.

девственном виде» и ждущая своего часа, а также «море» юношеских сил и надежд. «Плодоносное» море и «плодоносные» мечты героев остаются в повести в потенциальном виде: сюжет «испытания надежды» как преодоление разрыва между мечтой и действительностью Платонов оставляет открытым.

В повести «Ювенилыюе море» Платонов более очевидно, чем в «Котловане», использует «штампы» производственного романа, но подает их с явным ироническим подтекстом. Этот прием, с одной стороны, превращает повесть в квазиутопию, с другой стороны, сюжет «испытания надежды», где главные герои остаются верными своим надеждам, и финал, где они устремлены к новым горизонтам мечты, свидетельствуют о перевесе утопического в жанровой стратегии автора.

Исследователи выстраивают систему персонажей «Ювенилыюго моря» по научно-технической шкале (М. Геллер), по производственной и любовно-романтической линиям (М. Богомолова) или в зависимости от хронотопа: историческое время, мифологическое прошлое, утопическое будущее (Е. Яблоков). Во втором параграфе «Утопия "бегства" и утопия "реконструкции "» система персонажей рассмотрена в утопическом контексте.

Среди утопий выделяют «эскапистские» («бегства») и «героические» («реконструкции») (Л. Мэмфрод, Е. Шацкий). «Утопия реконструкции» лежит в основе мечтаний Вермо, поступков Босталоевой и Айны, бдительной деятельности Федератовны, рациональных предложений Кемаля и Милешина. «Утопии бегства» придерживаются Умрищев со своим девизом «А ты не суйся!», кулак Священный, подкулачник Божев. Главная пара героев по «шкале» двух утопий — Вермо и Умрищев. Сосуществование в повести двух утопий можно рассматривать не только как необходимый элемент жанра производственного романа (конфликт старого и нового порядка), но и как попытку решить важный для Платонова вопрос, который он поднимал еще в повести «Впрок»: можно ли построить социализм «самотеком», стихийно.

Вермо и Умрищев — это еще и персонифицированная оппозиция «сознательности/стихийности» в развитии истории. Однако в этой позиции образы героев выстроены по принципу «контраста-сближения». Умрищев в своих мечтах устремлен не только в прошлое, а Вермо не только в будущее, объединяет их конфликт с настоящим. В финале повести Платонов устанавливает баланс сил, равновесие между утопиями «бегства» и «реконструкции». В основе утопи» «бегства» в прошлое лежит «консервативный» инстинкт; в утопии «реконструкции» — устремленнность в будущее, жажда обновления. Платонов ищет пути совмещения этих двух жизненных интенций.

В третьем параграфе «Повести "Хлеб и чтение " и "Ювенильное море " как части "трилогии"» рассмотрен «внутренний» контекст в жанровой стратегии синтеза Платонова — через сравнительный анализ повестей «Ювенильное море» и «Хлеб и чтение», которые, как предполагают исследователи, должны были войти в трилогию «Технический роман». Написанные в одно время повести на уровне внутреннего художественного

времени отделены друг от друга 10-летием. Писатель словно подводит собственные итоги, испытывает свои юношеские надежды. Повести обнаруживают переклички на уровне темы электрификации, сюжета «испытания надежды», типа героя («деятель-странник»), мотивных оппозиций «голод/сытость», «свобода/плен», «хлеб/чтение».

В повести «Хлеб и чтение» тема электрификации— центральная, с ней связаны мечты героев о победе над голодом, безграмотностью, с электрификацией ассоциируется свобода. В повести «Ювенильное море» Платонов также поднимает тему «электрического голода», мешающего человеку быть свободным «для взаимного увлечения». Однако внутри выстроенных мотивных оппозиций и в их корреляции наблюдаем семантический сдвиг. Так, традиционный для Платонова мотив насыщения как заполнения пустоты6 может иметь обратную перспективу: результатом «единоличной» сытости (кулак Священный в «Ювенильном море») становится еще большая пустота: бесконечная ненасыщаемость и смерть. Свобода от стихии чувств (Душин в «Хлебе и чтении») делает человека узником собственных и чужих идей, своего сознания. Материализованным знаком этого плена является сторожевая тюремная башня, в которой проживают Душин с Лидой. Наконец, хлеб, который ассоциируется с физическим насыщением, может быть олицетворением жизненной духовности, а чтение (питающее разум и сознание), наоборот, уводить в плен рациональных иллюзий, далеких от жизни (Душин, Вермо).

Образ героя-странника, который в повести «Хлеб и чтение» «распадается» на два образа (Душин и Щеглов), в финале «восстанавливается»: в сцене чтения доклада об электрификации происходит примирение позиций Душина и Щеглова. Они объединяются против профессора Преображенского, не верящего (вопреки семантике своей фамилии) в преображение мира и человека с помощью электричества. Оба героя — утописты, но если утопизм Душина рациональный, то Щеглова — сердечный.

