автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: Биографический жанр в творчестве Д. С. Мережковского 1920-1930-х годов

Полный текст автореферата диссертации по теме "Биографический жанр в творчестве Д. С. Мережковского 1920-1930-х годов"

, - -Л ОК

| - па правах рукописи

ПОЛОНСКИЙ Вадим Владимирович

Биографический жанр в таорчестве Д.С. Мережковского

1920-1930-х годов

Специальность 10.01.01 - русская литература

АВТОРЕФЕРАТ диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук

Москва 1998

Работа выполнена на кафедре истории русской литературы XX века филологического факультета Московского государственного университета имени М.В. Ломоносова

Научный руководитель: доктор филологических наук

профессор Колобаева Л.А.

Официальные оппоненты: доктор филологических наук

Келдыш В.А. кандидат филологических наук Сушилина И.К.

Ведущая организация — Российский государственные гуманитарный

университет

Защита диссертации состоится «25» апреля 1998 года на заседании диссертационного совета Д-053.05.12 при Московском государственном университете имени М.В.Ломоносова

Адрес: Москва, 119899, Воробьевы горы, МГУ имени М.В.Ломоносова, 1-й корпус гуманитарных факультетов, филологический факультет.

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке филологического факультета МГУ.

Автореферат разослан « »_1998 г.

Ученый секретарь диссертационного совета доктор филологических наук, профессор

Еще в 1942 г. видный литератор и современник Д.С. Мережковского Вацлав Ледницкий с горечью заметил, что писатель "на протяжении последних десятилетий жизни был жертвой и литературной предвзятости, и враждебности своих недругов."1

Однако и самые непримиримые критики не могли отрицать очевидного: именно в эмиграции Мережковский становится по меньшей мере одним из наиболее плодовитых представителей "биографической тенденции" в русской литературе XX века. Показательно, что апологеты творчества писателя именовали его "безусловным отцом этого литературного жанра", подразумевая именно контекст новейших биографических поисков2.

Цель диссертационного исследования заключается в том, чтобы через анализ своеобразия биографий Д.С. Мережковского 1920-1930-х гг., во-первых, подойти к осмыслению общих закономерностей эмигрантского творчества писателя, наметить основные тенденции его развития в неизбежном соотнесении с ранними произведениями, то есть проследить диалектику взаимодействия художественной динамики и константных структур и, во-вторых, наметить пути к рассмотрению биографических текстов Мережковского на широком фоне биографики XX века.

Задачи работы состоят в анализе жанровой структуры биографических произведений Мережковского, в выявлении ее гетерогенности, в изучении внутренней связи этой гетерогенности с идейным монизмом концепции "третьего завета", в исследовании художественной функции диалектического дискурса и авторских принципов работы с источниками, в доказательстве глубинной обусловленности писательской модели жанра неорелигиозными философскими построениями.

Неслучайно в формулировке темы диссертации - "Биографический жанр в творчестве Д.С. Мережковского 1920-1930-х гг." - отсутствует узкая спецификация жанра. Одна из задач работы и состоит именно в том, чтобы продемонстрировать несводимость биографических текстов писателя в целом ни к одной из четких жанровых разновидностей, выделяемых современной наукой о литературе. По этой причине избранная формулировка представляется наиболее корректной.

1 Lednicki W. D.S. Merezhkovsky, 1865-1941 // The Russian Review. London. April 1942. Vol. 1. №2. P. 25.

2 Ibid.

Основным материалом исследования служат два биографических текста Мережковского—книги "Наполеон"(1927)и "Данте"(1938). Этот выбор обусловлен двумя причинами.

Во-первых, требованием узкого соответствия объекта исследования сугубо биографической и никакой иной задаче. Из всех героев жизнеописаний Мережковского этому требованию соответствуют лишь Наполеон как исторический деятель и Данте как поэт. В качестве объектов такого анализа не мохуг рассматриваться герои циклов "Лица святых", "Испанские мистики" и книга "Маленькая Тереза", поскольку тематически в системе первичных жанровых ориентаций эти произведения должны быть помещены в агиографический контекст. По сходной причине не привлекается к анализу книга "Иисус Неизвестный", неизбежно ориентированная прежде всего на евангельский жанровый архетип и экзегетические задачи.

Во-вторых, сознательно исключается в качестве основного объекта анализа цикл "Реформаторы", поскольку отсутствует авторизованный русский оригинал большей части его текста. Текст, реконструированный Т.Пахмусс, не может соответствовать жесткому требованию "чистоты жанра".

Структура и методология работы обусловлены целями диссертации, характером материала и, шире, — позднего творчества Мережковского вообще. Работа состоит из "Введения", трех глав—"Философские предпосылки творчества Д.С.Мережковского 1920-1930-х гг.", "Роман "Наполеон" как первый образец биографического жанра", "Книга "Данте": эволюция биографического жанра", — "Заключения" и "Библиографии" . Сугубо идеологические и паралитературные установки Мережковского как историософа и религиозного мыслителя послужили причиной развернутого исследования философии писателя периода эмшрации, являющейся жанровообразукицим тематическим фактором в биографических текстах. Метод работы во второй и третьей главах базируется на попытке сочленить два разнонаправленных исследовательских вектора: интроверсивный, состоящий в "медленном чтении" текстов и вычленении жанровообразующих закономерностей и СТРУКТУР, и экстроверсивный, подразумевающий отсылку к "широкому контексту"

творчества писателя, в том числе и раннего периода, к эволюции культурных мифологем, проблемам исследовательской рецепции и виелитературным параметрам.

Означенная тема представляется актуальной уже потому, что эмигрантское творчество Мережковского вообще н биографические произведения прежде всего практически не исследовались в нашей стране и очень скупо изучались на Западе3. В России на сегодняшний день не существует ни одной работы, посвященной биографике Мережковского.

Апробация работы. Результаты проведенного исследования сообщались в докладах, прочитанных на Ломоносовских чтениях 1997 г. в МГУ, межвузовской научной конференции "Текст в гуманитарном знании" 1997 г. в РГГУ и международной научной конференции "Взаимодействие литератур в мировом литературном процессе" 1996 г. в Гродно, опубликованы в нескольких литературоведческих сборниках ( общий объем публикаций - 1,2 п. л. ) и частично использовались автором в процессе проведения семинарских занятий по курсу истории русской литературной критики XX века на филологическом факультете МГУ.

Практическая значимость работы обусловлена возможностью ее использовании при построении общих вузовских курсов истории русской литературы XX века и истории русской литературной эмиграции, в спецсеминарах и спецкурсах, посвященных творчеству Д.С. Мережковского и теоретическим проблемам жанра био1рафии.

