автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: Жизнь и мировоззрение А. С. Хомякова в "дославянофильский" период

Полный текст автореферата диссертации по теме "Жизнь и мировоззрение А. С. Хомякова в "дославянофильский" период"

МОСКОВСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ имени М.В.ЛОМОНОСОВА

г---'

Филологический факультет

На правах рукописи

МАЗУР Наталия Николаевна

ЖИЗНЬ И МИРОВОЗЗРЕНИЕ А.С. ХОМЯКОВА В "ДОСЛАВЯНОФИЛЬСКИЙ" ПЕРИОД (1804-1837)

Специальность 10.01.01 — русская литература

АВТОРЕФЕРАТ

диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук

Москва - 2000

Работа выполнена на кафедре истории русской литературы филологического факультета Московского государственного университета им. М.В.Ломоносова

Научный руководитель — доктор филологических наук

профессор А.М. Песков.

ОФИЦИАЛЬНЫЕ ОППОНЕНТЫ:

доктор филологических наук А.П. Чудаков кандидат филологических наук Е.Э. Лямина

Ведущая организация — Институт русской литературы

(Пушкинский Дом)

Зашита состоится " 2000 г. в часов на заседании

Специализированного совета (Д — 053.05.11) по русской литературе и фольклористике при Московском государственном университете им. М.В. Ломоносова.

Адрес: 119899, Москва, ГСП, Воробьевы горы, МГУ, 1 корпус гуманитарных факультетов, филологический факультет.

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке филологического факультета МГУ.

Автореферат разослан 2000 г.

Ученый секретарь Специализированного совета доктор филологических наук Смирнов.

£г - Р)$(-Ч кем я /оо^» А. V

Обшая характсристикарабош

Предметом исследования яаляются литературные и общественные взгляды Алексея Степановича Хомякова (1804 — 1860) в ранний, "досла-вянофильский" период его жизни и творчества, то есть до конца 1830-х годов.

Хронологическиерамки исследования охватывают не только сознательную и творчески активную эпоху начальной биографии Хомякова, но и обстоятельства его семейной предыстории и раннего детства. Нижней границей рассматриваемого периода является создание и обнародование первой "программной" статьи Хомякова "О старом и новом" (вновь предложенная датировка — 1837 год), с которой традиционно ведется история славянофильства.

Обошовшшелемы, Сам интерес к идеологической эволюции A.C. Хомякова не нуждается в детальном обосновании — основополагающая роль Хомякова в становлении и развитии славянофильства, одного из ведущих течении русской общественной мысли XIX века, неоднократно и подробно обсужда-1ась. Однако преимущественное внимание к биографическим аспектам темы гребует специального разъяснения. В изучении славянофильства биографический подход традиционно играет особую роль. Повышенная "идеологическая" значимость биографий следует из характера самого славянофильского учения - не столько цельной историко-философской теории, сколько проповеди нового мировоззрения, основанного на интуитивном познании народного духа и православной религиозности. Первые биографы — если не единомышленники, то сочувсгвенники славянофилов — стремились представить в их биографиях образец развития именно такого мировоззрения. Биография, таким образом, встраивалась в структуру всего учения1.

Степень научной; разрабогкн темы, Несмотря на обилие литературы, посвященной славянофилам и, в частности, Хомякову, собственно научной биографии Хомякова не существует. Невысокая достоверность существующих жизнеописаний Хомякова объясняется не только идеологизаторскими усилиями его биофафов. Инициатором "славянофильского" прочтения собственной биографии выступил сам Хомяков. Первое из его жизнеописаний Было составлено сразу после его смерти в 1860 году П.И. Бартеневым, который опирался при этом на рассказы самого Алексея Степановича и устные предания славянофильского кружка. Состоявшая отчасти из фундаментальных

' Так, М.О. Гершензон начинал биографию Киреевского тезисом: "Понять иыель, которою жил Киреевский, можно только в связи с его жизнью, потому но он не воплотил ее ни в каком внешнем создании" (Гершензон М.О. И.В. Киреевский // Гершензон М.О. Грибоедовская Москва. П.Я. Чаадаев. Очерки прошлого. М., 1989. С. 290). Эту же идею постулировал французский биограф Хомякова: "В отличие от большинства литераторов, творчество Хомякова не может изучаться в отрыве от его жизни. <..•> Совершенно необходимо знать гго личность и его поступки для того, чтобы понять его учение" (Gratieux A.A. \.S. Khomiakov et le mouvement Slavophile. Paris, 1939. P. 29).

идеологам ("патриархальный быт", "русское воспитание"), отчасти из иллюстрировавших их анекдотов (полемика Хомякова-ребенка с католическим аббатом, мечты его в десятилетнем возрасте "бунтовать славян"), биографическая схема Бартенева легла в основу всех последующи« жизнеописаний — начиная с вышедших на рубеже веков трех биографий Хомякова (В.Н. Лясков-ского, В.В. Завигневича, НА. Бердяева), которые в свою очередь были проникнуты явным славянофильским и апологетическим духом.

Даже критически настроенные современные исследователи, отмечавшие слабую достоверность ряда эпизодов в ранней биографии Хомякова, были вынуждены опираться на Бартенева (Б.Ф. Егоров, В.И. Кулешов, П.К, Кристофф). Автор новейшей биографии Хомякова В.А. Кошелев, специально выделивший "житийные" элементы бартеневской схемы, полностью воспроизвел, тем не менее, основы хомяковского биографического мифа и в итоге лишь незначительно скорректировал традиционный подход2.

Основой биографического мифа стало утверждение того, что славянофильские убеждения Хомякова были естественным следствием его воспитания в русском и православном духе и оставались неизменными в течение всей ere жизни. Таким образом, единством биографии подтверждалась исключительная цельность натуры Хомякова, также провозглашенная его единомышленниками и первыми биографами. Одновременно постулировалась необыкновенная новизна, едва ли не революционность славянофильских убеждений, формирование которых описывалось с помощью характерной метафорики "национальное возрождение", "пробуждение русского духа". Хомяков в этой перспективе играл роль своего рода Предтечи — его русские пристрастия проявились еще в те времена, когда такие убеждения были чем-то неслыханным, противоречащим всему умственному направлению русского общества. Такой взгляд на него был выработан уже в славянофильском кружке, где Хомяков с успехом выступал в амплуа "светского пророка". Подобные тезисы стали общим местом в современных работах о Хомякове.

Утверждение "исключительности" и "беспрсцедентности" феномена славянофильства (и, соответственно, Хомякова, как его первого проповедника' значительно обедняет представление об историческом фоне и источниках самого явления. При этом представление о жизненном и творческом пути Хомякова во многом искажается и лишается главного стержня всякой биографии -внутреннего динамизма1. Идеологический (и антиисторический) пафос такоп подхода, казалось бы, вполне очевиден, однако явное или скрытое влияние ег<

2

Кошелев В. Алексей Степанович Хомяков. Жизнеописание в документах, I рассуждениях и разысканиях. М., 2000.

Ср. замечание Г.О. Винокура: "для биографа личность интересна не как константное и определившееся, а непременно как динамическое". — Винокур Г.О Биография и культура. Русское сценическое произношение. М., 1997. С. 39.

прослеживается во всех существующих к настоящему моменту биографиях Хомякова.

Итак, основная.цель данной работы - по возможности адекватная реконструкция взглядов и биографин A.C. Хомякова в первый, наименее документированный и наиболее мифологизированный, период его жизни. Такая реконструкция отнюдь не мыслится нами как описание имманентного развития личности Хомякова — поэта, мыслителя и деятеля, но предусматривает воссоздание того общественного и идеологического контекста, на фоне и во взаимодействии с которым эта личность формировалась. На наш взгляд, корректное описание этого контекста будет иметь объяснительную силу не только для биографии Хомякова, но и, в некотором смысле, для истории становления славянофильского мировоззрения в целой.

В этой перспективе главными задачами исследования являлись:

1. Уточнение и дополнение фактографической основы ранней биографии Хомякова. Для этого не только были критически пересмотрены опубликованные источники, но и выявлены и введены в научный оборот новые документальные материалы. Так, ценным источником оказалась неопубликованная семейная и дружеская переписка Хомяковых, хранящаяся, в основном, в Отделе письменных источников Государственного исторического музея, а также в других архивах (например, фонды семейства Веневитиновых и М.П. Погодина в Отделе рукописей Российской государственной библиотеки). При описании взаимоотношений Хомякова с "московскими юношами" и Пушкиным ряд новых сведений удалось обнаружить в Отделе рукописей Российской национальной библиотеки и Государственном архиве Российской Федерации. Кроме того, нами были критически проанализированы и частично пересмотрены многие уже опубликованные источники: письма и дневники современников, мемуарные свидетельства, официальные документы.

2. Критический анализ "хомяковского биографического мифа". Кроме исследования документальных источников, для решения этой задачи проведено сплошное изучение научной, историософской и публицистической литературы о Хомякове; на основании сопостаатения этих материалов были вычленены, классифицированы и критически интерпретированы основные "мифологемы", традиционно сопутствующие литературному облику Хомякова.

3. Сопоставление творческого и биографического рядов в эволюции "раннего" Хомякова. Параллельный разбор поэтических текстов и поведенческой стратегии позволил выявить те модели, на которые ориентировался Хомяков в романтическом "жизнестроительстве".

4. Соотнесение биографической и творческой эволюции "раннего" Хомякова с современным ему литературным процессом и с развитием культурно-идеологической ситуации в России первой половины XIX века. Для решения этой задачи был проведен текстуальный анализ основных произведений Хомя-коь<1 (с учеiом их торческой истории), который позволил существенно скор-

ректировать представления об их литературном контексте, а соответственно и о влиянии на Хомякова различных течений общественной мысли. Вместе с анализом интеллектуальных и социальных контактов Хомякова это в какой-то мере помогло реконструировать культурный и идеологический фон эпохи, в свою очередь позволяющий компенсировать фрагментарный характер сведений не только о ранних этапах биографии писателя, но и о латентной стадии развития славянофильских идей. На основании этой "расширенной" реконструкции сделана попытка определить некоторые стратегии формирования национальной концепции в русской культуре и идеологии в 1810-1830-х годах.

Новизна работы определяется тем, что это первое комплексное научное исследование "дославянофильского" этапа интеллектуальной биографии A.C. Хомякова.

Актуальность настоящей работы определяется ситуацией, сложившейся в изучении славянофильства к настоящему времени. Ситуация эта характеризуется, с одной стороны, оживлением научного интереса к этому течению русской мысли, а с другой — подчас некритическим восприятием фактографического инвентаря и интерпретационных моделей, выработанных в досоветскую эпоху. Введение новых и существенная корректировка известных фактов биографии А.С.Хомякова, а также пересмотр ряда трактовок и интерпретаций, прочно укоренившихся в работах по истории славянофильского мировоззрения, — могут сделать настоящее исследование актуальным и продуктивным для дальнейших исследований в этой области, а также для использования в сфере гуманитарного образования.