Рациональное начало, воплощенное в Душине, и эмоциональное начало, воплощенное в Щеглове, найдут выражение в Николае Вермо, в двойственной характеристике которого объединяются разум и чувство. При этом по совокупности жанровых критериев именно Николай Вермо — не эволюционирующий герой. На уровне «внешнего» событийного ряда финал повести Платонов оставляет открытым: на это указывает хронотоп «новой дороги» (герой отправляется в Америку). На уровне «внутреннего» сюжета герой остается неподвижен, тождествен себе начальному. Сюжет «испытания надежды» в финале обеих повестей удерживает утопически-оптимистический вектор: герои остаются в пространстве той же утопической мечты, ориентированной на «дальнего».

6 Карасев Л. В. Движение по склону (Пустота и вещество в мире А. Платонова) // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. — Вып. 2. — М., 1995. — С. 12.

Сюжет «испытания надежды» определил главный принцип построения системы персонажей, а также мотивных оппозиций в обеих повестях — принцип конъюнкции (противопоставления-сопоставления). Принцип конъюнкции стал ведущим и в диалоге утопии/антиутопии: в этом отношении произведения как бы «корректируют» друг друга.

Четвертая глава «Повесть "Джан" в контексте жанровых и духовных исканий А.П.Платонова первой половины 1930-хгодов» состоит из трех параграфов.

В первач параграфе «Сюжет "испытания веры" в повести "Джан"» рассмотрены особенности сюжетной модели «испытания» в заключительной для творчества первой половины 1930-х годов повести. Онтологическая, религиозно-философская и этическая проблематика повести находит свое воплощение в сюжете «испытания веры». Вера, по Платонову, — одна из фундаментальных основ человеческой жизни. Социалистическая идея как «новая вера» (о религиозных истоках русской революции писал Н. Бердяев) актуализирована в начальных московских главах (вера Чагатаева в сталинский социализм) и «испытывается» в ходе развития сюжета на этическую прочность и истинность.

Понятие «вера», практически отсутствующее в нарративе других повестей 1930-х годов, в повести «Джан» маркировано антропонимом Вера, но скомпрометировано неверием героини, носящей это имя. «Вера» коррелирует в тексте с понятиями: «доверие», «неверие». «Доверие» — это та эмоциональная «ноша», с которой Назар Чагатаев идет по жизни: ему доверяет свою судьбу Вера в московской части повести, в азиатских сценах — девочка Айдым и девушка Ханом. «Отцом народов» Сталиным ему вверена судьба народа джан. Не верит в возможность спасения народа коммунист Нур-Мухаммед, не верит в свою новую счастливую судьбу и сам народ джан. В мире уже устроенного социализма не верит в свое счастье беременная Вера. Целомудренный характер отношений героя с Верой — свидетельство того, что Вера для Чагатаева не столько жена, сколько символический знак того, что связывало его с Москвой и Сталиным; вера в сталинский социализм, с которой он отправляется на поиски матери и своего народа. Кульминационной в сюжете «испытания веры» можно считать сцену получения героем известия о смерти Веры и ее ребенка, когда героя тоже захватывает «дух неверия».

В первой редакции повести азиатскую сюжетную линию Платонов заканчивал 16-й главой7, в которой накормленный и возрожденный к жизни народ вновь расходится. Понимание счастья как физической сытости не устраивает и самого Чагатаева, поэтому и дилемму всех антиутопий, в том числе «Великого инквизитора» Ф. Достоевского, — что важнее: «хлеб

7 Н. В. Корниенко пишет, что первую редакцию повести не приняли, и Платонов был вынужден сделать вставку на сорока шести страницах, которая разрывала шестнадцатую и последнюю главы (см.: Корниенко Н. В. История текста и биография А. П. Платонова (1926—1946)//Здесь и теперь,— 1993, — № 1, —С. 236).

насущный» или свобода— платоновский герой решает для себя «антиутопически».

Во второй редакции вернувшийся к жизни Назар вновь собирает народ, который теперь живет в сытости и готов к размножению. Избрание Ханом старшей— свидетельство появления зачатков государственности. Платонов рисует утопический вариант социализма, при котором народу не придется выбирать между «хлебом насущным» и свободой. Сложно сказать, является ли метаутопическая двойственность в решении темы свободы воли в повести результатом вынужденной авторской правки или это сознательная установка писателя на неоднозначность и двойственность смысла.

Во втором параграфе «Утопия и миф в повести "Джан"» предметом исследования стало взаимодействие утопии и мифа в повести. Утопическое и мифологическое в «Джане» пересекаются как в московском, так и азиатском хронотопах. Мир прошлого, связанный с историей народа джан, укорененный в мифе, сопрягается с утопическим настоящим главного героя, которое, в свою очередь, подпитывается неомифологическим сознанием социалистической эпохи. Зоной взаимодействия утопии и мифа становится прежде всего мифологизированное сознание персонажей. Оно проявляется на уровне двух архетипичных и взаимосвязанных тем в творчестве А. Платонова: памяти и смерти.

