автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: Биографический миф о Пушкине в русской литературе советского и постсоветского периодов

Полный текст автореферата диссертации по теме "Биографический миф о Пушкине в русской литературе советского и постсоветского периодов"

Шеметова Татьяна Геннадьевна

БИОГРАФИЧЕСКИЙ МИФ О ПУШКИНЕ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СОВЕТСКОГО И ПОСТСОВЕТСКОГО ПЕРИОДОВ

Специальность 10.01.01. - русская литература

Автореферат

диссертации на соискание ученой степени доктора филологических наук

2 9 СЕН 2011

Москва 2011

4854708

Работа выполнена на кафедре истории русской литературы XX века филологического факультета Московского государственного университета имени М.В. Ломоносова

Научный консультант:

доктор филологических наук, профессор Голубков Михаил Михайлович

Официальные оппоненты: доктор филологических наук, профессор Выгон Наталья Семеновна Московский педагогический государственный университет

доктор филологических наук, профессор Новиков Владимир Иванович Московский государственный университет им. М.В.Ломоносова, факультет журналистики

Д.501.001.32 при Московском государственном университете имени М.В.Ломоносова по адресу: Москва, Ленинские горы, МГУ, 1-й корпус гуманитарных факультетов, филологический факультет, ауд. 11.

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке 1-го корпуса гуманитарных факультетов МГУ им. М.В.Ломоносова

доктор филологических наук Соколов Борис Вадимович Русский ПЕН-Центр

Ведущая организация - ИМЛИ им. М. Горького РАН

Защита состоится «_»

2011 г. в 16. 00. на заседании диссертационного совета

Ученый секретарь диссертационного совета, доктор филологических наук, профессор

Автореферат разослан «__»

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

«Как атеист я в Пушкина не верю»1 - так современный поэт Константин Арбенин сформулировал собственные взаимоотношения с пушкинским мифом. В этом стихе содержится провозглашение божественной сущности Пушкина (мифологизация) и опровержение ее (демифологизация). Несовпадение образа Пушкина, закрепившегося в русской мектальности, и реального человека, так называемого биографического автора, чьи творения столь высоко ценимы современниками и потомками, создает особую диалектику пушкинского мифа, его динамическое равновесие. Строка из поэмы Арбенина восходит к письму Пушкина: «В вопросе счастья я атеист; я не верю в него <...»>2, что наряду с языковой игрой может свидетельствовать о провозглашаемом современным поэтом тождестве между понятиями «счастье» и «Пушкин», то есть являться мифологической гранью сознания поэта.

Это отождествление, свойственное многим писателям XX в.3, демонстрирует, с одной стороны, концептуализацию слова «Пушкин», то есть максимальное взаимоудаление означающего и означаемого. С другой стороны, концептосфера каждого носителя языка зависит от его культурного опыта, и в этом отношении богатство культурных ассоциаций, вызываемых образом Пушкина, не имеет аналогов. Этот факт свидетельствует о том, что созидание мифа о Пушкине является одним из способов национального самоопределения.

Поэтому актуальность исследования диктуется, во-первых, тем, что оно находится в русле тенденций современного литературоведения, активно разрабатывающего проблему обновления рецепции пушкинского творчества.

Во-вторых, опыт литературы XX в. показал, что не только нация нуждается в самоопределении, но и писатели, являющиеся наиболее

1 Арбенин К.Ю. Пушкин Мой. Поэма во фрагментах. СПб.: Зимовье Зверей, 1998.

3 Пушкин А С. Поли. собр. соч.: В 10 т.: Т. 10. Л.: Наука, 1979. С. 647. Далее ссылки на ото издание приводятся в тексте с указанием римской цифрой тома и арабской - страницы.

3 Например, сравнение Пушкина с радугой в стихотворении В. Набокова «Памяти Блока» или превращение «чудного мгновенья» пушкинской жизни в «чудную вечность» для читателя в одноименном эссе Б. Ахмадулиной. г

адекватными выразителями национального самосознания, в той или иной мере стремятся к самоидентификации с образом Пушкина, символизирующим максимальную реализованность творческого дара. Выявление этого процесса сближает данную работу с проблематикой современных исследований о биографическом мифе.

В-третьих, обращение в нашей работе к произведениям представителей различных течений и направлений русской литературы советского и постсоветского периодов позволяет увидеть ее как некий континуум, в котором пушкинский миф играет роль одного из организующих центров. При этом мы не ограничиваемся рамками литературы метрополии: порой в сферу наших размышлений попадают произведения литературы русского зарубежья указанного периода, без учета которых отражение современной литературной ситуации не представляется адекватным. Прослеживая определенный этап функционирования пушкинского мифа, мы не можем не обращаться время от времени к предшествующим этапам его существования.

В-четвертых, процесс демифологизации, анализируемый в данной работе, находится в центре современных культурологических и литературоведческих исследований, согласно которым, «когда демифологизация разоблачается как миф, миф вновь приобретает жизнь»4. Взаимосвязанность процессов мифологизации и демифологизации является одной из наиболее актуальных проблем современной науки о литературе.

Предмет изучения - биографический миф о Пушкине как особый феномен, отличающийся от архаического мифа. Биографический миф - это миф Нового времени, который не может существовать без своего субъекта - автора, осознающего первоначальную версию собственной судьбы, которая затем многократно переосмысливается как массовым сознанием, так и художниками, исследователями. В отличие от традиционных мифов, он не является порождением коллективного бессознательного, напротив, именно коллективное

4 Вапимо Дж. Прозрачное общество. М.: Логос, 2003. С.51.

сознание в различных формах вновь и вновь воспроизводит автобиографический миф.

Объект рассмотрения - литературные произведения тех авторов, судьбы и творчество которых дают достаточное представление о функционировании пушкинского мифа в изменяющемся национальном самосознании советского и постсоветского периодов. Это произведения различной жанровой природы: А. Ахматовой, М. Цветаевой, В. Маяковского, С. Есенина, Ю. Тынянова, А. Платонова, М. Булгакова, А. Синявского-Терца, Е. Евтушенко, Б. Ахмадулиной, Б. Окуджавы, В. Высоцкого, И. Бродского, Л. Лосева, Т. Кибирова, Д. Пригова, А. Битова, Т. Толстой. Кроме того, в ряде случаев мы обращаемся к произведениям «второго» и «третьего» литературных рядов, опубликованных в малодоступных источниках, которые демонстрируют ту или иную манифестацию мифа о Пушкине. Масштаб исследования позволяет показать воздействие мифа о Пушкине на специфику художественных произведении и обратное влияние писательской рецепции на такие компоненты, как язык мифа, мифологемы и мифемы, иконография, инварианты и варианты мифа о «Первом поэте».

Необходимость историко-литературного исследования рецепции пушкинского мифа русскими писателями советского и постсоветского периодов обусловила выбор темы, обстоятельный анализ которой позволяет увидеть диалектику мифотворчества и мифоборчества в литературе указанного периода, что является целью нашей работы.

Научная новизна исследования определяется:

• рассмотрением онтологического статуса пушкинского мифа в литературе XX в., то есть его бытия в пространстве художественных текстов;

• выявлением ряда специфических мифологем и мифем, из которых сконструирован биографический миф о Пушкине;

• изучением того, как биографический миф о Пушкине становится материалом для вторичного моделирования в литературе XX в.

Методологическую основу исследования составили научные труды по мифологии, проблематика которых связана с изучением сущности мифа: миф как «дух музыки» и основание культуры (Ф.Ницше), мифологическая апперцепция (И. Кант, В.Вундт), миф как форма проявления индивидуального и коллективного бессознательного (3. Фрейд, К.Г. Юнг), миф как имманентная символическая форма сознания (Э. Кассирер). При анализе механизмов функционирования мифа большое значение для данной работы имели исследования JI. Леви-Брюля (закон парципации - сопричастия), К. Леви-Строса (структурные компоненты мифа), М. Элиаде (устранение различий между субъектом и объектом мифа в момент «сакрального опыта»).

Наличие мифологического компонента даже в самом объективном научном исследовании точно выражено в словах A.A. Потебни: «Как мифы принимают в себя научные положения, так наука не изгоняет ни поэзии, ни веры, а существует рядом с ними, хотя ведет с ними споры о границах»5. Разграничение мифотворчества, основанного на абсолютной вере, и мифологизации как сознательного процесса не всегда возможно и в литературе XX в. Мифогенность событий «биографической легенды» (выражение Б.Томашевского) Пушкина связана с их способностью генерировать новые трактовки как в художественной, так и в научной сферах.

Сознание исследователя (в том числе автора работы) зачастую становится составной частью предмета изучения, то есть мифотворчества как процесса. Отсюда вывод о смежности понятий мифотворчества и художественной условности, мифотворчества и научной рецепции, которые, безусловно, не тождественны, но пограничны. Анализ мифотворчества в современной литературе и культуре опирался на концептуальные положения в трудах В.Е. Хализева, Е.М. Мелетинского, А.И. Журавлевой. Теоретическое обоснование понятия «пушкинский миф» основывалось преимущественно на

5 Потебня A.A. Слово и миф. М.: Правда, 1989. С. 182.

идеях В.И. Новикова (бинарные оппозиции мифа о Пушкине) и М.В. Загидуллиной (пушкинский миф как устойчивый литературный феномен).

Рассмотрение автобиографических мифологем базировалось на трудах A.A. Потебни (проблема субъекта мифотворчества) и А.Ф. Лосева (мифологизм любой личности). Определение структуры пушкинского мифа и выявление ее элементов в текстах литературы XX в. было ориентировано соответственно на структурную поэтику (семиотику) Ю.М. Лотмана и мотивный анализ Б.М. Гаспарова. Анализ панхронического диалога с Пушкиным отдельных писателей и переосмысления мифа о нем в полифоническом сознании литературы XX в. был ориентирован ка теоретические построения М.М.Бахтина.

Основные положения диссертации, выносимые на защиту:

1. Пушкинский миф представляет собой своеобразный континуум, объединяющий реальные события прошлого и метафизические открытия, связанные с именем Пушкина в русской культуре последующих времен.

2. Особый язык, сформировавшийся как отражение сакрализующей тенденции пушкинского мифа, имеет свои очертания, в качестве «охранной грамоты» сохраняя набор континуальных мифем.

3. Пушкинская иконография, как прижизненная, так и современная, активно участвует в строительстве и обновлении современного мифа о Пушкине, порождая новые образы и мифологемы.

4. Основы онтологии пушкинского мифа, заложенные в философской критике серебряного века, получают свое развитие в современной философской прозе. Гносеологическим поиском истока пушкинской гениальности занят преимущественно роман XX в. о Пушкине. Аксиологический аспект наиболее востребован в поэзии и драматургии.

5. Две вехи — рождение и смерть поэта - создают рамку биографического мифа, внутри которой варьируются различные мифологемы, подразумевающие многоаспектное толкование этапов биографии поэта и его образа. Мифологемы-образы составляют фундаментальную часть мифа.

5

Мифологемы-акции формируют аксиологию пушкинского мифа в русской литературе XX в.

6. Ситуация редукции до стереотипической схемы как одна из особенностей пушкинского биографического мифа повторяется в современной ситу ации с «биографическими легендами» некоторых других писателей XX в.

7. Процесс мифологизации значимых объектов в культуре непрерывен и включает в себя в качестве одного из этапов демифологизацию (ср. средневековую «карнавализацию»), которую можно рассматривать как элемент антиутопического сознания XX в.

Практическая значимость исследования состоит в возможности использования его материалов в преподавании учебных курсов «Современная русская литература» и «Историческая поэтика литературы XX века» на филологических факультетах вузов, а также при разработке спецкурсов, спецсеминаров и элективных (факультативных) курсов по истории русской литературы XX — XXI вв.

Структура и содержание работы определены логикой развертывания проблемы. Первая глава раскрывает предысторию пушкинского мифа: очерчивает основные мифемы (языковые формулы), конституирующие пушкинский миф от его зарождения в художественном сознании Пушкина до рецепции в иконографии и философской критике начала XX в. Включение в первую главу анализа не только литературных, но и металитературных явлений объясняется попыткой очертить представление о пушкинском мифе как социокультурном феномене, а в следующих главах погрузить его в чисто литературный контекст. Иконография и философское осмысление мифа представляются нам наиболее приближенными к этому феномену факторами, наряду с литературой сформировавшими наиболее общее представление о роли Пушкина в культуре и истории России.

Во второй главе выделены мифологемы (образы и события) «биографической легенды», наиболее репрезентативные для литературы XX столетия. В рамках этой парадигмы проанализированы конструктивные

б

возможности свода мифологем (от реконструкции до деконструкции) на примере художественных и жизненных стратегий некоторых авторов конца XX в.

В третьей главе конструктивные возможности пушкинского мифа рассмотрены на синтагматическом уровне: в текстах писателей XX в., от Ю. Тынянова и В.Маяковского до А. Бнтова и И. Бродского. Эта последовательность выводит нас к основной особенности функционирования пушкинского мифа в литературе XX в. - поиску «божественной нормы» (выражение А. Битова) национального самосознания, которую многие писатели находят в Пушкине.

Три главы, составившие работу, объединены своим предметом и общими теоретическими установками. Библиографический список включает 379 наименований.

Апробация работы: результаты исследования представлялись в форме докладов на международных и межвузовских научных конференциях: «Русская литература XX - XXI вв.: проблемы теории и методологии изучения» (МГУ, 2004, 2006 и 2008), «Поспеловские чтения» (МГУ, 2005 и 2007), «Феномен заглавия» (РГГУ, 2009, 2010 и 2011), «Современные методы исследования в гуманитарных науках» (ИРЛИ, 2011), «Литература в контексте современности» (Челябинск, 2005 и 2007), «Время в социальном, культурном и языковом измерении» (Иркутск, 2004), «Филологические чтения, посвященные 200-летию Ф.И.Тютчева» (Улан-Удэ, 2004), «Литература в диалоге культур» (Ростов-на-Дону, 2007), «Русская литература в современном культурном пространстве» (Томск, 2004), «Байкальская международная конференция» (Улан-Удэ, 2004), «Интерпретация текста: лингвистический, литературоведческий и методический аспекты» (Чита, 2007), «Проблемы становления и развития национального самосознания» (Улан-Удэ, 2005, 2006 и 2007), «Символическое и архетипическое в культуре и социальных отношениях» (Пенза - Прага, 2011).

СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ Во введении дается обзор критических статей и исследований, посвященных пушкинскому мифу и его рецепции в литературе XX в., рассматривается степень изученности темы, обосновывается актуальность, формулируются цели и задачи исследования, определяются методы их разрешения, научная новизна и практическая значимость диссертации, объясняются используемые в работе термины.

Биографический миф о Пушкине по структуре, происхождению и функционированию отличается как от архаического мифа, так и от модернистского неомифа и имеет свою, совершенно особую природу. Первый понимается как способ выражения мироощущения и миропонимания человека, не создавшего аппарата абстрактных понятий и техники логических умозаключений; второй возрождает и реконструирует архаические и классические мифы, синтезируя историю культуры и ее новейшие формы. Пушкинский миф в отличие от вышеназванных форм представляет собой сюжет, опирающийся на реальную биографию поэта, его творчество, письма, прозу и публицистику, то есть является биографическим мифом. Вместе с тем миф о Пушкине оказывается не только весьма значимым в контексте русской культуры последних двух столетий, но и одним из самых гибких объектов, допускающих различные интерпретации и трансляции в литературе XX в. При этом каждая манифестация мифа (от агиографических до развенчивающих тенденций), не теряя мифологических интенций, содержит элемент позитивного знания, из которого возникают многие вторичные культурные феномены.

Назовем основные этапы формирования мифа о Пушкине: создание образа «национального» поэта во время празднований юбилеев в XIX в.; сакрализация образа поэта в литературе серебряного века; «огосударствление» образа «товарища» Пушкина в соцреализме (начиная со столетней годовщины смерти в 1937 г. и ста пятидесятилетней годовщины со дня рождения в 1949 г.); интимизация образа в индивидуальных манифестациях мифа в эпоху

8

«оггепели»; демифологизация в литературе постмодернизма; распад концепта «Пушкин» в концептуализме: разнообразные попытки «воскрешения» Пушкина в современной литературе.

Русская литература советского и постсоветского периодов легитимирует пушкинский миф, доставшийся ей в наследство от прежних эпох, и, обновляя его собственными средствами, создает художественные феномены, призванные осовременить его устаревшую форму. Инвариантный набор черт внешнего облика и вех биографии, остававшийся в литературе советского времени неизменным при характеристике образа Пушкина, в конце XX в. сменяется принципом варьирования, изменения объема, качества и количества тех или иных компонентов образа с целью демонстрации влияния современного миросозерцания на восприятие «протеистического» образа Пушкина. Необходимость фиксации этих изменений объясняет обращение в данной работе преимущественно к советскому и постсоветскому периодам функционирования мифа.

В главе первой «Биографический миф о Пушкине. К вопросу об истории создания» исследование развертывается в следующем порядке: в разделе 1.1. «Автомиф Пушкина как исходная модель биографического мифа» рассматривается связь эстетизации посмертной судьбы Пушкина в XX в. с его автобиографическим мифом, под которым мы понимаем исходную сюжетную модель, сформировавшуюся в сознании поэта как схема собственной судьбы, соотносимая с главными событиями его жизни и всесторонне отраженная в творчестве. Используя данный термин, мы учитываем его амбивалентность и близость к понятию художественного образа. Вместе с тем нельзя не отметить в этой связи такое свойство мифотворческого сознания, как неразличение объекта и его образа в сознании субъекта6. В эпистолярном наследии Пушкина, как мы показали в тексте диссертации, есть немало примеров неразличения (сознательного или бессознательного - не поддается определению) автора и

6 Пиаже Ж. Избранные психологические труды. М., 1969. С. 214.

лирического субъекта. Ср., например, историю публикации стихотворения «Редеет облаков летучая гряда...» или самоотождествление с героем поэмы «Кавказский пленник» в письме к В.П.Горчакову: «Характер Пленника неудачен; это доказывает, что я не гожусь в герои романтического стихотворения» (X, 42).

Формируя свой образ в стихах, прозаических и публицистических произведениях, поэт неоднократно прибегал к вымыслу, который нельзя объяснить только художественной условностью. Воплощая автомиф при создании образа автора (и лирического героя), на раннем этапе поэт соединял в нем собственные индивидуальные черты с чертами обобщенного поэта-лирика, заимствованные им у поэтов-современников: Державина, Жуковского, Батюшкова. Это особенно заметно в лицейских стихотворениях: автор и одописец, наследующий классицистический героический стиль, и нежный элегик, любующийся красотами садов, и ленивец - баловень муз. Это позволило старшим друзьям, не смевшим входить в стилистические «владения» друг друга, создать первоначальный миф о «чудо-ребенке».

Наряду с созданием автомифа в поэзии Пушкин постоянно демифологизирует его. Это связано как с журнальной полемикой с оппонентами, так и с постепенной эволюцией взглядов в ходе общения с близкими по духу людьми (например, с будущими декабристами). Процесс разрушения первоначального мифа о «вольнолюбивом поэте» сопровождался утратой репутации Пушкина как романтического поэта. По этой причине внутренний монолог переходит в элистолярий, и Пушкин начинает настойчиво говорить об «истинном романтизме» (X, 148), стремясь к демифологизации застывшего образа романтического поэта, который ассоциировался у русских читателей (в том числе у близких друзей) прежде всего с образом Пушкина.

Завершающим звеном автомифа становится создание стихотворения «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...», где достигает апогея тенденция остраненного, объективированного видения собственной личности, названной Герценом «явлением», которым ответила Россия на реформы Петра I. В нем

ю

можно увидеть весь набор автомифологем жизни Пушкина, композиционно развертывающихся от настоящего («памятник») к прошлому («баловень муз»). Сюжет, напротив, движется от свободолюбивой юношеской лирики («главою непокорной») к соперничестзу-равенству с царем («выше <...> Александрийского столпа») и верности «дружеству» с декабристами («милость к падшим призывал»), а в финале возвращается на новом витке к героико-элегическому стилю лицейской поэзии (разговор с музой в последнем четверостишии).

Резюмируем механизм формирования автомифа. В поэтическом творчестве чаще всего воплощаются основные мифологемы, которые затем последовательно демифологизируются в письмах, черновиках, критических опусах в адрес литературных врагов. Очевидно, что карикатурно заостренные фигуры, вроде доносчика Булгарина («Фиглярин» из «Моей родословной»), графомана Хвостова («Седой Свистов» в эпиграмме), архаиста Шишкова (названного в личном письме «свиньей» русской Академии), были необходимы Пушкину для создания антитезы к автомифу.

Из отдельных ярких запоминающихся мифологем формируется непротиворечивый лирический сюжет пушкинской поэзии. Антимиф в сознании поэта уравновешивает автомиф, придает ему диалектическую устойчивость. Ценность антимифа для поэта в том, что он с негативной точки зрения дублирует и заставляет уточнять автомиф, делая образ автора все более детализированным, интригующим для будущего читателя. Эта диалектика автомифа стала одной из возможных причин того, что в творческой деятельности последующих поколений пушкинский миф становится объективированной реальностью, независимо от субъективных и исторических факторов, на которых данная категория была основана.

Раздел 1.2. «Континуальные мифемы в языке пушкинского мифа» посвящен анализу языка, используемого писателями, обращающимися к нему. Чрезвычайно характерным для пушкинского мифа является то, что строительным материалом для него становятся устные и письменные предания,

быт, историко-культурная реальность так называемой «пушкинской поры». Особый язык, сформировавшийся как отражение сакрализующей тенденции пушкинского мифа, в качестве «охранной грамоты» сохраняет набор континуальных мифем. В роли последних выступает ряд авторитетных высказываний, оторвавшихся от своего ближайшего контекста и получивших в этом усеченном виде широкое распространение как в русской литературе XX в., так и в науке о ней.