Апробация результатов исследования,

Положения диссертации излагались на конференциях: "Парадоксы литературной репутации" (Москва, 1993), Седьмые Тыняновские Чтения (Латвия, 1994), "Литература и политика: художник и власть" (Москва, 1996). Работа прошла обсуждение на заседании кафедры истории русской литературы филологического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова (май 2000 года).

Структура работы. Диссертация состоит из введения, трех глав, заключения и библиографии.

Основноесолержаииерабогы.

Во Введении к диссертации обосновывается актуальность темы, формулируются цели и задачи исследования, рассматривается историография вопроса.

Первая глава лиссергашш "Биофафия и/ши биотрафичсский миф" состоит из двух разделов: "Общественный фон: национальное самосознание в России конца XVIII — первой трети XIX века"; "Частная жизнь: семейная обстановка и воспитание".

Первый раздел содержит краткий экскурс в историю национально ори-üTMpeü^:идесдсгп^еских Е»и>1работанных ь руссллт Ovmtwi-

венной мысли в период с конца XVIII века до начала 1830-х годов. Он представляет собой попытку характеристики идеологического контекста, в котором формировалось персональное мировоззрение Хомякова и славянофильство в целом. Преимущественное внимание уделено процессам, происходившим в общественном сознании в александровское и в начале николаевского царствования.

После неудачных кампаний 1805—1807 годов и в особенности после Тильзитского мира недовольство правительством совместилось с чувством уязвленного национального самолюбия. Наибольшего напряжения патриотические эмоции достигли в 1812 году, в эпоху реальной военной опасности. В это время оформляются два концепта, которые надолго станут опорными для русского национализма — представление о мессианском призвании России и идея надсословного единства, как искомой формы национального бытия. Актуальная как для либералов, так и для консерваторов, идея надсословного единства находила свое идеальное воплощение в двух противоположных политических моделях — представительного правления и патримониальной монархии. Для либералов акцент падал на создание единого для всех сословий правового пространства; консерваторы возлагали надежды на семейную модель социума, в которой единство создается за счет равной заботы царя-отца о своих подданных.

В это время начинается активное "формирование" общенациональной исторической памяти, охватывающей все сословия, — процесс, который является одним из наиболее ранних и важных признаков становления национального самосознания. Угроза извне провоцирует потребность в исторической самоидентификации, которая не может быть удовлетворена государственно-династической историографией с ее хронологически последовательным нарративом. Опорой для идентификации становятся кульминационные эпизоды истории, поддающиеся аналогическому толкованию и воодушевляющие национальное самолюбие. Одновременно формируется пантеон национальных героев, включающий представителей различных сословий.

Император Александр I, успешно апеллировавший к национальным чувствам во время Отечественной войны, становится на какое-то время главной фигурой национальной мифологии. Культ Александра — "отца Отечества" достигает своего апогея в 1812— 1815 годы. Однако затем начинается постепенная деструкция национальной александровской мифологии. Главными факторами, определившими "национальный" пафос оппозиции, были европоцентризм внешней и внутренней политики Александра и очевидное нежелание императора использовать национальные элементы во властном дискурсе.

В общественном сознании рубежа 1820-х годов происходит национальная идеологизация недовольства, носящего no сути своей конкретно-политический характер. Центральным топосом общественной идеологии становится утверждение "нерусского" характера власти. "Общее место" оппози-

..._______.-„-------------------- Ю1Л ________IO-^Л .. .----- ----с.------------------

Ш. ivul 1 i-Цл i. V" 1 j,« luviU JXJ^O л > 'J^x^u 1I V у VULl П ~

тельных преобразований в государственной жизни, которые должны носить "русский характер" и иметь своей целью восстановление "устоев" русской жизни. Развитие этого тезиса происходит в двух сферах — государственно-консервативной, идеологами которой становятся бывшие оппоненты Карамзин и Шишков, и либерально-реформистской, где начинается формирование тайных обществ. После конфликта 14 декабря 1825 года одна из ипостасей национальной идеи станет основой государственной идеологии, другая на долгие годы окажется предметом преследований и подозрений власти.

Идея антинационального характера власти и призыв к "обрусению" оказываются наиболее устойчивыми принципами на всех этапах существования тайных обществ — от "Священной артели" до Северного и Южного обществ. В политических планах декабристов также преобладала твердая установка па мононациональность государства и решительную русификацию (Пестель). Именно национальные элементы декабристского мировоззрения получают наиболее широкое распространение в культурной сфере.

С приходом к власти Николай I немедленно перехватывает "национальную" инициативу у оппозиции. Уже в первых документах его царствования присутствует апелляция к национальным чувствам и народному характеру. "Национальная идеология", используемая новым императором, в сущности стала продолжением линии прежней государствепно-консервативной оппозиции, одним из центров которой был "малый двор" вдовствующей императрицы Марии Федоровны. По-видимому, именно при "малом дворе" закладываются основы будущей политической системы Николая и формируются некоторые модели репрезентации монарха. Однако решающим фактором, повлиявшим на идеологическую концепцию Николая, послужило, восстание декабристов, ставшее для властной элиты той самой "угрозой исключения или маргинализации в воображаемом общенародном единстве", в ответ на которую, как показал Б. Андерсон, традиционно формируются идеологии официального национализма4.

Если в первое пятилетие нового царствования идеологическое строительство было сосредоточено вокруг персоны монарха, то в конце 1820-х — начале 1830-х годов, когда за Николаем окончательно утверждается роль "второго Петра" и "русского царя", начинается активное формирование общегосударственной национальной идеологии. Импульсом к этому стали бурные политические события рубежа 1820—30-х годов, потребовавшие осмысления и репрезентации на языке историософских формул. В обществе размышления об исторической миссии России стимулировались и стремительными переменами в отношениях России и Европы: за два года (с 1829 по 1831) образ России в глазах европейской публики пережил радикальную эволюцию — от бескорыстной защитницы угнетенных христиан после русско-турецкой войны до безжалостного жандарма после подавления польского восстания.

4 Anderson Benedict. Imagined Communities. Reflections on thn Oriaim апЛ Spr??с? of Nationalism. New York-London, 1996. P. 109.

В подобной ситуации начинается формирование национал— изоляционистской политической модели и идеологии так называемой "официальной народности". Рождается потребность в таком толковании складывающегося противостояния России и Европы, которое обосновало бы особенные черты русского характера и русской государственности, отличающие их от прочих европейских государств и народов. Эти отличия должны были, с одной стороны, гарантировать недоступность России для революционной "заразы", а с другой, формировать такую модель надсословного единства, которая смогла бы стать альтернативой европейским концептам гражданского равенства и представительного правления. Соответствующее осмысление прошлого и настоящего России стало задачей, в решение которой были активно вовлечены и литература, и журналистика, и историография. При этом широкая интерпретация уваровской триады ("православие, самодержавие, народность") породила многочисленные версии национальной идеологии, зачастую весьма далекие от официальных установок. В этой атмосфере интеллектуальных поисков и кристаллизуется мировоззрение будущих славянофилов.

Второй раздел первой главы посвящен изучению того влияния, которое могли оказать на Хомякова семейная обстановка и воспитание.

Обзор документов семейного архива показал, что традиционное представление о распределении родительских ролей в семье Хомяковых - безвольный мот-отец, отлученный женой от семьи, и распоряжающаяся всеми делами непреклонная духом мать - совершенно не соответствует действительности. Окончательный разъезд родителей и неформальный раздел имений произошел не ранее 1826 года. Несмотря на постоянное недовольство Марьи Алексеевны мужем и упреки в его адрес, в решающие моменты ответственные родительские функции доверялись отцу. Именно он повез детей в 1815 году учиться в Петербург, а в 1822 — Алексея в полк, у него первого в 1824 году Алексей просил разрешения выйти в отставку. Утверждения биографов, что мать "отобрала" у мужа имения, неправильны: обременив состояние долгами, Степан Александрович добровольно передал управление лучшей частью имения жене.

И в обществе и в собственном семействе Степан Александрович играл вполне достойную роль. Отказавшись от службы, он предпочел карьере иную форму социального успеха, основашгую на общественном авторитете (старшина Московского Английского клуба, уездный предводитель дворянства). Характерно, что сыновья не подвергали сомнению такую форму общественного признания. Алексей же, решившись в 1830-е годы предпочесть карьере частную жизнь и общественный авторитет, в сущности повторил — в иную эпоху и с иными последствиями — выбор отиа.

Именно отцу принадлежато главное влияние на интеллектуальное развитие Хомякова. Заметим, что подчеркиваемая биографами "европейская образованность" Степана Александровича вовсе не мешала ему быть патриотом русской культуры (он внимательно следил за ходом российской словесности,

принципиально писал письма по-русски и любил при случае щегольнуть знанием народных обычаев). Круг интеллектуальных интересов Степана Александровича был очень широк: он увлекался философией, математикой, гомеопатией, и изобретал собственные способы излечения болезней. Любопытно, что все эти увлечения, вместе со страстью к охоте и к каргам, разделял с отцом Алексей. Его интеллектуальная близость к отцу основывалась и на том, что Степан Александрович единственный в семье искренне гордился поэтическим призванием Алексея и помогал в издании его литературных трудов.

На основании благодарных отзывов Хомякова о матери биографы создали образ женщины необыкновенно сильного характера, которая пользовалась непререкаемым авторитетом у детей и сумела воспитать в них крепость веры и патриотизм. Однако даже один из биографов-апологетов, В.Н. Лясков-ский, замечал, что Марья Алексеевна "доходила во внешних выражениях своей набожности до крайних пределов"5. В строгости соблюдения обрядов мать, действительно, могла быть образцом для Алексея. Но в аелом его "умное православие" имело мало общего с доходившей до суеверия набожностью матери. Не следует приписывать Марье Алексеевне и чрезмерного русофильства: она (в отличие от мужа) переписывалась с детьми по-французски. Ее патриотизм носил вполне государственнический характер: она восхищалась Петербургом, не подвергала сомнениям служебную иерархию и не отделяла государственной службы от "служения отечеству". От сыновей она желала прежде всего успешной карьеры, поэтому очень гордилась старшим сыном Федором, а после его ранней смерти не переставала ставить его в пример младшему сыну. Впоследствии она не могла простить Алексею Степановичу его либерального образа мыслей, нежелания служить и политически опасной бороды.

Описанная семейная ситуация значительно отличается от представлений о "патриархальном быте", благодаря которому якобы сформировались воззрения будущего славянофила. Точно также не выдерживает проверки и Гипотеза о "русском воспитании", определившем его славянофильские воззрения. Заметим, прежде всего, что в выборе наставников для младших Хомяковых не было оказано предпочтения русским учителям: при детях состояли дядька — немец и гувернантка — англичанка; более того, несмотря на всю нелюбовь Марьи Алексеевны к неправославным конфессиям, в учителя латыни был приглашен французский аббат — наиболее дорогостоящий из всех возможных наставников, но и наиболее престижный. Факт присутствия среди учителей католического священника указывает на то, что воспитание детей было не религиозно, а — что гораздо более характерно для этой эпохи — ка-рьерно ориентированным (еще более показательна в этом смысле попытка отца устроить сын овей учиться в Петербурге).