В повести можно выделить три «вида» памяти: 1) память о себе в других; 2) память о других в себе; 3) память о себе самом. Процесс памяти охарактеризован Платоновым с позиций мифологического мышления. Память о себе народ джан подменяет памятью о своих вещах, материальность вещи подтверждает существование человека. Роль имущества играет и человеческое тело. Отношение к телу как к последнему добру приводит к тому, что к другому человек начинает относиться как к субъекту, а к себе как к объекту. Рождение человека, обретение телесности — начало индивидуального бытия. В мифопоэтической традиции мать символизирует вечную бессознательную стихию, дитя же — начало пробуждения из стихии коллективно-бессознательной индивидуального сознания. Мотив пути может быть понят не только как символический путь-деяние, но и как мифологический путь-возвращение к началу, истоку, туда, откуда вышел в смертную жизнь, — в материнскую утробу.

Еще один уровень взаимодействия утопии и мифа в повести — преломление утопических идей времени через зороастрийский миф, который имеет важное значение для раскрытия главной темы всего произведения — свободы воли. Царство Ормузда, ставшее для одних олицетворением благоустроенного рая земного (сада), для других, в трактовке Платонова, может таковым не быть. Попытка Назара ввести свой народ в мир цивилизации, в государственную советскую семью, в царство Ормузда не увенчалась успехом (первая редакция повести).

Миф возвращает к одной из центральных оппозиций творчества А. Платонова —идея и жизнь. В московских сценах Платонов выразил эту

мысль в картине-символе, висящей в комнате Веры. Картина— это метонимическое выражение двойственности «сокровенного» сюжета человеческого существования: земного и небесного, реального и идеального, прошлого и будущего, возможного и желаемого, материального и духовного, необходимости и свободы. Она напоминает о дихотомии отношений человека с миром и одновременно о смертельной опасности их разрыва.

В третьем параграфе «Проблема финала» анализируется финал «Джана» в свете сюжета «испытания» и связанной с ним проблемы эволюции главного героя. В обеих редакциях повести финал остался неизменным, а потому он несет особую смысловую нагрузку, в том числе и в жанровом отношении.

Чагатаев уходил «просвещать-спасать» народ джан социализмом, а вернулся в Москву с кротким сознанием вечного ученичества человека в жизни, героем «сердечного знания». В начале своего пути вопрос о том, как совместить «счастливый мир» социализма и личное счастье отдельного человека, герой решил рационально: женился на несчастной Вере, но этот поступок не сделал героиню счастливее. С одной стороны, брак не по любви, а из сострадания показывает, что в Назаре Чагатаеве изначально проявляются нравственный инстинкт и память о реализации истинно человеческого в человеке через любовь и сострадание к ближнему. С другой стороны, в поступке героя присутствует механическое понимание счастья. С рациональной схемой построения счастья Назар приходит и на родину, но, оказывается, народ джан, не зная социализма, находясь на грани жизни и смерти, по-своему счастлив, так как сумел сохранить в себе «самое беспомощное, бедное и вечное чувство» — любовь к родному человеку.

В повести «Джан» в сюжете «испытания веры» происходит эволюция главного героя: от социалистической героической модели «спасителя» он обращается к «подвижнической» идее служения как своему народу, так и отдельному человеку. Несмотря на правку, автор и в первой и во второй редакции сюжета «испытания веры» привел главного героя к неприятию ложного, «сборного» единения людей, построенного на утилитарных и рациональных началах. В 18-й главе в подтексте звучат две объединенные евангельские заповеди: «не хлебом единым...» и «возлюби ближнего своего...». В конце 1920-х — середине 1930-х годов А. Платонов выстраивает свою идею «душевного социализма», пытаясь примирить христианский идеал и социализм. В финале повести появляется еще одно значение понятия «счастье», укорененное в православной традиции: «совесть как счастье».

Путь-возвращение героя можно рассматривать и как поиск матери-души, и как поиск родства с миром, и как поиск себя. Циклический сюжет, усиленный в повести мифом, указывает на внутренний подтекст «возвращения» как «возрождения» героя к новой жизни, в которой идея поверяется любовью. Финальную фразу повести Платонов правил трижды, искал необходимую формулу для выражения сущности обновления главного героя: «Чагатаеву всегда казалось, что помощь к нему придет лишь от другого человека»; «Чагатаеву показалось сейчас, что помощь к нему придет лишь от другого

человека»; «Чагатаев убедился теперь, что помощь к нему придет лишь от другого человека». В первом варианте отсутствует мотив «прозрения» и рисуется образ «равного самому себе», «готового» героя. Во втором варианте перемена в герое подается как временное, иллюзорное событие. В окончательной редакции дана динамика становления героя, рождения его в новом качестве и, что немаловажно, убежденность самого героя в значимости и необходимости этой перемены.