Поскольку данные компоненты в языке пушкинского мифа породили не совсем ту трактовку, которая имелась в виду их создателями, а противоречие между трактовками снимается в ходе различных его манифестаций, то мы сочли возможным воспользоваться в данном случае термином К. Леви-Строса «мифема». Ученый выделил три основных компонента мифа: сообщение, остов и код7. Сообщение и остов, то есть события и образы пушкинского мифа, мы назвали «мифологемами», воспользовавшись термином К.Г. Юнга, а те высказывания, о которых пойдет речь ниже, играют роль кодов, или мифем, с помощью которых национальное сознание ориентируется в континууме пушкинского мифа.

В ряде случаев «формулы» могут наполняться образным содержанием, приобретая характер мифологем. В отличие от мифологем (образов и событий), конституирующих миф о Пушкине, мифемы обеспечивают его коммуникативную связь с современностью, являясь его неделимыми и обобщающими (континуальными) языковыми кодами, «формулами» пушкинского мифа. В роли мифем могут выступать как механически воспроизводимые фразы, изъятые из произведений поэта («Мороз и солнце, день чудесный!», «Я помню чудное мгновенье...» и т.д.), так и наиболее авторитетные высказывания о нем, которые приобрели характер афоризмов.

Русский человек через двести лет. Мифема, получившая свое развит»я после смерти Пушкина и особенно к концу XX в., - времени, когда должно

7 Леви-Строс К. Мифодогики. Т.1. М.: Университетская книга.; СПБ., 2000. С. 315.

12

было сбыться буквально понятое пророчество, восходит к знаменитой фразе Гоголя о Пушкине: «русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет»8. К концу XX столетия метафорическая природа знаменитого высказывания отходит на задний план, и современный писатель А.Битов рассуждает. «Гоголь напророчил нам Пушкина как "нового человека" через двести лет; через три года мы отметим столетие Набокова и двухсотлетие Пушкина; кто же это родится у нас в 1999-м?»9. Герои Татьяны Толстой «Лимпоппо» и Валерия Попова «Новый Пушкин», не дождавшись самостоятельного «явления Пушкина», предполагают «родить» его. В рассказе Толстой «<...> этот союз униженных и оскорбленных, уязвленных и отверженных, этот минус, помноженный на минус, даст плюс, - курчавый, пузатый, смуглый такой плюс»10. Традиционная «курчавость» ахматовского «смуглого отрока» не подлежит сомнению, тогда как эпитет «пузатый» снимает высоту поднятой темы и одновременно формирует совершенно новый, иронически переосмысленный образ Пушкина-младенца в XX в.

Солнце русской поэзии. Формирование образа «солнце нашей поэзии закатилось» в некрологе В.Ф, Одоевского исследователи объясняют сходным выражением из «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина, где повествуется о том, как на Руси восприняли весть о смерти Александра Невского. Образ «солнца» с точки зрения этой традиции восходит к образам правителя и основателя русской литературы как целостности. Образ Пушкина как «солнца» русской поэзии и культуры особенно актуален для начала XX в. К нему обратились, например, О. Мандельштам в статье «Пушкин и Скрябин» (1915) и В.Ходасевич в речи «Колеблемый треножник» (1921). В том и в другом случае образ связан с тревогой за судьбы русской культуры, то есть актуализируется коннотация «закатившегося солнца». В XX в. уподобление

8 Гоголь H.B. Несколько ело» о Пушкине // Русская критика о Пушкине: избранные статьи, комментарии / сост., вступ. Статья, коммекг. А.М.Гуревнча. М.'. Изд-во МГУ: Наука, 2005. С. 31.

9 Битов А.Г. Жизнь без нас. Стихопроза // Новый мир. 1996. №9. С 92.

10 Толстая Т. Лимпопо И Толстая Т. Любишь - не любишь. М.: Онжс; ОЛМА-ПРЕСС, 1997. С. 79.

Пушкина солнцу становится ритуальным. Кризису пушкиноведческой науки посвящена книга И. Сурат с многозначительным названием «Вчерашнее солнце».

Пушкин - наше все. Данная формула A.A. Григорьева живет в национальном сознании уже как бы в отрыве от ее автора. Если обратиться к первоисточнику, статье Григорьева «Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина» (1859), то уже по заглавию видно, что она посвящена не столько Пушкину, сколько развитию русской литературы первых десятилетий XIX в. Центральную же роль Пушкина в русской литературе, по мнению критика, определяет способность воплотить в своей натуре национальное сознание, в частности такие его черты, как смирение перед действительностью и одновременно готовность к протесту. В статье Григорьева нет утверждения, что Пушкин — первый и последний совершенный поэт. Апокалиптичность мышления, развитая у его современника Ф.М. Достоевского, была чужда Григорьеву. Итак, несмотря на кажущуюся тотальность фразы, ставшей мифемой, на деле Григорьев являлся противником светского «обожествления» поэта. Как показывает опыт исследования литературы XX в., «крылатая фраза "Пушкин - наше все" становится эмблематическим знаком выражения постмодерности»". При этом «кощунственно-шутовское, иронико-игровое звучание этой сентенции» (которое, по мнению исследователя, она приобрела в конце XX в.) соперничает с серьезным содержанием этой максимы. Ср., например, конкретизацию формулы Григорьева в эссе А. Битова: «Рассчитываясь с ним, мы отвели ему первое место во всем том, чему не просоответствовали сами. Он не только первый наш поэт, но и первый прозаик, историк, гражданин, профессионал, издатель, лицеист, лингвист, спортсмен, любовник, друг...»12.

11 Богданова О.В. «Пушкин - наше все...»: Литература постмодерна и Пушкин. СПб.: Факультет филологии и искусств СПбГУ, 2009. С. 8.

12 Битов А.Г. ГУЛАГ как цивилизация// Звезда. 1997. № 5. С. 27.

14

Всгми^пшя оызьтч ив ость. Характеристика поэзии и личности Пушкина стала итогом многолетних раздумий Ф.М. Достоевского; слова, ставшие многократно повторяемой формулой, впервые прозвучали в его речи, произнесенной на торжествах по случаю открытия памятника поэту (1880). Мифотворческая природа этой речи проявилась в самом способе произнесения, зафиксированном современниками: «Да, это была не речь, а скорее долгое заклинание, словесное колдовство»ь. Результатом этого «колдовства» стал «духовный», неортодоксально христианский образ Пушкина, который активно развивался в философской и религиозной пушкинистике серебряного века. После длительного забвения в советской литературе и критике Пушкинская речь Достоевского вновь вернулась в зону активной читательской рецепции в начале 80-х гг. XX в. благодаря статье В. Кожинова «И назовет меня всяк сущий в ней язык...». Полемика вокруг речи Достоевского, не прекращавшаяся и в последующие годы, подвергла демифологизации его абсолютизирующую точку зрения. Тем не менее, очевидно, что мифема «всемирной отзывчивости Пушкина», закрепившаяся в национальном сознании благодаря потребности сохранения национальной идентичности, является одним из наиболее важных компонентов пушкинского мифа в XX в.

Раздел 1.3. «Роль иконографии в конструировании и трансформациях мифа о Пушкине» посвящен анализу «социального стереотипа» - классического облика Пушкина, порожденного тиражированием портретов работы O.A. Кипренского и В.А. Тропинина. «Льстивое зеркало» портрета Кипренского - мифологизация внешнего облика Пушкина. По собственному признанию художника, Кипренский писал гения. Именно этот образ является самым распространённым, каноническим, а значит, на него ориентируется большинство создателей образа Пушкина в литературе XX в. Портрет художника Тропинина порождает популярный «московский» миф о Пушкине, «хорошем человеке», «добром семьянине». «Домашний» московский портрет

13 Амфитеатров A.A. И теперь еще слышу речь Достоевского /У Достоевский об искусстве. М.: Искусство, 1973. С. 510.

как бы призван противостоять парадному, «питерскому». Таким образом, обобщенный хрестоматийный иконографический образ уже живет сам по себе, вне времени. Не случайно в репродукцию этого «парадного» (чаще Кипренского, чем Тропинина) портрета по принципу коллажа вклеиваются харизматичные лица политиков: Ельцина, Жириновского и Путина.

Помимо хрестоматийного образа существует прижизненная карикатура П.И.Челищева «Пушкин и Хвостов», на которой поэт, отличавшийся небольшим ростом, изображен великаном, за которым пытается угнаться карлик Д.И. Хвостов. Очевидно, что данная карикатура апологетична по отношению к Пушкину на фоне с карикатуры неизвестного художника, изобразившего «непричесанного» Пушкина, уводящего с бала упирающуюся М.И. Хвостову, как и поэт, не отличавшуюся красотой. Характерно, что именно этот портрет поместил на обложке четвертого издания книги «Пушкин. Непричесанная биография» (М.: Российский фонд культуры, 2007) JI.M. Ариниггейн. Напротив, труды пушкинистов и собрания сочинений поэта, опубликованные в советский период, как правило, сопровождались в качестве иллюстраций для обложки «рисунками Пушкина», представляющими собой мифологизирующие рисунки-автопортреты. Например, «A.C. Пушкин. Биография писателя» (М.: Просвещение, 1981) Ю.М. Лотмана и многие другие. Признаком изменений в пушкинистике постсоветского периода можно считать то, что на обложке жизнеописания Пушкина в книге И. Сурат и С. Бочарова «Пушкин: Краткий очерк жизни и творчества» (СПб.: Языки славянской культуры, 2002) воспроизводится самоироничный рисунок Пушкина, изобразившего себя в лавровом венке. Этот факт может свидетельствовать о фиксации наукой диалектики автомифа и антимифа в жизненной и творческой стратегии поэта.

Из общего ряда портретов советского времени, написанных к Пушкинскому живописному конкурсу, проводившемуся в 1936 г. в Ленинграде, резко выделяется портрет смеющегося Пушкина кисти Н. Шведе-Радловой. Он актуализирует множество свидетельств современников о заразительном,

16

обаятельном смехе Пушкина. Отвергнутый с эстетических позиций соцреализма портрет кисти Шведе-Радловой на сегодняшний день вызывает двойственное впечатление. Неестественная широкая улыбка на фоне статики тела и вместе с тем черты вполне конкретного человека, по сравнению с обобщено-романтическими, наследующими черты знаменитого портрета О.Кипренского советскими изображениями поэта, вызывают эффект остранения, сближаясь по эстетическому воздействию с поэтикой соц-арта.

Характерной чертой современной иконографии Пушкина как структурного элемента пушкинского мифа являются концептуальные портреты в графической стилистике рисунков Пушкина. Рисунок М. Шемякина, оформившего обложку книги Абрама Терца «Прогулки с Пушкиным» санкт-петербургского издательства «Всемирное слово», изображает Пушкина и Терца. Тонкий длинный Пушкин в цилиндре и с тросточкой и округлый приземистый Терц в ушанке, ватнике и валенках, больше похожий на самого Синявского, чем на его alter ego - одесского бандита Абрашку Терца. О лагерной тематике, помимо специфической одежды одного из героев, напоминает рамка, в которую заключен рисунок, - двойная колючая проволока, прибитая гвоздями. Шемякинский образ вызывает целый спектр аллюзий, проясняющих поэтику «Прогулок с Пушкиным»: суды над Абрамом Терцем; Пушкин в роли Дон Кихота, сопровождаемого своим лукавым и житейски смекалистым Санчо; тени, отбрасываемые героями, напоминают одну гордую птицу (сирин?) с округлым крылом, что, возможно, сигнализирует о модернистской символике «Прогулок...» по вечности.

Рисунки современного карикатуриста А. Бильжо подчеркивают мифологическую природу пушкинского образа, ставшего концептом. На одном из рисунков художник изображает знакомый образ (кудри, бакенбарды) в компании Чебурашки, героя сказки Э.Н. Успенского. Соединение образов свидетельствует о том, что в массовом сознании и тот и другой символизируют преимущественно детское чтение.

Еще одна мифологема (о жажде Пушкина вырваться за пределы России) отрефлектирована А. Битовым и художником Р. Габриадзе в книге «Метаморфоза», которая строится вокруг цикла ранее не публиковавшихся живописных работ Габриадзе «Пушкин-бабочка». В ней Пушкин бежит с Натальей Николаевной от своих недругов через Грузию и, превращаясь по дороге в бабочку, улетает за границу, где много путешествует и проживает счастливо до глубокой старости. Мрачный пафос романа-исследования Ю. Дружникова «Узник России», разрабатывающего эту мифологему, а также новеллы Ф. Кафки «Превращение», аллюзией на которую, по всей видимости, является книга, снимается «легкостью необыкновенной» рисунков Габриадзе и сопровождающих текстов Битова.

Таким образом, пушкинская иконография, как прижизненная, так и современная, активно участвует в строительстве и обновлении мифа о Пушкине, порождая новые образы и мифологемы. Современная иконография свободно варьирует различные мифологемы пушкинской биографии, отражая актуальные представления о месте поэта в культурном пространстве. В этом она является безусловным отражением аналогичной тенденции в литературе.

В разделе 1.4. «Философские аспекты пушкинского мифа» мы рассматриваем онтологический, гносеологический и аксиологический аспекты пушкинского мифа. Одним из наиболее значительных философских аспектоз можно считать гносеологический его аспект'. Первичная функция мифа - это удовлетворение человеческой любознательности путем ответа на вопросы «почему именно Пушкин стал первым национальным поэтом?» и «откуда берет начало его гениальность?». В решении этих вопросов в русском национальном сознании огромную роль сыграли первые биографы Пушкина, своеобразные апостолы (Петр и Павел) пушкинского мифа: автор первого критически подготовленного собрания сочинений Пушкина и первой обширной биографии Пушкина Павел Васильевич Анненков и записавший воспоминания современников о поэте Петр Иванович Бартенев. Художественный текст, «препарирующий» пушкинский миф в гносеологических целях, начинает

18

уподобляться последнему по своей структуре - стремится охватить все знаковые моменты биографии поэта, разгадать загадку его гения. Особенно это касается произведений в жанре биографии: «Пушкин» Ю. Тынянова, «Пушкин в изгнании» И. Новикова, «Пушкин» Л. Гроссмана, «Жизнь Пушкина» Г. Чулкова, «Жизнь поэта» А.Гессена, «Александр Пушкин и его время» Вс. Иванова. В том случае, если писатель сознательно подчиняет язык существующей социально-политической парадигме, как это происходит с «житийными» текстами И. Новикова и А. Гессена, то язык утрачивает функцию инструмента познания, становится инструментом экспликации готовых представлений, фиксации существующих топосов, сопровождающих в сознании русскоязычного читателя национальный концепт «Пушкин».

Следующий аспект - онтологический, то есть касающийся характера бытия внутри пушкинского мифа, а также как следствие - бытования самого мифа. Это бытие многослойно, иерархично и определяется структурой пушкинского мифа. Иначе говоря, осознание содержательного ядра мифа, фиксация основных мифологем определяет бытие пушкинского мифа в пространстве художественной литературы. Подробно этот вопрос рассмотрен в главе второй. Онтологические основы пушкинского мифа, как нам представляется, были заложены в русской философской критике конца XIX — первой половины XX в. Одной из первых попыток онтологизации пушкинского мифа стала концептуальная статья В. Соловьева «Судьба Пушкина» (1897), в которой философ разъяснил свое понимание категории «судьба». Последующие высказывания философов серебряного века на эту тему, так или иначе, отталкивались от воззрений Соловьева. Мы рассмотрели позиции Д. Мережковского, В. Розанова, Л. Шестова, М. Гершензона и др. и увидели, что основная полемика развернулась вокруг соотношения Пушкина-поэта и Пушкина-человека. Важно подчеркнуть, что во всех случаях речь идет все же не о конкретном человеке (Пушкине); скорее это представления о нем, позволяющие каждому из философов достаточно плодотворно иллюстрировать

свою позицию относительно смысла человеческого бытия.

.19

Наконец, необходимо сказать об аксиологическом аспекте пушкинского мифа. Разумеется, миф никакого специально выделенного учения о ценностях не несет, но когда человек ощущает дисгармонию с миром, на помощь приходит пушкинский миф. Его основные мифологемы представляют собой для русскоязычного сознания набор непреходящих ценностей, а потому и точку отсчета в размышлениях о тех или иных нравственных категориях. Так, например, стихотворение Пушкина «Я вас любил...» является отправной точкой в шестом из «Двадцати сонетов к Марии Стюарт» И. Бродского.

Если подойти к пушкинскому мифу не просто аксиологическя, но попытаться вычленить основания мифологической аксиологии, то мы никуда не уйдем от тех же самых предельных крайностей мифа, от космоса и хаоса, белого и черного, в роли которых традиционно выступают Пушкин и Дантес. В литературе конца XX в. эти образы становятся обратимыми, взаимозаменяемыми.

Как видим, философские аспекты пушкинского мифа актуализируют его основные мифологемы, демонстрируя, что одни и те же события могут по-разному переживаться различными реципиентами (философами, критиками, писателями), а значит, и существовать в разных системах ценностей. Весь спектр прочтений формирует континуум пушкинского мифа и делает его не только объектом познания, но и его инструментом.

Во второй главе «Операциональный потенциал набора мифологем» мы исследуем конструктивные возможности различных мифологем: сформировавшихся при жизни Пушкина, устоявшихся в ходе биографических разысканий первых биографов, закрепившихся в национальном сознании в виде иконографических изображений и отрефлектированных философской критикой рубежа веков.

В разделе 2.1. «Мифологемы (образы и акции)» из всего корпуса мифологем мы выделяем те, которые наиболее полно отразились в литера7уре XX в. Важнейшими элементами сюжета о Пушкине являются рождение и смерть поэта. Рождение человека не всегда совпадает с рождением поэта - факт

20

общественного признания на лицейском экзамене знаменует второе. «Смерть поэта» (формула, закрепившаяся в национальном сознании благодаря одноименному стихотворению М. Лермонтова) - не менее важный этап его мифологизации. Две вехи - рождение и смерть поэта — создают рамку мифа, внутри которой варьируются различные мифологемы, подразумевающие многоаспектное толкование этапов биографии поэта и его образа. Каждая веха судьбы национального поэта представляется знаковой в контексте мифа, а потому можег соотноситься с разнообразными явлениями русской духовной и социальной жизни. Весь свод мифологем, формирующих пушкинский миф, условно можно разделить на две части: мифологемы-образы и мифологемы-акции.

1. Мифологемы-образы.

Чудо-ребенок. Мифологема рождения чудесного ребенка присутствует в культуре разных народов, не является исключением и пушкинский миф. Мемуаристы приводят исторические анекдоты о детстве Пушкина, свидетельствующие о раннем творческом развитии будущего поэта (Л. Пушкин, О. Павлищева, М. Макаров). Большинство биографов (П. Анненков, П. Бартенев, А. Скабичевский) склоняются к тому, что детство было несчастным, по крайней мере трудным (по причине нелюбви родителей к ребенку). Реже встречается противоположная точка зрения о счастливом детстве (Д. Благой, Н. СкатоЕ).

Сверчок. Прозвище поэта в литературном обществе «Арзамас», восходящее к строкам из поэмы Жуковского «Светлана». Юношеское прозвище поэта стало толчком к рождению развивающейся по сей день мифологемы. Она связана с переходным дпя поэта периодам от замкнутой «монашеской» жизни в Лицее к «вольному» Петербургу - от юношества к первому этапу молодости.

Потомок негров. Начало этой мифологемы заложено в известных стихах Пушкина «Юрьеву» и «Моя родословная», неоконченном романе «Арап Петра Великого» и др. Происходя от таинственных «Аннибалов» и одновременно являясь представителем одного из древнейших русских дворянских родов,

21

Пушкин воплощает в себе гармонию «черного» и «белого», животного (вариант: сверхчеловеческого) и человеческого начал.

Няня. Арина Родионовна, как известно, считается не только героиней лирических стихотворений Пушкина «Зимний вечер» (1825), «Няне» (1826) и др., но и прототипом нянек Татьяны Лариной, Владимира Дубровского, Ксении из «Бориса Годунова». Образ пожилой «бражницы», разделяющей трапезу и беседу «полных юности и вольных» молодых людей, из стихотворений Н.Языкова, воспевшего Арину Родионовну, лишь отчасти совпадает, а иногда коренным образом расходится с народнической и впоследствии советской мифологемой о няне как «второй матери», наставнице гения, которая не только подсказывала мотивы и образы стихотворений, но и обсуждала с Пушкиным последние политические события.

Пророк. Мифологема божественного призвания поэта, характеризующая «середину пути», ситуацию жизненного выбора. Компонентом этой мифологемы является представление о поэте как о проводнике «божественного глагола», которое имеет глубоко архаическую природу. Мифологема поэта как пророка из одноименного стихотворения Пушкина является одним их наиболее продуктивных сюжетообразующих элементов в литературе XX в.

2. МиФологемы-акции.

Я вас любил (утаенная любовь). Сюжет о высоком, но болезненном, неразделенном чувстве, которое поэт пронес через всю жизнь. Существует также точка зрения, согласно которой легенда об утаённой любви Пушкина представляет собой вымысел (пушкинская биография Ю. Лотмана). Споры известных пушкинистов о том, кто является объектом скрытой страсти поэта: М. Раевская, Е. Воронцова, К. Собаньская, Е. Карамзина, - привели к формированию устойчивой мифологемы, активно разрабатывавшейся поэтами XX столетия.

Я памятник себе воздвиг (памятник). Высокая «сакральная» миссия поэта как пророка позволяет ему отстраниться от себя как человека и в памятнике поэту увидеть памятник поэзии. Следовательно, основной смысл

22

произведений XX в., обращающихся к мифологеме памятника, — в понимании и признании предназначения, смысла дарованного Богом таланта.

Дуэль. Многие аспекты последней дуэли Пушкина стали важнейшим импульсом философской критики XX в., легли в основу концептуальных статей В.Соловьева, Д. Мережковского, В. Розанова, М. Гершензона и др. Причины этого события, образы ее участников, общая расстановка сил многообразно отразились в литературе XX столетия.