Во "Введении" представлена общая характеристика творчества Д.С.Мережковского 1920-1930-х гг., обосновываются актуальность работы, критерии выбора темы и отбора материала, объясняются цели, задачи, структура и методология диссертации. Здесь же приводится краткий обзор имеющейся в научном обиходе весьма немногочисленной исследовательской литературы об эмигрантском периоде творчества писателя.

К революционному порогу Мережковский подошел не только писателем, обладающем несколько холодноватой всеевропейской известностью, но и литератором со сложившейся и далеко не всегда выгодной репутацией. С первых лет

3 В славистике на сегодняшний день существует лишь один труд, посвященный

рассмотрению общих аспектов данного вопроса: Pachmuss Т. D.S. Merezhkovsky in exile. The

master of the , . of biographie romancee. NY-Bern-FranVfurt/M-Paris. 1990. jrrwj,

эмиграции рецепция творчества писателя определяется уже откровенно паралитературными факторами: его ригористической непримиримостью по отношению к большевикам, явной ангажированностью, проповеднической претенциозностью, впоследствии — благодушной снисходительностью к фашистским режимам и т.д.. К началу 1920-х гг. "негативный канон" в эмигрантской критике Мережковского окончательно утверждается прежде всего трудами Д. Святополка-Мирского, а позже — Марка Слонима и Ивана Ильина.

Вместе с тем творчество Мережковского 1920-1930-х гг. представляет собой весьма интересный и своеобразный феномен. Сохраняя глубокую вдейную преемственность по отношению к дореволюционному периоду, литературная практика писателя претерпевает существенную трансформацию в первую очередь на уровне жанра. В эмиграции актуализируются те потенции, которые имплицитно присутствовали уже в раннем творчестве Мережковского. Как следствие, возникает экспансия двух важнейших жанровых образований — метайсторической публицистико-философской прозы ("Тайна Трех. Египет и Вавилон", "Тайна Запада. Атлантида-Европа", к этой же группе текстов следует отнести и книгу "Иисус Неизвестный") и биографии в широком понимании термина ("Наполеон", "Данте", "Маленькая Тереза"} циклы "Лица святых от Иисуса к нам", "Реформаторы", "Испанские мистики"). Очевидно, для Мережковского трагедия русской революции означала тот рубеж, за которым неизбежно преодолевались любые формы литературной условности. На протяжении эмигрантских лет происходит постепенное изживание беллетристического начала в творчестве писателя. Д.Святополк-Мирский по этому поводу замечает:"...если лучшие исторические романы Мережковского до революции не были в полном смысле слова романами, то после революции Мережковский перестал облекать свои культурно-исторические и религиозно-философские размышления и домыслы в форму художественного вымысла и стал трактовать интересовавшие его темы в произведениях, которые можно отнести к особому разряду художественно-философской прозы с резко выраженной индивидуальной манерой письма."4

4 Мгеку Б. Мос1егп Кизз1ап 1л1с1ай1ге. Ьоп(1оп.1925. Р. 102.

Творческие установки Мережковского на идеологичность и религиозную историософичность обусловили и принципиально новую систему межтекстовых взаимодействий и жанровой иерархии: историософская трилогия задавала идейную парадигму осмысления общих закономерностей бытия в его идеальной и профетико-эсхатологической данности, служила эталоном надмирных смыслов ("Иисус Неизвестный"), тогда как биографические произведения воплощали реализацию этих смыслов в сублимированной автором исторической динамике. Металитературная задача обеспечивала единство сложной многожанровой конструкции, которую можно считать единым "текстом позднего Мережковского".

Однако этот многотомный текстовый организм, несмотря на свое безусловное тематическое единство и идейную прозрачность, именно в жанровом и структурном отношении представляет собой значительно более сложное целое, чем корпус ранних произведений Мережковского.

И все же приоритет биографического жанра в позднем творчестве Мережковского далеко не случаен. Уже в трилогии "Христос и Антихрист" определился особый интерес к великим историческим фигурам—Юлиану, Леонардо, Петру—как живому воплощению и средоточию борьбы метаисторических начал. В этом отношении биографии эмигрантского периода представляют собой реализацию потенций тон же концепции личности на исключительно фактографическом материале в апокалиптико-эсхатологической перспективе уже не предгрозовою "рубежа веков", а безысходно серьезного, трагического и, по словам Ахматовой, "настоящего двадцатого века". Творческая эволюция Мережковского вполне вписывалась в общую историческую канву европейской культуры.

"Введение" завершается ебоБщенным абрисом трех наиболее характерных тенденций в биографике XX века: герменевтико-феноменологической, ориентированной на поиск первооснов индивидуальной идентичности и диалог с "потаенной" личностью (теории В.Дильтея, М. Бахтина и др.), беллетристической, нацеленной на биографическое повествование как субститут романа (А. Моруа и его традиция) и функциональной, которая ставит перед собой задачи, внеположенные биографии как таковой, и по отношению к этим задачам выступает в роли своеобразного инструментария, средства (психоаналитическая биография, историко-

биографические романы Тынянова в системном соотношении с его научными изысканиями и др. ). Именно на этот фон проецируется творчество Мережковского-биографа.

В первой главе-"Философские предпосылки творчества Д.С.Мережковского 1920-1930-х гг." - анализируется цельная неорелигиозная доктрина писателя в том виде, который она окончательно обрела в историософской трилогии ("Тайна Трех. Египет и Вавилон", "Тайна Запада. Атлантида-Европа", "Иисус Неизвестный"), что не только настоятельно необходимо, учитывая характер творчества писателя, но позволяет избегать чрезмерных повторений и экскурсов в идеологию при анализе собственно биографических произведений.

Попытка синтеза "нового язычества", утверждающего культурные ценности, но нарушающего принцип гуманистического универсализма ( т.е. "отрицающим Бога") с "новым христианством", "принимающим Бога", но платонизирующим мирузаставила Мережковского обратиться к хилиазму, к идее тысячелетнего Царства вторично пришедшего Христа.

Как уже отмечалось критикой5, основное влияние на формирование хилиастской концепции и мировоззренческой синкретики "позднего" Мережковского оказало наследие одного из крупнейших ересиархов XI1 века Иоахима Флорского, родоначальника концепции "третьего завета", возвещавшего неизбежное пришествие Царства Святого Духа. Концептуальные историософские воззрения Иоахима и Мережковского чрезвычайно близки, практически идентичны. Особое эсхатологическое напряжение видения истории приводит их обоих к переживанию современной им эпохи как времени неминуемо приближающегося конца, апокалиптической гибели "зона века сего", за которым воспоследует Суд над миром и установление Царства Третьего Завета, сообщества святых, обновление неба и земли зиждительной силой Святого Духа. Нумерологическая символика числа "Три" и тринитарная диалектика лежит в основе историософского прамифа Мережковского, а, следовательно, и содержания практически всех поздних произведений писателя.