Таким образом, оказывается, что и "патриархальный быт" и "русское воспитание", якобы обусловившие славянофильские убеждения Хомякова,

* Лясксгсш?; 3.11. А.С. Химиков. Еги жизнь и сочинения. М., 1В9/. С. ¿1).

являются явными идеологическими конструктами — его семейный быт был не более патриархальным, а воспитание не более русским, чем у большинства его дворянских сверстников, и мало чем отличались от обстановки, окружавшей в детстве самых завзятых "западников".

Вторая глава "Выбор биографии;_,между Москвой к Петербургом (1820-е годы)" состоит из трех разделов: "Хомяков и декабристы"; "Поиски социального амплуа"; "Хомяков и "московские юноши"".

Первый раздел главы посвяшен исследованию личных и интеллектуальных контактов Хомякова с представителями движения декабристов и изучению возможного влияния декабристской идеологии на формирование его мировоззрения.

Мнения исследователей о близости Хомякова к кругу заговорщиков и об его отношении к декабристской идеологии расходятся довольно значительно. Согласно наиболее распространенной точке зрения, Хомяков, несмотря на свое участие в "Полярной звезде" и знакомство с рядом декабристов, остался совершенно чужд их политическим идеям (В.В. Завитневич, Р.К. СИпьшА", В.И. Кулешов, Ю.З. Янковский, М.К. Азадовский, Н.К. Пиксанов). С другой стороны, существует мнение об "опасной" близости Хомякова к декабристам и полном доверии к нему заговорщиков; единственным пунктом расхождения между ними называется неприятие будущим славянофилом идеи военного переворота (А. Сиротинин, Л.Г. Фризман, отчасти Н.И. Цимбаев). Характерно, что обе точки зрения опираются по сути дела на единственный источник — позднюю запись, сделанную П.И. Бартеневым со слов самого Хомякова о его спорах с декабристами. Между тем, критический разбор этой записи и соотнесение ее с другими источниками застааняет подозревать в ней позднейшую конфабуляцию.

При реконструкции отношения Хомякова к декабризму становится ясно, что обычно дискутируемый исследователями вопрос о степени близости к заговорщикам для последующей эволюции его убеждений менее важен, чем вопрос о реакции на декабрьское восстание. Наиболее четко отношение Хомякова к выступлению декабристов прочитывается в драме "Ермак"6, создан-

6 Аллюзионный пласт первой драмы Хомякова практически не привлекал внимания исследователей, прежде всего потому, что "Ермака" ошибочно включали в сферу литературного влияния любомудров, подчас даже называя ее "ответом" москвичей пушкинскому "Борису Годунову". Однако, как показано в настоящей работе, сближение Хомякова с "московскими юношами" начинается после завершения "Ермака". Нет оснований объяснять влиянием любомудров и такие черты "Ермака", как сюжет из русской истории, выбор народного вождя в качестве центрального персонажа или экзальтированный патриотизм героев. Хорошо известно, что подобная эстетика формируется в исторической трагедии эпохи наполеоновских войн, а затем переходит в нацио-

1тяпкм\г*л : 1 тл'лм\■ -."7[<■ г>*-и 1 • '.-'¿'У-'.-.-

Шиллеру также не может быть основанием для распространения на Хомякова

ной, в основном, после восстания В этой перспективе особенно значимым оказывается конфликт герой—тиран, в разработке которого Хомяков явно отступает от "Истории" Карамзина, послужившей главной фактографической основой драмы. В определенный момент Ермак Хомякова оказывается перед выбором - согласиться на предлагаемый ему народами Сибири царский венец и восстать против Иоанна, или подчиниться царю и принять позорную казнь. Обстоятельства этого выбора весьма показательны — с одной стороны, тиран, губящий Россию, с другой — возможность стать "просвещенным монархом", благодетелем народов Сибири и защитником невинно угнетенных в самой России. Но разрешение конфликта связано не с просветительским "общим благом" и не с монархической покорностью — оно принадлежит иной системе ценностей: Ермак отказывается от царского венца со словами: "Я не могу России изменить". Таким образом, оказывается, что моральные обязательства связывают героя не с царем, а с отечеством. Принципиально важен и отход Хомякова от традиционной мотивировки смерти Ермака: в драме Ермак не тонет в Иртыше под тяжестью брони, а совершает самоубийство и таким образом побеждает судьбу и утверждает величие России — решение, принадлежащее сфере античной, а не христианской добродетели.

Спроецировав эту сюжетную линию на ситуацию декабря 1825 года, мы обнаруживаем, что автор признает острогу коллизии, стоявшей перед декабристами. Более того, он разделяет и их представления о нелегитимном характере власти тирана и либеральный пафос служения Отечеству, а не царю. Однако восстание осуждается им из-за той угрозы, которую оно несет единству и спокойствию Отечества. Как ни ужасны страдания подданных тирана, попытка силой восстановить справедливость или защитить угнетенных грозит стране гражданской войной (заметим, что мысль о том, что мятеж против тирана может принести больше вреда стране, чем деспотия, была широко распространена среди русских либералов). Таким образом, истинное величие исключительной личности, которая оказалась в состоянии влиять на судьбу государства, состоит в том, чтобы не обратить своего влияния во зло, пусть ради этого и потребуется полное самоотречение.

Предлагаемое Хомяковым решение драматического конфликта находится в рамках того "античного" этического кодекса, которым руководствовались сами декабристы. Отвергая путь, избранный декабристами, автор "Ермака" не отрицает их морального величия.

Во втором и третьей разделах главы исследуются отношения Хомякова с кругом любомудров и редакцией "Московского вестника". В отличие от разнообразных точек зрения на связи Хомякова и декабристов, мнение исследователей о его отношениях с любомудрами вполне единодушно: о близости Хомякова к этому сообществу говорится практически во всех работах, посвящен-

эстетических пристрастий именно "москвичей" (заметим, кстати, что Шиллер был не единственным образцом для Хомякова: в пьесе обнаружились обшир-

»ZIuC pCi>ii>iüiv'uC'nIiiiri mvhCimpd;.

ных литературе 1820-х годов. Между тем реальные основания для такого сближения весьма невелики. Известно, что биографическая однородность круга "московских юношей" была очень высока: их объединяли одни учебные заведения (университетский Благородный пансион, уроки у одних и тех же профессоров), единое место службы (архив Министерства иностранных дел), общие кружки и салоны. Биографию Алексея Хомякова с этой моделью сближают, в сущности, только уроки у профессоров Московского университета (1817—1822; здесь он познакомился, в частности, с братьями Веневитиновыми).

Поступив на военную службу в 1822 году, он оказался обособлен — как географически, так и психологически — от сугубо штатского круга "архивных юношей". С 1822 по 1826 год (т.е. в период формирования и наибольшей сплоченности кружка) Хомяков бывал в Москве только проездом. Судя по всему, в это время он не поддерживал регулярной переписки ни с кем из москвичей, оставаясь в стороне от принятого в этой среде культа "задушевной дружбы". С частью "московских юношей" Хомяков по-настоящему познакомился только весной 1827 года в Петербурге.

Литературная известность Хомякова к 1826 году была связана не с московскими изданиями, ас петербургской "Полярной Звездой". Первая драма Хомякова "Ермак" не обнаруживает внутренней связи с эстетическими приоритетами любомудров. Таким образом, оказывается, что до осени 1826 года "любомудры" не были для Хомякова ни авторитетной, ни даже хорошо знакомой средой.

Критический пересмотр источников заставляет существенно скорректировать и традицию включать Хомякова в число организаторов и главных участников журнала "Московский Вестник". Уехав из Москвы немедленно после неудачного чтения "Ермака"7, Хомяков практически не бывал там в 1827—1828 годах, предпочтя московской журнальной деятельное™ хлопоты о постановке своей драмы в Петербурге. Он не принимал участия в обсуждении важных редакционных вопросов, и его имя чрезвычайно редко встречается в редакционной переписке. Довольно показательно, что Хомяков ни разу не упоминается н в доносах тайной полиции на кружок "Московского Вестника".

С большей осторожностью следует распространять на Хомякова и общее для "московских юношей" увлечение философией Шеллинга. Включая Хомякова в число "московских шеллингианцев", исследователи обычно исходят из презумпции о его участии в кружке любомудров, а для иллюстрации его знакомства с трудами Шеллинга обычно используют такие "натурфилософские" стихотворения, как "Молодость" и "Желание". Однако, как уже сказано, причисление Хомякова к кругу любомудров ошибочно, а якобы шеллингианская

7 Пользуемся случаем исправить ошибку, перешедшую из биографии Хомякова в новейшие "Летописи жизни и творчества" Пушкина и Боратынского: Хомяков не только не был устроителем обеда в честь создания "Московского Вестника", но и не участвовал в этом обеде.

"Молодость" является на самом деле парафразой отдельных строф "Идеалов" Шиллера с отсылками к русскому переводу Жуковского. В "Желании" присутствует свод мотивов, рассеянных по произведениям Новалиса, Тика, братьев Шлегелей, которые, кроме того, вполне могли быть восприняты Хомяковым не из первоисточников, а из многочисленных текстов-посредников. Подобные тексты служат образцом распространенной далеко за пределами кружка любомудров ориентации на немецкий субстрат романтической культуры, которую можно называть "шеллингканством" сугубо условно.

Единственным концептом этого субстрата, который оказывает несомненное и глубокое влияние на Хомякова уже во второй половине 1820-х годов, была романтическая концепция гения, сформировавшаяся в кругу "Московского Вестника".

Третья глава диссертации "Литературные и социальные стратегии: поэт-гений и светский пророк'" включает три раздела: "Концепция гения у московских романтиков"; ""Московские юноши" и Пушкин"; ""Московский Наблюдатель" и чаадаевская история".

В первом разделе главы разбираются те аспекты эстетической программы московских романтиков (прежде всего, концепция гения), которые оказали непосредственное влияние на формирование творческих и поведенческих стратегий Хомякова.

"Московские юноши" заимствовали у немецких романтических эстетиков представление о двух типах гения — универсальном и национальном. Однако вначале тема национального гения является для них явно периферийной (активная рефлексия о русском гении и русском духе в их кругу начнется в конце 1820-х годов), центральное место в их эстетической системе занимает концепция универсального гения. Идея "универсализма" допускает у них различные толкования: под ней может подразумеваться способность художника к постижению всего универсума и всей человеческой истории, дополненная идеальной способностью к перевоплощениям (главный пример — Гете, который объявлялся конгениальным самой Природе и Истории). С другой стороны, универсальность может пониматься как стремление художника к поиску общей истины (характерный перенос на искусство задачи философии). Примером гения, чьи произведения "носят отпечаток одной высокой мысли — мысли о человеке"", служил Байрон.

Для "московской" концепции гения было особенно характерно преобладание когнитивного начала над креативным. Эта установка опиралась на богатую традицию отнюдь не романтического характера: дихотомия природного таланта и учения (are / ingenium), разработанная еще Горацием в "Искусстве поэзии", приобрела особое значение в связи с полемикой "древних" и "новых". "Новые" утверждали преимущество божественного дара (=гения) над подража-

s ¡jCnvnmnnub Д.Б. Ошхошоренин. проза, м., ivsu. С. 144.