Вновь я посетил (заповедник). Одной из важнейших мифологем, конституирующих пушкинский миф, является мифологема музея-заповедника. Эта мифологема лишь косвенно относится к автобиографическому мифу: стихотворения, созданные в период ссылки в Михайловское, породили мифологему Северной ссылки поэта как периода окончательного осознания поэтического предназначения. Период же создания мифологемы Пушкинского заповедника - это по преимуществу советское время. Таким образом, мифологема заповедника является одной из немногих посмертных мифологем, к созданию которых Пушкин имеет лишь косвенное отношение.

В разделе 2.2. «Реконструкция мифа о Первом поэте» мы выдвигаем гипотезу о Бродском как о мифологизированном поэте современности. Такие категории мифа, как универсализм, схематизм, продуктивность (порождение новых мифологем), позволяют некоторым фигурам истории сохраниться в национальной памяти и делают возможным возвращение влияния того или иного мифа в сферу общественного сознания. Сходство функционирования мифов о Пушкине и Бродском - в редукции представлений о многомерных категориях «жизни» и «творчества», приведении их к четкой схеме. Культурной парадигмой жизни писателя для русского самосознания является творческая биография Пушкина. Ср.:

Пушкин: Лицей - «побежденный учитель» Жуковский - петербургская слава - Южная ссылка - утаенная любовь - Северная ссылка - «мирный договор» с Николаем I - женитьба на Натали - нагаданный гадалкой «белый

человек» Дантес - дуэль и мученическая смерть.

23

Бродский: самовольный уход из школы - работа в геологических экспедициях - «учитель величия» Ахматова - петербургские кружки -признание первым поэтом в своей среде - суд за «тунеядство» - несчастная любовь к Марине Басмановой - друг-соперник Бобышев - выдворение заграницу - Нобелевская премия - мировое признание - смерть и вечный покой в Венеции.

Каждый значимый этап биографии культурного героя становится мифологемой, многократно отрефлектированной в научных и изображенной в художественных текстах. Это позволяет нации осмысливать свою историю не только с помощью анализа социальных факторов, но с помощью реактивации исторической памяти, персонифицированной в фигурах, повлиявших на ее менталитет.

Раздел 2.3. «Деконструкция мифа о Поэте № 1» характеризует различные стратегии деконструкции пушкинского мифа от Д. Хармса до Т. Кибирова. Миф в случае как реконструкции, так и деконструкции остается смысловым ядром культуры, обновляющейся за счет противоположных тенденций. Откровенное игровое начало, «карнавадизация» Пушкина как «Поэта № 1» на этапе мифоборчества позволяет ему возродиться на новом витке истории в новом качестве. Наследниками обэриутов в конце XX в, стали концептуалисты. Мы выяснили, что свойственное концептуализму умение выявлять и обнажать жесткий каркас действительности, методология подрыва тотальных идеологий на определенном этапе сама превращается в неоспоримую авторитетную идеологию. Пригсв, создавая образы Пушкина и его современного воплощения «Дмитрия Александровича Пригова», занимается тотальной деконструкцией: имя и слово в его поэзии окончательно теряют закрепленные за ними значения.

Тимур Кибиров использует основной прием концептуализма -виртуозную игру чужими языками, но разъятие, деконструкция этих языков порождают собственный язык лирического героя, отличающийся от персонажного языка-маски концептуализма. Трансформация концептуализма

24

от Пригона до Кибирова заключается в том, что демонстрация изнаночных механизмов идеологий оборачивается у Кибирова новой концегпуальностью: он как бы заново проходит этапы развития литературы, от Державина до Пушкина. Синтез стилей, подобный тому, который осуществил Пушкин в поэме «Руслан и Людмила» (Державин, Жуковский, Батюшков), позволяет поэту изображать живые чувства: подлинную страстность, нежность и задушевность, восходящие по содержанию к шедеврам пушкинской лирики.

В третьей главе «Мифологемы пушкинской биографии в литературе советского и постсоветского периодов» рассматривается функционирование мифологем в континууме русской литературы XX в., включая влияние литературы серебряного века на литературу исследуемых периодов и взаимовлияние литературы эмиграции и метрополии. Мы выявляем, как данный миф отразился в текстах произведений, какие общие тенденции литературного процесса и индивидуальные особенности авторов он высветил. Раздел 3.1. «Мифологемы-образы как фундаментальная часть пушкинского мифа» доказывает, что мифологемы-образы являются онтологическим ядром пушкинского мифа, именно они наиболее востребованы различными писателями как при характеристике образа Пушкина, так и при экспликации национальных представлений о смысле человеческого бытия.

Мифологема чудо-ребенка рассмотрена нами на примере различных текстов, начиная с очерка А. Скабичевского, написанного на рубеже Х1Х-ХХ вв. и представляющего собой объективированный социологический портрет, рассчитанный на массового читателя. Ценность очерка в том, что сакрализующая тенденция, особенно проявившаяся в следующем столетии, в этом тексте полностью отсутствует, его можно считать в некотором смысле демифологизирующим по сравнению с мифологизацией в XIX в. (например, с повестью В.П. Авенариуса «Отроческие годы Пушкина»,!885и).

111 См.: Корнилов С.И. «Беллетристическая пушкиниана» как научная проблема// Беллетристическая пушкиниана XIX - XXI вв. Сб. статей по материалам конф. ПГПУ, 20-23 ост. 2003 г. Псков, 2004. С. 12.

25

Иная тенденция наблюдается в незаконченном романе Ю.Тынянова «Пушкин», где наиболее яркие страницы посвящены московскому и лицейскому детству поэта. Описана та же неприкаянность, что и в беллетризованном очерке Скабичевского, но оценочный социологизм отсутствует: напротив, ритмизованная проза поэтизирует негармонический быт в доме Пушкиных, как бы проецируя его на будущие пушкинские описания «бедной юности моей» (И, 258). Можно констатировать, что в романе берет свое начало мифологема чудесного, но нелюбимого ребенка, которая получит свое развитие сначала в судьбе и творчестве М. Цветаевой15, затем ее актуализирует Б. Ахмадулина в стихотворении «Биографическая справка». Возвращаясь к роману Ю.Тынянова, отметим, что с образами родителей, а также дяди Пушкина Василия Львовича вводится тема обычности, недаровитости, противостоящая теме своеобразия, чудесной непохожести, связанной с образами маленького Пушкина и старого Ганнибала. Видимо, по этой причине родственники с «пушкинской стороны» изображены не просто иронически, но сатирически.

Тема лицейского этапа пушкинского детства является значимой мифологемой для первой книги стихов А. Ахматовой «Вечер», в которую вошел цикл стихотворений «В Царском Селе». Для пушкинского мифа наиболее репрезентативным является стихотворение «Смуглый отрок бродил по аллеям...». Ахматова в этом стихотворении не упоминает имени Пушкина, ограничившись описательным оборотом «смуглый отрок», который часто встречается в мемуарной литературе о Пушкине, намекая на его родство с арапом Петра Великого. Одна из вещественных деталей - лицейская треуголка, опоэтизированная Ахматовой, - станет мифологизированным объектом изображения в рассказе «Треуголка Пушкина» представителя эмигрантской прозы И. Лукаша, а московское детство, наиболее зримо представшее в романе

15 См.: Швейцер В. Дом в Трехпрудном. Спор о детстве // Швейцер Б. А. Быт и бытие Марины Цветаевой. М.: Молодая гвардия, 2002.

Тынянова, - в рассказах Лукаша «Дурной арабчонок» и «Московская просвирня».

Советская тенденция идеологизации образа Пушкина нашла свое отражение в адресованной юношеству беллетризованной биографии А.Гессена «Жизнь поэта». Монументальная фигура матери, восторженно демонстрирующей гостям «жителя нового века», аллюзийно вызывает в памяти эталонное произведение социалистического реализма - «Мать» М. Горького, а также собирательный образ матери на известном плакате И. Тоидзе «Родина-мать зовет». Не случайно название романа не конкретно, как заглавия произведений на ту же тему А. Скабичевского, Г.Чулкова, Ю.Тынянова, а вполне обобщенно - «Жизнь поэта». По-видимому, такое заглавие должно символизировать образ обобщенного положительного героя-поэта, борца и народного защитника.

Мифологему няни мы рассмотрели на примере статей нетипичного для советской литературы писателя А. Платонова, поскольку, в отличие от текстов «литературного потока», он творчески переосмысливает миф, насколько это возможно в рамках формирующихся социально-политических отношений. Платонов написал в этот период (1937) две статьи с характерными заглавиями: «Пушкин — наш товарищ» и «Пушкин и Горький». «Сирота-Пушкин», ставший героем одной их этих статей, воспринимается сегодня в контексте сирот послереволюционного времени и особенно «платоновских» сирот Насти и Саши Дванова. Логично поэтому, что пришедшая «сироте» на помощь няня названа «друг-товарищ».

Со временем пушкинский миф все больше приобретает черты безапелляционного культа. Этот процесс отразился в драме А. Платонова «Ученик Лицея» (1950), где Пушкин предстает прежде всего учеником Арины Родионовны, более радикальным в революционном отношении, чем другой его «учитель» - П.Я.Чаадаев. Это произведение, несмотря на сохранение неповторимой платоновской поэтики, несет на себе черты социалистического

реализма, и образ няни приобретает в нем специфические особенности, удаляющие его от первичной авторской мифологемы.

Своеобразие мифологемы няни в романе Ю.Тынянова «Пушкин» в том, что героиня предстает в нем не «старушкой» и «доброй подружкой» времен ссылки в Михайловское, а «лукавой рабыней» по отношению к господам и жалостливой русской женщиной по отношению к Пушкину-ребенку. Последнее делает ее образ менее персонифицированным, максимально обобщенным, периферийным в структуре персонажей. Этот образ во многом согласуется с образами русских крестьянок в литературе второй половины XIX в. Периферийность образа объясняется, с одной стороны, тем, что Тынянов успел написать только те главы романа, в которых говорится о юном Пушкине, а значит, сравнительно молодой няне. С другой стороны, во время написания романа пропорции мифологемы еще не были нарушены советской канонизацией ее образа.

В современной ситуации, как можно наблюдать в шуточной поэме

»

К. Арбенина «Пушкин мой», мифологема начинает возвращаться к исходным пропорциям, заданным в автомифе. Пушкинская няня по аналогии с няней Татьяны Лариной Филиппьевной зовется просто Родионовной, а не Ариной Родионовной, как в мифе, создававшемся в трудах пушкинистов начиная со второй половины XIX столетия и в течение советского периода истории России. Отношение к ней ласково-ироническое. По Леви-Сгросу, развертывание содержания мифа состоит в том, чтобы постепенно снять исходные противоположности, лежащие в основе мифа. Мифологема няни включает бинарную оппозицию «воспитательница гения» (А.Платонов, А. Гессен) / «бражница», потворствующая барину во всем (В. Набоков, Ю. Дружников). Для снятия противоположностей мифотворчество выработало процедуру медиации между утверждениями, составляющими полюсы оппозиции. В роли текстов-медиаторов мы наблюдали роман Ю.Тыняиова «Пушкин» и поэму К. Арбенина «Пушкин мой».

Мифологема Сверчка функционирует в русской литературе как в связи с «арзамасским мифом», так и вне этой связи. Противоположные грани пушкинского гения представляют собой «Сверчок» и «африканский самум» в рецепции видного деятеля серебряного века Б.Садовского. По нашему предположению, мифологемы «Сверчка» и «старика Державина» являются ипостасями авторской самоидентификации Е.Евтушенко на различных этапах его творчества. «Проколотый Сверчок» времен Михайловской ссылки как ранняя стадия «пророка» с рассеченной мечом грудью предстает в произведении лауреата премии «Большая книга-2009» Андрея Баддина «Протяжение точки: литературные путешествия. Карамзин и Пушкин».

Мифологема Сверчка получила свое развитие как в прозаических, так и в поэтических текстах в качестве: материала для целого сюжета («Петербургская ворожея» Б. Садовского); трансформации сюжета от версии к версии, от мифологемы к мифологеме («Протяжение точки» А.Балдина); одного из элементов лирического сюжета-переживания («Жирный смрад политической кухни» Е.Евтушенко, «Болдииские дали» В. Крещика, «Сверчок» В. Скифа).

Мифологема африканского происхождения поэта (потомок негров) инкорпорируется в текст русской литературы писателями XX в., начиная с Ю.Тынянова и В. Набокова, обратившихся к образу «старого» Пушкина-Ганнибала. Тынянов вызвал к жизни двоюродного «черного деда» Петра Абрамыча Ганнибала, а Набоков - похожего на него «старого Пушкина»; и тот, и другой образы демонстрируют историческую перспективу пушкинского гения: Тынянов ищет его истоки в прошлом, Набоков видит зримые черты его неповторимой поэтики в настоящем. Отсюда стилевое различие текстов, писавшихся в одно время: тыняновский роман является архаизацией, набоковский - модернизацией пушкинского мифа. Оба текста обладают равной степенью конгениальности пушкинскому мифу, поскольку уравновешивают друг друга в сознании современного читателя.

Аналогичную пару подобий можно увидеть, сопоставив разработку этой мифологемы Цветаевой и Синявским. В обоих случаях, как нам представляется,

29

реализован жанр, заявленный А. Синявским как «прогулки» и восходящий, по всей видимости, к «Прогулкам одинокого мечтателя» Ж-Ж. Руссо16. «Мой Пушкин» и «Прогулки с Пушкиным» написаны в ситуации изоляции, духовного одиночества. Из цикла «Стихи к Пушкину» видно, что Цветаева резко отделяет себя от эмигрантской среды, похожее ощущение должен был испытывать Синявский в Дубро влаге. Единственным собеседником, спасающим от экзистенциального тупика, становится Пушкин (я - другой), а символом выхода из изоляции - прогулки. Поэтому в эссе «Мой Пушкин» детские впечатления выливаются в форму прогулок: «Памятник Пушкина был цель и предел прогулки: от памятника Пушкина — до памятника Пушкина»17.

В этих условиях происходит отказ писателей от символической «красоты» пушкинского мифа, постулирующей достигнутую гармонию («завершенность», по Бахтину, означает духовную смерть). Писатели подчеркивают те черты мифа, которые, на первый взгляд, разрушают его гармонию. У Цветаевой - «оскал негра», «африканский самовол», «морда с Колониальной выставки»; у Терца - «обезьянообразная харя», «вампир», «привлекательное уродство» и т.д. Вместо «цивилизованного Пушкина», предлагавшегося эмиграцией и метрополией, Цветаева и Синявский выбирают своего «естественного человека» - потомка негров. Такой Пушкин необходим писателям в состоянии интеллектуального тупика и невозможности диалога со значимым «другим».

Современные писатели Т. Толстая и А. Балдин имеют дело с той модификацией мифа, которая сформировалась к концу XX в. Они фиксируют удаленность мифа от своего первоисточника и насущную потребность в его коррекции в связи с новым историческим опытом. «Месторождением породы», «черной гуглей» называют ту часть поэтического дарования поэта,

Ср. также «Прогулку по садам российской словесности» Д. Писарева (указано С.И.Кормиловыи) и «прогулки» с Пушкиным В. Маяковского в «Юбилейном» и «московского озорного гуляки» С. Есенина в стихотворении «Пушкину» ("Мечтая о могучем даре...").

17 Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. М.: Элис Лак , 1994. Т. 5. С. 59.

30

которую мы здесь обозначили авторской мифологемой поэта «потомок негров», соответственно Балдин и Толстая. Они подходят к мифу с кардинально противоположных сторон. Первый центростремителен: видит средоточие («протяжение точки», по авторскому выражению) пушкинского мифа в Москве. Она для него тайна и загадка русского самосознания, от которой берет начало и в которую в конечном счете возвращается (в ходе написания драмы «Борис Годунов», рассматриваемой автором как главное произведение Пушкина) пушкинский гений. Для Толстой Москва как центр России - это своеобразный нуль в системе духовных координат. Аналогичной точкой отсчета в литературе является для нее «черный Пушкин».

Анализируя мифогенный образ пророка из одноименного стихотворения Пушкина, мы пришли к мысли, что он является некой художественной призмой, сквозь которую последующие поколения писателей рассматривают собственное призвание. Не имея целью охватить все тексты, в которых данная мифологема нашла свое воплощение, мы обратились лишь к некоторым репрезентативным источникам, в которых эта тема проявляется на уровне сюжета, системы образов и глубинной проблематики. Мы использовали с этой целью не только поэтические, но и прозаические тексты, в которых присутствие лирического начала демонстрирует несомненную связь с исследуемой мифологемой. В ходе анализа сложились некоторые содержательные пары, в которых прочтение исходной мифологемы и ее индивидуальная интерпретация обнаруживают черты сходства либо, напротив, явного отталкивания.

Рассмотренные стихотворения А.Ахматовой и А.Тарковского свидетельствуют не только о тематическом сходстве в решении проблемы неизбежных тягот и испытаний в жизни поэта-пророка, но и о сознательной преемственности, что подтверждает посвящение стихотворения младшего поэта старшему. Исследуемые стихотворения О.Мандельштама и С.Липкина совершенно различны по своей поэтике: первый поэт в своей стихотворной практике демонстрирует неповторимость «единственного» слова; поэтика

31

второго более традиционна. Тем не менее младший поэт как бы «переводит» на доступный язык онтологические открытия старшего. Это понимание взаимоисключающих мыслей о невозможности и необходимости говорить в эпоху, когда «сказано все».

Изображения небожителей, являющихся героям произведений, сближают стихотворение А.Тарковского «Стань самими собой» и рассказ В.Набокова «Гроза». Произведения демонстрируют роль явленного чуда в дальнейшем самоопределении поэта как пророка. Напротив, в стихотворениях М.Цветаевой и И.Бродского отсутствует изображение небожителя — они строятся как разговор с невидимым, но сверхценным существом. В стихотворении Цветаевой «Разговор с Гением» присутствие «Гения» несомненно: он подает властные реплики, соотносящиеся с «божьим гласом» в «Пророке» Пушкина. Стихотворение Бродского «Разговор с небожителем» по форме представляет собой монолог-исповедь, а по содержанию - бахтинский диалог со множеством собеседников, главный из которых - Пушкин, поскольку к нему обращено наибольшее количество аллюзий.

Если в поэтических произведениях и близкой к ним прозаической миниатюре В.Набокова «Гроза» мифологема пророка реализуется эксплицитно, то в эпической форме романа мы наблюдали ее имплицитное воплощение. Романы В.Набокова «Дар» и А.Битова «Пушкинский дом» - произведения, в которых дифференцированные друг от друга языки культуры (художественный и научный, поэтический и прозаический и т.д.) совмещаются, демонстрируя эволюцию «божественного глагола» во времени, как того требует эпический род. Конкретизируя это определение в терминах данной работы, можно сказать, что мифологема пророка в романах Набокова и Битова демонстрирует свою продуктивность, оказывая влияние не только на содержание, но и на структуру произведения, в котором существенную роль начинает играть «авторский герой» (термин И. Роднянской) - аналог «лирического героя» в поэзии.

Раздел 3.2. «Мифологемы-акции в аксиологическом аспекте» демонстрирует, что мифологемы, закрепившиеся в национальном сознании как

32

результат неких действий, событий жизни поэта, функционируют в литературе XX в. преимущественно в ценностном плане. Структура личности Пушкина оказывается своеобразным архетипом национального сознания, а также символом максимальной реализоваиности творческого дара.

Мифологема утаенной любви, возникшая как «личный миф» поэта о большой и серьезной, но несчастной любви, прошедшей через всю его жизнь, получила свое развитие как в изысканиях пушкинистов, так и в художественной пушкиниане XX в. Оборотной стороной мифологемы, составившей с ней бинарную оппозицию, стала публикация «Дон-Жуанского списка Пушкина», которая не опровергала, но диалектически подкрепляла идею о поиске поэтом идеальной возлюбленной как смысле его жизни и творчества.

Мифогенность этого сюжета сделала возможным появление версии об идеальной возлюбленной, которую предложил Ю. Тынянов сначала в статье «Безымянная любовь», затем в романе «Пушкин». На роль объекта утаенной любви писатель выдвинул Е.А. Карамзину. Художественная (мифологическая в своей недоказуемости) интерпретация, по мнению исследователей, превзошла научную версию того же автора. Своеобразной кульминацией этих поисков ученых стала гипотеза В.Турбина — Л.Осповата, проследивших эволюцию образа Богоматери (Мадонны) в лирике Пушкина и связавших ее с мифологемой утаенной любви.

Д.Самойлов использовал разные варианты данной мифологемы: от «ДонЖуанского списка», который в стихотворении «Названья зим» преображается в текст с пониманием любви как способа гармонизации жизни (в этом же плане можно прочесть стихотворение «Пестель, поэт и Анна»), до экзистенциального тупика, в роли которого выступила ставшая для поэта фатальной «нелюбовь Натальи».

Б. Ахмадулина в поэме «Дачный роман» разрабатывает свой вариант мифологемы утаенной любви, в котором за тривиальным сюжетом дачной истории скрывается мистический сюжет о неразделенной любви к Пушкину. Ночной хронотоп этого сюжета порождает целый спектр аллюзий: от баллад

33

В.Жуковского о мертвом женихе до «Музы» (1924) А. Ахматовой. Поиск выхода из неразрешимой ситуации сопровождается многоплановыми обращениями к опыту русской поэзии от А.Фета до Б.Пастернака.

Многозначность мифологемы дуэли делает возможными различные трактовки последней пушкинской дуэли в литературе XX в. Мы проследили эволюцию отношения М. Цветаевой к этой проблеме. В очерке «Две Гончаровы» (1929) не любившая Пушкина Наталья Николаевна названа Цветаевой «бессловесной Еленой», роковым орудием судьбы, а Дантес -«пробелом», необходимым приложением к орудию уничтожения Пушкина. В стихотворном цикле «Стихи к Пушкину» (1931) Цветаева отходит от восприятия дуэли как роковой необходимости: Николай I именуется «певцеубийцей» и противопоставляется «созидателю» Петру I. В письмах к Пастернаку (1931) Цветаева наиболее четко обозначает свое отношение к дуэли как убийству, помешавшему «чуду» жизни человека, задуманного физически бессмертным. Это, по-видимому, связано со своеобразным отождествлением Пастернака с Пушкиным, которое свойственно Цветаевой в этот период. Как видим, миф о Пушкине у Цветаевой тесно переплетается с жизнью. Она не мыслит Пушкина как фигуру прошлого, для нее он непосредственный участник современного творческого процесса, «возрождающийся» в гениях литературы нового века, будь то художница Гончарова, Пастернак, Маяковский или сама Цветаева.