5 Stammler, Heinrich, Russian Metapolitics: Merezhkovsky's Religious Understanding of the Historical Process // California Slavic Studies, Berkeley. 1976. N. 9. P. 133.

Основным законом истории и мироздания в концепции писателя предстает нераздельная слитность диаметрально противоположных процессов —интеграции и дифференциации.

Форма существования мира видится Мережковскому, как и Иоахиму, своеобразным "прогрессом", движением к вполне определенной цели. Это, однако, не имеет ничего общего с современным позитивистским пониманием прогресса как дурной линеарной бесконечности исторического процесса. Дух Святой непосредственно проявляет себя в истории, однако формы Его проявления остаются прикровенными, сокрытыми от падшего человеческого рассудка. Нечто типол огически чрезвычайно близкое имеет место в традиционном гегельянстве. Духовная реальность исполняет себя в истории в три этапа-преимущественного действия Отца в Ветхом Завете, Сына-в Новом и Духа в Вечном Евангелии. Мережковский не мог не отвергнуть новоевропейское понимание прогресса, в котором он видит секулярную подмену, дерзнувшую потеснить Провидение.

В тесной связи с подобным пониманием прогресса полагает Мережковский и свой принцип исторнко-религиозпой гносеологии, выделяя в нем три составляющие: "Первое знание, Данное человеку: "я", бытие внутреннего мира личности-психология, в самом широком смысле; второе знание—"не-я", бытие внешнего мира-космология; третье-конец "я" и "не-я"~эсхатология... "6.

Мережковский создает своеобразный социокультурный прамиф истории. Осью этого прамифа выступает воплощение Иисуса Христа. Реализуется этот прамиф и в сакрализации историософского хронотопа, и в его символизации: Средиземноморье, связывающее три части света, представляет собой сердце земли, а две линии, проведенные от Мемфиса до Константинополя и от Вавилона до Рима, образуют крест, прообраз голгофского Креста, под знаком которого и свершается всемирная история. Культовая история дохристианского человечества предстает "тенью", платоновским анамнезисом, "припоминанием" будущей мистерии Воплощения и Искупления.

6Мережковский Д. С. Тайна Запада. Атлантида-Европа. Белград. 1930. С. 24

Принцип тройственности проецируется и на концепцию пола, которая кощунственным для традиционного христианства образом сублимируется и связывается с целостной религиозной концепцией.

Подобно В. Розанову, Мережковский провозгласил "святость" дохристианских фаллических культов. Но если Розанов предлагал сделать христианству "прививку плоти", опыт которой ему, по мнению писателя, свойственен не был, то Мережковский трактовал этот вопрос сообразно со столь близким ему триадологическим принципом: изначально иудео-христианство владело полнотой "тайны пола"; затем,-в эпоху исторического пути Церкви,—это знание было потеряно, поглощено аскетическим модусом духовного опыта; наконец, в "Царстве Божием на земле, как и на Небе" эта полнота вновь обрящется в исполнении Третьего Завета. Своеобразным синтезом философских топосов "женско-мужского начала в Боге" и "Любви-пола" явилось учение об андроги//е в духе платоновского "Пира". Мережковский постулировал наличие в каждом существе метафизических черт противоположного пола. Причем в сознании писателя начала полов находились в платонически-вертикальном соотношении. Перед нами предстает типичный вариант эрото-модернизированной христологической ереси.

Для историософского сознания Мережковского особо значимой оказалась мысль о том, что эпоха Сына, христианская эра Нового Завета непосредственно приближается к своему концу. В духе Иоахима писатель осознает девятнадцатое и двадцатое столетия как переходный период , характеризующийся сугубой борьбой Христа и антихриста. И если безумие и слепота человека соделают невозможным пришествие Царства Духа, то цивилизацию ждет безрадостный конец платоновской Атлантиды, первого человечества по Мережковскому.

"Безумие XX века" писатель укладывает в апокалиптическую сюжетную схему свершившегося и, "пророчествуя о прошлом", в "Тайне Запада" воплощает собой исконный, библейский (лишь в типологическом отношении) смысл миссии пророка: в первую очередь не предсказывать неминуемое будущее, а раскрывать глубинный, вечный смысл происходящего "здесь и сейчас". При этом сами предсказания о будущей расплате приобретают модус условности: "так будет, если не покаетесь и не изменитесь".

Еще одна естественная общая черта, характерная для метода исторического познания Мережковского и Иоахима,состоит в "скриптоцентризме", в понимании истории как полного и буквального исполнения библейского Откровения. Но если в трактовке Писания Иоахим просто пренебрегает Преданием Церкви, то русский писатель ставит на его место всю совокупность чуждых историческому христианству мистериальных откровений и мифологических предзнаменований, должных служить в концепции мыслителя комментарием и криптограмматическим ключом в духе гностицизма к постижению сокровенных библейских истин.

Чаяния Вселенской Церкви, которая должна воплотить в жизнь хилиастские Откровения, не терпят исторической реальности "земных" общественных устроений, не терпят государственности в том смысле, в каком она является неизбежным исполнением "земного" служения христианского общества. По данному вопросу идеи Мережковского не претерпели значительных изменений со времен религиозно-революционного "анархизма" периода первой русской революции.7

Очевиден эсхатологический идеализм воззрений Иоахима и Мережковского по данному вопросу, равно чуждый как римо-католичсскому цезаропапизму, так и византийско-православному идеалу симфонии.

Заключительная часть первой главы посвящена характеристике философской доктрины Мережковского С типологической точки зрения.

К 1920-м гг. оформляется такая характерная черта культурной роли Мережковского-мыслителя, как компилятивность по отношению практически ко всему "тексту" русской культуры рубежа веков: философия всеединства, "русский космизм", собственно символизм в разных его ипостасях, "физиологизм" Розанова и многие иные мировоззренческие системы предоставляют материал для доктринальной мозаики писателя. В историзме Мережковского также очень многое сближает его с историзмом символистской эпохи вообще: "открытие" исторических шпуиций древних знаний; дихотомия исторического и метаисторического; усталость от культуры, от тоталитаризма эстетического метаязыка; высокая доля "анамнезиса" и "метемпсихоза"; экспансия аналоговых методов исторического познания и т.д.. Однако восходящая к романтизму символистская мифологема художника-демиурга

транспонировалась Мережковским в область религии. Роль Мережковского состояла в первую очередь в сублимации символистского глобального эстетизма, в придании ему онтологического значения. Важнейшие отличительные черты "христианского философствования" Мережковского от Церковного богословия можно обозначить как отсутствие глубинной антропологии и полнокровного историзма в его христологическом понимании, что особенно существенно в перспективе исследования биографики Мережковского.