В отличие от повестей 1920-х годов, где доминирует хронотоп «дороги-ухода», в повести «Джан», завершающей цикл повестей А.Платонова 1930-х годов, обнаруживаем хронотоп «дороги-возвращения». Повести А. Платонова 1930-х годов можно рассматривать как единый цикл и новую эстетическую целостность. Повести объединены единой сюжетной моделью «испытания», типом героя-странника. Важную роль во внутренней типологии героев и их композиции в цикле играют финалы повестей, так как в сюжете «испытания» на первое место выходит эволюция героя. Платоновский герой в повестях 1930-х годов эволюционирует от рациональных исканий «дальней» истины к этическому выбору любви к ближнему.

В Заключении подводятся итоги исследования и намечаются перспективы дальнейшего изучения творчества А. Платонова в жанровом аспекте.

ОСНОВНЫЕ ПОЛОЖЕНИЯ ДИССЕРТАЦИИ отражены в следующих публикациях:

1) Никулина (Заваркина) М.В. Утопия и антиутопия в повести А. Платонова «Ювенильное море» / М. В. Никулина // Вестник НовГУ. Сер. «История, Филология».— 2008.— №49. — С. 78—81. (Издание рекомендовано ВАК РФ)

2) Заваркина (Никулина) М. В. Повесть-хроника А. Платонова «Впрок» в литературно-политическом контексте времени / М. В. Заваркина // Ученые записки ПетрГУ. Сер. «Общественные и гуманитарные науки». — 2013. — №3 (132).— С. 78—81. (Издание рекомендовано ВАК РФ)

3) Заваркина (Никулина) М.В. «Канонические» жанры советской литературы и повести А. Платонова 1930-х гг. I М. В. Заваркина II Вестник Череповецкого государственного университета. — 2013. — № 2 (48). — Т. 2. — С. 61—65. (Издание рекомендовано ВАК РФ)

4) Никулина (Заваркина) М. В. Драма сознания в повести А. Платонова «Котлован» / М. В. Никулина // Междисциплинарный семинар-3. — Петрозаводск, 2000. — С. 82—84.

5) Никулина (Заваркина) М. В. «Душа, которая ищет счастье...» (к вопросу о философском подтексте в повести А. Платонова «Джан») / М. В. Никулина // Филологические исследования II: сб. статей. — Петрозаводск, 2003. — С. 158—168.

6) Никулина (Заваркина) М. В. Утопия Н. Федорова в повести А. Платонова «Котлован» / М. В. Никулина // Традиции в контексте русской культуры. —

Выпуск 10: межвузовский сборник научных работ. — Череповец, 2003. — С. 165—167.

7) Никулина (Заваркина) М. В. Повесть А. П. Платонова «Ювенильное море»: поэтика жанра (к постановке проблемы) У М. В. Никулина // Проблемы развития гуманитарной науки на Северо-Западе России: опыт, традиции, инновации: Материалы науч. конф., посвящ. 10-летию РГНФ. 29 июня— 2 июля 2004 года: сб. науч. тр. — Петрозаводск, 2004. — С. 68—70.

8) Никулина (Заваркина) М. В. Религиозная утопия Н. Ф. Федорова в творчестве А. П. Платонова (на материале повести «Котлован») / М. В. Никулина // Евангельский текст в русской литературе XVIII—XX веков: цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр: сб. науч. тр. — Вып. 4. — Петрозаводск, 2005. — С. 538—550.

9) Заваркина (Никулина) М. В. Повести А. Платонова 30-х годов: жанровая стратегия автора II Русская литература и методика ее преподавания в современном поликультурном пространстве: автор — жанр — стиль: в 2 ч: сб. материалов Междунар. науч.-практ. конф. Брест, 4—5 октября 2012 г.— Брест: БрГУ, 2012. — Ч. 1. — С. 56—62.

10) Заваркина (Никулина)М. В. «Кулацкая утопия» А.Чаянова и «кулацкая хроника» А.Платонова / М. В. Заваркина // Пушкинские чтения — 2013. Художественные стратегии классической и новой литературы: жанр, автор, текст: материалы XVIII Междунар. науч. конф. — СПб.: ЛГУ им. А. С. Пушкина, 2013. — С. 41—48.

Подписано в печать 24.10.2013. Заказ № 186 Бумага офсетная. Печать трафаретная. Формат 60x84/16. Усл. печ. л. 1,5. Тираж 100 экз. Отпечатано в типографии AHO «НАУКА-ЮНИПРЕСС» 394024, г. Воронеж, ул. Ленина, 86Б, 2.