Эти идеи Цветаевой последовательно переосмыслены Д. Самойловым в стихотворении «Свободный стих» («В третьем тысячелетье...», 1973), представляющем собой своеобразную фантастическую повесть в стихах. Композиционный центр стихотворения организован с помощью мифологемы «поэт и царь», которая к концу стихотворения обнаруживает содержательную связь с мифологемой дуэли. Путем смешения различных хронотопов Самойлов лишает образ царя индивидуальных личностных черт, которые приобрели мифологический характер, а значит, не могут быть объективно восстановлены. Николай I вариативно заменен Петром I, который оказывается таким же

34

самодержцем, представителем государственной власти, которому неугодно свободное слово. Дантес, случайно повстречавшийся Пушкину в царских покоях Петра I, предстает безличным знаком дуэли, символом предначертанной смерти. Физическая смерть Пушкина означает начало вечной жизни поэта. Переосмыслив парадигму пушкинской биографии, Самойлов создает синтагму трансформации отдельных элементов этого традиционного сюжета, доказывая тем самым архетипичность судьбы поэта, принадлежность ее истории мирового искусства, сравнивая «повесть о Пушкине» с евангельскими сюжетами живописцев эпохи Возрождения. Своеобразие взгляда Самойлова - в попытке объективации пушкинского мифа, которой противостоят его же стихотворения «Пестель, поэт и Анна» (1965) и «Он заплатил за нелюбовь Натальи» (1977), в которых миф предельно субъективирован.

Особняком стоят драматургические воплощения мифологемы дуэли. Мы остановились на двух пьесах, в которых данная мифологема положена в основу сюжета. Это «Последние дни (Александр Пушкин)» М.Булгакова и «Кто убил мсье Дантеса» О. Богаева, в которых представлен смысловой объем мифологемы: в первой изображена преддуэльная ситуация, во второй -последствия дуэли. Заглавие пьесы Булгакова актуализирует евангельский подтекст, заложенный драматургом в основу сюжета: вслед за Лермонтовым писатель рассматривает последние дни поэта как своеобразное светское распятие. Инвариантный образ писателя-пророка, распинаемого «оглашенными» современниками, реализовавшийся в таких произведениях, как «Мастер и Маргарита» и «Жизнь господина де Мольера», накладывает отпечаток на решение мифологемы дуэли в последней пьесе Булгакова. Пьеса О.Богаева уже своим заглавием выдвигает второго участника дуэли на первый план. В ней потомки знаменитых дуэлянтов продолжают свой спор в XX в. Имплицитным действующим лицом пьесы, по нашему предположению, является неуспокоенный «дух Пушкина» (Кто), который вновь и вновь подталкивает действующих лиц к дуэли. Это подтверждается лейтмотивной цитатой, обрамляющей пьесу, - диалогом раненого Пушкина с секундантом, в

ЗБ

котором поэт выражает готовность «снова начать» дуэль в случае ее счастливого исхода. Таким образом, исходя из логики композиции пьесы Богаева, несмотря на христианское примирение в финале антагонистов -современных Пушкина и Дантеса - поэзия питается дионисийским «духом музыки», духом противоречия и стихийности.

К драматургическому решению мифологемы дуэли близки те эпические произведения, в которых изображено спасение поэта от смерти, автоматически делающее Пушкина убийцей Дантеса («Сюжет» Т.Толстой, «Несчастная дуэль» М.Берга). В указанных случаях спасение Пушкина приводит к изменению хода истории в континууме художественной литературы, но бессмертие пушкинской поэзии в этом случае подвергается сомнению. Концептуалистская игра с пушкинским мифом позволяет писателям выйти за его пределы и оценить значение этого феномена со стороны, что не удавалось писателям, которые находились в силовом поле автомифа поэта. Так герой рассказа А. Битова «Фотография Пушкина. 1799-2099» Игорь Одоевцев, прилетев из будущего, пытается изменить судьбу поэта, но каждый раз силы истории, ее необъяснимые законы не позволяют ему воплотить мечту пушкинистов последующих веков, как не удается герою сделать фотографию поэта. Напротив, Толстая и Берг создают произведения, в которых мгновения остановлены, история повернута вспять. Миф о Пушкине отделен от истории и переосмыслен в контексте постмодернистской идеи «возможных миров».

Реализация мотива «спасения Пушкина» в литературном континууме выдвигает объектом осмысления пушкинскую старость. Как расцвет пушкинского гения, не повлиявший, впрочем, на ход истории, показывает старость поэта В. Набоков («Дар»), но спасение Пушкина оказывается лишь иллюзией одного из персонажей. В эссе А.Битова «Вычитание зайца» представлены различные варианты судьбы Пушкина, в которой при условии участия в восстании декабристов могло и не случиться роковой дуэли. В рассказе того же автора «Фотография Пушкина. 1799 — 2099», напротив, биография поэта показана как «жизнь без вариантов», изменить

36

предначертанный ход которой не под силу даже фантастическому пушкинисту, специально переместившемуся на «времелете» из будущего. Логично поэтому, что в книге Битова «Моление о чаше. Последний Пушкин» (2007) само заглавие актуализирует христианский архетип, под углом зрения которого писатель рассматривает мифологему дуэли. По этой логике, последняя дуэль Пушкина была волевой попыткой изменения судьбы, в которой содержалась надежда на божественный промысел. Стимулирование судьбы Пушкиным в «Молении о чаше» оборачивается подвигом реализации дара жизни.

Тенденция «реабилитации Дантеса» как часть мифологемы дуэли актуализируется в различных текстах XX в., начиная с романа-мистификации Л. Гроссмана «Записки д'Аршиака», в котором представлен романтизированный образ француза, увиденный глазами его секунданта. Идея ученого пушкиниста о своеобразном «самосожжении» поэта и использовании Дантеса в качестве орудия ухода из жизни, воплотившаяся в художественном тексте, находит свое продолжение и уточнение в романе-исследовании Ю.Дружникова «Узник России», где дуэль Пушкина представлена как процесс «самоаннигиляции» в связи с невозможностью для поэта реализовать весь заложенный в нем творческий потенциал.

«Двойственность» Пушкина, его неоднозначная нравственная позиция в жизни становится предметом изображения в рассказе М. Веллера «Памятник Дантесу», в котором новое поколение максималистов сносит памятник Пушкину и водружает монумент его убийце. Стремление к однозначности, к поиску истины «в последней инстанции» становится предметом переосмысления писателя, материалом для которого предстает мифологема дуэли.

Тему «невинного Дантеса» развивает современный итальянский пушкинист С.Витале («Пуговица Пушкина»), разобравшая ранее недоступные архивы Геккернов, и беллетрист Марта Меренберг («Зеркала прошедшего времени»), воплотившая в художественном тексте образ прекрасного юноши Дантеса, заблудившегося в интригах большого петербургского света.

37

Своеобразным апогеем этой тенденции можно назвать рассказ Вик. Ерофеева «Реабилитация Дантеса», который, заостряя проблематику дуэли неприемлемым для многих предпочтением хозяйственной деятельности Дантеса, ставшего мэром городка Сульца, «бесполезной» пушкинской поэзии, дает теме новый виток.

Существование в современном культурном пространстве антиномий «Пушкин» и «Дантес», представляющих собой полюсы мифологемы дуэли, подтверждается таким фактом, как возникновение в конце XX в. журналов, ресторанов, гостиниц с одноименными названиями. Журнал «Пушкин» является прямым откликом на современность и представляет собой сборник рецензий на книги по философии, политике, истории, экономике, социологии, культуре. Журнал «Дантес» формулирует противоположное кредо, подчеркивал пассеизм, неоэкзистенциализм, «дендизм», акцентирует собственную маргинальность в контексте современности.

Все эти факты говорят о существенно новой тенденции функционирования мифологемы дуэли в современной российской ментальности: вместо черно-белой концепции безусловного возвеличивания «нашего всего», не по своей воле превратившегося, по замечанию Синявского-Терца, в «литературного генерала», - к пониманию сложности, трагизма, многовариантности жизни и судьбы великого поэта, а значит, и его «вечного спутника».

Мифологема памятника в литературе XX в. претерпела изменения, связанные с вхождением в национальный менталитет скульптурного образа Пушкина, созданного A.M. Опекушиным, а впоследствии и другими авторами (так, у Битова - текстовая игра с фамилиями скульпторов: Опекушин -Аникушин). В частности, жанр горацианской оды эволюционировал к жанру разговора с монументом. Мы наблюдали этот процесс на примере стихотворений Маяковского, Есенина, Цветаевой, Бродского.

В стихотворении В.Маяковского «Юбилейное» использован фантастический прием оживления монумента, сходный с тем, который

38

использовал Пушкин в маленькой трагедии «Каменный гость» и петербургской повести «Медный всадник». Отличие от пушкинских образов в том, что, сойдя с пьедестала, Пушкин превращается в живого человека, тем парадоксальней его возвращение обратно и превращение в «мумию». Лирический герой обращается к Пушкину в поисках экзистенциального собеседника в условиях советской несвободы, но попытка нравственного освобождения оборачивается самоподавлением бунта и возвращением статуи на пьедестал, а лирического героя Маяковского - в сферу советской идеологии.

Стихотворение «Пушкину» С.Есенина выражает понимание лирическим героем глобальной миссии Пушкина как человека, «который русской стал судьбой», понимание социокультурной роли мифа о человеке, «в легендах ставшем, как туман». Вместе с тем в стихотворении отражается первоначальный смысл мифологемы поэта как хранителя речи, отсюда -значение памятника ему как памяти о его слове. Миссия поэта понята Есениным как путь гонимого и обреченного пророка, а ее суть — как сохранение знания. Таким образом, несмотря на формальное следование жанру «разговора с памятником», Есенин возвращается к исходному пушкинскому пониманию концепта «памятник».

Мифологема памятника многообразно отразилась в творчестве М.Цветаевой: как в качестве синкретического образа «Памятник-Пушкина» в эссе «Мой Пушкин», который стал для нее воплощением победы поэта над своим временем, так и в форме резкого разделения на образы живого Пушкина и монумента в цикле «Стихи к Пушкину». Заглавие цикла подразумевает обращение, особую форму панхронического диалога двух поэтов. Цветаева, с одной стороны, придает мифологеме памятника резко негативную коннотацию - Командор (герой «Каменного гостя» Пушкина, знак мертвенности). С другой стороны, отождествляя с образом Пушкина другой монумент - «Медного всадника» Фальконе, - придает мифологеме памятника особую динамику, противостоящую общелигературной тенденции изображения статичного

памятника Пушкину, возникшей со времен установления скульптуры Опекушина.

Наиболее активно к мифологеме памятника обращался И.Бродский, который использовал как форму разговора с монументом («У памятника А.С.Пушкину в Одессе»), так и форму горацианской оды. Одно из стихотворений, согласно строфической форме, апеллирует через Пушкина к Державину («Я памятник воздвиг себе иной!»). Другое, по тому же принципу, -к Горацию («Aere perennius»). В последнем стихотворении, несмотря его смысловую затрудненность (ср. понимание поэтического языка как затрудненного в теории В.Шкловского), наиболее полно реализуются мотивы мифологемы памятника, восходящие к Пушкину. Через диалог со старшей современницей А.Ахматовой и О.Мандельштамом реализуются основные смыслы мифологемы: борьба с «жестоким веком», каждодневный мучительный труд поэта, его соответствие первоначальной задаче - восстановления «в веках» роли Божественного слова, которое преодолевает все «напасти», выпавшие на долю поэта в XX в.

Мифологема заповедника, отталкивающаяся от пушкинской элегии «Вновь я посетил...», в русской литературе XX в. представляет собой востребованный сюжет. Хронологические рамки мифологемы представлены текстами К.Г. Паустовского и С.Д. Довлатова, которые мы рассмотрели как оппозиционную пару. Паустовский, вписавшись в парадигму социалистического реализма, создает феноменальный текст, прочитываемый на разных уровнях восприятия. С одной стороны, будучи одним из первых наблюдателей мифотворчества и культовых практик, он наблюдает и анализирует это явление извне, с другой - его текст превращается в стилистический канон для некритичных продолжателей в духе элегического романтизма как своеобразного извода соцреализма. Путем особого построения текста Паустовский сумел добиться эффекта двойной адресации: одни прочитывают в очерке «Михайловские рощи» облагороженную «лирико-романтическую интонацию» (Е.М.Таборисская), другие находят черты

40

«иронико-сатирической пародии» (Д.В. Мызников). Нам представляется, что, ориентируясь в своей художественной практике на ту черту пушкинской поэтики, которую С.Довлатов назвал «олимпийским равнодушием», Паустовский создает романтический по форме, правдивый по содержанию текст, в котором форма «истинного романтизма» (выражение Пушкина) является для писателя тем спасательным щитом, который позволяет ему в условиях идеологического давления сохранить индивидуальность стиля.

Довлатов является представителем «поэтики чудовищного» (термин А. Эткинда), поскольку его персонаж Борис Алиханов, общий рассказчик повестей «Зона» и «Заповедник», рисует уродливые формы функционирования официозного пушкинского культа как извода тоталитарного культа личности. Вместе с тем глубинный сюжет «лирического рассказчика» соотнесен с наиболее плодотворным периодом творческой жизни Пушкина, а значит, мифологема заповедника приобретает в повести возвышенные коннотации многозначного символа.

Таким образом, тексты Паустовского и Довлатова коррелируют друг с другом по принципу качественной заменяемости формы и содержания: возвышенная форма (лирический очерк) / низкое содержание (фиксация утраты пушкинского духа, «конец Пушкина») в первом случае и низкая форма (сатирическая повесть) / высокое содержание (обретение себя путем «проживания» на собственном опыте пушкинского мифа) во втором.

Демифологизация заповедника осуществлялась в поэзии второй половины XX в.: это стихи и эссе Б. Ахмадулиной, поэтические тексты Д. Самойлова и Л. Лосева. Для Ахмадулиной осознанное вхождение в зону мифотворчества есть очередная попытка общения с автомифом Пушкина, обогащенным рецептивными слоями других читательских прочтений. Поэтому ее отношение к творимому мифу — уважительное, ирония светлая, миф для нее -это тот «возвышающий обман», о котором писал Пушкин. Самойлову свойственно кардинально противоположное, мифоборческое начало: его демифологизация гневная, разоблачительная, это «срывание масок»,

41

являющиеся ответом на советскую канонизацию образа Пушкина и характерное для нее сглаживание противоречий писательской судьбы, приведение ее под общий знаменатель современной идеологии. Ирония Лосева над музейным культом Пушкина, как и демифологизация Самойлова, распространяется на личный миф поэта: Лосев вступает с ним в диалог-полемику, поскольку осознает, что советский миф и особенно мифологема заповедника является следствием пушкинской поэзии. В отличие от метода Самойлова, лосевская деконструкция мифа носит снижающий, обытовляющий характер, но в то же время возвращает читателя к дискуссиям представителей философской критики серебряного века о соотношении Пушкина-творца и Пушкина-человека.

В заключении представлены выводы о влиянии пушкинского мифа на русскую литературу XX в. и значении его для культуры в целом.

Позитивистская картина мира, как правило, требует «развеять миф», выявить некую единственно возможную правду о поэте. В ходе исследования мы стремились показать: механизмы формирования и функционирования мифа о Пушкине в русской литературе таковы, что его не только нет необходимости «развеивать», напротив, он является наиболее ценным компонентом культуры, генерирующим возможность непрерывного диалога ее творцов между собой. Феномен функционирования пушкинского мифа в том, что ни его реципиенты, ни даже репрезентанты зачастую не осознают, что находятся в поле мифа.

Противовесом созиданию мифа оказывается процесс демифологизации, признаки которого мы наблюдали в творчестве разных писателей от Д. Хармса и А. Синявского-Терца до Д. Пригова и Т. Кибирова. Мы убедились, что демифологизация избавляет восприятие образа Пушкина от устаревшей ортодоксии. С другой стороны, в большинстве случаев демифологизация компенсируется конструированием новых концепций пушкинского мифа. Примеры спонтанной, «вторичной» мифологизации можно увидеть во многих демифологизирующих текстах, от статей А.Платонова, стихов и эссе М.Цветаевой до прозы А. Битова и С. Довлатова.

Мифологические двойники реального существовавшего поэта A.C. Пушкина - это, с одной стороны, «боги» и «герои», наследующие черты классического образа Пушкина (созданного прежде всего совместными усилиями Гоголя и Достоевского); с другой - «трикстеры» и «шуты», продолжающие линию пушкинианы Хармса и Синявского.

Мы выявили, что фундаментальную часть мифа о Пушкине составляет набор мифологем «биографической легенды», преимущественно связанных с самоопределением поэта: чудо-ребенок, Сверчок, потомок негров, пророк. Мифологемы-акции (утаенная любовь, дуэль, памятник, заповедник), имеющие отношение к наиболее репрезентативным событиям реальной биографии поэта, закрепились в национальной памяти и отразились в литературе XX в. преимущественно в аксиологическом, ценностном аспекте. Вместе с тем нельзя не отметить, что философские аспекты пушкинского мифа существуют в литературе XX в. в непрерывной взаимосвязи, что заставляет вспомнить образ «клубка» мотивов, использованный Б. Гаспаровым. Вычленение отдельных мифологем позволяет выявить их операциональный потенциал, то есть способность мифа к реконструкции и деконструкции.

Важным применительно к обозначенной теме представляется то обстоятельство, что процесс спонтанного формирования разного рода новых мифологем, которые, тем не менее, стремятся встроиться в традиционную структуру пушкинского мифа, и развитие мифа как целого сюжета приобретают одинаковую направленность, формируя новый устойчивый культурный феномен. Говоря философским языком, происходит онтологизация мифической реальности, которая статусно начинает приравниваться к миру эмпирики. Мифогенность культурного феномена - отнюдь не исключительный случай. Другое дело, что разворачивание традиционных мифологем очень тесно связано с контекстом, в рамках которого это происходит. В контексте сегодняшнего дня образ Пушкина генерирует новое мифологическое пространство, в котором к устоявшимся биографическим мифологемам добавляются новые, авторские; различными писателями выстраиваются

43

сюжеты, помогающие выразить современное понимание жизни вообще, судьбы и поэзии Пушкина в частности.

Если традиционной культуре (как дореволюционной, так и советской) в той или иной мере была свойственна тенденция сакрализации «Первого поэта», то основным отличием пушкинского мифа в современной литературе является выход из-под власти привычного набора мифологем и создание вторичной мифологии.

Поскольку в культурном пространстве любой его компонент принципиально мифогенен, то есть обладает способностью продуцировать мифологемы, любые попытки в какой-либо форме заявить о собственном восприятии пушкинского мифа приводят к формированию того, что Я. Голосовкер назвал «мифом моей жизни». Собственный миф становится частью глобального мифа о Пушкине, который воспринимается как парадигма идеальной писательской судьбы. Все перечисленное заставляет говорить о том, что миф о Пушкине в современной литературе представляет собой культурный код, с помощью которого происходит самоидентификация творческой личности как писателя и человека, создающего не только тексты конкретных произведений, но и текст собственной жизни.

Основные идеи диссертации изложены в 33 опубликованных работах, в том числе в монографии «Поэтика прозы А.Г. Битова». Отдельные положения исследования отражены в 14 статьях, входящих в перечень изданий, рекомендованных ВАК РФ для публикации при защите диссертаций на соискание ученой степени доктора филологических наук.

Список публикаций по теме работы

1. Рамочные компоненты в опытах по демифологизации классики /7 Филологические науки. 2009. № 2. С. 1 - 12.

2. Три тенденции в современной литературной «пушкиномании» // Вестник МГУ. Сер. 9, Филология. 2009. № 4. С. 55-66.

3. Пушкиноведческий роман-исследование как жанр // Вестник РУДН. Сер. Литературоведение. Журналистика. 2009. № 4. С. 14 -22.

44

4. Образ Пушкина как архетни повествователи в прозе Л. Битова // Вестник ЧитГУ. 2009. № 3(54). С. 191 - 195.

5. Дуэль Пушкина и Дантеса в современной беллетристической пушкиниане // Филологические науки. 2009. № 4. С. 56-65.

6. «Научно-фантастический роман» о Пушкине: особенности фикционального повествования в процессе демифологизации // Мир науки, культуры, образования. 2009. № 7 (19). С. 34 - 36.

7. Концепт «Пушкин» как отражение национальной культуры и сознания // Вестник Бурятского госуниверситета. Сер. Культурология. 2008.Выпуск 14. С. 290 - 294.

8. О русской прозе переходней эпохи // Вестник Бурятского госуниверснтета. Сер. Филология. 2009. Выпуск 10. С. 302 -303.

9. Опыт «воскрешения» Пушкина в книге А. Битова «Предположение жить.1836» // Вестник РГГУ. Сер. Филологические науки. Литературоведение. Фольклористика. 2010. № 11 (54). С. 187 - 197.

10. Пушкинский миф: функционирование в современной литературе // Вестник Бурятского госуниверситета. Сер: Филология. 2010. Выпуск 10. С.201-206.

11. Метаморфозы мифологемы «няня Пушкина» в русской литературе XX в. // Вестник МГУ. Сер. 9, Филология. 2011. № 4. С. 98 -106.

12. Мифологема «потомок негров» как значимый элемент пушкинского мифа в литературе XX в. // Вестник РУДН. Сер. Литературоведение. Журналистика. 2011. № 1. С. 35-42.