Историзм Мережковского можно характеризовать как мистериально-трагический. В 1920-1930 гг. линеарная модель исторического процесса окончательно оттесняется футуристически ориентированной космологической моделью.

В связи с вопросом о "дуальности", "антиномиях" в концепции Мережковского следует обратить внимание и на столь важный момент, как его связь с гностицизмом. Однако влияние гностицизма в случае Мережковского выражается скорее не в присутствии тех или иных гностических доктринальных концепций, а в характере основных мировоззренческих структур. Гностические элементы проявляются в первую очередь в установках на криптограмматическое извлечение эзотерического смысла из мифолого-сакрального опыта ради Спасения, либо его предвосхищения, космологизме и особой роли прамифа в его историософских построениях.

Отталкиваясь от Предания, Традиции, Мережковский должен был неминуемо придти к утопизму, поскольку самая "огненная" его точка и есть стремление к созданию Царства Божия на земле. В этом отношении Мережковский воплощает собой наиболее наглядный пример непосредственной логической связи между модернистским эстетизмом и его установками на жизнестроительство с утопизмом.

Во второй главе, посвященной исследованию романа "Наполеон", первая часть содержит анализ на основе ранних работ Мережковского о Гете, Пушкине, Толстом и Достоевском трактовки писателем личностного начала и способа воплощения в его творчестве концепции личности, которая выстраивается посредством ступенчато-опосредованной характеристики. Этот анализ позволяет придти к следующему заключению: исторшо-кулъторологичесте построения писателя, представляющие

7 См. Кошарный В.П. Религиозно-революционная теория ДС. Мережковского: предпосылки

собой единый мифологический идейный корпус, основываются на одном функциональном приеме мифотворчества, приеме своеобразной зеркальной семантизации. Смысл этого приема состоит в том, что каждое явление культуры, каждая Личность может занять определенное положение в единой концепции писателя (что только и придает ей статус значимого существования в контексте "мировой культуры" ), лишь будучи сориентированной на иную Личность в этой системе, получая от нее, через сопоставление с ней^определенный спектр значений и в равной степени служа референтом и для нее самой, отдавая ей ряд уже собственных значений. Монологическая прозрачность концепции Мережковского базируется на этом взаимокомментировании двух или более "иных" по отношению друг ко другу культурных явлений, на взаимоотражении личностных мифов. Важнейший параметр этого процесса состоит во введении в концепцию культурной истории универсальных "зеркал", мифа о некой Личности, который проецируется на все иные крупнейшие исторические и литературные фигуры, и, обеспечивая единство принципов взаимного отражения, служит гарантией внутреннего единства концепции культуры. Эти взаимоотражения могут подвергаться неограниченной реаранжировке и в принципе тяготеют к бесконечности, что во многом объясняет чрезвычайную творческую плодовитость Мережковского. В качестве такого универсального зеркала в культурологии Мережковского и выступает мифологема Наполеона как воплощения единой концепции христианизированной титанической Личности.

Далее в главе следует детальный анализ авторского метода в романе и основных жанровообразующих структур текста.

В самом начале романа Мережковский высказывает мысль, которую следует считать формулировкой писательского принципа Мережковского-биографа: "Узнавать чужую душу—значит оценивать ее, взвешивать на весах своей души"8. Этот принцип имманентен сформулированным писателем еще в конце прошлого века законам субъективной критики.

В основе художественных установок писателя в жизнеописании Наполеона лежит мифопоэтический метод исторического познания. В этом Мережковский остается "ортодоксальным" символистом.

и основные идеи // Из истории русской философии. М., 1993. С.3-33.

Сюжет, определенный порядок "жизненных деяний" переносится в историософский план и трансформирует историческое действие в сакральное действо, в мистерию какметажанровую структуру биографии.

В "Наполеоне" Мережковский строит художественную модель, основанную именно на синкретизме образа и понятия. К мифопоэтическому характеру текста писатель движется "негативным" путем, сознательно игнорируя романную систему логических преобразований метафорики в сюжет и прибегая, таким образом, к приему реверсивной мифологизации.

Ряд развернутых в словесное действие метафор постепенно формирует основной образ — герой трагедии рока. Детальный текстологический анализ показывает, что этот процесс смыслопорождения проходит путем трансформации усваиваемых герою ролевых функций по законам мистико-диалектического дискурса. Тип биографического героя в "Наполеоне", который выступает не как полнокровная индивидуальность, а как некий мистериальный персонаж в метафорических масках, выполняющий определенный набор ролевых функций, неожиданно выявляет некоторую близость к герою-функции историко-биографических романов Ю. Тынянова.

Характер основного образа как героя рока и "драматургизация" исторической реальности, в которую этот герой погружен, приводят к тому, что во второй части метажанровая структура мистерии реализуется в двух основных жанровых субформах--трагедии Рока и жития.

Романная субформа трагедии анализируется в контексте разбора значений категории Рока в переводах Мережковского из Софокла и романе "Юлиан Отступник". Концепт трагедии Рока, связанный с общей тенденцией к драматургизации действия и преобладанию пространственных отношений над временными, заметно христианизируется, обрастает "жертвенными" смыслами и благодаря этому сближается с субформой жития.

Анализ позволяет выделить следующие агиографические жанровые элементы в "Наполеоне": ценностно окрашенный характер хронотопа, система иконически представленных оппозиций, система агиографических мотивов (происхождение героя

8 Мережковский Д.С. Наполеон. М. 1993. С. 6. Курсив мой-В.П.

из рода, в котором уже просиял святой, особое благочестие родителей, мотив испытания на чужбине, мотив затвора, мотив чудесного избавления от смерти и т. д.). Однако мотивы, репрезентирующие символическую корреляцию миров дольнего и горнего, временного и вечного, практически всегда несут в себе определенные семантические сдвиги по сравнению с традиционной агиографией. Если тип святости в традиционной житийной литературе подразумевает смиренное умаление героя перед лицом Христа как единственного Образца, обладающего полнотой бытия, то сакрализация мира в тексте Мережковского имеет целью особо напряженное акцентирование индивидуальности. Любопытно, что типологически подобный феномен в истории жизнеописательного жанра встречается в произведениях старообрядческой традиции. Таким образом сходятся наиболее консервативный и наиболее модернистский типы духовности — крайности русского религиозного сознания.

Отмеченные жанровые образования объединены мистериальной структурой, в основе которой лежит принцип инициации героя.