тельным знанием. Отражение этой оппозиции находим и в русской полемике "классиков" и "романтиков"; так, например, Мерзляков специально оспаривал "нелепое мнение" тех, "которые утверждают, что стихотворцу не нужно ученье и что талант его все заменяет"'. В вопросе о соотношении гения и учености романтики-любомудры были во многом близки к позиции своего бывшего учителя и твердого "классика" Мерзлякова. Характерно, например, следующее высказывание Шевырева: "Гений с учением похож на венгерское: чем оно старее, тем крепче; Гений без учения — на пуншевое мороженое: глотай его, пока оно свежо, или на псе вина Италианские, которые скоро портятся. <...> Байрону надо было ранее умереть, Шиллер напрасно рано умер, но он был жертвою своего восторга. Пушкину надо учиться ил и ранее умереть"|П.

Кроме универсальной образованности, "московские юноши" включали в программу гения и особый строй души: сочетание строгой добродетели с энтузиастическим восторгом (по-видимому, эта концепция была смешанного происхождения: пафос добродетели и подчинения жизни единой высокой цели воспитывался статьями Карамзина и Жуковского — напомним карамзин-ское "дурной человек не можег быть хорошим автором", а пылкий энтузиазм был унаследован от "бурных гениев" немецкого романтизма, прежде всего, Шиллера и раннего Гете). Таким образом, творческий аспект в их представлении о гении сливался с поведенческим, а моральный ригоризм легко переходил из этической сферы в эстетическую.

Влияние этой концепции прослеживается в творческой и поведенческой стратегии Хомякова во второй половине 1820-х — начале 1830-х годов. Прежде всего, он усваивает сам принцип единства биографии и творчества: значительная часть его лирики этого периода может служить своего рода "идеологическим" комментарием к его биографии, и наоборот, его поведение иллюстрирует идеи, постулируемые в стихах. В таком соотношении жизни и текста "речь идет не просто об имитации человеком литературного или культурного образца и не о том, как культура задает нормы и типы поведения, а о взаимном проникновении структуры сознания и структуры художественного текста и культурного кода"11. Создаваемый Хомяковым образ поэта коррелирует с "московской" концепцией гения — это избранник., чье моральное превосходство над толпой неоспоримо, а душевные устремления неизменно благородны и проникнуты энтузиастическим восторгом, стесняемым только тесными рамками светских условностей (ср. "Отзыв одной даме", 1828; "На Новый 1828 год", ¡828; "Думы", 1831 ; "Вдохновение", 1831; "Жаворонок, орел и поэт", 1833).

Характерно, что и социальное поведение Хомякова строится в соответствии с этой концепцией: он постоянно демонстрирует возвышенность собственных принципов и подчеркивает нежелание жертвовать ими ради при-

9 Русские эстетические трактаты первой трети XIX века. Т. 1.М., 1974. С. 111.

10 РНБ, ф. 850 (Шевырева), д. 14,л. 111. Запись конца июня 1829г.

" Папеоно И. Семиотика повеления: Николай Чернышевский — человек плохи реализма. М., 1996. С. 186.

нятых условностей. Он не избегает светского общества, но намеренно бывает там, где его "особенное" поведение может быть отмечено: так, например, он специально ездит на балы, чтобы не танцевать. Установка на последовательную "семиотизацию" собственного облика явно проявилась и в соотношении его поэтических текстов и биографии во время русско-турецкой войны; военная служба становится основой для поэтической сам о j шс н тиф и каци и.

"Московская" концепция гения во многом определила и литературную ориентацию Хомякова, сказавшись в особенности на его отношениях с Пушкиным. Рассмотрению этих отношений посвящен второй раздел главы.

До знакомства с Пушкиным "московские юноши" признавали за ним незаурядное поэтическое дарование (талант, по хорошо известной им классификации Жан-Поля), но отказывали в гениальности. Аргументируя эту позицию в статье о "Евгении Онегине" (1825), Веневитинов объяснял, что в отличие от гениального поэта-философа Байрона Пушкин не открыл никакой универсальной истины. Характер Онегина, на его взгляд, также не отвечал требованиям к гениальному произведению: он слишком незначителен для того, чтобы извлечь из него общее понятие о человеческой природе. К изъянам романа Веневитинов относил и слабый ' пиитизм" — то есть отсутствие высоких страстей и романтического энтузиазма, которые в проекции на личность самого поэта могут свидетельствовать о недостаточной возвышенности души.

Решительная перемена в отношении "московских юношей" к Пушкину была вызвана "Борисом Годуновым". На необычайный восторг "москвичей", кроме художественных достоинств "Годунова", могло дополнительно повлиять особое значение, которое они, вслед за немецкой романтической эстетикой, придавали исторической драме — историческая и философская трагедия, зачастую с элементами мистерии, занимала центральное место в романтической программе гения. Закономерным образом, пушкинский "Годунов" (историческая драма, написанная с явной ориентацией на эталон немецких эстетиков — Шекспира), радикально изменила статус ее автора в глазах "москвичей". В разборе отрывка из "Годунова" (1827) Веневитинов не только называет Пушкина гением, но и ставит сцену, напечатанную в "Московском Вестнике", "наряду со всем, что есть лучшего у Шекспира и Гете"12. Погодин уподоблял Пушкина другому признанному гению, в котором воплотилось абсолютное творческое начало: "Дум<ал> о Пушкине. В нем действует дух. Чем дальше, тем частностей будет меньше. Не будут удивляться Пушкину, Шеллингу, но Духу в них действующему"13.

Соответственно в начале сотрудничества Пушкина с "Московским Вестником" "московские юноши" эксплуатируют по отношению к нему модель ученичества (ср., например, послание Веневитинова "К Пушкину"). Следуя их примеру (с небольшим отставанием, вполне объяснимым его периферийным

12 Веневитинов Д.В. Указ. Соч. С. 165.

13 Цявловский М.А. Пушкин по документам погодинского архива. Отдельный оттиск из издания "Пушкин и его современники". Пг., 1916.С. 32.

положением в этом кручу), Хомяков усваивает эту же модель. Показательно, например, его письмо А. Веневитинову: "Если увидишь Пушкина (а вероятно, увидишь), поклонись от меня как племяннику от дядюшки, и отдай честь, как солдат своему полковнику"1,1. Здесь обыгрывается и признание второстепен-ности своего таланта по сравнению с Пушкиным (Хомяков сравнивает себя с дядей Пушкина Василием Львовичем), и принадлежность к пушкинскому "лагерю".

Признав за Пушкиным статус истинного гения, "московские юноши" проецируют на его личность и творчество выработанную ими нормативную концепцию. На первом этапе сотрудничества ими руководило стремление "исправить" его представление о духе и назначении поэзии. Пушкин был главным имплицитным адресатом критических статей, печатавшихся в "Московском Вестнике": ему адресовались и рассуждения Шевырева об образованном гении в "Обозрении русской словесности за 1827 год", и напоминания о дидактической функции поэзии и, в особенности, романов в статьях Титова "О достоинстве поэта" и "О романе...".

Однако наибольшее число претензий у "московских юношей" вызывал не творческий, а поведенческий аспект личности Пушкина: его поведение разительно не соответствовало усвоенным ими представлениям о "возвышенном гении", чуждающемся пустых светских утех. На фоне этого недовольства резко выделяется биографический миф, конструируемый ими вокруг покойного Веневитинова. Анонимное предисловие к посмертному изданию стихотворений Веневитинова (1829) было манифестом кружковых представлений об истинном гении. Здесь постулировался сам принцип единства жизни и творчества; особо подчеркивалась универсальная образованность Веневитинова, проникнутая единым началом — философией, а также необычайная возвышенность его характера.

Пушкин отвечал на настойчиво предлагавшуюся ему концепцию гения в нескольких стихотворениях, отправленных им в "Московский Вестник." ("Поэт", "Недоконченная картина", "Чернь"). Хомяков вступает с ним в поэтический диалог в стихотворениях "Разговор" и "Зима"; модифицируя пушкинский претекст, он противопоставляет пушкинскому скептицизму и сенсуализму возвышающий душу романтический энтузиазм. Подобная позиция коррелирует с общим изменением отношения к Пушкину в кругу "московских юношей" в 1829-1830-м годах.

Разочарование в "душе" Пушкина сказывалось на критической оценке его творчества. Эта трансформация наиболее явно отразилась в письмах М.П. Погодина и H.A. Мельгунова Шевыреву в Рим. Хотя в ответных письмах Ше-вырев мог упрекать своих корреспондентов в недостаточном уважении к Пушкину, в своем дневнике он и сам не слишком лестно отзывался о поэте. Сравнивая Пушкина с Байроном, он приходил к выводу о незначительности талан-

14 Письмо от 22 м<ая> 1828 г. — Пушкин в неизданной переписке современников, Литературное Наследство. Т. 58. М., 1952. С. 65.

та первого: "Влияние Байрона на Пушкина доказывается у нас более духом произведений последнего, чем всего менее можно доказывать, потому что П.<ушкин> в этом отношении Пигмей перед Геркулесом Альбионским"15.

К началу 1830-х годов "московские юноши" не просто разочаровались в пушкинском гении. Они ясно ощутили наступление новой эпохи в культурном строительстве — эпохи национальной, потребностям которой Пушкин, на их взгляд, уже не мог соответствовать. На этом фоне в их кругу рождаются планы соперничества с Пушкиным на поприще исторической драмы.

Первым в открытую конкуренцию вступил Хомяков, написавший зимой 1831—1832 годов драму "Димитрий Самозванец". Неоднократно отмечалось, что Хомяков насытил текст своей драмы реминисценциями из "Годунова", которые подчеркивали преемственность его "Димитрия" по отношению к пьесе Пушкина. Однако при этом в пьесе Хомякова есть ряд маркированных отступлений от пушкинской традиции. Так, если жанровая принадлежность "Годунова" была подчеркнуто неопределенной, что вызывало неодобрение многих критиков, то на заглавном листе хомяковского "Димитрия" стоит "Трагедия в пяти действиях". Вместо необычного конфликта двух никогда не встречающихся центральных персонажей — Годунова и Самозванца, также жестоко критиковавшегося рецензентами, у Хомякова конфликт Димитрия и Шуйского трактуется как классический конфликт узурпатора и главы заговорщиков и служит главной пружиной действия. У Хомякова Самозванец никому не признается в своем истинном происхождении — Марина и Басманов догадываются о нем сами (напомним, что признание Самозванца Марине в пушкинской "Сцене у фонтана" больше всего возмутило критиков, назвавших эту сцену совершенно неправдоподобной). Наконец, вместо недостаточно выразительного (по мнению критиков) характера пушкинского Самозванца, обширные монологи героя Хомякова не оставляют сомнений в силе обуревающих его романтических страстей.