13. Персонификация исторической памяти в мифах о Пушкине и Бродском // Вестник РГГУ. Сер. Филологические науки. Литературоведение. Фольклористика (в печати).

14. Автомиф Пушкина. К вопросу об истории создания // Знание. Понимание. Умение (в печати).

15. Поэтика прозы А.Г. Битова. Монография. Улан-Удэ: Бурятский госуниверситет, 2001. - 152, с.

16. Постмодернистский роман в контексте классики // Вестник Бурятского университета. Сер 6: Филология. Вып. 5. Улан-Удэ, 2001. С. 151-161.

17. Эксперимент над повествовательной нормой в постмодернистском романе // Русский язык и литература в исследованиях филологов Азии: Сб.ст. Серия: Русский национальный текст. Вып. 1. Улан-Удэ, 2002. С. 133-140.

18. Пространство и время в русском постмодернистском романе // Россш -Азия: проблемы интерпретации текстов русской и восточной культур. Улан-Удэ, 2002. С. 58-60.

19. Образ времени в постмодернистском романе // Время в социальном, культурном и языковом измерении: Тез.докл.науч.конф. Иркутск, 2004.

20. Образ Тютчева как объект анализа в постмодернистском тексте // «Душа хотела б быть звездой»: Материалы Первых филологических чтений Бурятского госуниверситета, посвященных 200-летию Ф.И.Тютчева. Улан-Удэ, 2004. С. 84-89.

21. Метаморфозы жанра в «Преподавателе симметрии» А.Битова /./ Русская литература ХХ-ХХ1 веков: проблемы теории и методологии изучения: Материалы Международной научной конференции. М.: М1'У, 2004. С, 298300.

22. Некоторые аспекты современной русской литературы в контексте глобализации // Образование и глобализация: Материалы Байкальской международной конференции, Улан-Удэ, 2004. С.141-142.

23. «Смысл любви» от символизма к постмодернизму // Материалы Международной конференции «Россия - Азия: становление и развитие национального самосознания», Улан-Удэ: Бурятский госуниверсптег, 2005. С.181-183.

24. «Символы красоты» у В. Набокова и А. Битова // Русская литература XX-XXI веков: проблемы теории и методологии изучения: Материалы Второй Международной научной конференции. М.: МГУ, 2006. С. 386 - 390.

25. «Пушкин» как национальный концепт в постмодернистской прозе // Проблемы становления и развития национального самосознания. Сер. Русский национальный текст. Вып. 3. Улан-Удэ, 2007. С. 115-122.

26. «Смеховой элемент» как способ преодоления трагизма в современной прозе // Русская литература ХХ-ХХ1 веков: проблемы теории и методологии изучения: Материалы Третьей Международной научной конференции. М.: МГУ, 2008. С.162-165.

27. Формы смеха в современной литературе // Современная русская литература: проблемы изучения и преподавания. Сборник статей по материалам Международной научно-практической конференции. В 2 ч. Часть II. Пермь, 2007.

28. Памятники и их ниспровергатели в русской литературе // Литература в диалоге культур-5. Материалы международной научной конференции. Ростов-на-Дону: Логос, 2007.

29. Формы комического дискурса в современной прозе // Вестник Бурятского университета. Сер: Филология. Вып. 7. Улан-Удэ, 2007.

30. Жанровые эксперименты в прозе А. Битова // Литературные жанры: теоретические и историко-литературные аспекты изучения. Материалы Международной научной конференции «VII Поспеловские чтения» 2005 г. М.: МГУ, 2008. С. 238-244.

31. Мифологема пророка в поэзии XX в. (на материале «Разговора с гением» М. Цветаевой и «Разговора с небожителем» И. Бродского) // Новый филологический вестник. 2011. № 1 (16). С. 47-54.

32. Рецензия на книгу Б. Голлера «Возвращение в Михайловское» // The Pushkin Review. Genova. ITALIA. 2011. № 14.

33. Мифологема заповедника как значимый элемент пушкинского мифа в русской литературе XX в. // Символическое и архетнпическое в культуре и социальных отношениях. Материалы международной научно-практической конференции 5-6 марта 2011 г. Пенза-Прага, 2011. С. 163-165.

Подписано б печать 29.08.2011 г. Печать трафаретная Печатных листов формат 60*90/16 - 1 Заказ № 6520 Тираж: 100 экз. Типография «БипргтЪ) 119334, Москва, Ленинский пр-т. Д.37А (495) 626-42-43

vyvyw.sunprint.ru

Оглавление научной работы автор диссертации — доктора филологических наук Шеметова, Татьяна Геннадьевна

ВВЕДЕНИЕ.

ГЛАВА 1. Биографический миф о Пушкине. К вопросу об истории создания.

1.1. Автомиф Пушкина как исходная модель биографического мифа.

1.2. Континуальные мифемы в языке пушкинского мифа.

1.3. Роль иконографии в конструировании и трансформациях мифа о Пушкине.

1.4. Философские аспекты пушкинского мифа.

ГЛАВА 2. Операциональный потенциал набора мифологем.

2.1. Мифологемы (образы и акции).

2.2. Реконструкция мифа о «Первом поэте».

2.3. Деконструкция мифа о «Поэте № 1».

ГЛАВА 3. Мифологемы пушкинской биографии в русской литературе советского и постсоветского периодов.

3.1. Мифологемы-образы как фундаментальная часть пушкинского мифа (чудо-ребенок, Сверчок, няня, потомок негров, пророк).

3.2. Мифологемы-акции в аксиологическом аспекте (утаенная любовь, дуэль, памятник, заповедник).

Введение диссертации2011 год, автореферат по филологии, Шеметова, Татьяна Геннадьевна

Как атеист я в Пушкина не верю»1 - так современный поэт Константин Арбенин сформулировал собственные взаимоотношения с пушкинским мифом. В этом стихе содержится как провозглашение божественной сущности Пушкина (мифологизация), гак и опровержение ее (демифологизация). Несовпадение образа Пушкина, закрепившегося в русской ментальности, и реального человека, так называемого биографического автора, чьи творения столь высоко ценимы современниками и потомками, создает особую диалектику пушкинского мифа, его динамическое равновесие. Строка из поэмы Арбенина восходит к письму Пушкина: «В вопросе счастья я атеист; я не верю в него <.>»2, что может свидетельствовать о провозглашаемом современным поэтом тождестве между понятиями «счастье» и «Пушкин», то есть являться мифологической гранью сознания поэта.

Это отождествление, свойственное многим русскоязычным писателям XX в.3, демонстрирует, с одной стороны, концептуализацию слова «Пушкин», то есть максимальное взаимоудаление означающего и означаемого. С другой стороны, «концептосфера» каждого носителя языка зависит от его культурного опыта4, и в этом отношении богатство культурных ассоциаций, вызываемых в русской литературе XX в. образом Пушкина, не имеет аналогов.

Назовем основные этапы формирования мифа о Пушкине: создание образа «национального» поэта во время празднований юбилеев в XIX в.; сакрализация образа поэта в литературе «серебряного века»; «огосударствление» образа «товарища» Пушкина в соцреализме, начиная с «юбилея» столетия смерти в 1937 г.; интимизация образа в индивидуальных манифестациях мифа в эпоху

1 Арбенин К.Ю. Пушкин Мой. Поэма во фрагментах. СПб.: Зимовье Зверей, 1998.

2 Пушкин A.C. Полн. собр. соч.: В 10 т. Т. 10. JL: Наука, 1979. С. 647. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте, с указанием римской цифрой тома и арабской - страницы.

3 Ср., например, сравнение Пушкина с радугой в стихотворении В. Набокова «Памяти Блока» или превращение «чудного мгновения» пушкинской жизни в «чудную вечность» для читателя в одноименном эссе Б. Ахмадулиной.

4 См.: Лихачев Д.С. Концептосфера русского языка // Русская словесность. О г теории словесности к структуре текста. М.: Academia, 1997. С. 280-287. оттепели»; демифологизация образа в литературе постмодернизма; распад концепта «Пушкин» в концептуализме; разнообразные попытки «воскрешения» Пушкина в соврехменной литературе.

Авторитетный пушкинист Сергей Бочаров в своей статье «Из истории понимания Пушкина» говорит о двух видах знания о Пушкине: пушкиноведении (объективном, построенном на фактическом материале) и философской и писательской пушкинистике (основанной на герменевтическом круге, интуитивно собирающей целое из частей). Согласно мнению ученого, мифологизация Пушкина осуществляется-в пушкинистике, или, иначе говоря, метафизическом «целостном знании», обосновывающем исключительность «явления» поэта в мировой культуре (а это ядро пушкинского мифа), выводящем его из общего историко-литературного ряда. В процессе мифологизации поэта ученый видит «некую объективность высшего порядка»5.

Противоположная точка зрения выражена в полемическом эссе писателя и ученого Юрия Дружникова с характерным названием «Дуэль с пушкинистами»6. По его мнению, в основной своей части пушкинский миф совпадает с советским периодом: это различного рода напластования, преимущественно идеологического характера, искажающие подлинный облик поэта. Нарушение нормы восприятия Пушкина «казенной пушкинистикой» делает возможной «дуэль» Дружникова с пушкинистами. Следствие этих противоположных тенденций (по выражению Л. Аннинского, «мифотворчества» и «мифоборчества» ) — современное восприятие поэзии Пушкина: от «пушкиноведения» академических толкователей произведений поэта и музейных работников, для которых авторитет поэта непререкаем, до массовой культуры, «поп-пушкинистики», для представителей которой отсутствуют всяческие запреты.

Вопрос о соотношении реального Пушкина и мифа о нем ставит писатель, критик и литературовед Владимир Новиков в концептуальной статье «Двадцать два

5 Бочаров С. Из истории понимания Пушкина // Пушкин и теоретико-литературная мысль. М.: ИМЛИ, Наследие, 1999. С. 146.

6 Дружников Ю. Дуэль с пушкинистами. М.: Асас1е1та, 2002.

7 Аннинский Л. "Наше всё" — наше ничего? Мифотворчество на прицеле у мифоборчества // День литературы. 2002. № 1. Январь. мифе! о Пушкине»8. Ученый делает вывод о том, что в пушкинском мифе «текст жизни» поэта и все остальные тексты, сотворенные им, равноправны для читателей, вопреки желанию автора провести между ними четкую границу. Отсюда мысль: подлинный Пушкин равноудален от крайних полюсов мифотворчес гва.

Своеобразным медиатором между академической и массовой пушкинистикой можно считать современную художественную литературу, которая не только легитимизирует пушкинский миф, доставшийся ей в наследство от прежних эпох, но и, обновляя его собственными средствами, создает художественные феномены, призванные осовременить его устаревшую форму. Инвариантный набор черт внешнего облика и вех биографии, остававшийся ранее неизменным при характеристике Пушкина, независимо от жанра или содержания произведения, в конце XX в. сменяется принципом варьирования, изменения объема, качества и количества тех или иных компонентов образа с целью демонстрации влияния- современного миросозерцания на восприятие «протеистического» образа Пушкина.

По мнению писателя и теоретика литературы Михаила Берга, современный исторический роман о Пушкине невозможен, потому что в нем не осталось места для вымысла9. Иначе говоря, «перфектологический» роман о Пушкине так же фантастичен, как и «футурологические» произведения, повествующие о будущем. (Ср., например, футурологический рассказ А.Битова «Фотография.Пушкина. 1999» и его же перфектологический роман-музей «Пушкинский дом».) По этой причине такие авторы, как Т.Толстая и М.Берг, с разными целями пересматривают варианты финала пушкинской дуэли. «Сюжет» (многозначное название рассказа) Т.Толстой метафорически вмещает в себя всю последующую русскую литературу, которая в виде обрывочных «сюжетов» проносится в бредовом сознании выжившего после дуэли раненого Пушкина. Исгория России в результате выздоровления «солнца русской поэзии» поворачивается вспять, хотя в ней действуют те же «случайные» персонажи (Ульянов и Джугашвили, а не Ленин и Сталин), которые, как и иные

8 Новиков В.И. Двадцать два мифа о Пушкине // Новиков В.И. Роман с литературой. М.: ШТКАОА, 2007. С. 6- 19.

9 См.: Берг М. Несчастная дуэль М.: Издательство Ивана Лимбаха, 2003. гении», согласно историософской концепции другого Толстого, являются лишь «рабами истории» в «роевом» движении народов10.

В романе М.Берга «Несчастная дуэль», который автор позиционирует как «концептуальное высказывание»11, Пушкин и Дантес меняются местами. Первый играет роль соблазнителя, а второй - несчастного мужа Натальи Николаевны, который, будучи убитым на дуэли Пушкиным, лишает его морального права быть духовным лидером нации. Нация лишается своего «всего», при таком раскладе становящимся ► совершенно непостижимым X** (иксом), которому для пущей убедительности автор приписывает две звездочки. «Русский Бог» заменен фрейдистским фаллосом, что, возможно, означает изменение хода истории в сторону западного образа жизни в случае потери нацией своей идентичности. С другой стороны, американский ученый Дэвид Бетеа пишет о влиянии 3. Фрейда на менталитет американского общества и шире — современного мира, ориентированного на Запад, и невозможности использования методологии психоанализа по отношению к Пушкину12.

Тема «старого Пушкина» и в том и в другом случае далека от ее решения

B.В. Набоковым, который в романе «Дар» меч тал о «роскошной осени пушкинского гения». Эта тема поднимается А. Битовым в рассказе «Памятник зайцу», где заяц, перебежавший дорогу поэту, собиравшемуся тайком приехать в Петербург из Михайловской ссылки, заставляет суеверного Пушкина вернуться назад и выполнить свое поэтическое предназначение. Возможное участие в восстании декабристов могло с гать причиной каторги и способствовать продлению жизни поэта путем избавления от петербургских интриг. Таким образом, снимается проблема «старого Пушкина» (неполной реализованное™ его гения в силу преждевременной смерти), поскольку гений высказывается полностью в каждом своем произведении. Ср. слова Пушкина о смерти A.C. Грибоедова: «Грибоедов сделал свое. Он написал уже "Горе от ума"»13.

10 Толстой JI.H. Война и мир // Толстой JI.H. Собр. соч в 22 т. Т.6. М : Художественная литература, 1980.

C. 10.

11 Берг М. Несчастная дуэль. М.: Издательство Ивана Лимбаха, 2003. С. 19.

12 Бетеа Д. Воплощение метафоры: Пушкин, жизнь поэта Пер. с англ. М.С. Неклюдовой М.: ОГИ, 2003. С.70.

13 Разговоры Пушкина. Сост. С. Гессен; JI. Модзалевский. М.: Федерация, 1929. С. 122.

Пушкинский миф по структуре, происхождению и функционированию отличается как от архаического мифа, так и от модернистского неомифа и имеет свою, совершенно особую природу. Первый понимается преимущественно как способ «устойчивого выражения мироощущения и миропонимания человека; еще не создавшего себе аппарата абстрактных обобщающих понятий и соответствующей техники логических умозаключений»14; второй- возрождает и реконструирует архаические и классические мифы, синтезируя историю культуры и ее новейшие формы15. Пушкинский миф в отличие от вышеописанных форм мифологического сознания представляет собой сюжет, опирающийся на реальную биографию поэта, его творчество, письма, прозу и публицистику, то есть является биографическим мифом. По мысли исследователя, биографический миф появляется тогда, когда рациональное объяснение и понимание феномена невозможно или не нужно по тем или иным причинам. В этом смысле механизм возникновения биографического мифа подобен механизму возникновения мифа архаического16. Другое дело, что каждый писатель, интерпретатор мифа, актуализирует те его аспекты, которые наиболее близки его собственному мировоззрению, и тем самым способствует как архаизации, так и модернизации мифа.

Таким образом, миф о Пушкине, понимаемый узко (как литературный феномен) и широко (как социокультурное явление), оказывается не только весьма значимым в,контексте русской культуры последних двух столетий, но и одним из самых гибких объектов, допускающих различные интерпретации и трансляции в литературе XX в. При этом каждая манифестация мифа (от агиографических до развенчивающих тенденций), не теряя мифологических интенций, содержит элемент позитивного знания, из которого возникают многие вторичные культурные феномены, в частности столь уникальный феномен, как пушкиноведческий сюжет. Первооткрывателем в этой области литературы можно считать А. Синявского, который в «Прогулках с Пушкиным» под маской Абрама Терца синтезировал

14 Дьяконов И.М. Архаические мифы Востока и Запада. М.: ЛИБРОКОМ, 2009. С. 9.

15 См., например: Руднев В.11. Ыеомифолошческое сознание // Руднев В.П. Энциклопедический словарь культуры XX века: Ключевые понятия и тексты. М.: Аграф, 2003. С. 269-273.

16 См.: Никитина О.Э. Биографический миф как литературоведческая проблема: На материале русского рока. Дис. .к.ф.н. Тверь, 2006. лагерный» и металитературный дискурс. Впоследствии А. Битов переадресовал

11 своим героям-литературоведам Льву Одоевцеву и А. Боберову собственные пушкиноведческие открытия, соединившие, по мысли критика, «профессионализм исследователя и целостный писательский подход»18. Не менее показательный синтез науки и мифологии представляет собой «пушкиноведческий детектив» А.Лациса «Верните лошадь!», в котором основным предметом изображения предстает литературоведческая эвристика, а объектом — интуитивно выявляемый «подлинный автор» сказки «Конек-Горбунок», которым, согласно логике автора, оказывается не Ершов, а Пушкин.

В данной работе мы ограничиваем объект рассмотрения литературными произведениями тех авторов, судьбы и творчество которых, на наш взгляд, дают достаточное представление о функционировании пушкинского мифа в изменяющемся национальном самосознании советского и постсоветского периодов. Это произведения различной жанровой природы: А. Ахматовой, М. Цветаевой, В. Маяковского, С. Есенина, М. Булгакова, Ю. Тынянова, А. Платонова, А. Синявского-Терца, Д. Самойлова, Е. Евтушенко,

Б. Ахмадулиной, Б. Окуджавы, В. Высоцкого, И. Бродского, Л. Лосева, Т. Кибирова, Д. Пригова, А. Битова, Т. Толстой др. Кроме того, в ряде случаев мы обращаемся к произведениям «второго» и «третьего» литературных рядов, опубликованным в малодоступных источниках, которые, думается, наглядно демонстрируют ту или иную манифестацию мифа о Пушкине. Масштаб исследования - XX век - позволяет показать воздействие мифа о Пушкине на специфику художественных произведений и обратное влияние писательской рецепции на такие компоненты, как язык мифа, мифологемы и мифемы, иконография, значение имени «Пушкин» (от мифа к концепту); инварианты и варианты мифа о «Первом поэте».

Необходимость историко-литературного исследования пушкинского мифа обусловила выбор темы, обеюятельный анализ которой позволяет увидеть

17 Битов А.Г. Пушкинский дом. М.: Современник, 1989; Битон Л.Г.МОЛЕНИЕ О ЧАШЕ. Последний Пушкин М.: Фортуна ЭЛ, 2007.

18 Сурат И Памятник зайцу // Новый мир 1994. № 10. С 237-239. диалектику мифотворчества и мифоборчества в современной литературе, что является целью нашей работы. Из нее вытекают следующие задачи:

• выявить основные компоненты мифа о Пушкине как особого континуума в составе русской литературы;

• определить роль континуальных мифем в языке пушкинского мифа;

• выявить значение иконографии в конструировании и трансформациях мифа;

• сформулировать философские аспекты пушкинского мифа;

• выявить операциональный потенциал мифологем (реконструкция и деконструкция мифа);

• обозначить инварианты современного литературного мифа о «Первом поэте» на примере мифа о Бродском;

• продемонстрировать функционирование мифологем-образов как фундаментальной части биографического мифа;

• проследить использование мифологем-акций в аксиологическом аспекте в литературе XX в.

Некоторые из аспектов данной темы можно считать в достаточной степени изученными. Так, монография М.В. Загидуллиной «Пушкинский миф в конце XX века» содержит анализ множества фактов, документов, источников, связанных с двухсотлетним юбилеем поэга. По мысли исследователя, именно «юбилей снял кавычки и придал бывшей метафоре статус термина»19. В диссертационной работе того же автора20 дано подробное теоретическое обоснование понятия «пушкинский миф», проанализирована его социокультурная функция в конце XX в, а также рецепция различными поколениями читателей. Функционирование мифа о Пушкине в художественной литературе названо одной из возможных перспектив данного исследования.

Восполняя эту задачу, О.В. Богданова изучает пушкинский миф на материале постмодернистской литературы. На правах синонимов в этой работе используются термины «мифологизированный концепт Пушкин», «концепт-миф

19 Загидуллина М.В. Пушкинский миф в конце XX века. Челябинск: Челяб. гос. ун-т, 2001. С. 4.

20 Загидуллина М.В. Классические литерагурные феномены как историко-функциональная ' проблема (творчество A.C. Пушкина в рецептивном аспекте). Дисс. .д. ф. н. Екатеринбург, 2002.

У 1

Пушкин» (а иногда и «пушкинский миф» ), что, как нам представляется, нуждается в дальнейшем теоретическом осмыслении. На наш взгляд, речь идет о трех различных понятиях: социокультурный миф, концепт в «концепгосфере» носшеля языка и концепт в концептуализме. Миф — весь свод национальных представлений о культурном герое; концепт (символ) — креативный метафизический смысл, привнесенный в образ конкретным писателем; наконец, концепт (клише) - затертый речевой и визуальный образ, оторванный от первозданного смысла. Различие между концептуальностыо и концептуализмом, мы постараемся показать в главе второй данной работы па примере стихотворений Т.ГО. Кибирова'(концептуальность) и-Д.А. Пригова (концептуализм).

Глава «Пушкинский миф в литературе конца XX - начала XXI века» в учебном пособии М.А.Черняк22 демонстрирует использование термина «пушкинский миф» не в качестве мегафоры, но в качестве уже устоявшегося литературоведческого понятия, которое эффективно применяется в методике преподавания современной литературы. Отдельным манифестациям пушкинского мифа посвящены работы, подобные диссертационным исследованиям Г.А. Доброзраковоп, Н.В. Налегач, Е.В. Осмининой и многих других.