Исследование писательских установок Мережковского при работе с источниками и цитацией позволяет сделать вывод о том, что автор практически не прибегает к приему художественного вымысла, но активно использует идеологизированный домысел, принцип символизации цитаты и превращения ее в лейтмотив. Идеологизированный домысел служит формой выражения концептуально-историософской (мистериальной) обусловленности причинно-следственных связей.

Далее следует анализ соотношения автора и героя в биографии.

В "Наполеоне" автор именно трансгредиентен герою, что обусловлено самой творческой задачей. Автор здесь выступает носителем внеположенной герою, принципиально иной точки зрения. Формой "диктата" авторской позиции в книге выступает жанрово-стилевая структура публицистико-проповеднического эссе, которая в общей жанровой архитектонике "Наполеона" играет все же второстепенную по отношению к основным субформам жития и трагедии роль.

Трапсгредиентность автора существенно отличает книгу от беллетризованных биографий, но сближает ее с классическим романом. Однако практически полное отсутствие полифоничности, проявившееся, в частности, в работе Мережковского с

источниками и цитацией в "Наполеоне", не позволяет его идентифицировать и с этим жанром. Однако наличие ряда вторичных признаков биографической и романной структур позволяют с большой долей условности соотнести книгу Мережковского с особым типом биографической прозы- биографическим романом, в котором, по словам Л. Ковальчука, "реальные явления и личносга-скорее не цель, а средства; он использует конкретные факты, документы, жизненные впечатления, чтобы дать в собирательных образах свои исторические, философские, нравственные обобщения."9 Методом субъективного постижения историософской реальности и при помощи мифопоэтических средств создания концепции символической Личности Мережковский пытался проникнуть в "сокровенную суть" Наполеона "Неизвестного". Биографический роман-благодатное поле для подобных экспериментов, в результате которых, по словам Т.С. Элиота, "вместо постижения вам предлагают легенду."10

Третья глава, посвященная жизнеописанию Данте, начинается с представления истории работы писателя над книгой. Особое внимание уделяется отношениям Мережковского с Муссолини и фашистской идеей. Совершается попытка посредством исследования переписки писателя с "дуче" представить эти отношения как культурологический феномен. В итоге, делается вывод о том, что Мережковский моделировал в реальности исторический сюжет отношений Данте с императором Генрихом, воплощая тем самым общесимволистскую тенденцию к двусмысленному смешению и взаимокодировке "жизни" и литературы.

Далее на примерах творчества Блока, Белого, Эллиса, Вяч. Иванова и самого "раннего" Мережковского рассматриваются характерные черты русской дантеаны серебряного века. Делается вывод о преимущественном влиянии софиологии Вл. Соловьева на рецепцию Данте в России. Затем следует собственно анализ книги "Данте".

Способность живо соотносить самые различные явления культуры с актуальным контекстом, уметь сополагать их так, что прошлое начинает звучать живым и чуть ли не важнейшим откровением для настоящего, а настоящее-ощущать свою гибельность без животворного соприсутствия требовательного прошлого,

9 Ковальчук Л.В. К проблеме жанровых разновидностей биографической прозы.//Вестник киевского университета. Романо-германская филология. Киев. 1985. Вып. 4. С.96.

10 Писатели США о литературе. М., 1974. С. 157.

значительно заостряют публицистический накал книги. Как следствие, публицистический дискурс сливается с дискурсом символическим.

Параллельно с особым акцентированием публицистичности "Данте" являет пример усиления экзистенциально-личного авторского начала, благодаря чему убывает условность в соотношении литературно-идеологического акта и реальности. В предисловии к "Данте" жанровая субформа "лирического дневника" являет себя с беспрецедентной очевидностью: неожиданно прорываются границы вненаходимости автора, и впервые в коммуникативной рамке биографического повествования условно-риторическое "мы" сменяется безыскусно-личностным "я".

Материалы "Комедии" и "Новой Жизни" играют здесь двойную сюжетно-композиционную роль. Во-первых, они привлекаются автором в качестве и реального, и "духовного" комментария к жизни героя. И во-вторых,--как основная метафора этой жизни, раскрывающая ее сокровенный смысл. В результате, сюжстостроение биографии весьма усложняется. Здесь сложно взаимодействуют три относительно самостоятельных сюжетных уровня: история любви Данте и Беатриче, "духовная" история жизни героя и собственно реальная, документированная биографическая история. Таким образом, истинность документальных свидетельств поверяется их соответствием тем выводам, которые делает автор в результате биографической герменевтики произведений Данте.

Первый сюжетный уровень, обладая некоторой автономией, все же вписывается во второй, и оба эти уровня не только комментируют реальную жизнь героя, но и находятся в диалектическом взаимодействии с хронологическим сюжетом, реализуя в романе пресловутую триадологическую логико-нарративную структуру. Этот механизм сюжетостроения весьма рационалистичен, поскольку строго соответствует концепции личности героя и его жизненного пути.

Безусловным новаторством Мережковского является принципиально новая трактовка любви Данте к Беатриче. В понимании "спасительной роли" Беатриче Мережковский прямо противоречит общесимволистской традиции, выдвигая "психологическую" интерпретацию образа. Однако цель этой интерпретации-достижение концептуального синтеза противоположностей, так как "любовный сюжет" в романе служит "практической" иллюстрацией описанной в первой главе

концепции пола. В книге биографический материал помогает Мережковскому обозначить лишь один новый нюанс этой концепции: Данте суждено быть "распятым" на "кресте" разделения в любви, дабы обрести исполнение любви в смерти как воскресении. Показательно, что раскрывая эту тему, Мережковский горячо и страстно рассуждает о смерти, играет мотивами Эроса и Танатоса, тогда как "воскресение" лишь скупо называется в качестве необходимого диалектического элемента концепции.

Художественная органика "любовного сюжета" в книге скорее отсылает к вагнеровскому 1лсЬе$и>(1, мотиву "любви-смерти" в "Тристане и Изольде", чем позволяет убедительно соотнести "эрос" в романе с христианским пониманием пола. Здесь читатель сталкивается скорее с общим культурным контекстом рубежа веков, в котором, по словам А.Эткинда, "любовь и смерть стали основными и едва ли не единственными формами существования человека; а став таковыми, они слились между собой в некоем сверхприродном единстве"11.

Центральная категория облика героя как генератора биографического сюжета-категория двойничества. Она представлена в книге на двух уровнях: во-первых, как раздвоенность в психологическом облике Данте, непосредственно предопределяющая его реальные поступки, то есть формирующая сюжет, и во-вторых, как двойственность его "духовного лика", в некотором смысле внеположенная сюжету.