Отклонения хомяковской пьесы от пушкинской во многом были вызваны стремлением автора "исправить" те погрешности, за которые бранила "Годунова" современная критика. Однако основной спор с Пушкиным шел не о способах построения романтической трагедии, но о понимании самой эпохи Смутного времени и об исторических аналогиях с настоящим России. Хорошо известно, что Пушкин возражал против аллюзионной интерпретации его драмы. Напротив, драма Хомякова была отчетливо аллюзиониа: как неоднократно отмечалось, изображение двух национальных стихий, польской и русской, в драме коррелировало с общественной атмосферой после польского восстания 1830-1831 годов.

Разрабатываемое Хомяковым представление о поляках как носителях безудержного индивидуализма, за которым стоят сугубо эгоистические инте-

15 РНБ, ф. 850, д. 14 (запись конца апреля 1830 г.). Влияние Байрона на Пушкина Шевырев видит только в многочисленных заимствованиях, которые тут же тщательно выписывает.

ресы, было распространенной в русском обществе точкой зрения на польское восстание, которое таким образом "делегитимизировалось", превращаясь из стремления к свободе в бунт против власти. Аллюзионный характер носил и мотив католического заговора, направленного на унижение и подчинение России. Особую роль в развитии этого мотива могло сыграть оживление в связи с польским восстанием идеи общеевропейского революционного заговора, нацеленного на оплот порядка и стабильности — Российскую империю (на идею заговора намекал и эпиграф, взятый Хомяковым из старинной "Повести ожизни и смерти Димитрия...").

Неоднократно отмечали странное непостоянство характеров в "Самозванце", объясняя эту черту не слишком высоким уровнем драматического мастерства автора. Однако, возможно, причиной подобного построения характеров было стремление Хомякова последовательно реализовать на всех уровнях метафору Смуты и воспроизвести ситуацию потери ориентиров, нравственного "брожения", о котором в начале 1830-х годов принято было говорить применительно к европейской цивилизации.

Провиденциальный смысл Смуты для России раскрывает старец Антоний: "Духовный взор мой чист, и зорко око, / И вдалеке мне виден божий путь. / Единого жилища православья, / Страны святых не сокрушит господь; / Но тяжело и долго испытует / И чистую потом ее отдаст / Невинной, чистой длани". В этом же монологе Антония появляется еще одна характерная метафора — обращаясь к Шуйскому, он увещевает: "О маловерный князь! / Когда, когда откроешь взор духовный / И вышнего десницу узришь ты?" (Курсив мой. — Н.М.). Близость этой метафоры с заглавием драмы Кукольника "Рука Всевышнего Отечество спасла" очень показательна: обе драмы писались почти одновременно и опирались на общую идеологическую топику. Для того, чтобы полностью соответствовать тому социальному запросу, ответом на который стала драма Кукольника, "Димитрию" "недоставало" двух мифологем — метафоры всенародного единства, легигимируюшего царскую власть, и, одновременно, идеи божественной природы царской власти, которая отнюдь не может быть плодом народного выбора. Для примирения этих внутренне противоречивых метафор использовался сюжет отказа положительного героя от царского венца, который предлагается ему народом, и "чудесного" согласия всех сословий в выборе Михаила Романова, уже отмеченного выше "чудесным" спасением. Это причудливое сочетание идеи народного суверенитета и утверждения божественной природы монархической власти было идеальным способом легитимации для николаевской монархии.

Кроме многократно использовавшегося в русской литературе первой трети XIX века примера князя Пожарского, подобную трактовку допускал еще один исторический эпизод: известно, что Прокопий Ляпунов предлагал царскую власть боярину Скошшу-Шуйскому, который с возмущением отверг преступное предложение. Показательно, что после запрещения "Димитрия" к

трятпгчпкипм плгтяпосиго и !.■ I-.!> ип-н 'тч.'м н бе^етсл за драг."/

"Ляпунов". Есть все основания полагать, что в этой драме "недостающие" идеологические элементы были бы восполнены. В единственной сохранившейся сцене старик—резонер излагает значительную часть идеологического репертуара, разрабатываемого в литературе и публицистике начала 1830-х годов: идею не выборного, а божественного происхождения царского власти, особую роль династии, представление о Смуте как о божьем наказании, из которого Россия выйдет обновленной и объединившейся. Здесь же он называет основным свойством русского народа кроткое миролюбие — тезис, совпадающий с известной теорией Погодина, которую он впервые сформулировал в лекции 1832 года "Взгляд на русскую историю". Согласно этой теории, именно миролюбие русского народа, его готовность подчиниться призванным правителям, и являлось основной чертой русской истории, отличающей ее от основанной на завоеваниях истории европейских народов.

"Ляпунов" обладал большими шансами на то, чтобы сыграть роль "национальной" драмы. Однако Хомяков опоздал — 15 января 1834 года состоялась премьера драмы Н.В. Кукольника "Рука Всевышнего Отечество спасла", которая сразу получила и одобрение власти и признание широкой публики. Однако он не сразу отказывается от замысла о Ляпунове — последнее упоминание о работе над драмой встречается в письме Загоскину от 27 мая 1834 года. Весьма вероятно, что причиной окончательного отказа Хомякова от своего замысла стало распространившееся известие о том, что к ляпуновскому сюжету обратился Кукольник.

В третьем, последнем, разделе главы исследуется участие Хомякова в литературных и историософских спорах середины 1830-х годов, роль "чаада-евской истории" в идеологическом и социальном самоопределении писателя.

Неоднократно указывалось на то, что на рубеже 1820—1830-х годов центральным предметом интеллектуальной активности в кругу "московских юношей" становится осмысление исторической миссии России и решение вопроса об отношениях России и Запада. Вырабатываемые в это время историософские концепты во многом определяются атмосферой начала 1830-х годов и поэтому по сути своей оказываются параллельны линии официального идеологического строительства. Так, в кругу "московских юношей" в это время обсуждаются теория мирного соглашения, лежащего в основе русской государственности, вопрос об историческом смысле разногласий между православием и католицизмом, роль самодержавия как объединяющего начала в России, и наконец, призвание России в европейской цивилизации.

Развитию этих коннептов были посвящены первые номера "Московского Наблюдателя", отличавшиеся необычайной композиционной и содержательной целостностью. Заметное место в первом номере принадлежало стихотворению Хомякова "Мечта", где постулировался закат европейской цивилизации и переход исторической эстафеты к "Востоку" (особенно показательно, что "Мечта" непосредственно предваряла собой статью Погодина т'пстср""", ~ '/гзс,.«сд^ось ¡«сссгтпс^ос ирплмпль

России: таким образом, понятие "Востока" в стихотворении Хомякова получало вполне однозначную расшифровку).

Претензии "Московского Наблюдателя" на роль пропагандиста государственной идеологии (поддержанные прямым покровительством С.С. Уварова) были расшифрованы издателем "Телескопа" Н.И. Надеждиным, в конкуренцию с которым и вступил новый московский журнал. Вернувшись из заграничной поездки, Надеждин немедленно печатает в двух первых книгах "Телескопа" за 1836 год статью "Европеизм и народность в отношении к русской словесности". Обвинив в этой статье "Московский Наблюдатель" в европеизме и аристократизме, Надеждин заявил, что позиция нового издания несет в себе угрозу народному единству; следовательно, этот журнал никак не может претендовать на роль посредника между властью и обществом. Указывая на собственную готовность выступить в этой роли, Надеждин закончил свою статью прямой апелляцией к уваровской триаде: "В основание нашему просвещению положены православие, самодержавие и народность. Эти три понятия можно сократить в одно, относительно литературы. Будь только наша словесность народною, она будет православна и самодержавна".

Вполне возможно, что именно конкуренция с "Наблюдателем" подтолкнула Надеждина к такому рискованному шагу, как помещение в журнале "Философического письма" Чаадаева. В объяснительной записке в III отделение Надеждин признавался в своем расчете на то, что "Письмо" спровоцирует поток опровержений, публикация которых в 'Телескопе" превратила бы журнал в истишгую трибуну национальных и верноподданнических чувств. Известно, что Надеждин заранее заготовил ответ Чаадаеву — обширное опровержение с позиций государственной идеологии, проникнутое глубочайшим монархизмом. Превосходно угадав "социальный заказ", Надеждин поставил на первое место в триаде понятие "самодержавия", подчинив ему и две остальные составляющие, и саму идею просвещения и прогресса. В сущности, в этой статье Надеждин предвосхитил многие положения теории "официальной народности", которые были отчетливо сформулированы только в начале 1840-х годов. Успей Надеждин опубликовать свой ответ Чаадаеву, 'Телескоп", возможно, действительно взял бы верх над "Наблюдателем".

Соблазнительно предположить, что Надеждин планировал, кроме того, и определенную интригу. Публикация уничтожающего ответа несомненно расподобила бы позицию редактора "Телескопа" с мнением Чаадаева. Затем выступление Чаадаева можно было бы связать с кругом "Московского Наблюдателя" (кроме того, можно было рассчитывать на то, что, заинтересовавшись Чаадаевым, власть сама бы обнаружила его тесную связь с этим изданием), и тем самым окончательно погубить конкурента. Впоследствии на допросах в 111 отделении Надеждин прямо утверждал, что Чаадаев принадлежит к кругу "Московского Наблюдателя" и пытался впутать в дело всю редакцию. Такая гипотеза позволяет объяснить и бурную реакцию "наблюдателей" на давно из-

вестный им документ, и уверенность Надеждина в том, что именно они стали инициаторами правительственных репрессий.

Экзальтированная реакция "наблюдателей" на публикацию в "Телескопе" тем более интересна, что первое знакомство "московских юношей" с "Философическими письмами" состоялось уже в начале 1830-х годов.

Едва ли нужно подробно обосновывать влияние, оказанное Чаадаевым на формирование будущих славянофилов. "Философические письма" не только полемически определили проблематику славянофильского философствования, но и заложили основы их дискурса. Чаадаев первым соединил три начала, определивших собой характер историософской публицистики эпохи: провиденциальный взгляд на историю, свойственный французским традиционалистам (де Местр, Балланш, Бональд), антропологическое восприятие народа и нации, особенно развившееся в французской романтической историографии, и взгляд на мировую историю как на историю проявлений универсального духа, выработанный в немецкой философии. Наконец, Чаадаев сыграл особую роль в формировании самого амплуа мыслителя-проповедника, излагающего свои взгляды в кружке избранных, который затем пропагандирует его шеи в публике.

В этой перспективе влияние Чаадаева на проблематику и дискурс раннего славянофильства, по-видимому, следует относить к началу 1830-х годов. Но именно публикация "Философического письма" стала, действительно, поворотным моментом в биографии Хомякова. Прежде всего, масштаб общественной реакции и правительственных мер показали социальную значимость пути, избранного Чаадаевым. Не случайно, именно чаадаевская история и спровоцировала первое обращение Хомякова к жанру историософской публицистики. 28 февраля 1837 года жена Хомякова Екатерина Михайловна, урожденная Языкова, писала сестре: "Алексей поехал к Кир.<еевскмм>. читать статью об России, он теперь принялся писать и прозой и стихами" (ОПИ ГИМ, ф. Хомяковых, д. 39, л. 25об.). Можно с большой долей уверенности предполагать, что это и была первая дошедшая до нас статья Хомякова "О старом и новом", обыкновенно датируемая зимой 1838—1839 годов16.