Текст диссертации на тему "Жанровая стратегия в повестях А.П. Платонова 1930-х годов"

Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Петрозаводский государственный университет»

На правах рукописи

04201364264 Заваркина Марина Владимировна

ЖАНРОВАЯ СТРАТЕГИЯ В ПОВЕСТЯХ А. П. ПЛАТОНОВА

1930-х ГОДОВ

Специальность 10.01.01 —русская литература

Диссертация на соискание ученой степени кандидата филологических наук

Научный руководитель:

доктор филологических наук, профессор Спиридонова Ирина Александровна

Петрозаводск 2013

СОДЕРЖАНИЕ

Введение.........................................................3

Глава 1. Сюжет «второго смысла» в жанровой модели «Котлована»......21

§ 1. Сюжет «испытания истины»: повесть «Котлован»

и производственная проза 1930-х годов.....................25

§ 2. Образная система «Котлована» в свете

«Всеобщей организационной науки» А. А. Богданова.........42

§ 3. Мотивы религиозной утопии Н. Ф. Федорова в «Котловане» ... 52

Глава 2. Тактика жанрового синтеза в повести-хронике «Впрок».........69

§ 1. Сюжет «испытания правды» в повести-хронике «Впрок»......73

§ 2. «Кулацкая утопия» А. В. Чаянова и

«кулацкая хроника» А. П. Платонова.......................93

Глава 3. Повесть «Ювенильное море» как квазиутопия................ 104

§ 1. Сюжет «испытания надежды» в повести

«Ювенильное море».....................................107

§ 2. Утопия «бегства» и утопия «реконструкции»...............124

§ 3. Повести «Хлеб и чтение» и «Ювенильное море»

как части «трилогии»....................................130

Глава 4. Повесть «Джан» в контексте жанровых и духовных

исканий А. П. Платонова первой половины 1930-х годов....... 140

§ 1. Сюжет «испытания веры» в повести «Джан»...............144

§ 2. Утопия и миф в повести «Джан»......................... 154

§ 3. Проблема финала...................................... 162

Заключение.....................................................168

Список использованной литературы................................176

ВВЕДЕНИЕ

Творчество А. П. Платонова многожанрово. Начав как поэт и публицист, он интенсивно работал в разных эпических жанрах — от рассказа до романа. Особое место среди произведений писателя занимают пьесы, сказки и сценарии, но именно повесть стала доминирующим жанром на ключевом этапе его творчества — в конце 1920-х — первой половине 1930-х годов.

Актуальность темы исследования. Проблема жанра в творчестве А. Платонова остается на сегодняшний день малоизученной. Комплексное изучение поэтики и проблематики повестей писателя проводилось в основном на материале произведений 1920-х годов и в нескольких направлениях. Художественная природа повестей А. Платонова рассматривалась в связи с философией автора (Н. В. Корниенко, Т. Богданович, Н. И. Великая). Уделялось внимание взаимосвязи стиля и жанра (С. А. Голубков, Н. В. Корниенко), делался акцент на отдельных элементах структуры жанра: композиции и специфике художественного времени и пространства (Г. В. Галасьева, Н. И. Великая, Н. О. Ласкина, А. Семенов), своеобразии сюжета (Н. М. Малыгина, Л. П. Фоменко), проблеме характера (Л. Ф. Гилимьянова).

Повести А.Платонова 1930-х годов («Котлован», «Впрок», «Хлеб и

чтение», «Ювенильное море», «Джан») входили в литературно-исторический

контекст неравномерно: при жизни писателя была опубликована только

повесть «Впрок» («Красная новь», март 1931); так же неравномерно и

изолированно друг от друга они прочитывались. Наиболее исследована в

плане текстологии и поэтики повесть «Котлован» (работы К. А. Баршта,

А. К. Булыгина и А. Г. Гущина, В. Ю. Вьюгина, X. Гюнтера, М. Я. Геллера,

М. Н. Золотоносова, Н. И. Дужиной, Ю. И. Левина, Н. М. Малыгиной,

Э. Маркштайн, О. А. Митиной, Д. В. Колесовой, Н. В. Корниенко,

А. И. Павловского, Е. Н. Проскуриной, Т. Сейфрида, Е. Толстой-Сегал,

А. А. Харитонова, В. А. Чалмаева и др.). Наименее изучена повесть «Хлеб и

чтение» (впервые опубликована в 1991 году). Анализ повестей А. Платонова

з

1930-х годов (без учета «Хлеба и чтения») был предпринят в кандидатской

диссертации Д. Борноволокова «"Чевенгур" и повести Андрея Платонова

30-х годов: К проблеме межтекстовых связей» (2000), но и в ней поэтика

жанра не стала предметом изучения. Проблемам межтекстовых связей и роли

культурно-политического контекста в произведениях писателя 1930-х годов

1 2

посвящены исследования Н. И. Дужиной и Е. Е. Роговой .