"Духовная", мировоззренческо-религиозная раздвоенность героя выражается в нескольких ключевых антиномиях: веры и знания, свободы и предопределения и связанной с этим теодицеи—вопроса об оправданности с "точки зрения" милосердия Божия существования зла и вечных адских мук. Авторские интерпретации постоянно разводятся и противопоставляются по логике этих антиномий. Для более адекватного постижения смысла следует непременно иметь в виду то, что живой разум писателя часто не упокаивался на постулировании грядущего синтеза и искал непосредственной возможности для мысли обрести определенные, "реальные" ответы на мучавшие ее противоречия. По отношению к общей хилиастской догме такие ответы оставались лишь дерзновенной пульсацией сомневающейся мысли. Здесь Мережковский был уже не пророком, а "частным" мыслителем и потому эти

11 Эткинд А. Эрос невозможного.М.,1994. С. 8.

размышления лишь вскользь вставлял в некоторые тексты. Тем не менее, серьезное понимание произведений писателя невозможно без обращения к этим факультативным "потенциям" мысли. То есть тексты Мережковского условно можно назвать неким подобием интеллектуальных криптограмм, которые для адекватного постижения смысловых нюансов предусматривают строгую соотнесенность друг с другом. Так, ответ на до конца не разрешенные в "Данте" теодицею и антиномию свободы и предопределения мы найдем в "Павле и Августине", где в уста Павла Мережковский вкладывает апокастасис, учение о всеобщем Спасении-Восстановлении весьма "любезного" ему Оригена.

Далее следует анализ категории "психологического" двойничества героя. Здесь антиномии гордыни и смиренной жалости, великодушия и скупости, мужества и малодушия восходят к одному образному центру, обозначенному через соотнесение с "зеркальным" отражением героя—Иваном Карамазовым. Мережковский обнажает раздвоенность души Данте, цитируя "исповедь горячего сердца" персонажа Достоевского.

Однако у Мережковского живой персонаж Достоевского претворяется в тот тип героя, который на основе анализа трилогии "Христос и Антихрист" Л.Н.Флорова определяет в качестве "синтетического двойника", то есть "полного двойника, полученного в результате искусственного сведения теоретических полярностей."12 Примечательно, что в рамках сюжета действует, то есть приводит героя от неких побуждений, причин к неким результат*, следствиям, лишь "демоническая" ипостась героя-двойника. Определенная сюжетная динамика присутствует лишь тогда, когда автор повествует об "искушениях" героя "пантерой, львом и волчицей"-похотью, гордыней и алчностью. Лишь эта сторона героя реально действует в биографии. Как только автор пытается в пределах именно биографической истории показать противоположное начало в душе и жизни героя, сюжет прекращает динамическое развитие, распадается внутренняя связь между событиями и романические жанровые структуры немедленно перетекают в философское эссе со свойственной ему полуимпровизационной свободой мысли, нарочитой субъективностью и формообразующей ролью домысла. Эта жанровая форма, которая

12 Флорова Л.Н. Проблемы творчества Д.С.Мережковского (статьи). М.,19%. С.53.

соответствует абсолютной "выключенности" автора из контекста свершающейся жизни героя и его внеположенности своему персонажу, позволяет разворачивать целые пучки векторов возможного, а не действительного развития исторического сюжета.

При разработке "положительной ипостаси героя" домысел окончательно подчиняет себе реальный сюжетно-исторический материал. Домысел усложняется, становится многоступенчатым. В конце концов он приводит к чистой беллетризации. Этими беллетризованными сценами и заканчивается "Жизнь Данте". Они еще раз свидетельствуют об исключительной склонности Мережковского к театрально-визуальному типу изображения, столь щедро представленному в живописных пейзажах окрестностей Равенны.

Беллетризованные сцены неизбежно преодолевают ясанровые границы биографии Мережковского с ее философско-эссеистским стержнем и по законам художественной логики перетекают в драматический жанр. Поэтому вполне органично, что, завершая работу над первым томом "Данте", Мережковский принимается за пьесу на том же биографическом материале.

Применительно к книге о Данте использование термина "роман", в том числе и в настоящей работе, обусловлено лишь логико-техническими причинами. Все вышесказанное позволяет констатировать подчиненность в книге романических структур структурам философско-эссеистическим и определить многослойное жанровое целое книги как философско-биографическое эссе с элементами беллетризации.

Возвращаясь к аспекту двойничества, следует сделать вывод, что возглашая на "мировоззренческом" уровне, благодаря диалектическому принципу, соединение противоположностей, в пределах сюжетной логики историко-биографического повествования Мережковский оказывается бессильным произвести синтез личностно-психологических антиномий. Способной к жизни и динамическому развитию оказывается в его синтетическом двойнике лишь одна-демоническо-деструктивная— "ипостась".

Причина же кроется в том, что Данте Мережковского не есть цельная личность. При всех ролевых соотнесениях образа Данте со Христом, высказанные писателем в

главе "Данте и Он" замечания о подсознательном отторжении поэта от Христа, о его внутреннем непонимании живой тайны Сына Человеческого кажутся по-настоящему тонкими и глубокими, если их применить не собственно к историческому Данте, а к герою биографической книги Мережковского. Ведь Христос есть прежде всего Личность.

Данте как синтетический двойник в книге Мережковского, не будучи личностью, является истинным символом, сопредставлеиным в едином образе комплексом идей. Неслучайно беллетризованные диалоги были полностью вынесены в сценарий, и Данте начисто лишен в книге слова. Он сам по себе есть слово. Как в слове одновременно заложены все виды значений - лексических, грамматических, синтаксических, - так в синтетическом двойнике - Данте - изначально задано множество смыслов: никакая динамика не возможна ни внутри него, ни в рамках сюжета-истории. Однако в зависимости от эссеистского контекста в разные моменты времени актуализируется только часть реально присутствующих потенций.

Мережковский, которому на идеологическо-романной стезе не удается достичь убедительного синтеза, все-таки сумел в книге по-настоящему плодотворно воплотить свои диалектические интуиции во второй части при художественном анализе "Божественной Комедии", то есть там, где он выступает как критик.

Действительно художественно убедителен и оригинален он лишь тогда, когда, претворяя свою диалектику в ощущение молниеносной "механики взрывов", в поэтическом языке Данте прозревает глубинную связь крайней сжатости слова с неимоверной напряженностью молчания, необыкновенной конденсации смысла с динамикой образа, которая "вопиет" даже в молчании.

Любопытно, что в "Данте", как и в ряде иных произведений позднего Мережковского, присутствуют некоторые мотивации, которые тяготеют к тому, чтобы стать объектами классической психоаналитической интерпретации. В первую очередь речь здесь может идти не о сложных процессах вытеснения, а о базовых комплексах, начиная с комплекса Эдипа, которые фигурируют в качестве регуляционного поведенческого аппарата в отрыве от его собственно фрейдистских травмо-сексуальных редукций. Разумеется, ни о какой сознательной ориентации автора на Фрейда здесь говорить нельзя. В данном случае вырисовывается лишь

типологическая параллель между двумя совершенно самостоятельными биографическими явлениями.