16 Между тем именно от обмена посланиями между Хомяковым ("О старом и новом") и Киреевским ("В ответ A.C. Хомякову"), который якобы состоялся зимой 1838—1839 тт. и принято отсчитывать историю славянофильства. Обзор истории датировки см. в кн.: Цимбаев Н.И. Славянофильство. Из истории русской общественно-политической мысли XIX. М., 1986. С. 57-60. Хомякову приписывалось авторство и одного из анонимных опровержений на "Философическое письмо'', предназначенного для публикации в "Московском Наблюдателе" и снятого цензурой (см. публикацию Р. Темпеста в журнале "Символ", Париж, 1986. № 16). Эта гипотеза была неоднократно и убедительно опротестована (правда, встречные атрибуции текста Вельтману и митрополиту Филарету также носят гипотетический характер).

Эффект публикации "Письма" сказался и на социальной позиции Хомякова. Парадоксальным образом, написанная в ответ Чаадаеву статья Хомякова "О старом и новом" оказывается гораздо дальше от пафоса национальной идеологии, чем, например, отрывки из "Ляпунова" (1834) или стихотворение "Мечта" (1835). Едва ли не чаадаевская история избавила Хомякова от желания непосредственно участвовать, в строительстве государственной национальной идеологии, безальтернативность (и агрессивная нетерпимость) которой стала вполне очевидна, осенью 1836 года. Именно с этого момента "размежевания" Хомякова с идеологами "официальной народности", мы и предлагаем начинать отсчет собственно славянофильского периода его биографии.

В Заключении подводятся итоги работы.

В результате проведенного исследования удалось доказать необоснованность принятого всеми биографами Хомякова постулата о неизменности его личности и реконструировать историю становления его взглядов и убеждений. Для решения этой задачи была восстановлена семейная обстановка детских и юношеских лет его жизни, принципиально отличающаяся от мифа о патриархальном и истинно русском воспитании, которое якобы определило собой последующие взгляды Хомякова.

Кроме того, были существенно уточнены другие ключевые эпизоды биографии Хомякова, Так, критический анализ источников, дополненный разбором аллюзионного плана трагедии "Ермак", позволил скорректировать принятую точку зрения на отношение Хомякова к декабристскому восстанию.

Прослежена история поиска Хомяковым своего социального и культурного амплуа, исследованы обстоятельства выбора между службой и частной жизнью, Москвой и Петербургом, лирикой, драматургией и историософской публ и цистикой.

Изучены взаимоотношения Хомякова с "московскими юношами", при этом исправлено несколько существенных неточностей, перешедших из биографии Хомякова в историю "московского романтизма" 1820-х годов: принятое в научной традиции мнение о близости Хомякова к кружку любомудров и его активном участии в организации "Московского Вестника", оказалось совершенно лишено реальных биографических оснований; настоящее сближение Хомякова с этим кругом началось только в конце 1820-х годов.

Рассмотрена концепция гения, разработанная "московскими юношами" и определено влияние этой концепции на Хомякова. Можно утверждать, что в конце 1820-х -- начале 1830-х годов Хомяков последовательно реализует установку на образ "возвышенного поэта", подчиняя ей свою творческую и поведенческую стратегии. Проследив историю проекции "московских" представлений о гении на Пушкина, стало возможным во многом прояснить эволюцию отношения к нему в кругу "московских юношей" во второй половине 1820-х — начале 1830-х годов и реконструировать их претензии к творческому и поведенческому аспектам личности Пушкина. Ряд аллюзии и перекличек с пуш-

кинскими текстами, обнаруженных нами в лирике Хомякова, позволил выявить стоявший за ними сюжет соперничества в понимании духа поэзии.

Кроме того, исследован литературный и идеологический контекст конкуренции "московских юношей" с Пушкиным на поприще исторической драмы. Сравнительный анализ драмы Хомякова "Димитрий Самозванец" и пушкинского "Годунова" продемонстрировал стремление Хомякова "исправить" те недостатки пушкинской драмы, на которые указывала современная критика. Разбор аллюзионного пласта "Димитрия Самозванца" позволил связать драму Хомякова с общественной атмосферой и идеологической топикой начала 1830-х годов. В такой перспективе наглядно проявилась установка Хомякова на создание "национальной драмы", отвечающей не только литературным, но и идеологическим требованиям эпохи.

На материале дневников, переписки и публицистики "московских юношей" рубежа 1820- 1830-х годов прослежен параллелизм их историософских размышлений с линией государственного идеологического строительства. Именно стремление стать посредником между властью и обществом и принять участие в формировании национальной идеологии определило собой пафос первых номеров "Московского Наблюдателя", в создании которых принимал активное участие Хомяков.

История конкуренции "Московского Наблюдателя" и 'Телескопа" за роль пропагандиста национальных начал позволила заново осмыслить некоторые обстоятельства публикации "Философического письма" Чаадаева. Перс-датировка на основании архивных свидетельств первой славянофильской статьи Хомякова "О старом и новом" 1837 годом вместо принятого 1839-го, стала основанием для предположения, что именно эта статья и была ответом Чаадаеву. Сопоставление пафоса этого текста с взглядами, проявившимися в драмах и лирике Хомякова начала 1830-х годов, привело нас к выводу, что чаа-даевская история стала причиной отказа Хомякова от участия в строительстве государственной национальной идеологии и окончательного обращения к иному общественному амплуа — кружкового полемиста, а затем салонного проповедника.

Основное содержание диссертации отражено в следующих публикациях:

1. Мазур H.H. Дело о бороде. Из архива Хомякова: письмо о запрещении носить бороду и русское платье // Новое литературное обозрение. N9 6 (1994). С. 127-138.

2. Рецензия на сб. статей: Славянофильство и современность. СПб.: Наука, 1994// Новое литературное обозрение. № 16 (1995). С. 372—373.

3. Мазур H.H. Две "Зимы" // Седьмые Тьтяновские чтения. Материалы для обсуждения. Рига-Москва, 1995—1996. С. 119-126.

4. Мазур H.H. К ранней биографии A.C. Хомякова (1810—1820) // Лотманов-ский сборник-2. М., 1997. С. 195-223.

Оглавление научной работы автор диссертации — кандидата филологических наук Мазур, Наталия Николаевна

Введсппе.

Глава 1. Биография и/или биографический миф.

1.1. Общественный фон: «национальная идея» в России конца XVIII - начала XIX века.

1.2. Частная жизнь: семейная обстановка и воспитание.

Глава 2. Выбор биографии: между Москвой и Петербургом

1820-е годы).

2.1. Хомяков и декабристы.

2.2. Поиски социального амплуа.

2.3. Хомяков и "московские юноши".

Глава 3. Литературные и социальные стратегии: поэт-гсшш и светский пророк.

3.1. Концепция гения у московских романтиков.

3.2. "Московские юноши" и Пушкин.

3.3. "Московский Наблюдатель" и чаадаевская история.

Введение диссертации2000 год, автореферат по филологии, Мазур, Наталия Николаевна

Предметом нашего исследования являются литературные и общественные взгляды Алексея Степановича Хомякова (1804 - 1860) в ранний, «дославянофильский» период его жизни и творчества, то есть до конца 1830-х годов. Наше исследование захватывает не только сознательную и творчески активную эпоху начальной биографии Хомякова. но и обстоятельства его семенной предыстории и раннего детства. Нижней хронологической границей рассматриваемого периода мы полагаем создание и обнародование первого «программного» текста Хомякова: статьи «О старом и новом», традиционно датирующейся 1839 годом, однако, как мы установили, написанной двумя годами раньше.

Сам интерес к идеологической эволюции А.С. Хомякова не нуждается в детальном обосновании - его основополагающая роль в становлении п развитии славянофильства, одного из ведущих течений русской общественной мысли XIX века, неоднократно и подробно обсуждалась'. Однако наше преимущественное внимание к биографическим аспектам темы требует специального разъяснения. В изучении славянофильства биографический подход традиционно играет особую роль. \ Повышенная «идеологическая» значимость биографий следует из ха- " ) рактера самого славянофильского учения - не столько цельной историко-философской теории, сколько проповеди нового мировоззрения, ос) нованного на интуитивном познании народного духа и православной j религиозности. Первые биографы - если не единомышленники, то со

Из работ последних десятилетий стоит назвать (в хронологическом порядке): Walicki Andrzej. The Slavophile Controversy: History of a Conservative Utopia in Nineteenth-Century Russian Thought. Oxford. 1969. Christoff Peter K. An Introduction to Nineteenth-Century Russian Slavophilism. Vol. 1. A.S. Khomiakov. Hague: Mouton Press. 1972. Кулешов В.И. Славянофилы и русская литература. М. 1976. Сб. Литературные взгляды и творчество славянофилов (1830-1850-е годы). М., 1978. Янковский 10.3. Патриархально-дворянская утопия. Страница русской общественно-литературной мысли 1840-1850-х годов. М., 1981. Кошелев В.А. Эстетические и литературные воззрения русских славянофилов (18401850-е годы). JI. 1984. Цимбаев Н.И. Славянофильство. Из истории русской общественно-политической мысли XIX века. М, 1986. Сб. Славянофильство и современность. СПб., 1994. Хомяковский сборник. Т. 1. Томск, 1998. чувственники славянофилов - стремились представить в их биографиях образец развития именно такого мировоззрения. Кроме идеологических мотивов, ими руководило понятное стремление целостностью и последовательностью жизнеописания восполнить фрагментарность и незавершенность славянофильских текстов. Так М.О. Гершензон начинал биографию Киреевского тезисом: "Понять мысль, которою жил Киреевский, можно только в связи с его жизныо, потому что он не воплотил ее ни в каком внешнем создании"". Эту же идею постулировал французский биограф Хомякова: "В отличие от большинства литераторов, творчество Хомякова не может изучаться в отрыве от его жизни. <.> Совершенно необходимо знать его личность и его поступки для того, чтобы понять его учение"1.

Биография, таким образом, встраивалась в структуру всего учения. Так, например, в трудах о Хомякове традиционно подчеркивалась неизменность его характера и взглядов, а в описании жизненного пути Киреевского особое внимание уделялось его увлечению немецкой философией. преодолению этого влияния и религиозному обращению. За подобными акцентами ясно читается схема двух путей становления славянофильского мировоззрения - «органического», естественного для русской традиции, и «переломного», связывающего славянофильство с 4 европейской романтической культурой .