Вместе с тем применение понятия «пушкинский миф» весьма многообразно, что приводит порой к необоснованному расширению значения термина. Мы ставим себе целыо взглянуть на проблему активного функционирования разных аспектов пушкинского мифа с несколько иной точки зрения, чем это делалось до сих пор. Нас будет интересовать онтологический статус пушкинского мифа в литературе XX в., то есть его бытие в пространстве художественных текстов. Целесообразно, (на наш взгляд, выявить ряд специфических мифологем, из которых сконструирован пушкинский миф. По мысли К.Г. Юнга, «искусство мифологии определяется

21 Богданова О.В. «Пушкин - наше все.»: Литература постмодерна и Пушкин. Научная монография. СПб.: Факультет филологии и искусств СГТбГУ, 2009.

22 Черняк М. А. Современная русская литература: учеб. пособие. СПб.; М., Сага, Форум, 2004. этДоброзракова Г. А. Пушкинский миф в творчестве Сергея Довлатова. Автореф. дис. . к.ф.н. Самара, 2001; Налегач Н.В. Пушкинская традиция в поэзии И. Анненского. Автореф. дис. . к.ф.н. Томск, 2000 (параграф «Миф о Пушкине как идеальном поэте в лирике И. Анненского. Рождение и смерть поэта» в первой главе); Осминина Е.В. Творение мифа и интерпретация культурного героя: Розанов и Пушкин. Дис. .канд. культурологии. Кострома, 2005. своеобразием своего материала. Основная масса этого материала, сохранявшаяся традицией с незапамятной древности, содержалась в повествованиях о богах и богоподобных существах, героических битвах и путешествиях в подземный мир — повествованиях («мифологема» — вот лучшее древнегреческое слово для их обозначения), которые всем хорошо известны, но которые далеки от окончательного оформления и продолжают служить материалом для нового творчества. Мифология есть движение этого материала: это нечто застывшее и мобильное, субстанциональное и всё же не статичное, способное к трансформации»24.

Мифологема в случае пушкинского мифа — это элемент биографического сюжета, та часть «тела мифа», которой может быть как наиболее репрезентативный образ, так и событие (акция). Например, мифологемы, подразумевающие многозначные, подчас противоположные друг другу толкования в современной культурной ситуации: царь, няня, Анна Керн, Наталья Гончарова, Дантес. Образы-мифологсмьт, связанные с самоопределением поэта: чудо-ребенок, арзамасский Сверчок, потомок негров, пророк, памятник. Мифологемы-события (акции): лицейская дружба, «Арзамас», Южная ссылка, Северная ссылка, женитьба, дуэль.

О ^

Мифогенность этих событий «биографической легенды» связана, с их способностью генерировать новые трактовки, как в художественных, так и в научных (и околонаучных) сферах, которые свидетельствуют о том, что пушкинский миф не только не рушится с уходом тоталитарной эпохи26, но, напротив, активно- участвует в современном национальном самоопределении, нуждаясь в пристальной научной рефлексии. Именно это доказывает актуальность предпринятого нами исследования. Изучение того, как миф о Пушкине становится ценнейшим материалом для вторичного моделирования в литературе XX в., в ходе которого провозглашается право на «свободу от Пушкина» - символа различного рода идеологий и - право па «моего Пушкина»

24 Юнг К. Г. Душа и миф: шесть архетипов. Киев -М.: Совершеноiво — Port-Royal, 1997. С. 13.

25 Выражение Б. Томашевского. См.: Томашевский Б.В. Пушкин. Книга первая (1813 -1824). М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1956. С. 56-63.

26 Как мы показали выше, Ю. Дружников полагал, что пушкинский миф является ее производным. как стратегии конструирования и воспроизводства человеческой идентичности, обусловливает новизну данной работы.

Методологическую основу исследования составили научные труды по мифологии, проблематика которых связана с изучением сущиосш мифа: миф как дух музыки» и основание культуры (Ф.Ницше), мифологическая апперцепция (И.

Кант, В.Вундт), миф как форма проявления индивидуального и коллективного бессознательного (3. Фрейд, К.Г. Юнг) и имманентная символическая форма сознания (Э. Кассирер). При анализе механизмов формирования мифологизированных образов в литературе большое значение для данной работы

01 имели исследования JI. Леви-Брюля (закон парципации - сопричастия) и К. Леви-Строса (структурные компоненты мифа). Рассмотрение автобиографических мифологем базировалось на трудах A.A. Потебни (проблема субъекта мифотворчества), А.Ф. Лосева (мифологизм любой личности), А.Н. Веселовского (миф как субъективная форма восприятия мира). Определение структуры пушкинского мифа и выявление ее элементов в текстах литературы XX в. было ориентировано соответственно на структурную поэтику (семиотику) Ю.М. Логмана и мотивный анализ Б.М. Гаспарова. Анализ панхронического диалога с Пушкиным отдельных писателей и переосмысления мифа о нем в полифоническом сознании литературы XX в. основывался на теоретических построениях М.М. Бахтина.

Практическая значимость исследования состоит в возможности использования его материалов в учебных курсах «Современная русская литература» и «Историческая поэтика литературы XX века» на филологических факультетах вузов, а также при разработке спецкурсов, спецсеминаров и элективных (факульташвных) курсов по истории русской литературы XX — XXI вв.

Структура работы: диссертация состоит из введения, грех глав, заключения и библиографического списка, включающего 380 наименований.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Биографический миф о Пушкине в русской литературе советского и постсоветского периодов"

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Позитивистская картина мира, как правило, требует «развеять миф», выявить некую единственно возможную правду о поэте. В ходе исследования мы стремились показа!ь, что механизмы формирования и функционирования хмифа о Пушкине в русской лшературе таковы, что его не только нет необходимости «развеивать», напротив, он является наиболее ценным компонентом культуры, генерирующим возможность непрерывного диалога ее творцов между собой. Феномен функционирования пушкинского мифа в том, что ни его реципиенты, ни даже репрезентанты зачастую не осознают, что находятся в поле мифа. Каждый по-своему трактует онтологические, аксиологические и гносеологические аспекты, формирующие своеобразный континуум современного мифа о Пушкине.

Противовесом созиданию мифа оказывается процесс демифологизации, признаки которого мы наблюдали в творчестве разных писателей, от Д. Хармса и А. Синявского-Терца до Д. Пригова и Т. Кибирова. Мы убедились, что демифологизация избавляет восприятие образа Пушкина от устаревшей ортодоксии. С другой стороны, в большинстве случаев демифологизация компенсирустся конструированием новых концепций пушкинского мифа, как спонтанным, так и нарочитым. Сознательное созидание неомифов, являющееся специфической чертой модернизма, не было предметом нашего изучения, а примеры спонтанной, «вторичной» мифологизации можно увидеть во многих демифологизирующих текстах, начиная с пьес А.Платонова, стихов и эссе М. Цветаевой до прозы А. Битова и С. Довлатова.

Мифологические двойники реального существовавшего поэта A.C. Пушкина - это с одной стороны, «боги» и «герои», наследующие черты классического образа Пушкина (созданного прежде всего совместными усилиями Гоголя и Достоевского); с другой - «трикстеры» и «шуты», продолжающие линию пушкинианы Хармса и Синявского. Порой писатель придумывает свою оригинальную мифологию, обладающую чертами мифологии традиционной. Так, разрабатывая мифологему дуэли, поступили, например, Михаил Берг в романе «Несчастная дуэль», сделавший Пушкина убийцей Дантеса, и Марта Меренберг, в романе «Зеркала прошедшего времени» создавшая авторскую версию гибели Пушкина.

Анализ структуры пушкинского мифа мы начали с автобиографического мифа как доминанты жизни и творчества поэта. В поэтическом творчестве, как было показано, чаще всего формируются основные мифологемы, которые затем последовательно демифологизируются как самим поэтом, так и его окружением. Из запоминающихся мифологем формируется непротиворечивый лирический сюжет пушкинской поэзии. Автомиф уравновешивается, антимифом, придающим ему диалектическую устойчивость. Ценность антимифа для поэта в том. что он с негативной точки зрения дублирует и заставляет уточнять-автомиф, делая образ автора все более детализированным, интригующим для будущего читателя. Эга диалектика автомифа стала одной из возможных причин того, что в творческой деятельности последующих поколений пушкинский миф становится объективированной реальностью, независимо от субъективных и исторических факторов, на которых данная категория была основана.

Следующим рассмотренным элементом структуры пушкинского мифа в литературе XX в. стал используемый язык. Обнаружилось, что само имя «Пушкин»-в течение двух столетий его рецепции неоднократно меняло свое значение, как в контексте русской ментальности, так и в сознании отдельных представителей русской литературы. Сакрализующая тенденция пушкинского мифа сохранилась в языке в форме континуальных мифем таких, как: «русский человек через двести лет», «солнце русской поэзии», «всемирная отзывчивость», «наше все» и т.д. В дискурсе отдельных представителей русской литературы означаемое слова «Пушкин» не только выходит за пределы пушкинской биографии, но начинает выражать предельно обобщенные понятия: для Ходасевича Пушкин — имя национальной культуры, для Цветаевой - имя животворящей бесконтрольной и внеморальной поэтической стихии. Одним из следствий этого процесса становится то, что в обыденной речи русских людей конца XX в. имя «Пушкин» начинает обозначать кого-то, заведомо далекого от того, о чем говорится.

Мы выявили, что пушкинская иконография (рисунки, портреты и карикатуры от пушкинской эпохи до наших дней) активно участвует в строительстве и обновлении мифа о Пушкине, порождая новые образы.

Современная иконография свободно варьирует различные мифологемы пушкинской биографии, отражая акхуальные представления о месте поэта в культурном пространстве. В этом она является безусловным отражением аналогичной тенденции в литературе. Например, мифологема «старого Пушкина», выжившего после дуэли, функционирует в литературе от В.Набокова до А.Битова и Т.Толстой, отражаясь в- современной живописи. (См. выставку «Поэзия пушкинского мифа» в Государственном музее A.C. Пушкина.)

Философские аспекты пушкинского мифа, выявленные в ходе анализа его рецепции поэтами, прозаиками и критиками, демонстрируют, что одни и те же события могут по-разному переживаться и осмысляться различными реципиентами, а значит, и существовать в разных системах ценностей. Весь спектр прочтений формирует континуум пушкинского мифа и делает его не только объектом позиаиия, но и его инструментом. Элементы мифологизированного сознания свойственны, таким образом, не только литературе, но и науке о ней. Сознание исследователя (в том числе автора работы) зачастую схановится составной частью предмета изучения, то есть мифотворчества как процесса. Отсюда вывод о смежности понятий мифотворчества и художественной условности, мифотворчества и научной рецепции, которые, безусловно, не тождественны, но пограничны.

Схематизируя, можно сказать, что онтологический и аксиологический аспектхл находят свое воплощение преимущественно в поэзии и философской критике. Гносеологический аспект, предполагающий поиск истоков пушкинской гениальности, наиболее востребован в историческом романе о Пушкине и литературоведческих изысканиях, находящихся на стыке науки и художественного творчества. Мы выявили, что фундаментальную часть мифа о Пушкине составляет набор мифологем «биографической легенды», связанных с самоопределением поэта: чудо-ребенок, Сверчок, потомок негров, няня, пророк. Мифологемы-акции (утаенная любовь, дуэль, памятник, заповедник), имеющие отношение к наиболее репрезентативным событиям реальной биографии поэта, закрепились в национальной памяти и отразились в литературе XX в. преимущественно в аксиологическом, ценностном аспекте.

Вместе с тем нельзя не огметнть, что философские аспекты пушкинского мифа существуют в литературе XX в. в непрерывной взаимосвязи, что заставляет вспомнить образ «клубка» мотивов, использованный Б. Гаспаровым . Вычленение отдельных мифологем позволяет выявить их операциональный потенциал, т.е. способность мифа к реконструкции (многие писатели проецируют свою биографию на основополагающую парадигму пушкинского мифа) и деконструкции (варьирование традиционных и создание новых мифологем в художественных текстах).

Важным применительно к обозначенной теме представляется то обстоятельство; что процесс спонтанного формирования разного рода новых мифологем, которые, тем- не менее, стремятся встроиться в традиционную структуру пушкинского мифа, и развитие мифа как целого сюжета приобретают одинаковую направленность, формируя новый устойчивый культурный феномен. Говоря философским языком, происходит онтологизация мифической реальности, которая статусно начинает приравниваться к миру эмпирики. Пушкинский миф осознается как феномен, самостоятельный по отношению собственно к личности-и творчеству исторического Пушкина.

Мифогенность культурного феномена — отнюдь не исключительный случай. Другое дело, что разворачивание традиционных мифологем очень тесно связано с контекстом, в рамках которого это происходит. В контексте сегодняшнего дня образ Пушкина генерирует новое мифологическое пространство, в котором к устоявшимся биографическим мифологемам добавляются новые, авторские; различными писателями выстраиваются сюжеты, помогающие выразить сегодняшнее понимание жизни вообще, судьбы и поэзии Пушкина в частности. Несмотря на то, что имя Пушкина называют «собирательным» - квинтэссенцией русской литературы, «нарицательным» — русским синонимом слова «поэт», это имя порождает цепь свободных аллюзий, имеющих первоначальным импульсом восприятие известных фактов биографии и творчества поэта.

Все перечисленное заставляет говорить о том, что миф о Пушкине в современной литературе представляет собой культурный код, с помощью которого

522 Гаспаров Б.М. Литературные лейтмотивы: Очерки рус. лит. XX в. М.: Вост. лит., 1994. происходит самоидентификация творческой личности как писателя и человека, создающего текст собственной жизни в целом и тексты конкретных произведений в частности. Если традиционной культуре (как дореволюционной, так и советской) в той или иной мере была свойственна тенденция сакрализации «Первого поэта», то основным отличием культурного кода пушкинского мифа в постсоветской лшературе является выход из-под власти привычного набора мифологем и создание вторичной мифологии. Сходным образом происходило освоение архаических мифов в античной литературе, что свидетельствует о структурном сходстве мифов Нового времени и древних эпох.

Одним из очевидных преимуществ современной литературной ситуации можно считать свободу конструирования образа Пушкина, тем более что набор мифологем, характеризующих образ автора-героя в творчестве Пушкина, менялся, и это привело к манипулированию ими на разных этапах развития пушкиноведения. Для одних он был и остается «пророком», для других гением моцартианского типа и т.д. Третьи, пользуясь образом Пушкина как своеобразным архетипом русской литературы, вкладывают в него принципиально новое содержание - современное понимание роли поэта в условиях «смерти поэзии». В этом случае, мы имеем дело с неомифологическим сознанием.

Поскольку в культурном пространстве любой его компонент принципиально мифогснен, то есть обладает способностью продуцировать мифологемы, любые попытки в какой-либо форме заявить о собственном восприятии пушкинского мифа приводят к формированию того, что Я. Голосовкер назвал «мифом моей жизни». Собственный миф становится частью глобального мифа о Пушкине, который воспринимается как парадигма идеальной писательской судьбы.

Список научной литературыШеметова, Татьяна Геннадьевна, диссертация по теме "Русская литература"

1. Пушкин А. С. ПСС: В 10 т. Л: Наука. 1977 - 1979.

2. Предположение жигь. 1836. Сост. А.Г.Битов. М.: Независимая газета. 1999. — 920 с.

3. Разговоры Пушкина. Сосг: С. Гессен; Л. Модзалевский. М.: Федерация, 1929. 309 с.

4. Работы о Пушкине и его творчестве

5. Альтшуллер М. Пушкин и Шишков // Временник Пушкинской комиссии: Сб. науч. тр. СПб.: Наука, 2004. Вып. 29. С. 264—270.

6. Беляев М.Д. Отражение юбилея Пушкина в изобразительном искусстве // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии / АН СССР. Ин-т литературы. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1941. Вып. 6. С. 497 523.

7. Благой Д.Д. Душа в заветной лире. М.: Советский писатель, 1979. 622 с.

8. Благой Д.Д. Мастерство Пушкина. М.: Советский писатель, 1955. -265 с.

9. Бонди С.М. Черновики Пушкина: Статьи, 1930-1970 гг. М.: Просвещение, 1978. 230с.

10. Бочаров С.Г. Поэтика Пушкина. Очерки. М., 1974. 206 с.

11. Брюсов В. Мой Пушкин. М. Л.: ГИЗ, 1929. 318 с.

12. Булгаков С.Н. Жребий Пушкина // Пушкин в русской философской критике: Конец XIX — первая половина XX в. М.: Книга, 1990. С. 488—493.

13. Вацуро В. Э. К изучению "Литературной газеты" Дельвига — Сомова // Временник Пушкинской комиссии. Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1968. С. 23—36.

14. Востриков A.B. Книга о русской дуэли. СПБ: Издательство Ивана Лимбаха, 1998.-280 с.

15. Гей Н.К. Художественный синтез в стиле Пушкина // Типология стилевого развития нового времени. Классический стиль. Соотношение гармонии и дисгармонии в стиле. М.: Наука, 1976. С. 115 143.

16. Гершензон М.О. Мудрость Пушкина. Томск: Водолей, 1997. 288 с.

17. Григорьев Ап. Сочинения: В 2 т. М.: Художественная литература, 1990.

18. Гуковский Г. А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. М.: Гослитиздат, 1957.

19. Есипов В. «Подлинны по внутренним основаниям.» // Новый мир. 2005. №6. С. 130-144.

20. Зубков С. Лирика Пушкина и проблемы литературной эволюции // Пушкин и теоретико-литературная мысль. М.: ИМЛИ, «Наследие», 1999. С. 418-437.

21. Жирмунский В. Байрон и Пушкин: из истории романтической поэмы. Л.: Academia, 1924. — 334 с.

22. Жирмунский В. Валерий Брюсов и наследие Пушкина. Опыт сравнительно-стилистического исследования. Пб.: Эльзевир. 1922. 104 с.

23. Иваницкий Г., Деев А. Вернисаж находок. Компьютерный синтез живописных образов поэта // Наука и жизнь. 1999. № 6. С. 6-15.

24. Каиура A.B. Поединок чести. Дуэль в истории России. М.: Радуга, 1999. -392 с.

25. Киселева Л. «Заветы» Пушкина литературоведению // Пушкин и теоретико-литературная мысль. М.: ИМЛИ, «Наследие», 1999. С. 438-458.

26. Кожинов В. «И назовет меня всяк сущий в ней язык.» // Наш современник. 1981.№ 11.

27. Ласкин С.Б. Вокруг дуэли. Документальная повесть. СПБ: Просвещение. 1993.-255 с.

28. Лотман Л.М. Проблема «всемирной отзывчивости» Пушкина и библейские реминисценции в его поэзии и «Борисе Годунове» // Пушкин: Исследования и материалы / РАИ. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). СПб.: Наука, 2004. Т. XVI/XVII.

29. Ло1ман Ю.М. Очерк дворянского быта онегинской поры // Пушкин A.C. Собр. соч.: В 5 т. Т. 3. СПБ: БИБЛИОПОЛИС. 1994. С. 233-287.

30. Мейлах Б. A.C. Пушкин Очерк жизни и творчества. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1949.

31. Мережковский Д.С. Пушкин // Пушкин в русской философской критике: Конец XIX — первая половина XX в. М.: Книга, 1990. С. 92-160.

32. Набоков В.В. Комментарии к "Евгению Онегину" Александра Пушкина. М.: Интелвак. 1999. С. 446-449.

33. Непомнящий B.C. Лирика Пушкина. Статья третья. Первое семилетие (18161923) // Литература в школе. 1994. №6. С. 5-6.

34. Панфилов Д.Г. История болезни камер-юнкера, титулярного советника A.C. Пушкина // Хозяева и гости усадьбы Вяземы. Материалы III Голицынсках чтений 20-21 января 1996 г. Большие Вяземы: ГИМЛЗ A.C. Пушкина, 1996. С. 229241.

35. Переписка А. С. Пушкина: В 2 т. М.: Художественная литература. 1982.

36. Петраков Н. Последняя игра Александра Пушкина. М.: Экономика. 2003.

37. Петраков Н.Я. Александр Пушкин. Загадка ухода. М.: Экономика. 2005. -239 с.

38. Писарев Д. И. Пушкин и Белинский. М.; Петроград: Печатный двор, 1923. -230 с.

39. Последний год жизни Пушкина. М.: Правда, 1988.— 704 с.

40. Проскурин О. Когда же Пушкин вступил в Арзамасское общество? (ИСз заметок к теме "Пушкин и Арзамас") Электронный ресурс. // Toronto Slavic Quaterly. http://www.utoronto.са/tsq/14/proskurin 14.shtml

41. Проскурин O.A. Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест. M.: НЛО, 1999.-462 с.

42. Проскурин O.A. Литературные скандалы пушкинской эпохи. М.: О.Г.И., 2000.- 368 с.

43. Пушкин в воспоминаниях современников: В 2 т. СПб.: Академ, проект, 1998.

44. Пушкин в русской философской критике: Конец XIX — первая половина XX в. М.: Книга, 1990.

45. Пушкин и теоретико-литературная мысль. М.: ИМЛИ, Наследие, 1999. — 460 с.

46. Пушкин. Исследования и материалы. Т. 18-19. (Материалы к «Пушкинской энциклопедии»). СПб.: Наука, 2004.

47. Пушкин: pro et contra. СПб.: Издательство Русского Христианского Гуманитарного Института. 2000. 712 с.

48. Пушкинский сборник / Сост.: И. Лощилов, И. Сурат. М.: Три квадрата. 2005.- 448 с.

49. Русская критика о Пушкине: избранные статьи, комментарии / сост., вступ. Статья, коммент. A.M. Гуревича. М.: Изд-во МГУ: Наука, 2003 — 288 с.

50. Скабичевский A.M. А.С.Пушкин. Его жизнь и литературная деятельность, Петроград: Типография А.Э.Коллинз, 1914.