Не опираясь ни на какие источники, а лишь отталкиваясь от одной ничуть к тому не предрасполагающей фразы Боккаччо13, Мережковский методично умаляет отца Данте в глазах сына, в душу которого вселяет глубокое патерналистическое отторжение.

Как следствие "эдипова комплекса", в романе присутствуют и мотивации, которые могут быть определены в терминах "ортодоксального" психоанализа как "влечение к матери", умершей, когда Данте было около шести лет, и явления трансфера(переноса) либо фрустрации, причем объектом трансфера/фрустрации являются важнейшие для идентификации героя "явления"-и Беатриче, и концепт Матери-Духа, и Отечество.

Все эти рассуждения писателя, как и другие того же типа, основаны на голом домысле, если не вымысле. Домысел у Мережковского выполняет функцию проекции "программных" антиномий на очередной факт жизни героя с последующим логико-психолошческим развитием смысловых возможностей данных антиномий. По этой причине писатель очень часто считает нужным замечать, что "если этого и не было, то это могло быть", то есть ссылается на так называемую "внутреннюю правду" факта, которая на поверку есть лишь логическая правда антиномии. Что же касается самих антиномий, то следует заметить, что пресловутая "схематичность" мышления писателя, порождающая эти антиномии, может трактоваться как типологический коррелят растождествления сознания и подсознания или фрейдовского понятия амбивалентности. "Мир иной", таким образом, становится трансферным соответствием бессознательному, а понятие символа обретает психоаналитические очертания. В этом случае совершенно не случайна гипнологическая, "сновидческая" интерпретация Мережковским символизма Данте. Рассмотренная выше тема любви-смерти в "Данте" может быть представлена в контексте открытого русским психоаналитиком С.Шпильрейн инстинкта "стремления к смерти". А.Эткивд видит в этом феномене, взросшем на почве ницшеанства, яркое проявление сутубо русской тяги к дионисийскому мифологическому материалу с его деструктивностъю и

иМережковский Д.С. Данте. Брюссель. 1938. С. 20.

размытой сексуальностью в противовес рационалистической европейской склонности к гетеросексуальному "эдипизму"14 К этому типу мотивации может быть возведен и концепт андрогина Мережковского.

Примечательно, что эдипова мотивация со всеми следствиями в неприкрытом, даже грубом и более очевидном, чем в "Данте", виде становится общим местом в биографиях Мережковского конца 30-х-начала 40-х гг., в том числе во "Франциске Ассизском" и "Маленькой Терезе".

Так возникает необходимость сформулировать то понимание близких к психоанализу систем мотиваций в биографии Мережковского, которое окажется релевантным творческим законам писателя. В этом отношении представляется возможным отчасти применить к биографике русского писателя принципы американского биографа-аналитика Э. Эриксона, которые в западной психологической литературе оцениваются как последний шаг на пути "освобождения психоанализа от фрейдизма"15. Основная идея Эриксона такова: мыслители-реформаторы (а в известном смысле и выдающиеся мыслители вообще) могут быть охарактеризованы как личности, которым посчастливилось, во-первых, заболеть специфическими духовными коллизиями своей эпохи, а во-вторых, осуществить процесс общезначимого самоизлечения.

При литературоведческом анализе следует отбросить сомнительный тезис Эриксона об излечении невротика в реформатора. Для нас излишни и психоаналитические спекуляции об источнике невроза вообще. Применительно к биографиям Мережковского существенна лишь мысль американского биографа об изоморфности личностных структур, которые непременно оказываются социогенны, духовным болезням общества. В нашем случае ее следовало бы сформулировать так: герой Мережковского становится героем благодаря своей способности к адекватной интериоризации культурно-исторического конфликта и его последующему страдательно-творческому разрешению. При всех конкретных различиях сущность конфликта во всех биографиях писателя 30-х гг. одинакова - противоречие между наличным духовным порядком в мире и грядущей эрой третьего завета, "гнездящейся

"Эгкивд А. Цит. соч. С. 148-150.

15 СмЛЪе craft of Literary Biography. London. 1985. P. 55-63.; Соловьев Э.Ю. Биографический анализ как вид историко-философского исследования // Вопросы философии. 1979.№9.С. 141

в подсознании" героя. Отторжение от традиционного христианства в текстах Мережковского интериоризуется в сознание персонажа, и "духовная революция", "реформация" порождает отторжение, в трактовке писателя, Данте и Франциска, Лютера и Маленькой Терезы от патерналистского, отцовского авторитетного начала. Но поскольку разрешение конфликта переносится во временной план апокалиптического будущего, реального преодоления внутренних противоречий в рамках исторического сюжета в биографии быть не может.

В заключении главы делается вывод о месте книги в контексте общей рецепции творчества Данте: Мережковский вновь выступает в качестве компилятора, на сей раз законсервировавшего в одном произведении единственный в своем роде компецдиум общих мест русской дантеаны серебряного века.

"Заключение" диссертации содержит следующие выводы.

История, по Мережковскому, есть постепенное исполнение "Тайны Трех" в опыте отдельных выдающихся религиозных и общественных деятелей. Эта логика историзма приводит писателя к работе в биографическом жанре.

Единство позднего творчества Мережковского обеспечивается абсолютным господством диалектического метода "тезиса-антитезиса-синтеза", который, становясь смысло- и структурообразующим фактором произведений, способствует образованию синтетических жанров и реализуется в форме мистико-диалекгического дискурса.

Книга "Наполеон" - сложное жанровое образование, в котором автор-мифологизатор принципиально нарушает законы как классического романа, так и биографии, причем и традиционной, восходящей к Босуэллу, и беллетризованной, развитой А.Моруа. Это биографическое произведение, в котором мистериальная структура вбирает в себя жанровые субформы жития и трагедии, служит связывающим звеном между дореволюционным и эмигрантским периодами творчества Мережковского. В "Наполеоне" писатель символистскую концепцию личности героя проецирует в эсхатологический историософский план, соединяя в одном лице ницшеанского "человека рока" и мученика неосознанного предвкушения "откровения Духа". Сам метод биографического исследования здесь непосредственно восходит к принципам субъективной критики, сформулированным Мережковским еще в 90-е гг. прошлого века. Так становится очевидной внутренняя преемственность

"раннего" и "позднего" периодов творчества писателя. Что же касается книги о "Данте", этого "конспекта" основных тем русской даптеаны, то в ней воплощен яркий пример творческой преемственности автора, пережившего революционный "апокалипсис", по отношению ко всей ушедшей культуре серебрян ого века.