Однако невысокая достоверность существующих жизнеописаний Хомякова объясняется не только идеологизаторскими усилиями его биографов. Инициатором «славянофильского» прочтения собственной

Гершензон М.О. И.В. Киреевский // Гершензон М.О. Грибоедовская Москва. П.Я. Чаадаев. Очерки прошлого. М. 1989. С. 290. ' Gratieux A A A.S. Khomiakov et !е mouvement Slavophile. Paris, 1939. P. 29. J Точно так же, подчеркивая в характере Хомякова рыцарскую воинственность. а в братьях Киреевских - склонность к христианскому смирению и страданию, биографы пользуются доминантами, выделенными еще в полемике о преобладающих чертах душевного строя русского народа, которая велась славянофилами па страницах «Москвитянина». Ср. статьи: Погодин М.П. Параллель русской истории с историей западных европейских государств, относительно начала // Москвитянин. 1845. № 1; Киреевский П.В. О древней русской истории (Письмо к М.П. Погодину) // Москвитянин, 1845, № 3; Погодин М.П. Ответ П.В. Киреевскому. (Там же). биографии выступил сам Хомяков. Первое из его жизнеописаний было составлено сразу после его смерти в 1860 году П.И. Бартеневым, который опирался при этом на рассказы самого Алексея Степановича и анеклоты, ходившие о нем в славянофильском кружкс\ Состоявшая отчасти из фундаментальных идеологем («патриархальный быт», «русское воспитание»), отчасти из иллюстрировавших их анекдотов (полемика Хомякова-ребенка с аббатом, мечты его в десятилетнем возрасте «бунтовать славян»), биографическая схема Бартенева легла в основу всех последующих жизнеописаний - начиная с вышедших на рубеже веков трех биографий Хомякова (Лясковского, Завитпевича, Бердяева), которые в свою очередь были проникнуты славянофильским духом6.

Даже критически настроенные современные исследователи, отмечавшие слабую достоверность ряда эпизодов в ранней биографии Хомякова, были вынуждены опираться на Бартенева7. Показателей

D Анекдопл. яйпяющиеся плодом кружкового "жизпетворчества", т.е. создаваемые и рассказываемые с 11елыо упрочения определен! юй penyrai щи, были важ! 1ым элема ггом славянофильской пропаганды. В эгом отношении Хомяков был, несомненно, центральной фигурой кружка О роли анекдота, в славянофильской биографии см. в нашей работе: Дело о бороде. Из архива Хомякова: письмо о запрещении ноешь бороду и русское платье // Новое JTi ггературное Обозрение, №6(1994). С. 127-136.

6 Лясковский В.Н. А.С. Хомяков. Его жизнь и сочинения. М., 1897. За-витневич В.В. Алексей Степанович Хомяков. Т. 1. Кн. 1. Молодые годы. общественная и научная деятельность Хомякова. Киев. 1902. Об этом труде даже такой благожелательный рецензент, как П.А. Флоренский. замечал: "Автор благоговеет перед личностью Хомякова и живет его мыслию. Вследствие такого отношения к своему предмету, автор становится вплотную к изображаемому им лицу и его воззрениям и даже теряет способность взглянуть на него со стороны, может быть, более холодным, но зато и более острым глазом." - Флоренский П.А. Около Хомякова // Символ, № 16 (декабрь 1986 г.). С. 141. Н.А. Бердяев откровенно постулировал пропагандистскую направленность своей биографии Хомякова: Бердяев Н.А. А.С. Хомяков. М., 1912. С. V-VI.

После долгого перерыва, вызванного цензурными условиями, новый этап в изучении биографии и творчества Хомякова начался в 1960-е гг. Особая заслуга в этом принадлежит Б.Ф. Егорову, выпустившему в издании "Библиотека поэта" собрание стихотворений и драм Хомякова: А.С. Хомяков. Стихотворения и драмы. Л. 1969. Однако в биографическом очерке, входящем в его вступительную статью, целиком воспроизведена бартеневская схема (повторяется она и в более поздней работе того же автора: Егоров Б.Ф. А.С. Хомяков - литературный критик и публицист. - А.С. Хомяков. О старом и новом. Статьи и очерки. М., 1988. С. 10-16). В.И. Кулешов опубликовал ряд биографических докупример известного исследователя славянофильства П.К. Крпстоффа: угнетенный тенденциозностью и низкой документировапиостыо славянофильских биографий, он заявил, что при существующем уровне исследований ни одна из них в отдельности, пи все они вместе взятые ничего не могут добавить к пониманию учения в целом. Однако в книге о Хомякове ему все-таки пришлось пересказать устоявшуюся биографическую схему*. Автор новейшей биографии Хомякова В.А. Кошелев, специально выделивший "житийные" элементы бартеневской схемы, полностью воспроизвел, тем не менее, основы хомяковского биографического мифа и в итоге лишь незначительно скорректировал траднци-онныи подход .

Основой биографического мифа стало утверждение того, что славянофильские убеждения Хомякова были естественным следствием его воспитания в русском и православном духе и оставались неизменными в течение всей его жизни. Таким образом единством биографии подтверждается исключительная цельность натуры Хомякова, также провозглашенная его единомышленниками и первыми биографами в характерно «органических» выражениях (ср. например, высказывания Н.А. Бердяева: «А.С. Хомяков сделан из одного куска, точно высечен из гранита. <.> Он крепок земле, точно врос в землю.»10, и Г.В. Фло-ровского: "Создается впечатление, что Хомяков «родился», а не «стал»"". Не только сама идея, по и стиль ее выражения аккуратно воспроизводится и в современных работах, ср. например, высказывание ментов из архива Хомякова, оказавшихся теми самыми записями Бартенева, которые и легли в основу биографического мифа. - Кулешов В.И. Славянофилы и русская литература. М., 1976. С. 27-33. s Christoff Peter К. Указ. Соч.

Кошелев В. Алексей Степанович Хомяков. Жизнеописание в документах, в рассуждениях и разысканиях. М. 2000. Более ранний вариант этой работы, опубликованный в журнале «Север» (1993, № 1-4). предназначался для серии "Жизнь замечательных людей"; возможно, именно этим следует объяснять ряд огорчительных дефектов в новейшем труде одного из главных специалистов по Хомякову: отсутствие ссылок на источники, обилие незакавычепных цитат и многочисленные беллетристические пассажи. 10 Бердяев Н.А. Указ. Соч. С. 72. Флоровский Г.В. Пути русского богословия. Париж. 1937. С. 271. американского биографа И.В. Киреевского: «Кажется, что Хомяков родился из земли в полном вооружении, как солдат Кадма»12.

Одновременно утверждалась необыкновенная новизна, едва ли не революционность славянофильских убеждений, формирование которых описывалось с помощью характерной метафорики: "национальное возрождение", "пробуждение русского духа"''. Хомяков в этой перспективе выступал своеобразным Предтечей - его русские пристрастия проявились еще в те времена, когда такие убеждения были чем-то неслыханным, противоречащим всему умственном}' направлению русского общества. Такой взгляд на него был выработан уже в славянофильском кружке, где Хомяков с успехом исполнял роль "светского пророка" (ср. в воспоминаниях Кошелева: "Многие из нас вначале были ярыми западниками. и Хомяков почти один отстаивал необходимость для каждого народа самобытного развития, значение веры в человеческом, душевном и нравственном быту и превосходство пашей Церкви над учениями католичества и протестантства"4). Подобные тезисы стали общим местом в современных работах о Хомякове''.

L Gleason Abbot. European and Muscovite. Ivan Kireevsky and the Origins of Slavophilism. Cambridge, Mass., 1972. Этот тезис развивается и Завит-невичем (Указ. Соч. С. 91).

О популярности этих метафор в националистическом дискурсе см. Anderson В. Imagined Communities. Reflections on the Origin and Spread of Nationalism. London-New York, 1991. C. 195-196. Ы Хомяков А.С. Поли. Собр. Соч. Т. 8. Письма. М„ 1904. С. 119-126. Ср. также интонации поздних воспоминаний графа Д.Е. Остеи-Сакена, командовавшего Новоастраханским кирасирским полком, в котором начал свою военную службу Хомяков в 1822 г.: «В физическом, нравственном и духовном воспитании Хомяков был едва ли не единица. Образование его было порази тельно превосходно, и я во всю жизнь свою не встречал ничего подобного в юношеском возрасте. Какое возвышенное направление имела его поэзия! Он не увлекался направлением века к поэзии чувственной. У него все нравственно, духовно, возвышенно. Ездил верхом отлично.». - Остеп-Сакеи Д.Е. Начало самобышой жизни А.С. Хомякова // Утро. Jlnreparypi или и политический c6opi шк. М. 1866. С. 426.

Показательным примером может служить книга Т.Ф. Пирожковой "Славянофильская журналистика" (М., 1997). где повторяется это общее место: "До 1839 г. А.С. Хомяков в одиночестве высказывал славянофильские идеи в своих стихах [перечисляются тексты начала 1830-х гг.]. Эти же мысли он страстно излагал в московских салонах" (Указ. Соч. С. 8). Аналогичный тезис обнаруживается и в книге Е.Л. Рудниц

Утверждение "исключительности" и "беспрецедентности" феномена славянофильства (и, соответственно, Хомякова, как его первого проповедника) значительно обедняет представление об историческом фоне и источниках самого явления"'. При этом представление о жизненном и творческом пути Хомякова во многом искажается и лишается главного стержня всякой биографии - вну треннего динамизма''. Идеологический (и антиисторический) пафос такого подхода, казалось бы, вполне очевиден, однако явное или скрытое влияние его прослеживается во всех существующих биографиях Хомякова.

Преобладание общих установок над конкретным материалом сказалось и на исследовании литературного и - шире - мировоззренческого контекста поэтического творчества Хомякова. Так, например, изначальная уверенность в "московском" характере его биографии заставила включать Хомякова в состав кружка любомудров и редакции "Московского Вестника" и распространять на него увлечение этого круга шеллингианской философией, хотя биографические материалы не дают падежных оснований для подобной экстраполяции. Число подобных примеров можно легко умножить.

Итак, основная цель нашей работы - по возможности адекватная реконструкция взглядов и биографии А.С. Хомякова в первый, наименее документированный и наиболее мифологизированный, период его жизни. Такая реконструкция отнюдь не мыслится нами как описание имманентного развития личности Хомякова - поэта, мыслителя и кой. Поиск пути. Русская мысль после 14 декабря 1825 года. М., 1999. С. 201. Особенно характерно, что "исключительное постоянство" убеждений Хомякова декларируется исследовательницей в главе "Становление славянофильства". Попытки скорректировать это представление и выяснить предпосылки славянофильства предпринимались в работах: Christoff Р. К. The Third Heart. Some Intellectual-Ideological Currents and Cross Currents in Russia. 1800-1830. The Hague-Paris, 1970. Гиллельсон М.И. От арзамасского братства к пушкинскому кругу писателей. Л. 1977. С. 44-64. Янковский Ю.И. Патриархально-дворянская утопия. М. 1981. С. 16-64.

Ср. замечание Г.О. Винокура: "для биографа личность интересна не как константное п определившееся, а непременно как динамическое". -Винокур Г.О. Биография и культура. Русское сценическое произношение. М. 1997. С. 39. деятеля, но предусматривает воссоздание того общественного и идеологического контекста, на фойе и во взаимодействии с которым эта личность формировалась. Понятно, что корректное описание этого контекста будет иметь объяснительную силу не только для биографии Хомякова, но и, в некотором смысле, для истории становления славянофильского мировоззрения в целом.