Целостный анализ повестей 1930-х годов в диалектике жанрового развития позволит точнее понять художественный мир А. Платонова, роль жанра в реализации творческого замысла, специфику жанрового мышления, в том числе выявить взаимосвязь жанровой и утопической/антиутопической стратегий писателя.

Стратегию мы понимаем как совокупность принципиальных установок писателя, его творческое целеполагание и выбор поэтических средств для осуществления художественного замысла. Первое важное «стратегическое» решение, которое делает писатель, — это выбор жанра произведения. По мнению М. Бахтина, «художник должен научиться видеть действительность глазами жанра. Понять определенные стороны действительности можно только в связи с определенными способами ее выражения»3.

В истории изучения творчества А. Платонова А. В. Кеба выделил 4 этапа: прижизненная критика (1922—1951); период «половинчатого разрешения» Платонова (1950-е — середина 1980-х); период «нового» осмысления творчества писателя (кон. 1980-х — нач. 1990-х); наконец,

1 Дужина Н. И. Творчество Андрея Платонова в политическом и культурном контексте (повесть «Котлован» и пьеса «Шарманка»): автореферат дис. ...канд. филол. наук. —М., 2004. — 28 с.

2 Рогова Е. Е. Художественный мир А.Платонова в 1930-е годы: духовно-нравственное состояние общества и искания писателя: автореферат дис. .. .канд. филол. наук. — Воронеж, 2004. — 24 с.

3 Медведев П. Н. Формальный метод в литературоведении.— М.: Лабиринт, 2003.— С. 148. Книга вышла в серии «Бахтин под маской». Вопрос об авторстве указанной работы в литературоведении еще до конца не решен (см.: Захаров В. Н. Кто автор «Формального метода в литературоведении»? // Захаров В. Н. Проблемы исторической поэтики. Этнологические аспекты. —М.: Индрик, 2012. — С. 63—80).

период с 1990-х годов, когда «обозначился переход к целостно-системному осмыслению художественного мира писателя»1.

Научные публикации произведений Платонова начались только с конца 1990-х годов: в 1999 году вышел роман «Счастливая Москва» , в 2000 —

о

«Записные книжки» и повесть «Котлован» (с публикацией набросков, динамической транскрипции рукописи и источников произведения)4, в 2004 — первый том научного издания сочинений А. Платонова5. В 2006 году вышло первое издание драматургического наследия А. Платонова6 . В

п

2009 году издана первая книга «Архива А. П. Платонова» .

Среди основных направлений изучения творчества писателя можно выделить:

1) научно-биографический подход (В.В.Васильев, Н.В.Корниенко, Т. Лангерак, О. Г. Ласунский, В. А. Чалмаев);

2) текстологический подход (Н. В. Корниенко, О. Ю. Алейников, Е. В. Антонова, В. Ю. Вьюгин, Б. Дооге, Е. И. Колесникова, Е. А. Роженцева, Н. В. Умрюхина, А. А. Харитонов, Р. Чандлер, Е. Д. Шубина и др.);

3) анализ философско-эстетических взглядов писателя (С. Г. Бочаров, Н. В. Корниенко, Н. М. Малыгина, Н. Г. Полтавцева, Л. П. Фоменко, Л. А. Шубин и др.);

4) поиск «идеологических контекстов» творчества А. Платонова (Т. Богданович, М. Н. Золотоносов, Н. И. Дужина, Н. М. Малыгина, Е. Е. Рогова, С. Г. Семенова, И. А. Спиридонова, Е. Толстая-Сегал, Е. А. Яблоков и др.);

1 Кеба А В Андрей Платонов и мировая литература XX века типологические связи — Каменец-Подольский Абетка-НОВА, 2001 —С 8

2 Платонов А П Счастливая Москва // «Страна философов» Андрея Платонова проблемы творчества — М ИМЛИ РАН, Наследие, 1999 — Вып 3 — С 9—105

3 Платонов А П Записные книжки — М ИМЛИ РАН, 2000 — 424 с

4 Платонов А П Котлован текст, материалы творческой истории — СПб Наука, 2000 — 384 с

5 Платонов А П Сочинения —М ИМЛИ РАН, 2004 —Т 1 1918—1927 Кн 1 Рассказы Стихотворения —646 с, Платонов А П Сочинения — М ИМЛИ РАН, 2004 —Т 1 1918—1927 Кн 2 Статьи — 512с

6 Платонов А П Ноев ковчег пьесы —М Вагриус, 2006 —464 с

7 Архив А П Платонова Кн 1 — М ИМЛИ РАН, 2009 — 696 с

5) изучение поэтики А. Платонова (О. Ю. Алейников, К. А. Баршт, С. Г. Бочаров, В. В. Васильев, В. Ю. Вьюгин, X. Гюнтер, М. Я. Геллер, С. П. Залыгин, М. А. Дмитровская, Л. В. Карасев, Е. И. Колесникова, Н. В. Корниенко, Т. Лангерак, О. Г. Ласунский, Н. М. Малыгина, О. Меерсон, Е. Г. Мущенко, Э. Найман, Т. А. Никонова, Н. Г. Полтавцева,

B. А. Свительский, В. П. Скобелев, И. А. Спиридонова, Л. П. Фоменко, Р. Ходель, В. А. Чалмаев, Л. А. Шубин, Е. А. Яблоков и др.).