Сопоставление именно жанровой специфики "Наполеона" с созданной десятью годами позже биографией Данте позволяет проследить определенную динамику в вдейно-художественном развитии принципов писателя и собственно в пределах эмигрантсткого творчества.

Постепенный переход от жанра биографического романа в "Наполеоне" в том условном и далеком от терминологической строгости виде, как он был описан нами в главе П, к жанру философско-биографического эссе, воплотившемуся в книге о "Данте", свидетельствует о глубинных изменениях в творческих установках Мережковского. Суть этих изменений состоит в постепенном расшатывании авторской совершенной автономности от героя, "внеположенности" ему. В биографии Данте именно экзистенциальное родство автора и героя, общность их судеб и сокровенных чаяний впервые становится значимым художественным и жанровообразующим фактором. Начиная с книги о Данте в корпусе биографических произведений Мережковского идет процесс вытеснения эссеистскими формами иных жанровых структур, итогом чего будет чисто эссеистский характер "Испанских мистаков" и "Реформаторов". Однако обратной стороной "вовлеченности" автора в реальный биографический контекст героя стала тенденция к экстраполяции чужих исторических сюжетов в актуальную историческую реальность, запечатленная, в частности, в отношениях с Муссолини.

В книге о Данте диалектический метод, определявший повествование в "Наполеоне" уже способствует разрушению биографической сюжетики, а тем самым и распаду самого жанра.

Таким образом, жанр, призванный служить иллюстрацией историософской концепции, становится жертвой основного идеологического принципа, на котором держится эта концепция. Подобная роль диалектического метода и позволяет сделать вывод о том, что несмотря на большое количество биографических по тематике текстов, история жанра биографии в творчестве Мережковского простирается лишь

между двумя произведениями, начинаясь "Наполеоном" и заканчиваясь "Данте", где биография "изживает себя".

То, что герои биографий Мережковского выступают воплощением тех или иных аспектов хилиастской идеи, заставляет рассматривать эти произведения почти исключительно в перспективе историософской литературы. Ошибка критики, осыпавшей биографа обильными упреками, крылась в принципиальном недоразумении: критика упорно "прочитывала" жизнеописания Мережковского на фоне лучших образцов современных, в первую очередь, "романизированных" биографий, в то время как их художественные законы совершенно неприложимы к произведениям русского писателя, у которого беллетризация либо вообще отсутствует, либо достаточно маргинальна и скорее разрушает жанр. Поэтому попытки точно идентифицировать жизнеописания Мережковского в системе сложившихся биографических жанров XX века лишены смысла.

Однако тексты Мережковского, не вмещающиеся в рамки определенных жанров, с одной стороны, разрушающие их законы, а с другой- стремящиеся вобрать в себя на нескольких взаимосоотнесенных уровнях разножанровые пласты, контрапункт цитат и культурных традиций, отсылают к такому характернейшему феномену словесности XX века, как "книга вообще". Морис Бланшо так описывает это явление: "Важна лишь книга сама по себе, вне зависимости от жанров и прочих подразделений - прозы, поэзии.., - которым она отказывается подчиняться и за которым не признает права определять себе место и форму. Книга больше не

н16

принадлежит жанру... .

Сходство биографий Мережковского с устоявшимися биографическими жанрами XX века прослеживается по ряду вторичных признаков: гетерогенный характер текста биографии, эвристическое преимущество литературного факта над документом в жизнеописании поэта, сближающее Мережковского с авторскими установками Тынянова-биографа и т. д..

Однако в главном, в понимании объекта изображения—героя,—принципы Мережковского и сложившихся в нашем веке жанров, близких к романизированной биографии, существенным образом разнятся. Если биография в XX веке, выражая

16 Blanchot M. Le livre a venir. Paris. 1975. P. 5

страх постпозитивистской эпохи перед распадающимся феноменом человека, сосредоточена на вопросе "кто этот человек т ее, какой он?", какова основа его идентичности, то Мережковский всегда стремиться показать, какова роль человека в историософской мистерии. Поэтому феноменологической биографике, традиции, восходящей к Дильтею, его метод уже прямо противоположен.

Рассмотренные тексты Мережковского хотя и не могут быть строго соотнесены ни с одним из сложившихся биографических жанров, тем не менее вполне определенно укладываются в рамки представленной во "Введении" функциональной тенденции в биографике XX века. Мережковский, подобно иным биографам-функционалистам, сосредоточен на решении задачи, внеположенной биографии как таковой. Художественно и конструктивно значимым в его биографическом творчестве является то, что жизнеописательный материал выступает инструментарием, средством к достижению историософско-проповеднических и политико-активистских целей.

Неслучайно определенную типологическую параллель законы биографии Мережковского находят в формалистском подходе Тынянова с его героем-функцией, "авантюрным героем" как идеальным объектом истории, и в психоанализе. Их в первую очередь объединяет стремление к редукции живой личности, к превращению ее в объект заранее заданных отношений и причинно-следственной обусловленности.

Заложенные в таком антропологическом подходе потенции к утопизму и разовьет Мережковский. Именно пафос утопизма, которым проникнуты биографии "борцов за дело" третьего завета позволит ему слить воедино критический, религиозный, философский и общественно-политический типы мысли-четыре важнейшие составляющие русской культурной традиции.

Библиография в диссертации состоит из 345 позиций.

Результаты исследования отражены в следующих публикациях.

1. Полонский В.В. К вопросу о текстовой стратегии Д.С.Мережковского (на материале творчества 1920-1930-х годов) // Текст в гуманитарном знании: материалы межвузовской научной конференции. М., 1997. С. 190-195.

2. Полонский В.В. Д.С.Мережковский и Иоахим Флорский ( к вопросу о метафизике истории ) // Голоса молодых ученых: сборник научных публикаций иностранных и российских аспирантов-филологов. Выпуск второй. М., МГУ. 1997. С. 20-24.

3. Полонский В.В. О некоторых аспектах самосознания символизма в контексте мировой культуры ( Д.С. Мережковский и Данте) // Взаимодействие литератур в мировом литературном процессе (проблемы теоретической и исторической поэтики). Гродно. 1996. С. 154-169.

Отпечатано в издательстве АО "Диалог-МГУ". ЛР N 063999 от 04.04.95 Подписано к печати 16.03.98 г. Усл.печл. 1,75. Тираж 100 экз. Заказ 277. Тел. 939-3890, 939-3891, 928-1042. Тел./факс 939-3891. 119899, Москва, Воробьевы горы, МГУ