51. Скатов H.H. Пушкин. Русский гений. М.: Классика, 199S> — 590 с.

52. Скрынников Р.Г. Пушкин. Тайна гибели. СПб.: Нева. — 3 84 с.

53. Словарь языка Пушкина: В 4 т. М., 1956-1961.

54. Сгарк В. Жизнь с поэтом. Наталья Николаевна Пушкина: В 2 т. СПб.: Вита Нова, 2006.

55. Стенник В. Пушкин и русская литература XVIII века. СПХ16.: Наука, 1995. 349 с.

56. Сурат И.З. Личный опыт в лирике Пушкина и проблема построения биографии поэта: Автореф. дис. . д-ра филол. наук / РАН. Ин-т миров, лит. им. Горького. М., 2001. 59 с.

57. Тарасова Л.В. Поэма "Руслан и Людмила" как выражение; авторской позиции A.C. Пушкина в контексте русской литературной традиции конца XVIII первой четверти XIX вв. Дис. . к. ф. н. 2007. - 169 с.

58. Томашевский Б.В. Пушкин: В 2 т. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1956.

59. Томашевский Б. В. Пушкин. Работы разных лет. М.: Кксисга., 1990. — 672 с.

60. Труайя А. Пушкин. Биография: В 2 т. СПб.: Вита Нова. 2.005.

61. Турбин В. Н. Поэтика романа A.C. Пушкина «Евгений Онегин»: Монография. М.: Моск. ун-т, 1996. 232 с.

62. Тынянов Ю. Н. Пушкин и его современники. М.: Наука,, 1969.

63. Утаенная любовь Пушкина. СПб.: Акад. проект, 1997. — 493 с.

64. Филин М.Д. Зарубежная Россия и Пушкин. Опыт изучг&нния. Материалы для библиографии (1918-1940). Иконография. М.: Дом-Музей ТЧ4арины Цветаевой, 2004.-432 с.

65. Филин М.Д. Арина Родионовна. М.: Молодая гвардия, 2.008.-218с.

66. Хализев В.Е. Власть и народ в трагедии Л.С.Пушкина «Борис Годунов» // Пушкин: Сборник научных трудов. М.: Моск. ун-т, 1999. С. 3-18.

67. Ходасевич В.Ф. Дуэльные истории // Пушкин в эмиграции. М.: Прогресс-традиция, 1999. С. 295-304.

68. Ходасевич В. Ф. Колеблемый треножник // Русская критика о Пушкине: избранные статьи, комментарии / сост., вступ. статья, комменг. А.М.Гуревича. М.: Наука, 2005. С. 204-211.

69. Цветаева М. Искусство при свете совести // Там же. С. 212-216.

70. Цявловская Т. Г. Рисунки Пушкина. М.: Искусство, 1986. 446 с.

71. Цявловский М. А. Комментарии // Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей П. И. Бартеневым в 1851—1860 годах. М., 1925. С. 91-94.

72. Черейский J1.A. Пушкин и его окружение. Ленинград: Наука, 1975. 519 с.

73. Шмидт С. Становление творческой личности Пушкина: московское детство //Развитие личности. 2002. № 1. С. 96—117.

74. Щеголев П. Дуэль и смерть Пушкина. СПб.: Акад. проекг, 1999. 655 с.

75. Эткинд Е.Г. БОЖЕСТВЕННЫЙ ГЛАГОЛ: Пушкин, прочитанный в России и во Франции. M .: Языки русской культуры , 1999. 600 с.

76. Якобсон P.O. Работы по поэтике. М.: Прогресс, 1987. 461 с.

77. Vitale S. И bottone di Pushkin, Milano, 1995.

78. Литературно-художественные произведения цитируемых авторов 1А. Арбенин К. Пушкин мой. СПб.: Зимовье Зверей, 1998. — 48 с.

79. Ахмадулина Б.А. Много собак и Собака: рассказы, воспоминания, эссе: проза разных лет. М.: Эксмо, 2005. 752 с.

80. Ахмадулина Б.А. Сочинения. В 3 т. М: IIAN-Корона-Принт. 1997.

81. Ахматова А. А. Собр. соч: В 6 т. М.: Эллис Лак, 1998.

82. Ахматова A.A. Слово о Пушкине // Русская критика о Пушкине: избранные статьи, комментарии. М.: Наука, 2005. С. 221 —222.

83. Балдин А. Протяжение точки. Литературные путешествия. Карамзин и Пушкин. М.: Первое сентября, 2009. 576 с.

84. Берг М. Несчастная дуэль. М.: Издательство Ивана Лимбаха, 2003. 570 с.

85. Бильжо А. Заметки пассажира. 24 вагона с комментариями и рисунками авторам.: Астрель: CORPUS, 2010. 352 с.

86. Битов А. Воспоминание о Пушкине // Знамя. 1985. № 12.

87. Битов А. Моление о чаше. Последний Пушкин. M.: Фортуна ЭЛ. 2007. -176 с.

88. Битов А., Габриадзе Р. Метаморфоза. СПб.: Амфора, 2008. 216 с.

89. Бигов А.Г. ГУЛАГ как цивилизация// Звезда. 1997. № 5.

90. Битов А.Г. Жизнь без нас. Стихопроза // Новый мир. 1996. №9.

91. Битов А.Г. Ожидание обезьян // Новый мир. 1993. № 10. С. 6-102.

92. Битов А.Г. Пушкинский дом. М.: Современник. 1989. 399 с.

93. Блок А. А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л.: Гослитиздат. 1960-1963.

94. Богаев О. Кто убил мсье Дантеса // Метель: Пьесы уральских авторов по мотивам произведений А.С.Пушкина. Екатеринбург, 1999.

95. Бродский И. Сочинения: В 4 т. СПб.: Пушкинский фонд, 1992-1995.

96. Бродский И. Часть речи: Избранные стихотворения. СПб: Азбука-классика, 2006. 464 с.

97. Булгаков М.А. Собр. соч.: В 8 т. М.: Центрополиграф. 2004.

98. Вайль П. Стихи про меня. М.: КоЛибри, 2007. 688 с.

99. Веллер М. Памятник Дантесу. СПб.: Нева; М.: ОЛМА-Пресс, 2000. 447 с.

100. Венок Натали: Сочинение о Поэзии. Стихи. Письма. A.C. Пушкин и Мадона. Очерки биографов. Галерея портретов. М., 1999.

101. Высоцкий В. Песни. Стихотворения. Проза. М: Эксмо, 2010. 816 с.

102. Гейченко С.С. У Лукоморья: Рассказы хранителя Пушкинского заповедника. Л.: Лениздаг, 1986. 494 с.

103. Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. М.: Наука, 1955.

104. Гессен А.И. Жизнь поэта. М.: Дет. лит., 1972.- 480 с.

105. Гоголь II. В. Полн. собр. соч.: В 14 т. Л.: Акад. наук СССР, 1937. 1952.

106. Голлер Б.А. Возвращение в Михайловское. М.: Алетейя, 2007. 212 с.

107. Гроссман Л.П. Записки д'Аршиака; Пушкин в театральных креслах. М.: Художественная литература. 1990. 462 с.

108. Гусейнов Ч. Минувшее навстречу: мемуарное повествование. М.: Флинта, 2009.-712 с.

109. Данзас К.К. Последние дни жизни и кончина Александра Сергеевича Пушкина. М.: МИПКРО-ПРЕСС, 2000. 136 с.

110. Дельвиг A.A. Полн. собр. стихотв. / Сост. Ю.Томашевский. Л.: Изд. Писателей в Ленинграде, 1934.

111. Довлатов С. Д. Заповедник // Довлатов С. Собр. Соч.: В 3 т. Т.1 М., 1995.

112. Достоевский Ф.М. Речь о Пушкине // Достоевский Ф.М. ПСС: В 30 т. Л.: Наука. 1972-1990. Т. 26. С. 129-149.

113. Дружпиков Ю. II. Узник России. По следам неизвестного Пушкина. Роман-исследование. Трилогия. М.: Голос-пресс, 2003. 656 с.

114. Дружников Ю.И. Няня в венчике из роз // Дружников Ю.И. Русские мифы. СПб.: Пушкинский фонд, 1999. С. 33- 64.

115. Евтушенко Е.А. Первое собрание сочинений: В 8 т. М.: ACT; Харвест, 19972008.

116. Ерофеев В. Роскошь. М.: Зебра, 2006. 288 с.

117. Есенин С. А. ПСС: В 7 т. М.: Наука; Голос, 1995—2002.

118. Иванов Вс.Н. Александр Пушкин и его время. Историческое повествование. М.: Молодая гвардия, 1977. 448 с.

119. Иосиф Бродский. Большая юнига интервью. Составление Валентины Полухиной. М.: Захаров, 2000. — 702 с.

120. Кибиров Т. Избранные послания. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 1998. -151 с.

121. Кибиров Т.Ю. Греко- и римско-кафолические песенки и потешки. 1986-2009. М.: Время, 2009. — 80 с.

122. Кибиров Т.Ю. На полях «А Shropshire lad»: М.: Время, 2007. — 192 с.

123. Крещик В. Болдинские дали // День и ночь. 1999. № 4.

124. Лукаш И.С. Треуголка Пушкина // Сегодня. Рига. 1925. № 193.

125. Мандельниам О.Э. Собр. соч.: В 2 т. М.: Художественная литература, 1991.

126. Маяковский В.В. ПСС: В 13 т. М.: ГИСХЛ, 1955—1961.

127. Мережковский Д.С. Собрание сочинений: В 4 т. М.: Правда, 1990.

128. Меренберг М. Зеркала прошедшего времени. М.: ACT, 2007. 320 с.

129. Набоков В. (В. Сиринъ). Собрание сочинений русского периода: В 5 т. СПб., 2000.

130. Новиков И.А. Избранные сочинения: В 3 т. М.: Худ. лит., 1955.

131. Окуджава Б. Избранное. Стихотворения. М.: Московский Рабочий, 1989.

132. Пастернак БЛ. ПСС: В 11 т. М.: СЛОВО. 2004.

133. Петрушевская Л.С. Пушкин // Литературная матрица. Учебник, написанный писателями: В 2 т. Т. 1. СПб.; М.: Лимбус Пресс. 2010.

134. Платонов А. Собр. соч.: В 3 т. М., 1985.

135. Платонов А.П. Ноев ковчег: Пьесы. М.: Вагриус, 2006. 464 с.

136. Попов В. Новый Пушкин // Попов В. Избранные. М.: Зебра, 2006. С. 389 -400.

137. Предположение жить.1836. Сост. А. Битов. М.: Независимая газета, 1999. -920 с.

138. Пригов Д.А. Написанное с 1975 по 1989. М.: НЛО. 1997. — 280 с.

139. Пригов Д.А. Написанное с1990 по 1994 М.: НЛО, 1998. 288 с.

140. Пушкин A.C. Тайные записки 1836 1837 гг. / Пер. с фр.; Публ. М.И. Армалинского. СПб.: Ретро. - 384 с.

141. Розанов В.В. Собр. соч.: Мимолетное. М.: Республика, 1994. 540 с.

142. Самойлов Д.С. Времена: Книга поэм. М.: Советская Россия, 1983. 112 с.

143. Самойлов Д.С. «Мне выпало все.». М.: Время, 2000. 624 с.

144. Синявский А. Путешествие на Черную речку. М.: Изографус, ЭКСМО-Пресс, 2002. 400 с.

145. Терц А. Прогулки с Пушкиным. СПб.: Всемирное слово, 1993. 159 с.

146. Толстая Т. Кысь. М.: Эксмо, 2010. 416 с.

147. Толстая Т. Любишь не любишь. М.: Оникс, ОЛМА-ПРЕСС, 1997. - 381 с.

148. Толстая Т.Н., Толстая H.H. Сестры: Сборник. М.: Подкова, 1998. —400 с.

149. Толстой Л.Н. Собр. соч. в 22 т. М.: Художественная литература, 1980.

150. Тынянов Ю. Пушкин. Л.: Художественная литература. 1974. — 584 с.

151. Тыркова-Вильямс A.B. Жизнь Пушкина: В 2 т. М.: Молодая гвардия, 2007.

152. Хармс Д. ПСС: В 4 т. Спб.: Акад. проект, 1997.

153. Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. М.: Эллис Лак, 1994.

154. Цветаева М.И. Неизданное. Сводные тетради. М.: Эллис Лак, 1997.

155. Цветы и гончарня. Письма Марины Цветаевой к Наталье Гончаровой. 19281932. Наталья Гончарова: Жизнь и творчество. М.: Дом-музей Марины Цветаевой, 2006.- 184 с.

156. Чулков Г. Жизнь Пушкина. М.: Республика, 1999. 447 с.

157. Языков Н. Златоглавая, святая. Стихотворения. Сказки, поэма. М.: Русский мир, 2003.-512 с.

158. Исследования по истории и теории мифа

159. GasparovB. et al. Cultural Mythologies of Russian Modernism: From the Golden Age to the Silver Age. Berkeley et al., 1992.

160. Апинян T.A. Мифология: теория и событие. СПб.: С.-Петерб. ун-т, 2005. -281 с.

161. Афанасьев А.Н. Происхождение мифа. М.: Индрик, 1996. 640 с.

162. Барт Р. Мифологии / Перевод, вступ. ст. и коммент. С. Зенкина. М.: Изд-во им. Сабашниковых, 1996. — 312 с.

163. Барышников П.Н. Миф и метафора: опыт межпарадигмального анализа. Дис. . .к.ф.н. М., 2008. 196 с.

164. Бергсон А. Творческая эволюция. М.: Кучково поле, 1998. 304 с.

165. Богданов К. Повседневность и мифология. Спб.: Искусство СПБ. 2001. -438 с.

166. Веселовский А.Н. Историческая поэтика. М.: Высшая школа, 1989. 404 с.

167. Веселовский А.Н. Мерлин и Соломон: Избранные работы. М.: ЭКСМО-Пресс, 2001.- 864 с.

168. Вундт В. Проблемы психологии народов. М.: Академ, проект, 2010. — 136 с.

169. Гаспаров Б.М. Литературные лейтмотивы: Очерки рус. лит. XX в. М.: Вост. лит., 1994. 304 с.

170. Голосовкер Я. Э. Логика мифа. М.: Наука, 1987. 224 с.

171. Гуревич П.С. Социальная мифология. М.: Мысль, 1983. 175 с.

172. Давиденко И.В., Кеслер Я.А. Мифы цивилизации. М.: Неизвестная планета, 2004. 495 с.

173. Дьяконов И.М. Архаические мифы Востока и Запада. М.: ЛИБРОКОМ, 2009.

174. Журавлева А.И. Новое мифотворчество и литературоцентристская эпоха русской культуры. // Вестник Московского университета. Серия 9. Филология. 2001. № 6. С.35 43

175. Зенкин С. Работа с мифом // НЛО. 2011. № 1 (107).

176. Касирер Э. Философия символических форм: В 3 т. М. СПб., 2002.

177. Кэмпбелл Дж. Мифы, в которых нам жить. Киев: София, 2002. 256 с.

178. Леви-Брюль Л. Первобытный менталитет. Спб.: Европейский дом, 2002. -400 с.

179. Леви-Брюль Л. Сверхъестественное в первобытном мышлении. М.: Педагогика-Пресс, 1999. 608 с.

180. Леви-Строс К. Мифологики: В 4 т. М.; СПБ.: Университетская книга. 2000.

181. Леви-Строс К. Структура и форма. Размышление над одной работой Владимира Проппа // Зарубежные исследования по семиотике фольклора. М. 1985. С. 9-34.

182. Лосев А.Ф. Диалектика мифа // Лосев А.Ф. Из ранних произведений. М.: Правда, 1990. С. 387 -401.

183. Лосев А.Ф. Философия. Мифология. Культура. М.: Политиздат, 1991. 525 с.

184. Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров: Человек. Текст. Семиосфера. Ис тория. М.: Языки русской культуры, 1996. — 464 с.

185. Мелетинский Е. М. От мифа к литературе. М.: РГГУ, 2000.

186. Мелетинский Е.М. Поэтика мифа. М.: Наука. 1976. 407 с.

187. Миф и художественное сознание XX века. М.: Канон+, 20011. 687 с.

188. Мифологический словарь / Гл. ред. Мелетинский Е.М. М.: Советская энциклопедия, 1990. 672 с.

189. Мифы народов мира. Энциклопедия: В 2 т. / Гл. ред. Токарев С.А. М.: Советская энциклопедия, 1987-1988. — 1392 с.

190. Найдыш В. М. Мифология: Учеб. пособие. М.: КНОРУС, 2010. — 432 с.

191. Найдыш В.М. Философия мифологии. От античности до эпохи романтизма. М.: Гардарики. 2002. 554 с.

192. Ницше Ф. Рождение трагедии из духа музыки, или Эллинство и пессимизм // Ницше Ф. Соч.: В 2 т. Т. 1. М.: Мысль, 1990. С. 47-157.

193. Потебня A.A. Слово и миф. М.: Правда, 1989. 624 с.

194. Потебня A.A. Символ и миф в народной культуре. М.: Лабиринт, 2007. — 480 с.

195. Поэтика мифа: современные аспекты. М.: РГГУ, 2008. 100 с.

196. Пропп В.Я. Морфология «волшебной» сказки. М.: Лабиринт, 1998. 512 с.

197. Рязанова C.B. Социальный миф в пространстве гуманитарного знания: научный потенциал понятия // Религиоведение. 2010. № 1. С. 78-89.

198. Топоров В.Н. Из наблюдений над этимологией слов мифологического характера//Этимология. 1967. М.: Наука, 1969. С. 11-21.

199. Топоров В.Н. Петербургский текст русской литературы: Избр. тр. СПб.: Искусство-СПб, 2003. 616 с.

200. Фрейд 3. Сновидения. Избранные лекции. М.: Водолей. 1991. — 192 с.

201. Фрейд 3. Тотем и табу. Психология первобытной культуры и религии. СПб.: Алетейя, 1997. -222 с.

202. Фрейденберг О.М. Миф и литература древности. М.: Директ-Медиа, 2007. -1175 с.

203. Фрезер Дж. Дж. Фольклор в Ветхом завете. М.: Политиздат, 1989. 542 с.

204. Хализев В.Е. Мифология XIX — XX веков и литература. // Вестник Московского университета. Серия 9. Филология. 2002. № 3. С. 7 19.

205. Хейзинга И. Homo ludens. В тени завтрашнего дня. М.: Прогресс, 1992. — 464 с.

206. Хтобнср К. Истина мифа, М.: Республика, 1996. 448 с.

207. Шатин Ю.В. Миф и символ как семиотические категории // Язык и культура. Новосибирск, 2003. С. 7 10.

208. Шеллинг Ф. Философия искусства. М.: Мысль. 1966. С.19 43.

209. Эко У. Маятник Фуко. СПб.: Симпозиум, 2004. 736 с.

210. Элиаде М. Аспекты мифа. М.: Академический проект; Парадигма, 2005. -224 с.

211. Элиаде М. Религии Австралии. СПб.: Университетская книга, 1998. — 319 с.

212. Юнг ТС.Г. Душа и миф: шесть архетипов. Киев; М., 1997.

213. Историко-литературоведческиеработы о биографическом мифе

214. Амелин М. Граф Хвостов: писатель и персонаж // Избранные сочинения графа Хвостова. М.: Совпадение. 1997. С. 5-12.

215. Амфитеатров A.A. И теперь еще слышу речь Достоевского // Достоевский об искусстве. М., 1973. С. 510 511.

216. Белоногова В.П. Выбранные места из мифов о Пушкине. Нижний Новгород: ДЕКОМ, 2003. 120с.

217. Видок Фиглярин: Письма и агентурные записки Ф.В. Булгарина в III отделение / Публ., сост., предисл. и коммент. А.И. Рейтблата. М.: НЛО, 1998. -680 с.

218. Вишницкая Ю. В. Мифологемы Александра Блока в русском этнокультурном пространстве. Дис. .к. ф. н. Киев, 2003.

219. Гаспаров Б. История без телеологии (Заметки о Пушкине и его эпохе) // НЛО. 2003. № 59. С. 274 278.

220. Димитренко М.В. Мифологема "Поэт" в русском поэтическом дискурсе XIX-XX вв.: рефлексивно-коммуникативный потенциал и особенности вербализации. Дис. . к.ф.н. Волгоград, 2009. -260 с.

221. Дилтс Р. Стратегии гениев. Т. 1. / Пер. с англ. В.П. Чурсина. М.: Класс, 1998.- 272 с.

222. Довгий О. Л. Тритон всплывает: Хвостов у Пушкина // Граф Дмитрий Иванович Хвостов. Сочинения. М.: ENTRADA, 1999. С. 44 64.

223. Загидуллина М.В. Классические литературные феномены как историко-функциональная проблема (творчество А.С.Пушкина в рецептивном аспекте). Дис. . д. ф. н. Екатеринбург, 2002.

224. Карпова В. В. Автор в современной русской постмодернистской литературе (На материале романа А. Битова «Пушкинский дом») : Дис. . к. ф. н. Тамбов, 2003.- 197 с.

225. Кошслев В. А. Константин Батюшков: Странствия и страсти. М.: Современник, 1987. — 351 с.

226. Курганов Е. Опояз и Арзамас. СПб.: Звезда, 1998. 96 с.

227. Лацис А.Вериите лошадь! Пушкиноведческий детектив. М.: Моск. учебн. и Картолигр., 2003. 352 с.

228. Лотман Ю. М. Пушкин: Биография писателя; Статьи и заметки. 1960—1990; "Евгений Онегин": Комментарий. СПб.: Искусство-СПб, 1995.

229. Лотман Ю.М. Литературная биография в историко-культурном контексте (к типологическому соотнесению текста и личности автора) // Лотман Ю.М. Избранные статьи: В 3 т. Т.1. Статьи по семиотике и типологии культуры. Таллинн, 1992. С. 365-376.