В этой перспективе нашими главными задачами являлись:

1. Уточнение и дополнение фактографическом основы ранней биографии Хомякова. Для этого мы привлекли новые документальные материалы. Так. ценным источником оказалась неопубликованная семейная переписка Хомяковых, хранящаяся, в основном, в Отделе письменных источников Исторического музея, а также в других архивах (например, фонды семейства Веневитиновых и М.П. Погодина в Отделе рукописей Российской государственной библиотеки). При описании взаимоотношений Хомякова с "московскими юношами" ряд новых сведений удалось обнаружить в архивах Российской национальной библиотеке в Санкт-Петербурге. Кроме того, нами были критически проанализированы и частично пересмотрены многие уже опубликованные источники: письма и дневники современников, мемуарные свидетельства, официальные документы.

2. Критический анализ «хомнковекого биографического мифа». Кроме исследования документальных источников, для решения этой задачи нами было проведено сплошное изучение научной, историософской и публицистической литературы о Хомякове; на основании сопоставления этих материалов были вычленены, классифицированы и критически интерпретированы основные «мифологемы», традиционно сопутствующие литературному облику Хомякова.

3. Сопоставление творческого н биографического рядов в эволюции «раннего» Хомякова"*. Параллельный разбор поэтических l<S Последовательное сопоставление ранних этапов эволюции Хомякова со зрелым, «славянофильским» периодом его развития не является самостоятельной задачей нашей работы, по в своей реконструкции мы, естественно, учитывали факты и тексты, относящиеся к 1840-50-м гг. текстов и поведенческой стратегии, позволил выявить модели, на которые ориентировался Хомяков в романтическом "жнзпестроительстве".

4. Соотнесемте биографической и творческой эволюции «раннего» Хомякова с современным ему литературным процессом и с развитием культурно-ндсологнческой ситуации в России первой половины XIX в. Для решения этой задачи был проведен текстуальный анализ основных произведений Хомякова (с учетом их творческой истории). который позволил существенно скорректировать представления об их литературном контексте, а соответственно и о влиянии на Хомякова различных течений общественной мысли. Вместе с внимательным анализом интеллектуальных и социальных контактов Хомякова это в какой-то мере помогло реконструировать культурный и идеологический фон эпохи, в свою очередь позволяющий компенсировать фрагментарный. «мозаичный» характер сведений не только о ранних этапах биографии писателя", но и о латентной стадии развития славянофильских идей. На основании этой «расширенной» реконструкции сделана попытка определить некоторые стратегии формирования национальной концепции в русской культуре и идеологии в 1810-1830-е годы.

Новизна работы определяется тем. что это первое комплексное научное исследование "дославянофильского" этапа интеллектуальной биографии А.С. Хомякова.

Актуальность настоящей работы имеет, на наш взгляд, двоякий характер. В академическом плане, актуальность работы определяется ситуацией, сложившейся в изучении славянофильства к настоящему времени. Ситуация эта характеризуется, с одной стороны, оживлением научного интереса к этому течению русской мысли, а с другой - подчас некритическим восприятием фактографического инвентаря и ннтерпре1

Как писал Г.О. Винокур, «в общем случае <.> в историю личной жизни входят решительно все события, совершающиеся в рамках того социального целого, членом которого является герой биографии. <.> Весь контекст социальной действительности в ее исчерпывающей пол-поте - вот тот материал, из которого история лепит биографию». При этом критерием отбора фактов служат «те формы в структуре личной жизни, которые являются носителями самой ее предметности» (Винокур Г.О. Указ. Соч. С. 35). тациопных моделей, выработанных в досоветскую эпоху. Введение новых и существенная корректировка известных фактов биографии А.С.Хомякова - ярчайшего представителя славянофильства, а также пересмотр ряда трактовок и интерпретаций, прочно укоренившихся в работах по истории славянофильского мировоззрения, - могу т сделать па-стоящее исследование актуальным и продуктивным для дальнейших исследований в этой области.

Однако актуальность данной работы определяется, в каком-то смысле, и внепаучиыми факторами. Напряженные поиски национальной идеологии и религиозной идентичности, характеризующие современную интеллектуальную и общественную жизнь России, естественно, актуализируют в общественном сознании весь идейный комплекс славянофильства. При этом сложная и достаточно противоречивая эволюция славянофильского мировоззрения практически игнорируется, а само учение чаще всего презентируется в виде элементарной схемы, упрощенной даже в сравнении с канонами, выработанными русской религиозной философией начала XX века. Облик же «основателей» учения, в первую очередь А.С. Хомякова и И.В. Киреевского, приобретает отчетливо житийные черты. Не претендуя па опровержение мифологической интерпретации славянофилов и славянофильства в массовом сознании. мы хотели бы представить документированный материал для деконструкции этого современного мифа, по крайней мере в тех его квазинаучных вариантах, которые используются в образовательных текстах (учебники, хрестоматии, программы)"". Нам кажется, что и в этой сфере паша работа может быть востребована.

Диссертация состоит из введения, трех глав и заключения. Общий объем повествовательной части - 1 89 с. Приложен библиографический список (314 позиций) на 19с.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Жизнь и мировоззрение А. С. Хомякова в "дославянофильский" период"

Заключение

В результате проведенного исследования удалось доказать необоснованность принятого всеми биографами Хомякова постулата о неизменности его личности и реконструировать историю становления его взглядов и убеждений. Для решения этой задачи была восстановлена семейная обстановка детских и юношеских лет его жизни, принципиально отличающаяся от мифа о матриархальном и истинно русском воспитании, которое якобы определило собой последующие взгляды Хомякова.

Кроме того, были существенно уточнены другие ключевые эпизоды биографии Хомякова. Так, критический анализ, дополненный разбором аллю-зионпого плана трагедии "Ермак", позволил скорректировать принятую точку зрения на отношение Хомякова к декабристскому восстанию.

Прослежена история поиска Хомяковым своего социального и культурного амплуа, исследованы обстоятельства выбора между службой и частной жизнью, Москвой и Петербургом, лирикой, драматургией и историософской публицистикой. Изучены взаимоотношения Хомякова с "московскими юношами", прп этом исправлено несколько существенных неточностей, перешедших из биографии Хомякова в историю "московского романтизма" 1820-х годов: принятое в научной традиции мнение о близости Хомякова к кружку любомудров и его активном участии в организации "Московского Вестника", оказалось совершенно лишено реальных биографических оснований; сближение Хомякова с этим кругом началось только в конце 1820-х годов.

Рассмотрена концепция гения, разработанная "московскими юношами" и определено влияние этой концепции на Хомякова. Можно утверждать, что в конце 1820-х - начале 1830-х годов Хомяков последовательно реализует установку па образ "возвышенного поэта", подчиняя ей свою творческую и поведенческую стратегии. Проследив историю проекции "московских" представлений о гении на Пушкина, можно во многом прояснить эволюцию отношения к нему в кругу "московских юношей" во второй половине 1820-х -начале 1830-х годов и реконструировать их претензии к творческому и поведенческому аспектам личности Пушкина. Ряд аллюзий и перекличек с пушкинскими текстами, обнаруженных нами в лирике Хомякова, позволил выявить стоявший за ними сюжет соперничества в понимании духа поэзии.

Кроме того, исследован литературный и идеологический контекст конкуренции "московских юношей" с Пушкиным па поприще исторической драмы. Сравнительный анализ драмы Хомякова "Димитрий Самозванец" и пушкинского "Годунова" продемонстрировал стремление Хомякова "исправить" те недостатки пушкинской драмы, на которые указывала современная критика. Разбор аллюзионпого пласта "Димитрия Самозванца" позволил связать драму Хомякова с общественной атмосферой и идеологической топикой начала 1830-х годов. В такой перспективе наглядно проявилась установка Хомякова на создание "национальной драмы", отвечающей не только литературным. но и идеологическим требованиям эпохи.

На материале дневников, переписки и публицистики "московских юношей" рубежа 1820-1830-х годов прослежен параллелизм их историософских размышлений с линией государственного идеологического строительства. Именно стремление стать посредником между властью и обществом и принять участие в формировании национальной идеологии, па наш взгляд, определило собой пафос первых номеров "Московского Наблюдателя", в создании которых принимал активное участие Хомяков.

История конкуренции "Московского Наблюдателя" и "Телескопа" за роль пропагандиста национальных начал позволила заново осмыслить некоторые обстоятельства публикации "Философического письма" Чаадаева. Передатировка на основании архивных свидетельств первой славянофильской статьи Хомякова "О старом и новом" 1837 годом вместо принятого 1839-го, позволила предположить, что именно эта статья и была ответом Чаадаеву. Сопоставление пафоса этого текста с взглядами, проявившимися в драмах и лирике Хомякова начала 1830-х годов, привело пас к выводу о том. что чаа-даевская история стала причиной отказа Хомякова от участия в строительстве государственной национальной идеологии и окончательного обращения к иному общественному амплуа - кружкового полемиста, а затем салопного проповедника.

В итоге, предложено выделить в истории раннего славянофильства два этапа - "предславянофильский" (начало 1830-х годов), когда соответствующие взгляды формируются параллельно создаваемой в это время национальной идеологии и во многом пересекаются с ней (программным документом этого периода можно считать первый помер "Московского Наблюдателя"), и собственно раннее славянофильство, отсчет которого следует начинать с чаа-даевской истории, спровоцировавшей статьи Хомякова "О старом и новом" и Киреевского "В ответ А.С. Хомякову".

Список научной литературыМазур, Наталия Николаевна, диссертация по теме "Русская литература"

1. Альми И.А. Философско-эстетические воззрения литераторов журнала «Московский вестник» // Ученые записки Владимирского государственного педагогического ин-та. Серия «Русская и зарубежная литература». Владимир, 1966. Вып. 1. С. 30-40.

2. Альтшуллер М. Предтечи славянофильства в русской литературе (Общество «Беседа любителей русского слова»), Ann Arbor. Ardis. 1984.

3. Аксаков И.С. Письма к родиым. (1844-1849). Издание подготовила Т.Ф. Пирожкова. М„ 1988. Т. 1. То же. (1849-1856). М„ 1994. [Т.2.]

4. Апикст А. Теория драмы на Западе в первой половине XIX века. Эпоха романтизма. М., 1980.

5. Архипова А.В. Историческая трагедия эпохи романтизма. // Русский романтизм. Л. 1978. С. 163-186.

6. Базанов В.Г. Вольное общество любителей российской словесности. Петрозаводск, 1949.

7. Базанов В.Г. Очерки декабристской литературы. Поэзия.М.—Л. 1961.

8. Барсуков Н.П. Жизнь и труды М.П. Погодина. СПб. 1889-1910. Т. 1-22.

9. Бартенев П.И. А.С. Хомяков // В память об А.С. Хомякове. Доклады, прочитанные 6 ноября 1860 года в Обществе любителей российской словесности. Приложение к "Русской беседе". 1860.Т.2.Kii.30.

10. Бартенев П.И. Воспоминания // Российский архив. М. 1991. Т. 1. С. 47-105.

11. Гр. А.Х. Бенкендорф о России в 1827-1830 годах (ежегодные отчеты III отделения и корпуса жандармов) // Красный Архив. 1929. Т. 6. С. 138-174; 1930. Т. ЕС. 107-147.

12. Бердяев М.А. А.С. Хомяков. М., 1912.6.