Важную роль в изучении творчества писателя сыграли коллективные сборники: «Творчество А.Платонова» (Воронеж, 1970), «Андрей Платонов: исследования и материалы» (Воронеж, 1993), «Андрей Платонов: проблемы интерпретации» (Воронеж, 1995), «Андрей Платонов: мир творчества» (Москва, 1994), «"Страна философов" Андрея Платонова: проблемы творчества» (Москва, 7 выпусков, 1994—2011), «Творчество Андрея Платонова: исследования и материалы» (С.-Петербург, 4 выпуска, 1995— 2008), «Поэтика Андрея Платонова. Сб. 1: На пути к "Ювенильному морю"» (Белград, 2013).

Как считает Н. В. Корниенко, недостающий интерес к жанровой специфике произведений Платонова рождает полярные толкования «сущности платоновского текста» 1 . В 2005 году вышла первая и единственная обобщающая работа на эту тему — монография

C. И. Красовской «Художественная проза А. П. Платонова: жанры и жанровые процессы»2. В исследовании системы жанров платоновской прозы С. И. Красовская основное внимание сосредоточила на рассказе как «жанровом контрапункте» творчества писателя, в котором сошлись и нашли оригинальное авторское решение процессы романизации, новеллизации и циклизации, проходившие в литературе первой трети XX века3. В указанной работе рассказ предстает «метажанром», поглотившим все остальные жанры

1 Корниенко Н. В. Жанровое своеобразие повести А. Платонова // Взаимодействие метода, стиля и жанра в советской литературе: сб. науч. трудов. — Свердловск, 1988. — С. 72.

2 Красовская С. И. Художественная проза А. П. Платонова: жанры и жанровые процессы. — Благовещенск: Изд-во БГПУ, 2005. — 392 с.

3Там же. — С. 21.

в творчестве Платонова, в том числе и повесть, которую, по мнению С. И. Красовской, можно описать «языком рассказа»1.

В нашей работе рассматривается художественно-проективная модель жанра повести и ее эволюция в творчестве А. Платонова первой половины 1930-х годов. Жанровый аспект является важнейшей частью литературоведческого анализа, который, по мнению Ц. Тодорова, всегда осуществляется в двух направлениях: «от произведения к литературе (или

Л

жанру) и от литературы (жанра) к произведению» .

С. С. Аверинцев выделил три этапа поэтического сознания: стадия «дорефлективного традиционализма», когда еще не выработаны нормы художественного творчества и оно опирается на традицию, в том числе "жанровый канон; «рефлективно-традиционалистский период», когда появляются первые поэтики и риторики, но категория жанра еще остается более «весомой, реальной, нежели категория авторства», авторы лишь «состязаются» в том или ином жанре. С XIX века наступает третий период («конец традиционалистской установки»), когда жанр перестают воспринимать как некий канон с установкой на традицию3. Идея «гибели», или «атрофии», жанров имеет свои истоки в начавшемся в эпоху романтизма процессе деканонизации жанров.

В русское литературоведение понятие «жанр» было введено А. Н. Веселовским, который использовал французское слово «genre» для обозначения и жанра, и рода. Разграничение понятий произошло в начале XX века, когда вопросы жанра обсуждались сторонниками формальной и социологической школ. Формалисты (Б. Шкловский, Б. Эйхенбаум, Ю. Тынянов, В. Жирмунский) рассматривали искусство как «прием» и делали акцент на формальной стороне произведений, представители социологической школы (А. Цейтлин, В. Фриче, П. Коган) ставили жанр в

1 Красовская С. И. Художественная проза А. П. Платонова: жанры и жанровые процессы. — С. 21.

2 Тодоров Ц. Введение в фантастическую литературу.— М.: Дом интеллектуальной книги, 1999.— С. 10.

3 Аверинцев С. С. Древнегреческая поэтика и мировая литература // Аверинцев С. С. Риторика и истоки европейской литературной традиции.—М.: Школа «Языки русской культуры», 1996.—С. 147, 150.

зависимость от идеологии класса1. Преодолением крайностей, по мнению В. Эрлиха, стала концепция жанра М. М. Бахтина, который указал на «необходимость выхода за рамки как асоциальной поэтики чистого формализма, так и "алитературного" социологизма убежденных марксистов» 2 . М. М. Бахтин отстаивал значимость категории жанра: «...каждое новое произведение данного жанра всегда чем-то... обогащает, помогает совершенствованию языка жанра»3 . Выдвинув идею «памяти жанра», Бахтин не отрицал того, что «подъем романа», разрушавший традиционную систему жанров, разрушил и «самое концепцию жанра как центральной и стабильной теоретико-литературной категории»4.