230. Луков В.А., Соломатина Н.В. Феномен Уайльда: тезаурусный анализ: М.: МосГУ, 2007. 342 с.

231. Магомедова Д.М. Автобиографический миф в творчестве Александра Блока. Дис. . д. ф. н. в виде научного доклада М., 1998.

232. Никитина О.Э. Биографический миф как литературоведческая проблема: На материале русского рока. Дис. . к.ф.н. Тверь. 2006. 309 с.

233. Перельмутср В. "Звезда разрозненной плеяды!.". М.: Книжный сад, 1993. -360 с.

234. Рейтблат А.И. Буренин и Надсон: как конструируется миф // НЛО. 2005. №75. С. 154-166.

235. Рейтблат А.И. Видок Фиглярин // Вопросы литературы. 1990. № 3. С. 73— 101.

236. Критические и литературоведческие работы о пушкинском мифе

237. Debreczeny Р. Social Functions of Literature: Alexander Pushkin and Russian culture. Stanford University Press. Stanford, California, 1997. 282 р. VIII p.

238. Аннинский Л. "Наше всё" — наше ничего? Мифотворчество на прицеле у мифоборчества // День литературы. 2002. № 1.

239. Аринштейн Л.М. Пушкин. Непричесанная биография. М.: Российский Фонд Культуры, 2007. 312 с.

240. Безродный М. К вопросу о культе Пушкина на Руси Электронный ресурс. // http://www.mthenia.rU/document/242352.html#2222

241. Бетеа Д. Воплощение метафоры: Пушкин, жизнь поэта. Пер. с англ. Неклюдовой М.С. М.: ОГИ, 2003. 256 с.

242. Бочаров С: Из истории понимания Пушкина // Пушкин и теоретико-литературная мысль. М.: ИМЛИ, Наследие, 1999. С. 144-177.

243. Вайль П. Требуется няня // Российская газета. Федеральный выпуск № 4639. 2008. 16 апреля.

244. Виролайнен М.Н. Культурный герой Нового времени // Легенды и мифы о Пушкине, СПб.: Академический проект, 1994. С.334-335.

245. Вольперт Л.И. Пушкин в роли Пушкина. М.: Языки русской культуры, 1998. -328 с.

246. Гаспаров Б.М. Поэтический язык Пушкина как факт истории русского литературного языка. СПб.: Академ, проект, 1999. — 400 с.

247. Довгий О.JI. Пушкин астролог, или Близнецовая магия. М.: Интрада, 2007. -336 с.

248. Дружников Ю. Дуэль с пушкинистами. М.: Academia, 2002. 322 с.

249. Дубровский A.B. Стихотворная псевдопушкиниана (Исследование текстов, приписываемых A.C. Пушкину). Автореф. дис. .к.ф.н. СПб. 2007.

250. Загидуллина М.В. Пушкинский миф в конце XX века. Челябинск, 2001.

251. Загидуллина М.В. Пушкин и декабристы как мифологическая пара // 14 декабря 1825 года. Источники, исследования, историография, библиография. Выи. VIII. СПб.: Нестор-История, 2010. С. 556-577.

252. Есипов В.М. Пушкин в зеркале мифов. М.: Языки славянской культуры. 2006. 560 с.

253. Иезуитова Р.В. «Утаенная любовь» в жизни и творчестве Пушкина // Утаенная любовь Пушкина. СПб.: Академ, проект, 1997. С. 7-33.

254. Кондаков И.В. '"Пушкин" как текст русской культуры XX века // Слово и образ в современном информационном обществе. М.: РГГУ, 2001. 178 с.

255. Левитт Маркус Ч. Литература и политика: Пушкинский праздник 1880 года. СПб.: Академ, проект, 1994. 264 с.

256. Листов B.C. Миф об «островном пророчестве» в творческом сознании Пушкина// Легенды и мнфы о Пушкине. СПб.: Академ, проект. 1994. С. 185-208.

257. Листов B.C. Легенда о черном предке // Там же. С. 53-63.

258. Максимова Н. Медведев подарит Обаме портрет Пушкина? // «МК» в Питере. Российский региональный еженедельник. 2009. 4 марта.

259. Меднис Н.О смысловых обертонах арзамасского прозвища Пушкина // Пушкинский сборник. М.: Три квадрата, 2005. С. 60-63.

260. Муравьева О.С. Образ Пушкина: исторические метаморфозы // Легенды и мифы о Пушкине. СПб.: Академ, проект, 1994. С. 109-128.

261. Непомнящий B.C. Лирика Пушкина. Статья третья. Первое семилетие (18161923) // Литература в школе. 1994. № 6. С. 5-6.

262. Непомнящий B.C. Поэзия и судьба. М.: Сов. писатель. 1983. 366 с.

263. Новиков В.И. Двадцать два мифа о Пушкине // Новиков В.И. Роман с литературой. М.: INTRADA, 2007. С. 6 19.

264. Орлицкий Ю. Пушкин с нами? // НЛО. 1999. № 36. С. 410-427.

265. Песков А. М. К истории происхождения мифа о всеотзьтвчивости Пушкина // НЛО. 2000. № 42. С. 230-238.

266. Полярковский В., Никольский Е. Портретная галерея Пушкина: миф, бренд, факт// Литературная учеба. 2011. № 1. С. 165 194.

267. Рейтблат А.И. Как Пушкин вышел в гении. М.: НЛО, 2001. 416 с.

268. Синдаловский Н. А. Пушкинский круг. Легенды и мифы. М.: Центрполиграф, 2010. 352 с.

269. Соловьев B.C. Значение поэзии в стихотворениях Пушкина // Русская критика о Пушкине: избранные статьи, комментарии. С.131 -139.

270. Соловьев B.C. Судьба Пушкина // Пушкин в русской философской критике: Конец XIX — первая половина XX в. М.: Книга, 1990. С. 15—41.

271. Строганов М.В. "Наше все": Причины и предпосылки формирования мифа о Пушкине II Искусство поэтики искусство поэзии: К 70-летию И.В. Фоменко. Тверь, 2007. С. 418-428.

272. Сурат И. Памятник зайцу // Новый мир. 1994. № 10. С. 237-239.

273. Сурат И. «Вчерашнее солнце»: О Пушкине и пушкинистах. М.:РГГУ, 2009. -652 с.

274. Турбин В. Н. Незадолго до Водолея. Сборник статей. М., 1994. 511 с.

275. Черняк М.А. Современная русская литература: учеб. пособие. СПб.; М.: Сага; Форум, 2004. 336 с.

276. Шарафадина К.И. Культурные эмблемы неомифа о поэте русской поэтической пушкинианы XIX вв. // Беллетристическая пушкиниана XIX XXI вв. Псков. 2004. С. 303-314.

277. Шатин Ю.В. "Пушкинский текст" как объект культурной коммуникации // Сибирская пушкинистика сегодня: Сб. науч. ст. Новосибирск, 2000. С. 231-238.

278. Работы о писателях, актуализирующих пушкинский миф в XX веке

279. Аверинцев С. Судьба и весть Осипа Мандельштама // Мандельштам О.Э. Собр. соч.: В 2 т. T.I. С.5 63.

280. Аннинский Л. Борозда длинней // Дружба народов. 2005. № 9. С. 222.

281. Апанович Ф. Виза из позавчера в сегодня (Россия в произведениях Юрия Дружникова, о Пушкине и в судьбе автора) // Исюрия в зеркале литературы и литературоведения. Варшава: Slavica Orientalia, 2002. С. 210-227.

282. Арьев А. Нечувствительный Лосев // Звезда. 2007. №6. С. 134-139.

283. Багрецов Д.Н. Тимур Кибиров: интертекст и творческая индивидуальность. Екатеринбург: Издательство Уральского университета. 2005. 176 с.

284. Богданова О.В. «Пушкин — наше все.»: Литература постмодерна и Пушкин. СПб.: Факульте! филологии и искусств СПбГУ, 2009. — 237 с.

285. Вагнер E.H. Национальные культурные мифы в литературе русского постмодернизма. Автореф. дис. . к. ф.н. Барнаул, 2007.

286. Вайль П., Генис А. Собр. соч.: В 2 т. Екатеринбург: У-Фактория, 2003.

287. Варламов А. Красный взрыв // Новый мир. 2010. №7. С.73-175.

288. Витале С., Старк В. Черная речка. До и после: к истории дуэли Пушкина. СПб.: Журн. «Звезда», 2000. 256 с.

289. Влади М. Владимир, или Прерванный полет М.: Прогресс, 1989. — 303 с.

290. Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М.: Эксмо, 2006. — 328 с.

291. Воробьева Е.П. Литературная рефлексия в русской постмодернистской прозе (А. Битов, Саша Соколов, В. Пелевин). Дис. . к. ф. н. Барнаул, 2004.

292. Гаспаров М.Л. «Грифельная ода» Мандельштама: исюрия текста и история смысла // Philologica. 1995. № 2.

293. Гаспаров М.Л. Научность и художественность в творчестве Тынянова // Тыняновский сборник. Четвертые тыняновские чтения. Рига, 1990. С. 12—20.

294. Геворкян Т. "Дарующий отлив" весны 1926 года (Истоки и подтексты поздних статей Цветаевой об искусстве) // Вопросы литературы. 2002. № 5. С. 1745.

295. Генис А. Пушкин // Сергей Довлатов. Последняя книга. СПб., 2001. С. 323340.

296. Голубков М.М. История русской литературной критики XX века (1920-1990-е гг.) М.: Академия, 2008. 368 с.

297. Гордин Я. Рыцарь и смерть, или Жизнь как замысел: О судьбе Иосифа Бродского. М., 2010. 253 с.

298. Гречаник И.В. Религиозно-философские мотивы русской лирики рубежа XIX -XX столетий. Монография. М.: Спугник+, 2003. 170 с.

299. Гусейнов Г.Ч. Советские идеологемы в русском дискурсе 1990-х. М.: Три квадрата, 2003. — 272 с.

300. Доброзракова Г.А. Пушкинский миф в творчестве Сергея Довлатова. Автореф. дис. .к.ф.н. Самара. 2001.

301. Драгомирецкая Н.В. Автор и герой в русской литературе Х1Х-ХХ вв. М.: Наука, 1991. 382 с.

302. Ерохина И. Гений и злодейство: пушкинский подтекст в ахматовском "Реквиеме" // Вопросы литературы. 2006. № 4. С. 198-220.

303. Жолковский А.К. Интертексгуальное потомство "Я вас любил." Пушкина // Жолковский А.К. Избранные статьи о русской поэзии: Инварианты, структуры, стратегии, интертексты. М.: РГГУ. 2005. С. 390-431.

304. Жолковский А. «Пушкинские места» Льва Лосева и их окрестности // Звезда. 2008. № 2. С. 215-228.

305. Жуков Б.Б. Современное состояние авторской песни как отражение изменений в национальном менталитете // Мир Высоцкого. Исследования и материалы. Вып.Ш. Т.2. М.: ГКЦМ В.С.Высоцкого, 1999. С.380-389.

306. Зайцев В.А. Авторская песня: ее восприятие и перспективы изучения на современном этапе // Филологические науки. 2005. № 2. С.77-85

307. Зубова Л. Декопструированный Пушкин (Пушкин в поэзии постмодернизма) // Пушкинские чтения в Тарту 2 . Тарту, 2000. С. 364-384.

308. Каверин В., Новиков Вл. Новое зрение: Книга о Юрии Тынянове. М.: Книга, 1988. —320 с.

309. Как у вас, в Михайловском? Или история дружбы в письмах и записках Василия Ивановича Звонцова Семёну Степановичу Гейченко. Псков: Псковская обл. типография, 2003. 216 с.

310. Киселева Л. Пушкин в мире русской прозы XX века. М.: Наследие, 1999. -362 с.

311. Коваленко А.Г. Литература и постмодернизм: Учебное пособие. М.: РУДН, • 2004. 142 с.

312. Корнилов С.И. «Беллетристическая пушкиниана» как научная проблема // Беллетристическая пушкиниана XIX — XXI вв. Псков, 2004. С. 5-33.

313. Кормилов С.И. Статьи Андрея Платонова о Пушкине // Вестник МГУ. Серия 9. Филология. 1999. № 5. С. 39-55.

314. Коржавин Н. Генезис "стиля опережающей гениальности", или Миф о великом Бродском // Континент. 2002. № 3. С.329-364.

315. Кукулин И. «Русский Бог» на rendez — vous (О цикле М. И. Цветаевой «Стихи к А. С. Пушкину») // Вопросы литературы. 1998. № 5. С. 122 137.

316. Кулагин A.B. В поисках жанра. Новые книги об авторской песне // HJIO. 2004. №2. (вып.66). С.325-345.

317. Левинтон Г.А. Грибоедовские подтексты в романе «Смерть Вазир-Мухтара» // Тыняновский сборник. Четвертые тыняновские чтения. Рига: Зипатне, 1990. С. 23-24.

318. Лекманов О. Русская словесность на фоне Пушкина // Пушкинский сборник. М.: Три квадрата. 2005. С. 343-349.

319. Лекманов О. Саша vs. Маша. 20 сонетов Тимура Кибирова и Иосифа Бродского // Литературное обозрение. 1998. № 1. С. 35-36.

320. Липовецкий М. Как честный человек // Знамя. 1999. № 3. С. 187-194.

321. Мануйлова И.В. Формы и средства языковой историко-поэтической стилизации в романах И.Новикова "Пушкин в изгнании" и В.Гроссмана "Арион" : Автореф. дис. . к. ф. н. Ставрополь. 2006. 26 с.

322. Материалы XIII Февральских научно-музейных чтений памяти С.С. Гейченко 12-14 февраля 2010. Пушкинский Заповедник. Михайловское, 2010. 240 с.

323. Медведев А. Как правильно срубить сук, на котором сидишь // Театр. 1993. № 1.

324. Меьсш Э. «Дурной арапчонок» или «дворянский сын Пушкин» (по рассказу И. Лукаша) // Филологические чтения. Даугавпилс. 1996.

325. Михайлова М. И. Новиков: грани творчества. Орел: Орловская литература и книгоиздательство, 2007.

326. Михайлова М.В., Абишева У.К. «Всему прошедшему наследник.» (о всероссийских научных Ч1ениях «И.А. Новиков в круг}' писателей-современников») //Вестник МГУ. Серия 9. Филология. 2002. № 4. С. 185-188.

327. Мызников Д.В. Повесть «Кара-Бугаз» как лаборатория художественного меюда К. Паустовского периода 1930-х годов. Автореф. дис. .к. ф. и. Красноярск. 2010.

328. Найман А.Г. Заметки для памятника // Новый мир. 1997. № 9. С. 193-197.

329. Налегач Н.В. Пушкинская традиция в поэзии И. Анпенского. Автореф. дис. . к.ф.н. Томск. 2000.

330. Немзер А. Фантастическое литературоведение Давида Самойлова // Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. V , 2005. С. 237-258.

331. Новиков В.И. Высоцкий. М.: Мол. гвардия, 2002. 412 с.

332. Осминина Е.В. Творение мифа и интерпретация культурного героя: Розанов и Пушкин: Дис. . канд. культурологии. Кострома, 2005.

333. Перельмутер В. Пушкинское эхо. Записки. Заметки. М.: Минувшее, 2003. -512 с.

334. Полухина В. Иосиф Бродский глазами современников. СПб.: Звезда, 2006. -544 с.

335. Полухина В. Иосиф Бродский. Книга интервью. СПб.: Звезда, 2005. -784 с.

336. Ранчин А. «На пиру Мнемозины.»: интертексты Бродского. М.: НЛО, 2001. 464 с.

337. Ранчин А. Рецензия на книгу В. Полухиной «Иосиф Бродский глазами современников» Электронный ресурс. // Критическая Масса. 2006. №2 // http://magazines.riiss.rU/km/2006/2/ra27.html

338. Рудник Н.М. Чай с сахаром: Высоцкий, Бродский и др. // Мир Высоцкого. Исследования и материалы. Вып. I. М., 1997. С. 292-313.

339. Рясов А. Неизвестный театр абсурда (заметки о пьесах А.П. Платонова) Электронный ресурс. // Топос. http://www.topos.ru/article/6359

340. Серебрякова Е. Образ A.C. Пушкина в творчестве М.А. Булгакова и Ю.И. Дружникова // История в зеркале литературы и литературоведения. Варшава: Slavica Orientalia, 2002. С .187-198.

341. Сибирская пушкинистика сегодня: Сб. науч. ст. Новосибирск. 2000. 382 с.

342. Скобелев В.П. "Чужое слово" в лирике Иосифа Бродского // Литература третьей волны. Самара: Самарский ун-т, 1997. С. 159 — 176.

343. Славяне™ Н. Твердая вещь //Новый мир. 1997. № 9. С. 197-203.

344. Солженицын А. Иосиф Бродский. Избранные стихи // Новый Мир. 1999. №12. С. 182.

345. Степанов Е. Поэты-пророки XX века // Футурум APT. № 1. 2001. С. 57-64.

346. Турбин В.Н. Русские Ночи: Три новеллы о поэтах, сочинявших свои стихи во время бессонницы, о подвижничестве и об их прегрешениях. М.: Интерпракс, 1994. 172 с.

347. Тюпа В. Нобелевская лекция Бродского как манифест неотрадиционализма // Иосиф Бродский: стратегии чтения. М., 2005. С. 13 17.

348. Уланов А. Теплые персоны // Знамя. 2003, № 6. С. 217-219.

349. Ушакова Г. Борис Садовской поэт из Серебряного века. К 125-летию со дня рождения Электронный ресурс. //Нижегородский музей. № 9 - 10. http://www.museum.nnov.ru/unn/managfs/index.phtml?id=800522

350. Фокин A.A. Новые «Заметки для памятника» (О стихотворении И.Бродского "Aere perennius") Электронный ресурс.// http://br00.narod.ru/10660190.htm

351. Флейшман Л. От Пушкина к Пастернаку. М.: ПЛО, 2006. 784 с.

352. Швейцер В.А. Быт и бытие Марины Цветаевой. М.: Молодая гвардия, 2002. -592 с.

353. Шенкман Я. Бродский требует жертв // Газета «ПГ Ex libris». 2006. 7 ноября.

354. Шохина В. Певец империи и провинции. К юбилею поэта, которого любят не все Электронный ресурс. // Музей Иосифа Бродского в интернете [2000-05-26]. Режим доступа: http://br00.narod.ru/i0016.htm

355. Цитируемые критические и философские труды

356. Гадамер Г.-Г. Актуальность прекрасного. М.: Искусство, 1991. 367 с.

357. Гаспаров M.JI. Избранные труды: В 3 т. М.: Языки русской культуры, 1997.

358. Новиков В. Филологический роман. Старый новый жанр на исходе столетия // Новый мир, 1999. № 10. С.193-205.

359. Аверинцев С.С. Образ античности в западноевропейской культуре XX в. Некоторые замечания // Новое в современной классической филологии. М.: Наука, 1979. С. 5—40.

360. Бахтин: pro et contra. Личность и творчество М.М. Бахтина в оценке русской и мировой гуманитарной мысли. СПб.: РХГИ, 2001.

361. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М.: Советская Россия, 1979. -320 с.

362. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство 1979. — 424 с.

363. Жолковский А.К. Блуждающие сны: Из истории русского модернизма. Сборник статей. М.: Советский писатель, 1992. — 432 с.

364. Кант И. Критика чистого разума. М.: Мысль, 1994. — 591 с.

365. Карабчиевский Ю. Воскресение Маяковского. М.: ЭНАС, 2008. 320 с.

366. Лсссинг Г.Э. Лаокоон, или О границах живописи и поэзии. М. Худ. лит. 1957.-519 с.

367. Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров: Человек текст - семиосфера — история. М.: Языки русской культуры, 1999. — 464 с.

368. Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Миф— имя— культура// Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. Тарту, 1973. Вып. 308. С. 282-303.

369. Мамардашвили М.К. Как я понимаю философию. 2-е изд., изм. и доп. М.: Прогресс-Культура. 1992. 416 с.

370. Мережковский Д. В тихом омуте. Статьи и исследования разных лет. М.: Сов. писатель, 1991. 496 с.

371. Мережковский Д.Л. Толстой и Достоевский. Вечные спутники. М.: Республика, 1995. -624 с.

372. Орлов А. Язык русских писателей. М.: Издательство АН СССР, 1948. 192 с.

373. Постмодернизма не было. Тимур Кибиров о поэзии, возрасте и гордыне // НГ Ex libris. 2010. 11 марта.

374. Розанов В. Мысли о литературе. М.: Современник, 1989. 607с.

375. Руднев В. П. Энциклопедический Словарь культуры XX века. М.: Аграф, 2003.-608 с.

376. Русская словесность. От теории словесности к структуре текста. М.: Academia, 1997. 320 с.

377. Русские писатели. Библиографический словарь. В 2 ч. М.: Просвещение. 1990.

378. Соколов Б.В. Булгаковская энциклопедия. М.: Локид; Миф, 1996. 592 с.

379. Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977. -576 с.

380. Тюпа В.И. Художественный дискурс: Введение в теорию литературы. Тверь: Твер. гос. ун-т, 2002. 80 с.374: Тюпа В. Аналитика художественного (введение в литературоведческий анализ). РГГУ, Лабирппт-К, 2001.- 192 с.

381. Феноменология смеха: Карикатура, пародия, гротеск в современной культуре: Сборник статей. М.: Российский институт культурологии, 2002. -270 с.

382. Финкелыптейн А.Л. Библиофильские рассказы. М.: Трутень. 480 с.

383. Хазагеров Г.Г. Риторика vs. стилистика: семиотический и институциональный аспекты // Социологический журнал. 2008. № 3. С. 30-44.

384. Хализев В.Е. Ценностные ориентации русской классики. М.: Гнозис. 432 с.

385. Энциклопедический словарь крылатых слов и выражений / Сост. В. Серов. М.: Локид-Пресс, 2005. 880 с.

386. Яворский Б.Л. Статьи, воспоминания, переписка. М.: Сов. композитор. 1972. -711 с.