Во второй половине XX века сложилось несколько подходов к изучению жанра: как содержательной категории (Г.Н.Поспелов, Л. В. Чернец)5, как содержательной формы (Г. Д. Гачев, В. В. Кожинов) 6 . Жанр как содержательная форма рассматривается через анализ композиции литературного произведения7. Сегодня чаще всего жанр определяют как категорию, для которой характерна устойчивая связь между содержанием и формой. Ключевая функция жанра — создание художественной целостности, в том числе единства содержания и формы произведения, а потому «исходить поэтика должна именно из жанра. Ведь жанр есть типическая форма целого произведения...» 8 . Традиция авторских жанровых обозначений, по мнению Л. В. Чернец, доказывает, «что жанровые категории

1 См.: Чернец Л. В. Литературные жанры: проблемы типологии и поэтики. — М.: Изд-во МГУ, 1982. — С. 72—73.

" Эрлих В. Русский формализм: история и теория. — СПб.: Академический проект, 1996. — С. 113.

3 Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. — М.: Советская Россия, 1979. — С. 183.

4 Аверинцев С. С. Историческая подвижность категории жанра: опыт периодизации // Аверинцев С. С. Риторика и истоки европейской литературной традиции. — С. 112.

5 См.: Поспелов Г. Н. Вопросы методологии и поэтики: сб. статей. — М.: Изд-во МГУ, 1983. — 336 е.; Он же. Проблемы исторического развития литературы.— М.: Просвещение, 1972.— 272 с.; Чернец Л. В. Типология литературных жанров по содержанию: автореферат дис. ...канд. филол. наук.— М., 1970.— 16 с.

6 См.: Гачев Г. Д. Содержательность художественных форм: Эпос. Лирика. Театр.— М.: Изд-во Моск. ун-та, 2008. — 288 е.; Гачев Г., Кожинов В. Содержательность художественных форм // Теория литературы: в 3 кн. — М.: Изд-во Академии наук СССР, 1964. — Кн. 2: Основные проблемы в историческом освещении. Роды и жанры литературы. — С. 18.

7 См.: Жанр и композиция литературного произведения: межвуз. сб. — Калининград, 1974—1983; Жанр и композиция литературного произведения: межвуз. сб. —Петрозаводск, 1978—1989.

8 Медведев П. Н. Указ. соч. — С. 144.

продолжают оставаться живой реальностью сознания многих писателей и читателей»1.

В качестве «рабочего» в диссертации взято определение жанра, предложенное Н. Л. Лейдерманом: жанр — «система способов построения произведения как завершенного художественного целого», «теоретические инварианты построения произведений искусства как образов мира» Н. Л. Лейдерман ввел понятие «модель» жанра, в которой выделил три взаимосвязанных плана: план содержания, план структуры и план восприятия3.

Повесть традиционно определяют как самобытный жанр русской литературы 4 . В древнерусской литературе термин «повесть», пишет В. В. Кожинов, не означал определения жанра, а лишь указывал «на эпический характер произведения, на то, что оно призвано о чем-то объективно поведать»5. Литературные принципы выделения жанров, как указывает Д. С. Лихачев, вступают в силу в XVII веке: усиливается интерес к частной жизни человека, появляется новый герой, в литературе возрастает личностное начало6. Процесс пробуждения сознания личности отразился в появлении во второй половине XVII века жанра бытовой повести, которая представила «новую концепцию действительности, человека и его судьбы»7.

1 Чернец Л. В. Литературные жанры. — С. 6.

2 Лейдерман Н. Л. Движение времени и законы жанра.— Свердловск: Сред.-Урал. кн. изд-во, 1982.— С. 8,21.

3 Там же. С. 23.

4 Среди работ, посвященных жанру повести, можно назвать коллективные монографии «Русская повесть XIX века. История и проблематика жанра» (1973); «Современная русская советская повесть (1941—1970)» (1975) и «Русская советская повесть 20—30-х годов» (1976); монографии А. И. Кузьмина «Повесть как жанр литературы» (1984), А. И. Ванюкова «Русская советская повесть 20-х годов: Поэтика жанра» (1987) и «Трудные повести: 30-е годы» (1992); А. Суркова «Русская повесть первой трети XIX века (генезис и поэтика жанра)» (1991), В.М.Головко «Поэтика русской повести» (1992) и «Русская реалистическая повесть: герменевтика и типология жанра» (1995); С. А. Тузкова «Русская повесть начала XX века: от И. Бунина до А. Белого» (2004), «Русская повесть начала XX века: от М. Горького до И. Гумилёва» (2006), «Русская повесть начала XX века. Жанрово-типологический а